Закуток [Сидони-Габриель Колетт] (fb2) читать онлайн

Закуток

Поднимаясь по лестнице, Алиса нащупывала зажатый в руке ключ. «Тот самый ключ… У него было все то же погнутое кольцо, они его не заменили». Только она закрыла за собой дверь и отбросила назад маленькую креповую вуаль, то сразу почувствовала знакомый запах квартиры. Тридцать — сорок сигарет, выкуривавшихся ежедневно в течение многих лет, окрашивали, пропитывали всю мастерскую, прокоптили ее стеклянную наклонную крышу.

Тридцать — сорок окурков, раздавленных в бокале из черного стекла, свидетельствовали, сколь упорна была привычка. И бокал из черного стекла все еще был здесь! За тридцать лет кое-где побитый, потертый, пришедший в негодность. Но все же черный бокал цел. Кто же здесь сменил духи? Коломба или Эрмина? Не задумываясь больше над этим, она машинально «втянула в себя живот», чтобы протиснуться между кабинетным роялем и стеной, затем по привычке оригинальным способом, то есть амазонкой, села на обитую кожей спинку дивана, опрокинулась и скатилась на сиденье. Но маленький флажок из крепа, который украшал ее траурную шляпку, зацепился за край партитуры и повис на полпути. Алиса с усталым видом наморщила нос и лоб и поднялась. В стенном платяном шкафу, устроенном в скошенной части мансарды мастерской, она сразу же нашла то, что искала: горчичного цвета костюм: однотонную юбку и трикотажную блузу с зеленым рисунком, которую она тоже понюхала. «Чья? Эрмины или Коломбы?..» Она проворно сбросила свой черный жакет и юбку, спокойно надела платье из джерси, затянула молнию и завязала на шее шарф блузы. Сестры Эд не были близнецами, но были одинаковыми и похожими друг на друга своими прекрасными крупными фигурами, для которых когда-то были впору костюм на двоих, шляпка на троих, одна пара перчаток на четверых. «Противный черный цвет!» Алиса собрала свою одежду, спрятала ее в шкаф и тщетно стала искать сигареты. «Из всех троих никто не догадался оставить мне хотя бы одну!» Она вспомнила, что из троих осталось только две. Бизута, младшая, неудачно вышедшая замуж, вела съемки слегка романтических документальных фильмов у берегов Маркизских островов. Ее муж снимал, Бизута ставила сценки с аборигенами. Полуголодные, так как денег заказчика, которого преследовали неудачи, едва хватало, они влачили освещенную солнцем нищенскую жизнь, переезжали на торговой шхуне от «океанского рая» «на остров мечты». Об этом свидетельствовал лист картона, прислоненный к трубе холодной плиты и весь увешанный моментальными фотографиями: Бизута на коралловом острове, Бизута в короткой пляжной юбке, с развевающимися волосами и увенченная тиарой из цветов, Бизута, размахивающая рыбой… «Она очень худа, естественно. Все это бесконечно грустно… Если бы я была тогда дома. И надо же было, чтобы она вышла замуж, когда Мишель и я отсутствовали. Это случается иногда в доме, когда буфет особенно пуст и оставались только крошки табака в глубине карманов. Такая прелестная Бизута прилепилась к какому-то поношенному Буттеми… Идиотка…»

На изрезанном письменном столе, усыпанном маленькими прожженными пятнами, под набросками мелодий, записанных Коломбой, Алиса нашла большую коробку спичек. Она стряхнула небольшие кучки пепла, раздавленные между листами нотной бумаги, нашла одну-единственную, немного поврежденную сигарету и трубку из черного дерева дикой вишни: «Трубка папы!» Ее рука плотно охватила головку трубки в форме яйца и поднесла ее к носу. «Бедный папа…». Две маленькие слезинки выступили у нее на глазах. Она пожала плечами. «Теперь он отдыхает. Нет больше уроков сольфеджио, ни пианино. Он всегда был уверен, что никогда не сможет отдохнуть… А теперь продолжает Коломба».

Наконец она устроилась в родном закутке на не поддающемся разрушению диване английского производства, который был весь во вмятинах, как лесная дорога в сезон дождей. Алиса прислонилась затылком к диванной подушке. Кожа подушки была прохладной и нежной, как щека. Она принюхалась к старому сафьяну, пропитанному табачным дымом и запахом волос, и слегка коснулась ее губами.

«Кто теперь спит здесь? Эрмина или Коломба? Но сейчас, когда у них так много места, может быть, никто не спит в закутке?..» Она просунула руку между спинкой и сиденьем, исследовала всю длину дивана, извлекла рассыпанные крошки табака, смятый в комок целлофан, карандаш, таблетку аспирина, но не нашла никакой свернутой валиком пижамы. Тогда она замерла, прислушиваясь к дождю, который бил по стеклам. «Если бы не было дождя, я бы проветрила комнату, но я слышу, дождь еще идет. Кто первый вернется: Эрмина или Коломба?»

Имя Мишеля, его лицо возникли в ее памяти и причинили ей боль. Она затаила на своего покойного мужа обиду, которая часто отвлекала ее от неописуемого, капризного горя, с которым она не смогла ни свыкнуться, ни совладать. Она думала о Мишеле без бурных слез, без горького самозабвения. Этот беглец, которого нашли утонувшим под Верхне-Сарсайской плотиной, этот сумасброд отважился приблизиться к берегу разлившейся реки. Алиса думала о нем почти с такой же злостью, как и с сожалением. Лежа на спине, с зажатой в губах раздавленной и потухшей сигаретой, Алиса еще раз представила себе умершего, мало пробывшего в воде, бледного и спокойного Мишеля, его мокрые волосы, закурчавившиеся от воды. Она не испытывала ужаса перед мертвецом, в столь тщательно застегнутым на все пуговицы костюме, этим недотепой, который не остерегся красноватой глины. Но она не находила в себе снисходительности.

Внезапный оползень на скользком, раскисшем берегу вел к другому невидимому берегу. «Поступить так со мной…» Столь легкий неожиданный уход, без болезни, без недомогания; как только Алиса оставалась одна, она отказывалась с этим примириться.

Ее блуждающий взгляд, скользя по пожелтевшим стенам, останавливался на знакомых паспарту и набросках без рам. Большое облупившееся пятно за печной трубой указывало на путь распространения тепла.

«А что, если Эрмина не вернется? И Коломба тоже?..» Такое безумное предположение заставило ее улыбнуться. Мелкий дождь, стучавший по стеклу, словно песок, почти усыпил путешественницу, и она вздрогнула при звуке погнутого ключа, который повертывали в замке.

— Эрмина, — крикнула она.

— Нет, Коломба.

Алиса сразу же села.

— Ты не кашляла, и я подумала, что это Эрмина. Так попираются все традиции! Ради бога, у тебя есть сигареты?

Пачка сигарет светлого табака упала ей на колени.

Лишь после того как обе сестры затянулись и выпустили первые струйки дыма, они поцеловались в висок и кончик уха.

— Какая скверная привычка, — сказала Коломба. — Итак? Ты здесь? Но что это, что это? Мне кажется, я узнаю эту ткань.

Она пощупала юбку горчичного цвета.

— А! Это твоя? Взамен я даю тебе мое траурное платье.

Они снова перешли на «тон закутка», так сестры называли укоренившуюся здесь свободу подшучивать вполне серьезно, говорить на любую тему, почти во всех случаях сохранять хладнокровие, при всех обстоятельствах воздерживаться от слез.

— Как Эрмина? — спросила Алиса.

— Все в порядке… почти все.

— Ее занимает все тот же мосье Уикенд?

— Все тот же.

— Неужели все тот же?

— Абсолютно. Такая дура, как Эрмина, если бы она сменила мужчину, это было бы заметно по ее лицу. Более однолюбых, чем мы четверо, нигде больше не отыщешь.

— Нет… — сказала Алиса мрачно.

Коломба извинилась, коснувшись рукой плеча сестры.

— Извини!.. Я буду осмотрительней. Скажи мне, правильно ли я поступила или нет не поехав на…

— На похороны Мишеля? О! Да, хорошо сделала!.. Ох!

Ударом кулака она сплющила кожаную подушку. Ее безжалостная рука убрала со лба густую жесткую челку черных волос, и ее светлые глаза, которые зеленели от малейшего волнения, выразили угрозу всему, что она только что оставила в недоброжелательной провинции, и даже тому, который покоился безразличный ко всему на маленьком деревенском кладбище в конце аллеи цветущих яблонь…

— О! Коломба, эти похороны! Дождь лил не переставая, глаза людей, этот священник, которого я никогда не видела, и столько людей, сотни людей, толпа, которую я тоже никогда не видела за все семь лет. Ну, знаешь, если ткнуть ногой в муравейник, они начинают выбегать отовсюду… А эта манера смотреть на меня… Точно я была в чем-то виноватой, ты представляешь?

Она посмотрела в глаза Коломбы, гнев ее прошел. Ее обветренные губы задрожали, одновременно затрепетали и ноздри. Слабость, даже скоропреходящая, плохо подходила к ее волевому с неправильными чертами, чуть плоскому лицу, к ее глазам, похожим на лист вербы.

— Тс, тс, тс… — сказала Коломба.

— К тому же, — продолжала Алиса, — это происшествие, эта неожиданность… Так глупо не умирают, Коломба, подумай только! В воду не падают, как идиот, ну а если упал, так плыви! Эти южане, разве они не умеют плавать?.. О! Я не знаю, что бы я с ним сделала!

Откинувшись назад, она закурила с запальчивым видом.

— Такой ты мне нравишься больше, — сказала Коломба.

— Мне тоже, — сказала Алиса. — Однако до сего времени у меня было другое представление о скорби вдов…

Ирония тут же придала ей насмешливый вид. Сколько раз Мишель из-за этого вида чувствовал себя задетым в том, что он называл мужским самолюбием.

Коломба вскинула свои длинные брови к черным вьющимся волосам, разделенным пробором над левым виском. Одна прядь широкой лентой спускалась на лоб и закалывалась за правым ухом. Остальные волосы — прекрасные волосы всех четырех сестер Эд, — спускались густыми локонами на затылке.

— Лишь одна Мария пришла мне на помощь. Да, Мария, сторожиха. Она была великолепна. Такт, своего рода сострадание, которое она скрывала, но тем не менее оно чувствовалось…

— Это что-то новое, Алиса! Ты мне всегда говорила, что эта хитрая старуха была ставленницей Мишеля!

— Да, тип гувернантки «только для мосье». Так вот, все изменилось еще даже до исчезновения Мишеля. Должно быть, он ей разонравился, я не знаю почему. Она видела сквозь стены! Она спала рядом со мной в гостиной. Я на диване, она на другом в своей большой монашеской рубашке.

— В гостиной? Почему в гостиной?

— Потому что я боялась, — сказала Алиса.

Она подняла свою длинную руку и опустила ее на плечо сестры.

— Боялась, Коломба. По-настоящему боялась. Боялась всего: пустого дома, боялась, когда хлопали дверью, боялась, когда наступала ночь, боялась того, как Мишель… ушел.

Коломба посмотрела в глаза сестры своим умным взглядом.

— Да?.. Ты предполагала?

— Нет, — четко сказала Алиса, — но это возможно, — прибавила она вялым голосом.

— Какие-нибудь неприятности? Дела?

Алиса не отвела глаз.

— Оставим это. Бывают моменты, когда жизнь мужчины и женщины мне представляется как нечто немного недостойное, вроде туалета в стенном шкафу… Это должно быть скрытым. Доказательство то, что я боялась всего того, что было в Крансаке, эти книжные шкафы в глубине гостиной. Соловьи, которые пели в течение всей ночи. Всю ночь напролет… Этот ящик, в который уложили Мишеля, потом исчезновение этого ящика. О, как я ненавижу покойников, Коломба. Они совсем не то, что мы. Я тебя шокирую? Человек, такой безжизненный. Неужели это в самом деле тот, которого любили?.. Ты не можешь понять.

С заговорщическим жестом Коломба дотронулась до поблекшего дерева рояля. Алиса, успокоенная, улыбнулась.

— Хорошо, хорошо. Понимаю, все идет по-старому между Баляби и тобой. Хорошие друзья? Или хорошие любовники?

— Разве мы можем быть кем-либо иным, чем добрыми друзьями. Мы наполовину измучены работой как один, так и другой.

Она зевнула, затем внезапно просветлела:

— Однако для него все как будто бы устраивается. Он будет руководить опереттой Пурика в начале сезона.

Она понизила голос, чтобы довериться Алисе, и заговорила со скрытой надеждой:

— Его жена больна!

— Да? Не может быть!

— Да, малышка! И серьезно, — у нее отказывают ноги, и как будто бы, если инъекции, которые ей делают, не помогут, сердце может не выдержать и в любой момент… пуф!..

Она замолчала, разглядывая что-то приятное и невидимое. Ее усталые щеки и прищуренные близорукие глаза помолодели.

— Но, знаешь, не следует обнадеживать себя подобным образом. Бедный Каррин… Он так плохо выглядит… Это в основном от недосыпания. Мы никогда не спим достаточно. Мы слишком устаем. Сердце не отдыхает. Я готовлю для него отдельные кусочки оркестровки, переписываю ноты, все, что могу после моих уроков…

Она внезапно помолодела, широко раскрыла свои прекрасные усталые глаза.

— Ты знаешь, Морис Шевалье взял одну из его песен! И еще… Видишь ли, за исключением припева, песенку сочинила я… Она прелестна…

Она попыталась через спинку дивана нащупать клавиатуру позади себя. Но вскоре отказалась от этой затеи.

— Алиса, быть может, я мало говорю о… о том, что произошло с тобой?

— Да нет же, нет, вполне достаточно, — сказала холодно Алиса.

Их почти одинаковые глаза встретились. Они скрывали удовольствие, которое испытывали от того, что были такими сходными, жесткими по отношению к самим себе, циничными от нежности и стыдливости.

— Я слышу шаги, — сказала Коломба. — Пойду ей открою.

С легкостью, которая говорила о многолетней привычке, она перебросила ноги через спинку дивана и встала.

— Входи. Да, здесь Алиса. Поцелуй ее и дай нам поговорить.

Эрмина бросила свою шляпку на рояль и устроилась рядом с сестрами. Она прижалась к щеке Алисы своей более худой щекой, светлыми крашеными волосами и тихо с нежностью закрыла глаза.

— От тебя приятно пахнет, моя милая девочка, — сказала Алиса. — Оставайся здесь.

— О чем вы говорили? — спросила Эрмина, не открывая глаз.

— Да ни о чем хорошем, понимаешь… я говорила, что сыта по горло всем тем, что видела там…

Все трое замолчали. Алиса гладила золотистые волосы крашеной блондинки. Коломба барабанила пальцами по звонкому потускневшему дереву инструмента. На вздох Алисы Эрмина приподнялась и вопросительно посмотрела в лицо сестры.

— Нет, я не плачу, — запротестовала Алиса. — Просто я очень устала. Я думаю обо всем этом. Бедный Мишу, он расплатился за свою страховку.

— Какую страховку?

— Так, одна штуковина, страхование жизни. Страховая компания тоже смотрела на меня косо… Вежливость с подозрительностью… Расследование, дети мои, они вели расследование!.. Говорю вам, уж я-то там насмотрелась более чем достаточно… Наконец все уладилось. А Ласкуметт, ну и Ласкуметт!.. Тип с мельницы. Он мне проговорился: он хочет дом и прилегающие к нему земли! Он их получит. О, господи, он их получит. Если не будет никого, кроме меня, чтобы отказать ему.

— Но тогда, — медленно сказала Коломба, — тогда у тебя будут деньги?

— Они уже у меня есть. Я получу по страховке от продажи владения… Что-то вроде… двухсот восьмидесяти пяти тысяч франков, девочки.

— С ума сойти… Но тогда, — сказала Коломба тем же мечтательным тоном, — тогда ты бы мне дала… Ты смогла бы мне дать пятьсот франков?

— Вот они, — сказала Алиса, роясь в своей сумке. — Глупышка; ты так в них нуждалась?

— В общем, да, — сказала Коломба.

Для приличия она покашляла, опустила глаза, кончиками указательных пальцев покрутила в углах своих век у носа. Алиса чуть было не растрогалась, глядя на прекрасные изможденные черты лица своей сестры, но вовремя вспомнила, что их личный кодекс запрещал проявление чувств. Она положила руки на плечи своих сестер.

— Ну, дети мои, идемте! Пойдемте со мной обедать, пить… Не давайте мне думать, что Мишель не присоединится к нам во время десерта, мой толстый Мишель, мой Мишель, который так глупо умер…

— Тс, тс, тс… — проворчала неодобрительно Коломба.

Алиса не протестуя приняла это напоминание о соглашении соблюдать легкость разговора, молчание и иронию, которое управляло их отношениями. На мгновенье она потеряла контроль над собой и еще крепче обняла сестер.

— Дети мои, я здесь. Наконец-то я здесь, — прошептала она со сдержанным волнением.

— Это не в первый раз, — холодно сказала Коломба.

— И не в последний, я думаю? — бросила Эрмина.

Чтобы лучше ее видеть, Алиса отстранила светлую головку. К воротнику своего узкого черного платья Эрмина приколола золотую розу. На одном из лепестков блестела бриллиантовая капелька.

— О! Как красиво, — воскликнула Алиса. — Это мосье Уикенд тебе ее подарил?

Эрмина покраснела.

— Ну конечно… Кто же еще…

— Да, больше некому! Я вполне удовлетворена мосье Уикендом!

— Такой славный начальник, — вкрадчиво намекнула Коломба.

Эрмина собралась с мужеством и смерила взглядом сестру.

— Он, знаешь ли, стоит Каррина. Причем без всяких усилий с его стороны.

Алиса погладила золотистую головку той, которая предпочла стать блондинкой.

— Оставь ее в покое, Коломба. Ей двадцать девять лет. Она знает, что делает. А знаешь, Эрмина, этот старый Баляби Коломбы очень мил…

— Такой же идиот, как и я, — вздохнула Коломба.

— Да, но золотое сердце…

— А ты все-таки выбирай выражения, — сказала оскорбленная Коломба.

— Но я не вижу, почему мосье Уикенд не мог бы тоже обладать этими солидными качествами, которые…

— Которые внушают вам отвращение к мужчине. Лично я ничего не имею против мосье Уикенда. Если только ему не восемьдесят лет.

— И не прыщавый.

— И не слишком светлый блондин…

— И не офицер действующей армии…

— И не дирижер. Мы имеем право только на одного дирижера на четверых. Эрмина, ты меня слышишь? Эрмина, я к тебе обращаюсь.

Эрмина с опущенной головой счищала лак ногтем большого пальца с других ногтей. Достаточно было светлых волос, чтобы ослабить ее сходство с Алисой, несмотря на чуть приплюснутый нос, аномитский нос семьи. Маленькая сверкающая капелька скользнула вдоль мясистой ноздри, блеснула, задержавшись на губе Эрмины, и исчезла в темном платье.

— Эрмина, — воскликнула Алиса возмущенно.

Эрмина еще ниже опустила голову.

— Дай мне твой носовой платок, — пробормотала она.

— Оставь ее, она сошла с ума, — сказала пренебрежительно Коломба. — С ней невозможно разговаривать, она или устраивает сцену, или плачет.

— Оставь сама ее в покое. По-видимому, у нее какие-то неприятности. Посмотри, какая она худая.

Она потрогала верхнюю часть руки Эрмины, затем взяла ее грудь, сжала рукой и взвесила на ладони.

— Недостаточно полная, — сказала она. — Что делает с тобой мосье Уикенд? Он тебя не кормит?

— Кормит, — прохныкала Эрмина. — Он очень добр. Он повысил мне зарплату. Только вот…

— Что?

— Он женат…

— И этот… — воскликнула Алиса. — Вы нравитесь только женатым, вы обе? И конечно, ты его любовница?

— Нет, — сказала Эрмина в свой носовой платок.

Поверх склоненной головы Алиса и Коломба обменялись взглядами.

— Почему?

— Не знаю, — сказала Эрмина. — Я сдерживаюсь. Как мне все осточертело… И идиотские шутки Коломбы плюс ко всему…

— Мы нервничаем, — сказала Коломба огорченно. — Целомудренная и нервная.

— Вы только послушайте ее! — крикнула Эрмина. — Она это говорит таким тоном, как если бы у меня были вши. Прежде всего я свободна! Тебя что касается, что я нервная?

Она съежилась в своем узком черном платье, подняла плечи, скрестила руки на груди. Своим посуровевшим с красивыми зубами ртом она неистово стала упрекать их, так что Алиса удивилась.

— Бог мой, малышка, не принимаешь же ты это всерьез? Мы, закутошники в своем родном закутке, не впервые ругаемся. Никто не говорил, что ты не свободна. Ты похожа на маленькую летучую мышь, которую я поймала сачком для ловли бабочек.

Зевок прервал ее слова.

— О-о, есть хочу… Не важно что, только бы поесть! Десять минут десятого! Не найдется ли здесь чего-нибудь перекусить?

— Я могу приготовить яичницу с ветчиной, — предложила Коломба.

— Лучше не надо. Мы пятнадцать лет питались ветчиной и яйцами. Я поведу вас к Густаву. Сосиску толщиной в мою руку, вот что мне надо. Они у Густава все такие же вкусненькие, вкусненькие, вкусненькие?

— Нет, не очень, — сказала Эрмина.

— Не слушай ее! — запротестовала Коломба. — Жирные, как мясные черви, и сочные…

— Вы кончили? — прервала их Алиса. — Я за Густава. Ну живо, командую я! Коломба, нет ли у тебя шапочки, которая бы подходила к твоему костюму горчичного цвета?

— У меня есть зеленая вязаная шапочка. Чудо за семнадцать франков.

— Алиса, ты же не можешь выйти в таком виде? — спросила встревоженная Эрмина.

Алиса строго посмотрела на нее.

— Почему? Потому что я сбросила черную одежду? Да, я оставила свой траур в шкафу.

Она указала рукой на стенной шкаф.

— Завтра я снова его надену.

— Тебе это безразлично, потому что это…

— Мишель? Да, и ему, наверное, тоже…

Она замолчала и покачала головой.

— Пошли. Это касается только меня.

Они начали толкаться в тесном туалете, втягивали животы, убирали зады, чтобы двигаться между умывальником и оцинкованной ванной, десять раз перекрашенной, одновременно ведя пустые разговоры, которые давали возможность расслабиться. Поочередно они накладывали толстым слоем губную помаду на губы, оранжевую краску на щеки, одинаково погримасничали, чтобы проверить блеск зубов, и стали поразительно и банально походить друга на друга. Но они перестали быть похожими, когда надели три разных головных убора. Коломба и Алиса, казалось, не заметили еще одну маленькую золотую розу, приколотую к черному бархатному берету на светлых волосах Эрмины. Все трое одинаковым неизменным жестом натянули на правый глаз берет, поношенную фетровую шляпу, шапочку из зеленой шерсти. Так как у Коломбы не было пальто горчичного цвета, Алиса подвязала ей под подбородком большой фиолетовый платок. Их движения, когда они приводили себя в порядок, доходили до виртуозности, они умели в совершенстве использовать украшения и ткани, хорошо подходившие друг другу.

— Ты помнишь, Коломба, папин шелковый шарф? Он очень шел мне.

Все трое улыбнулись в зеркало в пятнах от подпорченной амальгамы, обменялись привычными словами, прежде чем спуститься.

— Ключ?

— Он в замочной скважине. Я беру его. Сигареты?

— Мы будем проходить мимо табачной лавки, — сказала Алиса, — я куплю на всех.

Они пошли под руку по пустынной улице, громко разговаривая и вдыхая влажный воздух спустившихся сумерек. Алиса, как постоянный посетитель, толкнула ногой дверь ресторана Густава. Она проскользнула к столу, который предпочитала, — у камина с вытяжным колпаком, села и вздохнула от удовольствия. Длинный зал, устроенный в самом центре старой парижской постройки, заглушал шум. Ничто здесь никогда не носило отпечатка ни личного вкуса, ни изысканности.

— Видишь, — сказала Коломба, — это незыблемо. Сюда приходят поесть, как в исповедальню, чтобы исповедаться.

— И еще, в исповедальне допускаются гирлянды и скульптура в современном духе… А где же Эрмина?

Эрмина, задержавшись у столика, беседовала с обедающей в одиночестве дамой, простой, немного полноватой.

— Кто эта дама с претензиями? — спросила Алиса.

Коломба стала шептать Алисе на ухо.

— Мадам Уикенд. Истинная. Законная.

— Как?

— Да. По имени Розита Лакост.

— Но он, тот, которого мы зовем мосье Уикенд… его зовут?..

— Ба, его зовут Лакост, ну да. Не в своем торговом доме, его торговый дом — это Линдауэр.

— Коломба, как, по-твоему, он поступит с малышкой?

Коломба пожала плечами.

— Для малышки нет оснований, чтобы он не женился на ней в один прекрасный день. Если бы выходили замуж только за холостяков!..

— Но есть масса вещей, которых я не знаю. Эрмина изменилась, как ты успела заметить.

— А если я задам ей вопрос прямо в лоб?

— Я думаю, что это не совсем правильно. Будь осторожна, она возвращается.

— Что ты будешь есть, малыш? А, Эрмина?

— Я… То же, что и вы, — сказала Эрмина наобум.

— Я треску в томатном соусе и одну сосиску, — сказала Алиса.

— А я бифштекс из рубленого мяса с яйцом и гарниром из сырого лука. И шоколадный крем после сыра.

— И конечно же, натуральное шампанское или божоле, Эрмина? Эрмина! Где ты?

— Мне холодно, — сказала Эрмина, потирая руки. — Бифштекс с перцем и салат.

— Холодно? В такое время года? Восьмого мая? Коломба, ты ее слышишь?

Коломба ответила ей незаметным знаком, и Алиса не настаивала.

— Пей, Эрмина, ты согреешься.

Они опорожнили натощак первый кувшинчик вина. Алиса стала дышать глубже, сняла тем самым напряжение, сжимавшее ей грудную клетку. Она немного опьянела и захотела есть. От вина и желания есть у нее по телу разлилось блаженство, и все вокруг стало светло-желтым. Лица ее двух сестер внезапно утратили привычное выражение, над которым она никогда не задумывалась, и превратились в незнакомые лица, похожие на те, которые встречаешь один раз и которые ничего не утаивают. Видно было, что Коломбе исполнилось тридцать четыре года и она не переставая пичкала никотином свой хронический трахеит.

«Красивое лицо, — думала Алиса. — У нее морщинки в углах рта и губы похожи на мои, но они стали тоньше от усилий держать сигарету во время чтения, игры на пианино, пения, разговора. Взгляд честного робкого человека, длинные морщины на щеках… Я уверена, что она никогда ни на кого не смотрела, кроме Баляби, второй экземпляр чистой добродетели и верности. Малышка очень хороша, несмотря на свои светлые волосы или как раз из-за светлых волос. Но у нее что-то не ладится, не знаю только, что именно. Здоровье? Неприятности? Ревность?.. Эта история с „мосье Уикендом“ не очень понятна… Зачем она пришла сюда, эта вторая мадам Уикенд? Приятно быть здесь с моими закутошницами, и треска такая нежная…»

Она жадно выпила еще один стакан холодного, пахнущего фруктами вина, и шум моря возник в ее ушах. Ей стало еще лучше, блаженство нарушалось лишь неясным беспокойством, чем-то черным, как закопченный потолок или низко ползущая туча. Сморщив лоб, она стала вспоминать.

«Ах, да! — сказала она себе. — Вот что это такое, Мишель умер. Он умер, и это тянется уже столько дней, и я спрашиваю себя, долго ли это будет еще продолжаться… Из-за чего опять эти двое ссорятся?»

— Нет, я туда не ходила, — говорила Эрмина.

— Мне это хорошо известно, — сказала Коломба.

— Нет, точно, я туда не ходила, я этого не скрываю.

— Ты этого не скрываешь, но ты мне об этом не сказала. Ты мне сказала «я должна подождать» таким тоном, чтобы я поверила, что именно дирекция театра просила тебя подождать, пока служащая по найму уйдет. Тогда я, набитая дура, делала все возможное и невозможное, чтобы никто другой не занял этого места. Ты могла бы просто сказать, что тебя это не интересует, что тебе это не нужно, — и я тебя поздравляю с этим, — дополнительная тысяча франков в месяц.

— Прежде всего я ни о чем тебя не просила!

