Мать [Александр Павлович Бердник Олесь Бердник] (fb2) читать постранично, страница - 2

коленях его лежали большие, узловатые руки — уставшие, тяжелые. Они отдыхали, те руки.

Сходились соседи. Разговаривали. О чем — не помню. Но гомон тот был приятный, он убаюкивал, как сказка. А над селом плыла песня. То на выгоне пели парни и девчата… Как это хорошо — гулять на выгоне, на дороге, в садах. Под взглядом звезд, под дыханием неба, в объятиях волшебницы-природы. В том удивительном плетении невольно рождалась песня, сказка, легенда, входила чудесными нитями в ткань жизни.

А потом ты и сама затягивала песню. У тебя был прекрасный голос. Низкий мягкий альт. Я лежал, прижавшись к твоей груди, слушал, как в ней рождалась мелодия, вытекала в убранстве слов в простор, катилась к далеким звездам, ибо вырастала из их зерна…

А я удивляюсь, ужасаюсь. Как же можно пересчитать все звезды? Ведь много их, неисчислимо! Видимо, не любит девушка казака, раз поставила ему такое ​​жестокое условие!

Куда же он пошел после этого? Что делал? Может, погиб в походе? И перед смертью видел мерцающие звезды, и еще раз с сожалением и тоской вспомнил любимую девушку…

Так, жалея казака, я и засыпал. А когда гармоничный шум утра — приглушенные голоса петухов, щебетание воробьев, скрип дверей — будил меня, я уже видел тебя у печи. То ты крошила свеклу на борщ или чистила картошку. То толкла просо в ступе. То вымешивала тесто в кадке, готовя для семьи пахучий, солнечный хлеб.

Я любил смотреть на тебя, когда ты заглядывала в печь. Блики пламени падали на твое лицо, искрами блестели в синих глазах, делали всю твою фигуру вдохновенной, необычной. Может, тебе странно слышать такие слова? Может, для тебя вся твоя работа кажется незаметной, серой, утомительной и неважной? Так, наверное, и природа в непрерывном движении, в вечном беспокойстве творит мириады разнообразных форм, давая им жизнь и любовь. И даже не знает она, не ведает, как величественен тот труд.

Ты до сих пор, Мать, стала для меня образцом вселенской Матери всего сущего.

Я откидывал одеяло, вылезал из теплого гнезда постели, садился возле тебя на стуле. Смотрел в горящую печь. Огонь ласкал меня незримыми потоками тепла, трещал, кидался углями. И все работал, работал. Для меня это было обычным — ведь я видел, как каждый день из печи ты вынимала борщ, пухлые лепешки, пахучую пшенную кашу, парное молоко с розовой пенкой. И все это делал огонь. Только неясно мне было — как он все это умеет делать без рук? И еще я отметил, что огонь смеется. И все допытывался у тебя, правда ли, что он рад мне. И ты ласково отвечала: «Правда, сынок, огонь радуется деткам. Если будешь послушный и добрый — то он всегда будет радоваться!»

Так ты мне заронила еще в детстве мысль о пламенности радости и добра…

Я любил, когда ты вынимала хлеб из печи. Как ты любовно делала это! Ты расстилала полотенца на полу и сажала румяные буханки на чистый холст, как самого дорогого гостя. И мы, малышня, видели такое ​​святое уважение и чувствовали, что с хлебом связано что-то важное и серьезное. Мы видели, как отец поднимает с пола случайно уроненный кусок хлеба и кладет на стол.

«Святой хлеб», — запомнились из тех далеких дней таинственные слова. От этого стало святым, светлым, лучезарным и все, что связано с работой над хлебом. И сытая весенняя пашня, по которой важно ходят вороны, и нежно-зеленые побеги озимых, и радостное колошение нив, и красование ржи в летнем мареве, и шелест спелой усатой пшеницы, счастливой полным восковым зерном.

А веселый гомон тока!

А скирды золотой соломы, с которых так хорошо спускаться!

А широкополые шляпы, сплетенные умелыми руками дедов из соломы нового урожая!

А шумные пиры осенние, когда хозяева благодарили землицу родную за щедроты великие, за ласку материнскую!

А щедривки^[2] зимние — с засеванием, с песнями величальными, с подарками богатыми, с весельем незабываемым!Красиво, неповторимо, волшебно!

Красиво, неповторимо, волшебно!

Именно поэтому так неторопливо резал отец хлеб на толстые ломти, прижав его к широкой груди. И ел ломоть нового урожая не с борщом, а отдельно, посолив его зернистой нетолченой солью. И я подражал ему. Тоже брал дымящийся ломоть, расставив пальцы, солил и солидно откусывал кусок теплого тела хлеба. С тех пор во мне навеки поселилось глубокое уважение к труду хлебороба, который держит на себе мир. И тем чувством я обязан тебе, Мать…

Позавтракав, накормив всех нас, ты брала тяпку и шла в поле. Я бежал за тобой. Носился по кустам, вырывал маленьких голопузых птенцов, мать которых жалобно пищала где-то на вершине сосны. Я торжественно выбегал на дорогу, показывал тебе свою добычу — ничтожных, желторотых, слепых бесперых, которые бессильно