Афинская олигархия [Михаил Юрьевич Владимирский] (fb2) читать онлайн

Михаил Юрьевич Владимирский Афинская олигархия

Введение

Изучение классического периода афинской истории невозможно без акцентирования внимания на той роли, которую в ней сыграло олигархическое движение. Оно явилось органическим продолжением и высшей стадией борьбы афинской аристократии — «прекрасных и хороших» — и народа. Формирование олигархического движения стало реакцией на интенсивное общественно-политическое и экономическое развитие афинского полиса, в результате которого в первой половине V в. до н. э. влияние аристократии в Афинах сильно падает.

Если основной формой объединения аристократии являлся род, все члены которого были соединены между собой кровными и культовыми узами^[1], то для сторонников олигархии, ядро которых составляли представители аристократии, во многом сохранявшие прежние обычаи и систему ценностей, главным являлась принадлежность к группе единомышленников — гетерии или же крупному партийному блоку^[2]. Принцип корпоративности являлся для афинского олигархического движения определяющим.

Хронологически мы рассматриваем довольно короткий по продолжительности, но чрезвычайно насыщенный событиями отрезок афинской истории с 450 по 400 г. до н. э. На этот период приходится появление, развитие и падение олигархического движения в Афинах от создания Фукидидом, сыном Мелесия первой олигархической партии до уничтожения афинской демократией последнего оплота олигархов в Элевсине.

Рассматриваемая нами проблема довольно хорошо освещена в источниках, хотя ни один из древних авторов, за исключением Аристотеля, не охватывает интересующий нас период целиком. Ниже мы перечислим основные источники, кратко их охарактеризовав; более подробный разбор отдельных мест будет дан в соответствующих разделах работы.

Наиболее важное значение для изучаемой нами темы имеет труд Фукидида: его «История» охватывает большую часть рассматриваемого периода вплоть до падения режима Четырехсот, кроме того, Фукидид был современником описываемых им событий. Для него характерно вдумчивое и обстоятельное изложение событий, хотя, к сожалению, Фукидид уделяет гораздо больше внимания войне и внешней политике, чем внутриполитическим обстоятельствам афинской истории.

«Историю» Фукидида последовательно продолжает «Греческая история» Ксенофонта, первые книги которой посвящены заключительной стадии Пелопоннесской войны. Ксенофонт также являлся современником и непосредственным участником многих из описанных им событий, вторая книга его труда дает нам поистине бесценный материал по истории тирании Тридцати и является основным источником для последней главы нашей работы.

Если Фукидид и Ксенофонт уделяют основное внимание событийной стороне дела и с удовольствием повествуют о военных действиях, дипломатических отношениях и эпизодах из жизни исторических лиц, то Аристотель в «Афинской политии» дает подробное описание развития государственного строя Афин и обращает при этом внимание именно на содержание различного рода реформ и преобразований, причем его изложение отличается документальным характером. В другом крупном произведении Аристотеля, «Политике», есть пассажи более общего плана, содержащие интересные оценки некоторых событий, а также социальных явлений, так например, для нас была очень интересна введенная им философская концепция понятия олигархии. В целом, произведения Аристотеля важны для нас тем, что позволяют сравнить его данные с данными других источников (прежде всего, Фукидида и Ксенофонта) и восстановить более полную картину описываемых событий.

То же самое можно сказать и о «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха. Предоставляемые им сведения об исторических событиях по большей части перекрываются сообщениями других источников, но в некоторых случаях этот автор делает весьма ценные замечания, касающиеся личности интересующих нас персонажей. Из приводимых Плутархом биографий мы использовали те, которые по своему сюжету и хронологии лежат в рамках или близко к нашему повествованию, например, Перикла, Никия, Алкивиада, Лисандра.

Ценным источником для нас явились комедии Аристофана. Не давая связного изложения истории, они зато являются проявлением живой реакции на события внутренней жизни Афин интересующего нас периода и порой дают бесценную информацию. Так например, в «Лисистрате» содержится единственное указание на функции афинских пробулов.

Важная информация по отдельным вопросам содержится в речах знаменитых афинских риторов Андокида и Лисия. Произведения Андокида являются прекрасным источником для изучения внешней и особенно внутренней истории Афин конца V — начала IV в. до н. э. Андокид не был профессиональным ритором или софистом, а просто образованным аристократом, которого обстоятельства вынудили обратиться к риторике, поэтому исследователи отмечают его живой, безыскусный стиль, ближе всего приближающийся к нашим современным понятиям о публичном красноречии^[3]. Особенный интерес для нашей работы представляет его речь «О мистериях», являющаяся основным источником по процессу гермокопидов, одной из ключевых фигур которого являлся сам Андокид.

Если Фукидид, Ксенофонт и Аристотель были авторами, настроенными, в целом, проолигархически, хотя и не одобряли крайних форм, которые приняло афинское олигархическое движение к концу своего развития, то оратор Лисий, метек по происхождению, сильно пострадавший от режима Тридцати, относится к афинским олигархам враждебно. В его речах содержится много подробной информации об организации и деятельности правлений Четырехсот и Тридцати, а также о личностях некоторых из их политических лидеров. Поэтому речи Лисия являются ценным источником, особенно при сопоставлении с трудами других авторов.

Необходимо также сказать о Псевдо-Ксенофонтовой «Афинской политии», являющейся уникальным образцом политического памфлета, который дает нам представление о теоретической базе олигархического движения.

В целом, надо еще раз отметить, что рассматриваемая нами тема, за исключением некоторых моментов, достаточно хорошо освещена источниками, дающими более или менее надежный материал для описания развития олигархического движения в Афинах. Изложение различными источниками одних и тех же событий позволяет сопоставить их различные версии, что расширяет возможности для исследования.

История афинского олигархического движения давно привлекла к себе внимание исследователей. Если говорить в целом об использованных нами современных исторических трудах, то их можно условно разделить на два основных направления: работы общего плана, посвященные развитию олигархического движения и его роли в истории афинского государства и Греции в целом, и исследования частного характера, направленные на изучение отдельных моментов и сторон интересующего нас явления.

В числе первых нужно назвать фундаментальный труд Л.Уибли «Греческие олигархи, их характер и организация», вышедший в свет еще в конце прошлого века^[4]. В этой работе рассматривается процесс зарождения олигархического движения в греческом обществе, дается анализ его социальной базы и идеологии, разбираются античные источники, дающие определение олигархии как социальному явлению и приводящие различные примеры ее проявления. Отдельную ценность представляет раздел книги, полностью посвященный изучению правления Четырехсот в Афинах.

Более новыми являются другие две монографии общего плана: работа У.Коннора «Новые политики Афин V в.^[5] и М.Арнхейма «Аристократия в греческом обществе»^[6]. Первая из них дает представление о внутренней политике Афин V в. до н. э., характеризует средства и методы политического влияния аристократии в демократических условиях, уделяя много внимания динамике развития олигархического движения. У.Коннор также разбирает деятельность многих влиятельных афинских политических деятелей как олигархической, так и демократической направленности.

Монография М.Арнхейма посвящена, главным образом, аристократии и рассматривает многие связанные с греческой знатью вопросы: аристократия как особый социальный слой, роль аристократов в государстве, имеющем неаристократическое устройство, политическая мысль аристократов. Для нас особенный интерес представляет раздел работы Арнхейма, посвященный афинским гетериям — их природе, возникновению и развитию политических клубов.

Необходимо сказать также о работе К.Хигнетта «История афинской конституции до конца пятого века до н. э.»^[7], посвященной истории внутренних преобразований афинского государства. Особенно следует отметить разделы этой монографии, посвященные олигархическому движению конца V в. и развернувшейся в то время политической борьбе, вылившейся в установление антидемократических режимов 411 и 404/403 годов.

В качестве особого раздела историографии упомянем комментарии А.Гомма к «Истории» Фукидида^[8] и П.Родса к «Афинской политии» Аристотеля^[9], которые дают анализ сообщений этих древних авторов и исторический комментарий.

Наряду с исследованиями общего плана, дающими целостный обзор и общую концепцию развития афинского олигархического движения, в историографии имеется большое количество работ, посвященных более частным моментам интересующей нас темы. Причем зачастую эти монографии или отдельные статьи, рассматривая отдельные вопросы, связанные как с афинской историей в целом, так и с некоторыми обстоятельствами политической борьбы сторонников олигархии и демократии, содержат важные выводы, позволяющие уточнять наши представления об афинской истории.

Приведем названия некоторых использованных нами работ, посвященных различным аспектам афинской истории интересующего нас периода. Во-первых, здесь следует назвать статью Х.Т.Уэйд-Джери «Фукидид, сын Мелесия»^[10], посвященную жизни и политической деятельности Фукидида — основателя афинской олигархической партии. В статье к тому же дается обзор политической обстановки в Афинах середины V в. до н. э., производится разбор источников, упоминающих о Фукидиде, исследуется вопрос его происхождения. Разбору практически тех же проблем посвящена и статья Х.Д.Мейера «Фукидид и олигархическая оппозиция Периклу»^[11].

Более позднему периоду развития олигархического движения посвящена диссертация У.Хакль «Олигархическое движение в Афинах в конце V^[12], в которой рассматривается один из самых интересных и сложных вопросов афинской истории — олигархические перевороты конца V в. до н. э. Автор этой работы уделяет много внимания детальному разбору событий, их периодизации и, в особенности, роли отдельных политических фигур, действовавших в это время.

Проблемы еще более частного характера разбираются в статьях Дж. Мунро «Конституция Драконтида»^[13] и Д.Уитхеда «Спарта и Тридцать тиранов»^[14]. Дж. Мунро посвящает свою работу истории тирании Тридцати, уделяя большое внимание последовательному изучению ее формирования, содержанию законодательных актов и структуре институтов власти. Статья Д.Уитхеда анализирует явление лаконофильства в афинском обществе и степень влияния «спартанского идеала» на формирование правления Тридцати.

Остается добавить, что более подробно отдельные положения упомянутых исследований, также как и русской историографии, к которой мы сейчас обратимся, будут разобраны в соответствующих местах нашей работы.

Говоря об отечественной историографии, следует отметить, что пока еще не было создано монографий, посвященных роли олигархического движения в афинском обществе. Однако по отдельным вопросам имеются ценные разработки, которые были нами использованы.

Так например, общий обзор развития афинского государства представлен в работе В.П.Бузескула «История афинской демократии», ему же принадлежит подробный разбор «Афинской политии» Аристотеля, тогда только что найденной, где автор рассматривает, как этот трактат уточняет наши знания об истории Афин, сравнивая его с другими источниками^[15].

Упомянем монографию Э.Д.Фролова «Греческие тираны»^[16], посвященную теме младшей тирании и, в частности, усилению тиранических тенденций в политической жизни Греции в пору начавшегося кризиса полиса, в том числе, и в Афинах, а также работу М.С.Корзуна «Социально-политическая борьба в Афинах в 444–425 гг. до н. э.»^[17], где разбираются многие обстоятельства внутренней политики Афин в указанный период, в частности, противостояние Перикла и Фукидида, сына Мелесия, а также расцвет политической карьеры Клеона.

Несмотря на отсутствие больших работ по истории афинского олигархического движения, имеется достаточное число статей, посвященных интересующим нас проблемам. Назовем статью С.А.Жебелева «О «тирании Тридцати» в Афинах»^[18], посвященную истории финального этапа афинского олигархического движения; вводную статью С.И.Соболевского к речи Лисия «Против Эратосфена»^[19], в которой дается обзор исторических событий, связанных с олигархическими переворотами 411 и 404 годов в контексте упоминаний о них в речах Лисия; большой интерес для нашей работы представляет статья А.И.Юделевича «Подготовка олигархии 404 г. до н. э. (дело клеофонта)»^[20], изучающая этот трагический период афинской истории, в котором происходило окончание Пелопоннесской войны и установление проспартанского режима в Афинах. Особенно важным для нас является раздел этой статьи, посвященный афинскому эфорату.

Наконец, следует назвать диссертацию Л.А.Сахненко «Аристофан и афинская демократия»^[21], первая глава которой посвящена обзору политической обстановки в Афинах после смерти Перикла.

В целом, нужно отметить, что по вопросам, связанным со многими аспектами истории афинского олигархического движения, существует большая литература. Проведенные различными авторами исследования охватили обширный круг проблем как общего, так и более частного характера. К общим относится, например, оценка роли сторонников олигархии в политической жизни Афин второй половины V в. до н. э., а также целей и задач олигархического движения в целом, к более частным — различного рода вопросы, связанные с афинской историей и историей борьбы сторонников олигархии и демократии в Афинах: роль Фукидида, сына Мелесия в формировании олигархической партии, сущность и тактика политических гетерий, фабрикация судебных дел против Перикла и его окружения, внешняя политика Афин и ее влияние на обострение внутриполитической ситуации, процесс гермокопидов и его подоплека, олигархические режимы 411 и 404/403 гг., причины их появления, конституционное устройство, политические задачи и причины их падения. Однако по многим из этих вопросов дискуссия еще далека от завершения, и имеющиеся выводы далеко не бесспорны.

В связи с этим, мы видим следующие возможности: опираясь на имеющиеся источники и разработки историографии в области указанных проблем продолжить уже начатые направления и обратить внимание на возможность выявления новых аспектов исследования.

Приступая к работе, мы ставим перед собой целью выявить причины и проследить процесс возникновения олигархического движения в Афинах и определить его сущность как социального явления, рассмотреть процесс его развития и формы, которые оно принимало, а также определить роль олигархического движения в истории афинской державы. Мы постараемся собрать воедино разбросанные по разным источникам сведения о деятельности олигархии и дать их интерпретацию, а также обрисовать интересующие нас исторические фигуры в контексте той обстановки, в которой им приходилось действовать.

Исследование истории афинского олигархического движения, являющегося неотъемлемой частью истории Афин классической эпохи, позволяет затронуть важнейшие вопросы этого периода, породившие, как было сказано выше, обширную историографию. В целом, заявленная тема представляет для нас большой интерес, поскольку позволяет взглянуть на историю Афин под несколько иным углом зрения и не только уточнить роль олигархического движения в истории афинского государства, но и осмыслить важнейшие вопросы истории этого полиса.

Глава I Формирование олигархического движения

К концу 50 — началу 40-х гг. V в. до н. э. относится окончательное превращение Афинского морского союза в единую империю. Целый ряд первоначально независимых союзников Афин, таких как Халкида, Эретрия на Эвбее, Потидея на Халкидике, ряд островов Эгейского моря были переведены в разряд субъектов союза, вынужденных платить форос. Полноправными союзниками остаются только Митилена, Мефимна, Хиос и Самос. Расширяется начатая еще Кимоном на Скиросе практика выведения клерухий^[22]. Положение союзников становится все более бесправным, чему особенно способствовал перенос союзной казны с Делоса в Афины (Plut. Arist., 25). Величина взносов определялась афинскими податными комиссиями, с целью упорядочения податей союз был в 442 г. до н. э. разделен на пять округов: Ионию, Геллеспонт, Фракию, Карию и «острова»^[23]. Употреблением союзных денег так же полновластно распоряжалось афинское народное собрание; Перикл открыто заявил, что Афины не обязаны давать отчет союзникам в использовании средств, раз они исполняют взятые на себя обязанности: защищать их от персов и обеспечивать порядок на море (Plut. Per., 12).

Еще одним направлением вмешательства Афин в дела союзников было судопроизводство. Союзные государства были лишены высшей уголовной юрисдикции, переданной в руки афинских присяжных. Эта мера, распространившаяся со временем почти повсеместно, привела к унификации союза в области права, так как присяжные при разбирательстве дел руководствовались аттическими законами, но, с другой стороны, это вызывало огромные издержки для тяжущихся сторон, волокиту, и уж конечно не способствовало увеличению популярности Афин^[24].

Однако, превращая союз в единую державу, Афины не делали ничего, чтобы внутренне связать с собой союзников. Ни Кимон, ни Перикл, ни кто-либо другой не желал дать союзникам или хотя бы жителям Эвбеи и Киклад аттическое гражданство. Эта мысль возникла только после сицилийской катастрофы, когда уже поздно было приводить ее в исполнение^[25].

Между тем страх перед персами с течением времени ослабевал, а после заключения в 449 г. Каллиева мира существование союза, по крайней мере в столь жесткой форме, казалось бы, теряло смысл (Thuc., III,10). Демократические режимы, введенные в большинстве союзных городов, обеспечили Афинам симпатии неимущей части населения (Thuc., III, 47,2; Ps.- Xenoph., Ath. pol., 3,10), однако восстановили против них состоятельные и образованные слои, не только отстраненные от власти, третируемые, но и подвергающиеся опасности разорения как со стороны правящего режима, так и из-за конкуренции с приезжими из Афин ростовщиками и торговцами, свободными от необходимости платить подати^[26]. Союзники с горечью сравнивали свое положение с положением членов Пелопоннесского союза и ждали только благоприятной минуты, чтобы свергнуть ненавистное владычество Афин.

А в самой Аттике набирала силу олигархическая оппозиция, возглавляемая после смерти Кимона в 449 г. его родственником — Фукидидом, сыном Мелесия. Таким образом, блестящая афинская демократия, опирающаяся, с одной стороны, на народное собрание и систему выборной власти, а с другой — на морской могущество, и находящаяся в расцвете, содержала внутри себя силы и течения, способные уничтожить ее.

Начиная подробное исследование олигархической оппозиции с Фукидида, сына Мелесия, мы следуем традиции, начало которой положил Плутарх, представив борьбу Фукидида и Перикла неким переломным этапом традиционной борьбы аристократии с демократическим движением. «Он не дозволил так называемым «прекрасным и хорошим» рассеиваться и смешиваться с народом, как прежде, когда блеск их значения затмевался толпою; он отделил их, собрал в одно место; их общая сила приобрела значительный вес и склонила чашу весов. Уже с самого начала была в государстве, как в железе, незаметная трещина, едва-едва указывавшая на различие между демократической и аристократической партией, но теперь борьба между Периклом и Фукидидом и их честолюбие сделали очень глубокий разрез в государстве: одна часть граждан стала называться «народом» (demos), а другая — «немногими» (oligoi)» (Plut., Per., 11).

Почему же Плутарх приписал именно деятельности Фукидида момент разрыва афинского общества на «государство бедняков и богачей», как сказал бы Платон (Resp., III, 417 b), что означало, если вдуматься, трансформацию самой оппозиции из аристократической в олигархическую? Что, собственно, следует понимать под этим переходом из одного качества в другое?

Сами древние определяли олигархию как «строй, основывающийся на имущественном цензе, у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении» (Plat. Resp., VIII, 550d — e; ср.: Aristot. Pol., IV, 5,1, 1292b,1–20; 5,3, 1293a, 10–23). «Сущность аристократического строя заключается, по-видимому, в том, что при нем почетные права распределяются в соответствии с добродетелью, ведь основой аристократии является добродетель, олигархии — богатство, демократии — свобода» (Aristot. Pol., IV, 6,2, 1294a, 10). Именно здесь, на наш взгляд, заключается ключ к проблеме: в смене жизненных условий и ориентиров и, как следствие, в смене приоритетов с аристократической arete — комплекса добродетелей, на ploutos — богатство.

Замена монархии аристократией завершилась без насилия в отношении основного чувства эпохи, но переход к олигархии, даже если он не требовал смены внешней формы правления, был связан с более важными социальными движениями и абсолютной революцией в человеческом сознании. Прежде нобили составляли замкнутую корпорацию, заключающую браки только внутри своего круга, удерживающую в своих руках юридические, военные и религиозные функции. Их авторитет был освящен вековыми традициями, а в некоторых государствах, как например в Спарте, обеспечивался правом завоевателя. Взгляды на законы у них были скорее инстинктивные: они были kaloi kagathoi — «прекрасные и хорошие», или chrestoi — «знатные, наилучшие», а их подчиненные — plethos, «толпа», или poneroi — «скверные, подлые». Кроме того, аристократы были потомками богов, что давало им силу и достоинство и ставило как бы в промежуточное положение между богами и простыми смертными. Все это порождало специфическое аристократическое сознание, с которым нобили так до конца никогда и не расстались. Чтобы аристократия сменилась олигархией, необходимо было заменить достоинство богатством, игнорировать волю богов, упразднить привилегии, признать главенство писанных законов над неписанными и позволить социальным силам вести собственную игру^[27].

