НЕПРИКАЯННЫЙ [Сергей Александрович Королёв] (fb2) читать онлайн

НЕПРИКАЯННЫЙ

Вступительная заметка Александра Переверзина

Зимой 2006‑го года погиб Сергей Королев. Ему было неполных 26, но он успел стать поэтом. Сейчас, спустя пять лет после его трагической смерти, это отчетливо видно.

В 1997‑м Королев поступил в Литинститут, через год вылетел. То ли из–за опьянившей свободы — ночные общагинские посиделки волнуют восемнадцатилетнего парня больше утренних институтских лекций. То ли из–за неразделенной любви. Он не хотел об этом вспоминать. Отслужив в армии, снова вернулся — в семинар Галины Седых и Ольги Нечаевой. Уже тогда в его стихах стали проступать темы смерти и безысходности, и я упрекнул автора в неправде. Мол, стихи беспросветны, а я в эту беспросветность не верю: в жизни он не такой. Сергей и правда был не таким, как его последние гибельные стихи, — балагуром и шутником.

Поэтическое открывается на сочетании несочетаемого. В своих стихах Королев легко и непринужденно совмещал окурки и небеса. И грязь, и красота у него не обсуждались в понятиях хорошо это или плохо — они есть, они сама жизнь. При этом, видя и зная всю неприкрашенность жизни, Королев чувствовал звезды над головой. Формула его лирического мира такова:

В этом мире в жизни человека изменений быть не может («сейчас мне двадцать, через день — сорок»), человек навсегда остается, каким родился — мудрым или глупым, расположенным к тому, чтобы видеть смыслы или быть навсегда закрытым от них. Может быть поэтому смерть в лирическом мире автора тоже ничего не меняет. С этим можно свыкнуться. Невозможно привыкнуть к тому, что в жизни человека наступает момент, когда не в силах ничего изменить даже любовь. Абсолютная обреченность, точка невозврата, после прохождения которой оказывается, что любить до гроба и загонять друг друга в гроб — одно и то же.

Второй раз Серега (именно так его называли большинство однокурсников) вылетел из института, кажется, в 2004‑м. Из–за пьяной драки. Потом его все–таки восстановили на курсе, но жить в общагу больше не пускали. Он уехал на родину, в городок Бабаево Вологодской области. Приезжал на сессии, хвастался, как здорово научился валить лес. В последние месяцы перед дипломом снова вернулся в Москву. Пытался устроиться на работу, снять жилье — не получалось. Знакомые устроили его на ипподром — никакой, даже самой тяжелой, работы Серега не боялся. На ипподроме он ухаживал за лошадьми, там и жил — в маленькой, больше похожей на складское помещение, комнате с металлическими ящиками вместо шкафов и деревянным настилом вместо кровати. Там обдумывал свои последние — самые безнадежные и неотвратимые — стихи.

Работавший вместе с ним ветеринар рассказывал, что однажды, проходя мимо Серегиной каморки, увидел, как тот стоит на табурете и прилаживает к потолочному крюку сбрую. Заметив, что за ним наблюдают, Серега, как ни в чем не бывало, улыбнулся, спрыгнул с табуретки и принялся читать книгу.

«Беспокойно сегодня мое одиночество», — писал в 1930 году Георгий Иванов, значимый для Королева поэт. Одиночество осенью 2005‑го стало для Сереги не только беспокойным, но и повседневным. Но даже при всей этой потерянности он пытался обосновать, что жизнь все–таки неплоха и тоска недопустима. Эту мысль он мог уложить в строгую форму сонета — теза, антитеза, вывод.

Но тоска и безысходность не поддаются логическому объяснению, и стройность сонета не снимает противоречия. Лирический герой пытается убедить себя — но почему–то не получается. Не получилось и у Сереги. 14‑го января 2006 года Сергей Королев навсегда возвратился туда, откуда пришел и принес свой первобытный и неприкаянный талант.

Александр Переверзин

Сергей Королев (1980—2006)

* * *

Рыба-Нюхтя плыла по озерной реке,

Рыба-Нюхтя плыла по реке;

И несла Рыба-Нюхтя в прозрачной руке

Мышь в пустом узелке...

И запутались мысли в моем дураке,

Пали силы в силке, —

И не держит дурак ни перста на курке,

Ни червя на крючке:

Рыба-Нюхтя резвится в башке-в дураке

И совсем вдалеке.

* * *

В провинциальных страшных городах,

Колючими крещенскими ночами...

(Где фонари горели не всегда,

А что горели, рано отключали) —

По всей Вселенной делалось темно,

И ветхий дом в пространство уносило,

И думалось, что смотришь не в окно,

А в чью-то незарытую могилу.

