Кошки-мышки [Гюнтер Грасс] (fb2) читать постранично, страница - 5

верфи, служащим почты или железнодорожникам, приходилось годами слать прошения в Оливу, резиденцию епископа, пока еще во времена Вольного города они не добились разрешения выкупить спортзал, который переоборудовали под церковь и освятили.

Несмотря на собранные по запасникам и кладовым почти всех приходов епископства и из частных владений красочные живописные полотна и предметы церковного убранства, не удалось устранить характер спортзала, который был изначально присущ церкви Девы Марии — даже ладан и запах восковых свечей не мог иногда до конца перебить настоявшийся за долгие годы смешанный дух мела, кожи, гимнастических снарядов, пота, гандбольных турниров, отчего церковь Девы Марии хранила какую-то неизгладимую протестантскую скаредность, фанатичную трезвость молельного дома.

В построенной к концу девятнадцатого века из обожженного кирпича неоготической церкви Сердца Христова, которая стояла вдали от жилых кварталов, рядом с пригородным вокзалом, стальная отвертка Йоахима Мальке смотрелась бы дико, кощунственно и безобразно. А в церкви Девы Марии он мог носить свое высококачественное английское изделие вполне спокойно и открыто: эта церковь с чистым, натертым линолеумом на полу, с квадратными матовыми окнами под самым потолком, с аккуратно вмонтированными в пол стальными креплениями, некогда надежно удерживавшими турник, со стальными, хотя и побеленными поперечными балками на зернистом бетонном потолке между дощатой обшивкой, на которые раньше крепились кольца, трапеция и полдюжины канатов, отличалась, несмотря на обилие раскрашенного и позолоченного гипсового благолепия, столь современным деловитым стилем, что стальная отвертка, которую почитал необходимым носить на груди молящийся и причащающийся гимназист, не привлекала особого внимания ни редких прихожан на заутрене, ни его преподобия отца Гусевского, ни его заспанного министранта, коим довольно часто бывал я сам.

Неправда! Я бы непременно обратил внимание на эту штуковину. Служа перед алтарем, я даже во время вступительной молитвы неизменно — по разным причинам — старался не упускать тебя из виду: ты никогда не стремился выделиться, прятал стальную штуковину на шнурке под рубашку, из-за чего на ткани оставались масляные пятна, повторяющие контуры отвертки. Он стоял на коленях справа от алтаря у второй скамьи левого ряда, устремив молитвенный взгляд широко открытых — по-моему, светло-серых — глаз, обычно воспаленных от ныряния и плавания, в сторону алтаря Девы Марии.

…и вот однажды — уже не помню, в каком году: то ли в летние каникулы того года, когда взяли Францию, или же следующим летом? — выдался жаркий день со знойным маревом, толчеей в семейной купальне, обвисшими вымпелами на ее мачтах, распаренными телами, бойкой торговлей прохладительными напитками, с обжигающими ступни циновками, с хихиканьем из закрытых кабинок, с распоясавшейся ребятней, которая валялась в песке, пачкалась, кто-то хныкал из-за порезанной ноги; а среди тех, кому нынче года двадцать три и кто тогда находился под заботливым присмотром взрослых, был трехлетний малыш, который монотонно лупил деревянными палочками по жестяному барабану^[3], превращая пляж в адскую кузницу; оставив все это позади, мы уплыли на нашу посудину — смотритель купальни видел в бинокль лишь шесть уменьшающихся голов: одна — впереди, она же — раньше всех у цели.

Растянувшись на охлаждаемом ветерком, но все-таки раскаленном железе, заляпанном чаячьим пометом, мы ленились шевельнуться, а Мальке успел уже дважды побывать внизу. Он выныривал, подняв левой рукой находку, которую отыскал, пока обследовал носовой отсек и кубрик, пока рылся среди полусгнивших, вяло распустившихся или все еще собранных висячих коек, среди стаек блескучей колюшки, среди водорослей и мидий, пока разгребал заросшую илом, слипшуюся рухлядь; так он нашел вещевой мешок матроса Витольда Душинского или Лишинского, а в нем — бронзовую пластинку величиной с ладонь, где на одной стороне под небольшим горделивым польским орлом значились имя владельца и дата вручения, а на другой красовался профиль усатого генерала: после обработки песком и измельченным чаячьим пометом пошедший по кругу наградной знак обнаружил надпись, которая свидетельствовала, что Мальке извлек на поверхность портрет маршала Пилсудского.

Две недели подряд Мальке нырял только за медалями и наградными пластинками; однажды он отыскал медную тарелку в память о регате тридцать четвертого года на рейде Гдингена, а перед машинным отделением, в центральном отсеке, где размещалась тесная и труднодоступная офицерская кают-компания, он нашел серебряный медальон, не больше одномарочной монеты, с серебряным ушком; изображение на реверсе медальона полностью стерлось, зато на лицевой стороне четко проступал рельеф — профиль одухотворенного лика мадонны с младенцем.

Из не менее величественной надписи следовало, что на медальоне