Для Афин отправной точкой перехода к олигархии можно с определенной долей допущения считать законодательство Драконта, даже если поставить под сомнение свидетельство Аристотеля о том, что имущественный ценз для занятия государственных должностей и обладания полными гражданскими правами был установлен именно Драконтом (Aristot. Ath. pol., 4,2). Во всяком случае, законы Солона установили четкие цензовые разграничения на основании оценки имущества, и есть основания полагать, что имущественные классы существовали в Афинах до Солона (Aristot. Ath. pol., 7,2)^[28]. Столь важные изменения не могли быть встречены аристократами равнодушно: эхо этого конфликта доносится до нас в стихах лирических поэтов. Все они аристократы, многие из них, разоренные или промотавшие свое состояние, проклинают власть богатства и засилие черни, как например Феогнид Мегарский:

«Платон описывал переход от «аристократического человека» к «человеку олигархическому» следующим образом: «Родившийся у него (аристократа) сын сперва старается подражать отцу, идет по его следам, а потом видит, что отец, во всем том, что у него есть, потерпел крушение, столкнувшись с государством, словно с подводной скалой; это может случиться, если отец был стратегом или занимал какую-либо другую высокую должность, а затем попал под суд по навету клеветников и был приговорен к смертной казни, к изгнанию или лишению гражданских прав и всего имущества. Увидев все это, пострадав и потеряв состояние, даже испугавшись <…> за свою голову он в глубине души свергает с престола честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за бедности, он ударяется в стяжательство <…>. Что же, разве такой человек не возведет на трон свою алчность и корыстолюбие и не сотворит себе из них Великого царя <…>. А у ног этого царя, прямо на земле, он так и сям рассадит в качестве его рабов разумность и яростный дух» (Plat. Resp., VIII, 553 b—d).

Естественный ход социальных процессов привел к взаимопроникновению богатства, вовлечению в деловую жизнь многих разорившихся нобилей и обогащению некоторых простолюдинов, смешанным бракам и, наконец, к образованию, наряду с родовой аристократией, некоего высшего слоя общества, который смело можно назвать олигархическим^[30]. Большую роль здесь, конечно, сыграла реформа Клисфена, направленная на разрушение старой родовой территориальной системы.

Взгляд этого высшего класса на свое значение лучше всего могли бы выразить слова Аристотеля: «Люди, имеющие большой имущественный достаток, чаще всего бывают и более образованными, и более благородного происхождения. Сверх того представляется, что люди состоятельные уже имеют то, ради чего совершаются правонарушения; и уже одно это упрочивает за такими людьми название безукоризненных и знатных» (Aristot. Pol., IV, 6,2, 1293b, 5). Теперь, к середине V в. до н. э., эти «безукоризненные и знатные» ощутили в развитии демократического движения ясную угрозу своему благополучию и самому существованию (Ps.-Xenoph.Ath.pol., I,2; Thuc., I, 126,3; II, 65,8).

«Если демократическая партия, возглавляемая Периклом, является переходным звеном между умеренной демократией Клисфена и радикальной демократией Клеона^[31], то деятельность Фукидида, сына Мелесия тоже составляет переходный этап между политикой Кимона, которого вполне можно назвать идеальным аристократом, и жестким, уже совершенно олигархическим режимом Четырехсот.

Роль Фукидида не следует преуменьшать, как это делает Х.Д.Мейер^[32], ведь он действительно сумел создать нечто похожее на партию, связанную единством взглядов и целей и выступающую как монолитная сила (даже если не сам Фукидид изобрел принцип парламентской фракции), преследуя при голосовании только свою конкретную выгоду. Фукидид и его соратники впервые сумели оказать демократам организованное сопротивление на их собственной территории — в народном собрании.

Прежде политические группировки аристократов представляли собой небольшие неформальные объединения, не имевшие четко разработанной программы, действующие по обстоятельствам. Гетерии, эти своеобразные клубы, создавались скорее по принципу личной дружбы, родовых, семейных или же религиозных связей и далеко не всегда имели четкую политическую окраску. И уж конечно не все аристократические гетерии, существование которых было традиционным для Афин, да и для большинства других полисов Греции, являлись синомосиями — кружками заговорщиков. С другой стороны, страх, который испытывали афиняне перед гетериями (Aristoph. Equit., 257, 475, 626, 860; Vesp., 345, 483, 488, 507, 953), был, возможно, и преувеличенным, но не безосновательным.

О создании тайной аристократической гетерии, нацеленной на государственный переворот, писал еще лирический поэт Алкей:

По сути дела, попыткой узкой группы гетайров-заговорщиков захватить власть была знаменитая Килонова смута. Убийство Эфиальта в 461 г. до н. э. с большой долей вероятности можно приписать представителям какого-нибудь из тайных обществ, и если убийство в 514 г. Гиппарха Гармодией и Аристогитоном было продиктовано личными мотивами, то культ тираноубийц, сложившийся вокруг их имен именно в аристократической среде, говорит о многом.

Официальная политика Афинского государства была тесно связана с политикой выдающихся родов и гетерий, которые активно принимали тайное или явное участие в общественной жизни^[34]. На характер этого участия указывает интересная находка американских археологов, сделанная при раскопках 1937 г. на северном склоне афинского Акрополя — 190 остраконов с именем Фемистокла, надписанных не более чем четырнадцатью разными людьми. Как полагают специалисты, это был остаток партии остраконов, приготовленных врагами Фемистокла для распространения между неграмотными и сомневающимися во время остракизма. Вероятнее всего, эта находка — след операции одной из афинских гетерий^[35]. Весьма показательно, что Перикл, став вождем демократического движения, прервал прямые отношения с другими аристократами. Плутарх пишет, что его видели идущим лишь по одной дороге, в народное собрание или в пританей. Он воздерживался от общения со своими прежними друзьями и ни разу не бывал на пирах, за исключением свадьбы своего родственника Эвриптолема, откуда он, впрочем, ушел до возлияний (Plut. Per., 7), явно для того, чтобы общественное мнение не ассоциировало его с этими людьми^[36].

В V в., особенно со второй его половины, в деятельности гетерий появляются новые черты, они начинают объединяться между собой, их политическая активность и влияние сильно возрастают^[37]. Теперь социально-политические группировки, берущие свое начало от прежних, традиционных гетерий, превращаются в динамичные объединения, обретающие четкую политическую ориентацию, а иногда призванные поддерживать определенного человека. При этом как демократический, так и олигархический политик мог иметь собственную группу сторонников, оказывающих ему поддержку не столько по политическим, сколько по личным мотивам^[38]. Плутарх приводит пример, когда Фемистокл, отвечая одному человеку, утверждавшему, что хороший суд должен быть беспристрастен, встав с места архонта, сказал: «Я никогда не буду сидеть на этом месте без моих друзей, получающих больше через меня, чем посторонние» (Plut. Arist., 2,4). Р.Сили даже считает, что как Кимон или Никий, так и Перикл или Клеон являлись членами гетерий^[39], впрочем, М.Арнхейм возражает ему, выражая сомнение по крайней мере в том, что пресловутую «сотню льстецов», окружавших Клеона (Aristoph. Vesp., 1033; Pax, 756), можно с полным правом назвать гетерией^[40].

Деятельность этих сообществ сводилась, главным образом, к взаимопомощи при выборах и в суде. «Давление на выборы и суд производилось разными способами. Во-первых, всячески старались подействовать личным влиянием; умели склонить на свою сторону лестью, угрозами, обещаниями; поддерживали перед судом, выступая в качестве защитников или сообвинителей; доставали свидетелей, удовлетворяли обвинителей деньгами»^[41].

Рост политической напряженности, дошедший, особенно в годы Пелопоннесской войны, до невероятного ожесточения, неизбежно приводил и к повышенной жесткости, корпоративности в организации и деятельности тайных гетерий или синомосий. «Политические узы оказывались крепче кровных связей, потому что члены гетерий скорее шли очертя голову на любое опасное дело. Ведь подобные организации отнюдь не были направлены ко благу общества в рамках, установленных законами, но противозаконно служили лишь для распространения собственного влияния в своекорыстных интересах. Взаимная верность таких людей поддерживалась не соблюдением божеских законов, а скорее была основана на совместном их попирании» (Thuc., III, 82,6). Правда, как явствует из контекста, речь здесь идет равным образом и об олигархах, и о демократах. Для нас сейчас, впрочем, наиболее важным является то, что, по-видимому, именно традиционные аристократические гетерии стали тем ядром, вокруг которого сформировалась в 40 гг. V в. до н. э. олигархическая партия в Афинах.

Взгляды олигархической оппозиции ясно выражены в псевдо-ксенофонтовой «Афинской политии», политическом памфлете олигархов, единственном из, вероятно, большого числа схожих произведений, дошедших до нас^[42]. Памфлет написан, скорее всего, между 424 и 413 гг. до н. э.^[43] Настоящего автора этого произведения определить невозможно; им вполне мог бы оказаться молодой Критий, который, как известно, обладал недюжинным литературным дарованием и был автором Лакедемонской и Фессалийской политий, или даже молодой Ксенофонт^[44]. Однако ни принять, ни полностью отбросить эту версию мы не можем.

«Афинская полития» Псевдо-Ксенофонта — это своего рода реферат, обобщающий типичные для афинских олигархов взгляды. Впрочем, некоторая «банальность» идей, представленных в данном произведении, должна считаться не недостатком, а скорее достоинством, поскольку его автор смог с предельной ясностью представить читателю обзор олигархической мысли Афин второй половины; V в. до н. э. Очевидно, справедливо мнение, согласно которому этот короткий трактат — нечто вроде ответа на обоснование идей Афинской демократии в «Надгробной речи» Перикла^[45]. Обличая афинскую демократию, автор памфлета упрекает демократов за их грубость и невежество (1,7), за жадность и развращенность народа, указывает на пристрастие афинян к праздникам, которых они справляют вдвое больше, чем все остальные эллины (3,8), порицает социальную программу общественного строительства и жертвоприношений (2,9–10) и, прежде всего, систему повинностей для богатых и выплаты государственного жалования (1,4). «Народ хочет получать деньги и за бег, и за танцы, и за плавание на кораблях, чтобы и самому иметь прибыль, и чтобы богатые становились беднее» (Ps.- Xenoph., 1,13). При этом он замечает, что должности стратегов и гиппархов, по-настоящему ответственные и сопряженные с опасностью, народ предпочитает доверять dunatoi — могущественным людям (1,3). Олигархический автор обращает внимание читателя на слабость и пренебрежительное отношение демократов к гоплитскому войску (2,1), на распущенность рабов и метеков (1,10–12), обличает хищническую, своекорыстную политику Афин в отношении союзников (прежде всего «благородных» из их числа) (1,14–15; 2,1–5), указывает на несовершенство государственной и судебной системы, приводящей к неизбежной волоките (3,1–7), а также на пренебрежение демократов своими союзническими обязательствами и договорами в случае, если они им не выгодны (2,17). Заканчивается трактат выводом о невозможности улучшения положения дел при условии существования демократии (3,9). «Во всякой земле лучший элемент является противником демократии, потому что лучшие люди очень редко допускают бесчинства и несправедливость, но зато самым тщательным образом стараются соблюдать благородные начала, тогда как у простого народа — величайшая необразованность, недисциплинированность и низость. Действительно, людей простых толкают на позорные дела скорее бедность, необразованность и невежество — качества, которые у некоторых происходят по недостатку средств» (Ps.-Xenoph., 1,5). Этими словами автор памфлета выражает кредо всех олигархов (ср.: Aristot. Pol., IV, 6,2, 1293b, 5). Особую же ненависть вызывают у него люди, которые, принадлежа к высшим классам, поддерживают, тем не менее, демократию. Таких он изначально обвиняет в мошенничестве и преступных намерениях (2,20), явно имея в виду прежде всего Перикла.

При желательном для автора государственном устройстве все важные дела будут решать «благородные», народ же они будут держать «в повиновении», не допуская «простых» не только в совет, но и выступать или даже участвовать в народном собрании (1,9). Он говорит также о поддержке благородными афинянами «лучших людей» из числа союзников, прибавляя, что это выгодно для афинской олигархии (1,14). Очевидно, что в своей борьбе с демократией они рассчитывали на помощь олигархов из союзных государств. В конце концов автор признает, что переворот в данный момент вряд ли возможен, так как кучка заговорщиков бессильна предпринять что-либо против существующего режима (3,12), где народ исполняет должности и не хочет терять свободу (1,8–9; 3,13). А если и есть зыбкий шанс на успех, то только при помощи «неприятеля» (Пелопоннесского союза) (2,15).

Такова была идеологическая база олигархического движения, возглавленного в 449 г. до н. э. Фукидидом, сыном Мелесия, которого можно назвать одной из самых загадочных и спорных политических фигур в истории Афин. Фукидид происходил из дема Алопеки, его отцом был Мелесий, знаменитый учитель борьбы, которого несколько раз упоминает Пиндар (Pind. Olymp., VIII, 54; Nem., IV,93; VI, 65). Правда, Феопомп называет отцом Фукидида некоего Пантайна (FgrHist 115 F 91; Schol. in Aristoph. Vesp., 947). В тех же схолиях к «Осам» Аристофана упоминаются четыре Фукидида: историк, гаргеттиец, фессалиец и сын Мелесия. По одной версии, сыном этого Пантайна был Фукидид-гаргеттиец, по другой, Феопомп нарочно заменил знаменитого Мелесия никому не известной фигурой^[46]. Это может показывать отношение Феопомпа к Афинам и их лидерам и подтверждается еще одним аналогичным фрагментом (FgrHist 115 F 95), где Гипербол называется сыном столь же неизвестного Хрема, а не Антифана^[47]. Тот факт, что Пантайн упомянут только однажды во всей традиции, в единственном отрывке, вызывает решительный скептицизм.

Мелесий Старший, вероятно, достиг совершеннолетия около 510 г. до н. э., таким образом, он родился после 530 г. до н. э.^[48] Как мы уже говорили, он был знаменитым тренером борцов, к 460 г., когда ему было около 70 лет, его ученики одержали, в общей сложности, 30 олимпийских побед (Pind. Olymp., VI, 66). Мелесий I — старший современник Пиндара, они наверняка были лично знакомы, однако утверждение Х.Т.Уэйд-Джери об их близкой дружбе кажется нам малообоснованным^[49].

Его сын, политик Фукидид, родился около 500 г. до н. э. Источники утверждают, что он состоял в родстве с Кимоном: был его kedestes (Aristot. Ath. Pol., 28,2; Plut. Per., 9,1) или gambros (Schol. Aristid., III, 446 Dind.). Оба эти обозначения могут иметь два значения — муж дочери и муж сестры, каждое из которых хронологически возможно. Если Фукидид женился на дочери Кимона и Исодики, то Мелесий II мог родиться не раньше 465 г.^[50], тогда как, согласно датировке, которую дает Уэйд-Джери, опираясь на «Лахет» Платона (179; b—e), Мелесий II должен был родиться около 470 г.^[51] Любая же из сестер Кимона, включая Эльпинику, родившуюся около 510 г., была старше Фукидида^[52].

Занятие борьбой было традицией в семье Фукидида, мы знаем, что оба его сына, Мелесий и Стефан, стали со временем лучшими борцами в Афинах (Plat. Meno, 94 b). Впрочем, они также занимались политикой: Мелесий; II участвовал в правлении Четырехсот, когда ему было около 60 лет (Thuc., VIII, 86,9). К сожалению, ничего больше ни о нем, ни о его сыне Фукидиде II не известно. Что касается Стефана, который был, видимо, его младшим братом, то он служил секретарем Совета незадолго до 415 г. (Athen., VI, 234e)^[53].

Существует также версия, согласно которой историк Фукидид, сын Олора, внука Мильтиада, является по материнской линии внуком Фукидида, сына Мелесия^[54]. Это предположение делается на основании того, что мать историка звали Гегесипила, как и мать Кимона (Marc. Vita Thuc., 2), и на совпадении имен историка и политика. Впрочем, версия эта, несмотря на всю свою привлекательность, представляется нам весьма зыбкой. Никакой традиции в подтверждение происхождения матери историка не приводится, и можно предположить, как это делает Дж. Дэйвис, что имя Гегесипила употребляется здесь как часть предания, которое делает Фукидида внуком Мильтиада (Marc. Vita Thuc., 15). Что касается сходства собственных имен, то здесь можно предположить, что Фукидид просто был назван Олором в честь мужа его двоюродной сестры (или тетки), который был очень значительной фигурой как в государстве, так и в семье, не говоря уже о том, что имя Фукидид, согласно тому же Маркеллину (Vita Thuc., 28,30), было достаточно распространенным^[55]. Впрочем, следует отметить, что теоретически в вышеизложенной версии нет ничего невероятного. Возможно, именно родством объясняется тот факт, что Фукидид в своей «Истории» ни словом не упоминает о деятельности сына Мелесия, не желая, вероятно, ни хвалить, ни порицать его^[56].

Политический наследник Кимона, Фукидид, личность, безусловно, важная для истории олигархической оппозиции. Перечисляя лидеров высших классов после Кимона, Аристотель называет Фукидида, Никия и Ферамена, добавляя, что они были лучшими государственными деятелями с древних времен. «При этом относительно Никия и Фукидида почти все согласно признают, что это были не только «прекрасные и добрые», но и опытные в государственных делах мужи, отечески относившиеся ко всему государству» (Aristot. Ath. pol., 28,3,5). Платон в«Лахете» сравнивает Фукидида с Аристидом (179a—b), а в «Меноне» приводит его в пример, наряду с Фемистоклом, Аристидом и Периклом (93b—94c).

Плутарх пишет, что Фукидид сумел восстановить равновесие сил между обоими движениями (Plut. Per., 11). Помимо извечной проблемы власти, наиболее спорными в тот момент были: внешняя политика, взаимоотношения с союзниками и строительная программа. Еще в 454 г. по инициативе Перикла было принято решение о переносе союзной казны в Афины, затем, особенно после провала попытки созвать общеэллинский конгресс и использовать объединенные силы всей Греции для широкомасштабного строительства в Афинах под предлогом восстановления разрушенных варварами святилищ, средства из союзного фороса начинают все больше использоваться на внутренние нужды Афин и, прежде всего, на осуществление строительных проектов, а также для выплаты государственных жалований, которые получали, ко времени Пелопоннесской войны, более 20 000 человек (Aristot. Ath. pol., 24). Эти мероприятия Перикла вызывали ожесточенную критику из противоположного лагеря, представители которого обвиняли Перикла в «насилии над эллинами», подвергающимися по его вине «открытой тирании» (Plut. Per., 12).

При рассмотрении данного вопроса мнения ученых расходятся. В.П.Бузескул пишет, что Фукидид выступал как защитник равноправного положения союзников; сходную точку зрения высказывает и Х.Т.Уэйд-Джери. Ф.Шахермайр, впрочем, отмечает, что, защищая союзников, Фукидид и его сторонники защищали прежде всего интересы элиты союзных городов^[57].

