О первых началах [Дамаский Диадох] (fb2) читать постранично, страница - 4

таинственно.

И даже если мы, говоря о нем все это,— что оно таинственно, что оно не является никакой из всех вещей, что оно непостижимо,— вступаем в рассуждении в противоречие с собой, необходимо понимать, что все это — имена и речения наших родовых мук, в которых мы дерзаем излишне хлопотать о нем^[38] и которые останавливаются в преддверии недоступной для входа святыни и не возвещают о ней ничего, но объявляют о своих собственных, связанных с ней претерпеваниях, о своих недоумениях и безоружности, причем и это делают не просто так, а при посредстве доказательств, причем предназначенных только для тех, кто может их воспринять.

4. Невыразимое и выразимое единое

5. Впрочем, мы видим и наши родовые муки, и то, что они связаны с подобными претерпеваниями в отношении единого, так же как и то, что они равным образом подразумевают страдания и опровержение самих себя; ведь на самом деле, как говорит Платон, единое, если оно существует, не является единым^[39]; если же оно не существует, то для его определения не подходит ни одно слово, а значит, и отрицание, и имя, так как последнее не простое; не существует о едином ни мнения, ни знания, ибо и они не просты, как не прост и сам ум. Таким образом, единое совершенно непознаваемо и неизреченно. И что же? Не ищем ли мы чего-то другого, потустороннего неизреченному?

Пожалуй, Платон таинственным образом возвел нас при посредстве единого к ныне-то и рассматриваемому тайному, чему-то, что потусторонне даже единому, а именно: благодаря отрицанию единого, как и всего остального, он подвел нас вплотную к нему, поскольку провел аподиктическое рассмотрение единого в «Софисте», предположив, что знает его в чистоте и тем самым доказав, что оно само по себе предшествует сущему^[40]. И даже если Платон погрузился в молчание, совершив восхождение к единому, это потому, что ему приличествовало, как было принято в древности, молчать о вещах, всецело непроизносимых^[41],— ибо рассуждать о них, обращаясь к обыденному восприятию, было бы делом поистине самым рискованным^[42]. Несомненно, начав рассуждение о том, чего никогда и никоим образом не существует, он опроверг самого себя и, казалось бы, погрузился в пучину неподобия^[43] или, скорее, лишенной основания пустоты. Впрочем, если с единым <не>^[44] могут быть связаны доказательства, то в этом нет ничего удивительного: доказательства — это нечто человеческое, разделенное и более надуманное, чем должно^[45]. По крайней мере, они не будут соответствовать ни сущему, поскольку оказываются вполне эйдетическими, ни, пожалуй, даже эйдосам, так как вырабатываются логически^[46]. И разве не показал сам Платон в «Письмах», что у нас нет ничего, обозначающего эйдос: ни изображения, ни имени, ни определения, ни мнения, ни знания?^[47] Ибо лишь тот ум мог бы обратиться к эйдосам, которым мы, любители поговорить^[48], пока не обладаем. Итак, если бы мы даже и поставили на первое место мышление, то скорее всего эйдетическое, но и в этом случае не достигли бы соответствия объединенному и сущему; а если бы на первом месте оказалось соединяющее мышление, то и оно было бы несовместимым и несопоставимым с единым; и даже если бы Речь шла о единичном мышлении, презревшем и предыдущий вид единогo, то и оно не могло бы упростить себя до степени единого, даже если о нем и действительно существовало бы какое-то знание^[49]. В самом деле, нас должно останавливать то обстоятельство, что имеется неизреченное и во многих отношениях непостижимое, и, стало быть, таково единое. Однако, пребывая сейчас в таком вот положении, мы рискнем приступить к рассмотрению столь великих вопросов с использованием доказательств и предположений, очищая себя и при посредстве аналогии и отрицания возводя к необычным мыслям, пренебрегая принятыми у нас суждениями о тех или иных вещах и направляя свои стопы от менее почитаемых среди нас предметов к более почитаемым,— ведь даже сейчас мы, занимаясь ими, достигаем совершенства. И самое правильное — это о том, что таинственно во всех отношениях, отнюдь не делать таких же выводов, как о чем-то вот этом таинственном, и то же — о едином, избегающем всякого синтеза определения, имени и любого деления, связываемых познающим с предметом познания, которое подобно кругу, наипростейшему и всеохватному. При этом речь идет не только о едином как об идиоме единого, но и о всеедином и о едином, предшествующем всему; однако ничто среди всего единым не является.

Действительно, сами родовые муки таким путем совершают очищения в отношении единого как такового и единого в истине начала всех вещей; и происходит это, конечно, потому, что единое в нас, определяемое как сопутствующее