Дьявол в сердце [Анник Жей] (fb2) читать онлайн

Анник Жей Дьявол в сердце

Другой — это маленький Бог.

Ролан Барт

«Фрагменты речи влюбленного»

ЧАСТЬ I ВОРОНЬЯ ЗИМА

Жизнь моя снимается и уносится от меня, как шалаш пастушеский.

Перифраз из Исаии (38; 12)

1 ноября, 20 часов

Я до сих пор чувствую свою грудь. Люди, лишившиеся ноги или руки, наверное, так же скорбят по утраченной конечности. Сегодня вечером справа от сердца пылает воронка, уничтожившая мою красоту (если признать, что каждая женщина по-своему красива). Мне больно дышать. Каждый раз в межсезонье повторяется старая песня. Удаленная грудь принимается за свое. Боль напоминает о себе в том месте, где раньше вздымалась плоть, ныне отсеченная скальпелем.

В ночном такси я чувствую себя одинокой, как беглый каторжник, только моя каторга всегда со мной. Одиночество и безработица — стены моей темницы. Передвижной темницы, из тех, что следуют за вами по пятам. И в конце концов узница и стены узилища сливаются в одно целое. Обреченная и молчаливая, я превратилась в живого мертвеца. Мою болезнь, как и безработицу, называют «продолжительной». Безработица или рак — что хлеще? У меня и то и другое — повезло, нечего сказать. Надо вырваться из этого смертельного пространства; но как сбросить оковы: они только тяжелеют, по мере того как я теряю силы? Заболевшая женщина всегда слабее больного мужчины. Равны ли мужчины и женщины? Как бы не так. Тут как с женским алкоголизмом: что ни говори, что ни делай, а женское похмелье всегда окажется тяжелее мужского. Тщедушные тела, хрупкие кости, почти никакого сопротивления. Мы, женщины, живем дольше, но алкоголь быстрее распространяется в нашей крови и остается там дольше. Рак действует так же. Как и мы, мужчины умирают от него, но легче переносят лечение. Мне надо было отбросить сомнения и разорвать порочный круг несчастий. Однако, оказавшись в эпицентре беды, мы ведем себя, как будто признали поражение заранее. Моя история вполне обычна.

По совету д-ра Жаффе, специалиста по «патологиям молочной железы» в больнице Поль-Брусс (что в Вильжюифе), я веду дневник. Писать — совершенно не вредно, онколог даже думает, что это облегчит мою депрессию. «Ведите записи каждый день, — сказал он, — вот увидите, вам это поможет». Он опубликовал два или три научных труда по генотипу, новым молекулам, геномам и прочей мороке, поэтому знает, о чем говорит! Его конек — это хромосомы, хроматин, ДНК, в котором записаны наши гены, вирус, нацеленный на больную клетку, — все эти Индианы Джонсы генной терапии.

Когда я напоминаю этому «мистеру Вильжюифу», что он в добром здравии, а я раковая, а есть еще тот, кто покончил жизнь самоубийством, он улыбается. Онколог не верит, что психическое состояние влияет на болезни. Я сую ему под нос официальную статистику, согласно которой «средний риск для жизни» составляет 9,5 % у безработных и 7,7 % у работающих, но он ничего не хочет знать. Рак — болезнь органическая, и точка. Моя меланхолия и крайний пессимизм к росту опухоли не имеют никакого отношения.

Онколог втолковывает мне, что в каждой клетке сосуществует три миллиарда элементов, и утверждает, что к 2003 году генетический код будет расшифрован. Тогда благодаря лечению «на заказ» болезни будут искореняться еще до появления. Чудо генной и клеточной терапии! Молекулы можно будет исправить, и их исправят! Раковым больным будут вводить терапевтические белки, чтобы заменить неполноценные клетки!

Говоря о своих работах, исследователь оживляется. Он чуть ли не пробуждает во мне «мисс Либидо», спящую принцессу. Сколько бы я ни настаивала, сколько бы ни утверждала, что душа и тело едины, д-р Жаффе пожимает плечами. «Пациент бредит, а врач знает», — как бы говорит его улыбка. «Пишите, — советует этот душка, — расскажите о своей боли, о навязчивых идеях. Не бойтесь бояться. Если вам удастся найти нужные слова и рассказать о своем страдании, то вы будете вооружены против Болезни».

Очень умно, «мистер Вильжюиф»! Он знает, что я эксгибиционистка, и жмет на необходимость публики. Ведя дневник, я сама становлюсь публикой, более того — благодарной публикой. Ни за что не откажусь от такого удовольствия. Буду совершенно невзыскательным читателем. Со мной можно будет называть вещи своими именами. Я окуну свой рак в синие чернила.

Уму непостижимо, сколько раз больные раком могут повторять одно и то же! Они зациклены, как никто другой! Крик их души — это как кантаты Баха. Бывает, что к сорока годам женщина страдает бессонницей. Представьте же себе бессонницу женщины, больной раком. Хочется кричать, биться о стену, звать на помощь, но молчишь — стоит ли пугать соседей? Хочется кому-нибудь позвонить, но некому, ведь если бы этот кто-то был, то рака могло бы не быть. Тогда встаешь и начинаешь писать. Но как? Писание — это потребность, а рак убивает все потребности.

Оставляю позади пустоту семи несчастных лет, или 61 368 потерянных часов, и отворачиваюсь от всего этого. Больница исчезла в тумане. В очередной раз я возвращаюсь домой — салют! — белые халаты не получат меня до следующего визита. Таксист со станции «Ж-7» подбадривает меня: «У вас же не терминальная стадия. Иногда здесь садятся такие больные, что не знаешь, доживут ли они до конца поездки. Раз в месяц я езжу в Поль-Брусс — это доброе дело, но все-таки уж очень мрачная эта станция».

Я выражаю восхищение его мужеством. Он включает свет и радио. «В самом деле, когда видишь такое, то говоришь себе, что не стоит делать из мухи слона», — уточняет он, поглядывая на меня в зеркальце заднего вида. Я не хочу ни его участия, ни его жалости. «Я онколог», — сухо говорю я. Он замолкает.

Я пытаюсь думать о тех, кто уже умер, о тех, кто находится в коме, или о парализованных, ведущих жизнь овощей: их прогуливают на инвалидных колясках в Гарше и других лечебницах. Ничего не помогает. Мое собственное страдание по сравнению с этим ничуть не уменьшается. За темными очками я лью слезы и вспоминаю о далеком времени — кажется, нас разделяют световые годы, — когда у меня были обе груди.

Машинально достаю из кармана переднего сиденья журнал. «Обольстительные и распутные, женщины стали доступны, изо рта и вульвы лезет непонятно что. Пора закрыть ящик Пандоры».

Статья называется «Когда женщин убивали во имя Бога». Автор пишет: «Церковь использовала все основополагающие духовные тексты и превратила их в призывы к войне против женщин», — я аплодирую. Женская плоть — это ад. Я ни во что не верю, всегда была атеисткой, но, насколько я знаю, роль, отводимая для женщин Церковью, — карикатура на то, чем они занимаются в обществе. Мать ли, шлюха ли — вечно вторая. Когда же наконец сильная половина человечества покается?

Судьба девочки предопределена с рождения. Я взбунтовалась, я вела мужскую жизнь и теперь собираю осколки. Девочки, опасайтесь думать! Поль-Брусс исчез в тумане. Париж сверкает в полном параде. Такси мчится с берега на берег, из одного квартала в другой, и это движение кажется мне таким же нереальным, как моя жизнь. Ад переполнен ведьмами, все женщины — ведьмы. Вывод: ад — огромная матка. Меня наказали за свободу, за счастье — за все слова, что я присвоила. Мне дали по носу. Дурочка увидела, из какого теста слеплены отцы, патроны и матроны.

Когда-то я работала на Франка Мериньяка, у меня была куча друзей, сын, муж, любовники; под моей кофточкой торчали груди мадам Как-Все.

Работу я потеряла, Теобальд попросил развода, сын сбежал, друзья тоже. В довершение всего исчезла моя грудь. Ее близняшка стала такой печальной, такой нелепой. Молочная железа была поражена не случайно. Нож хирурга оставил на моем теле крест как напоминание о брачном, семейном и общественном порядке, которым я пренебрегла. О законах, которые я нарушила.

Я пятилась от этих обязательств, как рак и получила рак. Дочь-бунтарка, посредственная жена и никакая мать, я прожигала жизнь, как сказал бы мой отец Северин Тристан. Прежде чем стать антикваром в Бурдоне (департамент Финистер), Северин жил с целительницей из Шапель-Кадо по имени Мод. После того как Мод родила меня, она почти сразу умерла от родильной горячки. Моя мать насылала порчу и гадала на картах. Химическим препаратам она предпочитала травы, унаследовав сохранившиеся в Нижней Бретани традиции друидской медицины. В ее терапевтический арсенал входили и молитва, и родниковая вода, и милосердие святых. От Мод я унаследовала брошь — золотое сердце, которую не надеваю, и еще вкус к удовольствиям.

Я и в самом деле любила, когда мужчины ласкали мою грудь, а сын сосал молоко, — как давно это было. «Я всегда любила и всегда буду любить тебя, Антуан!» — кричала я как-то вечером студенту, который паковал багаж и бросал мне в лицо все, в чем сын может упрекнуть мать. Милое дитя хлопнуло дверью, не дожидаясь конца фразы, и я его понимаю. Я очень дорожила своей независимостью, и работа, а не колыбель, была у меня на первом плане.

Скоро Антуан закончит юридическую академию — вот и все, что я знаю о нем. Когда-нибудь, возможно, у меня будет другая жизнь, новый муж, ко мне вернется Антуан. Грудь же не вырастет никогда.

«Я расплачиваюсь за бунт, я была честолюбива, распутна, для меня не было ничего святого», — говорю я иногда д-ру Жаффе. Онколог напоминает мне, что и добропорядочные отцы, и примерные граждане, и вполне разумные люди тоже болеют раком. Я отвечаю, что они искупают ошибку, о которой не догадываются, но за которую подсознательно упрекают себя вплоть до того, что от этого и умирают. Ничуть не убежденный, онколог качает головой. Д-р Жаффе тридцать семь лет посвятил молекулам, причинно-следственным связям их роста, но он все равно знает меньше меня. Знание пациента вписано в мою плоть. Я ложусь и встаю с ним. Я знаю: рак не возник у меня из ничего. Он появился в результате долгого и немыслимого разрыва между мной и окружающими. «И не такие строптивые усмирялись», — говаривала мне старшая воспитательница лицея. В конечном счете она оказалась права.

Биологический отец, приемные мужья, фальшивые братья, сын и начальники — все эти мужчины по-своему хотели мне добра. Чтобы соответствовать их желаниям, я с грехом пополам была дочерью, женой, матерью, служащей. Влюбленная в свободу, ведьма, появившаяся на свет во Франции — стране литературных салонов и Республики, я задыхалась в предписанных эпохой ролях. Рак — это цена, которую я заплатила. Мужчины и матроны шли проторенной дорогой, а я — нет. Как и мой рак, я шла напролом, и на моих дорогах не было указателей. Вместо сожжения на костре приверженцы порядка приговорили меня к скитаниям по коридорам лечебницы Поль-Брусс с последующей смертью. Весьма изысканная пытка, должна признать.

Мужчины боялись меня. У меня было тело женщины и их образ жизни. Я пользовалась ими для удовольствия, как поступают с женщинами они. По утрам я их бросала, а днем занимала их место. Это длилось столько, сколько должно было длиться. И вот чертова метка, мое клеймо позора — это след от ножа хирурга на моем теле.

За твое здоровье, Антуан, «пока здоровье есть…», сказал бы твой отец Этьен. Я бросила его, потому что он мне до смерти надоел, и за это ты упрекаешь меня, милое дитя, как и за мою беспутную жизнь, а также за то, что не любила мужчин, как следовало бы. И вправду: у меня никого не осталось, никого. В этом я вся! Сначала горю, а потом — пшик! Но ведь если долго жить с кем-то, то он в конце концов надоест, разве нет? Брак? Да это лицемерие.

Я признаю себя виновной, Антуан, я женщина, мой дорогой сын, а это слово надо произносить с уважением. Ты хоть и очень умный, но, может быть, никогда не поймешь этого. Успокойся, не один ты. Некоторые женщины тоже не понимают, видишь, как это сложно.

Надо быть, как все — родители, мужья, дети, кружева, непыльная работа — или платить по счетам. Серьезно я относилась к свободе, а не к семье. Ни к той, из которой я вышла, ни к той, которую скрепя сердце создала. Однако семья — это святое. Семьи меня и сгубили. Я дорого плачу за побег от условностей, но если бы можно было все начать сначала, я бы снова выбрала жизнь «а капелла», на лезвии бритвы, без сетей и семей! И будь прокляты отцы, сыновья, мужья и все мужчины доброй или недоброй воли! Они любили меня, как умели, их волновало, что с такой беспорядочной жизнью я могу остаться одна. Они не ошиблись! Вот уже семь лет я сижу в одиночке, семь лет, пропавших вместе с летом, осенью, Рождеством, Пасхой и всем, всем, всем.

Сейчас предстоит еще одна зима, но весна вернется, как обещает «мистер Вильжюиф» в своем белом халате, делая вид, что не замечает одной вещи: я выбрала плохое время для рака, потому что если я выкарабкаюсь (допустим, выкарабкаюсь), то меня все равно ждет зима.

Рак отнял у меня мои последние весны, которые я берегла на десерт, забрал у меня последнее лето любви, лишил меня бабьего лета.

Прежде чем сделать мне искусственную грудь, д-р Жаффе хочет убедиться, что я вне опасности. Он не называет эту достославную опасность, но я знаю, что он имеет в виду метастазы. Эти бешеные клетки могут гнездиться в каком-нибудь уголке, а потом выскочить, когда их не ждут. С такими мерзавками нельзя шутить.

Любая хоть чуточку свободная женщина сама не сотворит себе рак. Чтобы достичь такой степени соматизации, надо было сделать своим кумиром Мериньяка. Это имя вам что-нибудь говорит? Гигант недвижимости.

Любитель искусства, Франк Мериньяк вместе с Аленом Делоном владеет всеми бронзовыми статуэтками Бари. Фанат американского кино 50-х годов, он превратил в просмотровый зал один из подвалов своего особняка на бульваре Сюше. По воскресеньям Франк пилотирует личную «сессну» в Сакле, а 14 июля летает вместе с Французской эскадрильей. Он купил себе два «мазерати» и несколько чистокровных жеребцов; один из них, знаменитый Хасти Флэг, принес ему на ипподроме «Отей» целое состояние: деньги идут к деньгам. Как и все богачи, Франк выглядит просто. Единственное, в чем проявляется его снобизм, так это в одежде: он всегда носит одно и то же. Его 320 черных пиджаков, 400 темно-серых фуфаек, 600 брюк «от Кардена» похожи как две капли воды. Только ткань меняется в зависимости от времени года.

Став директором многонациональной корпорации и общаясь с политиками на «ты», бывший нотариус раздает направо и налево тайные поручения, и в этом нет ничего странного. Зато его манеры резко выделяются на общем фоне. После провинциальных университетов Франк сохранил классическую культуру, которая отличает его от прочих сотрудников Французской национальной ассоциации недвижимости. Прозванный в деловой среде Мелким Бесом, он часто появляется в передачах на «TF1» и «LCI». Там он исполняет роль индустриального короля, которому всегда есть что сказать о евро, о повышении курса доллара, об индексе «Сас-40» или об избирательном праве иммигрантов. У Франка все при нем, даже внешность. Светлые глаза и коротко стриженные седые волосы придают ему богатый лоск, как у Стива МакКуина в «Афере Томаса Крауна». Он никогда не ест десерт, и я никогда не видела его в купальных плавках.

Президент Франс-Иммо — прирожденный оратор. Он мог бы произвести настоящий фурор в Национальной ассамблее, если бы не его ненависть к политике. Он напускает на себя загадочность и усталость знаменитостей, поэтому люди на улице просят у него автограф. Вот и все, что я могу рассказать о своем бывшем покровителе для тех, у кого нет ни радио, ни телевизора и кто ни разу не открывал «Экспансьон», «Форбс», «Уолл-стрит джорнэл» или «Эко».

После развода с третьей женой Франсуазой и исчезновения их дочери Алисы Любимой, Франк решил жить один. За ним не было замечено ни одной связи. Может, как утверждают некоторые, он ходит по ночам к воротам Дофин и в кое-какие сомнительные заведения? Вряд ли. Я провела с ним столько времени, что имела бы доступ к такого рода тайнам. Так называемый гуляка — убежденный пуританин, и только деревня этого не поймет. Зато я точно знаю, что Франк — алкоголик. У каждого свои недостатки! Начиная с шести часов вечера, где бы он ни находился, Мелкий Бес накачивается кампари. Он поглощает его литрами, что не мешает ему быть с утра свежим как огурчик.

Франк был для меня всем. Отцом, матерью, дядей и кузеном. Он любил мое честолюбие и ненавидел установленный порядок. Если бы Мод была жива, я бы ни за что не позволила Франку занять такое место в моей жизни. Работодатель, духовный наставник, приемный отец и учитель, Менеджер Года устроил в моей жизни блистательное one man show.

Теперь, изгнанная с бульвара Сюше, я смотрю на виллу издали. Любая мелочь задевает меня. Тихая жизнь без Мериньяка высасывает мои силы, хуже — сводит меня с ума. Я поезд, растерявший вагоны.

* * *

«После сего взглянул я, и вот великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен, и колен, и народов, и языков стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. И восклицали громким голосом, говоря: спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу!» (Апокалипсис, 7; 9,10) Элка закрывает Библию, подаренную Мелким Бесом.

Каждый вечер она вынимает накладную грудь из бюстгальтера. Фальшивка очень похожа на оригинал. Это силиконовый протез с артикулом «204 А 01». Он стоит 740 франков у Жильбера (улица Сент-Оноре), в магазине товаров для больных раком. Перенесшие операцию женщины убеждают себя, что с протезами Жильбера можно жить, (почти) как прежде. Достаточно приставить к телу такое дополнение, и снова становишься женщиной.

Пеньюары с вшитыми грудями, корсажи для одной груди, набитые боди — у Жильбера все можно примерить под присмотром продавщицы, заведующей отделом мастэктомии. Элке досталась такая энергичная служащая, что она купила бюстгальтер, придающий груди объем. Кладешь в чашечку студенистую кучку и получаешь роскошную грудь! «Великолепно!» — совершенно искренне согласилась Элка, примеряя вещь, и продавщица со сложенными в немой молитве руками покраснела от удовольствия, как будто сама нуждалась в одобрении. «А как быть с мужчинами?» — спросила Элка, расстегивая лифчик. «Существуют клеящиеся протезы, которые в точности копируют структуру кожи. Взгляните», — заговорила продавщица, не давая сбить себя с толку. Элка остановила ее. Что касается мужчин, то никакой спешки не было.

— Скажите мне: что такое грудь? Каких-то полкило мяса! И все! Мужчину такие детали не волнуют, — заключила служащая магазина, чьи груди весело торчали под V-образным вырезом.

«Вопрос не актуален», — задним числом подумала больная. Сколько времени у нее не было секса? С тех пор, как «мисс Либидо» впала в кому, то есть несколько лет. Сначала затяжная депрессия, потом рак — Элка забыла даже движения любви. Она ни по чему и ни по кому не скучала, тем более по мужчинам: в ее интимном театре смерть заняла все места от галерки до первого ряда.

На ночь она кладет протез в карман пеньюара. Иногда придаток выпадает у нее из рук и шлепается на пол кверху соском. Она наклоняется, чтобы подобрать еще теплую от ее кожи вещь. Вместо выступающего полушария — трещина. Будто тут разорвалась граната. Эта женщина-хирург, производившая ампутацию, интересно, выкинула ли она грудь Элки в мусорное ведро? Мужья, любовники и продавщицы нижнего белья в один голос находили ее грудь прекрасной. Небольшие холмики долго сохраняют форму просто потому, что они маленькие. У Элки грудь была яблочком, как говорили мужчины. Элке кажется, что отрезанная грудь была полнее и сочнее, чем ее выжившая сестричка, совсем глупая, смешная и одинокая.

Элка заворачивается в белое полотенце. Теперь она воспринимает свое тело как-то отстраненно и боится его как чумы; можно сказать, оно держит ее в страхе: там заложена бомба замедленного действия. Элка не может взглянуть на него без боязни. А вдруг тело опять ее предаст? Вдруг снова окатит презрением? А вдруг здесь, под затылком, или там, на бедре, притаился зародыш опухоли? Подхватив насморк, Элка сходит с ума. Мельчайший прыщик вводит ее в оцепенение. Каждый рентген — это мука. От такого же рака умерла одна из ее подруг.

«Не позволяйте раку пожирать себя, делайте что-нибудь!» — призывала телефонистка ракового корпуса больницы Питье-Сальпетриер.

Д-р Жаффе де ла Питье, должно быть, приходится племянником Роберту Редфорду. Красивый блондин в белом халате сияет среди пациенток, мыкающихся в очереди на кобальтовую бомбу, и некоторым из них осталось недолго мучиться.

Вид Элки мог бы кого угодно ввести в заблуждение. Ничто в ней не выдавало возраст и изнурительное лечение, ничто не указывало на женщину в нокауте. Она променяла жизнь в тоске на «тяжелую продолжительную болезнь», как называют ее врачи, родня и как принято писать в уведомительных письмах о смерти. На нее смотрят с участием. Когда безработный страдает, то всем плевать; больной раком будит сочувствие, тем более что рак не заразен. Рак идеально подходит, когда потеряно все, даже груди: он что-то добавляет к душе. Вы существуете. «Надо говорить о своей болезни», — советуют пышущие здоровьем медсестры из Вильжюифа. Кто говорит слово «рак»? Больной — иногда. Медперсонал — никогда.

Элка сбрасывает банное полотенце и вглядывается в то, что было женским телом. На месте груди вырисовывается крест из рубцов зашитой тамбурным швом кожи. Грудь Элки уходила очень неохотно, оказывая большое сопротивление. Она была с характером. Она не хотела, чтобы ее так просто отрезала эта хирург-женщина с жестоким лицом, возненавидевшая Элку (такие вещи больной раком замечает с первого взгляда). Элка не нравилась некоторым честолюбивым особам — слишком была похожа на них. А женщина часто бросает зеркало, которое протягивает ей сестра.

Круэлла и Элка были одного возраста. Однако их разделял рак: болезнь одной и наука — другой. Круэлла знала, Элка претерпевала. Хирургиня не носила белого халата, по линолеуму клиники раздавался стук ее каблуков. Она носила серебряные украшения. Под белой кофточкой торчали две груди. У нее было с десяток голубых костюмов. Ее маленькое лицо источало злобу, только Элка заметила это слишком поздно: из глаз лились слезы и туманили взгляд. В приемной клиники с розовыми простынями секретарша Круэллы разложила печатные труды своего босса. Хирургиня пользовалась известностью: она оперировала многих раковых больных. Ее конек — смертоносные груди, ее мания — ядовитый сосок. Ожидая приговора, будущие пациентки могли ознакомиться с ее книгами, чтобы понять, что с ними сделает ее драгоценный скальпель. Фотографии демонстрировали больных раком до, во время и после мастэктомии. Эти произведения можно было приобрести за сотню у выхода, произведения настолько омерзительные, что от одного взгляда на них Элке пришлось бежать в туалет.

Прямо перед операцией, предчувствуя, что дело плохо и что если Круэлле суждено ошибиться хотя бы раз за карьеру, то это будет тот самый раз, Элке захотелось сбежать. Между ней и хирургом была вражда, и она знала, что прекрасная белая грудь не даст так легко себя отсечь. Увы! Предоперационные успокоительные препараты сделали свое дело. Элка без сил повалилась на розовую простыню.

«Мясничиха!» — думала она, вспоминая о вынесенной у Круэллы муке. «Моя техника не оправдала себя в первый раз», — чуть позже отчеканила Круэлла, не извинившись, злобно глядя на рыдающую пациентку. Подать жалобу на Круэллу у Элки не было никаких сил.

С тех пор Элка плачет при воспоминании о последующих операциях, вызванных необходимостью устранить последствия первой, о постоянных наркозах, превращавших ее в зомби. Провалы в памяти, ужасающая слабость, головокружения. Эти бесконечные недели крестной муки Элка не забудет никогда: такое страдание переходило все границы. «Вообще-то, — сказал ей рентгенолог, — грудь — это железа. Ее резкое удаление — это мощный удар по нервным окончаниям и тысячам мелких сосудов».

Круэлла не использовала морфий, ее медсестры пичкали пациентку таблетками от болей в животе и мигреней.

Вспоминая эту боль, эту бесконечную боль, обезумевшая Элка ревела, как теленок, и от плача ее лицо превращалось в испитую рожу алкоголика. Она пила свое горе полной чашей, но никак не могла дойти до последнего глотка, как будто там не было дна.

* * *

Элка засыпает в страхе, просыпается в страдании. Каждый день, каждое мгновение она борется со смертью, которая медленно одолевает ее. Способности, доставшиеся Элке от Мод, обернулись против нее: она сама стала куколкой вуду и своей собственной порчей.

Рак жесток к начинающему мемуаристу. Дневник кажется Элке таким же калекой, как она сама. «Любую патологию надо рассматривать в связи с проблемой взаимоотношений между субъектом и внешним миром», — утверждает онколог в газете «Монд».

Специалисты из Поль-Брусса, пришедшие на смену живодерке, никогда ничего не проваливают. Они деятельны и вежливы; надо исправить ляпы Круэллы, то есть снова оперировать Элку. Хирурги Вильжюифа приходят к выводу, что надо было удалить скорее это, чем то. Элку заново усыпляют, и на этот раз все проходит хорошо. Что же до канонов красоты, то о них даже и речи не ведется. Ее уродство становится просто поразительным. Она говорит себе, что если выживет после этой свистопляски, то на худой конец может выступать в ярмарочных балаганах. Даже Теобальд не имеет права на это зрелище. Рак усиливает женскую стыдливость.

В ванной, обернутая махровым полотенцем, Элка кажется хотя и не очень молодой, но все еще приятной женщиной. Впечатление обманчиво. Достаточно отпустить полотенце, чтобы явилась истина, способная остановить первого же насильника. Элка — единственная в Париже, кто может не бояться серийных маньяков.

Наклонившись, она бросает в ванну ароматические блестки. Полотенце падает на коврик. Она ступает в ванну с закрытыми глазами, чтобы не видеть себя. Вспоминаются мушкетеры, Анна Винтер — прекрасная Миледи. В чем было ее преступление? Любовь, честолюбие, любовники, карьера, жизнь. Элка ложится; голубая вода закрывает тело, уродство утопает в пене.

* * *

На календаре Мусорщиков, оставшемся от предыдущих жильцов, день святого Виталия. Элка разбирает грязное белье. Она отделяет полотенца Теобальда — он сейчас в Париже — от своих вещей. Белое белье закладывает в машинку. Добавляет стиральный порошок и смягчитель воды. Теперь надо приготовить ужин, накрыть на стол. С Теобальдом они все еще женаты, но только на бумаге. На ужин овощной суп, макароны… и тошнота. В день святого Виталия рак — это беременность смертью.

Работая на Мериньяка, Элка жила приключениями. Теперь аппетит пропал. Она случайно видит себя в зеркале. «Больная раком у домашнего очага», — думает она. Она ненавидит себя, и эта ненависть пугает ее: она боится ухудшить течение рака, боится метастазов.

«Когда у вас рак, главное — не терять присутствия духа!» — повторяют все онкологи, будто не замечая полной абсурдности подобного наставления.

6 ноября

В дальней комнате магазина я делала уроки. Помещение было темное, совсем крошечное. Моя мачеха Иветта управляла антикварным магазином «Дары Бретани» в Бурдоне, там же работал мой отец. Пока Иветта обсуждала с покупательницей сравнительные достоинства куин-аманна и фара с черносливом, я разглядывала корабль, который отправлялся на Большой Остров каждый день в пять вечера. Мне так хотелось подняться на борт, сбежать из моей каморки. «Мод, — тихонько говорила я, — ты думаешь, что без тебя легко жить?»

Однажды по телевизору я увидела Мериньяка. Мне понравился его голос, его чувство юмора. Такой человек, вероятно, пришелся бы по вкусу Мод. Меня поразили его рассуждения о нашей молодежи, об эпохе урбанизации и жизни в целом. Одним щелчком он отправил в прошлое наши послевоенные стройки, нападал и на Европу, и на Новый Свет. Американцы были свободней, величественней и предприимчивей нас. И они говорили на английском — языке деловых людей. «Пустота перспективна», — вторили честолюбцы на страницах газет. Надо было что-то возводить, строить планы.

У меня тоже появилась жажда деятельности. Я захотела жить, как мужчина — удачливый, талантливый мужчина. Я любила путешествовать, легко шла на контакт. Чтобы встретиться с Мериньяком, надо было сбежать из Бурдона. Предпринимательство было у меня в крови.

Все прошло так, как я хотела. Даже лучше. Франк Мериньяк в течение двадцати лет доверял мне бразды правления своей компанией и относился ко мне, как к своему ребенку. Кто может похвастаться тем же? Это было счастье, и никто не сможет у меня его отнять. «Ты славный сорванец, принцесса!» — говаривал король недвижимости. Мне нравилось, что на работе он обращался со мной, как с коллегой, а в остальное время — как с женщиной.

24 декабря, в день моего рождения, Франк приходил ко мне нагруженный подарками. Я задувала свечу на рождественском поленце из трех сортов шоколада, которое мой благодетель заказывал у Ладюрэ. Тогда я жила на бульваре Распай, в здании одного из наших обществ, недалеко от правления фирмы. Его модернизировал японский архитектор: сталь, мрамор, огромные окна; а квартирная плата, которую мне выписывала одна из секретарш Франка, была ничтожно мала.

Однажды, 24 декабря, после удачной сделки, когда мне удалось продать восьмикомнатную квартиру на набережной Анжу, Франк явился в костюме Деда Мороза. Он нацепил голубую бороду, черную шубу и сапоги «от “Гермеса”». Он подарил мне золотые часы и сообщил, что теперь я — директор Франс-Иммо «Мальзерб». Со слезами на глазах я бросилась в его объятия. «Ты мой лучший координатор», — сказал он. И я ему верила. Я стала вспоминать детство без Мод, и Франк читал мне отрывок из «Ла Решерш», посвященный «Рождеству былых времен»:

«Свет елочных свечей, печальные снега, которые могут помешать прийти желанному гостю, запах мандаринов, пронизывающий жару в комнатах, веселые рождественские морозы и огни, запах чая и мимозы пропитаны в наших воспоминаниях сладчайшим медом нашей индивидуальности, которую мы из года в год бессознательно вкладывали в рождественские праздники; однако загипнотизированные эгоистическими целями, мы не замечали ее, и вот теперь она заставляет биться наши сердца…»

Уважение, с которым относился ко мне Франк, давало мне то, чего у меня не было в детстве, — радость. Ни для кого не секрет, что Тристаны были неласковы. Но в любом случае все это было уже давно. Иветта говорила, что у Мод лечились только недоумки из Шапель-Кадо. Северин отмалчивался, боясь противоречить жене. К счастью, у Тристанов были еще и другие дети. Шарль и Лилли не были от меня в восторге, и я их понимаю.

Сейчас я не стесняюсь того, что отличает меня от них, а поначалу скрывала эту разницу, чтобы Тристаны перестали преследовать меня в кафе-погребках, куда я пряталась с недоумками из Бурдона. Меня дрессировали, чтобы сделать истинной дочерью Тристанов, но стоило им отвернуться, как я мигом превращалась в дочку Мод. Знахарка внезапно проявлялась в наших разговорах, мы ругались, дело даже доходило до рукоприкладства. В конце концов я освободила их от своего присутствия. Время от времени мы миримся, но потом снова не общаемся годами.

Я ношу черное потому, что с самого рождения печальна, как маленькая вдова, даже нельзя представить, как я печальна: я не встречала ни одного столь же печального человека.

Я сохранила фотографию и паспорт Мод; паспорт старый и просроченный, а я не выбрасываю его, как будто собираюсь использовать где-нибудь за границей.

* * *

У Элки Теобальд репетировал свои судебные речи. Теобальд выигрывал все процессы. Между ним и Элкой существовало что-то нежное, душевное, что-то от прошлой жизни, от старой любви. Они обращались друг к другу «птенчик», как будто были мужем и женой, хотя давно уже стали просто друзьями. Они не говорили ни о прошлом, ни о будущем и больше уже никогда не ссорились.

После ужина Теобальд смотрел телевизор и работал. Иногда звонил Антуану. Подтекстом, навсегда скрепившим их дружбу, была Элка, и трудности, которые она, даже не догадываясь об этом, создавала. Однако цена, которую она за это заплатила, смущала их. Они никогда не говорили об этом.

Перед экраном телевизора Элка погружалась в мечты; в отличие от карьеры они не были разбиты. Телевизор давал возможность думать о другом. Вечерние программы по большей части были плохими, но Элка этого не замечала.

8 ноября

Я расхаживала по магазину Тристанов, восхищаясь саксонским фарфором или картиной Мориса Дени. Северина не радовали мои успехи в области недвижимости. Теперь, когда Франк вышвырнул меня, Северин заволновался. «Почему ты больше не говоришь о своем покровителе? Он что — избавился от тебя?»

Когда-то Франк предоставил мне неограниченный кредит, чтобы я могла представлять Франс-Иммо на театральных премьерах, коктейлях и прочих приемах, которые каждый день проходят в Париже. Он открыл мне счет у Жан-Луи Давида. На Вандомской площади Менеджер Года познакомил меня со своими друзьями-ювелирами, которые предоставляли мне в пользование бриллианты для торжественных вечеров. Я выбирала одежду от именитых кутюрье в присутствии Ольги, начальницы секретариата, которая оценивала мои наряды по степени пригодности к тому или иному мероприятию. «Избегайте Готье и Лакруа, — говорила эта старая светская львица, загасив «Голуаз» с фильтром, — в провинции это не пройдет».

Когда я стала директором по развитию долины Монсо, мне начали дарить подарки и делать подношения. Вначале меня удивляли такие любезности, и я возвращала пакеты с вежливой запиской. Но знаков уважения делалось все больше, и я стала их принимать.

Слово «коррупция» никогда не приходило мне в голову. Только сегодня она громко заявляет о себе. Я знаю: коррупция начинается незаметно, так, что мы этого не понимаем, она хитро прокрадывается и устраивается с удобством. Коррупция — вопрос совести. Когда нам больше не стыдно брать, мы коррумпированы. После многомесячного инкубационного периода проявляется зло. Дающие терпеливы, принимающие — всего лишь люди. Когда привыкаешь получать, то перестаешь удивляться и забываешь благодарить. Конечно же, некоторая неловкость остается, но времени на такую немыслимую роскошь, как самоанализ, не хватает. Время — всего лишь деньги.

А разве качество моей работы не заслуживало подношений? Я была и правой и левой рукой нашего президента. Я совмещала управление развитием и маркетингом на улице Миромесниль. Я создавала агентства недвижимости, определяла программы, заключала сделки и контролировала стройки. Мои шутки вызывали взрывы хохота. Высмеивание недостатков других позволяло мне сиять еще ярче. Не отдавая себе отчета, я стала властной и капризной — обычные черты преуспевающих руководителей. Меня опьяняла поддержка человека, которого даже равные возносили до небес.

* * *

По вечерам, после работы, Элка писала биографию Франка Мериньяка, и таким образом благодетель всегда был с ней. Легенда Мелкого Беса возбуждала всеобщее любопытство. А биографию писала не простая женщина, каких множество в сфере недвижимости. Она больше походила на мастера слова, чем на чемпиона по заключению сделок. Высокая, с короткими волосами и бледным лицом, в узких брюках для верховой езды и кожаной куртке, Элка походила на маленькую жорж-сандовскую девочку — «полное культурное исключение».

10 ноября

Тони, мануальный терапевт, занимающийся моей реабилитацией (на стороне ампутации распухшее плечо походит на окорок), был бы рад услышать, что теперь у меня есть цель — что-то, придающее смысл моей жизни. Однако я не скажу о дневнике ни Тони, ни самому «мистеру Вильжюифу», которому и обязана этим трудом. Это извращенные, убийственные заметки. Теннесси Уильямс сказал: «Творчество — это акт жестокости». Своим дневником я морально уничтожу бывшего отца, а это не пустяк.

Я никому не расскажу о своем плане. При мысли рассказать кому-нибудь о себе меня передергивает от отвращения. Рак — это внутренняя катастрофа. Невидимая бомба, засевшая в груди с попустительства жертвы. Я террорист-смертник, обвязанный взрывчаткой. Я камикадзе.

Больной раком организм — предатель, предавший сам себя. Как объяснить этот феномен исследователям из Вильжюифа? Рак — это гражданская война в теле.

* * *

В детстве Элка считала доблестью подавлять желание мочиться. Мочеиспускание недопустимо для дочери Мод! Она сжимала ноги, чтобы источник иссяк, и так терпела, гордясь тем, что подвиг с каждым разом длился еще дольше; ее идеалом было вообще не испускать жидкость. В конце концов струя брызгала на школьную форму, ручеек ее поражения стекал на белые носки.

Уже больная раком, Элка вспоминала эти тайные стирки. Когда дальнейшее полоскание становилось бессмысленным, писунья зарывала белье под кустами. Эти похороны стоили ей таких слез, будто она предавала земле частичку себя. Жизнь казалась вечной зимой. «Господи! Пусть обрушатся с небес славные милые вороны», — повторяла маленькая вдова. Когда Элка поведала эту не самую блистательную главу из своей истории д-ру Жаффе-Вильжюифу, он успокоил ее.

— Ваша серьезная патология — следствие разрушительного общения с матерью.

— Моя мать умерла.

— Тогда тем более.

* * *

В Париже на каждом званом вечере для нее был поставлен прибор. Вместо того чтобы ехать на эти празднества, Элка уединялась и писала биографию. Ее перестали стеснять редкие появления в свете. Зная, что приглашена всюду, она не ездила никуда. Каждый вечер у здания Франс-Иммо ее ждала машина от Клуба деловых людей. Деловая женщина раскладывала на диване папки, за стеклом дрожали огни Парижа. Их отблеск плясал на ее щеке: Элка и Париж были одним целым. Ей принадлежала жизнь и город, не доступный труженикам, пусть даже богатым. В Париже не деньги открывают двери — надо обладать властью или талантом. У Мериньяка было и то и другое. Свою славу он отдал Элке в обмен на ее покорность. Элка же могла окутываться этой славой на свое усмотрение: Франка никогда не волновало, что она пользуется славой, доставшейся ей рикошетом.

Из едущего по набережным такси она смотрела на Сену. За стеклом кипел Париж, и она была частью этой жизни, она была самой этой жизнью. О других она никогда не думала.

Другие пусть выкручиваются сами.

Ноябрь все не кончается

Однажды наступил провал. Несправедливый и неожиданный, как все провалы. Некий маркиз позарился на мою должность. Нашли благовидный предлог: я защитила от увольнения беременную телефонистку, в приступе слабости забыв золотое правило предприятия — цель оправдывает средства. Франк публично обвинил меня в «бабьей сентиментальщине». Мне припомнили выходные, которые я предоставляла секретаршам, и слишком маленькую дистанцию, которая установилась между руководством и мелкими служащими.

Словом, у меня больше не было качеств менеджера. По нашим европейским стройкам пополз слух: фаворитка не оправдала надежд, нельзя полагаться на тех, кто пользуется «Тампаксами». По выражению одного предпринимателя, мне «не хватало яиц». На европейских стройках, в столовых и на наших американских объектах уже говорили, что я стала слабачкой — самое отвратительное слово, какое только может быть. В сорок лет я стала некомпетентной. Беременная телефонистка окончательно потопила меня: она рассказывала всем подряд, что без моего вмешательства она бы покончила с собой и что я буду крестной ее ребенка.

Это была капля, переполнившая чашу. Двадцать лет я была лидером социальных планов — и в одночасье меня уволили.

Моя жизнь рушилась, и я не могла защитить себя. В комиссии по трудовым спорам такая статья называется «Потеря доверия к служащему»; она обрекает истца на безрезультатную многолетнюю волокиту: какой суд может восстановить справедливость? Суд того, кто приговорил меня к смерти. Мой Дед Мороз превратился в мерзавца.

Как это принято в высших сферах, Франк сделал мне предупредительный подарок, и я в течение недели покинула предприятие, на котором проработала двадцать лет. В правлении Франс-Иммо метрдотели раскладывали угощение на столы и устанавливали подмостки. На праздник пригласили всех, оркестр играл «Очи черные» — мою песню. Закусывали печеньем, потягивали шампанское, словом, банкет удался на славу.

Это все были штучки Франка. Мы с ним выглядели такими счастливыми, что мрачные управляющие Франс-Иммо один за другим подходили поздравить меня, убежденные, что меня назначат главой группы. Франк, как заботливый отец, обнимал меня за плечо. С тех пор прошло семь лет, а я все помню, как будто это было вчера. Мы чокались, смеялись, но мне было тошно.

В тот вечер во мне родилась первая невидимая злокачественная клетка. Она могла бы никогда не вырасти, если бы череда несчастий не спровоцировала этот рост. Я знала, что у меня будут большие неприятности, но совершенно не представляла, в какую бездну погружусь.

Это только кажется, что знаешь наперед, но на самом деле не знаешь ничего, пока не выпьешь до дна эту чашу несчастий.

13 ноября

В другом ночном такси я убегала от боли, но она, как пиявка, не отпускала меня. Надо было вскарабкаться на откос, подняться вверх по склону. Если бы я могла занять свои безработные дни биографией Мериньяка! Однако через шесть месяцев после увольнения этот текст вдруг до такой степени разонравился Франку, что он попросил адвоката повлиять на Бодиньера, и тот поддался влиянию. Но, видит Бог, книга очень нравилась издателю во времена моего расцвета. Каждый вечер в ресторане «Икра Каспия» Франк читал вслух главы из нее.

Ему нравился стиль, ткань повествования и изящество, с которым я превращала превратности его жизни в метафоры.

Бодиньер направил мне очень благосклонное письмо, давая понять, что продолжать бесполезно. Издатель вернул мне рукопись по почте, восхваляя ее достоинства: «Дорогая Элка, ваша биография Франка Мериньяка под названием «Дьявольская хитрость, или Гений бизнеса» гораздо лучше большей части издаваемых сегодня биографий, но…»

«Live by the system, die by the system»^[1],— любил говорить Франк на бульваре Сюше. Он сначала смертельно ранил меня, потом добил. У меня вырвался крик, который затем породил боль, и боль только усиливалась от невозможности ее изгнать.

Появилась вторая злокачественная клетка.

Надо было либо умереть, либо позвонить в скорую психиатрическую помощь; потерятьсознание или с кем-то поговорить. Разве душевная боль может достигнуть таких размеров? «Самая страшная боль — это одиночество, которое ее сопровождает». Мальро знал! Страдать оттого, что жизнь потеряла всякий смысл, я не пожелаю злейшему врагу.

До начала действия лексомила я порывалась выпрыгнуть в окно от боли. Неодетая и растерянная, я бродила между коробок с вещами для переезда. Ольга вдруг потребовала такую высокую квартирную плату, какую я ни разу до этого не вносила.

Еще больнее, чем смерть самой биографии, была мысль, что от моей боли тебе, Франк, ни жарко ни холодно. Сердце не способно на такие крутые виражи. Несмотря на причиненное зло, ты всегда был самым важным человеком в моей жизни после Антуана.

В каком-то остервенении я бросала страницы одну за другой в ведро, а в конце поняла, что могу заболеть раком.

И эта уверенность так ярко осветила назначенную мне дорогу несчастий, что я заранее увидела пункт назначения. Может, я была писателем, сама того не зная? Говорят, у них есть что-то вроде шестого чувства.

Думаю, инстинкт самосохранения заставил меня снова работать, я надеялась заменить погибший начальный текст памфлетом «Доктор Лав и мистер Бес» — он был так же полон неистовства, как я горя. Увы! Ничто не выходило из меня, я была выжата до капли. Писать я больше не могла.

Несколько месяцев я жила только естественными потребностями, превратившись в желудок и кишки. Я спала, принимала пищу, испражнялась.

14 ноября

Рак заявил о себе несколько месяцев спустя, а рак способен наполнить дни! Рак — эдакий гений бесплодных писателей. Из-за него не замечаешь, как проходит время. С тех пор как я стала заложницей Вильжюифа, я пою, стирая рубашки Крестного (каждый его приезд развлекает меня).

Спасибо, доктор Жаффе, наконец-то мне есть что сказать! И я каждое утро удивляюсь, когда вижу разумно построенные вчерашние фразы: эта освобожденная армия слов и страниц выступает стройными рядами, как солдаты, вышедшие из окружения. Я каждый вечер открываю тетрадь, названную «Князь Мира», и белизна неисписанных страниц напоминает мне халаты онкологов.

Я работаю под песню Билли Холидей «Одиночество» и вспоминаю, как ты, Франк, цитировал Шардена: «Мы пользуемся красками, а пишем своими чувствами».

Я была обязана всем своему убийце — это очень страшно.

Конец ноября (наконец-то!)

Во вторник рано утром у меня открылась рвота. Предписания «мистера Вильжюифа» были милосердные, но даже эти уколы не помогли. Лошадиную дозу дочери Мод! Надо убить мои яичники, помешать мне выделять яйцеклетку. Образование яйцеклетки — это смертельная опасность для меня. Надо стерелизовать меня, надо убить во мне женщину, вызвать преждевременный климакс, иссушить кровь, чтобы не дать моей груди — единственной оставшейся — твердеть и полнеть в конце цикла. Будем же разумны — постареем или умрем.

Еще вчера я бы согласилась на смерть, но у меня появился рак, и я снова хочу жить! Таким образом, с тяжелым сердцем я выбираю морщины, дряблую кожу, смерть яичников и конец желаний.

Эстрогены, эти союзники женщин, которые придают живость взгляду и нежность коже, превратились в моих убийц. Атакуемые гормоны упрямятся. Внутри меня что-то хлопает, кричит и корчится. Самка не хочет, чтобы ее выставляли к позорному столбу. Я то раздуваюсь, то кричу. Каждый укол, сделанный ради моего блага, убивает во мне частицу женщины.

Чтобы отвлечься от этой химической стерилизации, я пишу Тристанам. Прошу их объяснить, почему они меня, маленькую девочку, били, а с головы Шарля и Лилли не давали упасть даже волосу. Надо было любить меня раньше, а не сейчас, когда во мне прогрессирует рак и нет одной груди. Тристаны помнят лишь две-три оплеухи — и все! Невероятное отречение! Спасительная амнезия! Они плачут, сердятся, уверяют, что я все придумала. Бить меня? Да я была самой счастливой девочкой! Шарль и Лилли могут это подтвердить.

Франк, я доверила тебе этот семейный цирк. А ты мог бы совершить идеальное преступление?

2 декабря

Никто не знает, что я пишу, тем более радиолог месье Пивэр. Он рассматривает мои снимки на специальном светящемся столе; я мерзну. Рентгенологи не имеют права оставлять пациента больше пяти минут в смотровой. Голая, в окружении муляжей, больная очень нервничает. С каждой лишней минутой увеличивается возможность рецидива. Вдруг опухоль образовалась слева? А что если появилось подозрительное пятнышко на легком? Метастазы?

К счастью, мрачность месье Пивэра — всего лишь маска, он никогда не снимает ее, даже если состояние пациента не ухудшается.

3 декабря

Чтобы не думать о ране на груди, подводящей итог семи годам несчастья, я считаю, сколько времени осталось до встречи в «Регате». Там меня ждет Бертран Азар — единственный оставшийся у меня друг. Бертрану шестьдесят пять, он больше ни с кем не видится. Не то чтобы он сам выбрал одиночество, просто все вычеркнули его из своей жизни. Когда-то Бертран управлял агентством в предместье Сен-Жермен, которое специализировалось на продаже элитных квартир. Телефон звонил без конца, клиентам предлагались роскошные выгодные сделки.

Я ценю преданность Бертрана, но, вспоминая время, когда жила вдали от гробниц, я плачу. Впереди зима, но скоро придет весна, обещает д-р Жаффе, будто не видит, что сейчас осень. Вот уже семь лет, как я перестала жить. У нас с Бертраном есть нечто общее: его старость, как и моя болезнь, необратима.

4 декабря

Мы отправлялись на Большой Остров. Франк торопился, даже пепел не стряхивал: надо было все делать быстро. «Время — деньги, принцесса», — говорил он, затягиваясь «Житаном». Потом мы садились в самолет, курсировавший между островом и континентом. Эти путешествия позволяли мне пролетать над «Дарами Бретани» — галереей Тристанов, с которыми Франк что-то не спешил знакомиться. Прильнув к иллюминатору, я вглядывалась в свое детство. Если бы Северин поднял глаза и увидел самолет, ему бы и в голову не пришло, что я пролетаю над Бурдоном с Менеджером Года.

Одна из секретарш Франка забронировала два номера в «Привале короля». «Мы уважаем друг друга, — говорил наставник перед конторкой. — Я в своем номере работаю, ты — в своем, встречаемся за ужином». Меня поражала его работоспособность. Он вставал на рассвете и к обеду прочитывал по пять папок.

Я стала ему близким человеком — достижение тем более редкое, что в начале мне пришлось несладко. Приходя утром в Батиньоль, я находила на пишущей машинке анонимки вроде «Шлюха отсасывает» и прочие подобные любезности. До меня в агентстве не было женщин-менеджеров, а было только несколько секретарш. Я была единственным координатором «Мериньяка и К°», а такое не прощали.

«Забудь, принцесса, — говорил Мелкий Бес. — И они тоже забудут».

5 декабря

Как-то вечером я поблагодарила его за фантастические заработки, а он, откупорив бутылку «Круга», бросил на стол дилерский договор, подписанный накануне. Тогда я еще не руководила нашим филиалом на авеню Ош, но уже приобрела клиентуру в Батиньоль.

— Твоя работа приносит нам пятьсот тысяч франков. Я обожаю тебя, дочурка.

— Этого мало.

— Думай только о прибыли и превращай все в товар. И тогда ты, сокровище, будешь только моей! — воскликнул Мериньяк.

Чтобы придать больше веса этим словам, он написал их на бумаге и подписался.

— И ты тоже подпишись, — добавил он, наливая мне шампанское.

Я повиновалась, потом, охваченная внезапным порывом, всадила разрезной нож в ладонь. На бумагу пролилась кровь. Это было несколько театрально, но шампанское сыграло тут не последнюю роль.

«Временами ты просто очаровашка!» — заявил растроганный до слез Мериньяк, в то время как я бежала перевязать руку. Потом он потащил меня в «Икру Каспия». Наш союз заслуживал нескольких икринок белуги.

На Франке был утепленный костюм, и, поскольку сам он никогда не садился за руль и наотрез отказывался сдавать экзамен на права, мы потеряли минут десять, пытаясь поймать такси. Луиджи, служивший у него шофером и метрдотелем, по распоряжению хозяина не поднимался с постели раньше двенадцати, а черный «мерседес» подгонял к «Регате» (бистро для сферы недвижимости) только в семь вечера. Мой приемный отец был вечерней, я бы даже сказала, ночной птицей, поэтому с восьми вечера до трех утра мы находились в полной боевой готовности.

В «Икре Каспия» Франк пользовался большой популярностью и имел личное кольцо для салфетки. «Гарсон, Очи Черные хотят белугу, и поскорее!» — кричал Мелкий Бес у входа. «Разумеется, месье Мериньяк», — отвечали официанты, пока мой покровитель раздавал направо и налево купюры. В тот вечер Франк положил мою дилерскую сделку на стол. Его глаза сияли. «Я всегда знал, что ты далеко пойдешь; ты мой любимый менеджер, Элка моя», — повторял он, чокаясь кампари-содой с моей водкой. Его гордость потрясла меня больше, чем икра, больше, чем деньги. Я тут же приняла его всего. Люди за соседними столиками оборачивались, и это поднимало его и без того хорошее настроение.

6 декабря

Начальник отдела кадров Франс-Иммо мадам Жанвье каждую неделю вызывала к себе впавшего в немилость координатора. Чтобы он сразу покинул пост без шума и кровопролития, мадам Жанвье (мы стали называть ее «Бухенвальдской шавкой») вручала будущему безработному чек, сумма которого вызывала удовольствие на лице приговоренного. Выброшенные с работы люди уходили один за другим с улыбкой на лице и премией за выслугу лет. Они не знали, что их увольнение равносильно смертному приговору.

Эти несчастные, которых Франк сначала возносил к вершинам славы, а потом уничтожал, превращались в отщепенцев. Безработные или прозябающие в мелких агентствах, они, как мелюзга, шатаются по окраинам больших строек, читают на розовых страницах «Фигаро» имена бывших соперников, выдвинутых в правление Франс-Иммо. Выброшенные во время кризиса 90-х годов, эти менеджеры теперь не могли найти работу. Кто-то умер, разрушенный наркотиками, алкоголем или болезнью, другие стали официантами в кафе, контролерами в автобусах и так далее, и тому подобное. Когда я узнала, что заработала рак, то решила отомстить за всех.

7 декабря

Какое счастье, что у меня есть «Князь Мира». Этот дневник — моя тайна. И мой обвинительный трактат — вовсе не следование советам врача. Медицина тут ни при чем. Нас будет трое — только ты, рак и я. Если мне удастся искоренить ненависть к себе, которой я обязана моей злой фее, может быть, и рак погибнет?

«Хороший продавец должен быть хоть немного творческим человеком», — шептал ты мне на ухо в «Регате», закуривая двадцатый «Житан» с фильтром. Потом, осушая четырнадцатый бокал кампари, ты добавлял: «А воображения тебе хватает — верно, принцесса?»

Скоро ты сможешь убедиться в правильности своих догадок. Ты говорил, что на доброте далеко не уедешь. Я использую твои советы и твою методу, чтобы достать тебя наверняка. Рак кусает себя за клешню! Несмотря на взбесившиеся клетки, я пишу и со стороны любуюсь своим злодеянием. Я привезу тебе эту тетрадь на бульвар Сюше. А может, отошлю дискету?