С другой стороны, еще Фукидид писал: «Союзники были уверены, что «прекрасные и хорошие» доставят им не меньше неприятностей, чем демократы» (Thuc., VI, 48,6). Х.Д.Мейер утверждает, что Фукидид, сын Мелесия, здесь отнюдь не выступал в качестве адвоката союзников, более того, он, в принципе, не возражал ни против переноса казны, ни против структуры союза, ни, тем более, не сомневался в целесообразности получения фороса: на все это вполне четко указывает Плутарх (Plut. Per., 12). То, что действительно не устраивало Фукидида, — так это способ употребления денег. «Эллины понимают, что они терпят страшное насилие, <…> видя, что на вносимые ими по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху, обвешивая ее дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов (ibid.). Поэтому, как утверждает Мейер, олигархи были недовольны, во-первых, тем, что Афины слишком явно демонстрируют свое могущество, а во-вторых, расходованием средств «не по назначению», что прямо шло вразрез с их политикой^[58]. И Кимон, и Фукидид стремились к миру с Пелопоннесским союзом и Спартой и к продолжению войны с Персией (Thuc., I, 112; Nep. Cim., 3). Недаром Каллий, автор заключенного в 449 г. мирного договора, был привлечен олигархами к суду по обвинению в получении взятки от персов и едва спасся от смертной казни, выплатив штраф в 50 талантов^[59]. Спарта всегда была оплотом олигархических чаяний, кроме того, конфликт с Пелопоннесским союзом угрожал разорением аттических земельных владений аристократии, как это и случилось во время войны. М.С.Корзун также полагает, что, направив все средства союзной казны на военные нужды, олигархи надеялись ослабить обременительную повинность триерархий, к которой ежегодно привлекалось 400 богатых афинян^[60]. Развитие восточного направления политики являлось как бы продолжением дела Эллинского союза, обеспечивало захват новых земель и богатой добычи, тогда как западное направление означало дальнейшую эскалацию напряженности в отношениях с Коринфом и всем Пелопоннесским союзом.

Однако поражение в 454 г. в Египте означало потерю для Афин египетского хлебного рынка, между тем, расширение морского союза увеличило потребность в привозном хлебе, в результате всего этого, взоры афинской политики стали все чаще обращаться на западное Средиземноморье^[61]. Известия о политических контактах в южной Италии имеются, правда, еще со времен Фемистокла (Her., VIII, 62; Thuc., I, 136; Plut., Themist., 32; Nep. Themist., 1,2). Постоянные отношения с государствами Сицилии и Южной Италии начинаются в 50-х гг. V в. до н. э. заключением союзного договора с Эгестой (ML, № 37). Сохранилось также два декрета о союзе Афин с Регием и Леонтинами, относящихся к 433–432 гг. Идентичность вступлений к ним позволяет предположить, что оба декрета были приняты на одном и том же народном собрании. Кроме того, эпиграфический анализ показал, что вступление к обоим декретам вырезаны на поверхности камня с предварительно выскобленным текстом, что позволяет, с большой долей вероятности, сделать вывод о существовании более ранних текстов договоров, относящихся, как считают специалисты, к 40 гг. V в. до н. э. (ML № 63,64)^[62]. Одним из наиболее значительных моментов западной экспансии Афин является основание колонии Фурий, события, весьма важного для нас еще и потому, что оно непосредственно предшествовало остракизму Фукидида, сына Мелесия.

Плутарх пишет, что после изгнания Фукидида Перикл управлял государством единолично и пользуясь нерушимым авторитетом в течение 15 лет (Plut. Per., 16). Дата, вероятно, округлена, скорее всего, это должно означать, что Перикл 15 раз избирался стратегом, начиная с 443 г. Он был избран в 430 г. на 430/29 г. и снова в 429 — на 429/28. Ни в тот, ни в другой год он не служил полные 12 месяцев, так как был смещен в течение 430 г. и умер в 429/28 г. Но если мы не будем считать эти неполные годы, то первое из ряда избраний и, следовательно, остракизм Фукидида падут на 445 г. Однако большинство ученых признает наиболее вероятной датировкой остракизма Фукидида, сына Мелесия, 443 г. до н. э.^[63]

Что касается датировки основания Фурий, то относительно нее существуют две исторические традиции: по одной, отраженной Диодором, события, связанные с основанием города, приходятся на архонтство в Афинах Каллимаха, то есть на 446/45 г. (Diod., XI, 90; XII, 10), по другой, основание произошло в 444/43 г. (Plut. Mor., 835 c). Обе эти даты, в принципе, уместны, о чем мы подробнее скажем ниже.

Относительно предыстории возникновения Фурий нужно указать следующее: Сибарис, основанный в конце VIII в. до н. э. ахейцами и трезенцами, в 511/10 г. был разрушен напавшими на него кротонцами (Her., V, 44; VI, 21; Diod., X, 23). Уцелевшие сибариты неоднократно пытались восстановить свой город, но всякий раз терпели неудачу. В 446 г., согласно Диодору (XII, 10), произошла четвертая по счету попытка заселения Сибариса. Не надеясь обойтись собственными силами, сибариты отправили посольства в Афины и Спарту с просьбой оказать им помощь и принять участие в основании колонии^[64]. Согласно Диодору, лакедемоняне дали сибаритам отрицательный ответ, афиняне же приняли их предложение, послав 10 кораблей под командованием Лампона и Ксенокрита (Diod., XII, 10). Это согласуется с сообщением Плутарха об отправке Периклом в Сибарис клерухов (Plut. Per., 11), правда, если быть точным в определении статуса переселенцев, они не могли быть клерухами, а являлись скорей эпойками — дополнительными переселенцами^[65].

Основатели колонии — Лампон и Ксенокрит — были людьми из ближнего окружения Перикла (Plut. Per., 6; Diod., XII, 10); ^[66]. На афинский характер колонизации указывает и то, что, отправляясь в колонию, они не обратились в Дельфы, так как после переноса казны с Делоса в Афины Аполлон перестал быть покровителем союза, общесоюзным же культом стал культ Афины-Паллады^[67]. Все это вполне укладывается в общие рамки экспансионистской западной политики Перикла, поэтому доводы о том, что он с самого начала поддерживал панэллинский характер этого предприятия, и что Афины основанием этой колонии не преследовали великодержавных целей^[68], кажутся нам малообоснованными.

Далее начинаются загадки. Афиняне, как пишет Диодор, не ограничились посылкой собственных колонистов, но обратились за поддержкой к пелопоннесцам и другим эллинам. Однако те выступили с собственной инициативой основания колонии, обратившись в Дельфы, где получили оракул, предписывавший основать город в том месте, где намереваются жить те, кто пьет в меру воды и съедает безмерное количество мяса (Diod., XII, 10). Содержание оракула достаточно тривиально: Аполлон, не давая никаких точных указаний на конкретную местность, советует поселиться там, где есть питьевая вода и плодородная земля^[69].

Колонисты из Пелопоннеса избрали также собственного ойкиста — Дионисия Халка (Plut. Nic., 5). Прибыв в Сибарис, они вскоре приняли решение перенести колонию на новое место возле находящегося поблизости источника. Афиняне вынуждены были считаться с мнением вновь прибывших, и восстановленный с их помощью город был перенесен, получив название Фурий (Diod., XII, 10). Затем произошел конфликт между сибаритами и переселенцами, вызванный претензиями коренных жителей Сибариса на лучшие должности и ряд привилегий. Дело закончилось тем, что сибариты были частично перебиты, частично изгнаны из Фурий (Diod., XII, 11). Оставшиеся в живых поселились у реки Траис, где, возможно, с помощью родосцев, был основан город Сибарис на Траисе (Diod., XII, 22; Strabo, VI, I, 14). Поэтому вопрос с датировкой следует, видимо, решать так: в 446/45 г. сибариты отправили посольство в Афины и Спарту, основание же Фурий произошло в 444/43 г., как и указывает Плутарх (Plut. Mor., 835c—d; Per,11)^[70].

Изгнав сибаритов, фурийцы пригласили большое количество колонистов из Эллады и разделили государство на 10 фил, дав им название по племенному составу: Аркадия, Ахайя, Эвбея, Беотия, Элея, Афиния, Дорида и другие (Diod., XII, 11). Афиняне составляли, таким образом, 1/10 часть колонистов и поэтому не могли иметь преобладающего влияния. Мнение В.Эренберга о том, что они занимали ведущее положение в колонии, стоя во главе четырех фил, образованных выходцами из морского союза: афинянами, эвбейцами, ионийцами и островитянами, — вряд ли обосновано^[71]. Во-первых, мы не располагаем какими-либо свидетельствами о привилегированном положении афинян в колонии, во-вторых, афинская архэ в этот промежуток времени переживала кризис: как раз произошло восстание на Эвбее, и колонисты из союзных городов вряд ли добровольно согласились бы с доминированием афинян в Фуриях, и, в-третьих, даже если бы все четыре филы имели единство интересов, они все равно оставались бы в меньшинстве^[72].

Замечание Диодора о том, что фурийцы избрали демократическое устройство (Diod., XII, 10), вызывает сомнение, поскольку подробности этого устройства он не сообщает. С другой стороны, из сообщений Аристотеля нам известно, что первоначально в Фуриях установилось олигархическое правление (Aristot. Pol., V, 6,2, 1307а, 30–35). Принятое там законодательство Харонда имело, скорее, антидемократическую направленность, на это указывает, например, специальный закон против сикофантов (Diod., XII, 12; Strabo, VI, I,8). Существовавшая в Фуриях коллегия симбулов, должностных лиц, призванных наблюдать за исполнением и сохранением законов, по своим функциям напоминает олигархическую коллегию пробулов (Aristot. Pol, V, 6,8, 1307b, 10–15; Diod., XII, 12). В конечном счете, приходится признать преобладающее положение пелопоннесцев в колонии, на это указывает и то, что в результате долгих споров о том, кого же все-таки следует считать ее истинным основателем, по прямому указанию Дельф ойкистом был признан сам Аполлон (Diod., XII, 35).

Почему же афиняне не ограничились использованием при выведении колонии только собственных колонистов и людей из союзных городов, но обратились за помощью в Пелопоннес и Беотию? Следует помнить, что побережье Тарентинского залива, где был расположен Сибарис и затем возникли Фурии, издавна являлось сферой влияния пелопоннесцев, поэтому полностью афинская по составу колония неизбежно оказалась бы во враждебном окружении. Это, возможно, и не остановило бы Перикла, но афинская морская держава переживала в то время внутренний кризис: на Эвбее разразилось восстание (Thuc., I, 114; Plut. Per., 22–23). Вскоре после его подавления, осенью 446 г., был заключен Тридцатилетний мир (Thuc., I, 115), и Афины не были заинтересованы в обострении отношений с пелопоннесцами и особенно с Коринфом. Кроме того, в самих Афинах борьба между демократической и олигархической группировками достигла крайней напряженности.

Х.Т.Уэйд-Джери, опираясь на данные анонимного жизнеописания Фукидида предложил теорию, согласно которой Перикл не был избран стратегом на 444/43 г., а руководство государством перешло в руки Фукидида, сына Мелесия (Anon. vita Thuc., 7), который, как и Кимон, всегда старался развивать восточное направление политики, опасаясь конфликтов с Пелопоннесским союзом. Возможно, идея приглашения колонистов из Пелопоннеса и других мест и придания Фуриям панэллинского характера исходила именно от него. Более того, согласно тому же источнику, он лично посетил колонию (очевидно, весной 443 г.) и был изгнан остракизмом по возвращении оттуда. Любопытно, что изгнание Фукидида предсказал не кто иной, как Лампон, известный в Афинах предсказатель, направленный в свое время в Сибарис в качестве одного из двух ойкистов (Plut. Per., 6), а другой ойкист, Ксенокрит, возбудил против него судебное преследование (Anon. vita Thuc., 7)^[73].

Гипотеза Уэйд-Джери интересна и не лишена убедительности, хотя следует признать, что анонимное жизнеописание Фукидида не принадлежит к числу надежных источников. А.Гомм и В.Эренберг в своих работах доказывают также, что даже если Перикл в 44/43 г. и не был избран стратегом, он все равно оставался слишком влиятельной фигурой, чтобы за этот промежуток времени афинская политика кардинально изменила свой характер^[74]. Тем не менее, необходимо заметить, что западное направление деятельности Перикла, осуществлявшееся ровно и, в целом, успешно вплоть до заключения в 433 г. договора с Керкирой и начала Пелопоннесской войны, в Фуриях дает явный сбой.

Все же, если верить Плутарху, основным вопросом, вокруг которого развернулась борьба, окончившаяся остракизмом Фукидида и тяжелым поражением олигархического движения, была строительная программа (Plut. Per., 14). Если оппозиция склонна была рассматривать и критиковать ее с точки зрения политической морали и вкуса, то Перикл защищал свое дело с экономических позиций и, как это обычно бывает, экономика восторжествовала над этикой. Общие затраты на строительство в Афинах составили с 448 по 432 г. 6300 талантов^[75], что означало не только возведение построек, возвеличивающих могущество Афин и создающих им мировую славу, но и стабильный заработок для тысяч афинских граждан и метеков (Plut. Per., 12), составлявших значимый социальный слой и являвшихся, насколько это было возможно, опорой демократии, на что указывает, например, намерение Перикла, в случае необходимости, включить метеков в экипажи боевых кораблей (Thuc., I, 143). Олигархи просто не могли предложить никакой равноценной замены социальной программе строительства, поэтому можно сказать, что именно она позволила Периклу победить^[76].

В 1910 г. были найдены черепки с именами Фукидида, Клеиппида, Тейсандра, Евхарида, Дамона и, вероятно, Андокида^[77]. Относительно Клеиппида и Дамона мы знаем, что они были приверженцами демократии и входили в группировку Перикла^[78]. Плутарх указывает, что Дамон был его учителем музыки, прибавляя, что, будучи замечательным софистом, имел большое влияние на Перикла, являясь его наставником и руководителем в государственных делах (Plut. Per., 4). Согласно Аристотелю, именно по совету Дамона Перикл в качестве популистской меры во время борьбы с Кимоном принял решение об установлении жалования для судей (Aristot. Ath. pol., 27,4). Этот Дамон был изгнан остракизмом, но, хотя точной даты мы не знаем, вероятно, это произошло до 443 г. Дамон вряд ли мог быть изгнан в промежутке между 443 и 433 гг., когда авторитет Перикла был практически непререкаем. Что же касается периода с 433 г. вплоть до смерти Перикла, то он слишком хорошо освещен источниками, чтобы такое событие, как остракизм Дамона могло выпасть из их поля зрения.

Клеиппид, сын Дейния, видимо, избежал остракизма; о нем известно, что в 428 г. он командовал афинской эскадрой, посланной к Лесбосу (Thuc., III, 3,2; Diod., XII, 55). Отсутствие черепков с именем Перикла породило мнение, что он сам не подвергался угрозе остракизма. Х.Вильрих считает даже, что сторонники олигархии вообще не надеялись на его изгнание, рассчитывая лишь отвести угрозу от своего вождя Фукидида, добившись остракизма Клеиппида^[79]. Однако строки комического поэта Кратина ясно указывают на возможность остракизма для самого Перикла:

«Учитывая, что здание Одеона было закончено около 446/45 г.^[80], а декрет Морихида, принятый в 440 г., запретил высмеивать в комедиях граждан под их собственными именами^[81], становится наиболее вероятным, что указание Плутарха на личное противостояние Перикла и Фукидида соответствует действительности. Кроме того, теперь нам известны три остракона с именем Перикла^[82].

Мы не знаем, где Фукидид, сын Мелесия, провел годы своего изгнания. Жил ли он в Спарте, на что может косвенно указывать Плутарх (Plut. Per., 8), или на Эгине, как указывает Маркеллин (Marc. Vita Thuc., 24), или еще где-либо — проверить этого мы не можем. Согласно Плутарху, изгнание Фукидида надолго поставило точку в политической борьбе в Аттике (Plut. Per., 14). Во всяком случае, после остракизма активность олигархической оппозиции резко падает, что заставляет нас согласиться с Мейером в том, что ее функциональные способности в сильной степени основывались на личном политической и организаторском таланте Фукидида^[83]. Видимо, не нашлось никого, сравнимого по возможностям и авторитету, кто смог бы его заменить. Однако это отнюдь не означает, что оппозиция вообще исчезла. Гетерии, конечно, продолжали существовать после изгнания Фукидида, как существовали и до его появления на политической арене. Что же касается созданной им партии, то она тоже могла сохраниться, поскольку составлявшие ее люди оставались в Афинах. Возможно она сократилась в числе, но, в принципе, ничто не мешало соратникам Фукидида собираться в народном собрании единой группой. Мы не имеем сведений ни за, ни против этой версии, однако последующие события подкрепляют предположение о сохранении структуры оппозиции.

После окончательного устранения соперников политика Перикла приобретает гораздо более умеренный характер. Он перестает считаться исключительно с мнением демоса; это заставляет согласиться с тем, что демагогия для него всегда являлась лишь средством, а по своим симпатиям и складу характера он был политиком аристократического или даже монархического толка (Plut. Per., 15). Этот поворот привлек на его сторону немало состоятельных и образованных людей, таких, например, как отчим Платона Периламп^[84] или историк Фукидид, который отзывается о правлении Перикла с уважением и симпатией. Зато он потерял значительную долю популярности у масс. В результате против Перикла и его правления складывается то, что можно назвать ультрадемократической оппозицией, во главе которой стоял богатый кожевенник Клеон, сын Клеенета, человек грубый и малообразованный, но энергичный, беспринципный и обладающий природным красноречием демагог. К тому же, у Перикла по-прежнему оставалось множество врагов из состоятельных классов, которые никогда не могли простить ему того, что он сделал демос руководящей силой в государстве и приучил его жить и веселиться на общественный счет^[85].

В конце 30-х гг. положение Перикла в Афинах начинает явственно колебаться. Это выразилось в целой серии судебных процессов, направленных против близких ему людей. Мы не знаем последовательности этих процессов и их точной датировки, однако ясно, что речь идет о кампании по дискредитации Перикла с использованием той же тактики, которую в свое время применил Эфиальт против Ареопага — удар по ближайшему окружению. Кампания началась, видимо, с декрета Диопифа, постановляющего, чтобы люди, не верующие в богов или распространяющие учения о небесных явлениях, были привлекаемы к суду как государственные преступники (Plut. Per., 32). Этот Диопиф, известный в Афинах и во всей Греции прорицатель, был другом Никия (Schol. in Aristoph. Equit., 1085) и, определенно, принадлежал к афинским олигархическим кругам^[86]. Кроме того, он был связан со Спартой и Дельфийским оракулом (Plut. Lys., 3; Xenoph. Hell., III, 3,3).

Мишенью декрета Диопифа был, конечно, в первую очередь, Анаксагор, учитель и друг Перикла (Plut. Per., 32). Любопытно, что, по свидетельству, приведенному Диогеном Лаэртским, обвинителем Анаксагора был не кто иной, как Фукидид, сын Мелесия, срок изгнания которого должен был истечь в 433 г., что дает возможность датировать эти события 433/32 г.^[87] Согласно тому же свидетельству, Фукидид обвинял Анаксагора не только в нечестии, но и в «мидийской измене» (Diog.; Laert., II, 13). Это дало повод некоторым ученым относить процесс Анаксагора к 449 г., то есть ко времени непосредственно после Каллиева мира. Однако декрет нельзя отнести к более раннему времени, что же касается обвинения в «мидийской измене», то хотя для 433 г. оно и было уже не актуально, но оставалось вполне стандартным для судебных дел подобного сорта, особенно же в устах только что вернувшегося из 10-летнего изгнания престарелого Фукидида (ему должно было быть около 67 лет). По другой версии, которую тоже приводит Диоген Лаэртский (Diog. Laert., II, 12), обвинение в нечестии выдвинул против Анаксагора Клеон. Диодор, правда, рассказывая о процессе Анаксагора, ничего не говорит об участии Клеона (Diod., XII, 39). Впрочем, известно, что, согласно афинской конституции, обвинителей могло быть и несколько.

В.П.Бузескул писал о существовании некой «партии религиозной реакции», являвшейся связующим звеном между силами олигархии и крайней демократии^[88]. Мы считаем, однако, что дело тут не в существовании особой темной силы, а просто в том, что идеи, распространявшиеся кружком просветителей, к которому принадлежали и Анаксагор, и Перикл, казались одинаково опасными как невежественной черни и ее вождям, так и консерваторам из числа олигархов, кроме того, дискредитация Перикла была равно выгодна и Клеону, и Фукидиду. Согласно Плутарху, Перикл помог Анаксагору скрыться еще до суда (Plut. Per., 32), эта версия находит подтверждение и у Диогена Лаэртского, (II, 13) согласно которому, Анаксагор был заочно осужден на смерть; впрочем, у него же встречается утверждение, что его присудили к штрафу в 5 талантов и изгнанию (II, 12). Из всего этого становится ясно, что Перикл не смог или даже не надеялся добиться для него оправдательного приговора. Обвинение в нечестии выдвинуто также против Аспасии, жены Перикла. Обвинителем выступал комический поэт Гермипп, который обвинял ее и в развращении свободных женщин, которых она якобы принимала у себя для Перикла (Plut. Per., 32; Schol. in Aristoph. Equit., 969).

