Печаль последней навигации [Илья Михайлович Лавров] (fb2) читать постранично

Илья Лавров Печаль последней навигации

Повесть

Новосибирского писателя Илью Михайловича Лаврова (1917–1986) не без основания считают патриархом лирической прозы Сибири. Его книги полны теплого света, прозрачной грусти, любви и нежности ко всему живому, полны той неизбывной доброты, которая готова обнять и укрыть от невзгод весь мир. «И я, охваченный печальным счастьем, переполненный нежностью, бросаюсь к лесам, к травам, к птицам, к людям, к зверью. Успеть бы захватить все звуки, пока их слышат уши, посмотреть бы в детские очи, в женские лица, пока еще мои зрачки сжимаются от света». И эта «жажда увидеть, услышать движение, шум жизни» не покидала И. Лаврова никогда. Не любил он застойной тишины мещанского болота. Бурлит жизнь в его произведениях, герои которых в дороге, в поиске нового в мире и себе самих.

И кем только не населен мир И. Лаврова: ночными сторожами, актерами, проводниками дальних поездов, шоферами междугородних рейсов, молодыми людьми, только-только вырвавшимися на простор самостоятельной жизни, речниками, лесорубами, детьми… А еще живут в его книгах деревья, травы, зверье, птицы, могучая Обь-река… В общем, все, что зовется природой. Но о чем бы ни писал И. Лавров, каждая крупинка его художественного мира неповторима и хорошо просматривается в жизненном потоке.

«Жизнь волшебна в своих подробностях», — писал И. Лавров в одной из миниатюр и умел это волшебство передать. Он рисовал прекрасные картины, полные красок, звуков, запахов. Он был поэтом и живописцем, тонким лириком и жизнелюбивым романтиком. Он ненавидел ложный пафос и плакатный героизм. Ему близки и дороги были простые и вечные человеческие чувства, природа и самое большое из ее чудес — добрые красивые люди.

Произведения И. Лаврова (а есть в его творческом багаже не только рассказы, новеллы, небольшие повести, но и крупные многоплановые романы — такие, например, как «Штормовое предупреждение» или «Мои бессонные ночи») отличаются удивительной легкостью и раскованностью письма. Но за ней всегда стояла упорная работа писателя над каждой фразой, словом. И. Лавров считал, что «язык у писателя — что скрипка у скрипача» и что «каждый имеет только ему присущую фразу, в которой отражена личность автора». У самого И. Лаврова такая фраза тоже была. Он признавался: «Я люблю фразу незаметную, как дыхание, прозрачную, чтобы ее построение не отвлекало своей виртуозностью от мысли, от образа». Именно такая фраза была основой его собственной словесной ткани. А еще И. Лавров был убежден, что искусство «рождается из любви и ненависти, из горя или счастья, но только никогда не рождается из равнодушия». И то, что это действительно так, И. Лавров доказывал каждым своим произведением. Лирическая повесть «Печаль последней навигации», которую мы предлагаем читательскому вниманию, не стала исключением.

1

Среди ночной тишины в каюте Гурина вдруг начинала рокотать стенка. Едва она стихала, как тут же принималась дребезжать дверь, а следом за нею оживал столик. Он зябко трясся и похрустывал. И только он успокаивался, как в углу возникало какое-то повизгивание. Из-под умывальника ему отвечало чириканье, похожее на морзянку в эфире… Так все время жила каюта, пока работал дизель.

В каюте большущие выключатели, похожие на черные чашки. Когда Гурин гасил или зажигал свет, они стреляли, как пистолеты. В рамах были щели. Сквозь них прорывался ветер, и золотистые шелковые занавески на окнах трепетали от него. Так и казалось, что они льются на пол. Черный рычаг дверной ручки все время шевелился, и поэтому Гурину чудилось, что кто-то хочет войти.

В первую же ночь Гурин понял, что теплоход весь металлический, гулкий, точно гонг. В тишине гудела под ногами пробегавшего вахтенного металлическая палуба, звенели ступени, лязгали двери…

А потом, когда ночевали у высоченного яра, теплоход зазвучал совсем по-другому. Проснувшись в ветреную полночь, Гурин услыхал какой-то приглушенный металлический вопль, завывания неведомой вьюги, визг, глухое, медное гудение и мягкий грохот, как будто бешено хлопал брезент, распластанный по ветру. И все это звучало где-то вдали…

Утром Гурин узнал от команды, что это сильный ветер так зловеще и тревожно голосил в разных надстройках теплохода, разрезаясь о мачту, о натянутые тросы, о поручни и леерную сетку, вопил в алюминиевом раструбе репродуктора, в чаше прожектора, в колоколе, в вентиляторах и в каких-то трубах и трубках…

Гурину нравился этот теплоходик. На его корме, от древка флага к подвешенной шлюпке, тянулась веревка, на ней болтались подсоленные, с распахнутыми брюшками язи. А на другой веревке взвивались и хлопали штаны и рубахи.

Всю дорогу теплоход сопровождали синицы. Почуяв на корме в мешках и ящиках съестное, они слетались с берега и прыгали, перепархивали по всему судну и далеко уплывали на нем.

И еще забавное узнал Гурин: на теплоходе было только два матроса, и оба они