Остров Робинзона [Аркадий Адам Фидлер] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Аркадий Фидлер Остров Робинзона
Моим сыновьям — Аркадию, Мареку и Мачею — посвящается
«…Вот и давай, Арнак, сами придумаем острову название. Какое? А что, если остров Робинзона? А? Неважно, существовал Робинзон или не существовал, неважно, был он на этом острове или не был. Я ведь жил на нем подобно Робинзону и часто вспоминал здесь книгу о его необычайных приключениях…»
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Человек редкостной эрудиции, богатых и разносторонних знаний, Аркадий Фидлер родился 28 ноября 1894 года в Познани в семье известного в Польше тех лет издателя Антони Фидлера. Он прожил долгую и большую жизнь, насыщенную событиями и приключениями, какие редко выпадают на долю одного человека. Царившая в семье будущего писателя атмосфера почитания литературы и родного языка, любви к природе во многом предопределила его увлечения и пристрастия, а в конечном итоге и весь дальнейший жизненный путь. С детских лет мечтал он о путешествиях и странствиях в неведомые края и дальние страны и шел к этой мечте настойчиво и целеустремленно. Он закончил философский факультет Ягеллонского университета в Кракове, а затем Берлинский и Познанский университеты, где изучал естествознание. Первые свои путешествия он совершил в 1927 году в Норвегию и в 1928-м — за океан, в джунгли Бразилии, где пробыл больше года. Тогда же увидели свет и первые его книги об этих путешествиях. В 1933-1934 годах он предпринял новое путешествие в восточные районы Перу, на Амазонку, о котором пишет книгу «Рыбы поют в Укаяли». Книга становится сенсацией, переводится на пятнадцать языков мира и выдерживает 32 издания. К Фидлеру приходят признание и слава. В 1935 году за научную и литературную деятельность Польская академия литературы увенчивает его лавровым венком. За научную, общественную и литературную деятельность А. Фидлер был удостоен многих литературных премий и правительственных наград, в том число Государственной премии Польши I степени и высшего ордена страны — ордена «Строителей Народной Польши». По праву заслужил он и уникальный, учрежденный в ПНР, «Орден улыбки», присваиваемый детьми деятелям науки, культуры и искусства за особо ценные заслуги в деле заботы о здоровье и счастье детей. Действительно, научный и литературный вклад А. Фидлера в дело просвещения детей и юношества, в дело воспитания их в духе интернационализма, любви к природе поистине трудно переоценить. За долгую свою жизнь А. Фидлер совершил около тридцати длительных, продолжавшихся по году и больше путешествий в разные страны и самые экзотические уголки планеты: в Норвегию и Канаду, на Дальний Восток, Кавказ и в Якутию, в джунгли Бразилии, Гаяны и Перу, в Мексику и на острова Карибского моря и Юго-Восточной Азии, во Вьетнам, Лаос и Кампучию, в Гвинею, Гану и на Мадагаскар. Последнее путешествие в возрасте уже 88 лет Фидлер предпринял на Мадагаскар. И каждое такое путешествие неизменно рождало новую книгу, восхитительную книгу о флоре и фауне страны, о жизни ее народа, его быте и нравах. Двадцать семь книг Аркадия Фидлера увидели свет на двадцати двух языках народов мира общим тиражом более девяти миллионов экземпляров. Лучшие из них: «На Амазонке», упоминавшаяся уже «Рыбы поют в Укаяли», «Рио-де-Оро», «Маленький бизон», «Горячее селение Амбинанитело», «Канада, пахнущая смолой», «Остров Робинзона», «Ориноко», а теперь и третья часть этой трилогии — «Белый Ягуар»; рассказы «Две тайры», «Носухи», «Там, где рыбы странствуют по суше», из сборника «Звери девственного леса» известны и советскому читателю по переводам на русский язык и другие языки народов СССР. Книги Фидлера привлекают читателей разных возрастов и профессий социальной заинтересованностью, острой публицистичностью, неравнодушным отношением автора к судьбам людей и окружающего их мира. В этом смысле Фидлер-писатель раскрывается перед читателем как подлинный гуманист, патриот и интернационалист. Польская газета «Литература» в статье, посвященной творчеству Аркадия Фидлера, писала: «Читатели знают, что найдут в его книгах не только привлекательную экзотику, они найдут в них доброе напутствие в жизни, умение увидеть в ней красоту и добро, заклеймить зло; его книги утверждают равенство людей независимо от цвета их кожи, он верит в добрые начала человека и видит их благотворные истоки в гармонии человека и природы». Провозглашая и утверждая принципы гуманизма, высокой морали и нравственности, воспевая и поэтизируя природу, Фидлер с полным основанием говорил, что старается быть верным в своем творчестве традициям Генрика Сенкевича и Стефана Жеромского — польских классиков, близких ему по духу. Все произведения Фидлера, кроме, пожалуй, вошедших в настоящую книгу и двух, посвященных событиям второй мировой войны — «Дивизион 303» и «Благодарю тебя, капитан», по истокам своим, казалось бы, должны представлять путевые записки путешественника. В действительности это не совсем так. Повествуя о виденном и пережитом, Фидлер благодаря своему литературному мастерству, тонкому чувству языка, мягкому юмору, искусному построению фабулы и философскому осмыслению описываемых явлений и событий в сочетании с их острой социально-политической заостренностью создает произведения по содержанию, конечно же, научно-популярные, но по форме — художественные. Фидлеру присущ свой особый стиль, заметно выделяющий и делающий легко узнаваемыми его произведения в литературе такого жанра. Следует, однако, отметить, что в публикуемых в настоящей книге трех частях трилогии «Остров Робинзона», «Ориноко» и «Белый Ягуар» Фидлер впервые, пожалуй, в своем творчестве отходит от своей традиционной, ему присущей жанровой манеры, и, хотя по-прежнему остается верным себе в точности описания жизни и быта южноамериканских индейцев, животного и растительного мира, он беллетризует сюжет, создав, таким образом, художественное произведение остроприключенческого жанра. Благодаря этому его книги эмоционально воздействуют на читателя, в них реализуется основная идея: утверждение принципов равенства всех людей, изобличение хищнической природы колониальной политики западных, так называемых «цивилизованных государств», грабивших и уничтожавших колониальные народы, огнем и мечом утверждавших свое господство на силой отвоеванных территориях Северной и Южной Америки, Африки и Азии. Книги трилогии порождают в душе читателя глубокие симпатии и сочувствие к угнетенным народам, ненависть к поработителям, колониализму и расизму. Они невольно наталкивают на аналогии с нынешней политикой оголтелого колониализма современных империалистических государств во главе с Соединенными Штатами Америки, стремящихся, не гнушаясь никакими средствами, подавить освободительное движение угнетенных народов мира. В марте 1985 года на 91-м году жизни Аркадий Фидлер скончался. Польская литература понесла тяжелую утрату. Но книги его живут, они несут людям радость познания, вселяют в них уверенность в неизбежной победе сил добра.ОТ АВТОРА
На побережье Венесуэлы, примерно в трехстах километрах на запад от устья великой реки Ориноко, лежит один из старейших городов Америки — Кумана. Город, основанный испанцами в 1520 году у выхода из глубокой бухты, защищенный от северо-восточных пассатов длинным мысом, с самого зарождения стал оживленным торговым и культурным центром, а также форпостом конкистадорской экспансии. Отсюда в глубь страны, вплоть до самой реки Ориноко, грозные конкистадоры отправлялись в походы покорять индейские племена и захватывать их земли, отсюда во множестве отправлялись и миссионеры порабощать, а коль угодно — спасать души индейцев и закладывать богатые миссии. В Кумане, естественно, множество храмов и монастырей, веками копивших за своими стенами разные хроники, документы, летописи. До нынешних дней сохранилась здесь не одна ценная рукопись, проливающая свет на историю страны и людей, на дела минувших лет. В нескольких десятках километров на север от Куманы водами Карибского моря омывается большой остров Маргарита, открытый Колумбом и известный как место ловли жемчуга и бунта последнего из неистовых конкистадоров, жестокого и беспощадного Агирре. Между Маргаритой и материком лежит другой остров, значительно меньший по площади, — Коча, остававшийся необитаемым в течение нескольких веков. Первые поселенцы появились на нем, да и то ненадолго, лишь в середине XVII века. К этому периоду относится хранящийся в одном из куманских архивов отчет францисканца, который, побывав на острове Коча, сообщал, что его жители однажды обнаружили в пещере большую лодку, укрытую там, судя по всему, несколько десятилетий назад. На борту лодки сохранилась таинственная надпись, выдолбленная в дереве: John Bober Polonus, а под ней год — 1726. Францисканец пытался разгадать тайну найденной лодки и загадочной надписи, но безуспешно, хотя и связывал эту находку — и, надо сказать, не без оснований — с нашумевшей в свое время карательной экспедицией двух десятков испанцев, которые в погоне за беглыми невольниками в том же 1726 году вышли в открытое море и пропали без вести вместе со своим кораблем. В иных документах того времени, находящихся в куманских книгохранилищах, упоминается некий таинственный белый человек, который вскоре после 1726 года объявился среди непокоренных индейцев племени араваков, обитавших в лесах к югу от устья реки Ориноко, и пользовался у них большим влиянием. Прозванный Великим Вождем Джуаном (имя, соответствующее английскому Джон), он сумел объединить под своим началом многие из окрестных племен. Располагая огнестрельным оружием, этот человек в течение многих лет успешно отстаивал независимость индейских племен от посягательств испанских завоевателей. Сломить сопротивление индейцев и покорить их испанцам удалось лишь после его смерти. Уцелевшие записки этого действительно необыкновенного человека, подлинное имя которого Ян Бобер, столь интересны и увлекательны, что трудно удержаться от искушения поведать читателю о необычайных и захватывающих приключениях, пережитых им на необитаемом острове Карибского моря. Послушаем же его собственный рассказ.В УСТЬЕ ДЖЕЙМС-РИВЕР
— Грести-то умеешь? — шепотом спросил меня Вильям, мой новый знакомый. — Умею, — тоже шепотом ответил я. — Ну тогда полный вперед! Нащупав в темноте борт шлюпки, я прыгнул в нее и, пристроив в ногах котомку со скудным своим скарбом, взялся за весла. Вильям с силой оттолкнул лодку от берега и сел на руль. Лишь теперь, почувствовав, что мы плывем, я смог наконец вздохнуть свободно — погоня осталась позади. Едва мы отплыли от берега на несколько саженей, как нас подхватило течение — было время отлива, и вода стремительным потоком мчалась вниз, к устью Джеймс-Ривер. Только что минула полночь. Напитанная мелким дождем мгла укрывала реку и прибрежные строения Джеймстауна. Не слышалось ни единого звука, кроме глухого плеска весел и журчания воды за бортом лодки. Январский холод вирджинской ночи пробирал до костей. Внезапно Вильяма стал душить безудержный кашель. Разогретый несколькими стаканчиками грога, которыми я угостил его в портовом кабачке, сейчас на холоде Вильям буквально задыхался. В промежутках между приступами кашля он проклинал на чем свет стоит свое горло и пытался зажимать рот полой куртки, но проку от этого было мало. Мы стали опасаться, как бы шум не привлек к нам внимания речной стражи и не сорвал побег. К счастью, мой избавитель вовремя перестал кашлять. Впереди на берегу замерцал огонек: сторожевой пост таможенной охраны. Я перестал грести — течение и без того несло нас в нужном направлении, к устью реки, где стоял на якоре корабль — цель нашего ночного путешествия. Откуда-то со стороны берега послышались окрики, но относились они, судя по всему, не к нам. Незамеченными мы проплыли мимо сторожевого поста, а когда огни его исчезли за излучиной реки, можно было вздохнуть спокойней. Опасность осталась позади, впереди нас ждал спасительный корабль. Немного спустя Вильям сплюнул через плечо и, прервав молчание, заметил: — Well, пронесло… Часика два еще погребешь… Он наклонился ко мне и с несвойственной морскому волку мягкостью, какой я не замечал в нем прежде за время нашего двухдневного знакомства, спросил: — Ну, как Джонни, малыш, у тебя душа не ушла в пятки? — За мою душу не беспокойся, — огрызнулся я. — Гром и молния! Тебя ждет каперскоеnote 1 судно, Джон! Это не игрушки — я тебе говорил! Придется и грабить и убивать! А попадем в лапы к испанцам, тут уж нам, как бог свят, не миновать виселицы. Я перестал грести. — Сражаться мне не привыкать, так что ты, Вильям, зря меня не пугай. — Чудак ты, Джон! Я и не думаю тебя пугать. Но Старик у нас и впрямь каналья и живодер! Такого капитана-зверя не сыскать на всем Карибском море! Жизнь у нас на посудине — сущая каторга. — Тебе же под силу? И другим под силу! — Ха! Мы — другое дело! Мы с пеленок в морской купели… А ты — сухопутная крыса… Я вспыхнул: — Эй, Вильям, ну ты, полегче! Я немало поскитался по лесам Вирджинии и не раз смотрел в глаза смерти. Ты же знаешь, почему я бегу! — Ну ладно, ладно, знаю… А бежал я от мести вирджинских плантаторов — английских лордов.Почти тридцать лет назад отец мой, переселенец, в поисках земли обетованной отправился с семьей к западным границам Вирджинии и там, в непроходимых лесах у подножия Аллеганского плато, поставил себе хижину. Корчуя лес, под постоянной угрозой нападения со стороны индейцев, в противоборстве с хищным зверьем и враждебной природой, он пережил тяжкие годы, преодолел наконец все тяготы и стал пожинать достойные своего труда плоды. Со временем по его стопам сюда потянулись и другие. По соседству стали возникать все новые фактории. Долина оказалась счастливой — расцвела, наполнилась жизнью и достатком. И вот тогда-то, а случилось это год назад, грянул гром с ясного неба. В долину явились сатрапы лорда Дунбура, чтобы отнять у нас землю, ссылаясь на какой-то королевский указ, по которому эти земли якобы еще несколько десятилетий назад были дарованы роду Дунбуров. В ответ на этот явный произвол мы подали петицию колониальным властям в Джеймстауне. Но там тоже заправляли аристократы и вельможи, прихвостни лорда Дунбура, и справедливости мы не добились. Когда сатрапы алчного лорда вновь явились в долину, чтобы согнать нас с нашей земли, мы, десятка два пионеров, объединившись, встретили их ружейным огнем. Я был одним из зачинщиков. Власти, опасаясь, как бы бунт не распространился по всей округе, как это случилось полвека назад, во времена Бэкона, тут же бросили против нас превосходящие силы, быстро нас разгромили, подавив выступление с неслыханной жестокостью. Не скупились и на виселицы. За мою голову назначили награду. Меня обложили со всех сторон, как зверя, и открытым для меня оставался единственный путь — в столицу, в Джеймстаун. Туда я и бежал, найдя пристанище в корчме на берегу реки. Добрые люди помогли мне, познакомили с Вильямом, матросом с каперского судна, стоявшего на якоре в устье Джеймс-Ривер. На корабле постоянно нужны были люди, а Вильяму я пришелся по душе, и он охотно согласился тайком доставить меня на борт. Вот так и оказались мы дождливой январской ночью в лодке, неслышно скользившей вниз по реке. Прошло больше двух часов, когда голос Вильяма внезапно вывел меня из задумчивости: — Посмотри, впереди что-то чернеет!.. Это был наш корабль. Окриком мы дали знать о своем прибытии. Сверху сбросили веревочный трап, и по нему мы вскарабкались на палубу. Вильям провел меня в матросский кубрик и велел ложиться спать. На рассвете он разбудил меня и повел к боцману. Более похожий на какое-то лохматое чудище, чем на человеческое существо, боцман окинул меня мрачным взглядом, бесцеремонно ощупал мои мышцы, потом презрительно сплюнул за борт и, ворча что-то себе под нос, велел следовать за собой. — Как тебя? — спросил он через плечо. Я не понял, что его интересует. — Как тебя зовут, скотина? — рявкнул он. — Ян, — назвался я своим польским именем; так звали меня дома и все соседи. — Как? — скорчил гримасу боцман. — Джон, — послушно поправился я, назвав свое английское имя. — То-то, так и говори по-человечески! — буркнул боцман. Он подвел меня к каюте капитана и втолкнул внутрь. Капитан, жирный как боров, с выпученными глазами и пронзительным взглядом, сидел за столом, накрытым к завтраку, но занят был не едой. Подле него стояли два юных индейца, его рабы, как узнал я позже. Старшего из них, парня лет двадцати, капитан с диким остервенением хлестал плеткой по голове. Когда мы вошли, он остановился, но руки не опустил и лишь искоса бросил на нас злобный взгляд. — Новый матрос Джон, — просипел боцман с нотой иронии в голосе. Капитан гневно мотнул головой и велел нам убираться ко всем чертям. Боцман, схватив меня за шиворот, вытолкнул на палубу и поспешно притворил за собой дверь каюты. — Повезло тебе, каналья! — прохрипел он. — Старик был добр… Меня так и подмывало спросить, в чем состояли мое везение, доброта капитана и что означала эта сцена дикой расправы над индейцем, но боцман, не дав мне раскрыть рта и сунув в руки ведро и швабру с тряпкой, велел драить палубу. Так я начал свою службу на каперском корабле, безмерно довольный, что мне удалось покинуть землю Америки и уйти от преследователей.
ПИРАТСКИЙ КОРАБЛЬ
Корабль носил название «Добрая Надежда» и представлял собой трехмачтовую бригантину. На якоре он простоял еще несколько дней. Я стал уже опасаться, как бы вирджинские власти не пронюхали о моем пребывании на борту, но Вильям, старый дока, утешил меня: — Сюда попал, считай, заживо похоронен… Им теперь тебя не сыскать… И впрямь меня никто не искал, а вскоре мы подняли якорь и вышли в море. На корабле царил жесточайший произвол: за малейший проступок тут же следовало наказание. Команда являла собой сборище отпетых головорезов, но все как огня боялись капитана. На меня, как на новичка, сваливали самые тяжелые работы. Передышки не было от рассвета до самой глубокой ночи, и если бы не дружеская рука и ободряющее слово Вильяма, не знаю, как смог бы я перенести этот первый, самый трудный период своего плавания. У Вильяма было хотя и грубое, но честное сердце. Лет на двадцать старше меня, он тем не менее питал ко мне поистине дружескую привязанность. Чуть ли не каждый день перед сном мы вели с ним долгие задушевные беседы. Когда на корабле узнали, что почти четверть века своей жизни я провел в суровых лесах Вирджинии и слыл там искусным охотником, отношение ко мне несколько улучшилось и мной уже не помыкали, как прежде. Боцман приставил меня к пушке Вильяма, велев ему сделать из меня толкового канонира. Орудий на борту корабля было множество. — Целая плавучая крепость! — высказал я однажды приятелю свое удивление. — Сто чертей, а ты как думал? Мы же не на бал собрались. В трюмах корабля я обнаружил отсеки, напоминавшие тюремные казематы, тем более что в них грудами были свалены кандалы. — Для чего здесь столько кандалов? — спросил я Вильяма. — Для людей, — ответил тот без обиняков. — Для людей? Ты что, шутишь? — И не думаю! — Для каких людей? — А всяких: негров, индейцев, метисов, датчан, французов, голландцев, португальцев, испанцев — всяких, какие попадутся к нам в лапы, кроме, конечно, своих земляков — англичан. — А что мы с ними станем делать? — Как что? Негров и разных прочих цветных продадим в рабство на наши плантации, а с европейцев сдерем солидный выкуп. — Но это же разбой! — Да ну?! — Вильям весело расхохотался. Чем яснее становилась мне цель нашего плавания, тем более я прозревал: я попал не на обычное каперское судно, а на самый настоящий пиратский корабль. Выйдя в открытое море, мы взяли курс на юг, на Малые Антильские острова и северное побережье Южной Америки. Рыская между островами, мы готовились к набегам на небольшие селения, чтобы грабить всех, кто попадет под руку. Подкарауливая в укромных морских закоулках проплывающие суда, мы ждали богатой пиратской добычи, особенно тщательно следя за невольничьими судами, плывшими из Африки. Таков был этот достопочтенный корабль, на который забросила меня злая судьба. Попав на его борт, я лишился всяких путей к отступлению. Мышеловка захлопнулась. С волками жить, как говорит пословица, — по-волчьи выть. Когда я пытался укорять Вильяма в том, что он заранее не предостерег меня, в его голубых глазах читалось искреннее изумление. — Эй, Джонни, гром и молния, как же так? — говорил он с укоризной. — Разве я скрывал от тебя, что это каперский корабль и нам придется сражаться и грабить? Скажи, скрывал или не скрывал? — Нет, но… — Вот то-то… А потом, ты же в этих своих лесах на западе тоже устраивал всякие бунты. Разве ты не бунтовал против колониальных властей и не был сам зачинщиком? Был, был, Джонни, не отпирайся. Потому-то тебя и хотели повесить и травили, как дикого зверя! Ты ведь был там отчаянным и храбрым парнем. Был, сознавайся? — Был, но ведь… — А если был отчаянным и храбрым там, в своих лесах, то будешь таким и на море, сердце у тебя здесь не раскиснет. Мне хотелось ясно и просто растолковать ему разницу между тем, когда оружие поднимают во имя правого дела, и тем, когда его применяют с целью грабежа и разбоя, но я вовремя удержался, заметив недоумевающий простодушный взгляд Вильяма: вряд ли удалось бы мне убедить его в различии моральных побуждений. Мой приятель и сам не мог похвастать чистой совестью, а потому постарался перевести разговор на другую тему. Как-то, сидя за кружкой рома, Вильям спросил, отчего в лесу меня звали странным именем Ян, а не просто Джон. — У меня была мать полька, а отец хотя и англичанин, но тоже польского происхождения, — ответил я. — Поляки — это там, недалеко от Турции и Вены? — блеснул Вильям своими познаниями в области географии. — Да, не так чтобы далеко, — смеясь, махнул я рукой. Он попросил меня рассказать о моей семье. Я рассказал, что знал. Три английских корабля, впервые вошедших в 1607 году в Чесапикский залив Вирджинии, доставили на американскую землю не одних лишь бродяг, искателей приключений и авантюристов, как свидетельствуют об этом исторические хроники. Среди прибывших была группа промысловиков-смолокуров, поляков, нанятых на работу вирджинской компанией для создания в колонии смолокуренного промысла. В их числе был и мой прадед Ян Бобер. Промысловики горячо взялись за дело, вскоре стали гнать для компании смолу, деготь, добывать поташ и древесный уголь. Дела у них шли настолько успешно, что в последующие годы компания стала вывозить из Польши все новых смолокуров, слывших в те времена на весь мир лучшими мастерами. Об этом периоде в нашей семье сохранилось одно предание. Будто бы лет через десять — а может, и больше — после образования колонии английские поселенцы добились некоторых — пустячных, правда, — политических свобод, состоявших в том, что получили право выбирать из своей среды депутатов в какой-то там колониальный конгрессик созываемый в столице Джеймстауне. Когда польских смолокуров, как чужеземцев, не захотели допустить к участию в выборах, они, оскорбившись, все как один оставили работу… Однако нужда в них для колонии стала настолько ощутимой, а упорство их в защите своих гражданских прав было столь непреклонным, что власти в конце концов вынуждены были уступить и предоставить им те же права, что и английским колонистам. — Молодцы смолокуры! — одобрительно буркнул Вильям. В то время прадед мой женился на одной англичанке, прибывшей в колонию из Англии, и пару лет спустя это спасло ему жизнь. А дело было так. Жена его ждала ребенка, и прадед повез ее из леса рожать в Джеймстаун, где были врачи. А в ту пору как раз местные индейские племена подняли большое восстание и поголовно вырезали чуть ли не всех колонистов в лесных факториях. Один лишь Джеймстаун сумел отбиться и спасти своих жителей. О родившемся тогда дедушке своем, Мартине, знаю я немного. Жил он в лесу, был фермером, женился тоже на англичанке, имел нескольких детей, из которых Томаш, родившийся в 1656 году, и стал моим отцом. Когда отцу исполнилось лет двадцать, воинственные индейцы с берегов реки Соскуиханны вышли на тропу войны против белых поселенцев. Тогда некто Бэкон, один из первых вирджинских пионеров, собрал отряды добровольцев, которые поголовно истребили индейцев. Одним из первых добровольцев в отряде был мой отец. Бэкон пользовался такой популярностью и славой, что люди стекались в его отряды со всей Вирджинии. В те суровые времена власть в Вирджинии захватили всякие лорды и прочие богачи, которым принадлежали чуть ли не все земли и разные богатства. Во главе у них стоял присланный из Англии губернатор колонии лорд Бэркли, тиран и душитель народа. Видя, что вокруг Бэкона объединяется все больше недовольных порядками, лорд Бэркли нанес удар своими войсками в тыл добровольческим отрядам, когда те еще сражались с индейцами. Однако сила добровольческого движения оказалась несокрушимой. Отряды Бэкона повернули оружие против войск губернатора и владетельных лордов. Разразилась кровавая гражданская война, в которой победоносные добровольческие отряды одерживали одну победу за другой, пока не прижали врага к самому океану. Но здесь Бэкона подстерегла смерть. Это был сокрушительный удар по повстанческому движению. Бэркли воспользовался смятением и паникой в рядах повстанцев, быстро оправился и перешел в наступление. Повстанцы дрогнули и были разгромлены. Огнем, мечом и виселицами победители усмирили народ. В дикой злобе они безжалостным сапогом растоптали ростки свободы в Вирджинии. Это было в 1677 