Адская машина запущена. Больная раком самка, я пишу, чтобы убить отца, духовного отца конечно же, но у нас такие родственные связи, какие мы можем себе позволить. Мой дневник многому тебя научит, милый гадкий папик. К примеру, ты узнаешь, что творится в голове хронического безработного. Какова жизнь изгнанного. Что чувствует мертворожденный автор. Как протекают дни стерилизованной женщины.

Конечно, предмет несколько жесток (а ты ведь ненавидишь патетику), но он будет тебе небезынтересен. Теперь моя очередь научить тебя кое-чему. Жизни и смерти. Добру и злу. Это почти ничто и почти все одновременно.

8 декабря

Франк ложился спать поздно и мертвецки пьяный. Ранним утром на бульваре Сюше, в кровати под балдахином, он листал «Книгу Эсфири» и литрами пил жасминовый чай. Потом с закрытыми глазами он мечтал и ждал, когда информаторы по телефону сообщат ему распорядок дня.

Казалось, Франка очень занимал вопрос существования Бога и непременно вытекающий отсюда вопрос существования дьявола. К последнему он испытывал некую благосклонность, поэтому и выбрал себе прозвище, которое всегда казалось мне весьма сомнительным. Он прочел «Опыт о безразличии в религиозных вопросах» и вслед за Ламенне и Лаканом считал, что если религия вообще существует, то это католичество. Он превозносил католическую религию, скрывая презрение, которое ему внушал любой верующий. Иудеи, христиане и мусульмане казались ему одинаково смешными. Katbolicos — по-гречески всеобщий, или веротерпимый. «Как по-твоему, католики веротерпимы?» — бывало, спрашивал Мелкий Бес.

Желая умаслить некоторых клиентов, Франк иногда появлялся в Сен-Жан-де-Пасси. Во время мессы Луиджи ждал его в «мерседесе». «Песнопения такие забавные», — говорил Менеджер, выходя из церкви, однако это не мешало ему целовать руку священнику.

Старость наступает тогда, когда, разбирая бумаги, плачешь. Пока все радуются в предвкушении Рождества, я перечитываю старые письма. Я была счастлива, как все люди, сама того не замечая, об этом ясно говорит моя ностальгия. Знай, Франк, в этом городе есть потерянная душа, которая думает о тебе. Может быть, я и потеряна для недвижимости, но последнее слово за мной.

Чашу несчастий я пью за твое здоровье, недостойный отец. Забрав у меня то, что дал, ты лишил меня всего. Ты презирал проигравших, поэтому я и возненавидела себя так, что ты даже не можешь представить. Чтобы наказать себя, я замкнулась в каком-то странном аутизме. Но и этого сумасшествия было мало. Избавиться от поражения можно было, убив саму проигравшую. Отсюда мой рак — рак, рожденный несчастьем. Им я обязана тебе.

Ненависть к себе поселяется в человеке, лишенном будущего, и приказывает ему самоустраниться. Рак — это невысказанность безработного, обманутого влюбленного, бесплодного автора; рак — это крик новорожденного, младенческий страх в зрелом возрасте.

Отрезанный от мира, больной раком вновь обретает вкус к жизни. Он лечится, ему сочувствуют. Обычно замкнутый в себе, он выходит из своей скорлупы. Изгоев опасаются. Их неприкаянность может навлечь беду; человека без будущего избегают. Больной раком, наоборот, отлично котируется. Когда он звонит, то никто не торопится «по неотложному делу». С ним уважительно обращаются. Его приглашают в ресторан и в «Регату», ему всегда освобождают место. Рак создает идеальные условия для хронического безработного. Тогда, встретившись с ним на улице, никто не переходит на другую сторону. Ему посылают записочки, цветы, его больше не спрашивают, «нашел ли он что-нибудь». Раковый больной может болтаться без дела, ничего не предпринимать: у него есть уважительная причина. Когда он умирает, то на его похороны приходят люди, а прийти на похороны безработного всегда что-то останавливает.

В отличие от СПИДа рак дозволяет бурные проявления чувств. Эта болезнь действует напрямую, никого не шокирует, не портит ничьей репутации. Больного раком уважают: статус неизлечимого придает ему какую-то стойкость.

Знай, Франк, я пережила продвижение по ступеням Болезни. Только вот мне не повезло: грудь сгнила, и ее пришлось удалить по пунктирной линии, которую начертила Круэлла, прежде чем усыпить меня. «Шлюха!» — сказал бы ты, туша гаванскую сигару в пепельнице от «Гермеса». Мелкий, лукавый папочка, моя опухоль тоже была лукава, это был «итог», как любил говаривать ты.

12 декабря

Моя растерзанная, навсегда потерянная грудь, где ты? Когда я умру, мой труп можно будет опознать с первого взгляда. Одна грудь — и ваше тело видно издалека. Малышка, мне тебя так не хватает. Может быть, есть кладбище для отсеченных частей тела? Или человеческое мясо сжигают после каждой операции? А может, ты гниешь в ведре, моя милая, или тебя заспиртовали в формалине? Ты помнишь губы мужчин? Их руки? Шалунья, ты получала от них столько ласки и поцелуев! С тех пор как ты ушла, нежная интимная сфера, твоя близняшка сидит на сухом пайке. Любовь ей больше не светит. Она ни в ком не возбудит желания и без тебя выглядит совсем глупо. Вам не хватает одной груди, и сразу же все вокруг пустеет. Мне плевать на оставшуюся грудь. Она может опасть, отвиснуть, сморщиться, увянуть, ослабеть, высохнуть и свисать хоть до самого пупка — мне плевать на это с высокой колокольни. Зато вместе вы были так прекрасны и совершенны, я так любила вас, когда вы были вместе!

Сама по себе грудь весит четыреста граммов — знай это, Франк. И как много меняют эти насколько граммов розового мяса! Обнаженная, я имела тело. Не только потому, что слева и справа от сердца было по груди, но и потому, что это двойное присутствие делало гармоничным, и значит — желанным, все мое тело.

Франк, скажи всем женщинам, которых знаешь! Мужеподобные и сладострастные, гладильные доски или арбузы, — пусть восхищаются своей божественной симметрией! Маленькая славная грудка, я думаю о тебе каждый божий день. Если б я верила в Бога, я бы смирилась. Как говорил Жак Бреннер в книге «Шкаф с ядом» (этот ядовитый роман дал мне один онколог, увлеченный литературой): «Если Бог есть, пора бы ему показаться…»

Видишь, Франк, я это знаю, потому что все изучила на собственном опыте: упругая или мягкая, маленькая или большая, яблочком или грушей, чтобы грудь была красива, надо только одно — ее второе «я». «Нормальная» женщина не знает этого закона. Она придирается к мелочам, ворчит. Каждый раз, глядя на них, выискивает недостатки, а они, безусловно, красивы.

Крестный и его предшественники не могли нарадоваться на мои груди. Я делала вид, что они самые обычные, но гордилась ими. Каждое утро я посвящала десять минут гимнастике, чтобы сохранить форму и упругость. Я не знала, что даром теряла время и что закон всемирного тяготения не успеет подействовать.

Я ополаскивала грудь холодной водой, натирала увлажняющим молочком. Движение, которое я выполняла, было простым. Перед зеркалом, соединив руки как для молитвы, я изо всех сил сжимала ладони. Я всегда могла выдержать тест на карандаш: груди крепко держали его.

Внешний признак женственности, мои венчики натягивали футболку. Соски были барометром желания, «мои груди были свежие, всмятку, для любви», — сказала бы Жюльетта Греко. Убежденная, что непосредственно они влияют на мою соблазнительность, я наряжала своих милашек. Ничто не могло быть для них чересчур красивым. В универмаге «Бон-Марше» я покупала им немыслимые и безумно дорогие наряды с биркой «La Perla». Кружева и ленты сидели на них как влитые. Летом я защищала их от солнца. Я не признавала голых грудей на пляже.

13 декабря

Мы с Теобальдом жили в целомудрии с тех пор, когда почти сразу после нашей свадьбы он попал в автомобильную катастрофу. Наша полностью доказанная добродетель позволила мне превратить Теобальда в отца, откуда и пошло его прозвище «Крестный».

Католические суды аннулируют так называемые белые браки. Я не желаю аннулировать Крестного, ведь если наш брак и бел как снег, это все-таки брак. Я поймала отца, я его удержу. Я люблю Крестного какой-то дочерней любовью; моя привязанность пережила восемнадцать госпитализаций и тот факт, что он живет у меня три дня в месяц.

Это временно исполняющий обязанности Крестный, но временное исполнение имеет свои плюсы.

С тех пор как у меня обнаружили рак, Теобальд осыпает меня подарками. Когда-то он страдал, что не может ответить на мое желание. Теперь он страдает от своего бессилия перед лицом надвигающейся смерти.

Я дочь насылательницы порчи, но жизнь часто играет с нами злые шутки.

* * *

После катастрофы Теобальд предложил Элке развестись или иметь всех мужчин, которых она захочет. Она промолчала в ответ. Не могло быть и речи о том, чтобы бросить мужа, превратившегося в отца. Что же до мужчин, они ей не настолько нравились. У внутренне свободной и даже распутной Элки было очень чувственное тело. Влюбленность в мужчину или, по крайней мере, его привлекательность тут же будили в ней желание переспать с ним. Но ей не хотелось трахать типа, который оставлял ее равнодушной. Проблемой Элки было ее желание. Желание снобистское, доходящее даже до крайней степени снобизма. Далеко не всякий мог доставить ей удовольствие, и тем более не первый встречный.

Как большинство честолюбивых женщин, Элка считала своим неотъемлемым качеством мощную эротичность. Рожденный от первого брака Антуан рос. Материнство наполняло Элку до самых краев, она хотела сделать то, что не получилось у Тристанов. Мать и менеджер, она жила для Антуана и Предприятия, и это всех устраивало.

Времена менялись, настало всеобщее освобождение. Запрет на секс исчез, в книгах с прилавков раздвигались большие и малые губы. На экранах мужчины должны были только возбуждаться и кончать. Все спокойно могли — и даже были обязаны — трахать собаку, родственника, брата, мать или канарейку. Главное — не беспокоить соседей.

В модных веяниях Элка придерживалась другой крайности. Целомудренная, совершенно целомудренная, она выбивалась из общего потока, в то время как книги, фильмы и газеты сосредоточились на области ниже пояса. Все, что ниже пояса, было умно, политкорректно, а вот чувство стало непристойным, если не сказать нелепым, и полностью отжило свое, как сердце Мод. Ролан Барт предупреждал нас! На чувство наложили запрет, женщины теперь не говорили о нем, боясь показаться воинствующими пуританками и поповскими подпевалами. В сексуальных отношениях сами «отношения» были излишни, секс не нуждался в отношениях.

Свободные, полные паритета и дорогой ценой полученных оргазмов, женщины в полдень на «Европе-1» жаловались, что недостаточно влажны, когда мужчина проникает в них. Выделения, измена! В прямом эфире их утешал сексолог, советуя любительницам радостей жизни напрягать сфинктер по три секунды пять раз в день, чтобы усилить мышцу, сжимающую член дружка. По радио обсуждали размер влагалища, непредвиденные реакции клитора, чувствительность заднего прохода. И все эти говорящие гениталии должны были разрушить давнее табу или то, что от него осталось. В фильмах и романах проступало женское лицо эпохи. Нас загнали в строгие рамки, то есть освободили.

Удовольствие стало целью, за кулисами которой мужчин отождествили с пенисом. Мужчина должен был возбуждаться, и больше от него ничего не требовалось. Женщины-субъекты мстили за две тысячи лет мужского господства машинальным сексом, который усиливал отчуждение. Как будто решить проблему глупости — значит самому поглупеть! Носители фаллоса женщину несправедливо отождествили с дырой, но сперма, накопленная в теле одной, увеличивала свободу всех. Трахаться, а все чувства спускать в унитаз считалось прогрессивным; но Элка не шла в ногу со временем. Она вольничала раньше, когда это было не принято, а теперь, когда это дозволялось, Элка перестала трахаться.

Она плыла против течения в этом засилье вульв и яростно входящих пенисов. Целомудренная, совершенно целомудренная, хотя и совсем еще не старая, Элка приобрела эту старомодную черту, которая ей даже нравилась. Мир перешел от женщины-объекта к мужчине-вещи, и даже к миру-вещи.

Элка любила удовольствие: она убеждалась в этом, когда радовалась своим творениям. Другими словами, сохраняя целомудрие, Элка вовсе не была фригидной. Когда рак заявил о себе, вопрос нижнего этажа отошел на второй план. Потому что низ рождается из желания, а рак уничтожает сам источник желания. Он мешает любому действию, потому что желание — движущая сила любого действия. Раковый же больной направлен в никуда.

Желание умерло, Теобальд остался.

15 декабря (вечер)

Однажды ночью я проснулась в поту. Крестный, фиктивный муж, ночевал на кушетке. Он прибежал, он переживал, глядя на мои мучения.

— Я не хочу умирать, — лепетала я.

Теобальд побежал за транксеном.

— Ты не умрешь, — пообещал он, стуча зубами.

— Они отрежут мне грудь, сделай что-нибудь!

Крестный дал мне лекарство, похлопывая меня по спине, как младенца.

— Смотри, — сказала я в полумраке и распахнула рубашку.

У меня были две прекрасные груди — женщина знает цену таким вещам. Теобальд обрадовался малышкам, которых уже давно не видел.

— Потрогай.

С тяжелым сердцем Крестный подчинился. Он лишь издали потянулся к осужденной, которая, наверное, казалась наиболее красивой. Лучшие всегда уходят первыми.

— На что я буду похожа без нее? — рыдая, спросила я.

На этот вопрос не смог ответить даже такой отличный истец, как Теобальд.

15 декабря (продолжение)

Испорченная до мозга костей, я признаю, что инцест с Мелким Бесом вовсе не отталкивал меня, тем более что любовь с приемным отцом не такая уж кровосмесительная, как с родным. Франк знал о моей извращенности. Он уклонялся от близости со мной, говоря с загадочной улыбкой: «Все хотят завладеть твоим телом, а я владею твоей душой, принцесса!»

Чем верить этим бредням, лучше бы я с ним разок переспала. Франк стал бы бывшим любовником, каких немало, а я не осталась бы сиротой. Кто умер оттого, что не видится со своим бывшим? Потерять отца — гораздо больнее. Франк был для меня одновременно и мужчиной, и женщиной, инь и ян, для него я бы сделала что угодно. Когда-нибудь я верну ему наш договор — обещание, рожденное его безумием и орошенное моей кровью.

16 декабря

Когда после войны в Персидском заливе кризис коснулся сферы нашей деятельности, а наши конкуренты были разорены, Мериньяк сумел приспособиться. Наши команды сложились на основе time-sharing, что позволяло нам пополнять кассу, продавая воздух. Совместное владение — это просто смешно! Мошенничество — вот образ этой эпохи. То, что предлагалось, нравилось провинциалам и иностранцам. Они все хотели кусок веселого Парижа. Наши клиенты не могли покупать стены, поэтому покупали пространство и время.

— Мы их обираем, а они нас благодарят! — вздыхал Франк, наливая себе стаканчик кампари.

Что до школы презрения, то здесь я преуспела.

— Теперь, когда я приношу немалый доход, ты меня любишь? — спрашивала я.

Спекулянт отворачивался. Его взгляд был устремлен на лицо Алисы Любимой, его родной дочери, фотографии которой висели во всех наших кабинетах. Мериньяк свято верил, что Алиса вернется. Несмотря на годы, он все ждал ее с болью в сердце. Оглядываясь назад, я думаю, что мои черные глаза напоминали Франку о том, что он не всегда жил один. В белой юбочке и белой тенниске, с ракеткой в руке, Алиса Любимая однажды вечером отправилась на занятие по теннису. И не вернулась.

Труп не нашли, поэтому надежда оставалась. Франк надеется на лучшее: Алиса — его тайная боль. Менеджер пьет, чтобы забыть, что его обделили.

17 декабря

Последний раз Северин и Иветта по-своему «воспитывали» меня в день моего тридцатилетия. Было 24 декабря. Мой отец и мачеха остановились в квартире на бульваре Распай, которую мне предоставил Франк. Антикваров поразил японский дизайн — стекло и сталь, и они выдали мне порцию меду, затем, как всегда, добавили дегтя. Я им язвила. Северин ринулся на меня, как разъяренный слон, Иветта поддержала его. Интересно, наши кулачные бои будут продолжаться до самой смерти дерущихся? Я не могла позволить себе быть битой и отвечала ударом на удар, так что Тристаны, мои родители, оказались побитыми.

В это время Антуан жил со своим отцом. Рождество я провела у любовника, который тщательно пытался меня успокоить.

«Ты скорбишь, как безутешная вдова», — говорил он мне, уже всерьез забеспокоившись о моем душевном здоровье. Я и в самом деле проплакала весь ужин.

18 декабря

Франк жил у ворот Пасси. Каждое воскресенье, в шесть тридцать вечера, я звонила в дверь. Его четырехэтажный особняк был окружен парком. Ворота были серо-зеленые, к ограде подведена сигнализация. Метрдотель Луиджи или же горничная Леа провожали меня в гостиную, выходившую окнами на лес. Дневной свет никогда не проникал на виллу, обращенную на север. И днем и ночью вход освещали прожекторы, а зимние сады были ничуть не светлее так называемых летних.

Франк ждал меня на пороге гостиной в черном костюме и серой рубашке: он не изменял имиджу, который себе создал. Высокий, крупный, с пронзительным взглядом, этот человек выглядел внушительно даже в домашней обстановке. «У тебя все хорошо, моя Элка?» — спрашивал он, обнимая меня. Потом резко отстранялся, будто я больна чесоткой. Теперь, оглядываясь назад, кое-что я пониманию лучше, и в частности то, что мой приемный отец боялся любого физического контакта.

Зимой мы сидели в маленькой гостиной на белом диване. На стенах пустота. Мебели было мало. Ни одной безделушки, или статуэтки, или скульптуры: вначале это меня поражало.

Пустота была капризом богатого человека, и, как сказал Фицджеральд, «разница между богатыми и нами в том, что они богаты». Этот минимализм придавал больше значимости фигуре хозяина дома; на обитых черной джутовой мешковиной стенах его тень поглощала мою. Каждое воскресенье, в семь вечера, Франк возвращал мне отчет, который я ему представляла за три дня до этого. В папке были прогнозы относительно текущих дел, предварительные расчеты, комментарии по поводу вилл в Кажарке и Кабурге.

Наши стремления совпадали: как можно больше заработать. Денег или популярности. Франк был прирожденным победителем. Луиджи подавал вино особого урожая «Успех» и столько порций кампари-соды, сколько полагалось хозяину. Мы разговаривали, Франк выслушивал мое мнение обо всем, и, пока я анализировала события недели, он не отвечал ни на какие звонки. Иногда, вопреки распоряжению, слуги нас прерывали. Когда звонили из Сиднея, Лондона или Буэнос-Айреса, они боялись совершить оплошность, не сообщив об этом хозяину.

Круглосуточно работали биржи. Когда Уоллстрит выключала компьютеры, то включался Токио, а потом мерцала зона Австралии. «Время — деньги», — повторял Луиджи, врываясь в гостиную с мобильником в руке.

Франк создавал своим слугам такие условия жизни, что Луиджи был, наверное, единственным слугой во Франции, который платил налог на имущество. У него была ферма в Провансе, два «мерседеса» с откидным верхом, беговая лошадь, дом в Довиле и штук сто курток от Ральфа Лорена. Луиджи одевался как принц, зато Франк нередко у себя дома в продранных на коленях джинсах выглядел калифорнийским клошаром. В теплое время года Франк становился еще проще: мог ходить в лохмотьях и босиком по мраморному полу особняка. Искривленные пальцы у него на ногах налезали друг на друга: этот врожденный дефект Мелкий Бес наконец перестал от меня скрывать.

По ночам мой наставник расхаживал по саду в турецких туфлях, которые я привезла с Большого стамбульского базара. К их задранным носам Луиджи по заказу хозяина приделал фонарики, чтобы туфли светились в темноте.

Часто мы отправлялись в город, чтобы поужинать. Франк обожал рестораны, но ненавидел резервировать столики, так что мы могли часами мотаться по Парижу, изучали вывешенные меню, прежде чем выбрать то или иное заведение, куда нас могли не впустить из-за неподходящего времени или недостатка места. С Франком все было непросто.

«Ты представила планы по постройке муниципальных домов в Бель-Иле. Они подходят, — говорил он, когда мы возвращались на бульвар Сюше. — Отправь их в мэрию Локмарии, так, для порядка, все равно нам не дадут разрешения на строительство. Ты уже нашла архитекторов на месте или придется командировать Далибера? Я засуну рекомендательные письма им в задницу и посмотрим, кто тут главный».

Луиджи подавал нам в зимнем саду блины и шампанское. Эту веранду, на которой мы с Франком беседовали, я помню так, будто это было вчера. Она была аквариумом моей молодости, стеклянным шаром моих иллюзий. Кругом ротанговая мебель, растения с листьями сложной декоративной формы, на горизонте взгляд упирается в обвитого плющом фавна: кажется, что находишься у Великого Гэтсби.

— Ты хорошо поработала, принцесса, — заключал Франк, возвращая мне папки. — А вот с Буэнос-Айресом ты перестаралась! — вдруг взрывался приемный отец.

Он разрывал проект инвестиций и вскакивал. Его тело вздрагивало от порывистых движений. Эта наступающая масса грозила однажды раздавить меня. Как человек, которого я любила больше всех на свете, мог бросить меня обратно в небытие, откуда он меня извлек, выделив среди толпы просителей?

Теперь я знаю, что поставлено на кон, когда один человек имеет такое сильное влияние на другого. Это сильнее любви, сильнее жизни. Эта связь складывается на уровне подсознания, и разорвать ее — значит совершить идеальное преступление.

Я клала папку на черный лакированный столик, мой благодетель наливал себе последнюю порцию кампари.

— Я люблю тебя, Очи Черные, — говорил он, устраиваясь рядом со мной.

Он обнимал меня так, что я задыхалась. В мгновение ока я оказывалась на седьмом небе. Мелкий Бес улыбался.

— Дай пять! — кричал он. — Мы уже десять лет работаем вместе! Еще шампанского, принцесса?

Он заставлял меня допить бутылку «Круга». Луиджи наливал ему еще кампари. Мы садились в маленький лифт и спускались в нижний подвал (в верхнем был просмотровый зал). В нижнем подвале был кондиционер, Франк устроил здесь галерею. Те немногие, кто пользовался благосклонностью владельца, попадали в обстановку фильмов про Джеймса Бонда. Хозяин дома нажимал на пульт — зажигался свет, отодвигалась стена и звучала «Ода к радости» или же «Милосердие Тита» в исполнении Дариуса Паравоски.

Обилие произведений искусства, собранных в подвале, контрастировало с пустотой комнат наверху. Холсты, мрамор и бронза, беспорядочно расставленные, наполняли Пещеру искусств Али-Бабы. Мы проходили от итальянских примитивистов к импрессионистам. В зале, посвященном XVIII веку, нас повергал в безмолвие стаканчик шардоне, полный восхитительного домашнего уюта. Мы с Франком делали остановки среди этих сокровищ. Их хозяин то поглаживал бюст женщины, выполненный Роденом, то замирал перед образцом современного искусства Лихтенштейна, глядя на меня с блаженной улыбкой. Я была посвящена в его тайну. Моя любимая картина — Пуссен — висела в следующем зале. Называлась она «Орфей, выводящий Эвридику из ада».

— Когда-нибудь все достанется Алисе, — бормотал Франк, закрывая дверь.

Если бы он был всего лишь Менеджером Года, его бы так не любили.

19 декабря

Я видела Франка и его новую подопечную, Соланж Шеврие, на канале «LCI». Та, что заняла мое место, тоже чем-то походила на Алису: у нее были черные глаза. А ее тоже приглашают на бульвар Сюше? Интересно, она имеет доступ в музей? Мериньяк комментировал кризис недвижимости 90-х годов. Франс-Иммо скупало обанкротившиеся предприятия. Социальные планы, экономические увольнения — агентство очищалось от излишков. «Освободившаяся ниша открыта для нового хозяина», — радовался Мелкий Бес. Казалось, журналистка с «LCI» была очарована Менеджером Года. Разумеется, Франку заранее были известны все вопросы. Шеф Франс-Иммо никогда ничего не делает просто так, у него все просчитано.

Я сгораю на медленном огне, и моя биография желтеет в ящике, а в это время мой палач держит себя очаровашкой.

Я позавидовала Соланж Шеврие. Франк мог бы и не выглядеть демонически, все равно ад — это когда тебя не любят.

* * *

Цель Мериньяка была проста: приобрести за бесценок и перепродать втридорога все, что попадется под руку. Он брал любой пустырь и превращал его в «новый город» для иммигрантов. Он выселял стариков из так называемых дешевых кварталов и, обновив их, продавал квадратный метр на вес золота. Менеджер с первого взгляда замечал здание в аварийном состоянии, и на его месте вырастал дом повышенной комфортности. Именно ему Франция обязана первыми пансионатами для стариков, которых дети не хотели отдавать в дом престарелых.

Заниматься недвижимостью — значит плевать на ближнего с высокой колокольни.

20 декабря

«Женщины прекрасно живут с одной грудью», — говорит д-р Жаффе. Тоже мне, высказался! В его теле нет бомбы замедленного действия. Ему не надо искать среди осколков жизни какой-нибудь стимул.

Каждое утро после душа я прикрепляю к осиротевшему телу гелевый протез, скрытый под лифчиком, и это обманывает всех. Как-то раз, это было во вторник, у кассы супермаркета «Чемпион» я наклонилась, протез выскользнул из корсажа и шлепнулся на пол. Розовая грудь соском кверху торчала на черном линолеуме. Филиппу Роту и Вуди Аллену понравилось бы, как я села в лужу. Тишина повисла над толпой любопытных, окруживших протез.

— Это чье? — спросила продавщица.

— Мое, — ответила я и подняла муляж.

Я расстегнула корсаж и с достоинством водворила беглянку на место. Наградив зевак широкой улыбкой, я удалилась. Рак становился моим самым близким врагом.

20 декабря (ночь)

Теобальд страдает из-за моей болезни. Вера, его первая жена, поддерживает его в этот сложный период. Узнав о моем диагнозе, она не раз повторяла: «Обращайся с ней как можно мягче». Я подслушала их разговор, подняв трубку в спальне. Какие же мужчины беспомощные! Им нужен руководитель, и этот руководитель всегда женщина. Вот почему мужчины так ненавидят начальниц. Дома уже командует благоверная. Теобальд повторял мне все, что говорила Вера. Про себя я думала, что ей бы лучше заняться их с Теобальдом дочерьми, но Крестный, сам того не замечая, все ей выболтал, и только потому, что нервничал. Теперь он снова живет с ней, и все это осталось позади.

21 декабря

После увольнения из Франс-Иммо я живу на улице Томб-Иссуар; со мной мои кошки. Раз в неделю, по пятницам (в день Венеры), я гадаю себе, как это делала Мод. Арканы Таро и общество кошек — вот мои единственные развлечения.

Квартира темновата, но для меня идеальна. Никакой консьержки, которая издали замечает курьера с биржи труда или кладет на коврик соседа результаты анализов крови из Поль-Брусс. Я уже не так скучаю по работе и совсем не скучаю по любви. Желание появляется тогда, когда удовлетворены все остальные потребности. И все-таки я не выхожу из состояния фрустрации. Я в постоянной борьбе, будто веду безжалостную войну, рою окопы, запускаю ракеты. Победитель только один — рак или я.

Что такое женщина без любви, без друзей, без работы и без одной груди? Я часто задаю себе этот вопрос, особенно по ночам. Я бы даже сказала, что этот вопрос будит меня каждую ночь.

К счастью, кошки спят вместе со мной. Я зажигаю свет, они мурлыкают, и рядом с мурлыкающей кошкой страх отступает. Когда Черная и Полосатый чувствуют, что мне страшно, они трутся о мою щеку. Их ласка успокаивает: с кошками мой дом не кажется таким пустым.

В какой момент мои отношения с Крестным разрушились? В ту минуту, когда он начал меня жалеть. Жалость — самое худшее в человеческих отношениях. В супружеской паре она убивает тайну — тайну, которая должна оставаться и после двадцати лет совместной жизни. Я быстро поняла: теперь даже Теобальд все мои действия заносит в ящичек с надписью «Осторожно, неполноценная!» Так что в его представлениях я, бесспорно, ущербная, и малейший мой каприз укреплял его в этой мысли.

Для домашних больной раком — не подарок. Он все время ноет. Он внушает близким чувство вины, а это раздражает. Его все не устраивает, а ведь это разрушает самые лучшие намерения.

Крестный собрал чемоданы.

Мой горизонт ограничивается супермаркетом «Чемпион» или полками у «Бакалейщика Эда». Мои планы состоят в том, чтобы успеть сделать кое-какие покупки между визитами к д-ру Жаффе и мануальному терапевту Тони. Несмотря на лечение, левое плечо все еще распухшее. Огромное, как у мясника! Вот во что превращается рука прооперированной женщины без сети лимфатических узлов, так предусмотрительно удаленных онкологом.

Никто не знает, где могут гнездиться метастазы.

21 декабря (вечер)

В Бурдоне я вела дневник, чтобы отвлечься. Я разговаривала с покойной Мод, составляла список своих предполагаемых любовников из лицея. Все это я хранила в своем тяжелом ранце и всегда носила с собой. Мачеха, любопытная до моих секретов, обшаривала все ящики. И если Иветта находила мои записи, то уничтожала их. Мои сочинения были безжалостны. Иветта плакала, называла меня чудовищем. Северин же меня наказывал.

Если меня толкнут на улице, я бормочу извинения. Когда мне наступают на ногу, я всегда спрашиваю себя: что я не так сделала? Чувство вины — моя желтая звезда. Ее впору ставить на моих документах.

22 декабря

Теобальд тогда работал адвокатом в конторе «Вагнер Генриотт и К°» на авеню Ваграм. Он представлял наши интересы; тогда мы и познакомились. Франк пригласил нас в «Бристоль». Места за столом распределяла Ольга. Я оказалась между бывшим нотариусом и адвокатом, который мне сразу понравился. Неделю спустя, когда мы просматривали планы Сен-Рафаэля (резиденция с полем для гольфа), мой приемный отец предостерег меня:

— Будь осторожна с Теобальдом: он очень опасен.

— Слишком поздно, — обронила я.

Выпустив дым от сигарило, Франк чуть склонился, и его улыбка стала такой странной, что я впервые испугалась его.

— Ну что же, развлекайся, принцесса. Такой у тебя возраст, — тихо проговорил он и выпрямился.

Сначала он посмотрел вверх, на потолок Франс-Иммо, потом остановил взгляд на фотографии Алисы. По-моему, глупо ждать человека, который никогда не вернется.

— Франк, я не это хотела сказать.

— Вы любите друг друга? Браво! Обожаю, когда люди любят друг друга.

С того дня Франк каждый вечер ужинал вместе с нами. С Теобальдом (тогда я еще не звала его Крестным) мы встречались в «Регате», потом садились в «мерседес», который вел Луиджи. Машина останавливалась то здесь, то там, Франк изучал меню ресторанов.

В конце концов, выбившись из сил, мы заваливались в какую-нибудь пиццерию, «Макдоналдс» или японский ресторанчик самообслуживания на улице Святой Анны. Наша троица выглядела странно, и Франк вел себя как отец. Он внимательно изучал лицо Теобальда, когда тот говорил, оценивал утонченность и находчивость моего любовника. То, что Теобальд изменял Вере, приводило Франка в восторг,добавляя изюминку в наши отношения.

После ужина мы выпивали по стаканчику в «Лидо» (Франк обожал френч-канкан) и отправлялись по ночным клубам. Модные тогда «Режин», «Кастель», «Элизе-Матиньон» принимали нас до самого утра.

У «Распутина» Франк устроил ужин в память о Пушкине: «Пиковая дама» была его любимой оперой. В тот вечер мы с Теобальдом сидели по обе стороны от приемного отца на гранатовом диванчике и произносили тост за Франс-Иммо. Франк сообщил, что отдает мне новые акции своего общества. «Ты будешь богата, Элка моя», — заключил Мелкий Бес. Опустив палец в водку, он смочил мое правое ухо. «Крещу тебя во имя денег!» — со смехом провозгласил он.

Резко оборвав аплодисменты Теобальда, Франк попросил скрипача сыграть «Очи черные». Эта проникновенная мелодия заставила всех затихнуть. Руководитель Франс-Иммо плакал, вытирая глаза огромной, как скатерть, салфеткой.

— Что с ним? — прошептал мой любовник.

— Не обращай внимания, — ответила я, беря его за руку.

Все смотрели на нас. С тех пор каждый раз, когда я слышу «Очи черные», я думаю об ушедшем счастье.

Я так никогда и не узнала, плакал ли Франк из-за песни, которая напомнила ему об Алисе, или из-за меня. Я знаю только, что когда он любил меня, то называл «Очи Черные». Это так и осталось со мной. «Очи черные» и любовь — для меня одно и то же. Это недосягаемое счастье, его невозможно пережить.

Окончив романс, музыкант заиграл зажигательный «ча-ча-ча», чтобы утешить рыдающего Менеджера; потом Франк поднялся, прикурил «Житан» с фильтром и осушил двадцатую порцию кампари-соды. Теобальд хотел попросить счет, но Франк так посмотрел на него, что мой будущий муж осекся. Никто не имел права оплачивать счета Мериньяка.

Время от времени мой бывший отец принимал нас у себя на бульваре Сюше. Мы ужинали, стоя на американской кухне, потом спускались в первый подвал, чтобы посмотреть «All about Eve»^[2] или «The Lady from Shanghai»^[3]. «Do you know what the wickedness means?»^[4] — спрашивал Франк, изображая Веллса, пока шли титры, которые он будто бы знал наизусть. Вилла показалась Теобальду мрачной, он мне признался: «Это гробница Мавзола первого класса: кругом черное и комнаты пустые».

Я, конечно, любила его, но не настолько, чтобы предавать своего благодетеля. Я никогда не рассказывала ему о галерее в нижнем подвале и о сокровищах, которые Франк берег для Алисы.

Франк угощал Теобальда старым вином и сигарой, а я улыбалась в полумраке. Ради моих прекрасных глаз двое мужчин, которых я любила больше всего на свете, собрались здесь. Счастье было здесь, в этой пещере, превращенной в бункер для киномана, и я забывала о том, что все здесь ожидало Алису, забывала и о фильме «The Lady from Shanghai», о кампари, принесенном Луиджи, и только смотрела на своих мужчин. У любви было два лица. Немолодое и усталое было более привлекательно. Отблески то ярко освещали профиль Франка, то снова погружали его лицо в темноту. Теобальда я полюбила за один-два жеста и несколько словечек, принадлежащих только ему, но ведь человека можно любить за такие мелочи, так что никто не бросит в меня камень.

Луиджи отвозил нас на бульвар Распай в «мерседесе» патрона. Он отвечал на мои вопросы.

— По-моему, ему плевать на недвижимость. Если бы он узнал, что Алиса мертва, он бы все продал.

— А кто сказал, что она умерла?

— Разве вы верите в чудеса?

Теобальд обнимал меня, а я думала о просмотренном вечером фильме. Я с благодарностью думала о Франке: этот дьявол в человеческом обличье дал мне все, даже любовь.

В тот день, когда, думая, что обрадую его, я объявила, что мы с Теобальдом поженимся, все вдруг изменилось.

— Так вы всего лишь сентиментальная девчонка, — пробормотал Мелкий Бес.

В первый раз он посмотрел на меня холодно и высокомерно, как смотрел на остальных.

— Но вы же нас одобряли! — закричала я в огромном кабинете из стекла и стали.

— Когда любят, то не женятся, — прогремел перекупщик земли.

Он указал мне на дверь.

Я не сразу поняла, что это было начало конца.

23 декабря (вечер)

Для Бертрана существует два типа женщин. Одни, полюбив своего отца, во всех мужчинах ищут его продолжение. У других же никогда не было отца, в прямом или в переносном смысле, и они хотят его обрести. К какому типу относилась Алиса? Стройная, с волосами до плеч, девушка походила на деда по отцовской линии — лионского аристократа.

Франк вряд ли стал бы Менеджером Года, если бы Алису не похитили, не изнасиловали и не задушили (предположения, по мнению Луиджи, вполне обоснованные). А вот если бы Мод была жива, я вряд ли стала бы писать «Князя Мира». Что до Иветты, то она была скорее женщиной, чем матерью. И женщиной чрезвычайно холодной. Ее голос, предупреждая о ее присутствии, замораживал во мне кровь: отсюда шли все мои несчастья. Иветту надо было завоевывать, как крепость, но стены этой крепости окружал десятиметровый ров, а мосты всегда были подняты. Для Шарля и Лилли этот айсберг таял: она превращалась в медовую стрекозу.

Из-за моей болезни Иветта потеплела. Цитадель не сдается — об этом нечего и мечтать, слишком поздно, — но она стала меня жалеть. Мой рак тронул ее, хотя она и не знает причины его возникновения.

Все матери ядовиты. Родные или приемные, они имеют только одну власть — власть Святой Матки. Вопрос решается их знаменитым инстинктом. Однако наличие материнского инстинкта не всегда гарантировано: у одних женщин он есть, у других его нет. Печать матери неизгладима и необратима. Будь ты внутри или вне утробы, мать ранит, мать колет, а отец зализывает раны, от этого можно умереть потом или на месте.

Я — за поражение матерей и победу дочерей.

23 декабря (полночь)

В Бурдоне мы встречаемся только на чьих-нибудь похоронах. Двойняшки так предупредительны с Северином и Иветтой, что я вижу пропасть, которая нас разделяет. Мои отец, мачеха, Шарль и Лилли держатся дружно на ужинах, кладбищах и в церквях. Святое семейство остается сплоченным и за трапезой, после церемонии. За столом родственник произносит поминальную речь, все смахивают слезы, я не разделяю их горя, у меня есть свое. Смерть сплачивает наши ряды. Представить невозможно, как мы любим друг друга у похоронного катафалка и на выходе из церкви.

Приемные или нет, гомо- или гетеросексуальные — все семьи патогенны. Моя была такой сверх всякой меры, и на это отреагировало мое тело: оно сделало из мухи слона.

24 декабря

На улице Томб-Иссуар я чувствую, что Париж охватило странное оцепенение. Красные трубы ровно выстроились на крышах, небо неподвижно. Не слышно ни машин, ни голосов. Рождество идет со всеми своими атрибутами. Рождество напоминает мне, что у меня нет семьи и что семья — это святое. Рождество убивает меня. Мне не хватает моей груди-соседки, а еще больше — жизни, которая приходит с ней. Работа и любовь — их укусы я еще не забыла. Жить — значит управлять дирижаблем: чтобы сохранить высоту, надо постепенно выбросить все, даже часть себя.

По воскресеньям и праздничным дням в этом оцепенении есть что-то от смерти, но в Рождество будто бы любовь изливается в тишине. В окнах свет гирлянд. Женщина вешает на балконе бумажное сердце. Рождество для живых. Больных не зовут на праздник — я праздную его с моим раком.

Меня опять рвет: медсестра только что сделала мне укол, убивающий яичники. Стерилизация, сколько преступлений совершается твоим именем!

У меня нет никаких планов на будущее, кроме как отплатить злом за зло. Пришла зима, мне холодно. В Рождество все сильнее любят друг друга, а у меня есть только моя ненависть.

24 декабря (продолжение)

После двадцати лет Франк открыл мне секрет. Его отец, Ален Мериньяк, лионский промышленник, владевший десятком зданий, был сначала сторонником генерала Петена, а потом коллаборационистом. «Несчастный случай на охоте», стоивший ему жизни после Освобождения, выглядел вполне логично, если верить в возмездие.

«Я его все равно не любил», — как-то признался мне Франк, и это меня ничуть не удивило. Разве спекулянт любил кого-нибудь, кроме Алисы? Когда-то мне казалось, что меня тоже.

Когда Франк счел меня достойной, он официально объявил о моем удочерении. В «Икре Каспия» он устроил вечеринку. Его друзья дарили мне позолоченные драже. Мы выпили несколько литров кампари-соды, пятьдесят бутылок водки и поглотили немало килограммов белуги. «Ты моя самая любимая на Земле и среди звезд Вселенной!» — повторял мой покровитель в такси, которое отвозило нас на бульвар Сюше (Луиджи в это время был на своей ферме). Я была счастлива.

Большая голова с короткими волосами припала к моему плечу, Франк заснул. Я с закрытыми глазами целовала ему руку. Я много выпила, но, несмотря на головокружение, вспомнила стихотворение Вольтера «Светский человек»:

На бульваре Сюше я помогла прислуге, заменявшей Луиджи, перенести хозяина на кровать под балдахином. На ночном столике стояли фотографии Алисы. Она походила на Санду из «Сада Финци-Контини». У нас было только одно общее — черные глаза.

Среди простыней с его вензелем голова моего благодетеля походила на голову огромного младенца. Гладя пылающий лоб приемного отца, я наклонилась, чтобы поцеловать его в губы. От Франка пахло алкоголем, но, странное дело, мое желание обострялось отвращением, которое иногда он во мне вызывал. Мне хотелось поднять простыни и скользнуть к этому странному папе.

«Он омерзительный, но очень привлекательный», — шепнула служанка, когда мы выходили из спальни.

* * *

Элка подумывала: а не завести ли любовника, может, это остановит смерть? Но она прекрасно знала, что любой нормальный мужчина, увидев, как ее протез падает на кровать, убежит без оглядки. Показываться голой после стараний Круэллы и всех остальных операций — значило пополнить армию импотентов.

— Это проблема, и ее надо решать, — повторяла докторша из Питье-Сальпетриер (раковый корпус), холодно объявив Элке, что надо выбрать между смертью и потерей груди. Элка не хотела ни того ни другого, и это очень озадачило докторшу. А что, разве больные раком аплодируют, когда дама с седым пучком заставляет их выбирать между смертью и увечьем? В каком-то смысле это мини-выбор Софи: «Грудь или жизнь!»

Пока женщина в белом объясняла Элке серьезность положения, та думала о тысячах ненужных упражнений, тайно проделываемых в ванной каждое утро. Жалкая суета! Смешные меры предосторожности! Боишься, что груди опадут, а оказываешься одногрудым циклопом! Она вспоминала Теобальда, своих любовников, их ласки, их поцелуи. Все, что, кроме кормления, составляет интимную жизнь грудей.

У них атласная кожа. Наслаждение наступает, если партнер умеет доставить удовольствие им. Она думала о вздохах и стонах, которыми женщина обязана сладкой муке. Прикосновение губ к соску, прикосновение среднего и указательного пальцев, чуть сжимающих выступающую плоть.

— Мадам, вы меня слышите? Я вам говорила, что после операции мы можем при необходимости реконструировать грудь; правда, эта область навсегда останется нечувствительной, — отчеканила докторша.

За тридцать лет хорошей и примерной работы в корпусе онкологии эта сварливая женщина с седым пучком видела всяких пациенток. И на Элку она смотрела с неодобрением.

Вертихвостки, которые не понимают, насколько опасен враг со свитой метастазов, засевших здесь или там, и которые зациклились на любви к своим сиськам, тогда как по корпусу рыщет Смерть, необычайно раздражали ее.

— В вашем возрасте это уже не так важно! — повторила докторша, кладя рентгеновские снимки Элки в конверт из плотной бумаги.

Глотая слезы, больная вдруг почувствовала стыд за свои сорок лет. Она постарела и даже не поняла этого. Старухе не нужны груди. Время вишен прошло, а Элка и не заметила, с головой погруженная в оплакивание юности и успехов.

Снаружи была зима, но слабое весеннее солнце пыталось пробиться сквозь облака. По аллеям Питье-Сальпетриер ходили практиканты в темно-синих пальто поверх белых халатов. Они по привычке улыбались Элке, просто так, бесплатно, потому что в Париже между мужчинами и женщинами существует такая чудесная вещь, как сексуальные отношения.

Элка медленно вышла из больничного корпуса, прижимая снимки к груди. Больной как бы отделен от мира, а больной раком — особенно. Рак — это второе имя смерти, а мужчины, улыбающиеся женщинам, живы. Отделенная от мира, при мысли о прошлых тревогах, касавшихся ее карьеры в сфере недвижимости, она улыбалась. «Самое плохое предположение всегда самое правильное», — повторял Франк.

Это ничуть не мешало ему ждать Алису.

25 декабря

Какая мерзость, этот рак! С тех пор как я живу с ним, достается всему моему телу, как и предвещала докторша из (не)богоугодного заведения Питье-Сальпетриер. Рак моментально старит вас! Благодаря научно запрограммированному исходу эстрогенов я старею не по дням, а по часам. Я — «Портрет Дориана Грея» наоборот. Если я выживу, то не буду иметь права на гормоны замещения или молодости, я вообще ни на что не буду иметь права. «Кризис среднего возраста», который так муссируется в женской прессе, я переживаю в ускоренном темпе. То, что женщины чувствуют в течение нескольких лет, я получаю за несколько месяцев. Рак — это игра в орлянку: орел — умрешь, решка — издохнешь. Обычно между сорока и пятьюдесятью годами женщины переживают свое лучшее лето. Для меня оно станет вечной зимой.

Быть женщиной — это не вопрос молочной железы или яичников, утверждают врачи. Быть женщиной — это состояние души. А если бы им удалили яички? Сохранили бы они уверенность в том, что быть мужчиной — это не вопрос детородных органов? Какой-то терапевт даже заявил мне с апломбом, что грудь — это не сексуальный орган. Идиот.

Мне так нравились мои груди-близняшки. Благодаря им мое тело выглядело гармонично. Я навсегда лишилась этой гармонии. Я завешиваю зеркало ванной белой простыней, и на том спасибо. Каждый раз, когда я раздеваюсь, мое безобразие поражает меня: это не простое, обычное, безобразие. Чтобы поверить, надо это увидеть. С одной стороны грудь, с другой — пустота, которая засасывает меня. Те, кто наводит порчу, пронзают жертв на расстоянии. Я — своя собственная куколка, я воткнула себе иглы прямо в сердце.

27 декабря

Поезд метро мчится на полной скорости, но смерть преследует меня. Она выглядит, как Круэлла, эта карающая рука Мериньяка, этот заплечных дел мастер. В приемной мисс Скальпель — плакат с ее изображением перед всеми ее альбомами: пронзительный взгляд, торчащие груди. Рак груди был ее хлебом и маслом.

В день ампутации, когда я семь часов ждала очереди на операционный стол, Круэлла вошла в мою палату. Ее украшения звенели, каблуки цокали. Она подняла простыню и обвела грудь черным маркером, нарисовав пунктир вокруг осужденной. «В оперблоке мне будет понятно, где резать!» — уточнила специалистка, высунув кончик языка от усердия.

Потом она велела мне встать, снять рубашку и повернуться лицом. Она была красива в голубом костюме, а я была страшна, как мой рак, вся в пунктире. «Быстро! Вы у меня не одна», — покрикивала Круэлла.

Она, что, боялась отрезать не с той стороны? Как будто превратившись в члена организации «Репортеры без границ», Круэлла размахивала своим фотоаппаратом. Я встала с койки и последний раз в жизни показалась полностью. Вооружившись «лейкой», Круэлла ходила вокруг меня, сужая круги. Меня обстреливали вспышки.

— Профиль! Анфас! Три четверти! Быстро! — орал мой полицай.

— Schnell^[6],— мрачно передразнила я.

Круэлла прервала свой репортаж.

— Здесь и не такие крутые обламывались, дорогуша. Кем вы себя возомнили? Здесь вам не дворец. Выпендриваться не надо. Давайте. Анфас, профиль, повернитесь, правый профиль. Три четверти влево. И помалкивайте, а то я откажусь от вас.

Вспоминая последующие муки и все дырки и бугры, которые специалистка сделала на моем теле, уверенная, что поступает правильно (если только не…), я понимаю, что лучше было бы выбить из ее рук «лейку», одеться и сбежать от этой папарацци. Я не ушла, потому что в моей груди цвела смерть. Из-за этой опухоли каждая минута была на счету. К Круэлле меня направила докторша из Питье с седым пучком. Оглядываясь назад, я понимаю, что они договорились о бартере. «Я тебе направлю грудь, а ты мне отдашь одного на химиотерапию, идет?»

Оглушенная таблеткой антаракса, я упала на койку в полной уверенности, что хирургиня убьет меня или покалечит. И я не ошиблась.

Прежде чем впасть в забытье, я последний раз взглянула на тело, доставшееся мне от Мод. Грудь уже несла на себе печать смерти, обведенную черным, пунктир доходил даже до лопатки.

Отрезав мою плоть и пролив мою кровь, Круэлла выбросила мою грудь в мусорное ведро и засунула между кожей и грудной клеткой пакет с физиологическим раствором. Это называлось «немедленным восстановлением».

Полнейшее восстановление! Круэлла приняла меня за Джину Лоллобриджиду — пришлось через две недели снова прибегнуть к зажимам и скальпелю, чтобы удалить огромный пакет, который мешал мне дышать. У Круэллы отличный глазомер, но «каждый имеет право на ошибку», как сказала она мне потом. Это что, безнаказанная пытка для упрямцев?

Круэлла отказывалась использовать морфий. «Мне будет затруднительно контролировать ваше состояние. Кроме того, морфий формирует зависимость», — отчеканила она. Вторая операция осложнилась заражением золотистым стафилококком. Пришлось резать еще раз, чтобы избежать гангрены. Мясничиха рвала и метала, твердила, что ее клиника стерильна, суперстерильна, а что до меня, то мне просто не повезло.

Она могла бы и не оправдываться. С тех пор как Франк меня бросил, я стала воплощенным невезением. Мисс Нож не учла, что ее операционный блок был настоящей свалкой, грязной и даже отталкивающей. Я видела это, когда стонала, распластанная на операционном столе — моем ложе страдания, и боялась, что могу подхватить какую-нибудь дрянь. Несмотря на медикаментозную подготовку к операции, мне следовало сбежать от моей злой феи.

Твой блок, Круэлла, до сих пор так же омерзителен? Ну, конечно же, нет. После моего печального случая ты наверняка положила конец некоторым обычаям: твои медбратья больше не ковыряют в носу на глазах у предоперационных больных, и переполненные тазы больше не ставят на столь же грязные одеяла. Твои санитарки начали мыть ноги и перестали входить в блок в босоножках на высоком каблуке, сверкая черными от грязи пятками. А твои санитары больше не тушат окурки в пепельнице, стоящей между шприцами. Ты навела порядок, моя совсем не любимая ведьма, и если бы сам министр здравоохранения зашел к тебе, операционный блок и послеоперационная блестели бы чистотой, верно?

Политика общественного здоровья напоминает неотмеченные крутые повороты на дороге. После определенного количества смертей наконец-то ставят дорожный знак. После десятого заражения золотистым стафилококком Круэлле пришлось вычистить «рабочую поверхность» бетадином, и теперь ей не в чем упрекнуть себя. Некоторые клиники похожи на симпатичные ресторанчики с сомнительной кухней. Расшитые скатерти, несвежее мясо.

Следя за похождениями «Женщины в белом» на «TF1», Круэлла, наверное, стала легендой в своих собственных глазах. Как официант из сартровского кафе, она изображала хирурга. Мясничиха носила серебряные украшения, а голос у нее был металлический. Чтобы смягчить взгляд, она подводила голубым свои злые глаза, но под прожекторами оперблока пациентка при виде этого кремния засыпала в страхе.

Франк. Передай это Ольге, Соланж и всем женщинам, которые работают на тебя. Если с ними случится такая беда, пусть переговорят с целой толпой онкологов, прежде чем решиться на малейший шаг. Если надо резать, пусть выслушают десять хирургов, прежде чем согласиться. Даже булочника — и того выбирать надо…

Некоторые терапевты в юбках хотят, чтобы больные раком вели себя тихо, как метастазы. Мужчины терпеливее. С ними можно шутить, говорить прямо — их это не раздражает. Совсем не из-за того, что врачи носят белые халаты, они считают себя добрыми пастырями зловонного и страдающего стада.

* * *

В Шапель-Кадо при помощи воды из священного фонтана Мод сражалась с Анку^[7], его саваном и косой. В этом фонтане плавали круглый год василек, одуванчик, полевая фиалка и таволга, а остальное делали святые.

В Вильжюифе лифты до отказа забиты больными, которые прикреплены к капельницам с лекарствами. В шумной толпе неслышно гуляет невидимая смерть. Может быть, она похожа на девушку, стоящую у стеклянной двери. Из-под красного платья высовывается трубка, в сумке находится дренаж.

В Арденнах, на этаже «патологии молочной железы», пациентки встревоженно смотрят на дверь кабинета консультации. Сколько миллионов минут ожидания потрачено в приемной? Кажется, что находишься в филиале биржи труда, только в очереди сидят одни женщины. Каждая больная раком входит, закрывает дверь, задвигает щеколду, раздевается и выходит через тридцать минут; ее сменяет сестра по несчастью.

«Это не женщина, — думает Элка, — это ее рак идет на встречу с консилиумом специалистов. Рак правит бал, он противопоставляет больных белым халатам». Все приветливы, все негромко говорят, они понимают, что женщина вскоре может умереть.

28 декабря

Я научилась вдыхать и выдыхать, сдерживая боль. Под моим свитером всего лишь одна грудь. Я забыла надеть протез. Я некрасива, моя фигура кривая. Бертран найдет объяснения моему опозданию.

— Мадам! Вы слышите меня? Я спрашиваю, вам нужен ресторан на углу бульвара Сен-Жермен и бульвара Распай?

Водитель, женщина, прерывает мои мысли. Я вздрагиваю и подаюсь вперед.

— Да, это тут, — глухо говорю я.

Зимой Париж сверкает тысячью огоньков. Париж, пожалуй, единственный город в мире, где больные раком, глядя на эти волнующие отблески, отказываются умирать. Среди такой красоты больные, гуляющие по вечерам, особенно сильно хотят выздороветь. В то время когда я еще жила, я мало обращала внимание на городской пейзаж. Я на все смотрела взглядом оценщика — и это результат работы в сфере недвижимости. Для меня город был только стройкой, перемещением с одного объекта на другой. Женщина-водитель со станции «Ж-7» останавливает машину перед «Регатой». Она смотрит на меня с подозрением, как будто у меня ружье. У рака есть еще одна положительная черта: вам абсолютно все равно, что о вас подумают.

