Отечественная война 1812-го года [Евгений Севастьянович Шумигорский] (fb2) читать онлайн

Евгений Шумигорский Отечественная война 1812-го года

I. Причины войны

Со времен Петра Великого, когда преобразованная Россия вошла в круг европейских держав, ее возникающее могущество стало возбуждать против себя зависть и опасения Западной Европы. Блестящие успехи России в борьбе с Турцией и преобладающее влияние ее в Польше еще при Екатерине II создавали против нее союзы европейских держав, и уже тогда Россия близка была к вооруженному столкновению с Западом. Взрыв революции во Франции побудил Европу заняться своими домашними делами и даже просить Екатерину о помощи в борьбе с революцией. Помощь эта оказана была Австрии и Англии, изнемогавшим в борьбе с Францией, уже преемником Екатерины, императором Павлом, но, несмотря на победы русских войск, предводимых Суворовым, император Павел вскоре прекратил борьбу с Францией, когда убедился, что его союзники, во вред России, преследовали только свои цели. Мало того, император Павел пришел к мысли, что союз с Францией более всего может обеспечить интересы России, и вступил в дружеские переговоры с Наполеоном Бонапартом, правившим тогда Францией, под именем первого консула, и твердой рукою восстановившим в ней порядок и законность.

Сын и наследник императора Павла, Александр I, поставил своей задачей умиротворить Европу, приняв на себя роль беспристрастного и бескорыстного посредника. Но ему не удалось согласить интересы враждующих держав. Наполеон Бонапарт, провозгласив себя в 1804 году императором французов, отверг дружеские представления Александра и побудил его заключить союз с Австрией и Англией для обуздания завоевательных стремлений нового императора. Но, предпринятая с этой целью война 1805-го года, была неудачна. Наполеон разгромил армию союзников в битве под Аустерлицем и принудил Австрию заключить мир с Францией, уступить ей несколько областей и отказаться от всякого вмешательства в дела Германии. Россия уклонилась от заключения мира с Наполеоном и уже в следующем 1806 году продолжала борьбу с ним в союзе с Пруссией, для которой владычество Франции в Германии было невыносимо: Наполеон образовал под своим покровительством Рейнский союз, к которому принадлежали почти все германские владетели и лишил Пруссию, как прежде Австрию, всякого влияния на германские дела. Пруссия подняла оружие против Наполеона прежде, чем подошли к ней на помощь русские войска, но армия ее была уничтожена Наполеоном в битвах при Иене и Ауерштедте. В три недели Наполеон занял почти все Прусское королевство и захватил важнейшие ее крепости. Лишь на нижнем течении Вислы успели собраться оставшиеся от разгрома части прусских войск, а сам король прусский бежал в Кенигсберг, откуда умолял императора Александра о помощи. Под начальством генерала Беннигсена, русские войска почти полгода удерживали натиск французских войск в восточной Пруссии, одержав сначала победу над ними в битве при Прейсиш-Эйлау. Но когда Беннигсен потерпел поражение при Фридланде, Александр, прибывший к армии, счел за лучшее вступить в переговоры с Наполеоном, чтобы не пустить неприятеля в русские пределы. Наполеон, изнемогавший в долгой, бесплодной борьбе с Россией, с готовностью принял предложение Александра и выразил желание на личном свидании с русским императором покончить все спорные вопросы. Свидание это состоялось на пароме на средине реки Немана и, вслед затем, был заключен Тильзитский мир между Францией и Россией.

Подчинив своему влиянию почти всю Западную Европу, Наполеон окружен был явными и тайными врагами; в особенности тяжела была для него борьба с Англией, умевшей своими деньгами создавать против него коалиции (временные соглашения держав) и подорвавшей французскую морскую торговлю. Поэтому для Наполеона нужен был не только мир, но и союз с Россией, интересы которой, казалось, нигде не соприкасались с французскими. В союзе с Россией для Франции не была страшна никакая коалиция. «Если мы будем в союзе, — говорил Наполеон Александру, — мир будет принадлежать нам». Наполеон предложил расширить границы России до реки Вислы, содействовать присоединению к ней Финляндии от Швеции, и Молдавии с Валахией от Турции. Но Александр более всего заботился об интересах злополучного союзника своего, прусского короля, и не считал возможным увеличивать русских владений за его счет. Поэтому Россия получила только Белостокскую область, согласившись на образование из польских земель, принадлежавших Пруссии, герцогства Варшавского, отданного в управление Саксонскому королю. Зато Александру удалось отстоять самостоятельное существование Пруссии, хотя она и лишилась трети своих владений. Но, вступая в союз с Наполеоном, Россия принимала тяжелое для себя обязательство строго соблюдать континентальную систему, усвоенную Наполеоном, вследствие которой прекращалась всякая торговля Европейских стран с Англией. Александр принял на себя принудить к тому Швецию.

Тильзитский мир, вследствие благожелательных чувств Александра к Пруссии, не принес России тех выгод, какие он мог доставить ей, как цену союза с Наполеоном. В России он встречен был, поэтому, с неудовольствием. Высшее русское общество и придворные круги, во главе с императрицей Марией Феодоровной, на союз с Наполеоном, этим «исчадием революции», как они его называли, смотрели как на измену «общему делу»; к ним примыкали имевшие большой вес в Петербурге французские и германские выходцы, пострадавшие от революции и Наполеона, и представители обездоленных им королей: сардинского — граф Жозеф де Местр и неаполитанского — Серра-Каприола, умевшие создать себе тесные связи в Петербургском обществе. Недовольны были миром, главным образом, вследствие прекращения торговли с Англией, и средние классы общества: дворяне, чиновники и торговые люди, так как они непосредственно потерпели от падения курса и обесценения денег, что произошло тотчас после того, как затруднен был вывод русских сырых товаров в Англию. Недоумевали по поводу союза с Наполеоном и низшие слои населения России: всего за несколько месяцев до заключения Тильзитского мира Св. Синод в особом воззвании, прочитанном во всех церквах, называл Наполеона врагом церкви Христовой, ищущим ее погибели. В глубине души своей, сам император Александр смотрел на Тильзитский мир, как на перемирие, необходимое для сведения счетов со Швецией и Турцией и для усиления своей армии. «Хорошо будет смеяться тот, кто посмеется последний», писал Александр после Тильзита сестре своей, Великой Княгине Екатерине Павловне.

С своей стороны, обеспечив себя союзом с Россией, Наполеон не знал меры необузданному своему властолюбию. Самовластно распоряжаясь в Германии и Италии, Наполеон задумал утвердиться и в Испании, заставив испанского короля отказаться от престола и посадив на престол брата своего Иосифа; но испанцы, при помощи английских войск, начали с французами партизанскую войну и отвлекли к себе значительную часть военных сил Наполеона. Этим задумала воспользоваться Австрия, в надежде возвратить себе потерянные владения, и стала усиленно вооружаться для новой борьбы с Францией. Между тем, отношения Александра к Наполеону охладели, так как французы под разными предлогами продолжали занимать важнейшие прусские крепости, а словесное обязательство Наполеона содействовать присоединению к России Молдавии и Валахии не получило еще формального подтверждения. При таком положении дел, чтобы укрепить союз свой с Россией, Наполеон просил Александра о новом свидании с ним. Оно произошло 27-го сентября в Эрфурте, в Германии, куда оба государя, властители Европы, явились в сопровождении блестящей свиты. Эрфуртское свидание, казалось, достигло своей цели. Спорные вопросы между Россией и Францией получили разрешение: Наполеон получил свободу действий в Испании и обещание Александра помогать ему в случае разрыва с Австрией, а Россия — согласие Наполеона на присоединение Молдавии и Валахии и некоторые льготы для Пруссии. Но в сущности Эрфуртское свидание было началом разлада между обоими монархами: Наполеон убедился в том, что Александр по-прежнему остался защитником прусских интересов и менее всего будет способен равнодушно смотреть на унижение ее значения в Германии; с другой стороны, Александр с крайним недоверием относился к властолюбивым планам Наполеона и к его обещаниям: императрица Мария Феодоровна, пред отъездом Александра в Эрфурт, даже убеждала его отказаться от этой поездки, боясь, что Наполеон может лишить его свободы так же, как незадолго пред тем захватил он испанскую королевскую чету при свидании в Байоне. При таком настроении императора Александра и его матери, осталась безуспешной и попытка Наполеона скрепить свой союз с Россией родством с русским Императорским домом. Александр уклонился от прямого ответа на вопрос, может ли Наполеон рассчитывать, в случае развода своего с бездетной Жозефиной, на руку сестры Александра, великой княгини Екатерины Павловны.

Дальнейшие события повели к окончательному разрыву союза между Россией и Францией, обещавшего при своем возникновении так много для интересов обоих государств. Наполеон под благовидным предлогом не исполнил своего обещания двинуть корпус своих войск в войне ее со Швецией для содействия России, а Александр с своей стороны не оказал существенной помощи Наполеону в новой войне его с Австрией: движение русских войск в Галицию имело вид военной прогулки и обошлось без столкновения с австрийскими войсками. Таким образом Россия лишилась представлявшейся ей возможности воссоединить с собою всю зарубежную Галицкую Русь и при заключении мира с Австрией, Наполеон выговорил для России уступку ей лишь Тарнопольского округа с населением в 400 000 человек. Гораздо более, в том числе всю северную Галицию, получило Варшавское герцогство, польские войска которого восторженно дрались с австрийцами, надеясь на возрождение Польши под покровительством Наполеона. Эти польские надежды послужили новым поводом к неудовольствию Александра. Он сочувствовал полякам и склонен был содействовать восстановлению Польши, но не иначе, как под покровительством России, потому что Польша, восстановленная Наполеоном и под его покровительством, могла угрожать спокойствию и целости России. Император Александр потребовал от Наполеона заключения конвенции, (соглашения) которою он обязался бы никогда не восстанавливать Польши. В это время уже совершив развод свой с Жозефиной, Наполеон обратился к Александру с просьбою руки младшей его сестры, великой княжны Анны Павловны, так как великая княжна Екатерина Павловна в самом начале 1809 года вступила в супружество с принцем Ольденбургским. Надеясь на удовлетворительный исход сватовства, Наполеон отвечал на требование Александра, что далекий от намерения восстановить Польшу, он не только не хочет подавать повод к помышлению о том, но готов, совместно с русским императором, принять все меры для уничтожения между жителями прежней Польши всякого о ней воспоминания и для истребления самого имени Польши и поляков из всех публичных актов, даже из истории. Но в Петербурге уже тяготились союзом с властолюбивым французским императором, еще менее желали скрепить союз этот узами родства между императорскими домами. После долгих проволочек дали знать Наполеону, что нежная молодость 16-летней великой княжны не дозволяет ей теперь вступить в брак, и просили отсрочки на два, на три года. Получив этот ответ, Наполеон отказался утвердить соглашение о Польше, уже заключенное в Петербурге его послом, Коленкуром, предлагая взамен того обязательство, что он никогда не будет способствовать никакому предприятию, клонящемуся прямо или косвенно к восстановлению Польши и помогать возмущению областей, некогда составлявших польское королевство. Но Александр счел это обязательство недостаточным, и переговоры о Польше прекратились. Вслед затем Наполеон вступил в брак с дочерью австрийского императора, эрцгерцогиней Марией Луизой, и политика его приняла по отношению к России враждебный характер, отчасти под влиянием Австрии, боявшейся успехов России в Польше и Турции.

Нет сомнения, что в это именно время император Александр желал избежать немедленного столкновения с Францией. Шведская война только что была закончена приобретением Финляндии, но на руках была война с Турцией, не желавшей купить мир ценой уступки Молдавии и Валахии; в этом упорстве Турцию, не смотря на победы русских войск, поддерживали агенты Англии, Австрии и даже самого Наполеона. Притом Россия не была еще готова к борьбе с колоссальными силами Наполеона. В переписке с матерью, императрицей Марией Феодоровной, по поводу сватовства Наполеона, император Александр в начале 1810 года прямо заявлял, что для подготовки к войне с Наполеоном ему нужно выиграть еще по крайней мере три года. Вопрос был только в том, даст ли ему это время Наполеон. Действительно, вынужденный сближению с Россией предпочесть сближение с Австрией, Наполеон поддавался внушениям Австрии, надеявшейся только выиграть из столкновения двух опасных для нее соседей, какой бы ни был исход борьбы между ними, и, увлекаемый своим безграничным властолюбием, уже не считался с интересами России. Простыми указами он присоединил к Франции часть Тироля, Голландию, земли между Северным и Балтийским морями и вольные города Гамбург, Бремен и Любек. Вслед затем и таким же образом, вопреки условиям Тильзитского договора, присоединил он к Франции и владения герцога Ольденбургского, связанного узами родства с русским императорским домом, предлагая герцогу, как родственнику императора Александра, в обмен город Эрфурт с округом. В то же время Наполеон высказывал неудовольствие по поводу изменения нашей торговой политики. Строгое соблюдение континентальной системы, уничтожившей нашу морскую торговлю с Англией и вывоз сырья, привело к падению курса и ценности ассигнаций; между тем, огромные суммы, уходили из России за границу в уплату за предметы роскоши, главным образом, за французские товары. Это побудило императора Александра издать в декабре 1810 г. тариф или положение о нейтральной торговле, которым, между прочим, запрещен был ввоз в Россию многих изделий французских мануфактур. Узнав об этом, Наполеон жаловался, что постановление это лишает Францию торговли с Россией и нарушает их союзные отношения.

Особенно неприятны были для Наполеона военные приготовления России, о которых доносили ему его тайные и явные агенты. Приготовления эти внушали ему тем большие опасения, что они поддерживали надежды немцев на свое освобождение от французского ига. Не подчинив Александра своей воле, Наполеон не мог рассчитывать на покорность себе Германии, и над ним постоянно висела угроза новой европейской коалиции (соглашение держав). В то же время континентальная система, строгим соблюдением которой Наполеон надеялся сломить могущество Англии, без содействия России являлась, по его словам, пустою мечтою. От враждебных действий против России Наполеона удерживала лишь одна война в Испании и необходимость пополнить свою армию и военные запасы. До того времени, по донесению флигель-адъютанта императора Александра, Чернышева, он желал поддерживать переговоры с Россией, то угрожая ей, то обнаруживая по временам самые миролюбивые намерения.

Таким образом выясняются три видимые причины, которые вели к столкновению Россию и Францию: 1) польский вопрос, 2) дело Ольденбургское и 3) тариф 1810 г. Каждая из причин этих, по внимательном рассмотрении, не была настолько важной, чтобы обе колоссальные империи не могли сговориться между собою вместо того, чтобы начинать борьбу, от которой, могли выиграть только естественные их враги: Англия, Австрия и Пруссия. Недаром их петербургские и парижские агенты, совместно с французскими эмигрантами, делали все возможное, чтобы раздуть пламя вражды между двумя императорами, и боялись сближения между ними до самого момента вторжения Наполеона в русские пределы. Когда война сделалась неизбежною, Жозеф де Местр писал своему правительству: «в сущности ничто не мешает этим двум господам сговориться и поделить между собой Европу». Но в основе недоразумений, возникших между Александром и Наполеоном, было глубокое недоверие, их друг к другу. Александр был убежден, что Наполеон стремится поработить Россию, как порабощены были им другие европейские державы, а Наполеон, с своей стороны, не мог чувствовать себя в безопасности, зная, что Германия, в особенности Пруссия, при постоянных симпатиях к ней Александра, всегда найдет в нем опору в борьбе с своим притеснителем. Называя Александра, за его предполагаемую хитрость и неискренность, «греком восточной империи», Наполеон, конечно, не мог не знать, что при русском дворе он пользовался недоброй репутацией двоедушного и клятвопреступного корсиканца.

Силы, приготовленные для борьбы обоими противниками, были огромны: таких еще не видала Европа в международных своих столкновениях. Весною 1812 года на берегах Одера и Вислы Наполеон собрал свыше 600 тысяч лучших своих войск, к которым присоединены были войска государей Рейнского союза и герцогства Варшавского. Австрия и Пруссия также отдали в распоряжение Наполеона вспомогательные корпуса в надежде приобрести, в случае удачного исхода войны, некоторые русские области, хотя тайно и сообщили в Петербург, что они вступили в союз с Францией только из боязни мести Наполеона вопреки своим чувствам дружбы к Александру. Наполеон, кроме того, оставил достаточное число войск в Испании, где французы не могли еще подавить сопротивление испанцев и англичан.