году. Моего отца, приговоренного к повешению, спасло только то, что дед его считался иностранцем. Поэтому и его, как чужеземца, лишь выслали из Америки. Он отправился в Польшу, не зная в то время ни одного польского слова. Спустя несколько лет он женился на довольно образованной девице из семьи краковского мещанина. Живя в Польше счастливо, отец тем не менее постоянно тосковал о лесах Вирджинии. И едва лишь в Америке повеяли новые, более благоприятные политические ветры и была объявлена всеобщая амнистия, отец вместе с семьей вернулся к подножию Аллеганских гор. Здесь в последний год XVII столетия появился на свет и я. Несмотря на то, что мать моя была полькой, польских слов я знал мало, зато научился читать и писать по-английски. И вот, дабы завершить изложение этой семейной хроники, на двадцать шестом году жизни мне довелось снова с оружием в руках отстаивать отцовскую долину, а затем, не устояв перед силой тирании, спасаться бегством. — Сто пуль тебе в печенку, ну и драчливая семейка! — с удовлетворением причмокнул Вильям. — Только и знали бунтовать! Прадед-бунтарь, отец-бунтарь и сын-бунтарь. Наш каперский корабль — самое подходящее для тебя место! Тут тебе и слава, а заодно и карманы набьешь! — Спасибо за такую славу… В девственных лесах Вирджинии я вел жизнь привольную и кочевую, богатую всяческими приключениями. Но если кто-нибудь спросил бы меня, какие впечатления того периода наиболее глубоко запали мне в душу, я бы ответил, что это были не охотничьи истории — хотя первого медведя я убил, когда мне исполнилось лет двенадцать, — и не кровавые события последнего восстания. Это были впечатления совсем иного, совершенно неожиданного свойства: книга, всего одна книга, которую я прочитал. Она попала мне в руки года два назад, а начав ее читать, я был ошеломлен, сердце у меня трепетало, и я не мог оторваться от нее, пока не дочитал до конца. Само название этой книги говорило о ее необыкновенной увлекательности. Она называлась: ЖИЗНЬ и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка… Книга, изданная в Лондоне в 1719 году, была написана Даниэлем Дефо. Вот это книга! Вот это да! Ничто ранее меня так глубоко не изумляло, как описания приключений Робинзона на необитаемом острове. Я читал эту книгу, перечитывал ее снова и снова, заучивая наизусть целые страницы. Порой мне казалось, что это я сам попал на необитаемый тропический остров, развожу там коз и спасаю Пятницу от людоедов. Бежав от сатрапов лорда, я не взял с собой почти никаких вещей, но книгу не забыл. Она сопровождала меня и в изгнании. На корабле я рассказал о ней Вильяму, и мой приятель загорелся таким интересом, что в свободные от вахты минуты я вынужден был читать ему, поскольку сам он читать не умел. — А ты не знаешь случайно этот остров, на котором жил Робинзон? — спросил я его однажды. Вильям задумчиво почесал в затылке. — Таких островов у побережья Южной Америки тьма-тьмущая. Только в устье реки Ориноко их сотни, но там нет гор, как на острове Робинзона. Недалеко от материка есть, правда, один гористый остров, Тринидад называется, но этот, пожалуй, слишком велик… — А Малые Антильские острова, к которым мы идем? — Их там много всяких разных: больших и маленьких, гористых и лесистых, заселенных и безлюдных… Но остров Робинзона, похоже, был рядом с материком, а Малые Антилы тянутся цепочкой с севера на юг далековато от Большой земли… Нас волновало каждое слово книги Дефо и потому несколько огорчало, что он не привел ни названия, ни более точного местоположения своего острова. — Постой-ка, Джонни! — воскликнул однажды Вильям, осененный новой догадкой. — Тобаго! В цепи Малых Антил это крайний, самый южный остров. Тобаго! С него в ясные дни видны скалы Тринидада. Правда, Тринидад тоже остров, но почти примыкает к Американскому материку. Может, Тобаго и есть остров Робинзона? Он гористый, посредине там лес, все вроде сходится… — А люди там живут? — А как же, живут. Какие-то английские поселенцы. Но раньше, мне говорили, остров был необитаем… — Все сходится. Значит, правда, там, на Тобаго, и жил Робинзон? — Все может быть… Мы строили разные догадки, однако и впрямь трудно было с уверенностью заключить, где в таком скопище островов и островков могло находиться место крушения корабля Робинзона. А тем временем с каждой пройденной милей на нашем корабле все больше нарастала напряженность: мы входили в воды французских островов, и здесь можно было рассчитывать на долгожданную добычу. Известно — вблизи Гваделупы скрещиваются морские пути различных судов, не только французских, но и датских, и голландских. В один из дней мы заметили вырастающие из-за горизонта паруса, но оказалось, что это целая хорошо вооруженная флотилия, и нам пришлось поживее уносить ноги, дабы самим не попасть в переделку. Тогда капитан, раздосадованный неудачей, решил двигаться дальше на юг к торговым путям испанских судов, где добыча доставалась обычно легче, а если повезет, то и более богатая. — Испанцы — самое милое дело, — разглагольствовал боцман в редкие минуты хорошего расположения духа. — Резать им глотки — одно удовольствие, а серебра у них — целые кучи! Я скрипел зубами от досады при мысли, что так бездумно впутался в эту грязную компанию, по мне но оставалось ничего иного, как скрывать свое возмущение под маской безразличия. Более того, я заслужил даже определенное уважение у пиратов за сноровку, поскольку в обращении с пушкой добился, кажется, немалых успехов. В районе Гваделупы мы проплывали мимо другого острова, значительно меньшего по размерам, хотя тоже гористого и покрытого лесом. — Это не Мартиника? — спросил я у Вильяма. — Нет, дружище, Мартиника лежит южнее, а это Доминика. Мы, англичане, давно точим на нее зуб, но не одна буйная голова раскроит еще себе череп о скалистые берега этого острова, прежде чем нам удастся заглотнуть этот кусок. — Что, к острову трудные подступы? — Да нет, подступы как подступы. Но на острове оказались проклятые индейцы и дерутся как бешеные. Никак к ним не подберешься. — Слушай, Вильям, — воскликнул я удивленно, — а ты не ошибаешься? Мне казалось, что на всех островах Малых Антил индейцев давно уже поголовно истребили… — Well, на многих действительно истребили, но не везде. Вот, например, Доминика. И еще… Если дня через два-три благополучно минуем Мартинику, увидим остров Сенте-Люсия. На нем тоже все еще держатся карибы, как и встарь. А еще южнее есть остров Сент-Винсент. Там то же самое. Белый, попади он на этот берег, может прощаться с жизнью. Мы не раз высаживали там вооруженные отряды, чтобы подразжиться рабами для наших плантаций, но эти бестии защищаются с таким упорством, что быстро отбивают охоту с ними связываться. Ну да ладно, ничего… Дойдет и до них черед… К индейцам я всегда питал непримиримую вражду, поскольку, будучи вирджинским поселенцем, немало наслышался проклятий в их адрес, а мой отец в молодости и сам с ними воевал в рядах Бэкона. Однако теперь мне было как-то трудно разделять ненависть Вильяма к этим островитянам. Они жили на своих островах и никому не причиняли вреда. Можно ли удивляться, что они ожесточенно сопротивлялись попыткам обратить их в рабство, которое, бесспорно, было страшнее смерти. «А может быть, эти дикари переживают всякое угнетение так же болезненно, как и я, как и любой из нас?» — Они людоеды, эти островитяне? — спросил я Вильяма. — Известно. — Откуда известно? — не отступал я. — Всякий болван знает. Вероятно, лицо мое не выражало должного доверия к этому утверждению, и Вильям хотел было оскорбиться, но тут же рассмеялся и, помолчав, сказал: — Если тебе это интересно, спроси у Арнака, у того парня-раба, которого истязал Старик. Правда, сам-то Арнак родом откуда-то из низовьев Ориноко, а не с этих островов, но тоже кариб, как и эти на островах. — Как же мы с ним поймем друг друга? — Поймете. Он говорит по-английски… Не попадись только на глаза капитану. Если Старик заметит, что ты разговариваешь с его рабом, тебе несдобровать. И еще: поторопись, покуда индейцы живы, — Старик скоро замучит их до смерти. — Страшно подумать, как он измывается над парнями, — вырвалось у меня. — Зачем он это делает? — Зачем? Не понимаешь, чудак! У него это единственное развлечение. Кровожадная натура этого изверга все время требует жертвы, чтобы медленно доводить ее до смерти. Прежде у него был молодой негр. Старик измывался над ним до тех пор, пока ниггер не сдох как собака. Теперь вот он завел себе этих двух индейцев. Голову даю на отсечение, живыми из этого рейса они не вернутся, не будь я Вильям. — Скверная история! — Все нормально, малыш! — Не понимаю. — А чего тут понимать? Это хорошо, что Старик измывается над индейцами. По крайней мере, нас, матросов, оставляет в покое. У Вильяма, в сущности, было незлое сердце, но разбойничьи устои жизни на пиратском корабле извратили в нем все представления о добре и зле. Я искренне привязался к старому матросу и про себя твердо решил сразу же после возвращения в Северную Америку сманить его с корабля, взять с собой в леса Пенсильвании и там помочь стать порядочным человеком и добрым товарищем. В Пенсильвании вирджинским лордам меня не достать.КАПИТАН И ДВА ИНДЕЙЦА
Курс наш лежал строго на юг. Был февраль. Приближение к экватору явственно ощущалось в самом воздухе. Холодные ветры остались далеко позади, солнце с каждым днем пригревало все жарче, а когда порой мы подкрадывались к берегам островов совсем близко, ветерок, дувший с земли, доносил до нас терпкие ароматы цветок и неведомых растений. Весна на островах была в полном разгаре. Невзирая на тяжелую корабельную службу, я с радостным волнением встречал здешнее, совсем иное, чем у нас, небо — мне ведь впервые в жизни довелось оказаться в полуденных краях. Ряд островов мы миновали без приключений, далеко обходя Барбадос, на котором без малого сто лет назад обосновались англичане. Потом мы взяли курс на юго-запад, огибая Гренаду. Приближались морские пути испанских судов. Теперь вахтенный в «гнезде» с особым вниманием всматривался в морскую даль. Но всматривался тщетно. Море до самого горизонта оставалось пустынным, словно никогда и не было здесь человека. Капитан, взбешенный неудачей, изрыгал проклятья на всех и вся. Ходил он вооруженным до зубов, словно ежеминутно опасался бунта, но на нас рычал лишь издали, зато тем более жестоко вымещал свое бешенство на двух юных индейцах. Чего только не приходилось им терпеть! А когда однажды старший из них, двадцатилетний парень, защищаясь, сделал какое-то непроизвольное движение, капитан выхватил пистолет, готовый тут же его пристрелить. Но затем он передумал и приказал накормить парня до отвала солониной, и, не давая ему ни капли воды, привязать к фок-мачте. Бедняге, выставленному под палящие лучи солнца, предстояло оставаться здесь, пока он не умрет от жажды. Капитан пригрозил, что пристрелит как пса всякого, кто попытается помочь индейцу. Случилось это в полдень того дня, когда далеко на западе из-за горизонта показались вершины Гренады. Мы взирали на жестокость капитана, как прибитые собаки, запуганные, бессильные что-либо предпринять. Парень стоял у мачты целую ночь и весь следующий день под разящими лучами солнца. У него был сильный характер. Он молчал. Ни словом не выдал он своих мук. К исходу дня все во мне взбунтовалось, дала себя знать кровь вирджинского поселенца. То, что капитан посмел так бесстыдно и откровенно измываться над человеком на наших глазах, я воспринял как издевательство над самим собой. По всему судя, в глазах капитана мы были сбродом, с которым не стоило считаться. С наступлением ночи я принял решение прийти парню на помощь. Ночь выдалась пасмурной, черной, как тушь, порывы теплого ветра свистели в снастях. Вероятно, собирался дождь, но уверенности в этом не было: много дней кряду стояла ясная погода. Под утро мне предстояло заступать на вахту. Поэтому сразу же после полуночи я пробрался к фок-мачте. Все складывалось удачнее, чем я предполагал: никто меня не заметил. С собой я прихватил большую кружку пресной воды и немного размоченных сухарей. Поблизости никого не было. Индеец со связанными и прикрученными к мачте руками, стоя, дремал. Я поднес кружку к его губам. Несчастный испуганно вздрогнул. Пил он жадно, не отрываясь. Потом маленькими кусочками я совал ему в рот размоченные сухари. Мы не произносили ни слова, и я не думаю, чтобы он меня узнал. Я собирался дать ему еще глоток воды прополоскать рот, но не успел. Дверь капитанской каюты вдруг распахнулась, и луч света разорвал тьму. Как ошпаренный я отпрянул в сторону. К несчастью, кружка выпала у меня из рук и с грохотом покатилась по палубе. Капитан, высоко держа фонарь в поднятой руке, направился в мою сторону. По всей вероятности, он заподозрил что-то неладное, ускорил шаги и, во всю глотку изрыгая проклятия, стал звать вахтенного. Поблизости от фок-мачты лежали свернутые в бухты канаты, разные ящики и всякая рухлядь. Я нырнул туда и притаился в темном углу. Минуту спустя до меня донеслись яростные крики капитана: обнаружив, видимо, кружку и догадавшись о происшедшем, он тут же приказал матросам искать виновника. Однако добился он немногого — все ненавидели этого изувера и не слишком рьяно выполняли его приказ. Капитан кипел от бешенства, рычал во всю глотку, потом скрылся в своей каюте, грохнув дверью. Никем не замеченный, я юркнул в кубрик и как ни в чем не бывало улегся на свою койку. Но я сильно заблуждался, полагая, что этим дело кончится. На следующий день капитан собрал на палубе всю команду и потребовал, чтобы виновник назвался сам, иначе он прикажет всыпать плетей обоим матросам, стоявшим на вахте, во время которой случилось ночное происшествие. С ненавистью глядя на нас, он добавил сквозь зубы, что заставит бить их, пока они не испустят дух. Среди других на палубе стоял и я. У меня не вызывало сомнений, что этот злодей исполнит свою угрозу и заставит бить двух безвинных людей. Происходило все это вблизи фок-мачты, из-под которой угасающим взором смотрел на нас молодой индеец. Я понимал, чем все это может кончиться. Внутренне содрогаясь, я выступил вперед и, решительно глядя в глаза капитану, громко и четко заявил, что виновник — я. — Ты-ы-ы?.. — зловещим хрипом вырвалось из его глотки. Огромная его голова, выпученные глаза и хищно оскаленный рот представились мне в этот миг мордой какого-то страшного морского чудища. Капитан медленно приближался, сверля меня взглядом. Внезапно он резко взмахнул правой рукой и нанес мне короткий удар кулаком в лицо. Потеряв всякий рассудок, я бросился вперед, чтобы вцепиться ему в глотку, но сильные руки матросов стиснули меня словно клещами. Капитан выхватил пистолет. Я ощутил резкую боль в виске и потерял сознание… Придя в себя, я обнаружил, что лежу в кубрике на своей койке. Голова у меня разламывалась от боли я гудела, перед глазами плыли красные круги, все тело сотрясал озноб. Рядом кто-то сидел. Не сразу я понял, что это Вильям. — Ну, очухался наконец, — прошептал он радостно, склоняясь к моему изголовью. — Чертовски долго ты дрых. — Он выстрелил в меня? — спросил я. — Нет. Только ударил рукояткой пистолета. — Ах, так! Мысли у меня метались, как всполошенные птицы, и я снова потерял сознание, однако на этот раз ненадолго. — Значит, он все-таки подарил мне жизнь? — пробормотал я с горечью. — Черта с два, — ответил Вильям. — Старик думает, что прикончил тебя. Ты валялся будто покойник. Когда стемнело, я перетащил тебя сюда. — Спасибо, Вилли… Потом меня начала тревожить мысль — что будет дальше? Я не стал скрывать от Вильяма своего беспокойства. В мстительности капитана сомневаться не приходилось. Однако мой приятель особой тревоги не выказал. — Лежи тихо, — проговорил он, — и делай вид, что отдаешь концы… Капитану сейчас не до тебя! Я перевел на Вильяма вопросительный взгляд. — Разве ты не слышишь? Матрос жестом укачал на переборку кубрика. Теперь только я ощутил доносившиеся снаружи грохот и шипение волн, с силой бивших о борт корабля. Нас раскачивало во все стороны. Лампа, висевшая под потолком, плясала как бешеная, переборки устрашающе трещали. — Шторм? — спросил я. — Еще какой! — Вильям присвистнул. — Сущий ад! Почти сутки мы без руля. Половина мачт сломана. Корабль как угорелый мчится в сторону материка. — Какого материка? — Головная боль путала мои мысли. — Какого? Ясно какого: Южной Америки. Шторм несет нас на юго-запад, с ума можно спятить… Если не стихнет, нас швырнет на скалы или и того хуже — в лапы испанцам… Страшно подумать, что они с нами сделают… Вильям заставил меня проглотить какое-то пойло, по вкусу напоминавшее мясной бульон, котороездорово меня подкрепило. Но сразу после этого меня неодолимо потянуло в сон. Я хотел было спросить у своего приятеля о судьбе индейца, привязанного к мачте, но не успел: веки у меня сомкнулись, и я заснул как убитый. Целительный сон сделал свое дело. После пробуждения голова у меня стала яснее, а боль в виске стихла. Я попытался встать с постели, но вовремя вспомнил о наставлениях Вильяма и остался лежать. Буря продолжала неистовствовать с прежней силой. С палубы несся оглушительный грохот, словно там палили изо всех орудий. В чреве судна раздавался такой оглушительный треск, что я только и ждал мгновения, когда наша скорлупа развалится и вода хлынет в кубрик. В полумраке замаячила какая-то фигура. Это был Вильям. — Ну как, старина? — спросил он приглушенным голосом. — Лучше. Только холодно очень… — Ну и дела! В такую жарищу? Ведь дышать нечем! Ну ладно. Тебе надо подкрепиться… Он опять принес мне поесть. Внезапный прилив благодарности за трогательную заботу, которой окружал меня этот, по существу, чужой человек, переполнил мне сердце, и я прошептал: — О, Вилли, Вилли! Но он отмахнулся, будто отгоняя эти нежности, и буркнул: — Иди к дьяволу! — Нет, ты от меня не отвертишься! — проговорил я решительно, приподнимаясь на койке. — Послушай! Там, в Пенсильвании, нас ждут леса. Вместе мы будем корчевать деревья в плодородной долине. Я научу тебя возделывать землю и охотиться… Ты увидишь, какая это замечательная жизнь… — Разрази тебя гром! Замечательная, замечательная! — передразнивая меня, воскликнул Вильям с иронической усмешкой, которую я скорее угадал в его голосе, чем увидел на лице. — Замечательная! Сначала надо дожить до этой твоей Пенсильвании, а шансов на это маловато… Слышишь, как ревет? — Слышу. — На палубе содом и гоморра. Волнами смыло спасательную шлюпку, и у нас теперь осталась только одна небольшая лодка. Такого шторма я не припомню… Непогоду и качку я переносил не так легко, как Вильям. После еды меня стало подташнивать, но, невзирая на это, я не терял ясного представления о реальной действительности и своем положении. В голове у меня все отчетливее зрел отчаянный план. Не делясь им до поры с приятелем, я хотел прежде убедиться сам, насколько задуманное мной было разумным и необходимым. — Вилли, — обратился я к матросу, — ты хорошо знаешь нашего Старика? — Этого злодея? Как свои пять пальцев. Три года с ним плаваю. — В таком случае скажи, что будет, когда шторм прекратится? Когда-то же, черт побери, погода все-таки установится?.. Слова мои привели Вильяма в очевидное замешательство. Он, вероятно, догадался, какие мысли бродили в моей голове, и не спешил с ответом. — Ну говори, — подбадривал я его, — не будь трусом, приятель! Капитан убежден, что отправил меня на тот свет. Что будет, когда он увидит меня живым? Матрос пожал плечами. — Не знаю, убей меня бог, не знаю. — А не возьмет ли он тогда пистолет и не всадит ли пулю мне в лоб, на этот раз уже без ошибки? Помолчав, Вилли согласился: — От этой канальи всего можно ждать. Это мстительная бестия. — Значит, мне надо защищаться! Это ясно, и ты согласен со мной! — воскликнул я. — Защищаться — хорошо сказано, но как тебе, бедолаге, защищаться? — озабоченно вздохнул Вильям. — Я знаю как! — пробормотал я. — У Старика здесь неограниченная власть. Любого из нас он может отправить на тот свет, как щенка. В команде у него несколько подручных, готовых на любое преступление по одному его знаку. Что ты, Джонни, значишь против него? Я лежал в кубрике в том же виде, в каком, бездыханного, втащил меня сюда Вильям: в одежде. Я нащупал пояс. На нем с левой стороны висел охотничий нож, верный товарищ моих скитаний по вирджинским лесам. Я вынул его из кожаных ножен и показал Вильяму. Но тут вдруг несколько матросов из команды вошли в кубрик, и я, торопливо пряча нож, выдохнул в ухо своему приятелю: — Капитан не должен пережить этого шторма!.. Он погибнет, или пусть я буду проклят! — О'кэй! Ты хочешь его… — И Вильям взмахнул рукой, словно всаживая в кого-то нож. — Ты угадал. Мой приятель в смятении бросил на меня встревоженный взгляд. Затем он крепко, в дружеском порыве схватил мою руку и, пожав, прошептал: — Ты молодчина, Джонни!.. Другого выхода у тебя нет… Прикончи его! Я помогу тебе!.. Он склонился над моим изголовьем и тут же всей тяжестью упал на меня, ибо в это мгновение огромный водяной вал обрушился на корабль и почти положил его на борт. Стол, прикрепленный к полу, сорвался и с грохотом ударился о переборку. Раздался звон разбитой посуды и шум прорвавшейся где-то воды. Мы решили, что это конец. Матросы в панике бросились из кубрика на палубу. Вильям остался подле меня. Корабль лежал на борту, как мне казалось, целую вечность. Но вот он стал медленно выравниваться, возвращаясь в первоначальное положение. На этот раз, кажется, пронесло. Настала ночь. Я выбрался на палубу. Ураганный ветер хлестал словно бичом, волны то и дело перекатывались через палубу и сносили все, что было недостаточно прочно закреплено. Приходилось изо всех сил хвататься за поручни, чтобы не оказаться за бортом. На свежем воздухе силы мои быстро восстанавливались. Я затаился поблизости от капитанской каюты, но в такую адскую пепогоду никто не высовывал и носа. Входить же в каюту мне не хотелось. Я рассчитывал расправиться со своим врагом на палубе и тут же выбросить его за борт, в море. Кружа неподалеку от каюты, я оказался у фок-мачты. Индеец все еще стоял там. Я пошел ва-банк, ни на что не глядя. Парень настолько ослаб, что стоило мне разрезать на нем путы, как он тут же, у мачты, рухнул на палубу. Лишь немного погодя он собрал силы, отполз в сторону и исчез из виду.ШТОРМ И ПЕРВАЯ НОЧЬ НА СУШЕ
