Риск [Дик Френсис] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Дик Френсис Риск
Глава 1
В четверг семнадцатого марта утро я провел в волнении, день – в экстазе и вечер – без сознания. В четверг на исходе ночи, где-то в предрассветный час, я медленно выплыл из пучины беспамятства и увидел кошмарный сон. В нем не было бы ничего особенного, если бы я спал. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы осознать, что на самом-то деле я пробудился. Наполовину, во всяком случае. Ни проблеска света. Я думал, что открыл глаза, но я ничего не видел – темнота стояла кромешная. Было очень шумно. Слышалось множество разнообразных звуков, громких и непонятных: рев мощного двигателя, дребезжание, скрип, шорохи. Я лежал, смутно представляя, что происходит, подавленный нескончаемой какофонией. Я лежал на чем-то, напоминавшем матрас. На спине. Я продрог. Тело затекло и ныло. Меня мутило и знобило. Я был совершенно разбит. Я попытался пошевелиться. Почему-то мне не удалось поднести к лицу ни ту, ни другую руку. Они словно прилипли к бокам. Очень странно. Прошли целая вечность. Я чувствовал себя все хуже. Я еще больше замерз и полностью проснулся. Попробовал сесть и ударился головой обо что-то твердое, находившееся прямо надо мной. Я снова лег, подавив внезапный приступ паники, и заставил себя еще раз, шаг за шагом, проанализировать ситуацию. Руки. Почему я не могу шевелить руками? Потому, что мои запястья как будто привязаны к штанам. Это казалось бессмыслицей, но ощущение было именно таким. Место. Интересно, где я? Я. с трудом подвигал затекшими ногами, исследуя. Выяснилось, что я без ботинок. В одних носках. Слева, совсем близко, начиналась стена. Сверху нависал очень низкий потолок. Справа я наткнулся на более мягкую преграду, возможно, матерчатую. Я подался чуть-чуть вправо всем телом и потрогал ее пальцами. Это оказалась не ткань, а сеть. Похожая на туго натянутую теннисную сетку. Она не пускала меня. Я просунул пальцы сквозь ячейки, но не сумел ничего нащупать с другой стороны. Глаза. Если только я внезапно не ослеп (а у меня были серьезные сомнения на этот счет), я лежал где-то, куда не проникал ни один луч света. Блестящий вывод. Весьма конструктивный. Чертовски обнадеживает. Уши. Пожалуй, с этим дело обстояло хуже всего. Непрерывный, навязчивый гул оглушал, надежно замуровав меня в узком, темном склепе: из-за грохота я не слышал ничего, кроме гудевшего поблизости мощного мотора. У меня возникло ужасное чувство, что никто не услышит меня, даже если я закричу. И вдруг мне мучительно захотелось кричать. Чтобы ктонибудь пришел. И чтобы этот кто-нибудь объяснил, где я нахожусь, почему и что, черт возьми, происходит. Я открыл рот и заорал. Я орал: "Эй! Сюда!" и "Проклятый ублюдок, выпусти меня!" – и метался в бесплодной ярости. Все усилия привели лишь к тому, что мои крики и страх не нашли выхода в замкнутом пространстве и рикошетом вернулись обратно, усугубив и без того скверное положение. Цепная реакция. Верный способ довести себя до изнеможения. В конце концов я прекратил вопить и замер неподвижно. Проглотил слюну, скрипнул зубами и попытался собраться с мыслями. Растерянность обычно побуждает к идиотским поступкам. "Сосредочься, – сказал я себе. – Думай". Рокот мотора... Это большая машина. Она работала на пределе и стояла где-то рядом, но не в том помещении, где находился я. За стеной. Я тупо подумал, как было бы хорошо, если бы она остановилась. Тогда я не чувствовал бы себя таким больным, подавленным и испуганным. Машина продолжала равномерно грохотать, я ощущал вибрацию сквозь стены. Это не газотурбинный двигатель: он работал недостаточно ровно и без подвываний. Поршневой двигатель. Большой мощности, как у трактора... или грузовика. Но я лежал не в грузовике. Я не ощущал движения. Скорость не менялась, машина не разгонялась и не замедляла ход. Никакого переключения передач. Значит, не грузовик. Генератор. Я решил, что это генератор, вырабатывающий электричество. Я лежал в темноте, связанный, на чем-то вроде полки, рядом с электрическим генератором. Окоченевший, больной и перепуганный. Но где? Что касается того, как я сюда попал... пожалуй, об этом я имел некоторое представление. Я довольно отчетливо помнил, как все началось. Я никогда не забуду семнадцатое марта, четверг. Но были вопросы, на которые я не мог найти ответов. Почему? Зачем? И что дальше?Глава 2
В четверг утром клиент, жизнь которого полетела под откос, надолго задержал меня в конторе в Ньюбери: в это время мне уже давно, полагалось ехать на скачки в Челтенхем. Однако я счел неприличным сказать ему: "Да, мистер Уэллс, мне ужасно жаль, что у вас такие неприятности, но я не могу остаться и помочь вам сейчас, поскольку мне хочется поскорее смыться и начать развлекаться". Мистера Уэллса, совершенно отчаявшегося человека с отсутствующим взором, было просто необходимо вытащить из бездны безысходного горя. Потребовалось три с половиной часа психоанализа, сочувствия, бренди, рассуждений о путях и средствах и общей жизнерадостной болтовни, чтобы посеять в его душе семена надежды. А между тем я не был его врачом, священником, стряпчим или каким-либо доверенным лицом, но всего лишь бухгалтером, которого он, потеряв голову, нанял накануне вечером. Бесчестный финансовый консультант пустил мистера Уэллса по миру. Мистер Уэллс, обезумев от отчаяния, где-то услышал, что Рональд Бриттен, несмотря на молодость, уже осуществлял спасательные работы. В разговоре по телефону мистер Уэллс пустил в ход веские аргументы: он предлагал двойную плату, рыдал и сулил вечную благодарность. И он надоел мне до смерти. В тот день я в первый и, вероятно, в последний раз в жизни готовился участвовать в розыгрыше Золотого кубка в Челтенхеме: у английских жокеев-стиплеров эти скачки стоят в табели о рангах на втором месте после Больших Национальных. Не имело значения, что жучки невысоко оценивали шансы моей лошади, а букмекеры принимали предварительные ставки из расчета сорок к одному. Факт оставался фактом: для жокеялюбителя, вроде меня, приглашение скакать в розыгрыше Золотого кубка являлось пределом мечтаний. Из-за мистера Уэллса я не ушел из конторы спокойно и заблаговременно, бегло просмотрев ежедневную почту. Только без четверти час я предпринял первые попытки отделаться от навязчивого клиента. Мне удалось заставить его встать со стула только тогда, когда я поклялся встретиться с ним в ближайший понедельник и снова подробно обсудить его трудное положение. Он открыл дверь и опять застыл на пороге. Уверен ли я, что мы рассмотрели все аспекты проблемы? Не мог бы я уделить ему побольше времени сегодня днем? В понедельник, твердо сказал я. Может, ему имеет смысл обратиться к кому-нибудь другому? – Сожалею, – сказал я, – мой старший партнер уехал в отпуск. – Мистер Кинг? – спросил он, указав на аккуратную надпись "Кинг и Бриттен", красовавшуюся на открытой двери. Я кивнул, мрачно подумав, что мой старший партнер, если бы он не путешествовал в настоящий момент по Франции, обязательно проследил бы за тем, чтобы я вовремя отправился в Челтенхем. Тревор Кинг, крупный, седовласый, властный и практичный, хорошо понимал, что для меня важнее. Мы работали вместе в течение шести лет – с тех пор как он переманил меня из столичной конторы, где я проходил практику. Он предложил мне нечто, от чего я был не в силах отказаться: гибкий рабочий график, позволявший выкраивать время для участия в скачках. К тому моменту он имел уже пять или шесть клиентов из "скакового" мира, ибо Ньюбери являлся центром подготовки лошадей, здесь располагались десятки конюшен, обитатели которых топтали своими копытами меловые холмы Беркшира. Подыскивая замену помощнику, который покидал его, Кинг рассудил, что расширит клиентуру в этой сфере, если наймет меня. Конечно, он не говорил об этом прямо – не такой он был человек, чтобы потратить два слова, когда довольно и одного. Но вскоре его интерес стал очевиден, так как он не скрывал удовлетворения, когда его замысел начал постепенно осуществляться. На первый взгляд способный бухгалтер и жокей-любитель – непримиримые противоположности. Однако все, что Кинг предпринял, проверяя мою квалификацию, сводилось к следующему: он спросил моих бывших нанимателей, готовы ли они значительно повысив мое жалованье, чтобы удержать меня. Они ответили утвердительно и дали мне хорошую прибавку. Тревор улыбнулся, словно кроткая акула, и удалился. Затем он предложил мне стать его полноправным компаньоном и массу свободного времени для скачек. Моя партнерская доля будет стоить мне десять тысяч фунтов, и я могу выплатить ее за несколько лет из своих доходов. Что я об этом думаю? Я подумал, что все может обернуться просто великолепно. Так и вышло. В каком-то смысле я и теперь знал Тревора не лучше, чем в первый день знакомства. По сути, наши отношения начинались и заканчивались у дверей конторы. За ее пределами они ограничивались одним ежегодным официальным обедом, на который я получал письменное приглашение от его жены. Он жил в роскошном доме: само здание и интерьер относились примерно к двадцатым годам нынешнего столетия. Друзья Тревора принадлежали в основном к числу крупных предпринимателей или советников графства – состоятельные, солидные, как и сам Тревор. На профессиональном уровне я хорошо изучил его. Тревор придерживался ортодоксальных, консервативных взглядов, умеренных и традиционных. Он был старомодным без напыщенности и давал своего рода первоклассные советы, казавшиеся разумными даже тогда, когда задним числом выяснялось, что это не так. Возможно, Тревор был не чужд некоторой жестокости. Иногда у меня возникало впечатление, что ему доставляет истинное удовольствие выводить на чистую воду клиента, уточняя размеры его налоговой задолженности, и наблюдать, как тот сникает. Расчетливый и методичный, сдержанно честолюбивый; ему нравилось быть местной знаменитостью, и он умел мастерски очаровывать богатых пожилых леди. В качестве клиентов он отдавал предпочтение процветающим компаниям и не любил профанов с запутанными делами. Наконец я избавился от одного из таких профанов – мистера Уэллса, и со всех ног помчался на автомобильную стоянку около нашей конторы. От Ньюбери до Челтенхема шестьдесят миль, и я изгрыз ногти, пока ехал, так как путь мне без конца блокировали то дорожные работы, то армейские автоколонны. Я знал также, что последнюю милю до ипподрома мне придется полчаса ползти в длинном хвосте желающих попасть на скачки. Уже много раз говорилось о том, насколько рискованно выставлять любителя ("пусть и хорошего", как написал некий благожелательный обозреватель) против профессионалов высшей лиги на лучших лошадях королевства, в чемпионском заезде, на самых престижных состязаниях сезона. "Лучшее, что может сделать Роланд Бриттен, это убрать Гобелена с дороги остальных участников", – советовал менее благожелательный журналист. В душе я отчасти соглашался с ним, однако не собирался следовать его рекомендациям. Не явиться вовремя – пожалуй, стало бы самым непрофессиональным поступком из всех возможных. Опоздание было последним и в настоящий момент наиболее актуальным из целого перечня проблем. Как жокей-любитель я участвовал в скачках с препятствиями с шестнадцати лет, но ныне, на пороге тридцатидвухлетия, сохранять форму мне становилось труднее и труднее. Возраст и сидячая работа постепенно истощали запас сил и выносливости, которую я всегда воспринимал как должное. Теперь мне приходилось затрачивать массу усилий на то, что некогда я проделывал играючи. Каждый день рано утром я по полтора часа работал с лошадьми одного местного тренера, но этих упражнений уже было недостаточно. Недавно во время нескольких, особенно трудных заездов я почувствовал, что сила вытекает из моих натруженных мускулов, словно вода из ванной. И по этой причине я проиграл по меньшей мере одну скачку. Я не посмел бы поклясться, что физически готов скакать в розыгрыше Золотого кубка. Объем работы в офисе увеличился настолько, что просто выполнить ее как полагается уже являлось проблемой. Я начал чувствовать себя дезертиром, бросая дела в середине дня и отправляясь на скачки. По субботам все было прекрасно, но нетерпеливые клиенты с негодованием относились к моим поездкам в Аскот по средам или в Стрэтфорд-на-Эйвоне по четвергам. Я работал дома вечерами, чтобы восполнить упущенное время, но это не устраивало никого, кроме Тревора. И клиентура, как говорится, не давала мне продохнуть. В то утро, кроме встречи с мистером Уэллсом, у меня имелись и другие неотложные дела. Я должен был обжаловать размеры налогов, взимаемых с жокеев экстра-класса. Я должен был подписать аудиторский акт для поверенного. И оставались еще две судебные повестки, обязывавшие клиентов явиться в налоговую комиссию, что требовало немедленных, хотя и формальных, действий. – Я отправлю прошения об отсрочке, – сказал я Питеру, одному из наших двух помощников. – Позвоните обойм клиентам и скажите, чтобы они не беспокоились. Я немедленно займусь их делами. И проверьте, есть ли у нас все необходимые документы. Если чего-то не хватает, попросите их прислать. Питер угрюмо и неохотно кивнул, намекая, что я даю ему слишком много поручений. Возможно, он прав. Тревор вынашивал планы нанять еще одного помощника, но пока не спешил их реализовывать из-за предложения, над которым мы оба ломали голову в настоящее время. Крупная лондонская фирма была не прочь расшириться за наш счет. После предполагаемого слияния они хотели открыть свой филиал в помещении нашей конторы – и вместе с нами в качестве служащих. Материально мы выигрывали, поскольку стремительно возраставшие накладные расходы вроде арендной платы, платы за электричество и секретарские услуги производились сейчас из наших собственных карманов. Наша нагрузка тоже уменьшится, ибо теперь, если один из нас болел или брал отпуск, на плечи другого ложилось тяжкое бремя. Но Тревору нелегко было смириться с перспективой превратиться из хозяина в подчиненного, а я опасался потерять свободу. Мы отложили решение на две недели, до возвращения Тревора из Франции. Но рано или поздно нам придется посмотреть в лицо суровой реальности. Я барабанил пальцами по рулевому колесу своего "Доломита", с нетерпением дожидаясь, когда загорится зеленый свет на светофоре. Я в сотый раз взглянул на часы. "Давай же, – вслух сказал я. – Давай". Бинни Томкинс придет в ярость. Бинни, тренер Гобелена, не хотел, чтобы я скакал на этой лошади. – Только не в Золотом кубке, – решительно заявил он, когда владелица выступила с таким предложением. Они с воинственным видом стояли друг против друга у весовой ипподрома в Ньюбери, где Гобелен только что выиграл трехмильную скачку: миссис Мойра Лонгерман, маленькая блондинка, похожая на птичку, против высокого крепкого мужчины, обманутого в лучших надеждах. – ...лишь потому, что он ваш бухгалтер, – раздраженно говорил Бинни, когда я, взвесившись, присоединился к ним. – Чудовищная нелепость. – Но ведь он победил сегодня, не так ли? – ответила она. Бинни развел руками. Дышал он тяжело. Миссис Лонгерман предложила мне скакать в Ньюбери импульсивно, под влиянием момента: ее постоянный жокей упал во время предыдущего заезда и сломал лодыжку. Бинни без особого энтузиазма согласился временно ангажировать меня. Но Гобелен считался лучшим скакуном в его конюшне, и для тренера средней руки, вроде Бинни, выставить лошадь на соревнованиях за Золотой кубок в Челтенхеме было событием. Он хотел лучшего профессионального жокея, какого только мог заполучить. Он не хотел бухгалтера миссис Лонгерман, выступавшего в тридцати скачках в год, если повезет. Миссис Лонгерман, однако, пробормотала что-то о передаче Гобелена более сговорчивому тренеру, а я не проявил должного бескорыстия и не отказался от предложения. Бинни бушевал напрасно. Прежний бухгалтер миссис Лонгерман в течение многих лет позволял ей выплачивать в государственный бюджет намного больше налогов, чем следовало. Я добился, чтобы ей возвратили переплату, исчислявшуюся тысячами. Разумеется, это не самый лучший критерий при выборе жокея, которому предстоит скакать на вашей лошади, но я понял, что она таким образом благодарит меня, предлагая нечто бесценное. Я от всей души не желал подвести ее, и это стало источником дополнительных переживании. Меня тревожило, что я не сумею разумно пройти дистанцию, о падении я не думал. Если жокей боится упасть, значит, ему пора уходить из конного спорта. Наверное, однажды такое произойдет и со мной, но пока не происходило. Я опасался оказаться несостоятельным, освистанным, и я боялся опоздать. Бинни рассыпал искры, словно подожженный бикфордов шнур, когда я наконец примчался в весовую, едва переводя дух. – Где тебя носит? – сердито спросил он. – Ты хоть понимаешь, что первая скачка уже закончена и через пять минут тебя оштрафовали бы за неявку? – Прошу прощения. Я отнес седло, шлем и сумку с прочим снаряжением в раздевалку, с облегчением плюхнулся на скамейку и попытался перестать потеть. Вокруг царила обычная суета. Жокеи одевались, раздевались, ругались, смеялись; благодаря многолетнему знакомству они считали меня своим. Я вел счета тридцати двух жокеев и неофициально заполнял налоговые декларации еще дюжине. На сегодняшний день я вел бухгалтерию тридцати одного тренера, пятнадцати коннозаводческих ферм, двух распорядителей жокейского клуба, одного ипподрома, тринадцати букмекеров, двух транспортных фирм, перевозивших лошадей, одного кузнеца, пяти торговцев фуражом и сорока с лишним человек, владевших скаковыми лошадьми. Вероятно, я знал о финансовых делах частных лиц в мире скачек больше, чем кто-либо из присутствовавших на ипподроме. У парадного круга Мойра Лонгерман дрожала от радостного возбуждения. Ее носик пуговкой задорно торчал из высокого и пушистого воротника. Она куталась в шубку из меха лисы, а на светлых кудряшках держалась пышная лисья шапка. Голубые глаза пожилой женщины сияли от восторга, и, глядя на ее искреннее оживление, было легко понять, почему тысячи и тысячи людей приобретают скаковых лошадей и тратят столько средств на их содержание. Не только ради выигрыша или из хвастовства: скорее во имя острых ощущений, какие дарит усиленный выброс адреналина, и чувства сопричастности. Мойра Лонгерман прекрасно осознавала, что веселье может обернуться разочарованием, слезами. Но глубокие, тенистые долины делают сияющие горные вершины особенно желанными. – Гобелен выглядит изумительно, не правда ли? – воскликнула она, и ее маленькие руки, затянутые в перчатки, взметнулись в сторону скакуна, медленно шедшего по кругу под пристальными взорами болельщиков, заполнявших трибуны. – Великолепно, – искренне согласился я. Бинни хмуро покосился на ясное, холодное небо. Он представил Гобелена в наилучшем виде, какого редко достигали другие его питомцы: безукоризненно заплетенные грива и хвост, смазанные копыта, новая попона, начищенная до блеска кожаная сбруя и причесанные сложным геометрическим узором ухоженные волоски на крупе. Бинни изо всех сил старался показать миру – если его лошадь проиграет, то не потому, что ей уделяли мало внимания. Бинни собирался до конца дней винить меня в потере Золотого кубка. Не могу сказать, что это особенно тревожило меня. Как и у Мойры Лонгерман, у меня дух захватывало от волнения и предвкушения самого потрясающего события в моей жизни. Надежды могут пойти прахом, но чтобы ни случилось, я удостоился чести соревноваться за Золотой кубок. Всего было восемь участников. Жокеи сели на лошадей, шагом выехали на скаковую дорожку, проехали парадом перед переполненными, шумными трибунами и легкой рысью направились к старту. Я нервничал и знал, что это глупо. Только хладнокровие приносит достойные плоды. Скажите это железам, вырабатывающим адреналин. По крайней мере, мне удавалось сохранять видимость спокойствия. Я подавил нервную дрожь и держался так, словно мне доводилось участвовать в скачках такого уровня не менее шести раз за сезон. Никто из семи других жокеев не выглядел взволнованным или напряженным, но я предполагал, что кое-кто из них наверняка испытывал подобные чувства. Даже для профессионалов высшего класса скачки в Челтенхеме были незабываемым событием. Я решил, что их безмятежность так же притворна, как и моя, и немного успокоился. Мы приблизились к стартовой ленте неровным строем, натягивая поводья, чтобы удержать разгоряченных скакунов, и всем корпусом откинувшись в седле. Стартер нажал на рычаг, лента взлетела, и Гобелен сделал резкий прыжок, едва не вывихнув мне руки. Большинство скачек на три с четвертью мили начинаются умеренно, набирают скорость за милю до финиша и могут завершиться постепенно замедляющейся процессией. В тот день участники состязания за Золотой кубок стартовали так стремительно, словно намеревались пройти дистанцию за рекордно короткий срок в истории скачек. Позже Мойра Лонгерман рассказала мне, что Бинни сыпал словечками, которых она в жизни не слышала, когда мне не удалось удержать Гобелена вровень с остальными. К тому моменту, когда мы перемахнули через два первых препятствия, ближайших к трибунам, мы отстали на добрых шесть корпусов. Этот разрыв сам по себе не так уж велик, но он вполне мог вызвать замечания типа: "Я же вам говорил!", так как состязания только начались. В действительности я просто колебался. Должен ли я скакать быстрее, повисну на хвосте у тех, кто шел впереди? Уже сейчас Гобелен несся с большей скоростью, чем тогда в Ньюбери, когда мы с ним выиграли скачку. Если я заставлю его поравняться с остальными, он может совсем обессилеть к середине дистанции. Если я придержу его, у нас по крайней мере останется шанс закончить скачку. После того как мы преодолели третье препятствие и воду, разрыв увеличился, а я все еще не решил, какой тактике лучше следовать. Я не ожидал, что другие помчатся во весь опор от стартовой черты. Я не знал, намерены ли жокеи до конца сохранять такую скорость или позже они замедлят бег коней. Я не представлял, как они вероятнее всего поступят. Но что скажет Бинни, если мои предположения не оправдаются и я так и останусь последним до конца? Чего он только не скажет! Что я делаю на состязаниях не своего класса? Выставляю себя полным идиотом. О Господи, подумал я, и зачем я только ввязался в это? Считается, что бухгалтеры от природы осмотрительны, но в тот момент я отбросил всяческую осторожность. Все что угодно, только бы не прийти к финишу последним. Осторожность никуда меня не приведет. Я дал Гобелену шенкелей, когда он этого не ждал, и конь стрелой полетел вперед. – Спокойно, – задыхаясь, пробормотал я. – Спокойно, черт побери. Разрыв нужно сократить, думал я, но не слишком быстро. Бешеный рывок, и мы израсходуем запас сил, который нам понадобится на подъеме в гору. Если мы только туда доберемся. Если я не упаду. Если я не позволю Гобелену совершить ошибку, когда он будет брать барьер, если я не позволю отказаться прыгать или совсем сойти с дистанции. Всего лишь миля позади, а я словно прожил две жизни. К концу первого круга я по-прежнему отставал, но уже не позорно. Еще круг... и, возможно, до конца заезда мы обгоним одного или двух конкурентов. В это мгновение я начал испытывать удовольствие, острота которого притуплялась тревожной сосредоточенностью, но, тем не менее, я был счастлив. И по прошлому опыту я знал, что позже будет вспоминаться только это, а не мучительные сомнения. Позади водное препятствие, и мы все еще последние. Остальные скакали плотной группой прямо перед нами. Следующим был открытый ров. Гобелен прыгнул безукоризненно, и в воздухе мы выиграли корпус, приземлившись точно позади опережавшей нас лошади. Так мы продержались до очередного барьера и снова продвинулись вперед в прыжке, на сей раз опустившись на землю рядом с ближайшей лошадью, а не за ней. Великолепно. Я больше не последний. Вернее, иду вровень с последним. Пока я беспокоился, сможет ли Гобелен продержаться до конца, он тем временем брал препятствие за препятствием энергично и отважно. Ход скачки круто изменился у следующего барьера, на дальнем участке скакового круга. Фаворит упал, а второй фаворит споткнулся о него. Гобелен резко отпрянул в сторону, приземлившись в гуще барахтающихся тел, и с силой врезался в соседнюю лошадь. Ее жокей вылетел из седла. Все случилось стремительно. В один миг спокойная, упорядоченная скачка превратилась в хаос. Трое вышли из игры. Надежды владельцев, тренеров, жокеев и тех, кто ставил на этих лошадей, развеялись как дым. Гобелен рвался вперед изо всех сил, но, когда мы начали подниматься в гору, мы снова оказались в хвосте. Говорят, нельзя разгоняться на подъеме, так как лошади, которых вы обойдете, снова опередят вас на спуске. Берегите силы, не растрачивайте их. Я не стал утомлять Гобелена на пути в гору и тянулся последним. На вершине мне показалось, будто остальные внезапно устремились прочь от меня, выкладываясь до конца, стараясь вырваться вперед, тогда как я все еще не напрягался. Пора, мелькнуло у меня в голове, давай, сейчас или никогда. Сейчас или никогда в жизни. Вперед, Гобелен. Действуй. Я помчался во весь опор вниз по склону. Никогда в жизни я не скакал так быстро. Препятствие на полпути вниз. Гобелен немного сбился с шага, но его прыжок не посрамил бы и серну. Еще один жокей лежал на земле по ту сторону барьера, свернувшись калачиком, чтобы его не растоптали. Три лошади впереди. Осталось пройти всего два препятствия. Внезапно меня осенило, что три скакуна, опережавшие Гобелена, – это все, оставшиеся на дистанции. Причем опережали они его, ненамного. Меня разобрал смех. Боже мой, подумал я, предположим на минутку, что я сумею обойти одну, и тогда финиширую третьим. Третье место в скачке на Золотой кубок. Об этом можно было только мечтать. Я начал подгонять Гобелена, и он, к моему удивлению, послушался. Это был конь, которому обычно не хватало сил для рывка на финише, он нуждался в поощрении. И этот конь сейчас с гулким топотом летел вперед, как хороший спринтер. Мы обогнули поворот... оставалось пройти последнее препятствие... Я приближался к нему быстрее других, взял его одновременно с третьей лошадью и, приземлившись, оказался впереди... До финишного столба оставался последний, трудный подъем. Я третий, ликовал я. Черт возьми, третий! Некоторым лошадям стоит мучительных усилий преодолеть последний отрезок дистанции в Челтенхеме. Одни от усталости сбиваются в сторону, спотыкаются, другие, если ведут скачку, замедляют темп, едва передвигая ноги от изнеможения, и с трудом дотягивают до финиша. С Гобеленом не случилось ничего подобного, зато случились с обоими лидерами. Одна из лошадей начала уклоняться с прямой под большим углом. Вторая, казалось, вот-вот остановится. К моему глубокому изумлению и к удивлению всех прочих участников, я с бешеной скоростью промчался мимо них ровным галопом и выиграл Золотой кубок. Меня нисколько не волновало, что все скажут (и действительно говорили), что, если бы оба фаворита не упали, у меня не было бы ни малейшего шанса. И мне было плевать, что в историю скачек этот заезд войдет как "плохой" Золотой кубок. Я пережил минуты высочайшего блаженства, пока проделал неблизкий путь от финишного столба до паддока, где расседлывают победителей. Наверное, на свете нет ничего, что способно сравниться с этим ощущением полного счастья. Это было невероятно... и это произошло. Бухгалтер миссис Лонгерман принес ей кругленькую сумму, не подлежащую налогообложению. Следующий час прошел как в тумане. Я переоделся в свою повседневную одежду. Шампанское текло рекой в весовой, и все, чьим мнением я дорожил, хлопали меня по плечу. Я был настолько счастлив, что мне хотелось бегать по потолку, хохотать во все горло и ходить колесом. Поздравления, представления, слезы радости Мойры Лонгерман, недоверчивое замешательство Бинни все смешалось воедино; мне еще предстояло разобраться во всем этом позже. В тот момент я упивался славой, которая дурманит пуще опия. В самом разгаре празднества в честь героя дня появился какой-то человек в форме санитара "Скорой помощи" из больницы Сент-Джон. Он искал меня. – Вы Рональд Бриттен? – спросил он. Я кивнул, поднимая бокал с шампанским. – Один жокей хочет вас видеть. Он в машине "Скорой помощи". Заявляет, что не поедет в госпиталь, не поговорив с вами. Он очень взволнован. Вам лучше было бы пойти. – Кто он? – спросил я, поставив свою выпивку. – Бадли. Упал во время последней скачки. – Он серьезно ранен? – Перелом ноги, – сообщил санитар. – Чертовское невезение. Мы вышли из весовой и пересекли запруженную народом бетонированную площадку, направляясь к машине "Скорой помощи", которая стояла в ожидании прямо за воротами. До последнего забега на сегодняшних скачках осталось пять минут, и тысячи людей лихорадочно суетились вокруг, пробиваясь к трибунам и торопясь сделать последние ставки. Санитар и я двигались во встречном потоке тех, кто стремился добраться до стоянки машин раньше, чем начнется еще большее столпотворение. Я не представлял, зачем Бобби Бадли хотел меня видеть Его последний годовой отчет находился в полном порядке, и мы уже подписали его у налогового инспектора. У него не могло быть никаких неотложных проблем. Мы, приблизились к задним дверям кареты "Скорой помощи", санитар распахнул их и сказал: – Он внутри. Маловата машина для "Скорой помощи", подумал я, забираясь в кузов. Она больше походила на обычный белый фургон, высоты которого явно не хватало, чтобы встать во весь рост. Я предположил, что в дни скачек в больнице недостает штатных машин. В кузове находились носилки, на них лежал человек, укутанный одеялом. Я сделал шаг к нему, согнувшись в три погибели под низкой крышей. – Бобби? – позвал я. На носилках лежал не Бобби. Это был некто, кого я никогда прежде не видел: молодой, проворный и без единой царапины. Он вскочил, резко отбросив одеяло, взметнувшееся серым облаком. Я повернулся, намереваясь уйти, и обнаружил, что санитар забрался в фургон и стоит у меня за спиной. Двери за ним были уже закрыты. Выражение его лица не отличалось дружелюбием, и как только я попытался оттолкнуть его с дороги, он пнул меня в голень. Я снова повернулся. Лежащий "больной" вскрывал пластиковый пакет. Его содержимое напоминало комок влажной ваты величиной с ладонь. Санитар крепко схватил меня за одну руку, а раненый за другую; я отчаянно боролся и вырывался, но общими усилиями им удалось прижать кусок влажной ваты к моему носу и рту. Очень трудно одержать верх в драке, когда вы не в состоянии выпрямиться и с каждым вдохом втягиваете в себя чистый эфир. Последнее, что я увидел в сереющем мире, это как упала с головы санитара форменная шапочка. Его светло-каштановые волосы рассыпались в беспорядке, повиснув спутанными космами, превратив его из ангела милосердия в обыкновенного негодяя. Мне доводилось один-два раза покидать ипподром на носилках, но крепко спящим я это делал впервые.***
Очнувшись в грохочущей темноте, я не мог уразуметь смысл всего происходящего. Зачем они схватили меня? Имеет ли похищение какое-либо отношение к выигрышу Золотого кубка? А если так, что дальше? Мне показалось, что я замерз еще больше, и меня тошнило все сильнее. Внешний шум – скрип и шорохи – стал громче. К тому же теперь появилось смутное ощущение движения. Однако я ехал не на грузовике. Где же я? В самолете? Внезапно до меня дошло: тошнота никоим образом не связана с тем, что я надышался эфира, как я предположил вначале. Она являлась симптомом хорошо знакомого недомогания, которым я периодически страдал с детства. Меня укачивало. На корабле.
