Интервью со Станиславом Говорухиным для телекомпании «Останкино» [Александр Исаевич Солженицын] (fb2) читать постранично, страница - 7

юмора, однако, что ценно: сохранился вот, видите, такой блокнот, он был у меня переплетен — почему они его разодрали, не знаю. Значит, тут я записывал свои политические мысли. И какие же мысли? Вот посмотрите, открывается: «Резолюция № 1». И вот даты стоят: 2 января 1944 года. Под новый год, 1944, мы с моим другом, однодельцем будущим, встретились, и друг говорит: что мы с тобой всё вычёркиваем из списка, о чём надо поговорить? Не вычёркивать надо, а записывать. Правильно, записывать надо. И мы решили записать. И вот мы сформулировали нашу с ним вдвоём «Резолюцию № 1». Тут идёт описание того, каково наше советское общество, что это вообще — феодализм, пятое-десятое. Мы к этому времени Сталина не ставили уже ни во что, но в Ленина верили. И в социализм верили.

В 1944 году?

Да-да, раньше уже, всю войну мы уже Сталина просто ни за что считали. И вот конец «Резолюции № 1»: «Наша задача такая: определение момента перехода к действию и нанесение решительного удара по послевоенной реакционной идеологической надстройке». Это мы за год до конца войны предвидим, как будет, — и правильно предвидим. Но это не всё. Дальше заключение, последняя фраза, за что я получил добавочно 11-й пункт 58-й статьи, почему и был в особых лагерях, а потом вечная ссылка.

«58-11» — это что?

«58-11» — организация. Так вот, кончается: «Выполнение этих задач невозможно без организации. Следует выяснить, с кем из активных строителей социализма, как и когда найти общий язык». Ну — не на что обижаться, что дали срок…

А эти письма?

Это — малая часть писем, письма они целый год фотографировали. А я думал: долго идут, но доходят же. Не хватало всё-таки мне ума сообразить, да тут ещё что меня попутало: один мой командир взвода, — такой мелкий эпизод, — послал своей невесте фотографию и вдруг получает письмо из цензуры: ваша фотография мне так понравилась, я её беру себе и очень бы хотела с вами познакомиться. И он спрашивает: можно я съезжу, товарищ капитан? Я говорю: ну, поезжай. Он поехал, виделся с этой девкой, а потом вернулся: да это комедия, цензура, — это комедия! Сидят двадцать девок, им нужно выработать сколько-то единиц в день, и они стараются открытки проверять, а письма не проверять, а большие письма просто выбрасывают, чтобы с ними не возиться. — Ну, я думаю, если так вот устроена цензура, так мы можем смело писать. А ничего подобного. Гебисты себе перефотографировали, всё это сосредоточивалось на Лубянке, приказ о моём аресте поступил от заместителя Генерального прокурора СССР Вавилова. А утверждали его другие крупные чины. Командующий армией очень не хотел меня отдавать, спорил долго, генерал Гусев, но пришлось ему уступить.

Редкая профессия у вас была?

Редкая: звукоразведчик; нас, командиров звукобатареи, на каждую армию было всего два человека. А вот посмотрите, вы не графолог, вы берёте первый раз, смотрите, да? Вот вы видите, каким почерком написано. Это первый раздел, вот таким почерком. А потом второй раздел. Ну, по-моему, слепому видно, что это другой почерк. Конечно. А они на Лубянке проводят графологическую экспертизу, высочайшая экспертиза центральной Лубянки! Но они имеют задачу: чтоб я не увернулся, доказать, что это всё мой почерк, — и доказывают! Я читал потом. А я просто-напросто менее опасный раздел дал своему сержанту и говорю: перепиши вот это мне. Вот тут — мой почерк. Вот тут — он написал, а я потом писал дальше. Им бы, дуракам, сказать: нет, это почерки разные, — и началось бы следствие: а чей это почерк? а кто писал? А они вместо этого доказали мне — я прямо чуть не со смеху помер, когда подписывал 206-ю, читаю — большое доказательство, что всё это одним почерком написано.

Но человек спасён?

Ну конечно, да, и не только он один. Ведь эти дневники мои… Оттого, что их сожгли, я, конечно, очень пострадал как писатель, но зато спаслось сразу человек пять, потому что я, дурак, записывал рассказы их — не фамилии, но по рассказам можно понять. Если он рассказывает про Ярославль, так можно рассчитать, кто из Ярославля. Можно всех рассчитать, и ещё пять человек посадить шутя из нашего дивизиона. Ну а следователю лень читать. Он ночное следствие со мной начинает, звонит жене: «Сейчас я буду допрашивать всю ночь наизмот». Думаю — ну всё, ночка моя пропала. Кладёт трубку, набирает другой номер: «Я, Люсенька, сейчас приеду».

То есть они не стеснялись вас совершенно?

Меня? Как раздеваются при животных, так и они…

А что за книги на этих полках, рядом с вашим Собранием?

Кроме Собрания сочинений мы с Натальей Дмитриевной выпустили — и продолжаем выпускать — ещё две отдельные исторические серии. Часть набирал, кстати, мой сын Ермолай, а часть набиралась в Париже. Но вся подготовка рукописей, вся редактура, всё оформление, вся переписка с авторами — всё лежит на нас, и особенно на Наталье Дмитриевне. Первая серия — «Исследования новейшей русской истории» (ИНРИ). Этих томов пока не так много, но это большой вклад в сегодняшнюю историографию. Сейчас, например, на