Милость и расправа в Вене [Томас Рагглз Пинчон] (fb2) читать постранично

Томас Пинчон Милость и расправа в Вене^[1]

Epoch Magazine (Cornell University) Spring 1959, Vol IX, No. 4

Mortality and Mercy in Vienna by Thomas Ruggles Pynchon, Jr.

Как только Сигел приехал по адресу, который дала Рейчел, снова пошел дождь. Весь день над Вашингтоном висели дождевые тучи, низкие и рваные, портя вид с верхушки Монумента школьникам на экскурсиях, изредка проливаясь, от чего туристы с визгом и руганью бросались прятаться, и приглушая деликатный розовый цвет вишни, что только расцвела. По адресу на тихой улочке у Дюпон Серкл оказался маленький многоквартирный дом, и Сигел нырнул из дождя в вестибюль, так вцепившись во фляжку скотча, словно это гостайна. Было время — в прошлом году на Авеню Клебер или Виале дель Терме ди Каракалла — когда вместо скотча закованная в твид рука сжимала кейс, с каким он шел против дождя, сроков или бюрократических нужд. И очень часто, особенно если было похмелье с прошлой ночи или если знакомая, о которой младшие дипломаты божились, что с ней наверняка, оказывалась настолько более чем наверняка, что даже не стоило платить за выпивку, он тряс головой, как алкоголик, чтобы не двоилось в глазах, и внезапно осознавал вес кейса и незначительность его содержимого и ерунду, на которую он тут тратит время вдали от Рейчел, бредя по смутному, но четко обозначенному пути сквозь джунгли описей и поручительств и депозитов; не понимая, с чего после первых же дней в Комиссии ему считать себя каким-то целителем, если он всегда точно знал, что для целителя — даже пророка, потому что если есть дело до своей работы, то надо быть и тем, и другим — не существует вопросов баланса или юридических сложностей, и стоит в них впутаться, сразу становишься чем-то куда меньшим — доктором или гадалкой. Когда ему было тринадцать, меньше месяца после его бармицвы умерла от рака кузина Мириам, и, наверное, как раз тогда — сидящий шива на ящике апельсинов в темной комнате высоко над Гранд-Конкорсом, тощий и похожий на героя Джона Бьюкена уже в тринадцать, не отрывающий взгляда с верхней половины своего черного галстука, символически разрезанного бритвой — в нем и зародилось это понимание, потому что еще свежо было в памяти, как муж Мириам проклинал доктора Зейта, деньги, выброшенные на операции, и всю АМА^[2] разом, беззастенчиво рыдая в тусклой душной комнатке с задернутыми шторами; и это так растревожило юного Сигела, что когда его брат Майк уехал в Йель на подготовительные медкурсы, он все боялся, вдруг что-то случится и Майк, которого он так любил, превратится во всего лишь доктора, как Зейт, и его тоже когда-нибудь проклянет потерявший рассудок муж в смокинге напрокат в сумеречной спальне. Так он, бывало, и стоял на какой-нибудь улице, не двигаясь, вцепившись в кейс и думая о Рейчел, которая была под полутора метра высотой и в чулках, чья шейка была бледна и изящна — шея Модильяни, чьи глаза — не зеркальные отражения друг друга, но слегка наклонены в одну и ту же сторону, темно-карие едва ли не до бездонности, а через какое-то время снова всплывал к поверхности и злился, что переживает из-за пустяков, тогда как информация в кейсе должна быть в офисе уже пятнадцать минут назад; и осознавал, неохотно, что гонки со временем, признание себя винтиком, размах — почти мошенничество — образа плейбоя в Комиссии, который так шел облику британского штабного офицера, и даже внутридепартаментные заговоры и контрзаговоры, что плелись в джазовых подвальчиках в два часа ночи, в пансионах за бренди с содовой, все-таки были увлекательны. Такие странные периоды вообще находили на него только тогда, когда он забывал принять заранее витамин Б, чтобы отогнать похмелье. В большинстве случаев светлоглазый и пышноволосый Сигел оправлялся и потом считали странные деньки лишь за временные аберрации. Потому что если свести к сути, маневрировать — это весело. В армии он жил по золотому правилу «Поимей Сержанта Своего, пока Он Не Поимел Тебя»; позже в колледже подделывал талоны в столовую, разжигал протестные бунты и походы за трусиками, манипулировал мнением учащихся через студенческую газету; эту свою жилку он унаследовал от матери, которая в возрасте девятнадцати лет когда-то ночью переживала душевные муки в квартире над железной дорогой где-то в Адской Кухне и в итоге, полупьяная от бутлегерского пива, отвергла Аквинского и отреклась от римской церкви; которая тепло усмехалась при упоминании своего мужа и звала его невинным слизняком, у которого не было и шанса против ее женских хитростей, и советовала Сигелу ни за что не жениться на шиксе, а найти себе тихую мирную еврейку, потому что тогда у него хотя бы будет фора. За эту жилку сосед по комнате на втором году колледжа звал его Стефаном^[3] и безжалостно поддразнивал за этот тихий внутренний иезуитский голос, который спасал Сигела от шпыняющих однокурсников, угрызений совести и в целом полной никчемности — а именно такими тогда Гроссманн представлял