С своей стороны, император Александр собрал на западной границе России три армии. Первая армия (127 000 человек) находилась в Виленской губернии, под начальством военного министра Барклая де Толли; вторая (47 000) вверена была сподвижнику Суворова, князю Багратиону, и расположена была в Гродненской губернии; наконец третья, численностью в 43 000 человек, под начальством Тормасова, двинута была к австрийским границам. Дунайская армия, под начальством Кутузова, не могла еще оставить Молдавии и Валахии, так как турки, под влиянием происков Наполеона, не хотели уступать требованиям России и грозили продолжением войны. Таким образом войска Александра, по численности своей, уступали армии Наполеона, и это было главной причиной того, что у нас решено было вести войну оборонительную. Главным пунктом обороны избран был город Дрисса, на Западной Двине, где, по совету прусского генерала Фуля, сооружен был укрепленный лагерь.

Император Александр сознавал всю трудность предстоящей борьбы. «У меня нет таких генералов, как ваши, — говорил он французскому послу Коленкуру в 1811 году, — сам я не такой полководец и администратор, как Наполеон, но у меня хорошие солдаты и преданный мне народ, и мы скорее умрем с оружием в руках, нежели позволим поступать с нами, как с голландцами и гамбургцами. Но, уверяю вас честью, я не сделаю первого выстрела. Я допущу вас перейти Неман, но сам не перейду его; я не хочу войны, не желает ее и мой народ, хотя и озлоблен отношениями ко мне вашего императора… Но, если на него нападут, он сумеет постоять за себя… Я не ослепляюсь мечтами и знаю, в какой мере император Наполеон — великий полководец; но на моей стороне пространство и время. Во всей той враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда я бы не отступил, нет такого пункта, которого я не стал бы защищать, прежде чем заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия пока хотя один неприятельский солдат будет оставаться в России». Уже в этих словах императора Александра, ясен был план предстоящей борьбы. Средством для нее являлась не армия только, а весь народ; чтобы победить Россию, недостаточно было выиграть несколько сражений, что казалось делом легким для Наполеона, а надобно было шаг за шагом, на неизмеримом пространстве, преодолеть сопротивление народных масс, потревоженных в своих недрах. В Петербурге враги Наполеона всегда указывали на Испанию, как на достойный пример для борьбы с Наполеоном, и ласкали себя надеждой, что Россия сделается могилой для французских войск и могущества Наполеона, хотя бы ценой разорения России. На этом плане настаивал и бывший маршал Наполеона Бернадот, избранный шведским сеймом в наследники бездетного шведского короля Карла XIII. Бернадот желал приобрести новому своему отечеству Норвегию, принадлежавшую тогда Дании, и поставил это условием союза Швеции с Францией, которого добивался Наполеон. Не встретив с его стороны согласия на это условие, Бернадот обратился к императору Александру с предложением союза против Наполеона с тем, чтобы, в случае успеха войны, Александр гарантировал бы Швеции присоединение Норвегии, что охотно и принято было императором.

Наполеон не обманывался в том, что Россия сделалась последним убежищем и надеждой всех его врагов. «Все это, — писал он, — напоминает сцену из оперы, в которой англичане управляют театральными машинами». Но, сделав огромные военные приготовления, он надеялся, что, испытав несколько поражений, Александр будет принужден просить мира. Чтобы облегчить его заключение, Наполеон не хотел даже поощрять мечтаний поляков о восстановлении Польши, уклоняясь от прямых обещаний в этом смысле. Едва ли он мог мечтать о покорении России, а западные ее области, в которых он надеялся найти содействие поляков и немцев, не представляли для него опасностей народной войны. Немало друзей и сподвижников Наполеона предостерегали его против похода в Россию, указывая на пример Карла XII, но он слепо верил в свою звезду.

4-го мая 1812 года, Наполеон, сопровождаемый своей супругой, отправился из Парижа в Дрезден, где встретили его все союзные с Францией монархи, во главе с императором австрийским и королем прусским. Здесь он, среди празднеств и торжеств, сделал последние распоряжения, чтобы придвинуть корпуса своей армии к границам России. Из Дрездена Наполеон поехал к Неману, чтобы лично принять начальство над армией.

II. От Немана до Смоленска

Еще в начале апреля 1812 года император Александр прибыв из Петербурга в Вильну, чтобы ознакомиться с положением первой армии, находившейся под начальством военного министра Барклая-де-Толли. «Армия, — писал он генерал-фельдмаршалу графу Салтыкову, — в самом лучшем духе. Артиллерия, которую успел я осмотреть, в наипрекраснейшем состоянии. Возлагая все мое упование на Всевышнего, спокойно ожидаю дальнейших событий». В мае прибыл в Вильну посланец Наполеона, граф Нарбонн, с письмом его к государю, заключавшим жалобы на Россию, и с секретным поручением собрать сведения о положении русских войск. В ответном письме своем император Александр извещал Наполеона, что, прежде открытия переговоров о соглашении, он должен очистить от французских войск Пруссию и шведскую Померанию. После отъезда Нарбонна, получено было в Вильне от Кутузова, командовавшего Дунайской армией, радостное известие о заключении мира с Турцией, которая уступила России Бессарабию. Таким образом, боевая Дунайская армия, могла присоединиться к войскам, предназначенным действовать против Наполеона. Графское, а затем и княжеское достоинство было наградой Кутузову за его военные и дипломатические заслуги.

Во время пребывания своего в Вильне, лаская поляков, в надежде привязать их к России, император Александр входил во все подробности управления армиями. Можно было предполагать, что себе лично он предоставлял верховное командование ими, так как главнокомандующие армиями: Барклай-де-Толли, князь Багратион и Тормасов не были подчинены друг другу. Но общего плана военных действий выработано не было, инициативу их предоставляли Наполеону. Армии наши оставались разобщенными, потому, что не знали, куда именно направит Наполеон свой главный удар: к северу или к югу. Казачьи разъезды и разведчики наши по течению Немана от Гродно до Юрберга, сообщали лишь о скоплении на левом берегу Немана огромных неприятельских сил. Между тем Наполеон приехал в лагерь под Вильковиском, по дороге в Ковно, и здесь отдал следующий приказ:

«Солдаты! Вторая война польская началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом. В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Францией и войну с Англией. Ныне нарушает она клятвы свои и не хочет дать никакого объяснения о странном поведении своем, пока орлы французские не возвратятся за Рейн, предав во власть ее союзников наших. Россия увлекается роком! Судьба ее должна исполниться. Не считает ли она нас изменившимися? Разве мы уже не воины аустерлицкие? Россия ставит нас между бесчестием и войною. Выбор не будет сомнителен. Пойдем же вперед! Перейдем Неман, внесем войну в русские пределы. Вторая польская война, подобно первой, прославит французское оружие, но мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец пятидесятилетнему кичливому влиянию России на дела Европы».

12-го июня, после полуночи, в присутствии Наполеона совершена была переправа главных его сил, через Неман, между Ковно и Понемунями, для чего наведены были три моста. Почти одновременно переправились в разных местах и прочие части огромной французской армии, всего до 400 000 человек с 1300 орудий, не встретив со стороны русских никакого сопротивления. План Наполеона был прост. Сам он с гвардией и с корпусами маршалов: Даву, Нея и Удино двинулся по дороге в Вильну, чтобы разбить по одиночке разобщенные корпуса 1-й армии; в то же время брат его, король вестфальский Иероним, должен был напасть с 80 000-й армией на армию князя Багратиона; в промежутке же между Наполеоном и Иеронимом вице-король итальянский Евгений Богарне, также с 80 000-й армией, движением на Новые Троки должен был помешать соединению Барклая де Толли с Багратионом и прекратить между ними всякое сообщение. Вместе с тем, маршал Макдональд переправился у Тильзита для осады Риги, а австрийский корпус князя Шварценберга вступил в Минскую губернию.

Донесение наших разъездов о переправе французов через Неман и о занятии ими Ковно получено было в Вильне вечером 12 июня во время бала в Закрете, данного императору его генерал-адъютантами. Но Александр уже имел сведения о готовящейся переправе французов и еще днем отдал чрез Барклая де Толли приказ о сосредоточении войск 1-й армии позади Вильны, у Свенцян. Тогда же послано было повеление Багратиону о начатии военных действий. 13 июня отдан был следующий приказ по армиям: «С давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всем нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши, но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, а быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковно открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца Небес, поставить силы Наши против сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! вы защищаете веру, отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог».

В рескрипте, данном на имя князя Н. И. Салтыкова, оставленного в Петербурге во главе управления, находились знаменательные слова: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского война не останется в царстве моем».

Впрочем, тогда же император Александр попробовал вновь вступить в переговоры с Наполеоном на условии, чтобы он вышел из пределов России. С этою целью он отправил на встречу Наполеону с собственноручным к нему письмом генерал-адъютанта Балашова. Задержанный на пути маршалом Даву, Балашов представлен был Наполеону уже по прибытии его в Вильно, в том самом кабинете, откуда отправлял его несколькими днями ранее император Александр. Упоенный успехами завоеватель обошелся с Балашовым высокомерно. В разговоре с ним Наполеон жаловался на ненависть к себе русского императора, грозил высылкой в Россию родственных ему германских владетелей и наотрез отказал в требовании отступить за пределы России». «И теперь еще есть время примириться, — сказал он: — начните переговоры с Лористоном (французским посланником в Петербурге), пригласите его в вашу главную квартиру или отправьте к нему в Петербург канцлера; между тем, заключим перемирие, но ни в каком случае я не отступлю из Вильны». «Не за тем я перешел чрез Неман, чтобы возвращаться», прибавил он, заканчивая разговор. Если император Александр, отправляя Балашова, имел мысль на личном свидании с Наполеоном обсудить все спорные вопросы, то этот ответ должен был показать ему, что бывший его союзник не был расположен повторить Тильзитское свидание. После этого император Александр отказывал уже Наполеону в каких бы то ни было личных сношениях с ним даже чрез посланцев до самого его падения.

Если верить рассказу Балашова о подробностях свидания его с Наполеоном, то русский посланец удачно ответил на вопрос его, какая дорога ведет в Москву: «в Москву ведет много дорог; Карл XII избрал дорогу на Полтаву».

Наполеон вступил в Вильну почти беспрепятственно уже 16 июня, преследуя отступавшая к Дриссе русские войска. Поляки встретили его восторженно, объявляя его восстановителем Польши. Но Наполеон холодно принял депутацию польского сейма, прибывшую к нему из Варшавы с просьбою о восстановлении Польского королевства в древних его границах, сказав ей, что поляки должны сами своими усилиями достигать желаемой ими цели. Он хотел только заставить поляков принести все жертвы для успеха своего похода. Не довольствуясь войсками Варшавского герцогства, он приказал начать в литовских губерниях формирование 5 пехотных и 4 конных полков, назначая командирами и штаб-офицерами в них знатных дворян, а на низшие должности — обер-офицеров и унтер-офицеров из войск Варшавского герцогства. Он учредил в Вильне из семи членов-поляков комиссию временного правительства великого княжества литовского под наблюдением французского комиссара. Целью этой комиссии было управление, именем Наполеона, занятыми им, русскими областями, продовольствие французских войск, взимание податей, устройство почт, организация ополчения и пожертвований. В городах образована была народная стража и жандармские команды. Поляки на каждом шагу, пользуясь всеми удобными случаями, старались показывать ненависть к России и раболепство пред Наполеоном. За поляками французы не видели исконных насельников края — литвинов и белорусов, которые не только не сочувствовали им, но проклинали пришельцев за их насилия и грабежи. Уже тотчас по переходе чрез Неман французская армия начала страдать от голода и климатических условий страны. Продовольственные запасы, заготовленные для своих войск Наполеоном, не могли поспевать за быстрым движением его армии, а литовские губернии уже были истощены долгим пребыванием среди них русских войск. Когда пайки, находившиеся при солдатах, были съедены, французы почувствовали острую нужду в продовольствии. Начались грабежи мирных жителей, и селения, находившиеся на пути французов, быстро опустели: жители спасались среди лесов и болот. Особенно свирепствовали солдаты, отставшие при скором марше армии, и дезертиры. 20 июня Наполеон отдал приказ по армии, в котором сам засвидетельствовал начинавшееся разложение своей армии. «В тылу армии, — писал он, — совершаются преступления бродягами и солдатами, недостойными имени французов. Они затрудняют сообщения и препятствуют устройству продовольствия»; он приказал предавать их суду, а для поимки их образовать три маршевые колонны. Кроме того, в половине июня начались бури и ливни, размывшие дороги. Лазареты наполнились больными солдатами, до 10 000 лошадей пало в одну ночь. Наполеон, таким образом, с самого начала похода, должен был увидеть, что поход в бедной, мало населенной стране, с суровым климатом, представляет иные задачи, иные трудности, чем прежние походы его в Западной Европе. Чтобы привести в порядок хозяйственную часть армии, он принужден был отказаться от быстрого преследования русских войск и прожить в Вильне целые две недели, остановив здесь и значительную часть армии. Но пресечь зло в корне Наполеону не удалось, и при дальнейшем походе оно развилось еще более, главным образом от недостатка средств в продовольствии.

Между тем, наши войска отступали в глубь России. Целью отступления их полагалось соединение 1-й и 2-й армий, разъединенных стратегическим планом Наполеона. «Барклай де Толли и Багратион более не увидятся», насмешливо говорил Наполеон, не предвидя того, что французы сами не будут в состоянии совершать быстрых движений. Действительно, русские войска находились в тяжелом положении. Войска 1-й армии быстрыми маршами успели сосредоточиться 27 июня в Дрисском лагере, но здесь обнаружились все его недостатки, делавшие из него своего рода ловушку для русских войск, которою Наполеон не замедлил бы воспользоваться. В день вступления в Дрисский лагерь в приказе по войскам, было объявлено, что «Дрисский лагерь является целью, к которой они стремились» и что «теперь предстоит новый случай оказать известную их храбрость и приобрести награду за понесенные труды», и таким образом выражена была готовность принять сражение с Наполеоном; теперь ожидали только известий от князя Багратиона, чтобы отступать еще далее, к Полоцку. Известия эти также были печальны. Подавляемый превосходными силами неприятеля, не допускавшими, его соединиться с Барклаем, Багратион, отбивая на каждом шагу нападения врага, отступал к Могилеву на Днепре и таким образом не мог сблизиться с 1-й армией. Вследствие этого и 1-я армия 4 июля вышла из Дрисского лагеря и двинулась по правому берегу Двины к Витебску, оставив на Двине для защиты Петербургской дороги корпус войск под начальством графа Витгенштейна, численностью до 30 000 человек.

В Дриссе явился к императору Александру Балашов с отказом Наполеона вступить в переговоры на указанном императором условии, и тогда же выяснилось вполне численное превосходство неприятельских сил и наша неготовность к войне. «До сих пор, — писал император Александр кн. Салтыкову, — благодаря Всевышнего, все наши армии в совершенной целости, но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело против неприятеля, силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах. Против нашей 1-й армии, составленной из 12 дивизий, у него их 16 или 17, кроме трех, направленных в Курляндию и Ригу. Против князя Багратиона, имевшего 6 дивизий, у неприятеля 11. Против одного Тормасова силы довольно равны. Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться; в том и другом случае легко открывать дорогу на Петербург; но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ждет нашей гибели и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божиею перебороть его». Тогда же Александр писал Шведскому наследному принцу (Бернадоту): «Будьте уверены, что, когда началась война, мое твердое намерение протянуть ее на многие годы, хотя бы пришлось мне сражаться на берегах Волги».

Но для этой цели нужно было возбудить патриотизм русского народа, побудить его к жертвам людьми и имуществом, возжечь наконец народную войну. Со времен Петра Великого, Россия не вела войны в своих пределах; даже нашествие Карла XII коснулось лишь южных ее границ, Малороссии. Жертвуя людьми и деньгами, русский народ привык следить за военными действиями из прекрасного далека. Так относились сначала и к войне 1812 года. «Стали ходить смутные слухи, что Бонапарт с нами не ладит и что как бы не было войны. Ну, что-ж? Разве мы прежде не воевали? То с немцами, то с Турцией или со шведами; отчего же не повоевать и с Бонапартом? Тогда толковали, что Тильзитский мир, очень невыгодный для России, оттого и был так легко заключен нашим государем, что имелось в виду нарушить его при первом удобном случае. Потому неладные отношения между нами и Бонапартом не очень нас смущали: пусть грозит — повоюем». Но теперь с Бонапартом на Россию шел весь Запад Европы, и нашествие его угрожало коренным русским областям, даже обеим столицам государства — Петербургу и Москве. Не зная сущности дипломатических переговоров между Александром и Наполеоном, русские люди возмущены были одним фактом нашествия иноплеменников на русскую землю и готовы были для изгнания их на всевозможные жертвы. Чувство любви к родине объединило все сословия, примирило самые противоположные интересы, Подготовляя поход свой на Россию, Наполеон рассчитывал возбудить крестьян против помещиков, склонить их на свою сторону уничтожением крепостного права. Мысль эту многие и в России считали справедливою. «Многие из помещиков, — говорит Вигель, — опасались, что приближение французской армии и тайно подосланные от нее люди прельщениями, подговорами, возмутят против нее крестьян и дворовых людей. Напротив, в это время казалось, что с дворянами и купцами слились они в одно тело». Поэтому призыв к народу для отражения нашествия был как нельзя более кстати. Еще в Дриссе объявлены были распоряжения о сформировании новых полков и о рекрутском наборе в западных губерниях, но уже чрез день по выходе из Дриссы император Александр подписал воззвание к Москве и манифест о вооружении всего государства против Наполеона, написанные красноречивым пером адмирала Шишкова. «Да встретит он, — говорилось в манифесте, — в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина… Народ русский! Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушал зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров. Соединитесь все: с крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют». Чтобы лично руководить организацией .народных сил для отпора Наполеону, император Александр решился в Полоцке оставить армию и, на пути в Петербург, посетить Москву.