Глава 3
Я понял, что лежу на койке. Сетка, туго натянутая с правой, открытой стороны, не давала мне упасть. Загадочный шорох издавали волны, омывая борта судна. Мощные двигатели проталкивали тяжелый корпус сквозь плотную массу воды, от чего возникали разнообразные скрипы и потрескивание. Я испытал немалое облегчение, получив смутное представление об окружавшей меня действительности. Я снова мог ориентироваться в пространстве и мысленно оценить свое положение. Прояснилась та часть этой таинственной истории, что ставила меня в тупик больше всего; с другой стороны, я острее почувствовал физический дискомфорт. Холодно. Руки привязаны к ногам. Мышцы затекли без движения. Я знал, что нахожусь на корабле, и знал также, что на кораблях меня всегда укачивало. От этой мысли меня тотчас замутило еще сильнее. Неведение – величайший транквилизатор, подумал я. Сила боли зависит от того, сколько внимания ей уделяют; человек, встречаясь и разговаривая с другими людьми при свете дня, не испытывает и половины тех мук, что поджидают его, когда он остается в одиночестве и в темноте. Если бы сейчас кто-нибудь вошел и поговорил со мной, возможно, я перестал бы замечать холод и ужасную тошноту и не чувствовал бы себя таким несчастным. Прошло, наверное, целое столетие. Никто не появлялся. Качка усилилась, а вместе с ней – и мое недомогание. Корабль явственно бросало то вверх, то вниз, его нос попеременно вздымался или зарывался в волны, и соответственно поднимались или опускались мои ноги и голова. Кроме того, мое тело слегка перекатывалось из стороны в сторону. Мы в открытом море, беспомощно думал я. На реке не бывает такого сильного волнения. В течение некоторого времени я пробовал улучшить себе настроение, припоминая забавные замечания типа: "Принудительно завербован во флот, Господи!", и "Опоен и увезен на судно матросом!" и "Джим, дружок, одноногий Джон Сильвер поймал тебя". Я потерпел сокрушительное фиаско. Вскоре я оставил попытки вычислить, по какой причине я туг оказался. Я больше не испытывал страха. Я перестал реагировать на холод и прочие неудобства. Меня занимало лишь одно: как бы меня на самом деле не стошнило. Меня спасало только то, что я с утра ничего не ел. Завтрак?.. Я утратил представление о времени. Я не знал, как долго находился без сознания и как долго пролежал в темноте с тех пор, как очнулся, но пробыл в беспамятстве достаточно долго, чтобы меня успели привезти из Челтенхема на побережье и переправить на борт корабля. И я пробудился уже достаточно давно, чтобы мне снова захотелось спать. Мотор заглох. Внезапно наступившая тишина была восхитительна. Только теперь я в полной мере осознал, как изнурителен оглушительный шум. Я по-настоящему испугался, что он начнется опять. Может, это метод психологической обработки? Вдруг где-то над головой послышался другой шум: как будто что-то тащили. Потом раздался металлический лязг, а затем сверху упал ослепительный луч дневного света. Я вздрогнул и зажмурил глаза, привыкшие к потемкам, потом осторожно открыл их. Луч превратился в квадрат света. Кто-то открыл надо мной люк. Свежий воздух хлынул внутрь, словно душ, холодный и влажный. Без особого воодушевления я оглянулся вокруг и сквозь крупную белую сетку увидел тесное помещение. Койка, на которой я лежал, сужалась в ногах, боковые стенки каюты сходились под острым углом, подобно наконечнику стрелы. Ширина койки равнялась примерно двум футам, над ней нависала другая, точно такая же. Я лежал на матрасе, застеленном простыней темно-синего цвета. Большую часть каюты занимали два встроенных деревянных лакированных рундука с откидными крышками. Я решил, что они предназначены для хранения парусов. А значит, я находился в парусном отсеке судна. Дверь за моим правым плечом, в настоящий момент крепко запертая, по-видимому, вела в каюткомпанию – к теплу, к жизни. Странная история с моими руками тоже прояснилась. Они действительно были привязаны к брюкам, по одной к каждой штанине. Насколько мне удалось разглядеть, кто-то разрезал ткань, проделав парочку дырок на уровне боковых карманов, продел сквозь отверстия нечто, напоминавшее бинт, и накрепко прикрутил мои запястья к одежде. Испорчена пара отличных брюк. Но, с другой стороны, все несчастья относительны. В отверстии люка надо мной появилась голова, она темным силуэтом вырисовывалась на фоне серого неба. Я смутно видел этого человека сквозь сетку, но мне показалось, что он довольно молод и не склонен идти на уступки. – Очухался? – спросил он, заглядывая вниз. – Да, – отозвался я. – Хорошо. Он исчез, но вскоре вернулся и просунул в люк голову и плечи. – Если будешь вести себя разумно, я тебя развяжу, – сказал он. Моряк разговаривал отрывисто, с повелительными интонациями человека, привыкшего приказывать, а не просить об одолжении. К концу каждой фразы его голос набирал силу; в нем отчетливо сквозила угроза. – У вас есть драмамин? – поинтересовался я. – Нет, – ответил он. – В каюте есть туалет. Можешь им воспользоваться, если начнет рвать. Ты должен пообещать вести себя тихо, тогда я спущусь и развяжу тебя. Иначе я не стану этого делать. Ясно? – Обещаю, – сказал я. – Хорошо. Без долгих разговоров он легко спрыгнул через люк вниз. Обутый в парусиновые туфли, шести футов и трех дюймов роста, он почти заполнил собой все свободное пространство тесной каюты. Его тело без труда балансировало в такт корабельной качке. – Здесь, – сказал он, поднимая крышку того, что походило на встроенный лакированный ящик. – Вот здесь гальюн. Открываешь запорный кран и накачиваешь морскую воду с помощью этого рычага. Перекрывай воду, когда закончишь, или тебя затопит. – Он захлопнул крышку и открыл дверцу стенного шкафчика. – Тут стоит бутылка питьевой воды и несколько бумажных стаканов. Пищу будешь получать тогда же, когда и мы. – Он глубоко запустил руки в один из рундуков, казавшийся на первый взгляд пустым. – Здесь одеяло. И подушка. – Он вытащил эти предметы – и то, и другое было темно-синего цвета, – показал мне и кинул обратно. Он запрокинул голову и взглянул на большой квадрат открытого неба над ним. – Я оставлю люк открытым, так что у тебя будет воздух и свет. Выбраться тебе не удастся. Да и незачем. Мы в открытом море. Он постоял с минуту, раздумывая, потом принялся снимать сеть, которая держалась просто на хромированных крючках, прицепленных к петлям верхней койки. – Ты сможешь опять подвесить сетку, если волнение усилится, – заметил он. Теперь, когда белый сетчатый занавес исчез, я мог рассмотреть его без помех. Волевое лицо с крупными, резкими чертами, крошечные глазки, тонкогубый рот, загрубевшая на открытом воздухе кожа и каштановые волосы, свисавшие прямыми прядями. Примерно моих лет, хотя, кроме возраста, между нами не было ничего общего. Он смотрел на меня сверху вниз без какого-либо намека на садистское удовольствие, за что я был ему благодарен, но также без малейшего раскаяния или сочувствия. – Где я? – спросил я. – Почему я здесь? Куда мы направляемся? И кто вы такой? Он проронил: – Я развяжу тебя, но, если ты выкинешь что-нибудь, я тебе врежу. И врежет, подумал я. Шесть футов три дюйма крепких мускулов против продрогшего, окостеневшего бедолаги пяти футов десяти дюймов, к тому же страдающего морской болезнью. Нет, большое спасибо. – В чем дело? – спросил я. Даже в моих собственных ушах эти слова прозвучали весьма жалобно. Но в конце концов, именно так я себя и чувствовал – слабым и жалким. Он не ответил, согнувшись в три погибели, он навис надо мной и развязал узлы на моей левой руке. Выбравшись из тесного пространства между койками, он проделал то же самое с правой рукой. – Лежи, как лежал, пока я не уйду, – велел он. – Скажи, что происходит. Он встал на крышку рундука, ухватился руками за края люка и подтянулся. Почти выкарабкавшись наружу, он взглянул вниз и обронил: – Могу сказать, ты доставляешь мне чертовски много хлопот. Мне пришлось сложить все паруса на палубе. Он сделал резкий рывок, выгнулся, дернул ногой и поднялся наверх. – Скажи, – настойчиво закричал я, – почему я здесь? Он возился с крышкой люка и не потрудился ответить. Я перебросил ноги через край койки, скатился с нее и встал, шатаясь из стороны в сторону. Корабль качнуло, и я тотчас потерял равновесие, мешком свалившись на пол. – Отвечай, – заорал я, снова с трудом поднимаясь на ноги, цепляясь за окружавшие меня предметы. – Отвечай, черт побери! Крышка люка плавно скользнула на место и закрыла почти все небо. Однако на сей раз она не задраила отверстие наглухо, а легла на металлические подпорки, державшие ее на весу: по периметру остался трехдюймовый зазор; я словно сидел в коробке, приоткрытой на три дюйма. Я потянулся, просунул руку в щель и опять завопил: – Отвечай! В ответ я услышал только звуки, свидетельствовавшие о том, что в данный момент крышку надежно закрепляли, заведомо обрекая на неудачу все мои попытки сдвинуть ее. Потом все стихло, и я понял, что моряк ушел. Через пару минут снова заработал двигатель. Судно неистово раскачивало и подбрасывало на волнах, и меня одолела неукротимая тошнота. Я стоял на коленях, склонившись над унитазом, и меня выворачивало наизнанку, я корчился в ужасных судорогах, как будто стремился избавиться от собственного желудка. Я не ел уже очень давно, и по сути меня рвало только ярко-желтой желчью, но от этого не становилось легче. Морская болезнь особенно мучительна потому, что человеческое тело не в состоянии понять, что желудок пуст и ему нечего извергнуть из себя. Я кое-как дотащился до койки и лег, одновременно обливаясь потом и дрожа от озноба. Мне хотелось умереть. Одеяло и подушка, вспомнил я. В парусном рундуке. Потребовалось невероятное усилие, чтобы встать и достать их. Я нагнулся, намереваясь вынуть вещи из рундука, и у меня так сильно закружилась голова, что я даже испугался. И снова я в муках повис над унитазом, проклиная одеяло и подушку. Но я так замерз. Я добыл их со второй попытки. Плотно закутавшись в колючее шерстяное сукно, я с благодарностью опустил голову на синюю подушку. Наверное, на свете существует милосердие. У меня были кровать и одеяло, свет и воздух и туалет, а сколько пленников до меня, томившихся в недрах кораблей, отдали бы душу за эти блага. Во всяком случае, сейчас не имело смысла требовать объяснений. С каждым часом я чувствовал себя все отвратительнее. Тому, кто по-настоящему страдал от морской болезни, не нужно рассказывать. Голова болела и кружилась, кожа покрывалась испариной, желудок выворачивало. Если я открывал глаза, становилось еще хуже. Как долго это будет продолжаться, спрашивал я себя. Мы пересекаем Ла-Манш? Жестокая болтанка наверняка скоро прекратится. Куда бы мы ни плыли, вряд ли наша цель находится далеко. В какой-то момент моряк вернулся и откинул крышку люка. – Обед, – объявил он, напрягая голосовые связки, чтобы перекричать гул двигателя. Я не ответил, опасаясь пошевельнуться. –Обед, – снова крикнул он. Я слабо помахал рукой в воздухе, подавая знак, чтобы он уходил. Могу поклясться, он рассмеялся. Поразительно, как потешаются над морской болезнью те, кто ею не страдает. Моряк вернул на место крышку люка и оставил меня в покое. Стемнело. Я то погружался в забытье, то выплывал из сновидений, которые были намного утешительнее реальности. Во время одного из таких коротких снов кто-то пришел и задраил люк. Это меня мало огорчило. Если бы судно пошло ко дну, я отнесся бы к перспективе утонуть как к благословенному избавлению. Двигатель заглох во второй раз, но это принесло лишь малую толику облегчения по сравнению с моим общим жалким состоянием. Я решил, что мне померещилось, будто суденышко закрутил шторм. Но как только машина застопорилась, я кубарем скатился с койки. Неуклюже поднявшись на ноги, уцепившись одной рукой за верхнюю полку, я принялся искать дверь и выключатель рядом с ней. Обнаружив выключатель, я нажал на кнопку. Света не было. Проклятый свет не горел. Подлые вонючие ублюдки оставили меня без света. Я ощупью пробрался в темноте к своей нижней койке. Споткнулся, запутавшись в одеяле. Обернув его вокруг тела, я лег, совершенно не чувствуя себя в безопасности. Тогда я пошарил вокруг в поисках сетки и, кряхтя и постанывая, накинул пару крючков: не сказать чтобы очень аккуратно, но вполне достаточно, чтобы больше с койки не падать. Судя по звукам, доносившимся из внешнего мира, кто-то ставил паруса. На паруснике это было единственно разумным решением. Сверху раздавались треск, хлопки и неразборчивые возгласы, и все это меня ни капли не волновало. Казалось довольно странным, что кому-то взбрело в голову в такое время окатывать палубу водой из ведер, пока меня не осенило, откуда взялись эти равномерные тяжелые удары: большие волны с грохотом захлестывали нос. Весьма разумно, что люк задраили наглухо. Никогда и ничего в своей жизни я не желал более страстно, чем ощутить под ногами теплую, твердую, сухую землю. Я полностью утратил ощущение времени. Жизнь превратилась в сущий кошмар, которому, похоже, не было конца. Я бы с радостью выпил воды, но, во-первых, не мог собраться с силами, чтобы встать и поискать ее, а вовторых, боялся разлить ее в темноте. Я по возможности не двигался: стоило приподнять голову, как на меня накатывал очередной жестокий приступ тошноты, и в результате я снова страдал на коленях над унитазом. Если я даже успею проглотить воду, она тотчас выльется обратно. Появился моряк и приоткрыл люк: не слишком широко, но вполне достаточно, чтобы впустить в каюту немного тусклого света пасмурного дня и струю свежего воздуха. Он явно не хотел, чтобы я задохнулся. Снаружи шел сильный дождь, а может, это были морские брызги. Я видел, как ярко блестела его желтая штормовка, и крупные капли залетали в узкую щель. До меня донесся его крик: – Хочешь есть? Я апатично лежал, не отзываясь. Он снова закричал: – Махни рукой, если с тобой все в порядке. Я подумал, что "все в порядке" весьма относительное понятие, но слабо помахал рукой. Он пробормотал что-то похожее на "шторм" и вновь захлопнул люк. Проклятие, куда же мы плывем, если ухитрились нарваться на шторм, с горечью подумал я. В Атлантику? И зачем? На ум пришла старая поговорка о морской болезни: "В один миг вы боитесь умереть, а в следующий боитесь, что останетесь жить". В течение многих часов, пока длился шторм, я жалобно стонал, уткнувшись в подушку, испытывая неслыханные муки от малейшего движения. Я очнулся от счастливого забытья-очередное пробуждение в полной темноте. Что-то изменилось, мелькнула смутная мысль. Наверху все также свирепствовала буря, нос корабля с грохотом врезался в волны, и потоки воды захлестывали палубу. Точно так же натужно скрипел такелаж и хлопали наполненные ветром паруса. Но со мной, во мне, произошли перемены. Я глубоко вздохнул с облегчением. Тошнота проходила, отступая медленно, словно отлив, и это значило, что я начал привыкать к чуждой окружающей среде. Я полежал некоторое время, просто наслаждаясь покоем, постепенно приходя в нормальное состояние, что казалось уже забытой роскошью. Но вскоре место прежних заняли новые насущные проблемы: жажда, голод, усталость и тягостная головная боль, которая, как я предполагал, явилась следствием обезвоживания и недостатка свежего воздуха. Горечь во рту, зудевший, заросший щетиной подбородок. Пропотевшая одежда и ощущение, будто ее не меняли в течение месяца. Но хуже физических неудобств был душевный разлад. Смятение имеет свои преимущества. Ясность рассудка совсем не приносит облегчения. Ко мне возвращалась способность мыслить трезво, и чем больше я размышлял, тем мрачнее рисовалась перспектива. Должны существовать какие-то причины для моего похищения, но самые распространенные из них совершенно ко мне не имели отношения. Выкуп? Невероятно. Никто не заплатил бы миллион за мое освобождение: у меня не было родителей, ни богатых, ни бедных. Заложник... но заложниками берут в основном случайных людей, во всяком случае, не захватывают их в общественном месте по тщательно разработанному плану. Я не обладал политическим влиянием и не располагал специальными знаниями: меня нельзя было обменять, я не знал никаких секретов, не имел доступа к правительственным документам, оборонным программам или научным открытиям. Никто не станет всерьез беспокоиться, жив я или мертв, кроме, наверное, Тревора. Его раздосадует необходимость искать мне замену. Я бесстрастно, насколько это возможно, поразмыслил об угрозе смерти, но в конце концов отверг подобное предположение. Если бы меня схватили, чтобы убить, это давно бы сделали. Каюту готовили для живого пленника, а не для потенциального трупа. Как только судно вышло в открытое море, ничего не стоило выбросить меня за борт с грузом на ногах – и дело с концом. Так что я еще поживу, если повезет. Я смог придумать единственную причину, которая тоже представлялась фантастической, но имела хоть какой-то смысл: меня похитили из мести. Большая часть человечества относится к аудиторам как к педантичным сухарям, которые уныло корпят над столбиками утомительных цифр, но мошенники считают их смертельными врагами. Я внес свою лепту в раскрытие жульнических махинаций. Я лишил работы дюжину людей, натравил налоговую инспекцию на других и отправил за решетку пятерых растратчиков. Ненависть в глазах некоторых из них обжигала, будто кислота. Например, если эту морскую прогулку устроил Коннат Павис, мои неприятности еще и не начинались. Он поклялся рассчитаться со мной, когда я видел его в последний раз – четыре года назад в зале суда, где его только что осудили. На днях ему полагалось выйти из Лейхилла. Вдруг под "рассчитаться" он подразумевал четыре полных года в корабельном трюме... нет, это невероятно. Невероятно. Я проглотил комок в горле, убеждая себя, что такой вариант невозможен из чисто практических соображений. У меня пересохло во рту. От жажды, твердо сказал я себе, не от страха. Страх никуда не приведет. Я осторожно спустился с койки на крошечный пятачок пола, крепко ухватившись за верхнюю лежанку. Темный мир вокруг меня пригнел в движение, но головокружение действительно отступило. Мой вестибулярный аппарат наконец приспособился к беспорядочной качке: жаль, что этого не произошло с меньшими потерями. Я нащупал задвижку стенного шкафа, открыл его и пошарил внутри. Бумажные стаканы, как и обещано. Бутылка воды тоже оказалась на месте. Большая пластиковая бутыль с винтовой крышкой. Налить воду в стакан в полной темноте – затея безнадежная. Я примостился на краешке единственно доступного сиденья – опущенной крышке отхожего места – и отхлебнул прямо из бутылки. И все-таки из-за жестокой бортовой и килевой качки изрядная порция воды пролилась мне на грудь. Я аккуратно завинтил крышку и, прихватив с собой бутылку, ощупью пробрался назад, к койке. Я снова подвесил сетку, улегся на спину, пристроив бутылку с водой на груди, и принялся насвистывать "О, Сюзанна", желая доказать, что еще жив. Прошло довольно много времени, в течение которого я выпил почти всю воду и просвистел все мелодии, какие мог вспомнить. Потом я встал и забарабанил в дверь каюты кулаками и бутылкой, и заорал во все горло, оповещая, что бодрствую, голоден и разъярен всем этим идиотским фарсом. Я израсходовал массу энергии и в результате получил абсолютный ноль. Вернувшись на койку, я от свиста перешел к брани. Это внесло некоторое разнообразие. Корабль по-прежнему оставался игрушкой разбушевавшейся стихии. Я бесплодно строил различные предположения о том, где мы находимся, как велико судно, и сколько человек в команде, и хорошо ли они знают свое дело. Я мечтал о горячих сосисках, о свежем хлебе с хрустящей корочкой и о бокале красного вина. Целый час я с истинным удовольствием вспоминало выигрыше Золотого кубка. Приблизительно в тот момент, когда я начал серьезно опасаться, что за борт смыло всех, кроме меня, опять послышался звук открываемого люка. Мой тюремщик был на месте, одетый в знакомую желтую штормовку. Я с жадностью вдохнул холодный, освежающий воздух, потоком хлынувший через отверстие. Интересно, ударил ли ему в нос застоявшийся, удушливый смрад, вырвавшийся из каюты? Я отцепил сеть и встал, хватаясь за нары и пошатываясь. Ветер наверху пронзительно свистел, словно стая скворцов. Он крикнул: – Хочешь поесть? – Да, – выкрикнул я в ответ. – И еще воды. – Я подал ему почти пустую бутыль, и он потянулся за нею. – Ладно. Он прикрыл люк и удалился, но я успел бросить мимолетный взгляд, исполненный трепета, на то, что творилось снаружи. Судно тяжело накренилось на левый борт, и прежде чем оно перевалилось на правый, я увидел море. Огромный, неровный вал, вздымавшийся ввысь и заслонивший небо, темно-серый и мерцающий, в ореоле водяных брызг. Когда новая волна с грохотом обрушилась на палубу, моя сухая каюта стала мне нравиться гораздо больше. Моряк вернулся, приоткрыл люк на несколько дюймов и спустил вниз на веревке клеенчатую хозяйственную сумку. Он крикнул сверху: – Отдашь сумку, когда я принесу тебе еду в следующий раз. Понял? – Да, – крикнул я в ответ, отвязывая веревку. – Сколько времени? – Пять часов. Дня. – Какой сегодня день? – Воскресенье. – Он вытянул веревку назад и начал закрывать люк. – Дайте мне свет, – заорал я. Он крикнул что-то, прозвучавшее как "аккумулятор", и снова запер меня в кромешной темноте. Ну, что же... и без зрения можно неплохо прожить. Я скользнул обратно на койку, прикрепил сетку и исследовал содержимое сумки. Полная бутылка воды, яблоко, и сверток с двумя толстыми, чуть теплыми сандвичами, как выяснилось, довольно вкусными. Я съел все до крошки. Воскресенье, пять часов. Прошло целых три дня с той минуты, как я залез в проклятый белый фургон. Интересно, нашелся ли хоть один человек, которого мое отсутствие серьезно обеспокоило, настолько серьезно, что он пошел в полицию? Я внезапно исчез из весовой, но едва ли это вызвало подозрения. Гардеробщик, наверное, удивился, что я не забрал свой бумажник, ключи и часы, которые, как обычно, хранились у него во время заезда; к тому же я ему не заплатил. Но он отнесет мою рассеянность на счет волнения. Моя машина, как я предполагал, до сих пор спокойненько отдыхает на автомобильной стоянке для жокеев, и это тоже вряд ли кого-нибудь насторожит. Я жил один в коттедже в трех милях от Ньюбери. Моя ближайшая соседка просто решит, что я уехал на выходные, чтобы от души отпраздновать победу. Наши помощники в конторе, молодой человек и девушка, скорее всего обменялись снисходительными или язвительными репликами, когда я не явился на работу в пятницу; клиенты, с которыми мне полагалось встретиться в тот день, возмутились, и только. Тревор был в отпуске. Я пришел к выводу, что никто не станет меня разыскивать. В понедельник утром обанкротившийся мистер Уэллс, возможно, поднимет шум. Но если даже люди поймут, что я пропал, как они сумеют найти меня? Приходилось признать очевидное – никак. Спасение маловероятно. Я буду сидеть в парусном отсеке, пока некто не соизволит выпустить меня, если не удастся бежать. Ночь с воскресенья на понедельник выдалась долгой, холодной, бурной и тоскливой.Глава 4
В понедельник, 21 марта, люк поднимался дважды, открывая доступ воздуху, пище, морским брызгам и позволяя мельком полюбоваться на хмурое, серое небо. Каждый раз я требовал объяснений и не получал их. Моряк в штормовке дал понять, что в разгар бури у команды парусника забот более чем достаточно и нет времени отвечать на всякие идиотские вопросы. Я привык к одиночеству. Я жил один и в основном работал один. Одиночка по натуре, я редко чувствовал себя одиноким. Единственный ребенок, я с детства умел довольствоваться своим собственным обществом. Я не любил компании; постоянное соседство большого количества народа тяготило меня, и я стремился удрать при первой возможности. Но по мере того как томительно тянулось время, одинокое прозябание в парусном отсеке казалось все более унылым. Растительное существование, думал я. Заточение в темной капсуле, которую без конца швыряет в разные стороны. Сколько нужно времени, чтобы рассудок пришел в расстройство, если бросить человека в одиночестве и полной неизвестности в грохочущем, подвижном мраке? Чертовски много времени, отвечал я себе. Если Целью похищения и заключения было превратить Меня в полную развалину, тогда ничего не выйдет. Тягостные мысли, резкие слова... Оценив ситуацию более трезво, я признал, что все зависит от реальных обстоятельств. Я вполне сносно мог протянуть тут с неделю, две – с трудом, а дальше... кто знает. Куда мы все-таки плывем? Через Атлантику? Или, если замысел действительно состоял в том, чтобы сломить меня, может, мы просто бороздим вдоль и поперек Ирландское море? Они, возможно, решили, что плавание в любых бурных водах соответствующей протяженности сделает дело. Но кто такие "они"? Конечно, это не моряк в штормовке. Он смотрел на меня как на обузу, не как на объект ненависти. Наверное, он получил на мой счет определенные инструкции и выполнял их. Забавно, если ему поручено доставить меня домой, как только я сойду с ума. Вот дьявольщина. Будь он проклят. Ему придется чертовски долго ждать. Черт бы его подрал. Чтоб ему провалиться. Брань, оказывается, приносит огромное утешение. Прошло довольно много времени после того, как я во второй раз в понедельник бросил мимолетный взгляд во внешний мир; и вдруг сумасшедшая качка стала как будто успокаиваться, и ход корабля постепенно выровнялся. Появилась надежда устоять на ногах, поднявшись с койки. По-прежнему приходилось за что-нибудь держаться, но можно было уже не цепляться за Предметы так, словно от этого зависела жизнь. Нос судна одолевал волны более мягко. Потоки воды гораздо реже и с меньшей силой обрушивались на крышку моего люка. На палубе слышались голоса и звуки приведенных в движение блоков. Я предположил, что команда вновь ставит паруса. Кроме того, я больше не мерз – впервые с момента моего первого пробуждения. Я все еще носил одежду, которую надел в далеком мире нормальных людей: темно-серый деловой костюм, пуловер без рукавов вместо жилетки, светло-голубую рубашку, нижнее белье и носки. Где-то на полу, в темноте, валялся мой любимый итальянский шелковый галстук, повязанный по случаю выигрыша Золотого кубка. Ботинки исчезли. Раньше вся эта многострадальная амуниция, вместе с одеялом, не спасала от холода, теперь ее неожиданно оказалось слишком много. Я снял пиджак и аккуратно его свернул. От щеголеватого мужского костюма осталось одно воспоминание, но в качестве дополнительной подушки пиджак превращался в предмет роскоши. Просто поразительно, как быстро нужда учит ценить малейшие излишества. Категория времени перестала существовать. Очень непривычно и странно засыпать и просыпаться без каких-либо внешних ориентиров. В большинстве случаев я не отважился бы сказать с уверенностью, сколько длился мой сон несколько часов или всего несколько минут. В полудреме меня посещали видения, иногда столь краткие, что счет шел на секунды. Иные грезы были и глубже, и продолжительнее, и я знал, что они рождаются во время более крепкого сна. Ни те, ни другие не имели никакой связи с моим нынешним бедственным положением. И ни разу во сне не всплыла мало-мальски полезная информация, хранившаяся в подсознании, относительно того, почему я тут оказался. Похоже, я не знал этого в самых сокровенных тайниках души. Утром во вторник – по моим подсчетам, наступило утро вторника – моряк пришел без штормовки. Воздух, хлынувший в открытый люк, по обыкновению был "свежим и чистым, но на сей раз сухим и чуть теплым. Небо сияло голубизной. Я увидел кусочек белого паруса и услышал, как корпус корабля с шипением рассекает воду. – Еда, сообщил он, спуская вниз одну из уже знакомых клеенчатых сумок. – Объясни, почему я здесь, – спросил я, распутывая узел. Он не ответил. Я снял сумку, привязал вместо нее пустую и придержал веревку. – Кто вы? Что это за корабль? Почему я тут нахожусь? – повторил я. На его лице не отразилось ничего, кроме легкого раздражения. – Я здесь не для того, чтобы отвечать на твои вопросы. – Тогда зачем ты здесь? – упорствовал я. – Пожалуйста, скажи, почему я тут нахожусь? – попросил я. Он равнодушно смотрел вниз. – Если будешь задавать вопросы дальше, не получишь ужин. Незатейливая угроза, как и примитивный склад ума человека, додумавшегося до нее, вызывали некоторое изумление. Я выпустил веревку, но все же попытал счастья еще раз. , – Тогда ответь только, как долго вы намерены держать меня здесь? Он наградил меня тяжелым, злобным взглядом, вытягивая наверх пустую сумку. – Ты не получишь ужин, – сказал моряк, и его голова исчезла из поля зрения. Он начал закрывать люк. – Оставь люк открытым, – закричал я. Этой радости я тоже был лишен. Моряк снова крепко запер меня в темноте. Я стоял, раскачиваясь вместе с кораблем, вцепившись в верхнюю койку, и пытался побороть внезапно накатившую на меня волну неистовой ярости. Как посмели они похитить меня, заточить в этой крошечной клетушке и обращаться со мной как с капризным ребенком; как смеют утаивать, почему меня похитили и что будет дальше. Как смеют силой навязывать такое убогое существование: меня злило, что я грязен, нечесан и небрит. Меня буквально трясло от бешенства, и оскорбленная гордость и растущее раздражение играли тут не последнюю роль. У меня был выбор: впасть в исступление и разнести каюту либо успокоиться и съесть то, что моряк принес в сумке. Но я признал наличие альтернативы, и сам этот факт говорил о том, что я предпочту второй вариант. Горечь и бессильный гнев не исчезли без следа, но все-таки я со вздохом взял себя в руки. Внезапная бурная вспышка чувств, равно как и глубина и острота переживаний, встревожили меня. Стоит соблюдать осторожность, подумал я. На свете есть множество путей к саморазрушению и гибели; гнев, похоже, один из них. Интересно, если бы психолог угодил в ловушку вроде этой, какие средства защиты имел бы он в своем распоряжении, о которых я не подозреваю? Поможет ли ему знание того, что происходит с психикой человека в критической ситуации, противостоять симптомам, когда они проявятся? Вероятно, мне следовало изучать психологию, а не бухгалтерское дело. Совершенно очевидно, это приносит больше пользы, если вас похищают. В сумке лежали два очищенных крутых яйца, яблоко и три маленьких треугольных плавленых сырка, завернутых в фольгу. Я приберег одно яйцо и две упаковки сыра на будущее: на случай, если он говорил серьезно насчет ужина. Он говорил серьезно. Без счета потекли часы. Я съел второе яйцо и остатки сыра. Выпил немного воды. Вот и все развлечения за целый день – не сказать, чтобы я весело проводил время. Когда люк открылся в следующий раз, снаружи было темно. Хотя та темнота, пронизанная сероватым свечением, мало походила на кромешную темень в каюте. Сумка с продуктами не появилась, и я пришел к заключению, что моряк сделал временное послабление только для того, чтобы я ненароком не задохнулся. Моряк откинул люк и ушел прежде, чем я рискнул снова атаковать его вопросами. Он ушел. Люк широко открыт. С палубы доносились голоса и шум деловой суеты вокруг снастей и парусов. – Отпускай. – Упустишь этот проклятый конец в море... – Трави поганый шкот... Пошевеливайся, ну же... – Клади чертову штуковину вдоль поручней... Чаще всего раздавался его голос, отдававший команды где-то поблизости. Я поставил ногу на крышку рундука, высота которого достигала середины бедра, зацепился руками за край люка и подтянулся. Моя голова высунулась на свободу и находилась там целых две секунды-до тех пор, пока моряк не заметил. – Убирайся обратно, – грубо сказал он и, подкрепив окрик делом, наступил мне на пальцы. – Давай вниз и сиди там. – Он пнул мою вторую руку. – Хочешь схлопотать по голове? – Моряк угрожающе замахнулся кулаком. – Земли не видно, – сказал он, снова пиная меня. – Так что слезай. Я сорвался на пол, и он захлопнул люк. Я потер горевшие огнем пальцы и возблагодарил Господа, что в море не принято выходить в ботинках, подбитых шипами. Однако две секунды беспрепятственного обзора корабля того стоили. Я сидел на крышке отхожего места, положив ноги на край нижней койки напротив, и размышлял над картинами, до сих пор живо стоявшими перед моим взором. Даже в ночном свете, несмотря на то что глаза привыкли к более глубокому сумраку, я сумел увидеть многое. Для начала, я увидел троих мужчин. Одного из них я знал: похоже, на его попечении находился не только я один, но и весь корабль. Остальные двое, оба молодые, втягивали назад широкий парус, наполовину свесившийся за борт; они выбирали его, растопырив руки, и пытались помешать полотнищу вздуться вновь, как только оно оказывалось на палубе. Возможно, у руля находился четвертый член экипажа – мне не удалось рассмотреть. Ближе к корме, примерно в десяти футах от моего люка, величественно возносилась к небесам единственная мачта, которая со всей своей оснасткой и такелажем вокруг основания мешала как следует рассмотреть, что происходят на другом конце палубы. На корме, кроме рулевого, могли отдыхать три-четыре матроса, свободные от вахты. Но там могло стоять и автоматическое рулевое управление, а вся команда выстроилась на палубе, на виду. Хотя судно казалось слишком большим, чтобы им управляли только три человека. Длина корпуса, судя по далеким бликам света на хромированных поверхностях и по самым приблизительным подсчетам, соответствовала расстоянию хорошего крикетного броска. Скажем, шестидесяти пяти футам. Или, если угодно, девятнадцати метрам и восьмидесяти одному сантиметру. Плюс-минус одна восьмая. Это вам не прыткий маленький ялик для воскресных прогулок по Темзе. Больше похоже на океанскую гоночную яхту. У меня однажды был клиент, купивший подержанную гоночную яхту. Он заплатил двадцать пять тысяч за тридцать футов риска и лучезарно улыбался всякий раз, когда вспоминал об этом. Сквозь годы до меня словно донесся его голос: "Люди, которые серьезно занимаются гонками, должны покупать новое судно каждый год. Всегда появляются какие-нибудь новинки. Если у них не будет более современного судна, они могут и не выиграть, тогда как все делается именно ради выигрыша. Ну а я, я хочу всего лишь иметь возможность с удобством поплавать летом в выходные дни вокруг Британских островов. Поэтому я покупаю у крутых ребят старье, так как это обычно бывают превосходные кораблики". Один раз он пригласил меня на воскресный ленч на свою яхту. Я с удовольствием осмотрел его гордость и отраду, но в глубине души почувствовал огромное облегчение, когда внезапно разразившийся шторм помешал нам покинуть пристань яхт-клуба и совершить обещанную морскую прогулку. Весьма вероятно, подумал я, что в настоящий момент я путешествую на "старье" какого-то другого крутого парня. Главный вопрос в том, за чей счет? Перемена погоды к лучшему имела не только положительные стороны, но и отрицательные, поскольку снова заработал двигатель. Грохот действовал мне на нервы даже больше, чем вначале. Я лежал на койке и пытался закрыть уши подушкой и пальцами, но отзвуки шума легко проникали сквозь столь незначительную преграду. Я должен был или привыкнуть к этому реву и перестать его замечать, или превратиться в вопящего буйно помешанного. Я к нему привык. Среда. Неужели среда? Я получал еду и воздух дважды. Я не сказал моряку ни слова, и он не сказал ни слова мне. Непрерывный шум двигателя мешал разговаривать. В среду не произошло ничего интересного. Четверг. Я находился на яхте уже целую неделю. Когда моряк открыл люк, я крикнул: – Сегодня четверг? Он заметно удивился и, поколебавшись, крикнул в ответ: – Да. – Он взглянул на часы. – Без четверти одиннадцать. Он был одет в голубую хлопчатобумажную футболку. День, похоже, стоял чудесный; яркий свет резал глаза. Я отвязал сумку и прикрепил к веревке предыдущую с пустой бутылкой из-под воды. Я смотрел на моряка, пока он вытягивал все это наверх, а он тем временем уставился мне в лицо. Он выглядел как всегда, то есть неприветливым: суровый молодой человек, скорее черствый, чем по-настоящему жестокий. Я сознательно ни о чем не просил его, но после небольшой паузы, в течение которой он внимательно изучал горизонт, моряк принялся закреплять люк; как и в первый день, он на три дюйма приподнял крышку над палубой, открыв постоянный доступ воздуху и свету. Невозможно передать, какое потрясающее облегчение я испытал, сообразив, что меня не запирают опять в темноте. Я обнаружил, что дрожу с головы до ног. Я проглотил комок в горле и попытался уберечь себя от возможного разочарования, если он вдруг передумает. Я постарался внушить себе, что должен быть благодарен за свет и воздух, даже если это счастье продлится всего пять минут. Он закончил крепить люк и ушел. Я несколько раз судорожно и глубоко вздохнул и прочитал себе бесполезную лекцию о стоическом отношении к жизни, будь то свет, будь то тьма. Через некоторое время я уселся на крышку уборной и впервые вкусил корабельную пищу, которую мог видеть воочию. Два крутых яйца, несколько хрустящих хлебцев, три треугольничка сыра и яблоко. Меню не отличалось разнообразием, но по крайней мере меня не морили голодом. Моряк вернулся примерно через полчаса после своего ухода. Проклятие, подумал я. Полчаса. И за это спасибо. В конце концов я убедил себя пережить очередную порцию темноты, не падая духом. Однако он не стал закрывать люк. Не сдвигая крышку с места, он протиснул в отверстие еще одну клеенчатую сумку. На сей раз она не была привязана к веревке, и когда моряк отпустил ее, она шлепнулась на пол. Он удалился прежде, чем я успел вымолвить хоть слово. Я поднял сумку, необыкновенно легкую, точно пустую, и заглянул внутрь. Господи, подумал я. Смешно. Смешно, правда, не до слез. Малая толика доброты подействовала более угнетающе, чем неделя страданий. Он принес мне пару чистых носков и роман в бумажной обложке. Большую часть дня я провел, пытаясь заглянуть в щель. Мне пришлось упереться одной ногой в крышку рундука, ухватиться руками за края люка и немного подтянуться. Таким образом я сумел поднять голову достаточно высоко, но обзор был бы куда лучше, окажись Щель на пару дюймов пошире или мои глаза-посередине лба. Все, что я ухитрился увидеть, пригнув голову и подсматривая в щелку одним глазом, это главным образом кучу снастей, шкивов и свернутых парусов, массу зеленой морской воды и темную полосу земли далеко на горизонте. За весь день детали картины не претерпели изменений, только расплывчатая линия берега постепенно приобретала более ясные очертания, но мне не надоедало смотреть. Я исследовала непосредственной близости крепления самого люка, которые, как я понял через некоторое время, были слегка переделаны в. преддверии моего визита. Металлические стержни, которые поддерживали люк в открытом состоянии, крепились на шарнирах и уходили внутрь люка, когда его закрывали. С внешней стороны крышка была снабжена двумя массивными выносными петлями, позволявшими полностью откинуть ее и положить плашмя на палубу. Внутри каюты имелись два крепких зажима, чтобы задраивать лЮк снизу, и два таких же снаружи, чтобы запирать его сверху. Пока конструкция полностью соответствовала замыслу кораблестроителей. И тем не менее ко всему этому приделали дополнительные приспособления, не позволявшие человеку, находившемуся в каюте, широко распахнуть люк, сняв его с шарнирных опор. В обычных условиях это не составляло труда. По идее, люки парусного отсека должны открываться легко и широко, чтобы можно было убирать и вынимать паруса. В нормальных обстоятельствах не имело смысла создавать себе лишние проблемы. Но сейчас над люком, вдоль и поперек палубы, протянули два куска цепи; концы каждой крепились к уткам, которые, по-моему, совсем недавно привинтили к палубе. Цепи держали крышку люка на подпорках, подобно оттяжкам такелажа, крепко и надежно. Я подумал: если мне удастся сдвинуть эти цепи, я сумею выбраться. Если бы только у меня было подходящее орудие, чтобы их отодвинуть. Парочка "если" величиной с Эверест. Я мог просунуть кисть руки сквозь трехдюймовое отверстие, но не всю руку явно недостаточно, чтобы дотянуться до уток, не говоря уж о том, чтобы снять цепи. Что касается рычагов, отверток, молотков и напильников, в моем распоряжении находились лишь бумажные стаканы, непрочный пакет и пластиковая бутылка из-под воды. Я испытывал танталовы муки, в течение многих часов любуясь на недосягаемую свободу. В промежутках между длительными сеансами балансирования под потолком я сидел на крышке уборной и читал книгу – детективный триллер с главным героем, мастерски владевшим приемами карате. Он прорубил бы себе путь из парусного отсека за пять минут. Вдохновленный его примером, я предпринял очередную атаку на дверь каюты. Она даже не дрогнула под моим натиском. Очевидно, мне следовало осваивать карате наряду с психиатрией. Может, в другой раз повезет больше. День промелькнул быстро. Смеркалось. Призрачная полоска суши неуклонно приближалась, обретая ясные очертания, но я понятия не имел, что это за земля. Моряк вернулся, спустил сумку и подождал, пока я повешу на веревку две пустые. – Спасибо, – крикнул я, когда он потянул сумки наверх, – за книгу и носки. Он кивнул и начал закрывать люк. – Пожалуйста, не надо, – заорал я. Моряк помедлил и посмотрел вниз. Похоже, в тот день звезды благоприятствовали заключенным, поскольку он снизошел до первого объяснения. – Мы заходим в порт. Не надрывайся зря, поднимая шум, когда мы встанем. Мы бросим якорь. Никто не услышит тебя. Он захлопнул люк. Я ел нарезанную ломтиками консервированную ветчину и горячую вареную картофелину в отупляющей темноте, наполненной грохотом. Я пытался подбодрить себя мыслями о том, что путешествие близится к концу: конечно, они больше не захотят держать меня под замком. Наверное, завтра я получу свободу. А после этого, возможно, узнаю кое-какие ответы. Я решительно подавил мрачные опасения. Двигатель сбавил обороты впервые ритм его работы изменился. На палубе раздались топот, крики, якорь с громким плеском погрузился в воду. Якорная цепь оглушительно загремела, словно путь ее пролегал прямиком через парусный отсек: она, без сомнения, находилась по ту сторону обшивки. Двигатель заглушили. Наступила полная тишина. Скрип и шорохи прекратились. Больше никакого ощутимого движения. Я надеялся, что покой принесет облегчение, но текло время и произошло как раз обратное. Даже отрицательный раздражитель, оказывается, лучше никакого. Лишь время от времени мне удавалось забыться кратким сном. Час за часом я лежал, не смыкая глаз, задаваясь единственным вопросом: может ли человек по-настоящему сойти с ума, очутившись в полной изоляции? День был в самом разгаре, когда моряк открыл люк в следующий раз. Пятница, позднее утро. Он спустил .