Фигура Аспасии, бывшей гетеры из Милета и содержательницы девиц легкого поведения, сама по себе не могла вызывать восторга у добропорядочного обывателя, а ее сожительство с Периклом, который ради нее развелся с законной женой, матерью двух его сыновей, являлся, конечно, настоящим скандалом. Кроме того, у Аспасии в доме собиралось нечто вроде салона для интеллектуальной элиты, где бывали многие философы и политики, в том числе и Сократ, а его ученики, как пишет Плутарх, даже приводили своих жен, чтобы послушать ее рассуждения[89]. Ее имя, вместе с именем Перикла, трепали в комедиях. Наконец, недоброжелатели обвиняли Аспасию (и, возможно, не без основания) в том, что она оказывает влияние на политику Перикла, и даже называли ее виновницей войны с Самосом (Plut. Per., 24). Деятельность этой блестящей женщины явно подрывала устои афинского общества и, конечно, раздражала очень многих граждан из самых разных социальных слоев, поэтому Периклу, несмотря на все его влияние, ее спасение стоило большого труда и «многих слез» (Plut. Per., 32). Вообще же, столь спокойное, мягко говоря, отношение Перикла к религиозным и моральным нормам соотечественников отнюдь не прибавляло ему очков как политику и служило хорошим козырем в руках врагов.

Однако наиболее опасным для него был процесс против Фидия. Метек Менон, один из помощников Фидия, обвинил его в хищении золота, отпущенного для статуи Афины (Plut. Per., 31). Перикл же являлся главным распорядителем общественных работ и, следовательно, нес ответственность за использование отпущенных сумм и сохранность материалов^[89][90]. Менон получил разрешение выступить в народном собрании, однако факт хищения не подтвердился; тем не менее, Фидий был обвинен в нечестии на основании того, что изобразил себя и Перикла на щите Афины в сцене битвы с амазонками. Он был брошен в тюрьму, где вскоре и умер, скорее всего, от болезни, хотя, согласно Плутарху, ходили слухи, что Фидия отравили в тюрьме враги Перикла, дабы обвинить его в смерти скульптора как раньше обвиняли в убийстве Эфиальта (Plut. Per., 10; 31). Менон же, по предложению Гликона, был освобожден от всех повинностей, и стратегам было приказано заботиться о его безопасности (Plut. Per., 31; Diod., XII,39), что, в принципе, должно было означать признание виновности Фидия. Неизвестно, имело ли какие-либо последствия изображение на щите для самого Перикла, но можно полагать, что на него все же легла тень святотатства, тем более тягостная для человека, происходящего из рода Алкмеонидов.

Традиция передает нам информацию о существовании неких «врагов Перикла», не поясняя, кого конкретно следует иметь в виду. Однако распространение слухов об отравлении Фидия злоумышленниками, массированный характер атаки и хорошая ее подготовка неизбежно наводят на мысль о существовании организованной группы, поставившей перед собой конкретные задачи. Это должны были быть люди, обладающие немалыми денежными средствами, авторитетом и влиянием, чтобы найти и убедить или подкупить обвинителей, свидетелей обвинения, оказать влияние на присяжных и народное собрание. Характер обвинений, время их выдвижения, выбор жертв — трех наиболее близких к Периклу людей, — все это заставляет думать, что все три процесса были организованы одной и той же группой лиц. Из этих процессов, по крайней мере, в деле против Анаксагора, четко прослеживаются действия олигархии, появляются имена Диопифа и Фукидида, с возвращением которого весьма удачно совпадает всплеск злонамеренной судебной деятельности. Поэтому, как нам кажется, не будет слишком смелым сделать предположение о том, что организацией этой кампании занималась олигархическая группировка Фукидида, сына Мелесия.

Чтобы понять подоплеку всплеска напряженности во внутриполитической жизни Афин, следует прежде всего обратить внимание на крайнее обострение внешнеполитической обстановки в этот момент. Сложные отношение с Персией и Фракийским царством Одрисов заставляли Афинское государство во главе с Периклом решительно обратить свои интересы на запад, в Сицилию и южную Италию. К этому решению, по-видимому, усиленно побуждали и вожди «партии Пирея» (Lys., 34,2), возглавляемой Клеоном, заинтересованные в барышах от морской торговли. С другой стороны, олигархические круги, чье благосостояние строилось на земельных владениях, а также, как например у Никия, на разработке серебряных рудников и ростовщичестве (Plut. Nic., 5), страшились войны с Пелопоннесским союзом и предлагали предпринять новый поход в Египет и попытку поднять восстание в малоазийских владениях Великого царя (Plut. Per., 20).

В 433/32 г. Афины предпринимают решительные шаги, чтобы проложить себе дорогу на запад. Заключаются договоры с Леонтинами, постоянным противником дорийских Сиракуз на Сицилии, и Регием, стратегически важным городом в южной Италии, находящимся на берегу Мессанского пролива. На Мегары, отложившиеся от афинского союза в 445 г., но необходимые для выхода в Коринфский залив, оказывается жесточайшее экономическое давление. Еще в 434 г. им был запрещен доступ на афинский рынок, а в 432 г. была принята знаменитая мегарская псефисма, закрывавшая для Мегар все рынки союза, что неминуемо должно было привести их к голоду (Thuc., I, 63; 139–140; Plut. Per., 29). Наконец, в 433 г. был заключен оборонительный союз с островом Керкирой, обладавшим сильным флотом и, что главное, лежавшим на полпути между Италией и Грецией. Это привело к вооруженному столкновению с Коринфом в битве при Сиботах, в которой принял участие и афинский флот. Теперь дело было только за Мегарами, и дорога в Италию через мегарскую гавань Пеги, Навпакт, дружественный афинянам, после того как они переселили туда вышедших из Итомы илотов (Thuc., I, 103,2), и Керкиру была бы открыта. Коринф, конечно, никак не мог допустить этого. Ко всему вышеизложенному добавляется также начатая в 432 г. осада Потидеи, коринфской колонии на Халкидике, отпавшей от Афинского морского союза.

Коринф являлся ближайшим союзником Спарты, поэтому спартанцы, конечно, не могли оставаться безучастными ко всему происходящему и к дальнейшему росту могущества Афин, особенно же после того, как коринфяне пригрозили своим выходом из Пелопоннесского союза в том случае, если Спарта не пожелает вмешиваться в борьбу. Их поддержали и другие союзники и тайно прибывшие послы с Эгины (Thuc., I, 67–72). С другой стороны, на Спарту, очевидно, оказывал давление Дельфийский оракул, враждебно настроенный по отношению к Афинам и особенно к Периклу за поддержку фокидян в их борьбе с Дельфами за контроль над оракулом (Plut.; Rer., 21). Именно по совету Дельфийского оракула Эпидамн обратился за покровительством к Коринфу в борьбе с Керкирой (Thuc., I, 25), спартанцам же оракул дал прорицание, что они победят афинян, если будут вести войну всеми силами, а Аполлон, званый или незваный, будет оказывать им помощь (Thuc., I, 118,3). Коринфяне, очевидно, не без основания, рассчитывали на финансовую поддержку Дельф при организации флота (Thuc., I, 121,3). Наконец, можно с большой долей вероятности предполагать, что требование спартанцев изгнать из Афин всех «оскверненных», под каковыми подразумевался, прежде всего, Перикл, в котором, вероятно, видели основную преграду к мирному исходу, было также выдвинуто с подачи Дельф (Thuc., I, 126–127; Plut. Per., 33).

Небо над Аттикой дышало войной, это и побудило противников Перикла из олигархического лагеря развернуть столь бурную активность против политической фигуры, которую они, как и пелопоннесцы, считали основным препятствием к миру, стремясь убрать его или, по крайней мере, ослабить влияние. Не следует также упускать из виду, что на Перикла оказывалось давление и с другой стороны с целью заставить его действовать более решительно^[91]. Многие историки, с древности до наших дней, упрекают Перикла в том, что он развязал войну с целью упрочить свое пошатнувшееся положение. Об этом трудно судить, но если такое желание у него и присутствовало, то оно не являлось определяющим. Историческая истина состоит не в том, что Перикл стремился удержаться во главе государства и не в его патологической ненависти к Мегарам (Plut. Per., 30), а в том, что при сохранении прежнего внешнеполитического курса Афин война была неизбежна.

Тем не менее, сторонники лаконофильской олигархической группировки не собирались так просто сдаваться. Фукидид сообщает, что летом 430 г. после второго вторжения в Аттику пелопоннесцев афиняне, удрученные начавшейся в городе эпидемией и разорением страны, попытались, в обход Перикла, находившегося в это время в походе вместе с флотом, заключить договор с лакедемонянами и даже отправили для этого посольство, но не сумели ничего добиться (Thuc., II, 56). Нам неизвестно, какими полномочиями обладали послы и на каких условиях они предлагали мир. Видимо, условия эти были слишком умеренными, чтобы лакедемоняне согласились на них. Однако само отправление посольства не могло обойтись без участия сторонников олигархии.

В одной из речей Перикл упоминает о «некоторых людях», убеждающих, видимо, отказаться от притязаний на Мегары или даже от владычества над союзом (Thuc., II,63, 2). Конечно, мысль о мире любой ценой не могла разделяться ни демосом, ни даже большинством сторонников олигархии, разве что кучкой радикалов. Неудача посольства и старания Перикла в конце концов убедили афинян в неизбежности продолжения войны; в этой связи показательна позиция ахарнян, состоятельных земледельцев, ставших теперь, после разорения Аттики Архидамом, ярыми противниками мира (Thuc., II, 21,3; Aristoph. Acharn., 118). Тем не менее, раздражение афинян против Перикла, которого винили во всех постигших город несчастьях, не уменьшалось до тех пор, пока его не привлекли к суду и не отрешили от должности, присудив к денежному штрафу (Thuc., II, 65,3; Plut. Per., 35).

Об этом сообщают Фукидид и Плутарх, однако, согласно Плутарху, еще раньше, по-видимому, еще до начала войны, была сделана попытка предать стратега суду. Вопрос этот весьма сложен. Большинство ученых либо отрицает факт первого процесса над Периклом, полагая, что Плутарх допустил хронологическую путаницу (как это делают Г.Свобода и В.П.Бузескул), либо вообще игнорирует такую возможность^[92]. Однако сообщение Плутарха — единственное, где приводится подробный рассказ о судебном преследовании Перикла. Платон просто упоминает вынесенный ему приговор (Plat. Gorg., 516a), Фукидид же, как известно, гораздо больше интересовался внешней политикой и боевыми действиями, чем обстоятельствами внутриполитической борьбы в Афинах. Ярким примером этому может служить то, что первое упоминание о Клеоне у него относится лишь к 427 г. и связано с митиленскими событиями (Thuc., III, 19). Поэтому Фукидид мог просто умолчать о первой попытке выдвинуть обвинения против Перикла. Вероятно, она была предпринята в 432 г., одновременно с процессом Фидия, или сразу после его завершения, как это следует из логики обвинения. Драконтид добился постановления, согласно которому Перикл обязан был представить пританам финансовый отчет за годы исполнения своей должности (Plut. Per., 32).

Как мы знаем из того же Плутарха, прежде ничего похожего не делалось, и он распоряжался казенными деньгами настолько свободно, что мог позволить себе издержать 10 талантов «на необходимое», не вдаваясь в объяснения, и, вероятно, делал подобные траты неоднократно (Plut. Per., 23), поэтому теперь стратег мог оказаться в весьма затруднительном положении.

Согласно псефисме Драконтида, Перикла должны были судить на Акрополе, причем судьи при голосовании должны были брать камешки с алтаря Богини (оскверненного некогда Алкмеонидами), однако Гагнон предложил, чтобы дело разбиралось судьями в количестве 1500 человек, то есть в тройном составе, что придавало суду исключительное значение (Plut. Per., 32)^[93], причем Гагнон конкретизировал обвинение, назвав кражу, взяточничество или вообще злоупотребление должностным положением (ibid.). Ю.Белох и Г.Свобода считают вполне реальной угрозу смертного приговора Периклу. В этом случае подобное предложение могли внести только олигархи, а не крайние демократы, которые не стали бы требовать смерти политика, придерживающегося жесткой линии по отношению к требованиям Пелопоннесского союза^[94].

Оба лица, возбудивших преследование Перикла, — аристократы. Драконтид был одним из военачальников, командовавших афинской эскадрой, отправленной к Керкире^[95], Гагнон, отец Ферамена, был стратегом одновременно с Периклом, давал клятву при заключении Никиева мира в 421 г. и избирался членом коллегии пробулов в 413 г. (Thuc., II, 58; V, 19,24; Plut. Nic., 2; Xenoph. Hell., II, 3,30).

Плутарх не сообщает, чем закончилась эта история, был ли Перикл оправдан, или судебное разбирательство вообще не состоялось, возможно, вследствие начала войны. Согласно ему, Перикл опасался суда в связи с делом Фидия (Plut. Per., 32). В своей речи у Фукидида Перикл лишь вскользь намекает на подозрения в финансовой нечистоплотности (Thuc., II, 60,5). Платон в «Горгии» упоминает, что стратег в конце жизни был осужден за воровство и едва избежал смертного приговора (Plat. Gorg., 516a), однако это, скорее, относится к судебному процессу 430 г., так как до этого срока он точно не был отрешен от должности.

Что касается данного процесса, то его инициаторами были совершенно другие люди. Плутарх приводит три различных версии, согласно которым, обвинителями на нем выступали или Клеон, или Симмий, или Лакратид, который выведен у Аристофана как предводитель разъяренных попыткой заключения мира ахарнян (Aristoph. Acharn., 220). Это указывает на то, что смещение Перикла было, очевидно, инспирировано «партией Пирея», раздраженной его вялой, по их мнению, военной политикой, и, в частности, стремящимся к власти Клеоном, но, во всяком не лаконофильски, а милитаристски настроенным элементом (Thuc., II, 21,3; Plut. Per., 33). Каковы были выдвинутые обвинения, мы точно не знаем. Согласно Платону, это было казнокрадство; весьма возможно, особенно если первый суд над Периклом так и не состоялся, что в 430 г. против него были выдвинуты прежние обвинения, или что Платон просто объединил оба процесса. Во всяком случае, известно, что Перикл был лишен полномочий стратега и наказан штрафом от 15 до 50 талантов (Thuc., II, 65,3; Plut. Per., 35).

Впрочем, если Перикл действительно надеялся, что в случае войны он станет для афинян незаменимым (Plut. Per., 32), то его расчет полностью оправдался, так как вскоре он вновь был выбран стратегом (Thuc., II, 65,4; Plut. Per., 36), но уже ненадолго, так как в 429 г. умер от чумы, свирепствовавшей в городе. В его лице Афины потеряли не только талантливого политика и полководца, но и ту силу, которая стояла между двумя враждебными политическими движениями, сдерживая их благодаря своему огромному авторитету и популярности. После ее исчезновения афинское государство уже не могло выдерживать ровную политическую линию, бросаясь из крайности в крайность, что в конце концов едва не привело его к окончательной гибели.

Глава II Пелопонесская война и процесс ггермокопидов

Фукидид пишет, что из преемников Перикла ни один не выдавался среди других как государственный деятель, но каждый стремился к первенству и был готов, потакая народу, пожертвовать даже государственными интересами (Thuc., II, 65). Во «Всадниках» Аристофана дается своеобразный перечень политиков, возглавивших народную партию (Equit., 130–140). В пророчестве Бакида последовательно перечисляются торговцы: пенькой, скотом, кожами. Под первым из них имеется в виду Евкрат, под вторым — Лисикл, а под третьим — Клеон. Далее в комедии упоминается еще один — торговец лампами Гипербол (ibid., 739; 1310). Действительно, после смерти Перикла практически все лидеры демоса, за исключением Алкивиада, принадлежали к торгово-ремесленным кругам. Это политики новой формации, по традиции называемые демагогами, которые основывали свое влияние в большей степени не на авторитете занимаемой должности (главным образом стратегии), а на прямом обращении к народу^[96]. Еще Дж. Гротом было замечено смещение политического влияния от народного простата-стратега к простату-оратору, часто не занимавшему ведущих государственных должностей^[97]. У.Коннор считает, что Клеон произвел революционный переворот своим прямым обращением к народу и тем утвердил новый стиль политики, когда человек «мог добиться выдающегося положения, выражая готовность защищать интересы народа, и, благодаря своему успеху оратора, стать его вождем — демагогом»^[98]. С другой стороны, удачливые полководцы вызывали у народной массы подозрение и страх. В этом отношении характерна трагическая участь Пахета, покорителя Лесбоса, который был вынужден, чтобы избежать обвинительного приговора, покончить с собой прямо в суде, и осторожное поведение Никия, всегда старавшегося умалить свои заслуги, представляя их как стечение обстоятельств и волю богов (Plut. Nic., 6).

Социальную основу партии радикалов составляла масса малоимущих, не имевших, как правило, зевгитского ценза: поденных рабочих, ремесленников, мелких торговцев (Aristoph». Ach., 34–35; Equit., 160 sqq., 186; Lisistr., 555), а также «корабельный люд» — nautikos ochlos, как называл его Аристотель (Pol., V, 3,4–5, 1304a, 22–24). Ее идеология во внутренней политике строилась на предоставлении каждому афинскому гражданину твердого прожиточного минимума, посредством платы за исполнение гражданских обязанностей, и жалования, что достигалось, во-первых, за счет союзников (в виде выплат фороса и выведения клерухий), а во-вторых, за счет богатых людей в самой Аттике, которые вынуждены были нести обременительные повинности — литургии и считались неблагонадежными уже в силу своего богатства. Впрочем, лидеры народной партии являлись весьма состоятельными людьми^[99]. Будучи, как мы уже говорили, крупными торговцами, как Лисикл и Клеон, или фабрикантами, как Гипербол и Клеофонт, они легко возмещали свои потери теми выгодами, которые доставляла им союзническая и внешняя политика их партии, а также возможностью увеличивать цены на поставляемые ими товары. Запрещение ввоза хлеба и ряда других товаров куда бы то ни было, кроме Афин, торговые пошлины, обязанность союзников являться по ряду дел в Афины и т. д. были очень выгодны афинским торговцам и ремесленникам^[100]. Кроме того, этим торговцам, капитал которых находился в обороте, а жизненные стандарты являлись более скромными, легче было скрывать свои доходы, чем их политическим противникам, состояние которых заключалось в земельных владениях или деньгах, отдаваемых в рост (Plut. Nic., 4).

Что касается собственно олигархической партии, то есть движения резко враждебного демократии, предполагающего урезать или даже вовсе лишить демос политических прав, то она в данный промежуток времени (428–421 гг.) была слаба и немногочисленна. Этот узкий круг убежденных или «революционных» олигархов М.Круазэ связывает с именем оратораАнтифонта, считая его возможным руководителем этого воинственно настроенного, но вынужденного пока проводить выжидательную политику меньшинства^[101]. Комедии Аристофана указывают на тот страх, который испытывал народ перед тайными гетериями и заговорщиками (Equit., 475; Vesp., 467,487 sqq.), однако в период Архидамовой войны олигархическая группировка в Афинах не предпринимала никаких конкретных действий, направленных на свержение существующего строя. Впрочем, не из-за недостатка решительности или сплоченности, а благодаря стабильности афинской государственной системы (Ps.-Xenoph., Ath. pol., 3,1) и тому прочному положению, которое тогда еще занимали Афины как внутри архэ, так и во всем эллинском мире. «Единственное, что они могли сделать — это шептаться на тайных собраниях, интриговать и пытаться проводить «своих людей» на государственные должности»^[102].

