Буга [Михаил Васильевич Борисоглебский] (fb2) читать постранично, страница - 7

— Пошел к чорту! До утра подождет.

— Очумел? Чека пишет. Отворяй!

— Чека? — Отошел к столу и, не отдавая себе отчета, увернул лампу.

Подошел к печке, снял пимы, опять надел. Постоял, посмотрел на Пустову, накинул чапан и вышел.

— Ну?

— Освободили и приказано завтра же доставить жену с дочерью.

— Куда?

— В город. Под ответственность.

Прилип к столбу и — ни слова.

— А ты чего тут с ними?

Молчание.

— Насильничаешь?

— С ума спятил, парень!

— Смотри, плохо будет!

От холода Зыгало успокоился, запахнулся плотнее, поглядел в небо и сказал, притворно зевнув:

— Ну, ладно! Езжай домой. Выспись. Утром снарядим.

Взяв бумагу и проводив успокоенного Концова от ворот, Зыгало вернулся в избу. Пустова плакала, а горница, до краев налитая зловещей тишиною, хмуро смотрела желтыми дверями.

Сел к столу, разорвал пакет, придвинул лампу и стал крепко и упористо разбирать слова.

В горнице зашептали. Послышались грузные шлепки босых ног. Зыгало обернулся.

— Тятенька, чего это? — сторожким шопотом спросил Петро.

Зыгало помолчал и развалисто подошел к дверям.

— Так, бумага из города. Ну, сбирайтесь тут, а я сейчас за попом. Да у меня зря время не теряй! Я ставни-то открою.

— Ладноть! — И грузные босые ноги отпечатали обратно в тишину.

Зыгало молча вышел за ворота, открыл у окон в горницу розовые ставни и, кашлянув, направился к попу.

Гладко стелются песчаные улицы в Бурлиновке, весело стоят домики в садах. Малиновая церковь на сорок верст вправо и влево маячит. Степь-матушка-кормилица облегла кругом. Широко раскинулось красивое село.

Зыгало идет, широко расставляя ноги, и старается уложить свои мысли. А мысли тугие, упругие и неровные.

Село уже проснулось.

И в ту же самую улицу, по которой ехал из города Концов, вкатил на иноходце проезжий. Шапка надвинута, сам к седлу прирос.

— Где тут у вас председатель? — спросил у бабы с ведрами.

— А вот, за угол и напрямки дом, розовые ставни, с петухами.

Стегнул лошадь, как будто нагайкой поиграл, и прямо за угол, на розовые ставни.

Солнце, протирая глаза о тучки, медленно поднялось над горизонтом.

Зыгало встретил попа у избы Лаврентьича.

— Ты чего это тут? Ай-да арестованный.

Батя заморгал глазами:

— Жена тут у меня… Жена…

Зыгало постучал в окно и сказал:

— Ну, идем. Верну я тебе жену и отпущу вас на свободу. Только ты за все за это свадьбу мне сыграй сейчас же. Понял? — И завернул во двор Лаврентьича.

Проезжий спрыгнул у ворот и, привязав лошадь, направился в дом. Переступил порог в сени — навстречу Петро.

— Кого надо?

— Председателя.

— Нету его.

— А где же он?

— Ушел.

— Куда?

— Не знаю.

— Скоро вернется?

— Не знаю. Выходи, мне двери надо запирать.

— Ага. — Шагнул вперед.

— Нельзя в избу!

Проезжий вытянул руку, отстранил нагайкой Петра и вошел в переднюю комнату, где все еще плакала Пустова.

Петр оторопело вскочил за ворота, огляделся, отвязал лошадь, вскочил в седло и погнал к поповскому двору.

И рыданья дочери, и жалобы матери молча выслушал проезжий. И так же молча, как смотрел и слушал, развязал туго-стянутые полотенца.

Потом отошел к окну и вынул браунинг.

— И ты мне голову не морочь, — говорил тем временем Зыгало Лаврентьичу, направляясь к дому. — Отцом посаженным, свидетелем, чем захочу — будешь. Понял? — Обернулся и крикнул попу, медленно шедшему позади. — Ну, ну, не отставать!

Концова разбудил Лаврентьич.

— Ох, и дела! Светопреставленье! Глаза бы не смотрели. Зыгало убили!

— Зыгало? Кто же?

— Проезжий какой-то, леший его знает.

— Когда?

— Да сейчас, только што. Убил и кончено. Охо-хо! И сколько я говорил: смотри, попадешь. Так нет, все свое. Вот и получай! А проезжих этих мало ли тут рыскает. Каждому в душу не залезешь.

От невольного перепугу Концова стало лихорадить, но он крепился и, осиливая дрожь, старался как можно скорее одеться. А Лаврентьич продолжал:

— Проезжий-то ускакал, а Зыгало лежит. Три пули он в него всадил. Сын-то было вернулся, а как услышал, бросил лошадь и бежать. Народу у них в дому — зерна бросить некуда. Девка плачет, голосит, мать на чем свет ругается. Изнасильничал Петруха девку-то. А Зыгало-то, старик-то, повенчать их ладил, и попа силком с собой потащил. Ну, и я за ними пошел, думал, отговорю еще, может. А он свое: ежели власти переворот — большая нам всем может выйти заручка. Вот те и переворот! Так самого перевернули, аж мозги в стенку ляпнули!

— Протокол надо, — затягивая пояс, сказал Концов прыгающим голосом. — Беги понятых скличь, да лошадей вели приготовить. Пустовых в город доставить приказано.

— Ладно! Только уж ты, Егор Митрич, христом-богом тебя прошу, не запутывай ты меня в эту передрягу. Я тут прямо ни сном, ни духом. И насчет проезжего — никак невозможно было задержать. Жизнь-то всем дорога — ну, и упустили. Да, видать, он за этим самым и приезжал, не старые ли счеты какие с Зыгалой