Чудовищный тропический шторм. Оглушительный рев моря и вой ветра. Ко мне пробрался Вильям, и теперь мы караулили вдвоем. Разговаривать было невозможно: слова застревали в горле. Бесплодно прождав несколько часов, мы решили перебраться в более тихое место и обсудить план дальнейших действий, но не успели. Корабль налетел на подводную скалу. Удар был не особенно силен, но скрежет раздираемого под нами корпуса и треск ломающихся балок ничуть не уступали реву моря. Впрочем, я уже почти ничего не слышал. Вздыбленный водяной вал обрушился на меня с такой яростью, что я не в силах был ему противостоять. Ошеломленный, я выпустил из рук канат, за который до того держался. Огромная волна взметнула меня на самый гребень, затем с силой швырнула в пропасть, в водную пучину. Я стремительно летел вниз головой и почти лишился чувств, а когда снова смог открыть глаза, корабля уже не было. Когда-то я слыл неплохим пловцом, но чем это могло помочь мне теперь, среди разбушевавшейся и обезумевшей стихии? Новая волна накрыла меня с головой, увлекая в бездну. Я ощутил в груди острую боль удушья, потом, теряя сознание, лишь смутно слышал постепенно затихающий шум. Но очередная волна вновь швырнула меня вверх и вытолкнула на поверхность. Продержался я недолго, но все-таки успел перевести дыхание, прежде чем меня накрыло новой водяной громадой. Сколько длилось все это, не знаю. Тонкая нить меркнущего сознания то и дело рвалась. Швыряемый из стороны в сторону, я был жалкой игрушкой в руках всемогущей стихии, последняя искра жизни во мне вот-вот готова была погаснуть под грохочущим напором смерти. Я не поддался смерти. Жизнь восторжествовала. В какой-то миг меня пронзило чувство огромной радости — полуживой, оглушенный и ослепленный, я вдруг ощутил под руками какую-то твердь. В этом зыбком хаосе — и вдруг какая-то опора. Это была скала, и я судорожно в нее вцепился. В тот же миг вода с шумом откатилась назад, и я смог свободно вздохнуть. Вскочив, я попытался бежать, но, увы, ноги меня не держали. С трудом мне удалось проползти по земле на животе и четвереньках. Но по земле!!! Однако сзади вдруг накатилась новая волна и опять смыла меня со спасительной суши. Но это была дружественная волна — она отнесла меня дальше в глубь земли и чуть выше. Здесь силы меня оставили, и я потерял сознание. Сколько часов я пролежал — пять, десять или целые сутки? Сознание возвращалось ко мне медленно, отдельными проблесками. Еще задолго до того, как открыть глаза, я ощутил неописуемое блаженство: мне было тепло. Впервые за последние несколько дней — тепло! Море за это время отступило, видимо, шагов на сто: грохот волн, бьющих о берег, доносился приглушенно. Опасность осталась позади. Я был жив! Тут я почувствовал, что рот мой полон ила, а голова полузасыпана песком. «Земля, земля! Милая земля!» — было первой моей мыслью, и я едва не зарыдал. С трудом и не сразу встал я на ноги. Еще труднее оказалось открыть глаза, будто надо было не просто поднять веки, а сдвинуть тяжелые ржавые засовы. Я отплевался от песка, набившегося в рот, и протер глаза. К горлу подступала тошнота от морской воды, которой я немало наглотался, и, лишь очистив желудок от содержимого, я почувствовал некоторое облегчение. Благодатное тепло, вернувшее меня к жизни, исходило от солнца. Пополуденное, оно, пробиваясь сквозь тучи, согревало землю, и, несомненно, это его золотые лучи делали сушу, на которую выбросило меня море, невыразимо прекрасной. Повсюду вокруг песчаные дюны и кое-где небольшие скалы. Неподалеку, в нескольких сотнях шагов от меня, — стройные кокосовые пальмы, а за дюнами — сухие кустарниковые заросли. Редкие деревья, тут и там возвышавшиеся над кустами, в глубине, кажется, переходили в густой лес. Из зарослей кактусов, достигавших порой чуть ли не метра в высоту, доносился веселый щебет птиц. Так и казалось, что это радостный концерт, устроенный в мою честь. Ветер дул еще сильный, но буря стихла и море почти успокоилось. Лишь белые гривы пенились на гребнях волн там, где совсем еще недавно вздымались грозные валы. Пока я вглядывался в даль океана, ко мне вернулась память. «Вильям! Вильям! — подумал я со стесненным сердцем. — Где же ты, друг?» Я оглядел берег. Нигде никого. Тогда я стал кричать, надеясь, что кто-нибудь отзовется, и побрел вдоль берега, торопясь, насколько позволяла мне силы. Никакого ответа. И тут я испугался: «А вдруг поблизости живут дикие индейцы и, привлеченные моими криками, готовятся сейчас напасть на меня? А быть может, здесь обосновались испанцы — враг не менее опасный, чем индейцы?» Я умолк, хотя и продолжал брести дальше, стараясь теперь держаться поближе к зарослям и бросая по сторонам тревожные взгляды. Чаща стала казаться мне источником опасности, утратив прежнюю прелесть. Ни Вильяма, ни кого-нибудь другого из команды я не нашел. Однако, бредя по берегу, я вдруг заметил вдали на песке, у самой воды, какой-то темный предмет. Это была разбитая шлюпка с «Доброй Надежды», доски от нее валялись рядом. Я стал лихорадочно обыскивать все вокруг, надеясь найти хоть какую-нибудь провизию, складываемую обычно заблаговременно в спасательные лодки. Увы, не оказалось ни провизии, ни какой-либо другой полезной вещи. «О ладья, в издевку именуемая спасательной! Мои товарищи, вцепившись в твои борта, уповали, верно, на твою помощь, а ты, разбитая, как и сама их жизнь, жестоко обманула надежды тонущих!» Вид жалких обломков вернул меня к действительности. Я вдруг с полной ясностью осознал, что все пережитое мной за последние часы и дни не кошмарное видение, каким оно порой мне представлялось. Разбитый руль, сломанная мачта, разбросанные у воды доски с беспощадной очевидностью свидетельствовали о катастрофе. И тут я наконец понял, что вся команда «Доброй Надежды», за исключением меня, погибла. «О, бедный Вильям!» Я обследовал еще изрядный участок берега, но нигде не встретил не только ни одной живой души, но даже ни малейшего следа человека. Теперь я не сомневался, что никому не удалось спастись. Мысль эта едва не лишила меня рассудка. Один на чужом берегу, населенном, по всей вероятности, людоедами, перед лицом неведомых опасностей, я оказался не только без товарищей, но и без оружия и без всяких средств к существованию. Однако мне было всего двадцать шесть, и я был здоров душой и телом. Невзирая на все горести и беды, меня начал одолевать голод. Ну что можно здесь съесть? Какие-то птицы порхали в кустах, и это, конечно, пища, но, увы, недосягаемая. В заросли кустарника опустилась стая довольно крупных попугаев, подняв невероятный гомон. Я приблизился к ним на несколько шагов и запустил в них камень. Он пролетел мимо, а птицы с громким криком улетели в лес. Бессознательно возвращаясь к тому месту, куда выбросили меня волны, я двигался вдоль берега моря. От шторма пострадали и всякие морские твари — на моем пути в песке валялось множество ракушек разных сортов и размеров, больших и маленьких. А что, если их попробовать? Мне никогда не доводилось прежде есть моллюсков. Некоторые из них, показавшиеся мне съедобными, я разбил камнями и съел. Они оказались даже вкусными и прекрасно меня подкрепили. Небольшой ручей, впадавший неподалеку в море, напоил меня свежей пресной водой. Моллюски сотнями устилали прибрежный песок, и я с облегчением подумал, что пищи мне хватит на многие недели. Во всяком случае, с голоду на этом диком берегу я не умру. Наклоняясь за раковинами, я почувствовал в левом кармане широких моих штанов какой-то твердый предмет. Надо сказать, что костюм мой состоял только из рубашки, матросских холщовых брюк, чулок и кожаных башмаков, изрядно пострадавших во время вынужденного купания. Жилет и куртку я потерял в море. Сунув теперь руку в карман, я извлек из него мешавший мне предмет. О радость! — Нож! Не веря от счастья своим глазам, смотрел я на свергающую сталь. Вирджинский охотничий нож — сокровище в моем нынешнем положении неоценимое. — У меня есть оружие! Я могу защищаться! — восторженно повторял я. Изнуренный выпавшими на мою долю испытаниями, я, как видно, склонен был к экзальтации и легко впадал в экстаз. Нож, конечно, был важным союзником и как-то меня приободрил, но мог ли он надежно защитить от всех неожиданностей, подстерегавших меня в этом незнакомом краю, и от опасностей, уготованных мне неведомым будущим? Заходящее солнце уже касалось горизонта, и пора было подумать о ночлеге. Ночь обещала быть теплой, одежда моя давно высохла на теле, и бояться холода не приходилось. Зато мысль о хищных зверях не давала мне покоя. Я знал по рассказам, что Южная Америка кишит страшными тварями. В трехстах шагах от моря возвышалось громадное развесистое дерево. Я решил отправиться туда и провести ночь в его кроне. Под вечер ветер почти совсем стих и море окончательно успокоилось. Бросая взгляды вдаль, на темнеющую поверхность воды, я высматривал какой-нибудь признак человеческой жизни и хоть малейший след разбитого корабля. Увы! На бескрайней морской глади ничто не останавливало взгляда, а пустынная даль лишь усиливала чувство обреченности и полного одиночества. Дерево, избранное мной для ночлега, было сплошь увито лианами, которые не только во множестве свисали с сучьев на землю, словно толстые канаты, но и опоясывали кольцами ствол, подобно огромным змеям. По ним не составляло труда взобраться наверх. Отыскав на толстых нижних сучьях сравнительно удобное место, я уселся, опершись спиной о ствол, а чтобы во сне не свалиться, сорвал несколько тонких лиан и прочно ими привязался. Эти растения вполне для этого годились, будучи на редкость гибкими и прочными. Я дьявольски устал, но заснуть не мог. В голове роились всякие мысли, и особенно тревожил вопрос: куда занесла меня злая судьба? Направление шторма, а также некоторые особенности природы — ну хотя бы виденные мной крупные попугаи — позволяли предположить, что волны выбросили меня на Южноамериканский материк, возможно, где-то в районе северной части устья реки Ориноко. Если так, то, идя пешком вдоль моря на запад, я мог бы добраться через несколько недель или месяцев до испанских поселений Венесуэлы и оказался бы среди цивилизованных людей. Среди цивилизованных, но среди доброжелательных ли и готовых прийти мне на помощь — это уже другой вопрос. Я, конечно, скрыл бы от них свою службу на пиратском корабле, но я и без этого рисковал подвергнуться гонениям просто как англичанин. Англичане и испанцы в этих водах Атлантики жили между собой хуже кошки с собакой, грызясь из-за островов. И хотя в Европе мог царить мир, здесь между ними всегда шла война, война необъявленная и тайная, но тем не менее жестокая и кровавая. Вильям рассказывал мне, что на этих берегах Южной Америки рыщут и племена диких индейцев, карибов, не покоренных европейцами и широко известных своей жестокостью по отношению ко всем чужеземцам. Да, невеселые мысли бродили в бедной моей голове, пока я сидел на дереве, подобно какой-нибудь обезьяне. Вместе с густеющим мраком в воздухе появились светло-голубые огоньки, метавшиеся во все концы словно угорелые. Некоторые застревали в ветвях моего дерева. Это были жучки-светлячки, крохотные обитатели субтропических лесов. Яростное гудение, жужжание и стрекотание неумолчным потоком наполняли воздух — это сотни сверчков и цикад приветствовали душную ночь. От недалекой речушки неслись дикие вопли жаб, квакавших совсем не так, как у нас в Вирджинии. Ко всему этому меня то и дело окутывали странные ароматы, то сладкие — от неведомых мне цветов, то дурманящие — от корней и гниющих листьев. Веки у меня слипались, и я впадал в сонную одурь. Но неудобная поза на ветке не давала мне спокойно уснуть. Я поминутно открывал глаза, чутко вслушиваясь в звуки непроглядных джунглей. В эту ночь время ползло как улитка. Позже огоньки светляков пропали и звуки вокруг переменились. Цикады стихли, зато родились неведомо как и кем издаваемые таинственные вопли и рыки, уханье и визги. Луна выплыла на небо, и в мерцающем ее свете чаща подо мной преобразились в дикое, чудовищное хаотичное царство. Вдруг волосы на голове у меня встали дыбом, сердце замерло. Внизу появилась какая-то длинная тень, скользившая сквозь заросли. Она то останавливалась, словно следя за мной, то опять бесшумно двигалась вперед. В глазах у меня, заслезившихся от напряжения, стало двоиться. Я судорожно ухватился за ветку, чтобы не свалиться вниз. Мне показалось, что слышится треск сучьев и глухое сдавленное рычание. Потом внизу, прямо подо мной, раздались подозрительные скребущие звуки, словно когти огромного хищника царапали кору. Моему разгоряченному воображению представлялся громадный зверь, скребущий когтями передних лап ствол моего дерева. Сжав в правой руке нож, я наклонялся во все стороны, стараясь разглядеть, что делается внизу, но густые ветви закрывали обзор. Впрочем, под деревом и без того было темно как в погребе. Потом наступила тишина, меня одолел сон, и я перестал думать об опасностях и несчастьях, утешая себя мыслью, что все это, быть может, лишь плод моего разгоряченного воображения. Однако, когда после восхода солнца я осторожно спустился с дерева, внизу на коре ствола виднелись совсем свежие глубокие царапины. Значит, все-таки это был какой-то крупный зверь! Мне стало не по себе. В вирджинских лесах я с детства привык иметь дело с хищным зверем, но здесь, в чужом краю, я оказался один на один с неведомой природой, и притом с каким оружием в руках? Смешно сказать — с ножом! Бегом помчался я к морю, настороженно всматриваясь в окружающую чащу, и спокойно вздохнул, лишь когда почувствовал под ногами мягкий прибрежный песок, а соленый морской ветерок освежил мне лицо.Я НА ОСТРОВЕ
Как и на ужин предыдущего дня, на завтрак я собрал моллюсков. К сожалению, теперь на песке их оставалось значительно меньше, чем прежде, а многие стали портиться и были уже несъедобны. Несмотря на это, я наелся досыта и даже пополнил свой завтрак новым блюдом: неподалеку, под пальмами, среди сорванных ветром листьев мне удалось найти несколько кокосовых орехов, упавших на землю во время урагана. Я очистил ножом зеленую кожуру и, разбив скорлупу камнем, напился вкусного кокосового молока, а затем выгрыз и нежную мякоть. Насытившись, я сразу ощутил прилив свежих сил и жажду деятельности. Видя, как моллюски быстро портились, лежа на песке без воды, я решил обеспечить себе постоянный их запас и выкопал на берегу с помощью большой раковины яму, настолько глубокую, что на дне ее выступила из-под песка морская вода. Затем, собрав, я перенес сюда больше двухсот моллюсков — запас, достаточный на несколько дней, если даже не найдется никакой другой пищи. Дабы защитить свой «аквариум» от палящих лучей солнца, я накрыл яму листьями кокосовых пальм. Внимание мое привлек не очень высокий холм, возвышавшийся неподалеку от берега. «А что, если взобраться на его вершину и осмотреть окрестности? Вдруг сверху удастся обнаружить спасшихся матросов, а возможно, и признаки человеческого жилья?» При всех обстоятельствах лучше заранее знать, с какой стороны может угрожать тебе опасность или прийти помощь. Путь наверх оказался менее тяжелым, чем я предполагал, и после получаса подъема мне удалось достичь вершины. Сгорая от, нетерпения, осматривался я по сторонам. Великолепная красочная панорама открывалась подо мной. И вдруг — о ужас! — со всех сторон меня окружал океан. Я был на острове. На западе и севере суша почти сливалась с морем и небом в мглистой дали, но, несмотря на расстояние в несколько миль, и там ясно просматривалась темно-голубая гладь воды. Вода окружала меня безжалостно, как узника тюремная решетка. Итак, я в безвыходном положении. Нет лодки, нет инструментов для ее постройки, а эти края, насколько мне было известно, вообще никогда не посещались ни одним европейским кораблем. Значит, остров — кто знает, не роковой ли для меня, — мог оказаться местом моего заточения на долгие годы. Тут впервые после крушения пиратского корабля я вспомнил о Робинзоне Крузо, и меня поразила схожесть моих злоключений с его судьбой. Я, как и он, потерпел кораблекрушение и тоже выброшен на необитаемый остров. «Прожил двадцать восемь лет на необитаемом острове», — вспомнились мне слова из названия его книги. Неужели и меня ждет такая же судьба? — Нет! Конечно же, нет! — воскликнул я, воспрянув духом, когда внимательнее осмотрелся по сторонам. В прозрачном воздухе море просматривалось далеко вперед. Остров, на котором я находился, не был одиноким в бескрайнем водном просторе. С севера на горизонте отчетливо вырисовывались над морем контуры другого острова, значительно большего, чем мой. С противоположной стороны, на юге, не далее, вероятно, чем в семи-восьми милях, тоже виднелась обширная и совершенно плоская земля. Это мог быть материк или какой-нибудь большой остров. Близость этой земли придала мне бодрости. Продолжая внимательно осматриваться, я отметил, что высокоствольный темно-зеленый лес, там и тут перемежавшийся бесплодно-рыжими пролысинами степи, рос лишь в центре острова. Остальная его часть была покрыта кустарниковыми зарослями. Климат на острове был, судя по всему, сухим. Это подтверждалось и отсутствием рек, и обилием колючего кустарника и разного рода агав и кактусов. Ручей, найденный мной накануне неподалеку от моего ночлега, вытекал из леса посреди острова и был единственным источником пресной воды, какой я сумел заметить с холма. Море у извилистых, изрезанных берегов местами вклинивалось в глубь острова, образуя лагуны и бухты, радующие глаз, особенно там, где вверх взметались веера кокосовых пальм. И если бы не сознание моего печального положения, вполне можно было бы наслаждаться, обозревая великолепный пейзаж. Как ни напрягал я зрение и как внимательно ни осматривал все ближайшие уголки острова, следов присутствия индейцев я не обнаружил. Это меня порадовало. Холм, на котором я стоял, находился в восточной части острова. С его вершины на севере отчетливо видны были песчаные дюны, где накануне я обнаружил остатки спасательной шлюпки. Окрестностей с противоположной, южной, стороны я еще не обозревал и обратил теперь туда свой взор в надежде найти там хоть какие-то следы своих товарищей по несчастью. Зрение у меня острое, тренированное, но, тщательно осматривая пядь за пядью пустынную однообразную чащу, я довольно долго не мог обнаружить ничего примечательного. Но вдруг что-то привлекло мое внимание. Я до боли в глазах напряг зрение. Далеко на юге, на прибрежном песке, что-то лежало. Не то ствол дерева, не то обломок корабля, во всяком случае, предмет странный, явно инородный, диссонирующий с фоном окружающего пейзажа. «Может быть, это человек?» Всмотревшись внимательнее, я заметил вокруг странного предмета какое-то движение: темные прыгающие точки. Минуту спустя у меня не оставалось сомнений — это черные огромные птицы собирались вокруг падали. «Грифы», — мелькнула мысль. А если это так, то не подбираются ли они к умирающему зверю, а то и человеку? Я сорвался с места и помчался вниз с быстротой оленя. Пробравшись сквозь заросли к морю, я побежал вдоль берега. И вот уже ясно видно: это действительно грифы, а спустя минуту я увидел и лежавшего без движения человека, вокруг которого полукругом расселись хищные птицы. Сердце у меня колотилось словно молот, готовое выпрыгнуть из груди, но я не замедлял бега: по одежде было видно, что это матрос с нашего корабля. Он лежал навзничь и был мертв. Я определил это еще издали. Но, увидев его лицо, я едва сдержал крик ужаса. Это был наш капитан. Глаза у него страшно вылезли из орбит, словно не умещались в глазницах. И хотя в них отражались все муки предсмертной агонии, зрачки еще и теперь, даже мертвые, впились в меня с леденящей душу мстительностью, почти как в ту минуту, когда этот злодей собирался меня убить. Я попытался прикрыть ему веки; они отвердели и не поддались. В левой руке капитан судорожно сжимал пистолет, но пальцы так одеревенели, что мне пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось вырвать из них оружие. Радость, охватившая меня в первое мгновение при виде пистолета, длилась недолго. Ствол был наполовину забит мокрым песком, а порох подмочен морской водой. Прекрасное оружие, но совершенно теперь бесполезное, поскольку у меня не было ни крупинки пригодного пороха. — Вот, Ян, и сбылась твоя мечта! — пробормотал я с горькой иронией. — Оружие есть, но без пороха! Я был настолько раздосадован, что хотел было зашвырнуть пистолет в кусты, но все-таки сдержался и спрятал его, поскольку привык с уважением относиться к любому, даже непригодному, оружию. Я внимательно осмотрел труп. На голове зияла рана, которая, по всей вероятности, и явилась причиной смерти. Рана образовалась от удара о какой-то твердый предмет — череп в этом месте треснул. — Вот тебе и на! — воскликнул я, осматриваясь. — Обо что же он мог так сильно удариться? В этом месте берег устилал мягкий песок, поблизости не было ни одной скалы, и лишь кое-где валялись небольшие камни. «Неужели он раскроил себе башку об один из этих камней?» — одолевали меня сомнения. Вокруг трупа я заметил много неясных следов, похожих на человеческие. Во всяком случае, мне показалось, что это следы людей, хотя уверенности не было — на песке следы едва угадывались. Возможно, перед смертью капитан метался, прежде чем упасть бездыханным. «Странно все это! — подумал я. — Загадочная рана на голове, пистолет, зажатый в левой руке. Странно!» Пока я осматривал труп, грифы, отлетевшие при моем приближении на какой-нибудь десяток метров, терпеливо ждали моего ухода, чтобы приняться за свою добычу. Я не мог, понятно, питать особой симпатии к капитану, но мне показалось кощунством позволить омерзительным хищникам кормиться человечиной. Я оттащил труп к зарослям и руками закопал в песок. В голову мне пришла мысль снять с трупа одежду, которая наверняка пригодилась бы на этом безлюдном острове, но я не мог преодолеть отвращения и закопал труп вместе с одеждой. С пистолетом за поясом направился я к своему дереву, прихватив по дороге доски от разбитой шлюпки. Снова утолил голод моллюсками, напился воды из ручья, а когда предзакатное солнце коснулось своим краем морской глади, влез на дерево. В качестве ложа я использовал доску, положенную на две горизонтальные ветви. Едва наступила темнота и на небо выплыла луна, джунгли снова наполнились тысячами неведомых звуков. Спал я в эту ночь почти спокойно, то ли оттого, что на доске было удобнее, то ли просто уже стал привыкать к лишениям. Один только раз меня пробудило кошмарное видение: мертвый капитан. Я проснулся весь в поту и, только протерев глаза и окончательно очнувшись, кое-как успокоился. В эту ночь меня не будило подозрительное рычание под деревом, а когда утром я осмотрел ствол и близлежащие кусты, то не обнаружил никаких следов появления хищников. Завтрак я съел такой же, как накануне, и оказалось, что этим исчерпал все собранные запасы пищи. Я съел последних живых моллюсков из своего «аквариума» — остальные подохли и протухли — и расколол два оставшихся на земле кокосовых ореха. Высоко на пальмах висело много плодов, но я не представлял себе, как добраться до них по голым стволам. Вскоре после рассвета, пользуясь утренней прохладой, я снова отправился на южную часть острова с целью разведки. Вооруженный ножом и увесистой дубиной, вырезанной из твердого дерева, я двигался вдоль берега моря. С пищей дело обстояло скверно — ни моллюсков, ни каких-либо других даров моря в песке я не находил. Видимо, все, что шторм выбросил на берег, исчезло в желудках птиц и лесных зверей. Утрата этого источника питания привела меня не в слишком веселое расположение духа. Проходя мимо места, где я захоронил останки капитана, я вспомнил о странной ране на его голове. «Черт, какая-то непонятная история!» Я снова внимательно осмотрел все вокруг. Слабые следы, замеченные мной накануне, совсем исчезли на сыпучем песке. Я не отыскал ничего, что могло бы приоткрыть хоть краешек тайны и пролить свет на загадочную смерть капитана. Махнув на все это рукой, я направился дальше. Мои надежды отыскать в этих местах какие-нибудь следы матросов с нашего корабля не оправдались. Все, вероятно, погибли в море, а своенравные волны сюда их не вынесли. Примерно через час ходьбы далеко впереди я снова увидел скопища грифов. Описывая в воздухе круги, они то садились на прибрежный песок, то взмывали вверх. Подойдя ближе, я увидел, что птиц привлекла огромная мертвая черепаха. Грифы выклевывали из-под ее панциря куски мяса. При моем появлении они, как и прежде, не выказали особого страха. Окружив черепаху тесным кольцом, они позволили мне приблизиться на расстояние в несколько шагов и только тогда стали нехотя взлетать. Изо всех сил я швырнул в их гущу свою палку и попал. Оглушенная птица по смогла подняться вслед за другими. Мгновенно подскочив к ней, я схватил ее за крыло и скрутил ей голову. Вся стая с шумом улетела. Убитая птица, величиной с нашего гуся, в пищу оказалась совершенно непригодной. От нее отвратительно весло запахом падали, и невозможно было проглотить ни куска ее мяса. Я осмотрел останки черепахи. Овальный ее панцирь в длину составлял три фута, а в ширину был чуть поуже. Грифы, как я знал, никогда не нападают на живых зверей. Следовательно, сам собой возникал вопрос: отчего черепаха погибла и кто ее умертвил? Не требовалось особой проницательности, чтобы установить истину. На песке, в этом месте плотном и слежавшемся, виднелись округлые вмятины — следы кошачьеобразных лап громадного хищника. Это он убил черепаху и, вероятнее всего, наносил удары сбоку, между верхней и нижней пластинами панциря, потом когтями вырывал куски мяса, а недоеденное оставил грифам. Чья же это работа? Пума или грозный ягуар? Уж не тот ли хищник, что в первую ночь тревожил мой сон на дереве? Следы не казались свежими. Скорее всего вчерашние. Взирая с горечью на жалкое свое оружие — нож и деревянную палку, я тешил себя надеждой, что хищник находится сейчас за много-много миль от меня, быть может, даже где-нибудь на противоположном конце острова. Неподалеку от места, где лежали останки черепахи, росло с десяток кокосовых пальм. Я нашел под ними три ореха. Поскольку поблизости не оказалось подходящих камней, которыми можно было бы расколоть скорлупу, я связал плоды между собой оплетавшими их волокнами и, перекинув добычу через плечо, отправился в обратный путь. На этот раз я шел по зарослям вдоль побережья. Рокот океана доносился до меня лишь легким шумом. Всюду здесь густо росли кактусы. Местами с трудом удавалось пробраться сквозь колючий кустарник, переплетенный лианами. Поражали богатство и разнообразие пернатого мира. Кроме попугаев, в зарослях порхало множество других птиц, и часто настолько необычных, что, впервые их видя, я не мог надивиться. Одни, например, крупнее нашего голубя, обладали громадными клювами длиной в три четверти их собственного телаnote 2. Когда они перелетали с места на место, могло показаться, что летают одни клювы. Вид этих диковинных существ, неведомых в наших родных краях, лишний раз доказывал, насколько чужд мне был здешний мир. И при всем этом я ни на минуту не отрывался от реальности. «Да, — думалось мне, — сколько пищи летает здесь по воздуху! Будь у меня хоть плохонькое ружье, недурное блюдо можно бы заполучить…» В одном месте я вспугнул в зарослях крупную черную птицу из семейства куриных, которая, не поднимаясь в воздух, резво убегала от меня по земле. Я метнул вслед ей палку, но промахнулся. Да, без ружья я был здесь бессилен, как младенец, несмотря на все богатство природы. Пробираясь дальше сквозь чащу, я добрался до подножия холма, с вершины которого накануне осматривал остров, и вышел на небольшую песчаную поляну, лишь кое-где поросшую редкими пучками травы. Выбираясь из последних кустов, я заметил на поляне какое-то движение и панику: ящерицы, и притом очень крупные! Они, видимо, грелись на солнце, а теперь, напуганные моим появлением, бросились врассыпную. Одна из них, довольно большая, длиной, пожалуй, с мою руку, приостановилась шагах в двадцати от меня и, застыв, крохотными глазами следила за неведомым ей врагом. Я осторожно поднял свою палку и метнул ее в пресмыкающееся. Палка стрелой просвистела в воздухе, но ящерица оказалась еще быстрей. Прежде чем тяжелый снаряд достиг цели, она скрылась, юркнув в нору. Здесь, на поляне, обитала целая колония этих рептилий! Тут и там в земле темнели входы в их норы, очень похожие на кроличьи, разве чуть поменьше. Мне сразу же вспомнилось, что у индейцев Северной Америки ящерицы считались изысканным деликатесом. Не отведать ли и мне по их примеру мяса ящерицы? Стоя на поляне, я ломал голову, как добыть соблазнительную дичь. Попробовать выкопать? Но чем? Не исключено, что норы очень глубокие. И тогда я перенесся памятью в далекие годы своего детства, когда вместе со сверстниками охотился в нашей вирджинской долине на разную мелкую дичь. Из бечевки мы вязали тогда хитроумные силки и укладывали их на звериные тропы или у входов в норы. — О давние милые времена! — воскликнул я, исполненный горести, когда перед мысленным взором моим промелькнули картины далекого прошлого. Эти воспоминания заставили меня еще острее ощутить всю бедственность нынешнего моего положения и одиночества. Я срезал несколько длинных тонких лиан, гибких, как шпагат, смастерил из них, как в детстве, силки и разложил у нор. Во время этих приготовлений прошел проливной дождь, хотя через минуту снова засияло солнце. Расположившись неподалеку, я прокараулил целый час; к сожалению, ни одна ящерица так и не высунула носа. Солнце клонилось к западу, и, потеряв на сегодня всякую надежду что-либо раздобыть, я решил вернуться сюда завтра. Еле волоча ноги, побрел я к своему дереву. Самочувствие мое заметно ухудшилось. Порой кружилась голова, докучала нарастающая боль в висках, появился озноб. С ужасающей быстротой, буквально с каждой минутой, я терял силы. Ко всем испытаниям последних дней добавилась какая-то болезнь. Я едва смог вскарабкаться на дерево и привязаться лианами. К принесенным орехам я так и не притронулся. К горлу подступала тошнота.ЗАКОН ЖИЗНИ