И только печь пугала мертвецов,

И бабушка тесней к огню держалась —

Какое бы дремучее лицо

На аспидном стекле ни отражалось.

Я верю: это было в старину!

И в то, что снова повернется детством

Большая жизнь: я запросто стряхну

Невинную задумчивость младенца —

И повторится вечное кино,

Где бабушка с седыми волосами,

И после жизни мы в свое окно

Из смерти в жизнь заглядываем сами.

* * *

“Дядя Коля был тоже чудак:

Слишком рано убрался со свету...”

Я подумал о нем просто так,

Фотографии тех, кого нету,

Из родни, кого нету в живых,

В деревенском альбоме листая,

Элегантно грустя: — Что же вы,

Как по саду листва золотая,

Улетели — не знаю куда?

Растворился и запах домашний,

И без вас замерзает вода,

И без вас согревается пашня...

Две “на память” поблеклых строки,

Мертвецов залихватские позы —

Скоморохи мои, дураки!

Ничего не пошло вам на пользу:

Пили водку, любили девиц,

По волкам заряжали картечью...

Ваши фото похожи на птиц

Непонятною музыкой-речью.

Вспоминаю вас издалека,

Ваши руки, размытые лица —

Память вечна, земля глубока,

Жизнелюбцы и самоубийцы.

* * *

Я стал прозрачней и грустней:

Пустое зеркало не врет.

Я начал думать по весне:

Когда же осени черед.

Ходить-бродить незнамо где,

Ногами листья ворошить,

Прощаться с миром всякий день

И лишь с деревьями дружить.

Деревья нищие, как я, —

Но перебьемся, ничего!

Такая славная семья:

Они не любят никого.

Они живут безвестный век,

Качают лапами внучат

И терпят дождь, жару и снег,

Живут — и боль свою молчат.

* * *

Город сине-серый,

Как бушлат мента.

От осенних скверов —

Та же тошнота.

Но ларьки пивные

И церквей шатры —

Светят, как иные,

Высшие миры.

Мне туда не надо:

Я не дожил дня.

Время листопада,

Мрака и огня!

Огоньки и листья

Катятся во тьму...

Неуч я молиться:

Трудно одному —

Или духу мало?

Верить в Божий свет —

Тьма его объяла?

Или — нет.

* * *

Ветеран ВОВ Н.Потапов —

Он за Родину в танке горел,

И в бараках Освенцима прел,

И у наших пошел по этапу —

В общем, много чего посмотрел...

Изработался и постарел —

И его позабыли, как тапок

За диваном; все как у людей:

Светлый праздник 9-е мая,

И единственный орден надраен...

С килограммом говяжьих костей,

Кривулями московских окраин

Он бредет как та-ра-рам хозяин

Необъятной та-та-та своей.

* * *

Не ест корова одуванчики —

Предпочитает клевера,

Аристократка. Вон и мальчики —

Подпаски. С раннего утра

Опохмеляются — стаканами!

Утробно воют и рычат —

Они уже неделю пьяные,

И стали вроде лешачат...

Спасибо, видели и слышали,

Что не скудеет край родной!

Я прочь отправился и вышел

На кладбище. Над головой

Ворона пасть свою раззявила:

Мол, тоже выпью, как займу, —

За то, как сельские хозяева

Ушли безропотно во тьму,

Как честно прожили-закончили

Свою бесхитростную “жись”...

Дин-дин — по лесу колокольчики —

Ага, коровы разбрелись!

* * *

Птичка Божия узнает

Много разного всего.

А вернется — не узнает

Даже дома своего.

Где летала, где бывала?

Надышалась дымом зла —

И до времени устала...

Видит — пепел и зола,

Нет земли — назвать своею.

Ночь. Бездомный скрип телег.

Звезды корчатся над нею...

Будет старость, будет снег —

И вглядится не мигая

В наползающую тьму —

Все еще не постигая

Смерти вечную тюрьму.

Только время ковыляет

Без заботы и труда.

— Птичка Божия не знает?

Замолчите! ерунда.

* * *

Вот ты разбежишься из окна...

(Разбежишься, дура и лохушка!)

И успеть подумаешь: — Весна!

Вспомнишь маму: — Спички не игрушка!

Вспомнишь и забудешь пестрый сброд,

Добрых дядей с потными руками,

Телевизор — музыку — народ —

Облака — и там, за облаками,

Кинешь дураков и подлецов,

Кинешь детства радужные цацки...

А весна? — Летит тебе в лицо

И, балдея, лыбится дурацки.

* * *

Больше мы не посидим

За бутылками портвейна —

(Ты пускаешь синий дым,

Я молчу благоговейно),

Не прочтем стихи свои,

Ты да я, поочередно...

Глупо жить как соловьи,

Как поэты — старомодно.

