О первых началах [Дамаский Диадох] (fb2) читать постранично, страница - 2

множественном; следовательно, как мы имеем обыкновение говорить, «от единого и к единому»^[16]. Итак, если бы мы, что привычнее, сказали, будто всем является то, что установилось во множестве и в разделении, то в этом случае его началами мы сочли бы объединенное и в еще большей степени — единое. И если бы мы мыслили их как все вместе и постигали бы совместно со всеми остальными вещами — в соответствии с их взаимосвязью и общим порядком, как было сказано и выше,— то рассуждение у нас требовало бы иного начала, предшествующего всем вещам, которое не стоит еще мыслить как все, так же как и располагать в едином строю с тем, что происходит от него. Ибо даже если бы кто-нибудь утверждал, будто единое хотя бы в некотором отношении является всем вместе, то и тогда оно было бы единым прежде любого вот такого «всего» и в большей степени, нежели это «все», поскольку оно — единое само по себе, а «всем» выступает лишь в качестве причины всех вещей и в соотносящемся со всем порядке; таковым единое, попросту говоря, оказывается во-вторых, в то время как собственно единым — во-первых^[17]. Впрочем, если бы этот некто и говорил подобные слова, значит, он бы в первую очередь предполагал наличие в едином некоей двойственности, а также то, что мы, проводя разделение его простоты^[18], удваиваем его и делим далее на множество частей; ведь оно — благодаря своему бытию единым — является всем наипростейшим образом. И если бы кто-нибудь говорил и об этом, все равно началу всего необходимо быть обособленным и от самого всего, и от наипростейшей всеобщности, и от поглотившей все простоты, какова простота единого.

3. Необходимость в первоначале и его неизреченность

2. Стало быть, наша душа, несмотря на все эти домыслы, делает пророческий вывод о том, что начало потусторонне всему и несопоставимо со всем^[19]. Значит, ни началом, ни причиной его называть не cледует, так же как и первым, и даже предшествующим всем вещам, и потусторонним всему. И потому-то воспевать его в гимнах как все вместе нужно с большой осторожностью, или даже вообще его воспевать не стоит, как не следует его и мыслить, и высказывать о нем предположений. Ибо все, что бы мы ни помыслили и что бы ни придумали является, конечно, какой-то из всех вещей^[20], и именно данное суждение оказывается более истинным, нежели то, что все вместе является чем-то весьма чистым, пусть даже в этом случае мы, проводя анализ и подвергая такому анализу самих себя^[21], и совершили бы восхождение к наипростейшему, к тому, что всеохватно, словно последняя окружность, причем заключает в себе не только сущие, но и несущие предметы. В самом деле, объединенное и совершенно нерасторжимое — это предел сущих вещей, ибо всякое сущее смешано из стихий^[22], единое же — из простого многого, так как мы не в состоянии помыслить ничего проще единого — всецело единого и только единого; и пусть даже мы назвали бы его началом, причиной и наипростейшим — как это, так и все остальное существует всего лишь в качестве единого. Мы же, не будучи в состоянии вынести суждение о нем в одном слове^[23], как бы разделяемся в отношении его, высказываясь о тех его частях, которые выделились в нас^[24], и разве что пренебрегаем даже ими на том основании, что многое не соответствует единому. Следовательно, не получается ли так, что оно не есть ни то, что может быть познано, ни то, что может быть поименовано, ибо и в последнем случае оно будет многим? Впрочем, даже такие предметы в нем соответствуют единому, так как природа единого всеобъемлюща или, скорее, всепроизрастающа. И нет ничего, что не есть единое, поэтому из него как бы разворачивается все: главенствующая причина и первое; то, что было названо, и сама цель, и низшее — безыскусственный венец всех вещей; единая природа многого — не та, что присутствует от него во многом, а та, что прежде этого многого породила заключенную в нем природу,— наинераздельнейшая вершина всего каким бы то ни было образом сущего, величайший круг всего в каком бы то ни было смысле произносимого.

Однако если единое — это причинствующее для всего и всеобъемлющее, то в чем могло бы заключаться наше восхождение к тому, что и ему потусторонне? Ведь мы никогда не должны вступать в область пустоты, обращаясь к самому ничто, поскольку то, что не есть даже единое, в согласии с высшей справедливостью,— ничто, ибо откуда же возьмется то, что потусторонне единому? В самом деле, ни в чем ином, за исключением единого, многое не нуждается и потому только единое есть причина многого; значит, единое причинствует во всех отношениях, потому что только ему необходимо быть причиной многого,— ибо она не ничто (ведь ничто есть и причина ничто) и не само многое. Действительно, как она может быть многими вещами,