Это была ужасная ночь. Я почти не спал. Меня мучили страшные кошмары и видения. Мне казалось, будто я лечу в пропасть, и я наверняка свалился бы с дерева, не привяжись я лианами. В лихорадочном бреду мне представлялось, будто я черепаха, на которую с грозным рыком бросается огромный хищник и рвет ее, то есть меня, на части. Когда наконец забрезжил рассвет, я чувствовал себя настолько ослабевшим, что мне не хотелось даже спускаться вниз. Всю ночь шел дождь. Я насквозь промок, и это еще более усугубляло и без того бедственное мое положение. Несмотря на сильный жар, я весь дрожал от холода. Восход солнца вселил в меня надежду на облегчение, а по мере того, как наступал жаркий тропический день и одежда моя просыхала, я действительно почувствовал себя лучше. Со вчерашнего утра во рту у меня не было и маковой росинки. Около полудня я спустился все-таки с дерева и с тремя кокосами поплелся к морю, чтобы отыскать там подходящие камни и разбить орехи. Как же я ослабел за одну эту ночь! Мне никак не удавалось расколоть скорлупу кокосов. Она оказалась слишком твердой для моих немощных ударов. К счастью, острием ножа я сумел просверлить небольшое отверстие и через него выпить немного кокосового молока. По-прежнему снедаемый диким голодом, я побрел на поляну ящериц. К неописуемой моей радости, в один из силков ящерица попалась. Она была уже мертва. Новая забота! Как съесть ящерицу? Индейцы пекли их на углях. У меня, к несчастью, не было ни огня, ни какого-либо способа разжечь костер. Я решил съесть добычу сырой и, вырезав все мясистые части, на гладком камне разбил их в мелкое месиво. За приготовленное таким образом блюдо я принялся с опаской, но, как ни странно, белое мясо оказалось довольно вкусным. Во время этой трапезы меня одолевали невеселые мысли. — О Янек, — говорил я себе с горечью, — как же низко ты пал! Даже дикие индейцы, поедая ящериц, пекут их на огне. Ты же лишен и такой возможности! Ты живешь теперь хуже, чем дикарь, и уподобился зверю. Ясное понимание даже самых трагических обстоятельств всегда пробуждало во мне инстинкт самосохранения. Оно порождало сопротивление злой воле, вызывало к жизни скрытые силы и стремление вырваться из беды. Так случилось и теперь. Я не хотел поддаваться злому року, подобно немощному ягненку, во мне пробудилась жажда борьбы — вероятно, мясо ящерицы пошло мне впрок. В этот день солнце пекло немилосердно, стояла страшная жара, и я беспомощно озирал окрестности в поисках тени, где можно было бы прилечь. Недалеко от поляны ящериц, как я уже упоминал, возвышался холм. У подножия его я и решил несколько часов поспать. Пройдя сто шагов по чаще, я оказался у, цели. В поисках тени я обнаружил в скале углубление, похожее на пещеру, чему немало обрадовался. Ведь это же прекрасное убежище! Не очень глубокая — всего шагов пять в глубину — пещера тем не менее вполне могла укрыть от непогоды. А от хищных зверей? Я нашелся и тут. Поскольку вход в пещеру был достаточно узким и невысоким — входя в нее, мне пришлось согнуться, — достаточно загородить его несколькими досками от разбитой шлюпки, и в пещере можно будет чувствовать себя хотя бы в относительной безопасности. Охотнее всего я тотчас же приступил бы к перетаскиванию досок, но меня охватила такая слабость, что я рухнул на землю и тут же погрузился в глубокий сон. Спустя несколько часов я проснулся, чувствуя себя значительно бодрее От места, где валялись доски, до пещеры было около тысячи шагов. Мне трижды пришлось сходить туда и обратно, волоча за собой по песку груз. Нести его у меня недоставало сил. Солнце клонилось к западу, когда все наконец было готово; доски, связанные лианами, так плотно закрыли вход, что и сам дьявол не пробрался бы в пещеру. Днем в мои силки, увы, ничего не попалось. В этот вечер я съел последний кокосовый орех и, устроив в пещере ложе из ветвей, рано лег спать. Совершенно лишенный сил, я отупел до такой степени, что не испытывал даже голода. У меня опять стало мутиться сознание и возвращался прежний жестокий озноб. Однако, лежа в пещере, отгороженный прочным щитом от ночных звуков и всего, что творилось вокруг, я по крайней мере мог чувствовать себя спокойнее, чем прежде. Как долго я спал — не знаю. Пробудило меня внезапное предчувствие какой-то близкой опасности. Сердце, объятое непонятной тревогой, учащенно билось. Я прислушался. «Что меня испугало? Быть может, какой-либо звук, от которого страх обуял меня даже во сне?» Во мраке пещеры я нащупал нож и крепко сжал его рукоять. Но как ни напрягал я слух, ничего подозрительного уловить не смог среди обычных ночных звуков джунглей. Сквозь щели в досках виднелись ближайшие заросли, а по серебристо искрящимся кактусам можно было определить, что взошла луна. И вдруг — что это? Чуть слышный шорох в траве, колеблющаяся тень у пещеры. Молниеносный прыжок. Мощное тело с грохотом обрушилось на мой деревянный щит. Треск досок, раздираемых страшными когтями. Две доски, сорванные с бешеной силой, вывалились наружу, загрохотав по камням. От них в испуге отпрянул огромный зверь. Отскочив на три-четыре шага, он остановился. Длинное, гибкое, пятнистое тело. Ягуар! Сердце у меня замерло. Хищник притаился, прижав плоскую морду к земле. Он пожирал меня зелеными горящими глазами и щерил пасть, обнажая громадные белые клыки. Парализованный ужасом, как зачарованный уставился я в его зрачки, ожидая, когда он бросится. В руке я сжимал нож. Ему достаточно одного прыжка, чтобы достичь меня, одного удара страшной лапы, чтобы со мной покончить. Ягуар яростно, приглушенно зарычал. Несмотря на потрясение, я отчетливо видел — бесплодная реакция перенапряженных нервов! — да, я отчетливо видел, как хищник бьет хвостом по земле. «Когда он прыгнет?» Секунды казались вечностью. Неминуемая гибель, грозившая мне с минуты на минуту, все еще не наступала. Я едва не терял сознание: когда же он прыгнет?! Вдруг ягуар шевельнулся. Потом, не сводя с меня горящих глаз, стал медленно отступать. Его мощное тело постепенно скрывалось в кустах и вот исчезло совсем. Там, где минуту назад к земле припадал грозный хищник, теперь лишь темнела примятая трава. С минуту еще слышался треск сучьев и удаляющийся шорох листьев. Потом тишина. Без сил упал я на свое ложе и долго лежал не двигаясь. Наконец мало-помалу стал приходить в себя. А вдруг хищник вернется? Я напряг зрение, всматриваясь в заросли, — ягуар не появлялся. Вероятно, владыка джунглей хотел лишь продемонстрировать свою мощь двуногому существу, осмелившемуся вторгнуться в его владения. Он предостерег меня и скрылся в чаще. Я не осмеливался выйти изпещеры, опасаясь засады. Когда же силы понемногу вернулись ко мне, я осторожно собрал оторванные доски и укрепил их на прежнем месте. Теперь я знал, что это ненадежная защита, но пусть лучше такая, чем вовсе никакой. Остаток ночи прошел спокойно. До рассвета я неплохо выспался и, проснувшись утром, чувствовал себя довольно бодро, во всяком случае, голова у меня не болела, озноб прошел, а докучал мне лишь жестокий голод. Первая мысль была о ночном происшествии. — Ягуар! Ягуар! — повторял я с ненавистью я страхом. Будучи опытным охотником, я отдавал себе отчет в грозящей мне опасности. Приди хищнику, многократно превосходящему в силе человека, желание полакомиться человечиной, и какая участь ждала бы меня, вооруженного всего лишь ножом да деревянной палкой? В то же время я задавал себе вопрос, как попал ягуар на этот остров и чем мог здесь питаться такой прожорливый хищник. Хорошо известно, что ягуары отлично плавают, значит, возможно, он переплыл пролив, отделяющий остров от земли на юге. А если это так, то не следует ли предположить, что земля на юге — Южноамериканский материк? С раннего утра голову мою занимали две главные проблемы: как обезопасить себя от ягуара и как добыть пищу. Ягуар при свете дня редко выходит на охоту, значит, время до вечера в полном моем распоряжении. Как бы там ни было, я твердо решил оставаться в пещере и не возвращаться больше на ночлег на дерево. Голод. Меня мучил голод, лишая последних сил. Хитроумные петли мои опять оказались пустыми. День наступал пасмурный, душный, и ящерицы не покидали своих нор. К полудню у меня хватило еще сил смастерить из упругой ветви и гибкой тонкой лианы лук, а из твердых стеблей тростника, росшего у ручья, нарезать с десяток стрел. Будучи еще мальчишкой, я нередко забавы ради мастерил себе луки, видел и настоящие индейские луки, так что дело для меня не было новым. Небольшой лук, который я смастерил теперь, был мне всего по грудь, однако стрелы выпускал недурно — шагов на пятьдесят с лишним. Птицы стаями порхали в зарослях и отнюдь не отличались пугливостью, но стрелок оказался ниже всякой критики. Сколько я ни стрелял, попасть в цель мне не удалось ни разу. В конце концов, устав, я прилег в своей пещере, но ненадолго, ибо мысль о предстоящей ночи не давала мне покоя. В глубине моего прибежища была осыпь обломков скалы разной величины. Я решил перетащить или перекатить их к выходу и соорудить нечто вроде баррикады. Понимая, сколь много зависело от этой работы, я немедля взялся за дело. Перенести мелкие камни не составило особого труда, зато более крупные требовали усилий, превосходивших мои возможности, а ведь только они и могли устоять под напором хищника. Сколько же пришлось затратить мне сил и труда! Лишь используя в качестве рычага принесенные накануне доски, я сумел в конце концов кое-чего добиться. Теряя иссякающие силы, я то и дело вынужден был прекращать работу, чтобы немного отдышаться. Когда же дело все-таки подошло к концу, я был едва жив и около часа провалялся, не двигаясь. День тяжкого труда близился к исходу, а во рту у меня не было еще ни крошки. Солнце вышло из-за туч и, освещая сбоку деревья, отбрасывало длинные тени. Птицы, как обычно в предвечерние часы, оживились и заливались на все голоса. Вдруг у самого входа в пещеру раздался пронзительный вопль: — Пьоонг! И тут же со всех сторон ему стали вторить: — Пьоонг! Пьоонг! Пьоонг! До ушей моих донесся шум крыльев. Я приподнялся на локте и стал прислушиваться. Убедившись по звукам, что птицы находятся совсем рядом, я схватил лук, стрелы и выскочил из пещеры. Птиц было десятка два. Величиной с нашу галку, они относились, вероятно, к какому-то виду семейства вороновых, были сплошь черными, а клювы у них, тоже черные, в верхней части имели большой выпуклый горбnote 3. Заметив меня, «вороны» громким «пьоонг» выражали свое изумление или неудовольствие, однако и не помышляли улетать. Некоторые, наиболее нахальные, летели прямо на меня и при этом возбужденно кричали. Ближайшая птица была не более чем в десяти шагах. Широко расставив на ветке лапы, она возмущенно кричала на меня своим пронзительным «пьоонг». Я прицелился и выпустил в нее стрелу. Цель была близко, однако стрела пошла в сторону. Птица заметила что-то мелькнувшее неподалеку от нее, но на этом острове ей неведом был человек, и она, оставаясь сидеть, продолжала надрываться. Вторая стрела пролетела значительно ближе к цели, третья, к сожалению, взмыла высоко вверх, зато четвертая — ура, трубите, фанфары, победу! — четвертая угодила прямо в цель, пронзив жертве крыло и свалив ее на землю. Одним прыжком я настиг птицу и прижал ее к земле — попалась! Вся стая подняла сразу невообразимый крик и, кружа надо мной, казалось, намерена была отомстить за гибель своего сородича. Я посылал в гущу птиц стрелу за стрелой, но впопыхах позорно промахивался. Потом стрелы у меня кончились, а птицы, наконец осознав опасность, улетели. Прежде чем убитая птица успела остыть, я ощипал ее и целиком съел, оставив только кости и внутренности. Ночь прошла без происшествии, хотя жестокие спазмы в желудке не давали мне покоя. На следующий день я встал ослабевшим, все мышцы ныли от вчерашней работы. Болезнь и голод давали себя знать. Я понял: если в самое ближайшее время не произойдет коренных перемен, долго мне не протянуть и придется прощаться с этим миром. Правда, мир этот в последнее время немного доставлял мне радости, но все-таки уходить со сцены так бесславно не хотелось. «Прежде всего надо обеспечить себя запасом пищи. Нельзя больше топтаться на одном месте, надо отправляться дальше на поиски еды». Мысль эта настолько захватила меня, что поутру, едва напившись воды из ручья, я отправился в путь, невзирая на пустой желудок. На этот раз я направился на север, туда, где на берегу валялись остатки спасательной шлюпки. Я пошел, как прежде, берегом моря, и, оказалось, не зря. Мне попался новый предмет, выброшенный волнами после крушения нашего корабля: деревянный сундучок, в каких матросы обычно хранят свой нехитрый скарб. Сундучок был заперт и совершенно не поврежден. Я попытался открыть крышку, но она не поддалась. Тогда я потряс сундучок — в нем что-то было. А вдруг там кресало, так необходимое мне для разведения огня? Увы, я не мог пока в этом убедиться: разбивать крышку у меня не было времени. Я лишь оттащил свою находку подальше от моря в безопасное место, чтобы вечером вернуться, и двинулся дальше. В этой стороне острова растительность за линией песчаных дюн была реже и просматривалась лучше, чем заросли вокруг моего холма. Время от времени я отклонялся от своего пути, углубляясь на несколько сот шагов в чащу, и делал это не только затем, чтобы попытаться кого-нибудь подстрелить. Из книги о Робинзоне я живо помнил главы, в которых он описывал, как исследовал свой остров. Он отыскивал полезные для себя растения и плоды. А вдруг и я найду здесь какое-нибудь дикое поле кукурузы или риса? Увы, поиски мои не увенчались успехом. Вся растительность была мне незнакома, а внешним видом своим внушала скорее опасения. Я знал, что в этих джунглях множество ядовитых растений со смертоносными плодами. Часто стрелял я из лука в птиц, и, хотя постоянно промахивался, занятие это не пропало даром — постепенно приобретался навык. И не знаю, быть может, мне только так казалось, но после нескольких десятков выстрелов стрелы как будто стали лететь точнее. Подкрадываясь к птицам и наблюдая за их повадками, я напал на счастливую мысль, показавшуюся мне настолько важной, что в эти первые дни пребывания на острове я счел ее решившей все проблемы дальнейшего моего существования. Что с того, что я хорошо знал леса Вирджинии, если здешние джунгли — я повторяю — являли собой для меня неразгаданную и зловещую тайну? Как же мог я, без риска отравиться, определить, какие плоды съедобны, а какие нет? И вдруг ответ пришел, как мгновенное прозрение. — Птицы! — торжествующе воскликнул я. — Птицы мне подскажут! Птицы наверняка не тронут ядовитых плодов. Значит, все, что клюют птицы, могу спокойно употреблять в пищу и я. Теперь я стал внимательнее приглядываться к возне пернатых существ. Понадобилось немного времени, чтобы приметить, на какие деревья и кусты они охотнее всего садятся, лакомясь их плодами. Особое мое внимание привлекли невысокие, карликового вида деревца с красными плодами, похожими на ягоды рябины. Как видно, эти плоды представляли собой для маленьких гурманов изысканный деликатес, ибо привлекали к себе самые разные породы птиц, а когда среди прочих я заметил и попугаев, то решился и сам отведать это лакомство. Ягоды оказались на вкус довольно приятными, чуть сладковатыми. Я набросился на них с волчьим аппетитом, но на всякий случай поначалу съел немного, всего горсти две, решив непременно нарвать их больше на обратном пути, а пока, неплохо подкрепившись и сразу повеселев, отправился дальше. Вот так птицы оказались первыми моими учителями на острове. Среди поредевшей чащи стали попадаться песчаные прогалины. Часто на моем пути встречались агавы с мощными мясистыми листьями, утыканными острыми иглами. На некоторых кактусах виднелись прекрасные розовые цветы и, что того важнее, кое-где зеленые плоды, похожие на небольшие яблоки. Мякоть их имела приятный вкус, и я нарвал столько плодов кактуса, сколько уместилось в моих карманах. Здесь я обнаружил еще один ручей с широким, хотя и мелким устьем, впадающий в море. По его берегам тянулся небольшой лиственный лес, сплошь переплетенный лианами. Из него далеко окрест разносился оживленный птичий гомон. Издавали его попугаи, которых оказалось здесь великое множество. Очутившись в тени первых деревьев на опушке леса, я был буквально оглушен воплями попугаев и тут же, подняв голову, увидел в ветвях множество гнезд. Как только птицы меня заметили, они сразу же смолкли, но было поздно — я обнаружил гнездовье попугаев. Многие птенцы были уже почти взрослыми, хотя и летали еще с трудом. Они сидели на ветвях возле гнезд. Подкравшись и выбрав удобную позицию, я стал осыпать их стрелами. Наконец мне удалось свалить на землю сначала одного попугая, а потом и второго. Тем временем на вершинах деревьев возобновились прежние суета и крики, на меня же птицы не обращали больше никакого внимания. Я мог бы свалить на землю еще не одного птенца, если бы не оборвалась тетива лука. И тут меня заставил вздрогнуть раздавшийся вдруг неподалеку треск сломанного сучка. Шагах в двадцати я заметил в траве рыжеватого зверька величиной с нашу лису. У него была продолговатая морда и пушистый хвостnote 4. Зверек с нескрываемым вожделением поглядывал вверх на попугаев. Потом он прыгнул на ствол и, помогая себе острыми когтями, стал ловко по нему карабкаться. Не имея под рукой ничего более подходящего, я швырнул в него лук. Мой снаряд стукнулся о ствол, а перепуганный зверек с тонким писком соскочил на землю и юркнул в заросли. «Соперник!» — мелькнула у меня шутливая мысль. Внимательно осмотрев гнездовье, я остался доволен. Гнезд здесь было несколько десятков, практически неисчерпаемая кладовая. Конец моему голоду! — От голода я не погибну! Не погибну! — торжествовал я и, наверное, впервые за все время пребывания на этом острове сам себе радостно улыбнулся. Как же переменился я за эти несколько последних дней! Как одичал, балансируя на грани между жизнью и смертью! Чувство простой человеческой признательности мешалось в моей душе с дикой кровожадностью, когда, наблюдая за стаей птиц, я строил планы, как лучше в последующие дни добыть здесь побольше мяса. До моей пещеры отсюда было часа два пути. Боясь преждевременно растревожить попугаев, я решил поскорее убраться восвояси. Поскольку красные ягоды не причинили мне вреда, я набрал их с собой про запас. Нагруженный добычей, добрел я наконец до спрятанного мной матросского сундучка и, обвязав его лианами, потащил за собой по песку. Подходя к пещере, я благословлял счастливый день, принесший мне столько удач. Силы мои иссякали; простой матросский сундучок казался пудовым, но сердце мое согревала надежда.ОЗЕРО ИЗОБИЛИЯ
Выброшенный на берег матросский сундучок надежд моих не оправдал: ни огнива, ни какого-либо полезного инструмента в нем не оказалось. Там было немного поношенной одежды: рубашка и кафтан, а также горсть английских монет, кусок корабельной веревки и небольшой мешочек с кукурузным и ячменным зерном! Крепко сколоченный сундучок не пропустил ни капли морской воды, и все предметы в нем оказались сухими и нисколько не пострадали. Зерно я мог съесть, но мне не хотелось — у меня в достатке было теперь свежих плодов. Один из матросов «Доброй Надежды» держал голубей — вероятно, ему и принадлежал этот сундучок с зерном. Позднее я вспомнил, какую важную роль в жизни Робинзона Крузо сыграл ячмень, который он с таким успехом сеял на своем острове, благодаря чему у него был хлеб и он в течение долгих лет смог жить на необитаемом острове. В моем положении не было необходимости возделывать землю и сеять хлеб: я был убежден, что не пробуду на острове так долго, как Робинзон, живший в этих краях более полувека назад. С тех пор многое изменилось в водах Карибского моря. Здесь больше стало людей, а значит, и больше вероятности перебраться с моего острова на лежащий неподалеку материк. На рассвете следующего дня я поспешил в рощу Попугаев на охоту, главным образом в расчете наловить как можно больше живых птиц, чтобы выращивать их про запас. Лук я починил и подстрелил из него двух попугаев. Потом, стараясь не шуметь, взобрался на дерево и длинным шестом попытался сбросить ближайших ко мне молодых попугаев на землю. Однако старания мои поначалу не увенчались успехом — попугайчики крепко держались за ветки. Тогда я привязал к шесту петлю из гибкой лианы и на этот раз добился успеха. За полчаса ловли набрался целый десяток. Больше ловить не имело смысла. Пока я привязывал пойманных попугайчиков к шесту, они во все горло верещали, а со всего леса им вторили крики сотен сородичей. Я счел за благо поскорее ретироваться и поспешил к своей пещере. По пути у меня было немало хлопот. Хотя путы из лиан были достаточно прочными, попугайчики легко перекусывали их острыми клювами, и, чтобы не лишиться добычи, мне то и дело приходилось унимать их страсть к уничтожению. Попугаи, сплошь зеленого цвета, с желтыми и красными пятнами на голове, были почти взрослыми и крупнее наших голубей. Вернувшись в пещеру, я не знал, как их удержать. Чем бы я их ни связывал, они сразу же все перекусывали. Не оставалось ничего иного, как закрыть их в пещере, а тем временем на скорую руку соорудить клетку из толстых веток. Работа эта — и заготовка нужных веток, и связывание их лианами — заняла несколько часов. После полудня клетка наконец была готова и стояла у входа в пещеру. Затем я принес — и для себя, и для моих узников — гроздья красных ягод. По дороге в лесу мне попалась весьма полезная в хозяйстве посуда: вид тыквы, плоды которой, с твердой кожурой и полые внутри, представляли собой отличные сосуды для воды. Я перенес попугаев в клетку, набросал им туда ягод, поставил для питья воду, сам недурно поужинал, а до захода солнца все еще было далеко. Довольный сделанным за день, я весело поглядывал на свой «курятник». Подавленное настроение последних дней вдруг исчезло; я оживился, стал дышать полной грудью, во мне пробудилась надежда. Освободившись от повседневных забот о пище, мысль моя раскрепостилась, заработала живей и шире; вновь первостепенным стал вопрос: как выбраться с острова? День еще догорал, было светло, и я взобрался на вершину холма. Солнце садилось в безоблачном небе, воздух был чист и прозрачен. Я обводил взглядом окрестности в надежде отыскать или признаки человеческой жизни, или спасительный парус. Но тщетно. Беспредельная ширь океана оставалась пустынной. Когда я спускался с холма, солнце погружалось в море. Птицы в клетке уже спали, но я с удовольствием отметил, что большая часть ягод ими съедена. Ночью меня внезапно разбудили крики переполошившихся попугаев. Высунувшись из пещеры, я заметил у клетки подозрительную тень. Крикнув, я швырнул туда камень. Тень метнулась и, зашелестев ветвями, исчезла в зарослях. С палкой в одной руке, с камнем в другой, с сердцем, бухающим как молот, я выбрался из своего укрытия. В клетке зияла дыра, но — насколько можно было рассмотреть в темноте — попугаи были на месте. Я заделал дыру, для вящей безопасности придвинул клетку ближе ко входу в пещеру и сверх того обложил ее камнями. До утра покоя моего ничто больше на нарушало. Однако утром оказалось, что не хватает четырех попугаев. Повсюду были разбросаны перья. Какой хищник устроил ночью набег, установить по неясным следам мне не удалось. Визит ночного разбойника и понесенные потери не охладили, однако, моего пыла выращивать попугаев. Ошибку совершил я сам, соорудив слишком слабую клетку. Ведь есть еще доски от разбитой шлюпки, их можно использовать. Чтобы перетащить все оставшееся на берегу моря от разбитой шлюпки, понадобилось несколько часов. Доски были разных размеров и в большинстве сломанные, поэтому, прежде чем приступить к сооружению клетки, пришлось их тщательно подобрать и подогнать. Для связывания досок служили лианы, а также длинные, тонкие и гибкие ветви росшего повсюду колючего кустарника. Меж досок я оставил щели шириной в два пальца. К полудню клетка была готова. Восьми футов в длину и в ширину, четырех футов в высоту, она могла вместить не менее сотни попугаев. Но главное — она была прочной и надежной. Я посадил в нее оставшихся шесть птиц и направился в рощу Попугаев. На этот раз я подстрелил трех