сумку, дождался обмена, вытянул веревку и принялся задраивать отверстие. Я невольно сделал слабое движение руками, словно умоляя. Он замешкался, глядя вниз. – Я не могу позволить тебе увидеть, где мы, – обронил он. Он почти извинялся, почти признавал, что мог бы обращаться со мной получше, если бы не выполнял приказ. – Подожди, – заорал я, когда он надвинул крышку. Он снова остановился, приготовившись, по крайней мере, выслушать. – Неужели нельзя загородить люк со всех сторон, если ты не хочешь, чтобы я увидел землю? – воскликнул я. – Оставь его открытым... Он обдумал предложение. – Посмотрим, – сказал он, – позже. Этого "позже" пришлось ждать невыносимо долго, но моряк вернулся и действительно открыл люк. Пока он закреплял его, я спросил: – Когда вы намерены выпустить меня? – Не задавай вопросов, – Я должен, – вспылил я. – Мне необходимо знать. – Хочешь, чтобы я закрыл люк? – Нет. – Тогда не задавай вопросов. Вероятно, это может показаться проявлением слабости, но я прекратил расспросы. За восемь дней он не дал ни одного стоящего ответа. Если я начну упорствовать, то добьюсь лишь того, что останусь без света, без ужина, и настанет конец проблескам человечности с его стороны. После его ухода я слазил наверх на разведку и обнаружил, что он окружил люк баррикадами из пухлых валиков свернутых парусов. Поле моего зрения сократилось примерно до восемнадцати дюймов. Для разнообразия я улегся на верхнюю койку и попытался представить, что это за порт – безнадежно близкий и который я могу узнать. Небо было нежно голубым, солнечные лучи пробивались сквозь высокие, дымчатые облачка. Стоял теплый, по-настоящему весенний день. В воздухе кружили морские чайки. Эта картина пробудила во мне столь яркое воспоминание, что я не сомневался: если бы я смог увидеть то, что скрыто за свернутыми парусами, перед моим взором предстала бы гавань и взморье, где я играл ребенком. Возможно, безумное плавание не имело цели и яхта бороздила ЛаМанш туда и обратно, а сейчас мы благополучно вернулись домой в Райд, на остров Уайт. Я отбросил утешительную мысль. С уверенностью можно было сказать только одно: это место находилось не за Северным полярным кругом. Снаружи иногда раздавались разнообразные звуки, но все они слышались в отдалении и не несли никакой полезной информации. Я перечитал американский триллер и поразмышлял о бегстве. День уже клонился к вечеру, когда моряк появился с ужином; на сей раз он не стал закрывать люк, как только я завладел сумкой. В тот вечер я наблюдал, как сгущаются сумерки и наступает ночь, и дышал чистым воздухом. Даже маленькая милость может обернуться великим благодеянием, решил я. 26 марта, суббота. В утренней сумке лежал свежий хлеб, свежий сыр и свежие помидоры. Кто-то сходил на берег за покупками. Еще в сумке нашлась дополнительная бутылка воды и обмылок. Я взглянул на мыло и начал гадать, дали мне его по доброте или потому, что от меня воняло. А потом в душе вдруг ярким пламенем вспыхнула надежда: неужели они надумали освободить меня и дали мне мыло для того, чтобы я вышел на волю чистым. Я снял с себя всю одежду и вымылся с головы до ног, использовав носок вместо мочалки. После недели бесплодных экспериментов с соленой морской водой из уборной я испытывал сказочное физическое удовольствие, хорошенько намыливаясь. Я вымыл лицо, уши и шею и был бы не прочь узнать, как выгляжу с бородой. После водной процедуры, надев рубашку и белье, которые давнымдавно нуждались в стирке, я позавтракал. Потом я прибрал каюту, свернул одеяло и свою лишнюю одежду, аккуратно сложил вещи. А потом я еще очень долго не решался признать, что моя трепетная надежда беспочвенна. Никто не пришел, чтобы выпустить меня. Поразительно, как быстро самая желанная роскошь становится обыденной, приедается и уже не приносит радости. В темноте я тосковал по свету. Теперь, когда у меня был свет, я принимал его как должное и жаждал простора для движений. Каюта имела треугольную форму, каждая из трех сторон не превышала шести футов в длину. Койки по правому борту, уборная и парусные рундуки по левому занимали почти все пространство. Посередине оставался проход шириною в два фута у двери, он резко сужался всего через четыре фута и сходил на нет в глубине каюты там, где койки соприкасались с первым из рундуков. Свободного места хватало ровно на два маленьких шага или на один большой. Любые попытки проделать упражнения типа "согнуть-коленируки-вытянуть" сопровождались незапланированным контактом с деревянными частями. Около двери каюты в целом хватало места, чтобы постоять на голове. Я стоял пару раз. Что доказывает, как легко свихнуться. Во второй раз, опускаясь, я с размаха стукнулся лодыжкой о край рундука и решил отказаться от йоги. Если бы я рискнул сесть в позу лотоса, я застрял бы навеки. Я испытывал постоянную потребность кричать во все горло. Я понимал, что никто меня не услышит, но это непреодолимое желание не подчинилось доводам рассудка. Оно было порождено растерянностью, гневом и клаустрофобией, развившейся за неделю вынужденного заключения. Я знал, если поддамся искушению и начну орать и вопить, то закончу, наверное, бурными рыданиями. Спасало то, что я ни на миг не забывал: кто-то, вероятно, надеялся довести меня именно до такого состояния. Отчаянный крик звучал и звучал в моем мозгу, и я не мог остановить его, но он хотя бы не вырывался наружу. Окончательно смирившись с мыслью, что еще не настал день Исхода, я провел довольно много времени, созерцая отхожее место. Не метафизически, механически. Все, что находилось в каюте, было либо встроенным, либо мягким. С самого начала меня постарались лишить потенциального оружия или инструментов. Пищу приходилось есть руками, и она прибывала в бумажной или пластиковой упаковке, если таковая вообще имелась. Никаких тарелок. Ничего металлического, фарфорового или стеклянного. Из светильника не только вывинтили электрическую лампочку, отсутствовал также и сам плафон, которому, по моим представлениям, полагалось там находиться. Карманы моего костюма опустошили. Пилка для ногтей, которую я обычно носил в нагрудном кармашке, исчезла вместе с ручками, прицепленными изнутри; из брюк пропал перочинный нож. Я сел на пол, поднял крышку и вблизи тщательно изучил устройство туалета. Унитаз, сливной рычаг, насос. Множество труб. Запорный кран, регулирующий подачу морской воды. Море в два счета разносит на куски хлипкие конструкции; эта была сделана прочно и надежно, и могла выдержать любые удары волн. Рычаг крепился сзади шарниром к встроенному стояку арматуры. Спереди его венчала деревянная рукоятка. Примерно на расстоянии одной трети длины от задней стенки к нему был прикреплен шатун, соединенный с насосом, чтобы поднимать и опускать поршень. Длина рычага, от ручки до шарнира, равнялась приблизительно восемнадцати дюймам. Я смотрел на этот рычаг с вожделением, точно насильник, но не представлял, как овладеть им без инструментов. К шарниру и шатуну рычаг крепился болтами с гайками, и, похоже, затягивал их сам Атлас. В раунде против гайки большой и указательный пальцы не имели шансов. Я пытался так и этак открутить ее в течение двух дней. Гаечный ключ. Королевство за гаечный ключ, думал я. Но как быть, если гаечного ключа нет и в помине? Я попытал счастья с рубашкой. Ткань немного защищала руки, ослабляя давление на кожу и кости, но не давала никакого дополнительного преимущества. Гайки стояли незыблемо, словно скалы. Это напоминало попытку поменять колесо машины с помощью пальцев и носового платка. Брюки? Плотная материя соскальзывала чаще, чем тонкая рубашка. Я попробовал пояс брюк и нашел, что с ним работать намного удобнее. С обратной стороны к брючному поясу обычно пришивают корсажную ленту, снабженную двумя узкими полосками ребристой резинки. Истинное предназначение такого корсажа – поддерживать брюки без ремня, упруго стягивая их на талии поверх заправленной рубашки. Я использовал брючный корсаж вместо гаечного ключа, он плотнее садился на гайки, чем сами штаны или рубашка, вселяя некоторую надежду на успех. Но я не добился результатов, несмотря на тяжкие усилия. День прошел однообразно. Я по-прежнему сидел на полу и бесплодно пытался отвинтить гайки, которые невозможно отвинтить, просто потому, что больше нечем было заняться. На ужин снова консервированная ветчина. Я тщательно счистил жир и съел постный кусок. Люк оставался открытым. Я поблагодарил за мыло и не задавал вопросов. Воскресенье. Еще одно воскресенье. Никто не имел права держать меня взаперти так долго и без объяснений. За бортом вовсю бурлила непростая современная жизнь, а я сидел под замком в душной и тесной клетке, как человек в железной маске или почти, как он. Я пустил в ход жир, снятый с ветчины; я намазал салом гайки, решив проверить, будет ли от этого какой-нибудь толк. Большую часть дня я провел, разогревая шатунную гайку пальцами, растирая жир вокруг ее граней и скручивая ее штанами. Ничего не получилось. Время от времени я вставал, потягивался и карабкался вверх, чтобы посмотреть, заслоняют ли еще обзор свернутые паруса, и всегда находил их на месте. Я снова немного почитал триллер. Я-закрыл крышку туалета, сел на нее и примерно час любовался стенами. Я слушал крики чаек. Моя обычная жизнь будто осталась далеко позади. Действительность протекала в недрах парусного отсека. Действительность являлась загадкой. Действительность была бездной свободного времени, сводившей с ума.***
Не спеша опустился воскресный вечер, стемнело, и медленно наступил понедельник. Моряк принес мне завтрак намного раньше обычного. Подняв наверх пустую сумку, он начал закрывать люк. – Не трогай, – завопил я. Он на миг остановился, бесстрастно глядя вниз. – Надо, – сказал он. Я продолжал орать, требуя открыть люк, хотя он давно ушел, бросив меня в полной темноте. Едва начав шуметь, я понял, как трудно остановиться: давно сдерживаемые крики и вопли стремились прорваться сквозь брешь в плотине. Если плотина рухнет, я тоже сломаюсь. Я запихнул в рот подушку, чтобы заставить себя замолчать, и боролся с охватившим меня желанием биться головой о дверь. Заработал двигатель. Грохот, вибрация и темнота-все, как раньше. Это слишком, подумал я. Слишком. Но, по существу, у меня был единственный выбор: сохранить рассудок или потерять его. И оставаться в здравом уме становилось все труднее. Рассуждай логически, велел я себе. Повторяй стихи, решай в уме примеры, вспомни все приемы, которыми пользовались другие одиночные заключенные, .уловки, которые помогали им продержаться многие недели, месяцы, годы. Я заставил себя не думать о таких немыслимых сроках и сосредоточился нанастоящем. Двигатель работает на горючем. И он сжег уже немало топлива за время путешествия. Следовательно, если корабль поплывет дальше, потребуется пополнить запасы. Машины всегда останавливают в момент дозаправки. Если я устрою невероятный шум, когда мы начнем заправляться, есть шанс, что кто-то случайно услышит. Правда, я мало надеялся, что на мое представление в должной мере обратят внимание, но я мог попробовать. Цепь прогрохотала в обратном направлении по скрытому желобу – это подняли якорь; я предположил, что корабль снялся с места, хотя движение не ощущалось. Затем кто-то подошел и поставил на люк радиоприемник, включив его на полную громкость. В течение непродолжительного времени музыка вела безнадежную борьбу с ревом двигателя, но вскоре я почувствовал, как судно стукнулось обо что-то, и тотчас машина застопорилась. Я сообразил, что мы заправляемся. Но я слышал только громкую попмузыку. И ни одна душа на пристани не услышит меня, что бы я ни сделал. Спустя короткий промежуток времени двигатель опять заработал. Снаружи раздалось несколько быстрых глухих ударов, от которых задрожал корпус, и все стихло. Кто-то пришел и забрал радио: я заорал, чтобы открыли люк, но с тем же успехом мог бы и не беспокоиться. Корабль медленно набирал скорость, мы снова выходили в море, и, как ни горько, но с этим приходилось смириться. В море, в темноте, в оглушительном шуме. И я по-прежнему не знаю, почему я тут оказался и долго ли пробуду. Я чувствовал себя все хуже из-за недостатка физической нагрузки, и все сложнее было справляться с одолевавшим меня унынием. Мучения последней недели начинались сначала. Я сидел на полу, прислонившись спиной к двери каюты, обхватив колени руками и опустив голову и задавался вопросом: как я вынесу все это. Понедельник я провел в полном отчаянии. Во вторник я сбежал.
Глава 5
В понедельник ночью яхта где-то бросила якорь, но она остановилась уже после того, как я получил ужин, и возобновила путь до завтрака, то есть рано утром во вторник. Почти все время шел дождь, барабанивший по крышке люка. Когда моряк принес завтрак, то открыл люк и закрепил его. Моя бурная радость по этому поводу была весьма трогательной. Вскоре машину застопорили и подняли паруса. Серое небо постепенно прояснилось. Я ел сваренные вкрутую яйца и яблоко и думал о толстом ломте хлеба, на который мой тюремщик впервые намазал масло. Затем я оторвал от рубашки пуговицу и, использовав ее в качестве скребка, перенес все масло, какое мне удалось соскрести, на неподатливые гайки и болты сливного рычага. Потом я съел хлеб. Потом сел на пол и начал поочередно разогревать обе гайки руками, уповая на то, что масло и свиной жир, растаяв, попадут на винтовую резьбу. Затем я вырвал из брюк кусок прорезиненной корсажной ленты и выловил со дна одного из рундуков белую сетку, которую убрал туда, когда перестало штормить. Пожалуй, я не питал больших надежд на успех и делал все это, чтобы чем-то заняться. Я дважды обернул корсаж вокруг гайки шатуна, поскольку она находилась ближе, а сверху приладил хромированный крючок – с его помощью сеть раньше крепилась к верхней койке. И я потянул сеть. Продержавшись секунду, крючок заскользил по ткани и соскочил. Я попробовал снова, сложив корсаж таким образом, чтобы резинка с одной стороны легла на гайку, а с другой – под крючок. Теперь крючок сидел крепко. Гайка тоже. Я дернул несколько раз. Когда я потянул слишком сильно, крючок, корсаж – все слетело. Я в отчаянии швырнул сеть обратно в рундук. А затем я просидел целую вечность, зажав в руке гайку шатуна, пока она не стала такой же теплой, как горстка пенсовых монеток в ладошке ребенка. Потом я трижды быстро обмотал гайку корсажной лентой, чтобы было удобнее за нее ухватиться, и налег из последних сил. Корсаж провернулся у меня в руке. Будь все проклято, безнадежно подумал я. Я расправил полоску прорезиненной ткани и снова намотал на гайку, попытавшись покрепче сжать ее пальцами. Корсаж снова провернулся. Возможно, это покажется нелепостью, но лишь после того, как он крутанулся в третий раз, намного легче, я осознал, что это гайка поворачивается на болте, а не корсажная лента на гайке. Невероятно. Я сидел на полу, широко разинув рот, как идиот. Восторг клокотал у меня в горле, словно сдавленный смех. Если мне удалось отвинтить одну гайку, как насчет второй? Время не имело значения, когда я возился с первой гайкой. Мне больше нечем было заняться. Взявшись за вторую, шарнирную гайку, я сгорал от нетерпения. Я разогрел гайку, обмотал корсажной лентой и поднатужился. Никакого результата. Я снова поднатужился. Глухо. Она должна, крутиться, яростно думал я. Просто обязана. После еще нескольких бесплодных попыток я начал сначала. Наверное, эксперимент с крючком все-таки сыграл определенную роль. Я выгреб сеть из рундука, насадил крючок на шарнирную гайку и с воодушевлением принялся за работу, возвращая крюк на место всякий раз, когда он соскакивал. Затем я заставил себя прогреть гайку так же тщательно, как и первую, чтобы жар моих рук проник внутрь, где растопленный жир и краткое тепловое расширение металла сделают свое дело. После я опять закрутил корсаж вокруг гайки и сделал длинный и мощный рывок, едва не порвав связки руки и спины. На этот раз корсажная лента повернулась. И снова я не смел поверить, что действительно сделал невозможное, до тех пор, пока гайка, после третьего оборота, не стала отвинчиваться быстрее. Я взобрался на парусный рундук и украдкой выглянул на свободу. Слева я видел только небо и море, сверкавшее в лучах солнца. Я повернул голову направо и чуть не свалился со своего насеста. Справа белел парус, а в просвете под ним, довольно близко, виднелся ослепительно зеленый и скалистый берег. Трудный момент. Мне вдруг пришло в голову, что, если он неожиданно явится сейчас, чтобы закрыть люк, я почувствую своего рода извращенную благодарность. Только отчаяние побудило меня сделать, то, что я сделал дальше, ибо я не сомневался: поймав меня на пути к бегству, он свяжет мне руки и оставит прозябать в темноте на голодном пайке. Риск, что ускользнуть незаметно не удастся, был огромен. Мое нынешнее положение можно назвать почти терпимым, после поимки оно таким не будет. Однако если я не собирался рисковать, зачем я так долго трудился над гайками? Я вернулся к туалету и полностью отвинтил их. Я выбил болты и вытащил рычаг целиком. Без него невозможно спустить воду. Я мрачно подумал, что это явится дополнительным осложнением, если я снова окажусь в каюте без рычага. Палуба выглядела пустынной, и мне, как и раньше, не удавалось рассмотреть, стоит ли кто-нибудь у руля или яхта плывет в режиме автоматического управления. Я колебался, но только мысленно. Вспоминая теперь о тех минутах, я понимаю, что на самом-то деле двигался очень быстро. Я подтянул внутрь шарнирные опоры люка, как обычно поступали, когда хотели закрыть люк из каюты. Это ослабило натяжение цепей, лежавших на крышке крест-накрест. В сильно сузившееся отверстие, которое стало немногим больше щелки, я просунул рычаг, метя туда, где звено цепи висело на крюке. В результате долгих часов наблюдений я пришел к выводу. Что других креплений цепей не существует. Мои тюремщики просто накинули цепи на крюки уток и посчитали, будто этого вполне достаточно, поскольку не сомневались, что я не найду способа снять их. Я продел конец рычага в кольцо, надежно насадил цепь на свое орудие и нажал. Словно по волшебству вся цепь с изумительным изяществом легко скользнула в сторону, и звено соскочило с утки. Не тратя времени даром, разве только на мысленные овации, я вновь заработал рычагом, на сей раз освобождая конец продольной цепи, закрепленный в носовой части. И опять звено соскользнуло с крюка без особых проблем. У меня не осталось выбора. Я не мог вернуть цепи на прежнее место. Теперь я просто обязан открыть люк и выбраться отсюда. Назад пути не было. Я прихватил с собой рычаг как последнее спасительное средство на случай поимки. Сначала я положил его на палубу. Потом обеими руками снял крышку люка с шарнирных опор, откинул ее и начал осторожно опускать вниз, пока она мягко не легла на доски – я не мог допустить, чтобы люк с грохотом распахнулся и мои тюремщики в полном составе сбежались на шум. Я ползком выбрался на палубу и лег на живот. Перекатился вправо, под кливер. Дотянулся до поручней, ухватился за них обеими руками и стремительно сиганул за борт, войдя в воду ровно, ногами вперед, "солдатиком". Это не самый безопасный способ покинуть корабль, но я выжил и оставался под водой столько, сколько выдержали мои легкие. Всплытие на поверхность явилось одним из самых критических моментов в моей жизни. Я осторожно приподнял над волнами рот, нос и глаза: яхта находилась в сотне ярдов от меня и спокойно шла дальше. Вдохнув побольше воздуха, я снова нырнул и поплыл под водой к берегу. Я двигался плавно, стараясь не поднимать брызг, которые могут привлечь внимание. Вода была прохладной, но не такой холодной, как я ожидал. Когда я вынырнул снова, берег виднелся примерно в миле, хотя на море расстояния обманчивы. Яхта мирно следовала своим курсом. Я догадывался, что судно наверняка носит какое-то название, но от волнения я его не разглядел. Интересно, как скоро они заметят мое исчезновение? Если повезет, то не раньше ужина. Земля впереди казалась весьма гостеприимным пристанищем. Слева лежал скалистый берег с утесами, поросшими травой. Прямо передо мной простиралась местность с более богатой растительностью, домами, отелями и песчаным пляжем. Цивилизация, горячая ванна, свобода и бритва. Я упорно плыл к ним, делая короткие передышки. Миля это слишком длинная дистанция для среднего пловца, а сил у меня было намного меньше, чем двенадцать дней назад. Я оглянулся на яхту. Она шла вдоль берега и удалилась уже на приличное расстояние, уменьшаясь с каждой минутой. Грот потихоньку обвис на мачте. Господи, подумал я с замиранием сердца, если они спустят паруса, то увидят открытый люк. Время истекло. Они поняли, что я сбежал. Я греб к берегу, рассекая волны, пока у меня не закружилась голова от напряжения. Я плыл, пока серый туман не встал перед глазами и еще более серым туманом не заволокло сознание. Я не собирался возвращаться в темную дыру. Я решительно не мог, и все тут. Когда я оглянулся в следующий раз, паруса были уже убраны и яхта разворачивалась. В песчаной бухте высились отели. Два больших белых отеля, опоясанных рядами балконов, а вокруг рассыпано множество строений поменьше. На пляже отдыхали люди, четыре или пять человек стояли в воде. Около пятисот ярдов. Мне понадобится несколько лет, чтобы проплыть пятьсот ярдов. Я неистово рвался вперед, заставлял работать свои обмякшие мускулы. Только бы добраться до остальных купальщиков, тогда в воде станет просто одной головой больше. Под парусами яхта шла не очень шустро. Запустив двигатель, они возвратились бы быстрее. Я не смел оглянуться, опасаясь увидеть их за спиной. В своем воображении я слышал, как моряк кричит, указывая в мою сторону, и направляет яхту, чтобы перехватить беглеца, чувствовал, как меня цепляют баграми и втаскивают на борт. Когда я наконец отважился посмотреть, положение было довольно скверным, но все-таки судно находилось пока слишком далеко и мне не удалось никого разглядеть. Обернувшись в следующий раз, я встревожился не на шутку. Они настигали меня с бешеной скоростью. До ближайшего мыса по-прежнему оставалось около трехсот ярдов, и в том месте из воды поднималась скала с неровными краями, а не пологий пляж. Песок устилал середину залива, два изогнутых мыса, полукругом вдававшихся в море, представляли собой невысокие отвесные утесы. Я решил, что мне никогда не добраться до песчаной отмели. И все же... у парусных судов глубокая осадка. Мои преследователи не смогут причалить к пляжу. Может, я в итоге сумею туда доплыть. Я чувствовал себя безмерно усталым и отяжелевшим. Самый трудный стипль-чез никогда не изматывал меня до такой степени, даже скачки, которые я проиграл из-за плохой физической формы. Я продвигался вперед все медленнее и медленнее, тогда как сейчас все решала именно скорость. Под конец меня уже заботило только одно – как бы удержаться на поверхности. Течение, которое я сначала не заметил, относило меня влево, сбивая с нужного направления. Не бурная стремнина, но весьма утомительно: у меня не осталось сил, чтобы бороться с ним. Я опять посмотрел назад. Просто кошмар. Я различил своего моряка на палубе: он стоял на носу, прикрывая рукой глаза от солнца. Их курс сейчас пролегал гораздо ближе к берегу, чем тогда, когда я прыгнул за борт, и, похоже, именно береговую линию он старательно обшаривал взглядом. Я плыл дальше, бессмысленно загребая воду ослабевшими руками. Я понимал, что мне не добраться до песчаного пляжа. Течение неумолимо сносило меня к левому, более крутому берегу залива; там меньше чем в десяти футах над уровнем моря росли деревья, а под ними лежали голые скалы. Я достиг предела и подумал оцепенело, что лучше утонуть, чем снова попасться им в руки; правда, я серьезно сомневался, можно ли хладнокровно утопиться, и как раз в этот миг внезапно обнаружил, что больше не вижу от края до края побережье, раскинувшееся на несколько миль. Наконец меня приняли спасительные объятия залива. Оглянувшись, я не увидел яхту. Суденышко недолго оставалось вне пределов видимости. Медленно двигаясь по прямой, яхта доплыла до середины бухты и там бросила якорь. Я с тоской следил за ее перемещением, поглядывая через плечо. И видел, как команда поспешно освобождает от креплений черную резиновую шлюпку и спускает ее за борт. Еще я успел мельком заметить, как они погрузили в лодку мотор и весла, и туда же с яхты перебрались два матроса. Я услышал, как застрекотал лодочный мотор. До берега оставалось рукой подать – не больше тридцати футов. Они превратились в тридцать миль. Прямо передо мной вынырнула рукотворная бетонированная площадка, расположенная в скалах, у самой кромки воды. Я искоса глянул вдоль берега: по всему пляжу понастроили немало таких сходней. Для удобства купальщиков. Самая желанная в мире помощь пловцу, который продвигается вперед со скоростью улитки и которому церберы дышат в спину. Шлюпка отчалила от судна, стоявшего на якоре, и развернулась своим громоздким корпусом, взяв курс на берег. Я добрался до бетонных сходней. Это была ровная ступенька, всего на несколько дюймов выступавшая из воды. Просто ступенька. Никаких поручней, чтобы подтянуться и вылезти. Я оперся ладонью о бетон, приподнялся на фут, напрягая обмякшие, трясущиеся как желе мускулы, и неуклюже выполз из воды, распластавшись на животе. Этого мало. Мало. Шлюпка причалит, пока я тут лежу. У меня бешено колотилось сердце. От страха и напряжения в равной мере. Я находился в отчаянном положении. И только это заставило меня встать на четвереньки и поползти в скалы в поисках убежища. Казалось, в обычном состоянии пройти здесь можно довольно легко. Берег был пологим, подъем не требовал особых усилий. Здоровый человек одолел бы его с легкостью. Ребенок мог бы вприпрыжку взбежать там, где я взбирался с огромным трудом. Я вскарабкался футов на шесть по скалистой осыпи и нашел узкую впадину, наполовину заполненную водой. Я скатился в углубление и, задыхаясь, лег. Измученный и обессиленный, я прислушивался к. неумолимо нараставшему рокоту подвесного мотора. Они наверняка заметили меня, в отчаянии подумал я. Видели, как я выбирался из моря. Но, задержись я у кромки воды, они настигли бы меня еще быстрее. Я лежал, мучительно переживая свое поражение, и совершенно не представлял, как вынесу то, что меня ожидало. Лодка пророкотала где-то совсем рядом. Я не поднимал головы. Им придется высадиться, разыскать меня и тащить. Если мне удастся подать голос, я буду звать на помощь до тех пор, пока кто-нибудь из людей на пляже не обратит внимание, хотя издалека они могут решить, не разобравшись, что это всего лишь веселый розыгрыш. Мотор заглох, я услышал голос своего моряка: он не кричал, но говорил достаточно громко. – Прощу прощения, вы не видели нашего друга? Он приплыл из открытого моря. Мы думаем, он свалился за борт. Ему ответил женский голос, прозвучавший так близко от меня, что я едва не потерял сознание. – Нет, я никого не видела. Моряк сказал: – Он принимает наркотики. Он, возможно, вел себя странно. – Поделом ему, – ханжески заметила женщина. – Я читала все время. Я не видела его. Вы приплыли с той яхты? – Верно. Нам кажется, он упал за борт где-то здесь. Мы слышали всплеск, но решили, что это всего лишь рыба. А потом спохватились. – Извините, – сказала она. – Почему бы вам не расспросить на пляже? – Просто мы начали с этой стороны, – ответил он. – Мы поищем вокруг. Весла с лязгом вставили в уключины, затем раздался плеск и скрип, из чего следовало, что они поплыли дальше. Я замер без движения в своем убежище и надеялся, что с женщиной не приключится истерика, когда она меня увидит; я опасался, что она позовет их обратно. Я хорошо слышал, как дальше по берегу моряк громко задавал тот же вопрос кому-то другому. Женский голос произнес: – Не бойтесь. Я знаю, что вы там. Я не ответил ей. От неожиданности я задохнулся окончательно, хотя и так еле переводил дух. После паузы она спросила: – Вы употребляете наркотики? – Нет, – отозвался я. Мой голос был чуть громче шепота. – Что вы сказали? – Нет. – Гм. Пожалуй, вам лучше не двигаться. Они весьма методичны. Думаю, мне лучше продолжить чтение. Невероятно, но я последовал ее совету: я неподвижно лежал по пояс в воде и чувствовал, как легкие и сердце постепенно привыкают работать в более спокойном ритме. – Они высадились на пляж, – сообщила она. Мое сердце вновь затрепетало. – Они обыскивают местность? – встревоженно спросил я. – Нет. Задают вопросы, я полагаю. – Она помолчала. – Они преступники? – Не знаю. – Но... они заберут вас отсюда силой? На глазах у людей? – Да. Вы же слышали, что они говорят. Если я позову на помощь, они заявят, что я не в себе из-за наркотиков. Никто их не остановит. – Они обходят дальний конец бухты, – сказала она. – Расспрашивают людей. – Меня зовут Рональд Бриттен, – сказал я. – Я живу в Ньюбери, и я бухгалтер. Меня похитили двенадцать дней назад и с тех пор держали на этой яхте, и я не знаю, по какой причине. Поэтому пожалуйста, кем бы вы ни были, если им удастся снова затащить меня на яхту, не сообщите ли вы в полицию? Мне на самом деле отчаянно нужна помощь. Повисло напряженное молчание. Я подумал, что переусердствовал и она мне не поверила. И все же я должен был сказать ей, на всякий случай. Очевидно, она приняла решение. – Ну тогда... – энергично начала она, – вам самое время исчезнуть. – Куда? – В мою спальню, – заявила она. Она умела наносить мастерские удары в интеллектуальное солнечное сплетение. Несмотря на то, что ситуация в целом сложилась угрожающая и безотрадная, я едва не рассмеялся. – Вы меня видите? – поинтересовался я. – Я вижу ваши ноги. И я видела вас полностью, когда вы выбрались из моря и карабкались вверх. – И как я попаду в вашу спальню? На мне мокрая рубашка и трусы, и больше ничего. – Вы хотите избежать встречи с теми людьми или нет? На это нечего было возразить. – Не двигайтесь, – резко предупредила она, хотя я и не думал шевелиться. – Они смотрят сюда. Кто-то там как будто показывает в нашу сторону. – О Господи. – Не двигайтесь. – Наступила продолжительная пауза. Потом женщина сказала: – Они возвращаются вдоль берега к своей лодке. Если они около нее не задержатся, а пойдут дальше тем же путем, мы тронемся. Я молча ждал и про себя твердил нечто вроде молитвы. – Над нами тропинка, – промолвила она. – Я подам вам полотенце. Обернитесь им и поднимайтесь на тропинку. – Они приближаются? – Да. Купальное полотенце с яркими полосками, сложенное треугольником, появилось из-за скалы у меня над головой. Меньше всего на свете мне сейчас хотелось вставать и покидать надежное убежище. Моя нервная система целиком восставала против этого. – Поторопитесь, – сказала она. – Не оглядывайтесь. Я поднялся, весь мокрый, повернувшись спиной к морю. Я схватил полотенце, завернулся в него как в саронг и решительно начал штурмовать скалистый подъем к тропе. Короткая передышка в полузатопленной впадине на удивление придала мне бодрости, а может, это был обыкновенный страх. В любом случае я преодолел вторую ступень восхождения намного проворнее, чем первую. – Я иду сзади, – раздался ее голос. – Не оглядывайтесь. Когда доберетесь до тропинки, поверните направо. И не бегите. – Да, мэм, – прошептал я. Никогда не спорьте с ангеломхранителем. С обеих сторон тропинку окаймляли деревья, чудом выросшие на голых скалах, кое-где прикрытых песком. Сквозь ветви пробивался рассеянный солнечный свет, и в любое другое время я нашел бы, наверное, что здесь очень мило. Вскоре тропинка сделалась шире, и женщина зашагала рядом со мной, между мною и морем. – Сверните налево на боковую дорожку, – предупредила она, с трудом поспевая за мной. – И не бегите так быстро. Я с любопытством покосился на нее, желая узнать, как она выглядит. Она оказалась под стать своему голосу: дама средних лет в очках, чуждая легкомыслию, имевшая весьма деловитый вид. Уверенная в себе. Высокая почти шести футов. Худая и далеко не красавица. Она была одета в светло-розовую кофточку, бежевые хлопковые брюки и сандалии. В руках она несла объемистую холщовую пляжную сумку. Пляж. Купание. В марте. – Что это за место? – спросил я. – Кала Санта-Галдана. – Где это? – На Менорке, конечно. – Где? – Не надо останавливаться. Менорка. – Остров, который рядом с Майоркой? – Разумеется. – Она запнулась. -А вы не знали? Я покачал головой. Боковая дорожка взбежала на вершину пологого склона и начала спускаться с противоположной стороны, под сенью более густой рощицы. Женщина пристально посмотрела направо, когда мы миновали уступ. – Ваши друзья идут по нижней тропинке и направляются туда, где я сидела. Полагаю, неплохо бы немного поторопиться, как вы считаете? – Не то слово, – отозвался я. Поспешить означало спотыкаться босыми ногами о всяческие полузасыпанные песком камни и вновь почувствовать удручающую слабость, от которой подгибались колени. – Пока они ищут вас на скалах, мы дойдем до моего отеля, – заметила она. Я плелся дальше, не тратя слов даром. Оглянулся через плечо. Только пустынная тропинка. Фурии не гнались за мной. Так почему же у меня было такое ощущение, словно они могли видеть сквозь заросли деревьев, сквозь землю и точно знали, где меня искать? – По тому мостику и через дорогу. Туда, – показала она. – Вот и гостиница. Это оказался один из двух больших белых отелей. Мы благополучно достигли широких стеклянных дверей и вошли внутрь. Беспрепятственно пересекли вестибюль и сели в лифт. Поднялись на пятый этаж. Она извлекла из пляжной сумки связку ключей и открыла номер 507. По пути мы почти никого не встретили. Солнце еще хорошо пригревало, так что курортники продолжали загорать на пляже, а обслуживающий персонал – отсыпаться. В 507-м номере имелся балкон с видом на море, две одинаковые кровати, два кресла, желтый ковер и оранжевые с коричневым занавески. Обычный гостиничный номер, в котором на первый взгляд почти не было вещей моей спасительницы. Она приблизилась к широко распахнутой стеклянной двери и шагнула на балкон. – Не хотите полюбоваться? – спросила она. Я осторожно выглянул из-за ее плеча. С высоты великолепно просматривался весь залив. В середине залива стоял на якоре парусник. На песке лежала резиновая лодка. Мыс, где я выполз из моря, остался справа, тропинка, что вела к нему с пляжа, вилась среди деревьев, словно пятнистая желтая змея. По тропе к пляжу двигались двое мужчин, мой надзиратель шел впереди. Они устало добрели до шлюпки, до сих пор не переставая озираться по сторонам, и столкнули ее в воду. Оба забрались в лодку, запустили подвесной мотор и помчались прочь от пляжа. Я чувствовал себя совершенно опустошенным. – Не возражаете, если я сяду? – сказал я.Глава 6