К сожалению, император Александр, уезжая из армии, не вверил никому, вместо себя, верховного командования войсками, действовавшими против Наполеона. Между тем, командовавший 1-й армией, военный министр Барклай де Толли, по слабому своему характеру и нерусскому происхождению, не пользовался доверием армии, тем более, что он окружил себя немецкими офицерами, на которых войска также смотрели с подозрением. Русские солдаты кипели мужеством, с негодованием смотрели на свое отступление и жаждали сражения. Естественно было многим думать, что иностранцы, подобно Фулю, изобретателю Дрисского лагеря, не сумевшие спасти своей родины от ига Наполеона, и в России будут виновниками его побед; раздавались даже речи об измене. Трудно сказать даже, насколько сам Барклай был виновником отступления в глубь России: оно предписывалось обстоятельствами, необходимостью соединения со 2-й армией. Пользовавшийся полным доверием русских войск, сподвижник Суворова, кн. Багратион, также отступал со 2-й армией для соединения с Барклаем, но не вызывал на себя нареканий. В войне, где шел вопрос о существовании государства, о спасении русского народа и православной веры от иностранцев и иноверцев, конечно, было большой ошибкой во главе русских сил ставить генерала нерусского происхождения и лютеранина, в то самое время, когда обращались к «храброму потомству храбрых славян» и ожидали появления новых Пожарских, Палицыных и Мининых. К счастию, начальником штаба Барклая был любимец войск, генерал Ермолов, а в числе высших командиров представители Екатерининских войск: Тучков, граф Шувалов, Дохтуров, Остерман-Толстой, Коновницын и Уваров.

По отъезде императора Александра русская армия отошла к Витебску, где авангард ее выдержал упорное сражение при Островне, а затем по дороге в Смоленск, куда ожидали прибытия армии князя Багратиона. После жестокого сражения при Салтановке, где корпус генерала Раевского выдержал натиск главных сил маршала Даву, Багратион двинулся к Смоленску чрез Мстиславль. «Единая храбрость и усердие русских войск, — доносил Раевский Багратиону, — могли избавить меня от истребления против превосходного неприятеля и столь выгодной для него позиции. Я сам свидетель, что многие офицеры и нижние чины, получив по две раны и перевязав их, возвращались в сражение, как на пир. Не могу довольно выхвалить храбрость и искусство артиллеристов: все были герои. Этот бой был первым боем моего корпуса в походе. Войска одушевлены были примерным мужеством и ревностью, достойною удивления!» Перейдя Днепр, Багратион послал атамана Платова с донскими казачьими полками для открытия сообщений с Барклаем де Толли. 22 июля произошло, наконец соединение 1-й и 2-й армий у Смоленска. Князь Багратион, старший в чине, добровольно подчинился Барклаю, как военному министру, пользовавшемуся полным доверием Государя. Здесь на границе коренной России, русские войска остановились, чтобы грудью защитить дорогу на Москву.

Между тем император Александр совершил свое путешествие в Москву. Повсюду население встречало его с восторгом и готовностью всем жертвовать на защиту отечества. В Смоленске дворяне вооружались сами и просили дозволения вооружить 20 000 ратников из своих крестьян и снабжать их продовольствием. С не меньшим взрывом патриотического чувства встретили государя и в Москве 12 июля. Когда император Александр вышел из дворца на Красное крыльцо, чтобы шествовать в Успенский собор, он был встречен восторженными кликами многотысячной толпы народа. «Отец наш, — кричали из толпы, — веди нас куда хочешь, умрем или победим!» Окружавшие государя лица, по свидетельству современника, принуждены были составить из себя род оплота, чтобы довести императора от Красного крыльца до Собора. «Всех нас можно было уподобить судну без мачт и кормила, обуреваемому на море волнами. Между тем громогласное «ура» заглушало почти звон колоколов. Это шествие продолжалось очень долго, и мы едва совершенно не выбились из сил. Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе, как в это время». 15 июля назначено было для представления государю дворянства и купечества. Здесь император Александр убедился в готовностисословий защищать веру и отечество; по его собственным словам, Москва превзошла его ожидания. В ответ на речь государя дворяне объявили ему, со слезами на глазах, что они назначают по 10 человек со ста душ крестьян. Купечество также доложило государю, что начатая среди него подписка дала уже несколько миллионов рублей. Государь благодарил всех именем отечества. В тот же день он писал князю Салтыкову: «Приезд мой в Москву имел настоящую пользу. В Смоленске дворянство предложило мне на вооружение 20 000 человек, к чему уже тотчас и приступлено. В Москве одна сия губерния дает мне десятого с каждого имения, что составит до 80 000, кроме поступающих охотою мещан и разночинцев. Денег дворяне жертвуют до трех миллионов, купечество же слишком до десяти. Одним словом нельзя не быть тронуту до слез, видя дух, оживляющий всех, и усердие и готовность каждого содействовать общей пользе». Готовность русских людей жертвовать на защиту отечества была так велика, что превышала меру потребности. Император Александр счел поэтому излишним распространять всеобщее вооружение на всю Россию и положил оставить его только в 16 губерниях, ближайших к Москве и Петербургу. Для вооружения ратников приказано было Тульскому оружейному заводу изготовлять ежемесячно до 13 000 ружей.

Уже в это время многие москвичи предвидели возможность занятия Москвы Наполеоном. Ту же мысль выражал граф Толстой в беседе с государем. «Зимовать в ней нельзя, — сказал он, — но если Наполеон решится остаться на зиму в Москве, что тогда ваше величество намерены предпринять?» — «Сделать из России вторую Испанию», — отвечал Александр.

Не одна Москва, но и вся Россия горячо отозвалась на призыв государя к пожертвованиям. Ратников ополчения собрано было более 300 000 человек, а денег пожертвовано до 100 миллионов рублей. Кроме того, на пути неприятельской армии крестьяне, купцы и помещики жгли свое имущество, чтобы оно не доставалось врагу, а многие из них, скрываясь в лесах, вооружались, чем могли, чтобы нападать на мелкие французские отряды. Короче, одно приближение Наполеона к Смоленску вызвало народную войну против него, что дало основание назвать войну 1812 года Отечественной.

III. От Смоленска до Москвы

По достоверным известиям участников похода 1812 года, Наполеон, заняв 16 июля Витебск по отступлении армии Барклая де Толли, думал приостановить наступательное свое движение. «Здесь, на берегах Двины, конец походу 1812 года; поход 1813 года довершит остальное, — сказал он и, обратясь к главному интенданту своей армии, прибавил; — а вы заготовляйте нам продовольствие, мы не повторим безумия Карла XII». Есть даже свидетельство, что, возражая Мюрату, Наполеон объявил, что война с Россией потребует для своего окончания не менее трех лет. Эти слова Наполеона в значительной степени объясняются убылью его армии, происшедшего от болезней, от недостатка продовольствия. Край, занятый французскими войсками, был совершенно разорен; солдаты часто питались незрелыми растениями, парили их в горшках и ели без всякой приправы. Палящие жары, длинные переходы, голод и лишения разного рода произвели в рядах армии заразительные болезни. Солдаты, в поисках хлеба, удалялись в сторону от дороги, отставали от своих частей и, потеряв надежду догнать их, часто образовывали шайки мародеров (миродеров, как называли их крестьяне), нещадно грабивших беззащитных жителей и производивших всякого рода насилия. Маршал Даву объявил в Могилеве членам новоучрежденного правления: «Господа, император Наполеон требует от вас трех вещей: хлеба, хлеба и хлеба!» От болезней и недостатков всякого рода армия Наполеона уменьшилась на целую треть, еще не давши русским ни одного генерального сражения. Кроме того, действия отдельных корпусов Наполеона на севере и юге были весьма неудачны. Маршал Удино, направленный из Полоцка на Петербургскую дорогу, разбит был 19 июля графом Витгенштейном при Клястицах, где мы потеряли в числе убитых славного кавалерийского генерала Кульнева, а 15-го июля генерал Тормасов нанес страшное поражение саксонскому корпусу Ренье при Кобрине и удержал австрийский корпус Шварценберга от вторжения в Волынскую губернию. В Витебске же Наполеон получил известие о заключении Россией мира с турками и о движении Дунайской армии на помощь Тормасову. Все это, казалось, принуждало Наполеона остановиться в Витебске, привести в порядок огромный край, занятый его войсками, снабдив их продовольствием, обеспечить успех корпусов Удино и Шварценберга и, укрепившись на линиях Двины и Днепра, с началом новой кампании, двинуться на Москву или Петербург.

Но двухнедельная остановка в Витебске показалась тяжелой Наполеону, привыкшему одним ударом решать участь кампаний. Едва армия его успела в течении этого времени оправиться, как Наполеон на собранном им военном совете, вопреки мнению большинства своих генералов, высказал свое намерение продолжать наступление. «Император Александр, — говорил он, —  слишком могуществен. Он не согласится на мир, не испытав счастья в бою: надобно разбить его армию. Для чего останавливаться здесь на восемь месяцев, когда мы можем в 20 дней достигнуть цели? Не для овладения ничтожным Витебском пришел я в Россию. Разгромим русских и через месяц будем в Москве. Весь план моего похода — в сражении; вся моя политика — в успехе». Известия о начале народной войны в России несомненно имели влияние на его решение. Он хотел раздавить русскую армию прежде, чем образуются народные ополчения. Воззвания императора Александра к русскому народу чрезвычайно встревожили и удивили Наполеона: он по свидетельству его секретаря, приказывал несколько раз прочитывать сделанный с них перевод.

Но, пока французы думали еще о новом наступлении, русские сами решились воспользоваться соединением 1-й и 2-й армий для нападения на разобщенные части французских войск. 26 июня 1-я и 2-я армии двинулись разными дорогами на Рудню, по дороге к Витебску, где беспечно стоял корпус французских войск. Уже 27 июня атаман Платов разбил передовые французские отряды при Молевом Болоте, но Барклай, получив ложные известия о движении французов ему во фланг, перешел на Поречскую дорогу, а 2-й армии приказал возвратиться к Смоленску. Здесь русские войска, к негодованию Багратиона и всей русской армии, бесплодно простояли три дня. Лишь 1 августа Барклай вновь выступил со всеми войсками к Рудне, но снова остановился не доходя ее, на позиции, в ожидании нападения Наполеона. Пока продолжались эти движения, названные солдатами «ошеломелыми» (поселению Шеломец на Витебской дороге), благоприятный момент для нападения был пропущен, французы успели сосредоточиться, и Наполеон, оставив Барклая дожидаться его на позиции, задумал мастерским движением обойти русскую армию с левого фланга, переправиться чрез Днепр, захватить Смоленск и отрезать, таким образом, русские войска от Московской дороги. Уже 2 августа переправилась чрез Днепр главная армия Наполеона, в числе 190 000 человек, и авангард ее под начальством Мюрата, зятя Наполеона, быстро двинулся к Смоленску. К счастью, у города Красного находился отряд генерала Неверовского, оставленный князем Багратионом для прикрытия Смоленской дороги, так как Багратион предвидел возможность этого движения врага. Неверовский построил отряд свой в каре, и хотя войска его состояли из рекрутов и ни разу еще не были в огне, но, окруженные тучами неприятельской кавалерии, прицельным огнем по команде отражали их атаки, устилая землю трупами врагов. Таким образом, отбивая яростное нападение Мюрата, Неверовский отступал 15 верст, по признанию самих французов, как лев. Лишь в 6 верстах от Смоленска французы прекратили свои атаки на Неверовского, в то время как Багратион, извещенный о движении Наполеона, послал для защиты Смоленска корпус генерала Раевского, а за ним спешил и сам со всей своей армией. Раевский, прибыв в город, решился скорее погибнуть, чем допустить Наполеона отрезать русскую армию от сообщения с Москвою. На рассвете 4 августа Наполеон атаковал древние стены Смоленска. Раевский защищался отчаянно. В разгар сражения Багратион прислал ему записку: «Друг мой! Я не иду, а бегу, желал бы иметь крылья, чтобы скорее соединиться с тобою. Держись, Бог тебе помощник!» Когда приступы французских войск были отбиты, Наполеон начал громить стены города пушечными ядрами. Город загорелся во многих местах, древние стены разрушались, но русские не уступали неприятелю ни шагу. Лишь к вечеру, когда атака французов затихла, появились части 1-й и 2-й армий, и оба главнокомандующие благодарили войска Раевского за их геройский подвиг. Таким образом, план Наполеона не удался. Вспоминая о сражении при Смоленске, Наполеон говорил впоследствии: «Я прибыл к Смоленску 24-мя часами прежде русской армии. Отряд из 15 000 человек, нечаянно находившийся в Смоленске, имел счастие оборонять город целый день и дал Барклаю де Толли время подоспеть на следующие сутки с подкреплением… Если бы мы застали Смоленск врасплох, то, перейдя Днепр, атаковали бы в тыл русскую армию, в то время разделенную и шедшую в беспорядке. Такого решительного удара совершить не удалось».

Утром 5-го августа, сменив в Смоленске утомленные войска Раевского корпусом неустрашимого Дохтурова, 2-я армия поспешила занять московскую дорогу, двинувшись на Дорогобуж к Соловьевой переправе. Дохтуров, подкрепляемый войсками 1-й армии, целый день отбивал приступы французов. 150 французских орудий громили Смоленск. Город пылал со всех концов. Среди этого ада жители спасались в церквах, где пели молебны и совершали всенощное бдение накануне праздника Преображения Господня. В сумерки вынесли в лагерь 1-й армии чудотворную икону Смоленской Божией Матери. Лишь в одиннадцать часов вечера прекратилась канонада, и неприятель отступил от стен, частью уже разрушенных. Замечательно, что, готовясь к нашествию Наполеона, не сочли нужным укрепить Смоленск, исстари считавшийся воротами Москвы и приступы Наполеоновых войск выдерживали древние его стены, построенные еще Борисом Годуновым и названные им дорогим ожерельем России.

Ночью Барклай де Толли приказал Дохтурову оставить город, решившись отступить вслед за Багратионом по Московской дороге. В Смоленске осталась едва тысяча жителей из 15, из 2250 домов уцелело 350, и удерживать город не было надобности, как только отступление, казалось, было обеспечено. В действительности 1-я армия едва не была отрезана на Московской дороге от второй корпусом Нея, но отряд генерала Тучкова успел сдержать его при Дубине, давая время выйти на Московскую дорогу корпусам 1-й армии, шедшим по грунтовым, проселочным путям. Цель Тучкова, предохранившего 1-ю армию от нежданного разгрома, была достигнута, но сам он, раненый, попался в плен к французам. Наполеон находился во время сражения в Смоленске и не успел принять мер к поражению русской армии, подкрепив атаки Нея другими своими корпусами.

Упорная оборона первого коренного русского города, занятие которого обошлось Наполеону 7000 человек, и дальнейшее отступление русской армии по направлению к Москве, побудили Наполеона искать мирных переговоров с Александром, которые он так горделиво отверг в Вильне. Призвав к себе пленного генерал-майора Тучкова, Наполеон, после долгих рассуждений о том, что он не хотел войны, но его принудили к ней сами русские, просил его через брата его, корпусного командира Тучкова, довести до сведения государя, что он ничего более не желает, как заключить мир. «Мы уже довольно сожгли пороха и пролили крови, ведь когда-нибудь должны же кончить? За что мы деремся? Я не имею вражды против России. О, если бы вы были англичане: parlez-moi de cela (при этих словах он поднял вверх кулак). Но русские мне ничего не сделали. Вы хотите дешево покупать кофе и сахар? Очень хорошо, все можно устроить так, что у вас будут и кофе, и сахар… Не лучше ли вступить в переговоры о мире до потери сражения, чем после. Да и какие последствия должно иметь для вас проигранное сражение? Я займу Москву, и какие бы ни принял я меры для избавления ее от разорения, ничто не поможет. Занятая неприятелем столица похожа на женщину, потерявшую честь: что ни делай после, но чести возвратить невозможно. Знаю: у вас говорят, что Россия не в Москве; то же самое твердили и австрийцы о Вене, но когда я занял ее, то они заговорили иначе. И с вами тоже случится. Столица ваша — Москва, а не Петербург, который не что иное, как место пребывания ваших монархов». Ответа на письмо Тучкова к брату, однако, не последовало…

Уверенность, что принудить Александра к миру можно только занятием Москвы, побудила Наполеона продолжать движение к Москве. «Нас ожидает мир, — говорил он: — чрез неделю мы заключим его. Бывши так близко к цели, не о чем размышлять. Пойдем в Москву»!