В «Регате», где в лучшие времена я проводила столько вечеров, я сталкиваюсь с Денизой Дюма, директрисой «Обзора агентств». Специалистка на секунду задерживает на мне взгляд.

Потом проходит мимо, как будто я невидима, и тем самым она совершает маленькое убийство большого масштаба, хотя убийцы такого рода никогда о других не думают. В «Регате», этом кулинарном «Титанике», где у стольких земельных менеджеров есть именное кольцо для салфетки, я вспоминаю все предыдущие убийства.

Я отворачиваюсь. Она скрывается. Я из прошлого, я призрак, а с призраками не стоит связываться. Поначалу, ощутив свою бестелесность, я страдала оттого, что встреченные в Париже X или Y не узнавали меня. Теперь же мне наплевать.

Бертран ждет меня в глубине зала. Седые волосы, очки полумесяцем, галстук, красивый старомодный жилет. С первого взгляда понятно, что это ценитель искусства. Я осматриваюсь, нахожу знакомые лица. Улыбаюсь Пьеру или Полю; никто меня не замечает. Метрдотель похож на персонажа из массовки «Бала вампиров». Официантка, должно быть, начинала у Робло. Ничуть не растерявшись в этой унизительной обстановке, Бертран заказывает устриц и морской язык, я беру то же. Ни его старость, ни мой рак не портят нам аппетит.

Бертран рассуждает о будущем. Я в него не верю, но помалкиваю. Зачем огорчать единственного оставшегося друга? И если мне суждено умереть, то пусть он сохранит воспоминание о моем самообладании.

29 декабря

Я учусь жить совершенно одна, с моими кошками. Вспоминаю полотно Йосефа Израэлса «Старые товарищи» — это я. Когда я не пишу, то гадаю на картах. «Черноволосый юноша» (король пентаклей) повторяется, как заевшая пластинка. Один раз я вытащила перевернутую карту Смерти. Так что же: прорыв, изменения, новая жизнь или Курносая? Я купила книгу «Зелья и порчи». В память о Мод я изучаю магию.

Иногда я случайно вижу свое тело в зеркале. Это издевка надо мной. К счастью, онкологи при виде шрамов не пугаются. Больная раком, изуродованная кем-то из них, — такое они видят каждый день. Онкологи осматривают мое тело, суют нос в рану, как будто рассматривают самую банальную вещь на свете. Они не слабаки: они постоянно видят изнанку рака. Может быть, выход — это спать с онкологом?

30 декабря

Предупрежденный мудрецами из Комитета 101, д-р Жаффе отменяет следующий укол. Меня должны были стерилизовать, и вот ко мне пришла мисс Кровотечение. Вместо того чтобы иссякнуть, кровь брызжет во все стороны! Истощение! Я опустошаюсь, я истекаю! Какая же я неблагодарная пациентка.

Я всегда знала, что мной движут гормоны и что они так просто не сдадутся. Эстрогены и прогестерон были эликсиром молодости. Сумасшедшие гормоны правили бал. В блеске глаз, под кожей, в рождении желания — везде царила мисс Либидо. Ведомая ею, я любила без оглядки, работала и жила на полную катушку. Я испытывала удовольствие, я строила планы.

Чтобы победить рак, надо убить самку. Теперь я стану только личностью. Как многие бунтари, я многим обязана Симоне де Бовуар, но, что бы там ни говорил Бобр, я больше ценила в себе женщину.

* * *

Элка впала в спячку. Ее живот раздулся, как будто она была беременна своими бедами. Элка поняла, что человек, потерявший здоровье, как правило, очень одинок. Это было все равно что оказаться на необитаемом острове, окруженном пакетботами и парусниками, которые не хотят бросить якорь и послать спасательную шлюпку. Улыбающиеся матросы машут руками.

«Держитесь!» — подбадривают они с борта.

А Элка все смотрела и смотрела, как на улице Томб-Иссуар падает снег.

31 декабря, четырнадцать часов

Я возвращаюсь из Вильжюифа. Диагноз д-ра Жаффе непримирим: против меня вновь заговорит оружие, опять скальпель, полюбивший меня скальпель, — опять операция. «Я больше не выдержу», — удрученно думаю я. Мы думаем, что мы не можем, но мы сможем. Видишь ли, Франк, трудно передать словами, что может вынести человеческая природа. Как, впрочем, и многое другое, боль — всего лишь привычка.

Иногда мне хочется закрыть тетрадь: так тяжело все это писать. Заложница болезни в сгущающейся ночной мгле, я думаю об этой последней встрече, на которую тебе придется согласиться. Я вручу тебе эту тетрадь, ты узнаешь о Любви, ты узнаешь обо всем, а потом попробуй с этим справиться.

2 января

Меня отпустили из Поль-Брусса, где я прохожу предоперационное обследование, я читаю старые записные книжки, пожелтевшие письма. На фотографиях — поблекшие лица, на бумаге — выцветшие буквы. Память великодушна. Она избирательна. Мы помним страдание, но не помним подробностей. Поэтому так важны письма, фотографии, записные книжки. Лучше всего, когда ты действуешь на своей территории; мне надо разбередить рану, я прорастаю в нее, выискиваю улики и доказательства. У меня нездоровая мания все хранить: служебные записки, поздравительные открытки, номерки из гардероба, театральные программки, — есть из чего выбирать!

В зеркале я вижу свое странное и загадочное отражение. Знай, Франк, у человека три лица. Наше привычное, каждодневное — это всего лишь набросок другого, того, которое проявляется, когда мы страдаем. А последнее лицо — это маска смерти, она изменяет черты лица, выявляя его истину. Я наблюдаю за своими собственными изменениями. Это, конечно, все еще я, но и как будто кто-то другой. Почти красивая отшельница; так страдание стирает все незначительное, чтобы изваять саму сущность бытия и придать истинную значимость — то величие, которое роднит всех людей.

Глядя на свое отражение, я вижу глаза обреченной, заблудившейся в дремучем лесу. Уже темнеет. Ей бы спросить дорогу у прохожего, но он никогда не появится, потому что разумен и не заблудится! Рот как рот — отверстие для принятия пищи, впалые щеки, лоб стал лбом в полном смысле слова — огромным, просто необъятным. Из-за худобы глаза как будто вылезли из орбит.

На тощих плечах болтается полосатая пижама; я и темница, и каторжник, я и приговоренный, и надзиратель, а моя Вселенная — концентрационный лагерь. Можно обмануть дозорного на вышке и сбежать от всего, но не от себя. Измененная ладонь без линии любви, без линии жизни. Светлое будущее в могиле! Исхудавшие пальцы, что большой, что средний, выглядят, как мизинец. Моя кисть стала похожа на большого паука. Я пишу — поэтому, к несчастью, она все время перед глазами.

* * *

Вечером перед операцией Элка сказала Теобальду, что в случае печального исхода она хочет быть похороненной на еврейском кладбище Фонтенбло.

— Почему в Фонтенбло? Почему на еврейском кладбище? — удивился Теобальд.

— Потому, — отрезала Элка.

В коридоре сидела Вера и читала «Современную женщину».

После бесконечного количества операций пациент хорошо изучил правила. Душ с бетадином, специальная рубашка, голодание, премедикация. Знакомое оцепенение охватывает мозг. Вас кладут на каталку, санитар вывозит вас в коридор: там родственники, они машут руками так, будто провожают вас на тот свет. Страх, этот омерзительный страх, охватывает напичканного лекарствами больного, когда через двери блока санитар вкатывает его в операционную, а точнее — современно оборудованный ад.

Ей был знаком весь этот ужас: ее укладывают на стол — этот стальной поднос с наклонными краями, эту разделочную доску под огромным прожектором. Чудовищный жар после первого же укола жжет горло, ее сковывают, ищут уцелевшие вены и на этот раз находят. Перед глазами все уплывает, в ужасном страхе больше никогда не проснуться темнеет сознание.

* * *

Два десятка кроватей, стоявших в послеоперационной, выглядели, как инкубаторы для недоношенных детей, только большого размера. Через час после возвращения из блока Элка пришла в себя. «Да шумит море и что наполняет его, Вселенная и живущие в ней; да рукоплещут реки, да ликуют вместе горы пред лицем Господа, ибо Он идет судить землю. Он будет судить Вселенную праведно и народы — верно»^[8].

Элкин верующий сосед читал вслух Псалтирь. Прооперированный мужчина сообщил Элке, что он из палаты 254, отделение Керси. Если они выйдут отсюда, может, она позвонит ему? Едва вылезший из гроба, раковый, он уже клеился к женщинам! Над книгой были видны только его глаза. А он какой — излечимый или обреченный? Элка хотела улыбнуться, но не смогла. «Еще не кончилась воронья зима», — подумала она.

Медсестра вложила ей в ладонь трубку от капельницы. Это был насос, он при необходимости качал морфий. Вспоминая жестокости Круэллы, Элка подумала: «Какая роскошь».

— При нестерпимой боли жмите, — подсказала медсестра.

Она вынула из кармана градуированную линейку и попросила Элку оценить свое страдание.

— Максимальное, — прошептала больная.

— Ну так жмите! — повторила сестра.

Ее глаза сочувственно смотрели из-под зеленой маски. Рыжие волосы скрывал колпак, из-под него на лоб выбилась одна прядка. Понемногу все кровати заполнялись большими младенцами под присмотром армии анестезиологов. В полумраке медсестры порхали, как ангелы. Как будто их халаты были с крыльями — полупрозрачные, из жатой бумаги «а-ля Иси Мияки».

Элка вспомнила, что в блоке она была на «первой позиции», как говорят пилоты перед взлетом. Часы на стене показывали одиннадцать утра. Санитары увезли ее на рассвете. Три часа операции. «Итак, я выжила», — удивилась она.

Усиливалась усталость, туман заволакивал ее мозг. Элка стала мерзнуть все сильнее и сильнее. У нее застучали зубы.

— Вы бледнеете, — забеспокоилась сестра и позвала практикантов.

Над ней склонился д-р Жаффе.

— Давление очень низкое. Цвет лица землистый, рефлексов нет. Гемостаз! Быстро!

Медсестра сверилась с записями и уколола Элкин указательный палец. Вокруг уже собиралась толпа. Все говорили одновременно. Элка поняла: что-то не так. Должно быть, возникли осложнения. Кажется, она была королевой осложнений.

— Экстренный вызов! Предупредите блок!

Она была слишком слаба, чтобы волноваться. Вокруг ее кровати бегали практиканты. Подняв глаза, Элка отметила, что капельница сменила цвет. Красный. Вторая капельница. Вливали не только в здоровую руку, вливали в обе! Кто-то крепко прижимал ее локти к кровати. «Красная капельница — значит, кровь», — подумала Элка. Они не только терзали то, что осталось от ее руки, но и вливали ей чужую кровь! Разве чужая кровь не опасна? А что если ее заразят гепатитом В или С, вирусом коровьего бешенства, СПИДом? Им что, рака мало? Кто-то подбежал с новыми пакетами для капельницы. Плазма начинала действовать.

Появилась женщина в белом и распаковала принесенный аппарат. Она водила датчиком УЗИ, глядя на экран. Ее окружали три хирурга, два анестезиолога и пять медсестер. Все выглядели встревоженными. Должно быть, их вымотали эти бесконечные операции, этот неподдающийся рак.

— Срочно действуйте, — заключила женщина в белом, складывая аппарат.

Д-р Жаффе взял Элку за руку.

— Внутреннее кровотечение. Нужна еще одна операция. Мужайтесь.

— Это невозможно, — сказала она, лежа с широко раскинутыми руками.

Медицинская бригада вывезла каталку из послеоперационной и направилась обратно в оперблок.

— Я умру, — прошептала она.

— Вовсе нет, — ответил врач, ускоряя бег.

Должно быть, асы скальпеля совершили ошибку. Медсестры, анестезиологи и врачи не предполагали, что их ошибка может стать роковой. Элка прислушивалась к своему обескровленному телу, и это тело говорило, что не выдержит никакого прикосновения, даже самого маленького скальпеля.

Ее тело устало, ее тело сказало «нет».

Подталкиваемая медицинской бригадой каталка ехала по коридорам. Кровать, кровь, капельница — вся эта сцена снова повторилась под прожекторами. Элка была звездой в этом театре теней. Роль досталась тяжелая: она играла собственную смерть в прямом эфире. Хор был на месте, трагедия разворачивалась. Актеры в масках, похожие на марсиан, приблизились. Она была заложницей. Заложницей рака, побочных эффектов и зеленых масок. Когда она уплыла с этого берега? В какой момент ее жизнь превратилась в ад?

Ей хотелось попросить их все прекратить, но она не смогла произнести ни слова. Она глазами делала знаки, но они ее не понимали. Элка больше не чувствовала себя женщиной, вообще никем себя не чувствовала, она была телом, кровью, внутренними органами. Сердце билось все слабее.

— Давление снова падает! — закричала женщина.

— Риск остановки сердца! — закричал мужчина.

Элка вдруг перестала бояться. Природа сделала свое дело: ее наполняла нежность, из нее ушло что-то, державшееся за жизнь. Это судьба. Дойти до пределов страдания под ненужным прожектором. Теобальд будет страдать, Антуан тоже, но в его возрасте все быстро забывается. Тристаны будут опечалены. Мертвая, она получит право на бесконечный розовый период. Мелкий Бес проживет сто лет.

Она жалела, что никто не держит ее за руку, ни одного близкого, ни одного дорогого человека, чтобы спокойно умереть. Незнакомцы волновались. Колпаки, маски, взгляды, направленные на нее: хор без сердца дырявил ее тело.

«Это последнее, что я вижу», — подумала умирающая.

Потом провал в темноту комы.

* * *

Темный тоннель, в конце которого сиял белый свет. Расхожее клише не обмануло. Она плавала в непонятном пространстве. Откуда-то вырисовывались тени. Они не издавали ни малейшего звука, склонялись над тем, чем должна была быть она.

Тоннель расширялся. Надо было оттолкнуться, сделать последнее усилие, метнуться к свету. Она повела плечом и почувствовала свободу.

— Она возвращается! — раздался чей-то голос.

К ней склонился какой-то призрак. Страдание разорвалось тысячей осколков. По трубкам потек морфий, и крик, готовый сорваться с ее губ, умер, не успев родиться. Желудок, печень, селезенка, почки — казалось, компьютер был везде, кроме Элкиных мыслей.

Аппараты делали свою работу, машины гудели, трубки одновременно вдували воздух. Ее губы пересохли, как Сахара, глаза жгло. Простыню подняли, чтобы послушать и просканировать ее. Из ноздрей торчали трубки — это была жесточайшая пытка. Рот был забит, и нельзя было издать ни звука: интубационная трубка, соединенная с аппаратом ИВЛ, как мощная рука, распирала ей горло. Она услышала свист воздуха. Это было ее дыхание.

К ней нагнулась тень, чтобы проверить пипетки, вливающие кровь и жидкости. Врач-реаниматолог смочил ее губы, прилипшие к интубационной трубке. Потрескавшиеся губы увлажнились, и Элка заплакала от радости.

— Отключаем ее. При малейшей угрозе снова присоединяйте к аппарату.

Голубоватые растворы поблескивали над кроватью, отгороженной ширмами. Изо рта убрали огромные предметы, она вдохнула полной грудью, воздух ворвался в ее маленькие легкие.

Каждые три минуты ее давление измерял аппарат, прикрепленный к правой лодыжке. Область сердца была покрыта электродами. Стоило ей шевельнуться, как срабатывала сирена, и к ней устремлялись тени. Казалось, обе ее руки прикованы к разделочной доске. Другие трубки были введены ей в пупок, в пах и бедренную артерию, а также к яремной и подключичной вене. Это позволяло брать анализы, измерять давление и постоянно контролировать сердечный ритм. Зонды и катетеры обеспечивали искусственное питание, введение медикаментов и баланс притока крови. Аппараты контролировали сердечную частоту, температуру, давление и все жизненные показатели.

«Я живая машина», — подумала Элка. Она посмотрела в сторону окна и узнала этот пейзаж. Она была на первом этаже Поль-Брусса. Кучи грязи, котлован, ухабистая дорога. Три красных крана замерли над полуприцепами. Стройка Вильжюифа выглядела покинутой, никто там не работал. Почему реанимация оборудована на первом этаже? Ответ не замедлил явиться, хотя мозг еще был в тумане. Неподалеку, на первом этаже, находился морг — это облегчало транспортировку тела.

— Она еще не в норме.

Над ней человек в маске говорил голосом д-ра Жаффе. Она взяла его за руку. Происходил немой диалог. Под закрытыми веками рассыпались искры, пронзая полотно, чтобы достичь мира Элки. И тогда, неведомо почему, она подумала о Боге. Он показал свой гнев, обрекая на кровавую битву с болезнью, или же хотел спасти ее in extremis^[9]? Обе версии имели право на жизнь, как дилемма стакана — наполовину пустой или наполовину полный? Д-р Жаффе разговаривал с коллегой.

— Прогноз такой же.

Дочь Мод знала, что выживет. Лодка Ночи проплыла мимо, вдали виднелись луга, кусты боярышника.

Вечером близкие получили право склониться к постели больной. Переодетые, как хирурги, они были в белых халатах, мягких тапочках, зеленых масках и душевых шапочках. Элка смотрела в их полные слез глаза. Она узнала Теобальда, Веру, Бертрана. Ей хотелось увидеть Антуана, но будущий судья не знал, что чуть не потерял мать: он проходил стажировку в Африке.

Прибыв из «Даров Бретани», Тристаны остановились рядом с больницей, в отеле «Ибис». Они ужинали с Теобальдом в кафетерии. У них настал голубой период, они любили его: это было видно невооруженным глазом. С их сомкнутых страхом губ не падали ни жабы, ни змеи, а только прекрасные розы. В какой-то момент сломленная бессонными ночами, Иветта наклонилась поцеловать Элку. Несмотря на трубки, пронзавшие тело в двадцати двух местах, Элка отстранилась. Она не выносила никакого контакта со своими.

* * *

Рождественские елки выбрасывали в окна. Улицы города были усеяны их трупами. С людьми так же: вас берут, вас используют, вас выбрасывают. Праздник окончился, деревья, символизировавшие его, тихо умирали.

Практиканты все утро вынимали зонды, трубки и катетеры из тела Элки. Благодаря морфию эти процедуры были безболезненны. Пациентка расценивала свое пребывание в реанимации как рискованное проникновение в центр Лабиринта. Она вышла оттуда живой.

Санитары везли каталку по коридорам в отделение Арденны, а Элка плакала, как плачут люди, выжившие в катастрофе, от которой земля вокруг усеяна трупами.

В палате 27 она увидела на стуле свою одежду, экземпляр «Цветов зла» и «Ежегодник агентов по недвижимости». Она узнала металлический шкафчик, где заперла «Князя Мира». Зимнее солнце слегка коснулось ее распухшей руки. Теобальд позаботился о розах. Она смотрела на них, как единственный уцелевший смотрит на мир.

Каждые три часа ей вводили дозу морфия. В реанимации в капельнице был опиум. Теперь у Элки было время взглянуть на свою боль — этот так и не разразившийся тайфун. Собирались грозовые тучи, тело пронизывали огненные сполохи, сознание вставало на дыбы, молния ударяла в мозг, потом вдруг появлялся белый халат со шприцем в руке.

Через три часа гроза собиралась вновь. Она готовилась разразиться со всей яростью, разрушая все на своем пути, как будто мстила за проигранную битву. В каждом нервном окончании, в каждой вене, в каждой артерии, даже вдали от затронутых скальпелем областей, вспыхивали молнии. В палате появлялась тень, торнадо утихал.

Теперь Элка могла дышать, глотать, кашлять, шмыгать носом — все это с огромным восторгом. Повернуться она не могла и тем более подняться, но в этом не было ничего плохого. Как бы она таскала за собой такое количество дренажей? Монашеская келья, которая, превратившись в больничную палату, пугала только новичков, после пребывания среди коматозных казалась ей роскошным замком.

Это восхождение из гроба убедило Элку, что она и ее рак шли в правильном направлении. По ночам во сне она ехала по странным местностям на колеснице, запряженной тройкой лошадей.

Иветта с Северином сменялиТеобальда и Веру у ее изголовья. Она смотрела на Тристанов с грустью, ей кого-то не хватало; Мод умерла, этого кого-то уже не существовало.

14 января

Муж Лилли расщедрился на букет цветов во время моей комы. Если бы я умерла, они с Лилли были бы безупречны. Сдержанные, но в слезах, полные достоинства и любви, мои сводная сестра и зять сидели бы в церкви в первом ряду. Лилли тоже работает в «Дарах Бретани». На любом аукционе ее острый глаз умеет выискать выгодную вещь — медный барометр или золотой корабельный рог. Мы уже семь лет не виделись и не общались. Мужа Лилли зовут Игорь, он орнитолог. Низенький брюнет с живыми глазами. Когда Тристаны собираются вместе, Игорь неловко чувствует себя, а тут еще наши печальные истории. Мою сводную сестру я с трудом узнала бы на улице.

19 января

Воскресное утро, раковый корпус. Теперь, когда я могу ходить, последний оставшийся во мне дренаж я засунула в сумку из магазина «Чемпион», с ним меня соединяет трубка, запрятанная в складки кимоно. В банках кровь и всякие жидкости. Когда этот поток иссякнет, мне дадут увольнительную. Северин и Иветта уехали. Если я переживу рак, то наши отношения снова изменятся и опять наступит период желчи, змей и жаб. «Твой отец сердится на тебя, потому что любит», — извиняется Иветта после очередной сцены.

Крестный и Вера кормят моих кошек. Бертран звонит каждый день. Антуан прислал мне телеграмму из Сомали. Земля Обетованная, Земля Молодых и Земля Фей — так бы назвала Мод мир, из которого я выбралась. «О стихии! О замки! Чья душа без греха?»^[10] Моя душа затерялась в Лабиринте. Где Золотое руно? Я — пленница темных областей. Почти все, с кем я вижусь, — онкологи. Мне хочется вынырнуть на поверхность, глотнуть свежего воздуха. Здесь же окна закрыты намертво, и все время кондиционерный климат.

Раковым больным и в будни нерадостно, в воскресенье и того хуже! Белые халаты сбегают, больных не осматривают, в воскресенье всюду царствует рак. Всех охватывает оцепенение, страдание растворяется в тишине, время тянется. Очень мрачно, особенно зимой, когда даже утром темно.

Из окна я вижу заброшенную стройку. Она похожа на мою жизнь. Никакого развития. Экскаваторы замерли, краны парализованы, грузовики неподвижны. Строительный подрядчик сбежал. Дух этого предприятия сломила близость рака. Это болото медленно затягивает меня, как будто оно воплощает бесконечную крестную муку, вечное испытание. Поникшие краны и самосвалы, землекопы, оставшиеся без работы «по техническим причинам», замерзшие кучи песка — в Вильжюифе даже стройке плохо.

По воскресеньям исчезает и без того малый смысл жизни. На всех этажах царят боль и оцепенение послеоперационных больных. Двое спрашивают у медсестры расписание богослужений. Я пристраиваюсь к ним: я готова расстаться со своим «королевством», мне необходимо чем-то себя занять. Сколько времени я не была в церкви?

Калеки входят в часовню, волоча за собой капельницы с лекарствами; справа от приемной я останавливаюсь, «…и Господь даст благо, и земля наша даст плод свой; правда пойдет пред Ним и поставит на путь стопы свои»^[11],— поет лысый ребенок в микрофон. Мод, должно быть, составляла такого типа заклинания в Шапель-Кадо.

Над алтарем возвышается крест; мне хватает и моего собственного. Святая вода не для ведьм. Облаченный в белую ризу священник оборачивается в мою сторону.

Я ухожу.

19 января (вечер)

Франк! Ты ничего не прощал. «Око за око», — задумчиво бормотал ты, встречая имя врага в рубрике некрологов. Секс, деньги и жажда мести — вот что движет людьми, любовь же существует только у Пруста и Эдит Пиаф. «Смешные заблуждения, чувства! Дешевые сладости, воздушные замки для простаков! Главное — это деньги, а остальное — ничтожно», — повторял ты.

Моя безнадежность походила на твою. Пустота, вечный вопрос «зачем», нехватка идеалов — нам все с тобой опостылело, в этом наша схожесть.

20 января (наконец-то понедельник!)

Беготня в коридоре, смех медсестер, стук их каблучков: больные раком отбрасывали ночь, как детский страх. Каждый понедельник с семи утра открывались двери, скрипели тележки, кругом был гвалт и всеобщий аппетит.

Матроны ставили поднос на кровать, царила суматоха первой подачи. «Чай или кофе?» — предлагали разносчицы с половником в руке. Я завидовала их восточному взгляду и упругим попкам. Подносы были единственной радостью за весь день. На кроватях больных, отправлявшихся в блок или возвращавшихся с химиотерапии, висели таблички «Не кормить», тележки с едой проезжали мимо.

На прикроватной тумбочке, как реликвии, хранятся розы Крестного, телеграмма Антуана, письмо Бертрана, два сладких мандарина от Веры, засахаренный миндаль от Иветты (со времен розового периода). В то утро я включила радио. Как ветер с моря, по комнате полетели сплетни о далекой жизни. Я хрустела сухариками, новости шли своим чередом, рак мог подождать.

Когда женщины забрали поднос, мне вдруг стало казаться, что я живу в роскошном отеле. Я отдыхала, а белые халаты начинали обход прооперированных больных. Это можно было понять по первым раздававшимся крикам: вынимали дренажи, убирали зажимы, что-то отрезали ножницами, — несмотря на морфий, плоть бунтовала.

На «Франс-Инфо» обсуждался вопрос о долларах и инвестициях. Провинция развивалась, и строительство офисов в парижском регионе казалось лакомым куском.

Медленно, с кучей гримас, я поднялась с постели. Мне понадобилось четверть часа, чтобы добраться до ванной. Мне не было так страшно в реанимации, где моя жизнь висела на волоске. Но огромные усилия, которых мне стоило малейшее движение, заставляли меня дрожать от страха. В зеркале мое лицо достигло своего рода совершенства. Как маска театра Но. Я не узнавала своих постаревших черт с отпечатком страдания и напоминанием о страдании. Это испуганное лицо отражало все опасности переправы и долгого путешествия.

Когда меня освободят от этих дренажей, которые я таскаю за собой, как кастрюли? Такова уж судьба каторжника от рака: таскать, как ядра, банки с надписью «A-отрицательный». Мне тяжело от этих мыслей, я плачу каждое утро.

Я расчесала свалявшиеся от пота волосы, подкрасилась — блеск на губы, тени на глаза; это было смешно: весь день я проводила, меняя позы на кровати.

Мне постелили чистое белье. Положив руки на свежие простыни, я уговаривала боль утихнуть. «Еще чего!» — ответили мои нервные окончания.

Раздался стук в дверь. Белые халаты никогда не стучали. Было темно: я не люблю искусственный свет по утрам. В полумраке дверь открыл мужчина и направился ко мне. Мой гость, должно быть, ошибся палатой. Черный плащ с капюшоном, глаза тоже черные.

— Вы позволите?

Незнакомец приблизился. Среднего роста, брюнет, ни толстый ни худой, он прошел бы по улице незамеченным. Он придвинул кресло и сел в ногах моей постели. За двойными рамами медленно передвигались краны, поднимая свою ношу, в первый раз я увидела их работающими. Стройка ожила. Песчаная пустыня, закрывавшая горизонт, вдруг закишела людьми. Фигурки поднимали руки, как будто приветствовали меня. Одетые в голубые комбинезоны, три землекопа в белых касках взбирались на кучу песка.

Мой гость навел меня на мысль о фигурах Джамеля Тата: человек из толпы. У него было самое заурядное лицо — как у всех. Должно быть, у него была веская причина прийти в мою палату. На нем были черные походные ботинки фирмы «Текника» — такие носил и Антуан.

— Вам что-нибудь нужно? Книги, цветы или фрукты? Я могу спуститься в магазин, если вам чего-то не хватает, — предложил он и закинул ногу на ногу.

Может, мне и хотелось всего, но это никого не касалось. Незнакомец кашлянул, чтобы придать себе уверенности. Я увидела, как белая, довольно изящная кисть руки появилась из черного и нырнула обратно в карман. Мужчина покосился на дренажи у постели. После обеда я их прятала, чтобы не пугать Теобальда. Достаточно было убрать мое хозяйство под кровать, а потом свесить одеяло до пола.

Мне вдруг стало стыдно.

Проходящий сквозь стены невозмутимо созерцал мои мучения. На его лице не выразилось ни малейшего отвращения. Должно быть, это практикант в штатском.

— Вы читаете газеты?

Мужчина достал из кармана плаща «Либерасьон» и «Монд» и положил их мне на кровать. Я заплакала. Такое стало часто случаться. Слезы бежали из глаз, лицо, как мрамор, было неподвижно, я не страдала — слезы лились сами собой.

Незнакомец протянул мне бумажный носовой платок, я жестом отказалась. Потянулась за газетой. Ну и что из того, что я в Вильжюифе: я могу читать, мне только что подали завтрак, при желании это могло походить на пребывание в отеле. Мужчина в «текниках» улыбался. Его заинтересованный взгляд остановился на моей распухшей руке.

— Я прихожу к тем, кто этого хочет, — прошептал он. — Если вы захотите поговорить, меня зовут Люк Вейсс, звоните мне по номеру 24–32 в любой день, кроме вторника.

Если бы не выразительные черные глаза, этот тип был бы никем. Он мог быть всеми мужчинами одновременно и каждым мужчиной в отдельности. Плащ мешковат. Джинсы чересчур поношенные. Зачем мне звонить ему по номеру 24–32 (кроме вторника), если мне понадобится с кем — то поговорить? Кто он: врач-реаниматолог, психолог, сиделка, санитар, медбрат, диетолог или просто скаут с добрым сердцем? В Вильжюифе либо ты больной, либо белый халат — третьего не дано. Любопытство к окружающим уменьшалось, как шагреневая кожа. Был отряд родственников с цветами — они делали дежурное доброе дело, и отряд профи — они осматривали вас, прежде чем отправиться на поиски новых приключений.

Незнакомец был ни стар ни молод, ему было что-то в районе сорока. Он перестал улыбаться.

— Хотите, я подниму шторы?

Я покачала головой. Когда вы больны, то кто угодно может усесться в вашей палате.

— Мужайтесь, — повторил он.

Больница, как и тюрьма, — место бесцельных прогулок.

Мужайтесь, а что он знал об этом? Под стать глазам в нем все было темным и строгим, даже голос. Этот тип был вежливым и занудным. Он вздохнул, его взгляд скрыли бледные веки. У него были густые, как мазки Пикассо, ресницы. Он открыл глаза и снова улыбнулся.

— Хотите, я включу ночник? — не отступал он.

Мое молчание явно его обескуражило. А я из-за него пропустила обзор прессы на «Франс-Интер» и пропущу его на «Европе-1».

Незнакомец поднялся и направился к двери.

В коридоре раздались голоса старшей медсестры и врачей. Начинался утренний обход — привет, властелины! Мужчина поднял воротник плаща. На черном что-то блеснуло. Крест! Я уставилась на него с раскрытым ртом.

Мой гость — кюре? А где же сутана, молитвослов и вечные проповеди? Кто просил его прийти? Разве мои дела так плохи? А может, нарочно не касаясь темы, он хотел обратить меня в веру, совершить помазание? Брюнет повернулся ко мне лицом. Его крест был теперь отлично виден.

— Я вас видел в воскресенье во время мессы. Вам следовало войти. Ведь уйти всегда можно, особенно если я вас чем-то отпугиваю.

Священник разочарованно смотрел на меня.

— Бог вас любит, — почти шепотом добавил он.

— А что бы со мной было, если б он меня не любил?

Мой крик ничуть его не задел. Он на секунду замер.

— Чтобы принять мудрость Бога, надо смириться с любыми испытаниями, как это делал Иов, даже если вы не ведаете причины бед. Но это трудно, когда столько страдаешь, — пробормотал он.

До меня донеслись голоса врачей.

Мне показалось, он хочет добавить что-то еще.

— Всего хорошего, — сказал он в дверях.

Я видела плечи, плащ, крест, потом ничего.

Не знаю почему, я вспомнила один рисунок Милле, который Франк очень любил. На нем было изображение крестьянина со спины.

«Только очень великие мастера могут передать характер человека, лица которого не видно», — объяснял мне Мериньяк как-то воскресным вечером на бульваре Сюше.

ЧАСТЬ II ЗВЕЗДНАЯ НОЧЬ

Часто любимый — лишь стимул для проявления любви, давно копившейся в сердце любящего.

Карсон Мак-Каллерс

«Баллада о невеселом кабачке»

14 февраля

День Святого Валентина. Добрые чувства текут со всех радиостанций, любовь черпают половниками, их продажные сердца обостряют мою жажду мести. Святой покровитель влюбленных подождет до следующего раза. Рак, безработица, одиночество еще крутят карусель, и на улице Томб-Иссуар несчастье продолжается.

Д-р Жаффе требует, чтобы я выходила на воздух. Для меня же просто докостылять до лифта — это подвиг. А представить, что надо пересечь двор под насмешливым взглядом соседа, открыть ворота одной рукой (другая рука не действует) и выйти на улицу — это почти нереально. Все продавцы в районе меня знают. Они подбегают, придерживают дверь, помогают поднять сумку. С неполноценными всегда предупредительны. Мне не нужна такая привилегия. При виде меня все считают, что я несчастна. Булочник дарит мне заварное пирожное всякий раз, когда я покупаю полбатона. Этим вечером я его снова поблагодарила, но я бы все отдала, даже эту тетрадь, чтобы больше не внушать жалость.

Как-то я даже, несмотря на костыли, села в 31-й автобус и доехала до бульвара Сюше. Я походила вокруг особняка. Цитадель счастья казалась неприступной. Ты был на работе, как и все нормальные люди. Прямо посреди улицы на меня нахлынули воспоминания прошлого. Допустим, моя жизнь рядом с тобой была легкой. Я любила искусство, путешествия, пустынные пляжи и Венецию в ноябре. Наверное, счастье — это своего рода прививка.

Под стенами, отделяющими меня от сада, на который я теперь могла смотреть лишь издали, встав на цыпочки, я расплакалась. Париж мог блистать, Эйфелева башня мерцать, служащие работать, меня же навсегда выгнали из этого дома. «Почему именно меня?» — всхлипнула я и, опираясь на костыли, подняла глаза к небу. Все скорбящие вопрошают, что они сделали, чем заслужили такую судьбу.

В двух шагах от виллы моей молодости служащие выходили из кафе, поглядывая на часы. Они толкали меня безо всякого злого умысла, просто потому что не замечали, ведь с тех пор, как ты меня выгнал, Франк, я утратила плоть. В будни прохожие обычно торопятся. У них встречи, они едут на метро, ловят такси. По выходным они размеренно вышагивают под руку с подругами жизни. По будням я завидую их энергичности, а по воскресеньям с болью смотрю на их любовь. Мне приходится довольствоваться счастьем других, меня никто не ждет.

Теобальд сообщил мне, что Антуан после возвращения из Сомали будет работать судьей в Париже. Похоже, мой сын далеко пойдет.

17 февраля

Я возобновила сеансы мануальной терапии у Тони; Крестный уехал от меня. У них с Верой две дочери — Лиза и Лина. Лизе — двадцать, а Лине — восемнадцать. В таком возрасте деткам очень нужен отец. Когда Теобальд в очередной раз приезжает ко мне, я, чтобы продемонстрировать удовольствие от его присутствия, улыбаюсь ему широкой глупой улыбкой. С тех пор как мы установили этот график, я — образцовая подруга жизни.

Когда он приходит вечером, мы садимся за стол, и Крестный наполняет мой бокал. Мы стараемся выглядеть, как семейная пара. Это застолье — самообман, но что на свете не есть обман? Кошки нам не верят, ведь кошку нельзя обмануть.

У меня множество фотографий Крестного: на них он прижимает меня к себе на церемонии бракосочетания, состоявшейся на Багамах. Во время коктейля, организованного Франс-Иммо, судья из Нассо зарегистрировал нас. Вера поехала с нами, она стала нашим свидетелем. Мы перецеловали толпу незнакомых людей и отрезали кусок свадебного пирога, держась за руки. Потом мы отправились на Райский остров вместе с Верой и судьей, по-моему, его звали мистер Дулитл.

20 февраля

Ночь наступает так быстро, что день кажется ее обрамлением. Живые снуют туда-сюда в своих квартирах. У них жены, мужья, дети. Они счастливы, они любят и работают — Фрейд был бы доволен. Поднятые шторы позволяют издали наблюдать за радостью семейной жизни. Жить — значит ждать исполнения надежд и планов.

Д-р Жаффе увеличивает количество анализов крови: надо убедиться, что помимо рака у меня нет гепатита В или С и СПИДа. Чтобы спасти меня, понадобилось одиннадцать доноров. Одиннадцать человек, о которых я знаю только то, что их кровь течет в моих жилах. Будто я переспала с одиннадцатью мужчинами без презерватива. Целая команда регбистов.

20 февраля (полночь)

На этом этапе чтения, Франк, ты, наверное, возразишь, что никому не сделал зла. Нами правили деньги — и точка. Везде царит прибыль, у моего несчастья нет отца, мой рак — сирота. Знай, Мелкий Бес: раздавив человека морально и социально, можно его убить.

Наверное, читая это, ты иногда возвращаешься назад, ты боишься пропустить фразу, изобличающую твой провал, ту самую, которую я берегу для конца.

22 февраля

У меблированной квартиры, которую я снимаю, на самом верхнем этаже дома есть кладовка. Я поднимаюсь и там пишу. Мне кажется, что я поступила на работу и должна ходить туда каждый день, каких бы усилий мне это ни стоило. Когда я открываю тетрадь, то меня ни для кого нет дома. И это очень кстати: все забыли обо мне.

Я перенесла сюда компьютер, который мне отдала Ольга, тетради на пружинках, чернильный прибор. Еще коробки с фотографиями, письмами и документами, которые нужны мне для аргументации. На моем чердаке есть и другое удовольствие — балкон. Возможность подышать воздухом в перерыве между двумя страницами — это уже отдых.

Кошки охраняют. Они — часовые единственной оставшейся мне радости, радости созерцать их.

Д-р Жаффе посоветовал мне вести дневник; когда я поднялась на лифте на чердак, то все еще обдумывала его предложение. Дверь подалась, я поняла, что это место для меня. Как можно было раньше пренебрегать таким сокровищем? Прокладывая дорогу среди коробок, я вышла на балкон и, ослепленная светом, закрыла глаза.

Солнце ласкало мне лицо, привыкшее к полутьме и неоновым больничным лампам. Щурясь, я прикрыла глаза рукой и посмотрела вдаль. Передо мной распростерся Париж: цинковые крыши, трубы, антенны, причудливая игра форм, кое-где островки зелени, колокольни, Эйфелева башня. По небу в безмолвном порядке величественно проплывали пенные потоки огромных снеговых облаков. А мертвые видят облака? Казалось, достаточно только встать на цыпочки, и я могла бы дотянуться до облаков. На перила балкона села голубка, стала чистить перья. Моя пустыня наполнялась нежностью. Часть внешней стены увивал плющ. Пораженная этими красками, я почувствовала, как во мне пробиваются ростки забытого чувства — умиротворения.

Крестный ни разу не был здесь. Это убежище только мое. Франк очень удивился бы, узнав, что комната для прислуги превратилась в мое королевство.

25 февраля

Только кошки имеют доступ в мое тайное убежище. Они ничуть не мешают мне писать, а иногда даже помогают. Стоит мне взглянуть на них, и я тут же нахожу нужное слово. Я просматриваю список генетически измененных продуктов (его вывешивает «Гринпис» на сайте Metacrawler.com) и знаю, что кошки бы меня одобрили. Их немое присутствие служит мне поддержкой. Молчание кошек — это мой женьшень.

Как и у Мод, у меня три кошки. Сиамка спит на коробке из Франс-Иммо. Лапки сложены на груди, глаза блаженно закрыты, усы обвисли: по всему ее облику видно, что она никогда не страдала. Ее ни разу не били и не обижали. От людей сиамка видела только заботу и внимание. Поэтому ее доверие безгранично. Она ничего не знает о боли, поэтому ничего не боится. Сиамка, как хорошее вино, только хорошеет с годами. Когда она спит, то от удовольствия и неги принимает самые удивительные позы. Я с наслаждением любуюсь ею и жалею, что не могу запечатлеть в мраморе или на полотне всей ее грации. Кто не видел спящей сиамской кошки, тот ничего не знает о красоте.

Больше всего в бежевой сиамке меня поражает ум. Бежевая даже во сне сохраняет мудрость старшей. Ее черты благородны. По человеческим меркам ей семьдесят лет. Наши волосы седеют, а ее шерсть темнеет. Одним словом, Бежевая — воплощение ума.

Полосатый моложе, но он мужчина в доме. Глупый и добрый, он всегда хочет ласки, и его преданность не знает границ. В Полосатом есть что-то от собаки: вся его жизнь сосредоточена на хозяине. И он рад своей зависимости. Я люблю его меньше, чем сиамку, может поэтому Полосатый боится даже собственной тени. Глядя на него, я понимаю, что чувствует тот, кого не любят.

Самая младшая кошка строптива. Ее родители обитали на песчаных равнинах Бретани, и Черная не забыла своих корней. Таким образом, в центре Парижа обитает дикая кошка. Черная или крадется, или удирает, она все время носится. И этим напоминает мне покойную Мод: она тоже дитя свободы. Младшенькая непредсказуемая и шустрая. Ее может обрадовать любой пустяк. Но это вовсе не значит, что она лишена серьезности и глубины.

Полосатый нападает на нее, когда я отворачиваюсь. Он не прощает ей того, что она самая любимая.

Черная похожа на рисунок Делакруа, на пантеру Бари. В этой малышке меня поражает хватка хищника. Глядя на нее, понимаешь, что такое дикие джунгли. Эта малышка любит риск. Она всегда готова принять брошенный вызов.

По ночам, когда я работаю, Черная гуляет по крышам. В глубине ее души осталась память об огромных пространствах Бретани. Даже когда она спит, запрокину в голову, из-под сомкнутых губ высовываются клыки. А проснувшись, этот вампир похож в профиль на плюшевую игрушку: поднятые ушки, плоская мордочка, смешно топорщатся длинные усы. Ее глаза цвета анисового ликера замирают так, будто видят галлюцинации.

Пчеле грозит опасность, и я решаю спасти ее. Черная притаилась в жимолости и меряет меня взглядом. Желтые глаза — как луч лазера. Я протягиваю руку. Мои пальцы касаются густого меха. Ласка оказывается действенной: Черная кладет мне в ладонь лапку с втянутыми копями.

27 февраля

Шестое воскресенье после выхода из комы. Я листаю Библию, которую ты мне подарил, Франк. Я нашла там фразу, которую дарю тебе: «Февраль. Мы оставляем смертную тень, чтобы пойти к тому кто есть Свет, рожденный из Света. После Рождества день понемногу наступает на ночь».

Я перечитываю единственное электронное письмо, которое я отослала в нефтяную компанию «Франс & Петроль Инк». «Мы — выразители гражданского возмущения. Пятьсот тысяч птиц, перепачканных мазутом, не могут взлететь. Это что, страшный сон? Над планетой бушуют ураганы. По-вашему, это просто природное явление? А загрязнение окружающей среды, вызванное стремлением к быстрой наживе? А те, кто умирает от листериоза, пали жертвой Рынка? Давайте же отдадим на бирже привилегии политкорректным обществам и объявим бойкот всем остальным. И пусть себе Зеленые пресмыкаются, мы не имеем к ним отношения. Ответственны, но невиновны? Нам не нужна Ваша милостыня, господин Петроль-Тоталь».

Изредка я выхожу. Задеваю прохожего, но он не обращает внимания. В безлюдные часы я зашла в ресторан «Купол», у меня долго не принимали заказ. Я позвала: «Официант!» — и меня наконец-то заметили. Он подскочил, провел по столу тряпкой, совсем как в американских фильмах. Я заказала свежевыжатый апельсиновый сок и яичницу-болтанку, но ни пить, ни есть не стала — почему-то расхотелось.

Семейные пары выглядят такими счастливыми. Их глаза излучают жизнь. Я им завидую. Нас разделяет стекло. Я вижу, как открываются рты, женщины беззвучно смеются, как в немом кино. Разве мои соседи знают о своей хрупкости? Разве они думают о крови и других жидких средах нашего организма? В будничной жизни мало заботятся о теле.

Модно одетая дама прикуривает сигарету, а я думаю о ее внутренностях, артериях. Ее жизнь — это сложное взаимодействие крови, мышц и внутренних органов. Достаточно одной мелочи, чтобы уничтожить механизм, который она носит под пальто от Жана-Поля Готье. Я все время думаю о смерти. Карьера, служебный рост — смешная суета, как и то, что я проделывала со своими грудями.

Люди, на которых не лежит отпечаток больничной койки, обладают яркой индивидуальностью, это подчеркивает мою полную несостоятельность. Одежда болтается на мне; я брожу в зимнем тумане. Прогулки женщины в ремиссии ведут меня на все четыре стороны: город — это мир в себе. Во время прогулки страдание стихает — это что-то новое. Безнадежность свалилась с меня в мгновенье, как слишком большое платье сваливается с женщины в примерочной магазина.

Я иду навстречу движению. Машины издают адский шум. Прохожие куда-то дружно торопятся. Некоторые лица в толпе привлекают внимание: мужчины и женщины оборачиваются. Я протягиваю руку, они меня не видят. В магазине я украла компакт-диск «Очи черные», продавщица даже не шевельнулась. Мне неприятно, я кладу диск обратно. Это чтобы защититься от несчастья, прямо на теле я ношу бирюзу.

Теперь я почти невидимка, я могла бы провести ночь в музее Пикассо или украсть свитер от Оси Ямамото в «Бон-Марше», только мне этого не хочется.

Зима. Мужчины в длинных темных пальто, сильный ветер выворачивает их зонты на перекрестках. Они бросают письма в почтовые ящики, обвитые плющом, — наверное, такой желтый и такой зеленый цвет есть только в Париже, но мне и до этого нет дела. Прохожие легкомысленно перебегают дорогу. Я не могу их укорять: они никогда не соприкасались со смертью. Я же знаю, что это такое, меня можно убить одним щелчком.

— Вы можете расплатиться? Мне надо сдать кассу, — ворчит официант.

Я чуть не расцеловала его. Количество тех, кто обращается ко мне, уменьшается, как шагреневая кожа. Остались одни врачи.

Я, наверное, очень долго просидела в «Куполе». Кладу деньги в блюдце. Официант черноволос и усат. Он отрывает чек.

Мне хочется немного развеяться, и я сажусь на 54-й автобус. Компостирую уже использованный билет, водитель ничего не замечает. Я смотрю на молодых людей. Они напоминают мне сына. Мои ровесники все выглядят одинаково и ведут себя одинаково. Брюнеты с короткими волосами, бледными лицами, темными глазами. У всех черные плащи и сумки, как будто они позируют для моментального снимка своего времени.

Антуан уже судья, мне это сообщил Теобальд. В лифте я расплакалась.

Должно быть, я зашла слишком далеко.

28 февраля

«Я потерял любовь», — говорил мне ты на бульваре Сюше. И продолжал: «Но Алиса вернется. Думаю, она в Калифорнии. Я связался с “СОС. Пропавшие люди”. Их представитель сказал мне, что надежда есть». Ты с особым шиком любил отсутствующих и презирал свое окружение. К примеру, твоя мать умерла в одиночестве в американской больнице.

До последних дней у твоей матери было право на орхидеи, маникюр от Герлена, но не на твои посещения. На обращения «королевы-матери» отвечали твои секретари.

После смерти супруга, Алена Мериньяка, «королева-мать» ушла от тебя и стала жить сама по себе. Под предлогом того, что она использует тебя, чтобы заполнить свое одиночество, ты сжег все мосты. Насколько мне известно, «королева-мать» и Алиса Любимая очень любили друг друга. От нее Алисе достались черные глаза.

Ты плакал, когда узнал о кончине старой женщины: ее смерть была ужасной, несмотря на морфий.

Ты попросил меня представлять тебя на похоронах, и я отправилась туда с Ольгой. Церемония проходила в американской церкви, и я с нарочито скорбным лицом принимала соболезнования.

На моей памяти ты ни разу не был на ее могиле. «Когда умираешь, то сначала становишься гнилью, а потом прахом. И зачем весь этот маскарад?» — говорил ты и отказывался приходить на похороны, независимо от степени родства с покойным. «Буду я там или нет — никто не воскреснет». Ты отправлял цветы и венки, но ничуть не переживал. Ты также избегал погребальных процессий, которые случайно попадались тебе на пути. Такие встречи происходили редко, потому что если смерть касалась тебя, то касалась всех остальных.

Церковники и служащие похоронных бюро старались сделать смерть незаметной. Смерть исчезла из городского пейзажа. Она стала невидимой, неприличной, то есть запретной, последней запретной темой. Но даже скрытая, она пугает нас все больше и больше. Мы поскорее хороним близких, друзей и коллег, потом снова погружаемся в работу и сосредоточиваемся на своем деле. Смерть теперь неназываема, о ней перестали говорить. Поэтому в порядке вещей, что людям стало казаться: смерти нет. Все это я поняла позже: в спешке ничего не замечаешь.

2 марта

Вчера, выйдя из метро, я увидела церковь Шайо. Охваченная внезапным порывом, вошла туда. Я приближалась к нефу, ступая на мозаичный пол. На полу были звезды, в полумраке витал запах ладана Я и не знала, что люблю запах церквей.

Темнота не навевала печали. Это была мягкая темнота, как перьевая подушка, темнота с успокаивающим запахом. Я слышала свои шаги, видела, как пламя свечей колеблется за колонной. Церковный воск пахнет по-особому. Сквозь витраж пробивался лучик солнца. Здесь что-то было недавно, что — венчание, похороны? Алтарь был усыпан цветами. При виде креста я совершенно естественно подумала о своем: я несу его из-за тебя, Мериньяк.

Было три часа дня, в церкви никого не было. Я пошла по центральному проходу, как человек, который не боится ничего. Я подняла голову к алтарю. Из-под купола над хорами Бог смотрел мне прямо в глаза. В первый раз меня заметили, надо это отпраздновать! Это строгое красивое лицо освещало полумрак. У Бога были черные глаза. Черные, как в моей песне, черные, как сама чернота, как сказал бы Антуан. Ощутив усталость (я долго шла) и одновременно странное, навеянное полумраком умиротворение, я опустилась на скамью. Там лежал сборник песнопений. Я открыла его и смогла разобрать только название гимна — «Твое присутствие». «Какое еще присутствие?» — пробормотала я, закрывая книжку. Я позавидовала верующим. Если бы я верила, мой крест имел бы смысл: страдание как искупление и прочая ерунда.

Бог продолжал смотреть на меня. Это был огромный образ «Христа во славе». Справа я разглядела альфу, слева от него была омега. Покрытая тонкой позолотой, фигура обладала поразительным реализмом. С нимбом над головой, знаком святости, Бог восходил из бездны. Он великодушно благословлял меня правой рукой, а в левой держал Книгу Жизни. Он был таков, что если бы существовал, то его можно было бы только любить.

Бог устремлял свой взгляд на меня. Я в первый раз стала видимой и не собиралась этого упускать. Мне в затылок повеяло свежестью. Усталость исчезла. Я больше не думала ни о боли, ни о смерти. Как все нерадивые прихожане, я сидела вдалеке, около выхода. «Если что-то будет не так, я уйду отсюда», — почти весело подумала я. Бог не сводил с меня глаз. Для него я существовала, и еще как! Я могла сколько угодно отрицать его реальность — он верил в мою. Чудо искусства и иконописи, Бог выглядел как живой.

Погруженная в свои мысли, я вздрогнула. Кто-то опустил в ящик монетку. Я посмотрела налево, потом направо. Никого не было. На витраже позади меня Иисус воскрешал Лазаря. Тысячи золотых пылинок заплясали в солнечном луче перед алтарем. Пахло ладаном и сыростью. Лишайник, столетние плиты, пыльные своды, витражное стекло, шишковатый дуб — мрачный дух старины. Вдоль центрального прохода стояло семь колонн. Я сидела рядом с последней, на зеленой табличке были белые буквы: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное».

Помимо арамейского, своего родного языка и иврита, знал ли Бог французский? Он помнил о моем раке? Что он думал о Мериньяке? Он считал меня виновной?

— Франк должен умереть, — наугад сказала я.

Бог не шевельнулся. Знал ли он о детях, которые ходили к нему на мессы с передвижными капельницами? Он слышал предсмертные крики младенцев? Шоа упрекает его в чем-то? Я говорила в пустоту. Если бы Бог существовал, в Поль-Бруссе не было бы отделения педиатрии.

— Спасите меня, — очень тихо попросила я с инстинктом животного, которое защищает свою шкуру.

Я думала о смертниках Вильжюифа: этих пленников никто не освободит, эти заложники умирают, я прочла это в глазах лысой девушки перед стеклянной дверью больницы.

Темнота и тишина сгустились, я почувствовала легкое прикосновение ко лбу, дыхание у глаз. В церкви было темно: можно было спокойно поплакать. Я надела темные очки для приличия. Бог видел мою усталость. Возле центральной колонны алтарник складывал стулья. Он не заметил меня. Я вышла.

Уличные шумы вернули меня к реальности. Я щурилась от света: солнце пробилось сквозь облака. Скоро придет весна. Я пошла по улице Сурс, думая о мести — моем костре в ночи. Было холодно; казалось, день затянулся навечно. Улица Сурс была пустынна.

Тут из метро вышел мужчина в черном. Я машинально разглядывала его. Ни высокий, ни низкий, с черными волосами. На вид ему лет сорок. Он нес увесистую папку и, казалось, был чем-то озабочен. Я шла ему навстречу; в какой-то момент он поднял глаза. В отличие от остальных он увидел меня.