Эрмина не повышала голоса, но у нее снова появилось выражение озлобленной жертвы, ее взгляд снизу вверх и чуть заметное хрипящее стенание в конце фраз. Коломба обходилась с ней без язвительности, но говорила достаточно настойчиво, так что в конце концов она рассердилась. Алиса сделала над собой усилие, чтобы выйти из своего состояния светло-желтой отрешенности и прекратить легкий шум в ушах.

— А ну-ка, ну-ка, что это за манеры? Никаких историй во время еды, параграф третий кодекса закутка. Параграф четвертый: никаких публичных дискуссий.

— Здесь, кроме нас, никого нет, — сказала Коломба.

— Осталась еще Эрминина дама с претензиями. Она расплачивается по счету.

— У нее не будет расстройства пищеварения, она выпила один коктейль, — заметила Коломба.

— Кто эта толстая тетка? — пренебрежительно спросила Алиса.

— Кажется, бывшая модистка у Вертишу, — сказала Эрмина тем же тоном. — Я познакомилась с ней в студии Эпиней, когда выступала в «Ее Величестве Мими».

— Она у Вертишу?

— По-моему, она там была… А теперь я не знаю. Налей мне чего-нибудь, я так хочу пить…

Она разбавила вино водой, и горлышко графина застучало по краю стакана. Алиса искала глазами даму с седыми волосами, которая уже дошла до двери. Эрмина перестала есть и положила свой прибор поперек тарелки.

— Больше не голодна?

— Больше нет.

— Жаль. Поменять вино, Коломба?

— Капельку божоле, чтобы получить удовольствие от сыра…

У Коломбы немного покраснели щеки и крылья носа. С глазом, прищуренным из-за привычки держать во рту сигарету, она барабанила как на пианино по краю стола. Алиса не удивлялась, что ни одна из ее сестер не говорила с ней о Мишеле. Она сама, обуреваемая время от времени воспоминаниями о покойнике, подавляла их, как если бы он ждал ее дома. «Попозже… Немного терпения…» Он перестал быть телом, вытащенным из воды, мокрым, распластанным на земле. Возможно, он сидит у себя с прижатой к уху телефонной трубкой или стоит, облокотившись о высокий пюпитр в бюро Траншена. «Одну минутку, Мишель… Оставь нас… Ты же знаешь, что эти маленькие обеды, на которых мы не хотим никаких гостей… Это наш отдых, нас, сестер Эд».

— Не хочешь ли фруктов, Эрмина? Или фирменного торта?

— Спасибо, не надо.

— Что-нибудь не так?

— Все отлично.

И как бы в доказательство сказанного Эрмина оттолкнула свою тарелку, приложила салфетку к глазам и разрыдалась.

— Эрмина! — воскликнула Коломба.

— Оставь ее. Она успокоится быстрее, если не будет себя сдерживать.

Алиса вновь принялась за еду, подражая Коломбе, которая расцвела под благотворным действием бифштекса с кровью и благородного вина, утешенная, кроме того, и как бы избавленная навсегда от всех забот крупной банкнотой в пятьсот франков, лежащей в ее сумке.

Сестринская щепетильность заставляла их не обращать внимания на плачущую сестру, и они старались не смотреть на нее, как если бы она в общественном месте страдала животом или если бы у нее носом пошла кровь. Эрмина успокоилась, вытерла глаза и попудрилась.

— Не вешать носа, — сказал ей Алиса бодрым голосом.

Светлые глаза Эрмины, которые казались голубыми с тех пор, как она стала блондинкой, блеснули под покрасневшими веками.

— Да, конечно, — вторила она. — Это легко сказать, надо еще и суметь.

Она попросила свежей черешни, собранной очень далеко от Парижа, но с уже увядшими стебельками. «На опушке леса совсем близко от воды черешня была еще в цвету… — вспомнила Алиса. — На мокрых волосах Мишеля было два-три лепестка цветов черешни…» Она нахмурила брови, со злостью представила себе эту мрачную картину, целиком было овладевшую ее мыслями, и обратила всю защитную силу своего разума на наблюдение за младшей сестрой.

Эрмина оставалась бледной и взволнованной, рассеянно выщипывала косточки черешни большим и указательным пальцем. С опаской и некоторого рода брезгливостью Алиса думала, что ей придется, может быть, нарушить молчание этой скрытной сестры-блондинки. «Скрытная? Мы всегда скрывали друг от друга наши неприятности, с самого детства…» Сестры не знали ни междоусобной борьбы, ни семейного соперничества. Их борьба была другого рода: борьба за пропитание, за получение места чертежницы, должности продавщицы, секретарши, аккомпаниаторши в местном кабачке: борьба за организацию вчетвером квартета струнных инструментов, весьма посредственного для больших кафе… Эрмина много раз была манекенщицей. Прекрасный способ быстро зачахнуть, дойти до полного изнеможения, до полного отвращения к черному кофе, потом она искала место натурщицы в мастерских художников… А Бизута? Как Бизута была хороша в рамке окошечка по продаже предварительных билетов театра «Комедия буфф». Но когда ты одна из четырех сестер Эд, то быстро узнаешь, чего стоят планы, основанные на преклонении мужчин, которые разбиваются о стеклянные перегородки, медную решетку, о порог портного, — преклонение, которое даже не пытается преодолеть эти препятствия. «До такой степени, — размышляла Алиса, — что невольно начинаешь думать, не забивают ли себе чепухой голову большинство так называемых жертв большой любви».

Коломба, музыкантша, в самые тяжелые времена не променяла бы музыку на гуся с каштанами… Она же, Алиса, все умела делать. Она сумела даже выйти замуж… Чистые жизни, в общем-то, жизни девушек бедных и гордых, элегантных на своих сбитых каблуках, девушек, взиравших на любовь без особого почтения, с видом, который как бы говорил: «Посторонись немножко, старушка, сделайся незаметной… Сначала — голод да еще борьба за жизнь, а еще мы любили посмеяться…»

Алиса украдкой рассматривала лицо Эрмины, ее заострившийся подбородок, тень на щеке от мягкого локона светлых волос… Она вздохнула и вышла из задумчивости.

— Кофе выпьем, закутошницы?

Коломба отклонила резким жестом соблазнительное предложение, потом приняла его с извиняющейся улыбкой.

— О! Да, кофе, и будь что будет! Кофе, кальвадос, словом, все!

Она перевернула меню и быстро набросала на нем нотные знаки. Ее фетровая шляпа, надвинутая на глаз, сигарета, которая перекашивала ее рот вправо, лишали ее лицо симметрии, но на нем оставалось выражение благородной и отвлеченной усталости. «Эта заслуживает большего, чем имеет, — рассудила Алиса, — даже включая сюда Каррина, прозванного Баляби».

— Ты не должна бы пить вечером кофе, Эрмина…

— Ты так думаешь?

Младшая улыбалась, но Алиса почувствовала холодность, вызов в ее улыбке и встревожилась, хотя и не выдала себя.

— Как тебе угодно, малыш.

На освобожденном от посуды столе официант с серыми усами расстелил бумажную скатерть, поставил кальвадос цвета светлой карамели и подогретые чашки, затем глиняный кувшин с фильтром, и Коломба оживилась.

— Кофе у них всегда хорошо пахнет, а, Алиса… Итак? Что ты собираешься делать после всего этого?

— Чего именно?

— Но, Алиса, я хотела сказать… Ну, о Мишеле.

— Ах, да… Ничего. В данный момент ничего. Еще предстоит много юридической волокиты… О, ля, ля… К счастью, у Мишеля нет никаких родственников, но, главное, я рассчитываю рассказывать о нем как можно меньше.

— Хорошо. Как тебе будет угодно.

— Потому что, откровенно говоря, я… я не очень им довольна в этом деле…

— В каком деле?

— Ну… я считаю, что ему не следовало бы умирать.

Она раздавила сигарету в блюдечке и повторила не очень уверенно:

— Так вот, я считаю, что он не должен был умирать. Я не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Очень хорошо. Кажется, понимаю. В общем, ты так же осуждающе относишься к этому нелепому происшествию, как отнеслась бы к самоубийству.

— Правильно. Самоубийство — это не очень-то красиво.

— Какова бы ни была причина? — спросила Эрмина.

Она слушала своих сестер с волнением, водя острым ногтем по бумажной скатерти.

— Какой бы ни была причина, — сказала Алиса.

— Какой бы ни была причина, — повторила Коломба.

Она обменялась с Алисой спокойным и преданным взглядом.

— Но, наконец, — воскликнула Эрмина, — бывают же самоубийства от… отчаяния, из-за любви.

— Что ты на это скажешь, Алиса? Я, — рискнула Коломба, — я думаю, что, если мужчина меня любит, он не должен предпочесть мне что-нибудь другое, даже самоубийство.

— Но, если ты довела его до отчаяния, Коломба?

Коломба посмотрела на сестру с величественной наивностью.

— Что же ты хочешь, раз я с ним, он не может быть в отчаянии? Логически он мог бы быть доведенным до отчаяния только в том случае, если бы меня с ним не было…

— Мне нравится «логически», — сказала Алиса, улыбаясь Коломбе.

Но Эрмина покраснела до корней волос. Будучи более скрытной, чем ее сестры, она иногда бывала более откровенной.

— Вы, вы… Это неслыханно! — воскликнула она. — Вы оспариваете у человека право упасть в воду непреднамеренно!

— Ну, разумеется, — сказала Алиса.

— Этот человек, который думал о твоей судьбе и после своей смерти, о том, чтобы обеспечить твою жизнь…

— Ну и что? — резко сказала Алиса. — Материальные блага, ты знаешь, я… лучше бы он подумал, как сохранить свою жизнь.

— О! Ты… Ты…

Эрмина оторвала длинную ленту от бумажной скатерти и, понизив голос, бросила несколько оскорбительных слов. Коломба и Алиса подождали, пока она успокоится, их терпение и сдержанность, казалось, оскорбили ее. Когда она неосмотрительно сказала со вздохом: «Бедный Мишель!», Алиса положила ладонь на ее руку:

— Осторожно, малышка, ты сегодня вечером немного выпила. Ты одна из нас четырех не переносишь вина. Мишель — это мое дело. Даже там, где он сейчас. Уж если я не могу больше перед вами двоими говорить то, что думаю, если я не могу больше ошибаться, когда мне хочется, будь это от несправедливости или от… любви…

Эрмина стремительно освободила свою руку, прижавшись щекой к щеке Алисы.

— Нет! Нет! Ты можешь! — быстро и совсем тихо сказала она. — Ошибайся, ошибайся! Не обращай на меня внимания! Ты же знаешь, что я самая младшая.

— Тс, тс, тс, — укоризненно зацокала Коломба.

— Не ругай ее, — сказала Алиса.

Она поддерживала рукой с такой же нежностью, как и с беспокойством горячую щеку, и по ее зелено-каштановому рукаву, который казался ей чужим, скользили растрепавшиеся мягкие светлые волосы Эрмины.

— Держись, малыш. Здесь еще почтенный слуга с усами, как у банщика… Пошли-ка спать. Коломба, ты увидишься с Баляби в его заведении сегодня вечером?

Коломба только отрицательно покачала головой с меланхолическим выражением лица.

— А ты, Эрмина? Ты пойдешь куда-нибудь?

— Нет, — сказала Эрмина глухо, — куда же мне, по-твоему, пойти?

— Тогда отвезите меня, я заплачу за такси. Я падаю от усталости.

— Но, — спросила Коломба, — у тебя есть кто-нибудь дома, чтобы тебе помочь?

— На завтра я вызвала приходящую прислугу.

— А сегодня вечером?

— Сегодня никого.

Все трое замолчали и приготовились выйти, скрывая, что все их помыслы были об Алисе, о том, что сейчас она войдет в пустую квартиру и в одиночестве проведет там ночь.

— Алиса, — спросила Эрмина, — ты оставишь за собой эту квартиру, я имею в виду твою квартиру?

Алиса воздела свои длинные руки.

— Ну о чем ты спрашиваешь?.. Почем я знаю? Нет, я ее не оставлю. А впрочем, я сохраню ее за собой на какое-то время. Пошли же наконец, или я засну на столе…

Ночь была мягкой и влажной; не чувствовалось ни дуновения ветерка, ни каких-либо запахов. В такси Алиса уселась между двумя сестрами, взяла их под руки, похожие на ее руки, такие же красивые. Но рука Эрмины была худой, Алиса сжимала острый локоть сестры. «Отчего это? Что приключилось с малышкой Эрминой?..»

— Если тебе что-нибудь понадобится… — внезапно сказала Коломба. — Телефон Одеон 28–27.

— Наконец-то ты поставила телефон! Это великое событие!

— Это не я, — сказала отрывисто Коломба. — Он в комнате Эрмины.

Стоя на тротуаре, они все трое подняли головы и посмотрели на третий этаж, как если бы опасались увидеть там свет. Алиса проводила сестер и закрыла тяжелую дверь. Уже у медленно скользящего лифта, украшенного железным орнаментом в готическом стиле, она осознала свое малодушие. Шум повернутого в замочной скважине ключа, скрип половицы, которая застонала под ковром, когда она проходила через переднюю, другие знакомые звуки, те самые, которые сопутствовали возвращению Мишеля ночью, навели ее на мысль, что она теряет хладнокровие. Она храбро переносила страх, как любое другое недомогание, принимала его, пересиливая себя. «Мне следует только оставить свет на всю ночь», — подумала она.

Твердой рукой открыла она дверь кабинета Мишеля, зажгла яркий свет, вдохнула слабый запах кожи, туалетной воды, табака и типографской бумаги, и к горлу подступило рыдание, на глаза навернулись слезы ничем не затуманенного сожаления, — так ей хотелось выплакаться вволю. Но она увидела боковым зрением лежащую на письменном столе пару мужских перчаток из толстой кожи сернисто-желтого цвета, перчатки Мишеля, и ее слегка прошиб пот при взгляде на эти желтые перчатки, пальцы которых, вздутые и присогнутые, напоминали знакомую живую руку. Она опустила голову, заставила себя смириться и сосредоточить внимание, вслушиваясь в биение своего сердца, взвешивая шансы, которые у нее остались, и прикидывая, как более или менее спокойно провести ночь. Она учла неизбежность встречи с пижамой Мишеля, висящей в ванной, и особенно присутствие второй кровати, которая возле ее кровати останется пустой, покрытая рыжеватым бархатом… С тех пор как она встретилась лицом к лицу в Крансаке с навсегда уснувшим Мишелем, она изо всех сил противилась маячившему перед ней образу кровати, кровати Мишеля, недоступной теперь ни для отдыха, ни для удовольствия.

