Молочные реки [Ирина Васильевна Василькова] (fb2) читать постранично

Ирина Василькова МОЛОЧНЫЕ РЕКИ

Художник Григорий Иванов

Не поддающееся систематическому описанию. Растворённое в текучей влаге жизни. Сцепление молекул, на которые распадается кровь, каплющая с ножа счастливого рыбака после разделки добытой тушки. Никакой красной струйки — но следы присутствуют в русле до самого устья. И даже потом, в океане.

Она вернулась домой — не девочка, комок счастья. Нет, всё-таки не комок — тот центростремительно свёрнут, стягивая силовые линии внутрь, копя энергию. У нее же наоборот — брызгало как бутон, фонтан, фейерверк. Тот случай, когда даже лица почти не разглядишь за волной света. Она вернулась с летней южной практики. Действительность раздразнила новыми звуками, запахами, оттенками, перемешала и слепила заново.

Никакого томления в ответ на первые ухаживания. Его звали Аврора, что забавляло, но чем не имя для корейца из знаменитого колхоза «Политотдел». Ей нравились его жёсткие черные волосы и кошачья грация, но нравились бестелесно, не более, чем сизый налёт на сливах или ветвящийся узор виноградных лоз — добавочный фрагмент восхитительной мозаики, ничем не лучше других. Её интерес можно было назвать скорее этнографическим — корейские рассказы о глубинном устройстве родовой жизни отзывались такой же тайной востока, как мраморные останки бахчисарайской беседки. Бродя в темноте лесными тропками, но и не удаляясь особо от отсветов лагерного костра, они даже не поцеловались ни разу, зато увлечённо пытались установить контакт — контакт цивилизаций. Ведь почти самурай, хоть и с того же курса. Но всё-таки общего оказалось больше, чем думалось поначалу — ведь все люди становятся похожими среди лесов и гор.

Жадно впитать новое, поверить обещаниям будущего — жизнь кажется бесконечной. А всё география, горный ландшафт. Обычная линия горизонта — сто восемьдесят градусов. В самом начале практики грузовик, который их вёз, остановился на перевале — горизонт выгнулся, в нём были все двести семьдесят. Люди замерли на вершине пика, хотя никакого пика и не было — так себе, некрутые склоны, но свод голубого матового стекла был почти готов сомкнуться в сферу. Рифма к детской игрушке — миру в стеклянном шаре, который только встряхни, и над островерхими домиками закружится снегопад. Но там ты наблюдатель, а здесь находишься в центре сферы, в центре мира — и вот он, ядовитый коготок, ответственный за дальнейшие зигзаги личного сюжета. Испытав такое, легкомысленно веришь, что можешь всё, и ничто тебе не грозит. Другой стороной этой странной прививки, инициирующего укуса, является дарованная далеко не всем уверенность в собственных силах, тихое упорство в духе, может быть, даже Робинзона Крузо. Полевая практика только укрепляла это чувство, и девочка радовалась, что научилась ставить палатку, окапывая канавкой на случай ливня, разжигать костёр и готовить на нём приблизительную еду. Нравилось не только разбираться в картах, определять по звёздам стороны света, но и ловить нюансы речи собеседника, разворачивая разговор в нужную сторону или оттесняя от некомфортных тем, для чего самурай Аврора оказался вполне подходящим тренажёром. Весь фон бытия казался растрёпанным, задыхающимся и живым.

А вот дома всё выглядело по-другому. Родители радовались, конечно, ее возвращению, но были озабочены сугубой прозой. Квартира, куда они въехали полгода назад, так пропиталась флюидами чьей-то жизни, что требовала существенного ремонта — иначе не избавиться от чужих теней. Поэтому семейного отпуска в этом году не получалось — денег не хватало. Об этом смущённо сообщил ей отец, и вообще в доме воздух словно остановился. Интерьер был вроде как подсушен слегка — вместивший всё необходимое и доведённый матерью до стерильной чистоты, он относился к нынешнему девочкиному состоянию, как чертёж к живому существу. Коллективное тело семьи дышало молчаливым унынием, и только младший брат активно досадовал на пропавшее лето.

Странно, если бы она вдруг не придумала, мало того, не убедила всех. Бюджетный отдых — это то, что нужно. Ещё не поздно, ещё август. Пункт проката на соседней улице, взять спальники и палатку — и ехать куда хочется. А куда хочется? На кухне за чаем было решено — на Селигер, а по дороге заехать к отцу на родину.

Отец не был в тех краях лет сорок. Восьмилетнего, его увезли в Ленинград из тверской деревни, лет десять жили в городе, потом война, он — на фронт, остальные не пережили блокады. Возвращаться ему было некуда — уехал учиться в Москву. Съёмные квартиры, коммуналки, и наконец, в свои сорок пять, впервые получил отдельную. Иногда рассказывал — про деревню Далёкуши, про родителей и сестру с племяшкой, от которых даже могил не осталось в блокадном Ленинграде, а еще про кормилицу Матрешу Хрусталёву, молочную маму; с Колькой её играл в детстве в бабки. В девочкиной картине мира эта реальность присутствовала в виде