Ровно в шестнадцать часов мужчина в черном и я стояли друг против друга. Мы одновременно остановились по разные стороны улицы. Мужчина справа, я слева. Мне он казался знакомым. Я узнала плащ и крест с каменьями. И его бледное лицо. Из темных глаз мужчины исходили золотые лучики. Как же я забыла его? Проходящий сквозь стены! Священник для больных раком, одетый для разнообразия в штатское, он был приятелем Бога, и отсюда проистекала его уверенность и свет в глазах.

Кроме машин и автобусов, на мгновение скрывавших его от меня, нас разделяло все. Он — человек в движении, для меня время остановилось. Он был здоров, я больна раком. Он был священник, я — атеистка.

Я отвернулась. Отраженный в витрине книжного магазина капеллан не пошевелился. Он сверлил меня строгим вопрошающим взглядом человека, который хорошо вас знает. Ни один мужчина не смотрел на меня так.

У нас было нечто общее — Вильжюиф. Рак объединяет людей! Вейсс был добровольцем, я — нет. Рак протянул невидимую нить между нами. Смерть была нам знакома, она — наши будни. От ее вида под нашими глазами появлялись тени, наши лица бледнели. Добрый пастырь облегчал своим братьям переход в мир иной. Верующие или неверующие, Вейсс протягивал руку помощи всем: перед лицом смерти не до красивых поз. Профессия заставляла Вейсса переживать то, от чего я бежала.

Смерть витала между нами, медленная и величественная, как караван в пустыне. Некоторых гигантов она уже затронула, ранила, они опасно накренились. Боже, мы знали их такими сильными, непобедимыми, и вот они уже уходят, отправляются в далекое далеко и машут нам рукой. Может, завтра они будут на том берегу?

Видишь ли, ангелок, подумала я, глядя на милосердного, мы придем им на смену. Ты проводник, а мы все — путешественники в дюнах, песок поднимается вечерним ветром, и времени у нас остается все меньше.

Не сказав друг другу ни слова, не подав ни одного знака, мы разошлись. Похоже, мне бы следовало отправиться к самаритянкам. В метро, на станции «Дочери Голгофы», я вспомнила, что его зовут Люк, Люк Вейсс.

4 марта

Сегодня утром я пошла завтракать, кошки поплелись за мной, и вдруг я увидела мужчину в черном. На плечах его лежал горностаевый воротник; он поставил кофейник на стол. У Антуана был ключ от квартиры. Чтобы сделать мне сюрприз, он приготовил мне завтрак и оделся в костюм судьи. Ты помнишь Антуана, Франк? В тот день, когда он закончил школу с отличием, Ольга отказалась позвать меня к телефону. «Вам перезвонят», — пообещала она выпускнику. Сын не настаивал.

— Мам, ты меня слушаешь?

Антуан сел рядом и открыл папку. Сколько ему сейчас лет? Двадцать четыре, двадцать пять? Он, конечно же, самый молодой судья во Франции. Сын переворачивал страницы в папке, рассматривал фотографии. Я увидела лицо его отца, которого бросила без какой-либо веской причины или скорее по той дурацкой причине, что больше не любила. Дальше шли бывшие любовники, Теобальд, Тристаны. Кофе в чашках остывал.

— Я зачислен в штат. Дворец Правосудия, дом 1, улица Лютеции, — серьезно сообщил мне Антуан.

— Поздравляю, — пробормотала я.

Я была горда, что этот судья — мой ребенок, хотя его вид и одежда для столь раннего часа показались мне мрачными. Мне трудно было изображать огромную радость, ведь я не так давно побывала в лапах смерти. Если Антуан хотел продемонстрировать, что стал мужчиной и имеет профессию, для которой создан, то это был триумф и провал. Я плохо соображаю по утрам.

— Я веду сложный процесс, — пробормотал херувим.

Я пишу «херувим», но в мрачном одеянии, парике и горностаевом воротнике милый ребенок почти пугал.

— Если так, то торопись, у тебя, наверное, куча дел, — сказала я, силясь улыбнуться.

Я положила руку на его ладонь, но его ладонь была холодна.

— И о чем же твой первый процесс, милый? — вкрадчиво начала я, глядя на восходящее солнце.

Ответ я знала заранее.

— О тебе, — ответил сын и тут же спохватился, — я шучу.

Но мы оба знали, что он не шутит. Он закрыл папку и медленно удалился.

— Кроме шуток, мам, ты создаешь вакуум вокруг себя, — раздавался его голос из ванной комнаты, там он переодевался.

Вышел оттуда в обычной одежде, с бледным осунувшимся лицом. На нем была черная куртка из «Патагонии» и вельветовые бежевые брюки. Кошки прыгнули на стол.

— Я знаю, что с тобой произошло. Теобальд мне все рассказал. Это ужасно.

Антуан — брюнет, ни толстый, ни тонкий, похожий на всех, кого можно встретить на улицах города. У него черные глаза. Белизна его рук кажется сияющей.

— Пойду к отцу, — сказал он.

— Позвонил бы Тристанам.

— И не подумаю.

Антуан холодно взглянул на меня. Чем я его обидела, ведь я его так люблю?

— Представь себе, после того как я заболела раком, я полюбила церкви. Там можно побыть одной, мне там хорошо.

— Что?

Я опустила взгляд и отметила, что мой сын носит «текники» Вейсса.

* * *

— Не забудьте указать день и время, — напомнила Элка.

Чтобы пациентам Поль-Брусса возмещали расходы на транспорт, надо было предоставлять счет за такси. Она захлопнула дверь машины, сунула листок в карман и вошла в здание. Больные всех возрастов и национальностей толпились с направлениями у регистратуры. Подавляя страх, они улыбались друг другу. Никто не хитрил, никто не занимал чужого места. Больные раком играют честно.

Ожидая консультации экспертов из Комитета 101 (патология молочной железы) и результатов последнего анализа крови, Элка взглянула налево. Ей хотелось увидеть Люка Вейсса.

«Чтобы вызвать представителей любых конфессий, обращайтесь к дежурной, часовня открыта круглосуточно на первом этаже (зал Провидения). Мессы проводятся каждый день (кроме вторника) в 17 часов».

Было бы интересно посмотреть на Вейсса при исполнении. Что он делал по вторникам? Обедал с другими священниками? Ходил в кино? Может, вторник был его воскресеньем? Она записала на своем направлении расписание месс. Там были цифры, понятные только белым халатам. Эти коды направляли движение по Лабиринту. Еще на направлении был номер карточки пациента. Один раз попав в Вильжюиф, остаешься там на всю жизнь.

Элка наметила свой маршрут. Она знала больницу как свои пять пальцев. Снаружи Поль-Брусс походил на ультрасовременную скотобойню. Элка знала приемную, анестезиологию, пост на первом этаже, дерматологию, отдел ядерной терапии, пульмонологию, этаж педиатрии, центр химиотерапии, рентгеновские кабинеты, реанимацию, послеоперационные, цветочный киоск в зале «Нормандия», кафетерий, кабинеты забора анализов, морг, парикмахерскую, объединение онкопсихологии, «разговорные группы», центр по борьбе с болью, большую и малую хирургию.

По этому Лабиринту она шла, как по завоеванной территории, ведомая внутренним компасом. Несмотря на Боль, под бременем которой гнутся все, Элка шла своей дорогой. У нее была врожденная наглость и свои привычки. Если мы чувствуем себя где-то как дома, мы дышим спокойнее. Как ни странно, в Вильжюифе она чувствовала себя в безопасности. Она мысленно отмечала все для своего дневника: все записанное помогало ей яснее видеть в полумраке дней. Номер Вейсса 24–32 она набирала дважды. Ей трудно было попасть пальцем на цифры.

Ответил старческий голос. Тот самый дрожащий тембр, который воплощает саму глупость и не предвещает ничего хорошего.

— Канцелярия капеллана, добрый день. Чем я могу быть полезной?

— У меня рак, я хочу поговорить с кем-нибудь. Люк Вейсс здесь?

Пауза.

— Отец Вейсс находится у постели больного, его нельзя беспокоить. Назовите ваше имя и номер истории болезни.

— Элка Тристан, Арденны. Разве у Люка Вейсса нет бипера, как у всех?

— Я же вам говорю, отца Вейсса нельзя беспокоить. Больному очень плохо.

— А я в терминальной стадии, — рявкнула Элка и повесила трубку.

«Еще одна поповская подпевала, которая по должности проповедует терпение, как другие намазывают джем на сухарики в Арденнах», — подумала Элка. Дочь Мод рассердилась.

Полный лифт больных. Пациенты входили и выходили, к ним присоединялись белые халаты, они опускали глаза перед таким количеством боли. Везде царило молчание. Боясь пропустить свой этаж, раковые больные нажимали все кнопки подряд. Элка достала свое направление. Специалисты по патологии молочной железы, должно быть заждались ее.

10 марта

Я больше не хочу ваших поцелуев и карьер. Может, я и не умру от рака, но я уничтожена химически.

Я не верю в искупление через перенесенные страдания. Я больше не верю, что мы становимся сильнее от пережитого испытания, как будто оно — завуалированное благодеяние, закаляющее душу и укрепляющее дух. Я не верю ни во что, Франк, только в дневник, который ты прочтешь.

При упоминании о христианах я смеюсь. Против моего рака, смерти желания и осознания того, что у моего палача все отлично, Бог ничего не может, и тем не менее надо в него верить. Бог страдал, он тоже умер, он знает зло, зло распяло его, поэтому он свободен. Отсюда на всякое страдание есть благословенье Божье.

Люку Вейссу однажды придется объясниться со мной по этому и по многим другим вопросам.

11 марта

Увидев результаты анализов крови, я, единственная в кафетерии, засмеялась от радости. Ни ВИЧ-инфекции, ни гепатита! Что же до овечьей трясучки, будет видно позже. При виде сидящего напротив худого, как скелет,больного, мне становится стыдно от своей радости. Мужчина читает «Монд». Больные Вильжюифа — напоминание о концентрационном лагере: мой сосед выглядит, как сбежавший из Бухенвальда. Мрачная внешность человека, лишенного плоти. Тележка с лекарством стоит рядом со столом, как багаж; больной будто бы находился в кафе аэропорта Орли. Счастливого пути, милый, поменьше тебе страданий, я буду все время думать о тебе.

Я читаю письмо д-ра Жаффе и глотаю слезы. «Вот результаты серологического исследования. Как я вам уже сказал по телефону, ничего опасного не обнаружено, с наилучшими пожеланиями прошу вас, Мадам, явиться… и т. д.»

«Все анализы отрицательные» — эти три слова так мелодичны! Отрицательные, как моя кровь, отрицательные, как мое бытие. Одно сплошное «нет», которое я воплощаю! Я сопротивляюсь с самого рождения, я женщина-отрицание, бунт в юбке.

Я встаю. Сегодня вечером погадаю на картах.

Я прохожу мимо магазина. Останавливаюсь перед париками, краем глаза рассматривая открытки с написанными именами и объяснением их значения. Я не нахожу своего имени: Элка — редкое имя, как и мой отрицательный резус-фактор. Покупаю «Антуана», «Теобальда» и «Бертрана».

В витрине около кассы замечаю «Люка».

Беру открытку. «Люк, мужское имя. Празднуется 18 октября. Этимология: от латинского Lux — свет. История: Святой Лука (Люк) родился в Антиохии, был языческим врачом, затем последовал за святым Павлом и около 60 года н. э. написал одно из четырех канонических Евангелий. Принял мученическую смерть. Часто изображается в виде врача, рисующего Деру Марию. Употребление: в формах Луций и Луция это имя известно еще с античности».

— Я возьму еще «Люка», — говорю я продавщице.

Эта кругленькая брюнетка занимается составлением дорогих букетов. Благодаря ей гости довольны, что в палаты больных придут не с пустыми руками.

Я направляюсь к внутреннему телефону. Снимаю трубку.

— Алло?

Узнаю его голос. Строгий и печальный, как будто мой собеседник уже о чем-то жалеет.

— Я Элка Тристан. Я звонила вам на днях, как вы предложили.

Молчание. Потом:

— Помню.

— Мне надо с кем-нибудь поговорить.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Это невозможно.

Он снова замолкает, наступает долгая тишина. Он не говорит о церкви Шайо, и его молчание придает больше значения нашей встрече. Я смотрю на часы. Милосердный должен меня принять, это вопрос жизни и смерти.

— Приходите послезавтра перед мессой в пять часов. Вторая дверь налево, зал Провидения.

Он кладет трубку.

Прежде чем выйти из кафетерия я возвращаю «Люка» на место. Я ничего не собираюсь дарить этому типу, я даже не знаю его. Потом я приняла решение. Охваченная внезапным вдохновением, я бросаюсь к окошечку почты. Оно очень кстати оказалось открытым. Я раскошеливаюсь на марку и в спешке приклеиваю ее вверх ногами. На открытке всего несколько слов. «С наилучшими пожеланиями от Элки Тристан, живущей в Арденнах, без Верлена».

Постскриптум: «Я атеистка, поэтому Иов, знаете ли…»

Потом весьма аккуратным почерком дописываю адрес получателя:

«Люку Вейссу,

Капеллану,

Больница Поль-Брусс

Вильжюиф, 94»

— Она дойдет до адресата завтра, — обещает служащий ПТТ.

12 марта

Совершенно очевидно, что я опоздала в Вильжюиф из-за мерзкой привычки выходить тогда, когда должна быть уже на месте. Что до разговора с Люком — труба! Начиналась месса. Я так и осталась стоять в дверях. Сначала я не узнала Люка Вейсса, настолько греко-римское одеяние преображало его. Священник, исполнитель главной роли, был одет в альбу цвета слоновой кости. С одной стороны от него я увидела пожилого мужчину, тоже в сценическом костюме, с другой — мальчика из хора, прекрасного в белом стихаре прислужника при причастии.

В храме яблоку было негде упасть.

Люк был бледен при искусственном освещении. Это завораживало. Среди всей этой белизны факир бросал на собравшихся черный взгляд. Я подумала о Бодлере. Плечи служащего покрывала зеленая накидка с вышитыми спереди и сзади крестами. Вейсс двигался, накидка подчеркивала величие его облачения. Тиберий царствовал, скульптура оживала.

Справа от меня плакал негр, закрыв лицо руками. Больные благоговейно следили за мессой, как будто их спасение зависело от слов, произносимых священнослужителем. Слова, которые они произносили и пели хором, невозможно было разобрать. Мне нравились их голоса, их усердие. Я всегда была чувствительна к драматургическим эффектам, и я люблю духовную музыку. Вейсс запел. Священник взывал к Богу. Он начинал речитативом, а заканчивал фразу нараспев, как в «Шербургских зонтиках». Католическая служба походила на музыкальную драму.

Чтобы не выглядеть глупо, я делала вид, что знаю совершенно неведомое мне чинопоследование. Три ступени вели к престолу, завешанному белым, где я увидела открытую книгу, две свечи и распятие, украшенное примулами.

Пожилой мужчина и ребенок несли кадило. Мы очутились в первом веке нашей эры. Оживший мрамор! Трагические маски! Вторые роли были чудесны. По часовне распространился сильный запах, и сцена исчезла в дыму. Ребенок и старик склонились перед Вейссом, и тот, в свою очередь, склонился. Римляне обошли сцену. Они держали друг друга за рукава, покачивая кадилом. Перед крестом они одновременно склонились. Их неспешность напоминала некоторые ритуалы сумо.

Люк Вейсс приблизился к микрофону. Он провозгласил, что Любовь к ближнему — это крест, что мы несем крест любви, отдавая себя другим. Надо забыть себя.

— Главная заповедь — это ЛЮБОВЬ, — настаивал оратор.

Он произносил слово как-то по-особенному, что придавало ему что-то очень земное. Риза с широким воротником так хорошо подчеркивала сильную бледность лица, что я подумала об «Арлекине» Пикассо голубого периода. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и все душой твоей и всем помышлением твоим, и возлюби ближнего твоего, как самого себя», — заключил священник. Интересно, а кто составляет ему проповеди?

— Восславим Господа! — провозгласил он, поднимая Библию.

— Слава Тебе, Господи, слава Тебе! — ответили присутствующие.

Здесь были самые разные раковые больные и их родственники. Вейсс снова запел, переходя все возможные границы. «Глас Бога вещает в устах пророка его», — сказано в Талмуде. Трели, каскады — солист пел чисто.

Под облачением я заметила рукав черного свитера и стальные часы. Опустила глаза. Из-под облачения были видны «текники». Проповедник был таким же человеком, как и все.

Он запел гимн, который разбил мне сердце:

«От всех врагов моих сделался я поношением, даже у соседей моих, и страшилищем для знакомых моих; видящие меня на улице бегут от меня».

Откуда он это знает? Почему он описал мою голгофу?

Из усилителя раздалась органная музыка, и я узнала кантату Баха «BWV 121», одну из моих любимых среди 198 священных кантат, пришедших к нам из Веймара. Я расплакалась. В кино то же самое: у меня текут слезы. Старик и ребенок протянули руки к алтарю, указывая на чашу. Кто-то бил себя в грудь, кто-то складывал руки на груди. Во время «Отче наш» Люк Вейсс обвел аудиторию взглядом. Уверена, он увидел меня, но не похоже, чтобы узнал. Создавалось впечатление, что во время «Отче наш» Люк Вейсс не узнал бы собственную мать.

Стихари, епитрахили и ризы сияли в свете прожектора. Когда Вейсс поднял чашу спасения, я вышла.

13 марта

Рак отступает! Я посылаю подальше тех, с кем пыталась быть приветливой из страха оказаться плохой дочерью или плохой сестрой.

Мой сводный брат Шарль работает охранником в женской тюрьме в Ренне, он ни разу не позвонил мне, когда я чуть не умерла и ни разу не справился обо мне, когда я была в реанимации, а после моего выхода из комы звонил дважды. Его жена несет эту телефонную повинность. Она преподаватель сольфеджио, красивая блондинка с зелеными глазами. На автоответчике оставлено радостное послание, как будто у меня был грипп. Я решаю не продолжать.

14 марта

Франк? Мне приснился странный сон. Я была в городе моего детства в «Централе» — пивнушке, о которой я тебе рассказывала. В тусклом неоновом свете я сразу увидела женщину, с которой у меня была назначена встреча, — она анестезиолог из Вильжюифа, только теперь без халата. Сидя на пурпурном диванчике в кабинке рядом с усилителем, женщина говорила с брюнетом (он сидел спиной ко мне).

Я села на диванчик рядом с этим человеком, напротив медсестры, она улыбнулась мне. Мужчина повернулся ко мне, это оказался Люк Вейсс. Он был красив, совсем бледен, на нем был все тот же сценический наряд, напоминавший костюм Арлекина у Пикассо. Мы смотрели друг на друга, как незнакомые. Люк Вейсс разговаривал с медсестрой на иностранном языке, не обращая внимания на меня. В какой-то момент Люк Вейсс положил ладонь на плечо медсестры, и она опустила голову. Он, главный актер в театральной труппе, пил каколак, шоколадный напиток 60-х. Интересно, она болтлива? Она рассказала ему, что я трусиха и что я боюсь уколов?

Люк Вейсс посмотрел на часы, старый стальной корпус «Свотч». Сегодня он играл в «Гамлете», скоро спектакль, он боялся опоздать.

— Увидимся, любовь моя, — сказал он мне, к огромному удивлению медсестры.

Я подумала, что он сам хочет остаться с ней, чтобы защитить меня от процедур. Анестезиолог открыла мою папку и слабо улыбнулась Люку Вейссу. Он всех вводит в смущение.

Я вышла на улицу, счастливая, что снова увидела капеллана. Поймала такси, случайно ехавшее по улицам моего города. Я хотела оказаться в первом ряду, когда Люк выйдет на сцену.

14 марта (двадцать два часа)

Получил ли Люк Вейсс мою открытку? Если да, то никогда я еще не была от него настолько близко. Была большая вероятность, что он забыл меня, если только случайно не выбросил мое письмо вместе с проспектами и прочими конвертами, заполонявшими его кабинет. Ему писали больные, не следует забывать также О благодарных родственниках и уведомлениях о кончине. Почта накапливалась кучами, хотя казалась по меньшей мере неотложной.

Интересно, священники благодарят за знаки внимания? Вейсс не выглядел безумно радостным, похоже, он был холоден, такой человек помнит о вас, только если вы стоите у последней черты.

Франк, ты смеешься, ведь так? Ты думаешь, рак и в самом деле настолько изменил меня, что я думаю о реакции какого-то священнослужителя? Я верила в ничто, и вот в мою жизнь ворвалось что-то святое.

Я справляюсь в «Большом Робере». Ecclesia по-гречески значит «призвание». Отлично подходит: врачи вызывают меня так часто, иногда чаще, иногда реже, что это меняет?

15 марта (десять часов)

Снова зал Провидения. Пусть врачи подождут. Я постучала в комнату для католиков — никто не ответил. Я набрала номер канцелярии капеллана — никто не взял трубку. Можно было умереть, здесь всем было наплевать! Я направилась в магазин. На витрине стояла новая открытка с именем «Люк». Я купила ее. Не для того, чтобы отослать, а может, чтобы сохранить на память, или не знаю зачем.

Из банкомата в зале «Нормандия» я сняла с голубой карточки несколько пятифранковых монет и устроила себе прогулку по магазину. Я рассматривала книги. По пятницам я делала себе маленькие подарки. Все безработные знают, что надо отличать выходные от остальных дней недели. В витрине с десяток книг вызвали мой интерес. Я внимательно изучала названия, имена авторов и вдруг увидела его имя.

«Служитель всех», в издательстве «Партаж»! Это не сон: на книге было написано имя Люка Вейсса.

— Дайте мне, пожалуйста, «Служителя всех», — попросила я продавщицу.

— Ее написал капеллан из нашей больницы.

— Я знаю.

— Кажется, она хорошая, но грустная. А вы его знаете?

Продавщица прессы улыбнулась, давая мне сдачу. За те годы, которые я скиталась по коридорам Вильжюифа, она успела узнать, что мой рак живет в Арденнах.

— У вас все удачно? — спросила она.

— Отлично.

Она кивнула, прежде чем обслужить следующего покупателя — араба с капельницей. Когда он шел к выходу, нагруженный газетами, я смотрела ему вслед. Он собирался выкурить сигаретку снаружи: погода это позволяла. Я видела через стекло, как он закурил «Житан», и лицо его озарилось улыбкой. Пусть себе рак пожирает наши легкие, мы все равно покурим. Какая-то матрона толкнула локтем мужа, эти два буржуа призывали меня в свидетели. Я отвернулась. Кто мы такие, чтобы судить приговоренного за последнюю волю?

Сидя в стороне от больных и родственников, я сняла упаковку с книги. Этот священник — странный тип, загадочная личность. Его имя было набрано черным шрифтом на белом фоне. Люк Вейсс — красивое имя. Глядя на белую обложку, я испытывала чуть ли не гордость, будто автор был членом моей семьи. Я быстро прочла аннотацию. Первая глава называлась «Пережить свою смерть». Здесь были интервью с больными раком и СПИДом. Смерть всегда трагична, но можно облегчить переход, чтобы принять ее в полном сознании, выразить ее, рассказать о ней, вернуть умирающему достоинство. Ведь смерть стала запретом до такой степени, что ее даже отказывались называть. Точно так же не произносили слово «рак». Употребляли только перифразы.

Далее Вейсс давал слово отверженным — этой раковой опухоли нашего общества. Вторая часть называлась «Уважение — униженным». Оказалось, что Люк Вейсс не только клеймил всевластье денег: он входил в ассоциацию помощи клошарам, наркоманам и проституткам. На каждой странице собеседники рассказывали о клиентах, о холоде и голоде, о сексе и СПИДе, о презервативах и раке, о тюрьмах и страхе, о наркотиках.

Люк Вейсс не мелочился в выборе сюжетов.

Я закрыла книгу, мои щеки горели. Этот священник и раньше казался мне странным, но теперь чаша была переполнена! Если бы Вейсс решил доказать мне, что можно быть священником, но не быть святошей, то не смог бы сделать это лучше. Я положила «Служителя всех» в сумку и, погруженная в свои мысли, вышла.

— Эй, вы что-то забыли, — сказал мне белый халат, дернув меня за рукав.

Мой бумажник. С деньгами, медицинской картой, вызовом из больницы, номером истории болезни, голубой карточкой, фотографией Мод. Я была безработной и больной раком: надо было в самом деле быть не в себе, чтобы забыть набор для выживания.

В Арденнах д-р Жаффе принял меня сразу же, хоть я и опоздала на час.

— У меня для вас хорошая новость.

— Какая?

— Маркеры положительные.

Он ощупал пустую ямку и маленькую грудь рядом: хорошее самочувствие могло быть мнимым, а опухоль могла подрастать в другом месте. Казалось, д-р Жаффе успокоился. Его халат, как и его крепкие зубы здорового человека, сиял белизной. Интересно, его пациентки могли бы испортить ему аппетит своими опухолями и бубонами? В окне, за спиной этого ангела-хранителя, я заметила огромный подъемный кран, которого никогда раньше не видела. Котлован, казалось, был наполнен, холмы уменьшились, дорога выровнялась.

— Вы видели? — сказала я, показывая на окно.

Онколог посмотрел в сторону двойной рамы и кивнул. Ничего странного, кроме меня, он не заметил. С самого начала «мистер Вильжюиф» считал меня самой непредсказуемой пациенткой, он видел меня на берегу Стикса, когда моя кровать соседствовала с моргом.

— А вы больше не худеете.

Я перехватила взгляд, брошенный им на остальных врачей. За круглым столом его коллеги по комитету молча рассматривали нас. Эксперты улыбались так, будто я была их лучшей ученицей. Мне даже показалось, что они начнут аплодировать.

— Так и продолжайте, мадам. Выходите. Ходите. Бегайте. Встречайтесь с людьми. Жаль, что вы не пишете.

«Я живу и пишу благодаря вам», — подумала я. Онколог вынул из кармана диктофон и стал подводить итоги консультации, чтобы занести их в мою историю болезни. Временная ремиссия или полное выздоровление? Его коллеги улыбались, как ангелы. Я стояла перед ними голая по пояс, с бирюзовым кулоном на шее. Впервые мне не было ни стыдно, ни противно.

— Доктор Жаффе?

— Да.

— Вы верующий?

— Нет, а что?

Мои вещи висели на вешалке в кабинке. Свитер, вельветовые брюки. Я всегда ношу черное. Бюстгальтера нет — что он будет держать без протеза? Книга отца Вейсса выпала из моей сумки. Я положила ее на место. Она обошлась мне в восемьдесят франков — стоимость такси Вильжюиф — Париж, но «Служитель всех» — стоящее название.

* * *

Складывалось такое впечатление, будто весна заставляет улыбаться даже тех, кому недолго осталось жить. В зале Провидения Элка остановилась. Вейсс сидел в кабинете и говорил по телефону. Элка вошла. Он поднял на нее глаза, продолжая говорить. На фоне трубки его рука казалась еще белее.

— Может, мне лучше выйти?

Он продолжал разговор, не поднимая глаз. Она села на стул прямо перед ним. Люк Вейсс говорил очень мягко, но чувствовалось, что он раздражен. Он сердился из-за нее или из-за вопросов, которые ему задавали? Она воспользовалась случаем и стала разглядывать священника. Одет он был как обычно: черный свитер, стальные часы. Плащ висел позади стола. Чуть склонившись, она увидела на сиденье стула лиловую епитрахиль. Перед священником лежал белый бипер и мобильный телефон. Продолжая разговаривать, Вейсс нажимал клавиши ноутбука. Даже у святых от рака прогресс нельзя остановить.

— Мой дед был раввином, умер в Аушвице. Мою маму звали Юдифь, красивое библейское имя, она нашла приют у верующих в Орийяке. Подробности я опускаю. Много позже, после встречи с капелланом из Шапталя, я поступил в семинарию. Да, мать очень переживала из-за моего обращения, а после моего рукоположения страдала еще больше. Она была настоящая еврейская мать. Еще вопросы?

Элка покраснела. Вейсс говорил с каким-то недоброжелательным человеком. Она смотрела на лежащий на Библии бипер. Должно быть, у Вейсса день был загружен, и для рака не было специально отведенного часа. В кабинете зала Провидения голые стены. Стол завален грудами книг и бумаг. Где же та недотрога, что дежурит здесь в отсутствие милосердного? На столе Элка увидела «Воспоминания кардинала Реца» в издании «Плеяда». Она открыла их: тонкая бумага была потрепана, некоторые места подчеркнуты. Она прочла одно из них: «В тот день была представлена интермедия, и, увидев ее, вы поймете, что я не без причины предвидел сложность отведенной мне роли».

Люк Вейсс повесил трубку. Застрекотал бипер. Он схватил его и выключил ноутбук.

— Комната 540, зона Керси? Иду.

Он поднялся и бросил взгляд на гостью, как будто только заметил, что он не один.

— Вы еврей-католик?

— Да.

— С кем вы разговаривали?

— Один больной мучается вопросами по поводу моего имени. Я привык. Немцы говорили: «Деньги не пахнут, зато пахнет еврей».

— Вы получили мою открытку?

— Да, — ответил он, потянувшись за плащом.

Когда он повернулся, крест блестел в полумраке как знак, что Элку не воспринимают всерьез. Он открыл ящик и убрал компьютер.

— «Мак» или «Пи Си»?

— «Пи Си». Извините, я должен…

— Я пришла спросить вас…

— Меня ждут.

— У меня тоже рак, — проворчала она.

Его доброе сердце в сочетании с грубостью начинали выводить Элку из себя.

— Слава Богу, вы же ходячая.

— А вас интересуют только умирающие?

Наступила тишина. Он опустился на стул, и усталость проступила во всех его чертах, превратив в старика.

— Я прочла вашу книгу. И хотела бы узнать, помогает ли вера, когда умираешь.

Он посмотрел на нее пронзительным взглядом. Его глаза были большие, как часы на Французской академии; она никогда не видела таких. Она подумала о взгляде Черной — настоящем лазерном луче. Зрачки брюнета тоже замерли. Вейсс был человек-кот.

Он положил бипер в левый карман, мобильный телефон в правый. На нем были черные вельветовые брюки и огромные «текники».

Он встал и снова помолодел.

— Вера — это милость. И знаете, иногда легкая смерть и является милостью.

Раздался новый звонок. Люк Вейсс закрыл глаза, как будто задернув занавески на окнах. Она увидела его мертвенно-бледные веки с бахромой из черных ресниц. Элка подняла взгляд. У него были короткие волосы и косматые брови. Она вспомнила «Цветы зла»: «Твои глаза черны, но сердцу моему отраду обещает взгляд их»^[12]. Белолицый открыл глаза.

«Рейн-Дунай, палата 203? Он хочет исповедаться? Иду». Вейсс повесил трубку Он повернулся и взял лиловую епитрахиль, с таким благоговением погладив ее, что Элка подалась назад.

«Больные рассказывают ему все», — в смущении подумала она. У Вейсса не было никаких иллюзий насчет людей. Ему говорили о лжи, о подлых мыслях, о семейных тайнах, о злодействах, об адюльтерах, о шантажах, о хранении краденого, о ревности, о драках, о пороках, о воровстве, об изнасилованиях и всевозможных преступлениях! В тайне исповеди он должен был всего наслушаться, этот капеллан. Как проходила исповедь? В какой момент и по какому принципу Вейсс давал отпущение? Какая власть позволила ему подняться над другими и слушать их тайны?

— До свидания, мадам.

Он надел епитрахиль на шею.

— Зовите меня Элка.

Она пошла к двери. Он за ней. В зале Нормандия около приемной сидел старик с чемоданом на коленях. Секретарша заполняла матрикулу, медицинскую карту, записывала телефоны людей, которых надо оповестить в случае несчастья. Больной раком так посмотрел на Элку, что она задрожала. Легкое, печень, почки, лейкемия, простата? Вновь прибывший был новичком. Он входил в Лабиринт, не зная о ловушках и тупиках, которые ему предстоит преодолеть, надеясь только на удачу.

Вейсс закрыл дверь кабинета католиков.

— Вы — человек крайностей, — пробормотала Элка.

— И это нелегко, — очень тихо ответил он.

Капеллан шел не оборачиваясь, широкими шагами приближаясь к лифтам.

«Зачем надевать плащ, чтобы подняться в Рейн-Дунай? Кондиционеры поддерживают постоянную температуру», — удивилась Элка.

27 марта

Вчера я вернулась в церковь, чтобы составить более определенное мнение о Вейссе. Отец действительно праведник или двуличный человек? Он служит мессу для раковых больных каждый день, кроме вторника. Чем он занимается во вторник мне неизвестно, но я выясню — ты меня знаешь. Странно было входить в Лабиринт в воскресенье, воскресенья здесь убийственны, меня не вызывали, у меня не была назначена встреча с доктором Жаффе, не нужно было делать анализ крови или эхографию, ничего подобного.

Представь себе мое облегчение, если благодаря «Служителю всех» я бы узнала, что твой замок стоит на песке. Что твой бетон — прах. Что твои вклады, твое финансирование, твои налоговые преимущества, твои квадратные метры, твой второй рынок, вся твоя куча недвижимости — все это лишь мираж и слепота. Если бы такая гипотеза подтвердилась, то это позволило бы мне считать свой крах удачей. В школе нас никто не учит проигрывать. Поражение — это позорная, чуть ли не смертельная, болезнь для всех, кроме Вейсса, которого человек интересует больше занимаемой им должности.

Если бы Люк Вейсс привел мне доводы в пользу неудачников, то я, вместо того чтобы ненавидеть себя за свой провал, смогла бы полюбить себя. А любовь, которую ты испытываешь к себе, растворяет рак, говорит доктор Жаффе. Вейсс — это первый справедливый человек из тех, кого я знаю, его анкету ты не смог бы отбросить, заявив, что он дурак. Его «призывы» могли бы заглушить мою ностальгию по недвижимости.

Когда больные проходят перед алтарем и Вейсс раздает просфору, я сижу в своем уголке. Я наклоняюсь, чтобы он мог увидеть мои глаза. Благодаря тебе я знаю их власть. Вейсс или вообще не смотрит на меня, или бросает грустный взгляд. Вчера я вспомнила Шайо. «Очи Черные» — я окрестила Бога названием моей песни, — проведут ли они меня по Лабиринту или я затеряюсь в нем, после того как мне была оказана милость свыше? В конце концов Бог может быть доволен, какими бы ни были на то причины, я провожу у него все больше и больше времени. В церкви все удивляет меня. Месса — это спектакль, во время которого душа обнимает тело. Присутствуют и смерть, и судьба, попахивает Шекспиром.

«Самое важное, — говорил Камю, цитируя Ницше, — “это не вечная жизнь, а вечная жизненность”». Вейсс — метафора жизненности. Его жесты выдают извилистый ход мысли. Музыка, живопись и декламация погружают меня в какое-то иное состояние, остальное довершает запах ладана. Вот что значит школа церковного красноречия! Рот у Вейсса пухлый, нос прямой. Бледная кожа придает особый блеск всему, что есть на лице темного — волосам, ресницам, глазам.

Каждый раз, когда он крестится, глядя на меня, мне кажется, что я чувствую себя лучше. Видит ли он меня? Абсолютно не уверена. Что видит этот пронзительный взгляд? Это тайна!

Окропление, благословение, возношение даров, освящение, помазание, церковное шествие, евхаристия, причастие: месса — это трагедия, это «Гамлет» и весь человеческий удел, выраженный в литургии. Все виды искусств способствуют врачеванию наших ран. Все искусство драматургии концентрируется в момент богослужения, этой божественной комедии.

Раньше актеров отлучали от церкви. Церковь видела в актере своего злейшего врага. Больницам было наплевать на благотворительность, так как Церковь — это moderato cantabile^[13], драматургия абсолюта, оратория судьбы. Разум не может достичь невидимого, но священники проходят в Зазеркалье. Вейсс — артист, а месса — это бесплатное, но небезобидное искусство. Мы подыгрываем, мы становимся благодарной публикой, и, когда привыкаем, это становится ритуалом. Есть сцена, есть кулисы, кресла и музыка, особенно музыка. Бах, Моцарт, Вивальди. Насколько я знаю, это единственный музыкальный театр, где можно плакать, вставать или садиться, петь или молчать без того, чтобы это удивляло кого-то или кому-то мешало.

Литургия — это искусство, прославляющее все прочие искусства, и искусство тоже прославляет ее. Месса — интерактивный спектакль, к которому больной может пристраститься. Его боль успокаивается, он входит в нее, она поглощает его, он становится собственным божеством. Вот что я хотела бы сказать Вейссу.

Тебе по-прежнему не хватает Алисы, Франк? Эти игры с добрым боженькой тебя смешат, ведь так? Или разве что они возвращают тебя к всеобщей судьбе, к смерти, к старухе Курносой, с которой так хорошо примиряют духовные горести. Я чувствую, что мой рак оставляет тебя безучастным, ты думаешь о своей дочери.

А Франсуаза, твоя третья жена, та, что живет в Швейцарии, она тоже надеется снова увидеть Алису? Ты мне сказал, что Франсуаза больше не вышла замуж, что она живет на деньги, которые ты ей выделяешь, ты мне сказал, что тот, кто пожил с тобой, уже не может утешиться. Я смогла.

Но хватит лирики. У Вейсса столько же силы, сколько у тебя, но другой, священной силы, я надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю. Тексты, которые он произносит, мы читали с тобой на бульваре Сюше. В скромной церкви Вильжюифа, рядом с больными, слушающими молча, эти тексты отсылают меня к имманентным силам, в которые Вейсс, кажется, верует беспрекословно. Его воодушевление передается.

Я запрещаю тебе смеяться. Ты не уважаешь ничего, особенно пресную сентиментальность, но кто говорит о сентиментальности? Ты отрицал религию, заблуждение, порожденное нашими страданиями, ты говорил, что она умерла, а она воскресает. Ты выгнал святое через дверь, а оно возвращается через окно.

Все раковые больные — не ангелы. Некоторые даже работали на разных предприятиях по реконструкции, среди нас есть бывшие спекулянты. Однако на пороге смерти мы побратались, как будто есть еще что-то в Вильжюифе, кроме Вейсса. Кто скажет нам, что это «нечто», что есть кроме Вейсса в церкви для раковых больных во время мессы и в больничной палате и чем это «нечто» является для нас троих? Конечно, не Вейсс, он пристрастен, и ты тоже. В поисках ответа, я думаю о тебе, я думаю о нем и советую тебе, когда ты будешь наливать себе двенадцатый кампари, подумать об этом тоже.

28 марта

Достаточно звука голоса, чтобы расколоть жизнь на две части. Голос Вейсса раздавался в церкви: Элка остановилась. Голос был низким и теплым, таким знакомым, что можно было спутать его с голосом любви, о которой он так прекрасно говорил. Вейсс начал петь. Птица высших песен поднималась к высоким нотам, чудесно опускалась. Радость солиста напоминала радость городского соловья, заливающегося на балконе в отсутствие кошек. С каждой трелью воробушек вырастал. Горлышко раздувалось, тела разбухало, чтобы усилить мелодию, как будто плоть становилась его инструментом.

Актер совершал богослужение один. Белизну стихаря оттеняла лиловая риза. Он был красив, обворожителен, приблизиться к нему — значило выйти в открытое море. Зрители наэлектризованы. Тонкое понимание текста, тесситура, Пикассо. В абсурдности данной ситуации был корнелевский трагизм, который, быть может, исчезнет в день, когда человечество победит рак, но пока это время не наступило, Вейсс нес свой крест, как человек переходного периода. На алтаре она разглядела чашу, дискос, сосуд для святой воды, кропило. Вейсс переворачивал страницы книги.

Читая «Отче Наш», он поднимал руки к небу Ласкали ли эти руки женщину в другой жизни?

Больные заходили, выходили, толкая перед собой передвижные капельницы. Среди раковых больных были молодые, старые, черные, белые, мужчины, женщины, богатые, бедные. Одни были обречены, другие выкарабкаются. Кто занимался этим жутким отбором? Молились на немецком, на португальском, на английском, на французском, люди, по мере сил, претерпевали свои судьбы, Люк Вейсс был с ними.

Она впитывала его слова во время проповеди. Он произносил одни и те же слова со странной убежденностью. «Любите Господа превыше всего и любите друг друга — это заповедь заповедей», — говорил он. Тембр, темп речи, интонация, тесситура: голос Люка Вейсса был тем голосом, который Элка всегда хотела услышать. Ей даже показалось, что она уже слышала его в прошлой жизни. Когда она слушала Вейсса, пустота заполнялась, и ожидание вознаграждалось. Остальное делали черные глаза. Он закончил, глядя на нее. Незнакомая нежность охватила ее, нежность, пришедшая с другой планеты, нежность, о которой, быть может, она мечтала. Она упала на колени. Ладан, полумрак, пение успокаивали излечимых и неизлечимых. Искусство театра вело Элку от откровения к откровению.

Она поднялась и следила глазами за вереницей причастников, не осмеливаясь принять участие в том, что Вейсс называл «трапезой Господней». Приблизиться к человеку, приводившему ее в смятение, было слишком рискованно. Она могла споткнуться в проходе.

Уходя из церкви, она, подражая остальным, пожала ему руку и покраснела. Кожа их рук была родственной, он должен был это почувствовать. Но по нему было невозможно что-нибудь заметить. Он холодно ей кивнул, как бы не выделяя ее среди остальных. Однако, когда она обернулась перед дверью больницы, она заметила его настойчивый взгляд, направленный на нее. Эту настойчивость она объяснила тем, что он спрашивал себя, что она делает тут в воскресенье.

На улице Томб-Иссуар Элка посмотрелась в зеркало. Лицо ее было гладким, полным, тени исчезли, она казалась помолодевшей. Она стала что-то напевать, засунула свой протез в черный лифчик. Причесалась, кивнула Теобальду, который временно находился у нее и составлял защитительную речь.

Потом, в своей голубятне, где три кошки растянулись на словарях, она открыла свою писанину. Парижу было холодно, Париж продрог, она — нет.

4 апреля

«Это все моя невезучесть, — подумала Элка, — во Франции тридцать шесть миллионов мужчин, а мне нравится священник». Можно ли стать подружкой священника? Она решила поговорить со «Служителем всех». О смерти вообще и, в частности, о своей, которой она чудом избежала. Она чувствовала себя лучше. Это чудо не могло не заинтересовать священника. Если бы Вейсс не был кюре в Поль-Бруссе, она пригласила бы его поболтать в кафетерий. А священники после работы имеют право выпить кофе с женщиной?

«В Саду Ангел катил камень, Одетые в белое, мы вкушаем от древа жизни». Элка закрыла Книгу и задумалась. Потом она вымыла волосы под душем. Они отрастали, были шелковистыми. Это были волосы женщины, они блестели. В конце струя холодной воды окатила ее тело. Она посмотрела на дыру справа от сердца и почему-то поняла, что победит рак. Борьба еще, конечно, продолжалась, но Элка брала верх. Метастазы были убиты в зародыше.

Вирусом, вектором, нападавшим на больные клетки и излечивавшим их на расстоянии, был Люк Вейсс.

Она поднялась в свою голубятню, открыла тетрадь. На заре три голубя и ласточка зашныряли между крышами. «Ты видишь, Франк, я не забываю тебя», — написала она, глядя на розовеющее небо. Черная, Сиамка и Полосатый спали на коробках из Франс-Иммо. Она вспомнила о пунктирной линии вокруг своей груди, о последнем часе маленькой осужденной. Открыла «Силу колдовства» и улыбнулась, прочитав рецепт, который бы оценила Мод. Взять святой воды, в которой вымочили самшит на Пасху, и травы, собранные в Иванов день.

Она потянулась. Она проработала всю ночь. Надо бы прислушаться к доктору Жаффе, но как можно выходить и «общаться с людьми», когда дело с «Князем Мира» усложняется. Она пересчитала страницы, рукопись становилась все толще. Она перечла фразы Вейсса. «Нет абсолютно хороших людей, в каждом есть частица дьявола, нет абсолютно плохих людей, каждый, уверовавший в Любовь, может стать спасителем».

Спаситель, какое красивое слово, сказала она себе. У Вейсса были широкие плечи. Руки казались мощными. Ей нравилась его мужская грудь, она представляла ее сильной и с бледной кожей. У Вейсса было тело, обладавшее абсолютно всем тем, чего так не хватало ее собственному. Он был сильным, он будет нежным. Его мужественность бросалась в глаза, несмотря на ризу, епитрахиль и остальные пестрые тряпки. Она представляла его голым, под душем. Ее взгляд остановился на талии, опустился ниже. Отъезд камеры назад, потом наезд. Стоп-кадр. План зафиксирован. Не спеша поднимаемся снова к грудной клетке. У Вейсса все и везде было на месте. Желал ли он ее? Если да, то делал ли он то, чем она занималась без зазрения совести?

Луна светила так ярко, что Элка видела все неровности ее поверхности. Она почувствовала свою сопричастность к ее округлости. Все вдруг стало получаться у колдуньи.

Она прошла в комнату, кошки следовали за ней по пятам. Шорох падения Черной с кресла нарушил тишину. Этот шорох наполнял ее приятным чувством, ей очень не хватало бы этого уютного звука, не будь кошек. Все складывалось удачно, кошки были с ней. Элка аккуратно перешагнула через Сиамку и Полосатого, чтобы пройти в ванную. Она встала перед зеркалом и отбросила полотенце, глядя прямо в лицо своему раку. Грудь оставалась все такой же безобразной, но эта заря казалась настоящим утром, из тех, что бывали до безработицы и несчастий. «Ад отступает, ад далеко», — подумала Элка.

Да, у нее была только одна грудь, ну и что? Вейсс знал. Насчет всего, что касалось рака, отсечений, бубонов, Служитель всех был в первых рядах. Сколько отпеваний он служил в неделю, ангелочек? С раковыми больными и больными СПИДом священник жил в атмосфере абсурда, быстротечности, произвола. Совершенно точно он предчувствовал конец. Он знал боль наизусть. Он знал, что такое метастазы, труп, ампутация. Груди в его глазах не имели той ценности, какую они имеют в глазах большинства людей. Конечно, он был не против красивой груди, но больше, чем выживание грудей, его интересовало выживание души. Кровь, слезы, крики, страх: священник знал все признаки несчастья. Для него не надо было рисовать схему. «Смерть, где твоя победа?» — говорил он себе каждое утро.

Элка поняла, что ее так интересует в этом мрачном человеке. Они оба занимались одним и тем же каботажным плаванием по Стиксу. Цель их пути — побежденная Смерть.

Перед тем как уйти с улицы Томб-Иссуар, она взяла свой талисман: детскую фотографию Мод, наклеенную на открытку «Люк». Позже, по дороге в Вильжюиф, Элка посмотрела на свое отражение в витрине. Идти на мессу, как на любовное свидание, — это могло бы показаться кощунством, но не в том случае, когда ты «привидение».

5 апреля

Кресло, стиснутые кулаки, жгут, игла, ищущая вену и нашедшая ее. Покалывание, сердцебиение, кровь наполняет шприц. Медсестра протирает ранку, накладывает повязку. Я встаю, голова идет кругом. После анализа крови я звоню Люку Вейссу. На телефонном диске Поль-Брусса моя рука, все такая же опухшая и посиневшая. «Церковь, я слушаю», — блеет кто-то. Я узнаю дежурную служащую. Разочарованная, я предчувствую худшее.

— Отец Вейсс уехал на десять дней.

— А куда?

Женщина-доброволец молчит в ответ, словно я сказала непристойность. Ее зовут Розетт Лабер. Вот это супер, как сказал бы Антуан.

— А кто служит мессу?

— Отец Жанти из Анри-Мондор. По остальным вопросам обращайтесь ко мне.

— У меня рак, и я хотела бы духовной помощи. Можете вы исповедать меня и соборовать?

— Только священнослужитель может совершить обряд примирения. Кстати, теперь уже не говорят соборование, говорят освящение больного.

— Извините, ошиблась.

— Вы больная из Арденн?

— Да.

— Я узнаю ваш голос.

Прежде всего она узнает мою наглость. Розетт умолкает. Я чувствую, что она боится переговоров с колдуньями. Интересно, она там крестится, чтобы избежать сглаза? Может быть, окропляется святой водой, чтобы отогнать моих злых духов? Если бы у меня не было рака, сестра Лабер сказала бы мне все, что она обо мне думает.

— Вы Элка Тристан?

— Да.

— Приходите завтра в одиннадцать часов, посмотрим, что можно сделать.

Почему бы и нет, в конце концов? Я сумею заставить ее говорить.

— Не забудьте вашу медицинскую карточку и номер истории болезни.

Я кладу трубку. Что может быть хуже добродетельной дамы? У нас с Вейссом разные друзья, наши миры полярны. Разве я пойду в кино с Розетт Лабер? Нет. Разве мне захочется пригласить ее в кафетерий? Ни за что. Однако она работает с Вейссом. Подобное сближает.

Меня этот тип с его ханжами и сердцем в ладони в конце концов утомляет. Где он? Есть же у него и мобильный телефон, и пейджер, и компьютер, с ним же можно как-то связаться! Но нет. Подыхайте спокойно в своем углу, в глазах Вейсса вы — всего лишь больной скот, безымянные овцы, в общем, ничто.

6 апреля

Строгий шиньон, губы, втянутые внутрь мертворожденными желаниями, очки в розовой оправе, злые глаза, Розетт Лабер была похожа на свой голос. Святоша, которой не хватало Домье. Католичка, которая сделает из вас протестанта. Это Розетт держала Элку вдали от церкви, Розетт и ее добродетельные лиги. Розетт с ее спокойной совестью, с ее проблемами Севера и Юга, с ее изгоями и голодающими. Клика святош и ханжей. Круг правил.

В своей далекой башне Папа Римский мог рассчитывать на сестру Лабер: она соблюдала обряды, следовала догмам. Розетт из Святой Курии не вступала в противоречие ни с одним законом, ее судьба доброй христианки открывала перед ней горизонты. Для нее и зараза самая лучшая. Остальным — кара за грехи. Сестра Лабер была примерной и благонамеренной прихожанкой. Она верила в рай, который себе зарабатывала, накапливая свои добродетели.

«Странно видеть эту женщину в кресле Вейсса», — подумала Элка. По сравнению с ней Вейсс казался кюре, лишенным сана, прогрессивным католиком, если только Элке это не привиделось. Она почувствовала себя усталой. Какого черта ей понадобилось в церкви? Если Царство Небесное выглядит так, то из него надо бежать. Что угодно, включая господство Мелкого Беса, но только не добродетель сестры Лабер.

Элка села и решила предоставить Вейссу последний шанс. Отложной закругленный воротничок, жемчуг и темно-синий кардиган оттеняли арсенал дамы. «Носит, наверное, туфли на низком каблуке и плиссированную юбку», — обескуражено подумала Элка. На столе не было ничего, даже Библии. Розетт достала из ящика тетрадь на пружинке и начала записывать.

— Номер истории болезни, дата рождения, дата поступления?

— Я потеряла мою медицинскую карточку.

— Храни вас Господь. Господь сотворил чудеса для нас, восславим Господа. Но ваше имя, данное при крещении, вы все-таки помните?

— Тристан. Сорок лет, Арденны так же, как и Рембо, установленный рак.

Розетт принялась выкладывать все, что пришло ей в голову. Общие места и причитания перемежали ее речь «о долгом и мучительном испытании болезнью», о жизни «в любви к Господу». Речь была закончена перечнем услуг, предоставляемых католической церковью. Благочестивая женщина предложила Элке номера телефонов «SOS РАК», «Жить, как и раньше», «Алло, рак, я слушаю» и наконец умолкла.

— Я хотела бы стать добровольцем и помогать страждущим.

«Знаете, когда у вас рак, трудно думать, что кому-то еще тяжелее», — говорили изумленные глаза дежурной. Она пошевелила языком во рту и спросила.

— Какая ассоциация? «Католическая помощь»? «Отряды Святого Винцента»? «Свободу пленникам»? «Светлая Обитель»? «Хлебный мякиш»? «Взаимопомощь Коро»? Отец Вейсс выбрал «Смиренных» и «Христиан и СПИД». Во вторник, в свой свободный день, он объезжает весь Париж и встречается с отверженными. Он — доверенное лицо бродяг, он даже организует им похороны. Это, конечно, не отдых, но он привык Розетт Лабер ответила на телефонный звонок Она дала кому-то расписание месс, потом положила трубку.

— Какой день у вас свободный?

— Вторник.

— Как у отца Вейсса! Он отправляет богослужение во многих местах, он мог бы вам посоветовать.

— Что это значит — «отправляет»?

— Вы новообращенная или возвращаетесь в лоно Церкви?

— Ни то, ни другое. А где отец Вейсс?

Розетт колебалась. У Элки Тристан были довольно странные манеры, но речь шла о жертве рака. Пациентка Поль-Брусса в ремиссии, Божье дитя в смертельной опасности.

— Он замещает викария в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю. Он необычный пастырь. Больные обожают его. Вы знаете, что каждый сантим гонорара за его книгу идет на исследования рака и СПИДа?

Каждый вторник священник выходил на улицы, его участие возвращало отверженным чувство собственного достоинства. В церкви на бульваре Бонн-Нувелль он принимал бродяг, токсикоманов и проституток. Все его знали, все его ценили. Он оказывал всем помощь и давал капельку надежды.

— Боже, дай нам силы выжить на улице! — пробормотала Розетт, крестясь.

— Одним доставляет удовольствие делать зло, другие находят радость вблаготворительности.

— Деятельность отца выше социальных обязательств. В нем есть что-то святое.

— Не будем ничего преувеличивать.

Телефон зазвонил. Розетт Лабер подняла трубку.

— Нет, отца Вейсса нет. Да, наш доброволец из «Жить, как и раньше» немного опоздает, успокойте пациентку.

Розетт положила трубку.

— Это была мадам Сюржер, старшая палатная сестра из Арденн. Знаете ее?

— Да.

— У вас отняли правую грудь или левую?

— Обе.

Элка улыбалась.

— Я буду за вас молиться, — сказала дежурная, побагровев.

Она открыла свой журнал. Она использовала ту же тетрадь на пружинке, приберегая компьютер для поисков в Интернете. У сестры Лабер был почерк прилежной ученицы. А у Вейсса, наверное, тонкий, нервный, черный, практически неразборчивый.