Благодаря телефону, консулу, банку и друзьям я улетел назад, в Англию, на следующий вечер. Но прежде я получил в подарок незабываемые воспоминания о мисс Хилари Маргарет Пинлок. Она узнала мои размеры, спустилась в местные лавки и вернулась с новой одеждой. Она разрешила мне воспользоваться своей ванной, оглядела меня с головы до ног, когда я предстал перед ней чистый и одетый, и собралась идти покупать бритву. Я возразил. Она все равно пошла в магазин. Мисс Пинлок остановить было так же легко, как снежную лавину. С изрядным облегчением я соскреб с лица двенадцатидневную неряшливую темную поросль: один взгляд в зеркало убедил, что борода меня не украшает. Двенадцать дней затворнической жизни не прошли бесследно. Я похудел и побледнел, щеки и глаза ввалились, на скулах залегли серые тени – сроду я так не выглядел. Но ничего ужасного, капелька свободы моментально поправит дело. Во время второго похода мисс Пинлок купила также хлеб, сыр и фрукты, объяснив, что она приехала сюда по комплексному туру и отель не обслуживает случайных постояльцев. – Я спущусь к обеду в семь, как обычно, – сказала она. – Вы можете поесть здесь. Во всех ее словах и поступках сквозила решительность человека, который привык брать на себя ответственность и распоряжаться. – Вы воспитательница? – с любопытством спросил я. – Нет, – ответила она без улыбки. – Директриса. – О! Мелькнула короткая улыбка. – Средней школы для девочек в Суррее. Не без иронии она наблюдала, как я заново оцениваю ее в свете этого откровения. Не благодетельная старая дева, любящая командовать, но состоявшаяся деловая женщина, обладающая несомненной силой воли. – Да. Кстати, – она пожала плечами, – если вы дадите мне номера, я закажу на коммутаторе телефонные разговоры для вас. – И мне нужна комната, – добавил я. – Ваши приятели, вероятно, вернутся и поинтересуются новыми гостями, желавшими получить комнату, – заметила она. Эта мысль тоже приходила мне в голову. – Да, но... – пробормотал я. Она указала на одну из кроватей. – Вы можете переночевать здесь. Я отдыхаю одна. Подруга, которая собиралась ехать со мной, вынуждена была отказаться в последний момент. – Но... – Я замолчал. Она спокойно ждала. – Хорошо, – согласился я. – Спасибо. Вернувшись после обеда, она принесла кое-какие новости и бутылку вина. – Ваш друг с яхты стоял внизу, в холле, и спрашивал каждого, кто говорит по-английски, не видели ли они сумасшедшего молодого человека, выплывшего сегодня на берег. Все ответили отрицательно. Он выглядел весьма встревоженным. – Наверное, думает, что я утонул. Яхта покинула бухту. Должно быть, она бросила якорь где-нибудь в другом месте, а мой тюремщик вернулся в Кала Санта-Галдану пешим путем. Интересно, как долго и как тщательно моряк намерен вести поиск? Чем больше он боится того, на кого работает, тем меньше шансов, что он сдастся. Вечером резко похолодало. Мисс Пинлок закрыла стеклянную дверь, за которой раскинулось ночное небо, и умело откупорила бутылку "Маркиза де Рискал". – Расскажите мне о своем путешествии, – попросила она, подавая мне бокал. Я поведал ей о начале и конце плавания, не особенно распространяясь о его середине. – Поразительно, – заключила она. – Когда я приеду домой, то постараюсь выяснить, в чем было дело. Она серьезно посмотрела на меня. – Возможно, история еще не закончилась. Мисс Пинлок имела малоприятную привычку облекать в слова мои самые худшие опасения. Мы пили превосходное вино, и она немного рассказала мне о своей работе. – Мне она нравится, – твердо заявила мисс Пинлок. – Да, это очевидно. Возникла пауза. Мисс Пинлок пристально разглядывала вино в бокале. Потом сказала: – Вы ляжете со мной в постель? Думаю, я отреагировал самым недостойным джентльмена образом: оторопело уставился на нее, широко разинув рот. Рот я закрыл, осознав, насколько это оскорбительно. Когда я оправился от первого потрясения, она подняла глаза. Ее лицо было спокойным и деловитым, как и прежде, но неожиданно на нем промелькнуло выражение уязвимости и застенчивости. Краска стыда залила ее шею, потом мучительно загорелись щеки. Я дал бы ей от сорока двух до сорока шести лет. У нее были темнокаштановые волнистые волосы, уже тронутые сединой, хорошая стрижка, хотя и не самая модная. Широкий, прочерченный морщинами лоб, большой нос, рот с легко опущенными уголками и маленький подбородок. За стеклами очков – карие глаза, из-за линз казавшиеся маленькими. Морщинки обозначились там, где обычно появляются морщины, и кожа не сияла юной свежестью. Она производила впечатление сильной личности, но была лишена сексуальной привлекательности, по крайней мере для меня. – Зачем? – задал я довольно идиотский вопрос. Она покраснела чуточку сильнее и покачала головой. – Послушайте, – сказал я, – это ведь не так просто. Я не могу... Я хочу сказать, нельзя зажечь или погасить желание, как лампу, просто повернув выключатель. Мы сидели в неловком молчании. Мисс Пинлок поставила свой бокал и сказала: – Простите. Нелепо было предлагать такое.Пожалуйста, постарайтесь забыть, что я сказала. – Вы сказали то, о чем думали. Поэтому... ну... наверное, вы говорили серьезно. Она слабо, с горечью улыбнулась. – Я думала об этом постоянно в течение долгого времени. Вам это покажется странным, но я никогда... как говорится, не спала с мужчиной. – В наш век терпимости? – подал я реплику. – Вот видите, вам трудно в это поверить. Но я никогда не была хорошенькой, даже в детстве. А еще мне, пожалуй... всегда хорошо удавались многие вещи. Учиться. Преподавать. Организовывать. Руководить. Это все не женские занятия. Всю мою жизнь люди полагались на меня, так как я была способной. Я не испытывала недостатка ни и здоровье, ни в энергии, мне нравилось подвигаться по службе, получать ответственные посты. В основном у меня сложилась очень увлекательная жизнь, приносившая отрадные плоды. – Но? – подсказал я. Она кивнула. – Но. Я никогда не интересовалась мальчиками, когда была подростком, потом считала их незрелыми. В университете я работала, не разгибая спины, чтобы получить степень бакалавра с отличием первого класса. А потом я всегда преподавала в школах для девочек потому, что в смешанных школах, если честно, пост директора обычно предлагают мужчинам, а я вовсе не мечтала оставаться на вторых ролях при мужчине и тешить его самолюбие. Ни я сама, ни то, чем я занималась, никогда не имело ничего общего с романтикой. – Так почему теперь? – Надеюсь, вы не рассердитесь, но всему причиной любопытство и стремление к знаниям. Я не рассердился. Только изумился. Ее румянец увял так же быстро, как и вспыхнул. Мисс Пинлок вновь нащупала твердую почву под ногами. – Вот уже некоторое время я думаю, что мне следовало бы приобрести опыт. Половых отношений, если точнее. В молодости со мной этого не случилось, но, вы понимаете, я и не ждала этого. Теперь мне кажется, что стоило попробовать найти мужчину, но тогда, в колледже, я довольно сильно боялась этого и не испытывала большой нужды. И я была всецело поглощена своей работой. Потом в течение многих лет меня нисколько не волновало все это, лет до тридцати. А к тому моменту все мужчины, с которыми знакомишься, конечно, уже женаты. В любом случае, работая среди женщин, редко встречаешь мужчин, за исключением чиновников и тому подобное. Разумеется, я часто хожу на всякие официальные приемы, но люди избегают приглашать незамужних женщин на частные вечеринки. – Что заставило вас изменить свое отношение? – спросил я, живо заинтересованный. – О, необходимость справляться с чрезвычайно развитыми девочками. Современное поколение слишком хорошо осведомлено. Они так порывисты и откровенны. Мне они нравятся. Но я должна разработать для них курс по половому воспитанию, и в свое время я даже вела такие уроки по учебникам. Мне кажется, было бы намного лучше, если бы я знала... какие ощущения испытывают во время полового акта. Я чувствую себя в невыгодном положении по сравнению со многими из старших девушек. Особенно после того, как в последнем семестре вынуждена была давать советы беременной четырнадцатилетней девочке. Четырнадцатилетняя! Она знает больше меня. Как я могу что-то советовать ей? – У католических священников нет подобных проблем, – заметил я. – Возможно, католических священников уважают за непорочность, но директрис нет. – Она помолчала, собираясь с мыслями, и продолжила: – Честно говоря, я также нахожусь в невыгодном положении в сравнении с замужними женщинами из моего преподавательского состава. Некоторые из них склонны относиться ко мне покровительственно, хотя бы и бессознательно. Мне это неприятно. Однако я могла бы превосходно справиться с ситуацией, если бы на самом деле знала то, что знают они. – Я... первый мужчина, к кому вы обратились? – медленно спросил я. – О, да. – Она слабо улыбнулась и пригубила вино. – Вокруг практически нет мужчин, кого можно попросить. Особенно если являешься директором школы и пользуешься широкой известностью. Конечно, я не желала бы рисковать работой. – Понимаю, это наверняка трудно, – согласился я, размышляя над ее словами. – Таким образом, отпуск – единственная возможность, – сказала она. – Я ездила в археологические круизы в Грецию и все такое прочее и видела, как сходились другие пары, но со мной никогда такого не случалось. Еще я слышала, что многие одинокие женщины бросаются на шею лыжным инструкторам, официантам и мужчинам, которые занимаются этим за деньги. Но так или иначе, это не то, что я хочу. Я имею в виду, я не хочу презирать себя. Я желаю приобрести знания, не испытывая чувства вины или стыда. – Мечта о рае, – сказал я. – Что? О, да. – А что же ваша подруга? – спросил я, указывая на вторую кровать. Она криво усмехнулась. – Никакой подруги, просто предлог поехать одной. – Друзья губят всякое стремление к знаниям? – Именно. Мы выпили еще немного вина. – Я нахожусь здесь с прошлой субботы, – пояснила она. – Я всегда беру тайм-аут сразу после окончания семестра, а потом со свежими силами вновь принимаюсь за работу. – Прекрасная система, – рассеянно откликнулся я. – Почему вы не... э... выдали меня, когда люди с яхты явились за мной? – Вы хотите сказать, не рассматривала ли я вас сразу как... возможного... В тот момент – нет. Конечно, нет. В какой-то мере я была заинтригована. Я никогда раньше не видела человека, охваченного таким ужасом. Я наблюдала за вами довольно долго. Вы плыли и оглядывались назад. Правда, потом, когда вы доплыли до бетонной ступеньки и я отчетливо разглядела ваше лицо, я поняла, что за вами охотятся. Нужно иметь определенный склад ума, чтобы навести охотников на след измученной, затравленной дичи. Я им не обладаю. – Слава Богу, что это так, – сказал я. Я встал, открыл стеклянную дверь и вышел на балкон. Ночь была холодной и ясной, над вечным Средиземным морем сияли звезды. Волны тихо плескались вдоль берега залива, и мягкий лунный свет заливал обширное, пустынное водное пространство, где утром стояла на якоре яхта. Самый невероятный из всех долгов. Она спасла меня от поимки. Без сомнения, я обязан ей целостностью рассудка, если не самой жизнью. И если единственной платой, которую она хотела получить, было нечто, что я не горел желанием ей отдать, значит, мне просто очень не повезло. Одна великая услуга стоит другой, саркастически подумал я. Я вернулся в комнату и сел. Выпил вина, ибо во рту у меня пересохло. – Мы можем попробовать, если вы не передумали, – сказал я. Мисс Пинлок застыла неподвижно. На мгновение мне почудилось, что теперь, когда я согласился, она поспешно отступает: страхи ее студенческой юности определенно сохранили над ней власть до сих пор. – Вы вовсе не обязаны, – сказала она. – Нет. Но я хочу. Да благословят Небеса всех лжецов. Она прошептала, словно разговаривая сама с собой, не обращаясь ко мне: – У меня никогда не будет другого такого шанса. Голос, полный мучительных сомнений на пороге прыжка в неизвестность. Я знал, ее сила духа поможет ей преодолеть все. Я восхищался ею. Я твердо решил превратить этот отчаянный шаг для Хилари Пинлок в нечто, о чем она по крайней мере не будет сожалеть, – если у меня получится. – Прежде всего, – сказал я, – мы выключим свет, посидим немного у окна и поговорим. Мы сели, глядя друг на друга в тусклом лунном свете, и я задал ей несколько чисто медицинских вопросов, на которые она вполне откровенно ответила. – Что, если вы забеременеете? – спросил я. – Я позже решу, как с этим быть. – Хотите продолжать? Она сделала глубокий вдох. – Если вы хотите. Если я смогу, подумал я. – Тогда, полагаю, лучше всего сначала раздеться, – предложил я. У вас есть ночная рубашка? Не одолжите ли мне халат? Облачаясь в ее голубой махровый халат в уединении ванной комнаты, я размышлял о том, что глубокая физическая усталость – скверный помощник в деле, которое меня ожидало. Я зевал. Больше всего на свете мне хотелось спать. Когда я вышел из ванной, Хилари Пинлок сидела у окна в длинной хлопчатобумажной ночной сорочке с оборочкой у ворота, но, разумеется, непрозрачной. – Идите сюда, – позвал я. – Мы сядем на кровать. Она встала. Ночная рубашка подчеркивала ее рост и худобу, приоткрывая длинные, узкие ступни. Я снял с постели покрывала, опустился на белую простыню и протянул к ней руку. Она приблизилась, судорожно схватила меня за руку и села рядом. – Прекрасно, – сказал я. – А теперь, если вы захотите остановиться в любой момент, вам нужно только сказать. Она кивнула. – Тогда ложитесь, – сказал я, – и представьте, что вам двадцать. – Зачем? – Потому что речь идет не об интеллектуальном усилии. Все дело в возбуждении нервных окончаний. Важны чувства, а не рассудок. Если вы все время будете думать о том, кто вы есть, вас это будет сковывать и, возможно, ничего не получится. В темноте возраста не существует. Если вы вообразите, что вам двадцать, вам и будет двадцать и вы почувствуете себя раскрепощенной. – Вы совершенно необыкновенный мужчина. – Ну, конечно, – согласился я. – А вы совершенно необыкновенная женщина. Так что ложитесь. Она неожиданно хихикнула и послушно легла. – Снимите очки, – попросил я, и она без возражений положила их на тумбочку. Как я и предполагал, в полумраке ее глаза казались больше, крупный нос меньше, а решительный рот мягче. Я потянулся к ней и поцеловал, и поскольку поцелуй напоминал скорее родственный, он вызвал улыбку на ее лице и мою ответную усмешку. Это была самая странная любовная близость, но все вышло очень хорошо. Позже я вспоминал тот миг, когда она начала получать удовольствие от моих прикосновений к ее коже; изумленный трепет, когда она рукой прикоснулась к моему возбужденному члену; страсть, с которой она в конце концов ответила; потрясение и недоверие, пришедшие вслед судорогам освобождения. – Именно это, – прошептала она, задыхаясь, – это то, что чувствуют женщины? Я понял, что она испытала весьма бурный оргазм. – Думаю, да, сказал я, – когда им хорошо. – О Боже мой, – с оттенком ликования произнесла она, – вот теперь я знаю.Глава 7
Утром во вторник я возвратился в офис и попытался продолжить свою обычную жизнь с того места, где она была прервана. Тот же самый запах пишущих машинок, наполнявший кабинеты, кипы бумаг. Та же суета, арифмометры, телефоны, уйма работы. Все знакомо, все нереальное. Наши помощники, Дебби и Питер, с обидой сказали, что пережили трудные времена, пытаясь объяснить всем и каждому мое необъяснимое отсутствие. Они сообщили о моем исчезновении в полицию, где им ответили, что мне больше двадцати одного года, и я имею право исчезнуть, когда захочу, и что полиция начала бы меня искать только в том случае, если бы я совершил преступление или сделался со всей очевидностью его жертвой. В полиции решили, что я отправился куда-нибудь, чтобы основательно отметить победу на Золотом кубке. – Мы убеждали их, что вы не могли уехать надолго, – пояснил Питер. – Но они не проявили никакого интереса. – Мы хотели, чтобы они связались с мистером Кингом через Интерпол, – пожаловалась Дебби. – А они подняли нас на смех. – Могу представить, сказал я. – Значит, Тревор еще в отпуске? – Он и не собирался возвращаться до понедельника, – заметил Питер, пораженный, что я умудрился забыть хорошо известный мне факт. – О, в самом деле... Утро я провел, переделывая свое расписание и заставляя Питера назначать новые встречи взамен тех, которые я пропустил. Днем выяснилось, что мои неприятности по-прежнему не представляют большого интереса – во всяком случае для полиции. Я вернулся домой, не так ли? Невредимый? Мне не пришлось платить выкуп? Были ли предприняты какиелибо попытки вымогательства? Нет. Меня морили голодом? Нет. Били? Нет. Связывали веревками, ремнями, заковывали в кандалы? Нет. Уверен ли я, что все это не было розыгрышем? Они разберутся, сказали они; но один из них заметил, что лично он не возражал бы недельки две попутешествовать бесплатно по Средиземному морю, и его коллега засмеялся. Я понял, что расследование придется проводить самому, если я серьезно хочу докопаться до истины. Я хотел знать истину. Пребывать в неведении так же опасно, как и стоять позади норовистой лошади. Если я не буду знать, почему меня схватили в первый раз, как я смогу предотвратить второе похищение? Вечером во вторник я забрал свой "Доломит". Его перегнали на подъездную аллею рядом с домом распорядителя ипподрома в Челтенхеме. ("Где же вы пропадали? Мы установили, что это ваша машина, через полицию".) После я заехал домой к гардеробщику, чтобы забрать свой бумажник, ключи и скаковое седло. ("Где же вы пропадали? Я дал распорядителю ключи от вашей машины, надеюсь, с этим все в порядке".) Потом я вернулся домой (предыдущую ночь я провел в гостинице аэропорта) и с малодушными предосторожностями вошел внутрь. Никто не поджидал меня в темноте с дубинкой, налитой свинцом, эфиром или бинтом в одну сторону в парусный отсек. Я везде зажег свет, налил изрядную порцию шотландского виски и велел себе успокоиться. Я позвонил тренеру, на лошадях которого регулярно ездил по утрам, чтобы не потерять форму ("Где же вы пропадали?"), и условился возобновить тренировки с понедельника. И я позвонил человеку, просившему меня выступить на его лошади, чтобы извиниться за то, что подвел его. Я не видел причин не отвечать на вопрос, где я пропадал, и рассказал им все: меня похитили, отвезли на яхтена Менорку, и я понятия не имею, почему. Я надеялся, что хоть кто-нибудь из них сумеет придумать приемлемое объяснение, но все, с кем я поделился, терялись в догадках, как и я сам. Съестных припасов в доме было негусто: стейк в холодильнике давно оброс мхом. Я остановил выбор на спагетти с тертым сыром, но прежде, чем приняться за стряпню, я поднялся наверх, собираясь сменить новый пиджак на старый свитер и зайти в ванную. Случайно выглянув на улицу из окошка ванной комнаты, я на миг застыл в полнейшей панике. В саду стоял мужчина и смотрел на комнаты первого этажа. Свет из окна гостиной хорошо освещал его лицо. Я не помнил его отчетливо, но на меня словно снизошло озарение, и я тотчас узнал его с замиранием сердца. Это был тот тип из фальшивой "Скорой помощи" из Челтенхема. За его спиной на дорожке вырисовывался силуэт автомобиля, его крыша и окна тускло поблескивали. Второй человек выбирался с пассажирского сиденья, в руке он держал нечто, напоминавшее пластиковый пакет с ватой. Третья фигура, едва различимая в потемках, кралась через сад к черному ходу. Немыслимо, подумал я. Конечно, они не могли рассчитывать, что им удастся снова надуть меня. Но втроем им и не надо было прибегать к обману. Лжесанитар махнул сообщнику, замешкавшемуся у машины, и показал, куда встать. Они заняли позиции по обе стороны моей парадной двери: рткрыв ее изнутри, их нельзя было заметить. Лжесанитар протянул руку и позвонил. Я вышел из оцепенения. Поразительно, как страх обостряет ум. Существовало только одно место, где я мог спрятаться, и оно находилось в спальне. Быстрота, с какой я перемахнул за борт яхты, не шла ни в какое сравнение со скоростью, с какой я исчез в глубине коттеджа. Внизу, в гостиной, к огромному старинному камину когда-то сбоку примыкала печь. Люди, жившие в доме до меня, разрушили ее и построили в образовавшейся нише стеллаж высотою в рост человека. Им нужен был тайник для хранения ценностей, поэтому они вскрыли верхнюю часть печки из спальни на втором этаже, и получился своего рода ящик под полом встроенного гардероба. Так как я не имел больших ценностей, то вместо них держал там два своих чемодана. Я распахнул дверцу гардероба, поднял откидной настил на дне шкафа и рывком вытащил чемоданы. Дверной колокольчик снова настойчиво зазвонил. Потребовалось всего несколько секунд, чтобы забраться в тайник, и едва я успел закрыть гардероб и водворить на место дощатый настил, как они ворвались в парадную дверь. Яростным вихрем они пронеслись по дому, громко перекликаясь и хлопая дверьми. В конце концов все собрались внизу. – Черт, он должен быть тут. – Бриттен! Бриттен, выходи, мы знаем, что ты здесь. – Проклятый ублюдок удрал. Сквозь перегородку из древесного шпона, отделявшую гостиную от Моего убежища, до меня отчетливо доносилось каждое слово. Я сидел в простенке на уровне картины над каминной полкой – практически в одной комнате с ними, скрытый от их глаз лишь тонкой фанерой, и трясся от страха. – Он не мог увидеть, как мы приехали. – Он не выходил через черный ход, это я точно вам говорю. – Тогда куда он, черт возьми, подевался? – Как насчет чемоданов наверху? – Нет. Его там нет. Они слишком маленькие. И я смотрел. – Наверное, ловко спрятался. – Точно. – Надо снова хорошенько перетряхнуть все наверху. Должен же он где-то быть. Они опять обыскали дом сверху донизу, грохоча тяжелыми ботинками. Один из них во второй раз открыл гардероб надо мной, но по-прежнему не увидел ничего, кроме одежды. Я сидел у них под ногами и обливался потом, мой пульс участился до нескольких сотен ударов в минуту. – Посмотри под кроватью, – сказал он. – Невозможно. Кровать стоит прямо на полу. – А что там со второй спальней? – Смотрел. Нет его там. – Ну, так посмотри еще раз, черт подери. Дверца гардероба надо мной закрылась. Я. вытер пот, заливавший глаза, и попытался немного распрямить поджатые ноги, не задевая ботинками стены и не создавая шума. Я полусидел-полулежал в углублении примерно в три фута длиной и в два фута высотой, а его ширины едва хватило, чтобы втиснуть плечи. Колени пришлось сильно согнуть, и пятки упирались в тыльную сторону бедер. Самое неудобное положение, какое только можно вообразить. Двое из них один за другим вошли в гостиную. – Что у тебя там? Дай-ка посмотреть. – Не твоего собачьего ума дело. – Его бумажник. Ты взял его бумажник. – Ага. Здорово, лежал у него в спальне. – Положишь туда, где взял. – Вряд ли. У него там тридцать фунтов. – Сделаешь именно так, как я сказал, чертов дурак. Ты знаешь инструкции не хуже меня. Ничего не красть, ничего не ломать. Я предупреждал тебя. – Ну, тогда возьми половину. – Отдай мне бумажник. Я положу его на место. Я тебе не доверяю. Мне показалось, что голос принадлежал лжесанитару. – Чертовски глупо не прихватить то, что само идет в руки. – Хочешь, чтобы легавые сели нам на "хвост"? Они не очень-то искали его в тот раз и не станут надрываться и в этот, но они засуетятся, если увидят, что его дом перетрясли. Пошевели мозгами. – Мы его пока не поймали. – Дело времени. Он где-нибудь тут по соседству. Наверняка. – Он не вернется, если заметит тут нас. – Нет. Здесь ты попал в точку. Знаешь что, мы выключим везде свет и подождем, и застанем его врасплох. – Он сам оставил повсюду свет. И не войдет, если лампы не будут гореть. – Лучше, если один из нас подождет в кухне, а остальные двое – в саду, верно? А когда он появится, мы сможем напасть на него с двух сторон, как только он переступит порог, правильно? – Ага. Обсуждение планов было внезапно прервано женским голосом, вопрошавшим: – Мистер Бриттен? Мистер Бриттен, вы дома? Я услышал, как она толкнула входную дверь и вошла в гостиную. Голос принадлежал моей ближайшей соседке. Да, миссис Моррис, я дома, мысленно откликнулся я. И меня вместе с маленькой, пухлой пожилой леди явно недостаточно, чтобы вышвырнуть непрошеных гостей. – Кто вы такие? – спросила она. – Его друзья. Вроде как зашли навестить. – Он уехал, – резко сказала она. – Не правда. Он вернулся. Его машина стоит за углом. А вот его выпивка, видите? Виски. – Тогда где он? Мистер Бриттен! – позвала она. – Бесполезно, леди. Он вышел. Вроде как мы ждем его. – Не думаю, что вам следует находиться в доме. Отважная особа, старушка миссис Моррис. – Мы его друзья, понятно? – Вы не похожи на друзей, – заявила она. – Вы так хорошо знаете его друзей, а? В ее голосе проскользнуло некоторое беспокойство, но решительности она не утратила. – Полагаю, вам лучше подождать за дверью. Возникла пауза, потом лжесанитар сказал: – Где, по-вашему, он может быть? Мы везде его искали. Только бы она не знала об этом тайнике, молил я про себя. Только бы она о нем не вспомнила. – Возможно, он пошел в паб, – сказала она. – Почему бы вам не прогуляться туда? В "Лису". – Ну, да, наверное. – Как бы то ни было, думаю, я обязана вас выпроводить. Бестрепетная маленькая миссис Моррис. Я услышал, как они все вышли и входная дверь захлопнулась за ними. Убедительно щелкнул замок. В коттедже вдруг стало тихо. Я молча лежал и настороженно ловил момент, когда отъедет их машина. Машина не уехала. Они все еще там, решил я. Около моего дома. За дверью. Ждут. На каминной полке тикали часы. Я осторожно поднял настил над головой и сел, с наслаждением выпрямив колени, спину и шею. В спальне все еще горел свет, пробиваясь в щель под дверцей гардероба. Я оставил ее закрытой. Стоит им только заметить движущуюся тень, они будут знать наверняка, что я в доме. Я отвлеченно подумал, что у меня образовалась более чем обширная практика по проведению многих часов в неизвестности, в тесных, темных помещениях. Щелкнул замок входной двери. Человек обычно хорошо знает каждый шорох в родном доме, ему не нужно видеть – достаточно прислушаться, чтобы понять, что происходит. Я различил явственный скрежет петель, шарканье подошв, ступавших по голым каменным плитам прихожей. Потом из гостиной донесся тихий шелест, негромкие голоса, скрипнула кухонная дверь. Они вернулись, стараясь не привлекать внимания миссис Моррис. Я напряженно застыл. Моя голова и плечи возвышались над полом, и я не знал, на что решиться: осторожно втиснуться назад в узкую дыру и рискнуть, что они услышат возню, или остаться на месте и рискнуть, что они еще раз обыщут мой платяной шкаф. Стоило мне чихнуть, или кашлянуть, или хотя бы задеть локтем фанерную стенку при попытке забраться в более надежное убежище, они непременно услышали бы. Я сидел неподвижно, навострив уши, гадая с отчаянием, как долго они намерены меня караулить. Дышать ровно было очень трудно, умерить бешеное биение сердца оказалось невозможно. Состояние крайнего волнения, затянувшееся на несколько часов, весьма пагубно сказывалось на нервах. Время от времени до меня доносились их шаги и невнятное бормотание, но слов я больше не мог разобрать. Я предположил, что они тоже прячутся, дожидаясь в укромном уголке, когда я вернусь домой. Если задуматься, ситуация складывалась довольно смешная: они прячутся за мебелью, а я – между стен. Не смешно станет, если они найдут меня. Более того, это будет просто ужасно. Я в очередной раз глубоко и судорожно вздохнул. Кто-то начал тихо подниматься по лестнице. Знакомое поскрипывание старых ступеней электрическими разрядами отдавалось во всем моем теле. Приходилось рисковать и начинать шевелиться. Я поджал локти, согнул колени и скользнул обратно под пол. Откидная крышка тяжело и гулко опустилась над моей головой, и я затравленно подумал, что они наверняка это расслышали, но никто не примчался с ликующими криками, и ужасное напряженное ожидание длилось и годилось. Я сидел, скрючившись, отчего все мышцы болели и начались судороги, но я ничего не мог с этим поделать. Один из них провел немало времени в моей спальне. Сквозь половицы я улавливал звук его шагов и глухой короткий стук задвигаемых ящиков. Я догадался, что он уже интересуется не моим местопребыванием, а моим имуществом. Но от этого я не чувствовал себя в большей безопасности. Казалось, страх бесконечен, но все рано или поздно кончается. Я опять услышал неразборчивые голоса в гостиной, хлопнула дверь кухни. Тот, кто сторожил меня в спальне, спустился вниз. Снова невнятное бормотание: они заговорили хором. Потом на какое-то время установилась тишина. А после в холле раздались шаги и щелчок закрываемой входной двери. Я ждал, решив, что ушел только один из них. Завелась машина, постепенно набрала скорость и уехала. Я по-прежнему лежал без движения, ибо не верил, что все действительно закончилось, что это не ловушка: но ничто не нарушало полную тишину. В конце концов, я отжал вверх дощатый настил и с трудом, морщась от боли в онемевшем теле, выполз на ковер спальни. Свет все еще горел, но черный квадрат окна посерел. Прошла целая ночь. Светало. Я запихнул кое-какие вещи в один из чемоданов и покинул коттедж десять минут спустя. На американском автоматическом замке явных следов взлома не было, и я предположил, что они открыли его с помощью пластиковой кредитной карточки, как однажды сделал я сам, забыв ключи дома. Моя машина стояла в полном порядке там, где я ее запарковал, и даже недопитый бокал виски остался нетронутым на столе в гостиной. Чувствуя себя совершенно разбитым, я принял душ, побрился, позавтракал в "Чокерс-отеле" и отправился в полицию. – Опять пришли? – спросили в полиции. Полицейский инспектор выслушал мою историю, записал и задал ряд вопросов. – Вы знаете этих людей? – Нет. – Остались какие-нибудь следы насильственного вторжения? – Нет. – Что-нибудь украдено? – Нет. – Ничего не можем поделать, сэр. – Послушайте, – сказал я, – эти люди хотят похитить меня. Один раз им это удалось, и они снова пытаются сделать то же самое. Неужели вы совсем не в состоянии помочь? Полицейский отнесся ко мне довольно сочувственно, но ответ был отрицательный. У них не хватает ни людей, ни денег, чтобы установить круглосуточную охрану кого бы то ни было на неопределенный срок без особо веских оснований. – Разве угроза похищения недостаточно веское основание? – Нет. Если вы серьезно верите, что такая угроза существует, вы можете сами нанять телохранителя. – Огромное спасибо, – сказал я. – Но если кто-нибудь сообщит вам, что я снова исчез, имейте в виду: я вряд ли уехал по собственному желанию. Возможно, вы окажете мне любезность и начнете поиски. – Если это случится, обязательно, сэр. Я пришел в контору, сел за свой стол и уставился на трясущиеся руки. У меня почти не осталось сил, ни физических, ни душевных. Явился Питер с телеграммой в руках и с обычным выражением легкой растерянности и непонимания на лице. Он принес плохие новости. "Машина сломана возвращаюсь среду извинения Тревор". – Вы прочли это? – спросил я Питера. – Да. – Пожалуй, вам лучше сходить за расписанием мистера Кинга на будущую недели и его книгой предварительной записи клиентов. Питер пошел выполнять поручение, а я сидел и тупо смотрел на телеграмму. Тревор послал ее из какого-то городка во Франции, о котором я никогда раньше не слышал, и не указал обратного адреса. Но где бы он ни находился, он не умрет от беспокойства. Он твердо уверен, что может безболезненно продлить отпуск на несколько дней, так как я легко справлюсь со всеми проблемами. Питер вернулся с расписанием. Я сплел пальцы, чтобы унять дрожь. Интересно, что люди обычно принимают в качестве транквилизаторов? – Принесите мне чашку кофе, – попросил я Питера. Он вскинул брови. – Знаю, сейчас только четверть десятого, – добавил я, – но принесите мне чашку кофе... пожалуйста. Когда он принес кофе, я отправил его за Дебби, собираясь распределить между ними груз самых неотложных дел. Ни тот, ни другая не обладали выдающимися способностями, но оба были упорными, добросовестными работягами бесценные качества для помощников бухгалтеров. Во многих фирмах помощники отличались блестящим умом и энергично учились, чтобы самим стать бухгалтерами. Тревор по неведомой причине всегда предпочитал иметь дело с ребятами без честолюбивых устремлений. Питеру исполнилось двадцать два, Дебби двадцать четыре. По-моему, Питер был скрытым гомосексуалистом, который не вполне осознал это. За Дебби, полногрудой и чопорной девицей с волосами мышиного цвета, ухаживал парень, служивший в магазинчике скобяных товаров. Питер время от времени отпускал шуточки насчет болтов и гаек, которые шокировали Дебби. Они сидели напротив моего стола с блокнотами наготове, оба смотрели на меня с опасением. – Вы выглядите совершенно больным, – сказала Дебби. – Даже хуже, чем вчера. Лицо какое-то землистое. – В ее голосе сквозило скорее злорадное удовольствие, чем тревога. – Да, ладно, не обращайте внимания, – сказал я. – Я только что просмотрел расписание мистера Кинга, там есть отчеты, которые не могут ждать его возвращения. Двумя он, по-видимому, занимался перед отъездом, но ни один не был полностью закончен. Аудиторские акты для поверенных, мистера Креста и мистера Гранта. Боюсь, они уже просрочены. Не могли бы вы принести сюда все документы по этим двум делам, Дебби? Позже, я имею в виду. Не сию секунду. Далее, две повестки явиться на заседание налоговой комиссии в следующий вторник. Я направлю прошение об отсрочке для этих клиентов, но вам лучше принести мне все учетные книги, Дебби, и я возьмусь за них и начну работать. – Это по конюшням в Эксвуде, да? И по конному заводу в Миллрейсе? – Нет, конный завод оставьте, он может подождать еще неделю. Мистер Кинг сам им займется. Бумаги по Эксвудским конюшням, да, и отчетность тех торговцев зерном из фирмы Коли Янга. – Книги Коли Янга еще не доставили, – сообщил Питер. – Ну, вместо того чтобы возмущаться, лучше бы сделали то, о чем я говорил две недели назад, и напомнили им прислать документы. – Я уловил скрипучие нотки в своем голосе и приложил все силы, чтобы избавиться от них. – Ладно, – медленно продолжил я, – вы попросили их прислать отчетность? – Да, просил. – Питер мрачнел на глазах. – Но документы не пришли. – Будьте любезны, позвоните им снова. А что с Эксвудскими конюшнями? – Вы сами проверяли их книги, если помните. – Неужели? – Я напряг память, словно пытаясь вспомнить о событиях своей прошлой жизни. Две повестки с требованием явиться в налоговую комиссию не представляли собой ничего серьезного. Мы редко туда ходили на самом деле. Повестки оформлялись, когда налоговая комиссия считала, что ряд бухгалтерских отчетов давно просрочен: своего рода активизирующее средство. В итоге Тревор или я просили предоставить отсрочку, готовили отчеты и отправляли их до истечения вновь назначенного срока. Конец пьесы. Две повестки, о которых шла речь, пришли после отъезда Тревора в отпуск, поэтому он не мог заняться ими самостоятельно. – Вы сказали, что не хватает кассовой книги по учету мелких расходов, – напомнил Питер. – Правда? Вы просили прислать ее? – Да, просил, но ее не прислали. Я вздохнул. – Позвоните им еще раз. Очень многие клиенты вообще не понимали, к чему спешить, когда речь заходила о приведении в порядок их отчетности. Они имели привычку неделями игнорировать наши запросы о предоставлении дополнительной информации или документов. – Передайте обоим, что им действительно придется посетить налоговую инспекцию, если они срочно не пришлют нужные книги. – Но ведь на самом деле они не пойдут туда, да? – уточнил Питер. Парнишка не может похвастаться сообразительностью, подумал я. – Тем не менее я получу судебные постановления, – терпеливо сказал я. – Но Тревору понадобятся эти ведомости сразу, как только он вернется. – Мистер Уэллс трижды звонил вчера днем, – сообщила Дебби. – Какой мистер Уэллс? О, да, мистер Уэллс. – Он говорит, что один из кредиторов рвется изо всех сил довести его до банкротства. Мистер Уэллс хочет знать, что вы намерены с этим делать. Я начисто забыл подробности злоключений мистера Уэллса. – Где его бухгалтерские книги? – спросил я. – В одном из тех ящиков, – махнула рукой Дебби. Три ряда картонных коробок, стоявших одна на другой, тянулись вдоль стены под окном. На каждой коробке большими черными буквами было написано имя клиента, и в каждой лежали кассовые книги, расписки, гроссбухи, приходные ордера, отчетности по редким статьям расходов, инвентарные описи и обычный комплект документов, необходимых для установления размера налогов. И каждая из коробок означала работу, которую мне еще предстоит сделать. В среднем у меня уходило два рабочих дня на то, чтобы сделать годовой отчет для каждого клиента. Некоторые ревизии требовали больше времени. У меня было приблизительно двести клиентов. Неподъемное бремя. Тревор монополизировал фирмы покрупнее и обычно тратил около недели на каждую. Он имел семерых клиентов. Неудивительно, что повестки из инспекции свалились на нас словно снег на голову. Большую часть текущей работы выполняли Питер и Дебби. Найм еще одного помощника оказал бы нам с Тревором весьма умеренную помощь. Если бы мы пригласили третьего равноправного партнера, это, конечно, облегчило бы нагрузку, но тогда пришлось бы делить прибыль фирмы на три части, а не на две, что, в свою очередь, привело бы к заметному сокращению доходов. Тревор решительно выступал против. Слияние с лондонской фирмой означало, что Тревор перестанет быть боссом, а я не смогу участвовать в скачках...