Но по зрелым размышлениям, а также из гордости, она решила не сдаваться и встала посреди рабочего кабинета, перед письменным столом, на котором царил порядок, легко поддерживаемый теми, кто мало пишет. В центре — бювар с кожаными уголками, сбоку от него пресс-папье, красные и синие карандаши, линейка из хромированного металла. «Линейка, — констатировала Алиса. — Кто пользуется линейкой? Я никогда не замечала, чтобы была линейка… И эта пепельница… Как могла я оставить ему пепельницу из пивной…» Она заставила себя улыбнуться. Но она знала, что не выдержит. Ее челка прилипла ко лбу. Проникнув меж планок закрытых жалюзи, дуновение ветра прошло по комнате, один из листков, лежащих на письменном столе, шевельнулся…

«С меня хватит», — подумала Алиса. Капли пота скатились с ее виска. С большим усилием ей удалось изгнать из своих мыслей тревожащее облако, видение, стоящее у нее перед глазами, и она вышла из комнаты, не забыв выключить электричество.

Лестница, которую она осветила, оказалась испытанием для ее дрожащих коленей. «Скоро конец… Еще один этаж… Ну вот и все…» Перед ней была улица, ее быстрые полуночные прохожие и звездная россыпь над головой… Она улыбалась, изможденная, и машинально повторяла: «Закуток… Закуток…»

На площадке родной квартиры она услышала голос Коломбы и ответивший ей голос Эрмины, и она тихонько постучала условным стуком. Коломба воскликнула: «Вот тебе и на!» и открыла дверь. Она была одета в пижаму папаши Эд, волосы, совсем мокрые, были зачесаны щеткой назад со лба, более белого, чем все лицо.

— Входи, закутошница, вот ты и вернулась. Что случилось?

Алиса опустила свой маленький чуть приплюснутый носик, на ее лице появилось плаксивое выражение:

— Мне было страшно одной, — сказала она, не стыдясь. — Где спит малышка?

— В спальне. В настоящей кровати, а я осталась в закутке.

Алиса смотрела на широкий диван, кое-где подогнутые простыни, вмятину посредине, вечерние газеты на пледе, служившие одеялом, и лампу рояля, накрытую на ночь рожком из голубой бумаги…

Получасом позже она погрузилась в чуткий сон, каким спят животные. Во сне, когда Коломба легла рядом, Алиса вытянула руку. Она смутно почувствовала, что ее длинная нога прилаживалась к согнутому колену похожей ноги. Рука, поискав в воздухе, нашла удобное место на груди. Коломба наугад поцеловала кончик уха, гладкие волосы и прошептала: «Выше нос, старушка», чтобы отогнать дурные сны, и замолкла до утра.

— Салат!.. прекрасный дикий цикорий!.. — распевал чей-то голос на улице. Алиса прислушивалась к нему недоверчиво. Она наполовину бодрствовала, наполовину не могла освободиться ото сна.

«Салат!.. Это слишком уж хорошо. Мне снится сон… — казалось Алисе. — Или же мне опять двадцать шесть лет, и Мишель мне назначил свидание сегодня вечером в маленьком театре „Гревен“».

Арпеджио на пианино, затем речитатив — пролог из «Шехерезады» — окончательно разбудил ее. В глубине родного закутка она покоилась в одиночестве под стеклянной — крышей мастерской, завешанной зеленой шторой. Образуя как бы единое целое с роялем, к которому вплотную примыкал диван, она проникалась музыкой, вибрирующей в каждой клеточке ее тела. Она почувствовала себя столь наполненной музыкой, что сбросила остатки сна и протянула руку к зеленому дню, мелодии, музыкантше, своим ушедшим двадцати шести годам…

Коломба, сидя за роялем, курила, прикрыв один глаз, склонив голову набок. Она закатала выше локтя рукава пижамы папаши Эд и маневрировала педалями рояля босыми ногами.

— А где другая? — крикнула Алиса.

— Готовит кофе, — процедила сквозь зубы Коломба.

Она отошла от рояля, открыла низкое окно под стеклянной крышей и облокотилась на него.

— Салат… Прекрасный дикий цикорий… — распевали на улице.

Алиса вскочила, затянула витой пояс банного халата, в котором спала, и присоединилась к сестре.

— Коломба! Эта та же уличная торговка зеленью? Коломба!

— Ну да.

— Неужели уличная торговка четырех сезонов года может прожить столько раз все четыре времени года?

В ответ Коломба только зевнула, и майское утро осветило ее усталость.

— Я мешала тебе спать, Коломба?

Большая рука опустилась на плечо Алисы.

— Бог с тобой, моя девочка. Но мне кажется, что я недосыпаю уже три года. А ты? Хорошо спалось? Сун, сун вени вени бен? Как ты свежа! Я еще не успела тебя рассмотреть, Алиса… Мне не хотелось бы тебя обидеть, но… Неужели в самом деле ты можешь быть такой, как сегодня утром, и испытывать горе?

Алиса повела плечами.

— Это глупо, Коломба… Есть же собаки, которые умирают с влажным носом. К тому же речь идет совсем не о том, что я умираю. Морально мы не ответственны за хорошее здоровье.

— Нет, ответственны, — сказала Коломба. — Всегда немного.

От солнца, которое проникало в окно, Алиса щурила веки, морщила нос, поднимая верхнюю губу. Эта гримаса обнажила ее розовые десны, широкие, глубоко посаженные зубы, на шапке ее черных волос, подстриженных челкой на уровне бровей, играл голубой блик. Вдруг она оживилась.

— Подумай только, Коломба, в течение трех недель я вела там, не говоря никому, невозможную жизнь… И самое любопытное, что я ее выдержала. Представители страховой компании, Ляскуметт, нотариус, все против меня. Даже Мишель. Да, даже Мишель! Бросить меня вот так, совсем одну в одно мгновенье… Все, что тебе угодно, но утонуть случайно в шесть часов утра это подозрительно. И прежде всего — это непорядочно. Какая свора меня преследовала! Что они себе вообразили? Что они меня загонят? Что я брошу все имущество, дом и земли задаром? Тогда я сказала себе: посмотрим. Ты знаешь, Ляскуметт, он что-нибудь да значит. Да нет же, ты его знаешь, такой коренастый, владелец виноградников на холме и не только там. Он хотел получить Крансак. Шевестр, естественно, то же самое. Но Шевестр, нет! Продать землю своему управляющему — это слишком уж противно. Тогда я пригласила Ляскуметта на завтрак, чтобы договориться о продаже. Арманьяк, тушеная говядина, заяц, пойманный в силки… Ах! Старушка… Я поняла, почему вдовы жиреют в деревне. И знаешь, Ляскуметт был бы не прочь на мне жениться. Одним махом он получил бы весь комплект, и поместье и жену. Наконец, как бы там ни было, все кончено. Только вот вчера вечером я возненавидела свою квартиру и стала ее бояться. Тогда я вернулась сюда. Этот закуток и сон в одной корзинке с тобой… Пробуждение под звуки «Шехерезады», «Прекрасный дикий цикорий», все, все… Это то, в чем я нуждалась, Коломба… Предоставь мне снова гостеприимство в закутке нашей голодной молодости.

Она остановилась, ей не хватало воздуха, потянулась, задела руками раму окна, закрыла глаза, наполненные солнцем и слезами. Ее банный халат приоткрылся на высокой маленькой груди.

— Подумать только, я была такой же, — вздохнула Коломба, любуясь сестрою. — Ах! Бедный Баляби… Он заслуживает лучшего, чем то, что его ждет… Что его больше не ждет…

Она откинула назад свои зачесанные на одну сторону волосы и крикнула в сторону дальней комнаты:

— Однако где же кофе? Без четверти десять, черт возьми!

Она понизила голос.

— Алиса, ты знаешь, что делает Эрмина? Она звонит по телефону. Сегодня утром в семь часов я ее слышала.

— Что она говорила?

— Я не различала слов. Но интонация мне не понравилась. Голос вялый, невыразительный. Я услышала только: «Я вам объясню. Нет. Нет. Ни под каким видом», а затем слезы.

Они озадаченно переглянулись. От удара ногой открылась дверь, которая отделяла мастерскую от коридора. С подносом в руках вошла Эрмина, и одновременно распространился запах кофе и поджаренного хлеба.

— Два со сливками и один черный! — объяснила она. — Консьержка оставила молоко внизу. Сегодня масло растаявшее. Доброе утро, дорогие.

Проходя между диваном и роялем и устанавливая поднос на кипе бумаги, лежавшей на письменном столе, она проявила ловкость, любезность хорошо воспитанной девушки. Когда чашки были наполнены, тосты распределены, Эрмина села на подлокотнике дивана-закутка.

— Ты хорошо спала, Алиса?

Алиса ответила кивком и улыбкой. Она разглядывала, ошеломленная, пижаму Эрмины. Персидские шаровары из розового креп-сатена, пояс шелковый с бахромой, кокетка из золотистых кружев, сквозь которую просвечивала смуглая грудь искусственной блондинки… На голой ноге Эрмины качалась розовая туфелька без пятки с большой серебряной пряжкой цветком.

— Как много можно, однако, приобрести за тридцать девять франков, — сказала Алиса.

Маленькие бледные ушки Эрмины под ее светлыми волосами покраснели. Она бросила на сестру свирепый взгляд, замолкла, собрала пустые чашки на поднос с облупившимся лаком и вышла.

— Я вижу, что и пошутить больше нельзя, — сказала Алиса Коломбе. — Она не была такой. А речь идет все о том же мосье Уикенде?

— Да, но уже не скажешь, что о той же Эрмине. И ты находишь приличным, что она знакома с мадам Уикенд? Я считаю, что, когда две женщины, которым лучше бы не знать друг друга, знакомы, — это безнравственно.

— И часто ли ты употребляешь мудреные слова вроде этих, моя Черная голубка? Что ты можешь знать о безнравственности?

Алиса рассмеялась, в ее смехе прозвучало нечто вроде непочтительного уважения, которое ей внушала сестра. Коломба бросила взгляд, в коем отразилась детская порядочность, — ее душу ничто не принижало, ничто не ожесточало.

— Послушай, Алиса, что я тебе предлагаю: я уступаю тебе туалетный столик, уступи мне ванную, я опаздываю.

— К чему торговаться! Занимай все. Я выкупаюсь у себя. А обедать будем здесь или куда-нибудь пойдем?

Высокая Коломба обескураженно развела руками.

— У меня два урока в Валь-де-Грас и занятия хоралом в половине третьего в Отейе… В общем, как хочешь… По дороге у меня есть кафе-молочная..

— А Эрмина?

— Малышка обедать не приходит. Работа не позволяет… по ее словам. Так что ты будешь совсем одна.

— Поверь, у меня масса дел, — сказала Алиса как можно серьезней, чтобы скрыть свое разочарование. — Консьержка, как всегда, приходит в двенадцать? Я хотела бы дать ей денег на хозяйство.

— Ты мне дала их уже вчера вечером.

— О, только без разговоров. Все финансовые дела я опять беру в свои руки. Позволь мне поступать по своему усмотрению. Меня тяготят эти деньги. Значит, мы встречаемся?..

— В родном закутке в половине седьмого, в семь.

— А Эрмина?

— На нее особенно не рассчитывай… Эрмина! — крикнула Коломба во весь голос. — Ты обедаешь с нами?

Никакого ответа не последовало, но через несколько секунд, хлопнув дверью, вошла Эрмина. Она была одета кое-как. Ее развязавшийся пояс с шелковой бахромой волочился по полу, одно плечо было обнажено, с него сползли кружева, а на лице были видны следы макияжа, который она не закончила. Алиса, следуя почти ритуальному хладнокровию Коломбы, молча ждала. Свирепое выражение лица Эрмины смягчилось, и она прислонилась к дверному косяку.

— Ты только что дралась с кем-нибудь? — спросила, не повышая голоса, Коломба.

— Почти, — ответила Эрмина.

— Можно узнать подробности или нельзя?

— Нельзя.

Она завязала пояс и прикрыла обнаженное плечо.

— Ладно, — сказала Коломба, — Алиса интересуется, будешь ли ты с нами обедать.

— А, обедать… Да, конечно.

Со слегка запоздалой вежливостью она добавила: «С удовольствием» и, машинально улыбнувшись, обнажила большие, красивые, как у них у всех в роду, зубы и бледные десны. Потом, бросив на Алису взгляд ребенка, которому чем-то угрожали, она вышла.

— Ну как, — сказала Коломба. — Ты видела? О господи, мое метро, я опаздываю…

— Но, Коломба… Что же, мы так ее и оставим? И не попытаемся что-нибудь выяснить… уладить… Я ее не узнаю больше, нашу малышку.

Склонив голову и прищурив один глаз, чтобы в него не попадая дым сигареты, Коломба пожала плечами.

— Можешь попробовать. Я же от этого отказываюсь. Мне все это надоело. Эти истории с мосье Уикендом, телефоном, разводом и даже с анонимными письмами… О ля, ля!

Она встряхнула своими сильными с пятнами никотина пальцами, искусно играющими на пианино и на струнных инструментах.

— Анонимные письма? — живо переспросила Алиса. — На чье имя?

— Вполне может быть, что и Эрмина получала такие же, — нерешительно сказала Коломба. — Однажды ее уже вызывали…

— Вызывали? Куда? Кто? Когда?

— Кажется, это называется следователь по гражданским делам. Куда ходят жаловаться по поводу всяких семейных скандалов и… ну, как тебе сказать… По поводу шантажа…

— Но ведь это не Эрмина жаловалась? Говори же, из тебя все надо вытягивать.

— Кажется, в январе.

— Ее, значит, подозревали, — сказала Алиса, помолчав немного. — Но в чем?

— Я не знаю, — искренне призналась Коломба. — То, что я знаю и что тебе говорю, это пришло потом, из отдельных слов, из ее телефонных разговоров, из моих досужих размышлений. Ты же видишь, что к ней не подступишься… О ля, ля! Скорее в метро, меня ждут два ученика…

Алиса ушла, не попрощавшись с младшей сестрой, которую не свойственная ей стыдливость удерживала в спальне. Из-за закрытой двери она кричала. «Сюда нельзя, я голая и вся в татуировке! Да, милочка, до вечера! Сначала ужин, а потом в кино! Да, конечно, милочка!»

