Таёжка [Юрий Григорьевич Качаев] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (28) »
Юрий Григорьевич Качаев Таёжка
Таёжка
Посвящается Наде
В дорогу
Ночью к избушке приходили волки. Они садились у старой подсоченной сосны и начинали выть. Василий Петрович дважды вставал, брал ружьё и выходил за порог. Вой сразу стихал, потом раздавалось короткое «буо-ахх» и скрипел снег. Таёжка представляла волчьи следы на зернистом лунном снегу, пугалась и натягивала одеяло до подбородка. С рассветом Василий Петрович взял широкую деревянную лопату и, пока Таёжка кипятила чай, расчистил сугробы вокруг зимовья. За оттаявшим окошком темнела стена бора. Таёжка торопливо глотала чай из толстой эмалированной кружки; чай был горячий, и в него пришлось бросить осколок мёрзлого молока. Молоко Таёжка не любила. Когда отец приносил из деревни ледяные, каменной крепости круги, Таёжка снимала с них ножом только жёлтые шапочки — сливки. Если их посыпать сахаром, получается почти мороженое. Последний раз Таёжка ела мороженое в Красноярске, куда они с отцом ездили по делам. Город был большой, но не такой шумный, как Москва. В памяти у Таёжки остались широкие прямые улицы, обсаженные сибирскими клёнами, лысая громада Караульной горы с часовенкой на вершине, тонкий шпиль речного вокзала, зеленоватая солнечная гладь Енисея и белые пароходы на ней. И ещё запомнилось здание Лесотехнического института, куда отец заходил повидать какого-то товарища. Позавтракав, Таёжка сложила в рюкзак книги и стала одеваться. — Я тебя провожу, — сказал Василий Петрович. Они вышли, надели лыжи и заскользили по следу, который вчера проложила Таёжка. Пар от дыхания сразу смерзался, и воздух чуть слышно шелестел, как будто в руках разминали шёлк. В стороне от лыжни снег держал плохо, но Таёжка всё время сворачивала в сторону и разглядывала следы. Особенно много следов было в березняке. Здесь ночевали тетерева: в снегу повсюду темнели их лунки с катышками помёта. В одной из лунок Таёжка нашла горстку перьев, а вокруг были следы, похожие на собачьи. — Лиса, — сказал Василий Петрович. — Погубила птицу, разбойница. Ещё Таёжка видела замысловатые петли заячьих следов: две лапки впереди, рядышком, и две сзади — одна за другой. Утро медленно набирало силу, и деревья уже отбрасывали длинные голубые тени. Когда вдалеке, за пустынной гладью зимней реки, засветились огоньки деревни, Таёжка сказала: — Дальше не провожай. Сама добегу. Она обернулась. Отец стоял, опираясь на лыжные палки, и улыбался. Борода и усы у него были совсем белые от инея. — Ты похож на Деда-Мороза, — сказала Таёжка. — И я тебя очень-очень люблю. Василий Петрович смутился. — Ладно, — сказал он. — Я буду ждать тебя в субботу. Придёшь? Он снял рукавицу, подошёл вплотную и протянул Таёжке руку. Рука была большая и тёплая. — Я, наверное, приду с Мишкой, — сказала Таёжка и, сильно отталкиваясь палками, побежала по лыжне. Огоньки мелькали всё ближе и ближе. Половина Мариновки ещё спала, но где-то уже скрипел колодезный журавель и сонно брехали собаки. По дороге Таёжке встретился обоз. Таёжка посторонилась, и мимо неё прошло до десятка лошадей. От них вкусно пахло сеном, теплом и дёгтем. В санях, завернувшись в дохи, сидели возчики и попыхивали махорочными цыгарками. В Мишкином доме горел свет. Таёжка сняла лыжи и вошла в полутёмный, крытый листвяжными плахами двор. На неё залаяла собака. — Буран, Буранка! — шёпотом позвала Таёжка. — Не узнал? Огромный волкодав подошёл и завилял хвостом. Таёжка достала из кармана кусок сахару и протянула собаке. Буран осторожно, губами, взял с ладони сахар и с хрустом разгрыз. Таёжка пошла к крыльцу. Буран бежал рядом и заглядывал ей в глаза. — Хватит, — строго сказала Таёжка. — Вконец избаловался. Она постучалась и, не дожидаясь ответа, потянула на себя тяжёлую, обитую войлоком дверь. У печки возилась с чугунами Мишкина мать. — Доброе утро, — сказала Таёжка. — А где Миша? — Пошёл корове сена дать. Раздевайся. Заколела небось? — Нет, я не замёрзла. Всю дорогу — бегом. Мать поставила на стол стакан горячего чаю и тарелку со свежими шаньгами. Шаньги были такие пухлые и румяные, что казались живыми, и Таёжка не смогла отказаться. — Я столько ем, — жалобным голосом сказала она, — что скоро стану совсем толстая. — Ну, до этого далеко, — усмехнулась Мишкина мать. Вошёл Мишка. — Ух и морозец же нынче! — объявил он, снимая шапку и приглаживая на голове короткий белый хохол. — Градусов пятьдесят, аж зубы ломит. — От вранья, — добавила мать. Таёжка засмеялась. Мишка налил себе чаю и, покосившись на мать, наклонился к Таёжке: — Ты поторапливайся. Мне ещё немецкий списать надо. Мать положила Мишке в мешок пирогов с молотой черёмухой,
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (28) »
Последние комментарии
1 час 28 минут назад
2 часов 8 минут назад
2 часов 10 минут назад
4 часов 9 минут назад
10 часов 15 минут назад
10 часов 26 минут назад