взрослых птиц, а девять молодых поймал живыми. Времени на это ушло много, и, когда вечером я возвращался в пещеру, было уже темно. В этот день, особенно пополудни, стояла страшная жара, к которой я, обитатель севера, совершенно не был привычен. Спешка, с какой в этот день приходилось все делать, снова подорвала мои силы. Я долго не мог уснуть, мучимый ознобом и страшной головной болью. Несколько раз за ночь попугаи поднимали ужасный гомон. Я вставал и, крича, швырял из пещеры в их сторону камни. Выйти дальше в темноту я не отваживался. Утром я убедился, что ночью вокруг шныряли какие-то не очень крупные зверюшки, но повредить клетку им не удалось. Я был горд своей работой. Но все-таки я был болен и очень слаб. Весь день мне пришлось пролежать в своем убежище и прийти еще к одному печальному выводу: в жарком климате, особенно под солнцем, нельзя ни бегать, ни вообще перенапрягаться, а тем более выполнять тяжелые работы. Все здесь надо делать не спеша. На третий день, почувствовав себя лучше, я побрел неторопливым, спокойным шагом в рощу Попугаев. Было душно. Шел мелкий дождь, мокрые птицы сидели на ветвях, их было легко поймать. И вот результат: два попугая убитых и двенадцать живых. Теперь я ежедневно совершал такие походы и каждый раз возвращался с добычей. Но вскоре попугаи поумнели. Взрослые поняли опасность и держались от меня подальше. Молодые же подросли быстрее, чем я предполагал, и редко теперь сидели на месте. На пятый или шестой день мне удалось добыть только две птицы. Ходить сюда больше не имело смысла. Кроме того, возникла и еще одна, более важная проблема, из-за которой пришлось отказаться от ловли живых попугаев: корм. Птицы пожирали немыслимое количество красных ягод. За кормом для них мне приходилось ежедневно ходить в лес не менее двух раз. Так что в ближайшей округе все запасы ягод вскоре были исчерпаны. Давал я своим зеленым пленникам и кактусовые «яблочки», однако всего этого было мало и хватало ненадолго. Следовало отыскать новый источник корма, и я решил предпринять дальний поход в глубь острова. Тут следует упомянуть о некоторых событиях этих нескольких дней. Прежде всего я усовершенствовал свое оружие: смастерил больший по размеру лук, использовав для тетивы корабельную веревку, найденную в сундучке; стрелы изготовлял по-прежнему из тростника, но стал привязывать к ним наконечники из твердого дерева. В стрельбе постепенно приобреталась сноровка. Из твердого же дерева я изготовил крепкое копье с остро заточенным концом. На ящеричной поляне в расставленные силки попалось несколько ящериц, доходивших размером до двух локтей. Под сенью ближайшего дерева я связал их, радуясь пополнению моих продовольственных запасов. На рассвете одного из погожих дней я отправился в глубь острова, захватив с собой не только все свое вооружение, но и вместительную, хотя несколько и неказистую на вид корзину, сплетенную из лиан. Мой запас провизии состоял из одной ящерицы и красных ягод. Я шел вдоль ручья, протекавшего неподалеку от пещеры, и, не удаляясь от него, пробирался сквозь чащу. Растительность по берегам ручья была пышнее, чем в других местах. Здесь произрастали даже лиственные деревья с густым подлеском. Я шел, настороженно вслушиваясь в каждый шорох, но не забывая при этом отыскивать взглядом какие-нибудь съедобные растения. Свежее раннее утро вселяло в меня бодрость и силы, которых за последние дни значительно прибавилось. Вдруг впереди, прямо передо мной, выскочили два коричневых зверька, очень похожих на зайцев, но, прежде чем я успел прицелиться в них из лука, проворные зверьки юркнули в чащу. Через несколько сот шагов я заметил трех новых зайчиковnote 5. Они были так заняты собой, что мне удалось незамеченным подойти к ним шагов на тридцать. Тогда только они почуяли опасность, мгновенно замерли, вытянув вверх свои маленькие мордочки и наблюдая. Я пустил в них стрелу. Мимо. Зверьки одним прыжком скрылись в кустах. Меня удивила их пугливость — ведь остров необитаем. Я понимал, что был первым человеком, который появился в этих дебрях. Однако с каким испугом удирали от меня зверьки! Где же та райская идиллия, какая согласно устоявшимся представлениям должна царить на безлюдном острове? Ее не было. Она существовала лишь в моем воображении. В этих девственных лесах рыскали разные хищники, пожиравшие более слабых зверьков, здесь, как и всюду, шла постоянная борьба за существование. Поэтому появление дотоле не виданного двуногого существа породило всеобщий переполох и страх. Лишь ягуара не испугала моя особа, да и он не отважился напасть на человека и отступил. Я поднял стрелу и осмотрел место, где недавно сидели три зайца: должно быть, здесь немало этих зверьков. Повсюду виднелись многочисленные следы. «Сюда стоит как-нибудь наведаться, — решил я, — и поставить здесь силки, как на ящериц». Я не прошел и ста шагов от этого места и остановился как вкопанный. Среди кустов кое-где проглядывали известковые прогалины, лишенные растительности, на одной из них я вдруг заметил прямо перед собой свернувшуюся в клубок змею. Она грелась в лучах утреннего солнца и, видимо, спала. Я хотел было выстрелить в нее из лука, но тут же отказался от этого намерения. Подкрался ближе. Когда разбуженный гад стремительно поднял голову, шипя и пронзая меня злобным взглядом своих маленьких глаз, я копьем, словно молотом, нанес ему сильный удар. Он дернулся, но уже обессиленный. Еще несколько ударов, и все было кончено. У змеи длиной в несколько футов было сравнительно толстое тело с великолепным зигзагообразным черно-коричневым рисунком. Я, разумеется, не знал этого вида, но, когда с помощью двух прутьев разжал ей пасть, увидел меж других зубов два больших ядовитых клыка. Я содрогнулся при мысли, что произошло бы, не заметь я вовремя эту тварь. Теперь я стал более внимательно смотреть себе под ноги. Два часа минуло от восхода солнца, когда я добрался до небольшого озерка, из которого вытекал мой ручей. Озерко шириной в четверть мили со всех сторон окружала топкая трясина, поросшая камышом и обычной прибрежной растительностью. В одном только месте был доступ к воде. Вокруг озера тянулись настоящие тропические джунгли, непроходимые, но кончавшиеся не далее чем в ста шагах от воды. Из прибрежных зарослей доносился шумный птичий гомон. Дикие утки и похожие на них птицы, плавая, весело резвились на середине озера, а в трясине на длинных ногах стояли полуукрытые зеленью цапли, изумительно розовые, с изогнутыми клювами. Поблизости что-то зашелестело. Верхушки осоки на болоте в одном месте сильно качались, слышался хруст сломанного тростника и сухой треск. Там возился какой-то зверь, явно не из мелких. Дерево, за которым я укрывался, стояло на небольшом возвышении, но, как ни вытягивал я, словно цапля, шею, любопытства своего удовлетворить так и не мог. Карабкаться на дерево тоже не имело смысла — я просто вспугнул бы зверя. Впрочем, после недолгого ожидания счастье улыбнулось мне само. Раздвинулась стена зарослей камыша. Зверь вышел на поляну в каких-нибудь пятидесяти шагах от меня. Крупный, величиной примерно с полугодовалого поросенка. У него была громадная голова какой-то забавной формы, а толстое тело покрывала бурая шерсть. На первый взгляд какая-то уродливая порода свиньи, но это был не кабан. За первым зверьком появились еще четыре, из которых один взрослый, а три других — молодые поросятаnote 6. Все семейство не спеша покинуло прибрежное болотце и направилось в сторону леса, двигаясь прямо на меня. Я медленно натянул лук. Звери приближались, не догадываясь о присутствии человека. От стада чуть отбился один поросенок и приблизился ко мне едва ли не на десять шагов. Как только он повернулся боком, я выстрелил. Ловко пущенная стрела попала в самое сердце, пробив тело навылет. Зверь лишь жалобно тихо хрюкнул и забился в последних судорогах. Остальные пустились наутек. Не помня себя от радости, я бросился к добыче. Славный выстрел! Зверь был мертв. По форме зубов я определил, что это грызун. Весил он добрых десять фунтов — в два раза больше, чем взрослый заяц. Тут же на месте я его освежевал и сунул в корзину за спину. «Добрый, славный лук!» — нежно взглянул я на свое оружие и погладил его, будто живое существо. Стоило ли идти дальше с таким грузом? Солнце поднялось высоко, усиливался зной, с каждой минутой становясь все невыносимее. Я повернул назад, пообещав себе назавтра задолго до рассвета предпринять сюда новую вылазку. Я размышлял, какое название дать вновь открытому озеру. Не подобает такое богатое птицей и дичью место оставлять безымянным. И придумал: «озеро Изобилия». …К сожалению, проблема корма для моих попугаев ничуть не сдвинулась с места. А это было делом неотложным.ТАИНСТВЕННЫЙ ВРАГ
Мне катастрофически не хватало огня! Убитый зверь оказался жирным и был бы хорош поджаренным на вертеле. Мне же пришлось удовольствоваться сырым мясом. Съев изрядный кусок, все остальное я спрятал в глубине пещеры, где было несколько прохладнее. Два или три дня назад мне попался на берегу моря небольшой камень, похожий на кремень. Я сильно ударял им о другие камни, но безуспешно — искр не появлялось. На следующий день после открытия озера Изобилия я покинул пещеру очень рано и до заячьей поляны добрался; едва стало светать. С собой я принес около двадцати силков и разложил их на тропинках и тропках, проторенных зайцами в зарослях. Озеро Изобилия встретило меня по всем птичьем великолепии: разноголосым предрассветным концертом всевозможных трелей, писков, свистов, хлопанья крыльев. Я затаился, стараясь по вызвать переполоха, в надежде выследить крупного зверя. Но на этот раз меня ждало разочарование, хотя свежих следов было множество, а земля вокруг взрыта. Поистине озеро Изобилия! Обойдя его полукругом, я направился дальше в ранее намеченном направлении. Ручья тут уже не было, всюду стоял сплошной девственный лес. Не прошел я и четверти мили, как сделал новое радостное открытие: мне попались невысокие деревья, густо увешанные желтыми плодами, по величине и форме напоминающими яблоки. У плодов была мучнистая розовая мякоть, настолько сладкая и нежная, что прямо сама таяла во рту. Тут же, нарвав побольше этого лакомства, я стал уплетать его за обе щеки. Этих райских деревьев росло здесь довольно много; немало зрелых плодов валялось на земле, а на ветках висели еще недозревшие, мелкие и зеленые. Разное время созревания позволяло надеяться, что пища мне здесь обеспечена на многие недели, а может, и месяцы. — Райские яблоки! — возбужденно восклицал я, наблюдая, как питательное лакомство привлекает к себе всяческих птиц и насекомых, особенно крупных ос. Это было важное для меня открытие, возвещавшее конец прежним трудностям и спасавшее меня от голода. Можно ли дивиться моей радости? Было раннее утро, день едва начинался, и я двинулся дальше, горя желанием узнать, что же ждет меня там, в глубине острова. Однако ничего особенного я там не обнаружил. Лес скоро кончился, сменившись разбросанными тут и там густыми бамбуковыми рощами и травянистыми полянами. Потом снова потянулся сухой колючий кустарник и кактусы, доходившие, похоже, до самого западного побережья. Я добрался до середины острова, однако никакой дичи больше не встретил. На обратном пути я не поленился и набрал столько яблок, сколько уместилось в мою корзину. Ноша была нелегкой для моих подорванных болезнью сил, но в душе все пело от радости, а ноги сами несли вперед. Приятные неожиданности в этот день сыпались на меня как из рога изобилия: проходя мимо заячьей поляны, я обнаружил в расставленных часа два назад силках двух отчаянно бившихся в бесплодных попытках вырваться зайчишек. Теперь я мог рассмотреть их вблизи. Это были грызуны с на редкость длинными лапками. На наших зайцев они совсем не походили, но, коль уж я окрестил их так, буду звать зайцами и дальше. Осторожно, стараясь не поранить, я связал им лапы и, приторочив зверьков сверху корзины, с луком и стрелами в одной руке, с копьем в другой, в приподнятом настроении направился к пещере. Итак, в моем хозяйстве стало три вида животных: попугаи, ящерицы и зайцы. С содержанием грызунов опять возникли трудности. Как только я посадил их в одну клетку с попугаями, задиристые птицы тут же бросились клевать пришельцев, а клювы у них были ого-го! Зайчат пришлось срочно, пока живы, вытаскивать. Я пустил их пока к себе в пещеру и тщательно забаррикадировал вход. На изготовление новой клетки у меня не было времени. «Надо выкопать для грызунов яму». Как только полуденный зной немного спал, я поспешил берегом моря к месту, где лежал панцирь погибшей от зубов хищника черепахи. Нашел я его сразу. Отбив часть панциря камнем, я насадил его в виде клина на крепкую, расщепленную на конце палку, прочно привязал лианами — и лопата была готова. Я тут же ее опробовал, и — да здравствует смекалка! — инструмент оказался достаточно падежным. В пятнадцати примерно шагах от пещеры я выкопал яму. Дело шло споро, земля тут оказалась мягкой. Яма представляла собой квадрат со сторонами в двадцать пять футов и глубиной в человеческий рост. Поместив в нее зайцев, я накрыл яму ветвями, чтобы грызуны не выскочили, они были защищены от солнца и — пусть хоть как-то — от непрошеных гостей. Зайчишки в этот же день охотно принялись за райские яблоки, которые и попугаям пришлись настолько по вкусу, что, не выдели я им небольшую порцию, они в полчаса склевали бы весь мой запас. В яму к зайцам я поместил и ящериц, учитывая сходный характер их нравов. Только теперь, справившись с первыми трудностями и обеспечив в какой-то мере свое существование, я мог передохнуть. По примеру Робинзона Крузо я решил сделать календарь, но вспомнил об этом слишком поздно — почти через месяц после высадки на острове. Дни в моей памяти перепутались, и я не знал, когда будни, когда праздник. Я помнил лишь, что корабль потерпел крушение в первых числах марта, а мысль о календаре пришла мне в голову где-то в начале апреля. Я наугад установил дату — десятое апреля — и с этого момента каждый день стал делать зарубки на коре ближайшего дерева. Тут же вырезал: год 1726-й от рождества Христова. Устранив угрозы голода и почувствовав прилив сил, я все чаще стал задумываться, как мне вырваться из заточения на этом острове. Тоска по людям, по их миру охватывала меня остро, как физическая боль. Теперь я каждый день взбирался на вершину холма и смотрел на море. Пусто, всюду, куда ни глянь, безбрежное море, и лишь на севере — очертания острова, а на юге — какой-то земли, быть может, даже материка, и больше ничего, ни малейшего признака человеческой жизни. Мой холм, как я уже упоминал, находился на восточном берегу острова, и я собирался предпринять дальнюю вылазку на южную его оконечность и оттуда с более близкого расстояния постараться детальнее рассмотреть материк. Чтобы выбраться с острова и преодолеть морской пролив, понадобилась бы хорошая лодка, а как тут мечтать о лодке, не имея никаких инструментов, кроме охотничьего ножа? Робинзон Крузо с набором всяких инструментов, топоров, оружия и запасами продовольствия с разбитого судна в сравнении со мной был могущественным лордом. Но присутствия духа я не терял ни на минуту. Было бы здоровье, а выход найдется. Время проходило в трудах. Апрель выдался погожим, дожди шли редко, но становилось все жарче, а солнце, прежде стоявшее на юге, поднималось в зенит. Около двенадцати часов оно находилось почти прямо надо мной, так что тень моя пряталась под ногами. Позже оно перемещалось дальше на север и — о чудо! — в полдень светило с севера. Я уже говорил — бездельничать не приходилось. Ежедневные походы на озеро Изобилия обеспечивали нас, меня и мою живность, пищей. Лук, становясь в моих руках все более метким, часто доставлял дичь, а в силки время от времени попадались зайчишки. В течение месяца в одном и том же месте я поймал их около десятка. Когда зной усиливался, ходить в плотных штанах, рубахе и башмаках было неудобно, и я часто их снимал, хотя и делал это неохотно, поскольку, не привыкнув к наготе, стыдился самого себя. Приходилось остерегаться и всяких насекомых: комаров, клещей, ос. Лицо мое заросло косматой бородой, и однажды, увидев свое отражение в стоячей воде, я едва не пришел в ужас от разбойничьей своей физиономии. В конце апреля мне довелось пережить дни, полные беспокойства и тревоги. Поблизости объявился грозный хищник и стал наведываться в мой зверинец. Делал он это настолько хитро и скрытно, что поначалу представлялся мне какой-то нечистой силой, лишавшей меня по ночам сна. Началось все с того, что в один из дней я недосчитался зайца. Должно было быть двенадцать, а стало одиннадцать. В ветвях, прикрывавших яму, виднелась небольшая дыра, но это могло быть и случайностью. Никаких других следов поблизости я не обнаружил. Трава здесь была мной изрядно вытоптана. На следующий день считаю: десять зайцев. Невероятно, чтобы заяц мог выскочить. Вокруг опять никаких следов, и лишь стена ямы в одном месте слегка осыпалась, словно там кто-то неосторожно полз. Причем зайцы никогда не пропадали ночью, а только днем, когда я ходил в лес за пищей. С каким-то дьявольским постоянством почти за каждую отлучку мне приходилось расплачиваться одним, а то и двумя зверьками. Таинственный враг истрепал мне нервы до такой степени, что я опять стал всерьез опасаться за свое здоровье. Эта бестия постоянно держала меня в поле своего зрения, в чем я не раз имел возможность убеждаться. Знать, что враг неустанно следит за тобой и притаился где-то рядом, а ты не можешь сказать, где он, не знаешь даже, как он выглядит и не бросится ли в следующую минуту тебе на спину, — это поистине скверное чувство, дьявольская игра в прятки. Однажды я отошел всего на каких-нибудь пятнадцать минут за водой к ручью, вернулся — одного зайца уже недосчитался. А вокруг все оставалось как прежде — ни малейшего движения в кустах, никакого подозрительного шороха. Я начинал уже сомневаться: в здравом ли я рассудке. Прожорливость врага была под стать его несвойственному зверям небывалому нахальству и коварству. Или он невидимка? Я с величайшей осторожностью осмотрел каждый куст, каждое дерево поблизости, не пропустив ни одного дупла, ни одной норы, и все безрезультатно — нигде ни малейшего следа. Тогда я окопал злосчастную яму широкой полосой, удалив с нее всю траву, чтобы узнать, следы каких лап оставит за собой хищник. Вернувшись после часовой прогулки, я обнаружил, что он появлялся. И на этот раз он утащил одного зайца, но четких следов не оставил. На вскопанной земле, правда, что-то изменилось, появились какие-то вмятины, но я безуспешно высматривал следы лап. Близкий к умопомешательству, я опрометью бросился в пещеру, гонимый страхом, что враг бросится и на меня, но ведь он мог затаиться в глубине моей пещеры. Ах, нервы, нервы! Придя в себя и вновь обретя присутствие духа, я дал себе клятву не знать покоя, отказаться от всего, чем дотоле занимался, пока не разгадаю тайну и не схвачу дьявола за рога. На следующий день, в обычное время, вооруженный, как всегда, ножом, луком и копьем, я покинул пещеру, но, не пройдя и двухсот шагов, припал к земле за одним из кустов. Ползком, стараясь не шуметь, как вор, направился я к своей собственной обители. До ямы оставалось шагов пятьдесят. На этом безопасном расстоянии я притаился за кустом, выбрав позицию, с которой хорошо просматривалась и пещера, и яма с зайцами, и клетка с попугаями. Враг мог быть поблизости, наблюдая за мной из ближайших зарослей, но я об этом уже не думал. Меня охватил гнев, и я не хотел отступать. Ждать пришлось недолго. Я заметил какое-то движение, но не в зарослях, где я укрывался, а на склоне холма. Над моей пещерой нависал довольно крутой склон, который вел к вершине холма. Этот склон, изрезанный расселинами и трещинами, был покрыт осыпями и низкорослым кустарником. Оттуда-то и двигался мой враг, спускаясь вниз. Он старался держаться расселины меж камнями, поэтому я не мог его толком рассмотреть. И только когда он сполз к самому подножию холма, я разглядел его. Огромная змея медленно ползла, извиваясь, прямо к моей яме с зайцами. Она казалась каким-то адским чудищем. Тело ее, толщиной почти с бедро человека, выражало страшную силу и наверняка могло, опоясав взрослого вола, раздавить ему все ребра. Как же против такой громадины выйти с моим жалким оружием? Я заколебался в нерешительности. Тем временем змея подползла к яме и остановилась, вытянув голову. Замерев в полной неподвижности, она довольно долго прислушивалась, сверля своими крохотными глазками заросли, в которых я притаился, словно чуя опасность. Потом она раздвинула головой ветви настила и сунулась в яму. Большая часть тела ее при этом осталась снаружи. «Сейчас она схватит моих зайцев!» — захлестнула меня ярость. Не владея более собой, я вскочил на ноги и бросился вперед. Змея, как видно, меня учуяла: внезапным стремительным рывком она вырвала голову из ямы и вскинула ее высоко над землей. В пасти у нее судорожно трепыхался зайчонок. Заметив меня, змея откинулась назад, выгнув тело широкой дугой и готовясь то ли нападать, то ли обороняться. Подбежав шагов на пять, я отпустил тетеву — стрела пронзила ей шею навылет. Удав чуть дрогнул, как бы дивясь, выпустил из пасти добычу и тут же, шипя, пополз на меня. Я едва успел отбросить лук и схватить копье. В тот миг, когда враг был совсем рядом, я изо всех сил размахнулся и нанес ему удар в шею. Змея пронзительно зашипела и закачалась, неестественно запрокинув голову. Кажется, я перебил ей шею. Долго раздумывать не приходилось, я нанес еще один удар, сильнее прежнего. Этого оказалось достаточно — удав обратился в бегство. Стрела, все еще торчавшая в его теле, разлетелась вдребезги. Живучесть чудовища была поистине поразительной. Извиваясь, удав мчался такими прыжками, что я едва поспевал за ним. Лук и стрелы снова были у меня в руках. Если бы удав устремился вниз, в заросли, ему наверняка удалось бы спастись. Но он, повинуясь силе привычки, стал взбираться на холм — к своей гибели. Тут я догнал его и, не слишком приближаясь — сил у него было еще достаточно, — стал осыпать его градом стрел. Чаще я промахивался, но несколько раз все-таки попал. Он вновь сделал попытку броситься на меня, но силы его иссякли. Я без труда отскочил в сторону. Схватив копье за острие, я тупым концом ударил его по голове раз, второй, третий. Уже бессильный, он все еще извивался, и я долго опасался к нему приблизиться. Потом я измерил его. В длину он составлял пятнадцать футов, тело его украшал великолепный рисунок из линий, зигзагов и пятен. Цветов было несколько: светло— и темно-коричневый, черный и желтый. Я был так измотан борьбой, что вынужден был лечь и несколько часов отдыхать. Помятый удавом заяц сдох. В яме их осталось только четыре.ОГОНЬ