Алиса потеряла терпение и ушла, одетая во все черное, с траурной вуалью до половины лица.

Машинально она шла по знакомому маршруту. Ее широкий шаг уверенно вел ее, как в те времена, когда она после невинной оргии в закутке с болтовней, молчанием и курением возвращалась к своему мужу в их временное пристанище. В зеркале одного из магазинов она издалека увидела приближающуюся к ней высокую женщину в трауре, которая высоко несла голову и, казалось, соизмеряла свои шаги с какой-то мелодией. «Гм, платье у меня немного коротковато», — решила она. Черные чулки плотно облегали длинные красивые ноги. Она услышала приятный голос Мишеля: «Куда же ты вот так уходишь, моя ненаглядная?» Воспоминание было таким живым, что она споткнулась о столик уличного кафе и ушибла себе палец ноги. Она никогда не думала, что отсутствие Мишеля, смерть Мишеля, ее собственное горе так укоренятся в ней, достигнут предела, станут реальностью, которую не смогут поколебать ни сон, ни активная деятельность. Какой хаос… И как это назвать? Временами приступы полного тупого забвения утраты: «Да, надо еще пришить новую подкладку к его летнему пальто…» На этом память Алисы грубо восставала, и кровь приливала к ее щекам. А потом, откуда-то издалека без малейших усилий с ее стороны приходили минуты какого-то неприятия, безразличия, словно у нее никогда не было ни мужа, ни любимого, ни Мишеля, ни слез по умершему. «Во-первых, мертвого не оплакивают, его забывают или его заменяют, если только сами не умирают от отсутствия человека». Во время таких тщательно скрываемых периодов черствости она пыталась пристыдить самое себя, но другая Алиса, более опытная, говорила ей, что женщины стыдятся лишь того, что написано у них на лице, а не того, что они скрывают в глубине своей души… «Они удивительно красивы, эти кувшинки с влажных лугов…» Она уже открывала сумочку, чтобы купить букет крупных желтых цветов, обмытых до блеска, вскормленных проточной водой. Но тут она вдруг подумала о консьержке и о приходящей прислуге, которые придерживались консервативных взглядов. «Не покупать же мне из уважения к этим дамам только крашеные бессмертники? Ничего, я их перевоспитаю…»

Однако ей пришлось покорно выслушать сначала одну, потом вторую. Ожидая в темноте лифта, она услышала доносившиеся из комнатушки консьержки слова осуждения: «Такую короткую вуаль, я вас уверяю, не носят даже, когда оплакивают дядю». Приходящая в определенные дни безликая и безропотная прислуга пристально разглядывала Алису, пытаясь обнаружить на ее лбу белую вдовью повязку, а на руках черные нитяные перчатки. Ее соболезнования выразились лишь в одном вопросе:

— Не хочет ли мадам, чтобы я приготовила ей отвар из трав?

Алиса чуть не прыснула со смеха. Однако ее неуместное веселье продолжалось недолго. В их супружеской квартире, при открытых в солнечный майский день окнах, она чувствовала себя раздраженной, нетерпимой, вчерашнего страха и бродящего призрака мужа как не бывало. «Я хотела привести в порядок бумаги… Какие бумаги? Папки Мишеля? Я с ними знакома, они в порядке. Существуют досье по управлению кинотеатром „Омниум“ в Сан-Рафаэле, театром „Дюмай“ в Монпелье, досье галереи графики и акварели в Лионе, „Средиземноморского маршрута…“ Потом разорительные счета из Крансака… Итог короткой незадачливой жизни человека без особых средств, немного легкомысленного, не слишком работящего, который часто оказывался на самом дне, но которого я всегда вытаскивала… Здесь есть и мои наброски, рисунки костюмов к „Королеве Альенор“. Два платья, два манто… — Она облокотилась на окно и посмотрела на улицу, где не было ни единой лавки. — Мне ничего здешнего не надо. Мне ничто не дорого, я ничего не проклинаю… Но почему же мне так больно?»

— Мадам сегодня обедает здесь?

Алиса стремительно обернулась:

— Нет, нет, я пообедаю со своими сестрами. Вы понимаете…

Она замолчала, охваченная отчаянием, которое ей самой показалось странным, но которое служанка, напротив, нашла вполне естественным, она покачала головой, покрытой безжизненными волосами, и, подняв руку, сказала:

— Еще бы мне не понимать… А сегодня вечером мадам ужинает здесь?

Алиса ждала этого вопроса, но все же вздрогнула:

— Нет, нет… Мне сейчас лучше у сестер. Я там и переночую. Кстати, я не буду включать телефон… Горячая вода есть? Я сейчас пойду и быстро приму ванну…

Ей хватило четверти часа. Несмотря на горячую воду, она дрожала. Она не стала трогать бежевую пижаму, которая висела в ванной и как бы ждала возвращения Мишеля, с большой осторожностью достала из опаловой коробочки свою зубную щетку, рядом с которой лежала щетка Мишеля. Потом собрала чемодан, набросила на руку черное пальто и, чтобы быть уверенной, что ее больше ничто не удерживает, широко распахнула входную дверь, поручив прислуге присматривать за квартирой. «Я перенесла смерть Мишеля, а теперь пасую перед самыми незначительными вещами, перед безобидными людьми. Хотя еще не доказано, что наша прислуга человек безобидный… Закуток… Скорее в закуток».

От нахлынувшей нежности она закрыла свои большие глаза. «Закуток»… Их жилье, их пристанище со следами человеческого тепла; его потертые отметины на стенах, его неухоженность, но не неряшливость… Никто в нем не был особенно счастлив, но никто не хочет с ним расставаться… Она вспомнила, что ей предстоит обедать одной, но идти в ресторан не хотелось. По дороге она купила свежий укроп, банку тунца, несколько яиц, творог и маленькую бутылку шампанского. Однако властное чувство голода, от которого у нее засосало в желудке, немного испортило ей предвкушение обеда. Пока яйцо приплясывало в кипящей воде, Алиса без хлеба поглощала тунца и творог, посыпанный перцем, и только, закусывая укропом в качестве десерта, вспомнила, что забыла откупорить бутылочку шампанского. Она ее убрала в их огромный кухонный шкаф, который из-за своих размеров получил название «Падирак-два». В раковине в эмалированном тазике мокла пара шелковых чулок. «Это чулки Коломбы или Эрмины?.. Скорее Эрмины, уж слишком они тонкие». Она быстро постирала их и положила сушить на полотенце. Она тихонечко напевала с зажатой во рту сигаретой. «А кофе? Я забыла про кофе! Пойду выпью его в кафе напротив».

Она зашла в комнату, где спала Эрмина. «Немного беспорядка, но пахнет приятно». Алиса прибрала пару туфель, креп-сатеновую пижаму, щетку для волос. Грустный серый день во внутреннем дворике становился веселым, просачиваясь через розовые занавески с черными цветами. «Здесь шикарнее, чем во времена папаши Эд, — отметила Алиса, — но мне больше нравится в мастерской. Эта комната, как и сама Эрмина, полна множества незнакомых мне вещей».

Напевая вполголоса: «Кофе чудесный напиток…», она вновь надела свою маленькую траурную шляпку и стала спускаться. На втором этаже женщина, бежавшая ей навстречу, налетела на нее и извинилась.

— Эрмина!

— Да…

— Что случилось?

— Ничего… Пропусти. Я тороплюсь…

Эрмина споткнулась, и Алиса крепко обняла ее за талию. Маленький черный берет, заколотый золотой розой, упал, но Эрмина не нагнулась, чтобы подобрать его.

— Я поднимусь вместе с тобой. Держись за перила, — сказала Алиса. — За перила держись, говорю тебе.

Она на ощупь подобрала бархатный берет, впустила сестру в мастерскую и подтолкнула ее к кожаному дивану. В Эрмине с непокрытой головой и разметавшимися по лбу светлыми волосами ничто не вызывало беспокойства, если бы не ее бледность и не беспрерывно вращающиеся зрачки, которые бегали справа налево, слева направо так, как если бы она читала книгу.

— Ты выпила? — спросила Алиса.

Эрмина отрицательно покачала головой.

— Ты ела? Тоже нет? Ты не ранена?

Она быстро схватила сумочку своей сестры, но не нашла там никакого оружия.

— Подожди минутку.

Она принесла бутылочку шампанского, наполнила стакан до половины.

— На. Нет, нет пей. Теплое шампанское лучшее из рвотных… Что с тобой происходит, моя девочка?

Эрмина отвела стакан от своих влажных губ и впилась взглядом в сестру:

— Я не твоя девочка! Я стреляла в мадам Ляк… в мадам Уикенд!

— Что?

— Я стреляла в мадам Уикенд. Сколько раз я должна тебе это повторять?

Она опорожнила стакан и поставила его. Алиса опустила голову и потерла свои пальцы, которые начали неметь от холодных мурашек.

— Она… мертва? — спросила Алиса.

Эрмина зло вскинула плечами.

— Если бы! Я слишком неловка для этого. Нет, она не умерла, она даже не ранена!

— Но это уже известно? Тебя арестуют? Эрмина, это правда, что ты мне говоришь? Моя Миночка…

Эрмина заплакала, всхлипывая словно ребенок:

— Нет, меня не арестуют… Мне это не удалось… Она посмеялась надо мной… Она мне сказала, что я могу убираться к себе… что она даже не будет обращаться в полицию… Что я просто дура… Она мне также сказала, что это у меня в крови… О! Алиса…

Она со злостью прижала кулаки к глазам.

— Свидетелей не было?

— Нет. Вначале не было.

— А потом?

— А потом…

Эрмина замолкла, сделала несколько шагов в узком пространстве между роялем, письменным столом и окном. Она бессознательно ходила с опущенными вдоль бедер руками, ссутулив спину и втянув живот, как это делают изнемогающие от усталости манекенщицы.

— Даже не знаю, зачем я тебе все это рассказываю, — резко сказала она. — Ну да ладно… А потом вошел он, Леон… мосье Уикенд. Так как я не должна была находиться там в это время, он вздрогнул от удивления. Тогда мадам Ляк… Мадам Уикенд сказала ему, что я попросила отпустить меня, так как я плохо себя чувствую. Глядя на лицо, какое у меня было в то время, он мог в это поверить.

— А револьвер?

— Она спрятала его в ящик. Такое старье… Он вообще не действовал. Представляешь, какой я имела вид с револьвером, зажатым в руке, который только щелкал, когда я нажимала курок.

Она стала смотреть рассеянным взглядом на улицу, покусывая губы и съедая помаду.

— Ну а она? — настаивала Алиса. — Как она себя вела?

— Она? Да никак. Она мне выкрутила руку…

Эрмина немного приподняла край своего рукава, потом опустила.

— Она подняла револьвер. Вот и все. О! Ты ее совсем не знаешь…

— Ты сказала, что потом вошел мосье Уикенд. Что он сделал, когда ты уходила?

— Ничего, — ответила Эрмина. — Он мужчина, — продолжала она с горечью. — Ты когда-нибудь встречала мужчину, который бы сделал хоть один жест в тот именно момент, когда этого от него ждешь?

— Не часто, — сказала Алиса. — Но я встречала женщин, которые, как ты говоришь, делали жесты довольно идиотские… Ты все же не станешь утверждать…

— Спокойно, детка, спокойно. Каждому свое.

Удивленная, старшая сестра подняла глаза на высокую смуглую молодую женщину, которая была похожа на нее, если не считать светлых волос и болезненной худобы, и которая никогда в своей жизни и не помышляла называть ее «деткой», да еще развязным и покровительственным тоном. Алиса внезапно почувствовала себя беспричинно усталой, вытянула ноги на диване и мысленно пожелала чашку горячего кофе и присутствия Мишеля, его легкомысленного молчания после обеда, шелеста иллюстрированных журналов, которые он просматривал…

— Послушай, Эрмина…

Движением руки младшая сестра отмела то, что собиралась сказать Алисе.

— Нет. «Послушай, Эрмина». Это то же, что и «Видишь ли, малыш» из уст умудренного опытом отца, обращающегося к своему сыну. А ты совсем не умудренная опытом, Алиса…

— Не меньше, чем ты, во всяком случае…

— Меньше, чем я. Тебе никогда не приходилось заниматься самой тяжелой женской работой, которая заключается в том, чтобы завоевать себе мужчину. Мы вчетвером, мы вкалывали больше, чем четверо, смеялись немного меньше, чем четверо, а потом тебе, тебе Мишель достался без всякого усилия. Ведь, если честно, ты не особенно себя утруждала! О Бизуте я не говорю — это отрезанный ломоть.

Вся дрожа, она остановилась на мгновенье у окна и набросила на плечи двусторонний плед в широкую клетку, который по ночам использовался как дополнительное одеяло. В памяти Алисы Эрмина воскресила ту Алису, двадцати пяти лет, которая, закутавшись в этот же плед у этого же приоткрытого окна, поджидала три хриплых гудка жалкого, маленького, еле ездившего автомобиля, которым управлял Мишель.

— Любовь, — заговорила Эрмина, — когда она взаимна, не требует особых усилий. Тебе ни с кем не надо было бороться, между тобой и Мишелем все было ясно.

— Но разве твой роман с мосье Уикендом — это не любовь?

Эрмина повела своими дрожащими от волнения плечами, сжала руками свои пылающие щеки.

— Конечно… Нет… Ты сама должна догадаться…

— Прошу прощения, — оборвала ее Алиса. — Но мне незачем «догадываться самой». Беспочвенные предположения никогда не входили в правила нашей семьи. Как, впрочем, и оскорбительные расспросы. Я послала бы тебя подальше, если бы ты сунула свой нос, самый красивый и наименее аннамитский нос в нашей семье, в мои сердечные дела… И никто не нарушал твоего не очень-то любезного молчания, когда речь заходила о мосье Уикенде, и которое ты можешь хранить и дальше.

— Леон… Мосье Уикенд, это… это мой последний шанс, ну, как бы тебе объяснить… Это моя цель, удача, которая подвернулась, это…

— Но он же женат, Эрмина!

— Знаешь, старушка, в том не моя вина. Ты говоришь, как женщина тех времен, когда развод был запрещен.

— Ты его любишь?

— Да… Да. Я думаю только об этом. Вот уже два года, как я размышляю, примеряюсь, веду себя осторожно, познаю самое себя, я себя воспитываю самым строгим образом… Жестким… Я даже ревную… Если это не любовь, черт возьми, то это вполне ее стоит.