В сущности, заниматься политикой, являясь откровенным противником демократии, было в тот момент просто невозможно, да и весьма опасно. Поэтому партию, противоположную радикалам, можно назвать консервативной. Ее представители — главным образом землевладельцы и зажиточные горожане — стояли на умеренно-демократических позициях. Политическую программу этой партии, на наш взгляд, достаточно четко очертил Фукидид, сам принадлежавший к ней по своему происхождению, достатку и социальному положению^[103]: система оплаты должностей и гражданских обязанностей должна быть ликвидирована, а полные гражданские права должны принадлежать людям, имеющим зевгитский ценз (Thuc., VIII, 97). В крайнем случае, можно было удовлетвориться сложившейся при Перикле системой (Thuc., II, 65). Алкивиад вполне выразил их точку зрения в своей речи перед собранием спартиатов, говоря о том, что его единомышленники, осуждая господство демоса, считали небезопасным изменение способа государственного правления (Thuc., VI, 89). Консерваторы также не были заинтересованы в продолжении войны, разорявшей их владения, и в развитии западного направления политики, чреватого конфликтами с Пелопоннесом, о чем мы уже говорили в 1 главе.

Вождем этой партии стал Никий, сын Никерата. «Ничто не свидетельствует лучше о том недостатке в талантах, который ощущался в то время в Афинах, чем то обстоятельство, что такой человек мог занимать руководящее положение в государстве и, с небольшими перерывами, удерживать его до самой смерти», — говорит о нем Ю.Белох^[104]. Эта оценка, на наш взгляд, не вполне справедлива. Никий не обладал ораторским даром Перикла, был нерешителен, суеверен, хотя старался казаться еще суевернее^[105]; являясь знатоком военного дела, он, по-видимому, не имел все же настоящего полководческого таланта. Однако он был очень тонким политиком и, сознавая свои слабости, компенсировал их за счет осторожности, расчета и денег.

Будучи одним из самых богатых людей в Афинах (он владел серебряными копями в Лаврионе и большим количеством рабов, сдаваемых внаем (Plut. Nic., 4), Никий затмевал всех щедростью своих гимнасиархий, хорегий и жертвоприношений, оставив памятники своего честолюбия в Афинах и на Делосе (Plut. Nic., 3–4). Он также охотно одалживал деньгами как своих друзей, так и возможных врагов (ibid.). Опасаясь доносчиков и заискивая перед народом, Никий, по выражению комического поэта Фриниха, «ходил вечно съежившись», демонстрируя некую «видимость робости», зная, что народ «боится презирающих его и возвышает боящихся» (Plut. Nic., 2).

С другой стороны, он сам, с помощью друзей и в особенности своего воспитанника Гиерона, стремился создать себе имидж человека, озабоченного лишь благом государства и жертвующего ради этого своим досугом, состоянием и друзьями (Plut.; Nic., 6). Наконец, Никий всегда старательно избегал быть стратегом в трудных и опасных походах, тщательно все взвешивая и думая больше всего о своей безопасности. Зато возглавляемые им предприятия, как правило, оканчивались успехом, хотя в 425 г. на Сфактерии именно его осторожность сыграла с ним злую шутку (Plut. Nic., 6–8). Таким образом, надо признать, что Никий умело пользовался любыми политическими приемами, чтобы привлечь к себе народ, и, несмотря на свою осторожность, был весьма честолюбив. Плутарх говорит, что богатые и знатные граждане выставляли его противником Клеону, однако это не мешало ему пользоваться уважением и благосклонностью народа (Plut. Nic., 2). Никия уважали и в Спарте, зная его как человека благородного и порядочного (Plut. Nic., 9).

В Никии часто видят продолжателя перикловой стратегии^[106]. Действительно, в войне он следовал рекомендациям Перикла: не стремиться к дальнейшим завоеваниям в период войны, избегать сражений с превосходящими силами противника на суше и активно действовать на море, ожидать, когда утомленная войной Спарта склонится к миру (Thuc., II, 65).

Однако это, на наш взгляд, не дает права считать Никия убежденным и последовательным сторонником демократии, как это делает Л.А.Сахненко^[107]. Он не демонстрировал симпатий к олигархическому движению, не способствовал продвижению откровенных олигархов на государственные должности (по крайней мере, мы не знаем о таких случаях)^[108]; более того, семья Никия пострадала от олигархии: его брат Евкрат и сын Никерат погибли от рук Тридцати тиранов (Lys., 18; Xen. Hell., II, 3,39). С другой стороны, Аристотель, а вслед за ним и Плутарх ставят Никия в один ряд с Фукидидом, сыном Мелесия и Фераменом (Aristot. Ath. pol., 28,3; Plut. Nic., 2). Ферамен в своей защитительной речи у Ксенофонта говорит, что ни Никерат, ни его отец никогда не проявляли симпатий к демократии (Xen. Hell., II, 3,39). Сам факт осуждения еще ни о чем не говорит, ведь экстремистский режим Тридцати уничтожил и многих умеренных олигархов, в том числе и самого Ферамена (Xen. Hell., II, 3,39–41, 50–56). Ясно только, что Никий и его семья не относились к крайне правым, что естественно для Никия, всегда бывшего в политике реалистом и уже по складу характера чуждого любых потрясений и авантюр, хотя, вероятнее всего, они придерживались умеренно олигархических взглядов, естественно, не считая нужным их афишировать. В конце концов, трудно ожидать любви к народу от политика, который этого народа боится, не будучи в состоянии его контролировать подобно Периклу, и является при этом богатым аристократом.

Согласно Фукидиду, Никий впервые выступил в качестве стратега летом 427 г. во время экспедиции на Миною — остров, занимавший стратегически важное положение напротив мегарской гавани Нисеи (Thuc., III, 51). Плутарх, однако, относит начало его карьеры к более раннему времени, говоря, что Никий выдвинулся еще при Перикле, был вместе с ним стратегом и занимал многие высшие государственные должности (Plut. Nic., 2). По этой фразе трудно судить о точном времени его выдвижения. Ю.Белох предполагает, что это произошло в период между 439/8–434/3 гг.^[109] Плутарх пишет, что богатые и знатные граждане выставили Никия как противника Клеону; любопытно, что сразу за сообщением о его выдвижении следует объяснение причин популярности Клеона, заключавшихся в том, что Клеон вошел в силу,

Обхаживая старца и доход суля

(Plut. Nic., 2).

«Это дает повод связать сообщение о выдвижении Никия с вопросом о повышении оплаты гелиастам с двух оболов до трех^[110]. По мнению Ю.Белоха и Г.Бузольта, решение об этом повышении относится к 425/24 г.^[111]

По-видимому, Фукидид не случайно не упоминает Никия при обсуждении вопроса о судьбе Митилены: вероятно, он и его группировка действительно усилили политическую борьбу позднее 429 г. (Thuc., III, 47). Таким образом, данные Плутарха не настолько противоречат сообщению Фукидида, как это кажется на первый взгляд^[112].

В этот период основные политические разногласия сосредоточиваются вокруг самой войны, то есть способов ее ведения и допустимых условий заключения мира^[113]. По сути дела, в Афинах боролись мирная и военная партии. Никий был известен как последовательный сторонник мира; однако военные настроения в Афинах были сильны, и группировке Никия необходимо было упрочить свои позиции активными и успешными боевыми действиями. Кратчайший путь к миру вел через войну. Под руководством Никия был захвачен остров Миноя (Thuc., III, 51). В начале 426 г. он был стратегом в походе на Мелос (Thuc., III, 91). Однако решительных побед ни Никию, ни его сторонникам одержать не удалось, зато радикалы сильно укрепили свое положение. Клеон, бывший в 428/27 г. членом Совета, развил активную деятельность. Его обычно называют в качестве автора введения чрезвычайного налога — эйсфоры^[114]. Он же активно занимался добыванием средств для ведения войны и взиманием недоимок, о чем говорит Аристофан (Aristoph». Equit., 174 sqq.).

Клеон был избран одним из союзных казначеев (Hellenotamiai) на 427/26 г., благодаря чему приобрел руководящее влияние на управление союзными финансами^[115]. Известно также о конфликте Клеона со всадниками, о котором сообщает Аристофан (Aristoph. Equit., 226–230). Он был вызван обвинением в предательстве и дезертирстве, выдвинутом Клеоном против всадников (Schol. in Aristoph. Equit., 226), а также, возможно, его попыткой сократить расходы на содержание всаднического корпуса^[116]. Во время решения митиленского вопроса Клеон активно выступал за расправу над жителями острова (Thuc., III, 36,6 sqq.).

Отправка экспедиции на Сицилию в 427 г. — явно заслуга Клеона и его группировки. Радикалы всегда стремились на запад, впрочем, можно сказать, что, стремясь укрепить положение Афин путем союзов с городами Южной Италии, Сицилии и с Керкирой, Клеон продолжал западную политику Перикла^[117]. Выборы на 426/25 г. показали решительное преимущество радикалов. Практически ни один из бывших тогда стратегов не был переизбран, их место заняли представители военной партии, в том числе племянник Перикла, Гиппократ из Холарга^[118]. Правда, «политический и личный друг Никия» Лахет был вновь избран, но он оставался в Сицилии и не мог оказать ощутимого влияния на политическую жизнь в Афинах^[119].

В 425 г. радикалам представилась блестящая возможность еще более укрепить свое положение. В тот год афинские войска под предводительством Демосфена нанесли поражение пелопоннесскому флоту под Пилосом. При этом отряд в 420 гоплитов, среди которых было много спартиатов, оказался блокированным на острове Сфактерии (Thuc., IV, 38,5). Это заставило спартанцев (ведь число полноправных спартиатов было в то время уже невелико) предложить афинянам заключить мир, насколько можно понять из Фукидида, на условиях status quo, а также договор о союзе и дружбе. Однако стоявшие у власти радикалы с Клеоном во главе выдвинули столь тяжелые условия (капитуляция гарнизона Сфактерии и сдача афинянам Нисеи, Пег, Трезены и Ахайи), что переговоры были прерваны (Thuc., IV, 19–22). Осада между тем затягивалась, причем афинская армия терпела тяжелые лишения, к тому же, приближалась зима, когда блокада острова становилась невозможной (Thuc., IV, 27).

По-видимому, радикальные демократы обвиняли Демосфена в том, что он, вследствие недостаточной политической благонадежности, допускает подвоз продовольствия осажденным и намеренно не ведет активных действий, а его единомышленников в Афинах, и, в частности, Никия — в том, что они не оказывают войску под Пилосом достаточной поддержки (Thuc., IV, 27; Plut. Nic., 7)^[120]. Тогда Никий, который, вероятно, должен был командовать направлявшимся к Сфактерии подкреплением, предложил отказаться от стратегии в пользу Клеона, с тем чтобы тот сам возглавил силы осаждающих. Без сомнения, он рассчитывал избавиться таким образом от Клеона, не имевшего, конечно, должного военного опыта, а кроме того, следовал своему принципу уклоняться от предприятий, сулящих сомнительный успех. Однако против всех ожиданий, Клеон, действуя совместно с Демосфеном, блестяще завершил военные действия в двадцатидневный срок, как и обещал, принудив капитулировать оставшихся пелопоннесцев, взяв в плен 292 лакедемонских гоплита. Среди них было 120 спартиатов, которых афиняне в дальнейшем использовали как заложников для обеспечения безопасности своей территории от вторжения спартанцев (Thuc., IV, 28; Plut. Nic., 8).

Не совсем ясна позиция Демосфена в этих событиях: Аристофан во «Всадниках» изображает его как союзника Никия (Aristoph. Equtit., 10 sqq.), Фукидид же представляет его скорее как военачальника, боевого генерала, старающегося стоять вне политики. Во всяком случае, согласно Фукидиду, именно Демосфен был автором плана штурма Сфактерии (Thuc., IV, 32), хотя лавры победителя присвоил себе Клеон (Aristoph. Equit., 55–60). Плутарх замечает, что Никий принес большой вред государству и себе самому тем, что позволил Клеону прославиться и усилить свое влияние (Plut.; Nic., 8).

Даже успешные действия Никия в Мегариде и в районе Коринфа не могли поправить политического положения умеренных (Thuc., IV, 42–44). Однако следующий, 424 г. оказался для партии войны крайне неудачным: прибытие флота в 40 кораблей, в дополнение к 20 уже находившимся на Сицилии, только напугало сицилийских союзников. В итоге весной 424 г. воюющие стороны на Сицилии подписали мирный договор на условиях сохранения существовавшего на тот момент положения (Thuc., IV, 58–65). Во Фракии афиняне потеряли Амфиполь. Все три стратега: Эвримедонт, Софокл и Пифодор, командовавшие на Сицилии, были отданы под суд и присуждены к изгнанию, и Эвримедонт — к денежному штрафу; был изгнан также Фукидид, сын Олора, командовавший под Амфиполем (Thuc., IV, 66; V, 26,5). Тем не менее, общественное мнение начало отворачиваться от военной партии. Мирные переговоры возобновились, в результате было заключено перемирие на год, причем предложение о нем внес в народное собрание Лахет, а одним из трех афинских стратегов, подписавших соглашение, был Никий, сын Никерата (Thuc., IV, 117–119). Однако переход города Скионы на сторону пелопоннесцев, произошедший одновременно с заключением перемирия, и отказ Брасида, командовавшего лаконскими войсками во Фракии, его вернуть вновь накалили ситуацию. Никий с 50 триерами направился под Скиону и осадил город, но взять его не смог (Thuc., IV, 120–123). Перемирие в самой Греции не было нарушено, но и не продлилось. Избранный стратегом на 422/21 г. Клеон в конце лета 422 г. отправился с флотом в 30 триер во Фракию, надеясь вернуть Амфиполь. Видимо, он сам поверил в свой полководческий талант, однако на сей раз удача не благоприятствовала Клеону, не было с ним такого мастера военного дела, как Демосфен. В результате, афиняне потерпели сокрушительное поражение, потеряв около 600 человек, включая самого Клеона, убитого во время бегства. У их противника погибло всего 7 человек, но один из них был Брасид, лично возглавивший атаку. Жители Амфиполя воздвигли ему гробницу на площади и стали воздавать почести как герою и основателю города (Thuc., V, 2; 6–11).

Таким образом, два главных сторонника войны в обоих враждующих лагерях были убиты. Это давало партии мира во главе с Никием уникальный шанс, и они не замедлили им воспользоваться. С другой стороны, спартанцы также стремились заключить мир, побуждаемые к этому осложнениями внутри самого Пелопоннесского союза и боязнью восстания илотов, а главное, тем, что подходил к концу срок тридцатилетнего мира с Аргосом. Кроме того, лакедемоняне стремились вернуть своих военнопленных с острова Сфактерии (Thuc., V, 14–15). Мирную партию в Спарте возглавлял царь Плистанакт, лично заинтересованный в мире, так как, по свидетельству Фукидида, он надеялся таким образом избавиться от постоянных нападок за то, что в свое время увел войско от границ Аттики и был наказан за это изгнанием (Thuc., V, 16,3–17,1). Чтобы надавить на Афины, Спарта одновременно приказала союзникам готовиться к походу на Аттику.

Никий, со своей стороны, употребил все свое влияние, чтобы склонить афинский народ к миру. Из Плутарха следует, что он и его группировка потратили немало сил на мирную пропаганду (Plut. Nic., 9), известно также, что он заботился о спартанских военнопленных и тем дополнительно расположил к себе лакедемонян (ibid.). После победы при Делии и Амфиполе спартанцы, естественно, были согласны разве на условия status quo, что было само по себе уступкой, ведь это означало отказ от той программы, с которой Спарта 10 лет назад начинала войну — освобождение всех эллинов от афинского господства^[121], хотя мы полагаем, что и тогда такая цель для Спарты была скорее декларативной.

Мирный договор сроком на 50 лет был заключен весной 421 г.; согласно ему, афиняне должны были вернуть все свои завоевания в Пелопоннесе, включая Пилос, а спартанцы возвращали им Амфиполь. Платеи оставались в руках фиванцев, но в качестве возмещения за них афиняне могли удерживать мегарскую гавань Нисею. Города Халкидики и Фракии сохраняли автономию, но обязывались платить форос в размере, установленном Аристидом. Скиона передавалась на волю афинян, однако осажденные в ней войска спартанцев и союзников должны были получить право свободного прохода. Предусматривался также обмен военнопленными (Thuc., V, 18–21). Плутарх добавляет к этому свидетельство Теофраста, согласно которому Никий, при помощи подкупа, подстроил жребий так, чтобы лакедемоняне первыми приступили к выполнению условий договора (Plut. Nic., 10; ср.: Thuc., V, 21).

Консерваторы в Афинах могли быть удовлетворены: военная программа Перикла осуществилась, афинская держава вышла из войны практически невредимой. Решительной победы над Спартой они не хотели, даже будь это возможно^[122]. Однако из всех условий мира реально было выполнено только соглашение об обмене военнопленными. Союзники Спарты, не получившие в результате войны ничего, образовали по предложению Коринфа новый союз, в который вошел и демократический Аргос (Thuc., V, 27–31). Оборонительный альянс Афин и Спарты не давал практических результатов: Спарта не в состоянии была вернуть Амфиполь, афиняне же не возвращали Пилос. В результате на выборах эфоров в 420 г. возобладали сторонники войны, по инициативе которых Спарта возобновила союзнические отношения с Беотией (Thuc., V, 36–39).

Теперь и в Афинах усилилась военная партия. Во главе нее стоял Гипербол из Перифед и Алкивиад, сын Клиния. Их союз составлял неустойчивую коалицию: каждый из лидеров, опираясь на группу своих приверженцев, преследовал исключительно собственные цели. Коалиция сохранялась до тех пор, пока цели совпадали, а затем вчерашние союзники могли стать смертельными врагами. Ярким примером такого рода может служить коалиция, сложившаяся в 415 г. против самого Алкивиада и включавшая в себя представителей практически всех политических течений, о чем мы подробнее скажем ниже.

Гипербол являлся преемником Клеона в качестве лидера Пирейской партии. Это был демагог того же типа, представитель того же общественного слоя и сторонник той же политической программы, что и Клеон. Он принадлежал, по-видимому, к ближайшему окружению Клеона и выдвинулся благодаря своей деятельности в судах и в народном собрании (Aristoph. Pax, 680; Ran., 570).

Алкивиад, напротив, был чрезвычайно знатного происхождения: по отцовской линии он принадлежал к роду Эвпатридов, восходящему к мифическому герою Эвриску, сыну Эанта. Его мать, Диномаха, происходила из рода Алкмеонидов. После гибели своего отца Клиния в битве при Коронее Алкивиад воспитывался в доме Перикла, который был его опекуном (Plut. Alc., 1). Он обладал всем необходимым для того, чтобы играть в Афинах ведущую политическую роль: острым умом, ораторским даром, происхождением, родственными связями и состоянием, а также получил блестящее образование у софистов и Сократа. Однако его политическая карьера резко отличалась от того пути, которым обычно следовали аристократы, решившие заняться политикой, пути, по которому пошли его великие родственники Клисфен и Перикл. Сами по себе олигархическая и демократическая доктрины не значили для него ничего. В политике у него была всегда лишь одна цель — личное первенство, которого он добивался любой ценой. «Именно в крайнем, осознанном индивидуализме Алкивиада следует искать основание его пресловутой политической беспринципности»^[123].

Действуя на политическом поприще, он опирался на группировку своих сторонников, преданных лично ему. Плутарх говорит о hoi peri ton Alkibiaden petores, ораторах — сподвижниках Алкивиада, помогавших ему продвигать идею Сицилийской экспедиции (Plut. Per., 20). Впоследствии сторонники Алкивиада (те, кто оставался в городе после дела о профанации мистерий) готовили его возвращение из изгнания и реабилитацию (Thuc., VIII, 48,4; Xen. Hell., I, 4,12; Plut. Alc., 27), а затем, когда он, наконец, вступил на землю Аттики в 407 г., вооруженной группой сопровождали его из гавани в город (Xen. Hell., I, 4,18–19; ср.: Plut. Alc., 32). По своему составу это были, в основном, его родственники и друзья, принадлежавшие к тому же кругу афинских аристократов, что и он сам. Фессал в официальной жалобе по делу о мистериях называет соучастников Алкивиада hetairoi (Plut. Alc., 22). Пожалуй, эту группу можно назвать его гетерией, которая не была, но потенциально могла стать ядром более обширной политической организации — партии^[124].