После этих бурных событий наступили более спокойные дни. Каждый день утром, если только благоприятствовала погода, я отправлялся в лес и всякий раз что-либо приносил: то птицу, то зайца, то фрукты. Одним словом, недостатка в пище я не испытывал, а это было сейчас самым важным. На заячьей поляне я, кажется, истребил всех зверьков: они все реже попадали теперь в мои силки. Но я открыл в другой части острова хорошее место для лова, и моя яма опять стала заполняться четвероногими обитателями. В окрестностях озера Изобилия мне часто попадались болотные свиньи. К сожалению, мне ни разу не удалось приблизиться к ним на расстояние выстрела. Становилось все жарче, под конец апреля солнце жгло немилосердно. Я стал ломать голову, как одеваться. Робинзон Крузо, мой любимый герой и предшественник на этих островах, защищался от солнца зонтиком, а когда его европейская одежда пришла в негодность, Сшил себе из козьих шкур нечто вроде кожуха, а на голову — меховую шапку. На моем острове коз не было. Имея, однако, столь привлекательный пример, я хотел быть верным и достойным последователем моего героя, хотя поначалу мне пришлось немало поломать голову. Из пальмовых веток и листьев я смастерил роскошный зонтик, но, когда попытался им пользоваться, — полное фиаско. С таким снаряжением оказалось совершенно невозможно продираться сквозь заросли леса. В конце концов я зашвырнул бесполезную игрушку в угол и больше к ней не возвращался. С одеждой дела обстояли не менее скверно. Все, что было на мне после кораблекрушения, включая и вещи, найденные в сундучке, быстро изорвалось в чащобах, сплошь утыканных колючками. Близился день, когда мне вообще нечего будет на себя надеть. Шкурок от съеденных зайцев у меня скопилось уже не менее двадцати, и при желании из них можно было бы сшить что-то похожее на одежду. Но при одной мысли — носить в такую жару меховую шубу, мне становилось дурно. Под полотняной рубашкой пот лил с меня ручьями, что жебудет под шубой? Нет, не верю, что Робинзон ходил в шкурах и в этом климате чувствовал себя хорошо. Преодолевая ложный стыд и стремясь сберечь остатки одежды, я ходил раздетым, в одной набедренной повязке. Кожа моя, с течением времени более похожая на кожу индейца, чем белого человека, становилась все более устойчивой к солнечным лучам. На голове у меня выросла буйная шевелюра, длинные волосы ниспадали на шею, и этой естественной защиты оказалось вполне достаточно. Днем я ходил раздетым, а на ночь надевал рубашку, поскольку в пещере порой было изрядно холодно. Мои кожаные башмаки тоже стали понемногу разваливаться. Я попробовал привязывать к ногам деревянные сандалии, но в них неудобно было ходить, и я вскоре их забросил. Почти все время теперь я ходил босиком, а когда кожа на моих подошвах достаточно загрубела, без сожаления расстался и с башмаками. «Дикарь!» — могут мне сказать. «Возможно, дикарь!» — отвечу я, но разве на острове я не жил в условиях дикого человека, не имевшего даже огня, и разве, чтобы дожить до лучших времен, не следовало прежде всего обрести именно черты человека, именуемого диким? Огонь! Отсутствие его я начинал ощущать все острее. Сырая пища давала себя знать, и, хотя я оправился от болезней, одолевавших меня в первые дни жизни на острове, я тем не менее понимал, что длительное употребление сырого мяса к добру не приведет. И я все искал и искал кремни, стучал камнями друг о Друга. И все напрасно — ни одной живительной искры я так и не добыл. И вот однажды, в какое-то счастливое утро, меня словно осенило, я хлопнул себя по лбу и вскрикнул от радости. За всеми своими горестями я совершенно об этом забыл. Ведь у меня же с самого начала было отличное кресало, стоило только протянуть руку, и притом какое кресало!!! Кремневый пистолет, найденный мной возле капитана! Пороха у меня, правда, не было, и стрелять из него я не мог, но разве, отводя и спуская курок, нельзя высечь искру? Со всех ног я бросился в пещеру. В углу в пыли нашел пистолет, протер его, проверил — пружина курка была цела и лишь заржавела. Несколько раз я отвел и спустил курок, пока не пошло легче. Когда я очистил железную полку от ржавчины и спустил на нее курок, я чуть не ошалел от радости: искра высеклась — яркая, веселая, жаркая искра. Второй вопрос: удастся ли найти трут для разведения огня? Сухая трава не хотела заниматься, мелко наструганное сухое дерево — тоже нет. Тогда я нашел в лесу старое трухлявое дерево, выгреб из него немного пыли, тщательно ее растер и высушил на солнце. Потом я насыпал ее на полку пистолета. Щелчок спущенного курка — и искра. Пыль затлела! Я подул: робкий голубоватый язычок пламени. Я добавил веточек — огонь! — Огонь! Огонь! — закричал я как ребенок. Я подложил сухих веток — огонь усиливался, разрастался, трещал. Волнение душило меня. Еще веток! Пламя выросло в рост человека, победно гудело, сыпало искрами. Новый, животворный, могущественный союзник! Бегом таскал я сухие ветки, в избытке валявшиеся поблизости. Когда огонь набрал силу и я убедился, что он не зачахнет, я забил зайца, освежевав, нанизал тушку на прут и стал медленно вращать над костром. Вскоре в воздухе разнесся восхитительный аромат печеного мяса. Он был так ошеломителен, что у меня закружилась голова и потекли слюнки. Я никогда не забуду вкуса этого первого пиршества. Пока костер трещал и гудел все веселее, я стоял рядом, упиваясь и лакомством, и гордясь тем, что вырвал у сил природы такой бесценный дар. Снова сослужил службу опыт, приобретенный в лесах Вирджинии. Я умел без особых усилий поддерживать костер так, чтобы он не затухал. Правда, теперь у меня стало больше работы, поскольку к прежним обязанностям добавилась новая — доставка из леса запасов топлива. Обладание огнем как бы расширило мой взгляд на мир, вселило в меня надежду, приумножило мои силы, придало мыслям моим смелости и полета. Я стал уже задумываться, как по примеру Робинзона обжечь посуду из глины и готовить в ней пищу. Но тут подоспела Другая, более неотложная работа. В этот период, в первой половине мая, стала серьезно меняться погода. Лохматые тучи, день от дня все более темные, громоздились над островом, и дожди шли с каждым днем все сильнее. Не приходилось сомневаться, что приближается период дождей. На острове я жил уже два с лишним месяца. Сколько раз за это время взбирался я на вершину холма и понапрасну всматривался в даль! Я все больше свыкался с мыслью, что пробуду здесь дольше, чем поначалу предполагал, и к этой неизбежности следовало как-то приспособиться. В мешочке у меня было немного кукурузных и ячменных зерен. Свежие фрукты, как и сырое мясо, начинали вызывать у меня отвращение. Добытый огонь открывал передо мной возможность разнообразить свой стол — будь у меня больше зерна, я мог бы растереть его в муку и испечь хлеб. Из рассказов Робинзона Крузо я помнил, что пора дождей — лучшее время для посева, а поэтому решил немедля взяться за возделывание земли. В двухстах шагах от пещеры, на берегу ручья, я отыскал подходящее место. Почва здесь показалась мне плодородной, трава и кустарник были особенно густы. Со всей скрупулезностью приступил я к уничтожению буйной растительности. Она испокон веков полонила здесь землю, глубоко пустив корни, и борьба с ней была тяжкой, а орудия мои более чем примитивны. Не одна капля пота упала с моего лба, и прошла неделя, прежде чем я очистил поле размером пятьдесят на пятьдесят шагов. Я хотел вскопать землю, но это оказалось делом нелегким — она слежалась и сплошь проросла корнями. Лопата моя из панциря черепахи сломалась, и пришлось от этой затеи отказаться. Выкорчеванные кусты и травы высохли, я их сжег и этим ограничился. Зерна я посеял на двух отдельных участках: на одном — кукурузу, на другом — ячмень. Оказалось, что участок я приготовил больше, чем у меня было зерен. Закончив сев, я пробороновал поле веткой, чтобы не соблазнять пернатых, и наконец мог разогнуть натруженную спину и с облегчением вздохнуть. — Дело сделано важное! — проговорил я с удовлетворением, глядя на поле. — Любопытно, что из этого вырастет. Кончался май. Дожди все шли, частые, грозовые, ливневые, но непродолжительные. Солнце по нескольку раз в день выходило из-за туч. Влажный воздух напоен был ароматом мокрой разогретой зелени.Я ВИЖУ ДВУХ ЛЮДЕЙ
Одиночество давало себя знать все сильнее. Я все чаще громко разговаривал сам с собой. Личность моя раздвоилась, и стало как бы два Яна: один — горячий и нетерпеливый, другой — рассудительный и сдержанный. Если один, горячий, на чем-то настаивал, то второй ему перечил и возражал. Очевидно, разум мой, привыкший к мышлению в человеческом обществе, должен был с кем-то общаться, пусть даже с самим собой. Такие вот странности порождало мое одиночество. Однажды, как и много раз прежде, я стоял на вершине холма, наслаждаясь хорошей погодой и чистым воздухом. Именно теперь, в пору дождей, если выходило солнце, отдаленные предметы различались особенно четко и явственно, как на ладони. Суша на южном горизонте рисовалась отчетливее, чем когда бы то ни было, и казалась удивительно близкой. — Янек! — заговорил во мне предприимчивый «я». — Ты обошел остров вдоль и поперек, а там, на южной его оконечности, еще не был! — Ну и что, что не был? — буркнул в ответ тот, второй, сдержанный. — Мне хватало и другой работы!.. — Пора подумать о том, как вырваться из этого заточения! Прошло уже три месяца! Не стану больше ждать. Завтра же иду на южный берег! Интересно посмотреть… — Нет, не пойдешь, тут еще дел много… — Интересно с близкого расстояния посмотреть на ту землю… — А костер? — Что костер? — Ты обязательно должен построить шалаш, чтобы укрыть костер от дождя. — Хорошо, я построю шалаш. Но потом сразу же отправлюсь на юг! — Как хочешь… Порой мне казалось, что эти наивные беседы с самим собой помогали мне оставаться в здравом уме, не давая рассудку помутиться. Костер горел перед пещерой, и дожди часто его гасили. На нескольких высоких кольях, вбитых в землю вокруг костра, я устроил навес из больших пальмовых листьев. Он был достаточно высок, чтобы я мог свободно под ним ходить, и достаточно широк, чтобы ливни, хлеставшие сбоку, не загасили огонь. Стены строить я не стал. Все это отняло у меня три дня. На четвертый день утром я оставил попугаям и зайцам еды на два дня и отправился на юг. Как обычно, за спиной я нес корзину с провизией, в руках лук, стрелы и копье, а за поясом нож. Взял я и пистолет, а также горсть высушенной трухи для разведения огня. Насколько я мог установить со своего холма, остров имел примерно овальную форму, с неровными берегами, изрезанными бухтами и заливчиками. От моей пещеры на восточном берегу кратчайший путь на юг вел прямо через остров, но этот путь в то же время был и самым трудным, так как пролегал через сплошной кустарник. Поэтому я предпочел пойти кружным путем по берегу моря. Здесь и легче идти, и не было риска заблудиться. Вскоре я миновал место, где закопал труп капитана. В последнее время отчаянная борьба за жизнь и всяческие испытания, выпавшие на мою долю, заставили меня начисто забыть о его таинственной смерти. Теперь, проходя мимо его могилы, я невольно опять вспомнил все обстоятельства и снова задумался о загадочной ране. Продолжая путь, я вскоре добрался до новой, дотоле незнакомой мне местности. Тут росло много кокосовых пальм, особенно у берега, и я легко и с удовольствием шел под зеленым шатром их листьев. С вершин свисали зрелые плоды. Я смотрел на них с вожделением. Многие пальмы, поддавшись в свое время напору вихрей, росли наклонно, и при случае можно было попробовать взобраться на них обезьяньим способом, обхватывая ствол руками и босыми ногами. По утреннему холодку идти было легко. Я отмерял милю за милей и через несколько часов, когда солнце стало припекать, добрался до южной оконечности острова. Пейзаж всюду был одинаковый: по берегу песок и кокосовые пальмы, кое-где небольшие скалы, потом кустарниковые заросли, а дальше, в глубине острова, кое-где редкие деревья. Суша, расположенная южнее моего острова, просматривалась отсюда несколько четче, чем с вершины холма, но все же была довольно далеко. Удастся ли переплыть разделяющий нас пролив на плоту или на чем-либо подобном? Нет, тут, пожалуй, нужна хорошая лодка. Мысль эта развеяла робкую мою надежду без труда добраться до материка. Но зато теперь я знал, по крайней мере, на что можно рассчитывать. Берегом моря я пошел дальше. И вдруг остановился как вкопанный, потрясенный до глубины души: на песке виднелся четкий свежий след человеческой ступни. Это было столь неожиданно, что у меня едва не подкосились ноги. Я всмотрелся внимательней. Сомнений не оставалось. И не один след, а следы двух человек отчетливо отпечатались на песке и в моем разгоряченном сознании. Инстинктивно я спрятался за ближайший куст и настороженным взглядом обвел все вокруг. Ветер с моря раскачивал кусты, и в этом неустанном движении трудно было что-либо различить. А тут еще шумели волны, ветер шелестел в агавах, щебетали птицы — и все это вместе создавало такую раздражающую какофонию звуков, из которой слух мой не мог ничего выловить. После ошеломления первых минут ко мне вернулось наконец самообладание. Сидеть дальше под кустом не имело смысла. Если где-то для меня зрела опасность, ее следовало выявить, и чем быстрее, тем лучше, а выявив, приготовиться к сопротивлению. Я еще раз осмотрел следы. Они были совсем свежие. Не ранее сегодняшнего утра тут прошли два человека босиком, а значит, вероятно, индейцы. Они дошли до этого места и вернулись той же дорогой вдоль берега. Я решил пойти за ними со всей осторожностью и узнать, кто они. Матросы с пиратского корабля рассказывали страшные истории о жестокости здешних индейцев. Тут же я припомнил, как в подобной ситуации вел себя Робинзон Крузо. Едва он обнаружил след человеческой ноги на своем острове, им овладел такой панический ужас, что он как ужаленный бросился в свою «крепость», заперся в ней на несколько дней, от страха не спал и, хотя молил бога о помощи, долгое время но мог собраться с мыслями. Даже от одного чтения об этих ужасных переживаниях у меня мурашки пробегали по коже. «Почему же я не переживаю ничего подобного?» — подумалось мне. И я действительно не переживал. Бдительность моя была доведена до предела, но это и все. Я понимал, что с того момента, как обнаружил присутствие индейцев, пришел конец моему спокойствию на острове и в тартарары полетела кажущаяся безмятежность мнимой идиллии, в какой я жил; пусть мнимой, но все-таки идиллии. Люди, следы которых я обнаружил, всего вероятнее, были врагами, с которыми рано или поздно мне придется сразиться. Если, несмотря на это, я не испытал страха, как Робинзон Крузо, то, вероятно, потому, что был слеплен из другого теста и жизнь в лесах Вирджинии научила меня смотреть прямо в глаза любой опасности. У Робинзона на его острове было больше оружия, я же был вооружен большим опытом. Следы шли по самому берегу, а я, не желая подвергаться риску быть замеченным издали на открытой местности, крался краем чащи вдоль песчаных дюн, зная по опыту, что рано или поздно следы свернут в эту сторону. И тут я остановился. В голову мне вдруг пришла мысль о капитане со странной раной на голове и пистолетом в руке. Казавшаяся прежде непонятной причина его смерти не объяснялась ли теперь присутствием на острове чужих, враждебно настроенных людей? Это они убили капитана, когда он добрался до острова, а следы, по которым я теперь шел, несомненно, были следами его убийц. Сообразив все это, я понял, что ждет меня впереди, и стал еще осторожнее. Вскоре я добрался до бухты, довольно далеко вдававшейся в глубь острова. Противоположный ее берег белел прибрежным песком на фоне зеленых зарослей примерно в четверти мили от меня. Я укрылся за стволом кокосовой пальмы, откуда открывался отличный обзор всей бухты. Внезапно я вздрогнул. Я увидел их. На той стороне бухты. Они бежали в сторону чащи и, прежде чем мне удалось их рассмотреть, скрылись в кустах. Против солнца на таком расстоянии трудно было определить! кто они: белые или индейцы. Я успел только заметить, что на них была какая-то одежда. Значит, это, возможно, белые? Индейцы в этих краях одежды не носили, разве лишь набедренные повязки. Я до такой степени отвык от людей, что при виде этих двух человек почувствовал, как у меня сжалось горло и закружилась голова. В равной степени меня волновало и сознание близкой опасности, и необычность появления здесь человека. Я еще раз проверил свое оружие, приготовив его к бою. «Почему они так бежали? — задал я себе вопрос. — Заметили меня?» «Вряд ли! — тут же ответил я сам себе. — Ведь я и носа не высунул из укрытия…» «Но если это индейцы, у них острый глаз. Могли и заметить…» Скверно. Лишь внезапность давала мне шанс на победу, тем более что их двое, а может, и больше. «Идти ли дальше? — возник вопрос. — Может, лучше вернуться в пещеру?» Нет, непременно надо идти дальше и выяснить, кто они и какие у них замыслы. Зная теперь приблизительно, где их искать, я отступил в глубь чащи и под ее покровом стал торопливо продираться сквозь кусты. Обогнув бухту по широкой дуге и оказавшись на противоположном ее берегу, я удвоил внимание и осмотрительность, какой научила меня лесная жизнь. Если меня обнаружили раньше, то моего появления, наверное, будут ждать со стороны бухты. Желая сбить их с толку, я еще больше углубился в чащу, чтобы, описав большой круг, выйти им в тыл со стороны, противоположной бухте. Оттуда они наверняка не ждут моего появления. Густые заросли здесь, к сожалению, как и везде на острове, были сплошь в колючках, раздиравших мне кожу. Нередко приходилось пробираться ползком. У меня была лишь одна цель: обнаружить их прежде, чем они меня, и захватить врасплох. Но все произошло наоборот. Они увидели меня раньше, и, когда я меньше всего был к этому готов, коварная стрела просвистела возле моего уха и вонзилась в ближайший сук. Я бросился на землю и тут же отполз в сторону. Прошла минута, другая. Тихо. Никто меня не преследовал. Я отполз еще дальше и прислушался. Ни шороха, ни звука. Ничто не подтверждало присутствия противника. За мной не гнались. Я знал, в каком направлении притаился тот, что выпустил в меня стрелу, но где второй? Может быть, где-то рядом? Не мешкая, я стал быстро выбираться из засады, и, только пройдя полмили, смог наконец перевести дух. К пещере я пробирался кружным путем, по дороге петлял и несколько раз устраивал засады, стремясь выявить намерения противника. Но меня никто не преследовал. Чтобы окончательно сбить со следа возможную погоню, в удобных местах, где были бухточки и мелководье, я заходил в море и шел вброд по воде вдоль берега. При подходе к пещере я замел за собой все следы. Несколько часов, остававшихся до вечера, я использовал для устранения окрест всех признаков человеческого жилища. Это была работа тяжкая, но необходимая. Уверенный, что теперь нелегко будет обнаружить мое пребывание, я лег спать. Обдумывая события дня, я хорошо понимал, что в самом ближайшем будущем предстоит решительная схватка с пришельцами. Но я был слишком утомлен, чтобы думать о каком-либо плане действий, и быстро уснул.АРНАК И ВАГУРА
Проснувшись ранним утром, я увидел мир иным, чем прежде: чужим и враждебным, с притаившимися за каждым кустом неведомыми опасностями. Но как только взошло солнце и орущие в клетке попугаи по обыкновению стали требовать пищи, а я накормил их и поел сам, я вновь воспрянул духом. Жизнь диктовала свои права, требуя соблюдать установленный порядок вещей. А к ним прежде всего относились охота и заботы о хлебе насущном. Выйдя, однако, из пещеры и углубившись в чащу, я шел уже не так беззаботно, как прежде, когда внимание мое привлекали лишь дичь да четвероногие хищники. События вчерашнего дня не выходили у меня из головы. Появление на острове таинственных людей как бы вводило военное положение. И в самом деле, направляясь к озеру Изобилия, я чувствовал себя, как солдат на войне, со всех сторон окруженный опасностями. Тем не менее ничего особенного не случилось. В пещеру я возвращался нагруженный корзиной желтых плодов, «райских яблочек», и подстреленным из лука зайцем. По пути заглянул на свое поле. Кукуруза всходила прекрасно, как на дрожжах, и было радостно смотреть на ее свежую зелень, зато с ячменем — горе. Появились, правда, какие-то робкие стебельки, но настолько чахлые и рахитичные, что при виде их сердце обливалось кровью. Я размышлял, стоит ли разводить костер. Спокойнее, конечно, было бы обойтись без костра. Но, несмотря на это, я все-таки разжег его, хотя и небольшой, чтобы поменьше было дыма. Обжаривать зайца пришлось дольше обычного, но мясо хорошо подрумянилось и было вкусным. День прошел в обычных заботах, разве что больше внимания приходилось обращать на соблюдение всяких мер предосторожности. Я ни разу не выходил на открытое место, где легко было бы заметить меня издалека. Внешне оставался спокоен, но сколько во взбудораженной моей голове роилось планов, догадок, намерений и сомнений! Ясно было одно: нельзя медлить и колебаться, необходимо как можно быстрей выявить замыслы обнаруженных мной людей и, если это враги, уничтожить их. В противном случае они могут упредить меня и зарезать в пещере, как кролика в норе. Но что предпринять? Как к ним подобраться? На четвертый день после памятной моей вылазки на южную оконечность острова задолго до рассвета я вновь отправился туда с твердым намерением вступить в решительный бой с пришельцами. Я искал их в течение нескольких часов в окрестностях бухты, у которой впервые их встретил. Безуспешно. По старым следам ничего установить не удалось, а свежие, видимо, были затерты. Во всяком случае, людей здесь не было: видимо, они ушли. Куда? Быть может, на другую сторону острова, дальше на запад? А может быть, у них была лодка и они уплыли на юг, на материк? Я совершенно не знал их намерений, и это больше всего меня тревожило. А вдруг в мое отсутствие они обнаружили пещеру и сейчас, затаившись где-нибудь поблизости, поджидают меня? Я не на шутку встревожился и, возвращаясь к пещере, пошел не напрямик, а предварительно описав большой круг. Настороженным взглядом ощупывал я каждый куст, каждую пядь земли. Нет, чужих следов не видно. Я вздохнул с облегчением. На ночь я забаррикадировал пещеру валунами тщательнее, чем когда-либо прежде. Небольшое отверстие, оставленное сверху в каменной кладке, позволяло мне обозревать всю поляну с клеткой попугаев и заячьей ямой посередине. Над островом опускались сумерки. «Поблизости их нет! — с облегчением подумал я, запершись в своей пещере, где чувствовал себя в относительной безопасности. — Но где они? Где их искать? Как до них добраться?» — мысленно повторял я. Неопределенность неведомо с какой стороны грозящей опасности невыразимо угнетала. Двумя днями позже я внезапно проснулся среди ночи. Разбудили меня странные звуки снаружи: крик перепуганных попугаев и треск ветвей. Мне показалось или впрямь донесся приглушенный крик человека? Выглянув через отверстие, я заметил над заячьей ямой какое-то неясное, подозрительное движение. Я схватил попавшуюся мне под руку палку — лука впопыхах найти не смог. Одним толчком развалил каменную стену и выскочил наружу. Кто-то — человек или зверь — провалился в заячью яму и теперь отчаянно барахтался, пытаясь выбраться. Он уже почти вылез. Человек! Я подбежал к нему в тот момент, когда он уже выкарабкался и готов был броситься в чащу. Ударом дубины по голове я свалил его на землю. И тут меня пронзила острая боль в левом плече. Стрела из лука впилась в мышцу. Вторым ударом я хотел размозжить противнику голову, но теперь было не до этого: вторая стрела могла оказаться роковой. Я мгновенно схватил лежавшего без памяти за ногу и бегом поволок его в пещеру. Еще минута — и я завалил вход камнями. Отыскав в темноте куски лиан, я связал пленнику руки и ноги, а потом занялся перевязкой своей раны, использовав для этого старую рубашку. К счастью, рана оказалась неопасной, и кровь удалось легко остановить. Я непрерывно поглядывал сквозь щели в камнях, опасаясь нападения со стороны второго противника. Но на поляне царила тишина. В томительном ожидании ползли часы. Если пленник жив, он наверняка пришел в сознание, но ничем этого пока не обнаруживал. Я оказался в странном положении: захватил пленника, но какая от этого польза? Второй противник, притаившийся поблизости в чаще, держит меня в своих руках и, стоит мне попытаться выйти из пещеры, легко может меня застрелить. А в пещере у меня не было никакой провизии. Хотя уже рассветало, в моем убежище царила тьма, и я не знал еще, с кем имею дело. Несколько раз я пытался заговорить с пленником, разумеется, по-английски, ибо никакого другого языка, кроме нескольких польских слов, не знал, но он не отвечал, хотя и был жив — я слышал его дыхание. За стенами пещеры стало совсем светло, когда и внутри мрак начал постепенно редеть. Легко понять, какое любопытство снедало меня. Наконец я различил черты лица пленника и не смог сдержать возгласа удивления: — Это ты?.. Это был тот молодой индеец-раб, которому по воле капитана суждено было умереть медленной смертью у мачты «Доброй Надежды». Я не мог вспомнить его имени. — Подожди-ка… Как тебя зовут? — спросил я. Юноша молчал, неподвижно глядя в свод пещеры. Я знал, что он несколько лет пробыл в рабстве у белых и неплохо владел английским. — Послушай, ты! — проговорил я более строгим голосом. — Посмотри мне в глаза! Ты меня слышишь? В ответ молчание. Здоровой правой рукой я взял его за голову и резко повернул лицом к себе. — Больно… — охнул он тихо. Я, видимо, коснулся ушибленного палкой места. Сам виноват в том, что я причинил ему боль. — Не упрямься! — предостерег я его. — Ты в моих руках! Я тебе ничего плохого не сделаю, если ты меня не вынудишь… Как тебя зовут? — снова спросил я, на этот раз мягче. — Арнак, — пробормотал он вполголоса. — Ах да, действительно, — вспомнил я, — Арнак! А тот, второй, твой приятель, — указал я движением головы в сторону леса, — его как зовут? Молчание. Юноша отвернулся от меня и уставился в угол пещеры. — Кто он? — повысил я голос. Он не отвечал. — Смотри на меня! — крикнул я и подскочил к нему. Он решил, что я его ударю, и послушно повернул ко мне лицо. В глазах его читались беспокойство и страх, но в то же время и упрямство. — Не бей, господин!.. — проговорил он не то умоляюще, не то угрожающе. Я вспомнил, как наш изверг капитан издевался над юношей. — Арнак! — проговорил я менее суровым голосом. — Я сказал, что не трону тебя, если ты не будешь меня влить своим поведением. Не дури и отвечай мне честно. Кто тот, второй? — Вагура. — Индеец? Юноша утвердительно кивнул. — Это тот, твой приятель с нашего корабля? — Да, господин. — Как вы спаслись? — Мы плыли. Вода вынесла. — А кто уцелел, кроме вас? Арнак снова заколебался. Веки его чуть приметно дрогнули. Он закрыл глаза, чтобы я не приметил его смущения. — Кто же еще спасся? — настаивал я. — Он, — шепнул юноша нерешительно. — Но… Снова молчание. — Что «но»? — Но… он умер. Я догадался, что речь идет о капитане, и решил не касаться щекотливой темы, чтобы не смущать молодого индейца. Выяснить эту историю можно будет позже, в более удобную минуту. Важнее для меня сейчас было другое. — А кто еще спасся с корабля? — Больше никто, господин. — А на острове есть жители? — Нет, господин. — Ты уверен, что это необитаемый остров? — Да, господин. Сведения были утешительные. Я верил в их правдивость, так как прежде и сам пришел к тому же выводу. Мне жаль было беднягу Вильяма, чего я не мог сказать обо всей остальной команде. Это была банда головорезов, которых на корабле держал в повиновении безжалостный кулак капитана, зато на суше она была способна на любое, самое мерзкое преступление. На необитаемом острове жить с ними было бы невозможно. И вот я оказался перед лицом новой проблемы, проблемы двух юных индейцев. Что они представляли собой в действительности, я не имел ни малейшего понятия. Целые годы провели они в рабстве, их бесчеловечно истязали, над ними глумился негодяй-хозяин. В таких условиях, уродующих характер, что доброе могло в них развиться? Коварство, хитрость, вероломство, жестокость — как раз те качества, которые поселенцы и Считали свойственными индейцам, — в душах двух угнетенных