в общем, явственный тупик. – Мы с Дебби не получили чеков на зарплату, – пожаловался Питер. И Бесс тоже. – Бесс работала машинисткой. – Из нагревателя в туалете течет холодная вода, – добавила Дебби. – И вы обещали отпустить меня сегодня днем к дантисту, в три тридцать. – Сожалею по поводу сверхурочной работы, – сказал Питер тоном, не выражавшим ни малейшего сожаления, – но сегодня пятница. Боюсь, у меня занятия на курсах бухгалтеров. – М-м, – ответил я. – Питер, позвоните в Лейхиллскую тюрьму и спросите, там ли еще Коннат Павис. – Что? – Лейхиллская тюрьма. Где-то в Глостершире. Найдите номер в телефонном справочнике. – Но... – Просто пойдите и сделайте, – сказал я. – Коннат Павис. Там ли он еще. Питер вышел, глубоко озадаченный, но, с другой стороны, его можно понять: в последнее время ему, как и Дебби, пришлось туго. Дебби отправилась за первой пачкой необходимых бумаг, и я принялся за составление актов для поверенных. С тех пор как растрата доверительных денежных сумм стала процветающим промыслом, были приняты соответственные законы. Они обязывали аудиторов проводить проверки каждые шесть месяцев, дабы убедиться, что наличность и ценные бумаги, переданные на попечение поверенного, действительно находятся там, где полагается. Если их на месте не оказывалось, Немезида моментально лишала проштрафившегося адвоката права практиковать. Если все было в порядке, аудитор подписывал акт и клал в карман гонорар. Вернулся Питер с таким горделивым видом, словно он только что с честью выполнил опаснейшее поручение. – В тюрьме сказали, что Павис освобожден шесть недель назад, 16 февраля. – Спасибо. – Я дозвонился с большим трудом. – Э... молодец, – промямлил я. Выражение лица Питера давало понять, что он заслуживает больших похвал. Но он их не получил. Если Коннат Павис на свободе уже шесть недель, в его распоряжении был целый месяц, чтобы устроить мне морское путешествие. Я изо всех сил старался сосредоточиться на проверке документов для аудиторского акта, но мне постоянно мерещился парусный отсек. С третьего захода я все-таки подвел итог в делах поверенного Гранта, но продолжал делать ошибки в счете, разбираясь с бумагами Денби Креста. Раньше я всегда воспринимал ясность мышления как нечто само собой разумеющееся, подобно умению ходить. Теперь я понял: ни то ни другое человек не ценит в полной мере, пока не потеряет. С детства арифметика была для меня вторым языком, я с легкостью овладевал ею. Я перепроверил цифры Денби Креста пять раз, и у меня все время получалось расхождение в пятьдесят тысяч фунтов. Но я хорошо его знал, так как он периодически оказывал нам услуги. Мне эта недостача казалась нелепостью. Денби Крест не мошенник, думал я с раздражением. Все дело в моей непроходимой тупости. Где-то я перенес запятую десятичной дроби, сделав из мухи – недостачи в пять фунтов или пятьдесят пенсов – слона. В конце концов я набрал номер его конторы и попросил его к телефону. – Послушайте, Денби, – сказал я, – я искренне сожалею, но уверены ли вы, что передали нам все необходимые документы? – Полагаю, да, – нетерпеливо ответил он. – Почему бы вам не оставить это дело Тревору? Он возвращается в Англию завтра, не так ли? Я рассказал о поломке машины. – Он не выйдет на работу раньше среды или четверга. – О! – Казалось, он обескуражен, и возникла довольно долгая пауза. – Все равно, – проговорил он, – Тревор привык к нашим методам. Пожалуйста, повремените с нашим актом до его возвращения. – Но он просрочен, – заметил я. – Попросите Тревора связаться со мной, – сказал он. – А сейчас, извините, но у меня клиент. Так что с вашего позволения... Он повесил трубку. Я с облегчением сложил его бумаги, рассудив, что если он готов рискнуть и подождать Тревора, то лично я ничего против не имею. В двенадцать тридцать Питер с Дебби отправились обедать, но мне есть не хотелось. Я сидел, сняв пиджак, над документами мистера Уэллса, нагонявшими тоску – непочатый край работы. Я поставил локти на стол, положил голову на кулак согнутой правой руки и закрыл глаза. Меня одолевали недостойные мысли: в том числе я серьезно подумывал, не купить ли билет до Антарктики. – Вы больны, спите или позируете Родену? Я испуганно вздрогнул и поднял глаза. Она стояла в дверях. Молодая, стройная, светловолосая красотка. – Я ищу Тревора, – сказала она. Нельзя иметь все, решил я.Глава 8
– Мы знакомы? – смущенно спросил я, вставая. – Конечно. – В ее манерах сквозило смирение, словно она часто оказывалась в неловких ситуациях подобного рода. – Обратитесь к своей памяти: длинные волосы, ни грамма помады, грязные джинсы и пони. Я взглянул на коротко подстриженные пышные волосы, модную косметику, широкую, расклешенную коричневую юбку в сочетании с элегантным меховым жакетиком до талии. Чья-нибудь дочка, подумал я, недавно и весьма успешно выросшая. – Чья вы дочь? – спросил я. – Моей мамы. – Логично. Она развлекалась, наслаждаясь впечатлением, которое производила на мужчин. – Джосси Финч собственной персоной. – Вот это да, – отозвался я. – Куколка всегда превращается в бабочку. – И куда вы полетите? – Да, я слышала, что вы находчивы, – сообщила она. – Боюсь, Тревора здесь нет. – Все еще в отпуске? Я кивнул. – Тогда мне поручено передать сообщение вам, если вместо него я найду вас. – Присядете? – предложил я, указав на стул. – Нет времени. Простите. Сообщение от папы. Вы что-нибудь предпринимаете, чтобы уладить дело с налоговой инспекцией? Он сказал, что решительно не намерен встречаться ни с какими такими-сякими инспекторами в следующий вторник, или что-то в этом духе, столь же грозное. – Ему не придется. – Он также говорит, что послал бы сегодня утром со мной какую-то книгу мелких расходов, но его секретарша больна. Если хотите знать мое мнение, это самое болезненное создание из всех, когда-либо ломавших ногти на пишущей машинке. И она что-то там не сделала с расписками, или кассовыми чеками, или чем-то еще, что вам нужно. Однако... – Она выдержала паузу, театрально вздохнув. – Отец говорит, если вы не откажетесь заглянуть сегодня вечером, вы сможете совершить вместе с ним вечерний обход конюшен, потом пропустите по стаканчику, и он лично передаст в ваши горячие ладошки книгу, из-за которой ваш помощник сводил его с ума. – С удовольствием, – согласился я. – Хорошо. Я передам папе. – А вы будете? – О, – сказала она со смехом в глазах, – немного неуверенности это пряная приправа к пресному блюду. – И разнообразит острыми ощущениями вашу жизнь тоже. Она подарила мне ослепительную улыбку, круто повернулась на каблуках, так что закружилась юбка и взметнулись волосы, и вышла из кабинета. Джосси Финч, дочь Уильяма Финча, владельца Эксвудских конюшен. Я знал ее отца, как и все жокеи-любители, выступающие давно, знают всех лучших тренеров: достаточно, чтобы поздороваться и перекинуться парой слов на скачках. Он принадлежал к числу тех клиентов из скакового мира, кто вел дела с фирмой еще до моего появления в ней, и Тревор предпочитал заниматься ими самостоятельно, поэтому я никогда не бывал в конюшнях Финча. Мне очень хотелось пойти, несмотря на все мои неприятности. На его попечении находилось примерно девяносто лошадей, как для гладких скачек, так и для скачек с препятствиями. Победители среди них рассматривались как нечто само собой разумеющееся. Не считая Гобелена, я в основном скакал на лошадях среднего класса, хозяева которых больше тешили себя надеждой на выигрыш, чем ожидали его. Увидеть крупную коневодческую ферму, полную лучших скаковых лошадей королевства, всегда было праздником. Там мне не грозит опасность стать жертвой похищения. И Джосси как изысканное лакомство на десерт. Когда вернулись Питер и Дебби, я набросился на них из-за того, что они ушли, не закрыв входную дверь. Они тотчас сделали обиженный вид и сказали, что, с их точки зрения, в этом не было необходимости: я оставался на месте и мое присутствие наверняка помешало бы злоумышленникам пробраться внутрь и украсть что-нибудь. Рассудив более здраво, я пришел к выводу, что сам виноват. Мне следовало бы закрыть за ними дверь. Придется менять многие из своих привычек. Вместо Джосси Финч в офис спокойно мог войти мой враг. Часть дня я потратил на мистера Уэллса, но гораздо больше времени я посвятил попыткам напасть на след Конната Пависа. В нашей картотеке имелся его адрес, сохранившийся с той поры, когда он подделывал счета и за пять лет выдоил из своей фирмы четверть миллиона фунтов. Аудиторскую проверку фирмы обычно осуществлял Тревор. Однажды Тревор долго болел, залечивая язву, вместо него аудит проделал я и случайно обнаружил надувательство. Мошенничество принадлежало к разряду таких, в какие невозможно поверить, даже если факты у вас перед глазами. Коннат Павис был действующим директором и платил налоги с весьма приличной прибыли. Солидные суммы, сокрытые от налогов, бесследно исчезли, но сам Коннат оказался недостаточно проворным. Я попробовал найти его по старому адресу. Резкий голос сообщил мне по телефону, что новые жильцы понятия не имеют, где находится Павис, выразили пожелание, чтобы их перестали беспокоить, и сожаление, что они вообще въехали в дом проходимца. Я попробовал связаться с его адвокатами, которые остолбенели, услышав, кто его ищет. Они сказали, что не могут разглашать нынешний адрес клиента без его разрешения: их тон не оставлял сомнений, скорее Шейлок пожертвовал бы деньги на приходской благотворительный базар, чем Павис дал такое разрешение. Я попытал счастья в Лейхиллской тюрьме. Безрезультатно. Наконец, я попытался обратиться к одному из своих знакомых по скачкам. Его звали Вивиен Иверсон, он содержал игорный клуб в Лондоне и, казалось, всегда был в курсе всех скандалов на почве коррупции до того, как они становились общественным достоянием. – Дорогой мой Ро, – сказал он, – ты ужасно не популярен в этих кругах, разве ты не знаешь? – Догадываюсь. – Ты повергаешь в трепет растратчиков, друг мой. Они толпами бегут из Ньюбери. – Ну, конечно. И еще я каждый год облегчаю карманы призера Дерби. – Можешь шутить сколько угодно, дружище, но недавно прошел слух... – Он замялся. – Видели, как те двое маленьких обманщиков, Глитберг и Онслоу, разговаривали с Пависом, который избавился от тюремной бледности с помощью кварцевой лампы. Из вполне надежного источника мне известно, что главной темой их совместного выступления была лютая ненависть к Бриттену. – С предполагаемым отмщением? – Никаких сведений, дружище. – Не мог бы ты выяснить? – Я только слушаю, мой дорогой Ро, – заметил Вивиен. – Если я узнаю, что топор войны вырыт, я сообщу тебе. – Ты прелесть, – сухо сказал я. Он расхохотался. – Коннат Павис приходит сюда играть почти каждую пятницу. – Во сколько? – Ты задаешь слишком много вопросов, дружище. После обеда и до рассвета. – Как насчет предоставления мне разового членства? Он тяжело вздохнул. – Если ты склонен к самоубийству, я скажу управляющему, чтобы он впустил тебя. – Увидимся, – ответил я. – И спасибо. Я повесил трубку и с унылым видом уставился в пространство. Глитберг и Онслоу. Каждый получил по шесть лет и освобожден досрочно за хорошее поведение... Вероятно, они познакомились с Коннатом Пависом в Лейхилле, и едва ли кому-то из них послужило утешением, что я посадил всех троих. Глитберг и Онслоу служили в местном городском совете и обкрадывали доверчивых налогоплательщиков, а я вышел на них по следам некоторых махинаций, которые они проворачивали совместно с одним из моих клиентов. Мой клиент отделался штрафом и с бранью забрал у меня свои дела. Мне стало интересно, сколько времени все растратчики, нечестные адвокаты и коррумпированные политики проводят в Лейхиллской тюрьме, вынашивая планы новых махинаций, в ожидании момента, когда их выпустят. Глитберг и Онслоу, должно быть, освободились около шести месяцев назад. Дебби ушла к зубному врачу, а Питер на свои бухгалтерские курсы, и на этот раз я тщательно закрыл за ними дверь. Я слишком сильно устал, чтобы дальше ломать голову над проблемами мистера Уэллса. Страх, пережитый утром, рассеялся, но даже крепкое тонизирующее средство в лице Джосси Финч не могло изгнать ощущение постоянной угрозы. Я подремал часок в кресле, которое предназначалось для особо важных клиентов, и когда пришло время, запер картотеку, свой стол и каждую дверь в офисе и спустился к машине. За спинками передних сидений никто не прятался. Никто не подстерегал у автостоянки. В багажнике – ничего, кроме чемодана, который я положил туда утром. Я завел машину и выехал на дорогу, не потревоженный никем и ничем, помимо собственных нервов. Конюшни Уильяма Финча находились на юго-западе Ньюбери: гигантский комплекс построек раскинулся в долине, а на склоне холма высился викторианский особняк, УВИТЫЙ плющом. Я подъехал к дому как раз в тот момент, когда Финч выходил из него, и мы вместе пешком спустились вниз к первому блоку боксов. – Рад, что вы смогли приехать, – сказал он. – Я сделал это с удовольствием. Он непринужденно и обаятельно улыбнулся. Высокий человек лет пятидесяти, уже начавший седеть, он превосходно владел собой и прекрасно управлял конюшней. У него было широкое лицо, крупный, красивой формы рот и внимательный взгляд. Благодаря его заботам и лошади, и их владельцы процветали. Годы успеха позволили ему занять положение, которым он откровенно наслаждался. Мы переходили из стойла в стойло, в каждом задерживаясь на пару минут. Финч объяснял, на какую из лошадей мы смотрим, и добавлял несколько слов о ее родословной и спортивной форме. Каждый раз он обменивался впечатлениями с конюхом, отвечавшим за данную лошадь, и главным конюхом, совершавшим обход вместе с нами. Если все было в порядке, Финч похлопывал скакуна по шее и угощал морковкой из сумки, которую нес главный конюх. Ежевечерний осмотр конюшен являлся весьма важным и широко распространенным обычаем, которого придерживался каждый тренер в королевстве. Мы подошли к пустому деннику в конце ряда. Финч с улыбкой указал на него. – Ивански. Мой участник в розыгрыше Национального. Его повезли в Ливерпуль. Я едва не разинул рот, точно идиот. Я так долго был оторван от нормального мира, что совершенно забыл о скачках на Большой Национальный приз, которые состоятся в ближайшую субботу. Я откашлялся. – У него, должно быть... э... достаточно хорошие шансы в своем классе, – замечание вполне нейтральное, но Финч не согласился. – Он набрал слишком большой вес по сравнению с тем, какой имел в Хейдоке. У него неважно получается с Вассерманом, вы не находите? Я напряженно стал вспоминать, какое мнение имел по этому поводу в благополучной и далекой жизни три недели назад. Ничего стоящего мне в голову не пришло. – Уверен, он справится как надо, – сказал я. Финч кивнул, как будто не заметив слабости аргумента, и мы пошли дальше. Лошади, все до одной, производили великолепное впечатление, лоснящиеся, тщательно ухоженные, в отличной форме. Мой запас комплиментов иссяк задолго до того, как закончился обход конюшен. – Хотите выпить? – спросил Финч, когда старший конюх закрыл последнюю дверь. – Это было бы великолепно. Мы поднялись к дому, и он провел меня в гостиную, одновременно служившую и кабинетом. Диван и стулья, обитые ситцем, большой письменный стол, сервировочный столик с напитками и бокалами, на стенах множество фотографий со скачек, вставленных в рамки. Обстановка, обычная для процветающего тренера. – Джин? – предложил он. – Виски, если можно. Он угостил меня щедрой порцией виски, а себе налил джина, словно простую воду. – Ваше здоровье, – сказал он. – И ваше. Мы сделали традиционный первый глоток, и он жестом пригласил меня сесть. – Я нашел вам эту проклятую кассовую книгу, – сообщил он, выдвигая ящик стола. – Тут все: книга и папка с расписками по мелким статьям расходов. – Прекрасно. – А что с налоговыми инспекторами? – Не беспокойтесь. Я уже подал прошение об отсрочке. – Но дадут ли они ее? – До сих пор нам ни разу не отказывали, – заверил я его. – Они дадут еще около месяца, а к тому времени мы сделаем ваш отчет и аудиторскую проверку. Отдав должное джину, он удовлетворенно расслабился. – Мы можем надеяться, что на следующей неделе Тревор будет уже здесь и сосчитает тюки сена и седла? – с долей иронии над предстоящей тщательной проверкой сказал он. – Ну, – замялся я, – возможно, в конце недели или сразу после выходных. Он не вернется раньше среды-четверга. – Интересно, что означало "возвращаюсь среду": приезжаю в среду или приду на работу? – Я сделаю большую часть предварительной бумажной работы, чтобы сэкономить ему время. Финч повернулся к сервировочному столику и отвинтил крышку с бутылки джина. – Я думал, он должен приехать в понедельник. – У него сломалась машина где-то во Франции. – Ему повезло. – Он выпил залпом. -Однако если вы начнете работать, то успеете с аудиторской проверкой вовремя. – Не волнуйтесь из-за налоговой инспекции, – сказал я. Но каждый начинал волноваться, когда получал по почте официальную повестку. Если этот человек не просил об отсрочке и не являлся в назначенный час, инспектора устанавливали годовой налог в таком размере, каком хотели, и эту цифру уже невозможно было оспорить. Как правило, она намного превышала ту сумму, которую полагалось заплатить на самом деле, поэтому повесток боялись как черт ладана. Меня обрадовало стремительное появление обладательницы расклешенной коричневой юбки и светлых пышных волос. Она держала рыжего кота, который пытался выпрыгнуть у нее из рук. – Несносное животное, – сказала она, – почему он не хочет, чтобы его погладили? – Он предпочитает ловить мышей, – бесстрастно ответил ее отец. – А кажется, он только и ждет, когда его приласкают. Кот вырвался на свободу и пустился наутек. Джосси пожала плечами. – Привет, – обратилась она ко мне. – Вы все-таки пришли. – М-м. – Ну, и что он сказал? – поинтересовалась она у отца. – Что? А... я его еще не спрашивал. Она одарила его слегка укоризненной улыбкой и сообщила мне: – Он хочет попросить вас скакать на его лошади. Финч покачал головой, глядя на нее. – Когда? – уточнил я. – Завтра, – ответила Джосси. – В Таустере. – Э... – сказал я, – я не в блестящей форме. – Чепуха. Вы выиграли Золотой кубок две недели назад. Вы обязаны быть в хорошей форме. – Джозефина, – вмешался ее отец, – замолчи. – Он повернулся ко мне: – Утром я улетаю в Ливерпуль, но эта лошадь заявлена в Таустере. Откровенно говоря, она до сих пор в списках участников потому, что коекто забыл снять ее с состязаний до одиннадцати утра сегодня. – Хронически больная секретарша, – пробормотала Джосси. – Так что мы вынуждены все-таки или участвовать в забеге, или платить штраф. И я уже подумывал послать лошадь на скачки, если смогу заполучить подходящего жокея. – Большинство из них уехало на Большой Национальный, – вставила Джосси. – Что за лошадь? – Блокнот. Начинающий прыгун. Четырехлетний гнедой мерин, вы видели его в верхнем загоне. – С гривой и хвостом соломенного цвета? – Тот самый. Он скакал уже пару раз, подает надежды, но пока неопытен. – Последний из двадцати шести в Ньюбери, – весело пояснила Джосси. – Не имеет никакого значения, если вы будете не в лучшей форме. – Она помолчала. – Мне поручено оседлать его, поэтому, может, вы окажете нам любезность и приедете выступить на нем. – Решение за вами, – сказал Финч. Внештатный конюх являлся могучим соблазном, даже если Блокнот и не представлял собой ничего особенного. – Да, – сдался я. – Хорошо. – Отлично. – Джосси одарила меня мимолетной улыбкой. – Если хотите, я подвезу вас. – Я бы не отказался, – с сожалением признал я, – но сегодня ночую в Лондоне. И поеду в Таустер прямо оттуда. – Тогда встретимся у весовой. Кстати, Блокнот скачет в последнем заезде. Он еще только начинает. Заезды новичков стипль-чеза обычно занимали первое или последнее (или и то, и другое) места в программе скачек: соревнования, которые многие завсегдатаи ипподрома пропускают, предпочитая пообедать или уехать пораньше, пока не началась давка. Непрестижные скачки для посредственного большинства, где так часто новая яркая звезда лихо вырывалась из безликой массы аутсайдеров и начинала восхождение к славе. Участите в состязаниях для новичков означало, что вы или выезжаете из дома чуть свет, или очень поздно возвращаетесь. Но в скачках для молодняка всегда выступало намного больше лошадей, чем во всех остальных видах соревнований. Когда я откланялся, Джосси вышла со мной в холл, чтобы проводить. Шагая по персидскому ковру, огромному и ветхому, я с интересом посмотрел на большие потемневшие портреты, заполнявшие обширное стенное пространство. – Разумеется, это Нэнтакеты, – сказала Джосси, проследив за направлением моего взгляда. – Они достались нам вместе с домом. – Чванливая компания, – заметил я. – Вы знали, что на самом деле нам не принадлежит все это? – Да, я действительно знал. – Я улыбнулся едва заметно, но она заметила. И сказала, словно защищаясь: – Хорошо, но вы бы очень удивились, узнав, сколько типов пытались ухаживать за мной, рассчитывая жениться на дочери тренера и прибрать все к рукам, когда папа отойдет от дел. – Потому вы сначала хотите установить правила игры? – Ладно, азартный умник, я забыла, что подробности вам известны от Тревора. В общих чертах я знал, что Эксвудские конюшни принадлежали американскому семейству Нэнтакетов, которых конный завод интересовал исключительно как деловое прибыльное предприятие. Его купил и поднял на вершину успеха один шумный магнат, нетипичный представитель расчетливой банковской элиты. Старый Нейлор Нэнтакет привез в Англию свою энергию и предприимчивость, всей душой полюбил английские скачки, построил роскошную современную конюшню и наполнил ее великолепными скакунами. Он нанял тренером молодого Уильяма Финча, и пожилой Уильям Финч продолжал заниматься тем же на службе у наследников Нейлора. Разница состояла в том, что сейчас девять десятых лошадей принадлежали другим владельцам, и молодые Нэнтакеты, слегка стыдившиеся дяди Нейлора, никогда не пересекали Атлантику, чтобы полюбоваться на выступление собственных скакунов. – Вашему отцу никогда не надоедает готовить лошадей отсутствующих хозяев? – спросил я. – Нет. Они не вмешиваются. Они не звонят ему посреди ночи. И не жалуются, когда проигрывают. Папа говорит, что работа тренера стала бы намного легче, если бы все владельцы жили в Нью-Йорке. Она задержалась на пороге помахать мне на прощание: самоуверенная и насмешливая девушка с блестящими карими глазами, изящной шеей и аккуратным носиком. Я зарегистрировался в отеле "Глостер", где никогда раньше не останавливался, и съел запоздавший и совершенно необходимый мне обед в ближайшем ресторане. Не следовало соглашаться скакать на Блокноте, с сожалением думал я. У меня едва хватало сил, чтобы резать бифштекс. Отчетливое ощущение, будто я слепо бреду к краю обрыва, сковывало мои ноги на протяжении всего пути до игорного клуба ВивиенаИверсона. Я не знал, где меня подстерегает опасность – впереди, сзади, вокруг. Я только догадывался, что она существует и, если я не предприму ничего, чтобы найти ее источник, я могу шагнуть прямиком в пропасть. Клуб "Виват" оказался таким же лощеным и наманикюренным, как и его хозяин, и представлял собой анфиладу небольших смежных комнат, а не просторные залы, как в казино. Здесь не было ни крупье в зеленых козырьках для защиты глаз, ни ярких, театральных прожекторов над столами, ни дам, бряцавших бриллиантами в полутьме. В комнатах горели по два-три скромных светильника, висела плотная завеса сигарного дыма и соблюдалась своего рода благоговейная тишина. Вивиен, верный своему слову, предупредил, чтобы меня впустили в порядке исключения и обращались как с гостем. Я медленно путешествовал из комнаты в комнату с пузатым бокалом бренди в руке, высматривал его элегантную фигуру и не находил ее. В клубе собралось немало дельцов в пиджачных парах, увлеченно резавшихся в девятку. Среди них встречались и женщины, сосредоточенно водившие глазами из стороны в сторону, провожая каждую выложенную карту. Меня никогда не тянуло в течение многих часов подряд испытывать судьбу, полагаясь на карточный расклад, но каждому свое. – Ро, дружище, – воскликнул у меня за спиной Вивиен, – пришел поиграть? – На доходы бухгалтера? – отозвался я, поворачиваясь к нему и улыбаясь. – Каковы ставки? – Все, что можешь позволить себе потерять. – Жизнь, свободу и билет на Большой Национальный. Его глаза улыбались далеко не так искренне, как губы. – Некоторые теряют честь, состояния, репутацию и головы. – Это лишает тебя покоя? – полюбопытствовал я. Он небрежно указал на стол, за которым играли в девятку. – Я предлагаю развлечение по потребностям. Вроде бинго. Он положил мне руку на плечо, словно мы были старинными приятелями, и повел в следующее помещение. Его манжеты украшали массивные золотые запонки, борта синей бархатной куртки были обшиты шелковым шнуром. Красивая голова с темными блестящими волосами, плоский живот, слабый запах свежего талька. Ему было лет тридцать пять, и он ловко добивался успеха там, где многие другие на его месте попадали в руки судебных исполнителей. В соседней комнате стоял карточный стол с высокими бортиками, покрытый зеленым сукном, но в карты на нем не играли. За столом, в обитых кожей креслах с деревянными подлокотниками, которыми меблировали многие клубы, сидели трое мужчин. Все они отличались крупным телосложением, были хорошо одеты и недружелюбны. Мы уже встречались в прошлом, и я без труда узнал их. Коннат Павис. Глитберг. Онслоу. – Нам известно, что ты разыскиваешь нас, – сказал Коннат Павис.Глава 9
Я спокойно стоял. Вивиен закрыл за мной дверь и сел в пустое кресло слева, очутившись почти вне моего поля зрения. Он элегантно забросил ногу на ногу и лениво поддернул брючину на колене. Онслоу с неудовольствием наблюдал за ним. – Проваливай, – сказал он. Вивиен промолвил в ответ, намеренно растягивая слова: – Друг мой, я могу объявить масть, но ты не имеешь права перебить ее. В комнате находилось еще несколько свободных стульев, в беспорядке отодвинутых от стола. Я неторопливо уселся на один из них, старательно подражая Вивиену, воспроизвел ритуал закладывания ноги на ногу, надеясь непринужденным поведением разрядить обстановку и приблизить атмосферу боксерского ринга к атмосфере конференц-зала. Злобный взгляд Онслоу убедил меня, что я не особенно преуспел. Онслоу и Глитберг в течение многих лет применяли весьма эффективную жульническую комбинацию, присваивая миллионы фунтов из карманов налогоплательщиков. Подобно всем грандиозным аферам, их афера осуществлялись на бумаге. Дела шли успешно, учитывая, что Глитберг работал в отделе проектирования в городском совете, а Онслоу в отделе строительства и эксплуатации. Они просто выдумали множество зданий – офисов, квартир и жилых микрорайонов. После того как муниципальный совет одобрял строительство в принципе, Глитберг, в рамках своих служебных обязанностей, объявлял конкурс заявок от подрядчиков. Самые выгодные предложения часто поступали от фирмы под названием "Нэшнл констракшн (Уессекс) Лимитед", и совет без колебаний поручал ей строительство. "Нэшнл констракшн (Уессекс) Лимитед" существовала только в виде роскошно оформленных фирменных бланков. Утвержденные здания никогда не были построены. Огромные суммы выделялись и выплачивались "Нэшнл констракшн (Уессекс) Лимитед", и поступали регулярные отчеты о продвижении строительства, поскольку Глитберг из отдела проектирования постоянно проводил проверки. В какой-то момент здания принимали как готовые к заселению, и тогда подключался отдел эксплуатации. Сотрудники Онслоу производили техническое обслуживание реально существующих домов, а Онслоу заодно запрашивал колоссальные суммы на содержание хорошо задокуметированного вымысла. Вся канцелярская работа выполнялась безукоризненно. Составлялась полная отчетность по доходам, поступавшим из вымышленных зданий, и коммунальным платежам, которые якобы перечисляли несуществующие владельцы недвижимости. Но так как все городские советы считали в порядке вещей, что муниципальные здания нуждаются в значительных субсидиях, то постоянное расхождение доходов и расходов казалось естественным. Как многие крупные мошенничества, это открылось случайно. Ибо я случайно копнул чуть глубже дела одного мелкого исполнителя, которому доставались лишь жалкие крохи с барского стола. Члены городского совета, когда я сообщил им о надувательстве, отказывались верить. До тех пор, пока не произвели тщательный осмотр своей собственности и не увидели сорную траву на тех участках, где, по идее, давно закончилось строительство (сполна оплаченное ими же) шестиэтажного многоквартирного дома для малообеспеченных семей, микрорайона коттеджей для одиноких пенсионеров, двух улиц односемейных бунгало с общей стеной для отставных военных и инвалидов и много чего еще. Очевидно, слепота нескольких членов совета была куплена, но факт дачи взятки доказать трудно. Совет, публично опозоренный, не простил меня. Глитберг и Онслоу, понимавшие, что обман не может длиться вечно, уже готовились тихо исчезнуть, когда однажды воскресным днем к ним нагрянула полиция. И они тоже меня не простили. При общем трепетном отношении двух проходимцев к мелочам ни один из них не сделал ошибки, начав жить не по средствам. Похищенные огромные деньги годами утекали с банковского счета "Нэшнл констракшн (Уессекс) Лимитед" ручейком чеков и наличных в суммах, размеры которых не вызывали подозрений в банке, а затем, по-видимому, просто растворялись в воздухе. Каждый украл свыше миллиона, и ни фунта из этих денег не обнаружили. – Чего бы ты ни хотел от нас, – заявил Глитберг, – ты не получишь ничего. – Ты опасен для нас, – сказал Коннат Павис. – И тебя прихлопнут, как осу, – добавил Онслоу. Я посмотрел на их лица. Пухлые и гладкие лица людей, не привыкших себе ни в чем отказывать, и у всех троих был колючий, настороженный взгляд виноватых: Коннат Павис со своим искусственным загаром и прилизанными волосами походил на преуспевающего дельца из Сити. Плотного телосложения; в темно-синем костюме в тонкую полоску и светло-сером шелковом галстуке. Его окружала аура силы и процветания без тени намека на то, что ему приходилось дышать воздухом тюремной камеры и выносить парашу по утрам. Представить Онслоу в заключении было намного легче. Куполообразная лысина в венчике довольно светлых волос, падавших на воротник. Толстая шея, здоровенные плечи, руки словно бейсбольные рукавицы. Грубый, жестокий человек, выговор которого свидетельствовал о том, что он вырос в мире, не имевшем ничего общего с Коннатом Пависом. Глитберг, в очках, с короткими седеющими густыми космами и полосками распушенных седых бакенбардов, делавших его похожим на некоторые виды приматов. Если Коннат Павис являлся олицетворением власти, Онслоу – мускулов, Глитберг был воплощением злобы. – Вы уже пытались? – осведомился я. – Что пытались? – переспросил Онслоу. – Прихлопнуть. Они, все трое, уставились ничего не выражавшими взглядами на неведомую точку в пространстве, где-то между Вивиеном и мною. – Кто-то попытался, – продолжил я. Коннат Павис едва заметно улыбнулся. – Как бы мы ни поступили или же намеревались поступить с тобой, сказал он, – мы не настолько безумны, чтобы признать это при свидетеле. – Ты будешь в страхе оглядываться через плечо до конца жизни, удовлетворенно пообещал Глитберг. – Не подходи близко к строительным площадкам темной ночью, – предостерег Онслоу. – Это тебе подарок – бесплатный дружеский совет. – Как насчет яхт темной ночью? – спросил я. – Больших океанских яхт. Я тотчас пожалел, что упомянул об этом. Недружелюбное выражение на трех лицах сменилось откровенной угрозой, и в комнате стало очень тихо. Тишину нарушил голос Вивиена, непринужденный и тягучий. – Ро... не пора ли нам выпить? Он не спеша поднялся из кресла, а я, ощущая слабую дрожь в коленях, встал со стула. Вгляд Конната Пависа, Глитберга и Онслоу источал такую жгучую ненависть, что даже Вивиену стало явно не по себе. Он неловко нащупал дверную ручку и едва не запутался в собственных ногах, покидая комнату вслед за мной. Он присвистнул у меня над ухом. – Ты играешь с большими, серьезными ребятами, дружище. На сей раз он провел меня в маленький, роскошно отделанный кабинет с тремя креслами, к счастью, свободными. Он жестом предложил мне сесть в одно из них и налил бренди в дутые бокалы. – Неважно, что они говорят, – промолвил он, – важно, как они говорят. – И что не говорят. Он испытующе посмотрел на меня поверх своего бокала. – Ты добился того, что хотел? Я хочу сказать, стоило ли это времени, проведенного под огнем? Я криво улыбнулся. – Думаю, я получил ответ. – Тогда ладно. – Да. Но на вопрос, который не задал. – Я не понимаю тебя. – Боюсь, – медленно проговорил я, – что я усугубил ситуацию. Я крепко заснул в отеле "Глостер", скорее от изнеможения, нежели беззаботно. В спортивном разделе газеты, подсунутой утром под дверь номера, я увидел, что упомянут в списке участников последнего заезда в Таустере как жокей Блокнота. Я втянул воздух сквозь зубы. Мне в голову не пришло попросить Уильяма Финча не вносить меня в списки для прессы, а теперь весь мир узнает, где я буду находиться сегодня днем в половине пятого. Если, конечно, кто-нибудь даст себе труд поинтересоваться незначительным забегом на второстепенных скачках в день Большого Национального. "Ты будешь в страхе оглядываться через плечо до конца жизни", – сказал Глитберг. В мои планы это не входило. Жизнь станет невыносимой, если я начну бояться собственной тени. Я не стану доверчиво садиться в первую попавшуюся машину "Скорой помощи" в Таустере, но я туда поеду и буду скакать. Грань между трусостью и осторожностью показалась мне невероятно тонкой. Джосси, дожидавшаяся у весовой, возбужденно замахала руками. – Привет, – сказала она. – Блокнот на месте, ведет себя с присущим ему достоинством и готов выступить, как всегда, безрезультатно. – Восхитительно. – Инструкции тренера жокею, – сообщила она, – кратки. Держаться на трассе и подальше от неприятностей. Он не хочет, чтобы вы получили травму. – И я тоже, – с чувством согласился я. – Он не хочет, чтобы какое-нибудь происшествие омрачило день, если Ивански выиграет Национальный. – А, – сказал я. – Ваш отец думает, что он выиграет? – Сегодня утром папа улетел на воздушном такси в обычном состоянии полной эйфории, – с нежностью сказала она. – Надежда совершала резкие колебания от уверенности к сомнению. Финч послал в Таустер двух лошадей, вторая из них, Стулери, и являлась истинной причиной поездки Джосси. Я помог девушке оседлать Стулери для двухмильной скачки с гандикапом и вместе с ней радовался на трибунах, когда лошадь пришла первой. Скачки Большого Национального начали транслировать по телевидению по всему ипподрому сразу после этого Небольшой пассажирский самолет для частных полетов на малые расстояния, в том числе по трассам, не обслуживающимся авиалиниями забега, так что Джосси было чем утешиться, когда Ивански финишировал пятым. – Ну и ладно, – пожала она плечами. – Ничего не поделаешь. Папу неудача огорчит, владельцев неудача огорчит, конюхи напьются с горя, а потом