Ожесточенность исчезла с лица тридцатилетней женщины, она наклонилась к Алисе с улыбкой молодой, кокетливой девушки:

— Знаешь, не надо думать, что он так плох… Во-первых, ему только сорок пять и…

Алиса взорвалась, перебив ее:

— Но, дурочка, можно подумать, что ты даже не понимаешь, что ты только что стреляла в его жену и что теперь все пропало!

— Тсс! — промолвила Эрмина и со значительным видом подняла указательный палец. — Может быть, и нет… Может быть, и нет…

И она уже опять светилась от прилива энергии. Вновь обретя румянец, Эрмина скинула плед, стала ходить между окном и роялем, в маленьком пространстве, где они все четверо выросли.

Потом она опустилась на старый диван. На нее вдруг напала вялость, она побледнела, губы пересохли, ее охватила глубокая усталость. Она сомкнула веки и сделала долгий, долгий выдох.

— Не знаю, может быть, я и ненормальная, — пробормотала она, — но мне кажется весьма утешительным, когда теряешь мужчину только в случае его смерти.

— Подобное мнение в основном распространено среди женщин, которые еще не теряли ни своих мужей, ни своих возлюбленных, — холодно сказала Алиса. — Могу ли я узнать, что ты собираешься делать? Что касается меня, я иду вниз выпить чашку кофе.

— Я тоже.

Она вскочила с дивана, цвет щек ее изменился, и она прислонилась к роялю.

— Сейчас пройдет… Ах да! Прежде всего… Ты подождешь минутку?

Облокотившись на рояль, она сжала виски обеими руками.

— Так… Было без четверти двенадцать, когда я оставила их вдвоем. Она завтракает дома с дочерью… Он же, он почти всегда питается в столовой для своих служащих. Если он сегодня там обедал, то обед кончается в… час, час десять. Сколько времени, Алиса?

— Половина второго.

— Он, наверное, поднялся к себе в кабинет, а может, пошел прогуляться. Интересно, рассказала она ему все или все-таки не все. Подожди, я попытаюсь сообразить…

Нажимая кончиками пальцев на глаза, она старательно напрягала свои телепатические способности, пытаясь как бы видеть сквозь стены и расстояния.

— Я думаю, она ему все рассказала. Со мной она была само спокойствие! Но потом должна была наступить разрядка и он, вероятно, наслушался такого! В этом случае он у себя в кабинете и ждет моего звонка! — выпалила Эрмина на одном дыхании.

Быстрым и нетвердым шагом она бросилась в свою комнату, откуда Алиса услышала шум набираемого диска телефонного аппарата.

— Алло… Алло… Да, это я… Как?.. Да, я так и думала… Что… Да мне все равно, не важно где… Договорились.

Она вернулась преображенная. Ярко накрашенные губы, два разных тона пудры на лице и серо-зеленые глаза, наполненные какой-то безумной мыслью, вызывающе светловолосая, красивая, благодаря сочетанию такого большого рта с таким маленьким носом, она вызвала восхищение и удивление Алисы.

— Черт возьми, прекрасная убийца!..

Эрмина ответила рассеянной улыбкой, она застегнула перчатки.

— Ну что?.. Ты с ним говорила?

— Говорила.

— Все, как ты предполагала?

— Да, она ему рассказала.

— И все же, Мина, если бы ты ее убила… Где бы ты сейчас была? Хотелось бы мне знать…

— Ты начисто лишена воображения.

Эрмина раскинула руки, и стало казаться, что она вот-вот улетит, что она как бы распята, что она возвеличивается прямо-таки на глазах.

— Да, — закричала она, — он ждал у телефона! Он повторял свое «гм, гм», как человек в затруднительном положении, бормотал бог весть что, он почти не упомянул об этой штуке, об оружии… Щелк, щелк-щелк…

Вытянутой рукой, согнутым указательным пальцем она целилась в стену. Потом опустила руку и нежно взглянула на сестру:

— Все начинается снова, ну же, Алиса! Прекрасная и невыносимая жизнь начинается снова! Но на этот раз я клянусь тебе…

Дрожа, как лань, Эрмина прижалась к сестре. Алиса своим боком почувствовала выступ исхудавшего бедра.

— Идем, моя бедная девочка. Пойдем, ты немного подкрепишься.

По лестнице Эрмина легко спускалась бегом. «Что с ней будет? — спрашивала себя Алиса. — А если бы револьвер выстрелил… Что бы сказал Мишель? С тех пор как я здесь, у меня нет времени подумать о Мишеле. А хочется ли мне сейчас думать о Мишеле?»

Она еле успевала за сестрой, вдыхала запах ее духов, одновременно продумывая, как бы поговорить с ней, терпеливо и весомо. Но она знала, что ничего подобного не сделает, она чувствовала себя чем-то обделенной по сравнению с Эрминой и немного завидовала ей.

Эйфория, охватившая Эрмину, когда она пила обжигающий кофе, довольно быстро прошла. Как только фаянсовые часы с кукушкой, висевшие на стене кафе «Банк и спорт», пробили два часа сорок пять минут, ее пыл начал угасать.

— Я предпочла, чтобы ты съела что-нибудь более существенное, чем эта воздушная булочка, — сказала ей Алиса.

— Придумаешь тоже… Во времена, когда я была манекенщицей у Вертюшу, профессиональные манекенщицы всегда говорили, что перед большим показом лучше немного поголодать, чем отяжелять себя перееданием. Впрочем, напитки в счет не шли… И хоп! Теплый кофе… И хоп! Стаканчик полусухого шампанского. При таких стрессах и усталости все это быстро выходило вон, поверь мне.

Она замолчала, быстро посмотрела на себя в зеркало и встала.

— Ну я пошла.

Смотря куда-то в сторону, она протянула Алисе руку в перчатке.

— Ты не хочешь, чтобы я тебя отвезла?

— Нет, знаешь, не стоит… А впрочем, да, отвези меня.

Она дала шоферу такси адрес бара на улице Поля Сезанна. Всю дорогу она хмурила брови и с очень сосредоточенным видом, как если бы она повторяла заученный урок, покусывала изнутри свои щеки. У Алисы хватило времени увидеть через открытую дверь бара, как какой-то мужчина стремительно поднялся навстречу Эрмине.

Вторая половина дня тянулась для нее очень медленно. Около пяти часов она решила вернуться к себе, где стала разбирать ящики письменного стола и комода. Она обнаружила два-три хорошо запрятанных письма, которые тут же уничтожила с холодной небрежностью: «В них было то, что огорчило бы Мишеля, если бы он их обнаружил… Все та же история с Амброджио! Значит, я не была хорошей женой? Конечно, была. С точки зрения супружеской жизни, я стоила Мишеля. Ни один из нас двоих не думал, что он изменяет другому. До чего же мы гадкие, сами того не подозревая…»

Поглядывая в открытое окно, она подстерегала наступление вечера, боясь, что темнота застанет ее врасплох. Она опасалась также оказаться во власти сентиментальных чувств, связанных с недавним прошлым и навеянных исписанными листками, слабым запахом духов, датой на почтовом штемпеле. Как только она почувствовала легкую дрожь, она перестала просматривать связки бумаг и раскрывать конверты. Алиса вымыла руки и одела свою маленькую шляпку с короткой вуалеткой.

«Меня нигде не ждут, ничто меня не торопит…» Слово «ожидание» возродило навязчивое видение: Эрмина и мельком увиденный мужчина, идущие навстречу друг другу.

На улице она шла размашистыми шагами, но как только зажглись первые витрины, она замедлила шаг. Канцтовары, фруктовые лавки, кондитерские будили в ней укоренившуюся привычку, потребность «купить что-нибудь Мишелю», что-нибудь приятное, какое-либо необычное сладкое… «С таким же успехом я могу принести что-нибудь для Коломбы… и для Эрмины… Но Эрмина и Коломба сейчас там, куда их зовут их собственные устремления. Одна работает и обслуживает своего бедного друга, обремененного профессией и больной женой. Другая — в пылу битвы за мужчину, которого она пытается сделать своим союзником… А я…»

Ее вдруг охватило желание ничего не делать, и она зацокала языком на манер Коломбы: «Тс… тс… тс…» Она купила фрукты, копченую говядину, хлебцы, посыпанные зернами укропа, пирожные. «Если они устали, будет приятно поужинать наверху с босыми ногами, как когда-то… Да, но когда-то нас было четверо, даже пятеро, считая с папой… Хлеб, подогретый на сковородке, копченая колбаса и сыр — все запиваемое сидром…»

Содрогнувшись от чисто физического ретроспективного ужаса, она вспомнила ту дальнюю рождественскую ночь: четыре сестры Эд в легких платьях цвета морской волны, создавшие оркестр и нанятые выступать в кафе, играют с пяти часов вечера до семи утра. «Я помню, что мы даже не осмеливались поесть из-за боязни скатиться под стол от усталости. Я со своей виолончелью скорее исполняла партию контрабаса: бум… бум… Тонико, доминанто, тонико, доминанто… Эрмину, которой исполнилось пятнадцать лет, вырвало всем, что она выпила, а публика аплодировала, считая ее пьяной. Коломба хотела убить какого-то типа ударом стула… А Бизута… Бедная очаровательная Бизута позировала в это время для „Художественного фото“, то с лирой, то с молитвенником, то с облезлым львом, то с гигантскими тенями рук на ее теле…»

Все-таки она почувствовала какой-то прилив нежности, вспоминая некоторые вечера из прошлого, когда в нагретом углублении диванчика-закутка в атмосфере надежной безопасности собирались все четыре сестры Эд, самая красивая — иногда полностью обнаженная, самая стыдливая в длинной венецианской шали… «Это так далеко… Это уже невозможно вернуть. Теперь Мишель уж больше не разделяет моей судьбы, а Эрмина только что пыталась застрелить мадам Уикенд…»

Она задумчиво приступила к приготовлению легкой закуски, накрыла старой маленькой розовой скатертью письменный стол и расставила на нем приборы, сменные тарелки она поставила на рояль… «Как обычно, как всегда… Ой, я ставлю одну лишнюю тарелку, нас только трое… Неужели так трудно устроиться в жизни, закрепиться где-нибудь таким четырем девушкам, как мы?.. Не злые, не глупые, не уродливые, только немного упрямые… Семь часов. Где же может быть Эрмина? Никто никогда не задавал себе вопроса: „Где же может быть Коломба?“ Коломба такая цельная, загнанная до предела, но неутомимая, все время курившая и кашлявшая, не была ли она всегда на том месте, где требовал ее долг?..» Знакомый кашель послышался за дверью, и Алиса поспешила открыть.

— Как я рада, моя закутошница, что ты так рано вернулась! Не слишком переутомлена? Располагайся здесь, вытяни свои большие лапы. Как Баляби? Он зайдет меня проведать? Мне нужно столько тебе рассказать! Ничего страшного, слава богу. Но ты представляешь, что наделала Эрмина?

В нескольких словах Алиса рассказала о покушении.

— …К счастью, револьвер заело, или, скорее, я полагаю, он был не заряжен… щелк-щелк-щелк… В три часа Эрмина снова встретилась с мосье Уикендом в баре…

Рассказывая, она вытирала руки, которыми только что резала салат.

— Вот новость так новость! Как тебе это нравится!

— Да… — рассеянно сказала Коломба. — Разумеется.

Удивленная, Алиса внимательно всмотрелась в обрамленное прядями волос, красивое, печальное от чрезмерной усталости лицо сестры.

— Ты знала об этом, Коломба?

— Что?.. Нет, я ничего об этом не знала. Что ты хочешь… Дело обыкновенное. Не в первый и не в последний раз.

— Что с тобой, Коломба? Тебе нездоровится?

На нее смотрели усталые светлые глаза.

— Нет… Но мне как-то не по себе. Этот Каррин, представь себе…

Алиса с раздражением бросила полотенце на рояль.

— Прекрасно! Теперь Каррин! Что с ним еще, с Каррином? Вы поссорились? У него умерла жена?

Коломба терпеливо покачала головой.

— К сожалению, речь об этом сейчас не идет. Нет. Каррину предлагают провести предстоящий музыкальный сезон в По — дирижирование оркестром, участие в фестивалях в Биаррице и постановка там оперетты, первая постановка, раньше, чем в Париже. И гонорары…

Она присвистнула, запустила свою большую руку в волосы, обнажив белый лоб.

— Кроме того, выяснилось, что спокойная атмосфера страны басков будет весьма полезной для его жены… Спокойная, — воскликнула она. — Спокойная! Я тебе покажу спокойную!

Она закашлялась, и на ее сделавшемся вдруг враждебном лице проступила на какое-то время легкая краснота.

— Сколько времени его не будет? — немного помолчав, спросила Алиса.

— Я думаю, месяцев шесть. Шесть месяцев, — вздохнула Коломба. — Я и так уже питаюсь крохами… Ой! Прости меня, девочка…

Она схватила руку Алисы, прижала ее к своему сухому рту, потом к щеке.

— Когда Эрмина тебе не причиняет боли, то это делаю я… С самого своего приезда ты только и наталкиваешься на нашу грубую бесчувственность… Впрочем…

Она посмотрела на Алису своим простосердечным взглядом:

— Впрочем, ты совсем другое дело. Никто не может ни взять, ни отобрать то, что у тебя было с Мишелем.

— Я знаю. Эрмина уже позаботилась о том, чтобы объяснить мне преимущества моего положения.

Обеими руками старшая сестра повисла на плечах Алисы, усадила ее на старый диван и крепко обняла.

— Моя Лели! Мой голубой воробышек! Мой маленький птенчик! Видишь, как мы тебя мучаем. Мой родной…

Они немного всплакнули, захваченные вновь языком своего детства, потребностью смеяться и проливать слезы. Но эта расслабленность длилась недолго. Коломба снова вернулась к своим заботам смиренной влюбленной.

— Понимаешь, мой маленький, если Каррин поедет, ему надо дать ответ уже завтра. Это очень благородно со стороны Альберта Вольфа: не только уступить свое место, но и рекомендовать Каррина себе на замену и вообще провернуть всю эту операцию…

— Ты бы тоже поехала?

Честные глаза Коломбы забегали, пытаясь солгать.