Семейные связи сближали Алкивиада со Спартой (он был проксеном Спарты в Афинах (Plut. Alc., 14)), но то, что спартанцы в 421 г. вели переговоры о мире через Никия, а также понимание того, что он не имеет шансов оттеснить Никия от лидерства над консервативной партией, толкнуло Алкивиада в лагерь радикалов. Реализация его честолюбивых замыслов требовала чрезвычайных обстоятельств, требовала войны. Кроме того, он видел, что развитие событий противоречит союзу со Спартой и благоприятствует афино-аргосскому альянсу^[125].

В 420 г. Алкивиаду исполнилось 30 лет — возраст, позволявший избираться в стратеги^[126]. Используя раздражение народа против политики консерваторов и не брезгуя никакими средствами для компрометации Никия и союза со Спартой^[127], он добился своего избрания стратегом (Plut.; Alc., 15; Nic., 10). По его инициативе Афины заключили договор об оборонительном союзе с Аргосом, Мантинеей и Элидой сроком на 100 лет (Thuc., V, 43–48). Этот союз был оборонительным по форме и наступательным по содержанию. Алкивиад стремился всеми силами возобновить войну со Спартой: когда зимой 419 г. спартанцы оказали помощь Эпидавру в войне с Аргосом, Алкивиад добился в народном собрании обвинения их в нарушении договора. По его инициативе в Пилос был отправлен отряд илотов для набегов на Лаконию (Thuc., V, 56), затем, находясь в Аргосе послом вместе с афинским экспедиционным корпусом, он добился того, чтобы союзники предприняли поход в Аркадию (Thuc., V, 61). Итогом этого предприятия стало жестокое поражение союзников при Мантинее в 418 г.

Поражение при Мантинее перечеркивало все то, чего достигла политика Алкивиада, дело военной партии казалось окончательно проигранным: Аргос заключил со Спартой мирный договор сроком на 50 лет, в самом Аргосе установилась олигархия, то же самое произошло в Ахайе; Мантинея и Элида также вынуждены были заключить мир (Thuc., V, 77–81). Никогда прежде гегемония Спарты в Пелопоннесе не была такой полной.

Мы согласны с мнением Ю.Белоха о том, что Алкивиад не был избран стратегом на 418 г. и действовал в Аргосе во многом по собственной инициативе, во главе же афинского государства стоял Никий^[128]. Это объясняет как слабую поддержку Афинами своих сторонников в Пелопоннесе, так и накал страстей вокруг фигур Алкивиада и Никия, нашедший свой выход в остракизме.

Инициатором проведения остракофории являлся уже упомянутый нами Гипербол из Перифед. Источники не скупятся на эпитеты по отношению к нему; так, Андокид в сохранившемся у схолиаста Аристофана отрывке речи называет Гипербола сыном раба-монетария, чужеземцем и варваром, о котором ему стыдно даже говорить (Schol. in Aristoph. Vesp., 680; cp.: Thuc., VIII, 73,3; Plut. Nic., 11). Однако, судя по ожесточенности этой критики и вниманию комиков, Гипербол играл видную роль в политической жизни^[129]. Большинство ученых согласны с мнением Плутарха о том, что Гипербол, предлагая провести остракизм, рассчитывал извлечь из него пользу при любом исходе, избавившись от одного из своих главных конкурентов: от Никия, вождя консерваторов, или от Алкивиада, отодвинувшего его на вторые роли в демократической партии и вызвавшего раздражение и недоверие радикалов благодаря своему непредсказуемому поведению и образу жизни (Plut. Nic., 11; Alc., 16). Однако дело обернулось совершенно курьезным образом: обе стороны, и в особенности Алкивиад, имели веские основания опасаться остракизма, поэтому они предпочли заключить между собой соглашение. Алкивиад со своей группировкой порвал с крайней демократией и присоединился к Никию. Они образовали коалицию против Гипербола. В результате тот сам подвергся остракизму и уехал на остров Самос, где и был убит в 411 г. (Thuc., VIII, 73; Plut. Nic., 11). Точная дата остракизма нам не известна, но, вероятнее всего, он произошел в 417 г., хотя возможна датировка 418 и 416 гг.^[130], а Г.Бенгтсон даже предлагает датировать его 415 г.^[131]

Плутарх в биографии Никия заканчивает рассказ об остракизме ссылкой на Теофраста, согласно которому основным противником Алкивиада в тот момент был не Никий, а Феак (Plut. Nic., 11). В биографии Алкивиада он останавливается на этой теме подробнее, говоря, что Алкивиад затмил всех политических деятелей, бывших в то время в Афинах, за исключением Никия, сына Никерата, и Феака, сына Эрасистрата, который так же как и Алкивиад был знатного рода и только начинал свою политическую карьеру (Plut. Alc., 13). Диоген Лаэртский называет Феака полководцем (Diog. Laert., II, 3), Фукидид сообщает, что в 421 г. Феак, сын Эрасистрата возглавлял дипломатическую миссию в Сицилию и Южную Италию для поиска союзников в войне против Сиракуз (Thuc., V, 4–5). Плутарх рассказывает, что Феак уступал Алкивиаду в ораторском мастерстве, а также то, что он был автором речи против Алкивиада, в которой обвинял его в использовании во время трапезы государственных золотых и серебряных сосудов, употреблявшихся при торжественных процессиях (Plut. Alc., 13). Ж.Каркопино предполагает, что Феак был союзником Никия^[132]. Согласно Плутарху, Алкивиад, возможно, объединил три группировки — свою, Феака и Никия, направив их активность против Гипербола (ibid.). Таким образом, напрашивается вывод о том, что в ситуацию, связанную с остракизмом, было вовлечено по крайней мере четыре значительные политические фигуры: Алкивиад, Никий, Феак и Гипербол^[133]. Тезис о причастности Феака к данному остракизму подтверждается, кроме того, несколькими остраконами с его именем. Впрочем, существует также остракон с именем Клеофонта, относящийся к концу V» в. до н. э. и, вероятно, к этому остракизму^[134]. Существует также предположение, согласно которому Клеофонт и Гипербол составляли в тот момент коалицию^[135], однако доказательств этой теории нет.

Произошедшие события ясно показали, что остракизм изжил себя, окончательно превратившись в орудие борьбы в руках политических группировок. Остракизм Гипербола стал последним случаем применения закона об остракизме на практике, хотя юридически он сохранялся и в дальнейшем (Aristot. Ath. pol., 43,5)^[136].

После изгнания Гипербола Никий и Алкивиад, по всей видимости, оба были избраны стратегами (Thuc., V, 83–84), хотя Алкивиад, очевидно, занимал теперь относительно Никия положение зависимого союзника^[137]. Политическая ситуация, однако, не благоприятствовала консерваторам: Спарта не сумела удержать завоеванного положения — в Аргосе победила народная партия, демократия была восстановлена, и Аргос опять вступил в союз с Афинами (Thuc., V, 82)поход Никия под Амфиполь оказался неудачным, главным образом, из-за перехода на сторону спартанцев македонского царя Пердикки (Thuc., V, 83)наконец, в 416 г., когда Селинунт напал на союзную с Афинами Эгесту, та обратилась за помощью к Афинам (Thuc., VI, 6). В это же время возобновилась война с Коринфом, а фактически и со Спартой, которая, раздраженная деятельностью афинского гарнизона в Пилосе, разрешила своим гражданам как частным лицам совершать набеги на афинян (Thuc., V, 115).

Перспектива экспедиции на Сицилию вызвала в Афинах большое возмущение. С формальной точки зрения афиняне имели полное право вмешаться в сицилийские дела с целью поддержать Эгесту и помочь Леонтинам восстановить свою государственность, утраченную еще в 422 г. (Thuc., V, 4). Напротив, если бы Афины не оказали поддержки своим союзникам, то полностью утратили бы свое положение в западном Средиземноморье. Многие, правда, готовы были пойти на это. Никий решительно выступил против идеи экспедиции, делая акцент на необходимости сначала вернуть Халкидику, а также на сложность для Афин внешнеполитической ситуации в самой Греции (Thuc., VI, 9–15), однако он оказался в меньшинстве даже в собственной партии (Plut. Nic., 12). Фукидид сообщает, что увлечение большинства Сицилийской экспедицией было настолько велико, что даже несогласные молчали из опасения прослыть неблагонамеренными гражданами (Thuc., VI, 24). Идея похода на Запад и обширных завоеваний охватила все слои общества, демократы приложили все усилия для ее пропаганды, но более всех сделал для продвижения проекта и придания ему той широты и перспективы, которая и сейчас поражает воображение (подчинение Сицилии, Италии, Карфагена и, в конечном счете, установление господства над всем Средиземноморьем), конечно, Алкивиад (Thuc., VI, 15 sqq.; Diod., XII, 84,1; Plut. Alc., 17, Nic., 12 sqq.; Nep. Alc., 3,1).

Предприятие такого рода давало Алкивиаду возможность в полной мере проявить свои таланты и добиться положения первого человека в Афинах, а то и выше: создателя небывалой Средиземноморской империи, — блестящий и невероятно притягательный мираж, особенно для такой страстной и честолюбивой натуры. Фукидид, впрочем, называет еще одну причину стремления Алкивиада к войне: желание поправить пошатнувшееся от непомерных трат состояние (Thuc., VI, 15).

Согласно Плутарху, Алкивиад еще до народного собрания, в котором должен был решаться вопрос о войне, сумел так настроить народную массу, что решение было предопределено заранее (Plut. Nic., 12). По-видимому, в этот момент Алкивиад выступал совместно с радикалами, разорвав альянс с Никием. Плутарх упоминает некоего народного вожака Демострата, более других подстрекавшего к войне, по предложению которого стратеги — Никий, Алкивиад и Ламах были наделены неограниченными полномочиями при подготовке и командовании войском, и тем самым была поставлена точка в обсуждении данного вопроса (Plut. Nic., 12). Фукидид, не называя, правда, имен, подтверждает это сообщение (Thuc., VI, 25–26).

Эскадра была уже практически готова к отправке, когда произошло событие, всколыхнувшее все Афины — в одну ночь было изуродовано большинство герм, каменных изображений Гермеса, стоявших на перекрестках дорог и у входов в дома. Культ Гермеса был одним из самых почитаемых в демократических Афинах, и, хотя выходки подвыпившей молодежи, сопровождавшиеся подчас святотатством, не были большой редкостью, масштаб произошедшего осквернения святынь произвел на афинян сильное впечатление, вызвав возмущение и страх. В произошедшем видели дурное предзнаменование относительно похода, а кроме того, заговор, имевший целью государственный переворот и ниспровержение демократии (Thuc., VI, 27), так как случившееся явно было делом рук многих соучастников. В тот же день, когда стало известно о происшедшем, Совет и народ назначили следствие по данному делу и установили награды за донос (Thuc., VI, 27; And., I, 40; Plut. Alc., 18)^[138].

Так начался процесс, печально известный в истории под названием дела гермокопидов. По-видимому, он изначально стал ареной личной и политической вендетты. Среди главных действующих лиц, энергично раскручивавших этот процесс, мы встречаем такие фигуры, как Писандр, в то время носивший личину демократа, а впоследствии ставший одним из самых деятельных участников переворота 411 г., Харикл, также приверженец народной партии, а в будущем один из Тридцати тиранов, демагог Клеоним, сторонник Клеона, и убежденный демократ Андрокл, заклятый враг Алкивиада^[139].

Награды за донос были установлены согласно предложению Клеонима и Писандра. По-видимому, награду в 10 000 драхм предложил Писандр, затем же Клеоним внес предложение об установлении награды в 1000 драхм за второй донос (And., I, 27–28)^[140]. Было также принято постановление народного собрания, согласно которому любой, будь он гражданином, метеком, чужеземцем или рабом, может безнаказанно для себя сделать донос о любом святотатстве, даже если он сам был его соучастником (Thuc., VI, 27). Дело, таким образом, расширялось, захватывая уже любое правонарушение в области религии. Вопроса о гермах это не прояснило, однако поступило несколько доносов, касающихся других святотатств, имевших место ранее. Первый из этих доносов, судя по словам Андокида, был обставлен весьма драматично: во время народного собрания, в котором должны были выступать стратеги Никий, Ламах и Алкивиад, в то время, когда флагманская триера уже стояла на рейде, некто Пифоник объявил о том, что Алкивиад пародировал Элевсинские мистерии в частном доме некоего Пулитиона и в присутствии непосвященных, а в доказательство своих слов представил свидетеля — раба Андромаха, который назвал десять имен соучастников этого дела, в том числе Алкивиада, а также трех рабов, прислуживавших им, в том числе себя и своего брата (And., I, 11–14)^[141]. По его словам, именно Алкивиад, а также Никиад и Мелет были инициаторами и активными исполнителями в этих псевдо-мистериях (And., I, 12). Подробности мы знаем из обвинения, выдвинутого Фессалом, из которого следует, что Алкивиад надевал длинное платье и изображал иерофанта. Правда, в качестве его помощников Фессал называл не Никиада и Мелета, а Пулитиона, изображавшего факелоносца, и Феодора из Фега^[142], представлявшего глашатая. Прочие же именовали себя мистами и эпоптами (Plut. Alc., 22).

Согласно Плутарху, Андрокл представил несколько рабов и метеков, которые донесли, что Алкивиад и его друзья в пьяном виде пародировали мистерии, а также изуродовали какие-то статуи богов еще до происшествия с гермами (Plut. Alc., 19; ср.: Thuc., VI, 28). Возможно, Андрокл и Пифоник действовали совместно, из Андокида мы знаем, что впоследствии они спорили из-за награды за донос (And., I, 27). Андокид приводит четыре доноса о мистериях. Первый из них — донос Андромаха, о котором мы уже говорили. Именно Андромах, согласно решению, вынесенному в суде фесмофетов, получил первую награду, вторая же досталась метеку Тевкру (And., I, 27). Этот Тевкр бежал в Мегары и оттуда обратился к Совету с предложением сделать донос в обмен на свою безопасность и, получив согласие, прибыл в Афины, где дал показания как относительно профанации мистерий, так и по делу о гермах. По первому вопросу он назвал двенадцать имен, в том числе и свое собственное, а по второму — девятнадцать других (And., I, 15; 34).

Два последних известных нам доноса о мистериях были сделаны Агаристой, женой Алкмеонида, и Лидием, рабом Ферекла из дема Фемак. Агариста выпадает из ряда других доносчиков, рабов или метеков. Она была афинянкой, причем, судя по имени, принадлежала к роду Алкмеонидов. Андокид указывает, что ее первым мужем был Дамон, возможно, тот самый Дамон, который некогда был учителем Перикла, и в этом случае она, вероятно, должна была быть женщиной довольно преклонного возраста (And., I, 16–17; Plut. Per., 4). Она назвала в качестве главных участников «мистерий», происходивших, по ее словам, в доме Хармида близ храма Зевса Олимпийского, Алкивиада, его дядю Аксиоха из Скамбонид и его друга Адиманта (And., I, 16)^[143]. Согласно Андокиду, они все вынуждены были бежать в результате именно этого доноса (ibid.).

Наконец, раб Лидий сообщил, что мистерии происходят в доме его господина Ферекла, и дал перечень участников, который Андокид, к сожалению, не приводит, за исключением Акумена и Автократора, а также своего отца Леогора, который, по словам лидийца, присутствовал, но не участвовал в мистериях, так как спал. Тем не менее, против Леогора был возбужден судебный процесс, который он, впрочем, с легкостью выиграл (And., I, 17; 18).

Основной мишенью для обвинений явно был Алкивиад, а также его сторонники. Фукидид говорит, что процесс раздувался людьми, стремившимися убрать его с дороги и стать во главе демоса (Thuc., VI, 28–29). Однако Алкивиад, опиравшийся на свою популярность в войске, а также среди союзников, из которых мантинейцы и аргосцы заявили, что не пойдут без него в поход, имел большие шансы выиграть судебный процесс, если бы он был против него возбужден, поэтому его враги, действуя через третьих лиц, вопреки его протестам добились постановления народного собрания об отправке экспедиции с тем, чтобы Алкивиад предстал перед судом уже после окончания кампании (Thuc., VI, 29; Plut. Alc., 19). С одной стороны, такое решение было практически равносильно прекращению следствия: если Алкивиад являлся виновным, то ему никак нельзя было поручать командование, а если бы он вернулся победителем, то никто уже не отважился бы привлечь его к суду; с другой стороны, с уходом эскадры Афины покидала большая часть сторонников Алкивиада, и он сам уже не мог оказывать прямого политического влияния, решение же народного собрания в его отсутствие могло быть изменено в любой момент^[144].

Мы не знаем точно, когда отплыла эскадра: было ли это сразу после доноса Андромаха или уже после всех вышеперечисленных сообщений. Вообще, Андокид упоминает всего шесть доносов, включая свой собственный, но вероятно, их было гораздо больше (Thuc., VI, 53). Мы уже говорили о несоответствии сообщений Андокида с обвинением, выдвинутым Фессалом, в котором главными сообщниками Алкивиада при профанации мистерий называются Феодор и Пулитион, не упомянутые в этом качестве Андокидом (Plut. Alc., 22)Диодор также упоминает о неком частном человеке, сообщившем о том, что он видел, как в полночь какие-то люди, и среди них Алкивиад, входили в дом метека (вероятно, Тевкра), однако доносчик был уличен во лжи (Diod., XIII, 5–7). Об этом доносе Андокид также не сообщает. Фукидид и Плутарх оба говорят, что мнение о том, что осквернение герм и профанация мистерий связаны между собой и являются следствием заговора с целью ниспровержения демократии, сложилось уже после отплытия флота (Thuc., VI, 60; Plut. Alc., 20). По словам Андокида, данную идею озвучили в народном собрании Писандр и Харикл, назначенные в числе следователей по делу гермокопидов, а произошло это, по крайней мере, уже после доноса Тевкра (And., I, 36). Это позволяет предположить, что флот вышел в море вскоре после первого доноса — доноса Андромаха, а основная раскрутка процесса гермокопидов происходила уже в отсутствие Алкивиада.

Видя во всем произошедшем заговор против демократии, афиняне были правы относительно того, что в обоих правонарушениях были замешаны одни и те же люди, или, по крайней мере, одна прослойка общества (лица, подозреваемые в совершении правонарушений, в массе своей являлись аристократами). Так, Эвфилет и Ферекл, равно как Мелет и Феодор, согласно различным доносам, оказались причастны как к профанациям мистерий, так и к осквернению герм (And., I, 13; 17; 35; 52; 67; Plut. Alc., 22). События, связанные с делом гермокопидов, могли навести афинян на мысль о том, что целая общественная группа демонстрирует корпоративное пренебрежение общепринятыми нормами и законами^[145]. То, что ситуация воспринималась именно как аристократический заговор, подтверждает и одна из деталей доноса Диоклида: по его словам, Эвфем и другие заговорщики предложили ему не только два таланта за молчание, но также обещали, что в случае согласия он станет одним из них (And., I, 41).