— Что вы записываете?

— Мы все должны записывать, чтобы и священнослужители, и мирские знали о любом происшествии.

На пороге Элка обернулась.

— А вас пригласил сюда Люк Вейсс?

— Я здесь была до него, а что?

— Ничего, — сказала Элка, закрывая дверь.

* * *

Этой ночью Элке приснилось, что она, работая добровольцем по вторникам, очутилась в национальном Театре Шайо, она не осмелилась спросить главного администратора, что репетировали по вторникам. И кто. Обязанности у нее были скромные, если вдуматься, просто ничтожные, но Театр есть Театр. Просто вторничная костюмерша надеялась, что ее незаметный труд, исполняемый во имя любви к Театру, и — главная причина или второстепенная? — возможность стать ближе к Вейссу позволят ей встретить актера за кулисами.

Как же она удивилась, узнав, что вторник — как раз день «Гамлета». Значит, Вейсс и она каждый вторник будут встречаться в абсолютном единстве пространства и времени, знаменитом единстве Театра, в страшном неистовстве этих заранее распределенных ролей, которые мы оставляем за собой и в жизни.

Их позы были блистательны, как у танцовщиков танго, которых иногда рисуют на афишах в Буэнос-Айресе. Встреча, похожая на столкновение в пустоте залов, где было предусмотрено все, кроме любви, конечно.

Вейсс появился первый раз в этот вторник, когда часы пробили три, на нем был его костюм «а-ля Пикассо», красный с преобладающим черным. Была зима. Он был бледен, но Вейсс ведь всегда мертвенно бледен. Его зрачки описаны Шарлем Бодлером: «Взгляд казался глубоким и острым, как дротик». Она подняла глаза на приближающегося к ней человека. Опустила их, когда он посмотрел в ее глаза. Обмен взглядами длился четверть секунды, но их любовь выскочила из табакерки. Ее уже невозможно ни загнать обратно, ни снова закрыть крышку.

Вейсс, казалось, не удивился ее присутствию, не выказал волнения.

В любом случае Шекспир ждал.

8 апреля

Только что, возвращаясь из «Чемпиона», я встретила одного менеджера. Пьер Батон сделал вид, что не замечает меня. Он, чей кабинет находился рядом с моим! Он, который приглашал меня в «Регату» раз в неделю! Еще вчера это маленькое убийство уничтожило бы меня. Сегодня я ликую, думая о своем отваре.

Действительно, шутки ради, я поставила настаиваться семь стебельков дягиля, три побега жасмина, перышко скворца, порошок мандрагоры, купленные на площади Аббатис. Передо мной на столе лежит «Сила колдовства», я перемешиваю похлебку, напевая церковный гимн, который выучила за то время, что хожу в церковь. «Благословен Грядущий во имя Господне»^[14], — говорю я и пробую зелье.

Я клянусь, что приворожу Вейсса. Если бы Розетт узнала о моих намерениях, она бы вызвала кого-то, кто умеет снимать злые чары. «Колдунья с завлекательными глазами», я буду подбирать наряды, я буду душиться, краситься. Я умею делать это все, я женщина. Я буду смотреть на священника, не моргая, я укутаю свой голос бархатом, буду делать продуманные жесты, у меня будут длинные черные ресницы. Священник будет захвачен, да что я говорю, просто сметен. Ангелочек обдает меня холодом, исчезает, не оставив адреса, обращается со мной, как с любым из своих раковых больных, но это все в последний раз. Я подберу три достаточно смертельных взгляда, две новые прически, украшение, полное смысла. Я буду обольстительницей, искусительницей, началом мира, короче, всем.

Стоя перед зеркалом, я клянусь достичь своей цели. Чего хочет женщина, то священно. Чего хочет женщина, того хочет Бог. Ну, а я вот хочу Вейсса. Я хочу, чтобы он стал нежным, застенчивым, внимательным, а он меня избегает, хуже того: убегает от меня. Я буду его сестрой, его братом, анархией, я буду тем, что он потерял, приняв сан. Я буду читать ему прозу, стихи, автор «Преддверия рая» станет моим сообщником, я помолодею, он пропал.

После стольких лет, посвященных Антуану и Франс-Иммо, я уже и забыла, что значит быть женщиной.

На балконе я узнаю сову с колокольни, которая около полуночи иногда залетает в наш квартал. «Таинственная подруга, глупость приковала тебя к дверям сараев так же, как рак заковал меня в цепи», — пишу я ночной птице в своей тетради.

10 апреля

Ты тут, Франк? Недвижимость свирепствует и на телевидении. Вчера вечером ведущим был один из наших бывших стажеров, Ги Бонами, помнишь его? Тебе нравился его бойкий язык, ты предсказывал ему большое будущее. Его успех в СМИ подтверждает твой нюх. Я смотрела на Ги Бонами глазами Вейсса.

Передача была о старых певцах, чей час славы миновал. Каждая слеза has been^[15] увеличивала аудиторию любимой программы. Глупость определяла неудачника. Такова была философия программы. Мистер Бонами смеялся и был уверен в себе. Однако чувствовалось, что когда-нибудь ведущий, так же как и его гости, может кануть в реку забвения.

Как Ги Бонами, я долго была уверена в своем превосходстве. «Благодаря тебе, я знаю, что почем», — сказала я тебе однажды в воскресенье на бульваре Сюше.

— Если бы ты знала, чего стоила Алиса.

Впервые ты говорил о Любимой, употребляя глагол в прошедшем времени. Ты был искренен в своей боли. Я протянула руку, но ты вышел из комнаты. Как-то на обратном пути из Люберона твой шофер подвозил меня на твоем «мерседесе».

— Если бы у него были доказательства смерти Алисы, я бы дорого за него не дал, — сказал мне Луиджи.

— У вас такой вид, словно вы много знаете.

— Как-нибудь надо будет поговорить…

11 апреля

Завтра четверг, четверг — хороший день для покаяния. Я позвонила в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю, седьмой округ. «Два священника — кюре и отец Вейсс — совершали сегодня обряд отпущения грехов», — уточнила женщина-доброволец, дежурная в приходе.

Я застану Вейсса врасплох, если только Розетт не донесла. Я готовлю два основных таинственных действа: Папессу и Колесо удачи, звонит телефон. Это мой ангел-хранитель, доктор Жаффе.

— Вы знаете новость?

— Какую?

— Состояние вашего здоровья улучшается.

— Показатели, кровь, эхо или рентген?

— Все.

У «мистера Вильжиюфа» странный, оглоушенный тон, как будто мое новое состояние его удивляет. Я кладу трубку и плачу. Кошки прыгают по столу, лезвия падают, слезы тоже. Мне надо обязательно поговорить с Вейссом.

* * *

Элка много читала, она изучала Талмуд, Библию, Коран, заходила на чаты в Интернет, ходила на коллоквиумы в еврейскую Школу, в Большую парижскую мечеть, она вникала в вопрос. Она посещала лекции в кафедральной Школе и католическом Институте, подписалась на журналы «Дух», «Жизнь» и «Паперть». Она бывала в теологических кафе. Читала Клоделя и Бернаноса, просматривала все религиозные сайты планеты. Она участвовала в сорбоннском коллоквиуме под названием «Возвращение верующего». Она позвонила в ассоциацию «Полдень». Узнала, что такое «лист полномочий» епископа. Такие писатели, как Ив Конгар и Сюлливан, укрепили ее во мнении: был Бог и были догмы. Первое казалось вечным, второе нуждалось в подтверждении.

Она выходила из метро, заходила в церкви, словно для того, чтобы проникнуть в тайну.

Перечитывая биографию Мериньяка глазами Вейсса, она поняла, что никогда не опубликует текст. Настолько ли интересна история Мелкого Беса, чтобы посвятить ему эссе? Всем, кроме его коллег, наплевать на порывы души гиганта недвижимости, а поскольку последние уже и так достаточно хорошо знают Мериньяка, им такая публикация не сообщит ничего нового. Авторизованная или нет, биография — сомнительный проект, ложная «хорошая идея».

Что касается ее сломанной карьеры, теперь она смотрела на нее с нежностью, как смотришь, став взрослой женщиной, на куклу, найденную на чердаке. Благодаря «Служителю всех», «Князь Мира» был отодвинут на второй план.

Элка читала, писала и все больше отстранялась от своей печали и от Тристанов.

* * *

А Бодлера крестили в Сен-Сюльписе!

Она выключила компьютер, потом вернулась в свою квартиру. Она ходила почти как прежде. Сиамка подкатилась к ее ногам, перевернулась на спину, гипнотическим взглядом она требовала ласки и поцелуев. Элка наклонилась и подчинилась. Первый раз в жизни она нашла себя красивой, посмотрев в зеркало. Порошок мандрагоры, стебельки дягиля и травы святого Ивана, без сомнения, оказали эффект психологического внушения, но вера опережает искусство медицины, решила она в ванной. Крест на грудной клетке больше ее не смущал. Она думала о золотом лице в Шайо.

«Значит, ты существуешь?» — спрашивала она. Она просунула протез в лифчик на корсете. Она побаловала себя новой силиконовой грудью, старая пропала, пока она была в коме. Новый придаток так хорошо имитировал плоть, что она иногда колола его иголкой, чтобы проверить, не настоящий ли он. «Такой нежный и мягкий, точно по форме моей груди, поживем — увидим», — говорила она себе.

Кошки прыгнули на кровать. Полосатый фыркнул, Черная убежала. Элка открыла шкаф и тщательно отобрала одежду. Черная юбка и черный кардиган, красный муслиновый шарф. Она прочла Сиамке церковное песнопение Вейсса. «И узрит всякая плоть спасение Божье»^[16],— заключила она, но Сиамка сторожила сумерки.

Кошки нежны, безумны и полуночны, поэтому одним они нравятся, другим — нет. Ночью они скачут и мурлычут, демонстрируя очевидное довольство.

Не удовлетворившись охотой за ведьмами, Церковь в Средние века предприняла крестовый поход против кошек, сжигая их на площадях.

Есть ли у кошек душа? Вейсс должен знать, это человек, который знает, что почем.

13 апреля (17 часов)

Плакат в метро напротив меня напоминает о моем статусе калеки, о том, что Вейсс старается помочь мне забыть. Грудь выставляет себя напоказ, половые органы женщины не видны, но как видна грудь, я об этом кое-что знаю, у меня-то она всего одна. Шаровидная плоть с безграничной властью, грудь, сексуальная или кормящая, возбуждающий сосок, грудь нравится члену, грудь — это жизнь. Грудь размером 85 В весит в состоянии покоя четыреста граммов, при занятиях спортом вес увеличивается. Благодаря осязаемой, измеряемой и исполненной всеми символами груди блаженствуют и дитя, и мужчина. Танцовщицы с обнаженным бюстом, кормящие матери, грудь плоская, как доска, и роскошная грудь в бюстгальтере с чашечками — в ней скрывается ключ от тайны человечества. Острая, обвислая или во всем блеске, живая женская грудь пробуждает желание молодых людей и будит в стариках воспоминания. Грудь заставляет размышлять, грудь возбуждает. Красотка на плакате в метро напоминает мне, что я одинокая женщина, потерявшая свою пару. Когда-то на моем балконе был народ, теперь — пустыня.

* * *

Церкви не хватало обаяния. Элка тем не менее поняла успокаивающую силу мест отправления религиозного культа. «Я, наверное, мистик, сама того не зная», — думала она, вдыхая запах ладана. Она наслаждалась полумраком и тишиной, которые за двустворчатыми большими дверями сводили на нет грохот города.

На доске объявлений она нашла список священников прихода. Там фигурировал Вейсс и его фотография, похоже, недавно поставленная. Он был красив настолько, что его ум мог показаться второстепенным. Да и как знать наверняка? Этот ум мог оказаться иллюзией, впечатлением. Этот ум, так заинтересовавший Элку, разжигавший ее любопытство, еще требовал доказательств. Красота же Вейсса, наоборот, не вызывала никаких сомнений. Другие священнослужители с невозмутимыми лицами не вызывали никаких вопросов. Только Вейсс хранил свою тайну.

Занавеси были задернуты за кающимися, исповедальни казались полными, двое ждали очереди. Она просмотрела прессу прихода и взяла проспект под названием «Месса».

«Иисус отдал жизнь, чтобы спасти нас от зла и смерти», — прочла она при свете свечи.

Ее жажда понимания напоминала интерес туриста, который, открыв для себя далекую страну, хочет узнать ее нравы и обычаи. Ее любопытство равнялось ее невежеству. Она положила листок в сумку и повернулась к распятию.

— Господи, ты видишь все своим истерзанным сердцем, — услышала она свой шепот. — Вот теперь, безо всякой причины или по множеству причин, известных тебе, рак отступает. Согласись, это здорово, Господи. Мой онколог охренел, извини за выражение. Я совсем уже не понимаю твоей доброты, после того как живые прочли мне смертный приговор. Значит, ты услышал меня в Шайо?

Если ты существуешь, ты меня спас, а если ты меня спас, ты знаешь мое отношение к Вейссу. Ты не противишься этой любви, скандальной для людей Церкви и Папы Римского, у тебя широкие взгляды, Господи, любовь — это твое профессиональное имя. «Как только появляется любовь, появляется Бог», — говорится в твоих песнопениях. Как делал Паскаль, я держу пари за твое существование, оно объясняет мое выздоровление. Твой посланник играет важную роль в этом искуплении. Видишь ли, Господи, Вейсс — это моя Беатриче, благодаря ему я покидаю ад, и, прислонившись к фризам чистилища, вижу звезды. Люк бросил веревку в мою подземную тюрьму, я ухватилась, я поднимаюсь, я возвращаюсь! Издалека, признаюсь, но я возвращаюсь. Благодаря перевозчику Стикса мое сердце бьется, кровь бежит по жилам, щеки розовеют, я хочу есть.

Любовь сметает все, Господи, ты, в твоем положении, хорошо это знаешь, ты из-за этого принял смерть. Если бы я существовала для твоего пастыря не как одна среди многих раковых больных, а как женщина, особенная женщина, я бы сказала, единственная в своем роде, незаменимая до такой степени, что священник из Вильжюифа захотел бы постоянно быть со мной, а мое отсутствие терзало бы его, вот тогда я забыла бы о мести.

Я оставляю тебе Мелкого Беса. Отдай мне Люка Вейсса, я умоляю тебя.

— Потише, пожалуйста, — возмутилась женщина, молившаяся позади Элки.

— Извините, пожалуйста.

«У меня бред», — констатировала Элка. Но когда ты болен раком и врачи сообщают тебе хорошую новость, ты можешь немного спятить: от радости делаешь все, что угодно, например, будучи агностиком и даже атеистом, разговариваешь с Богом.

Она уселась на скамью, позади колонны. Их было семь с каждой стороны прохода, ведущего к алтарю. Она насчитала шесть исповедален с той и с другой стороны поперечного нефа, две из них были открыты для посещений. В первой кабинке можно было заметить женские ноги в светлых чулках, в туфлях на каблуках, во второй — мужские мокасины и серые брюки. Как можно открыть все первому встречному, спрашивала себя Элка, разглядывая человека, ожидавшего своей очереди. В качестве священника у Вейсса была выигрышная роль: он судил неудачников жизни, у него была привилегия отделять зерно от плевел, направлять судьбу каждого, освещая для человеческого существа путь к Божественному прощению. А кто исполнял для Вейсса обряд тайного примирения? Священники — не святые.

Она поднялась и подошла к первой исповедальне, напоминающей дубовый шкаф с решетчатой дверцей. На коленях за занавесью кающаяся в светлых чулках излагала, очевидно, запутанную ситуацию, она там приросла. Устаревший, чтобы не сказать ретро, внешний вид сооружения был в чем-то трогателен. В двух шагах, за дверью церкви, царили Интернет, мобильные телефоны, космическая станция «Мир» и показатель биржевой активности, а исповедник и кающийся не изменили положения со Средних веков. Делая вид, что читает извещение о мессе, Элка приложила ухо к перегородке. Это был не Вейсс, он исповедовал в другом месте. Она подошла ко второй кабинке. Кающийся в серых брюках отодвинул занавеску и вышел с ошеломленным видом.

Она глубоко вздохнула и заняла его место. Она вплавь добралась до пустынного острова, собрав много важной информации. Окошечко открылось; она вздрогнула. Затаив дыхание, она ждала.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Признаемся, что мы грешники.

Изменник! Этот голос, который она не слышала так давно, потряс ее. Голос Вейсса будил в ней здоровые клетки, которые воспроизводились с каждой новой гласной. Согласные Вейсса имели то же терапевтическое свойство. Каждое слово, которое он произносил, было для нее эликсиром. Странно, но когда он молчал, она тоже выздоравливала. Она чувствовала себя ребенком, который всю ночь прождав мать, слышит ее шаги в прихожей. «Все хорошо, мой дорогой?» — спрашивает беспечная с порога. И в темноте комнаты ребенок, не отрывая глаз, вглядывается в свое невозможное счастье.

Она опустилась на колени, в них впилось изъеденное дерево.

— Почему вы покинули меня?

Сквозь решетку она заметила его подбородок, бледную щеку и руку, подпирающую подбородок. Она видела затылок Вейсса, короткие волоски в углублении затылка. Никогда еще они не были так близко друг об друга. Ей захотелось просунуть пальцы в окошечко. Кожа Вейсса напоминала в меру теплый шелк. Элка оценивала ее структуру, как знаток, каждый раз, когда здоровалась с ним в больнице. Зрачки, голос, кожа: у Вейсса было все, что так ценится женщинами. Не могло быть и речи о том, чтобы оставить такие сокровища дикой природе.

Она пожирала ризу взглядом. Из-под рукава было видно руку, поддерживающую подбородок, черный свитер и часы «Свотч». «Однажды он наденет мои часы», — подумала она.

Вейсс молчал, потрясенный двойным ударом — ее присутствием и вопросом. Он переменил позу, отодвинувшись по своей скамье вглубь исповедальни, словно он испугался, как бы Элка не достала пистолет.

Священники боялись женщин, но Люку было нечего бояться: она будет его благой вестью перед Богом. Она выпрямилась на изъеденном дереве, прижала рот к решетке и попыталась увидеть его целиком. Видно было только частицы Вейсса, кусочки мозаики, составлявшие этого человека. Отодвинувшись на сиденье, Вейсс еще больше измельчил себя, он превратился в маленькие белые квадратики, подрубленные лиловыми ромбами. Даже в этом ограниченном пространстве он ускользал от нее. Ситуация казалась ей странной. Полумрак, она на коленях, он сидит совсем рядом, надолго ли еще их разделяют тишина, исполненная смысла, и дуб ушедшей эпохи?

— Добро пожаловать в обитель Господа. Необязательно вам было ехать так далеко, чтобы увидеть священника.

Тон был ироническим, шутливым, почти веселым, и она увидела себя со стороны, пустившуюся за ним в погоню по лабиринтам Вильжюифа и приходам Парижа.

— Я вам задала вопрос.

Ей было интересно, он сейчас в своих ботинках «текника»? Черный плащ, наверное, висит на вешалке в ризнице. На метро он ездит или на машине? Если у него есть машина, она, должно быть, маленькая и черная, набитая книгами и газетами.

— Братская любовь ведет меня по разным дорогам, мадам.

— Когда вы думаете обо мне, вы называете меня мадам?

— Я не уверен, что вы хотите задать именно этот вопрос.

Желать или не желать, желать, чтобы жить, вот какой был вопрос, единственный, имевший значение. Элка дрожала в полумраке. Он склонился к ней по другую сторону перегородки. Под белой ризой и лиловой епитрахилью было тело мужчины. Хотел ли Вейсс ее слабости в эту минуту? Она подумала о картине Линднера: пара спиной к спине, заложники невозможного диалога. Одеревеневший язык и зловещие позы. Как признаться ему в этой страшной зависимости, в этой младенческой беззащитности?

— Я слушаю вас, мадам.

Она решила броситься очертя голову: предусмотренное ею меню включало закуски с лимоном, а затем ливанский мед.

— Я хочу сказать вам что-то чрезвычайно важное.

— Не бойтесь, Бог любит вас.

— Вы повторяетесь. Да и что вы знаете о любви, месье?

— Вы можете не называть меня «отец», действительно, это совсем необязательно.

Она пожалела, что у нее нет в сумке магнитофона, потому что голос Вейсса был настоящей провокацией, приглашением к греху, искушением; его голос был кисло-сладким леденцом, который он все время сосал во рту, голос, который обещал то, о чем он никогда не сказал бы вслух.

— Ответьте, пожалуйста.

— Любить — наше общее призвание, мое — посвятить свою жизнь Богу.

Она кусала локти. Надо было сломать перегородку, быть женщиной, а значит, немного пророком. Она дотронулась до сердца Мод и бросилась в ледяную воду.

— Я хотела бы посвятить свою жизнь любви.

— Браво. Мужчины и женщины бьются, чтобы хоть немного восстановить социальную справедливость. Эта любовь сильнее зла.

— Не надо ля-ля. Я говорю не об этой любви.

Пауза.

— Любовь Господа появляется, когда мы ищем ее, и зовется благодатью, — невозмутимо продолжал Вейсс. — Каждый человек ищет Господа, однако…

Элка брызнула на свои запястья облачко духов.

— Однако? — повторила она.

— Дети умирают, миллионы людей погибают от голода, идут войны, происходят катастрофы, вандализм, зло приводит нас в отчаяние, но…

Под влиянием неожиданного вдохновения Элка брызнула духами на стены исповедальни. Жасмин, корица, дягиль, в духах «Балтазар» было что-то от «Рив Гош», что-то вечное и провоцирующее. Эти женские духи внесли облако серы в сердце таинства.

Вейсс опять запнулся, вдыхая клубы «Балтазара», чей терпкий запах наполнил исповедальню. Побежденный, проповедник умолк.

— Но Иисус отдал жизнь, чтобы спасти нас от зла и смерти, так ведь?

— Вы быстро учитесь.

Его голос опять стал грустным. «Я переборщила с духами», — подумала она. Вейсс был из тех, кто может простить все, кроме безвкусицы. Она достала из сумки листок бумаги и прокашлялась…

— Читая «Март» Фрица Цорна, я думала о вас. Слушайте: «Так же, как нельзя отделить тело от души, как одно дополняет и определяет другое, и как оба составляют целое… так же нельзя допустить отличие любви от сексуальности. Тот, кому слово «любовь» не подходит, может сказать «сексуальность», а тот, кто возражает против слова «сексуальность», пусть скажет «любовь», если ему так нравится». Здорово, правда?

— Мне кажется, автор умер от рака?

— Он умер оттого, что был нелюбим. Я хотела бы поговорить об этой любви.

— Любовь никогда не может быть преступна, — пробормотал Вейсс.

«Есть!» — подумала она.

Тишина воцарилась в кабинке. Кающаяся дала ей установиться, заполнить каждый сантиметр исповедальни, как это сделали ее духи.

— Видите ли, проблема в том, что такая любовь — благодать. Увы, некоторые отвергают эту благодать, тогда как любовь, о которой я говорю, — дар небес.

— Бог — источник всякой любви, мадам.

У него была такая манера произносить слово «любовь», какой не было ни у кого до него. Вейсс бросал «лю», как обещание, открывающее широкие перспективы, «бо» скользило, как по бархату, и задерживало «вь» так, что слово становилось бесстыдным.

Он приближался! Прижав ухо к дереву, она услышала шелест ризы по скамье. Сколько сантиметров разделяли их теперь? Два? Три? Прижав руку к сердцу, широко открыв глаза, задыхаясь, она погладила перегородку. Вейсс отступил.

— Оставьте ваши церемонии, я прошу.

— Вы, кажется, в хорошем настроении?

— Я выздоравливаю, месье.

«Выздоравливаю», — проговорила она, как потерпевший кораблекрушение повторяет на своем острове за тысячи километров от обитаемой земли название, которое он видит на носу корабля, плывущего спасти его. Под грузом волнения она замолчала. Приподнявшись, насколько могла, она увидела небывалую сцену: исповедник прятал лицо в ладонях. Он снова поднял голову. Втайне, в потемках Вейсс плакал: черная река разлилась.

— Если бы вы знали, Элка, как я счастлив, — пробормотал Люк Вейсс голосом без всяких прикрас, голосом, который решился показаться неприкрытым.

Она закрыла глаза. Миленький отец согласился наконец назвать ее по имени! Ее имя на губах священника определяло ее всю, до последней запятой, подводя итог ее скитанию в лесу без него. Она качнулась к своему наперснику, видя только что-то лиловое.

— Докажите.

— Пощадите меня, Элка.

С обеих сторон перегородки установилось бесконечное молчание.

— Почему не претворить любовь в жизнь, вместо того чтобы говорить о ней?

— Тише, тише, — умоляюще сказал он.

Снова молчание. «Вперед», — подумала она, брешь была пробита, перегородка дала трещину, любовь покидала тюрьму, чтобы хлынуть в освободившееся пространство. Теперь уже ничего не будет, как раньше.

— Отец, я — будущее. Священники будут любить женщин. Женщины станут священниками. Иначе ваша Церковь не выживет.

— Вы, кажется, хорошо осведомлены, — сказал он весело.

От землетрясения у нее отнялись руки и ноги. Сила, которая толкала ее к этому человеку, одновременно приковывала ее к месту. «Я поцелую поцелуи твоих губ», — прошептала Элка, почтив цитатой из «Песни песней».

— Ничто не может произойти без женщины, — снова начала она.

— Надо сделать возможным необходимое, — признал Вейсс.

«Ты сам не знаешь, как хорошо ты сказал, миленький отец», — подумала Элка, которая стала отныне его братом и его дочерью. Это произошло из-за его голоса, который проникал ей прямо в сердце, да и в другие области, такие же священные, хотя и пользующиеся меньшим доверием со стороны Церкви. Этот голос приводил в движение все, даже подсознание.

Наверное, говорить о любви было для Вейсса испытанием, делал ли он это до пострига?

— Я не приду во второй раз, Люк, Элка только одна.

— Когда вас будет двое или трое, собравшихся во имя меня, я буду среди вас.

— Что это означает?

— Вы знаете.

Он дышал и холодом и жаром, он переходил от теологических уроков к признаниям. Было два Вейсса. Добрый пастырь и человек из плоти, дорогой ей человек. Все смешалось.

«Боже? Я продвигаюсь», — пробормотала она, прижимаясь горящим лбом к столетнему дубу.

— Я буду молчать, все останется между нами, у вас не будет никаких неприятностей, вы сможете продолжать быть священником, это будет наша тайна.

— Бог знает любую тайну.

«И даже лучше, чем ты думаешь», — она улыбнулась в тени. Она решила привести последний довод, так сильно прижавшись к решетке, что на щеке остались следы.

— Я вам принесла подарок.

Она достала из сумки «Очи черные», компакт-диск, купленный для него в магазине «Фнак» на Монпарнасе. Она показала обложку диска сквозь решетку, потом подумала, куда его можно спрятать.

— Люк? Вы найдете мой подарок под исповедальней.

— Ваши духи мне тоже нравятся.

— Что вы сказали?

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ваши грехи вам прощаются.

— Я надеюсь. Грешник тот, кто бежит от своей любви.

Она услышала шорох материи. Он опять приближался. «Это Лиловое и Черное», — подумала она почти весело. В любовной борьбе у нее было преимущество: ее приворотное зелье, «Очи черные». Мелодия была чудесная. Услышишь один раз и хочется слушать все время.

Запах дерева в ее ноздрях мешался с запахом воска, потревоженным стойким запахом «Балтазара». Она подумала о том, как Вейсс занимался бы с ней любовью, и вспыхнула. Сквозь решетку она снова увидела его лицо. На этот раз челюсти были стиснуты. Она отодвинулась, чтобы насладиться издалека.

Вблизи Вейсс был так же хорош.

— Не забудьте «Очи черные», — посоветовала она, крестясь.

С сухим треском окошечко закрылось.

Она вышла из исповедальни, пошатываясь.

— Такой суровый? — спросил ее следующий с беспокойством.

— Наоборот, этот отец — сама любовь.

— Ну и в чем же дело?

— Да в том-то и дело, — сказала Элка и зарыдала.

16 апреля

Я складываю почту из Поль-Брусса: там данные о моей серологии и гормональном балансе. Вчера эти цифры, в которых я ничего не понимаю, меня бы всполошили. Сегодня я знаю — у меня хорошие результаты. Я бы даже сказала — отличные. В моей крови происходит революция.

Я жду у телефона комментариев доктора Жаффе. Он звонит по вечерам. Кошки спят в ногах возле кресла, доставленного из «ИКЕА». Если Вейсс зайдет на улицу Томб-Иссуар, ему всегда будет куда сесть.

Восемь сорок пять, я включаю телевизор. На первом канале человек душит ребенка. Крупным планом голосовая щель умирающего. По второму — американский сериал, кто-то, икая, умирает, волны гемоглобина захлестывают маленький экран. Насилие, убийство: картинка смакуется. Обезумевшая от страха девушка, цепляющаяся за портьеру, ее убийца, готовящий нож или камень, взгляд девушки, знающей, что она сейчас умрет, брызги мозга, кровь текущая из ушей, изо рта. Публика наверху блаженства при виде задниц или крови? А мы, идиоты, которые платят, мы хотим больше смерти или больше секса? Успех канала находится на конце дула пистолета или на конце члена? На канале «Искусство» насилуют женщину, затем душат подушкой. Немецкий фильм.

Звонит телефон.

— Мадам Тристан? Все лучше и лучше! Я покажу ваше дело коллегам из Кюри.

Рельсы направляют состав на небо, а не на бойню: все так удачно складывается, потому что я влюблена.

— Это все благодаря вашему лечению, дорогой месье.

Если только это не любовный протокол. Каждый раз, когда я закрываю глаза, моя сетчатка воспроизводит изображение Вейсса. Выздороветь или не выздороветь — вот в чем вопрос. «Руки вверх, серафим, — снова говорю я, — берегись, я опасна, даже фатальна, но я буду самой нежностью, твоей иерусалимской сестрой, если ты не сбежишь от любви».

* * *

«Будем надеяться, у Вейсса широкие взгляды», — говорила себе Элка, листая «Князя Мира». Вейсс-пуританин был бы катастрофой, потому что плоть вовсе не грустна у того, кто покинул края теней. И сексуальность, которой лишил ее рак, теперь казалась ей из области священного. Если не замешаны деньги, если люди взрослые и никто никого не принуждает, в чем проблема? В гробу любовью уже не занимаются. С химиотерапией любовью не занимаются. Облысевшие из Вильжюифа никогда не занимаются любовью.

А в Освенциме занимались любовью?

«Мое желание гораздо более разборчивое, чем я сама, — записала Элка, — чтобы я кого-то захотела, нужно одновременно выполнить множество условий. И если не угадать выигрышный номер моего большого интимного казино, я любовью заниматься не буду».

«Другие, наоборот, ненасытны. Это как в ресторане: одни поклевывают, другие обжираются, ну и что? Сотрудница бюро Франс-Иммо в Лондоне сказала мне по секрету, что она хочет всегда».

So what?^[17]

Когда умрут те, кто много занимался любовью, и те, кто меньше ею занимался, те, кто занимался любовью с одними, те, кто предпочитал других, какое это все будет иметь значение? Смерть одна имеет значение.

19 апреля (вечер)

Франк? С недавнего времени мир восхищает меня, меня умиляют почки на деревьях. В сквере ликует дерево. Ветерок шевелит его ветки, тяжелые от розовых кистей; когда я прохожу мимо, лепестки дождем падают мне на щеку. Цветок задевает меня, его запах туберозы открывает мне новую дверь. Эта сила жизни требует, чтобы я поставила крест на печали. Мое прошлое загажено, моя веселость — мертворожденное дитя. Детство овоща, проклятое семя!

Я звоню Северину и Иветте, чтобы проверить мой уровень сопротивляемости, и напарываюсь на Мамочку периода мстительной вредности.

— Как дела?

— Мои результаты улучшаются чудесным образом.

— Ты могла бы позвонить нам пораньше.

Чем больше я выигрываю, тем больше я их теряю. Чем больше я проигрываю, тем больше я их завоевываю. Семейная война. Пляска смерти. Зло наступает, сказал бы Вейсс, но добро разоблачает его.

— А Шарль и Лилли? Ты никогда не спрашиваешь, как они живут, — продолжает Мамочка.

Поскольку мне лучше, она дает волю своему озлобленному сердцу.

Вчера удар достиг бы цели, сейчас мне наплевать.

— Да нет, я никогда не спрашиваю, как они живут, потому что они мне никогда не звонят, а у меня рак.

Ой-ой-ой, сказала я себе, глядя на свою правую руку. Она худеет на глазах. Я кладу трубку.

С Шарлем и Лилли, с соседями, с друзьями Тристаны способны проявлять альтруизм и доброту. Только вот с дочкой Мод они ведут себя с детства так, как чайник водит машину. Уничтожающий принцип руководит обменом наших реплик, раку нравится эта схема родственных отношений, взаимное неприятие, обоюдная аллергия. Я хорошо знаю их невроз. Нежность, ласковые записки, а потом уксус и жабы.

«Это потому, что мы тебя любим», — говорят они, нанося удар.

Покончено с мечтами о примирении с Элкой Тристан в роли блудной дочери. Истина освещает все эти измышления боковым светом, как гигантский прожектор, она не щадит никакую семью, никаких Тристанов. Сведен к нулю великий враждебный принцип, разлагающий наше общение. Яд не проникнет больше в мои вены, я вырываю капельницу.

20 апреля (утро)

Звонит телефон. «Это Азар», — говорит Бертран. Единственный друг, который у меня остался, социально мертв. Поэтому мы понимаем друг друга с полуслова, и это сокращает наши телефонные счета. Я ему сообщаю, что «мистер Вильжюиф» при мне записал на диктофон: «У мадам Тристан все признаки выздоровления».

Бертран поздравляет меня, задает тысячу вопросов. Он хотел бы, чтобы я рассказала ему все в подробностях, но у меня много работы. Чтобы закамуфлировать мое религиозное невежество, я заказала много трудов отца Экара на Amazon.com. Я изучаю также «Герменевтический поворот в теологии», лекцию Клода Жеффре в Католическом институте. Нет никакой возможности поговорить, подурачиться, сходить куда-нибудь. Бертран жалуется на боль в ноге. Он боится, что это флебит. «Позови врача, Бертран, не шути с этим», — говорю я и обещаю скоро позвонить. Мой друг понимает, что я спасена, и рад этому.

* * *

Она купила себе мобильный. Имея в виду Люка Вейсса, она вырезала из «Фютюрибль» фразу Бурдье против глобализации. Прямо на странице она нацарапала: «Царит товар, вы правы; я была им, меня выкинули.

P. S.: Мне нужно поговорить со священником. Я вам не все сказала. Мы могли бы вместе выпить кофе в Вильжюифе? Могла бы я получить номер вашего мобильного?»

Она написала ему номер своего, прибавила электронный адрес — Maud@Magic.com — и бросилась бежать, чтобы успеть до последней выемки почты.

* * *

На заре кошки занимались делами. Сиамка сбрасывала книги, лежавшие кучей в изголовье. Полосатый закусывал проводом. Черная грызла кресло из «ИКЕА». Элка наугад открыла книгу:

«За тридцать лет число епархиальных священников уменьшилось на 40 %. В 1900 году Франция насчитывала одного священника на 700 жителей, в 1990 году — одного священника на 2200 человек. “Самый бедный урожай” был в 1995 году, всего 96 рукоположений во Франции…» Неужели Церковь стала ее злейшим врагом? Принимаются меры по защите бенгальского тигра, но никто не интересуется священником, как вымирающим видом.

— Любовь и жизнь запрещены, — проворчала Элка Полосатому, — не только в день, когда ты, будучи еще маленьким сопляком, даешь обет, не зная о жизни ничего, но запрещены любовь и жизнь и тогда, когда ты созрел, понял, постарел, повстречал мужчин, женщин, почитал, поразмышлял, попутешествовал, испытал чувства, прожил сложные ситуации, словом, вырос!

Запрещены любовь и жизнь, когда тебе тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят лет, запрещены любовь и жизнь до последующей смерти. Целомудренный! Законсервированный! Засохший: тело, отданное в жертву, стерилизованное сердце, отвергнутая плоть, ты родишь в болезни сам от себя, клянясь, хотя и несколько поздно, что больше тебя не проведут.

Ты будешь жить в запрете меняться, в то время как жизнь — начало метаморфоз. Никогда поцелуя на твоих губах, никогда чарующего удовольствия, никогда плоти от твоей плоти, ни за какие деньги, только право молчать перед диктатом твоей иерархии. Ты станешь не тем, кто ты есть на самом деле: алкоголиком, топящим в бутылке свое одиночество, как многие стареющие священники.

22 апреля (утро)

В полдень я посмотрела на свои золотые часы — последний след Мериньяка. У меня была причина позвонить по 24–32: Люк Вейсс не звонил. Я хотела послать ему посылку, но получал ли он свою почту?

Люк Вейсс был мечтателем. Чувствовалось, глядя на него, что он интересовался женщинами, искусством и кошками, причем необязательно в этой последовательности. Значит, я пошлю ему свой экземпляр «Цветов зла», «Кошек» Дориса Лессинга, альбом Леонор Фини под названием «Кошки в мастерской» и «Со стороны девочек», классику феминистской литературы.

Священник и я, мы взаимно обогатим друг друга; наши миры, до этого абсолютно разделенные, соединятся в высших интересах наших обеих воображаемых вселенных. Вейсс будет моим провожатым в лесу священного, а я отдам ему несколько ключей от мирского. Он расшифрует основные мифы Библии и Торы, я обучу его нескольким приемам магии.

Я сокращу ему то время, которое мы теряем, пока друг или случай не откроют нам книгу, картину, мелодию, изменяющие судьбу.

Люк не завтракал, он довольствовался бутербродом в кафетерии между двумя посещениями больных. Я запаслась мужеством и набрала номер церкви. Три звонка, потом его голос. Дождь розовых лепестков! Ливанский мед! Шестьдесят секунд счастья! «Здравствуйте, это церковь при больнице Поль-Брусс. Оставьте мне ваш номер телефона. Если это срочно, позвоните мне 06 60 14 08 02». Слава Богу, Вейсс не усложнял. Уважение к собеседнику, быстрота, эффективность. Миленький отец держал темп.

Почему он давал номер своего мобильного, раньше он этого не делал. Что об этом говорила Розетт? Было ясно, что это нововведение имело мало чего общего с путями информации, зато было полностью связано со взаимностью чувств. Даже если Вейсс хотел упростить положение раковых больных вообще, может быть, он хотел прийти на помощь, в частности, ко мне? Милый ангел, подумала я, открывая записную книжку.

Если он такой, каким я его себе воображаю, Сокровище никогда не отрывает глаз от своего мобильного, проверяет его день и ночь, в силу того факта, что несчастье круглосуточно. Во вторник в Назарете, остальное время в Вильжюифе, Вейсс всегда был в распоряжении горя. Я могла позвонить ему когда захочу. Моя свобода соответственно возрастала. Благодаря своему мобильному Вейсс входил в мою жизнь, а его имя — в мою записную книжку. Мы сближались со скоростью звука, мы становились друзьями.

* * *

Во сне Элка увидела церковь, окруженную кустами розовых гортензий. Она стояла на дюне, в пятистах метрах от моря. Это была часовня шестнадцатого века, хотя на фронтоне можно было прочесть «1320». Серый шпиль колокольни царил над заливом Ту-Ремед. Небо было чистого голубого цвета, как над церковью Святого Кадо. Люк и Элка совершали паломничество недалеко от Геноле, в землях Мод. На ней было ее золотое сердце, на нем — новые часы, стальные «Этерна». Элка посещала «мистера Вильжюифа» раз в год, а то и реже. Это была простая формальность.

Дорога, огибавшая дюну, была такая узкая, что казалось рискованным идти по ней вдвоем. Элке и Люку это удавалось: после испытаний в Лабиринте все было возможно. Достаточно было идти осторожно, это позволяло вглядываться в горизонт. Скала была такой высокой, что у Элки кружилась голова. Маргаритки, лютики и незабудки напоминали о гостиничных букетах. Чайки ныряли в воздухе между скалами. Их жалобы переполняли Элку, как будто в этом крике томились картины начала всех начал. Вода была зеленой, пена падала к их ногам. Это был самый красивый пляж из всех, которые она когда-либо видела. Солнце стояло высоко в небе, было семнадцать часов, вторник.

Вейсс вышел из церкви в своей обычной одежде, плащ, джинсы, ботинки «текника». Он открыл дверцу черного «Клио» и сел за руль. С его груди исчез крест. Она не решилась задать вопрос. Он нажал клавишу, она узнала «Очи черные». Он тронулся с места и обернулся, чтобы сманеврировать. Это движение и поза, которой оно требовало, имели особенность возбуждать Элку. У Вейсса был рот, который ни от каких поцелуев не терял очертаний.

Он вел машину, не догадываясь о ее волнении, если только он о нем не знал, и она смотрела на его бледные руки на руле и запястья. Элке, долго прожившей в одиночестве, было странно сидеть рядом с мужчиной, который руководил всем. Что может быть более интимно, чем автомобиль мужчины, замкнутое пространство? Весь мир Вейсса собран здесь. Книги, газеты, бумаги, пыль, его смешные чудачества и причуды. Она заметила пачку «Мальборо», Вейсс курил после еды.

Она положила ногу на ногу, но не стала класть руку на бедро водителя. Обернулась и узнала своего старика Бодлера среди книжек, наваленных на заднем сиденье. Вейсс читал отрывок из него каждый вечер, прежде чем погасить свет, это был его наркотик, его транквилизатор, его возбуждающее. Вейсс уже знал «Цветы зла» и «Парижский сплин» наизусть, он бормотал, чтобы помочь ей заснуть, она плакала, слыша его голос, произносящий знакомые слова.

Что касается любви, тут не было ни расписаний, ни законов. У Вейсса, с его широкими взглядами и силой, было время, чтобы заполнить какие-то пробелы. И их желания исполнялись с некоторой даже смелостью. Он долго был целомудренным, но знал все о наслаждениях, а если чего-то не знал он, то знала она. Он не был ни пуританином, ни чрезмерно стыдливым. Вейсс бросил взгляд в зеркало заднего вида, на миг опустил веки с отсутствующим видом, она воспользовалась этим, чтобы полюбоваться его ресницами, черные кисточки были густыми, как изгородь искусственных препятствий. Ее взгляд по-хозяйски продолжил инвентаризацию. Прямой нос, полные губы, подбородок: Люк Вейсс казался двойником изображения Купидона на портике Тиберия, в Афродизиасе. Та же мраморная бледность и загадочная улыбка, от которой она никогда не устанет, — это она, устававшая столько раз.

Он был воплощением ее желаний.

Машина медленно поднималась по дюне, Элке захотелось, чтобы он остановился. Она этого не сказала, чтобы не нарушить очарования. Он повернул налево и спустился по длинной дороге. Она узнала крики стрижей. Белкапрыгнула в придорожную канаву. Она опустила стекло и положила локоть на дверцу. Запах моря заполнил ее легкие, ветер ласкал лоб. Теперь единственный рак, который был ей знаком, имел вкусное розовое мясо, они лакомились им вечером в гостинице. Он наполнял ей бокал и подносил огонь к ее сигарете, она уже и отвыкла от этих знаков внимания.

Люк неожиданно повернул голову, глаза их встретились, это разожгло ее желание, потому что он смотрел на нее так, как смотрят занимающиеся любовью. Уступы вдруг опустились, плотина рухнула.

Чем ближе к Вейссу находишься, тем он красивее. Зрачки расширились, стали черными звездами, в них появились блеск рубина и какие-то птицы. Она желала его теперь откровенно, со сдержанным неистовством. Машина остановилась у источника. Широкий луг был усеян лютиками. Голубка приводила в порядок перышки, сидя на низкой стене. Тишина была такой чистой, что становилась хрустальной. О такой тишине мечтаешь в метро зимними вечерами. Элка забыла про луг и про источник, над которым возвышался узнанный ею гранитный крест. Сколько веков растет здесь этот тис? Источник питал никогда не иссякающей водой три водоема.

Шутя, они обрызгали друг друга. Если сесть на бортик, то видно очертание колокольни вертикально над колодцем.

Раньше Элка искала в этих местах Мод, и, не найдя ее, гуляла здесь со своей печалью. Это были бесконечные луга, источник с дороги не был виден. Вода его была целебной.

Как Вейсс нашел источник? Луга хранили свои тайны: надо было знать дорогу.

— Ты идешь?

Вейсс вышел из машины. Волосы его были такого же цвета, как свитер, глаза чернее волос. Элка подчинилась и поняла, что она его жена. Действительно, закрывая дверцу машины, она увидела, что ее левая и правая руки снова стали похожими, одинаково тонкими, только на левой блестело обручальное кольцо. У Вейсса, она это заметила в машине, было такое же кольцо, из розоватого золота. Это золото очень ценилось когда-то, а теперь вышло из моды.

Значит, она вышла за него замуж? Разве это возможно?

Теобальд и Антуан показались из-за кустов. Они хорошо выглядели, в городских костюмах, с кожаными портфелями, у них было деловое свидание. Антуан был красив, черноглаз. Теобальд не старел: его доброта позволяла ему оставаться молодым.

— Твоя мать помолодела на десять лет, — прошептал он.

Его лицо переменилось. Опустив голову, он добавил:

— Я не знал…

— А это кто? — перебил его Антуан. — По какому праву?

Она протянула руку к своему сыну, но он сидел в вагоне узкоколейки, рядом с Теобальдом, лицом против движения поезда. Они одновременно улыбнулись, потом исчезли.

— Теобальд добрый, — сказала она.

— Он останется твоим крестным.

— А мой сын?

— Я слышу, как он возвращается.

Больше не было никого, кроме них. Люк Вейсс растянулся под дубом, она последовала его примеру. Трава пахла скошенным сеном. Вдруг стало жарко, как в разгаре лета. Она лежала обнаженная перед ним, у нее были довольно красивые груди, маленькие, в форме яблока. Как? У нее снова выросла грудь? Люк Вейсс, казалось, этому не удивлялся. Он целовал ее груди, ласкал их, она таяла, вновь становясь женщиной.

Они познали друг друга, слившись в одно единое сладострастие. Каждый раз удивление сопровождало удовольствие, возраставшее от воспоминаний о пережитых страданиях. Он застонал, она погладила его лоб. Он был ее сыном, отцом или матерью, в зависимости от ее позы. Сейчас он был отцом.

Она любила чувствовать его тяжесть на себе. Она любила запах его волос, он терся своей щекой о ее щеку, его кожа всегда кололась, брился он или нет. Она заглатывала все: рот, губы, язык, подбородок, шею, адамово яблоко, грудь, мягкое, потом твердое, он опирался на локти, его черные ресницы касались ее щеки. Она ускользнула в папоротник, и несколько мгновений их тела страдали от разлуки. Она успокоила эту боль, навалившись на него, как тюлень на скалу. Он хотел, чтобы она делала, как ей хочется. Так она и поступила.

Вейсс держал ее в руках. Талия, бедра, грудь, таз: он торопил ее отдаться, она охотно уступила. Что говорить, заниматься сексом с Возлюбленным, если он еще и умеет это делать, божественно! Они совокуплялись, как боги. Вейсс стал сыном. Недостойная мать осталась с открытыми глазами, несмотря на солнце. Она видела его плечи, его руки, его белый торс. Когда она наклонилась, чтобы обмануть его нетерпение — она сдерживала свое желание, — она увидела его пупок. Остальное, подчиненное его наслаждению, скрывалось от глаз. Чтобы увидеть все, включая его член, она лишила себя ощущений, повисла в пустоте. Он закричал от голода, как котенок, оторванный от материнского соска. Она уступила, благоговейно прильнув к нему.

Ускорила темп, потом замедлила, как раз вовремя.

Склонилась и зарылась головой в его шее. Он сжал руки на ее бедрах, и лицо его стало лицом статуи страдания. Она поняла, что он сейчас кончит. Она поцеловала его веки, черные кисточки, снова поцеловала губы, потом сползла с него.

Он запустил руку в ее волосы.

Она услышала шум прибоя, затем удовольствие накрыло землю.

Потом они оделись. Наступил вечер, летний вечер, подобный зрелому плоду. Они ополоснули лица в источнике и вернулись в машину.

И в невинности и в разгуле, они были вдвоем.

25 апреля

Я позвонила Люку Вейссу на мобильный. Я подготовилась. Рука дрожала, сердце тоже. Два звонка. Автоответчик. «Это Люк Вейсс, я не могу вам ответить. Оставьте ваш номер, спасибо».

— Сообщение для отца Вейсса от Элки Тристан, бывшей пациентки из Арденн, — сказала я сухим тоном, словно кардинал Люстигер, Папа и вся Римская курия слушали меня, собираясь лишить Вейсса сана. — Извините меня, отец, дело срочное. Вы получили мое письмо? Могу ли я называть вас по имени? Это красивое имя, и оно вам очень подходит.

Я понимала, какой опасности я подвергаю Вейсса, но я была влюбленной женщиной.

Мой голос зазвучал так, как будто я говорила из Орли, Руасси или Кеннеди. Мечтательный голос пассажирок перед долгой разлукой. Я поражу Вейсса в самое сердце. Я представляла его стоящим в зале Провидений или выходящим из палаты в Керси. Он не слушает автоответчик в больнице, соблюдая инструкции. Мой голос остановит его на парковке Лабиринта. «Это она», — подумает он, замирая, а рядом будет пролетать стайка медсестер. Они помашут рукой священнику, которого все ценят. Вейсс не пошевелится. Неподвижный, он будет сидеть лицом к закату, с телефонной трубкой у щеки. И он услышит нелепое биенье своего сердца.

* * *

Страстная Пятница, сообщает календарь Мусорщиков. В моих снах Вейсс возлюбленный из «Песни песней», и мы познаем друг друга, как в Библии. В жизни Люк прикидывается мертвецом. Я должна поехать в Вильжюиф сделать анализ. Сиамка, стоя сзади, причесывает мне волосы. Она запускает когти в завивку. Я наклоняю голову, чтобы облегчить ей задачу. Через десять минут, уже удовлетворенная моей прической, она ложится мне на колени. Взлохмаченный вид подчеркивает черноту моих глаз. Я закрываю тетрадь и ухожу из голубятни.

Послезавтра Пасха, Воскресение из воскресений! Выходит, Люку так же наплевать на мое воскресение, как на свою старую ризу? В этот день траура он, житель приграничной зоны, зажигает свечу в комнате больного, которому не посчастливилось встретить его раньше? Молится с семьей? Крестное знамение, участие, я представляю его в комнате умершего, это надежный, деликатный, бесценный человек. Его присутствие согревает сердца близких, и они приближаются к нему. «Я был голоден, и ты дал мне поесть, я жаждал, и ты дал мне напиться, я был чужеземцем, и ты принял меня, я был в тюрьме, и ты пришел ко мне», — говорит Люк, молитвенно сложив руки. Я знаю слова Матфея, которые он нашел для прощальной церемонии. Семья собирается. После «Отче Наш» Люк кропит тело святой водой, он верит в воскресение.

Жест окропления, мы все делали его когда-то, в церкви, на кладбище. Кто сделает его для нас? — спрашиваю я себя, сидя в такси, увозящем меня в Вильжюиф. Бертран упрекнет меня за мрачное настроение, «это не по сезону», — добавит он, и тут будет неправ. Знаешь ли ты Евангелие от Луки, Бертран? Надо задать ему этот вопрос.

Машина едет медленно из-за пробок, это дорого обойдется, я бы сказала, безумно дорого, но такси — это моя роскошь. Я люблю ездить по поверхности. Когда ты уже немного пожил, то улицы, кварталы, дома, кафе возникают перед тобой, как оазисы. Обрывки юности, полосы жизни, быстрые воспоминания: в автобусе или в такси передо мной проходит Париж и моя жизнь. В «Балзаре» я обедала с Пьером, «У Леона» я бросила Поля. В «Зеплере» я целовалась с Жаком. В «Монтрее» я отпраздновала договор о продаже. На улице Севр я делала аборт. В «Музыкальном кафе» Франк ждал меня июньским вечером. В «Бодлоке» родился Антуан, в «Бюветт дю Пале» Этьен обнял меня. Мы ужинали с Теобальдом «У Франсиса».

«Регата» иногда проступает из тумана, и в витрине я вижу сломанную куклу.

Осторожно! На счетчике сто франков. Я плачу и выхожу из машины. Когда я замечаю станцию «Пор-Руаяль», впервые в моей жизни звонит мой мобильный.

— Это Розетт Лабер, — говорит тягучий голос.

У меня подкашиваются ноги, я останавливаюсь. Люк отвечает мне через посредника. Боль, которую я испытываю, кажется знакомой, я делаю усилие, чтобы вспомнить, что это за боль, и таким образом ослабляю ее. Я вспомнила! Это смятение души, эту острую печаль я испытывала девчонкой, когда Иветта подглядывала за Шарлем и Лилли.

— Отец Вейсс просит вас извинить его, сейчас Страстная неделя. Он поручил мне передать вам телефон отца Жанти, поскольку вы хотите видеть священника.

Помертвев, я что-то мямлю. Розетт диктует мне телефон отца Жанти, я делаю вид, что записываю его.

— По поводу вашего вступления в «Смиренные» отец Вейсс поговорит с вами после Пасхи.

«После Пасхи или после Троицы», — думаю я уязвленно. Мысль ясна: отцу Вейссу не нравится моя настойчивость. Добровольная служащая желает мне доброго святого праздника Пасхи. Она не подозревает, насколько она права. Мой рак и мои семь лет заключения так ограничили мое существование, что в отсутствие работы, друзей, сексуальной жизни и желаний я стала святой, сама не зная об этом.

Люк — мой единственный порок, но он играет в игру «абонент недоступен».

Не умея пользоваться мобильным, я трачу кучу времени, чтобы разъединиться. Значит, Люк никогда мне не позвонит? В Пор-Руаяле я сажусь на ступеньки, прохожие задевают меня, какой-то человек спрашивает, не нужна ли мне помощь. Я, наверное, сильно побледнела.

— Все пройдет, — отвечаю я.