— Не представляю, как бы я смогла это сделать. Первым жестом Баляби было предложить мне нечто вроде весьма расплывчатой должности секретаря… Работа вполне почетная и сугубо техническая. Ты знаешь, с тех пор как мы стали работать вместе, я для него не бесполезна, — добавила она с гордостью. — Но там вдали, представь себе этот маленький ад: больная жена, шантаж на почве стенокардии… И потом, чтобы уехать, надо иметь на что…

Пальцы Коломбы, пожелтевшие от табака, схватили, а потом отбросили старую фетровую шляпу, которую она положила рядом с собой.

— Ты забываешь, что у меня есть деньги, — сказала Алиса после непродолжительной паузы.

Она ожидала, что Коломба вздрогнет от неожиданности, может быть, даже вскрикнет. Но уже многие годы Коломба отводила лишь незначительное место искушениям в своей жизни. Она приняла предложение вопросительной и недоверчивой улыбкой, образовавшей две большие складки на ее щеках. Она погладила плечо Алисы и встала.

— Оставим это. До завтра. Баляби должен завтра дать ответ. Сейчас он в своем «рабочем коридоре». Он ходит взад и вперед. Две большие кудрявые седые пряди падают ему на лицо… Он смотрит взглядом близорукой овцы вот так и вполголоса напевает свое священное заклинание: «Я бодр, как никогда… Я бодр, как никогда…»

Она изображала походку своего любимого, его опущенные плечи, его голос.

«Она тоже видит сквозь стены, как и Эрмина, — подумала Алиса. — Как получилось, что я утратила свое второе зрение! Воспоминания, сожаления, покойник, оказывается, это все так ничтожно по сравнению с их стремлением к будущему. Это у них еще пройдет… — Она улыбнулась легкой улыбкой, которую тут же погасила и за которую она хотела себя наказать. — Честно говоря, нам всем бывает стыдно, как только мужчина уходит из нашей жизни…»

— Ты его по-прежнему сильно любишь, а, Коломба?.. — спросила она вполголоса.

Коломба посмотрела на нее глазами честного человека.

— Очень. Очень, уверяю тебя. Он беззащитен, ты ведь его знаешь, — тихо добавила она.

Она помрачнела, выудила из своего кармана смятую гармошкой сигарету.

— Я прекрасно знаю, все мы наивно полагаем, что, любя мужчину, мы отвращаем его от другой женщины, которая, конечно же, хуже нас…

— Оставь свою сигарету и иди есть. У меня под краном охлаждаются две бутылочки твоего отвратительного черного тягучего пива. Второй сумасшедшей ждать не будем.

— Все чудесно! — воскликнула Коломба. — В сторону все дела…

Развязав шнурки, она вытрясла свои большие плоские туфли, сняла чулки и твердо встала на свои большие ноги, с удовольствием взглянув на них — белые, безукоризненной формы. Худые, как ноги распятого.

— Они сегодня опять хорошо походили. Вечером сначала я проводила Баляби, потом он меня сюда и все пешком. Их я сейчас тоже подставлю под кран. Я принесла «Пари-суар», дать?

Она пошла в ванную, откуда до Алисы донеслось посвистывание. «Она свистит… Значит, уедет». Глаза Алисы, расположившейся на диване-закутке, соскользнули с раскрытой газеты и проследовали тем же путем, что и накануне, задерживаясь на тех же памятных точках, но к чувству радости, испытанному вчера, уже примешивалось немного неудовольствия. «Я не смогу больше терпеть эти черные разводы от дыма позади печной трубы. И потом, этот письменный стол и куча бумаг на нем… Мишель и я, мы не выносили этот беспорядок, который я бы назвала снобизмом беспорядка. Завтра я возьмусь за письменный стол…» Через окно, открытое под стеклянной крышей, проникало дыхание мая. На улице громко хлопнула дверца такси, закрытая со всего размаха. «Держу пари… Это почерк Эрмины…»

— ЭтоЭрмина, — подтвердила Коломба, принесшая с собой после душа бесхитростный запах лаванды.

Она завязала поясок своего банного халата, открыла входную дверь и крикнула в коридор:

— Я все знаю! Он тебе сопротивлялся, ты его убила!

В ответ раздался взрыв хриплого смеха, и Коломба бросилась босиком навстречу сестре, обменявшись с нею восклицаниями. «Ну ты даешь!» — говорила она перешептываниями и смешками. «Они обе сумасшедшие, — думала Алиса, не тронувшись с места. — А может, я утратила чувство внутреннего настроя дома и не могу понять то комическое, что несет в себе неудавшееся покушение». Сестры вошли рука об руку. «С момента моего приезда я ни разу не видела, чтобы им было так хорошо вместе и чтобы они были такими красивыми к тому же…»

Когда Коломба выходила из воды, надевала свой голубой халат и распускала темные волосы, она становилась необыкновенно красивой, и от нее как бы исходило величественное сияние, которое Алиса называла «ореолом вокруг лица архангела». Коломба поддерживала Эрмину, та, казалось, таяла на глазах и уменьшалась в размерах, должно быть, она устала до предела. Платье и черный берет, оба с приколотыми золотыми розами, были покрыты пылью. Тело было побеждено, но лицо светилось счастьем женщины, празднующей победу. Алиса встала ей навстречу и коротко спросила:

— Ну что, Эрмина?..

— Все нормально.

— Что нормально? Он разводится?

Волнение вновь проступило на лице младшей сестры. Она упала в углубление дивана.

— Не так быстро! Подожди… Глупость, которую я совершила, кажется, оборачивается далеко не к худшему. Я наконец приобрела уверенность, детки. Горизонт очень и очень проясняется.

— Оставь эту метеорологическую галиматью и рассказывай понятно, — проворчала Алиса.

— Прежде всего я требую сочувствия, — прохныкала Эрмина. — Вместо супа у меня в желудке два коктейля и два сандвича с салатом… Человек-который-желает-мне-добра хотел напоить меня анисовой водой и накормить кофейными эклерами… Кому после этого верить?

Она рассмеялась, рассказывая, и снимала с себя одежду, не вставая, выскальзывая из узкого платья, снимая шелковые трусики в сеточку, пояс с розовыми резинками, длинные золотистые чулки… Начав сбрасывать бретельки своей короткой комбинации, она остановилась, прижала к груди руки и жалобно посмотрела на сестер.

— Я припаду к ногам той из вас, которая сходит за моим большим халатом…

Она дрожала от нервного озноба и застенчивости. Пока Коломба ходила за халатом, Алиса прочла в тусклых, но выразительных глазах Эрмины робкое желание прижаться к ней, желание, которому она не пошла навстречу.

Стеганый халатик тонкой шерсти с рисунком накрыл дрожащие плечи, и розовый отсвет упал на щеки с утренним искусственным румянцем, который уже потерял свою нежную окраску под несколькими слоями пудры.

— Оставайтесь здесь обе, — скомандовала Алиса. — С вами столько всего произошло за сегодняшний день…

Она одна принялась за приготовление легкого ужина, заказала по телефону вина, хлеба и льда в соседней пивной. Все это она делала легко, с удовлетворением думая о том, что она избежала очередной версии романа «Дело Уикендов» и робких причитаний Коломбы. Впрочем, ее сестры совсем не горели желанием ей помогать. Она ходила взад-вперед и ловила урывками подробности рассказов двух «так много переживших» женщин.

— С одной стороны, — рассуждала Коломба, — мой Баляби будет чувствовать себя значительно свободней в По, да и я тоже, так как работа обязательно будет нас объединять… Это будет своего рода легализацией нашей привязанности, ты меня понимаешь?..

Эрмина энергично кивала головой в знак одобрения, равномерно повторяя: «Мм… Мм…»

«А Коломба даже не замечает, что Эрмина думает совсем о другом», — усмехнулась Алиса. Она раскупоривала вино, крошила лед, переливала в графин шипучий портер с его коричневатой пеной…

— Я не претендую на то, — воскликнула Эрмина, — чтобы мой жест считался гениальным, однако…

Алиса протирала стаканы и пожимала плечами. «Как же, как же, она как раз близка к тому, чтобы претендовать на это! Если дело пойдет хорошо, она дойдет до того, что будет утверждать, что нарочно не зарядила револьвер…» Усилием воли она подавила желание посмеяться над новоиспеченной неудачницей, хлопнула в ладоши, и в квартире раздался радостный клич:

— К столу! К столу! К столу!

Съедим эти котлеты,

Они так не вкусны,

Когда не подогреты!

Голод заставил их на время умолкнуть. Они только обменивались понимающими улыбками, с благодарностью смотрели на Алису, радостно приветствовали сверкание вина и свежесть масла, плававшего среди кусочков льда в холодной воде. Дым сигарет, гаснувших в пальцах Коломбы лишь для того, чтобы вновь вспыхнуть в губах Эрмины или Алисы, портил вкус и запах блюд. Но уже со времен далекой юности сестры этого не замечали. Насытившись, они еще продолжали запивать маленькими глотками остатки пирожных. Выражение лица как Коломбы, так и Эрмины стало постепенно меняться. Архангел с ореолом превращался в озабоченного архангела, а Эрмина нервно соскребала яркий лак со своего мизинца.

— Кофе не будет? — спросила она Алису.

— Ты его не заказывала.

Эрмина, извиняясь, вытянула свою тонкую руку из толстого рукава розового халата.

— Но, закутошница, это и ребенку понятно! Коломба, держу пари, что ты хочешь кофе… Да? Коломба, посвисти!

Коломба, усевшись на край открытого окна, издала трель, закончившуюся тремя отдельными нотами. С улицы послышался аналогичный сигнал.

— Кафе «Банк и спорт» посылает нам три кофе, — сказала Эрмина. — Это очень удобно. Как видишь, мы окружили себя комфортом. Только я чувствую себя крайне униженной, так как я никогда не умела свистеть. Манекенщицы у Вертюшу говорили, что только холодные женщины не умеют свистеть.

Ее вдруг охватил необъяснимый приступ безумного смеха, и она прекратила смеяться лишь тогда, когда появился большой коричневый кофейник. Коломба лениво, с безразличием опытного официанта, вылила остатки вина из трех стаканов в ведерко со льдом и наполнила их теплым кофе. Эрмина, вновь погруженная в свои заботы, отвечала невпопад: «Нет, без сахара… спасибо… Да, два куска…» Кубок черного стекла наполнялся пеплом и окурками.

— Ты пьешь слишком много кофе, Эрмина.

— Оставь ее, — сказала Коломба. — Сигареты и кофе — это хлеб сестер Эд. Они так много пережили!

— Но не я, — сказала Алиса. — По крайней мере… не сегодня.

Обе ее сестры виновато взглянули на нее. «Они, видимо, забыли, что Мишель умер, — подумала она. — Не мне их упрекать за это».

— Дети мои, мы на повороте нашей жизни… Эрмина, мне бы так хотелось знать, что ты собираешься… что ты думаешь делать…

Эрмина опустила голову, поджав губы.

— Не забивай себе голову больше, чем нужно, — сказала она, не желая откровенничать. — Тебе не задавали вопросов, когда ты покинула «команду».

— Это не одно и то же, Мина. Я вышла замуж за Мишеля, вот и все.

— Ну, допустим, я выйду за Леона… И это все.

— Боже мой, малышка, не очень-то у тебя дружелюбный тон…

Телефонный звонок прервал и так поразил Эрмину, что она не сразу бросилась к телефону в свою комнату. Она замерла, устремив взгляд на дверь своей комнаты, и даже не поправила расстегнувшийся на груди халат. Затем вскочила, зацепилась полой широкого халата за угол стола и, вместо того чтобы остановиться и отцепить, с раздражением сбросила его и помчалась почти голая к аппарату… Алиса неодобрительно покачала головой, глядя на Коломбу.

— Пещерная женщина, — сказала она. — Кто бы мог такое подумать?

Они замолчали, курили, допивая остатки кофе. Из комнаты Эрмины доносились обрывки разговора, короткие слова, произносимые очень громко, и еле слышные фразы. В какой-то момент молчание так затянулось, что Алиса забеспокоилась. Но монолог продолжался более тихо, то ли из предосторожности, то ли от успокоенности.

— О чем они могут говорить друг с другом? — спросила Алиса.

Коломба думала о другом и не услышала ее. Она подпирала рукой щеку, наполовину закрытую темными волосами, и глядела в окно светлыми, нежными, покорными женскими глазами. «Она тоже мысленно говорит с ним…» Впервые после приезда Алисе пришлось сделать над собой усилие, чтобы побороть комок, подступивший к горлу, проглотить солоноватую слюну, которая предшествует рыданиям. Из комнаты Эрмины раздался крик, такой же победоносный, как последний крик роженицы, и минутой позже Эрмина вернулась. Она подобрала дрожащей рукой свой стеганый халат, прижав его к себе. Ее босая ледяная нога задела руку Алисы, когда она перешагивала через спинку дивана.

— От такого крика и молоку недолго свернуться, — проворчала отвлеченная от своих мечтаний Коломба.

— Что случилось, Эрмина?

Эрмина обратила к сестрам свое бледное лицо, бледное от пудры и по контрасту с помадой; ее глаза наполнились крупными, блестящими слезами.

— Он… он сказал… — заикаясь, промолвила она… — Он сказал, что… он разводится, что мы поженимся… и уедем далеко-далеко… вдвоем…

Сияющие крупные слезы брызнули из глаз. К плечу Алисы припало обнаженное плечо, волна светлых волос, пахнуло горячечным дыханием, которое появляется у женщин в минуты сильного волнения, она ощутила тяжесть тела, оно, обессилев, давило на нее всем своим весом. Алиса напряглась, чтобы крепче поддержать ослабевшую сестру, слегка побаюкала ее и дала ей выплакаться.

— Ты, по крайней мере, уверена… — рискнула она спросить чуть попозже.

— Уверена?

Покрасневший нос показался из золотистых волос; подурневшая, счастливая, вся блестящая от слез, Эрмина сказала с возмущением:

— Уверена! Да как ты можешь… Человек, который перевернет всю свою жизнь, который уговорил свою жену подать на развод, такой человек…

«Обычная история, — думала Алиса. — Она уже гордится злом, которое причинила, и горем, которое причиняет…»

— Представь себе, Коломба, — воскликнула Эрмина, меняя тон. — О том, что она требует развода, он мне сказал только в самом конце разговора! О, я не знаю, что я ему сделаю! — проворчала она со смехом, полным раздраженного восхищения. — Ты представляешь, Коломба?

«Она обращается только к Коломбе, — думала Алиса. — Я не в счет…»

— Он вредный, — признала Коломба. — А что он подразумевает под словом «уехать далеко»?