они все вместе начнут обсуждать перспективы на следующий год. Мы бесцельно прогуливались и в конце концов очутились у входа в бар. – Выпьете что-нибудь? – спросил я. – Это поможет скоротать время. Бар заполнила толпа людей, обсуждавших подробности розыгрыша Большого Национального приза; чтобы пробраться к стойке, нужно было протиснуться сквозь четыре тесных ряда посетителей. – Не будем толкаться, – сказала Джосси. Я согласился. Мы повернулись, собираясь уйти, но вдруг из плотной толпы, осаждавшей Стойку, вытянулась тонкая рука и крепко схватила меня за запястье. – Что вы хотите заказать? – прокричали сквозь шум. – Меня только что обслужили. Что вы хотите? Скорее! Рука, я заметил, принадлежала Мойре Лонгерман, а рядом с ней стоял, мрачный по обыкновению, Бинни Томкинс. – Джосси? – спросил я. – Фруктовый сок. Грейпфрутовый, если есть. – Два грейпфрутовых сока, – сказал я. Рука выпустила мою кисть и исчезла, вскоре появилась вновь, сжимая стакан. Я взял его, и второй тоже, и наконец Мойра Лонгерман собственной персоной с трудом протолкалась сквозь толпу, высоко поднимая еще два бокала, чтобы драгоценные наперстки влаги случайно не выбили из рук. За ней по пятам поспевал Бинни. – Как замечательно! – воскликнула Мойра. – Я уже давно смотрю на вас издалека. Я пыталась вам дозвониться недели две, а теперь слышу какую-то невероятную историю о том, как вас похитили. Я представил Джосси, которая отнеслась весьма скептически к словам Мойры. – Похитили? – ее брови насмешливо взлетели. – Вас? – Можете смеяться сколько угодно, – скорбно сказал я. Мойра вручила стакан Бинни, а тот едва поблагодарил ее. Невоспитанный тип, решил я. Выглядит странно, если мужчина позволяет женщине расчищать себе путь в такой толчее, чтобы добыть ему выпивку, а особенно, если это владелица лучшей лошади в его конюшне. Платила, конечно, она. – Милочка, – обратилась Мойра Лонгерман к Джосси, – вскоре после того, как Ро выиграл Золотой кубок на моем чудесном Гобелене, кто-то украл его прямо с ипподрома. Так ведь? – Она вопрошающе улыбнулась мне, ее голубые глаза светились дружелюбием и любопытством. – Точно так, – подтвердил я. Бинни помрачнел еще больше. – Как лошадь? – задал я вопрос. Бинни наградил меня тяжелым взглядом и не ответил, но Мойра Лонгерман была преисполнена энтузиазма и жаждала поделиться новостями. – Я очень хочу, Ро, чтобы отныне именно вы скакали на Гобелене на всех соревнованиях, и, надеюсь, вы согласитесь. Бинни говорит. Гобелен в отличной форме и готов выступать в Аскоте в будущую среду, и я много раз пыталась связаться с вами, чтобы узнать, примите ли вы предложение скакать на нем. – Я уже пригласил другого жокея, – кисло сказал Бинни. – Тогда откажитесь от его услуг, дорогой Бинни. – Под внешним добродушием этой оптимистки, похожей на птичку, чувствовалась железная воля, однажды уже обеспечившая мне скачку за Золотой кубок. Мойра, возможно, и уступала Бинни вдвое в физической силе, зато в два раза превосходила его силой ума. – Может, лучше пусть скачет другой жокей... – начали. – Нет-нет, – прервала она меня. – Я хочу, чтобы это делали именно вы, Ро. Никто иной меня не устроит. Я так и сказала Бинни, вполне определенно, как только вы выиграли Золотой кубок. Теперь, когда вы вернулись целый и невредимый, на мою лошадь сядете вы, или я сниму ее с соревнований. – Она с вызовом посмотрела на Бинни, на Джосси и, решительно встряхнув белокурой кудрявой головкой, выжидательно повернулась ко мне. – Итак? Что скажете? – Э... – выдавил я, что едва ли прояснило мою позицию. – О, соглашайтесь, – вмешалась Джосси. – Вы должны. Глаза Бинни из-под насупленных бровей метали молнии. Джосси без тени замешательства стойко выдержала удар. – Но он выиграл Золотой кубок, – сказала она. – Вы не можете утверждать, что он никуда не годится. – Именно это он и говорит, дорогая. – Мойра Лонгерман лучезарно улыбнулась. – Не странно ли? Бинни сердито пробурчал что-то, разборчиво прозвучало лишь одно слово – "любители". – Я полагаю, Бинни имеет в виду только то, – мило и непринужденно сказала Мойра, – что Ро, как и большинство жокеевлюбителей, всегда изо всех сил стремится выиграть и не поддастся на уговоры не делать этого. Лицо Бинни побагровело. Джосси с трудом удерживалась от смеха. Мойра обратила на меня ясные голубые глаза, словно не вполне осознавая, что сказала секунду назад, а мои мысли лихорадочно и беспомощно метались в поисках разумного ответа. – Как большинство жокеев, – нашелся я наконец. – Очень мило с вашей стороны, Ро, – заметила она. – Вы всех считаете честными людьми. Я был склонен, как большинство бухгалтеров, считать как раз обратное, но так уж вышло, я никогда особенно не интересовался делами Бинни. Тренировать скакуна, подобного Гобелену, само по себе было достаточно выгодно, чтобы не пытаться мухлевать с его результатами. Бинни предпочел сделать вид, будто не понял истинного смысла слов Мойры, как бы не замечая пропасти, разверзшейся у него под ногами. Мойра наградила его недобрым Взглядом, развеяв иллюзии относительно своих возможностей столкнуть его туда. – Дорогой Бинни, – прощебетала она, – я никогда не брошу тренера, который подготовил для меня призера Золотого кубка. Пока он продолжает выводить моих лошадей с прекрасным результатом, а я – выбирать, кто на них скачет. Джосси кашлянула, нарушив последовавшее молчание, и сказала Бинни с симпатией: – Надеюсь, вы сделали хорошую ставку в розыгрыше Золотого кубка? Мой отец всегда ставит понемногу на Золотом и Национальном. Просто ужасно, когда выигрываешь и одновременно проигрываешь. Папа говорит, в таких случаях чувствуешь себя ослом. Если бы она намеревалась посыпать солью кровоточащие раны Бинни, ей, похоже, не удалось бы сделать это лучше. Мойра Лонгерман довольно хихикнула. – Проказница, – сказала она, похлопав Джосси по руке. – Видишь ли, бедный Бинни так мало верил в успех, что не только не поставил на победу, но, как я слышала, к несчастью, сделал ставку на проигрыш. Какая обида. Бедняга Бинни! Выиграть Золотой кубок и в итоге раскошелиться. Искреннее потрясение отразилось на лице Бинни, и я понял, что масштабы осведомленности Мойры явились для него тяжелым ударом. – Не стоит волноваться, – мягко сказала Мойра. – Что было, то прошло. И если Ро сядет на Гобелена в следующую среду, все будет прекрасно. Бинни выглядел так, словно не сомневался – все будет далеко не прекрасно. Интересно, Бинни успел уже устроить так, чтобы Гобелен проиграл в среду? Любая лошадь, которая впервые выступает после победы на соревнованиях за Золотой кубок, идет примерно в равных шансах. Многие букмекеры были бы счастливы узнать наверняка, что им не придется выплачивать крупные суммы. Бинни мог подсуетиться и продать желанную информацию, рассудив, что поскольку я исчез, то некому испортить все дело. Бинни ужасно не везло последнее время. Я подумал, что просто не в состоянии взять выходной в среду. Мне стало не по себе при воспоминании о горах незавершенной работы. – Ро? – настаивала Мойра. – Да, – ответил я. – О большем я и не мечтал. – О, вот и славно! – Ее глаза засияли от удовольствия. – Тогда увидимся в Аскоте. Естественно, Бинни позвонит вам, если планы изменятся. Бинни помрачнел. – Расскажите мне все, – потребовала Джосси, когда мы взяли курс на тренерскую трибуну, чтобы посмотреть следующий заезд. – Всю душераздирающую сагу о вашем похищении. Я коротко рассказал ей, не вдаваясь в подробности. – Вы имеете в виду, что вас ни с того ни с сего запихнули на корабль и отплыли вместе с вами в Средиземное море? – Совершенно верно. – Как забавно. – Это было довольно неприятно, – мягко пояснил я. – Надо думать. – Она замолчала. – Вы сказали, что бежали. Как вам это удалось? – Прыгнул за борт. Ее губы сочувственно дрогнули. Я сообразил, что с того отчаянного заплыва минуло всего четыре дня. А казалось, будто это происходило в ином мире. Джосси принадлежала реальному, разумному миру, понятному, хотя и не всегда приятному. Рядом с ней я чувствовал себя намного увереннее, рассудительнее – и в большей безопасности. – Как насчет обеда на обратном пути? – предложил я. – У нас две машины, – возразила она. – Нет причин, которые помешали бы им обеим остановиться в одном месте. – Справедливо. Она снова была одета в расклешенный наряд, на сей раз мягкого терракотового оттенка. В ее облике не было ничего приглаженного, нарочитого, но и ничего неопрятного, неряшливого. Серьезная девушка, интересная и любознательная. – На окраине Оксфорда есть приличный паб, – сказал я. – Я поеду за вами. Я вовремя переоделся для скачки, взвесился и передал самое легкое из своих седел старшему конюху из Эксвуда, который сопровождал лошадей на скачки: он дожидался у двери. – Лишний вес? – иронически спросил он. – Четыре фунта. Он возвел глаза к небу, что красноречивее слов выразило его мнение: на скачки с препятствиями для новичков тренерам следует приглашать профессиональных жокеев, а не любителей, которые не в состоянии похудеть до десяти стоунов шести фунтов. Я не счел нужным упомянуть, что в день розыгрыша Золотого кубка весил на восемь фунтов больше. Когда я подошел к парадному кругу, они с Джосси ждали, в то время как младший конюх кругами водил достойного Блокнота под моим седлом на попоне с номером. Номер тринадцать. Но кто нынче серьезно относится к суевериям? – Он малость брыкается, – с удовлетворением проговорил сопровождающий конюх. – Когда вернетесь домой, – сказала ему Джосси, – пожалуйста, передайте отцу, что на обратном пути я остановлюсь пообедать с Рональдом. Так что пусть не волнуется из-за всяких автомобильных аварий. – Ладно. – Папа всегда поднимает шум по пустякам, – пояснила Джосси. Сопровождающий конюх вновь подарил мне взгляд, не требовавший комментариев: он явно размышлял на тему, собираюсь ли я уложить ее в постель. Очень многие зрители уже отправились по домам, и с парадного круга был хорошо виден непрерывный поток людей, устремившийся к воротам. Наблюдая за ним, я подумал, что мало найдется на свете вещей, деморализующих больше, чем выступление перед тающей зрительской аудиторией. С другой стороны, если вы запороли скачку, чем меньше народа это видело, тем лучше. – "Жокеям сесть в седла", объявили полчаса назад, – сказала Джосси. – Две секунды, – не согласился я. – Я слушал. Сопровождающий конюх подсадил меня. Блокнот сделал попытку взбрыкнуть. – Держитесь подальше от неприятностей, – напутствовала Джосси. – Неприятность подо мной, – отозвался я, чувствуя, что благородное животное опять пытается меня сбросить. Она бессовестно ухмыльнулась. Блокнот рванул прочь, неровными скачками подобрался к старту боком и заставил всех ждать, пока он проделает цирковой трюк, присев на задние ноги и молотя передними в воздухе. "Брыкается малость", – с горечью вспомнил я. Он сбросит меня раньше, чем поднимется лента, если я зазеваюсь. Скачка началась, и Блокнот великодушно решил поучаствовать, помчавшись расхлябанным галопом, с которым сопряжена изрядная тряска и толчки из стороны в сторону. То, как он подошел к первому препятствию, ощутимо поколебало доверие к нему наездника, ибо скакун, похоже, собирался перевалить через барьер боком, точно краб. Я не принял мер предосторожности, твердой рукой удержав Блокнота в арьергарде, ибо искренне надеялся, что всегда успею это сделать; поэтому его манера прыгать через барьер по диагонали собрала богатый урожай проклятий со стороны других жокеев. Бессмысленно говорить "извините" в самом разгаре скачки, особенно если вы – любитель, причем в неважной физической форме, которому следовало бы быть умнее и не позволять сбить себя с толку хорошенькой девушке. Я повернул голову Блокнота прямо, жестоко рванув поводья, – деятели из Общества охраны животных упали бы в обморок. Он отплатил мне, крутанув задом в воздухе и приземлившись одновременно на все четыре ноги, под немыслимым углом к ограде. Этот маневр вывел его наконец на последнее место. Блокнот попытался исправить положение и понес меня по прямой перед трибунами. Пока мы боролись друг с другом на внешнем круге дистанции в полторы мили, я в полной мере осознал смысл рекомендаций тренера жокею: "Держаться на трассе и держаться подальше от неприятностей". Боже мой! Меня нисколько не удивило, что Блокнот финишировал последним из двадцати шести участников в Ньюбери. Он стал бы последним из ста двадцати шести, обладай его жокей хоть толикой здравого смысла. Последнее место на Блокноте тоже не гарантировало сохранности, но коли на нем приходилось где-то быть, то держаться последнего места являлось самым разумным. Однако никто не позаботился сообщить об этом лошади. Скаковая дорожка в Таустере уходит под уклон от трибун, вытягивается в прямую линию на дальнем конце дистанции и завершается изнурительным крутым подъемом перед последней прямой и финишным столбом. Самые медленные в мире победы одерживались здесь в слякотные дни в конце трехмильных скачек. Но Блокнот помчался с холма на хорошей скорости и неуклюжими рывками, перемахнул через серию самых удаленных барьеров и только начал терять интерес к происходящему, как столкнулся на обратном пути с резким подъемом. К этому моменту девятнадцать других участников находились далеко впереди нас, как и следовало ожидать. Из-за привычки брать препятствия сбоку в стиле "стой-иди" Блокнот терял в каждом прыжке метры, наверстанные на ровных участках. Наверное, я слегка расслабился. Он подошел к следующему барьеру совершенно не правильно, проигнорировал мои попытки помочь ему, неистово взбрыкнул посреди прыжка и приземлился, ткнувшись мордой в дерн, и все четыре копыта догоняли морду. Нельзя утверждать, что последнее приземление разительно отличалось от шести предыдущих, просто оно оказалось самым неудачным. Когда вас катапультируют из седла на скорости приблизительно тридцати миль в час, перед глазами все мелькает, точно в калейдоскопе. Я увидел, как бешено завертелись, слившись в одно целое, разрозненные картинки – небо, деревья, трава, – и втянул голову в плечи, скорее инстинктивно, чем осознанно. Некоторыми частями тела я чувствительно приложился к покрытой дерном земле, а Блокнот лягнул меня в бедро напоследок. Мир перестал кружиться, и полтонны лошадиного веса не обрушились с сокрушительной силой сверху. Жизнь продолжалась. Я медленно сел, задохнувшись от удара, и увидел зад моего беззаботно удалявшегося подопечного. Ко мне бежал врач "Скорой помощи" в знакомой черной униформе больницы Сент-Джон. Я испытал прилив паники. Условный рефлекс. У него было доброе лицо – совершенно незнакомый мне человек. – Все в порядке, приятель? – спросил он. Я слабо кивнул. – Вы полетели кувырком вниз готовой. – М-м, – я расстегнул шлем и стянул его. Заговорить не получалось. Грудная клетка содрогалась от недостатка воздуха. Он подхватил меня под руку и помог встать сначала на колени, а потом – как только я снова смог дышать нормально – на ноги. – Кости целы? Я кивнул. – Гнутся – не ломаются, – весело изрек он. – М-м... Рядом с нами резко притормозил "Лендровер", и ветеринар, сидевший в кабине, сказал, что лошадей, требующих его внимания, нет и потому он готов подбросить Меня к трибунам. – Вы упали, – заметила Джосси, когда после осмотра врача я покинул травмопункт с заключением "практически здоров" и вновь обретенной способностью глубоко дышать. – Факт, – улыбнулся я. Она искоса посмотрела на меня своими огромными глазищами. – Я думала, все жокеи с болезненной чувствительностью относятся к напоминаниям о своем падении, – заметила она. – Только и слышишь болтовню о том, что обычно падает конь, а наездник всего лишь тонет вместе с кораблем. – Совершенно верно, – сказал я. – Но Блокнот на самом деле не падал, значит, упали вы, – тон ее был высокомерным и насмешливым. – Не спорю. – Нет, вы невозможны. – Она улыбнулась. – Блокнота поймали на соседнем поле, поэтому, пока вы переодеваетесь, я прогуляюсь в конюшни, дабы убедиться, что он в порядке. Встретимся на автостоянке. – Прекрасно. Я переоделся в обычную одежду, договорился с гардеробщиком переправить мои седла, шлем и прочее снаряжение в Аскот к будущей среде и коротким путем отправился на стоянку. Толпа рассеялась, и только запоздавшие, вроде меня, расходились теперь по двое и по трое. Автомобили не заполняли стоянку плотными, ровными рядами, как утром. Еще не разобранные машины в беспорядке рассредоточились по всей площадке. Я заглянул в салон "Доломита", посмотрел за спинками передних сидений. Никого. Интересно, что бы я сделал, если бы там кто-нибудь оказался, с содроганием подумал я. Без сомнения, со всех ног помчался бы как можно дальше. Я стоял, облокотившись на машину, и дожидался Джосси. Похоже, никто не испытывал ни малейшего желания меня похищать. Тихий, весенний субботний вечер в Нортгемптоншире, расслаблявший не хуже выпивки.Глава 10
Следом за мной Джосси доехала на светло-голубом "Миджете" до паба на южной окраине Оксфорда. Она заказала охлажденный коктейль в высоком бокале с фруктами сверху и крепким напитком на донышке. – Папа школил Блокнота до посинения, – сказала Джосси, сложив губки венчиком вокруг соломинки, торчавшей из горки фруктов, как мачта из бурелома. – Некоторых лошадей невозможно научить, – сказал я. Джосси кивнула. Обмен любезностями закончен, понял я. Она иносказательно извинилась за безобразное поведение лошади, а я согласился признать, что ее отец изо всех сил старался научить мерина прыгать. Есть тренеры (им, правда, далеко до Уильяма Финча), которые твердо убеждены, будто не существует лучшего места, чем настоящие скачки, чтобы зеленые новички научились прыгать. Но это все равно, что заставить ребенка карабкаться на Эйгер, не показав, как это делается. – Что побудило вас стать бухгалтером? – спросила Джосси. – Это ведь ужасно скучная работа. – Вы так считаете? Она позволила мне вволю полюбоваться большими глазами. – Вы, очевидно, нет, – сказала Джосси. Она слегка склонила голову, задумавшись. – Вы не выглядите скучным надоедой, и вы не ведете себя как скучный надоеда, если можно так выразиться. – Судьи рассудительны, медсестры милосердны, шахтеры герои, писатели пьют. – Иными словами, нечего ждать, чтобы люди соответствовали стереотипу. – Именно. Она улыбнулась. – Я знаю Тревора с шести лет. Негодница. Тревора, без всяких натяжек, едва ли можно причислить к скучным надоедам. – Продолжайте, – сказала она. -.Почему? – Безопасность. Стабильная работа. Хороший заработок. Обычные стимулы. Она скривила губы. – Вы лжете. – Почему вы так решили? – Люди, которые просто так рискуют свернуть себе шею на скачках с препятствиями, не бывают помешаны на безопасности, стабильной работе и деньгах. – Тогда из-за мамы, – небрежно уронил я. – Она хотела, чтобы вы выбрали эту профессию? – Нет. – Я заколебался. Я никогда и никому не рассказывал, почему вырос одержимый пламенным рвением, таким же сильным, как истинное призвание. Джосси ждала с насмешливым вниманием. – У нее был паршивый бухгалтер, – сказал я. – Я обещал ей, что сам займусь нашими делами, когда вырасту. В сущности, все довольно банально. – Вы так и сделали? – Нет. Она умерла. – Душещипательная история. – Да, я предупреждал. Абсолютно банальная. Она помешала фрукты соломинкой, иронии в ней немного поубавилось. – Боитесь, что буду смеяться над вами. – Уверен, – сказал я. – Так испытайте меня. – Ну... она была не очень практичной женщиной, моя мама. Отец погиб во время нелепого несчастного случая, и ей пришлось одной воспитывать меня. Ей было около тридцати. Мне девять. – Я замолчал. Джосси действительно не смеялась, поэтому я продолжал, сделав над собой усилие: – Она арендовала дом почти у самой набережной в Райде и открыла в нем пансион – всего на ступеньку выше обычных меблированных комнат. Удобный, но без права подавать напитки, что-то в этом роде. Таким образом она могла находиться дома, когда я возвращался из школы или наступали каникулы. – Мужественная женщина, – промолвила Джосси. – Продолжайте. – Легко догадаться, что случилось дальше. Джосси допила коктейль до дна бокала, издав чавкающий звук соломинкой. – Конечно, – сказала она. – Ваша мама умела хорошо готовить и принять людей, и понятия не имела, как подсчитывать и назначать справедливую цену. – Она также платила налоги с сумм, которые следовало отнести к расходам. – А это много? – Безумно. – Продолжайте же, – поторопила она меня. – Вытянуто из вас что-нибудь труднее, чем искать грибы. – Иногда я заставал ее в слезах. В основном она плакала зимой, когда совсем не было постояльцев. Десятилетнему ребенку очень больно видеть, как плачет мать. Наверное, мне хотелось защитить ее. Правда, сначала я думал, что она все еще оплакивает смерть отца. Потом я понял, что она плакала всегда после встреч с мистером Джонсом, своим бухгалтером. Я пытался убедить ее поделиться неприятностями, но она говорила, что я слишком мал. Я снова замолчал. Джосси вздохнула с раздражением и сказала: – Рассказывайте дальше. – Я посоветовал ей отделаться от мистера Джонса и нанять кого-нибудь другого. Она ответила, что я ничего не понимаю. Я пообещал ей, что стану бухгалтером, когда вырасту, и приведу в порядок ее дела. – Я криво улыбнулся. – Когда мне исполнилось тринадцать лет, она однажды утром отправилась в Бутс и купила двести таблеток аспирина. Она размешала их в стакане воды и выпила. Я нашел ее, когда вернулся домой из школы. Она лежала на постели. И она оставила мне записку. – Что она написала? – Она написала: "Дорогой Ро. Прости. Люблю. Мама". – Бедняжка. – Джосси заморгала. И не засмеялась. – Она составила завещание, – продолжал я. – Простенькое завещание на обычном канцелярском бланке. Она завещала мне все. В сущности, ничего, кроме ее личных вещей. Я сохранил все бухгалтерские книги и банковские ведомости. В течение нескольких лет меня перебрасывали от одних дядюшек и тетушек к другим, но я сберег в целости и сохранности эти книги и позже попросил одного знакомого бухгалтера взглянуть на них. Он сказал мне, что, наверное, мистер Джонс думал, будто работает на налоговую комиссию, а не на своего клиента. Я сообщил своему знакомому, что собираюсь стать бухгалтером, и заставил показать конкретно, что мистер Джонс сделал не правильно. Вот и все. Конец истории. – И вы до сих пор убиваете мистера Джонса, чтобы осушить слезы матери? – насмешливый тон вернулся, но в смягченном варианте. Я улыбнулся: – Мне нравится бухгалтерское дело. Вероятно, я никогда бы о нем и не подумал, если бы не мистер Джонс. – Благослови Бог негодяев. – Он был сверхправедным. Самодовольный, напыщенный осел. Вокруг по-прежнему полно мистеров Джонсов, которые не указывают своим клиентам все законные способы избежать налогов. – Что? – Глупо платить налоги, когда это не нужно. – Но это очевидно. – Многие люди платят по невежеству или руководствуясь дурными советами. Я заказал нам еще по бокалу и сказал Джосси, что теперь ее очередь раскрывать семейные тайны. – Моя мама? – изумилась она. – Мне казалось, весь мир знает мою маму. Она плавает на каноэ вверх и вниз по Амазонке и выискивает древние племена. И шлет домой донесения в виде серьезных статей для заумных журналов; Мы с отцом не видели ее много лет. В январе мы получаем поздравительные рождественские телеграммы. Меня осенила догадка. – Кристабель Сэффрей Финч! Бесстрашная женщина-исследователь, штурмующая непроходимую сельву? – Именно, – кивнула Джосси. – Боже мой. – Скорее черт возьми. – Тревор никогда не говорил мне, – сказал я. – Впрочем, полагаю, он и не должен был. Джосси усмехнулась. – Тревор осуждает. Еще Тревор строго осуждает милые папины утешения. Тети, как я привыкла их называть. Теперь я называю их Лида и Сэнди. – Он очень осмотрителен. – Даже на ипподроме, где сплетни являются вторым основным занятием, я никогда не слышал о Лиде и Сэнди. Или о том, что Кристабель Сэффрей Финч, излюбленная героиня документальных фильмов об антропологии, была женой Уильяма. – Сэнди – это его вечно больная секретарша, – пояснила Джорси, у нее постоянно то бронхит, то прострел, то аборт. Я рассмеялся. – А Лида? Джосси скорчила гримаску, и неожиданно девушка показалась трогательно уязвимой под блестящими доспехами бравады. – Лида впилась в него, точно ленточный червь. Терпеть ее не могу. Поговорим лучше о еде. Я умираю от голода. Мы изучили меню, сделали заказ, прикончили выпивку и отправились обедать в столовую, повидавшую не одно столетие: каменные стены, обнаженные дубовые балки, красный бархат и приглушенный свет. Джосси ела так, словно проблемы полнеющих талий не существует вовсе, что явилось приятным разнообразием после одной привередливой особы, клевавшей как птичка, которую я водил в ресторан в последний раз. – Мне повезло, – сказала она самодовольно, накладывая целую горку масла на картофель, запеченный в мундире. Я подумал, что ей повезло не только с хорошим обменом веществ. Сообразительность, очаровательное лицо, высокая изящная фигура: в ней не было ничего заурядного. В основном за столиками вокруг нас сидело по два-четыре человека, которые негромко разговаривали между собой. Львиную долю шума производила большая компания, разместившаяся у дальней стены. – Они все время смотрят сюда, – сказала Джосси. – Вы их знаете? – Похоже, спиной к нам сидит Хворостина Элрой. – Неужели? Празднует свою победу? Хворостина Элрой, прозванный так за необычайно тощие ноги, старательно избегал меня в раздевалке в Таустере и, наверное, совершенно расстроился, обнаружив, что я обедаю в его местном пабе. Он был моим клиентом из числа жокеев, но останется ли он им и дальше, вызывало сомнения. В настоящий момент он не особенно меня жаловал. Однако источником шума был не он, а хозяин вечеринки, суровый с виду человек, от природы обладавший громким голосом. – Перестаньте их гипнотизировать, – сказал я Джосси. Большие глаза уставились на меня поверх бифштекса с салатом. – Страусиная позиция? – полюбопытствовала она. Я кивнул. – Если мы спрячем, головы в песок, возможно, буря нас минует. Но буря, по-видимому, только набирала силу. Слова типа "ублюдок" слышались все громче сквозь общий гул, и многие посторонние посетители начали проявлять интерес. – Неприятность, – сообщила Джосси без заметного сожаления, – встала на ноги и двигается в нашу сторону. – Черт. Она усмехнулась: – Трусишка. Неприятность приблизилась нетвердыми шагами подвыпившего человека. Под пятьдесят, определил я. Рост около пяти футов восьми дюймов, короткие темные волосы, раскрасневшееся лицо и воинственный взгляд. Он был настроен решительно и полностью проигнорировал Джосси. – Мой сын говорит, ты и есть тот самый ублюдок Рональд Бриттен. Помимо того, что он орал, у него еще слегка заплетался язык. Не обратить на него внимание значило напроситься на драку. Я положил на стол нож и вилку и откинулся на спинку стула. Я сделал вид, будто он задал мне вежливый вопрос. – Хворостина Элрой ваш сын? – Верно, черт побери, – сказал он. – Он красиво выиграл сегодня, – заметил я. – Здорово. Секунды на две Элрой-старший лишился дара речи. – На черта ему сдалось твое "здорово". Не ответив, я спокойно ждал. Элрой-старший нагнулся, дохнул винным перегаром, и нацелился мне в лицо указательным пальцем. – Не трогай моего сына, ясно? Он никому ничего плохого не делает. Он не хочет, чтобы какой-то ублюдок, вроде тебя, доносил на него проклятой налоговой ищейке. Иуда, вот ты кто. Делаешь свои делишки у него за спиной. Стукач, вот ты кто. – Я не сообщал о нем. – Не выйдет. – Он с угрозой затряс пальцем. – На тебя с твоим проклятым инспектором он тратит сотни, не так ли? Таких, как ты ублюдков, надо сажать в тюрьму. Это пойдет тебе на пользу. Из-за плеча Элроя возник невозмутимый метрдотель. – Простите, сэр, – начал он. Элрой набросился на него, как разъяренный бык. – Двигай отсюда. Мне плевать, кто ты такой. Двигай. У меня есть собственное мнение, и когда я его выскажу, я сяду, ясно? Не раньше. Метрдотель малодушно ретировался, и Элрой вернулся к своему основному объекту. Джосси не сводила с него осуждающего взгляда, но это не изменило его намерений. – Я слышал, кто-то недавно продержал тебя под замком около десяти дней, а ты выбрался. Чертовски жаль. Ты заслуживаешь, чтобы тебя упрятали, ей-Богу. Ублюдок, вроде тебя. Кто бы тебя ни запер, хорошо придумал. Я ничего не ответил. Элрой развернулся в пол-оборота, но он отнюдь не закончил. Просто обратился к более широкой аудитории. – Знаете, что этот ублюдок сделал моему сыну? Аудитория старательно отводила взгляд с чисто британским смущением, но, независимо от собственного желания, они получили ясный ответ. – Льстивый, угодливый ублюдок пополз на брюхе к налоговому инспектору и донес ему, что у моего сына есть денежки, с которых он не заплатил налогов. – Я этого не делал, – сказал я Джосси. Элрой круто повернулся ко мне и ткнул в меня пальцем: – Лжец проклятый. Для ублюдков, вроде тебя, и тюрьма слишком хороша. Появился управляющий, за ним маячил метрдотель. – Мистер Элрой, – любезно обратился управляющий. – Бутылка превосходного вина для ваших гостей, поздравление администрации. – Он поманил пальцем метрдотеля, который проворно подал бутылку кларета. Управляюший был молод, одет с иголочки и напомнил мне Вивиена Иверсона. Его елей неожиданно сотворил чудо, умаслив бурю, которая пошла на убыль, выдав напоследок еще несколько "ублюдков", и возвратилась к своему столу, бормоча себе под нос. Люди за другими столиками украдкой следили за развитием событий, прикрываясь оживленной беседой, а тем временем метрдотель откупорил бутылку для Элроя и налил ему щедрую порцию. Управляющий непринужденно продрейфовал назад к нашему столику. – Ваш обед пойдет за счет заведения, сэр. – Он тактично помолчал. – Мистер Элрой – ценный посетитель. – Он едвазаметно поклонился и медленно удалился, не дожидаясь ответа. – Какой бесчувственный, – возмутилась Джосси, готовая взорваться. – Какой профессионал. Она уставилась на меня. – И часто вы спокойно сидите и позволяете обзывать себя ублюдком? – Раз в неделю и два раза в день по воскресеньям. – Бесхребетный. – Если бы я встал и поколотил его, наши бифштексы остыли бы. – Мой и так остыл. – Возьмите другой, – предложил я. Я принялся за еду, начав с того, на чем остановился, и через пару секунд Джосси последовала моему примеру. – Объясните, – потребовала она. – Я сгораю от нетерпения. Из-за чего весь сыр-бор? – Она окинула взглядом ресторан. – Вы стали теперь главной темой разговоров, и общественное мнение склоняется не в вашу пользу. – Как правило, – сказал я, подцепив вилкой салат-латук, – клиентам не стоит рассчитывать, что их бухгалтер поможет им нарушить закон. – Хворостина? – И бухгалтеры, к сожалению, не вправе обсуждать дела своих клиентов. – Вы серьезно? Я вздохнул. – Клиент, который хочет, чтобы бухгалтер посмотрел сквозь пальцы на его попытку уклониться от уплаты налога с очень солидной суммы, навряд ли запрыгает от счастья, когда бухгалтер откажется это сделать. – М-м. – Джосси энергично жевала. – Теперь понимаю. – И бухгалтер, – продолжал я, – который советует своему клиенту указать в декларации всю сумму и заплатить налог, иначе противные финансовые инспектора наверняка выявят сокрытый доход и клиенту придется заплатить штраф вдобавок к налогу, и со всех точек зрения он кончит очень плохо, так как получит по шее не только за это конкретное нарушение, но и в дальнейшем каждую его налоговую Декларацию будут изучать под микроскопом, и его вечно будут трясти из-за каждого пенни, и инспектора будут обшаривать все щели в его доме в два часа ночи... – я перевел дыхание, – такой бухгалтер может не пользоваться популярностью. – Неразумно. – И бухгалтер, который отказывается нарушить закон и говорит, что, если его клиент настаивает на этом, пусть решает свои проблемы где-нибудь в другом месте, такого бухгалтера вполне могут назвать ублюдком. Она доела бифштекс и отложила нож и вилку. – А этот гипотетический бухгалтер доносит налоговому инспектору? Я улыбнулся. – Если данный клиент больше не является его клиентом, бухгалтер понятия не имеет, уклоняется бывший клиент от налогов или нет. Так что нет, он не доносит. – Следовательно, Элрой все понял не правильно. – Э... – сказал я, – именно он придумал систему, благодаря которой Хворостина добывал деньги. Вот почему Элрой-старший так разъярен. А мне не следовало вам все это рассказывать. – Вас теперь обезглавят, или повесят, или что? – Вознесут до небес. – Я отпил глоток вина. – Просто поразительно, как много людей пытаются заставить своих бухгалтеров помочь им смошенничать с налогами. Я считаю, если кому-то взбрело в голову мошенничать, последний человек, кому об этом следует рассказывать, – его бухгалтер. – Сделать дело и сидеть тихо? – Если готовы рискнуть. Она снисходительно улыбнулась. – Рискнуть чем? Уклонение от налогов – национальный вид спорта. Люди никогда не понимали, что такое налогообложение, подумал я. Жестокость, с какой подчас выжимали налоги, затмевала даже методы лендлордов эпохи королевы Виктории. Ныне представители налоговой инспекции обладали пугающе широкими чрезвычайными полномочиями, им позволялось вторгаться в дом и обыскивать. – Намного безопаснее красть у своего нанимателя, чем у налоговой инспекции, – сказал я. – Вы, должно быть, шутите. – Попробуйте профитроли, – сказал я. Джосси смерила взглядом подкатившую тележку с десертом и выбрала четыре маленькие сдобные булочки с кремом, густо политые шоколадным соусом. – А вы разве не возьмете ничего? – требовательно спросила она. – Я не забываю о Гобелене в среду. – Неудивительно, что жокеи толстеют, когда наконец перестают ограничивать себя в еде. – Она с удовольствием зачерпнула ложкой темнокоричневую клейкую субстанцию. – Почему безопаснее красть у своего нанимателя? – Он не может продать ваши личные вещи, чтобы вернуть деньги. Большие глаза распахнулись шире. – Ну и ну! – вырвалось у Джосси. – Если вы погрязли в долгах, суд может послать исполнителей, чтобы забрать вашу мебель. Если вы вместо этого проворовались, то не может. Она ошеломленно замерла с полным ртом, потом торопливо прожевала и проглотила. – Продолжайте немедленно, – велела она. – Я сейчас лопну от нетерпения. – Ну... национальный вид спорта именно воровство, а не уклонение от налогов. Мелкое воровство. Ограбления. Кражи. Большинство магазинных краж совершается персоналом, а не покупателями. Если девушка, которая целый день продает колготки, спрячет одну пару в сумочку, когда пойдет домой, никто всерьез не обвинит ее. Воровство по мелочи у хозяина считается даже чем-то вроде законных .дополнительных льгот. И если вдруг какая-нибудь фирма-производитель ставит у служебного входа контролера, поднимается едва ли не бунт, пока его не уберут. – Из-за того, что он прекращает утечку гаечных ключей и автопогрузчиков? Я усмехнулся. – Можно было бы прокормить армию тем, что исчезает из холодильников отелей. – Бухгалтеры, – заявила она, – не должны считать это забавным. – Особенно если они проводят всю свою жизнь, выискивая мошенничество. – Неужели? – Она искренне удивилась. – Нет, правда? Я думала, бухгалтеры просто подводят итоги. – Основная цель аудита – обнаружить обман. – А я думала, что... ну... подсчитать прибыли и убытки. – Не совсем. Она задумалась. – Но ведь Тревор проводит инвентаризацию, когда приходит считать брикеты сена, седла и прочее. Я покачал головой. – Скорее проверяет от лица вашего отца, что его конюхи не продают потихоньку излишки сена или упряжь. – Боже мой! – Она была непритворно поражена. – Придется пересмотреть свое мнение о бухгалтерах как о закоснелых придирах. И привыкать к их новому образу спецподразделения полиции по борьбе с мошенничеством. – Это тоже не правильно. – Почему же? – Например, если аудитор понимает, что кассир надувает свою фирму, он просто сообщает в фирму. Он не арестовывает кассира. Он оставляет на усмотрение фирмы, отдавать ли виновного под стражу. – Но они наверняка так всегда и поступают. – Ничего подобного. Если всем станет известно, что кассир надувал своих нанимателей, на репутацию фирмы ляжет пятно позора и фирма может понести большие убытки. Как правило, кассира без шума увольняют. – Вам не надоело рассказывать мне все это? – Нет, – честно ответил я. – Тогда расскажите мне о какой-нибудь крупной афере. Я рассмеялся. – А вы слышали хотя бы об одной в последнее время? – Ну, пожалуйста. – Хм... – Я задумался. – Многие из блестящих афер – это искусное жонглирование цифрами. Канцелярская работа, построенная на обмане зрения, как фокус с тремя картами. – Я умолк, потом улыбнулся. – Я знаю занятную историю, хотя те люди не являлись моими клиентами, слава богу. Жил-был один управляющий птицефермой по разведению цыплятбройлеров. Каждую неделю он продавал тысячи цыплят фирме, выпускавшей замороженные продукты. А еще управляющий потихоньку продавал по сотне цыплят в неделю мяснику, который не подозревал, что цыплята поступают, как говорится, из-под полы. Никто не мог толком подсчитать, сколько цыплят в действительности находилось на ферме, поскольку воспроизводство было огромным и очень быстрым, а маленькие цыплята часто умирают. Управляющий клал себе в карман кругленькую сумму, имея постоянный, не облагаемый налогами доход. И как большинство ловких мошенничеств, это открылось по чистой случайности. – Какой же? – Мясник обычно расплачивался чеком на имя управляющего. Однажды он столкнулся с одним из директоров фирмы, владевшей птицефермой, и, желая сэкономить на почтовых расходах, достал чековую книжку, выписал чек на имя управляющего и попросил директора передать тому в счет оплаты за ежемесячную партию цыплят. – И бомба взорвалась. – Оглушительно. Управляющего уволили. – И не подали в суд? – Нет. По последним сведениям, он занимается продажей розовых кустов по почте... – А вы интересовались, в каком питомнике он работает? Я с усмешкой кивнул. Она была находчивой и забавной, и казалось невероятным, что я встретил ее только вчера. Мы пили кофе и говорили о лошадях. Она призналась, что пробовала силы в трехдневных конноспортивных состязаниях, включающих выездку, кросс и скачки с препятствиями, но вскоре намерена отказаться от этого. – Почему? – спросил я. – Нет таланта. – И что будете делать? – Выйду замуж. – О! -Я почувствовал смутное разочарование. – За кого? – Представления не имею. Кто-нибудь подвернется. – Только и всего? – Конечно, только и всего. Можно найти мужа в самых неожиданных местах. – Что вы делаете завтра? – спросил я. Ее глаза ярко и лукаво вспыхнули. – Иду в гости к подруге. А вы? – Считаю, наверное. – Но завтра воскресенье. – И контора всецело в моем распоряжении, никто мне не помешает. Я часто работаю по воскресеньям. Почти всегда. – Черт побери. Мы вышли из паба и направились на автостоянку, где бок о бок стояли "Миджет" и "Доломит". – Спасибо за угощение, – сказала Джосси. – А вам за компанию. – Вы себя нормально чувствуете? – Да, – удивленно ответил я. – А что? – Просто уточняю, – сказала она. – Папа спросит. Падение выглядело сокрушительным. Я покачал головой. – Пара ушибов. – Хорошо. Ну, спокойной ночи. – Спокойной ночи. Я поцеловал ее в щеку. Ее глаза мерцали в тусклом свете, падавшем из окон паба. Я поцеловал ее в губы, скорее легко прикоснулся к ним сомкнутыми губами. Она ответила мне таким же поцелуем. – Хм, – сказала она, отступив назад. – Неплохо. Не люблю слюнявых поцелуев. Она привычно скользнула на сиденье "Миджета" и включила зажигание. – Увидимся на сене, – указала она. – Когда будете его считать. Она улыбалась, уезжая, и, возможно, выражение ее лица было зеркальным отражением моего собственного. Я отпер дверцу автомобиля и, чувствуя себя довольно глупо, заглянул в темную щель за передними сиденьями. Никого. Я сел в машину и завел ее, решая спорный вопрос, имеет смысл рискнуть и вернуться в коттедж или нет. Пятница и суббота прошли достаточно спокойно, но вдруг кошки до сих пор стерегут мышиную норку. Я пришел к выводу, что будет благоразумнее провести еще одну ночь вне дома, и, снова объехав Оксфорд, покатил от паба на север, к большому безликому мотелю рядом со станцией техобслуживания, построенной около оживленной кольцевой развязки. Как и обычно, это место ярко освещалось огнями, здесь царили шум и суета; на высоких мачтах развевались флаги, трещали бензоколонки. Я зарегистрировался в конторе мотеля, взял ключ и подрулил к чуть более тихим номерам в глубине. Заснуть не составит проблемы, подумал я. Непрерывный гул идущего мимо транспорта подействует усыпляюще. Как колыбельная. Я зевнул, достал чемодан, запер машину и вставил ключ в замочную скважину своего номера. Что-то с большой силой ударило меня между лопаток. Я упал на дверь, которую еще не успел открыть, и тотчас получил жестокий удар по голове. На этот раз ко мне отнеслись без всякого снисхождения. На этот раз обошлось без эфира. Я сполз, теряя сознание, по двери и успел увидеть только темные, неясные фигуры: они склонились надо мной, зажав со всех сторон, как в тисках, и безжалостно принялись избивать меня ногами. От тяжелых пинков я содрогался всем телом. Очередной свирепый удар по голове погрузил меня в глубокое, безмятежное беспамятство.Глава 11
