Ребенок к ноябрю [Леонид Аронович Жуховицкий] (fb2) читать постранично

Леонид Жуховицкий Ребенок к ноябрю (повесть)

После того звонка Дарья три дня думала в одиночку — колебалась. Когда стало невмоготу, позвонила Надин — мол, есть разговор, надо посоветоваться.

— А где проблема? — удивилась Надин. — Заваливайся прямо сейчас. Мужик, вон, сохнет, весь у двери извертелся, а ее нет и нет. Другая бы на твоем месте бегом бежала.

Она говорила громко и с удовольствием, видно, муж сидел рядом.

— Потерпит, — ответила Дарья.

Это были их обычные шуточки.

В общем-то, все было ясно, большого выбора не предлагалось. Вот только решиться было не просто. Ведь это не шутки — всю жизнь менять.

До Гаврюшиных было неблизко, минут сорок и две пересадки. Но дорога накатана — уже лет семь, с тех пор как Надька с Ленькой получили свою двухкомнатную, Дарья ездила к ним каждую неделю, а то и два раза, а то и все три. Если же Леньку угоняли в командировку, то и вообще переселялась. В огромной Москве у Дарьи только и было две таких набитых дороги — на работу и к Гаврюшам. По сути, Надька с Ленькой были ее семьей, она и смотрела на них как на семью: на равных с Надькой готовила, прибиралась, стирала и штопала Ленькины носки, возилась с ребятенком — Кешка, ныне восьмилетний прохиндей, уже в раннем детстве ее раскусил и с тех пор любил, но снисходительно и небескорыстно, ездил на ней верхом и использовал ее как щит в своих осложнениях с матерью. Ближе Гаврюшиных у Дарьи на свете никого не было.

Открыла Надин, ногой придвинула тапочки. В маленькой комнате с перерывами взвывал телевизор — Ленька смотрел что-то спортивное. Кешки не слышалось, не дожидаясь вопроса, Надин сказала — у стариков. Старики были Ленькины, Надькины жили далеко, за Уралом.

Прошли в большую комнату, сели. Надин была в халате, из разбросанных по дивану подушечек слепила гнездышко— ловила кайф. Дарья села в свое кресло: оно когда-то и покупалось в расчете на нее, потому что раскладывалось на ночь.

— Ну, — сказала Надин, — чего там?

Дарья медлила, она вообще спешить не умела.

— Ну? Телись, телись.

— Верка звонила, — буркнула Дарья, кося в сторону, — Верка Лаптева. Помнишь?

— С телефонной станции, что ли?

— Спохватилась, — ворчливо осудила Дарья, — она уже сто лет как в райисполкоме.

— Так я ее и не видела сто лет. Ну?

— Вот тебе и «ну», — Дарья снова скосила глаза, словно дальше говорить предстояло о стыдном. — Выселять нас будут.

— Так, — сказала Надин, — любопытно. Действительно, новость. И куда?

— Откуда ж она знает? Она там мелкая сошка. Институт, тот, здоровый, что на углу, забирает дом. Ну, а нас…

— Новость, — повторила Надин и музыкально постучала пальцами по деревянной боковинке дивана.

— А я что говорю!

— Ну, и?

— «Ну, и», — осудила Дарья Надькину торопливость. — Вот и пришла посоветоваться.

— Да, тут, конечно… — начала было Надин, запнулась и крикнула — Эй, Леший!

Ленька за стенкой приглушил звук и что-то мыкнул в ответ.

— Давай, давай! — снова крикнула Надин и по-домашнему, без удовольствия, пожаловалась: — Вот черт Леший, совсем обленился.

Вошел Ленька в джинсах, распахнутой рубахе и носках — тапочки он не любил, а подметала Надин чисто.

Кличка появилась у него давно, еще когда они с Надькой женихались. Из Леньки стал Лешей, из Леши — Лешим… Тут справили свадьбу, нужда в новых ласкательных прозвищах отпала, и молодой муж так и остался Лешим.

— Ого, — восхитился Ленька, — какие люди к нам ходят!

Он приподнял Дарью с кресла, поцеловал и привычно облапал, в шутку, не ощутимо. Дарья равнодушно высвободилась, сняла его руки с груди: Ленька был почти все равно, что Надин, его прикосновения эмоций не вызывали.

— Обрадовался, — проворчала она, — братик Вася.

«Братик Вася» — это была еще одна его кличка. Лет пятнадцать назад, Дарья тогда еще жила в общежитии, Надин и Ленька провожали ее с вечерушки домой. Перед дверьми Ленька стал придуриваться, проситься ночевать. «Мне-то что, вахтерша не пустит», — отмахнулась Дарья. «А ты скажи, братик Вася из деревни приехал»… Так за ним и осталось — «братик Вася».

Вообще в их компании, теперь практически распавшейся, по именам не звали, каждому находили кликуху. Не специально, само получалось. И всем это нравилось: возникал как бы свой язык, ограждавший от посторонних, дававший хоть малое, но ощущение избранности…

Кстати, и Дарья по бумажкам значилась вовсе не Дарьей — в чумную минуту родители записали ее Джульеттой, с тем и жила на потеху сверстникам. Она уже и сама не помнила, как из ненавистной Джульетты переназвалась в Дарью. Зато уж это имя сидело на ней, как влитое. Приземистая, крепко сбитая, с крепкими икрами и сильными короткими руками, волосы цветом и качеством в паклю, сумрачное лицо с постоянной морщиной на лбу от тугой, медлительной мысли… Дарья! Дарья — и только так. Хотела даже паспорт переписать, но Надин отговорила — это ведь