— Не знаю… — сказала Эрмина, занятая тем, что пудрила свое осунувшееся лицо, подправляя влажными пальцами брови и ресницы. Она задумалась, держа в руках пуховку и зеркало.

— Может быть, на Мадеру…

Ее распустившиеся волосы падали на обнаженное плечо. Она мысленно пыталась представить себе будущее, которое только что спас случай, и Мадеру, — остров и золотистое вино по имени острова, в чье название входит слово «золото».

— Мадера? — повторила Коломба. — Почему Мадера? Что за странная идея!..

Эрмина глянула на сестру с лукавством ребенка:

— Послушай, а ведь это не хуже, чем По!

Она громко рассмеялась. Коломба вторила ей, но октавой ниже.

«Они играют сейчас, — думала Алиса. — Они теперь единомышленницы. Надолго ли?» Смех прекратился, Эрмина обратилась к Алисе со слишком уж подчеркнутой любезностью:

— Тебе сегодня совсем нет покоя от нас…

«Я им мешаю… Я стала лишней… Они не будут больше откровенничать между собой в моем присутствии».

Услышав три удара в дверь, Эрмина вздрогнула, но Коломба потупила глаза и встала без всякого удивления.

— Это Каррин. Он мне сказал, что зайдет, если у него появится что-то новое. Лишь бы…

Она завязала пояс банного халата, закрепила за правым ухом прядь волос и открыла дверь. Высокий, с козлиным профилем, худой и утонувший в своем почти белом плаще, Каррин подошел сначала к Алисе.

— Алиса, мой добрый друг…

Он крепко обнял ее, затем отстранил от себя, чтобы получше рассмотреть.

— Очень рад видеть вас такой красивой… Красота — это лучший признак…

«Эге! Этот неуклюжий Баляби всегда знает, что надо сказать…» Алиса улыбнулась лицу сатира с вьющимися светлыми волосами с проседью и с красивыми карими глазами, немного выпуклыми, всегда полными мольбы.

Эрмина бросила «привет Баляби», как маленькому мальчику. Коломба ничего ему не сказала, но помогла освободиться от плаща, который она бережно сложила, затем села и прикрыла ноги полой халата до самых безукоризненно подстриженных ногтей.

— Эрмина, запахни халат, — прошептала Алиса на ухо сестре.

Эрмина послушалась, но с явной насмешкой во взгляде: «Из-за него? Стоит ли?»

Видя нерешительность Каррина, Алиса догадалась, что он ищет слова утешения по поводу смерти Мишеля, и ей захотелось избавить его от этого бремени.

— Мне кажется, у тебя много новостей, Баляби? Коломба мне сказала… Итак, По, дирижирование, Биарриц и так далее.

— Да… Я как раз пришел… Я вас отвлекаю…

— Нет, старина. Это очень интересное предложение, не так ли?

— Да… В том-то и дело… Не то чтобы я опасался быть не на уровне с профессиональной точки зрения…

Он не сводил глаз с Коломбы, и полное отсутствие у него тщеславия трогало и чем-то раздражало Алису. «У него почти нет подбородка. Да, подбородка явно недостает; ему бы немного пошире нижнюю часть лица да и плечи тоже, и Каррин был бы красивым мужчиной, в нем даже появилось бы какое-то величие…»

При детальном рассмотрении лица этого хорошо знакомого друга к ней снова вернулась ее склонность все подвергать критике, все предвидеть и эта независимость, пропавшая после смерти Мишеля и тяжб с органами закона, последовавшими после нее. Присутствие Каррина, целомудренное поведение Коломбы, ее девичья мягкость вернули Алису к нормальным человеческим интересам. Она сравнила покатые плечи Каррина, походившие на бутылку из-под рейнского вина, на которых болтался пиджак, с широкими плечами Мишеля, его мощной спиной, как у всех в роду Ляскуметтов. Ей мимолетно вспомнился бывший компаньон Мишеля, Амброджио, который терял дар речи от восхищения при виде очень темной челки, так контрастирующей с парой серо-зеленых глаз…

Живительный поток самоутверждения и кокетства охватил Алису… «Как, из-за Каррина? Ну да из-за Каррина и из-за этих двух поглупевших дев…»

Поджав под себя ноги в углу закутка, Эрмина смотрела на Баляби с пренебрежительным вниманием. «Она считает, что ее лучше. Это еще как посмотреть… Мой тоже был лучше. А Коломба считает, что Баляби — жемчужина Голконды… Кстати, о чем там болтает этот Каррин…»

— …Директор казино вернулся, когда мы садились… когда я садился за стол, так как моя жена не ест… Я хочу сказать, что у нее очень строгая диета, которая пока не дала никакого улучшения…

Архангел в купальном халате сверкнул на него жестким взглядом, потом снова смягчился, опустив глаза.

— …Он меня попросил, в качестве личной услуги, дать ему ответ незамедлительно, поскольку мы уже договорились, не так ли, Коломба, об условиях, я, следовательно, должен был прийти, прошу извинить за это, спросить у Коломбы…

Он говорил таким приятным голосом, что не было желания его прерывать, и Алиса дружелюбно слушала его. Коломба наклонила к нему свое музыкальное ухо; даже с лица Эрмины сошла скупая улыбка, и покачиванием головы она одобряла если не слова, то, по крайней мере, звук его голоса.

«Сегодня вечером решится не только судьба этих двух влюбленных, но и моя собственная. И наступит одиночество, так как они уедут, и та и другая. Они уже уезжают… Мы никогда не умели противостоять мужчине. Только в смерти мы не следуем за ними…»

— …Итак, я хотел бы знать, Алиса, ваше мнение по этому поводу.

Она улыбнулась ему и не стала просить его повторить то, что она пропустила мимо ушей.

— Мне кажется, что все это очень хорошо, старина. Хорошо для вас и хорошо для Коломбы.

— Да? Правда?

— Правда. Коломба, ты помнишь, что я тебе говорила?

Она заметила, что ее старшая сестра еще не проронила ни слова. Это молчание… Как она предана и готова на все ради этого некрасивого, второразрядного мужчины, этого застенчивого мученика, ну словом, этого просто порядочного человека…

Каррин стоя сжимал руку Коломбы, но не проявлял каких-либо других признаков волнения. Она поправила ему галстук, одернула на спине плохо сшитый пиджак и сказала только:

— Если у тебя не будет завтра времени, я зайду к Эноку вместо тебя.

— Ладно, — сказал Каррин. — Но это не срочно… Впрочем, нет, это действительно срочно.

— Хорошо, — сказала Коломба. — Не раньше шести часов, у меня три урока.

— О! Твои уроки теперь…

Они обменялись веселым взглядом невинных шутников. Эрмина бросила Каррину небрежно: «Всего доброго, Баляби!» И три сестры Эд остались одни.

— Ааа! — вскрикнула Эрмина.

— Что? — спросила Коломба, резко повернувшись к ней.

— Ничего. Мне жарко.

Она сбросила халат, потянулась похудевшим белым телом брюнетки со светлыми волосами. Коломба налила себе стакан воды, быстро его выпила, с остервенением обхватила двумя руками голову.

«Их нетерпение… — думала Алиса. — Они сгорают от нетерпения… Их как будто обеих обожгло. Бедные девы тридцати пяти и двадцати девяти лет, созданные, чтобы перенести все — и счастье и несчастье. Они думают, что вся их жизнь решается сегодня…»

— О! — воскликнула Эрмина. — О! Горячую ванну! В воду!

— Иди принимай ванну, — согласилась Коломба. — Ты ее заслужила.

Коломба принялась медленными и уверенными движениями собирать стаканы и тарелки на поднос, затем унесла их на кухню. Алиса последовала ее примеру, стряхнула ладонью крошки хлеба, накрыла синей бумагой шарнирную лампу рояля, накрыла простынями английский диван. Они работали ловко, не сталкиваясь, обмениваясь словами, которые приходили им на ум из далекой юности.

— Брось свое платье в шкаф, ты почистишь его завтра утром.

— На, лови плед, сложи его вдвое на диване.

Вернулась Эрмина до ужаса бледная, готовая упасть от усталости. Но она все-таки заставила себя намазать жирным кремом лицо и уложить волосы локонами под крупной сеткой. Она прошептала слабым голосом: «Доброй ночи, дамы-господа», скорчила рожицу и, послав воздушный поцелуй, исчезла. Ложась на диван, где уже дремала Коломба, Алиса заколебалась.

— Я тебе не помешаю? Тебе следует все хорошенько обдумать…

Коломба, вытянувшись с раскинутыми руками, спокойно улыбнулась ей:

— Зачем же, милая, раз все уже решено. Слава богу, в этот час я уже ни о чем не думаю.

— Ты хочешь сказать, что больше не думаешь о себе? Ты ведь бросаешься в омут, мудрая Коломба, идя след в след за мужчиной.

Тревога и сомнение отразились в красивых широко расставленных глазах архангела.

— Ты знаешь… мне кажется, наоборот, что я совершаю свой первый эгоистический поступок. Подумай-ка, мне никогда раньше не приходилось выбирать то, что мне больше по душе. Вот так уехать, работать рядом с Каррином, вот что я предпочла бы, если бы у меня был выбор. Я тебе очень благодарна за… Я надеюсь, что смогу отдать тебе долг.

— Как это великодушно, — сказала с горечью Алиса. — И особенно так любезно. Параграф седьмой кодекса закутка…

— …«Все принадлежащее тебе принадлежит мне, и все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе», — продолжала Коломба. — Текст, впрочем, следует пересмотреть. Можешь ли ты себе представить, что Бизута дарит мне своего Буттеми?

— А я забираю себе Баляби? Да, текст надо пересмотреть. Тебе будет трудно, Коломба…

Она протянула руку и с удовольствием коснулась волос Коломбы, которые, будучи гладкими и влажными, по мнению Алисы, становились мягкими, как бок лошади.

— …Это сложнее, чем просто сожительство. А в самом деле, почему ты не стала любовницей Баляби?

— Не знаю, — ответила Коломба. — Я боялась, что это все усложнит.

— И тебе не хочется стать ею?

Коломба тряхнула головой, и волосы упали ей на лицо.

— Иногда мне кажется, что хочу, иногда, что нет.

— Он тебя когда-нибудь просил стать ею?

— Да, — ответила Коломба смущенно. — Только в последнее время, как тебе известно, он уже меньше думает об этом, к тому же у нас нет крова для подобного рода встреч, нет холостяцкой квартиры.

— А эта, — сказала Алиса, хлопая ладонью по старому дивану.

Возмущенная Коломба резко привстала.

— В закутке! — воскликнула она. — Заниматься этим в закутке! Да я лучше на всю жизнь постригусь в монахини! Наш закуток столь чист, — сказала она неожиданно с благоговением.

Она не закончила, покраснела и засмеялась, чтобы скрыть свое смущение.

— Алиса, если мы, Баляби и я, останемся вместе… Получился бы у нас прочный союз?

Она смеялась, но ее глаза были полны растерянности и мучительного неведения.

— Да, очень прочный, — глубокомысленно заявила Алиса. — Союз высшего класса, какой ты можешь только себе представить.

— Я тебе верю, — поспешно сказала Коломба, — но если наоборот, когда мы будем там, Каррин…

— …превратится в сатира? И это тоже будет очень хорошо.

— А…

Коломба раздумывала, покручивая перед носом самой длинной прядью волос, спадавшей с ее лба.

— Но как ты можешь объяснить, что две таких противоположных возможности могут привести к одинаково счастливому результату?

— Чушь, — сказала Алиса. — От таких проблем можно полысеть. Подвинься немного, и давай спать. Ну и денек!

Коломба снова закашляла, раздавила последнюю сигарету и придвинулась к спинке дивана. Алиса погасила лампу, легла, согнув немного колени. Две длинные ноги в мужской пижаме пристроились к ее ногам, и почти тотчас же она услышала ровное дыхание уснувшей сестры.

В приоткрытое окно проникали с улицы резкие непонятные звуки и тусклый свет. Квадрат этого света отражался на застекленной части потолка. Мягкие и прохладные волосы сползли со лба Коломбы на затылок Алисы, которая от этого прикосновения была готова заплакать слезами благодарности. «А когда она уедет? А когда они обе уедут?..»

Присутствие сестры не напоминало ей о супружеской жизни. Будучи замужем за Мишелем, она, кроме часов любви, спала раздельно с ним. Иногда засыпая случайно около Мишеля, она забывала, где находится, и обращалась к кому-то из сестер: «Подвинься, Коломба… Бизута, который час?..» Но в родном закутке, когда большая женская рука ложилась на ее тело, Алиса никогда не произносила: «Оставь меня, Мишель».

Смутная картина, навеянная страхом потерять все то, что связывало четырех сестер, оказавшихся без матери, не давала ей уснуть. «Вернуться сюда… Остаться здесь. Почистить и привести в порядок их старое любимое жилье. Для меня одной? Нет, для них также. Возможно, они вернутся. Возможно, мне не придется ждать их долго. А может быть, я буду ждать здесь кого-нибудь другого». Она с негодованием отвергла это последнее предположение, любую мысль о присутствии незнакомого мужчины. Лежа на согнутой руке, она поддерживала ладонью свою голую грудь, которая и в тридцать лет сохранила девичью форму. Она с недоверием изгнала из своих мыслей стыдливость, свойственную вдовам. Внезапный ливень, принесший с собой запах пруда, успокоил ее, и она заснула, думая, что не сможет уснуть.

Еще не рассвело, когда она была разбужена прикосновением хрупкого тела, которое с тихим стоном двигалось по большому дивану, извиваясь, как змея.

— Ну вот и ты, — проворчала Коломба, — отодвинься хотя бы на другой конец, не разбуди Алису и не царапайся так своими ногтями.

Алиса сделала вид, что не заметила присутствия самой младшей сестры, не почувствовала ее свернутого в клубок тела, которое пыталось, может быть, в последний раз найти себе защиту в сплетении рук и ног их дикой и девственной привычки общего сна. Она повернулась как бы во сне, положила руку на маленькую круглую головку и вдохнула знакомый запах светлых волос. Однако на языке у нее вертелось лишь имя четвертой сестры, далекой и затерявшейся на другом конце земли. Сквозь сон в темноте она на ощупь коснулась приподнятого колена и теплого плеча.

— Бизута, это ты? Это ты здесь, Бизута?

— Да, — послышался голос Эрмины.

Она приняла эту нежную ложь и снова заснула.

^{Перевод Т.Ерофеевой}