Я очнулся в темноте. Полной, беспросветной темноте. Я не мог понять, как получилось, что я лежу на какой-то твердой поверхности в абсолютной темноте и все кости нещадно ломит. Падение, осенило меня. Я упал в Таустере. Но почему мне не удается вспомнить? Я продрог. И замерзал все больше и больше. Когда я пошевелил, боль стала невыносимой. Внезапно я вспомнил, как обедал с Джосси, вспомнил до мельчайших подробностей, вплоть до прощального. поцелуя на автомобильной стоянке. Тогда в чем же дело? Я попытался сесть, но сумел только немного приподнять голову. Мои потуги завершились приступом сильнейшей тошноты и пронзительной головной болью. Я нерешительно пощупал затылок и обнаружил под волосами большую, болезненную шишку. Я бережно положил голову обратно. Не слышалось никаких посторонних звуков, кроме шуршания моей собственной одежды. Ни урчания двигателя, ни поскрипывания, ни шорохов, ни плеска воды. Я лежал не на койке, но на более широкой поверхности, жесткой и плоской. Возможно, я находился и не в парусном отсеке, но не вызывало сомнений, что я опять очутился в темноте. В темноте во всех отношениях. Гнев бессилия и отчаяния издевательски шепнул мне, что за четыре дня свободы я раскопал маловато информации, которая помогла бы уберечься от безотрадной действительности. Мне не давала ни минуты покоя мысль, что я упустил нечто очень важное. Я только твердо знал – из-за падения с Блокнота тело не может болеть столь сильно. Я, наверное, получил пару-другую царапин, но они должны были быстро затянуться к вечеру. Почему же тогда я чувствую себя так отвратительно, как будто меня пропустили через мясорубку? Я с кряхтением перекатился на живот и опустил голову на сложенные руки. Я отметил единственный положительный момент – они не связали мне руки. Они. Кто они? Когда пульсирующая головная боль немного утихла, я подумал, что у меня еще будут силы выяснить, где я, и попробовать выбраться. А пока их хватало лишь на то, чтобы тихо лежать и ждать, когда мне станет лучше. По моему мнению, еще одно обстоятельство заслуживало благодарности. Жесткая ровная поверхность, на которой я лежал, не раскачивалась в разные стороны. Слава Богу, я попал не на корабль. Меня не мучила морская болезнь. Избитое тело не идет ни в какое сравнение с муками выворачиваемого наизнанку организма. Ботинок на мне не оказалось, только носки. Когда я скосил глаза на запястье, то не увидел светящегося циферблата: часы исчезли. Можно было не трудиться проверять карманы. Я не сомневался, что они пусты. Спустя некоторое время я вспомнил, как решил переночевать в мотеле, а потом, мало-помалу, вспомнил, как зарегистрировался – и драку на крыльце. Я пришел к выводу, что они, наверное, следили за мной от самого Таустера. Ждали все то время, пока я обедал с Джосси. Последовали за мной в мотель. Я ни разу не засек их. Я даже не слышал их шагов у себя за спиной из-за неумолкающего грохота транспорта. Инстинктивное чувство безопасности рядом с Джосси было совершенно верным. Прошла вечность. Шум внутри моей черепной коробки постепенно утих. Больше ничего не изменилось. У меня возникло ощущение, что уже начинает светать и пора просыпаться. Было десять тридцать вечера, когда меня нокаутировали. Трудно сказать, сколько я находился без сознания и сколько пролежал потом, немощный и обессиленный, но тело человека живет по своим внутренним часам, и мои показывали шесть утра. Уверенность, что наступило утро, побудила меня к действию. Но если даже за окном действительно рассвело, ко мне не пробивался ни один луч света. Я с тревогой подумал, что, возможно, ошибся во времени. И за окном стоит глубокая ночь. Я молился, чтобы ночь еще не кончилась. Я предпринял новую попытку сесть. Нельзя сказать, будто я прекрасно себя чувствовал. Контузия проходит не сразу, на это нужно время. Не секрет также, что холод вреден при ушибах мышц. Все вместе мои болячки превращали каждое движение в истинное мучение. Такого рода боль была мне знакома по прошлым падениям на скачках. Только эта оказалась во много раз хуже. Поверхность подо мной была довольно-таки пыльной, она слабо отдавала машинным маслом., ровная, гладкая и не деревянная. Я пошарил вокруг себя в разных направлениях и дотянулся до стены слева. Перевалившись на бок, я медленно продвинулся в ту сторону и тщательно исследовал стену пальцами. Еще одна гладкая ровная поверхность, расположенная под прямым углом к полу. Я легко стукнул по ней кулаком и получил в ответ звук и вибрацию металла. Мне пришло в голову, что стоит посидеть немного, прислонившись спиной к стене, и подождать: скоро окончательно рассветет и будет легко понять, где я. Обязательно рассветет, отчаянно твердил я про себя. Непременно. Разумеется, не рассвело. Когда мне дали свет на яхте, я сбежал. На ошибках учатся. Приходилось с этим смириться. Темнота создавалась искусственно, и от нее никуда не деться. Нет смысла, сурово сказал я себе, сидеть в жалкой растерянности и жалеть себя. Я предпринял экспедицию в глубь неизведанной территории и обнаружил, что мой мир намного меньше Колумбова. Я осмотрительно продолжал путешествие сидя, приняв за аксиому, что земля плоская и можно упасть, достигнув ее края. Но, проерзав два фута вправо, я очутился в углу. Поперечный маршрут оказался коротким. Через несколько мгновений я наткнулся на очередной угол. Я выяснил: сев посередине, можно легко дотянуться кончиками пальцев обеих рук до боковых стенок. Приблизительно пять футов, от края до края. Тем же способом, сидя, я обогнул второй угол и упорно устремился вперед вдоль другой стены. Через три фута я понял, где нахожусь. Ровная поверхность металла нарушалась большой круглой выпуклостью. Ощупав выпуклость, я определил ее назначение так уверенно, словно видел воочию. Это была полукруглая колесная арка. А я сидел в кузове фургона. Я моментально и очень ясно представил себе фальшивую машину "Скорой помощи", в которую забрался в Челтенхеме. Белый фургон серийной модели с дверями сзади, открывавшимися наружу. Если бы я пополз дальше, мимо колеса, я бы уперся в задние двери. И я окажусь полным дураком, подумал я, если все, что от меня требовалось, это открыть двери и выйти. Я бы с радостью почувствовал себя полным дураком. Двери были крепко заперты, и, как видно, с умыслом. Изнутри ручка на двери отсутствовала. В четвертом углу я обнаружил и то, что мне дали на этот раз в качестве средств жизнеобеспечения. И если до находки мое настроение уже упало до нулевой отметки, то после оно опустилось еще ниже. Я нашел пластиковую пятигаллоновую канистру с жидкостью и большую хозяйственную сумку. Я отвинтил крышку канистры и понюхал содержимое. Оно ничем не пахло. Я плеснул немного жидкости в ладонь и попробовал. Вода. Я завинтил крышку обратно, неловко завозившись в темноте. Пять галлонов воды. О, нет, оцепенело прошептал я. Господи! Сумка была до отказа набита плоскими пластиковыми пакетиками размером в четыре квадратных дюйма. И снова никакого запаха. Я разорвал один из пакетиков: внутри лежал тонкий, четырехдюймовый кусочек плавленого сыра. С упавшим сердцем я пересчитал пакетики, вынимая по одному из сумки и складывая в кучку на полу. Их оказалось шестьдесят, насколько я мог судить, совершенно одинаковых. Я педантично сосчитал их, один за другим подбирая с пола и пряча обратно в сумку. Их по-прежнему было шестьдесят. Мне оставили достаточно еды и воды, чтобы протянуть по меньшей мере недели четыре. И нет надежды на регулярные посещения дважды в день: разговаривать совсем не с кем. Будь они прокляты, с яростью подумал я. Если такова месть, то она хуже, чем все те неприятности, которые я когда-либо навлекал на мошенников. Подстегнутый гневом, я неосторожно встал, чтобы обследовать верхнюю часть фургона, и с силой ударился больной головой о крышу. Это почти доконало меня. Я опять рухнул на колени, ругаясь и хватаясь за голову, с трудом удерживая слезы. Избитое, ослабевшее существо, хлюпающее носом в темноте. Так не годится, мелькнула мысль. Необходимо во что бы то ни стало сохранять хладнокровие. Не обращать внимание на боль и неудобства. Спокойно осмыслить ситуацию, придумать план и способ выживания. Когда острый приступ головной боли прошел, я взялся за дело. Наличие еды и питья подразумевает, подумал я, что мое выживание желательно. В один прекрасный день, если я не сумею сбежать во второй раз, меня освободят. По-видимому, смерть снова в повестке дня не значилась. Тогда с какой стати мне нервничать? Я как-то слышал о человеке, который провел много недель в подземной пещере, в темноте и безмолвии, чтобы проверить на практике, как влияет на организм полное отсутствие связи, с внешним миром. Он перенес испытание, не повредившись рассудком, без малейшего физического ущерба для себя, и поразительно, но его ощущение времени почти не сбилось. Что мог сделать он, смогу и я. Не важно, твердо сказал я себе, что этот ученый добровольно подвергся заточению и данные о его сердечной деятельности и других жизненно важных функциях передавались на поверхность; и он имел возможность выйти из пещеры в любой момент, если бы посчитал, что с него довольно. После сеанса интенсивного самовнушения я почувствовал себя гораздо увереннее. Не отрывая спину от борта машины, я очень медленно поднялся на ноги и ощупал крышу руками. Выпрямиться я не мог – крыша оказалась на четыре или шесть дюймов ниже, чем нужно. Согнув шею и колени, я еще раз ощупью обошел фургон. Обе боковые стенки были совершенно глухими. Целостность передней стены нарушала маленькая заслонка, которая прикрывала окно в водительскую кабину. По идее ей полагалось отодвигаться, но на деле она сидела крепко, словно приваренная. И ни ручки, ни задвижки изнутри – только полированный металл. Задние двери поначалу вселили в меня надежду, ибо я обнаружил, что они не сплошные, а с окнами. По одному на каждой створке, примерно двенадцати дюймов в длину – что соответствовало расстоянию от моего запястья до локтя – и вдвое меньше в высоту. Стекла на окнах отсутствовали. Я осторожно просунул руку через правое отверстие и немедленно натолкнулся на препятствие. Снаружи двери были завалены чемто тяжелым; эта тяжесть и не пускала их. Неожиданно я сделал открытие: я настолько сосредоточился на сигналах, поступавших с кончиков пальцев, что ползал по кузову с закрытыми глазами. Смешно, честное слово. Я их открыл. Кромешная тьма. Какой прок от глаз без света? Снаружи оба окна были затянуты грубой тканью, на ощупь напоминавшей плотный брезент. С левого края каждого из оконных проемов удавалось немного сместить брезент и отодвинуть его на три-четыре фута от кузова; с правого края он плотно прилегал к фургону под давлением той же тяжести, которая держала двери. Я высунул руку сначала из одного, потом из другого отверстия и попытался потрогать все, до чего сумел дотянуться: результат минимальный, пользы никакой. Брезент целиком укутывал кузов фургона сзади. Я вновь соскользнул на пол и попробовал представить, как выглядит со стороны то, что я нащупал. Фургон, накрытый брезентом и с задними дверями, заваленными чем-то тяжелым. Где можно поставить машину в таком виде, не опасаясь, что ее моментально обнаружат. В гараже? В сарае? Если я начну стучать в стенки кузова, услышит ли меня кто-нибудь? Я забарабанил в борт фургона, но мои кулаки производили слабый шум, а больше стучать мне было нечем. Я довольно долго кричал в окно "Помогите'", но никто не пришел. Чувствовалось, как сквозь отсутствующие окна в фургон проникает воздух: я ощущал его дуновение, сдвигая брезент. Опасность задохнуться мне не угрожала. Меня раздражало, что невозможно воспользоваться окнами. Они были слишком малы, чтобы вылезти через них – даже без брезента и той таинственной тяжести, державшей дверь. Мне не удалось бы протиснуть в отверстие даже голову, не говоря уж о плечах. Я решил подкрепиться сыром и все обдумать. Сыр оказался неплохим. Размышления навели на неприятные мысли о том, что на этот раз в моем распоряжении не было ни матраса, ни одеяла, ни подушки – и туалету тоже. Как не было романа в бумажной обложке, смены носков и мыла. Парусный отсек в сравнении с фургоном – отель "Хилтон", не иначе. С другой стороны, отсидка в парусном отсеке в какой-то степени подготовила меня к заключению в этой более мрачной камере. Мне бы следовало испугаться больше, еще больше запаниковать и отчаяться, но, как ни странно, выходило наоборот. Все страхи давно остались позади. Помимо прочего, за четыре дня свободы я не удрал на Южный полюс, чтобы избежать повторного заточения. Я его боялся и постарался по мере сил уберечься; но я отдавал себе отчет, возвращаясь к нормальному образу жизни, что угроза угодить под замок вполне реальна. По-видимому, причина первого похищения все еще не утратила актуальности. Я бежал до истечения положенного срока, и кому-то это очень не понравилось. Не понравилось настолько, что и дня не прошло после моего возвращения в Англию, как в коттедж послали группу захвата. Настолько, что меня рискнули похитить снова, хотя на сей раз полиция начнет расследование. По крайней мере, я на это надеялся. Я ни капли не сомневался, что все еще нахожусь в Англии. Конечно, я не помнил, как меня везли из мотеля к месту нового заключения, но я твердо знал, что пролежал без сознания всего лишь час или два. Воскресное утро. Меня никто не хватится. Дебби и Питер начнут недоумевать, куда я подевался, не раньше понедельника. Только во вторник полиция всерьез отнесется к моему исчезновению, если это вообще случится, несмотря на их заверения. Пройдет день или два прежде, чем кто-нибудь действительно возьмется за поиски, и у меня не было ни жены, ни родителей – близких, которые не дали бы свернуть расследование, если меня не найдут сразу. Я с сожалением подумал о Джосси. Вероятно, девушка помогла бы мне, знай она меня чуточку дольше. Джосси со своими ясными глазами и дерзким языком. В любом случае, при самом благоприятном прогнозе, будущее представлялось бесконечной вереницей тягостных, унылых, томительных дней. Размышления о будущем были грубо прерваны возраставшей потребностью немедленно решить проблему, как избавиться от отработанной жидкости. Меня могли вынудить жить в консервной банке, но только не в мерзко воняющей консервной банке, если это зависело от меня. Многие мудрые люди до меня уже отмечали, что нужда заставляет ум человека работать с поразительной изобретательностью. Я вынул ломтики сыра из одного плотного пластикового пакета, использовал его и опорожнил по частям в окно задней двери, отдергивая брезент как можно дальше. Не самый гигиеничный способ, но лучше, чем ничего. После этого маленького развлечения я снова уселся на пол. Я по-прежнему страдал от холода, хотя полное окоченение – следствие травматического шока – прошло. Наверное, мне удалось бы согреться с помощью простейших упражнений, если бы избитое тело не выражало протест. Но малейшее движение отдавалось болью, и я сидел спокойно. До сих пор меня занимало изучение обстановки; следующие несколько часов показали без прикрас масштабы моего одиночества. Ни единый звук не проникал и внешнего мира. Если я задерживал свое собственное, едва различимое дыхание, то не слышал буквально ничего. Ни шума транспорта, ни рокот самолетов, ни ветра, ни скрипа, ни шороха. Ничего. Света не было совсем. Воздух непрерывно поступал внутрь, проникая в щель между кузовом фургона и его брезентовым покровом, но вместе с воздухом не пробивался ни один луч света. Никакой разницы, широко открыты глаза или плотно закрыты. Температура воздуха практически не менялась. Она оставалась стабильно низкой, чересчур низкой для нормального существования, что сводило на нет усилия моего тела акклиматизироваться. Мне сохранили брюки, нижнее белье, рубашку, спортивную куртку и носки, однако отобрали галстук, ремень и прочие отдельные мелкие принадлежности. Было воскресенье, третье апреля. Наверное, на воле ярко сияло весеннее солнце, но там, где находился я, было попросту очень холодно. Люди читают в воскресных газетах отчеты о скачках на Большой Национальный. Нежатся в постелях, теплых и уютных. Встают и не спеша идут в паб. Вкушают горячую пищу, играют с детьми, решают не косить лужайку еще недельку. Миллионы людей проводят свой воскресный день. Я угостил себя воскресным обедом из ломтиков сыра и с величайшей осторожностью попил воды из канистры. Наполненная, она была тяжелой, а я не мог позволить себе перевернуть ее. Довольно много воды натекло мне за шиворот, что навело меня на мысль использовать пакеты из-под сыра в качестве стаканов для питья. После обеда я решил вздремнуть. По-новому уложив пакеты с сыром в сумке, я соорудил вполне приемлемую подушку и твердо вознамерился поспать, но заснуть мешал общий дискомфорт. Ну тогда, подумал я, лежа на спине и уставившись в невидимый потолок, можно хотя бы разобраться в том, что удалось узнать за четыре дня свободы. Первый из них не считается, поскольку я провел его на Менорке в хлопотах о возвращении домой. Таким образом, остаются два дня в конторе и один на скачках. Одну ночь я прятался в коттедже и одну крепко проспал в отеле "Глостер". Все это время я настойчиво искал объяснение случившемуся, и в результате обстоятельства моего нынешнего заключения разительно отличались от обстоятельств первого. Но тогда я был совершенно сбит с толку. Сейчас у меня родилась пара идей, по меньшей мере. Текли часы. Лучше не стало. Я посидел немного и снова улегся; все тело по-прежнему болело. Я утешил себя мыслью, что острая боль от ушибов, как правило, рано или поздно затихает, а не усиливается. Допустим, это был бы, например, аппендицит. Я слышал, что людям, которые отправлялись на Эверест или в другие места, лежавшие за пределами цивилизации, на всякий случай удаляли абсолютно здоровый аппендикс. В общем, я пожалел, что вспомнил об аппендиците. И о зубной боли. У меня возникло ощущение, что наступил вечер, а потом и ночь. Внешне ничего не менялось, изменения происходили во мне. Постепенно я окоченел еще больше, но холод будто поднимался из глубин моего существа. Отяжелевшие веки плотно сомкнулись. Я плавно скользил из одного состояния в другое, то погружаясь в сон, то просыпаясь – долгое сонное забытье, перемежавшееся короткими мучительными пробуждениями, стоило мне пошевельнуться. В конце концов я проснулся с незамутненным сознанием и уверенностью, что уже утро. Мне пришло в голову: если суточный цикл сохранится, я смогу вести календарь, отмечая каждый прошедший день пустой упаковкой из-под сыра. Если по утрам откладывать в кучку в углу фургона по одному пакету, я не потеряю счет дням. Воскресенье – первый, понедельник – второй. Я извлек два куска сыра и осторожно продвинулся на два фута вперед, чтобы отложить пустые пакетики. Я поел и попил, считая это завтраком. И я понял, что уже довольно хорошо освоился в темноте. Я стал менее неуклюж. Например, пользоваться пятигаллоновой канистрой оказалось совсем не сложно. Теперь, положив крышку на пол, я уже не терял ее, как раньше, и, утолив жажду, не шарил беспомощно по полу. Рука автоматически тянулась туда, где я оставил колпачок. Психологически темнота не угнетала меня так, как прежде. На яхте я ее ненавидел: из всех мрачных перспектив, которые сулил мне второй срок заключения, больше всего ужасало именно то, что меня вернут в темноту. Мне и сейчас не нравилось прозябание в потемках, но оно не тяготило, как тогда. Я больше не боялся, что темнота сама по себе сведет меня с ума. Все утро я размышлял о причинах двух похищений, а днем изготовил абак из кусков сыра, разложив их рядами, и проделал серию математических вычислений. Я знал, что многие заключенные повторяли стихи, чтобы занять себя, но мне всегда было легче мыслить категориями цифр и символов. В юности я выучил наизусть слишком мало стихов, которые могли бы пригодиться мне теперь. В самом деле, не читать же глупые детские стишки. Наступила и прошла ночь с понедельника на вторник. Проснувшись, я отложил очередной пустой пакетик в правый угол фургона и размял руки и ноги, ибо ушибы уже не причиняли боли, на которую стоило бы обращать внимание. Утро вторника я провел, занимаясь зарядкой и думая о причинах похищения; во второй половине дня во вторник я увеличил разрешающую способность абака и очень осторожно ползал вокруг своего счетного устройства. Во вторник вечером я сидел, обняв колени, и безутешно думал, что призывать себя к мужеству и стойкости, конечно, весьма похвально, но на самом деле я не чувствовал себя ни мужественным, ни стойким. Минуло три дня с тех пор, как я обедал с Джосси. Что ж... по крайней мере я теперь мог вспоминать о ней: на яхте мне было не о ком вспоминать. Меня вновь одолела дремота. Я лег и на несколько часов погрузился в состояние полусна, и счел это ночью вторника.. В среду я в двадцатый раз ощупью исследовал фургон дюйм за дюймом, изыскивая возможную лазейку. В двадцатый раз я ее не нашел. В кузове не было гаек, которые можно открутить. Не было рычагов. Не было ничего. Никакого выхода. Я знал это, но не имел сил прекратить поиски. Предполагалось, что в среду я должен скакать на Гобелене в Аскоте. По этой причине или потому, что физически я вновь чувствовал себя почти нормально, время тянулось медленнее, чем когда-либо. Я насвистывал и пел, и не находил себе места, и страстно желал очутиться там, где можно встать в полный рост. Единственным способом выпрямиться было растянуться плашмя. С трудом возведенная плотина хладнокровия на глазах рушилась под напором бушевавших эмоций, и стоило немалых усилий заставить себя заняться арифметикой с помощью счетной линейки из кусков сыра. В среду чувство времени изменило мне, день и вечер перепутались. Мысль о грядущей веренице дней жалкого существования в клетке повергала в уныние. Черт побери, желчно подумал я. Хватит, хватит распускать нюни. Не заглядывай вперед, живи одним днем. Одним днем, одним часом, одной минутой. Я поел сыра и захотел спать. Так наконец закончилась среда. В четверг днем я услышал шум. Я не поверил своим ушам. Какие-то отдаленные щелчки и скрежет. Я лежал в тот момент на спине, держал ноги на весу и делал "велосипед". Я едва не взорвался, пока торопливо переворачивался, вставал на колени и пробирался к задним дверям. Я оттянул брезент на одном из окон и закричал во все горло: – Эй... эй... Сюда. Раздались шаги – не одной пары ног. Мягкие шаги, но они звучали совершенно отчетливо в мертвой тишине. Я проглотил комок в горле. Кто бы это ни был, не имело смысла отмалчиваться. – Эй, – снова закричал я. – Я здесь. Шаги замерли. Мужской голос очень громко произнес рядом с фургоном: – Вы Рональд Бриттен? – Да... – слабо отозвался я. – Кто вы? – Полиция, сэр, – сказал он.Глава 12
Полиции потребовалось довольно много времени, чтобы вызволить меня: как объяснил мне бесплотный голос, они должны были все сфотографировать и составить протокол на случай дальнейшего судебного разбирательства. Кроме того, они намеревались снять отпечатки пальцев, что означало новую задержку. – Понимаете, сэр, мы не можем вытащить вас, не двигая машину, – сообщил голос. – Учитывая, что она подогнана задом впритык к кирпичному столбу, мы не в силах открыть задние двери. Вдобавок обе двери водительской кабины заперты, стоит тормоз и нет ключа зажигания. Потерпите, сэр, и мы достанем вас, как только сможем. Он говорил таким тоном, как будто успокаивал маленького ребенка, готового вот-вот разреветься во весь голос. Если бы он знал, каким терпеливым я, оказывается, умею быть. Спустя некоторое время снаружи перекликался целый хор голосов, иногда они спрашивали, в порядке ли я, и я отвечал утвердительно. Наконец полицейские завели двигатель фургона, отъехали на несколько футов вперед и сдернули брезентовый чехол. Зрение вернулось, и это потрясло меня. Два маленьких окошка обозначились двумя серыми прямоугольниками, и мне стоило большого труда сфокусировать взгляд. В окне показалось пышущее здоровьем лицо, вопрошающее и озабоченное, увенчанное форменной фуражкой. – Мы мигом вытащим вас, сэр, – сказал полицейский. – Понимаете, у нас тут небольшие проблемы с дверями. Ручки сорваны. – Конечно, – неопределенно высказался я. Пробивавшийся внутрь свет был весьма тусклым, но мне он представлялся самой большой роскошью на свете. Полузабытое счастье. Словно встреча с покойным другом. Привычное, потерянное, бесценное и обретенное вновь. Я сел на пол и окинул взглядом свою тюрьму. Она оказалась меньше, чем я воображал: тесная и вызвавшая острый приступ клаустрофобии теперь, когда я увидел серые глухие стены, окружавшие меня со всех сторон. Канистра .с водой была из белого пластика с красной крышкой, хозяйственная сумка – коричневой, как я и думал. Маленькая кучка из пяти пустых пакетиков – мой календарь – лежала в углу, а в другом – засыхавшие куски сыра моей счетной машинки. Больше в фургоне не было ничего, кроме меня и пыли. В конце концов полицейские открыли двери и помогли мне выйти, а затем составили описание и сфотографировали место моего заключения. Я стоял шагах в двух в стороне и с любопытством изучал обстановку. Фургон действительно оказался тем самым белым фургоном из Челтенхема, или его точной копией. Старый "Форд". Ни наклейки на лобовом стекле об уплате дорожного налога, ни номеров. Чехлом, закрывавшим машину, послужил огромный кусок непромокаемого брезента грязного, темносерого цвета – таким брезентом обычно накрывают кузов грузовиков. Фургон упаковали в него, как посылку, и обвязали веревками, пропущенными в петли по краям чехла. Фургон, полиция и я находились внутри строения площадью около сотни футов. Вдоль стен по всему периметру поднимались неровные груды пыльных тюков непонятного назначения, ряды серых коробок и предметов, похожих на мешки с песком. Отдельные кучи достигали потолка. Низкий и ровный потолок в стратегически важных точках поддерживали четыре массивных кирпичных столба. Фургон упирался в один из них, расположенный в центре, на маленьком свободном пятачке. – Что это за здание? – поинтересовался я у стоявшего рядом полицейского. – Вы хорошо себя чувствуете, сэр? – спросил он и слегка поежился. – Здесь чертовски холодно. – Да, – согласился я. – Где мы все-таки находимся? . – Когда-то это был один из запасных армейских складов, откуда продавали всякую всячину населению. Некоторое время назад он разорился, и никому не пришло в голову убрать отсюда весь мусор. – А... ну... а где он расположен? – У боковой железнодорожной ветки, но ее давно закрыли. – Хорошо, – виновато сказал я, – но в каком городе? – Что? – Он с удивлением воззрился на меня. – Конечно, в Ньюбери, сэр. Часы на улицах города показывали пять дня, когда полицейские доставили меня в участок. Мои собственные, внутренние часы шли поразительно точно, подумал я. Намного точнее, чем на яхте, где шум, качка и морская болезнь нарушили их ход. В кабинете одного из детективов мне предложили сесть. Именно с этим полицейским я разговаривал несколько дней назад. И он явно не терзался угрызениями совести из-за того, что решил тогда, будто я сгущаю краски. – Как вы нашли меня? – спросил я. Он постучал кончиком карандаша по зубам; усердный полицейский инспектор, производивший впечатление человека, который подозревает невиновных до тех пор, пока их не признают виновными. – В Скотленд-Ярд позвонили, – неохотно ответил он. – Мы бы хотели получить ваше заявление, сэр, если не возражаете. Я возразил. – Сначала чашку чая. Его взгляд скользнул по моему лицу и одежде. Я выглядел, наверное, паршиво. Он изобразил нечто, отдаленно напоминавшее улыбку, и отправил молодого констебля с поручением. Чай показался мне восхитительным, хотя, догадываюсь, что на самом деле напиток едва ли стоил доброго слова. Я медленно пил его и довольно коротко пересказывал инспектору, что произошло. – Итак, на этот раз вы совсем не видели их лиц? – Нет, – ответил я. – Жаль. – Как вы считаете, – неуверенно спросил я, – может кто-нибудь подвезти меня к мотелю, чтобы я забрал машину? – В этом нет необходимости, сэр, – сказал он. – Она стоит у вашего коттеджа. – Что? Инспектор кивнул. – С кучей ваших вещей. Чемодан. Бумажник. Ботинки. Ключи. Все в багажнике. Ваши помощники сообщили нам в понедельник, что вы снова исчезли. Мы послали патрульного полицейского к коттеджу. Он доложил, что ваша машина на месте, а вас нет. Мы сделали, как вы просили, сэр. Мы начали вас искать. А точнее, вас разыскивали по всей стране. Вчера нам позвонили из мотеля и сказали, что вы зарегистрировались у них в прошлую субботу, но номером не воспользовались. Кроме этого, не было ни одной зацепки. Совсем никаких следов. Честно говоря, мы думали, что вас снова увезли на яхте. Я допил чай и поблагодарил инспектора. – Не подбросите меня теперь домой? Инспектор решил, что моя просьба выполнима. Он вышел вместе со мной в вестибюль, чтобы договориться об этом. Крупный человек с встревоженным выражением лица ворвался в полицейский участок с улицы, широко распахнув дверь и торопливо прикинув направление, где он может получить максимальное удовлетворение. Мой партнер с самым напыщенным видом требовал дать ему информацию, и его низкий голосок эхом отдавался в стенах приемной. – Привет, Тревор, – сказал я. – Не стоит волноваться. Он остановился в некотором смятении и уставился на меня, словно я был навязчивым незнакомцем. Потом он узнал меня, оглядел с головы до ног, и лицо его окаменело от потрясения. – Ро! – Ему не сразу удалось справиться с голосом. – Ро, мальчик мой. Мой дорогой мальчик. Я только что узнал... Господи, Ро... Я вздохнул. – Успокойтесь, Тревор. Мне нужна только бритва. – Но вы такой худой. – Он смотрел на меня с ужасом. Я подумал, что, наверное, и в самом деле здорово похудел с тех пор, как он видел меня последний раз – однажды в туманном, далеком и благополучном прошлом. – Мистер Кинг не давал нам сегодня покоя весь день, – заметил инспектор с оттенком нетерпения. – Ро, дорогой мой, вы должны поехать со мной. Мы с женой позаботимся о вас. Господи, Ро... Я покачал головой. – Я в полном порядке, Тревор. Я признателен вам, но я хотел бы поехать домой. – Один? – с беспокойством спросил он. – Вдруг... я имею в виду... вы считаете, это безопасно? – О, да. – Я кивнул. – Тот, кто меня запер, выпустил меня. Полагаю, все кончено. – Что кончено? – Вся эта история, – сдержанно сказал я. Коттедж принял меня в свои целительные объятия. Я вымылся, побрился, и на меня глянуло из зеркала изможденное серое лицо. Неудивительно, что Тревор был в шоке. Хорошо еще, подумал я, что он не видел черных и желтых пятен бледневших синяков, которые покрывали меня с головы до пят. Я пожал плечами и рассудил, как и прежде: ничего ужасного, несколько дней свободы вмиг поправят мое здоровье. Я надел джинсы и вязаный свитер и спустился вниз, мечтая о хорошей порциивиски. И это была последняя спокойная минута за весь вечер. Телефон звонил непрерывно. К моему изумлению, в дверь постучали репортеры. Появилась телевизионная камера. Заметив мое глубочайшее удивление, они сказали, что я не читал газет. – Каких газет? Они извлекли и разложили газеты. Во вторник "Спортивная жизнь" опубликовала под заголовком "Где Рональд Бриттен?" статью о моем драматическом морском путешествии, будто бы передававшую суть моих рассказов друзьям. Меня не видели после скачек в Таустере. Друзья обеспокоены. В среду во всех ежедневных газетах появились заметки: "Наездник Гобелена снова пропал", – сообщалось в одном из почтенных обозрений; "Жокея-любителя убрали дважды?" – вопрошали издания, охочие до жареных фактов. В четверг, то есть сегодня, на многих первых страницах красовалась моя сиявшая физиономия: фотографию сделали минут через пять после выигрыша Золотого кубка. "Найдите Рональда Бриттена", – требовала одна газета, "Жизнь жокея в опасности", – мрачно вещала другая. Я просмотрел их все, глубоко потрясенный, и с иронией вспомнил, что искренне опасался, будто никому и в голову не придет меня искать. Зазвонил телефон. Я взял трубку и сказал "алло". – Ро? Это вы? – поинтересовался жизнерадостный голосок, который я не перепутал бы ни за что на свете. – Джосси! – Где вы были? – Пообедайте со мной завтра, и я расскажу. – Заезжайте за мной в восемь, – сказала она. – Что у вас за шум? – Я попал под пресс прессы, – объяснил я. – Журналисты. – Черт побери. – Она рассмеялась. – Вы хорошо себя чувствуете? – Да, замечательно. – В "Новостях" сообщили, что вас нашли. – Не верится. – Вы стали знаменитостью, друг мой. – Она явно издевалась. – Это вы подняли... шумиху? – спросил я. – Нет, не я. Мойра Лонгерман. Миссис Гобелен. Она пыталась связаться с вами в воскресенье, звонила в контору в понедельник, и ей пожаловались, что вы пропали и вас, наверное, снова похитили. Поэтому она позвонила редактору "Спортивной жизни", своему знакомому, и попросила помочь. – Решительная дама, – признательно сказал я. – Знаете, вчера она сняла Гобелена с соревнований. В "Спортивной жизни" напечатан по этому поводу сентиментальный пассаж. "Как я могу позволить скакать своей лошади, когда исчез Рональд", – и все в таком духе. Трогает до глубины души. – Готов поспорить, особенно это тронуло Бинни Томкинса. Она рассмеялась. – Я слышу, как волки уже щелкают зубами. Увидимся завтра. Не вздумайте испариться до восьми. Я положил трубку, но волкам пришлось подождать еще некоторое время, так как телефон немедленно зазвонил снова. Возбужденный щебет Мойры Лонгерман потек по проводу, словно электрический ток. – Слава Богу, вы свободны. Ну, не чудесно ли? С вами все в порядке? Сможете скакать на Гобелене в субботу? Пожалуйста, расскажите мне подробно о том ужасном месте, где вас нашли... и, Рональд, дорогой, не вздумайте слушать ни слова из того, что говорит Бинни Томкинс, будто бы вы не в состоянии выступать после пережитых испытаний. – Мойра, – сказал я, безуспешно пытаясь остановить словесный поток, – огромное вам