Брюнет помогает мне подняться. Он ни молодой, ни старый, ни толстый, ни худой, ни высокий, ни маленький. Он похож на всех мужчин, которых сейчас встречают все женщины в Париже, во Франции. Его банальность современна, эти бледные лица производит эпоха, как и эти коротко подстриженные волосы, эту безличную одежду, этот мрачный вид. Прохожий мог бы быть Вейссом, только это не он. Я убираю свой мобильный и бросаюсь вперед очертя голову.

— Извините, пожалуйста, а сколько бы вы мне дали лет?

Человек ошеломленно смотрит на меня. Он торопится, его портфель полон документов, у него срочные встречи, его ждет женщина, он думает, что я ненормальная, но я такая худая и черная, что он не уходит.

— Только не врите, прошу вас.

— Лет сорок, — улыбаясь, уступает он.

— Я страшная?

— Совсем нет.

В качестве постскриптума он добавляет, что ценит мое доверие. С тех пор как у меня рак, я заметила, что 99 % людей очень рады помочь. Готовы доказать свою человечность. Франк ошибался, когда говорил, что все корыстны.

Человек уходит, не оборачиваясь. Женщины, обеспокоенные своим возрастом, не умирают скоропостижно.

«Христос своей смертью попрал нашу смерть», — утверждает Люк, когда я вхожу в церковь. Я во всем хочу убедиться. Страстная Пятница, пятница без? Христос никому не запрещает быть вежливым. Люку наплевать на каждую свою овцу в отдельности, для него важно спасти стадо. Если во Франции, стране куртуазных романов, литературных салонов и бесед, священник и больная раком выпьют вместе стаканчик, это все-таки не преступление?

Я сажусь. Взгляд Вейсса останавливается на мне, перед тем как улететь, словно ночная бабочка. Интересно, нравятся ли ему мои накрашенные губы, кудлатые волосы? Вейсс такой странный тип, что ему могла бы понравиться Мод. Мои сегодняшние духи называются «Особенные»: жасмин, мускус и садовые розы. Тут и святой может впасть в искушение! Я бросила на Вейсса убийственный взгляд, он не дрогнул. На Люке белая риза, его черные «текники», рядом стоят два священника, вдвое старше его. Отправляющие богослужение становятся на колени перед крестом, Смерть сгибает наши спины, Христос и раковые больные стоят лицом к лицу. Последний акт, рукопашная с небытием. Сатана смеется. Земля разверзается, и плоть падает в пропасть. Занавес! В Вильжюифе у верующих есть время подумать.

«Надо ли было Христу пройти через все это, чтобы достигнуть славы своей?» — спрашивает Люк, взгляд его черен.

Никакого света на сцене, полотно закрывает алтарь, ни цветов, ни венков. Отправляющие службу углубились в себя. Очищение, полумрак. Причастия нет, Смерть царит, но триумф ее кажущийся, иллюзорный, Люк знает песнь. Кающиеся молчат. Передо мной ребенок с бритым черепом, как у заключенного. Его мать сдерживает рыдание. Смерть бродит в нашем лагере.

«И к разбойникам причтен», — говорит Люк Вейсс, склонившись над Евангелием. Потом продолжает: «Они распяли его и разбойников, одного по правую, а другого по левую сторону».

Тернии, уксус, крик, раны, кровь, мухи. Страдания Христа, по Люку, — это самый раковый рак, долгая смерть, самая жестокая из агоний, но она отличается тем, что заканчивается так: «Отче! В руки твои предаю дух мой!» Люк напоминает, что «прощение посреди этой смерти подобно источнику жизни».

Я поднимаю голову, мой взгляд превращается в огнемет, Вейсс защищается, как может. Я мечу молнии на сцену. Все трещит, я трепещу.

— Если Ты Сын Божий, сойди с креста и спаси себя самого, — восклицает старец в сутане.

Вейсс резко оборачивается и смотрит на меня так, чтобы я все поняла, раз и навсегда. «И он испустил дух», — вздыхает он, закрывая Книгу в мертвой тишине. Больные падают ниц. Антракта нет, напряжение зрителей на пределе. Затем звучит музыка Баха. Не Джон Элиот Гардинер, а Бах все переворачивает во мне. В кармане я нащупываю украшение, которое понесу на свой вступительный урок. Его мне оставила Мод, убогое сердечко, сердце одинокого привидения.

Люк садится у алтаря. Я прячусь за кем-то, его взгляд опять перекрещивается с моим, я дрожу. Люк кажется подавленным. Я оставляю мое сердце в раздевалке и ухожу из церкви. Не из-за того же, что Христос умер, у ангелочка такой похоронный вид. Он игнорирует меня, словно я не дарила ему «Очи черные». Прочел ли он статью Бурдье? Почему он не звонит? Религия, что ли, ему запрещает?

Толпа расходилась в тишине. В зале Провидения я оборачиваюсь. Христос умер, а мне бы хотелось капельку жизни. Люк пожимает руку женщине. Вместо того чтобы уйти, я стою. Вейсс наклоняется к ребенку. Мое любопытство ненасытно. Я пожираю нежность его взгляда, я фанатка солиста.

Люк Вейсс поднимает голову. Он думал, что я ушла. Треть секунды я видела удивление в его глазах. Потом бурный водопад, берущий начало в его зрачках, полился золотистым потоком. Черная река разлилась, вышла из берегов, пролилась дождем.

* * *

Пасхальное Воскресенье. Солнце светило в окно. Она подумала о глазах священника. Полосатый положил лапу на ее щеку, Черная свернулась вокруг ее головы, Сиамка выпрыгнула из постели. У Парижа был принаряженный вид. В зеркале Элка узнала свое прежнее лицо. Она казалась помолодевшей, несмотря на Лабиринт.

Она вымыла волосы и посмотрела на расщелину, которая была у нее вместо груди. И снова ей показалось, что она выздоровела. Абсолютная уверенность, что-то непонятное, тайное предчувствие. Если небо ей поможет, она поможет себе сама. Она будет питаться, ходить, бегать, как здоровая женщина. Вдали звонили колокола. Их перезвон кристаллизировал хрустальное наслаждение. Элка жила, радуясь, что снова оживает.

Потом она бегала в сквере на улице Томб-Иссуар, бегала, как будто при мысли о Вейссе у нее не отнимались руки и ноги, а дыхание не перехватывало. Волнение захлестывало ее. Лицо Люка будет преследовать ее всю жизнь. Тайна лиц! Каждое из них, кажется, обладает ключом для одного-единственного замка. «Сомневайся в движении солнца, сомневайся в самой истине, не сомневайся в моей любви», — пробормотала она. Она повторила фразу Шекспира, чтобы он ее услышал. Каждое облако, каждая ветка воплощали счастье жить вдали от дракона, которого убил Вейсс. «Он положит руки на мои груди», — сказала себе она, забыв, что у нее всего одна. Ее желание рождало обольстительное тело.

Засвистел дрозд. В ней тоже была весна. Бегунье казалось, что она окружена благотворными волнами, и в счастье Элка была чрезвычайно чувствительна. «Очи Черные, будь ты благословен за пение птиц, за свежесть воды, будь ты благословен за дождь и за ветер, за вечер, который спускается», — услышала она свое бормотание. Она бежала быстро. Она бежала молясь или молилась на бегу, кто знает?

Вернувшись домой, она поднялась в комнату для прислуги и открыла тетрадь. Мериньяк будет жить. Она возвратит ему его дурацкий пакт. Он не прочтет «Князя Мира» и никогда не узнает правды о своей дочери. Она оставляла ему в подарок надежду, благодаря которой он оставался в живых, безумную надежду найти Алису.

Элка для всех находила оправдания и причины… Князь Мира был не Мериньяк, она могла это засвидетельствовать. Менеджер был просто символом эпохи, симптомом «века, перешедшего все грани». Менеджеры составляли круг ада, она бежала, чтобы ускользнуть и от них тоже.

Потом она надела новое платье, надушилась духами «Балтазар», вставила в петличку золотое украшение Мод. Протез уже становился таким же аксессуаром, как и все остальное, она вставила его в лифчик, не думая о нем.

Вторая половина дня прошла в ожидании Таинства Пасхи. «Связь между действием и таинством призывает нас к некоему открытию», — повторял Вейсс. Это был призыв к ее свободе. Она была призвана в это определенное место на земле, туда, куда она хотела прийти.

«Бог? Есть ли более прекрасный путь к тебе, чем любовь к твоему пастырю?» — напевала она, удивляясь себе. Ее гимн был не совсем церковным, но обладал тем достоинством, что брал небо в свидетели. Воскресший увидит ее воссоединение со «Служителем всех». Ей трудно было их разделить. Она не испытывала никакого чувства вины, хотя верующие осудили бы ее. Ее защищал рак. С тех пор как смерть отступила, никакая кара ее не страшила.

В пять часов она приготовилась к празднику. Прошедшие воскресенья были отменены. Свидания на бульваре Сюше тоже. «Франк, давай встретимся. Луиджи отвезет нас в бар на улице Сент-Анн. Я расскажу тебе, как я тебя любила, и я верну тебе наш договор», — подумала Элка в метро, направляясь в Вильжюиф.

У больницы Элка снова увидела пациентов, их передвижные капельницы, детей, солнце. В этот день Пасхи рак казался неуместным. Она сняла шарф, всмотрелась в произведение Сиамки. Вид у Элки был богемный, странноватый, она снова становилась тем, чем была. Она — дочь Мод навсегда. Костюмы, хлопоты, жеманство — это для Соланж Шеврие, Ольги и мадам Жанвье. Для спасенной — «волшебные облака». В зале Провидения было полно народу. На Пасху все больные всегда немного веруют. Орган звучал в коридорах. Она протолкнулась в церковь. Вдалеке, на сцене, украшенной и покрытой цветами, незнакомец размахивал кадилом. Дублер Вейсса был лысый и в очках. Элка склонилась, сраженная.

«Завтра поднимется новая заря», — пел человек за пюпитром.

Звучал орган. Поверх черного платья верная прихожанка надела красный пиджак. Она чувствовала, что у Вейсса есть слабость к ее волосам, она думала о нем, когда поправляла их руками. Это была одна из ее фантазий.

Вокруг были люди, но время было не для частных показов, напрасно «Балтазар» распространял свой аромат. Она двинулась к алтарю, вооруженная сердцем Мод.

Вдруг появился Вейсс в свете прожектора. Он что, испугать ее хотел, что ли? Элка почувствовала радость, о существовании которой давно забыла. Когда у тебя рак, ты не произносишь слова радость, а когда его не произносишь, о нем и не думаешь.

Сокровище был весь в белом, в ризе, расшитой серебром. Как только увидишь его, чувствуешь реальность потустороннего. Вейсс казался трансцендентальностью, принявшей облик человека, он выражал ее каждой порой своей кожи. В нем было нечто божественное, и она желала его также и потому, что он отталкивал небытие. Элке удалось протиснуться в первые ряды.

Она в крайнем смущении смотрела на его адамово яблоко. Какая у него была кожа? Она раздела его взглядом, обнажила торс, плечи. Ей захотелось узнать, что скрывается под его ризой. А его руки? Какие у него были руки? Она попыталась забыть о теле Вейсса, но это ей не удалось, вместо этого возникло желание. Мисс Либидо, заснувшая принцесса, явилась вновь. Яростное желание было подобно надежде Верлена, птицам, звездам, ручью, черному бриллианту, рубиновой пыли. Ее кончина, стало быть, не состоялась? Внешность обманчива. Источник жизни! Элка переживала свое Возрождение. Ее желание росло, свободное и прекрасное, оно летело под ее кожей, покалывая такие нежные дорогие участки, как грудь, бедра, половые органы, — божественное ощущение! Тело Элки призывало к себе другое тело. Ее душили пустоты, требовавшие заполнения: ее впадины ждали выпуклостей, причем срочно.

Ее жажда Вейсса ставила ей точные анатомические вопросы. Орошая каждую клетку, река текла так бурно, что оставила ее на скамье обессиленной. Всюду, где скальпель и химия исковеркали ее тело, желание обновляло ее плоть и разогревало кровь.

Когда Вейсс узнал ее, глаза его так почернели, что она застыла. Он ждал ее: взгляд ясно об этом говорил.

Святой и безбожница оказались лицом к лицу. Ошеломленные, смотрели они друг на друга без улыбки. Шок от встречи был так силен, что ей стало трудно дышать. Она подумала о Клоделе. «Наши души сплавляются без сварки, о, странный мой близнец».

Несмотря на расстояние между алтарем и верующими, священник и стерилизованная женщина казались зачарованными. Их глаза говорили друг другу чрезвычайно важные вещи. Орган звучал в такт. Это была секунда огромного напряжения, из тех, что бывают раз в жизни. Бог смотрел на них. Они продолжали пожирать друг друга глазами.

«Живи», — приказывал взгляд Вейсса, буравя ее глаза. Их лица сияли в отражении витражей. Это был самый прекрасный момент в жизни каждого из них.

Какая-то женщина обернулась, чтобы увидеть, на кого так смотрит священник.

Влюбленная женщина быстро растворилась в толпе.

ЧАСТЬ III ЛЮК

«Истинная любовь — это отношения не подготовленные, не обсуждаемые. Это — непреодолимая связь двух людей, которая сильнее мнения семьи и обходится без посредничества общества, если только она им не противоречит самым вызывающим образом».

Паскаль Киньяр

«Тайная жизнь»

25 мая

Работа на добровольных началах — это освященный хлеб. Безработный ценит больше всего то, что он полезен кому-то, кто еще беднее. С тех пор как Вейсс принял меня в «Смиренные», мои несчастья отодвинулись на почтительное расстояние. То, что я увидела, сделало мои беды вполне выносимыми.

Впервые после моего устранения из Франс-Иммо у меня появилось кресло на колесиках, ящики в столе, вешалка. Я работала по графику, сотрудники со мной разговаривали, я обедала с ними, отвечала на телефонные звонки. Я уходила из дому, и этот выход не имел отношения к моему раку, не удалял меня от него и не приближал.

Вот уже третий вторник я приходила в филиал Назарет, вешала свой пиджак, садилась за свой стол, открывала ящики, отвечала на телефонные звонки. Мирей, пенсионерка из Монтрея — шеф бюро, также в добродетельном жанре, но поприятнее Розетт Лабер, спросила меня, видела ли я передачу «Фотографии нет». Когда она смотрела ее, она вспомнила меня, потому что туда был приглашен следователь. Я рассказывала Мирей о профессии Антуана, не упоминая его самого. Какая была тема передачи? Мирей не успела ответить, ее перебил телефонный звонок.

— Назарет, слушаю, — сказала она.

Затем она предложила сходить за кофе. Тебе стандартный или большой? Мирей вернулась, держа по стаканчику в каждой руке. Как мне нравились эти ритуалы. Я поднималась на поверхность, заглатывала кислород большими глотками и видела небо. Главное преимущество работы — это появляющееся чувство равновесия. Огромного, фундаментального. Чтобы оценить его по достоинству, надо быть долго лишенным этого элементарного права.

С тех пор как я работаю для «Смиренных», о Люке Вейссе ни слуху ни духу. Мирей считала, что он посвящает свои вторники филиалу Дофин, откуда идет прочесывать Булонский лес. Служитель всех подбирал бродяг, умерших прямо на тротуаре. Он организовывал похороны для тех, кто и так никому не нужен, а уж после смерти тем более.

— В морге их держат две недели, в надежде, что объявится семья, — сказала мне Мирей, похлопывая себя по волосам. У нее было круглое личико, взбитые, густые волосы, она носила костюмы со старомодным кружевным жабо и лаковые черные туфли. Ее пятьдесят девять лет не мешали ей сюсюкать, словно маленькой девочке, я находила это очень трогательным.

Рак приучает вас находить трогательными все черты характера отдельных людей. Уважать и даже ценить эти черты, присущие одному уникальному существу, которое никто не сможет заменить.

Телефон опять зазвонил. Ответив, Мирей положила трубку и возобновила наш разговор. Вейсс служил мессу во вторник в восемь часов вечера у метро Бонн-Нувелль. Часовня была всегда набита до отказа, Вейсс исповедовал в смежной комнате. Как говорила Мирей, отец Люк предпочитал старинной исповедальне разговор двоих людей, глядящих друг другу в глаза. «Сходи туда как-нибудь вечером, это забавно. Там и окрестные служащие, и приблудившиеся обыватели, и проститутки, и бродяги, и трансвеститы, и все это прекрасное общество слушает мессу, ходит на исповедь. Знаешь, почему? Потом Вейсс угощает их в ризнице, приглашаются все. Розами там не пахнет, надо быть не брезгливым».

Сердце Мод поблескивало у меня на лацкане. В церкви оно светило впустую, Вейсс смотрел на меня только в момент причастия. Я по-прежнему не причащалась, кажется, это его огорчало. Когда выстраивалась очередь за «телом господним», я оставалась на своем месте. Его манера наклоняться, чтобы дать облатку детям, меня потрясала. С малышами Люк был нежным, как женщина.

Чем больше я узнавала степень его святости, тем яснее передо мной рикошетом представала моя собственная. Вейсс был добродетелен по собственному выбору, я — в силу обстоятельств. Это было как с раком: он выбрал, я подчинялась.

Кроме Люка, в моей пустыне не было искушений.

У Мирей были муж, дети, внуки, домик в Иври, за который она выплачивала ежемесячный взнос в Франс-Иммо, пенсия служащей, друзья и круг общения, — словом, все. Эта жизнь, полная до краев, включала в себя поступки и мысли, о которых Мирей иногда сожалела. Отшельнице, которой я стала, и раскаиваться было не в чем. Над своей тетрадью, со своими кошками я вела аскетическую жизнь. В каком-то смысле, писание — это служение.

Среди «Смиренных» я была новичком. У Мирей опыта было на двоих. Раз в месяц, вооруженная исключительно своим терпением, она сопровождала Вейсса по улицам Парижа, в борьбе с проституцией и нищетой. Капля в море, но приходилось попотеть. «Ты поймешь, когда пойдешь с ним», — предупредила она меня. «Мы и не подозреваем об этом дерьме, пока сами в него не окунемся. Насмотришься всякого. Токсикоманы, умирающие от СПИДа и продолжающие колоться, дети, предоставленные самим себе, — не обязательно ехать в городские предместья Бразилии: мы и не представляем, что творится рядом с собственным домом!» — добавляла она.

Слушая Мирей, я думала, что нищета, как и рак, — это грязь, которую мы не хотим замечать, пока нас не ткнут носом, несчастье, которое случается только с другими и которое порядочные люди игнорируют свысока, словно сами застрахованы от него, будто чума не может коснуться их.

Я носилась со своим раком, будучи совсем недавно отверженной, но отверженность была раком нашего общества.

«Сидящие на минимальном пособии, проститутки и другие жители пригородных трущоб, которые скатываются в наше учреждение, — это сливки общества по сравнению с той вонью, нищетой и насилием, с которыми сталкиваются выезжающие на места», — заключала Мирей.

Она не знала, как я попала в Назарет. Вейсс требовал от меня молчания, я была выбрана — благодаря ему — среди сотни желающих. Работа на добровольных началах приветствовалась. «Они были правы. Вы будете нам полезны», — просто сказал мне Вейсс в Поль-Бруссе, официально принимая меня на работу.

Розетт была на седьмом небе, Люк Вейсс посвятил ее в тайну.

В этот вторник Люк шел из Назарета в район Сен-Лазар. Мирей готовила корзинки с едой, термосы и «нескафе», я отобрала одежду, презервативы, книги и лекарства. Насколько я поняла, сопровождающий менялся каждый вторник, по очереди. В этот вторник Вейсс взял с собой добровольца из Врачей Мира. «Отец мог бы обойтись без него, он изучал медицину перед семинарией», — сказала мне Мирей.

Мне нравилась ее особенность наполнять тишину словами, не стесняясь их значения. Я, привыкшая к тишине, к тишине в течение недель, если я не выходила из дома, удивлялась всему этому шуму. Это был шум жизни.

Для бродяг у Вейсса была терапия: слово освобождало, выслушивание было его прививкой. Лечение этого врачевателя душ состояло в том, что он давал выговориться тем, на кого всем было наплевать. Слушая проституток, токсикоманов, бродяг и трансвеститов, он достигал того, что они, в свою очередь, слушали его. Тогда он их направлял, предлагал место в приюте, социальную или медицинскую помощь. Процесс мог длиться недели, месяцы. «Слушать — это понимать, понимать — это уже любить», — повторяла Мирей.

Что было самое волнующее — Вейсс и я, мы понимали друг друга на расстоянии и в самом малом, и в самом большом. Я видела его насквозь, была для него раскрытой книгой, мы взаимно приводили друг друга в движение.

Мирей не скупилась на похвалы. Покидая Вильжюиф, отец Вейсс становился Моисеем нищеты, святым городского ада. Рак, нищета, умирающие, отверженные — всюду, где проходил Самаритянин, славили его добродетели. «Странно, раньше он приходил каждый вторник», — заключила Мирей. Я не решилась спросить, когда это раньше.

Мои пасхальные восторги длились недолго. После нашего общения по Клоделю, Люк избегал меня.

Я была добровольцем в Назарете, и я ходила на службы в Вильжюиф, точка. Похоже, овца выздоравливала. Тем лучше, если можно ее спасти, в конце концов мы все дети Божьи. Вот что, казалось, хотел сказать ангелочек.

Я могла бы вручить Люку приз Мольера, как лучшему актеру на земле. Сила, элегантность, ум, сердце — у Вейсса было все, что я ценю, но каждый раз, когда я отвоевывала клочок земли, он отбрасывал меня на исходные позиции. Гордость отца или желание побороться?

Он любил меня. Тем не менее он изображал тупицу, забывшего урок, делал из меня одинокую мечтательницу, подменял нашу правду вымыслом. Однажды, когда мы, наконец, пошли в кафетерий при раковой больнице, Вейсс поздравил меня с новой работой.

— Увидимся в Назарете, — сказал он, улыбаясь Розетт, нашей компаньонке, приглашенной по случаю.

Появилась официантка с кофе. Это была толстощекая и веселая блондинка. Она поздоровалась с Вейссом, задала ему какие-то довольно личные вопросы, на которые он ответил с теплотой. Уходя, блондинка наклонилась и поцеловала его в щеку. Он ответил ей тем же. Как я завидовала той, что уходила, унося нежность Вейсса и наши тарелки. Я угостила бы всех пациентов больницы, чтобы иметь возможность поцеловать священника.

— Какая странная жизнь, вы идете работать сегодня же, — воскликнула Розетт в мертвой тишине. — Господи Иисусе, Элка! — продолжила мадам Лабер, поворачиваясь ко мне, — вы ведь даже не знаете, выздоро…

Вейсс оборвал ее на полуслове.

— Привет, дочери мои!

Он встал, бросил монеты в блюдце. Розетт покраснела.

— Вы позвонили отцу Жанти? — прошептал перевозчик Стикса, перед тем как отправиться к новым приключениям. Его вызвал раковый больной в отделение хирургии пищеварительного тракта.

Как никогда, голос Люка Вейсса был голосом, который Господь создал для меня. Розетт, казалось, совершенно не замечала чувственности звукового климата. В эпоху, когда запрещалось запрещать, когда разрешено все, кроме неутоления желаний, целомудрие Вейсса казалось мощным возбуждающим средством. Люк хотел, без сомнения, подбавить немного серы в свой ладан.

Мой третий сон преследовал меня настолько, что я не осмеливалась смотреть на него во время проповеди. В церкви раковых больных оратор продолжал убеждать нас любить друг друга, Любовь была высшей заповедью. Ничего нет важнее, чем любить своего брата или свою сестру. Любить нужно глубоко, отрешаясь от себя самого. Любить — отдавать все, и особенно себя. Эти слова, произнесенные миленьким отцом, подливали масла в огонь. Превратившись в огнемет, я истребляла сама себя на его глазах. Проповедник простодушно смотрел на меня. Он обладал искусством и особой манерой ловить мой взгляд, заключая: «Помолимся за тех, кто не знает этой любви». Он нарочно это делал или как? Я трепетала, стоя на ватных ногах. Под конец речи все крестились, в то время как я сдерживалась, чтобы не броситься ему на шею.

Мои крестные муки не кончались. Столько сокровищ в витринах, а дотрагиваться запрещено! Искушения Тантала! Божественная пытка! Святой ад!

Когда Вейсс говорил «любовь» или «счастье», ему верили. Несомненно, особенность тембра. «У него вибрато!» — сказал бы Боссюэ. Голос его был чистым, как хрусталь. Проповеди у него тонкие и простые, потому что он, конечно, думал, как святой Венсан де Поль, что «простота всех обращает в веру». Когда он восклицал перед Евхаристией «Возблагодарим Господа», я воплощала собой первичный проект Церкви, я была Воскресшая из Воскресших.

Мужчина в тренировочном костюме зашел в помещение и решил обратиться ко мне. Мирей не пришла ко мне на помощь, я уже могла летать при помощи своих крыльев. Моего посетителя выселили, подрядчики реконструировали его квартал. Выселенный был лишен всех прав, болен туберкулезом, и у него больше не было ни гроша. «Мне нечего есть», — сказал он. После того как он просил милостыню в метро, он отказывался обратиться в Срочную Службу Социальной помощи. Я утешала его, как могла, но что можно было сказать?

Я усадила его в кафетерии, позвонила в бюро Службы Социальной помощи округа. Надо было убедить женщину, пребывавшую в скверном настроении, в необходимости ему помочь; в конце концов она смягчилась и согласилась его принять. Я снабдила моего гостя бутербродом, бутылкой пива, деньгами, билетиками на метро, посоветовала ему ехать немедленно. Когда я спросила его имя, он назвался Иовом. У него были седые волосы, трехдневная щетина, во рту осталось два гнилых зуба. Он говорил, что ему тридцать пять лет, выглядел он на шестьдесят. Иов дрожал от страха. Я говорила с ним приветливо, старалась его успокоить, записала в блокнот имя служащей Бюро, перезвонила ей. Я хотела увериться, что Иов сегодня же получит место в приюте. Человек поблагодарил меня удрученным взглядом, обещал сообщить новости о себе и ушел.

Когда я подняла руку, чтобы ему помахать, я увидела за его силуэтом другой силуэт.

В проеме двери мне улыбался Люк Вейсс. Его взгляд говорил мне «я люблю тебя» или я ничего не понимаю в мужчинах.

Его глаза были как будто утяжелены весом ресниц, за подписью Шагала.

Он был в мирской одежде: темная майка, джинсы, стальные часы, сандалии заменяли «текника». В довершение моего смущения слева на черном свитере блестел крест. Я не могла отвести от него глаз, это забавляло моего мучителя.

Мирей возникла между нами.

— Здравствуйте, отец, представляю вам Элку Тристан, нашего нового добровольца по вторникам. Элка? Это отец Вейсс, священник «Смиренных».

— Здравствуйте, — сказала я холодно, пожимая руку, которую мне протягивал Люк.

Бумага Библии, китайский шелк, японский атлас! Какая сумятица! Я хотела бы взять эту руку и поцеловать ладонь, мужчинам это нравится. Вейсс, казалось, чувствовал себя прекрасно, я же была парализована.

Я зарылась в мои бумаги, в то время как он прохаживался туда-сюда с отсутствующим видом, открывая металлический шкаф, пробегая глазами бумаги. Я была тщательно одета. Правда, мой туалет не очень подходил для ревностной католички, но был идеален для роковой женщины и для моего «Первого встречного». Черное обтягивающее платье, прическа, духи. Нравился ли Вейссу «Балтазар»? У Люка был нюх во всех смыслах этого слова, малейшая деталь привлекала его внимание.

Во всяком случае таким я представляла себе Вейсса.

Судя по его манере ощущать мое присутствие, двигаться в заданном пространстве, по его голосу, я была уверена, что он будет великолепным любовником.

Когда терпеливо и с уважением наблюдаешь за кем-то, ужас сколько можно заметить деталей. Их сумма составляет личность, мозаику, которой всегда недостает кусочка, но которую ты продолжаешь побеждать. Я уже насмотрелась на «текника», и поэтому новшество в виде сандалий заинтриговало меня.

Я открыла словарь, я знала Вейсса: все, что он делал, было исполнено смысла. «Сандалии, жен. р., от латин. sandalium, в свою очередь, от греч. sandalon, обувь из дерева, ремешками прикрепляющаяся к стопе. В начале христианской эры первые священники надевали сандалии во время священных церемоний».

Я закрыла словарь Робер. Сандалии Вейсса были похожи на сандалии Христа на витражах. Я бы охотно сняла одну, чтобы поласкать щиколотку, помассировать пятку. Я бы наклонилась и поцеловала бледные ножки, которые усиливали мое смятение. У Вейсса были красивые ноги, но я была его ахиллесовой пятой.

Единственный объект моих желаний был причиной моего беспокойства. Вейсс инспектировал картотеки, шкафы, стеллажи. Разве ему так нужно было везде рыться, как он это делал с самого прихода? По его поведению можно было предположить, что он демонстрировал свое удовольствие от встречи со мной и, несомненно, хотел, заходя поминутно в мою комнату, видеть меня.

В то же время ничто не подтверждало справедливости этой теории. Это могло быть так, а могло быть иначе. Ничто не доказывало, что Вейсс мной интересовался. Это было как Бог, как мое выздоровление, благотворная тайна театра, бутылка, наполовину полная и наполовину пустая. Орел — ты выиграл, решка — я проигрываю.

«Старина, да ты в плохом настроении», — подумала я. Вдруг священник остановился рядом со мной, перечитывая письмо, которое напечатала Мирей. Он наклонился, открыл ящик моего стола и стал искать черный фломастер, прошло сто лет, прежде чем он его нашел. Я покраснела и подумала, что, может быть, он делал все это, чтобы посмотреть на мои ноги. Я довольно-таки высоко положила ногу на ногу и из-за жары не надела чулок. Вейсс выпрямился, подписал бумагу и улыбнулся мне с отсутствующим видом.

— Как дела? — спросил он.

Казалось, ему было наплевать на меня, как на свой первый потир.

— Очень хорошо, — ответила я. Он был уже в соседней комнате.

Я принимала желаемое за действительное. Вообще, есть ли Бог?

Мирей нарушила мою задумчивость.

— У меня есть талоны в кафетерий. Вы пойдете, отец? — спросила она, закрывая ящики на ключ.

Я бы отдала все, чтобы быть на ее месте и интересоваться его ответом, как прошлогодним снегом, да только я была на своем месте и его ответ меня удручил.

— Спасибо, Мирей, в следующий раз.

* * *

«Надо внести полную ясность», — сказала себе Элка, фурией влетая в церковь. Что еще замышлял ангелочек? Служба уже началась. Мирей ничего не преувеличила. Церковь Благовещения — место встречи угнетенных и оскорбленных. Кассиры, швеи, проститутки, бродяги, заблудившиеся туристы, мелкие воришки, пьяницы и квартальные полицейские останавливались на этом зыбком плоту по причинам, совсем не связанным с идеей Спасения души.

Церковь Благовещения казалась прибежищем, пользующимся доброй славой. Зимой, без сомнения, здесь было тепло. Летом в прохладе, под колоннами, высокими, как пальмы, ждал легкий ужин. Запаха ладана уже не чувствовалось, стоял мощный запах затхлости. Не было ни органа, ни хорала, был компакт-диск со «Страстями по Святому Иоанну». Музыка Баха отличалась тем, что выражала какую-то совершенно особую боль, которую, однако, все чувствовали.

Элка пробралась между соломенными стульями и устроилась с краю у прохода, чтобы видеть отправляющего службу, несмотря на расстояние. Церковь Благовещения была большая, как собор. Элка заметила нескольких проституток и улыбнулась им на ходу. Ее платье с разрезом не выделялось среди мини-распашонок и туфель на платформе. Было несколько красивых блондинок в узких коротких брюках, проколотые или татуированные пупки виднелись из-под заношенных вышитых маек. Одна рыжая надела африканский парик с плюмажем, брюки клеш от бедра обтягивали ее маленький соблазнительный зад. Элка подумала, что она сама тоже была проституткой на свой манер. Все, что она сделала в жизни без души, чтобы выиграть больше денег или просто выиграть, припомнилось ей сейчас.

Теперь Элка считала, что каждая минута ее жизни священна, и придавала ей совершенно такое же значение, какое она раньше придавала геройским поступкам и созерцанию.

Музыка напомнила ей хор в церкви Мадлен. Июньским вечером они слушали «Страсти по Иоанну» с Мелким Бесом. На эстраде, поставленной перед алтарем, выстроились семь рядов: баритоны, сопрано, басы, басы-баритоны и меццо; молодые и старые подмастерья музыкального спектакля. Она снова увидела красную книжечку, листы которой они переворачивали, в то время как поты, исходящие из их многочисленных глоток, звучали, чтобы создать великолепный унисон. Она вспомнила черные платья женщин и темные костюмы мужчин, их красивые внимательные лица, обращенные к дирижеру, который легким, воздушным жестом придавал смысл этому движению. Рука его казалась чайкой над морем. Она плакала от счастья, погруженная в океан звуков, сплавленных в единую гармонию. Она улавливала высокие и низкие звуки,которые пузырьками появлялись на поверхности и исчезали, захватывающую объемность, сама разнородность которой объединяла этот мощный поток.

Музыка преобразовывалась в стонущее море. Зыбь вибрировала, по ней пробегали течения. Прилив и отлив поднимались и опускались в теле Элки, но внутри бездонной пропасти звука царило безбрежное озеро, озеро гения Баха.

По вторникам Вейсс покидал заложников рака ради двора чудес. Калеки эпохи смешивались с местными служащими. Элка наступила на несколько листков с церковными гимнами, обнаружила две бутылки на стуле, старые газеты и экскременты за колонной. Она заняла место среди девушек. Японцы щелкали бродягу, заснувшего перед «Душами чистилища». Вошла слепая с волкодавом-поводырем, который улегся в проходе.

В полумраке алтаря Вейсс вел борьбу против бремени социальных условий. Прилив нищеты и коррупции захлестывал его, но, вместо того чтобы бросить все, ангелочек бился, как настоящий черт. Потеряет ли он почву под ногами? Упадет ли, сбитый зыбучими песками действительности?

Пахло мочой, спермой и потом — в общем, запахом жизни. Соседки Элки красились.

— Я ему сказала, что я взяла бы в рот, будь у него презерватив, — прошептала рыжая.

Она прыснула от смеха, содрогаясь и держась за бока. Лицо ее было исковеркано оспой. Слепая рыгнула во время возношения даров. Сотрясаясь от судорог, сосед Элки поднял рукава, обнажая мученические вены, печать токсикомана. «Наиболее зависимый из двоих не тот, про которого так думают», — сказала себе Элка. Она просмотрела развитие своей болезни, ее привыкание к Вейссу было полным.

На свои наряды некоторые женщины надели крест. Они целовали образки и распятие во время чтения «Отче Наш» с закрытыми глазами. Другие, одетые в пестрые обноски, с вышивками гладью, воланами, в украшениях, достойных парада геев, крестились. Как Церковь решалась отвергнуть тех, кто ее так любил? В Ветхом Завете народу Израиля не хватало рабочих рук — отсюда неприятие онанизма и гомосексуализма.

На заре третьего тысячелетия мастурбация не поражала больше никого. А геи были нежными и добрыми, как ягнята. Элка жалела этих страдальцев, перебивающихся с хлеба на воду, не котирующихся ни на работе, ни в семье, этих естественных союзников женщин, этих существ, уничтожаемых когда-то нацистами, уничтожаемых порой и сейчас глупостью. Она подумала о друге, умершем от СПИДа, свободном электроне недвижимости. «Я переспал с ним всего один раз, Элка, и от этого я умру, веришь?» — говорил он.

Всех изгоев любви, одиноких и законно-сожительствующих, гомосексуалистов и гетеросексуалов, Элка любила их всех. «Разве ты не первый из парий?» — сказала она Христу. Парень ласкал щеку своего дружка. Лицо его было усеяно пятнами. Голгофа! Бубоны! Финальная карцинома! Тритерапия пришла к любимому слишком поздно. Две женщины целовались, переплетая свои языки, и это было прекрасно.

Эта картина напомнила Элке, что во времена ее дебюта во Франс-Иммо она любила женщину тайной и оттого ни с чем не сравнимой любовью. Эта женщина, стройная и светловолосая, долго занимала ее мысли. Они жили в одном доме. Однажды, прогуливаясь в Кабуре, обе подруги остановились перед витриной антиквара. Стройная и светловолосая женщина заметила секретер, который ей понравился, хотя она не была склонна восторгаться чем-либо. Элка вернулась, чтобы купить столик и распорядиться о его доставке на дом для той, чьи обаяние и ум покоряли ее.

Из-за этой подруги Элка поняла: чтобы вас соблазнить, человек должен быть обольстительным, точка. После этого случая у нее сохранились нежное, яркое воспоминание и уверенность, что главное в человеке — это не пол, а просто сам человек.

— Бог любит вас, — утверждал Вейсс издалека. — Благая весть — это любовь, которую Он несет каждому навечно.

Посадка головы, жесты и осанка: оратор держался хорошо.

— Он супер, священничек, — восхитилась соседка Элки, подсчитывая выручку.

— Если бы все так сутану носили, не надо было бы и в компартию вступать, — подбавил жару человек в синей спецовке.

— Деньги правят, все является товаром, и товар нас потребляет, но Любовь Господа поддерживает наше мужское и женское достоинство.

— Заткнись, девственник, — крикнул кто-то.

Вейсс начал петь, смешивая их печаль со своей. Он отправлял службу один, без сопровождения, «а капелла», его любовь стала всеобщей до такой степени, что Элка поняла все. Ее пронизал порыв, связанный с ее выздоровлением, с искуплением. Она хотела бы спасти их всех, она отдавала им Господа Всеблагого без исповеди, ее рак был лишь каплей в море дерьма, и будь что будет!

— Поверим в исполнение Божественного Промысла, — воскликнул Люк, словно знал все.

Она вспомнила о священном договоре. «Pepleropboremon», по-гречески, говорилось в словаре, — это «то, что является объектом абсолютной уверенности». Она закрыла глаза, чтобы представить лицо в Шайо. Она послала вопрос. Ответ Очей Черных пришел.

Вейсс избегал ее, потому что он завтракал, обедал и ужинал вместе с ней, потому что он спал с ней, просыпался с ней, потому что он принадлежал ей душой и телом, боясь даже сойти с ума. «Ты думаешь, Господи, что он любит меня до такой степени?» — спросила она из кокетства.

— Помолимся за тех, кто считает себя нелюбимыми, — ответил Вейсс издалека. Сначала был благодарственный молебен, потом святое причастие. Элка вспомнила, что до тринадцатого века христиане не причащались: пришло время этим воспользоваться! Разносчик пиццы, затянутый в оранжевый комбинезон, бродяга с багровым лицом, три брюнетки в мини-юбках и на высоких танкетках, две женщины-вамп с волосатыми икрами помогали Вейссу распределять святое причастие. Элка поднялась и пошла за когортой, которая двумя колоннами приближалась к алтарю.

— Пощади грешников, Господи, — пели проститутки.

Какой голод утолял священник? Мериньяк ничего не понял. Разум был следствием случая, доброта — результатом Божественного Промысла. Под огромным распятием Вейсс казался таким маленьким и таким беззащитным, но единственным в своем роде и исполненным всеми силами своей надежды! Без него этот нынешний собор распался бы, но куда бы они все разбежались? Элка выглянула из-за плеча своего соседа. Причастие имело успех. Будут ли хлеб и вино? Тело и кровь Господни? Влюбленная не ведала этого, единственное, что она знала, — в конце ее ожиданий находится тот, кто накормит ее из своих рук Элка поняла, что она встала не с той стороны. Глядя священнику в глаза, как Захея, нависший над зеваками, бесстыдница перешла в другую очередь.

В пяти сантиметрах от отправляющего службу Элка заметила пушок на его щеке, его глаза, которых никогда не видела так близко, тяжелые ресницы, опускающиеся на золото его зрачков, и даже услышала, как потрескивает материя, облачавшая ее возлюбленного.

Она склонилась перед ним. Он был не только «Служителем всех», гарантом благовеста: он был человеком из плоти и крови. Она склонилась перед своей любовью грациозно, как женщина, которая всю жизнь падала ниц перед своими возлюбленными. А между тем такое приветствие она делала впервые и впервые участвовала в трапезе Господней. Этим неуловимым движением она демонстрировала свою страсть к мужчине и уважение к роду его занятий. Это был духовный поклон, знак принадлежности.

Вейсс вздрогнул. Минута была исполнена значения настолько, что любая мелочь могла ее нарушить. Они совершали причастие на другом уровне, и это было непросто. Тело священное и тело мирское сливались в полном и тайном согласии. Вейсс взял облатку и уверенным движением положил в ее ладонь.

— Тело Христово, — прошептал он в трех сантиметрах от ее рта.

Ее глаза превратились в дрель, черный бурав, потрескивающий от бархатных молний. Она открыла рот, выставив напоказ свои губы, шею, грудь женщины. Слабея, она почувствовала святой выступ грудей и узнала их нежную выпуклость. Они тоже причащались.

— Аминь, — пробормотала она. «Любовь моя», — добавила она мысленно, любуясь наклонившимся к ней Люком. Зрачки все углублялись. Появилось золото в самородках. Очи Черные воплощались. Песнь и Вейсс становились единым.

Она проглотила облатку. Губы умолкли, тела отдалились, но над священным сосудом их глаза еще причащались. Глаза священника были окнами в жизнь. Открывая их, открываешь безбрежные горизонты.

Все иглы, воткнутые в ее сердце, сломались и выпали в виде тончайшего пепла, совершенно безвредные и абсолютно уничтоженные. Не понимая этого явления, одновременно и физического, и духовного, и в мире движения частиц, и в царстве невидимого, Элка вышла.

Она ушла до угощения, приготовленного Вейссом. Много выстрадав, Элка холила каждую свою радость, как ювелир свои сокровища. Перед закрытием занавеса она каждый вечер убирала все с витрины, укладывала каждое воспоминание в футляр, поверх остальных, с осторожностью матери.

27 мая

— Чтобы церкви были полными, надо, чтобы проповедник внушал доверие. А чтобы священник внушал доверие, достаточно увидеть его под руку с женщиной. Священник-гомосексуалист будет любить мужчину, и что тогда? Подумаешь. Сексуальная ориентация не имеет значения, Бог — это нежность и любовь, Любовь — заповедь всех заповедей.

Элка разговаривала с негритянкой, которая слушала, лежа на спине, задрав ноги.

— Церковь, как скороварка, готовая взорваться, ее иерархия сидит на крышке. Монахи останутся монахами: они хотят пустыни, но статус священника должен измениться: он невыносим, — заключила Элка. И почему нет священнослужителей на определенный срок?

Через четыре или пять лет клерикалы могли бы оставаться на новый срок или менять свое состояние, не подвергаясь унизительному «расстрижению», состряпанному Церковью, чтобы опозорить своих возлюбленных. Неужели священники-протестанты хуже служат Богу оттого, что у них есть дети? Неужели восточные православные священники хуже служат обедню, если накануне занимались любовью?

Рак делал ясновидящими агностиков, размышляющих о судьбах Церкви, словно устанавливал в их мозгу прожектор, освещающий горизонт. Если священник становится отцом семейства, то, может быть, хватит ему жить на минимальное пособие? Ведь увеличивали же зарплату медсестер.

Элка включила свой компьютер. На сайте «Монд» она узнала о смерти Пьера Батона, наступившей после инфаркта.

Менеджер оставил двух сыновей и дочь. Элке стало жаль их. А что с империей недвижимости, которую построил их отец? Что с его состоянием? С его загородными поместьями? С его бассейном на крыше? Элка вздохнула и вышла из сайта. Она больше не смотрела новости о реконструкциях. Вейсс считал, что нужно измениться самому и искупить грехи своего сердца, прежде чем переделывать что бы то ни было. Если рассуждать в этом духе, к чему тогда сайт Worlwidelmmo.com?

Элка никому ничего не посылала по электронной почте и ниоткуда ничего не получала. «Завтра я позвоню Бертрану», — пообещала она себе. Она была так одержима Вейссом, что даже время ускоряло свой бег. Были Бог и Вейсс — это уже много. Люк думал о ней каждый день. Уверенность в этом была ее силой, а надежда — ее вакциной.

Дни были длинными, солнце — вечным, свет золотил балюстраду. В мае жизнь сладка, ночи нет. Кошки спали. Благодаря священному договору, Вейсс любил ее. Она переживала самый прекрасный месяц в Париже, тот, о котором мечтают американцы.

28 июня

Вся эпоха спрессовалась в отрезке, как будто для моментального черно-белого снимка. Разные поколения и этнические группы, кресты и исламские головные платки смешались на время между двумя остановками. Блондины, брюнеты, маленькие, высокие, толстые, старые, красавцы, уроды, туристы и коренные парижане грациозно стиснули друг друга.

На станции «Сен-Лазар» какой-то незнакомец обнял меня. Я, придавленная к старушке, которая мне добродушно улыбалась, не могла проверить, повезло мне или нет. Каждый был прижат к своему соседу. Все было пестрым, космополитичным, парижским. При оголенном, ярком свете, под стук колес никто не возмущался даже на поворотах, когда скорость бросала нас друг на друга. Красавица-негритянка — косички, задница, белая майка — впрыгнула к нам прямо сквозь закрывающиеся двери. Ей нашли место. Пот, пачули, затхлый запах подземелья: воняло в метро изрядно.

Я опаздывала в Назарет. Я ездила туда каждый день: руководители Ассоциации взяли меня на полную рабочую неделю. Не Вейсс ли замолвил словечко?

Зарплата моя была минимальной, но я была весьма горда тем, что у меня есть работа, служебные отношения и даже привычки. В тот день, когда меня приняли на работу, вечером на террасе кафе «Сен-Жан» мы с Люком и Мирей выпили по коктейлю «кир».

Моя начальница сказала, что я слишком ранимая, и это мой большой недостаток. Я должна стать жестче, сердце должно «забронзоветь». Чего только не насмотришься в Назарете, работая в благотворительных организациях: нельзя тащить на себе несчастья всего мира. «Никогда не давай ни денег, ни номера своего мобильного», — посоветовала мне она. Табличка с надписью в прихожей сообщала возможным злоумышленникам, что касса пуста и грабить нечего.

На станции «Гран-Бульвар» я смогла наконец сесть. Я люблю откидные сиденья рядом с дверьми: я чувствую себя более свободно. Я могу сразу выскочить из вагона, смотреть на входящих, читать рекламу. Она безобразная, но это безобразие мне нравится. Реклама, как и вечерние передачи по телевизору в восемь сорок пять, — канва для моих снов.

— Мама, ты видела пиписку? — восклицает ребенок за моей спиной.

Гигантский пенис закрывает нам обозрение. Моя соседка отводит глаза, мы с ребенком всматриваемся в эту рекламную твердость. Какое влияние она может оказывать на сбыт кальсон? Неужели уровень продаж зависит от степени эрекции? И достаточно ли мы возбуждаемся от товара? Никто не шевелился. Ребенок заплакал. Похоже, что реклама потерпела провал? Рядом с ней царил огромный зад. Хороший ли у него рекламный рейтинг? Надписи на стене подтверждали непристойность того, что предлагалось нашему равнодушию.

Кто-то отвлек меня от моих мыслей. Высокий, худой человек откинул сиденье и сел рядом со мной, лицом против движения. Я увидела газету «Эмосьон» Кельвина Кляйна.

— Извините, я много места занимаю, — сказал парень, не глядя на меня: его хозяйственная сумка касалась моих ног.

Брюнет наклонился, чтобы убрать свою сумку и не заезжать на мою территорию. Поведение воспитанного гражданина. Я увидела красивые руки. Голос пронзил мое сердце, так как вежливого пассажира звали Антуан.

— Мам, это ты?

Он улыбнулся, я тоже.

— Чего только не делает случай, — заговорил мой сын, наклоняясь, чтобы меня поцеловать. — Похоже, у тебя получше со здоровьем?

— А у тебя?

— Я обедаю с папой.

Вагон остановился. «Рю-де-Буле», Антуан встал, перекинул сумку через плечо. Его волосы были коротко подстрижены, чуб торчал надо лбом. Мой сын все улыбался, на нем были черная майка и бежевые брюки. На ногах — коричневые сандалии.

— Созвонимся, мам. Невероятно, до чего же ты хорошо выглядишь.

— Как твоя работа?

— Статья вышла в «Газетт дю Пале». Я тебе пришлю.

Антуан сделал улыбку «все хорошо» и соскочил на перрон. Пока двери закрывались, мой сын затерялся в толпе.

Я вышла на «Бонн-Нувелль» и поднялась по ступенькам, стараясь ни о чем не думать. С тех пор как у меня рак, я умею обходить душевные муки, держать их на расстоянии. Однако они наступали на меня, готовые взорвать мне голову, как сказал бы Антуан. Звонок мобильного отвлек меня. Я ответила. «Алло?» — сказал Люк Вейсс, одним ударом убивая мою боль.

— Это вы?

— Во вторник ваша очередь ехать со мной.

— Куда?

На больших бульварах моей радости я забыла о Мирей и о Назарете. Работа ничего не значила, без Вейсса я была ничем. Я шла наугад, приклеив ухо к «Нокиа». Вейсс украшал жизнь, а телефон был великолепным любовным инструментом.

— В фургончике «Смиренных», а куда бы вы хотели?

— Извините меня, я на улице.

— Ну, улиц мы увидим много. Вы не боитесь?

— Нет.

— До вторника.

Люк Вейсс положил трубку. Чтобы сделать то же самое, я выпустила мою сумку из рук, нажимая на все кнопки подряд. Мое волнение придавало новым технологиям дополнительную таинственность.

— Вы не могли бы быть повнимательнее? — крикнул прохожий, на которого я натолкнулась.

Я отсутствующе ему улыбнулась, держа телефон в руке. Открытая сумка стояла на тротуаре. Мое безумие было очевидно. Человек поднял брови и посмотрел на небо, призывая его в свидетели.

* * *

В этот вечер Элка позвонила Бертрану. У него не было автоответчика. Сиамка отказывалась есть. Когда Элка включила телевизор, ее взгляд встретился с глубоким, острым взглядом Сиамки. Элка позвонила ветеринару и назначила встречу. Чтобы обмануть свое беспокойство, она записала в свой дневник фразу из Эдмонда Жабеса, певца «иудаизма после Бога»: «Слово предшествует книге по мере того, как она его произносит. Поэтому можно сказать, что письмо — это медленное шествие сквозь смерть».

В двадцать два часа Элка перезвонила Бертрану, его все еще не было. Что он делал? В двадцать три часа Сиамка исчезла под кроватью Элки.

1 июля

В магазине «Бон Марше» распродажа гнала народ в отдел белья. В первый раз за семь лет я последовала за толпой.

Погрузив ладони в корзины, я дотрагивалась до атласа и касалась шелка. Шел парад одноцветных, в полоску или в горошек дамских гарнитуров, изощрявшихся в искусстве «спрячьте это у меня». Этим летом для женских бюстов устроили настоящий праздник. Красные, желтые, голубые, зеленые: обилие расцветок и фасонов.

Иногда моя рука встречалась в корзине с чьей-то чужой. Мы с соперницей обменивались ненапряженными улыбками, если у нас не совпадали размеры.

Отбрасывая внушительные бюстгальтеры и подростковые миниатюры, я искала свое счастье.

85 В! Код доступа к женственности! Пароль для полового удостоверения личности! В ассортименте было десять моделей 85 В, размер средней груди, но ведь надо же было, чтобы у дочери Мод кое-где было все нормально.

Я прикладывала чашечки к майке, натягивая лайкру или кружева, чтобы представить будущее декольте. Сколько раз прежде я выполняла этот ритуал, не думая о нем? Будучи лишенной его столько времени, только теперь я осознавала его значение. Конечно, надо было, чтобы гарнитур был мне по размеру, но он также должен был удовлетворять «маленького бога» моих мечтаний. Чтобы купить лифчик, необходимы были два условия: иметь груди и желать. Ко мне, ленточки, кружева, бархат! Моя фривольность достигла пика. Я стала женщиной-куклой, глупой и вычурной, я забыла о безработице, депрессии, раке и жизни без Мод. Я забыла даже Бертрана и Сиамку.

Опьяненная, я почувствовала, как растет маленький вулкан. Чашечка ложилась на мое женское тело так, как она должна ложиться. Ум руководил возрождением плоти, воображаемая грудь становилась на место. Восстанавливающая хирургия сделает остальное.

Я рылась наугад, исследуя чашки с подбивкой, на косточках и без, чашки, «невидимые под самым обтягивающим свитером», регулируемые бретельки, болеро. «Кер Круазе», «Диор» и «Ла Перла» снизили цены, чтобы восторжествовать над моим скромным бюджетом.

— Вот этот великолепный, — сказала мне продавщица заговорщическим тоном.

Она была права. Полупрозрачный проказник подойдет для Люка. Унося добычу, я выходила из магазина, плача от радости. Семь лет несчастий растворились в оборках.

На улице Севр я обрела свои прежние заботы и июльскую жару. «Нокиа» зазвонил.

— Элка Тристан?

Я узнала голос друга Бертрана.

— Мадам, мне очень жаль. Бертран Азар умер. Легочная эмболия. Он не страдал.

— Бертран?

— Похороны послезавтра.

Я стояла перед ларьком, вокруг которого были навалены кипы газет. Я упала и не ушиблась.

— Мадам, что-нибудь случилось? — спросил какой-то человек, подбирая мой телефон.

3 июля

Похоронный обряд завершался. Верил ли Бертран в Бога? Он никогда не говорил о таких вещах, но с возрастом задавал себе все больше вопросов. Я должна была бы бросить ему спасательный круг. Рассказать про Очи Черные в Шайо и про мою песню.

Всегда думаешь, что у тебя есть время, но друзья непредсказуемы. И остаешься здесь со всем тем, что ты должен был им сказать.

