Буга [Михаил Васильевич Борисоглебский] (fb2) читать постранично, страница - 6

народа. Ведь лес-то — это народ. Вот из этого леса и нарубят. Во как, на отбор! Только надо этому делу помочь. Инженеров надо, учителей.

— Вот тут-то и беда, товарищ Концов! Не сроднились еще инженеры с мужиками.

Стемнело. В окна вползла липкая, сырая и холодная синь. Пустов подошел к столу и зажег лампу.

И в этот же вечер, там, в доме Зыгало, Петро плюнул в ладони, снял смазные сапоги и, навоняв портянками, подошел к кровати, на которой, забившись под одеяло, всхлипывала Зоя.

— Чего плачешь? Твоей интеленции не потревожу. Девка ты худенькая, никчемушная. Ежели тебя ладом сжать — и мокрого местечка не останется. Это я только так, тятеньке потрафляю. Он у меня будоражник. Ишь, ведь, какая! К тому же я вашего брата, девок, не уважаю. Уж очень вы непокладистые. Нюни. Вот так! — Он чихнул и залез под одеяло.

Минуту лежал молча и скалил зубы в потолок. В тишине умирали сумерки.

— Тятька говорит: «Я тебя выпорю, ежели не приластишься». А чего мне ластиться? Да еще к тебе! Вот ты какая худерящая, да в слезах. И-их, сюсюлька! Ну-ка, покажи мордашку-то. Да не плачь! Никакой обиды я тебе не сделаю. А утром, ежели спросит тятенька, скажи, что все честь-честью, как полагается.

Придвинулся боком и дрогнул. Взглянул косо и улыбнулся. А улыбнувшись, придвинулся ближе:

— Те-е-плая…

У ворот, кусая тьму, затявкала собака.

Помолчал и протянул, словно ерзая губами по словам:

— Ишь ведь, звягает собаченка-то…

И опять замолчал.

— М-мда… — Обнял Зою рукой. — М-м-да-а… — Отвернулся, кашлянул и шепнул:

— Вот те и худенькая!

7.

Светает. Синева бледная и прозрачная, днем она будет густая и тягучая. Вот проступило небо с дымкой волокнистых тучек, вот земля, лес, урема, пашня, поскотина, село. Все чуть намечено. Синие заплаты на земле поседели. По взмерзлой дороге осторожно, оступаясь, идет теленок, он скользит на седых лоскутах и дышит паром.

У тесовых ворот Зыгало — огонек. В желто-розовом пятне нет-нет да и мелькнет тень. Это сам. Он сидит на разлатом стуле, но изредка встает и подходит к лежащей на полу Евдокии Ивановне.

Лежит Евдокия Ивановна прямо, вытянувшись, на спине. Под нею постланы две кошмы, коврик, а в изголовье брошены подушки, но сама Евдокия Ивановна связана полотенцами по рукам и ногам.

— Ты у меня не рыпайся, — говорит ей Зыгало. — Прошу я тебя честь-честью, потому дело сделано, и дочке твоей все равно никакого ходу нету. Так я думаю, обязательно она от Петрухи понесет. Парень крепкий, в соку, и не потаскун. А что касательно свадьбы, сыграем на славу. Священник у меня под рукой. Завтра же и окрутим. Слышишь?

— Негодяй! — шепчут жаркие, сухие губы. — Подлец!

— И совсем это напрасно. Я для вас, можно сказать, от всей души: отделю сына, как полагается, и скотинку дам, и хлеба. А дом в городе, сами баите, у вас собственный. Жизня будет самая настоящая. Теперь время такое, что барышням за мужиками быть выгодней, потому спасенье, ну, и мужикам тоже.

А в горнице зга-згою и тихое:

— Маменька, маменька!..

Зыгало подошел к дверям и крикнул:

— Петро! Время зря не проводи! Скоро разведнится. Я за попом пошлю.

— Ладноть, — ответил сын и, обняв Зою, ласково зашептал. — А ты не убивайся, все это ничего. И даже мне наплевать. А что тятенька меня женить хочет, дак надо же когда-нибудь. И пущай уж лучше на тебе, вон ты какая беленькая да мягкая.

— Зоя! Зоя! — взвизгивает Евдокия Ивановна.

Зыгало срывается с места и, встряхивая полотенцем, говорит:

— Рот завяжу! Удушу, если будешь! Жилы вытяну! Говорю добром, так нет, все свое! А туда же, бла-го-родная! — И подсев на корточки — в самое лицо: — Лучше добром соглашайся, тогда всю власть отдам тебе, на, командуй! И мужа твоего выручу, и вас в город…

А Петр свое:

— Тятенька у меня самоуправный, и перечить ему невозможно. Захотел вот огород копать, — рано, а копают, потому, говорит, арестованных надо использовать. Увидал тебя, пораскинул мозгами, и баста — женись без рассужденья!

Евдокия Ивановна в изнеможении закрыла глаза. Зыгало отошел. Тишина расползлась по дому. И так минуту, две, три. Слышно, как с крыш падают льдинки, звенят и бьются. Небо раздвигает занавес, и земля оживает. Село еще не проснулось и во сне позевывает огородными прогалами.

По вилявым переулкам брякотит ходок. Это Концов настегивает лошадей к дому Зыгало.

У поворота его встретил рыжеголовый и загыгыкал:

— Гы-гы… Ловкачи! Укокали? А где Мулек?

А когда Концов придержал лошадь, рассказал:

— А наши бабничают. Сво-о-лочи! Сыну, значит, дочь, а себе жену.

Концова бросило в жар.

— Врешь!

— Ей-пра! Нас с Дуняшкой выженули. Плакала Дуняшка-то, гы. А я ей тово, гы-гы…

Но Концов не дослушал, он дернул вожжами и резнул по воздуху кнутом.

— Скорей!

С треском осадил у ворот.

— Дзык-дзык-дзык! — зазвенело кнутовище о раму.

Зыгало вскочил, подбежал к окну.

— Кто это? — Дышит жарко, стекло отпотело.

— Это я, Концов. Отвори! Срочная бумага из города.