спасибо. – Мой дорогой, – ответила она, – было поистине занятно поднять всех на ноги и заставить шевелиться. Естественно, я страшно беспокоилась, что с вами случилось какое-нибудь несчастье, и, понятно, необходимо было сделать хоть что-нибудь, иначе похитители могли бы держать вас неделями. Мне показалось, громкий шум – именно то, что нужно. Я подумала, если вся страна начнет вас искать, похититель, кем бы он ни был, вероятно, струсит и освободит вас, что в конце концов и произошло. Следовательно, я оказалась права, а глупые полицейские ошибались. – Какие глупые полицейские? – перебил я. – Заявившие мне, что я подвергаю вас опасности, добиваясь, чтобы "Спортивная жизнь" написала о вашем втором исчезновении. Подумать только! Полицейские утверждали, что похитители, запаниковав, способны убить свою жертву. Во всяком случае, они ошиблись, не так ли? – К счастью, – согласился я. – А теперь расскажите мне все, – сказала она. – Вас правда держали в фургоне? И как это выглядело? – Скучно, – сказал я. – Рональд, на самом деле. Неужели вам больше нечего сказать? – Я думал о вас целый день в среду и воображал, как вы разгневались, когда я не объявился в Аскоте. – Уже лучше. – Она рассмеялась переливчатым смехом. – У вас есть шанс загладить вину в субботу. Гобелен заявлен на скачки в Кемптоне, хотя там он, конечно, идет в самом большом весе. Вот почему нам хотелось, чтобы вместо Кемптона он скакал в Аскоте. Но теперь мы отправляемся в Кемптон. – Боюсь... – начал я, – что Бинни прав. На этот раз я действительно немного не в форме. Я бы с удовольствием провел скачку на Гобелене, но... пожалуй... в настоящий момент я не продержался бы двух раундов даже против котенка. На другом конце линии замолчали, правда, ненадолго. – Вы серьезно? – недоверчиво спросило Мойра. – Довольно неприятно сознаваться, но это так. Сомнения в ее тоне поубавилось. – Уверена, после хорошего ночного отдыха вы станете как новенький. И, наконец, у вас около двух дней, чтобы прийти в себя. Даже Бинни признает, что вы невероятно выносливы для любителя... поэтому, пожалуйста, Рональд, пожалуйста, согласитесь скакать в субботу. Гобелен рвется в бой, а соперники не такие сильные, какие ждут нас на скачках за Золотой кубок фирмы "Уитбред" через две недели, и я от всего сердца верю, что он непременно выиграет. Но я не хочу, чтобы Бинни посадил на него какого-то другого жокея, так как... Откровенно говоря, я хорошо вас знаю и потому доверяю только вам. Пожалуйста, соглашайтесь. Я была просто в восторге, когда узнала, что вас освободили и вы сможете скакать в субботу. Я потер глаза рукой. Я знал, что соглашаться нельзя. В высшей степени сомнительно, что у меня хватит сил пройти дистанцию хотя бы пешком, не говоря уж о том, чтобы управлять полутонным чистокровным скакуном в пылу состязания. Но если я откажусь, она сочтет это верхом неблагодарности после оживленной кампании за мое освобождение. И еще я подозревал: если Гобелен начнет скачку фаворитом с другим жокеем по выбору Бинни, он не выиграет. А кроме того, во мне пробудился, бросая вызов здравому смыслу, азарт наездника – знакомое коварное желание ощутить атмосферу скачек. Разум подсказывал мне, что я упаду от слабости у первого же препятствия, но непреодолимый соблазн участвовать в еще одном престижном стипль-чезе сезона побуждал не верить голосу рассудка. – Ну... – пробормотал я, все еще не приняв окончательного решения. – О, вы согласны, – восторженно вскричала она. – О, Рональд, я так счастлива. – Мне не следовало бы. – Если вы не выиграете, – беззаботно сказала она, – я не буду винить вас, обещаю. Я подумал, что сам буду винить себя, и заслуженно. На следующее утро я пришел в контору в девять, и Тревор засуетился вокруг меня, что было явно лишним. – Вам необходим отдых, Ро. Вы должны лежать в постели. – Мне необходимы люди, жизнь, и я должен что-то делать. Он сидел в кресле для клиентов в моем кабинете и выглядел встревоженным. Загар, приобретенный во время отпуска, шел ему, придавая еще больше внушительности. Серебристые волосы казались пышнее обычного, а солидное брюшко округлилось. – Хорошо отдыхали? – спросил я. – Что? О, да, великолепно. Великолепно. Пока не сломалась машина, конечно. И все то время, что мы наслаждались жизнью, вы... – он запнулся и тряхнул головой. – Боюсь, – с мрачной иронией заметил я, – что я ужасно запустил дела. – Ради Бога... – Я попытаюсь наверстать упущенное, – пообещал я. – Мне бы не хотелось, чтобы вы особенно усердствовали дня дватри, по-видимому, он говорил абсолютно серьезно, глаза полны тревоги и беспокойства. – Не будет ничего хорошего для нас обоих, если вы сломаетесь. Мои губы дрогнули. Вот это уже больше походило на истинного Тревора. – Я сделан из пластилина, – заверил я и, невзирая на его протесты, остался, где был, и в очередной раз попытался привести в порядок рабочий график и увязать все концы сорванных встреч. Мистер Уэллс накликал на свою голову еще худшие беды, заплатив чеком, который банк немедленно возвратил, так как денег на счете не имелось. И ему грозило судебное разбирательство. – Но вы ведь знали, что банк не оплатит чек, – возмутился я, когда он позвонил пожаловаться на неприятности. – Да... но я думал, вдруг заплатит. Его наивность повергала в ужас: тот же самый тупой оптимизм, который и явился первопричиной всех его несчастий. Он закрывал глаза на реальность и жил в мире иллюзий. Я знавал людей подобного склада, и ничто на свете не могло заставить их измениться. – Приходите в понедельник, во второй половине дня, – покорно сказал я. – Вдруг кто-нибудь снова вас похитит? – Не похитит, – успокоил я. – Два тридцать, в понедельник. Я просмотрел вместе с Дебби почту за неделю и выбрал самые неотложные письма. Они все оказались сложными и запутанными, и я приуныл. – Ответим на них в понедельник утром, – сказал я. Дебби принесла кофе и с самым добродетельным видом изрекла, что я нездоров и не могу работать. – Вы получили из налоговой инспекции разрешение на отсрочку для Эксвудских конюшен и Коли Янга? – спросил я. – Да. Бумаги пришли в среду. – А что там с аудиторским актом Денби Креста? – Мистер Кинг обещал заняться этим делом с утра. Я с силой провел рукой по лицу. Бесполезно обманывать себя. Я чувствовал себя безнадежно слабым, сколько бы ни отрицал это. Согласившись скакать на Гобелене, я поступил как эгоистичный глупец. Следовало проявить благоразумие, срочно позвонить Мойре Лонгерман и отказаться. Но я не грешил благоразумием, когда дело доходило до скачек. – Дебби, – попросил я, – будьте любезны, спуститесь в архив в подвале и принесите все старые досье на Конната Пависа, а также Глитберга и Онслоу. – На кого? Я написал имена на листочке. Она взглянула на них, кивнула и вышла. Позвонил Хворостина Элрой. Он заговорил с очень сильным оксфордским акцентом, и речь его лилась стремительным и бессвязным потоком. – Стоп, – перебил я. – Говори помедленнее. Я не разобрал ни слова. – Я сказал – страшно огорчен, что тебя засадили в тот фургон. – Ладно... спасибо. – Мой старик не мог этого сделать, пойми, – в его голосе звенела тревога и скорее надежда найти доказательства своей правоты, чем убежденность. – А ты как считаешь? – Знаю, он угрожал... Послушай, да, он ругался тогда весь вечер, и я знаю, что у него есть фургон, и все такое... А сейчас машины нет на месте – ремонтирует где-то коробку передач или что-то в этом роде... Конечно, он тогда был вне себя от ярости и твердил, что тебя надо посадить под замок, но не думаю, что он способен сделать такое. – Ты его спрашивал? – полюбопытствовал я. – Ага. – Он замялся. – Понимаешь... мы чертовски крупно повздорили, он и я. – Он опять умолк. – Он всегда колотил нас, когда мы были детьми. Ремнем, ботинком, чем придется. – Молчание. – Я спросил его о тебе... Он дал мне по морде. – М-м, – сказал я. – Что ты решил насчет тех денег? – А, ведь из-за них-то мы и повздорили, понимаешь. Я подумал, что ты прав. Мне вовсе не хочется иметь неприятности с законом. Ну, папаша рассвирепел и заявил, будто я никогда не ценил всего того, что он делал для меня. Он говорит, если я укажу эти деньги в декларации и заплачу налог, он сам попадет в беду, понимаешь. Похоже, он окончательно свихнулся и готов на что угодно. Я немного поразмыслил. – Какого цвета его фургон? – Вроде бы белый. Старенький "Форд". – Гм. Когда вы решили пообедать в том пабе? – Отец поехал туда прямо со скачек, будто бы выпить, а после позвонил и сказал, что можно заказать обед на всех и мы хорошенько отпразднуем мою победу. – Он имел возможность, – спросил я, – раздобыть шестьдесят упаковок плавленого сыра? – О чем это ты? Я вздохнул. – Они были со мной в фургоне. – Ну, откуда мне знать? Я с ним больше не живу. Хотя трудно представить, чтобы он ходил по магазинам. Это, видишь ли, женская работа. – Понятно. Если ты согласен заявить обо всех деньгах, существуют кое-какие статьи расходов, по которым можно списать часть прибыли. – Проклятые налоги, – сказал он. – Обдирают до нитки. Я больше не намерен надрываться до седьмого пота, чтобы подзаработать на всяких операциях. Нестоящее это дело. Он договорился о встрече на будущей неделе и с грохотом швырнул трубку. Я сидел, уставившись в пространство, и размышлял о Хворостине Элрое и его неистовом папаше. Высокие налоги всегда были обоюдоострым оружием, ибо страна теряет все больше и больше средств с каждым поворотом ключа, закручивающим гайки. Сверхурочная работа и предпринимательская деятельность не стоили затраченных усилий. Зато эмиграция себя оправдывала. Чем выше поднимались налоговые ставки, тем меньше оставалось того, что облагается налогом. Совершенное безумие. Если бы я был министром финансов, я бы превратил Британию в налоговый рай и приветствовал возвращение всех богатых людей, кто забрал свои деньги и уехал за границу. Пятидесятипроцентный налог с миллионов принес бы стране большую выгоду, чем девяносто восемь процентов с нуля. Ныне же я был вынужден давать советы и рекомендации, руководствуясь тем, что сам лично считал негодной экономической политикой, и поощрять законы, которые считал неразумными. И ничего удивительного, если гнев Элроев, по сути направленный против системы в целом, обратился против бухгалтера, который заставил их посмотреть в лицо гнусной действительности. Однако я искренне сомневался, что даже Элрой-старший перешел бы от словесных оскорблений к физическим. От слов к делу путь неблизкий. Вошла Дебби с полными руками папок и смятением на лице. – Там одна леди рвется к вам. Ей не назначена встреча, и мистер Кинг прямо сказал, чтобы вас сегодня не беспокоили, но она не уходит. Ой! Упомянутая леди прошествовала в кабинет вслед за Дебби. Высокая, сухощавая, уверенная в себе и немолодая. Я встал, улыбаясь, и пожал руку Хилари Маргарет Пинлок. – Все в порядке, Дебби, – сказал я. – О, прекрасно. – Она пожала плечами, положила папки на стол и удалилась. – Как поживаешь? – начал я. – Садись. Маргарет Пинлок села в кресло для посетителей и скрестила худые ноги. – Ты выглядишь полумертвым, – изрекла она. – Полупустая бутылка одновременно и наполовину полная. – Ты оптимист? – Как правило, – подтвердил я. Она была одета в коричневатосерое твидовое пальто в мелкую крапинку, которое мало оживлял пасмурный апрельский день. За стеклами очков ее блестящие глаза казались маленькими; розовая помада кораллового оттенка смягчала рот. – Я приехала кое-что рассказать тебе, – объяснила она. – Довольно много всего, между прочим. – Хорошего или плохого? – Факты. – Ты не беременна? Она явно позабавилась. – Я пока не знаю. – Шерри? – Да, с удовольствием. Я встал и достал из шкафа с бумагами бутылку и два бокала. Налил. Подал ей щедрую порцию "Харвея". – Я вернулась домой вчера, – сказала она. – Я прочитала о том, что тебя опять похитили на обратном пути. В самолете были газеты. Потом я услышала в "Новостях", что тебя нашли живым и здоровым. Я рассудила, что лучше приеду и повидаю тебя вместо того, чтобы передавать информацию полиции. – Какую информацию? спросил я. – И я думал, ты вернулась в прошлую субботу. Она степенно пригубила шерри. – Да, должна была. Тем не менее задержалась. Из-за тебя. Это стоило мне состояния. – Она посмотрела на меня поверх бокала. – Я расстроилась, прочитав, что в конце концов тебя снова схватили. Я видела... ты боялся этого. – М-м, – промычал я горестно. – Я разузнала о том судне для тебя, – сказала она. Я едва не расплескал шерри. Она улыбнулась. – Точнее, о том человеке. О человеке в шлюпке, который преследовал тебя. – Как? – После твоего отъезда я наняла машину и заглянула во все места на Минорке, где, по слухам, швартовались яхты. Ближайшая к Кала СантаГалдана пристань называется Сьюдадела, и я решила, что яхта скорее всего направилась именно туда, когда они потеряли твой след. Но к тому моменту, когда я начала поиски, судна там уже не было. – Она сделала глоток шерри. – Я расспросила англичан с одной из яхт в гавани. Они сказали, что накануне вечером приходило шестидесятифутовое судно с английской командой на борту, которая поговаривала о попутном ветре и о рейсе в Пальму. Я попросила описать капитана, и мне ответили, что на том корабле настоящего капитана будто бы не было, а только высокий молодой человек, ужасно злой с виду. – Хилари замолчала и собралась с мыслями, а после продолжила свое повествование: Понимаешь, все яхты в Сьюдаделе швартуются под прямым углом к пристани, кормой вперед. Так что они располагаются бок о бок, очень близко друг к другу, и с кормы можно сразу сойти на берег. – Да, – сказал я. – Понимаю. – Поэтому я просто прогулялась вдоль всего ряда, задавая вопросы. Там оказались испанцы, немцы, французы, шведы... все национальности. Англичане заметили другую английскую команду только потому, что те были англичанами, если ты понимаешь, что я имею в виду. – Да, – подтвердил я. – К тому же в тот вечер это была самая большая яхта в гавани. – Она сделала паузу. – Так что в субботу я не полетела домой, а поехала в Пальму. – Это большой порт, – заметил я. Она кивнула. – Мне понадобилось три дня. Но я узнала имя того человека и довольно много о нем самом. – Пообедаешь со мной? – предложил я.Глава 13
Мы пешком дошли до "Ла Ривьеры" в конце Хай-стрит и заказали мусаку. Ресторанчик был, как всегда, переполнен, и Хилари перегнулась через стол, чтобы ее никто не услышал, кроме меня. Ее простое волевое лицо выражало интерес и решительность: и тому и другому она нашла достойное применение, когда проводила свое расследование ради меня. Она осталась верна себе, сосредоточившись на решении проблемы, и не заботилась о том, чтобы произвести впечатление как женщина. Директриса, подумал я, не любовница. – Его зовут, – сказала она, – Аластер Ярдли. Таких молодых людей, как он, целая армия. Они скитаются по Средиземному морю и приглядывают за яхтами, пока владельцы благополучно сидят по домам в Англии, Италии, Франции и так далее. Молодые люди живут на берегу моря и нежатся на солнце. Они ведут весьма привольную жизнь. Их никто и ничто не связывает, и они берутся за любую работу, что с выгодой для себя используют судовладельцы. – Звучит заманчиво. – Праздный образ жизни, – дала она краткую характеристику. – Я бы не отказался бросить все прямо сейчас, – сказал я. – Ты сделан из более твердого материала. Из пластилина, вспомнил я. – Рассказывай дальше об Аластере Ярдли, – попросил я. – В течение двух дней я безуспешно наводила справки. Мое описание его внешности подошло бы, наверное, доброй половине населения. Я, конечно, видела корабль, но сомневалась, что узнала бы его вновь, поскольку я не специалист в этой области. В Пальме два причала, у обоих полным-полно яхт. Некоторые пришвартованы кормой вперед, как в Сьюдаделе, но еще дюжины стоят на якоре вдали от причалов. Я наняла лодочника, чтобы он прокатил меня по всей гавани на моторной лодке, но безрезультатно. Он наверняка решил, будто я не в себе. Я действительно была очень подавлена и готова признать поражение, но тут он – лодочник, я имею в виду – сказал, что есть еще одна гавань, поскромнее. Плыть туда меньше суток, и почему бы не поискать там. Итак, в среду я взяла такси до порта Андраитекис. Она прервала рассказ, чтобы попробовать мусаку: блюдо только что подали и пахло оно восхитительно. – Ешь, – велела она, энергично работая вилкой и указав на мою почти не тронутую тарелку. – Да, – сказал я. После памятного обеда с Джосси это была первая горячая пища, к которой я прикоснулся, и мне полагалось бы с жадностью наброситься на нее. Однако сырная диета сыграла со мной скверную шутку: у меня пропал аппетит. Как выяснилось, я вообще не мог есть нормально. Накануне вечером, когда журналисты наконец ушли, я так и не сумел поужинать, как и позавтракать сегодня утром. – Расскажи об Андраитекисе, – попросил я. – Потерпи минутку, – сказала она. – Я не дам остыть этому отменному блюду. – Она ела с удовольствием и не одобрила мои безуспешные потуги последовать ее примеру. Мне пришлось дожидаться очередного выпуска новостей, пока она не проглотила последний кусочек и не положила вилку. – Это было превосходно, – оценила она. – Прекрасное угощение. – Андраитекис, – напомнил я. Она негромко рассмеялась. – Ну, хорошо. Андраитекис. Маленький порт по меркам Пальмы, но больше Сьюдаделы. Скромные гавани и причалы являются частью старых районов на островах. Старинные здания... Там нет роскошных гостиниц, так как нет пляжей. Большая глубина, скалистые рифы и все такое. Я узнала так много нового об островах. Этого бы не случилось, если бы я спокойно дожила свою неделю в Кала Санта-Галдане и вернулась домой в прошлую субботу. У них богатейшая и бурная история сражений, осад и вторжений. Ужасная, кровавая история. Сейчас можно относиться с иронией к тому, каким путем они превратились в рай для туристов, но шумная современная цивилизация все-таки лучше жестокого прошлого. – Драгоценная Хилари, – сказал я, – заканчивай лекцию и переходи к делу. – Это была самая большая яхта в Андраитекисе, – сказала она. – Я узнала ее почти сразу, а потом я увидела того самого молодого человека на пристани, неподалеку от того места, где я расплачивалась с таксистом. Он вышел из магазина и двинулся по набережной. Он нес тяжелую коробку с продуктами. Коробку он швырнул на краю пристани рядом с черной резиновой лодкой, на которой подплывал к берегу в Кала Санта-Галдане. Потом он возвратился и направился вверх по улице, что ведет в сторону от причала. Я не преследовала его по пятам, а просто наблюдала. Буквально через несколько шагов он зашел в какой-то дом на той улице и вскоре вышел, опять со свертком в руках, упакованным в целлофан. Он пустился в обратный путь к шлюпке, погрузил в нее коробку и сверток, сел сам, запустил мотор и помчался к яхте. Подошел официант забрать наши тарелки и предложить кофе и десерт. – Сыр, – выбрала Хилари. – Только кофе, – заказал я. – Пожалуйста, продолжай. – Итак... Я зашла в магазинчик, откуда он появился в первый раз, и спросила о нем, но там говорили только на испанском, а я испанского не знаю. Тогда я прошлась по улице до дверей, куда он на моих глазах заходил. И вот тут-то мне крупно повезло. Она прервала рассказ, чтобы отрезать себе сыра из предложенного на дощечке ассорти. Интересно, сколько пройдет времени прежде, чем мне снова захочется отведать этот деликатес. – В том доме оказалась прачечная, – сказала она. – Просторная и ослепительно белая. Она принадлежит английской супружеской паре, которая поначалу приехала на Майорку в отпуск и влюбилась в это место. Очень милая чета. Дружелюбные, счастливые, трудолюбивые и готовые охотно помочь. Они сказали, что знакомы с молодым человеком достаточно хорошо, так как он всегда приносит им белье в стирку, когда находится в Андраитекисе. Они все время принимают белье у моряков. Обычно они стирают и гладят мешок грязной одежды за полдня. Она съела бисквит и кусочек сыра. Я ждал. – Аластер Ярдли, – повторила она. – Хозяева прачечной уверяли, что он хороший моряк. Лучше большинства такого сорта. Он часто перегоняет яхты с одного места на другое по желанию владельца. Он умеет управлять большими парусниками и благодаря этому хорошо известен. Он приплывает в Андраитекис четыре-пять раз в году, но три года назад имел там квартиру, которую использовал как базу. Хозяева прачечной признались, что на самом деле знают о нем не очень много, кроме того, что отец его работал на судоверфи. Однажды Ярдли говорил им, что научился водить корабли и ходить одновременно и начинал наемным палубным матросом на ходовых испытаниях океанских гоночных яхт. Больше он почти ничего не рассказывает ни о себе, ни о том, на кого работает в настоящее время, а хозяева прачечной не выясняли. Они не любопытные люди, просто общительные. – Ты замечательная женщина, – сказал я. – Гм. Я сделала несколько фотографий парусника и проявила их в круглосуточном ателье. Она открыла сумочку и вытащила желтый пакет, в котором, помимо отпускных снимков, находились три отчетливые цветные фотографии моей первой тюрьмы. В трех ракурсах, пойманных, когда парусник круто разворачивался во время прилива. – Можешь взять их, если хочешь, – сказала она. – Я бы расцеловал тебя. Ее лицо просияло от удовольствия. – Если ты покопаешься в пачке, то найдешь весьма плохую фотографию Аластера Ярдли. Мне не удалось как следует навести на резкость. Я немного торопилась – он шел навстречу со своим бельем, и мне не хотелось, чтобы он заподозрил, будто я фотографирую лично его. Понимаешь, мне пришлось сделать вид, что я снимаю общий вид порта, поэтому, боюсь, вышло не очень хорошо. Хилари щелкнула его по пояс и, как она и сказала, слегка не в фокусе. Но его наверняка узнал бы каждый, кто с ним встречался. Ярдли смотрел вперед, не в камеру, и нес под мышкой белый сверток. Даже на расплывчатой картинке неуступчивое выражение придавало чертам лица силу и твердость; он производил впечатление человека напористого и решительного. Наверное, Ярдли мог бы мне понравиться, если бы мы встретились при других обстоятельствах. – Ты отнесешь карточки в полицию? – поинтересовалась Хилари. – Не знаю. – Я задумался. – Ты можешь одолжить мне негативы, чтобы напечатать побольше фотографий? – Выбери, какие тебе нужны, и возьми их, – сказала она. Я так и поступил, и мы еще посидели за чашечкой кофе. – Надеюсь, – промолвила она, – что ты один или два раза вспоминал о... том времени, которое мы провели вместе. – Да. Она взглянула на меня с улыбкой в глазах, спрятанных за стеклами очков. – Ты сожалеешь об этом? – Нет, конечно. А ты? Она покачала головой. – Возможно, еще рано судить. Но мне кажется, это изменит всю мою жизнь. – Каким образом? – спросил я. – У меня такое ощущение, словно ты высвободил во мне огромный запас интеллектуальной энергии. Меня подавляло осознание невежества и даже неполноценности. И оно ушло. Я чувствую себя ракетой, заправленной горючим и готовой к запуску. – Куда? – спросил я. – Выше поста директрисы? – Ничего определенного, что имело бы материальное выражение. Но моя школа сделается лучше, а кроме того, существуют такие вещи, как власть, влияние и признание в политических кругах. – Мисс Пинлок станет великой силой в стране. – Ну, это мы еще посмотрим, – сказала она. Я мысленно вернулся к тому времени, когда мне было восемнадцать лет и я впервые переспал с девушкой. Большим облегчением было узнать наконец, о чем же так много говорят все вокруг, но я не припоминал, чтобы почувствовал какой-то особенный прилив энергии. Возможно, опыт пришел ко мне слишком легко и слишком рано. А, вернее, я никогда и не обладал могучим потенциалом Пинлок. Я оплатил счет, и мы вышли на улицу. Стояла прохладная апрельская погода, как и всю последнюю неделю, и Хилари зябко поежилась в своем пальто. – В том и состоит беда теплых, уютных гнездышек... жизнь не щадит вас, когда вы их покидаете. – В аллегорическом смысле? – Разумеется. Мы двинулись обратно к конторе по Хай-стрит, вдоль вереницы магазинов. У дверей люди сновали туда и сюда, словно пчелы у отверстия улья. Привычная картина уличной жизни после трех последних недель казалась легкомысленной и нереальной. Мы поравнялись с банком: так получилось, но ни я лично не хранил там свои деньги, ни наша фирма не пользовалась услугами этого банка, но он занимался делами многих наших клиентов. – Ты не могла бы подождать секунду? – спросил я. – На этой неделе мне пришла в голову парочка идей... просто хочу кое-что проверить. Хилари улыбнулась, с готовностью кивнула и без лишних слов осталась ждать, когда я отправился с кратким визитом в банк. – Как ты? – спросил я, снова присоединившись к ней. – Прекрасно, – ответила она. – Где тебя держали в том фургоне? – На складе. – Я сверился с часами. – Хочешь посмотреть? Я бы взглянул на него еще разок. – Хорошо. – Моя машина стоит за конторой. Мы пошли дальше, мимо маленького симпатичного магазина одежды. Я бесцельно скользнул взглядом по витрине, сделал еще два шага и остановился. – Хилари... – Да? – Я хочу сделать тебе подарок. – Не будь смешным, – сказала она. Она громко возражала по пути в магазин и умолкла, лишь взглянув на то, что я предлагал ей носить: вещь, которую я заметил на витрине, длинное вызывающее алое манто. – Примерь, – попросил я. Качая головой, она сняла унылое твидовое пальто и позволила продавщице набросить себе на плечи яркое просторное одеяние. Она стояла неподвижно, пока девушка застегивала пуговицы и поправляла элегантный воротник. Посмотрела на себя в зеркало. Гадкий утенок превратился в лебедя, подумал я. Простоватая женщина преобразилась. Она выглядела величественно и роскошно, тонкая красная шерсть ниспадала эффектными складками на ее высокой фигуре. – Ракеты, – сказал я, – приводят в движение пламя. – Ты не можешь купить мне это. – Почему нет? Я выписал девушке чек, и Хилари, наверное, впервые в жизни лишилась дара речи. – Не снимай его, – сказал я. – Тебе необыкновенно идет. Продавщица упаковала старое пальто в пакет, и мы продолжили наш путь в контору. Люди оборачивались вслед мисс Пинлок, раньше они этого никогда не делали. – Это требует мужества, – заметила она, поднимая подбородок. – Как все первые полеты. Она тотчас подумала о ночи в Кала Санта-Галдане: я увидел это по выражению ее глаз. Она улыбнулась про себя и расправила плечи.***
Снаружи склад казался маленьким и ветхим, краска отслаивалась, словно белая короста, под которой проступали неровные серые шрамы. Дощечка, привинченная к стене, предлагала внаем 10.500 квадратных футов. Но надпись, поблекшая от времени, наводила на мысль, что желающие арендовать помещение не выстраивались в очередь. Здание стояло на отшибе, в конце боковой дороги, которая теперь никуда не вела – после закрытия железнодорожной ветки и дальнейшей массовой реорганизации транспортной сети, строительства новых автомагистралей и дорожных развязок. В большой двери на роликах имелась маленькая дверца, и обе открыты. Точнее, замки были, по-видимому, когда-то сорваны, и это произошло давно. Расщепленное дерево вокруг сломанных запоров успело посереть под воздействием атмосферы. Я распахнул перед Хилари маленькую дверь, и мы вошли внутрь. Дверь с шумом захлопнулась за нами; темнота иногда ослепляет не хуже яркого света. Я отворил дверь и подпер ее камнем, но и тогда глубокие тени по углам не рассеялись. Понятно, почему хулиганы ограничились только взломом дверей. Толстенный слой пыли покрывал все, что находилось внутри; при малейшем прикосновении в воздух поднималось удушливое облако. Звуки мгновенно заглушались; создавалось впечатление, будто высокие, заплесневелые груды хлама помещали любые отголоски на расстоянии менее ярда. Очутившись на маленьком пятачке посередине вклада, я прокричал: "Эгей!", и ощущение было таким, словно крик застрял у меня в горле. – Здесь холодно, – заметила Хилари. – Холоднее, чем снаружи. – Наверное, что-то случилось с вентиляционными шахтами, – сказал я. – Сквозняк затягивает в помещение пыль и снижает температуру. Наши голоса не получали никакого резонанса. Мы прошли немного вперед, к тому месту, где стоял белый фургон; рядом с ним огромной темной массой расстилался брезентовый чехол. Наши глаза постепенно привыкли к полумраку, и мы заглянули в машину. Полиция забрала канистру с водой и сумку с сыром, и фургон был пуст. Тесный кузов. Грязный и неуютный. – Ты провел в нем почти неделю! – недоверчиво воскликнула Хилари. – Пять ночей и четыре с половиной дня, – уточнил я. – Не будем преувеличивать. – Не будем, – сухо откликнулась она. : Мы простояли минуты две, разглядывая фургон, и безжизненность и холод этого помещения начали действовать на нас угнетающе. Я слегка вздрогнул и пошел прочь, к выходу, на свежий воздух. Хилари последовала за мной и отшвырнула носком камень, послуживший дверным упором. Облупившаяся дверь со стуком захлопнулась. – Ты хорошо спал прошлой ночью? – грустно спросила она. – Нет. – Кошмары? Я посмотрел на серое, пасмурное небо и с наслаждением вдохнул полной грудью. – Так... сны, – сказал я. Она сглотнула. – Почему тебе захотелось, вернуться сюда? – Узнать имя агента по продаже недвижимости, у которого числится в списках этот склад. Оно написано на доске на стене. Я мало что замечал вокруг, когда полиция увезла меня вчера отсюда. Она издала короткий резкий смешок, разряжая накопившееся напряжение. – Весьма разумно! – Тот, кто спрятал здесь фургон, знал о существовании этого места, – пояснил я. – Я не знал, а я живу в Ньюбери уже шесть лет. – Оставь это дело полиции, – серьезно посоветовала она. – В конце концов, они же нашли тебя. Я покачал головой. – Кто-то позвонил в Скотленд-Ярд и сообщил, где я. – Оставь это им, – настойчиво повторила она. – Тебя все это больше не касается. – Не знаю. Как ни банально это прозвучит, но где-то поблизости дрейфует большущий айсберг, и белый фургон – всего лишь его вершина. Мы сели в мой автомобиль, и я отвез Хилари на стоянку, где она оставила свою машину. Пинлок задержалась около нее, величественная в новом алом манго, и поискала в сумочке ручку и записную книжку. – Вот, – сказала она, набросав несколько строк, – мой адрес и номер телефона. Приходи в любое время. Возможно, тебе понадобится... – она помолчала мгновение, – безопасное убежище. – Могу я обратиться за советом? – спросил я. – За чем угодно. Я улыбнулся. – Нет, – сказала она. – Не за этим. Я хочу сохранить воспоминания, а не превращать это в привычку. – Сними очки, – попросил я. – Чтобы лучше видеть тебя? – Она усмехнулась, но выполнила мое пожелание и сняла их. – Почему ты не носишь контактные линзы? – спросил я. – Без очков у тебя изумительные глаза.
***
На обратном пути в контору я остановился купить продуктов, рассудив, что никогда не начну есть по-человечески, если не запасусь любимыми лакомствами. Еще я отдал в срочную печать негативы Хилари, так что часы показывали почти пять, когда я переступил порог конторы. Дебби и Питер уже совершили традиционный пятничный побег. Каждую пятницу наши помощники придумывали убедительные предлоги, чтобы уйти пораньше; зубные врачи и бухгалтерские курсы являлись типичными из них. За несколько лет оба достигли непревзойденных высот изобретательности, что было бы весьма кстати, если бы они применяли ее на работе. По опыту я знал: если заставить обоих задержаться до пяти, после четверти пятого от них все равно не добьешься никакого толка. Бесс, заразившись от них той же болезнью, уже накрыла чехлом пишущую машинку и старательно накладывала новый слой косметики поверх старого. Бесс, восемнадцатилетняя обладательница соблазнительных округлостей, считала работу досадной помехой своим сексуальным упражнениям. Она одарила меня ослепительной улыбкой, провела языком по губам, пламеневшим свежей помадой, и вызывающей походкой заспешила навстречу развлечениям, которые составляли смысл ее жизни по выходным. В кабинете Кинга раздавались голоса: громкий баритон Тревора, подававшего короткие реплики, и тихий говорок клиента, изъяснявшегося весьма пространно. Я прибрал у себя на столе и, захватив досье Глитберга, Онслоу и Пависа, пошел к машине. Когда я пересекал приемную, дверь в кабинет моего партнера неожиданно распахнулась, открыв взору Тревора и его клиента: они тепло пожимали руки. Посетителем оказался стряпчий Денби Крест, упитанный коротышка с жесткими усами и постоянно перекошенным от раздражения ртом. Даже тогда, когда он улыбался вам в лицо, он производил впечатление человека, раздосадованного общим положением вещей. Многие из его собственных клиентов принимали его недовольную гримасу за выражение сочувствия к их бедам, что было ошибкой. – Я в долгу не останусь, Тревор, – говорил он. – Я бесконечно благодарен. Внезапно Тревор заметил, что я стою в приемной, и тупо уставился на меня. – Я думал, вы уже ушли, Ро, – сказал он. – Вернулся взять кое-какие документы, – ответил я, взглянув на папки у себя в руках. – Добрый день, Денби. – Добрый день, Рональд. Он коротко кивнул мне и торопливо выскочил из конторы: весьма поспешный уход, даже по его меркам. Я полюбовался его стремительно исчезавшей спиной и обратился к Тревору: – Вы подписали его аудиторский акт? Он сказал, что подождет вашего возвращения. – Да, подписал, – сказал Тревор. Он тоже не горел желанием тратить время на досужие разговоры; потеряв ко мне интерес, он обратил его на свой стол. – Что я делал не правильно? – спросил я. – У меня все время получалась недостача в его кассе в пятьдесят тысяч фунтов. – Не туда поставили десятичную запятую, – коротко прокомментировал он. – Покажите мне, – сказал я. – Не сейчас, Ро. Пора идти домой. Я положил папки на стол Бесс и вошел в кабинет Тревора. Эта комната была больше моей и выглядела намного опрятнее без рядов картонных коробок вдоль стены. Здесь помещались три кресла для посетителей, на стенах висело несколько гравюр Стаббса, на столе стояла ваза с букетом нарциссов. – Тревор... Он сосредоточенно складывал в стопку бумаги, в которых я признал документы Денби Креста, и не поднял головы. Я стоял посреди кабинета и ждал. В конце концов ему пришлось сдаться и заметить мое ' присутствие. Его лицо выражало вежливое внимание, спокойствие и невозмутимость, и если минуту назад его омрачала тень тревоги, то теперь она бесследно исчезла. – Тревор, – сказал я, – пожалуйста, покажите мне, где именно я ошибся. – Бросьте, Ро, – мягко сказал он. – Он отличный парень. – Если вы подписали акт при том, что у него действительно имеется недостача в пятьдесят тысяч фунтов, тогда меня это тоже касается. – Вы смертельно устали, Ро, и выглядите больным. Сейчас не время для деловых разговоров. – Он обошел вокруг стола и заботливо взял меня под руку. – Дорогой мой мальчик, вы знаете, как меня потрясла и расстроила история, которая случилась с вами недавно. Я искренне хочу, чтобы вы перестали волноваться по пустякам и полностью поправились. Для него это была длинная речь, и неожиданная. Почувствовав, что я растерялся, он добавил: – Документы Денби в полном порядке. Если угодно, в понедельник мы посмотрим его бумаги вместе. Я отступил отчасти потому, что попросту не желал смириться с мыслью, что моя догадка верна и Тревор подписал аудиторский акт, отлично понимая, что цифры подделаны. На своем абаке из сыра я пересчитывал их много раз, и ответ неизменно получался один и тот же, каким бы методом я ни пользовался. Тревор по-отечески проводил меня до двери кабинета и наблюдал за мной, пока я брал кипу папок со стола Бесс. – Что это? – полюбопытствовал он. – Вы действительно не должны работать в выходные. – Это не работа. Архивные досье. Я подумал, что хорошо бы освежить в памяти кое-какие факты. Он подошел и просмотрел надписи на бирках, по очереди перекладывая досье. – Но почему именно эти, Бога ради? – изумился он и нахмурился, наткнувшись на дело Конната Пависа. – Не знаю... – Я вздохнул. – Просто в голову пришло, что они, возможно, как-то связаны с моим похищением. Он посмотрел на меня с сочувствием. – Ро, дорогой, почему бы вам не предоставить полиции заниматься расследованием? – А я им и не мешаю. – Я набрал полные руки папок и улыбнулся.Впрочем, не думаю, что мое дело числится у них в ряду самых неотложных. Меня не обокрали, не требовали выкупа, не держали заложником. Само по себе незаконное лишение свободы, вероятно, стоит в их табели о рангах ниже, чем парковка на двойной желтой линии. – Но, – промолвил он с сомнением, – вы что же, считаете, полицейские никогда не выяснят, кто вас похитил и почему? – Полагаю, результат зависит от того, где они будут искать. – Я передернул плечами и зашагал к двери, но остановился на полпути и обернулся. Он застыл около стола Бесс, явно встревоженный. – Тревор, – сказал я, – мне безразлично, сумеет полиция разгадать загадку или нет. Меня не сжигает безумная жажда мщения. Я сыт по горло шумихой вокруг судебного процесса, где я выступал главным свидетелем обвинения. И меня тем более не прельщает перспектива стать объектом всеобщего внимания в качестве жертвы. Но для собственного душевного спокойствия я бы хотел знать. Если я докопаюсь до сути, мне совершенно необязательно использовать добытую информацию. Полиции придется. В этом вся разница. Кто знает, возможно, было бы лучше, если бы именно я, а не полиция, довел расследование до конца. Он покачал головой, взволнованный и полный сомнений. – До понедельника, – сказал я.
Последние комментарии
23 часов 17 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 5 часов назад
1 день 7 часов назад
1 день 13 часов назад
1 день 13 часов назад