Нам известно, что донос Диоклида был ложным, однако он, конечно, старался, чтобы ложь выглядела правдоподобно, и сперва добился полного успеха. Этот донос стал кульминацией процесса гермокопидов. Согласно ему, Диоклид, выйдя из дома ночью с целью направиться на Лаврийские рудники, где у него был раб, стал свидетелем странного сборища, происходившего в театре Диониса. Спрятавшись в тени, Диоклид якобы увидел собравшуюся в орхестре толпу числом около трехсот человек, стоявшую группами по пятнадцать-двадцать, и, при свете полной луны, сумел даже разглядеть большинство лиц. Возвращаясь из Лавриона, он узнал о случившемся святотатстве и об установленных государством наградах, однако счел более выгодным получить деньги виновников преступления, о чем переговорил с Эвфемом, сыном Телокла, а затем встретился с другими заговорщиками в доме Леогора^[146], где они договорились, что Диоклид получит за молчание два таланта серебра, и что его услугу не забудут в случае успешного государственного переворота. Затем договор был скреплен взаимной клятвой верности, данной на Акрополе, причем со стороны заговорщиков клятву дал по-видимому, Каллий, брат Эвфема. Донести же Диоклид решил, якобы, потому, что, пообещав отдать ему деньги в следующем месяце, заговорщики не сдержали своего слова (And., I,38–42). Если принимать во внимание этот рассказ, то между осквернением герм, произошедшем в полнолуние (а эта деталь, скорее всего, соответствует действительности) и доносом должно было пройти около полутора месяцев^[147].

Как справедливо замечает Андокид, подобный донос позволял Диоклиду привлечь к суду практически любого из афинян, внезапно «вспомнив» его (And., I, 39). В изображении доносчика, произошедшее предстало как результат сговора сразу нескольких тайных гетерий, имевших конкретную цель — государственный переворот^[148]. Город был охвачен ужасом, аресты стали повальными, причем подозреваемых хватали и заключали в оковы, не проверяя показаний доносчиков. «Вследствие такого возбуждения народа многие видные граждане сидели уже в тюрьме и делу не предвиделось конца; напротив, с каждым днем ожесточение народа усиливалось, и число арестованных возрастало» (Thuc., VI, 53; 60). Андокид добавляет, что уже после доноса Тевкра страх был так велик, чтограждане, опасаясь быть схваченными, убегали с площади всякий раз, когда глашатай возвещал о том, чтобы члены Совета шли в Булевтерий (And., I, 36).

Всего Диоклид назвал 42 имени, в том числе двух членов Совета, Мантифея и Апсефиона, причем Писандр внес предложение пытать всех, кто был перечислен, чтобы узнать имена остальных злоумышленников еще до наступления ночи. Мантифею и Апсефиону с трудом удалось добиться, чтобы их отпустили на поруки, после чего они немедленно бежали, бросив поручителей на произвол судьбы. Все остальные были схвачены (And., I, 43–44). Среди арестованных находился молодой человек очень знатного происхождения (согласно Плутарху, его род возводили к самому Одиссею (Plut. Alc., 21)) по имени Андокид, который считался ненавистником народа и приверженцем олигархии (Plut. Alc., 21). Это подтверждается как сохранившимися фрагментами его собственных ранних речей, так и доносом Диоклида, где он был назван одним из руководителей олигархического заговора (And., I, 39). Согласно «Жизнеописанию десяти ораторов» Плутарха (II, 4), Андокид еще до дела с гермами обвинялся в том, что во время ночной гулянки разбил какую-то статую бога и отказался выдать раба для допроса. В речи Псевдо-Лисия «Против Андокида» (Lys., VI, 21–23) говорится, что он убил своего раба, чтобы тот не смог дать показаний и вследствие этого был заключен в тюрьму, где и сделал донос по поводу гермокопидов.

Вероятно, автор речи «Против Андокида» смешивает оба судебных преследования Андокида, так как, конечно, чтобы быть соучастником осквернения герм, он должен был находиться на свободе. Согласно самому Андокиду, он был арестован вместе с другими по доносу Диоклида (And., I, 48).

Дальнейшие события развивались следующим образом: оказавшись в тюрьме и сознавая безвыходность ситуации, Андокид решил сделать донос по поводу осквернения герм и этим попытаться спасти себя и своих родственников, многие из которых, включая его отца Леогора, оказались среди арестованных. Согласно Плутарху, его склонил к этому некий юноша по имени Тимей (Plut. Alc., 21), не упомянутый, правда, никакими другими источниками; по словам самого Андокида, его подвигли просьбы двоюродного брата — Хармида и других родичей (And., I, 48–51).

Сделав донос Совету, Андокид показал, что осквернение было делом рук олигархической гетерии, членом которой он сам являлся. Инициатором этой акции стал Эвфилет, по-видимому, бывший лидером гетерии. Он внес предложение во время пирушки, однако тогда оно было отвергнуто из-за несогласия Андокида. Затем, когда последний покалечился, упав с лошади, Эвфилет все-таки осуществил свой план в его отсутствие. Андокид, однако, хранил молчание, соблюдая верность своим гетайрам, до тех пор, пока не оказался в тюрьме под угрозой пыток и смерти. Побудительным мотивом совершения кощунства над гермами Андокид назвал желание членов гетерии связать друг друга залогом верности, что показывает заговорщический характер этого кружка. Чтобы доказать правдивость своих слов, Андокид указал на большую герму, стоявшую подле его дома и чуть ли не единственную в городе, которая осталась неповрежденной, и, кроме того, позволил допросить под пыткой своего раба, который подтвердил, что Андокид в момент осквернения был покалечен и не вставал с постели. Кроме того, пританы взяли служанок из того дома, откуда злоумышленники вышли, чтобы совершить свое дело (And., I, 61–65).

Теперь сам Диоклид был привлечен к суду за ложный донос и казнен. Он признался во лжи и показал, что его подговорили выступить с ложным обвинением Алкивиад из Фегунта и Аммиант с Эгины. Оба они бежали (And., I, 65). Андокид и все другие, на которых он не указал, были освобождены; тех обвиненных, которые находились в руках афинян, казнили, за голову бежавших назначена награда (Thuc., VI, 60; cp.: Plut. Alc., 21).

Фукидид весьма скептически отзывается о правдивости свидетельства Андокида (Thuc., VI, 60,5). Дело действительно представляется весьма темным. Андокид, по сути, подтвердил донос Тевкра, добавив к нему лишь четыре новых имени — Панэтия, Диокрита, Лисистрата и Хэредена (всем им, по его словам, удалось бежать) (And., I, 67). Возможно, он стремился скрыть истинных виновников преступления, назвав имена тех, кому, по его мнению, все равно нельзя было помочь, и добавив четыре новых лица, а также выдумав причину осквернения, как раз такую, которая удовлетворила бы разгоряченные умы афинян, а также соответствовала их представлению о деятельности тайных гетерий и, в то же время, не вызывала дополнительных репрессий. Он сам говорит об этом следующее: «Из остальных, на которых прежде донес Тевкр, ни умершие не стали бы из-за меня более мертвыми, ни бежавшие — еще более изгнанными» (And., I, 59). Относительно же четверых, имена которых назвал он сам: «Естественно было бы думать, что они скорее всего окажутся в числе тех, на кого донес Диоклид: ведь они были друзьями людей, которых уже казнили» (And., I, 53). Эти слова можно считать следствием естественного желания Андокида обелить себя в глазах соотечественников, но они могут отражать и действительное положение вещей. С другой стороны, яростная ненависть к Андокиду со стороны пришедших в 411 г. к власти олигархов говорит за то, что сообщенная им информация соответствовала действительности хотя бы отчасти^[149]. Так или иначе, но донос Андокида показался афинянам лучшим выходом из сложившегося положения и положил конец разбирательству по поводу осквернения герм (Thuc., VI, 60,4–5).

Мы и сейчас можем лишь догадываться о настоящих виновниках и истинных причинах этого преступления. Видеть в разрушении герм простой акт вандализма, совершенный группой пьяных юнцов, как это делает Эд. Майер^[150], не представляется нам возможным: Афины того времени являлись большим городом, лишенным ночного освещения, а число герм в нем было весьма велико, и изготовлялись они из прочного материала; разыскать (пусть даже при свете полной луны) и последовательно обезобразить подавляющее большинство из них, оставаясь при этом никем не замеченными — такое не под силу хмельной компании. Она может разбить одну, попавшуюся под руку, статую, как это, возможно, случилось с Андокидом, или даже несколько, если они расположены близко, но только не совершить подобную акцию. Видеть в случившемся интригу демократов^[151] также нельзя: во-первых, они не обладали должной конспирацией, каковая была у олигархических гетерий, во-вторых, момент перед самым отплытием на Сицилию был слишком неудачным. Версия об осквернении герм как о преступлении, долженствующем связать членов гетерии общими узами (And., I, 67), то есть о том, что преступление было для его исполнителей самоцелью, интересна, однако масштабы его слишком велики для подобного намерения. Андокид верно заметил, что подобное дело представляет опасность для совершавших его само по себе, помимо любых свидетелей (And., I,63). Преступлению такого рода пристало быть тайным, подобно тому жуткому ритуалу с убийством и последующими возлияниями вином, смешанным с кровью жертвы, который устроил для своих сообщников Катилина (Sall. De conj. Cat., 22, 1–2).

«Вполне вероятно, что осквернение было произведено группой, желавшей, чтобы экспедиция на Сицилию была отменена или хотя бы задержана. В конце концов то, что это случилось перед самым отплытием эскадры, не может быть простой случайностью. Еще в древности существовала версия о том, что осквернение было делом рук коринфян, которые, конечно, более всех были заинтересованы в срыве экспедиции. Это мнение было выражено рядом поздних авторов. Плутарх в «Жизнеописании десяти ораторов» (II, 5) пишет, ссылаясь на Кратиппа, что коринфяне послали в Афины людей, которые ночью разрушили гермы (ср.: Plut. Alc., 18). В Лексиконе Фотия под словом Hermokopidai «сказано: «Говорят, что это преступление совершил Алкивиад, действовавший заодно с коринфянами». Маловероятно, чтобы Коринф имел в Афинах достаточно мощную агентуру, способную на подобные действия, подослать же людей им было бы затруднительно, так как оба полиса находились в тот момент в состоянии войны друг с другом. Версия о коринфянах восходит, в конечном итоге, к Кратиппу: ни у Фукидида, ни у Андокида мы не найдем на этот счет никаких указаний^[152].

Остается вариант олигархического заговора. В Афинах, конечно, имелись люди, склонные приветствовать неудачу экспедиции, те самые люди, которые в 411 и 404 годах были готовы вести переговоры о мире ценой потери флота и укреплений, были также и те, кто, подобно Никию, стремились изменить направление экспансии^[153]. Плутарх рассказывает о неблагоприятных знамениях, предшествовавших экспедиции. Например, о золотой статуе Паллады, приношении афинян, стоявшем в Дельфах на медной пальме и якобы исклеванной воронами, и о многих других, которые афиняне (возможно, справедливо) считали измышлениями дельфийских жрецов, подученных сиракузянами (Plut. Nic., 13). Случай с гермами хорошо укладывается в этот ряд зловещих происшествий. Сама по себе идея столь масштабного преступления имеет смысл в качестве акции запугивания. Заговорщики ставили своей целью дестабилизацию общественной жизни в Афинах и, хотя не смогли ни отменить, ни отсрочить экспедицию, с этой задачей справились, многие, правда, ценой жизни или изгнания.

В целом, мы не имеем веских оснований для того, чтобы отвергать результаты официального следствия, поэтому наиболее вероятным, на наш взгляд, является то, что осквернение герм было произведено в результате олигархического заговора, в частности, руками олигархической гетерии Эвфилета, с целью внести смуту в афинское общество и по возможности помешать отправлению сицилийской экспедиции.

Как известно, донос Диоклида был инициирован Амиантом с Эгины и Алкивиадом из Фегунта, двоюродным братом знаменитого Алкивиада, бежавшим после разоблачения и в 408 г. попавшим в плен к афинянам и казненным по приказу стратега Фрасилла (Xen. Hell., I, 2,13). Среди оговоренных Диоклидом был Евкрат, брат Никия^[154], затем Таврей (весьма редкое имя) — вероятно, тот самый, которого Алкивиад публично оскорбил, поссорившись с ним из-за соперничества в хорегии (And., IV, 20; Plut. Alc., 16), а также его сын Нисей^[155]. Затем Диоклид назвал имя Хармида, сына Аристотеля, приходившегося Андокиду двоюродным братом по матери (возможно, Аристотель тоже был в числе оговоренных), очевидно, того самого Аристотеля, который был стратегом во время правления Четырехсот, яростным противником возвращения Алкивиада, одним из тех, кто готовился сдать город спартиатам, а в 404 г. стал одним из Тридцати тиранов (Thuc., VII, 68,3; 90; Xen. Hell., II, 3,46). Относительно самого Андокида мы знаем, что он принадлежал к лагерю непримиримых олигархов. Таким образом, мы можем предположить, что Алкивиад пытался вести свою игру и донос Диоклида был замышлен как удар по его врагам, однако из-за Андокида эта акция принесла скорее обратный результат^[156].

Между тем, положение Алкивиада ухудшилось. Афиняне отнюдь не успокоились после выяснения обстоятельств осквернения герм, но продолжали расследование дела, связанного с профанацией мистерий. Здесь основной мишенью был, конечно, Алкивиад. У нас нет оснований подозревать его в прямом соучастии с осквернителями герм (как, по-видимому, и у официального следствия: ни Фукидид, ни Андокид об этом ничего не говорят), однако он был связан с некоторыми из них, например, с Мелетом и Феодором из Фегунта (And., I, 12; 34; Plut. Alc., 22), кроме того, против Алкивиада работала его скандальная репутация, демонстрируемое всем образом его жизни желание быть выше законов, вызывавшее справедливые опасения у «добрых граждан» (Lys., III, 10,5 sqq.; Plut. Alc., 16). Алкивиада подозревали в том, что он может попытаться захватить власть и стать тираном, если вернется с Сицилии победителем^[157]. Существовало по крайней мере два свидетельства о его участии в профанации мистерий, и достаточно много влиятельных людей, заинтересованных в его устранении, чтобы о причастности Алкивиада к религиозным преступлениям не было забыто.

Поэтому после того как закончилось разбирательство дела гермокопидов, интерес к обстоятельствам профанации мистерий вспыхнул с новой силой, тем более, что противники Алкивиада позаботились о том, чтобы представить оба преступления как часть одного заговора против демократии и подогреть охватившую массы истерию (Thuc., VI, 61,1; Plut.Alc., 20). Этому также способствовали два события, произошедшие практически одновременно: небольшой спартанский отряд подошел к Истму, что вызвало в Афинах панику, — одну ночь афиняне даже провели под оружием, собравшись в храме Тезея, так как подозревали, что эти действия спартанцев являются результатом сговора с Алкивиадом и его сторонниками (Thuc., VI, 60,2–3), которые хотели выдать город неприятелю; вторым событием стала неудачная попытка олигархического переворота в Аргосе, в котором принимали участие друзья и гостеприимцы Алкивиада (Thuc., VI, 60,3; Diod., XIII, 5,2). Тогда афиняне выдали аргосцам на казнь 300 знатных заложников из Аргоса, которых вывез оттуда и поселил на одном из островов Алкивиад (Thuc., V, 84,1). После всех этих событий афиняне уже не сомневались в виновности Алкивиада и послали за ним корабль «Саламинию» с приказом доставить его для суда (Thuc., VI, 60,4–5; Diod., XIII, 5,3; Plut. Alc., 21), кроме того, как пишет Плутарх, подверглись репрессиям многие из родственников и друзей Алкивиада в Афинах (Plut. Alc., 20).

Посланники, отправленные за Алкивиадом, имели указание не применять по отношению к нему насилия, дабы не вызвать волнения в войске, где он был очень популярен (Thuc., VI, 61,5; Plut. Alc., 21). Многие ученые полагают, что он вполне мог не подчиниться этому решению и отказаться отправиться в Афины, а его согласие либо стало тактической ошибкой, либо было вызвано психологической невозможностью для Алкивиада порвать окончательно с полисными традициями^[158]. При этом обычно забывают, что Алкивиад не был единоличным командующим армией в Сицилии, и Никий пользовался по меньшей мере таким же влиянием и авторитетом, что и Алкивиад. В сложившейся ситуации для Алкивиада было не менее опасно выказать открытое неповиновение афинскому народу и остаться при войске, чем явиться на суд, поэтому он избрал наиболее безопасный для себя выход, подчинившись посланникам, а затем бежав в Фуриях вместе со своими друзьями и родственниками, обвиненными, как и он сам, в нечестии, и был, как и его спутники, приговорен заочно к смертной казни и конфискации имущества, а элевсинские жрецы предали его имя проклятию (Thuc., VI, 61; Plut. Alc., 21–22).

«Мы не знаем, было ли обвинение против Алкивиада ложным, или он действительно устраивал во время пирушки кощунственный маскарад^[159]. В принципе, подобное было вполне в его духе. Важно другое: судебное преследование Алкивиада носило, прежде всего, политический характер. Народная партия не могла простить ему измены общему делу, которая привела к изгнанию Гипербола и расчистила Никию путь к власти. Умеренные также не могли испытывать к нему ни симпатии, ни доверия. Наконец, для крайних олигархов Алкивиад с самого начала являлся заклятым врагом^[160]. «Бросавшаяся в глаза уже современникам политическая чужеродность Алкивиада, несовместимость его образа действий с традиционными полисными принципами, демократическими и олигархическими в равной степени, имела своим следствием рано развившееся в обществе подозрение. К Алкивиаду стали относиться с недоверием все — демократы в такой же степени, как и олигархи»^[161]. Против него сложилась коалиция, в которую вошли представители самых разных политических сил: основным инициатором обвинения был лидер афинских демократов Андрокл из Питфа (Thuc., VIII, 65; And., I, 27; Plut. Alc., 19), официальное обвинение подал представитель аристократии Фессал, сын Кимона (Plut. Alc., 19; 22), руководителями следствия являлись «демагоги-перевертыши» Писандр и Харикл (And., I,27; 36; 43).

Последствия всего вышеперечисленного были пагубны для Афин: бежавший Алкивиад перешел на сторону спартанцев, армия в Сицилии лишилась вождя, бывшего душой всего предприятия, и в конце концов потерпела сокрушительное поражение. Сицилийская катастрофа стала началом конца афинской империи и способствовала подъему олигархического движения.

Глава III Кризис демократии и переворот четырехсот

Для Афин было удачей, что поражение в Сицилии пришлось на конец лета, так как теперь непосредственного нападения можно было ожидать только весной, однако весть о произошедшей катастрофе стала сигналом сепаратистскому движению внутри империи. Эвбея, Лесбос и Хиос отправили посольства в Спарту и, хотя шедший к Хиосу спартанский флот был блокирован, появления всего пяти пелопоннесских кораблей, ведомых Алкивиадом и спартанцем Халкидеем, оказалось достаточным, чтобы на Хиосе произошел олигархический переворот и этот богатый город, обладавший большим флотом, перешел на сторону Спарты (Thuc., VIII, 5–14). Примеру Хиоса тут же последовали Эритры, Клазомены и Теос (ibid., 14–16).

Воспользовавшись своими связями с верхушкой олигархов в Милете, Алкивиад инспирировал там восстание против Афин (Thuc., VIII, 17). В довершение всего, лидеры афинской демократии умудрились испортить отношения с Персией, оказав поддержку мятежному сатрапу Карии Писсуфну, а затем укрыв его сына Аморга. Теперь Дарий II мог чувствовать себя свободным от обязательств Каллиева мира и получал шанс осуществить свои притязания на греческие города Ионии (And., III, 29; Thuc., VIII, 5,5)^[162]. Зимой 413/12 г. Фарнабаз, сатрап Фригии, и Тиссаферн, сатрап Сард, завязали отношения со Спартой и сразу после перехода Милета на сторону пелопоннессцев Тиссаферн от имени царя заключил с ними союз. По договору Спарта признавала права царя на все земли, которыми ранее владел он и его предки, а царь обязывался платить жалование лаконскому флоту, действовавшему в азиатских водах, вплоть до окончания войны (Thuc., VIII, 5; 18). «Милетский договор оказался первым звеном в той роковой цепи событий, которая в течение немногих десятилетий должна была сделать царя Персии верховным судьей в греческих делах»^[163].

На персидские субсидии Спарта должна была в течение года построить мощный военный флот, таким образом, она теперь могла, наконец, бросить серьезный вызов военно-морскому превосходству Афин в Эгейском море.