Я жалела, что не было Люка. Он смягчил бы мою скорбь, произнеся верные слова, невзирая на обстоятельства, а может быть, и благодаря им: священник больных раком знал смерть. Когда он говорил, ему удавалось внушить немного надежды оставшимся в живых. Люди начинали смиряться с разлукой, с отъездом навсегда. Иногда, когда Люк был особенно в ударе, приходило даже желание умереть, настолько прекрасно и желанно было то, что он описывал. Слияние с Божественным, невидимый мир. Он говорил о непреходящем счастье, и все земное казалось таким преходящим. Особенно друзья. Сегодня ты обедаешь с ними, а завтра приходишь к ним на похороны. Можно искать любовь до конца жизни. Исчезновение друга навсегда создает пустоту в любом существовании.

В отличие от любви дружба зависит от прошлого. Ей нужен опыт, долгие годы, переписка, встречи с обильными возлияниями, телефонные звонки, взаимные утешения, откровения, но не полные. Смех и молчание, слова, в которых порой раскаиваешься, два-три забытых обещания. Короче, некая насыщенность. Бертран жаловался, а я не слушала: вся в своей жизни. Если бы мы увиделись, я бы заставила его пойти к врачу. Было ли хоть что-то прочное в нашей хрупкости до того, как пришла вечность в шелесте крыльев и вздохе ангелов?

К концу обряда я окропилась святой водой. Близкие Бертрана занимали первый ряд, некоторые лица поразительно напоминали его лицо. Семьи, которые создаешь, бывают ближе настоящих, но на финише узы крови уничтожают избирательное сродство. Липовая видимость! Манипуляции! Бертран лелеял внешние приличия, но семьи уважают искусство, ненавидя актеров.

В веренице провожающих я последовала за гробом до похоронного автобуса. Теперь Анку, с которым в свое время сражалась Мод, увозил Бертрана. Было жарко: слезы высыхали на моем лице. Зимой земля в диапазоне скорби. Мы плачем, мы страдаем, но и земля промерзла, небо низкое и тяжелое, тучи собираются. Все в сговоре, чтобы узаконить траур.

Тот же траур летом шокирует. Небытие выступает в застывшем воздухе городов скорби. Синева неба, зелень, тяжелая, как груди женщины, заря без дуновения ветерка, длинные вечера: головокружение одолевает. Летом мы плачем, словно ощупывая пустоту. Самый томительный траур в августе. Контраст между испытываемым горем и великолепием утра может довести до самоубийства.

Приближались коммерсанты из Франс-Иммо с выражениями на лицах, приличествующими этой церемонии. Я вернулась и спряталась в часовне. Похороны будут завтра в Лилле.

Я поставила свечку за упокой души Бертрана и села перед алтарем. Наверху, на витраже, Бог бдел с начала времен. Я еще раз ощутила умиротворение в храме. Меня окутало пухом, в нем свернулась моя печаль, но потом вдруг восстала и взметнулась до витражей.

— Почему Бертран?

Бог не хотел открывать мне тайну. Впервые после заключения нашего пакта он молчал. Исчезновение Антуана, смерть Бертрана, Сиамка с глазами умирающей, одной рукой Бог давал, другой забирал? Либо ты умираешь, и он тебя не спасает, либо живешь в рубище несчастного Иова, надо лишь быть терпеливым.

Я знаю, что сказал бы мне Люк. Очи Черные допускали и испытания, и траур. Бог не был волшебной палочкой, которую достаешь из сумки, произнося магические заклинания. Я отсюда слышала его слова: «Иногда нам внемлют, иногда — нет Мы понимаем позднее».

— Раз воля твоя исполняется «как на земле, так и на небе», ты допускаешь и несчастья, Бог? — спросила я с упреком.

Церковь опустела. Кто-то склонился надо мной из прохода.

— Элка?

Я подскочила.

— Я занимаюсь этими похоронами по долгу службы, — прошептал Луиджи.

— Как он?

— Все ждет Алису.

— Он знает, что у меня был рак?

— Он часто говорит о вас.

Я встала. Луиджи последовал за мной из церкви. Метрдотель постарел, думаю, как и я, за все эти годы. У Луиджи не было рака, но возраст — это тот же рак, который понемногу забирает нас всех. Метрдотель казался меньше ростом, чем был в моих воспоминаниях, ему угрожало облысение. На нем был черный пиджак, темно-синяя рубашка и черные очки, которые, мне показалось, я узнала, потому что подарила их семь лет назад Франку. Я уже все простила Франку, но присутствие Луиджи заставляло меня стискивать зубы.

— Он под следствием: рынки Иль-де-Франс. Крысы бегут с корабля. Надо бы вам ему позвонить.

— А еще что?

— Он лишился Алисы, но у него оставались дела. Если он лишится всего, ему будет трудно.

— У него есть галерея.

— Надо будет все продать.

Я вздрогнула.

— Как мадам Жанвье?

— Досрочно вышла на пенсию.

— А Соланж Шеврие?

— Вы знаете китайскую поговорку: «Сядь на берегу реки, и однажды ты увидишь плывущее по ней тело твоего врага».

— Я выкарабкиваюсь, Луиджи.

— Лучше бы ему было любить вас, чем ждать Воскрешения плоти.

Метрдотель окунул пальцы в кропильницу и перекрестился. Элка улыбнулась.

— Вы обратились к вере?

— Нет, но я сомневаюсь.

— Привет Леа.

— Не говорите Франку, что когда-то я вам рассказывал про Алису. Нам, слугам, он все еще нужен.

Близкие Бертрана и катафалк исчезли, как в дурном сне. Солнечный свет отскакивал от брусчатки, я увидела скамейку, витрину галантерейной лавки, ее жалюзи на крючках, площадь. Можно было подумать, что ты в провинции. Проводы Бертрана прошли в атмосфере полной нереальности. Девочка, напевая, прыгала на одной ножке в воображаемые классики, как делают все маленькие девочки хотя бы раз в жизни. Дуано понравилось бы. Я опомнилась: Бертран умер, Луиджи держал меня под руку.

— Мне казалось, что вы его очень любили?

— День на день не приходился.

Луиджи ушел большими шагами. В нем было что-то от морского офицера, списанного на берег. Я проследила за ним взглядом, пока он не свернул за угол на пересечении улицы Бонз-Анфан и бульвара Брюн. Мирей отпустила меня на вторую половину дня. Пока ризничий закрывал двери церкви, я поняла, что Бертран мне больше никогда не позвонит. Никто уже не скажет так, как он говорил: «Это Азар». Мы больше не пойдем в «Регату». Мы никуда уже больше не пойдем. Я снова увидела Бертрана, его проницательный, полный доброты взгляд: сочетание, дающее великие книги и прекрасные лица.

Очки полумесяцами и его вышедшие из моды жилеты растворялись в вечности. Встретит ли он Мод на балу Дорогих Ушедших?

* * *

Элке хотелось поговорить с Вейссом. То, что не имеет никаких последствий в случае, если ты звонишь мужчине, которому предположительно нравишься, становится чрезвычайно сложным со священником. Если он включил автоответчик, она должна тщательно продумать сообщение, чтобы оно сохранило свое воздействие после многочисленных прослушиваний.

Если Люк Вейсс поднимет трубку, как он отреагирует? Он звонил ей без особенной причины; сделав этот первый шаг, он, конечно, рассчитывает, что она не воспользуется создавшимся положением. Ее звонок мог нарушить установившееся между ними хрупкое равновесие. Злоупотребляя возможностью набрать его номер в любое время, она будет похожа на обжору в буфете, который сваливает все в одну тарелку. Как только начинаешь испытывать к кому-то чувства, живешь в страхе ему не понравиться. Слово, лишний жест выдают твою глупость. Никогда не попадавший впросак ум того, кто разрешал себя любить, придавал ему дополнительное очарование. Слава Богу, объект не был постоянным, любовники меняли маски на качелях любви. Было всегда два веса и две меры: весомость одного подчеркивалась легкостью другого, и наоборот.

С одной стороны, ей хотелось услышать голос священника. С другой — она боялась его реакции. Вейсс становился непредсказуемым божеством, которому ее желание обязывало подчиняться. Она размышляла, какой выбрать стиль поведения. Конечно, была смерть Бертрана, но было и то, что происходило между ними.

Целомудренный, как весталка, Вейсс не был похож на других мужчин. Малейшая ошибка в оценках могла продемонстрировать суетность чувств, которые она хотела ему привить. Любовная атмосфера напоминала кривое зеркало на ярмарках: любовник безмерно вырастал, привязанность к нему превращала его в какого-то монстра. Каждый влюбленный — карлик, партнер — гигантская мать, вынужденная без конца принимать жесткие меры.

Если бы Вейсс был ей менее дорог, Элка не колебалась бы. Речь шла о трауре, а каждый священник — лекарь души. Она задавала себе тысячу вопросов, понимая, что каждое из ее решений являлось частью целого, составляющего ее образ. Образ, который он создавал.

Она решила действовать. Сообщение, записанное по телефону церкви, было ясным. В случае необходимости можно рассчитывать на Вейсса, подобно Святому Кадо, он врачевал все раны. Оставив номер мобильного на 24–32, священник разрешал любому раковому больному мира ему позвонить. Почему же она должна быть единственной больной, которой что-то мешает это сделать? Разве смерть Бертрана не оправдывает то, что она его беспокоит, даже если он находится у изголовья умирающего?

Она прослушала пять гудков. Автоответчик ужасно долго не включался. А может быть, ангелочек все это время вводил в память текст и закрывал файл, перед тем как выключить компьютер?

— Алло?

Никто не произносил это слово так медленно, так серьезно. Это «алло» должно остановить болтливого и беспечного. Как будто, постоянно находясь рядом со смертью, Вейсс кутал свой телефон в траурный флер.

— Алло, — настаивал Голос.

— Это Элка.

Установилась тишина, подобная исполненной смысла тишине в церкви после проповеди. Она это предвидела и сумела преодолеть немое неодобрение.

— У меня умер друг.

— Мне очень жаль.

Голос священника потеплел. Господин Святой от Рака достал свой стетоскоп и прикладывал его к сердцу страдающего. Если бы она разделяла его жизнь, у Вейсса всегда была бы под рукой аптечка на случай несчастья.

— Где вы?

— У себя.

— Что вы делаете?

— Ничего.

Вейсс не такой человек, чтобы бездельничать, считая ворон. «Надо узнать, где он живет», — решила Элка.

— Вы живете в доме священника?

— Нет.

— А где вы живете?

— На острове Сен-Луи.

Она должна была это предвидеть. Вейсс был Робинзоном Бессмертия. Я буду твоим Пятницей отныне и навеки веков, подумала она, как властная мать, настоящая еврейская мамаша. Она представила себе обстановку: белые стены, книги, скрипящий пол, такой пол, которому завидуют американцы.

— Я уже не молода. Вы заметили?

— Все страдания усиливаются во время траура.

— Моего друга звали Бертран.

— Расскажите мне о нем.

Она ринулась вперед, возвращая дружбе ее истинное место. Мод, Бурдон, Антуан, Теобальд, Франс-Иммо, Мелкий Бес, Круэлла, еврейское кладбище в Фонтенбло, она рассказала обо всем.

— Я понимаю, — сказал Вейсс.

Она смущенно посмотрела на часы. Какое бесстыдство! Как она решилась на такую откровенность! Теперь Вейсс знал все.

— Извините меня.

— Там, где Бог, там душа. Там, где душа, там Бог. Проповедь 10, Отец Экхарт, — сказал Вейсс, кладя трубку.

5 июля

Сиамка умирает. Ветеринары, как Круэлла: жестокие, бездушные профессионалы. У них нет ни одного слова утешения. С тех пор как я живу со своими кошками, я заметила, что ветеринары не очень-то любят животных. Взять хотя бы цены за прием: в три, в четыре, в пять раз дороже, чем у врача. «Гоните деньги», — говорят все специалисты по животному царству, за редким исключением. Такими исключениями чаще являются женщины, мужчины редко работают по призванию.

Каждый день я хожу с больной на уколы, притупляющие ее страдания и опустошающие мой кошелек. Эта мука — несчастье в масштабах Сиамки, чье значение в моей жизни обратно пропорционально ее размерам. Значит, я — кошачья мамочка? Имеющиеся на этот счет знаменитые примеры успокаивают. Бомарше, например, чья собака Фолетт носила ошейник с надписью: «Меня зовут Фолетт и господин де Бомарше принадлежит мне».

Я беру Сиамку на руки. Она всегда была очень легкой, а теперь стала вовсе дуновением ветерка. Сердце у меня сжимается. Она мурлычет, как умирающая кошка. Положив свою голову принцессы на мою отсутствующую грудь — я забыла протез, — Сиамка страдает от моей боли. Ее боль лежит на моей ране, маленькое тело разговаривает с моим. Я еще раз чувствую связь, соединяющую все живущее с человеком: Сиамка воплощает эту связь. «Не бойся ничего, — шепчет она. Самое главное — это твое выздоровление. Думай о Люке. Бертран видит тебя. Я прожила свою кошачью жизнь. Ты будешь вспоминать меня».

Шоколадная мордочка, миндалевидные глаза, длинные ресницы, тонкие усы, надменная элегантность, которую Сиамка сохранит до последнего вздоха, находятся уже по ту сторону дюны.

— Ты права, моя милая, — сказала я, орошая ее шкурку своими слезами. — Когда я вовсю болела раком, я не чувствовала никакой печали.

Жизнь продолжается, несмотря на ее смерть, и Бертран, может быть, видит нас: эта мысль, внушаемая Сиамкой с ее изысканной деликатностью, напоминает мне, что завтра — вторник.

* * *

Чтобы рассеять неловкость, Элка заговорила о «Кровавых розах» Дали.

— Вы знаете, отец, накануне операции, которая чуть не стоила мне жизни, я настолько себя идентифицировала с этой замученной женщиной, что показала хирургу фотографию «Кровавых роз». Врач был очень компетентным, очень милым, но не воспринял мои слова всерьез. Чувства больного, его предвидение событий, — кто берет их в расчет? Таким же образом, потом, я поняла, что выкарабкаюсь, и я вам…

Она замолчала.

Люк Вейсс вел машину с нахмуренными бровями.

— Вы покажете мне фотографию, — сказал он.

Они сидели в фургончике, который спускался вниз по левой стороне авеню Фош. От их телесной близости Элка робела до такой степени, что было необходимо делать усилие, чтобы говорить.

— Я говорила вам…

Она задохнулась и бросила взгляд на него. Они приближались к воротам Дофин.

— Пристегните ремень.

— Мы же приехали?

— Пожалуйста.

Она повиновалась.

— Я не имею права сдавать кровь. Мне делали переливание много раз.

Вейсс бросил взгляд в зеркальце и затормозил.

— Дурак, — сказал он, — я мог его сбить.

Он нажал на клавишу, и вдруг она услышала «Очи черные». Он взял компакт-диск на их первый вторник! Он подумал об этом. Она отвернулась, как будто пейзаж и июльские гуляки в высшей степени интересовали ее. Волнующая мелодия старого припева наполнила кабину. Она покраснела и подумала, что это красиво — краснеющая женщина. Не отрицая великолепия подростковых страстей, Элка открывала для себя единственное преимущество возраста: все понимаешь лучше, особенно «Очи черные». Смогла бы она настолько дорожить Вейссом, если бы не видела смерть так близко?

Она любила так впервые в жизни. «Если его счастье в Церкви, я оставлю его ей», — сказала себе она, удивленная и потрясенная силой этой любви. Пьер Корнель сидел между ними на переднем сиденье. Вейсс заметил тайного пассажира, хотя и не подал вида. Фургончик кое-как продвигался вперед, но сидящие в нем были в тупике. Как мог Вейсс любить ее, ведь тогда ему надо оставить все, ради чего он родился? Потребовал бы он, чтобы она прекратила писать?

Так как они знали все это, Люк и Элка делали вид, что им весело. Она подумала о «Комической иллюзии». Не тогда ли появляется любовь, когда возможности к ее существованию исчезают?

Луч солнца бил в лобовое стекло. Она вынула черные очки из плетеной хозяйственной сумки. Когда она их надела, то поняла, что он заметил ее слезы. Им не нужно было ни смотреть друг на друга, ни говорить, особенно о важных вещах. Удивляясь, они проверяли друг друга, и телом, и духом. Главным впечатлением было ощущение фатальности.

— Я думал, что вы не придете, — сказал он, будто извиняясь.

— Ну вот, вы видите, что мы тут.

Она укусила изнутри себе щеку, чтобы не разрыдаться. Он повернулся к ней с такой улыбкой, что осушил ее слезы.

— Самое важное — это любить, — сказала она себе.

— Вы видели Дютрона и Шнайдер в фильме Жулавского?

— Да.

— Тогда вы меня знаете.

— Да.

— Вас это не пугает?

— Нет.

— Но это все-таки довольно далеко от ваших проповедей.

— Да не так уж.

Он повернул по направлению к воротам Пасси. Булонский лес заявил о себе одним-двумя более или менее естественными озерами, велосипедными дорожками, несколькими аллеями для верховой езды и зеленью, большим количеством зелени. Вблизи каждого дерева было видно, что какие-то листья уже увядали: осень вила свое гнездо в зелени, и конец прекрасных дней рисовался уже в их начале. Острый глаз замечал тут пожелтевшую ветку, там опавший лист. Лето было еще прекраснее оттого, что ему угрожала осень.

На ней был бюстгальтер из «Бон-Марше», протез на ней сидел как влитой. Нравился ли ему черный цвет, который она все время надевала? «Балтазар» скромно торжествовал.

Фургончик «Смиренных» выехал на бульвар Сюше. «Не может быть, — сказала она себе, — мы проедем мимо того самого особняка!» Она посмотрела на Люка Вейсса. На нем были черный свитер, бежевые брюки и его «христовы» сандалии. С течением дней бледная кожа приобретала золотистый оттенок. Благодаря солнцу и опущенному стеклу она заметила трогательный пушок.

— Мы заедем сначала к Франсине, трансвеститу, «работающему» тут на углу. Мирей нашла ему место в приюте, и я надеюсь…

— Пожалуйста, остановитесь.

Люк Вейсс затормозил. Среди Элкиных знакомых попадались и умные мужчины, и услужливые, но редко и то и другое вместе. Вейсс обладал обоими этими качествами: он припарковался, не задавая вопросов.

— Приятно, что на вас можно положиться.

Люк Вейсс вышел из машины. Его покорность была удивительной. В такую прекрасную погоду Мелкий Бес, может быть, был дома? Тогда он был в саду, и Луиджи, если только не было Леа, расставлял послеобеденный кампари на ротанговом столе. Все проходит, все приедается, но люди не меняют привычек или почти не меняют.

— Здесь, — сказала она.

Вейсс пошел за ней до кованой железной решетки. Главный вход был надстроен, за оградой вилла хранила свои тайны.

— Я полагаю, что это важно, — сказал Вейсс, глядя на часы.

— Речь идет о моем прежнем отце.

Вейсс нахмурил брови. «У нового глаза бесподобные», — подумала Элка.

— Войти нельзя?

— Нет.

Они обошли вокруг ограды.

— Здесь, — сказала она, — смотрите, камней не хватает.

Они поднялись на цыпочки. Она почувствовала крайнюю близость тела Вейсса, потом ее внимание отвлеклось открывшимся зрелищем. За садовым столом, на котором выстроились несколько стаканов, ведерко для льда и серебряный шейкер, Мериньяк просматривал прессу. Перед тем как перейти к еженедельникам, он с поразительной скоростью листал газеты и в бешенстве бросал их на лужайку.

— Он под следствием, а биржевые показатели падают, — пробормотала Элка.

На менеджере был домашний пиджак в стиле обольстителей из пьес Эрнеста Фейдо. Волосы его поседели, он вжался в кресло, которое меньше пострадало от времени, чем его владелец. Долговечность вещей может сравниться только с силой их инерции. Садовые принадлежности и мебель противостояли непогоде: их фальшивое добродушие было обманчивым.

Предметы быта обладали той же жизнестойкостью. Несомненно, дома у Бертрана, уже после его смерти, по-прежнему оставались электрический чайник и пылесос, которые она ему купила, потому что он был не способен дойти до «Дарти». Между двумя пребываниями в больнице она воспользовалась распродажей, не задумавшись ни на мгновение, что техника с гарантией на два года может пережить ее друга.

— Не видно ничего, — пожаловалась она.

Люк прижал палец к губам. Мериньяк продолжал чтение, опустошал стакан, бросал лед. Вейсс казался зачарованным сценой, словно находил в ней что-то особенно интересное, как будто ничто, кроме читающего, не имело значения.

Способность священника вживаться в происходящее была одним из его немаловажных притягательных свойств. Он впитывал все, как губка, вибрировал от вашего волнения. Пока Вейсс изучал Мериньяка, она воспользовалась моментом, чтобы укротить укротителя. Профиль священника казался слишком красивым, чтобы быть правдой: ресницы, как черный лес, орлиный нос, девичий рот, волевой подбородок, почему надо было игнорировать эти сокровища под тем предлогом, что их обладатель служит мессу? Тайна традиций и догм, на которую никто не удосуживался посмотреть с новой точки зрения. Новое, нео: христианство — это ведь привнесение нового, новый союз, Новый Завет и tutti quanti^[18]? Священник, без сомнения, был знамением Бога на Земле, но главным образом он был проявлением собственной жизнеспособности. Признать человечность священника — значит признать его сексуальность. Принять сексуальность — значит предполагать наслаждение.

— Церковь боится женщин, — вдруг вспылила Элка. — Под этим страхом скрывается ее ненависть к наслаждению.

— Может, поговорим об этом в другой раз?

Упершись в стену, Вейсс смог взобраться на ограду.

— Я долгое время был скаутом, — жизнерадостно объяснил он, залезая на камень.

Беззвучность, гибкость, бархатные лапы: священник был кошкой. Сиамка, которую вчера госпитализировали и держали под капельницей, ждала, когда люди наберутся храбрости положить конец ее страданиям. Существует ли кошачий рай? Сердце ее сжалось, когда она увидела, что Люк спрыгнул в сад, словно он всю жизнь проникал к чужим людям, как взломщик. Она услышала шуршание веток, восхищаясь его смекалкой. Поднявшись, как ни в чем не бывало, Вейсс протянул руки, чтобы помочь ей. Он схватил ее за талию и поставил на лужайку. «Он еще и сильный», — подумала она.

— В сутане такое проделать, должно быть, трудно, — сказала она, отряхивая пыль с рук.

— Спасибо Ватикану II!

Они пробирались вдоль ограды, приподнимая лавровые ветви, чтобы оценить ситуацию. Элка была рада увидеть Мелкого Беса, но присутствие экс-отца затмевалось наличием нынешнего. Пригнувшийся к траве, жующий веточку, Люк Вейсс давал ей лишнее доказательство своей преданности. Если бы сработала сигнализация, священник оказался бы в сложном положении.

Взгляд Элки пробежал от крыльца до окна с закрытыми ставнямипрежде, чем зафиксироваться на хозяине дома. Менеджер заканчивал обзор прессы. Он скомкал последнюю страницу. Его лицо выражало усталость человека, который проиграл, но не может в этом себе признаться. Его состояние, очевидно, таяло как в биржевых бурях, так и под давлением судей. Даже если допустить, что имеются сбережения на черный день, зачем «быть самым богатым на кладбище», как говорила Мод?

На склоне жизни продолжая собирать в житницы зерно, король бетона не видел проходящие лета. В своем пиджаке жиголо на излете, Мериньяк казался скорее маленьким, чем хитрым. Вдруг он стал трогательным — старый малютка, которому жизнь перестала подчиняться как раз в тот момент, когда подводятся итоги. Опустошив последний стакан, тот, кто воплощал процветание недвижимости, посмотрел на свои руки. О ком и о чем думал Менеджер Года в июльских сумерках? Свет слабел, собираясь вокруг лавра, чья тень падала на гравий. Вилла погружалась в полумрак.

— Да я его знаю, — прошептал Вейсс.

Занятая своими мыслями, Элка не отреагировала, спрашивая себя, как настолько заурядный человек мог когда-то внушать ей такую страсть. Как и все его смертные братья, хозяин Франс-Иммо балансировал между величием каждого живущего, знающего, что он умрет, и «ничтожеством, полным тайн», как любил выражаться Мальро. Он не был ни цитаделью добродетелей, ни скопищем пороков; иногда радушный, но чаще неприятный, Мериньяк был похож на нее: человек со слишком человеческими слабостями. Словно чтобы доказать ее правоту, Менеджер стал ковырять в ухе мизинцем. Потом исследовал ею, перед тем как вытереть о шелк.

Франк встал, потянулся и направился к низкому столику, где стоял проигрыватель для компакт-дисков. Он присел на корточки. Вдруг в саду раздались первые такты танго Карлоса Гарделя «El dia que te quieras». Звук бандонеона напоминал определение, которое Сантос Диссеполо дал танго: «Грустная мысль, под которую танцуют».

«День, когда ты меня полюбишь» казался сгустком ностальгии, чем-то почти таким же прекрасным, как «Очи черные». Франк прибавил звук. Танго было рыданием души, и Мелкий Бес громко плакал. Он сделал несколько танцевальных па со стаканом в руке. Возил ли он Алису в Буэнос-Айрес? Предчувствовал ли он, что, вопреки уверениям танго, счастье никогда не возвращается?

Диск, очевидно плохо вставленный, начал блеять: танцор застыл на месте. Хотя и привыкший ко всякого рода какофониям, Вейсс заткнул уши. Мериньяк тщетно тряс проигрыватель. Через несколько минут ему удалось достать диск, который он начал топтать ногами. Садом овладела тишина.

— Вам нравятся «Очи черные»? — прошептала Элка.

Люк утвердительно кивнул. Элка спросила себя, не о божественной ли партитуре идет речь.

— Тогда скажите это, — настояла она.

— Кто живет в любви, живет в Боге, — прошептал Вейсс так, словно это было признание.

«Он любит меня», — подумала Элка. Лодка дня поднималась по ручью к лужайке, усеянной лютиками. Мериньяк упал в кресло, обхватив голову руками. Шпионы поняли, что он плачет. Путешественница из Арденн не почувствовала никакой радости. Ее равнодушие показалось ей безбрежным и пустынным настолько же, насколько необъятной была прежняя привязанность. Ей бы хотелось утешить Франка. Сочувствие заставляло ее страдать от печали других. Это была не добродетель, а условный рефлекс. Все выжившие обладают этой чертой.

Осколки разбитого диска напоминали Элке, что прежний идол падал с пьедестала. Взгляд Вейсса развенчивал статую, обрушившуюся в мертвой тишине. Настоящий или воображаемый, вечный или бренный, Менеджер, которого она так любила, мог продолжать обогащаться или окончить свои дни в тюрьме, Элке не было до этого дела.

В свете этого открытия шпионка поняла, что, возможно, настанет день, когда она почувствует такое же равнодушие в присутствии Вейсса. Ее новый бог был создан из того же тленного материала — любовного чувства. И то, что казалось невозможным в данную минуту — она любила Вейсса так, как никого не любила, — могло случиться в будущем. Каким бы жестоким он ни казался, этот закон относился и к Вейссу, стоит только ему превратить ее в своего кумира. Таким образом, можно было сказать, что самого дорогого на свете — Очей Черных — того, для чего живешь и без чего, возможно, умрешь, не существовало. Речь шла об иллюзии, которая рассеивается, когда всматриваешься в прошлое, и которая не имеет будущего.

Она смотрела на перекопанное поле, где когда-то каждое воскресенье верила в то, что видела; теперь она знала, что никогда ничего не видела, что все было внешним впечатлением, иллюзиями, оптическим обманом, ощущением, головокружением. Включилась автополивка, лужайки, хвойные деревья и кусты задрожали, издавая знакомый шелест, о котором Элка забыла, но который, лишь зазвучав, разделил ее жизнь надвое, воскрешая лето до Арденн. Сколько раз этот шепот был сигналом к отъезду, когда она поднималась из подвала с Мериньяком? Тысячи разветвлений прошлого зашелестели по рощицам ее памяти, освежая ее воспоминания, как источник, спрятанный в зелени, орошал каждую клумбу, каждый пласт земли. Мягкий и упрямый фонтанчик воды восстанавливал с мучительной точностью время, бывшее до Вейсса.

Странным образом вертящийся столбик воды как будто задавал ритм тем летам, которые придут, когда она и Вейсс исчезнут с картины; вода будет течь после них так же, как она текла до этого.

Услышать, как включается автополивка, убедиться в том, что она производит все те же звуки в то же время, несмотря на перипетии жизни, значило ощутить ирреальность последней. Потерял ли Мериньяк свою империю? Спас ли Вейсс ее от страны теней? Существовала ли действительность или нужно умереть, чтобы узнать это?

Люк показал на окно второго этажа, где открылись ставни. Луиджи и Леа высунулись, чтобы посмотреть на хозяина. Горничная располнела, но казалась менее уставшей от жизни, чем ее напарник. Луиджи был в темно-синем свитере и черных очках, которые Элка видела на похоронах Бертрана. Леа поднесла руку ко рту, как будто для того, чтобы спрятать улыбку, которая, вероятно, играла у нее на губах. Ставни закрылись.

— Такие люди, как он, всегда выпутываются, — подвел итог Вейсс, уставший от увиденного.

Он пошел к ограде, на которую снова залез. Присел, чтобы помочь подняться Элке. Спрыгнув с внешней стороны ограды, они очутились перед фургончиком.

— Новая эра, другие времена! — возликовала Элка, открывая сумку, висевшую у нее на плече.

В ней был паспорт Мод, в котором она хранила, на удачу, пакт былых времен. Она расправила листок и пробежала его глазами.

— Что это? — спросил Вейсс, заинтригованный видом крови.

— Ничего, — ответила она.

Она сняла свои золотые часы, прикрепила их к бумажному самолетику и бросила снаряд в сад к Мериньяку.

— А вы меткая, — констатировал Вейсс.

Священник сел за руль и включил мотор.

— Я вас не спрашиваю, который час, — сказал он, опуская стекло.

«Наш», — подумала она. Вейсс высунулся из окна, чтобы посмотреть, сможет ли он свернуть в аллею. Он ехал медленно.

— Вы сказали, что вы знаете Мериньяка? — переспросила пассажирка.

— В прошлом году он прямо здесь спас токсикоманку, которую избивали.

— Франк?

— Той ночью ваш друг сильно рисковал, дилер был вооружен.

— Это, наверное, была блондинка.

— Говорят, что потом он ей передал деньги, и с тех пор она завязала.

— Какая-то рождественская сказка.

— Почему бы и нет?

— Мелкий Бес не так плох, как кажется?

— Всегда может случиться неожиданное искупление.

— И вы, значит, тоже не святой?

— Конечно, нет.

Люк обернулся к Элке с таким видом, словно просил прощения. «За какую это вину он заранее просит прощения?» — спросила она себя. С сомнением она подумала, что скоро надо будет прекратить писать. Выздоровевшая и даже спасенная, она закончила свою историю. Князь Мира был не Мериньяк.

— Не забудьте «Кровавые розы», — напомнил священник, притормаживая перед группой трансвеститов. Мы припозднились, — сказал он, высовываясь из фургончика для рукопожатия.

Раздались жидкие аплодисменты.

— Элка, возьмите кофе и презервативы, я займусь остальным.

— У меня дома есть фотография «Кровавых роз». Я смогу показать вам ее после мессы.

Она вышла из машины, ступая, как по минному полю…

— Месса в церкви Благовещения отменена до сентября, — сказал священник, поднимая стекло.

6 июля (22 часа)

Мы покинули улицу Сен-Луи-ан-л'Иль и направились на улицу Двух Мостов. Надо было проехать вдоль террасы бистро, витрины антиквара и нескольких ворот, чтобы достичь дома номер 7. Проход в подъезде, слишком узкий — от почтовых ящиков, вел во внутренний двор. Пройдя это патио, оказываешься перед дверью с зелеными наличниками.

Вейсс повернул ключ.

— Будьте, как дома, — сказал хозяин, проходя. Проем был такой узкий, что мне пришлось наклониться.

Он повесил свою сумку. В однокомнатной квартире был очень высокий потолок. Нишу занимала Богоматерь с младенцем. При каждом движении двери луч света ложился на статую; своим наивным изяществом деревянная полихромная скульптура напоминала религиозное искусство шестнадцатого века.

— Кто подарил вам эту статую?

— Моя мать, когда меня посвятили в сан.

Комната была темная и большая, как часовня. Я насчитала четырнадцать мозаик, изображавших крестный ход. Окно украшал витраж с абстрактным рисунком. Я заметила четыре афиши выставок. Два папы Фрэнсиса Бэкона — что думал Вейсс о поведении Пия XII во время Шоа? — соседствовали с черной Девой Ченстоховской. В этом парадоксальном сочетании был весь Вейсс. Вдоль беленых известью стен вытянулись стеллажи. Книги — открытые, закрытые, карманные или дорогие, мирские или священные, часто встречающиеся или редкие, — были навалены на паркет. Я открыла одну наугад. «Новый словарь литературных персонажей». Я взяла другую: «Предисловие к еврейской Библии» Жоржа Стейнера. На камине были сложены словари.

— Вы любите читать? — я старалась оставаться серьезной.

Вейсс повернулся ко мне спиной. Сидя на оранжевой молитвенной скамеечке, он благоговейно слушал сообщения на автоответчике.

Я пообещала себе выяснить номер телефона на острове, поскольку телефонная компания «Франс Телеком» отказала мне в этой информации. Карминный балдахин отделял сцену от кулис. Бархат, закрывающий альков, был того же цвета, что и материя на диване, насколько было видно из-под бесчисленных французских и иностранных газет, разбросанных повсюду.

Прямо напротив входа стоял дубовый стол, над которым висело распятие. Требники и молитвенники стояли храмовыми колоннами с каждой стороны деревенской скамьи, грозя обрушиться. Я села на канапе, и башня рассыпалась. Больше я не решалась пошевелиться: малейшее движение могло стать причиной обвала.

Пока Вейсс слушал сообщения из Вильжюифа, я вдруг поняла, услышав голоса пленников Лабиринта, что они там, а я уже на воле. Жизнь трепетала рядом. Это надо было отпраздновать! «Выпьем, капитан! Чокнемся за Провидение», — сказала я себе, проводя инвентаризацию письменного стола.

Слева направо стояли компьютер, вроде бы виденный мной в Поль-Бруссе, принтер, дисковод, маленький музыкальный центр, колонки, авторучка «Уотерман», десять черных фломастеров, пачка «Мальборо», множество окурков «Житана», пять дискет, Библия на английском, листы «Навигатора» 80 граммов, колода из 32 карт, «Израиль» Бернарда Франка (как Вейсс отыскал оригинальное издание?) и «Искра души» Отца Экхарта. Два компакт-диска привлекли мое внимание: «Месса на Рождество Богородицы» Вивальди и последний альбом Бьорк. Я приподняла пустой стакан и вдохнула запах солода.

Слава Богу, кроме проповеди любви, у Вейсса было много занятий. Этот кавардак понравился бы Бэкону. Я взяла пресс-папье, напоминавшее «Однорукого Амура» Сезанна. Если всмотреться поближе, ангел с обрезанными крыльями был похож на Вейсса. Зрачки, загадочная улыбка, тога, — фигурка казалась миниатюрой с хозяина дома. Священник не страдал нарциссизмом, — кто же подарил ему двойника? Признательный раковый больной? Обращенная в веру проститутка? Таинственный курильщик «Житана»? Я поставила бронзовую вещицу на место, на каракули, которые попыталась расшифровать.

«Грязные деньги: смертельный риск для наших демократий? Тысячи миллиардов долларов мафиозных денег, не считая торговлю оружием, наркотиками, проституцию и т. д.» Затем следовало несколько цифр. Тонкий, черный, почти неразборчивый почерк, — это почерк Вейсса? Он готовил новую книгу?

Повернувшись спиной, широко расставив ноги, Люк диктовал сообщение некоему Ксавье. Он положил трубку, снова набрал номер, как будто был один в комнате. Он всю ночь проведет на своей фосфорецирующей скамеечке? Чувствовал ли он непривычность моего присутствия или ему это было абсолютно безразлично? Я завидовала его спокойствию. Мой приход на остров мог бы показаться победой Пятницы над Робинзоном, но ведь от маленького дикаря можно было ждать чего угодно.

Шаг вперед, два назад, бросок, поворот: Вейсс навязывал мне па сложнейшего танго. «День, когда ты меня полюбишь, пришел», — подумала я с относительным удовлетворением. Я подумала о пути, пройденном с момента вторжения Вейсса в мою жизнь раковой больной, вышедшей из комы. Ночь могла наступить в лесу Арденн, Вейсс взял мою руку.

— Будьте как дома, — сказал он, зарывшись в свои телефонные справочники.

— Вы что-нибудь потеряли?

— Я должен прослушать все звонки сегодня же, вы знаете почему.

— Я себя спрашиваю, настолько ли я атеистка, насколько ей кажусь.

— Доброта всегда рядом с верой: эта доброта сильнее зла.

Вейсс не потрудился обернуться. Его короткие волосы, его затылок, черный свитер, казалось, объединились против меня. Он снова напомнил мне крестьян, которых Жан-Франсуа Милле расположил спиной к зрителям. Ты ничего не знаешь о них, но все сказано. Искусство показывало тайну людей, чтобы лучше ее раскрыть. У любви было такое же свойство распознавания.

— Церковь посещают все реже, но религия возрождается, — категорично заявила я, чтобы положить конец своему смятению.

Вейсс подошел. Его дыхание участилось, я услышала это с тревогой, как врач, следящий за первыми симптомами усиленного сердцебиения больного. Я бы отдала все, вплоть до сердца Мод, чтобы узнать правду о его сердце. Не ту, показную, а другую, тайную, тоже священную. Довольно мы потанцевали на тротуарах Буэнос-Айреса: пришло время забыть о танго и перейти к признаниям. На внутренних пляжах билось о пирс море равноденствия. Бакланы, на которых смотрел Христос бездны, облетали заливаемые морем утесы. Мое желание было таким сильным, что оно снесло плотину, и боль согнула меня пополам. «Во имя жизни, во имя моей плоти, поцелуй меня», — говорила моя молитва.

— Вы думаете, что можно сравнить возвращение священного с возвращением подавленного чувства у Фрейда? — проговорила я голосом, который не мог пробудить сомнений.

Если он меня разденет, я оставлю бюстгальтер.

— Фрейд видел в религии мираж, возникающий как ответ на наши страдания, — ответил священник, соблаговолив обернуться.

Его благодарный взгляд вдохновил мое упорство. Желание не только не ослабело, оно стало более острым, как отточенная о камень шпага. Придонные волны, полные водорослей, бились о дамбу, пена взлетала на немыслимую высоту.

— Наука не признает священного, но, отвергая всякую трансцендентность, мы усиливаем варварство, не так ли? — спросила я с идиотским видом, наклоняясь, чтобы он увидел кружево из «Бон-Марше».

— Нет ничего более варварского, чем религиозные войны. Посмотрите на права человека: атеистический гуманизм существует.

Я обвела комнату взглядом: так в Ливане оглядывают закуски, перед тем как сесть за стол. Так же, как было два Вейсса — человек из крови и плоти и добрый пастырь, так и во мне жило два существа — влюбленная женщина и писака.

Женщина, несомненно, была ослеплена, но у писателя была способность к двойному видению. Мой взгляд фотографировал каждый квадратный сантиметр берлоги, где жил тот, кто являлся также и персонажем. Мне хотелось кое-что записать, набросать план, но не могло быть и речи о том, чтобы открыть карты. Вейсс ни в коем случае не должен догадаться, что я веду дневник. Насколько я знала ангелочка, ему совсем не понравилось бы то, что я взяла на себя смелость рассказать нашу историю.

«Какую историю?» — спросил бы он, раз и навсегда выставляя меня за дверь. Было не время все портить.

— Отсюда — важность доверенной нам задачи, нам, помощникам Господа, — снова заговорил священник, принося из кухни бутылку водки и два стаканчика. Он бросил в свой стакан четыре кубика льда, оставив один мне. Говорила ли эта демонстрация некой воздержанности о том, что у отца Люка нет никаких недостатков, ни малейшей щелочки в доспехах ангелочка? Стало быть, в той борьбе, которую каждый человек, со времен Иакова, ведет с Ангелом, Вейсс победил раз и навсегда? Его добродетель казалась обескураживающей. Из духа противоречия я выпила свой стаканчик залпом. Жар сделал мои щеки пунцовыми. Под допингом алкоголя я бросилась вперед очертя голову.

— У меня соринка в глазу.

На эту ложь во благо меня вдохновили слезы, выступившие от «Смирнофф». Вейсс подошел. Как мелкий воришка, я схватила его руку и украдкой поцеловала ладонь. Плоть была нежная и теплая, как голубок. Вейсс отпрыгнул назад, на почтительное расстояние.

— Некоторые «помощники Господа» влюблены и не делают из этого историй, — прорычала я.

У меня внутри все закипало. Мне надоело ходить вокруг да около. Зачем он привел меня к себе? Чтобы обозначить вехами пути, связывающие женское начало со священным?

«Это случилось», — сказала я себе, понимая, что совершила оплошность. Усевшись поудобнее на диване, в окружении газет, я спросила себя, делает ли «Балтазар» свое дело. Я поклялась бросить вызов священнику, но парень казался упрямым. Я опустила голову, разглядывая туфли, лак на ногтях. Взгляд критически поднялся до бедер, обтянутых черными брюками. Вопреки внешнему впечатлению, я была охотником, а этот мужчина с мощными руками — дичью. Подняв голову, я пристально посмотрела на свою жертву, стараясь ее загипнотизировать. Если через пять минут Вейсс не бросит меня на свою пыльную постель, мне остается уйти в монастырь. Вейсс сидел на своей оранжевой скамеечке С выражением лица корсара, который перед абордажем спрашивает себя, а что, собственно, за груз на судне. Я была невестой пирата, настоящей недотрогой, единственная форма святости, которую я могу от себя требовать. В золотистом свете, исходящем от лампы, зрачки священника казались бездонными колодцами. В краях колодца отражалась моя звездная ночь. Черной и Полосатому Вейсс понравился бы. Подумав о Сиамке в агонии, я уронила несколько слезинок, вовсе не от опьянения, а от печали. Такова жизнь: всегда привкус соли в праздничном пироге.

Зазвонил мой мобильный. Я достала его из сумки.

— Алло? Это Лилли, твоя сестра.

— Меня здесь нет.

— Ты меня не удивляешь.

— Я решила поберечь себя, — сказала я Вейссу, отключаясь.

Он кивнул со своей терапевтической улыбкой и наклонился к миниатюрному музыкальному центру. Я узнала первые такты «Магнификата ре мажор». Когда хозяин дома распрямился, стразы креста засверкали. «Не искушай меня больше», — взмолилась я совсем тихо. Я представляла изгиб плеч, грудь, мощную, как средневековая крепость, рот, подобный пуховой подушечке. Этот рот был создан не для того, чтобы молиться, а чтобы порхать там, где плоть любит ощущать губы. Когда Вейсс прищурился, ресницы склонились над озером, как летняя листва.

— Не будем больше об этом, — сказал он.

— Наоборот, будем.

Вейсс держался. Несмотря на внешнее впечатление, я чувствовала, что он плывет в межзвездной пустоте любви, движимый глубинным желанием тела, которое дарило себя ему. Подозревал ли он, что женщина не приходит случайно к мужчине домой? Думал ли о том, о чем не говорилось вслух, но что предугадывалось? Знал ли он, что у каждой эпохи свои любовные привычки и что наша эпоха изменит мир? Что после нас будет не потоп, а конец всяческого лицемерия? Что с нами, может быть, придет Ватикан III и воцарение счастливого священника? Строя фантастические планы, я закрыла глаза. «Ты будешь моей матерью, моим сыном, моей кровью и плотью от моей плоти», — поклялась я себе. Вейсс смотрел на меня так, как будто я была его любимой иконой. С одной стороны, тишина, скупой и раздраженный голос, с другой — лица ангелов.

Длилось молчание. Мой желудок взбунтовался против навязанной ему диеты. Вчера это бурчание унизило бы меня. С тех пор как у меня рак, я, как снисходительная мать, радовалась всем смешным слабостям моей плоти.

— Хвала Господу, вы выздоравливаете, — сказал Вейсс таким серьезным, проникновенным тоном, что меня затрясло.

Помнил ли он о церкви Шайо? Подозревал ли о договоре, который я заключила с Господом в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайю? Люк взял стул и сел.

— Когда благая весть объявлена, Святой Дух живет в букве: тогда совершается Писание, — добавил он.

Как Мериньяк прибегал к помощи дьявола, так Вейсс прятался за Очами Черными. У Господа широкая спина. Глухой гнев задушил мое желание. Когда море уходит, вся галька обнажается. Уж не думает ли ангелочек отделаться проповедью? Он хотел тратить себя, ничего не принимая взамен? Навязать нам платоническую любовь? Я не давала обет целомудрия. «К чертовой матери!» — подумала я.

— Или Бог не мог избегнуть Шоа и не смог меня вылечить, или он меня вылечил и предоставил полную свободу действий, — ответила я сухо.

— «Поэтому мой народ будет изгнан…»: Исайя, глава III, строфы 25—8. Я отсылаю вас к бедам Иова, которые остаются великой тайной.

— Довольно!

— Я могу говорить только о том, что знаю.

— Разрешено чувствовать, запрещено делать, не так ли? Опять ваша ненависть к наслаждению.

— Зло сегодня — не наслаждение, Элка, сегодня это — власть денег.

— Почему же не кричать об этом на всех площадях? Ваша Церковь кривится, когда слышит о сексуальной морали. Что касается Папы, римской курии, интегристов ваших — и говорить нечего! Где Иисус Христос в этих оглупляющих догмах? Со времен энциклики Нитапае vitae^[19] вы множите ошибки, запреты, посмотрите на себя, Боже мой!

— В Церкви тоже есть консерваторы: ее сотрясают те же противоречия, что раздирают общество.

— Кроме одного — равенства! Когда же вы покаетесь перед половиной человечества? Мать, шлюха, вечная вторичность, доброволец с большим сердцем: жалкое восприятие женщины.

— Я прошу у вас лично за это прощения.

У Люка были самые черные глаза, которые я когда-либо видела у человеческого существа. Кроме Бога в его вотчине Шайо, ни у кого нет такого взгляда. Водка была слишком перченой, «Магнификат» слишком великолепным, Бах слишком совершенным. Я снова протянула свой стакан, который он наполнил до краев. Он тоже принялся пить. Создавалось впечатление, что он не брезгует водкой. У нас был один и тот же рост, одно и то же телосложение, нежная кожа и сердца-близнецы. Я вдруг поняла, что мне наплевать на мои груди, как на прошлогодний снег. Я отдала бы все, вплоть до оставшейся у меня груди, только бы этот красивый придурок, сидящий передо мной, отрекся от отречения.

— Другие священники живут любовью, о которой вы не хотите говорить. Не я, а их страдания вызывают скандал, — закричала я, движимая энергией отчаяния.

— Я не смог бы пережить клятвопреступления, Элка, и поэтому вы меня не ненавидите.

— Вы полагаете, что я люблю вас, как первопричастника?

Я все испортила.

— Уже поздно, я отвезу вас.

Люк Вейсс поставил свой стакан и взял ключи. «На своей машине или на фургончике «Смиренных»?» — спросила себя я. На весах любви я была в неудачной чаше, той, что никак не поднималась. Я взяла свою сумку и, пользуясь тем, что Вейсс повернулся ко мне спиной, бросила в нее ангела с обрезанными крыльями. По крайней мере у меня будет сувенир от Люка. Любовь сошла с картины: в жизни она тоже была однорукой. Оцепенение от водки заглушало мою боль.

— Элка?

— Да.

— Мне очень жаль.

Сердце Вейсса было открытой книгой. На форзаце торжествовал Августин. Ангелочек жертвовал нами во имя добродетели. Какое странное, экзотическое слово, немодное, смешное, его никто уже не употребляет. «Храни свои мечты», — сказала я себе в прихожей. Я подмигнула Деве Марии, пребывающей в своем зеленом луче. «Да будут счастливы те, кто поверил в исполнение божественных обещаний», — добавила я, как молитву.

7 июля

Вейсс ехал по Парижу, Элка сидела рядом. Ночь была голубой, как «Арлекин» Пикассо (1903). Насыщенный, чуть ли не кричащий, голубой цвет, голубой голубого периода, вздымавший ночь, как звездный флаг. Ох, этот потрескивающий голубой цвет Парижа на площади Согласия в полночь июльского вечера… Машина Вейсса была маленькая, старая, грязная, из тех, что нравились Элке. На заднем сиденье она заметила портфель и своего старого Бодлера. Она с нежностью матери обласкала его взглядом. Вейсс, значит, так любил ее библию, что везде возил с собой? Ее столько читали, перечитывали, надписывали, столько вырезали, трепали, рвали, неужели в ней еще можно было что-то разобрать? «Любить — это отдавать все», — повторял совершающий богослужения. «И даже отдаваться самому», — подумала Элка, последовательная в своих мыслях. Чтобы доставить ее на улицу Томб-Иссуар, Вейсс, словно забывший их спор, ехал окольными путями.

— Вы водите?

— У меня нет машины.

— Я на своей езжу только вечером.

Одновременно пребывая в разных эпохах, Вейсс предпочитал своей Клио общественный транспорт. Мериньяк говорил: «If you're not part of the solution, you're part of the problem»^[20]. Люк повернулся к Элке с видом корсара. «Как ты красив, мой любимый, и как изящен», — пробормотала она.

— Что вы сказали?

— Ничего.

Она смотрела на свои ноги, как делают это на мессе во время приношения даров. В этом замкнутом пространстве они казались близкими, воодушевленными одной и той же мечтой, исключая некоторые истины. Ситуация стояла на мертвой точке, но близость их тел открывала перспективы. Элка созерцала площадь Ратуши.

— Как-нибудь сходим пообедать в ресторанчик «Простуженная кошка» на улице Ассас?

— Да.

— Там есть горячие устрицы и вино Шасс-Сплин 1990 года. Вы спросите, почему Шасс-Сплин? Потому что хорошо звучит, правда?

— Да.

Элка набирала очки. Миленький отец и она, кажется, были на одной волне.

— С девятого июля я на каникулах, — заявил Люк.

— Отличный план. В час пятнадцать, девятого, пойдет?

Вейсс кивнул. Элке стало хорошо, потому что она любила священника, который, слава Богу, больше не был похож на святого. От Бастилии «Клио» поехала по улице Риволи. Туристы всего мира заплатили бы целое состояние, чтобы оказаться на ее месте. Она потеряла свои золотые часы, но на часах в табачной лавке было двадцать три пятьдесят. Бодлер уносил их обоих навстречу утренним сумеркам. Вейсс смотрел прямо перед собой, профиль погибающего ангела. Элка вздохнула.

— Раньше я была эгоисткой.

— Вам виднее.

— Вы думаете, я за это поплатилась?

— Господь — это не страшный дядька с розгами в руках.

Она увидела его руку на переключателе скоростей. За рулем жесты Вейсса были точными, в нем угадывалась многообещающая сила. Чтобы оценить любовника, достаточно проехаться с ним в машине. Вейсс мог увезти ее на край земли, и даже сидя на месте «смертника», она была согласна. Она положила ногу на ногу, глядя на улицу Риволи, которая вытягивала шею, чтобы стать на уровень их новых отношений, рядом с площадью Согласия. Она включила радио, узнала звук «Нова». «Я больше не люблю тебя, моя любовь, каждый день я больше не люблю тебя». У Ману Чао и у Люка Вейсса были одинаковые голоса.

Священник делал все для того, чтобы разбередить ее раны. Светофоры зажигались все одновременно зеленым светом, неизменно зеленым, настолько далеко, насколько доставал взгляд. Демонстрируя цвет их свободы, огни подавали друг другу руки, создавая зеленый коридор через весь Париж. Как добродушные заговорщики, они кланялись, когда машина проезжала мимо, словно пальмы, склоняющиеся перед покидающими пустыню. Можно было подумать, что Вейсс руководил префектурой полиции.

Они проехали вдоль Тюильри, сохраняя скорость, которую Люк, казалось, рассчитал почти до секунды, чтобы уехать как можно дальше без помех. С их ковра-самолета она видела, как разворачивается изумрудная гирлянда, ведущая к будущим эрам, туда, где ничто и никогда не является препятствием. Как будто у них было будущее. Или как будто, прожив его, они очутились в раю.

Вейсс ехал к Трокадеро. У него на связке были ключи от Шайо и его служебных помещений. Несмотря на поздний час, он решил забрать письмо, оставленное для него в ризнице. «Шайо? Странно», — воскликнула изумленная Элка.

— Почему?

— Потому.

Вейсс вез ее в вотчину Черных Очей! Она зашла в церковь Шайо, перед тем как встретить Вейсса. В Шайо она умоляла Бога исцелить ее, сама не веря в это по-настоящему. Выйдя из этой церкви, куда они сейчас войдут вдвоем, она, сама того не зная, победила смерть.

Никто не выбирал эти странные даты, события разворачивались сами собой. Но таким образом, что, выстроившись одно за другим, они неожиданно приобретали смысл. Как будто события происходили в определенный момент, момент, выбранный кем-то не здесь и не только благодаря чьей-то воле.

— Вы увидите, это красивое место, — сказал Люк, и, маневрируя, повернулся к ней.

Несмотря на темноту, Элка узнала окрестности Шайо. Почему он привез ее сюда? Помнил ли Люк, что их дороги скрестились здесь несколько месяцев назад?

Она наклонилась, чтобы взять сумку, в которой был ангел с обрезанными крыльями. Она не испытывала никаких угрызений совести по поводу этого воровства. Вейсс был ее братом, какая может быть между ними кража. Одна Вселенная, один и тот же пароль, коды близнецов! С первого взгляда глубокий тайный сговор, атомы, переплетенные теснее тесного, одинаковые чувства, возникающие одновременно. Величайший шок и взаимная открытость, невыразимое изумление. Он пережил его так же, их первое рукопожатие? Когда Элка встала, держась за ручку дверцы, Вейсс так напряженно на нее смотрел, что она застыла. В его зрачках хищный зверь бился в клетке. Его дикая натура пересилила: решетка сломалась. Ее пронизал этот взгляд.

— Я пошел на разведку, — сказал Вейсс, как ни в чем не бывало.

— Я не тороплюсь, — еле выговорила она.

