Последние дни Российской империи. Том 2 [Петр Николаевич Краснов] (fb2) читать постранично

Последние дни Российской империи. Том 2

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Солнце склонялось к закату, спускаясь к высоким горам. На вершинах гор ярко сверкали ледники, переливаясь искрами. Внизу застыло тёмно-синее Люцернское озеро, бороздимое редкими пароходами и лодками, сновавшими подле богатого местечка с его роскошными отелями и виллами. Несколько в стороне стояла красная дача, окружённая тенистым садом.

Человек, подходивший к залитой алыми лучами солнца красной даче, был Коржиков. Он не изменился наружно с тех пор, как умерла его жена Маруся, и он покинул Россию. Прибавилось морщин на лбу и на висках. Скомканная рыжая бородка оставалась того же неопределённого вида, под сдвинутой на затылок мягкой чёрной фетровой шляпой рыжие волосы были так же густы и всклокочены, как и в дни его Петербургской жизни. Он шёл к своему учителю и покровителю Николаю Ильичу Бурьянову, по партийной кличке Пронину-Ленину.

Странный был человек Николай Ильич Бурьянов и странное, нелепое было у него прошлое. Он был сыном богатого Волжского помещика и родился в патриархальной русской семье. У него был брат и две сестры, которых он любил. Он был мальчиком, когда в семье случилась драма. Был обыск, арест его старшего брата, тюрьма, суд и каземат приговорённых к смерти. Можно было спасти брата, для этого нужно было, чтобы он подписал какую-то бумагу. Семья Бурьяновых была со связями, мать и маленького Николая допустили в ночь перед казнью к осуждённому. Было холодно и сыро в каземате. Тускло, не мигая, мёртвым жёлтым светом горела лампа. Равнодушный зевающий жандарм в синем мундире сидел в углу. Мать Бурьянова упорно, настойчиво стояла перед сыном и протягивала ему заготовленное прошение. Иногда она дёргала стоявшего подле одиннадцатилетнего Николая и говорила: — «Проси брата, Николенька!»

Брат был неумолим. Была казнь со всеми её аксессуарами. С конвойным взводом, сердитым треском барабанов, прокурором, священником, жандармским офицером, мешком, одетым на голову, и заранее для ещё живого человека заготовленным гробом. Была в немом отчаянии застывшая мать и Николай, смотревший на казнь любопытными глазами. Было раннее утро и прекрасное солнце, поднимавшееся из-за каменных стен.

После этого в его мозгу случился какой-то сдвиг. Он хорошо учился в гимназии, но был заподозрен в какой-то истории, арестован, бежал заграницу и стал политическим эмигрантом.

Если бы у него не было средств и он принуждён был бы много работать для того, чтобы существовать, может быть, его ум и устоял бы. Но он был достаточно богат, купил себе виллу, стал заниматься самообразованием, много читать, много думать. Образ брата накануне смертной казни, растерянная мать, бьющая лбом об пол в маленькой комнате крепостного каземата, офицер в синем сюртуке, мрачно стоящий в углу, не шли у него из памяти. Сначала просто хотел мстить, но кому мстить? Государю, судьям, тем, кто составлял законы, палачу, священнику, который в последнюю минуту сунулся к его брату и которого брат гордо прогнал, жандармскому офицеру, свидетелю унижения его матери, или конвойным солдатам — все были действующими лицами страшной казни его брата, все преследовали его распалённое воображение и никто по существу не был виноват, потому что каждый исполнял только свой общественный долг. Значит, думал Николай Ильич, надо мстить всему обществу, надо создать совершенно иные условия жизни, такие, при которых не нужно было бы ни казней, ни палачей, ни всех их аксессуаров.

В заграничном уединении он прочёл Маркса. Тяжёлое учение немецкого философа он принял, как истину, как откровение. Ему ясно стало, что надо делать. Ум его понял, что все отрицать только теоретически — это бесполезное занятие, нужно вступить в борьбу со всем тем, что он считал неправильным в жизни и победить. Людей он ненавидел и презирал. И раньше, ещё мальчиком в гимназии, он был нелюдим, чуждался товарищей, был горд и упрям. То, что он пережил в день казни брата заставило его совершенно иначе подойти к вопросу о жизни и смерти. Он видел своего брата гордого, упрямого, смелого, непокорного накануне казни — потом петля, две-три конвульсии и перед Николаем Ильичом было холодное бездыханное, ко всему равнодушное тело. Это ему даже понравилось. Такая власть! Вот, подумал он, такую власть, такую силу иметь, тогда можно устроить земной рай, тогда можно проповедовать братство и равенство и сковырнуть все предрассудки современного общества. Он думал, как это устроить, ум его мутился, но пережитки старого, глухой голос умирающей совести мешали ему оформить и вылить в систему то, что он думал.

Он мало с кем общался и говорил, и мысли его никому не были известны. Как же удивило его одно явление, оставившее в нём неизгладимый след. Ему было около сорока пяти лет. Он был лыс, косматые брови шли вверх над узкими косыми