юношей, несомненно, должны были расцвесть полным цветом. Об индейцах у меня было сложившееся мнение. С самого раннего детства сохранил я в памяти рассказы о жестоких схватках с краснокожими воинами, и, хотя в Вирджинии их давно уже истребили, до нас постоянно доходили страшные слухи из более отдаленных районов Запада. В истории моей семьи имеется немало кровавых эпизодов войны с индейцами. Моему прадеду, звавшемуся, как и я, Ян Бобер, через несколько лет после прибытия на американскую землю лишь волей случая удалось избежать смерти, когда индейцы неожиданно напали на английские поселки и поголовно уничтожили их обитателей. Отец мой, Томаш Бобер, в неполных двадцать лет добровольно вступил в армию прославленного Бэкона, очистившего от индейских племен всю долину реки Соскуиханны. В памяти моей свежи были страшные рассказы отца о нападении диких туземцев на землю английского пионера-поселенца, поставившего свой дом слишком глубоко в лесах, в стороне от своих земляков. Правда, затем индейцев постигла заслуженная кара. Отряд мстителей, в числе которых был и мой отец, не знал покоя до тех пор, пока поголовно не истребил в округе всех краснокожих, всех, вплоть до грудных младенцев. Этот рассказ, впервые услышанный мной еще в детском возрасте, произвел на меня неизгладимое впечатление и породил стойкую неприязнь к индейцам. — Почему ты хотел меня убить? — спросил я Арнака. Юноша не понял и посмотрел на меня вопрошающе. — Там, на южном берегу, несколько дней назад ты выстрелил в меня из лука, — пояснил я. — Это не я, — ответил он тихо. — Это Вагура. — Зачем он стрелял? — Ты — белый, господин. «Вот их благодарность! — с горечью подумал я. — Я спас его от смерти, а мне — стрела в спину. Неужели белый цвет моей кожи достаточный повод для убийства? Разве все белые одинаковы?» Но минуту спустя в голову мне пришла другая, более трезвая мысль: «А может быть, этих парней довели до такого состояния, что они уже не способны отличать белого от белого и всех считают законченными негодяями?» Арнак, будто угадавший ход моих мыслей, нерешительно оправдывался: — Вагура молодой… горячий… Луч восходящего солнца пробился в пещеру сквозь дыру в каменной кладке. Время шло, надо было искать выход из неясной ситуации и энергично брать инициативу в свои руки. — Арнак! — обратился я к индейцу. — Когда ты стоял привязанный к мачте, кто тебе ночью дал воду? Юноша смотрел на меня испытующе, но не отвечал. — Ты не помнишь? — Помню, — тихо проговорил он. — Так кто? — Ты, господин. — А ты знаешь, что из-за этого случилось? Он не совсем понял вопрос. Тогда я стал ему напоминать. — На следующий день был сбор команды на палубе, недалеко от твоей мачты, разве ты не видел? — Видел. — Кого капитан хотел убить? — Тебя, господин. — Вот видишь, ты все помнишь. А кто тебе разрезал путы во время бури, незадолго до крушения корабля? — Ты, господин? — вырвалось у него. — Да, я. — Я не знал… — прошептал он. Арнак смущенно заморгал. Я видел, что он взволнован. — А вы, — продолжал я голосом, полным укора, — вы хотели меня убить из лука. Юноша, явно смущенный, как видно, осознавал недостойность своего поведения. Значит, юный дикарь отнюдь не был туп и обладал способностью понимать свою вину. Более того, от моего внимания не ускользнуло, что он хотел что-то разъяснить, как-то загладить свой поступок, доказать свои добрые намерения, но не знал, как это сделать. В конце концов на мой вопрос, зачем они в меня стреляли, он в оправдание опять повторил то же, что говорил прежде: — Ты — белый, господин! «Чья же вина, что у этих туземцев сложилось столь искаженное представление о нас, белых? Быть может, это вина не их, а самих белых?» Я склонился над ним и взмахом ножа рассек на нем путы. — Ты свободен! Иди! Растирая онемевшие ноги и руки, он не сводил с меня изумленного взгляда и глотал слюну, словно у него вдруг пересохло в горле. — Ты голоден, — заметил я дружеским тоном. — Да, господин. — Давай-ка сейчас уберем камни от входа, и ты иди. Кстати, скажи Вагуре, чтобы стрелы поберег для более подходящего случая… Потом вы сходите в лес за хворостом для костра, и мы приготовим себе на завтрак пару зайчишек… В одно мгновение выход из пещеры был разобран. Арнак выскочил наружу и с громким криком помчался в глубь кустарника. Я взял лук и-стрелы, копье, нащупал у пояса нож и медленно вышел вслед за ним. Яркий свет дня ударил мне в глаза. Остановившись посередине поляны, я прищуренным взглядом внимательно осмотрел окружающие меня заросли. Там никого уже не было, Арнак исчез, словно канул в воду, кустарник сомкнулся за ним плотной стеной. Я занялся костром, присел возле него на корточки и, положив оружие рядом, начал раздувать угли, не успевшие еще остыть со вчерашнего вечера. Весь я был на виду, и всадить в меня без промаха стрелу из ближайших зарослей не составило бы никакого труда. И потому, возясь с костром, я все же внимательно поглядывал вокруг, готовый в любую минуту схватить оружие и отразить нападение. Но вокруг все было тихо и спокойно. Когда первые угли в золе стали тлеть, из чащи появились юные индейцы, тащившие огромные охапки сухого хвороста. За Арнаком чуть в стороне шел Вагура. Шестнадцатилетний парнишка не скрывал своего страха и смотрел на меня так, словно я собирался его съесть. Занявшись приготовлением завтрака, я поторапливал и юношей. Дел было предостаточно: раздуть и поддерживать огонь, извлечь из ямы и освежевать зайцев, привести из ручья воды в тыкве, обстругать два прута для вертелов… — Держи! — крикнул я Арнаку, бросая ему нож. Поймав оружие и держа его в руке, юноша оторопел. При виде его растерянного лица я от души рассмеялся в объяснил, о чем идет речь: — Беги в лес, отыщи две прямые ветки и обстругай их! Будем печь на них зайцев!.. Арнак оценил оказанное ему доверие и не мог скрыть своей радости. На лице его промелькнуло что-то похожее на улыбку. Он бросился в чащу кустарника, а возвратившись с прутьями, тотчас же вернул нож.«Я НЕ ПЯТНИЦА!»
Итак, мы стали жить втроем. Не зная нрава юных моих собратьев по несчастью и вообще не будучи об индейцах особо высокого мнения, я старался по возможности держать их от себя на расстоянии. Шалаш я велел им поставить от моей пещеры шагах в двадцати. Я не настолько им доверял, чтобы торопиться впустить их к себе. Впрочем, индейцы и сами проявляли определенную настороженность и предпочитали спать отдельно. В хозяйстве моем прибавилось теперь ртов, но зато несравненно легче стало добывать пищу и вообще выполнять любую работу. В лице обоих я обрел недурных помощников. Они отлично стреляли из лука, особенно Арнак, который почти никогда не промахивался. Им знакомы были породы лиан, куда более подходящих для тетивы и веревок, чем те, которыми прежде пользовался я. Существенные выгоды извлекал я из превосходного знания ими растительности острова. В первый же день Арнак отыскал в зарослях мясистые листья какого-то вида агавы, повязки из которых с поразительной быстротой исцелили мою рану в плече, оставленную стрелой. Значительно разнообразнее стал и наш стол: юноши знали множество дикорастущих овощей и съедобных кореньев. Не было теперь недостатка и в кокосах: проворные парни вскарабкивались на самые высокие пальмы и стряхивали с них плоды. Редкостное знание ими здешней растительности неопровержимо свидетельствовало о том, что родом они из местности, расположенной недалеко от острова. В один из первых же дней нашей совместной жизни разговор зашел именно на эту, столь важную для меня тему, поскольку я ни на минуту не оставлял мысли о том, как выбраться с острова. Они рассказали мне, что их племя зовется араваками и живет оно на берегу Большой земли, а их деревня лежит на самом берегу океана. «Большой земли?» — пронеслось у меня в голове. — А не знаете ли вы большой реки, которую испанцы зовут Ориноко? — Я слышал о ней, — ответил Арнак, — в устье этой реки живут индейцы племени гуарани, наши враги. — Если они ваши враги, значит, живут недалеко от вас? — Далеко, господин. Чтобы добраться до селений гуарани, наши воины плывут на лодках вдоль берега моря столько дней, сколько пальцев на двух руках. — А ты знаешь, в какую сторону плывут ваши воины? — Знаю, господин. В сторону восходящего солнца и до пути переплывают еще большой залив. Из всего этого напрашивался вывод, что родина юношей лежала где-то на западе от устья реки Ориноко. Мне нравились ясные, толковые ответы Арнака. Я с симпатией смотрел на его темно-бронзовое лицо, правильные черты которого, не лишенные своеобразной привлекательности, изобличали в нем, что ни говори, существо мыслящее. У него были тонкие, слегка поджатые губы, прямой, красиво очерченный нос и большие черные мечтательные глаза. Стройная фигура придавала ему присущую многим индейцам горделивую осанку в противоположность Вагуре. Вагура, коренастый парень с толстыми губами, широкими ноздрями и живым характером, можно сказать некрасивый, являл собой тип, совершенно отличный от своего старшего товарища, хотя и был из одной с ним деревни. На корабле я знал их как запуганных, забитых, отупевших от нескончаемых истязаний зверенышей. Этот тяжкий период жизни оставил на обоих неизгладимые следы: тела их были покрыты глубокими шрамами, уши изорваны. Левое ухо у Вагуры было полностью отрезано. К счастью, длинные прямые волосы в какой-то мере прикрывали эти изъяны. Тяжкие травмы с той поры остались и в их душах. Правда, с каждым днем пребывания на свободе состояние подавленности у них постепенно рассеивалось, и хотя от постоянной настороженности они еще не избавились, в остальном как же они преобразились за это время! Насколько я мог понять из их рассказов, юноши попали в рабство четыре года назад. Арнак был тогда в возрасте Вагуры. За четыре года многие детали, конечно, могли в его памяти стереться. Я обратил на это его внимание, выразив сомнение в достоверности рассказанных им подробностей. — Нет, помню, — заверил меня индеец с непоколебимой уверенностью, — помню все, как было. — А рядом с вашими селениями нет больших островов? — Рядом нет. У нас широкое море, далеко» далеко; много дней плыть на каноэ — островов нет. — Карибское море усеяно островами, — усомнился я, — а ваше море без островов? — Да, господин. Оставалось лишь сожалеть, что я так скверно знал географию этих мест… Со слов Арнака у меня сложилась не очень ясная картина, но я не отступал. — И в селении у вас даже не слышали о каких-нибудь островах? — О-о, слышали, господин. Есть такой остров, на котором живут плохие люди. Испанцы. Это они напали на нашу деревню и захватили нас в рабство. Им нужно много рабов, чтобы ловить в море жемчуг. Рабы ныряют… — Как же ты оказался на нашем английском корабле «Добрая Надежда», если ты, как утверждаешь, попал в руки к испанцам? — Англичане напали на испанский корабль и захватили всех рабов. — А ты не помнишь, как назывался остров, на котором ловят жемчуг и живут плохие люди? Арнак коротко посовещался с Вагурой на своем аравакском языке, а затем уверенно сказал: — Маргарита, господин. Это название мне не раз доводилось слышать на пиратском судне. Остров лежал в нескольких сотнях миль западнее устья Ориноко и острова Тринидад. На корабле знали о его богатствах и давно точили на него зубы. На путях к острову можно было перехватывать испанские корабли с богатой добычей. — Далеко этот остров от вашего селения? — Несколько дней быстро плыть на каноэ. — В какую сторону? — В сторону заходящего солнца. Картина стала проясняться. Селение юношей находилось на материке, примерно на полпути между устьем Ориноко и островом Маргарита. — Большой это остров? — спросил я. — Люди говорят, большой, — ответил Арнак. У меня мелькнула мысль, а не Маргарита ли часом тот обширный остров на севере, очертания которого видны с вершины моего холма? — Вы заметили остров на севере? — задал я индейцам вопрос. — Да, господин. — Может, это и есть Маргарита? В глазах юношей мелькнуло беспокойство. Одной лишь мысли, что столь близко могут оказаться те самые «плохие люди», было достаточно, чтобы вселить в них тревогу. — Мы не знаем, господин, — пробормотал Арнак, — не знаем… — А на юге от нас тоже остров? — Нет, там не остров, господин, — живо возразил юноша. — Не остров? — Нет, это Большая земля. — Почему ты так уверен? Юноши были твердо убеждены, что там Большая земля, и убежденность их основывалась на различных приметах, и прежде всего на том, что наш остров время от времени навещал грозный владыка южноамериканских лесов — ягуар. Ягуары живут только на материке. А если ягуар здесь появлялся, значит, он мог приплывать только с юга через пролив. Это подтверждают и следы на берегу, а однажды юноши даже видели, как он плыл. — Плыл? Разве он может переплыть такое расстояние по воде? — перебил я их недоверчиво. — Он плыл, господин. Мы видели своими глазами. Ягуар хорошо плавает… — Но зачем ему сюда плавать? — На западном берегу острова много-много черепах. Ягуар любит есть черепах. Индейцы слыли тонкими знатоками тайн природы я повадок зверей. Не приходилось сомневаться, что наблюдения юношей были достоверными, а выводы правильными. — Но если там Большая земля, отчего же вы не переплыли пролив, чтобы добраться к своим? — Мы пробовали, господин. На плоту, — сказал Арнак, — но в проливе очень сильное течение. Нас вынесло в открытое море. Нужна лодка и хорошие весла… К такой же мысли, помнится, пришел и я. Но как построить лодку, если в распоряжении у нас единственный инструмент — мой охотничий нож? Имея теперь больше свободного времени, я решил заняться гончарным ремеслом. Над костром мы могли печь мясо на вертеле, но из-за отсутствия посуды не могли его варить. Племя араваков владело искусством изготовления посуды из обожженной глины. При активной помощи юношей я вскоре добился неплохих результатов. Неподалеку от озера Изобилия мы отыскали подходящую для дела глину, рядом с моей пещерой построили из камней печь. Затем занялись лепкой и обжигом. Мне припомнилось из книги о Робинзоне, с каким трудом давалась ему эта работа. Первые попытки оказались неудачными и у нас — горшки поначалу лопались. Но потом дело понемногу наладилось. Возможность варить пищу оказалась весьма существенной. Мясо, приготовленное теперь разными способами, обрело новые вкусовые качества, а некоторые овощи из тех, что собирали молодые индейцы, особенно разного рода коренья, вообще годились в пищу только в вареном виде. Воспоминание о Робинзоне Крузо оживило в моей памяти многие из его приключений, и особенно перипетии отношений с Пятницей, таким же, по существу, индейцем, как Арнак или Вагура. Робинзон не питал против краснокожих предубеждения, присущего мне, уроженцу приграничных районов Вирджинии, оттого ему не составило особого труда возлюбить своего Пятницу, подобно тому, как добрый пастырь любит свою преданную паству. К тому же и Пятница был совсем не таким, как мои юные товарищи. Какой восторг он испытывал оттого, что мог служить своему избавителю, с какой радостью ставил его ногу себе на темя в знак полной покорности, каким неизбывным глубоким счастьем наполняла его возможность верного служения своему господину до последнего вздоха! Идиллический образ столь преданного и благородного дикаря не оставлял теперь меня в покое и порой в свободные минуты будил во мне заманчивые, но, признаюсь, несбыточные мечты. Моим товарищам в отличие от Пятницы не свойственно было впадать в неистовый восторг, они не разражались то и дело приступами буйного детского смеха; особенно сдержанным был Арнак. Однако все работы они выполняли охотно, хотя, впрочем, без особого энтузиазма и не слишком торопясь, но и без проволочек. «Вот бы, — точила меня мысль, — вот бы сотворить из этих парней этаких двух новых Пятниц! Перевоспитать их, превратить в усердных, преданных мне до последнего вздоха слуг, готовых всю жизнь следовать за своим господином неотступно как тени, какпсы, повсюду, даже в леса Вирджинии или Пенсильвании». Я был белым, они краснокожими. Обычно принятым в этих краях Америки способом — грубой силой — я мог бы превратить их в рабов, безответных слуг. Но мне хотелось не этого. Мне хотелось взрастить в них идеалы служения мне, дабы они сами добровольно пошли за мной, своим господином, бесконечно счастливые на манер Пятницы. Я приступил к осуществлению своего замысла с хитростью человека, наметившего себе определенную цель и стремящегося к ней любыми путями. В один из дней, после захода солнца, мы сидели у костра, умиротворенные сытным ужином и довольные друг другом. — Я расскажу вам, — обратился я к юношам, — необыкновенную историю одного человека, англичанина, который, как и я, несколько десятилетий назад после кораблекрушения попал на необитаемый остров где-то здесь, в наших краях, и прожил на этом острове половину своей жизни… Хотите послушать? Они не возражали, а Арнак спросил: — На необитаемом острове? Здесь, на нашем? — Нет, — ответил я, — тот остров прежде был необитаемым, а потом на нем обосновались английские и испанские поселенцы… Попавшего в кораблекрушение англичанина звали Робинзон Крузо… И, стараясь подбирать наиболее простые и понятные слова, я поведал им историю Робинзона Крузо, как она запомнилась мне самому по книге. Юноши слушали меня с большим интересом: история была занимательной сама по себе, происходила где-то здесь, неподалеку от их родины, героем был их земляк, похожий на них самих и возрастом и родом. Арнак, как обычно, сидел с непроницаемым лицом и спокойным взглядом, однако в глазах его мерцала искра, которой прежде не было. — Занятная история, правда? — прервал я затянувшееся молчание, которое воцарилось вокруг костра после того, как я кончил рассказ. Кивками они выразили свое согласие. — Этому Пятнице, — продолжал я, — посчастливилось изведать в жизни подлинное блаженство оттого, что он имел возможность до самозабвения служить своему господину. Для него дни проносились словно в сказке. Многие люди хотели бы оказаться на его месте и завидовали бы счастью, какое выпало на его долю… Юноши молчали, устремив неподвижные взгляды в огонь костра. На лицах у них было какое-то неопределенное выражение. — Разве вы не разделяете моего мнения? — спросил я удивленно. Помолчав, Арнак едва слышно проговорил: — Нет, господин. — Нет?! — Нет, — повторил Арнак и бросил на меня испуганный взгляд. — Ты, вероятно, не понял моего рассказа. — Нет, я понял. — И ты не думаешь, что Пятница был счастлив? — Не думаю, господин… Он хотел добавить что-то еще, но не решился и замолчал, опасаясь моего гнева. — Говори все, что думаешь, не бойся, — подбодрил я его доброжелательно. — Пятница… Пятница был рабом господина Робинзона, — выпалил Арнак. Признаться, в первое мгновение я опешил. — Рабом? — Да, господин. Жалким рабом. Мне становился понятным ход мыслей Арнака. Я неплохо знал жизнь, обычаи и психологию североамериканских индейцев, и теперь мне это помогло легче проникнуть в мир представлений моих товарищей. Первобытные, полудикие индейские племена, в том числе, безусловно, и араваки, являли собой слабо связанные сообщества взаимонезависимых людей, выполнявших лишь простейшие функции, необходимые для поддержания жизни, и не знакомых с теми сложными формами труда и зависимости одних от других, какие характерны для нашего цивилизованного общества. На войне индейцы захватывали пленников — да, конечно, — не затем лишь, чтобы допустить их в свое племя на правах равных с равными либо убить для отправления каких-то своих темных религиозных обрядов. Рабства — во всяком случае, в таких формах, как у нас, — насколько мне известно, у них не существовало. Его впервые утвердили в Америке европейцы, и притом жесточайшими методами, на своих плантациях и шахтах. Не существовало у индейцев и никаких форм прислуживания одних другим, будь то добровольное или принудительное. Именно поэтому Арнаку и Вагуре отношение преданного душой и телом Пятницы-слуги к Робинзону представлялось чем-то совершенно непонятным и абсурдным. Если Пятница всю жизнь работал на Робинзона, значит — в примитивном представлении моих юных товарищей — он был рабом белого господина, а если при том еще и радовался, значит, и вовсе был не в своем уме. Я понял, что в стремлении достичь цели и обратить юных индейцев на путь Пятницы мне предстоит преодолеть упорное сопротивление, но это меня не смутило. Напротив, это только разожгло мое нетерпение. Вероятно, и тут давала себя знать гордыня достойного сына своих вирджинских предков. Я превосходил юнцов и по уму, и по опыту, по возрасту и по крепости своих кулаков, не говоря уже о подавляющей силе моей воли. Так отчего бы мне и не приспособить их для своих нужд? Я еще раз обрисовал им в самых привлекательных красках жизнь Пятницы, растолковав в наиболее доступной форме всю разницу между свободным слугой и рабом. Парни слушали рассеянно, погруженные в унылое молчание. Всячески расхвалив завидные качества преданного Пятницы, я обратился к Арнаку: — Как и Робинзон Крузо, я тоже дам тебе новое имя. Теперь ты будешь Пятница. — Я — Арнак, господин, — тихо ответил юноша, чуть заметно оживившись. — Арнак — не Пятница! — Пятница! — произнес я настойчиво. — Сегодня Арнак умер, родился Пятница. Он взглянул на меня внимательно, словно пытаясь проникнуть в суть моих замыслов. Минуту спустя с очень серьезным выражением лица он заверил меня: — Нет, господин, Арнак не умер! — Неправда! — возразил я, повышая голос. — Арнака больше нет. Ты Пятница, и конец! Юноша решительно, но очень спокойно произнес: — А-р-н-а-к, господин! Его невозмутимое упорство начало меня раздражать. Он открывался для меня с какой-то новой стороны, несвойственной его обычному поведению. Откуда бралось у этого краснокожего мальчишки такое упорство? Я решил провести пробу сил, пусть бы мне даже пришлось при этом отхлестать его за непослушание. — Пятница! — обратился я к Арнаку в тоне приказа. — Подай мне вон ту тыкву с водой! Тыква лежала в нескольких шагах от костра. Парень понял, что это вызов. Он замер, в нем вспыхнуло чувство протеста. Взгляд его, обращенный прямо на меня, был тверд. Однако написанное на моем лице выражение твердой решимости, видимо, удержало его от готовой разразиться вспышки. Он сник. Потом встал, медленно отошел от костра и принес мне тыкву с водой. Я дружелюбно улыбнулся ему. Отпил глоток воды. — Спасибо тебе, друг Пятница! Парень сел на прежнее место у костра. Нервно пригладил волосы и, глядя в огонь, пояснил мне вежливо, но твердо: — Арнак принес тебе воду, господин! «Вот упрямый бес!» — подумал я с удивлением, хотя меня так и разбирала злость.Пора дождей подходила к концу, ливни иссякали. Солнце, еще недавно стоявшее в дневные часы на севере, постепенно возвращалось в зенит. Зной с каждым днем становился все нестерпимее. Тяжелые работы мы старались теперь выполнять только по утрам, на рассвете, и вечерами, пока не стемнеет. Возделанное поле, предмет моей гордости, доставляло не только радости, но и огорчения. Дело в том, что кукуруза взошла буйно и дружно, зато ячмень совсем зачах. С ним происходило что-то непонятное. Мало того, что он очень медленно прорастал, но и, поднявшись с трудом, на какой-нибудь вершок, словно испуганный своей дерзостью, начинал скручиваться, хиреть, сохнуть. Ему явно чего-то не хватало. Для меня так и осталось неразгаданной загадкой, отчего ячмень на острове у Робинзона Крузо так прекрасно прижился и давал богатый урожай, а у меня — полная неудача. Жаркий влажный климат, видимо, все-таки не подходил для культивирования ячменя. Мне становилось ясно, что ячмень — культура умеренного климата — совершенно не переносит тропической жары. Зато кукуруза моя разрасталась на славу! Однако, когда она вытянулась выше человеческого роста и початки ее, плотно набитые множеством зерен, стали созревать, на нас свалились новые заботы. Многочисленное пернатое, да и четвероногое племя стало точить клювы и зубы на мое поле, с необычайной прожорливостью разворовывая урожай. Поочередно сменяя друг Друга, мы бдительно караулили поле с рассвета дотемна, а потом и круглые сутки, поскольку обнаружилось, что любители полакомиться кукурузой наведываются и по ночам. Я караулил наравне с индейцами. В один из дней в часы моего дежурства мне понадобилось проверить участки леса, где я расставил новый вид силков на зайцев. Арнаку, ничем в тот момент не занятому, я поручил меня подменить. — Пятница! — окликнул я его. — Мне надо идти в лес проверить силки. А ты покарауль пока кукурузу. Уверенный, что он понял меня, я ушел. Каково же было мое изумление, когда, вернувшись из джунглей, я застал его сидящим на том же месте, где я его оставил. — Ты почему здесь, а не на кукурузном поле? — возмутился я. Бросив на меня косой взгляд, он ничего не ответил. — А Вагура на поле? — спросил я. — Не знаю. — Кукуруза осталась без надзора? — Может быть. Меня охватил дикий гнев. — Что это значит? Я велел тебе идти на поле! — Нет, господин. — Что? Нет? Вдобавок ко всему ты еще и лжешь? — вскипел я и занес руку, чтобы влепить ему затрещину. В ожидании удара он даже не шелохнулся. Я не ударил. В его взгляде наряду с упрямством я прочел испуг и что-то похожее на мольбу. Это была немая мольба пощадить его достоинство. Рука у меня опустилась. Я опомнился. — Арнак, — проговорил юноша сдавленным голосом, — Арнак не лжет. — Не лжешь? — стиснул я кулаки. — Разве я не тебе велел караулить поле? — Нет, господин. Не мне. — Кому же, черт побери? — Пятнице. — И тише добавил: — Я не Пятница, я — Арнак. Я стал прозревать. Мне открылись дотоле скрытые тайники его души: это не было простое упрямство дикого индейца.