Будь стряпуха и жена,

Будет муж, и будет дача —

Гонит ветер времена,

И глаза от ветра плачут,

И мутятся, как стекло.

Оставайся за чертою:

То, что было и прошло, —

Чем не время золотое?

* * *

Когда героев не останется,

Когда последние уйдут —

Наверно, так же дворник-пьяница

Дорожки выметет в саду;

Подышит на ладони медные,

Еще покурит-подождет,

Окинет местность оком медленным —

И кучи листьев подожжет.

Они займутся желтым пламенем

И будут пламенем цвести —

Кому теперь идти под знаменем?

Куда под знаменем идти?

Земля бездетная валяется,

Стоит единственный живой

Дурак с метлой — и ухмыляется

Героем третьей мировой!

* * *

Когда-то поэты

Ходили попарно...

Встречали рассветы

За стойкою барной;

Зимой на извозчиках

Кутались в бурки,

В метели полнощного

Петербурга...

Мы здесь уже были.

С тобой уже пили.

И крейсеры плыли,

И церквы звонили —

Кого-то венчали или хоронили.

Мы были поэты.

Младенцы, эстеты...

И впредь оставаясь уже без ответа,

Меня окликает знакомое: — Где ты? —

Бессильное эхо нездешнего света.

* * *

За тобой и за мною придут:

Я уже напрягаюсь и жду.

Наверху вычисляют маршрут,

И звезда вызывает звезду:

— Не бросай меня. Слышишь? Ответь!

Но широк пустоты мавзолей

И высок одиночества мост;

Но теряются звезды в траве,

Но теряются травы корнями в земле,

А Земля затерялась меж звезд.

* * *

Хорошо, если вместе умрем.

Не хочу без тебя доживать.

Поседевшие стол и кровать —

Даже пыль нас запомнит вдвоем.

Берег неба зажег маяки,

А по берегу — он и она, —

Как улитки, бредут старики,

И вот-вот их подхватит волна.

Что на память тебе подарю?

Что имею — давно не мое.

Не о смерти с тобой говорю,

Но о чем-то важнее ее.

Если всех растворяет поток,

Я с тобой непременно сольюсь.

Я боялся, что будет «потом», —

А теперь ничего не боюсь.

* * *

Над бабаевским вокзалом

далеко

тепловозов маневровых

голоса

семафоры

темнотой заволокло

и натружены бессонные глаза

машинистов

что увидят через миг

этот город

умещается в окне

вот и я

к стеклянной наледи приник

отражаясь в темноте

как в глубине

темноты не переплыть

не зачерпнуть

у нее ни островов

ни берегов

слишком многие пускались в этот путь

следом не было

ни всплеска

ни кругов

и не знали

темнота или вода

их следы одолевала на Земле

отражение пребудет навсегда

замерзать-мерцать-оттаивать

в стекле

* * *

Побежала метла по плевкам,

По окуркам да по листве.

Вася — гений. Значит, пока

Вася дворничает в Москве.

В чем он гений? — Не знаю, в чем.

Верю: гений — и хорошо.

Тускло временем освещен,

Сам не знает, зачем пришел.

Хоть Тверская и не Бродвей,

Даже вовсе в другой степи, —

Вася пьет на Тверской портвейн,

На Бродвее бы — виски пил.

И, шатаясь, под чей-то смех

Ковыляет в сырую тьму

Бедной дворницкой — прочь от всех,

К вдохновению своему...

Ну-ка, солнышко, припекай!

Ну-ка, дождик, описай сквер!

Стой же, гений, с метлой в руках,

Или с пивом в тени ларька —

А не памятником в Москве!

Бытописание

Он выпивши — она не спавши —

Скандалят — их угомонят

Соседи, совесть потерявши,

Уже в милицию звонят.

Менты потопчутся в прихожей,

Посмотрят в пол и в потолок, —

У них все так же и все то же...

Едва уедет «козелок» —

Обнимутся, заплачут оба,

Она — Дюймовочка, он — жлоб,

останутся любить до гроба —

и загонять друг друга в гроб.

* * *

Хорошо, если вместе умрем.

Не хочу без тебя доживать.

Поседевшие стол и кровать —

Даже пыль нас запомнит вдвоем.

Берег неба зажег маяки,

А по берегу — он и она, —

Как улитки, бредут старики,

И вот-вот их подхватит волна.

Что на память тебе подарю?

Что имею — давно не мое.

Не о смерти с тобой говорю,

Но о чем-то важнее ее.

Если всех растворяет поток,

Я с тобой непременно сольюсь.

Я боялся, что будет «потом», —

А теперь ничего не боюсь.

Оглавление

Вступительная заметка Александра Переверзина

Сергей Королев (1980—2006)

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *