Харьковский дворик [Виктория Антоновна Прищепина] (fb2) читать постранично, страница - 3

отдал маме. Они пролежали в комоде до 2 октября 1944 года — до ареста мамы. Когда маму уводили, письма отдали мне. Я их вернула маме уже в 1952 году.

Жизнь с мамой была не сладкой. Еще маленькую она попрекала меня куском хлеба. Била часто по голове. Проклинала: «Отец сдох, оставил тебя, сдохла бы и ты, когда болела скарлатиной, — лучше было бы и тебе, и мне».

«Дядя Федя»

На дворе 1930-й год. Мне четвертый год. Заканчивается холодная осень, наступает зима. Ох и холодно же дома! Мама топит печку только на ночь, чтобы сварить ужин и мне — на завтра — перловую или пшенную кашу.

Разговаривая со знакомыми, она горюет, что не может купить хорошего угля-антрацита: он дорогой, а денег у нее мало. И дров на растопку осталось мало — «как кот наплакал». А зима вся еще впереди.

Чай или желудевый кофе мама греет на примусе. Вы знаете, что за штука — примус? Не знаете? А я знаю! Интересный предмет: шумный очень и обжечься можно очень сильно. Я от него стараюсь держаться подальше. Не люблю я примус за его шумность.

Мама, посоветовавшись с тетей Женей и дядей Петей, решила: нужно в проходную нашу комнату пустить на временное житье-бытье квартирантов. Но кого? Семью — это сложно, так как удобства мизерные… И знакомые мамины, подружки, нашли выход. Нашли молодого мужчину — это был курсант Харьковского училища красных командиров. Он, кроме платы за комнату, которую вносил, имел еще талоны на уголь и дрова (у училища не было общежития). Мама согласилась.

И вот у нас поселился дядя Федя — так я его звала. А мама — «Федя», «вы» и так далее.

У нас стало тепло. Посреди комнаты-кухни с никогда не топившейся русской печью, ближе к угловым окнам, установили пружинный матрас на деревянной раме с ножками. Дядя Федя принес фанерный чемодан, где и было все его «богатство» — так он сказал. Принес красноармейское постельное белье, а кое-что дала ему мама.

Дядя Федя был веселым и улыбчивым. Одевался он по-военному: гимнастерка, галифе и сапоги. Хотя я и была мала, а углядела, что у него есть белая нижняя рубашка, есть майки — голубая и белая. На улицу он выходил в шинели и военной фуражке с красной звездочкой.

Вставал он очень рано, делал зарядку, умывался по пояс над большим эмалированным тазом холодной водой из-под медного рукомойника, и потом, слив грязную воду в ведро, выносил ее в дворовую уборную. Умывшись, он что-нибудь перекусывал — как говорил, «на скорую руку», и чистил зубы.

С вечера дядя Федя заботился о топливе для печки: сам рубил дрова и надирал щепок на растопку, набирал в кладовой на нашей галерее уголь в ведро. Если блестящие глыбы угля-антрацита были большие, он сам их раскалывал. Мама в ту пору о топливе не заботилась.

Сапоги у дяди Феди блестели и сильно пахли сапожной ваксой. От него и его сапог пахло, как от моего папы. Папа тоже носил сапоги. Только у дяди Феди были тяжелые, грубые — кирзовые, а у папы были тоненькие, легкие — «шевровые», как говорили.

Дядя Федя мне пел песенки, часто разговаривал со мной, смешил. Так часто, играя с ним, я и засыпала рядом.

Мы подружились. Мне было с ним хорошо, весело и спокойно. При нем я не боялась никого и ничего, даже темноты.

Глаза у него были светлые, веселые, и волосы тоже светлые. Он совершенно не походил на моего папу: папа был высокий, стройный, волосы вьющиеся, русые, глаза черные, а дядя Федя был среднего роста, фигура плотная; слышала, как о нем говорили соседушки: «Мужик». Ну и что, что мужик?! А мне было с ним хорошо, уютно и тепло дома.

Но вдруг весь мой праздник закончился.

Прожил дядя Федя у нас только два или три месяца. Мама отказала ему от квартиры. Хоть я и мала была, а поняла причину отказа: слышала, как дядя Федя предложил маме выйти за него замуж, говорил, что нам с ним будет хорошо. Мама сразу и сказала: «Нет!». И через три дня дядя Федя перебрался на другую квартиру. Виделась ли мама с ним еще где-нибудь тогда, я не знаю, а я — нет.

Пробежали годы. Мама вышла замуж за Николая Николаевича Освятинского. Высокий, стройный, глаза карие, нос чуть вздернут, губы тонкие, брюнет. Молчалив.

У меня уже есть сестренка и братишка. И мама уже с ним в разводе.

Лето 1938 года.

Мне — одиннадцать, Илуньке (Иле, Людмиле) — четыре года, Алику (Александру) — три. Мы на нашей веранде играем и качаемся на качелях. Веранда особая: она на две ступени ниже уровня двора. Дом стоит на крутом взгорке: на улице — вход в квартиру Маньшиных, он, наоборот, на две ступени выше уровня земли.

Был полдень конца августа. Жара. Я качаю малышей на качелях. Только вчера мы с мамой привезли детишек с детсадовской дачи. Светланка, наша двоюродная сестренка, тут же. На веранду вышла тетя Женя, ее мама. Вдруг к ступеням подходит военный, подтянутый, в фуражке, и говорит: «Здравствуйте. Здесь живут Артеменко? Мне бы кого-нибудь из них увидеть. — и добавляет: — Женя, это вы?» — «Да, это я, — заулыбалась тетя Женя. — А вы Федя, да?» — «Да, я Федя. Женя, а где Лида, Вика?» — «Да вот Вика, качает