Но на встречу Наполеону шли не мирные предложения, а воинственные клики русского народа, вооружавшегося за свою родину. Началась народная война. На пути Наполеона, следовавшего за отступавшей русской армией, крестьяне сжигали свои села и деревни, уничтожали свое имущество, а сами уходили в леса и дальние деревни. Небольшие отряды французских войск, удалявшиеся вправо или влево от большой дороги для поисков фуража и продовольствия, подвергались нападению крестьян, вооруженных чем попало: дубинами, вилами, топорами, среди них встречались даже женщины. При переходе в коренную Россию французы лишились возможности иметь даже шпионов, которых в западном крае они имели среди евреев и поляков, и, не зная русского языка, не могли собирать никаких сведений. В довершение неудач французов, казаки не давали им покоя и при отступлении уничтожали мосты и гати, по которым проходила русская армия. Наполеон и его армия жаждали решительной битвы с русскими. Москва казалась им маяком в безбрежном русском море: в ней надеялись они найти мир и конец всем своим лишениям.

И в русской армии также ждали решительной битвы, без которой, по общему чувству, нельзя было допустить врагов к древней столице. В необходимость отступления никто не хотел верить, и в нем обвиняли одного Барклая. В числе недовольных был и брат государя, цесаревич Константин, и генерал Беннигсен; их обоих Барклай счел нужным удалить из армии. Но ропот войск не унимался: после взятия Смоленска они перестали даже отвечать на приветствия главнокомандующего. Но в Петербурге уже взвесили опасность, которая могла произойти от недоверия войск к своему вождю, и сознали необходимость поставить во главе всех армий полководца, пользующегося народным доверием. Выбор его император поручил комитету из высших государственных сановников. Комитет единогласно, 5 августа, в день сражения при Смоленске, избрал главнокомандующим всех армий князя Михаила Илларионовича Кутузова, бывшего сподвижником Суворова при взятии Измаила, уже сражавшегося с Наполеоном в кампанию 1805 года и только что славно закончившего войну с Турцией. Государь не любил Кутузова по воспоминаниям об Аустерлицком поражении, где он недостаточно настойчиво, по его мнению, противился мысли о необходимости немедленно вступить в бой с Наполеоном, а затем снял с себя всякую ответственность за печальный исход боя. Между тем, вера в патриотизм и военные доблести Кутузова были так велики, что дворянство и в Москве и в Петербурге избрали его в начальники ополчения. Император Александр лишь 8 августа утвердил Кутузова в звании главнокомандующего, но писал сестре, что сделал это лишь в угоду общему мнению и что в этом назначении заранее умывает себе руки.

11 августа, отправляясь в армию, Кутузов молился в Казанском соборе, стоя на коленях. Протоиерей благословил его иконой Божией Матери, в малом медальоне, которую Кутузов тут же возложил на себя. Уезжая из собора, он сказал священникам: «Молитесь обо мне, меня посылают на великое дело». По дороге к армии народ встречал его хлебом-солью, духовенство — с крестом и иконами; иногда даже отпрягали лошадей от его экипажа и везли его на себе. Все уверены были, что тонкий ум Кутузова поможет ему справиться с великим завоевателем. Наполеон, узнав о назначении Кутузова, назвал его «старой лисицей», помня его знаменитое отступление в кампанию 1805 года. Армию Кутузов застал в Царево-Займище, где Барклай расположил ее на позиции в ожидании сражения с Наполеоном. Войска встретили его с восторгом. «Приехал Кутузов бить французов», говорили солдаты. Всюду передавали слова его, сказанные при осмотре почетного караула: «ну, как можно отступать с такими молодцами»! Осматривая войска и заметив, что солдаты начали чиститься и строиться, Кутузов сказал им: «не надо, ничего этого не надо. Я приехал только посмотреть, здоровы ли мои дети. Солдату в походе не о щегольстве думать: ему надо отдыхать после трудов и готовиться к победе». «Вот приехал наш батюшка, — говорили солдаты, — он все наши нужды знает. Как не драться при нем! На его глазах все до одного рады головы положить». Кутузов, соблюдая заветы своего учителя Суворова, был близок к солдату, умел говорить с ним, в противоположность Барклаю, и солдаты радовались, когда замечали издали фигуру старого главнокомандующего, едущего верхом, в сюртуке без эполет, в белой фуражке, с шарфом через одно плечо и с нагайкой через другое.

Кутузов нашел позицию при Царево-Займище неудобною и приказал отступить к селу Бородину, в 10 верстах от Можайска. Едва ли он надеялся остановить стремление завоевателя к Москве, в виду явного численного превосходства его армии, но он чувствовал невозможность отдать Москву без боя: его требовала армия и вся Россия. 23 августа русская армия пришла на Бородинскую позицию и расположилась на пятиверстном пространстве от селения Утицы на старой Московской дороге до села Беззубова. В центре позиции было село Бородино, а позади его, за рекой Колочей, находился высокий холм, наскоро укрепленный и названный курганом Раевского. Невдалеке от него, в деревне Горках, поставлены были батареи. От Бородина до Беззубова расположен был правый фланг русской армии; левый, прикрытый течением реки Колочи, редутами у села Семеновского тянулся до самой Утицы. 24 августа Наполеон подошел к нашей позиции, занял Шевардинский редут находившийся впереди нашего левого фланга и остановился, видя готовность русских принять бой. В успехе его Наполеон не сомневался: у него было до 170 000, а у Кутузова — всего 113 000 человек, считая в том числе 15 000 рекрутов и свыше 10 000 только что прибывшего к армии Московского ополчения.

День 25 августа прошел у обеих сторон в приготовлениях к битве. Подобно своему вождю, французы радовались предстоящему сражению, последствием которого, по их мнению, — занятие Москвы, заключение мира и конец всем тягостям и лишениям похода. Уверенные в победе, французы провели день шумно и весело. В русском лагере готовились к бою молчаливо, сосредоточенно. Готовились к бою, как к суду Божию, зная, что предстоит или умереть, или спасти отечество. Многие отказывались от своей чарки водки, говоря: «не к тому готовимся, не такой завтра день». На случай смерти солдаты надели белые рубашки. Кутузов велел пронести по рядам армии икону Смоленской Божией Матери. Сто тысяч человек падало пред ней на колени, повторяя слова священной песни: «Заступница усердная» и «Взбранной Воеводе победительная»… Спешно заканчивали работы по укреплению редутов и батарей.

На рассвете 26 августа Наполеон вышел из палатки и, видя восходящее солнце, воскликнул: «вот солнце Аустерлица!» Вслед затем французской армии прочитано было следующее воззвание Наполеона: «Настало желанное вами сражение! Победа зависит от вас; она нам нужна и доставит изобилие, спокойные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске, и самое позднее потомство с гордостью будет говорить о подвигах ваших; да скажут о вас: и он был в великой битве под стенами Москвы!» Князь Кутузов не сделал никакого воззвания к войскам: русские отчетливо сознавали важность минуты, пред величием которой должно было умолкнуть всякое красноречие.

Трудно описать подробности Бородинского боя. На небольшом сравнительно пространстве упорно, с ожесточением, бились с раннего утра до вечера более 200 тысяч человек, и более 1000 орудий извергали картечь и ядра на сражающихся. Это была величайшая из битв, бывших со времени изобретения пороха. Наполеон сам говорил впоследствии: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое дал я под Москвою. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

Большую часть своих войск Наполеон сосредоточил против нашего левого фланга, которым командовал князь Багратион. Главная атака произведена была на фланги у села Семеновского. Но ни губительный огонь, ни жестокие нападения неприятельских густых пехотных и кавалерийских колонн, сменявших друг друга и предводимых лучшими полководцами Наполеона: Неем, Даву, Мюратом и Жюно, не могли поколебать стойкости русских воинов. В пылу сражения дивизия графа Воронцова была почти вся уничтожена: неся страшные потери, русские смыкали свои ряды и умирали, не трогаясь с места. Наполеон приказал тогда сосредоточить против войск Багратиона до 400 орудий и открыть по ним огонь на самом близком расстоянии; вслед затем двинул на них новые колонны своих войск. Но русские ударили на них в штыки, и начался страшный рукопашный бой, в котором перемешались русские и французы. В этот момент смертельно ранен был и князь Багратион. Тогда русские войска отошли, заняв позицию у самого села Семеновского, и здесь уже ни шагу не уступали французам. На смену Багратиону, Кутузов прислал Дохтурова, который холоднокровно распоряжался боем, сидя на барабане, под неприятельскими ядрами.

Упорный бой происходил в то же время и у кургана Раевского, против которого направлен был корпус пасынка Наполеона, Евгения Богарне, вице-короля итальянского. Огнем неприятельской артиллерии были перебиты почти все немногочисленные защитники кургана, отразившие сначала несколько неприятельских атак. Генерал Ермолов успел вновь занять курган после жаркого боя. Лишь к вечеру французы овладели курганом, но затем сами предпочли его очистить в ожидании новой русской атаки.

Князь Кутузов во время сражения находился на батарее в деревне Горках, тщательно следя за ходом боя. Когда яростные нападения французов на наше левое крыло угрожали войскам Багратиона совершенным истреблением, Кутузов приказал атаману Платову с казачьими полками и генералу Уварову, находившимся на нашем правом фланге у деревни Беззубово перейти речку Войну и напасть на левое крыло французов. Это внезапное движение имело полный успех; в пылу атаки казаки зашли даже в тыл французов и произвели там смятение. Наполеон вынужден был остановить войска, шедшие к Семеновскому, и тем дал время Кутузову подкрепить наше левое крыло. В то же время генерал Тучков успешно действовал у Утицы против войска Понятовского, которому Наполеон приказал обойти наше левое крыло. В этот день, как говорили, трусу не было места. Офицеры и солдаты обнаружили храбрость и презрение к смерти необыкновенные. Необычайное мужество проявил также Барклай де Толли, видимо искавший смерти. Здесь он вновь приобрел доверие солдат, которые не раз кричали ему «ура!».

Кровопролитная битва закончилась лишь в шесть часов вечера полным изнурением обеих сторон, а к ночи неприятель отступил на прежнюю свою позицию. Русские считали, что они одержали победу, отбив нападения врага, превосходного в силах, а французы, испытав все ужасы боя, по словам очевидца, оставались в оцепенении. Обе стороны испытали огромные потери: более 100 000 трупов покрывали поле сражения. Здесь, по выражению Ермолова, французская армия расшиблась о русскую. Кутузов так был уверен в успехе боя, что по окончании его объявил войскам о своем намерении на другой день атаковать Наполеона. Но когда поступили к нему донесения об огромных потерях армии, лишившейся свыше 50 000 человек убитыми и ранеными, т. е. почти половины своего состава, Кутузов решился отступить. Наполеон до 11 часов утра 27 августа ждал нападения Кутузова, но русская армия, переночевав на поле сражения, стала затем тихо отступать к Можайску. Тогда только Наполеон провозгласил о своей победе, но не осмелился преследовать русских.

Москва еще надеялась избавиться от нашествия Наполеона. Главнокомандующий Москвы, граф Растопчин, человек энергический и любивший отечество, с самого начала войны поддерживал патриотический дух населения, а со времени взятия Смоленска выпускал летучие листки, так называемые афиши, в которых призывал народ к оружию для защиты отечества, возбуждал презрение к врагу и уверял, что его не допустят до Москвы. Главною целью Растопчина было поддержать в Москве спокойствие и порядок. Всех иностранцев, которых можно было заподозрить в шпионстве, он выслал из Москвы. Той же участи подвергся даже московский почт-директор Ключарев, известный масон, навлекший на себя обвинение в желании возбудить в Москве беспорядки. Тогда же арестован был Растопчиным купеческий сын Верещагин за перевод из иностранных газет известий о Наполеоне. Порывистые, произвольные, не всегда обдуманные действия Растопчина далеко не всем нравились и часто не достигали своей цели; даже его афишки возбуждали во многих неудовольствие своею приторною подделкою под народный язык и тем, что поддерживали возбуждение московского населения. Огромное большинство московского дворянства, хорошо знакомого с ходом событий, не принимало за чистую монету заверений Растопчина о безопасности Москвы и уже после сражения при Смоленске потянулось на юг и восток России, подальше от Москвы, или отправило туда свои семейства. В апреле бывали дни, когда на одной какой либо заставе записывали до 2000 выезжавших экипажей. Но далеко не все были так предусмотрительны. Сам Растопчин писал государю, что он начнет укладывать и вывозить казенное имущество лишь тогда, когда неприятель дойдет до Вязьмы. По распоряжению Императрицы Марии Феодоровны, прежде всего приняты были меры к удалению из Москвы заведений, находившихся под ее покровительством, затем начали вывозить присутственные места и казенные запасы. Но Растопчин не успел вывезти всего, и многое сделалось добычей неприятеля или пламени Московского пожара. Не хватало уже подвод для вывоза казенного и частного имущества, и даже богатые дворяне помещики оказались не в состоянии спасти ценную свою движимость, даже библиотеки и картинные галереи: для одного казенного имущества собрано было 63 000 подвод, что, конечно, оказалось недостаточно. Не успели вывезти из Москвы даже всех святынь ее, находившихся в Кремле, церквах и монастырях московских. Уже Кутузов приближался к Москве, когда Растопчин, думая, что русская армия не оставит ее без боя, приказал раздавать народу по дешевой цене оружие из арсенала и созывал московских жителей на Три Горы, чтобы сразиться с врагом и не пустить его в Москву; туда же должен был явиться и преосвященный Августин с крестным ходом, чтобы благословить народ на этот подвиг. Говорили, что Растопчин обещал скорее сжечь Москву, чем отдать ее неприятелю.

Кутузов действительно писал Растопчину, что приготовляется дать новое сражение под стенами Москвы, но едва ли мог придавать серьезное значение для военных действий толпам московских жителей, собиравшихся по зову Растопчина. Зная его издавна, Кутузов боялся какого-либо необдуманного поступка с его стороны, который мог бы вредно отразиться на положении армии, им предводительствуемой: для него важно было, например, обеспечить армии свободное отступление чрез Москву, и, разумеется, несвоевременные пожары в ней могли затруднить его в виду неприятеля.

Но Растопчин был глубоко прав, донося государю, что население Москвы проникнуто глубокою любовью к Царю и Отечеству и готово на всевозможные жертвы. «Да будет слово «мир» далеко от Вашего Величества, — писал он. — Русские воспримут свое место во вселенной, и вы восторжествуете над вашим врагом. Может быть, это сбудется скоро. Ваши подданные проливают кровь и не скорбят».

Когда Растопчин писал эти строки, русская армия приближалась уже к Москве. 1 сентября Кутузов остановился у Поклонной горы и рассуждал с окружающими о невыгодах позиции, в которой предполагал он дать Наполеону битву под Москвою. В пятом часу приказал собрать в занятой им избе, в деревне Филях военный совет, на который приглашены были Барклай де Толли, Беннигсен, Дохтуров, Уваров, граф Остерман-Толстой, Раевский, Коновницын, Ермолов, Кайсаров и Толь. Большинство соглашались с мнением Беннигсена, что следует дать битву под стенами Москвы, тогда как другие примкнули к мнению Барклая, что для спасения отечества прежде всего нужно сохранить армию. Выслушав мнения собравшихся генералов, Кутузов закончил совещание словами: «С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к нам на подкрепление. Самым отступлением Москвы мы приготовим гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, ответственность обрушится на меня, но жертвую собою для блага отечества». Затем, встав со стула, Кутузов прибавил: «Приказываю отступать». Генералы разошлись в тягостном молчании.

Конечно, один Кутузов, пользуясь неограниченным доверием войск, мог принять на себя это решение и заставить всех безропотно себе повиноваться. Никто не сомневался, что для Кутузова участь Москвы была также дорога, как и всякому русскому. И действительно, Кутузов, отдав приказание об отступлении армии, всю ночь не спал и несколько раз плакал. Но когда полковник Шнейдер, бывший с Кутузовым в эту ночь, спросил его наконец: «Где же мы остановимся?» — Кутузов, ударив по столу, отвечал: «Это мое дело; но уж доведу я французов, как в прошлом году турок, что они будут есть лошадиное мясо».

Тотчас после военного совета, Кутузов уведомил Растопчина о своем решении, сделав распоряжение об удалении из Москвы раненых и больных солдат на заранее приготовленных 5000 подводах. Тогда же выехал из Москвы и преосвященный Августин, сопровождая две чудотворные иконы и захватив на 14 подводах часть церковного имущества. Огромное большинство святынь и церковных сокровищ осталось в Москве. Вслед затем вывезен был из Москвы пожарный обоз.

Жители Москвы узнали об отступлении армии лишь утром 2 сентября, когда авангард ее вошел в Дорогомиловскую заставу; в отдаленных же частях города узнали об этом уже тогда, когда Москва занята была неприятелем. За армией потянулись тогда и все жители Москвы, имевшие возможность оставить город. «Солдаты, — говорит очевидец, — шли уныло в рядах, генералы и офицеры — по своим местам… Мы прошли за Кремль, внутрь города, и всюду видели горе, плач и отчаяние. Офицеры стали сходиться для беседы о предстоящем, которое для всех было чрезвычайно непонятно; тут и рядовые, под предлогом напиться ускользали в ближайшие лавочки, дома и погреба, открытые как будто для угощения проходящих: там-то они прощались с матушкой-Москвой. Пред заставой мы вышли на большую широкую улицу, заставленную в несколько рядов обозами; коляски, брички, телеги ехали вместе с артиллерией по обе стороны… Тут представлялась странная смесь всякого звания людей и экипажей. Повозки были наполнены сундуками, узлами и перинами, на которых сидели служанки, а лакеи сзади повозок вели лошадей и борзых собак. Казалось, всякий второпях забирал только одни любимые предметы для спасения из города».

За Рязанской заставой, у большой дороги, молча сидел Кутузов, наблюдая за движением армии. Увидев это беспорядочное движение войск и жителей, и боясь, что французы могут ворваться в город и смять арьергард, он послал командовавшему им генералу Милорадовичу приказание, сколько возможно удерживать неприятеля и условиться с ним, чтобы иметь время свободно вывезти из города тяжести. Тогда Милорадович потребовал от французов, чтобы приостановили военные действия до следующего утра, угрожая, в противном случае, драться в Москве и оставить им одни развалины. Наполеон поспешил согласиться на это, довольный, что наконец-то Москва попала в его руки. Таким образом, еще многие жители Москвы успели из нее выбраться, бросив все свое имущество. Купцы, стоя у лавок своих, просили проходивших солдат брать товар. «Пусть достанется лучше своим, — говорили они, — чем неприятелю».

По словам современников, Растопчин боялся в Москве мятежа, но нельзя видеть, чтобы опасения его были справедливы. Напротив, он сам способствовал возбуждению народа, приглашая его разыскивать не существовавших среди его изменников и раздав ему 1 сентября бесплатно оружие, остававшееся еще в арсенале, для встречи неприятеля на Трех Горах. Народные толпы действительно собрались там в назначенное Растопчиным время, но он туда не явился, узнав о решении Кутузова покинуть Москву, а народ, прождав его долгое время, мирно разошелся. Но утром 2 сентября к дому Растопчина на Лубянке собрались огромные толпы народа узнать от него об участи Москвы. Растопчин, уже совершенно готовый к отъезду, вышел к ним на крыльцо в сопровождении двух арестантов: купеческого сына Верещагина и француза Мутона. На крики народа: «На Три Горы» — Растопчин сказал: «Подождите, братцы, мне надобно еще управиться с изменниками» и, указывая на Верещагина, прибавил: «Вот изменник! от него погибает Москва!» Не успел побледневший Верещагин сказать: «Грех вашему сиятельству будет», как ординарец Растопчина, по его приказанию, нанес Верещагину первый удар саблей в голову. Несчастный Верещагин упал, обливаясь кровью. Народ бросился на него, бил и терзал его тело и наконец повлек его труп по московским улицам. Между тем, Растопчин сказал, обращаясь к Мутону: «Тебе я оставляю жизнь. Поди к своим и скажи, что этот несчастный был единственный из русских изменник своему отечеству». Мутон бросился бежать, а Растопчин спокойно выехал со двора, направляясь к Рязанской заставе.

Этот «единственный изменник», которого Растопчин предал на растерзание толпы, был совершенно чист от этого преступления. Император Александр обратил впоследствии свое внимание на это дело, и Растопчин не мог представить для себя основательных оправданий. Кровь Верещагина осталась черным пятном на его памяти, свидетельствуя в то же время о том, что в годину вражеского нашествия в Москве не было и не могло быть измены.

Уже выехав за заставу, Растопчин услышал три пушечных выстрела, которые сделали вступившие в Москву французы, чтобы разогнать собравшиеся там народные толпы…

IV. Москва и Тарутино

Велика была радость Наполеона и его армии, когда они 2 сентября с Поклонной горы увидели пред собою древнюю столицу России, сияющую куполами бесчисленных своих церквей. «Тысячами различных цветов блистал этот огромный город, — говорит один очевидец-француз. — При этом зрелище войсками овладел восторг; они остановились и закричали: «Москва, Москва!» Затем все прибавили шагу, смешались в беспорядке, рукоплескали, снова повторяя в восторге: «Москва, Москва». Так кричат моряки: «земля, земля!» после долгого и мучительного плавания. При виде этого позлащенного города, этого блестящего узла, соединяющего Европу и Азию, этого величественного средоточия, где соединялась роскошь, нравы и искусство двух лучших частей света, они остановились в гордом созерцании. Настал, наконец день славы; в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем нашей жизни… В это время забыты были все опасности и страдания». Занятие Москвы, казалось французам, должно было повлечь за собою заключение мира, теплые, спокойные квартиры и обильное продовольствие. Даже те из маршалов Наполеона, которые порицали движение его на Москву и советовали ему остановиться в Витебске или Смоленске, снова стали верить в гений Наполеона и мудрость его соображений. Все были уверены, что для спасения Москвы русские вынуждены будут согласиться на мир, предписанный завоевателем.

Но разъезды, посланные в Москву, скоро донесли Наполеону, что она почти оставлена жителями. Напрасно ждал он депутации от города, которая молила бы его о пощаде. Не решившись в тот же день въехать в Москву, уже занятую его войсками, Наполеон ночевал в одном из домов Дорогомиловского предместья и лишь на другой день поселился в Кремле, поместив там и часть старой своей гвардии. Первой его заботой было сохранение порядка в Москве, но голодные французские войска уже начали грабеж города. Они врывались в пустые и жилые дома, требовали себе напитков и пищи; забирали с собой или уничтожали дорогие вещи и делали всякие насилия. Московские помещичьи дома, казалось, еще не были оставлены своими хозяевами, которые едва успели спастись сами: не только сохранилась вся домашняя обстановка, но и кладовые и погреба наполнены были запасами разного рода, всякими предметами домашнего обихода и дорогими винами. При многих домах осталась прислуга бежавших хозяев, считавшая своею обязанностью оберегать барское добро от пришельцев.

Но в тот же день в городе начались пожары. Загорелся, прежде всего, Гостиный двор, в Китае городе, в котором хозяйничали французские солдаты. Одни тащили на плечах тюки сукон и различных материй, другие катили пред собою головы сахару и другие предметы. Вся площадь и соседние улицы усеяны были товарами, которые брошены были солдатами. Между тем, громадное здание Гостиного Двора походило на исполинскую печь, из которой вырывались густые клубы дыма и языки пламени. «При этом зрелище, — рассказывает очевидец, — не было слышно ни восклицаний, ни шума; каждый находил возможность с избытком удовлетворить своей алчности. Слышался только треск от огня, стук разбиваемых у лавок дверей и иногда страшный шум от рушившихся сводов. Всевозможные ткани Европы и Азии пожирало пламя. Из погребов, из подземных складов сахара, масла и др. смолистых и спиртовых товаров, вырывались потоки пламени с густым дымом». Загорелось потом в различных местах и Замоскворечье, которое подожжено было в виду французов казаками, запылали казенные хлебные магазины, расположенные на берегу Москвы-реки, и взлетел на воздух находившийся там склад артиллерийских снарядов. Ни французы, ни русские не думали о тушении пламени, показавшегося вскоре в различных частях города. Тушили французы лишь пожары у Кремля, где в царском дворце расположился Наполеон на жительство, но и там не могли справиться с пламенем.

Ночью с 3 на 4 сентября сильный порывистый ветер разнес пламя по всей Москве. «Море огня разлилось по всем частям города. Пламя, волнуемое ветром, совершенно походило на морские волны, воздвигаемые бурею. К деятельности поджигателей присоединилось и божественное мщение: до такой степени пожар этот казался сверхъестественным». Опасность угрожала и Кремлю, где находилось много артиллерийских снарядов. Поставленные на крыше дворца солдаты едва успевали тушить искры и головни, сыпавшиеся туда со всех сторон, и Наполеон решился тогда оставить Кремль и искать спасения в загородном Петровском дворце. На пути туда он с окружавшей его свитой едва не погиб среди огненного моря, в лабиринте московских улиц и переулков, откуда его вывели лишь грабившие там солдаты, на которых он случайно наткнулся. Среди этого ада грабеж Москвы продолжался: французы хотели вырвать у пламени хотя часть доставшейся им добычи. «Москва не существует, — говорил сам Наполеон, — пропала награда, которую я обещал моим храбрым войскам». Обвиняя в пожаре Москвы графа Растопчина, оставившего будто бы в Москве поджигателей, Наполеон приказал расстреливать всех русских, попавшихся в руки французов и заподозренных в поджогах.

На вопрос: кто жег Москву? не может быть определенного ответа. Главною причиной пожара Москвы была, конечно, решимость многих жителей Москвы, которые, подобно крестьянам Смоленской и Московской губерний, предпочли сжечь свои и чужие дома и имущество, чем предать их в руки врага. К этому присоединились распоряжения графа Растопчина о поджоге запасов, оставшихся в Москве; поджоги, сделанные казаками на Замоскворечье, и небрежность огня самих французов. Остальное довершил сильный ветер, поднявшийся над горевшим деревянным городом, и отсутствие всяких средств к тушению пожара.

«Какое ужасное зрелище! — говорил Наполеон, смотря на пылающую Москву: — это сами русские поджигают Москву. Сколько прекрасных зданий! Какая необычайная решимость! Что за люди: это скифы!» В Петровском дворце Наполеон имел время обдумать свое положение: он понял, что сожженная Москва уже не могла служить для него залогом мира и, не ожидая уже мирных предложений от императора Александра, решился первый завязать с ним сношения. 8 сентября, возвратившись в Москву, он позвал к себе отставного гвардии капитана Яковлева, захваченного в Москве, и поручил ему доставить письмо в Петербург на имя императора. В письме этом он обвинял Растопчина в сожжении Москвы и утверждал, что, увозя из Москвы пожарные трубы, Растопчин оставил в ней 150 полевых орудий, 70 000 новых ружей, 1 600 000 патронов и множество пороха, селитры, серы и прочего. «Без озлобления веду я войну с вашим величеством, — так заключил он свое письмо. — Если бы до последнего сражения или вскоре после него Вы написали бы мне записку, я остановил бы армию и охотно пожертвовал бы выгодою вступить в Москву. Если ваше величество хотя отчасти сохраняете ко мне прежнее расположение, то благосклонно прочтите мое письмо. Во всяком случае Вы будете мне благодарны, что я известил ваше величество о происходящем в Москве». Тогда же призвал он к себе начальника Воспитательного дома Тутолмина и просил его донести императору о московском пожаре, прибавив: «от самого Смоленска я ничего не находил, кроме пепла». Народная война грозным призраком стояла пред Наполеоном, и, зайдя в сердце России, он почувствовал ничтожество своих сил пред нею.

Действительно, занятие Москвы французами вынудило во всем русском народе не желание заключить мир с Наполеоном, а жажду отомстить ему и изгнать его из России. «Война теперь только начинается», говорил Кутузов, и этим он только выражал чувства всех русских от Царя до последнего крестьянина. Правда, мысль, что Наполеон в Москве и что древняя русская столица покрыта пеплом пожара, произвела гнетущее впечатление в Петербурге, где еще так недавно праздновали Бородинское сражение как победу. Донося государю о причинах, побудивших его оставить Москву без боя, князь Кутузов так излагал план дальнейших своих действий: «Осмеливаюсь всеподданнейше донести вам, всемилостивейший государь, что вступление неприятеля в Москву не естьеще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на Тульскую дорогу. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится величайший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же великий литейный двор, и прикрывает лишь все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с войсками Тормасова и Чичагова, если бы они показали большую деятельность на угрожение правого фланга неприятельского. Хотя не отвергаю того, чтобы занятие столицы не было раной чувствительною, но, не колеблясь между сим происшествием и событиями, могущими последовать в пользу нашу с сохранением армии, я принимаю теперь в операции со всеми силами линию, посредством которой, начиная с дорог Тульской и Калужской, партиями моими буду пересекать всю линию неприятельскую, растянутую от Смоленска до Москвы и тем самым отвращая всякое пособие, которое бы неприятельская армия с тылу своего иметь могла и обратив на себя внимание неприятеля, надеюсь его принудить оставить Москву и переменить всю свою операционную линию. Теперь в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердою ногою могу ожидать неприятеля, и, пока армия вашего императорского величества цела и движима известной храбростью и пылким усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества». Узнав от полковника Мишо, привезшего это донесение, что в армии боятся, как бы государь не заключил мира с Наполеоном, император Александр сказал ему: «Возвратитесь в армию, говорите моим верноподданным везде, где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, я созову мое верное дворянство и добрых поселян и подвигну все средства моей империи. Россия дает мне более средств, чем полагает неприятель. Но если судьбою и Промыслом Божиим предназначено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то истощив все усилия, я отращу себе бороду до сих пор (и он указал на грудь свою) и лучше согласиться питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подписать стыд отечества моего и добрых моих подданных, пожертвования коих умею ценить».

В этом решении императора Александра укрепляли и все члены его царственной семьи, в особенности супруга его, императрица Елисавета Алексеевна, и сестра, великая княгиня Екатерина Павловна Ольденбургская.

За две недели до занятия Москвы Наполеоном император возвратился из путешествия в Финляндию, где 15 августа имел свидание с наследным принцем шведским (Бернадотом) для подтверждения союза России с Швецией. Бывший маршал Наполеона, известный военными своими дарованиями, Бернадот не сомневался в конечном успехе России, и движение Наполеона на Москву казалось ему началом его гибели. Нет сомнения, что он обменялся с императором Александром мыслями о возможности армиями Тормасова и Чичагова с юга и графа Витгенштейна с севера ударить в тыл Наполеону и отрезать ему отступление. Спустя полгода, Бернадот писал Наполеону, что он, совместно с императором Александром, предвидел еще в августе 1812 года печальный конец его похода и неисчислимые его последствия, как только Наполеон двинулся в глубь русской империи; мало, того все военные соображения заставляли их думать, что и сам Наполеон будет принужден сдаться в плен. Есть достоверные свидетельства, что император предлагал Бернадоту начальство над русскими войсками (вероятно над войсками Витгенштейна и Штейнгеля), но Бернадот благоразумно отказался от этого. Действительно, успехи Витгенштейна над французами при Полоцке и Чичагова над австрийцами и саксонцами на Волыни ясно показали слабость флангов Наполеона, удалившегося от них на огромное расстояние. Несомненно, что беседы с Бернадотом побудили императора Александра отправить к Кутузову, еще до оставления им Москвы флигель-адъютанта Чернышева с общим планом военных действий для всех армий с той целью, чтобы преградить Наполеону обратный путь на Уле и Березине.

Силы Наполеона, впрочем, не совсем были известны, и в Петербурге существовало еще опасение, что он может, заняв Москву, двинуться и к северной столице. Выработан был план перевозки всего казенного имущества и приготовлялись нужные для этого средства. Учебные заведения тронулись в Свеаборг, а дела присутственных мест отправлены были к пристани Крохинской для дальнейшей перевозки в Белозерск. Новый оборот военных действий положил предел этим опасениям и перевозкам: получено было известие об отступлении французов из Москвы.

Кутузов, искусно совершил фланговое свое движение из Москвы для прикрытия южных губерний. Выйдя из Москвы по рязанской дороге, он сделал по ней всего лишь два перехода и от Боровского перевоза двинулся со всей армией на тульскую дорогу к Подольску, прикрываясь рекой Красной Пахрой. На рязанской дороге он оставил казачьи отряды с приказанием отступать по ней по направлению к Рязани и делать вид, что за ними отступает туда и вся армия. Следствием этих неожиданных и искусных распоряжений было то, что французы потеряли след отступления Кутузова. 7 сентября наша армия стала твердой ногой у Красной Пахры на старой калужской дороге, а 15 сентября продолжала отступление к югу и 20 сентября перейдя реку Нору, заняла Тарутинский лагерь. Здесь, обозрев позицию, Кутузов сказал: «теперь ни шагу назад». Еще ранее отправлен был Кутузовым на Можайскую дорогу 2-тысячный отряд генерала Дорохова для истребления неприятельских транспортов и команд, шедших в Москву, и перерыва сообщений Наполеона со Смоленском.

В Тарутинском лагере Кутузов преследовал две цели: 1) выиграть время для усиления армии, подкреплениями и для снабжения ее военными запасами, продовольствием и всем нужным для зимней кампании, и вместе с тем развить партизанскую и народную войну против французов, 2) усыпить неприятеля в Москве и всеми средствами побудить его продолжать свое пребывание в ней до наступления сурового времени года. К несчастью, мудрый план Кутузова не мог быть вполне приведен в исполнение, потому что никто не хотел понять кажущегося его бездействия, и многие приписывали остановку в военных действиях старости и упадку сил фельдмаршала; некоторые из лиц, окружавших Кутузова, как например генерал Беннигсен и английский генерал Вильсон, не только вступали с ним в горячие прения, но и писали о том в Петербург; Барклай де Толли даже оставил армию. Граф Растопчин, недовольный тем, что Кутузов не посвящал его в свои планы, в письмах своих к государю, осуждал бездействие и преступное, по его мнению, равнодушие Кутузова, называл его «старой бабой, которая потеряла голову и думает что нибудь сделать, ничего не делая», и советовал для предотвращения мятежа отозвать «этого старого болвана и пошлого царедворца». Все эти донесения имели действие. Император был издавна предубежден против фельдмаршала и с своей стороны писал ему: «На вашей ответственности будет, если неприятель будет в состоянии отрядить значительную часть своих сил к Петербургу, где осталось немного войск, между тем как вы с вверенною вам армиею, действуя решительно и деятельно, можете отклонить это несчастье».

Но Кутузов, пока мог, держался принятого им плана, сдерживая нетерпение своих сподвижников. И действительно, с каждым днем наша армия усиливалась, а неприятельская приходила в истощение. Почти ежедневно приходили в лагерь и постоянно обучались партии рекрут для пополнения убыли в полках. С Дона пришло 30 казачьих полков, составленных из стариков, выслуживших узаконенные лета: они говорили, что пришли выручать своих внучат, которые воевать не умеют. Из внутренних губерний подвозили съестные припасы в изобилии, солдатам розданы были полушубки, пожертвованные для армии. По вечерам в лагере слышалась музыка и песни. Устранив всякий плац-парадный формализм в войсках, заботясь о их здоровье и удобствах, Кутузов хотел приготовить их к перенесению всех тягостей зимней кампании и не рисковал без нужды жизнью солдат. «За одного русского не возьму и десяти французов», говорил он, когда ему предлагали блестящие, но бесплодные для его цели предприятия.

Но, сберегая войска, опытный фельдмаршал принимал меры к тому, чтобы обессилить армию французскую. Для этой цели он образовал легкие отряды партизан, в которых обыкновенно находилось не более 500 человек, и направил их на путь сообщений неприятеля со Смоленском и под Москву для пресечения ему способов к добыванию продовольствия и фуража. Партизанам предписано было одно: наносить как можно более вреда неприятелю и возбуждать народную войну, помогая вооружению крестьян, оказывая содействие друг другу, в случае превосходства неприятельских сил; во всем прочем они получали право действовать, самостоятельно. Первым офицером, вызвавшимся начать партизанские действия, был подполковник Денис Васильевич Давыдов и получил для этого отряд, состоявший из 50 гусаров и 80 казаков; с ним действовал он на Смоленской дороге в окрестностях Вязьмы. Кроме Давыдова, прославились удачными своими действиями и отвагой партизаны: капитаны Сеславин и Фигнер, полковники князь Кудашев, Ефремов и князь Вадбольский, окружившие Москву летучими своими отрядами и не дававшие неприятелю покоя. Действиям партизан очень мешал сначала город Верея, где находился сильный французский гарнизон и возведены были, по приказанию Наполеона, укрепления; но Кутузов поручил генералу Дорохову выгнать французов из Вереи. Еще ранее, действуя возле Можайска, Дорохов распространял между крестьянами воззвание: «вооружайтесь и присоединяйтесь ко мне для истребления злодея веры и отечества, который разоряет храмы Божии, оскверняя их, опустошает селения, забирает собственность». Теперь к Дорохову явилось до 1000 вооруженных крестьян вышегородской волости под начальством священника Иоанна Скобеева, удачно боровшихся с мелкими французскими партиями. Они срыли теперь возведенные французами укрепления и очистили город от запрятавшихся в нем французов. Четверо верейских крестьян и один отставной солдат вели колонны Дорохова на приступ и получили за это от фельдмаршала знаки отличия военного ордена.

По Смоленской дороге и в окрестностях Москвы, свирепствовали шайки французских мародеров, численность которых достигала иногда 300 человек. Шайки эти состояли по большей части из отсталых и беглых солдат французской армии, страдавшей и в то время от голода. Они сжигали села и деревни, грабили и производили всякие насилия; целые волости крестьян должны были бежать в леса с семьями и скотом. Партизаны уничтожали эти шайки, захватывали неприятельских фуражиров, нападали на отдельные команды, брали сотни пленных и отбитое оружие раздавали крестьянам. Чтобы не навлечь на себя ударов сильных неприятельских отрядов, партизаны постоянно меняли свое местопребывание, появляясь там, где враг ожидал их менее всего. «Станы наших партизан, — говорит современник, — похожи были по наружному виду на притоны разбойников или цыганские таборы. Крестьяне с вилами, косами, топорами, французскими ружьями и пистолетами, казаки, гусары, ратники ополчение пестрыми толпами перемешаны были с неприятелями, одетыми во все европейские мундиры, иногда с женами их и детьми. Иные из наших пленных, отбитых у французов, после своего освобождения поступали в партизанские партии и, за неимением русских мундиров, были одеваемы во французские. В лагери партизан свозили отбиваемые у французов и награбленные ими в Москве экипажи, книги, картины, платья и всякие другие вещи. Золото и серебро находили в таком количестве, что донцы, променивали его на ассигнации третью и четвертую часть цены металла. Крестьяне служили для партизан проводниками и обыкновенно содержали передовые цепи; в добычу себе они охотнее всего присваивали рогатый скот, лошадей, телеги, оружие».

Выслал от себя партизан и отряд генерал-адъютанта Винцингероде, находившийся к северу от Москвы для прикрытия петербургской дороги. Ими, при содействии крестьян, уничтожаемы были французские фуражиры, посылаемые из Москвы для добывания продовольствия. И здесь повторялись те же сцены, как и на юге от Смоленской дороги, до которой вскоре расширили свои действия партизаны северного отряда, полковники Бенкендорф и Чернозубов. Для истории русской культуры уничтожение французами богатых помещичьих подмосковных усадьб с их библиотеками, картинными галереями и домашними архивами, вместе с погибелью таких же сокровищ, находившихся в самой Москве, является тяжелой невознаградимой потерей. Историческая святыня России, Троице-Сергиева лавра, спасена была лишь деятельностью партизан и крестьян. Французы дошли до Богородска и Дмитрова по направлению к лавре, но, обеспокоенные нападениями партизанских отрядов и крестьянских ополчений, находившихся на Ярославской дороге, боялись придвинуться к лавре, окруженной густыми лесами, а затем отозваны были Наполеоном к Москве, куда он, готовясь к отступлению, начал стягивать все свои войска.

Партизаны придали новые силы народной войне, которая началась ранее их появления, еще со времени взятия Смоленска французами. Конечно, подвиги русских людей, восставших грудью для защиты отечества, в огромном большинстве случаев, остались безвестными, как безвестны и имена этих героев и мучеников, на которых внезапно обрушилась военная гроза. На подвиги серых мужиков мало обращали внимания, прикованного преимущественно к действиям армии. Но история и предание сохранили для нас многие эпизоды народной войны, которые позволяют судить о ее силе и характере. Прежде всего, любопытно отметить, что в деле истребления французов крестьяне действовали единодушно с помещиками, которые в Смоленской губернии сами формировали отряды крестьян, нападали на французов и часто отстаивали села и деревни от грабителей. Из числа этих помещиков следует упомянуть о подполковнике Энгельгардте и коллежском асессоре Шубине, захваченных французами и расстрелянных ими в Смоленске, и о юхновском предводителе дворянства Храповицком, который, собрав до 2000 крестьян и обучив их несколько военному делу с помощью отставных офицеров-помещиков, первый заслонил французам дорогу из Вязьмы на Калугу, помешав им захватить неразоренный еще край. Эти отряды, вредя врагу, в то же время поддерживали порядок на местах, наказывая тех из крестьян, которые, пользуясь всеобщим замешательством, обнаруживали наклонность к неслушанию и грабежу. Иногда во главе отрядов становились отставные солдаты или энергические люди из среды самих крестьян: бурмистры, старосты, даже простые бабы. Из числа их особенно прославились солдат Четвертаков, организовавший значительный отряд из крестьян и спасший от грабежа значительную часть Гжатского уезда, крестьянин Герасим Курин, собравший отряд в 5000 человек около Богородска и истребивший много неприятельских отрядов, в том числе несколько эскадронов кавалерии, и знаменитая старостиха Василиса в Сычевском уезде, которая, набрав себе в команду баб и ребятишек, во французской шинели, с саблей чрез плечо, часто гоняла в город Сычевск пленных французов. Народная война приобрела такую силу, что французы вынуждены были посылать в фуражировку целые отряды с артиллериею и пойманных крестьян расстреливали. Крестьяне встречали смерть с непоколебимою твердостью, удивлявшей французов. С своей стороны и крестьяне не щадили врага. Не столько, впрочем, сами французы вызывали их озлобление, сколько их немецкие союзники, названные ими беспальцами (вестфальцы) и поварцами (баварцы), которые действительно отличались особою жестокостью и бесчеловечием. Из баварцев почти никто не вернулся на родину, как это засвидетельствовано на памятнике, воздвигнутом потом в столице Баварии, Мюнхене.

Образ ведения народной войны повсюду был одинаков. «В селениях, — говорит современник, — запирали ворота и ставили по ним караулы: у околиц устраивали шалаши вроде будок, а подле них сошки для пик. Никому из посторонних не дозволялось приближаться к селениям; проезжающие, даже наши курьеры и партизаны, были задерживаемы и пропускаемы не иначе, как после точного убеждения, что они не враги. С каждым селением партизаны должны были вступать в переговоры, и когда, по окончании их, спрашивали у крестьян: «Зачем они, слыша, что с нашей стороны говорили по-русски, принимали нас за неприятелей»? они отвечали: «Да ведь у злодея всякого сбора люди». Однажды православные истребили 60 человек Тептярского казачьего полка, приняв их за неприятелей по нечистому произношению русского языка. Жен и детей крестьяне скрывали в лесах, а сами были на денной и ночной страже, ставили часовых на колокольнях и возвышенных местах, клятвенно, целованием креста и евангелия, обещаясь не выдавать друг друга… Когда французы бывали в превосходном числе, в таком случае прибегали к хитрости. Ласково, с поклонами, встречая бродяг и фуражиров, крестьяне предлагали им яства и напитки, а потом, во время сна или опьянения гостей, отнимали у них оружие, душили их, либо выждав, когда неприятели уснут, припирали двери бревнами, вкладывали сени хворостом и зажигали их. Трупы убитых бросали в колодцы, пруды и реки, сжигали в овинах… Иноземцы, шедшие против Бога и Руси, перестали, в понятии народа, казаться людьми: всякое мщение против них считалось не только дозволительным, но и законным». Но когда те же французы, взятые в плен, появлялись во внутренних губерниях, удаленных от театра войны, голодные, полуодетые и необутые, русские люди, не помня зла, снабжали одеждой, обувью, хлебом и деньгами.

Неудивительно, что Наполеон, очутившись в Москве, в скором времени почувствовал себя как бы в осаде. Продовольствие уменьшалось с каждым днем, потому что запасов, оставшихся в Москве, не хватало для армии, а фуражировки часто оканчивались гибелью фуражиров. Только гвардия пользовалась правильною раздачею провианта; прочие войска должны были добывать его как умели, грабили, стреляли ворон, ели конину. Но стремление Наполеона привлечь в Москву крестьян для продажи хлеба и фуража оказалось напрасным: некоторые из них, соблазнившись огромными ценами, повезли было в Москву съестные припасы, но на заставах ограблены были голодными французами. Попытка Наполеона устроить в Москве городское управление из русских также кончилась неудачно. Между тем грабежи и насилия в Москве не прекращались с согласия самого Наполеона, раздраженного своими неудачами. Ограблены были и осквернены даже Кремлевские соборы и прочие московские церкви. Успенский, Благовещенский и Архангельский соборы обращены были в казармы; некоторые биваки устроены были из больших местных образов. В других церквах свалены были овес, сено и солома или стояли лошади. В алтаре Чудова монастыря маршал Даву устроил себе канцелярию. В соборной церкви Петровского монастыря находился мясной магазин, а на дворе его распластывали быков. В других московских церквах были подобные же сцены. Облачения и церковные вещи употреблялись на выжигу золота и серебра, иногда священнические ризы заменяли собою на лошадях попоны; святые иконы служили для французов целью для стрельбы или материалом для костров. Священники и монахи подвергались истязаниям и даже смерти. Когда нечего было грабить в самой Москве, французы стали снимать с проходивших жителей платье, сапоги, вырывали серьги из ушей, сдергивали кольца; свою добычу они навьючивали на русских и заставляли их нести ее чрез силу на свои стоянки, подбадривая их прикладами ружей или ударами сабель. Женщинам не было проходу. Лишь в некоторых местах, где жили человеколюбивые и строгие французские начальники, русские чувствовали некоторую защиту; таким образом спасся и Новодевичий монастырь. Грабежи, между тем, и для врагов наших не прошли даром, расшатав порядок и дисциплину во французской армии.

Наполеон почувствовал наконец необходимость отступить к своим подкреплениям, которым он уже велел выступить в Россию с берегов Вислы и Одера, но надежда, что, продолжая занимать столицу России, он побудит императора Александра к заключению мира, заставляла его оставаться в ней. Не получая, однако, ответа на свое письмо к императору, Наполеон решился обратиться с прямым предложением мира к Кутузову. Для этой цели он 22 сентября поручил своему генерал-адъютанту Лористону ехать в Тарутино, предложить размен пленных и завести речь о мире. Ничего не могло быть приятнее для Кутузова этого предложения врага: обманчивыми переговорами он мог задержать Наполеона в Москве еще на долгое время под тем предлогом, что ему нужно снестись с Петербургом и получить повеления от государя. Сообразно с этим, он и вел беседу с Лористоном. «Дружба, — говорил Кутузову Лористон, — существовавшая между императорами Александром и Наполеоном, разорвалась несчастным образом, по обстоятельствам посторонним, и теперь удобный случай восстановить ее. Неужели эта небывалая, неслыханная война должна продолжаться вечно? Император Наполеон искренно желает прекратить эту распрю между двумя великими и благородными народами». Кутузов отвечал Лористону, что на заключение мира он не получил никакого наставления и что при отправлении его в армию даже названия мира не было упомянуто, но согласился довести до сведения государя о желании Лористона прибыть в Петербург для переговоров. В перемирии, которого просил Лористон впредь до получения ответа из Петербурга, Кутузов отказал. На жалобы Лористона на ожесточенную народную войну, поднявшуюся против французов, Кутузов ответил: «Вы спрашиваете, зачем народ нападает на ваши войска? Народом я не начальствую и не могу воспрепятствовать его вооружению. Что касается армии, надеюсь, что она соблюдает все правила, существующие между просвещенными державами. Может быть, вас ожидают еще большие несчастья». Но уже одно открытие мирных переговоров с Лористоном возбудило нарекания на Кутузова со стороны его врагов; английский генерал Вильсон осмелился даже требовать, чтобы его допустили присутствовать при свидании Кутузова с Лористоном и тем заставил старого фельдмаршала дать ему заслуженный урок указанием на то, что англичане хотели загребать жар русскими руками. «Я лучше желаю построить большой мост моему неприятелю, — сказал ему Кутузов, — нежели поставить себя в такое положение, чтобы получить непоправимый удар. Сверх того, я опять повторяю то, что уже несколько раз вам говорил, что я вовсе не убежден, будет ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожение Наполеона и его войска. Наследство после него не попадет в руки России или какой-либо иной из сухопутных держав, но достанется той державе, которая уже завладела морями, и тогда владычество ее будет невыносимо».

К сожалению, ответ императора Александра пришел скорее, чем ожидал Кутузов. В своем рескрипте он изъявлял фельдмаршалу неудовольствие. «Из донесения вашего, с кн. Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном, — писал Александр. — При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений, известно вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с той же решимостью повторить вам, дабы сие принятое мною правило было во всем его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо… Все сведения, от меня к вам доходящие и все предначертания мои в указах на имя ваше изъясняемые, одним словом, все убеждает вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прервать брань и тем ослабить священную обязанность — отмстить за оскорбленное отечество».

Таким образом Кутузов побуждаем был к открытию военных действий против Наполеона. Сам Наполеон, не получая ответа на предложение Лористона, также начал 1 октября готовиться к выступлению из Москвы, стягивая по ней все свои разбросанные в окрестностях Москвы отряды и отправляя тяжести, а также больных и раненых солдат по Можайской дороге в Смоленск. Армия его, не смотря на потери при Бородине и во время стоянки в Москве, заключала в себе еще более 100 000 человек, но кавалерия его страдала недостатком лошадей; не хватало их и для артиллерии. Наполеон чувствовал невозможность отступления по разоренной Смоленской дороге и решил, обойдя левый фланг Кутузова, двинуться чрез Малоярославец к Калуге, чтобы отступать по местам, не тронутым войною, где он мог иметь продовольствие и фураж. Днем выступления из Москвы Наполеон назначил 7 октября, но уже накануне он неожиданно получил известие о начале наступательных действий со стороны Кутузова и о поражении Мюрата при Тарутине.

Фельдмаршал успел довести в Тарутине численность своей армии до 95 000 человек, но, верный своему плану, не хотел пробуждать Наполеона из его бездействия. Однако, в конце концов, он не мог устоять против всеобщих упреков в бездеятельности, в особенности когда узнал, что их разделяет сам государь. Поэтому он позволил генералу. Беннигсену напасть на Мюрата, который беспечно расположился на реке Чернишне, с 25 000 человек, пред Тарутинским лагерем. 6 октября Мюрат был внезапно атакован русскими войсками и совершенно разбит. Кутузов не преследовал неприятеля, чтобы не встретиться с Наполеоном, который мог поспешить на помощь своему авангарду, и возвратился в Тарутинский лагерь. Но Наполеон, узнав о поражении Мюрата, понял, что нельзя терять времени для отступления. Утром 7 октября французская армия двинулась из Москвы по старой Калужской дороге, сопровождаемая огромными обозами с награбленной добычей. В Москве Наполеон оставил на два дня корпус маршала Мортье, чтобы прикрыть свое отступление от русских отрядов, стоявших на севере, и в бессильной злобе на русских приказал ему, при окончательном очищении Москвы, взорвать Кремль и дом графа Растопчина, уцелевший от пожара. К счастию, это варварское повеление французам не удалось исполнить в точности: пострадала от взрыва лишь часть Кремлевской стены и некоторые Кремлевские здания; уцелел случайно и дом Растопчина.

Наполеон двинулся по старой Калужской дороге навстречу Кутузову, полагая, что русские будут преследовать Мюрата. Убедившись, что Кутузов возвратился в Тарутинский лагерь, Наполеон поспешил повернуть войска на новую Калужскую дорогу к Малоярославцу, надеясь занять его ранее русских. Счастие благоприятствовало ему в этом движении. Несмотря на то, что французы двигались очень медленно, стесняемые огромным количеством обозов, несмотря на то, что они окружены были сетью русских партизанских отрядов, передовые французские войска были уже в Боровске, в двух переходах от Малоярославца, когда об отступлении Наполеона узнал Кутузов. Известил его об этом Дохтуров, корпус которого выдвинут был по направлению к Боровску для наблюдения за новой Калужской дорогой. Французы так были уверены в возможности занять Малоярославец прежде прибытия русских, что не спешили походом, и даже, подойдя к городу, не ввели в него значительных сил. Между тем, Дохтуров, по приказанию фельдмаршала, уже спешил преградить французам дорогу. После трудного похода по проселочным дорогам и затруднительной переправы через реку Протву, на которой пришлось навести мосты, Дохтуров на рассвете 12 октября явился к Малоярославцу и тотчас же занял город, выбив французов из занятого ими квартала. Тогда и французы ввели в бой значительные силы. На улицах города началось кровопролитное сражение, продолжавшееся весь день; город переходил из рук в руки. В полдень приехал к Малоярославцу сам Наполеон, а вслед затем на помощь к Дохтурову явился из Тарутина и Кутузов со всей своей армией, сделав утомительный ночной поход. Наполеон увидел, что дальнейшее движение его в Калугу возможно будет только лишь после победы над Кутузовым, а между тем ночью Кутузов занял позади Малоярославца неприступную позицию, с твердой решимостью не пускать Наполеона далее. «Завтра, — доносил он в тот же день государю, — полагаю, должно быть генеральное сражение, без которого я ни под каким видом Наполеона в Калугу не пущу».

Но до сражения дело не дошло. Наполеон знал, что сражение, каков бы ни был его исход, будет пагубно для расстроенной французской армии, лишенной кавалерии, военных и продовольственных запасов и охваченной народной войной. Сильное впечатление на Наполеона произвел набег в ночь с 12 на 13 октября казачьих партий на Боровскую дорогу, при чем они захватили 11 французских партий и едва не взяли в плен самого Наполеона: он спасся лишь потому, что казаки, не заметив его присутствия, бросились грабить бочонки с золотом. После долгого раздумья, узнав, что и дорога на Медынь занята русскими войсками, он решился, наконец, отступать к Смоленску по знакомой, разоренной Можайской дороге. Между тем Кутузов приблизился к Медыни на случай, если бы французы решились пробиваться по Медынской дороге. Узнав о движении французов на Смоленскую дорогу чрез Можайск, Кутузов отправил для преследования Наполеона сильный отряд под начальством Милорадовича и казачьи полки Платова, а сам двинулся кратчайшим путем наперерез французам к Вязьме. С этого времени начался новый оборот войны, и французская армия, в бегстве своем из России, испытывала только ряд поражений, пока наконец она не подверглась почти полному уничтожению.

V. Бегство Наполеона из России

После боя при Малоярославце, жители Калуги, боясь нашествия врага, находившегося всего в 40 верстах, послали нарочных к Кутузову узнать о предстоящей им будущности. «Уверьте их, — отвечал фельдмаршал Калужскому городскому голове, — что я никак не ретируюсь, и что цель моя не в том состоит, чтобы выгнать неприятеля из пределов наших, но чтобы, призвав на помощь Всемогущего Бога, изрыть им могилу в недрах России». Уверенный в достижении своей цели, Кутузов и делал свои распоряжения о преследовании неприятеля.

Старый, испытанный в военном деле вождь, заставив неприятеля отступать по опустошенной дороге, нимало не сомневался в том, что французская армия, увеличивая свой бег по мере приближения к русской границе, на протяжении 800 верст, и испытывая всевозможные лишения, не имея впереди никакой точки опоры, должна будет погибнуть. Преследование французов русскими войсками должно было только увеличить беспорядок в их рядах, не давая им опомниться и остановиться для отдыха. Но, неутомимо преследуя французскую армию, русские войска также должны были бы испытывать лишения, нести потери больными и отсталыми, как и французы. Поэтому Кутузов преследовал французов только передовыми и легкими войсками, а сам с главными своими силами совершал фланговое движение, идя по кратчайшему пути на перерез Наполеону к Вязьме и Красному и прежде всего думая о продовольствии и здоровье войск. «Все это развалится и без меня», говорил он, когда генералы побуждали его к решительным действиям против французов, мало способных к упорному сопротивлению. бесполезные для главной цели Кутузова сражения и кровавые стычки не возбуждали его честолюбия, хотя и увенчивались победами: «за одного русского не возьму я и десяти французов», повторял он и с негодованием слушал крики английского генерала Вильсона, уверявшего, что «победа заменяет продовольствие», и готового жертвовать всеми русскими войсками для гибели Наполеона. И действительно, отступление Наполеона было так быстро, лишения войск русских, его преследовавших, были так велики, несмотря на всю предусмотрительность фельдмаршала, что чрез два месяца, по приходе в Вильну, в русской армии, насчитывавшей в своем составе при выходе из Тарутинского лагеря до 95 тысяч человек, оказалось всего 27 000, т. е. менее трети всего ее состава.

Кровавые сражения при Вязьме и Дорогобуже, где погибло до 10 тысяч французов, уничтоженных войсками Милорадовича и Платова при содействии партизан, обнаружили всю силу разрушения, постигшего великую Наполеоновскую армию на пути ее отступления: солдаты ее думали уже не о сражениях, а лишь о поддержке своего существования. Уже в первые дни отступления французы, за недостатком лошадей, принуждены были бросить тяжести, пушки, фуры с добычей и съестными припасами, и взрывать зарядные ящики и артиллерийские снаряды. В Можайске и Гжатске французы вынуждены были оставить своих раненых и, по приказанию Наполеона, стали жечь уцелевшие еще села и деревни и пристреливать русских пленных. Им едва давали по куску конской кожи на пропитание, и убивали тех из них, кто не мог идти. Усталые пленные, предчувствуя свою участь, завидя вдали на дороге церковь, старались дотащиться до нее, становились по нескольку рядов у дверей паперти и их расстреливали. Но французы уже сами начали страдать от голода и холода. Холода начались с 15 октября, по ночам было до 4 градусов мороза, и это тяжело отзывалось на плохо одетых, усталых и голодных солдатах. Вокруг потухших бивуачных огней можно было видеть сотни солдат, застывших от холода и с отмороженными членами. И солдаты, и офицеры стали укутывать себя всем, что попадалось им под руку: одеялами, женскими платьями, священническими облачениями. Мало-помалу значительная часть французской армии по внешнему своему виду представляла сбродную толпу, а не благоустроенное войско. И в то время, когда толпа эта двигалась по дороге, справа и слева от нее являлись казаки, хватали отсталых и собирали добычу, действуя совершенно безнаказанно, потому что у французов почти вовсе не было кавалерии.

Но бедствия французской армии только еще начинались. С 23 октября пошел сильный снег, а с 25 октября началась страшная метель. «Мы приближались к Дорогобужу, — рассказывает очевидец-француз, — и находились от Смоленска в 56 верстах. Мысль, что в три дня мы достигнем этого города, возбуждала всеобщую радость. Но вдруг изменилась погода. Солнце скрылось за густыми облаками, сырой туман наполнил воздух, сильными хлопьями начал падать снег, и небо и земля слились вместе. Порывистый ветер с яростью свистал по лесам, пригибая к земле деревья и, наконец, земля превратилась в белую, бесприютную пустыню. В это ужасное время солдаты, удрученные ветром и снегом, не могли различать большой дороги, падали в канавы, которые шли по обеим ее сторонам, и они служили им гробом… 25 октября стоял такой туман, что ни зги не было видно, и трещал мороз свыше двадцати двух градусов. У нас губы слипались, внутри носа стыло и самый мозг, казалось, замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день не только не видно было неба, но даже и тех, кто шел впереди нас». Общее несчастье, общие лишения, уравнивали солдат и офицеров: в них погасало сознание долга и чести, а действовал лишь инстинкт самосохранения. В толпе безоружных, имевших маскарадный вид, нельзя было различать чинов и степеней: все они искали только случая приткнуться к разведенному костру и раздобыть бы хотя кусок лошадиной падали какими бы то ни было средствами. Места бивуаков обозначались обыкновенно трупами замерзших солдат. Говорили, что французы начали уже есть человеческое мясо.

«От Вязьмы к Дорогобужу, — рассказывает один из русских офицеров, участвовавших в преследовании, — мы шли большой Смоленской дорогой и с ужасом видели на ней беспрерывное кладбище или как бы действие опустошительной чумы: на каждой версте лежало по нескольку десятков лошадей и трупы погибших французов; между ними валялись фуры или взорванные пороховые ящики. Видели, как у многих околевших лошадей вырезано было мясо, видели, о ужас! — в брюхе одной такой лошади француза, схватившегося обеими руками за печенку и, видно, хотевшего ее есть; но лютый мороз окаменил его в этом положении. Иные несчастные, оставшиеся на дороге, хотя и были живы, но от сильного изнурения и голода потеряли употребление языка и только слабым движением рук обнаруживали в себе остаток жизни. В таком положении нашли мы на дороге сидевшего под деревом белокурого, в тонком синем мундире, под треугольной шляпой офицера. Его глаза были полуоткрыты, голова склонилась на сторону, смутная бледность покрывала прекрасное лицо. Он не отвечал на наши вопросы, и, казалось, потерял уже зрение, только правая рука его двигалась к сердцу. Вдруг глаза его сделались неподвижны — и он угас пред нами. Такие ужасы производили неприятное впечатление. Хотя французы были наши враги и разорители, однако же мщение не могло заглушить в нас чувства человечности до такой степени, чтобы мы не сострадали их бедствиям. Многие солдаты отходили от этих предметов ужаса с сожалением и, будучи тронуты свирепостью войны, проклинали виновника оной, Наполеона».

Трудности зимних военных действий при таких невероятных условиях не могли не чувствовать и русские войска, как ни заботился фельдмаршал о их здоровье. Кутузов отдал по этому поводу следующий приказ: «После чрезвычайных успехов, одерживаемых нами ежедневно и повсюду над неприятелем, остается только быстро его преследовать, и тогда, может быть, земля русская, которую мечтал он поработить, усеется костьми его. Итак, будем преследовать неутомимо. Настает зима, вьюги и морозы; но вам ли бояться их, дети севера? Железная грудь ваша не страшится ни суровости непогод, ни злости врагов: она есть надежная стена отечества, о которую все сокрушается. Вы будете уметь переносить и кратковременные недостатки, если они случатся. Добрые солдаты отличаются твердостью и терпением; старые служилые дадут пример молодым. Пусть всякий помнит Суворова: он научал сносить и голод, и холод, когда дело шло о победе и славе русского народа. Идем вперед! С нами Бог! Пред нами разбитый неприятель! Да будет за нами тишина и спокойствие!».

Когда Наполеон с гвардией и передовыми войсками добрался наконец 29 октября до Смоленска, то узнал, что отряд генерала Ожеро был взят русскими в плен, а вице-король итальянский разбит полками Платова на реке Вопи. Но еще более подавляющее впечатление произвели на него вести, что Витебск был взят графом Витгенштейном, отбросившим войска маршала Сен-Сира к югу, и что адмирал Чичагов идет на Минск: движения эти угрожали пути отступления Наполеона, согласно плану императора Александра и он мог очутиться в кольце русских армий. В Смоленске Наполеон думал остановить свою армию на несколько дней, дать ей продовольствие и отдых, и образовать отдельные части из офицеров и солдат, сохранивших оружие. Но оказалось, что в Смоленске, вопреки приходу Наполеона, не было сделано никаких заготовлений и находившиеся там запасы едва были достаточны для гвардии и передовых войск. Раздав все, что можно было, бывшим с ним войскам, Наполеон уже ничего не мог дать вновь подходившим корпусам, надеявшимся найти в Смоленске и теплые помещения, и продовольствие. Взамен того их встречала у стен города весть, что в нем нет ни припасов, ни свободных помещений и что нужно идти дальше. Они ломились в город, но их туда не пускали. По рассказу очевидцев, Смоленск 1 ноября представлял ужасное зрелище. «От Московской заставы до Днепра дорога была усеяна человеческими трупами и падалью. Московское предместье от пожаров сделалось полем. На нем и на снежной поверхности Днепра стояли фуры, зарядные ящики, лазаретные кареты, пушки, лежали пистолеты, штыки, барабаны, кирасы, кивера, медвежьи шапки, музыкальные инструменты, шомпола, тесаки, сабли. На набережной, между мертвыми телами, стоял длинный ряд фур еще с невыпряженными, но упавшими лошадьми и едва двигавшимися на козлах погонщиками. Тут же лежали лошади с выпущенною внутренностью и с разрезанными животами, куда неприятели вползали погреться или утоляли голод кониной. Где оканчивалась набережная, по дороге около городской стены, в шесть и более рядов, с лишком на пять верст, были брошены зарядные и патронные ящики, московские коляски, кареты, дрожки, военные кузницы. Неприятели кутались от холода в священнические рясы, стихари, женские сапоги, обвертывали ноги соломою, на головы надевали капоры, жидовские шапки, рогожи».

Наполеон провел в Смоленске всего три дня, боясь, что Чичагов и Витгенштейн успеют пресечь ему отступление на реке Березине, но князь Кутузов фланговым движением уже преградил ему дорогу 3 ноября у Красного, прославленного в начале войны подвигом Неверовского. Наполеону надлежало здесь пробиваться чрез русские войска, проходя дорогу под сосредоточенным огнем русских батарей, поставленных вдоль дороги. Кутузов не хотел и здесь вступать в битву с Наполеоном, но он решил, прежде чем допустить французов по Березине, ослабить французскую армию и разгромить те ее корпуса, которые еще сохранили военное устройство и были способны к сопротивлению. Цель эта была вполне достигнута: разбиты были совершенно корпуса маршалов Даву и Нея. В течение 3-х дней сражения у Красного, французы потеряли 6000 убитых и раненых, 20 000 пленных и 116 орудий, тогда как мы потеряли всего до 2000. Сам Наполеон спешил переправиться с гвардией за Днепр, узнав, что отряды русских войск заходят ему тыл. Пленных было у русских уже так много, что не знали, что с ними делать: целые сотни их отправляли во внутренние губернии под стражей нескольких солдат.

Вечером 6 ноября, по окончании боя, Кутузов подъехал к бивуакам гвардейского корпуса и у палатки его командира, генерала Лаврова, сел пить чай. В это время кирасиры привезли отбитые французские знамена и составили из них навес в роде шатра. Хваля подвиги войск, фельдмаршал заметил: «Если по совести разобрать, то теперь каждый не только старый солдат, но и новичок-ратник столько заслужили, что осыпь их алмазами — они все еще недостаточно будут награждены. Ну, да и что говорить, истинная награда не в крестах и алмазах, а в совести нашей». Потом Кутузов рассказал, как он гордился, получив георгиевскую звезду за взятие Измаила и представлялся по этому случаю императрице Екатерине. «Иду я себе, думаю: у меня Георгий на груди, дохожу до кабинета, отворяются двери и — что со мной сталось и теперь не опомнюсь: я забыл про Георгия и что я — Кутузов, я ничего не видал, кроме небесных голубых очей, кроме царского взора Екатерины. Вот была награда!» Кутузов замолк, и все кругом его молчало. Один из семеновских офицеров сказал: «Это напоминает сцену из трагедии «Дмитрий Донской». Другой закричал: «Ура спасителю отечества!» И это «ура» повторило все войско. Этот торжественный возглас тронул каждого из присутствовавших, а Кутузова более всех. Он вдруг встал на скамейку и закричал: «Довольно, довольно, друзья, эта честь не мне, а русскому солдату — и, бросив вверх фуражку, закричал: — Ура доброму русскому солдату»! Когда затихли возгласы, Кутузов продолжал беседу и прочел новую басню Крылова: «Волк на псарне», которую только что получил из Петербурга. Вместо овчарнипопав на псарню и почуяв беду, волк (Наполеон) попробовал вступить в переговоры.

Читая этот последний стих, князь Кутузов снял фуражку и указал на свои седины. Присутствовавшие поняли смысл басни, когда он дочитал ее до конца и громкое «ура» раздалось по войскам. За подвиги русских войск в Смоленской губернии Кутузову пожаловано было наименование «Смоленского».

Тяжела была участь, постигшая Наполеоновы войска под Красным, но еще тяжелее была участь тех безоружных и отсталых его армий, которые, ища спасения от голода и холода, бросались в села и деревни по обе стороны столбовой дороги. Тут на неприятелей обрушилось мщение народа. По рассказу современников, появлявшиеся из лесных трущоб толпы крестьян бросались на мародеров, останавливали кареты и ряды экипажей, в которых сидели раненые или истомленные французские чиновники, часто с женами и детьми. Сверкающие ножи, топоры и рогатины были первым выступлением к страшной участи, ожидавшей врагов среди темных осенних ночей в стране для них неизвестной. Напрасны бывали слезы, убеждения, напрасны обещания богатого выкупа, клятвы прислать из отечества еще богатейшие. Неприятели говорили языком чуждым: их мольбы были непонятны… Иногда, смягченные воплями и отчаянием, старейшие из крестьян дозволяли неприятелям бросать между собою жребий: черный и белый — на жизнь и смерть и оставляли жизнь, кому выпадал белый. Случалось, что детство и красота находили пощаду. Вообще же общим голосом против врагов было: «Зачем вы пришли топтать наши поля, разорять и позорить дома? Разве не вы, злодеи, сожгли города и села? Не вы ли, нечестивцы, ставили коней в святые церкви Божии?»

Переправившись у Орши через Днепр, Наполеон, провожаемый казаками, «этой, по его выражению, неопасной, но утомительной конницей», двинулся к Березине. Морозы стали крепчать «Главная квартира Наполеона, гвардия и прочие войска шли перемешавшись, в величайшем беспорядке, — говорит Дюма, генерал-интендант французской армии. — Марш или, лучше сказать, бегство к Орше, был самою плачевною картиною, какая может поразить сердца и взоры французского солдата. Грустно было смотреть на императора, когда он верхом, окруженный с своим штабом, с трудом пробирался сквозь толпы солдат, большею частью безоружных, не сохранявших ни малейшего порядка. На половине перехода Наполеон остановил гвардию, велел ей построить каре и, вступив в средину его, сказал слабым дрожащим голосом: «вы видите расстройство армии. По несчастному стечению обстоятельств, большая часть солдат бросила ружья. Если вы последуете их гибельному примеру, то вся надежда потеряна. Вам вверено спасение армии, вы оправдаете мое выгодное о вас мнение. Необходимо не только офицерам наблюдать за порядком службы, но и солдатам строго смотреть друг за другом и самим наказывать тех, кто удаляется из полков».

Но, приближаясь к Березине, Наполеон получил неожиданное известие, что адмирал Чичагов уже прибыл туда со своими войсками, разбил генерала Домбровского и занял город Борисов, где Наполеон думал совершить переправу. Эти действия Чичагова могли привести к тому, что сам Наполеон с остатками своей армии должен бы был сдаться русским. Но перед этой опасностью проснулась душевная сила Наполеона, подавленная рядом неслыханных бедствий. Прибывшему к нему на помощь со свежими войсками маршалу Удино он приказал выбить русских из Борисова и делать вид, что французы приготовляются к переправе через Березину ниже Борисова. Сам он с прочими войсками отправился вверх по течению Березины к деревне Студянке, где найден был незадолго перед тем брод французской кавалерией. Пред рассветом 14 ноября Наполеон приехал в Студянку, тотчас распорядился постройкой двух мостов через реку, воды которой еще не замерзли, а для защиты постройки велел поставить на возвышенном берегу Березины 40-пушечную батарею. К счастию французов, на противоположном берегу находился лишь слабый отряд русский, так как Чичагов, обманутый ложными приготовлениями Удино, двинулся на 30 верст ниже по течению Березины, к Шабашевичам. Наполеон переправил через реку часть пехоты, которая оттеснила русских в лес и овладела дорогою на Вильну, проходившею через Зембинские болота. Дорога эта оказалась, по небрежности Чичагова, в полной исправности, а мосты и гати чрез болота невредимыми: между тем, при самом начале войны, они были исправлены, по распоряжению принца Ольденбургского, для надобностей русских войск. Эта неожиданная удача придала еще более надежд Наполеону на счастливую переправу. Ободренные личным присутствием Наполеона, саперы по грудь в воде ставили для мостов козлы, спеша постройкой. С часу на час можно было ожидать возвращения Чичагова и приближения к Студянке войск Витгенштейна, теснившего стоявший против него корпус маршала Виктора; между тем к Борисову приближались уже передовые войска Кутузова под начальством Платова и Ермолова. Когда мосты были окончены постройкой, Наполеон с бывшими при нем войсками переправился через Березину в течение 14 и 15 ноября, отбивая нападение части войск Чичагова, и направляя отступление своей армии чрез Зембинские болота, мосты и гати которых не были уничтожены растерявшимся Чичаговым. Французы, участники переправы, писали потом: «Стоило только какому-нибудь казаку взять огня из своей трубки и зажечь мосты, и тогда все усилия наши и переход чрез Березину сделались бы тщетны. Взятые на узком пространстве между болотами и рекою, без пищи и приюта, подверженные беспрерывной метели, главная армия и ее император были бы принуждены сдаться без боя». Другой очевидец говорит: «Если бы русские сожгли Зембинские мосты, то нам ничего другого не оставалось бы, как повернуть к Минску, налево, где была армия Чичагова, потому что вправо на несколько лье находились непроходимые болота и топкие леса: Наполеон не имел бы никакого средства к спасению». Чичагов тем более был виновен в этой оплошности, что Кутузов заранее предписывал ему принять меры к уничтожению сообщений чрез Зембинские болота.

Но если самому Наполеону и удалось ускользнуть от разгрома с частью своих войск, то участь прочих остатков его армии была бедственна. С приближением графа Витгенштейна сдалась целая дивизия генерала Партуно, а затем, когда маршал Виктор притиснут был к самому берегу Березины, русские войска открыли 16 числа убийственный огонь по мостам и переправлявшимся по ним французам. Русские ядра ложились прямо на мосты среди людей и обозов. Вспомоществуемый Наполеоном, лично наводившим орудия на противоположном берегу, Виктор успел к вечеру 16 числа оттеснить русский авангард и, пользуясь темнотою ночи, переправился через реку. Боясь преследования, Наполеон велел зажечь мосты, оставив безоружные толпы не успевшие переправиться. Никакое перо не в состоянии описать последовавших затем ужасов; ночью показались вдали донские пики — и мосты были зажжены. «Люди, лошади, обозы опустились в воду. Многие из оставшихся на уцелевшей части мостов, попытались переходить по льдинам спершимся около козел, но были сжаты, затерты льдом, унесены рекою; тщетно они боролись с ее течением и вопили о помощи: никто не помогал. Другие пытались спастись вплавь, но утопали или замерзали. Иные бросались чрез пламя, пожиравшее мост, и, вместо избавления, находили мучительную смерть. Женщины, дети, грудные младенцы, обвившие свои ручонки вокруг шеи матерей, лежали на льду с размозженными членами. Отчаянные, неистовые крики наполняли воздух, раздираемый пронзительным завыванием северного ветра, который с раннего утра поднялся вместе с метелью, засыпал глаза разноплеменных жертв инеем и снегом, окаменял их руки и ноги. Березина до такой степени запрудилась трупами, что по ним можно было переходить пешком с одного берега на другой». Из числа безоружных, сопровождавших Наполеона, погибло на берегах Березины не менее 25 000 человек. Из регулярных войск, которых у Наполеона при Березинской переправе было до 30 000, осталось всего 9000. После Березины великая армия перестала существовать.

Узнав о переправе Наполеона, Кутузов на перекладных поспешил к армии Чичагова, чтобы лично руководить движениями войск и дальнейшим преследованием французов, бедствия которых были невыразимы, так как с 16 ноября постоянно было более 20 градусов мороза, а 22 ноября от холода спирало дыхание. Французы уже не сопротивлялись, а бежали, пока хватало сил в полном отчаянии. Пленными русские уже пренебрегали. Целым тысячам пленным давали в караул двух, трех казаков или поселян; иногда бабы, одна спереди другая сзади, вели целые колонны французов, жаждавших лишь хлеба и тепла. На походе к войскам нашим подходили полузамерзшие французы, вымаливая хлеба. Русские солдаты делились с ними, чем могли. Наполеон ехал в карете, закутанный в шубу, и не хотел видеть положения своих солдат: многие из них, на глазах всех, ели человеческое мясо.

24 Ноября, когда Наполеон достиг Сморгон, он получил от маршала Виктора уведомление, что войска не в состоянии уже сражаться: «думаю, — заключил он свое донесение, — что его величеству приличнее отъехать от нас далее». Тогда же Наполеон решился оставить остатки своих войск, начальство над которыми поручил Мюрату, и ехать в Париж собирать новую армию. В карете с Коленкуром, сопровождаемый скромным конвоем, Наполеон выехал чрез Вильно в Варшаву. Счастие еще не отвернулось от него окончательно: в Ошмянах ему удалось ускользнуть от разъездов партизана Сеславина.

Отъезд Наполеона уничтожил последние остатки дисциплины в войсках его, носивших еще оружие: «он бежит как из Египта, — говорили они о Наполеоне, — оставляя нас на жертву». Бросая на пути тяжести, они бежали в Вильну, но, несмотря на усилия маршала Нея, они не остановились в ней чтобы дать русским отпор. Узнав, что казаки посланы в обход Вильны, все, что могло еще бежать, бросились по дороге в Ковно 30 ноября Мюрат достиг Ковно, но должен был бежать и оттуда, так как в городе начался грабеж и произошли пожары. Появившиеся казаки захватили пушки и заставили французов бежать далее за русскую границу, в Тильзит и Вильковишки. Находившийся там французский генерал Дюма удивился, видя вошедшего к нему человека в коричневом сюртуке, обросшего бородою, с красными сверкающими глазами. «Вы меня не узнали?» — спросил вошедший. — «Нет, кто вы?» — «Я арьергард великой армии, маршал Ней. Сделав последний выстрел на Ковенском мосту, бросил я в Неман последнее французское ружье и спасся сюда лесами». В пяти верстах от Вильны, на Понарских высотах, французы должны были оставить последние свои повозки и кареты Наполеона с его вещами. Здесь нашли бумаги Наполеона и его императорскую мантию, в которую, как говорили, нарядился какой-то казак. Здесь же захвачены были бочонки с золотом и серебром на 10 миллионов рублей, которые были разграблены казаками.

Между тем прибыл в Вильну Кутузов, а вслед за ним пришла и главная армия наша, преследовавшая Наполеона. Мудрая предусмотрительность вождя, тщательно оберегавшего войска от напрасных потерь и заботившегося о их здоровье, сказалась тут в полной мере. В армии этой из 97 000, вышедших из Тарутинского лагеря, насчитывалось теперь всего 27 тысяч: 48 000 солдат рассеяны были по госпиталям, а остальные убиты были в делах с французами. Не может быть сомнения, что если бы армия Кутузова, преследуя Наполеона, действовала согласно советам Вильсона, от нее не осталось бы ни одного человека.

Разумеется, уничтожение великой армии понудило и фланги ее к поспешному отступлению. Корпус князя Шварценберга двинулся к границам Галиции, преследуемый генералом Сакеном, а корпус маршала Макдональда, занимавшего Курляндию и бесплодно осаждавшего город Ригу, вышел из русских пределов города Тильзита, теснимый войсками Витгенштейна. Пруссаки, бывшие в корпусе Макдональда, жаждавшие освободиться от ига Наполеона, в повороте военного счастья увидели возможность уклониться от ненавистного им союза с французами. Командовавший пруссаками генерал Йорк, без ведома прусского короля, вступил в переговоры с преградившим ему дорогу генералом Дибичем и 18 декабря заключил с ним договор, по которому прусские войска, отступив в Пруссию, должны были сохранять нейтралитет в течение двух месяцев впредь до новых повелений своего короля: пруссаки надеялись хотя и не совсем основательно, что в течение этого времени он не замедлит вступить в союз с императором Александром.

Таким образом, из огромной почти 700 000-й армии, введенной постепенно в русские пределы Наполеоном, вышло из них не более 70 000 человек. Захвачено было в плен русскими до 200 000 человек с 48 генералами и более чем 4000 офицеров; остальные погибли в сражениях, от ран, голода и стужи. В смоленской, калужской, московской, в литовских, и белорусских губерниях зарыто было и сожжено более 300 000 трупов. Во власть русских достались все сохранившиеся запасы французов и более 1000 пушек.

Велики были и жертвы, принесенные русским народом. Но зато он жестоко наказал врага, покорившего уже всю Европу и мнившего подчинить своему господству и Россию. 11 декабря 1812 года, император Александр прибыл в Вильну и именем отечества благодарил русские войска и вождя их, фельдмаршала Кутузова, которому тут же пожалован был орден св. Георгия 1-й степени. Всем военным, от генерала до солдата, пожалована была медаль 1812 года с надписью, «не нам, а Имени Твоему». «Всяк из вас, — сказано было в высочайшем приказе, — достоин носить на себе сей достопочтенный знак, ибо все вы одинаково несли тяготу и единодушным мужеством достали. Вы по справедливости можете гордиться сим знаком: он являет в вас благословляемых Богом истинных сынов отечества». 25 декабря издан был Высочайший манифест о сооружении храма Христа Спасителя в Москве в память изгнания французов из России.

Православная церковь установила празднование в день Рождества Христова избавления России от нашествия двадесяти язык. Празднование этого дня должно вечно напоминать русским людям, что никакое нашествие иноплеменников не может быть страшно для России, пока в сердцах русских людей жива будет горячая любовь к отечеству и вере православной, соединенная с преданностью к Верховному Вождю России, Русскому Царю.

С изгнанием Наполеона из пределов России, Император Александр не считал войну с ним оконченной и решил освободить от его власти Европу. Русские войска перешли границу, и вслед затем Наполеона оставили его бывшие союзники: Пруссия и Австрия, соединившие свои войска с русскими для борьбы с Наполеоном. Теснимый со всех сторон, гордый завоеватель, после ряда кровопролитных сражений, должен был отступить во Францию, но уже 17 марта 1814 г. столица Франции, Париж, сдалась императору Александру. «Пришлось батюшке Парижу поплатиться за матушку Москву» — говорили русские солдаты. Наполеон вынужден был отказаться от престола и после новой попытки возвратить себе утраченную власть, захвачен был в плен и отправлен под надзор англичан на остров Св. Елены в Атлантическом океане. При заключении всеобщего мира Россия в вознаграждение за принесенные ею жертвы получила царство Польское.

Оглавление

I. Причины войны

II. От Немана до Смоленска

III. От Смоленска до Москвы

IV. Москва и Тарутино

V. Бегство Наполеона из России