Дьявол в сердце [Анник Жей] (fb2) читать постранично, страница - 2

встаешь и начинаешь писать. Но как? Писание — это потребность, а рак убивает все потребности.

Оставляю позади пустоту семи несчастных лет, или 61 368 потерянных часов, и отворачиваюсь от всего этого. Больница исчезла в тумане. В очередной раз я возвращаюсь домой — салют! — белые халаты не получат меня до следующего визита. Таксист со станции «Ж-7» подбадривает меня: «У вас же не терминальная стадия. Иногда здесь садятся такие больные, что не знаешь, доживут ли они до конца поездки. Раз в месяц я езжу в Поль-Брусс — это доброе дело, но все-таки уж очень мрачная эта станция».

Я выражаю восхищение его мужеством. Он включает свет и радио. «В самом деле, когда видишь такое, то говоришь себе, что не стоит делать из мухи слона», — уточняет он, поглядывая на меня в зеркальце заднего вида. Я не хочу ни его участия, ни его жалости. «Я онколог», — сухо говорю я. Он замолкает.

Я пытаюсь думать о тех, кто уже умер, о тех, кто находится в коме, или о парализованных, ведущих жизнь овощей: их прогуливают на инвалидных колясках в Гарше и других лечебницах. Ничего не помогает. Мое собственное страдание по сравнению с этим ничуть не уменьшается. За темными очками я лью слезы и вспоминаю о далеком времени — кажется, нас разделяют световые годы, — когда у меня были обе груди.

Машинально достаю из кармана переднего сиденья журнал. «Обольстительные и распутные, женщины стали доступны, изо рта и вульвы лезет непонятно что. Пора закрыть ящик Пандоры».

Статья называется «Когда женщин убивали во имя Бога». Автор пишет: «Церковь использовала все основополагающие духовные тексты и превратила их в призывы к войне против женщин», — я аплодирую. Женская плоть — это ад. Я ни во что не верю, всегда была атеисткой, но, насколько я знаю, роль, отводимая для женщин Церковью, — карикатура на то, чем они занимаются в обществе. Мать ли, шлюха ли — вечно вторая. Когда же наконец сильная половина человечества покается?

Судьба девочки предопределена с рождения. Я взбунтовалась, я вела мужскую жизнь и теперь собираю осколки. Девочки, опасайтесь думать! Поль-Брусс исчез в тумане. Париж сверкает в полном параде. Такси мчится с берега на берег, из одного квартала в другой, и это движение кажется мне таким же нереальным, как моя жизнь. Ад переполнен ведьмами, все женщины — ведьмы. Вывод: ад — огромная матка. Меня наказали за свободу, за счастье — за все слова, что я присвоила. Мне дали по носу. Дурочка увидела, из какого теста слеплены отцы, патроны и матроны.

Когда-то я работала на Франка Мериньяка, у меня была куча друзей, сын, муж, любовники; под моей кофточкой торчали груди мадам Как-Все.

Работу я потеряла, Теобальд попросил развода, сын сбежал, друзья тоже. В довершение всего исчезла моя грудь. Ее близняшка стала такой печальной, такой нелепой. Молочная железа была поражена не случайно. Нож хирурга оставил на моем теле крест как напоминание о брачном, семейном и общественном порядке, которым я пренебрегла. О законах, которые я нарушила.

Я пятилась от этих обязательств, как рак и получила рак. Дочь-бунтарка, посредственная жена и никакая мать, я прожигала жизнь, как сказал бы мой отец Северин Тристан. Прежде чем стать антикваром в Бурдоне (департамент Финистер), Северин жил с целительницей из Шапель-Кадо по имени Мод. После того как Мод родила меня, она почти сразу умерла от родильной горячки. Моя мать насылала порчу и гадала на картах. Химическим препаратам она предпочитала травы, унаследовав сохранившиеся в Нижней Бретани традиции друидской медицины. В ее терапевтический арсенал входили и молитва, и родниковая вода, и милосердие святых. От Мод я унаследовала брошь — золотое сердце, которую не надеваю, и еще вкус к удовольствиям.

Я и в самом деле любила, когда мужчины ласкали мою грудь, а сын сосал молоко, — как давно это было. «Я всегда любила и всегда буду любить тебя, Антуан!» — кричала я как-то вечером студенту, который паковал багаж и бросал мне в лицо все, в чем сын может упрекнуть мать. Милое дитя хлопнуло дверью, не дожидаясь конца фразы, и я его понимаю. Я очень дорожила своей независимостью, и работа, а не колыбель, была у меня на первом плане.

Скоро Антуан закончит юридическую академию — вот и все, что я знаю о нем. Когда-нибудь, возможно, у меня будет другая жизнь, новый муж, ко мне вернется Антуан. Грудь же не вырастет никогда.

«Я расплачиваюсь за бунт, я была честолюбива, распутна, для меня не было ничего святого», — говорю я иногда д-ру Жаффе. Онколог напоминает мне, что и добропорядочные отцы, и примерные граждане, и вполне разумные люди тоже болеют раком. Я отвечаю, что они искупают ошибку, о которой не догадываются, но за которую подсознательно упрекают себя вплоть до того, что от этого и умирают. Ничуть не убежденный, онколог качает головой. Д-р Жаффе тридцать семь лет посвятил молекулам, причинно-следственным связям их роста, но он все равно знает меньше меня. Знание пациента вписано в мою плоть. Я ложусь и встаю с ним. Я знаю: рак не возник у меня из ничего. Он