БУНТ МОЛОДЫХ ИНДЕЙЦЕВ
Проходили недели нашей совместной жизни. Я обретал все большую уверенность, что индейцы не вынашивают против меня враждебных замыслов. Во всяком случае, я не замечал в их поведении ничего подозрительного. Скорее наоборот: это я все еще вызывал у них какие-то опасения. Нередко я подмечал, как они украдкой бросали на меня пугливые взгляды. Я не мог найти этому объяснения, поскольку жили мы довольно дружно, а от мысли навязать им новые имена я быстро отказался, натолкнувшись на столь упорное с их стороны сопротивление. — Почему вы боитесь меня? — спросил я их как-то без обиняков. Они переглянулись и ничего не ответили. Молчание их служило лучшим доказательством того, что я не ошибался. Я всегда относился к ним справедливо, разными способами выказывая свое расположение. Поэтому недоверчивость их меня удивляла. — Арнак! — допытывался я. — Ты старше и разумнее! Я требую ответить мне, отчего вы меня боитесь! Потому что я белый, да? Арнак медлил с ответом. Он был явно смущен. — Причина в том, что я белый? — настаивал я. — Нет, господин, — ответил он наконец, — не только… — Да говори же толком, черт побери… — Ты был на корабле… — На корабле? — Да, господин. — Ну и что из этого? Ведь это я на корабле пришел тебе на помощь. Разве ты забыл об этом? — Нет, господин. Но корабль был плохой… Он грабил наши деревни, убивал индейцев, увозил людей в рабство, издевался над ними… А ты был с ними… — Значит, ты считаешь, что я такой же злодей и пират, как и все остальные на корабле? — Не совсем, но… — Но все-таки пират, да? — Да, господин! — ответил индеец с подкупающей откровенностью. — Ты ошибаешься, Арнак! Я не пират и не злодей! Я попал на пиратский корабль по жестокой необходимости, а не по своей воле… Вы боитесь, что я могу продать вас в рабство? — Нет, господин! Продать нас нельзя, мы будем драться до последнего вздоха. — Ты напрасно все это говоришь. До этого дело никогда не дойдет. Я ни за что не применю против вас силы… Если мы когда-нибудь выберемся отсюда, а ведь рано или поздно это случится, вы поплывете в свою деревню, а я — на свою родину, на север. Для придания этим словам вящей убедительности я рассказал им в доступной для их понимания форме о своих последних злоключениях в Вирджинии, объяснив, как и почему я совершенно случайно оказался на пиратском корабле. Индейцы слушали меня с напряженным вниманием, но, когда я закончил рассказ, по их замкнутым лицам невозможно было понять, удалось ли мне развеять их сомнения. Хотя казалось, что да. По вечерам у костра беседы наши нередко обращались к одной и той же теме: как нам вырваться из нашего островного заключения. Я решил, что мне лучше всего было бы добраться вместе с юношами до их родного селения, местоположение которого мы предполагали где-то недалеко к востоку от нас, на побережье материка. Я знал, что шторм, до того как бросить на скалы «Добрую Надежду», нес нас много дней кряду на юго-запад, и, значит, теперь устье реки Ориноко и родную деревню моих новых друзей следовало искать где-то на востоке. Попав в их деревню, я сумел бы затем с помощью индейцев добраться до заселенных англичанами Антильских островов. В один из дней я отправился с Арнаком — Вагура оставался караулить кукурузу — на южную оконечность нашего острова, чтобы еще раз осмотреть пролив между островом и материком. Пролив был неширок, миль восемь-девять, однако морское течение, как уверял Арнак, было здесь очень сильным и устремлялось сначала с востока на запад, а потом поворачивало на север, в открытое море. Мы нашли место, с которого удобнее всего было бы отчалить от острова, но на чем? — В том-то и дело — на чем? — произнес я вслух, скорее сам для себя, чем для своего спутника. — Вернее, всего было бы на лодке. Но сколько понадобится времени, чтобы изготовить лодку с помощью одного-единственного небольшого ножа? — Можно выжечь дерево, господин, — подсказал идею Арнак. — Выжечь можно, но это тоже потребует многих месяцев. Я думаю, надо еще раз попробовать на плоту. Как ты считаешь? — Сильное течение… — Плот построим попрочнее и с хорошим рулем, а кроме того, выстругаем три прочных весла. Поставим парус и пустимся в путь, когда ветер будет с севера в сторону земли. Я думаю, преодолеем течение. — Парус? — переспросил индеец. — Да, простой небольшой парус. У нас нет для этого парусины, но зато вокруг щедрая природа. Сплетем из тонких лиан плотную циновку, легкую и прочную, как полотно. Покроем ее широкими листьями, и получится парус — лучше не надо… Я был исполнен уверенности в успехе, и вера эта передалась Арнаку. Переплыть втроем пролив с тремя веслами и под парусом представлялось нам теперь предприятием вполне осуществимым. Я не сомневался, что в самом скором времени нам удастся выбраться с острова. К строительству плота мы решили приступить сразу же после сбора кукурузы. На южную оконечность острова мы добрались довольно быстро: до полудня оставалось еще немало времени. День, довольно пасмурный и не слишком жаркий, давал возможность идти сравнительно быстро, и, воспользовавшись этим, мы направились берегом дальше, на западную оконечность острова, которую я до сих пор совсем не знал. Подтвердились рассказы юношей: по пути мы встретили много следов черепах, выходивших по ночам из моря на сушу. Настоящее черепашье царство разместилось на выступающей в море песчаной косе. Здесь на каждом шагу встречались панцири черепах, нашедших на суше свою гибель. — Сколько панцирей, — заметил я. — Много дохнет черепах… — Это его работа! — пояснил Арнак. — Он любит есть черепах. — Ягуар? — Да, господин. — Значит, правда, что ягуар переплывает пролив, как ты однажды рассказывал? — Конечно, правда. — Несмотря на течение? — Он сильнее течения. Мы обшарили прибрежные заросли, начинавшиеся сразу же за песчаными дюнами, и довольно быстро отыскали черепаху. Средней величины, она весила фунтов около пятидесяти. Мы перевернули ее на спину, прирезали, затем извлекли из панциря мясо и, завернув его В листья, уложили в две корзины, которые были у нас за плечами. Пора было возвращаться, и тут вдруг Арнак, ходивший неподалеку, издал предостерегающий окрик. Я схватил лук и бросился к нему. — Он! — прошептал индеец, указывая на землю. На песке и на траве отчетливо вырисовывались отпечатавшиеся следы ягуара. Присмотревшись к ним внимательнее, я понял предостережение Арнака: следы были свежими. Хищник рыскал здесь не раньше сегодняшнего утра. Не двигаясь с места, мы внимательно вглядывались в окружающие нас заросли. — Уйдем отсюда, господин! — прошептал Арнак. На его посеревшем лице отражалось сильное беспокойство. До берега моря было недалеко. Два десятка прыжков сквозь колючие заросли — и мы выбрались из чащи на более безопасное место. Держась ближе к воде, мы пустились в обратный путь. — Может, он спал недалеко от нас, — оправдывался Арнак, обретя снова свой прежний здоровый бронзовый цвет лица. — Очень может быть, — согласился я. — Веселенькое было бы дело, разбуди мы его ненароком! Я взглянул на наши копья, луки и стрелы, которые хотя и были изготовлены из самых прочных сортов дерева, однако представляли собой слишком слабое оружие против такого мощного хищника, как ягуар. После нескольких часов пути мы подошли к знакомым местам в окрестностях нашей пещеры. Проходя неподалеку от могилы капитана, я отклонился в сторону от дороги, чтобы взглянуть на это место. Арнак молча следовал за мной. Могилы я не нашел. Дожди сровняли холм, смыв все следы. — Где-то здесь я его похоронил, — проговорил я, обращаясь к индейцу и краем глаза следя за выражением его лица. Он знал, о ком я говорю, но не выказал ни беспокойства, ни замешательства. — Долго пришлось с ним драться? — неожиданно спросил я. — Нет, господин, — отвечал Арнак, глядя мне прямо в глаза. И здесь меня впервые поразило его необыкновенное прямодушие. — Когда вы на него напали? — продолжал я допытываться. — Сразу, как он вышел из воды? — Нет. — Расскажи, как это было. Рассказ его был простым и потрясающим. Волны смыли Арнака с тонущего судна. Из последних сил держась на поверхности, невзирая на шторм, он доплыл до острова и упал на песок. Спустя какое-то время он увидел человека. Это был Вагура, которого волны тоже выбросили неподалеку на берег. Вдвоем они побрели дальше. У опушки леса услышали голос, взывавший о помощи. Подойдя ближе, они буквально наткнулись на капитана, лежавшего на земле. Он был в сознании, но двигался с трудом, кажется, вывихнул ногу. Узнав их он приподнялся на локтях и выхватил пистолет. Видя что они собираются бежать, он грозным голосом, каким имел обыкновение орать на них на корабле, приказал: — Арнак, ко мне, скотина! Они убежали. Однако, оправившись от первого испуга, решили, что должны убить его. Тогда они не знали еще, что находятся на острове и что убийство капитана является для них неизбежной необходимостью. В лесу они быстро вооружились двумя дубинами и вернулись к капитану, он выполз из зарослей, опасаясь, очевидно, внезапного нападения, и лежал теперь на прибрежном песке у самой воды. Недолго думая, они бросились к нему. Он встал. В левой руке У него был пистолет, в правой — толстая палка. Прицелившись в Арнака, он спустил курок, но выстрела не последовало — порох, вероятно, отсырел. Тогда он занес для удара палку, но Арнак оказался проворнее и страшным ударом дубины по голове свалил капитана на землю. Увидев, что он мертв, они убежали на южную часть острова, опасаясь других пиратов, которые, могло статься, тоже спаслись. Арнак закончил свой рассказ. Он устремил на меня внимательный взгляд и, как видно, отнюдь не чувствовал себя в чем-либо виноватым. Минуту спустя он спросил меня голосом, в котором звучала гордая, чуть ли не вызывающая нота: — Ты удивлен, что мы его убили? Поставленный в тупик такой исполненной чувства собственного достоинства позицией этого двадцатилетнего индейца, я окинул мысленным взором все связанные с ним события. Этот юный индеец развеивал в прах мои былые представления о краснокожих, представления предвзятые, поверхностные и, стыдно признаться, совершенно ошибочные! А я-то, глупец, собирался превратить его в подобие Пятницы, в этакого безответного херувима в образе дикаря, счастье всей жизни для которого — служить своему белому господину в качестве верного раба. Поскольку я продолжал молчать, а он ждал, Арнак задал новый вопрос: — А ты, господин, на нашем месте поступил бы иначе? — Нет, — буркнул я. Я не забыл, что на корабле и сам вынашивал планы убийства капитана во время шторма, считая это актом необходимой самозащиты.В поле дозрела кукуруза. На следующий день после вылазки на южную и западную оконечности острова мы приступили к уборке урожая. Крохотный клочок земли доставил нам не слишком много хлопот: со сбором початков и лущением зерен мы управились за один неполный день. Урожай выглядел вполне прилично, составив что-то около полутора мешков, и после просушки мы наполнили зерном несколько корзин. Легко себе представить, как вкусны были для нас первые лепешки, испеченные из кукурузной муки! С желтыми плодами, «райскими яблочками» и печеным черепашьим мясом они казались нам королевским лакомством, хотя, думаю, что любой, даже не очень привередливый кулинар счел бы это блюдо более подходящим для собак, нежели для люден. Однако нам на необитаемом острове было не до привередливости, и, не жалуясь в тот период на здоровье, мы поедали все, что было хоть сколько-нибудь съедобным. Три или четыре дня спустя я испытал потрясение, какого мне еще не приходилось испытывать на острове, разве что в ту ночь, когда я захватил Арнака у заячьей ямы и взял его в плен. Втроем мы отправились за кокосовыми орехами, росшими в миле на север от нашей пещеры. Парни взбирались на пальмы и срывали плоды, а я стоял внизу. Бросив случайный взгляд на море, я остолбенел. Там, в каких-нибудь четырех-пяти милях от нас, плыл большой корабль. В лучах утреннего солнца сияли белые паруса. В первый миг я решил, что это мираж. — Арнак! Вагура! — закричал я, указывая на корабль. Волна счастья захлестнула мне сердце. Я давно готовился к этому и теперь знал, что нужно делать. — К пещере! — крикнул я своим товарищам и что есть мочи помчался вперед. Костер после утренней трапезы еще тлел. Мне не составило труда раздуть пламя и подбросить в него сухих веток. Индейцы явились вслед за мной, но несколько замешкавшись. Бежали они, видимо, не слишком торопясь. — На гору! — крикнул я. — Тащите хворост, как можно больше! Сам я схватил пылающую головню и стал взбираться с ней вверх по склону. Холм, у подножия которого находилась пещера, возвышался над уровнем моря саженей на сто — сто пятьдесят. Когда я, обливаясь потом и задыхаясь, достиг вершины, головня еще тлела. Повсюду вокруг, по склонам и на самой вершине холма, рос кустарник. Я быстро наломал кучу веток и развел костер. Он вспыхнул ярким пламенем, но дыма почти не давал: кусты были сухими, без листьев и все в колючках. С вершины холма горизонт перед моим взором значительна расширился. Корабль в море был словно на ладони. Он шел под всеми парусами с востока и держал курс прямо на большой остров, очертания которого вырисовывались на севере. Мне пришел на память наш разговор с индейцами об острове Маргарита и наши предположения, что виднеющаяся на севере земля и есть этот остров. Теперь курс корабля, кажется, подтверждал наши тогдашние предположения. Не Маргарита ли это на самом деле? Надо было быстрее подбросить в огонь зеленых веток, чтобы костер дал побольше густого дыма. Я взглянул вниз, индейцы медленно поднимались по склону. — Эй, там, быстрее! — крикнул я. Однако они словно не слышали. Я крикнул еще раз. И тут с удивлением заметил, что они не тащили с собой веток для костра, как я им велел, а держали в руках — я не поверил своим глазам — только луки и стрелы. «Черт побери! Ну, я вам покажу!» Когда индейцы приблизились, я поразился непривычно замкнутому выражению их лиц. Не доходя до меня шагов двадцать, они остановились. — Господин, — произнес Арнак мрачно и решительно, — мы не хотим костер! Меня словно поразило громом. — Арнак, что ты болтаешь?.. Без костра они нас не заметят. — И пусть! — Ты что, с ума сошел? — Нет, господин!.. Но костра не будет! Я онемел. Воцарилось молчание. Тишину нарушал лишь треск догорающего костра. Упорство индейцев вызвало у меня недоумение. Устремив на них укоризненный взгляд, я двинулся в их сторону. — Господин! — торопливо выкрикнул Арнак. — Пожалуйста, не подходи к нам! Луки они держали натянутыми, хотя, правда, с опущенными вниз стрелами. Не обращая внимания ни на их слова, ни на луки, я продолжал идти. Они стали медленно отступать, явно уклоняясь от стычки. — Что вам взбрело в голову? Говорите же, черт побери! — вырвалось у меня в сердцах. — Мы не хотим быть рабами! — ответил Арнак. — Вы не будете! Кто вас заставит? — Ты ошибаешься, господин! Там плохие люди! — Арнак указал глазами на корабль. — Они захватят нас в рабство. — Ты в этом так уверен? — Да, господин. Это испанский корабль. — А если не испанский? Если английский или голландский?.. Арнак не произнес в ответ ни слова и лишь грустно покачал головой, будто говоря, что все это одно и то же. Парень был, кажется, прав и реально оценивал обстановку. Уроки жизни не прошли для него даром. Да, было горькой правдой: сюда, в богатые воды Карибского моря, все европейские морские державы слали отбросы своего общества. Историю здесь творили и острова во славу корон своих монархов захватывали пираты или люди с пиратскими натурами и склонностями. Здесь, не стихая, бушевала разбойничья война — всяк против каждого, чтобы вырвать друг у друга добычу, захваченную по праву кулака. Однако все они независимо от национальной принадлежности сообща преследовали местное индейское население, расценивая его повсюду лишь как свою добычу, как объект грабежа, истребления или обращения в рабство. Матрос Вильям не раз рассказывал мне и об этом, и о леденящих кровь жестокостях англичан. Охваченный неожиданной радостью появления — после стольких месяцев вынужденного плена — первой ласточки цивилизованного мира, я не подумал, был ли это провозвестник доброго или злого рока. Для моих товарищей — скорее злого, а для меня — кто знает — доброго ли? Вероятнее всего, судно действительно было испанским. Об этом свидетельствовали разные признаки. Но какая плачевная судьба ждала меня в руках испанцев, пусть бы мне даже и удалось скрыть факт своей службы на каперском судне! Англичане и испанцы, как известно, с давних пор соперничая в этих водах, питали друг к другу непримиримую ненависть. Все это пронеслось в моей голове с быстротой молнии. — Хорошо. Огня не будет! — решил я, к видимой радости своих товарищей, и ногой разбросал догоравшие остатки костра. Спускаясь с горы, я размышлял о поразительной решимости, сказал бы больше — несгибаемости юношей. Не следствие ли это на редкость суровой жизненной школы? После стольких недель совместной жизни, протекавшей почти в полном согласии, это было первое по-настоящему серьезное столкновение, столкновение открыто враждебное. А ведь можно было найти другой путь и решить вопрос к общему согласию. Еще до возвращения в пещеру я высказал им откровенно: — Нехорошо, ребята! Друзья так не поступают! Они взглянули на меня встревоженно. — Если у вас возникли какие-то сомнения, — продолжал я, — придите и скажите честно, откровенно, по-человечески… — И добавил с укором: — А луки и стрелы Приберегите для врагов! Бронзовое лицо Арнака стало пурпурным, а Вагура глубоко вздохнул. — Да, ты прав, господин, — произнес Арнак. — Да, да, господин! — как эхо повторил вслед за ним его младший собрат. До самого позднего вечера мы наблюдали за кораблем. Вне всяких сомнений, он шел к острову на севере. Значит, там все-таки населенный остров, и, вероятно, это Маргарита. Индейцы теперь ничуть в этом не сомневались, и одна эта мысль вселяла в них ужас: ведь, значит, это остров беспощадных охотников за жемчугом и за индейцами. На следующий день корабля уже не было видно. Пустынное море шумело и билось волнами о наш остров.
Последние комментарии
4 часов 25 минут назад
4 часов 33 минут назад
4 часов 42 минут назад
4 часов 48 минут назад
6 часов 17 минут назад
6 часов 20 минут назад