Хотя и обессиленная, она добавила глазами постскриптум, Вейсс взмахнул ресницами в знак получения сообщения. Их глаза искали друг друга, переплетались без малейшего стеснения. Вейсс был согласен говорить о любви, но так, чтобы это делалось в молчании. Он вышел из машины. Когда дверца хлопнула, Элка очутилась голой в снежной степи. Ее тело пропитывал холод. Пустое сиденье рядом было прообразом будущего. Эта бездонная пустота будет ее повседневностью. Как потерпевший кораблекрушение смотрит на удаляющийся спасительный корабль, так и она смотрела на Вейсса, идущего к церкви.

Она подумала о Бертране, потом о Сиамке. Смерть собирала пыльцу в промежутках ее мысли, паразитировала на ячейках мозга. Смерть казалась пчелиной маткой. Она делала свой яд из надежд. Она роилась над верой. Как все королевы, она царила. Ее присутствие даже не было неприятным, напротив ее жужжание позволяло предпринимать бессмысленные поступки. Например, заболев раком, соблазнить священника, дьявольщина, которая охладила бы многих суеверных.

Чтобы посмеяться над смертью, Элка брызнула духами на то место, где бьется пульс. На ее венах на сгибе локтя не было видно ни шрамов, ни повязки. Покончено с анализами крови. Она открыла сумку. Роясь в нагромождении предметов, образовавшемся в сумке из-за этого безумного вторника, она обнаружила свою медицинскую карточку из Арденн. Хотя ее номер был во всех компьютерах Вильжюифа, Вейсс стер его из своей памяти.

Кто-то постучал в стекло. Прекрасное лицо появилось снова.

— Пошли. О чем вы думаете?

— Обо всем.

— Почему вы плачете?

— Потому что мне хорошо.

Она пошла за ним на паперть. Колокольня казалась огромной. Они поднялись по десяти ступеням входа. Часы на фронтоне показывали час ночи. Вейсс толкнул дверь, на которой было вывешено расписание месс. Церковь была погружена в ночь. Когда дверь закрылась, Элка узнала эту глубокую тишину, свойственную местам отправления культа, эту пушистую вату, предохраняющую от всего, включая тебя самого.

— Посещение может носить спортивный характер, — уточнил Вейсс, светя зажигалкой, — но местность я знаю.

Заинтригованная Элка продвигалась вдоль бокового нефа. При свете одной только зажигалки они прошли узкие коридоры, спустились по лестнице. Запах плесени стоял в горле. Они были в подземной тюрьме? В склепе? «Электричество отключено в связи с мерами безопасности во время ремонта», — уточнил Люк.

Элка узнала пол, мощеный мозаичными плитками. Она вдыхала запах ладана и воска. Особый запах церкви, запах, который показался ей странно знакомым, как привычные крики чаек составляют часть пейзажа.

Вейсс комментировал посещение. Эхо его голоса раздавалось под столетними сводами. Ее охватило волнение. Почему он не взял ее за руку, чтобы она не упала? Он открыл скрипучую решетку. Элка увидела бюст женщины, прислонившейся спиной к мраморной башне. Она восхитилась ее белой грудью. В башне было три окна, украшенных драгоценными камнями. Камни сверкали золотистыми огнями.

— Письмо в ризнице, но в которой? — нервничал Люк, зажегший еще одну зажигалку и отдавший ее Элке.

За большим проемом полукруглой арки она прочла следующую надпись: «Ecclesia enim figuram mundi gerit»^[21]. «Это место всегда казалось мне райским», — перевел Вейсс, пришедший в хорошее настроение. Без него Элке было бы страшно. Церковь казалась кораблем призраков. Бродивший с незапамятных времен по Шайо, Вейсс знал здесь все закоулки. «Элка, сюда», — прошептал он, показывая дорогу. Боковая часовня служила крещальней. Барельеф привлек внимание Элки: «Святой Кадо, целитель», — уточнил Люк. Выставляя вперед сердце Мод, Элка подскочила. Она увидела вдалеке апсиду, где царила икона с черными глазами. Узнала ряды стульев, сборники песнопений, кафедру, прислоненную к колонне, исповедальни с каждой стороны центрального прохода. Она прошла дальше, ступая по мозаичным розеткам, и увидела главный алтарь, над которым возвышалось распятие. Она протянула руку, задев надгробную плиту, и сделала шаг назад, чтобы не натолкнуться на аналой. Посередине пролета Вейсс перекрестился. Из глубины церкви к апсиде они прошли от дня Всех Святых до утра Пасхи. Холодные и темные своды поперечного нефа контрастировали с теплыми красками хора, освещавшими неф, как праздничный костер.

— Продвигаемся от смерти к воскрешению, — уточнил Люк.

— Я знаю эту дорогу.

Сердце Элки сжалось. Их прогулка по церкви напомнила ей переход через Арденны.

— Присмотритесь получше. Жизнь торжествует.

Он указывал на витражи над алтарем. В сиянии они теряли очертания. Был зажжен огонь. В его отблесках дрожали светлячки. Элка смотрела на пляшущее пламя свечей. Белые, очень белые, такие же белые и прозрачные, как ее провожатый, они четко выделялись на мшистых камнях. Их было десять, двадцать, тридцать, даже больше. Смирившись с невозможностью пересчитать их всех, Элка довольствовалась ощущением их тепла на щеке. Эльфы танцевали по нефу. Люк Вейсс протянул ей свечу, перед тем как зажечь свою.

— Идите за мной.

Ему не пришлось настаивать. В святом месте он был первым в связке. В колеблющемся свете свечей они прошли вдоль галереи, достигли часовни Чистилища. Элка споткнулась о плетеные стулья, потому что шла, подняв голову, глядя на свод, нависающий над хором. Где были Очи Черные? Гигантское изображение Христа исчезло. Стена растаяла в ночи. Вдвоем перед Богом, миленький отец и она составляли пару: она хотела поблагодарить Хозяина Дома. Увы! Никого не было. Где фриз, покрытый тонкой позолотой, лицо, овеянное нимбом, альфа, омега? Она всматривалась в ночь, не находя и тени божественного взгляда. Ничего! Ночь без звезд! Ничегошеньки! Бог их надул.

— Люк? Зажгите, пожалуйста.

— Это невозможно.

— Прекратите!

Десять ступенек вели к главному алтарю. Она поднялась по ним и наткнулась на три театральных кресла. Самое большое из них, обитое карминным бархатом, напоминало кресло Мольера. Церковь назвали Шайо не просто так: речь шла о гигантском народном театре. Главная сцена напоминала «Комеди Франсез». На алтаре белая скатерть, казалось, ждала машинистов. Распятие представляло собой часть декораций. Такая схема понравилась Элке. Куда складывают костюмы, кропило, просфоры, чаши, кадила, словом, аксессуары? Где были кулисы, в ризнице? Вейсс не надел свое римское одеяние, но в нем как будто бы всегда уживались два человека. На сцене он был похож на бродягу, в жизни — на святого.

Элка нашла розовые гортензии у подножия креста. Хороший знак. Вейсс склонил голову. Он сложил руки и молчал. Может быть, он молился за них? Просил об исполнении желания? Почему он не обнимет ее? Боится шокировать Бога? Очи Черные и не такое видали… Жаль, что их не было. Вейссу не нужно было видеть, чтобы верить, а ей это было необходимо.

Держа руки под подбородком, Вейсс читал «Отче Наш». Она хотела бы, чтобы он отслужил мессу для них. Мессу их первого вечера, памятную службу любви, о которой мечтают верующие и неверующие, торжественное богослужение, которое увлекает и тех, у кого есть вера, и тех, у кого ее нет. Главную мессу страсти, которую мог отслужить один только Вейсс, пребывавший и вовне, и внутри, бывший и серой, и ладаном. Красавец Господа поднял бы спасительную чашу; алхимия между ними и Господом была бы совершенной: «Мы вечны», — заключил бы Вейсс. Потом они преломили бы хлеб любовников и разлили бы ливанское вино. Бах разделил бы праздник. Толпы маленьких лисят прятались бы за колоннами.

— Элка? Вы идете?

Люк улыбался ей с видом Арлекина. Особая тишина, плотная, как китайский шелк, позволяла слышать его дыхание. Священник направился к левой от алтаря двери. Элка шла по пятам. Проходя мимо колонны она увидела плакат «Разбитые сердца». Зеленое и белое, священное знамя вздымало свои цвета. Благая весть была объявлена. Элке хотелось остановиться, чтобы поблагодарить Господа, но Вейсс, казалось, торопился.

При свете неверного пламени они дошли до середины здания. Ризница была темной, огромной, с высоким потолком.

— Осторожно! — сказал Вейсс и взял ее за руку, когда она наткнулась на что-то.

Посетительница наклонилась, чтобы осмотреть препятствие. Она сделала один шаг вперед, два назад, наталкиваясь на какие-то предметы. В какой заброшенный сарай их занесло? Вейсс зажег одну свечу, потом вторую, потом третью, словно фокусник, довольный производимым эффектом. Элка поняла. Все люстры церкви лежали в ряд у их ног, ожидая гипотетического ремонта. Каждый светильник был оснащен четырьмя рядами стеклянных тюльпанов, десятью коронами из кованого железа, пятью дубовыми фризами, семью стальными косичками, на которых она увидела крылатого быка. Прекрасные свидетели былых столетий, большие светоносные корабли прошли через века и пережили все войны, революции и восстания. Перед их древним великолепием наука умолкала. Тезисы и антитезы теряли свой смысл. Элка поняла, почему клирос был таким черным и почему Бог блистал отсутствием.

— Жалко, — вздохнула она.

— Трудно, — признал Вейсс. — Правоверным нечему радоваться. Церкви нужна молодежь.

Священник казался озабоченным. Надо срочно начинать стройку. Надо все отреставрировать, модернизировать, не меняя сути. Традиция, обновление: эта песня более чем знакома Ремеслам Франции. Чего же они ждут?

— Так надо делать, — сказала Элка.

— Что вы в этом понимаете?

— Я все знаю.

— Тогда в нынешних условиях вы можете мне сказать, где находится то, что я ищу?

Они засмеялись. Ладонь Элки прикоснулась к вековому камню.

— Хоть пыль эта историческая и священная, она мне кажется признаком обветшалости и грязи, — заметила посетительница.

Вейсс осматривал апсиду при свете свечи. Сквозь золото и перламутр витраж ризницы просвечивал рождением света. Это было красиво, и священник гордо выпрямился: он видел все глазами Элки. Темные сундуки, барельефы, скульптуры и витражи исчезали в ночи. Поддерживаемые каменными птицами карнизы казались разбитыми. Фигура Святой Девы Обета, утешающей скорбящих в своей столетней нише, была достойна полного освещения. Консоли, птицы и капители были укрыты полукруглым сводом, на котором скопилась грязь. Паутина посверкивала в лунном свете.

— Вечерний паук — надежда, — сказала Элка, чтобы утешить своего проводника.

Они услышали шум крыльев, воркованье. «Голуби свили гнездо под окном», — уточнил Вейсс. «Это вносит некоторое оживление», — обрадовалась Элка, рассматривая развешенные стихари и ризы. «Разум — самая скорая птица, ты летишь быстро, Ангел мой», — пробормотала она, вспоминая продолжение псалма. Она погладила лиловую епитрахиль.

— Почему женщины не могут быть священниками, если вам людей не хватает?

Люк не ответил. На письменном столе из темного красного дерева Элка листала требники, приподняла потир. Где же ливанское вино? Она обернулась. Помещение было так заставлено, что она споткнулась. Обломки прошедших эпох, люстры казались мечтами, мечтавшими улететь. Кто видел их минувший блеск?

— Когда вы соборуете умирающего, о чем вы думаете?

— Что Бог попрал смерть.

— Вам не страшно?

— Я такой же человек, как и все.

Вейсс выстроил свечи на сундуке. Она вдохнула ладан, который он жег для нее. Он открыл черную поминальную книгу. Она рассматривала ее, пока он искал письмо, переворачивая страницы.

— Меня окрестили в день святого Люка, восемнадцатого октября. Странно, правда?

— Когда веришь в Бога, нет ничего странного. Или все странно, что то же самое.

Подняв голову, Люк, как будто по ошибке, вонзил кинжал в глаза Элки. У металла был золотой отблеск. Ни один взгляд не мог бы ее так взволновать. Она вспыхнула, он погрузился в свой реестр. Она увидела, как блеснул крест на черном свитере. Если ангелочек думал обмануть плоть, используя такие хитрости, он ошибался. Их обмены взглядами происходили самым развратным способом. Зрачкипереплетались, расширялись, это было зрелище не для слабонервных и несовершеннолетних.

— Вот письмо, которое я искал!

Вейсс открыл конверт и положил записку в карман. Он захлопнул крестильную книгу так резко, что между ними поднялось облачко пыли.

— Если бы я воспитывалась в гареме, я никогда не решилась бы… ну… Вы понимаете?

— Да.

Она повернулась к нему спиной, обходя люстры, считая их для забавы. Ей пришлось бросить это бесцельное занятие. «Господин аббат? Вы знаете, сколько у нас пленников?» — крикнула она, глядя на запрестольную часть алтаря, контуры которой она смогла различить. Эхо усилило дрожь ее голоса. Так как она никого уже не слышала и ничего не видела, она обернулась. Люк Вейсс шел за ней на таком близком расстоянии, что она толкнула его. Священник попытался сохранить равновесие. Он протянул руки. Она схватила его. Они медленно, очень медленно упали на черно-белый шашечный пол.

Тысячи часов, которые она провела, представляя себе эту секунду, миллиарды секунд, которые она думала об этом часе, обрушились вместе с ними. Лежа на спине, каждый чувствовал холод камня и жар соседа.

— Я так устала, — прошептала Элка.

— Это ты? — сказал он, и его могучая широкая ладонь провела по каждой выпуклости ее лица.

Люстры занимали столько места, что они съежились, чтобы уместиться среди них. Надгробная статуя вдруг снова почувствовала вкус к жизни. Она повернулась, придав своей позе такую естественность, что сам Бог не смог бы ее упрекнуть. Взобравшись на Эверест черного торса, она увидела крест, блестящий на шотландской шерсти, в двух сантиметрах от сердца Вейсса.

Первый раз в своей жизни Элка вдыхала запах священника, касалась его кожи, чувствовала тяжесть мускулов и его мужской плоти. Удачный случай не повторится. Одно слово, лишний жест, и они восстановят вертикальное положение взрослых людей. Люк Вейсс не двигался. Она положила голову ему на грудь. Что может быть естественней. Однако то, что он на это согласился, было чудом. Дотрагивался ли он когда-нибудь до женщины? Сердце билось сильными мерными ударами. Люк вздохнул, потом его рот отправился в полет, коснувшись сначала ее лба. Тело бабочки было в золотых пятнышках, синий кобальт покрывал усики. Люк освободил черные крылья, которые бились на веках Элки. Он клевал щеки, нос, подбородок лежащей так, что она могла догадаться о месте следующего прикосновения и радоваться, наслаждаясь мгновением. Кожа священника стала ее кожей, атлас и шелк ласкали друг друга.

Люк порхал (в благородном смысле слова), чуть касаясь ее шеи, ее плеч; она, изумленная, закрыла глаза. После долгих лет пребывания в могиле, наслаждение стало отвлеченной идеей, забытым воспоминанием. И вот теперь, наполовину гепард, наполовину сфинкс, наслаждение выходило из гроба, чтобы развернуться. Оно поднималось, расправив крылья, и вся их жизнь была в нем. Элка улыбнулась. Люк целовал ее грудь туда, куда вешают награды и вонзают нож.

Элка разорвала кокон и вышла на свободу: волшебная стрекоза, не верящая своему счастью. Есть связь между действием и тайной, и жесты Люка призывали ее к этому двойному причастию. Они продолжали молиться, но по-другому. Рот Люка прижался к ее рту: ей показалось, что она умирает. Она вдохнула и выдохнула. Все хрустело и освобождалось в ней, все шло к нему. Она положила руку на его талию, на живот, опустила ее ниже. Он застонал. Люк был такой же мужчина, как и все, она убедилась в этом. Он был даже больше мужчина, чем многие, чему она порадовалась, как опытная женщина. Словно великаны, долго вынужденные пребывать в состоянии карликов, они освобождались при помощи друг друга, открывая свой истинный рост, свое тело из плоти и крови. Поза наслаждения настолько напрашивалась, что они ее почти боялись. С прерывистым дыханием, с распахнутыми глазами, со сведенными руками Люк казался водолазом, на долгие годы лишенным возможности погружения и вытолкнутым вверх.

В свете свечей его лицо было мертвенно бледным. Эта божественная бледность создавала августейший ореол, который их окружал. Элка положила руку на его щеку и почувствовала слезу. Она взяла на себя его боль и зарю, которая уже поднималась. В его объятиях она стала самой добротой. Она понимала все, и даже больше. В эту минуту, когда его тело стало наконец существовать, священник испытывал, без сомнения, мучительные страдания. Чтобы прекратить свистопляску мыслей, успокоить муки клятвопреступника, она положила руку на его затылок и потеребила короткие волосы. Как долго этот затылок представлял собой категорическое неприятие, и вот она его касается. Она прижала к себе его тело так, как она делала с Антуаном в первые месяцы.

Ласка сразу же положила конец и плачу, и страху.

Успокоенный, Люк превратился в отца. У него появились силы и блеск. Они перевернулись, он принял позу. Она задыхалась под его тяжестью, но хотела этого. Она услышала первые такты «Князя Игоря», музыку из ее детства у Тристанов. За плечами Вейсса при пламени свечей она заметила Христа на кресте. Сандалии полетели вдаль. Стрекоза превращалась в хищную птицу. Метаморфоза казалась полной. Губы Вейсса были бархатными, как июльская малина, но зубы кусали все на своем пути. Она положила палец на его губы, чтобы почувствовать их на ощупь. Слюна была сладкой. Ее палец любил его рот. Она облизала его, впившись глазами в Люка. Эта смелость внесла путаницу, с которой они уже не совладали.

Их руки начали разведку под одеждой друг друга. То, что было скрыто от взглядов, обнажалось. Проявлялись мускулы тел. Она защищала свой бюстгальтер с яростью античной амазонки: у той ведь тоже была только одна грудь. Люк не настаивал. Рука его пробежала по талии Элки, отважилась пойти дальше. При этом продвижении Элке снова показалось, что она умирает. Они задыхались, распластанные в свете свечей. Вейсс начал действовать быстро, черное сладострастие выходило из клетки. Сотрясаемое судорогами животное гладило свои перья. Желание не давало пощады. После жестокого обращения, после изоляции, после того, как его стреножили, надели намордник, знать не хотели, теперь зверь рвался на свободу. Орел набросился на плоть, которая притягивала руку, рот и то, что утоляет голод. Элка стонала, как все женщины, но у нее одной было дорогое ему лицо. Он целовал его, словно касался губами алтаря после причастия. Его руки оказались голыми. Наверное, он снял свитер? Она видела его плечо, его белые грудные мышцы, потолок ризницы. Богоматерь улыбалась ей под арию «Князя Игоря». Почему это детское воспоминание ассоциировалось с самой обнаженной и свежей любовью? Она заметила стихари, положенные на стул, и серебряный потир на полке. Она различала, не видя, предметы культа, потому что смотрела на Люка с благоговением. Любовь открыла его самое прекрасное лицо, лицо ведущего церемонию, его воскресное лицо.

Оба хотели пройти до конца протокол чувств, и ничто не могло стать препятствием, даже Бог. Они скорее бы умерли на месте, чем прервали движения, приходившие безупречно, логично, одно за другим, как будто они репетировали их на расстоянии в течение веков. Совершенно бледный, с черными глазищами, Вейсс действовал с удивительной быстротой, быстротой света, которого здесь не хватало.

Она опять уступила, приподнялась, чтобы облегчить ему задачу. Одним движением она ему открылась, как высшее дитя. Напор Люка был беспощадным, но экстаз покрыл ее боль.

С трепещущими ноздрями Люк смотрел на нее без страха и упрека. Слезы его высохли еще до того, как стали заметными. Они познавали друг друга. Это было мгновение необыкновенной силы. Они обменивались своими тайнами, представляя собой одно тело, одну плоть. Крохи смерти, остававшиеся в Элке, были задушены… Она закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, как будто роль пороха заключалась в незнании взрыва. Действительно, везде, где был рот или член Люка, возникала женщина, — так, что Элка сама рождала себя в наслаждении. Поцелуй любимого совершает иногда это чудо. Все чувства сплелись в этой сказочной близости.

Люк не торопился. Торопить стала она: она хотела, чтобы все произошло одновременно. Она сжалась с силой, — и снаружи, и внутри, — так, что он потерял управление. Обняв Элку с обеих сторон, он нырнул и застыл на мгновение, чтобы придержать лошадей. Она прижалась к нему бедрами с мужской силой. Он подчинился ее воле. Она приподнялась так решительно, что он вскрикнул. И, победив, она поняла, что теперь может умереть.

9 июля

Была хорошая погода, у выхода из метро туристы в шортах рассматривали карты. Атмосфера каникул охватила террасы кафе. Официанты казались статистами из американского фильма. В длинных белых фартуках, посвистывая, они протирали столы. Воробьи щебетали на скамьях. Прохожие думали о безрассудных и легкомысленных вещах, стараясь сохранить важный вид взрослых людей. Париж был праздничным, жизнь была прекрасна, и, если вдуматься, даже великолепна. Небо сияло чистой, без облачка, синевой, предвестницей тысячи приятных событий. Я посмотрелась в витрину. Все усилия, которые я приложила ради Люка Вейсса, кажется, увенчались успехом. Нельзя было лучше использовать то, что дала мне природа. Я могу быть и некрасивой, и обольстительной, — это зависит от момента. Скажем так: я хорошо себя знаю.

Я была готова к первому свиданию как следует. Ванна, лен, духи, все самое утонченное. Я была нарядная, оживленная, мужчины оборачивались. Рабочий на стройке даже свистнул. Накануне я позволила себе купить в магазине «Пятилапый волк» комплект в мальчишеском стиле. Корсаж и коричневые блестящие брюки под цвет сандалий. Этот костюм можно долго носить, и он не помнется. Его легко снимать.

Я приближалась к ресторану на ватных ногах. Вначале любовь — это страницы истории. Некоторые даты надо знать наизусть, знаменитые сражения, опасные ситуации, капитуляции, стратегию. Соперники желают друг друга, а остальное касается военной логики.

За дверью меня ждал человек. По тому, как он поклонился, я поняла, что красива. Во всяком случае, я чувствовала себя красивой, в Париже этого достаточно.

— Мадам Тристан? Столик на двоих? Следуйте за мной, пожалуйста, — сказал хозяин, зачеркивая мой заказ.

На нем был блейзер с золотыми пуговицами. Мы с Франком обедали когда-то в «Простуженной кошке». Мне нравилась вывеска, район, квартал, несколько провинциальный интерьер зала, остались хорошие воспоминания о еде. Метрдотель довел меня до круглого стола. Посетители прервали разговор, что является признаком появления хорошенькой женщины или известной личности.

Я выпрямилась. Успех оттенял мой блеск. Сколько хороших и приятных вещей случилось со мной после семи лет несчастий! Я вылечилась от рака, у меня было свидание с человеком, которого я любила. Антуан мне сегодня позвонил. Теобальд останется моим Крестным навсегда. Мне нравилось работать в Назарете. «Князь Мира» играл главную роль везде.

Рядом с Люком я стану прелестной пожилой дамой. Мы будем читать кипы газет перед камином. Мы будем спать в просторных домах, чьи толстые стены защищают от жары. Благодаря внутреннему покою я буду красивой и милой, Люк сохранит свою красоту, потому что Очи Черные будут с нами.

Человек пододвинул стул. Я села, повесила сумку на спинку. Он предложил мне аперитив, я попросила шампанского. Девушка поставила на стол бокал и соленое печенье. Я надкусила печенье, сделала глоток. Минута была чудесная. Я посмотрела время на своих новых часах и открыла Библию на том месте, которое хотела прочесть своему любовнику. «Отныне она твоя сестра: это решает небо. Отныне ты ее брат, и она твоя сестра. Она дана тебе навсегда, и Господь даст вам благодать и покой. Отныне вкушай и пей, Господь позаботится о тебе» (стих 7/11, 7/12). Я закрыла Книгу. Это были в точности те слова, которые нам бы сказал Очи Черные. По-моему, он играл здесь какую-то роль. Люк будет очарован красотой текста.

— Может быть, посмотрите меню, пока ждете? — сказал метрдотель, прервав мои мечты.

Я взяла меню, которое он мне протягивал. Было тринадцать часов двадцать минут. Вейсс парковал свою «Клио» неподалеку, если только он не поехал на метро? Сколько пересадок и переходов от острова Сен-Луи? Чем занимается священник на каникулах? Я допила бокал, съела последнее печенье и увидела, что какой-то человек наблюдает за мной. У него были светлые волосы, он разговаривал с седоволосой женщиной, которая сидела ко мне спиной. Я убрала Иерусалимскую Библию и решила больше не смотреть на дверь. Еще никто никого не заставил прийти, изучая входную дверь. Когда Вейсс появится, понимая, что опоздал, нужно, чтобы он не испытал неловкости. Я погрузилась в изучение меню.

Это было прекрасное меню по сезону. Свежие овощи, ягоды. Я подумала о рте Люка, о некоторых очень откровенных вещах и покраснела. Человек все смотрел на меня. Я закрыла меню. У меня были красивые жесты обольстительницы. Я была одновременно и действующим лицом, и объектом, и охотником, и дичью. Все шло хорошо. Я подумала о наших наслаждениях, таких экстравагантных, что снова залилась краской. Я хотела Люка. Когда любовный эксперимент происходит, впадаешь в зависимость.

— Может быть, еще бокал, мадам? — спросила девушка, ставя на стол новую тарелку с соленым печеньем.

Я покачала головой и зажгла сигарету. Я желала Люка Вейсса, точка. Кто-то поставил передо мной пепельницу. Я любовалась своими руками: раковая пятерня сменилась ручкой феи. У меня все снова было! Пальцы! Ладонь! Линия любви и линия жизни переплетались, чтобы дать мне счастье.

Я докурила сигарету, раздавила ее в пепельнице. Мой бокал был пуст. На розовой скатерти оставалось несколько крошек. Было тринадцать тридцать пять. Вейсс ненавидел заведенные правила, женщин, которые опаздывали, в то время как мужчина, ожидая их, курил сигарету за сигаретой. «Значит, нечего было и горячиться, месье», — сказала я себе, глядя на соседа по столику. Он опустил глаза. Может быть, он писал диссертацию об одиноких женщинах в ресторане? Или его спутница была настолько скучна? Надо было действовать.

— Скажите, пожалуйста, где туалет? — тихо спросила я девушку, убиравшую посуду с соседнего столика.

— В глубине зала, налево.

Я встала со всем апломбом, на который была способна. Спустилась по ступенькам. Открывая дверь с надписью «Женщины» я увидела на часах, купленных за три франка шесть су в «Комеди-Франсез», что было тринадцать сорок. Маленькая стрелка стояла на Расине, большая — на Корнеле. У Люка было столько дел. У рака не бывает каникул. Может быть, он у изголовья умирающего. Если только не епископ задерживает его у телефона. Иерархия очень иерархична в Церкви. Вейсс обязан слушать своего начальника, он не может ему объяснить, что у него свидание с женщиной в «Простуженной кошке».

Эта женщина в зеркале казалась бледной и испуганной. У нее был взгляд затравленного зверя. Я заставила ее улыбнуться. Она наклонилась, чтобы скрыть слезу, эта жалкая натура вечно найдет причину для слез. Я небрежно причесала ее, чтобы она перестала сожалеть о своей судьбе. Потом я поправила ей корсаж, он сидел криво. Нос у нее блестел. Тушь потекла. Если не из-за слез, то из-за жары, под глазами образовались темные полосы. Я закрылась в кабинке. Спустила воду. Потом я вымыла руки и снова посмотрела на неудачницу. Опершись на раковину, она распадалась. Ее безобразная внешность меня поразила. Где была дочь Мод? Женщина постарела. Ее коричневый костюм был ей не к лицу. Более того, у нее была всего одна грудь, вот что самое интересное! Я посмотрела на часы. Большая стрелка была на Вольтере. Было тринадцать пятьдесят. Я подумала о Бертране. Там, где он сейчас, ему наплевать на кроликов. (Подложить кролика — не прийти на свидание.) Он тысячу раз предпочел бы быть на моем месте. Все, все, что угодно, только не смерть.

— Я закажу, — сказала я бодро метрдотелю, садясь на место.

— Конечно, мадам.

Он пришел со своим блокнотом. Я просмотрела меню с отсутствующим видом. В конце концов у меня могло сорваться деловое свидание. Может быть, какой-то зануда, к счастью для меня, отменил встречу. Я выбрала две закуски и закрыла меню. Если Вейсс придет, он сразу приступит к еде, утешила себя я. За плотной тюлевой занавеской мелькали прохожие. Никто из них не останавливался, чтобы толкнуть дверь ресторана. Шпион и его спутница снимались с лагеря. Я, наконец, смогу вздохнуть. Седоволосая женщина могла бы быть красивой, но в ней было что-то ужасно неуклюжее.

— Я, наверное, перепутала день, — сказала я официанту.

— Бывает, — сказал он, ставя новые тарелки.

В шутку я выбрала террин из кролика. Было четырнадцать пятнадцать. Люк, казалось, забыл про наш обед. Может быть, ему что-то помешало? Надо было оставить ему сообщение, напомнить адрес «Простуженной кошки». Но после того, что мы пережили в церкви, я не решалась. Слишком большая близость отдаляет так же сильно, как и недостаточное знакомство.

Человек в блейзере наполнил мой бокал с преувеличенной предупредительностью. Я взяла сумку и наконец нашла свой мобильный. Мне было совершенно необходимо поговорить с Вейссом. Я не звонила ему раньше, лелея последнюю надежду. Самое страшное, если он решит, что я обезумела. Теперь ясно, что он не придет.

Вильжюиф 24–32 был на автоответчике. Приветственное сообщение было записано лично Розетт Лабер. «Вам нужно с кем-нибудь поговорить, вы разочарованы? Мы вас понимаем, но не волнуйтесь, разговор просто отложен. Вы позвонили в церковь Поль-Брусс. Мы не можем сейчас ответить. Скажите номер вашей палаты, ваш этаж, название отделения, в котором вы зарегистрированы, вашу болезнь, причину звонка, и мы вам перезвоним, как только сможем. Говорите после звукового сигнала!» И все это игривым тоном! Скетч, который позабавил бы самого Вуди, а Бог знает, как редко смеялся этот юморист. Розетт всегда на высоте! От неожиданности я повесила трубку, потом снова набрала номер. «Здравствуйте, это Элка Тристан, я хотела бы поговорить с отцом Вейссом, у него есть номер моего телефона, спасибо», — проговорила я неприятным голосом, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения.

Затем, дрожа, я набрала номер Люка. Я приберегла лучшее на конец. Увы! Его мобильный четыре раза прозвонил в пустоте. «Невозможно оставить сообщение, — повторялась запись с голосом девушки-оператора. — Нажмите, пожалуйста, на кнопку со звездочкой и разъединитесь».

— Желаете горячий десерт? Если да, то нужно заказать сейчас, — предложил официант, ставя передо мной следующее блюдо.

— Я возьму только кофе, спасибо.

Персонал улыбался мне, как улыбаются тяжелораненым. Мой случай, видимо, казался безнадежным. Я позвонила в справочную и попросила номер острова в десятый раз. «Да, у нас есть Вейсс, имя Люк, в четвертом округе, Париж, Франция, но он в красном списке», — сказала мне некая Аксель Дюран, из Франс Телеком. Это была не новость.

Потом я попросила счет. «1 паштет: 120 франков. 1 устрица: 80 франков. Бар: 45 франков. Вода: 20 франков. Вино: 95 франков. Кофе: 20 франков. Всего: 380 франков (одна персона, стол № 10)». Я перечитала цифры, не понимая. Опять деньги на ветер.

Хозяин открыл дверь, стараясь не смотреть на меня. Может быть, это был не конец света, но и вывешивать праздничные флаги тоже не было повода.

9 июля (вечер)

Если бы я позвонила тебе, выходя из ресторана, ты бы здорово посмеялся, Франк? Ты упрекнул бы меня за дешевую сентиментальность. «Священная или мирская, задница остается задницей», — сказал бы ты, чтобы меня утешить. Я всегда ценила ясность твоего ума. Мужчина трахается, точка. Женщина дает себя трахать из сентиментальности. Любви не существует, мы возбуждаемся, весь романс — это поток гормонов, семенная жидкость, добавил бы ты. Вечная схватка! Герцог де Немур и Элиза, Жуандо против Солаль! Тристан и Мальдорор! Невозможная конфронтация! Немыслимый диалог! Если бы давеча ты видел меня на улице Ассас, ты бы начал издеваться надо мной. Есть земля, дела, рак, нищета, войны. Доводить себя до такого состояния из-за какого-то кролика! Более того, кролика в «Простуженной кошке». Лихорадочность связи животных тебя бы очаровала! Империя чувств, заметил бы ты мне, — это бесконечность для пуделей. Менеджер свысока смотрит на эти вещи. Философы, университетские историки и социологи — тоже. Аффекты запятнаны глупостью. «Какой у вас эмоциональный коэффициент?» — говорят высокие умы.

Однако Люк Вейсс живет показной жизнью, думая обо мне так же, как и я думаю о нем. Он не говорит об этом ни с кем, кроме Бога, и сходит с ума. Любовь, сексуальность, тело, разум, — назови нашу одержимость, как хочешь: Фритц Цорн был прав, у тебя есть выбор. Ты говорил, что тебе не повезло с любовью, но повезло с остальным. Ну, так вот, я могу сказать тебе теперь, остальное — липа.

А Люк Вейсс? — скажешь ты мне. Я оставила ему три сообщения. Если он не звонит, значит, у него есть на то причины. Я ему доверяю. Я уверена в нас. Теперь, Франк, мы квиты. Когда я буду действительно старухой, я перечитаю «Князя Мира». Я буду знать, что речь идет не о мечте, не о фантазии, а о реальности. Все, что пишут, происходит. Еще немного, и я бы умерла. Хорошая мысль была насчет дневника. Писать — значит углубляться во внутренний лес, с его водопадами, полянами, нормандской рощицей, — есть чем защититься. Вначале я прорубала дорогу с мачете в руке, движимая желанием убить.

Дальше я шла окольными тропинками вдоль океана, океана лютиков и маков, которыми я обязана Вейссу. Этот отец будет последним, единственным, кого я хочу в этой и в другой жизни, если вечность существует. Со мной происходит что-то особенное. Из-за своей особенности моя история становится почти твоей.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». Помнишь плакат в Шайо? Поскольку ты страдаешь, как я страдала, и поскольку твои друзья тебя забыли и переходят на другую сторону улицы, чтобы не встретиться с тобой, у тебя душа бедного. Ты стал посмешищем твоих врагов, ты стал вещью на выброс: у тебя разбитое сердце. Тогда послушай, это того стоит.

Я не только не сержусь на тебя, я испытываю к тебе нежность. Удачи, папочка.

10 июля

Пятнадцать часов. Двое похорон сваливаются на меня одновременно: два бродяги, подобранные добровольцами. Похоронное бюро и Робло на один и тот же час. Я оставила новое сообщение Люку и безрезультатно позвонила по номеру 24–32 в Вильжюиф: там по-прежнему автоответчик. День будет длинным. Едва я начинаю составлять отчет о моих беседах с несколькими отверженными, как кто-то протягивает мне руку, которую я неохотно пожимаю. Розетт в Назарете! Я не только взволнована ее присутствием, а вообще чувствую себя скованно. Раковый доброволец прибывает без предупреждения. Ее присутствие ничего стоящего не сулит. Тем не менее я не свожу с нее глаз. Она пришла из мест, где, может быть, находится Люк. Каникулы, не каникулы — «Служитель всех» продолжает биться со смертью. Я не знаю, почему он хранит молчание, вернее, я догадываюсь, но я знаю, что он страдает. Может, он слушает «Очи черные» на своем острове? Может быть, Розетт обедала с ним. Она только что с ним разговаривала. Она знает, какая на нем рубашка, надел ли он сандалии. Она снова его увидит. Как Черная и Полосатый, как покойная Сиамка, я чую то, что люблю, на расстоянии.

— Вот карточки наших добровольцев, — сказала Розетт, бросая папку на стол моей начальницы.

Мирей листает ее с видом лакомки.

— Он подумал обо всем.

— Вы его знаете!

Слушая Мирей, которая занята тем, что вынимает некоторые карточки из папки, Розетт вспоминает о нестабильности на Севере — Юге. Она говорит дело, эта христианка-ударница. Я поднимаю голову и заливаюсь краской. Как все еретики, я могу себя кое в чем упрекнуть. Мой внешний вид грешен и идет вразрез с католической правоверностью, он не может ей понравиться. Накрашенные губы, лайкровая юбка, грудь (и настоящая, и фальшивая) напоказ: я, может быть, дьяволица Назарета, но меня предпочитает Бог. Дамы болтают, созерцая мои досье, лежащие без движения.

— Летом у Церкви появляется много организационных вопросов. Всегда уходят лучшие. Не успеваешь привыкнуть к священнику, — хоп, и он исчезает.

— Мне кажется, он мог бы нам заранее сказать.

В тревоге я разбираю почту. О ком и о чем они говорят? Я предчувствую худшее, а худшее — это если речь идет о Люке Вейссе.

— И не говорите! Сроки жмут, на сентябрь у меня никого нет.

— Никого? — говорю я, мертвенно-бледная, не в силах сдерживаться дальше.

Я краснею, ласка смотрит на меня.

— Наш священник уходит от нас.

— Как это «наш священник уходит от нас»?

Я сама понимаю, как глупо повторять каждое слово Розетт. Надо бы импровизировать, улыбаться, но я, хотя и ужасно лицемерна, не могу никого обмануть. Надо испить чашу до дна. Мне кажется, мое сердце разорвется, оно бьется с ненормальной и болезненной скоростью. Оно просто вырывается из грудной клетки. Мне все больней и больней, но точно еще ничего не известно. Сомнение остается, эта секунда еще не смертельна.

— Мы говорим об отце Вейссе.

Я застываю в кресле на колесиках. Люк. Чтобы отвлечь внимание, я начинаю ставить печати нашего агентства на конверты. Нужно приложить штемпель к обратной стороне конверта, и появится изображение Христа. Я так дрожу, что печать Назарета ложится криво. Я набрасываюсь на адреса. Беру фломастер, список. Буквы пляшут.

— Не забудь регистрацию на церковь Благовещения в сентябре; мы еще не знаем имя священника, но скоро узнаем, — советует Мирей.

Она внимательно смотрит на меня.

— Ты вся белая. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Надо бы купить вентилятор, иногда здесь просто невыносимо, — говорю я, погружаясь в свои реестры.

Обе женщины кивают головами. В Назарете царит упадническая атмосфера. Вторничные добровольцы ушли на летние каникулы, в церкви Благовещения больше нет месс, Мирей сегодня вечером уезжает в Руан, считает часы. Агентство закрывается до сентября. Где бродяги находят пристанище летом? Загадка. Летняя жара решает их проблемы? Меня тошнит. Я наклоняюсь и открываю свою сумку. Беру мобильный, как утопающий хватается за спасательный круг. Сообщений нет.

— Отец Вейсс попросил о новом назначении без предупреждения, — продолжает Розетт, всаживая мне кинжал в спину.

— А куда он едет? — спрашиваю я тихим голосом.

На пару секунд я успокаиваюсь: Люка назначили в Кюри или в Анри-Мондор. Если только не послали в провинцию? Эти перемены объясняют его молчание. Он размышляет. Не надо сходить с ума.

— За границу. Больше ничего не известно.

Лезвие пронзает легкие, сердце задето.

— Что это значит — за границу?

— Мы узнали девятого июля, — вздыхает моя начальница. — Отец хотел сохранить секрет из-за больных. Это будет для них таким ударом.

Не хватало еще только разрыдаться.

— Так не исчезают. Он должен был оставить нам сообщения, корреспонденцию.

— Отец вам не позвонил, Элка? Он мне сказал, что позвонит, — удивляется Розетт.

Она добавляет, что аббат помолится за нас: он ей обещал, что будет упоминать нас в молитвах. У меня бред? Розетт скромно торжествует. Как Люк может через Розетт передавать мне что-то? Мне наплевать на его молитвы. Я хочу, чтобы он молился за меня, как в последний раз.

— Мы ахнуть не успели, как он уже улетел, — продолжает она. — Никто не говорит, куда. Будто бы сообщат позже. Странно! В конце концов вы знаете священников с их любовью к секретам! Он мог что-то ляпнуть кому-нибудь из начальства. Отец Вейсс за словом в карман не полезет. Я думаю, он бросил своих больных ради умирающих в Африке или в Косово. Такие люди всегда хотят отдать еще больше. Мне достается из-за этой истории столько же, сколько вам. Его заменит отец Оливери, не первой молодости. В Церкви Франции нет смены! А для того, чтобы ввести Папу в курс дела, понадобится немало времени! А как ваши токсикоманы отреагируют? У Люлю было столько связей.

— Просто черт знает что! — подлила Мирей масла в огонь.

Для них это была всего лишь рабочая проблема, организационный вопрос. А я умираю. Под моей кожей наступила зима. Люк. Они несут невесть что. Я изнемогаю от жары. Я открываю тетрадь с расписанием и вижу, что Вейсс, действительно, не записан на вторники в сентябре. Его имя стерто. Никто его не замещает. Я листаю книгу месс в церкви Благовещения. Его имя зачеркнуто. С каких пор? Еще вчера он был там. Я снова лезу в сумку, чтобы достать солнечные очки. Я приподнимаюсь, и обе женщины смотрят на меня с повышенным вниманием. У меня, должно быть, тот еще видок в черных очках в этой клетушке без окон.

— Что-то не так?

— Глаза болят.

В горле у меня вкус пепла. Паштет из кролика на всю жизнь? Единственный выход — туалет, но пока надо сохранять спокойствие. Почему он мне ничего не сказал? Почему они в курсе, а я — нет? Воцаряется тишина. Я знаю, что буду вспоминать об этой тишине всю жизнь. Когда я листаю страницы реестра, я слышу шелест бумаги. Я вся в поту. От пальцев остаются следы на тетради. Я везде оставляю отпечатки, кто придет меня арестовывать? В черном пластиковом стаканчике стоят три ручки, одна из них для похорон — у нее колпачок с красным сердечком. Я верчу карандаш похоронного бюро. Этот момент мне напоминает минуту, когда мне сообщили о раке. Диагноз — это топор. Ты слышишь новость. Ты понимаешь не все. Ты проживаешь каждую минуту, одну за другой.

Розетт все еще здесь, рядом с Мирей, позади меня. Она чует грех за десять километров. Служащая пришла разнюхать след, увидеть мою реакцию, чтобы подтвердить свои подозрения. Она читает на моем лице, как в открытой книге, и я даю согласие на это. Я дурная. А не из-за меня ли исчез отец Вейсс? Может быть, я враг Господа, Искусительница? Искушение — это то, что отдаляет от Черных Очей, а со мной Люк был к нему ближе, чем когда-либо.

Розетт права. Я не уважаю никого и ничего, сама смерть не заставит Сатану отступить. Моя беда, выложенная на столе добровольных служащих, омывается его кровью. Я встаю и беру ее на руки. Это тяжелое дитя, новорожденный с зияющей раной. «Баю-баюшки баю, баю деточку мою», — говорю я тихо, но младенец плачет еще сильнее. У него его тело и моя голова. Я прижимаю его к сердцу и укрываюсь в туалете, чтобы укачать ребенка.

ЧАСТЬ IV ОЧИ ЧЕРНЫЕ

«Победа над честолюбием позволяет нам заглянуть в глубины своего Я и дает нам одновременно с этим понимание Другого. На определенной глубине тайна другого не отличается от моей собственной».

Рене Жирар

«Романтическая выдумка и романтичная правда»

1 ноября, 20 часов

Я помню о Люке Вейссе. Я вновь раскрыла эту тетрадь в память о нем два года спустя после смерти Бертрана, два года спустя после событий, описанных здесь. Мне не нужно себя заставлять: я думаю о нем каждый Божий день. Ощущение утраты пришло на смену физической боли, словно мы все созданы так, что в любом случае должны страдать в ожидании маловероятной земли обетованной. Это отчаяние делает нас жаждущими.

Бегство Вейсса гнетет меня, но, может быть, это испытание — последнее, которому он нас подвергает, конец пути. Люк не дает о себе знать, чтобы испытать силу моей любви. Встретить меня — для него испытание больше того, которому он подвергает меня. Со мной Люк будет страдать, покинув свою Церковь, без меня он будет несчастлив, оставшись в ней. «Поддержите меня сладостями, дочери Иерусалима, укрепите меня яблоками, так как я болен от любви». Болезнь моя изменилась, но я по-прежнему плачу: Вейсс — моя тюрьма. Я хорошо себя чувствую, но я иду по замкнутому кругу. Если бы я не узнала Люка Вейсса, я бы умерла. Я живу в постоянной боли жизни без него. Восемнадцатого октября, в день Святого Люка, я нашла фиалки перед своей дверью. Фиалки осенью! Я уверена, что это знак от Люка Вейсса.

Бог? Ты произвел сенсацию в моей жизни. Я все время плакала. Я была тощая, я шла не в том направлении. Были все эти сложности, все эти ухищрения зла, все, что изобретало мое тело, чтобы с каждым разом еще увеличить переживаемую муку. Если наши жизни вечны — ты здесь. Мое выздоровление — это факт. Доктор Жаффе демонстрирует в разных комитетах мою историю болезни. Мы с ним друзья. Благодаря Волшебным Пальцам, женщине-хирургу из Вильжюифа, мне восстановили грудь. Теперь обе груди одинаковые, симметричные, то есть великолепные, и не только издали. Антуан вернулся ко мне. Теобальд — моя семья. Он предпочитает любить меня, как любят Мархизские острова: это далеко, но мы туда когда-нибудь выберемся. Я — это грустная история с хорошим концом, в общем, твой happy end. Мое искупление — тайна между тобой и мной. Вейсс не знает о нашем договоре, если только не догадывается.

Этот странный человек, которого ты поставил на шахматную доску Арденн, этот рыцарь, появившийся в Лабиринте, чтобы проводить меня до выхода, этот любовник, который доказал мне, что dead епd^[22] ничего не значит, был ли он твоей турой, твоим конем, твоим королем?

Если ты существуешь, Вейсс думает обо мне каждый день. Если нет? Тогда ничего. Это гипотеза, конечно. Люк исчез из моей жизни с той самой ночи. Ты уже давно нас простил, Господи, да и потом с его стороны, по крайней мере, вины нет. Я не смогла дать твоему пастырю моего отвара, но он выпил немало водки, розовой, польской и перченой. Лично я считаю, что он не был пьян, но хорошо, у твоего служителя есть оправдание, и, надеюсь, нет угрызений совести.

Я начала писать «Князя Мира», нападая на Мелкого Беса, а заканчиваю, обращаясь к тебе. Ну и дорога! Мы крохоборничаем, замышляем заговоры, мы делаем вид, что верим в свои поступки. Ты подсчитываешь очки.

Если тебя нет, история моя здесь кончается. Но я купила Люку часы «Этерна». Вдруг он появится тогда, когда я не жду? Какое пари! Кошки готовы переехать. Я выбросила коробки Франс-Иммо и прикрепила на свое окно газовую ткань, такую жатую-мятую из «Исси-Миак», которая мне так идет, — и я жду. Люк Вейсс вернется на Песах, Шавуот, Рош га-шану или к праздникам Иом Киппура? Может, он сегодня приедет. Вообще-то, пятница и воскресенье — мои счастливые дни. Ты знаешь блюз Билли Холидея «The Man I Love»? Рекомендую тебе. Почти так же прекрасно, как «Очи черные». Люк увидит белый парус: он поймет, что у меня все хорошо. Я услышу его голос по телефону, если только не узнаю его шаги, когда в следующий раз буду в церкви.

Католики, евреи, мусульмане, буддисты, агностики, атеисты, — какой тебе от этого прок, Господи? Ты любишь черные глаза; ни одни черные глаза не сравнятся с твоими по сиянию, но многих они вдохновляют. Поэтому я полюбила и до сих пор люблю Люка Вейсса: у него твой взгляд. Что же до Франка Мериньяка, он тоже любит «Очи черные», — видишь, как все сложно. Насчет Алисы я его понимаю. Нам необходимо верить. Большая разница между Люком и Алисой в том, что Люк существует. Его видели в Сомали, в Чечне.

Завтра — день Поминовения Усопших. Мне с каждым днем все больше не хватает Мод, Бертрана и Сиамки: печаль траура возрастает со временем. «В конце пути кто не заторопится к вечности?» — говорят твои книги. Я не тороплюсь. Но пока я страдаю без Люка! Хотелось бы уточнить, каковы сроки страданий.

Я живу в ощущении возрастающей ирреальности. Дни, недели, месяцы составляют лишь один день, осенний день. Песни, огни, толпа, лицо, взгляды, голос, но день все тот же. Сон этот не кончается, в этом — его единственный недостаток. Недостаток качества. Он вечен, он не хочет кончаться. Хотя я знаю, что надо бы проснуться, но убаюкивает ритм, мягкая привычка. Утешаешься тем, что говоришь себе: даже если он не существует, — это хороший день. С солнышком, с хорошим октябрьским солнышком или ноябрьским, по крайней мере, и толпы маленьких лисят за колоннами.

Сердце Мод до того вышло из моды, что скоро станет авангардным, — ты знаешь людей. Ты, наверное, питаешь слабость к знахарке: я не могу иначе объяснить то, что со мной произошло. Можно вылечиться от рака, но можно ли излечиться от себя самого? Ты меня здорово поймал. Подумать только, что я могла целую жизнь прожить без Люка! Ты мне скажешь, что я тогда бы умерла, и тем не менее.

Я решила прекратить писать этот дневник, пора. Скоро я узнаю финальное слово. Наступает час истины. Невозможно больше рассуждать, разглагольствовать, надеяться, спорить, пророчествовать, возражать; невозможно ни молиться, ни умолять — ничего больше невозможно.

Телефон звонит. Может быть, это Люк. Я готова! Я полна доверия, золотой Бог из Шайо. Мы будем слушать «Очи черные». Ты узнаешь первые такты и разделяешь мою грусть. Мое самолюбие подверглось жестокому испытанию, но мне наплевать на внешние приличия. Я задаю себе вопросы. Смысл жизни, смерть, добро, несчастье — в общем, все, что держит нас на плаву. Если ты тут, Господи, я должна сделать признание. Вейсс вылечил меня от всего, но нет никого, кто мог бы вылечить меня от Вейсса.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Живи в системе, умри в системе (англ.).

(обратно)

2

«Все о Еве» (англ.).

(обратно)

3

«Леди из Шанхая» (англ.).

(обратно)

4

«Ты знаешь, что такое безнравственность» (англ.).

(обратно)

5

Перевод с французского А. Ревича.

(обратно)

6

Быстро (нем.) — Героиня намекает на окрик, которым подгоняли заключенных в фашистских концлагерях.

(обратно)

7

Анку — персонификация смерти в бретонском фольклоре.

(обратно)

8

Псалом 97.7–9.

(обратно)

9

В последний момент (лат.).

(обратно)

10

Буквальный перевод строчки Рембо: «О замки! О семена времен! Недостатков кто не лишен?»

(обратно)

11

Псалом 84.13–14.

(обратно)

12

Ш. Бодлер. Что обещает ее лицо. Перевод М. Яснова.

(обратно)

13

Умеренно плавно (итал.).

(обратно)

14

Евангелие от Матфея. 21,9.

(обратно)

15

Бывший (англ.).

(обратно)

16

Евангелие от Луки. 3,6.

(обратно)

17

Ну и что (англ.).

(обратно)

18

Решительно все (итал.).

(обратно)

19

Человеческая жизнь (лат.).

(обратно)

20

Если вы — не часть решения, то вы — часть проблемы (англ.).

(обратно)

21

«Вся церковь умами мира правит» (лат.).

(обратно)

22

Тупик (англ.).

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I ВОРОНЬЯ ЗИМА

  1 ноября, 20 часов

  6 ноября

  8 ноября

  10 ноября

  Ноябрь все не кончается

  13 ноября

  14 ноября

  Конец ноября (наконец-то!)

  2 декабря

  3 декабря

  4 декабря

  5 декабря

  6 декабря

  7 декабря

  8 декабря

  12 декабря

  13 декабря

  15 декабря (вечер)

  15 декабря (продолжение)

  16 декабря

  17 декабря

  18 декабря

  19 декабря

  20 декабря

  20 декабря (ночь)

  21 декабря

  21 декабря (вечер)

  22 декабря

  23 декабря (вечер)

  23 декабря (полночь)

  24 декабря

  24 декабря (продолжение)

  25 декабря

  27 декабря

  28 декабря

  29 декабря

  30 декабря

  31 декабря, четырнадцать часов

  2 января

  14 января

  19 января

  19 января (вечер)

  20 января (наконец-то понедельник!)

ЧАСТЬ II ЗВЕЗДНАЯ НОЧЬ

  14 февраля

  17 февраля

  20 февраля

  20 февраля (полночь)

  22 февраля

  25 февраля

  27 февраля

  28 февраля

  2 марта

  4 марта

  10 марта

  11 марта

  12 марта

  13 марта

  14 марта

  14 марта (двадцать два часа)

  15 марта (десять часов)

  27 марта

  28 марта

  4 апреля

  5 апреля

  6 апреля

  8 апреля

  10 апреля

  11 апреля

  13 апреля (17 часов)

  16 апреля

  19 апреля (вечер)

  20 апреля (утро)

  22 апреля (утро)

  25 апреля

ЧАСТЬ III ЛЮК

  25 мая

  27 мая

  28 июня

  1 июля

  3 июля

  5 июля

  6 июля (22 часа)

  7 июля

  9 июля

  9 июля (вечер)

  10 июля

ЧАСТЬ IV ОЧИ ЧЕРНЫЕ

  1 ноября, 20 часов

*** Примечания ***