К началу 411 г. Афины владели в Ионии и Карии только островами Лесбосом, Самосом и Косом, а также прибрежными городами Галикарнассом и Нотионом. На Геллеспонте, во Фракии и на Кикладах их господство не было поколеблено, но было ясно, что распад продолжится, как только в тех местах покажется спартанский флот. Вообще казалось маловероятным, чтобы Афины смогли долго продержаться против коалиции из Пелопоннесского союза, Персии и Сиракуз, хотя бы в связи с истощением финансов (Thuc., VII, 28,4)^[164].

Тяжелые неудачи, постигшие Афины, привели к изменению политической ситуации. Демагоги, затеявшие сицилийскую авантюру, такие как Писандр, Андрокл, Демострат, потеряли теперь всякое влияние (Thuc., VIII, 1). Афиняне начали приходить к убеждению, что крайняя демократия не в состоянии вывести государство из кризиса. Возникла необходимость укрепить правительственную власть в противовес народному собранию. Такому решению способствовало и изменение расстановки политических сил в городе. Все сословия и классы понесли в Сицилии тяжелые потери, но потери фетов были особенно серьезны. Кроме того, спартанцы, побужденные вторжением в Лаконию 414 г., начали военные действия в Греции и ранней весной 413 г. захватили Декелею и поставили там постоянный гарнизон (Thuc., VII, 18–19; VI, 105,1–2). Сельская местность была разорена и домом землевладельцев стал город, где они были необходимы для охраны стен от неожиданных нападений из Декелеи (Thuc., VII, 28,2). Когда летом 412 г. на побережье Ионии вспыхнула морская война, феты — «корабельный люд» — вынуждены были служить во флоте за границей непрерывно вплоть до 410 г. Поскольку лица гоплитского ценза были теперь сконцентрированы в городе, а число фетов сильно уменьшилось, баланс сил в экклесии сместился в сторону умеренных^[165]. Осенью 413 г., когда вести о сицилийской катастрофе достигли Греции, Афины стали на путь конституционных изменений.

Высшим правительственным учреждением была сделана коллегия десяти пробулов, избранных народным собранием из числа пожилых опытных людей, видимо, на неограниченный период времени (Thuc., VIII, 1,3; Aristot. Ath. pol., 29,2)^[166]. Какими функциями обладали пробулы, мы точно не знаем. Из «Лисистраты» Аристофана следует, что их полномочия были очень широкими: пробулы держат ключ от городской казны, они, а не пританы дают ордер на арест преступников, и именно пробулы, а не стратеги руководят борьбой с восстанием женщин (Aristoph». Lys., 440; 450)^[167], однако вполне вероятно и то, что Аристофан умышленно гиперболизировал роль пробулов, приписав им функции других магистратов. Во всяком случае, к пробулам перешла важнейшая функция совета — пробулевма — принятие предварительных решений и рекомендаций народному собранию. Слово «пробул», собственно, и означает «принимающий предварительное решение». Пританы, возможно, продолжали созываться и осуществлять контроль за народным собранием, но они сами, должно быть, действовали под контролем пробулов, которые были ответственны за составление повестки дня и Буле, и экклесии^[168]. Аристотель в «Политике» определяет коллегию пробулов как олигархическую магистратуру (Aristot. Pol., IV, 7,8, 1299b, 30–35). Действительно, ее учреждение было решительным шагом афинского общества в сторону олигархии, хотя формально демократический строй сохранялся.

Была проведена также финансовая реформа: форос был заменен пятипроцентной пошлиной на ввозимые и вывозимые товары, отдаваемой подрядчикам на откуп. От этой меры ожидали быстрого увеличения государственных доходов, она не требовала насильственного взимания недоимок, что должно было улучшить отношения с союзниками, кроме того, она, видимо, была удобнее, так как, восстанавливая морской союз, афиняне вернулись именно к ней^[169]. Правительство пыталось всеми силами сократить расходы, однако тогда еще не решилось тронуть систему оплаты должностей и государственных пособий (Thuc., VIII, 1–3). Вместо этого афиняне решились использовать резерв — 1000 талантов, отложенных Периклом в 431 г.; они были пока вполне способны противостоять своим противникам, но в конце 412 г. их позиции были еще шаткими^[170].

В это время в политическую жизнь Афин снова активно вмешивается Алкивиад. Он понимал, что для его возвращения положение Афин должно стать критическим, и с присущим ему цинизмом сделал все возможное, чтобы оно стало именно таким. Будучи уверен, что они не смогут долго противостоять альянсу Спарты и Персии, Алкивиад решил добиться мира между Персией и Афинами, приняв на себя благородную роль посредника между ними. Уже во время своего пребывания в Милете и заключения первого договора между Персией и Спартой он сблизился с Тиссаферном, а затем перебрался к его двору. Видимо, он произвел на Тиссаферна сильное впечатление и искренне полагал, что мог бы убедить его устроить мир между царем и Афинами^[171]. Демократы во главе с Андроклом ненавидели его, не по пути было Алкивиаду и с проспартански настроенными афинскими олигархами. Через своих доверенных лиц Алкивиад начал переговоры с некоторыми видными офицерами афинского флота, базировавшегося на Самосе. Там, во многом благодаря его влиянию, оформляется персофильски настроенная группировка олигархов (Thuc., VIII, 48,3). Во главе них стоял Писандр, служивший на Самосе в должности триерарха, тот самый демагог, который столь рьяно травил Алкивиада во время «дела святотатцев», а теперь, видя, что в обществе берут верх олигархические тенденции, поспешивший перебраться в лагерь олигархов. Будучи людьми абсолютно беспринципными, Алкивиад и Писандр нашли общий язык; их план состоял в следующем: добиться замены демократического строя в Афинах на олигархический под тем предлогом, что Тиссаферн и Великий царь охотнее будут вести переговоры с олигархией, заключить мир с Персией, возглавить государство и закрепить свою власть, одержав победу в войне со Спартой (Thuc., VIII, 48; 53).

Войско на Самосе в целом благоприятно восприняло идеи Алкивиада (Thuc., VIII, 48,1–3), затем делегация во главе с Писандром отправилась в Афины, чтобы договориться о ведении переговоров с царем и, прежде всего, о возвращении из изгнания Алкивиада (Thuc., VIII, 53,3). Это произошло в конце декабря 412 г.^[172] Ввиду безвыходности положения в народном собрании было принято решение: «Отправить Писандра и с ним еще 10 человек к Тиссаферну и Алкивиаду, чтобы тот договорился по собственному усмотрению о наиболее выгодных условиях» (Thuc., VIII, 54, 2). Таким образом, Писандру и Алкивиаду предоставлялись неограниченные полномочия в области внешней политики. В то же время, народное собрание продемонстрировало недоверие лаконофильской группировке: один из ее вождей, Фриних, ведший тайные переговоры со Спартой и решительно противившийся замыслам Алкивиада, был смещен с поста главнокомандующего афинским флотом на Самосе (Thuc., VIII, 48,4; 54,3)^[173]. Однако оказалось, что у Тиссаферна совершенно иные планы. Он не пожелал разрывать отношения со Спартой, контролировавшей все побережье его сатрапии, вместо этого Тиссаферн предложил афинянам отменить пункт Каллиева мира, согласно которому корабли царя не могли появляться в Эгейском море — условие, на которое афиняне заведомо не могли пойти, а затем заключил новый договор с пелопоннессцами, по которому земли царя, лежащие в Азии, объявлялись подвластными Персии (впрочем, вопрос о греческих городах обходился). Тиссаферн согласился платить жалование спартанскому флоту, пока не прибудет флот царя, мир же с афинянами мог быть заключен только с обоюдного согласия (Thuc., VIII, 56–58). Таким образом, Афины меньше, чем когда-либо могли рассчитывать на мир с Персией.

План Алкивиада и Писандра, как мы видим, дал трещину в самой главной своей части, однако дело зашло уже слишком далеко. Согласно Фукидиду, Писандр сразу же по прибытии в Афины отправился в народное собрание и отбыл, как только было официально назначено посольство к Тиссаферну. Он покинул Самос в конце декабря, однако, по словам Фукидида (VIII, 57,1), его отъезд с Самоса, пребывание в Афинах, переговоры с Тиссаферном близко связаны по времени (euthus meta tauta) с соглашением между Тиссаферном и Спартой, заключенным в конце марта (Thuc., VIII, 58,1)^[174]. Это несоответствие заставляет предполагать, что Писандр покинул Самос гораздо позже эпизода с неудачной попыткой Фриниха предать афинскую эскадру спартанцам (Thuc., VIII, 50), но последовавшая затем по настоянию Писандра отставка Фриниха и то, что он сдал командование Леонту и Диомедонту, а те той же зимой успели совершить нападение на Родос, говорит об обратном (Thuc., VIII, 55,1)^[175]. Альтернативное решение состоит в том, что Писандр провел много времени в Афинах, занимаясь разного рода интригами. Фукидид в целом подтверждает это предположение: Алкивиад «просил напомнить о нем главарям олигархической партии в Афинах и дать им понять, что он готов вернуться на родину, предоставляя им дружбу с Тиссаферном, и вместе с ними управлять государством на основе олигархии, а не охлократии (Thuc., VIII, 47,2) Писандр, следуя его указаниям, обошел одно за другим все тайные политические общества и убедил их объединиться и общими силами выступить против демократии», а также закончил все остальные необходимые дела (kai talla paraskeuasas, Thuc., VIII, 54,4). Привлечение на свою сторону тайных гетерий, интриги в народном собрании, разработка планов переворота — а дальнейшие события показали, что олигархическое подполье действовало слаженно и руководствуясь единым планом, — все это должно было потребовать много времени, да и переговоры с Тиссаферном были продолжительными и имели несколько этапов (Thuc., VIII, 56).

Итак, миссия Писандра в Афинах имела полный успех, но старания Алкивиада во Фригии потерпели фиаско. Эта неудача привела к разрыву между обоими политическими авантюристами. Алкивиад отошел от олигархического движения. Тому было много причин: персофильская идея потерпела крах, а капитулянтской позиции лаконофильской олигархической группировки он никогда не разделял, вожди крайней олигархии, в свою очередь, никогда не доверяли Алкивиаду, и он это знал, кроме того, он не «доставил им дружбу Тиссаферна», и потому не мог рассчитывать на ведущую роль в управлении государством, а меньшее его не устраивало, наконец, возможно, тонкий политик Алкивиад^[176] просчитывал ситуацию на несколько шагов вперед и, хорошо зная лидеров олигархии, предполагал, что они даже в случае успеха ненадолго смогут удержать власть. Писандр же решил до конца разыграть олигархическую карту (Thuc., VIII, 63,4). Афинское народное собрание продемонстрировало готовность отказаться от демократического устройства. Вскоре после отъезда Писандра из Афин тайные гетерии развязали террор против сторонников демократии, их агентами был убит Андрокл и ряд других лидеров народной партии (Thuc., VIII, 65, 2).

Фукидид так описывает обстановку в городе: «Народное собрание и Совет пятисот все еще собирались, но обсуждали предложения, заранее одобренные заговорщиками. Выступавшие ораторы были из их среды и к тому же предварительно наученные тому, что им следует говорить. Никто из прочих граждан не осмеливался им возражать из страха перед многочисленностью заговорщиков. <…> Убийц не разыскивали и подозреваемых не привлекали к суду. Народ хранил молчание и люди были так запуганы, что каждый считал уже за счастье, если избежал насилия. <…> Сторонники демократической партии при встречах не доверяли друг другу: всякий подозревал другого в том, что тот участвует в творимых бесчинствах» (Thuc., VIII, 66).

Большинство сторонников олигархии составляли, конечно, умеренные, чьи интересы не шли дальше устранения фетов от участия в управлении государством и отмены системы государственных пособий, но они не имели вождей. Их лидеры: Никий, Лахет, Никострат были мертвы, возглавляли же движение экстремисты и, прежде всего, Антифонт, один из лучших ораторов своего времени и блестящий адвокат, человек, который никогда не скрывал своего образа мыслей и по этой причине держался в стороне от общественной жизни. Его союзниками были многие представители афинской элиты: Архептолем, сын Гипподама Милетского, которому за заслуги перед городом было присвоено гражданство, софист Андрон, трагик Меланфий, Мелесий из Алопеки — сын Фукидида, давнего противника Перикла, бывшие стратеги, такие как Аристарх и Аристократ (Thuc., VIII, 68)^[177]. В число заговорщиков входил ряд бывших демократов, таких как Писандр и Ферамен (Xen. Hell., I, 3,30), а также, возможно, Фриних. Лисий, отрицая его родство с Полистратом — родовитым и состоятельным землевладельцем, также членом коллегии Четырехсот, — заявляет, что Фриних, в отличие от Полистрата, был бедняком и в юности пас скот в деревне, а затем, перебравшись в город, стал сикофантом. Правда, Лисий признает, что они происходили из одного дема (Lys., XX, 11).

Возможно, оратор здесь сознательно исказил факты с целью добиться нужного эффекта. В самом деле, столь пролетарское происхождение и род занятий трудно связать с человеком, ставшим видным стратегом и политиком и даже возглавлявшим афинский флот на Самосе. Как показывает практика, должности стратегов, избираемых голосованием, а не жребием, занимали обычно аристократы или, по крайней мере, люди состоятельные, с хорошими политическими связями, как например Лисикл или Клеон. Заговор поддерживали и пробулы, и многие офицеры на Самосе (Thuc., VIII, 47,2; 68; 76)^[178].

В планы заговорщиков входило установление олигархии, если понадобится, с помощью вооруженного переворота, и заключение мира со Спартой. Так начатое Алкивиадом дело стало развиваться в интересах его противников. Предполагалось также заменить олигархиями демократические режимы во всех союзных полисах с целью примирения высших классов во всех городах и обеспечения их поддержки новому режиму в Афинах, и в то же время, чтобы показать Спарте искренность происходящих изменений^[179]. Проницательные политики, такие как Фриних, понимали, что учреждение олигархии в союзных полисах облегчит их отделение от Афин (Thuc., VIII, 48,5), однако в случае, если Спарта потребует отказа от империи в обмен на мир, крайние олигархи готовы были пойти и на это ради сохранения олигархического строя. Писандр во главе группы своих сторонников отплыл с Самоса в Афины, устанавливая по пути олигархические режимы в островных полисах; в апреле 411 г.^[180] он высадился в Афинах, приведя с собой отряд наемников с островов, однако их участия не потребовалось, и государственный переворот произошел внешне вполне легитимно (Thuc., VIII, 65).

Вскоре после прибытия Писандра было созвано народное собрание, в котором Пифодор внес письменное предложение, а Мелобий (вероятно, тот самый, которого мы впоследствии встречаем среди Тридцати тиранов (Xen. Hell., II, 3,2)), произнес речь в поддержку этого предложения. Суть псефизмы Пифодора сводилась к следующему: к существующим уже десяти пробулам следовало избрать еще двадцать лиц в возрасте более сорока лет, с тем чтобы они, принеся соответствующую клятву, составили проект спасения государства^[181]. К этому добавлялось, что любой из граждан мог делать свои предложения, с тем чтобы избранная комиссия тридцати syggrapheis выбрала из них лучшие. Клитофонт же внес дополнительное предположение, по которому собрание постановило, что Тридцать должны рассмотреть «отеческие законы» Солона и Клисфена, дабы принять их во внимание при выработке законодательства (Aristot. Ath. pol., 29,1–3)^[182].

В предложении Пифодора, в общем, не было ничего олигархического: syggrapheis для выработки проектов законов избирались и раньше: можно вспомнить, например, постановление syggrapheis о посвящении элевсинским богиням начатков жатвы, принятое при Перикле^[183]. Был также установлен день следующего народного собрания, в котором Тридцать должны были представить результат своей работы — проект новой конституции (Thuc., VIII, 67,1).

Собрание состоялось в конце апреля — начале мая^[184] в необычном месте, в Колоне, в 10 стадиях от города (Thuc., VIII, 67,2). Очевидно, было необходимо избежать ассоциаций с обычным народным собранием на Пниксе. Место, находящееся вне стен, подверженное опасности нападения неприятеля, сводило к минимуму число фетов, которые пожелали бы прийти на собрание (впрочем, большинство из них, в возрасте от 20 до 40 лет, и так в это время находилось с флотом). Возможно, граждане высших классов пришли в Колону вооруженными^[185].

Прежде всего, комиссия Тридцати потребовала, чтобы пританы ставили на голосование любой проект спасения государства (очевидно, раньше они не допускали к голосованию законопроекты, противоречащие действующей конституции), затем добились отмены graphe paranomon, с тем, чтобы никто не мог быть привлечен к суду «по обвинению в противозаконном предложении» (Aristot. Ath. pol., 29,4), а затем было принято специальное постановление, гласящее, что тот, кто все же попробует привлечь к суду за внесение предложений, противоречащих прежней, демократической конституции, то есть попытается воспользоваться graphe paranomon, будет немедленно арестован и предан одиннадцати для смертной казни (Thuc., VIII, 67,2). После этого собранием был принят следующий план: деньги, поступающие в казну, запрещалось расходовать на что-либо помимо военных нужд, все должностные лица исполняют свои обязанности безвозмездно, за исключением девяти архонтов и пританов, которые станут получать по три обола в день. Политическое управление поручается тем гражданам, «кто оказывается наиболее способным служить государству как лично, так и материально» (то есть имеющим зевгитский ценз), причем их должно быть не менее 5000. Им предоставлялось право заключения мирных договоров (Thuc., VIII, 67,3; Aristot. Ath. pol., 29,5).

Затем должен был быть избран новый Совет из 400 членов. Способ его избрания Аристотель описывает иначе, чем Фукидид, но, возможно, здесь нет непримиримого противоречия: по Аристотелю, следовало избрать по 10 человек в возрасте больше 40 лет от каждой филы, с тем чтобы они составили список 5000 граждан, а затем эти 5000 избрали 100 законодателей для выработки проекта новой конституции (согласно которой, Совет четырехсот избирался из числа заранее намеченных кандидатов, в возрасте более 30 лет, по 40 человек от каждой филы) (Aristot. Ath. pol., 29,5; 31,1). Фукидид же сообщает о том, что собранием были выбраны 5 проэдров, которые избрали еще 100 человек (включая, видимо, и их самих), а каждый из этих ста выбрал себе еще по трое коллег. Именно эти Четыреста должны были заседать в Совете и созывать, когда сочтут нужным, собрание Пяти тысяч (Thuc., VIII, 67,3). Это свидетельство может относиться к окончательному избранию Совета четырехсот и, таким образом, не противоречит, а дополняет сообщение Аристотеля. В этом случае упомянутые у Фукидида 100 человек должны были выбрать себе по трое коллег из числа тех, кто был предварительно избран филами^[186], либо наметить кандидатуры, из которых филы избрали членов Совета. То, что сто были выбраны непосредственно Пятью тысячами, как говорит Аристотель, вызывает сомнения, так как, по Фукидиду, список Пяти тысяч был опубликован намного позже, после провала переговоров со Спартой.

Итак, согласно Аристотелю, мы имеем две совершенно разные коллегии ста: одна (katalogeis) занималась составлением списков полноправных граждан, другая же, избранная позже, — составлением конституции. Фукидид также говорит о коллегии ста, которая стала основой Совета четырехсот, но о конституционных проектах он не упоминает. При этом следует принять во внимание, что число заговорщиков не могло быть очень большим, а с другой стороны, они не могли позволить себе выпустить из рук такие важные функции, как формирование Совета, составление списка граждан или работу над законодательством. Даже если, вопреки свидетельству Фукидида, список 5000 был составлен в начале, а не в конце существования олигархического режима, заговорщики вряд ли доверили бы формирование законодательного корпуса кому-либо помимо самих себя. Речь Лисия в защиту Полистрата подтверждает, что членство в коллегии katalogeis подразумевало участие в Совете четырехсот (Lys., XX, 13–14)^[187].

Вероятнее всего, существовала всего одна коллегия ста: согласно Аристотелю, сто законодателей должны заниматься разделением гражданского коллектива на четыре части и установлением очереди и порядка жеребьевки для участия в Совете, что действительно должно записываться — заноситься в каталоги (Aristot. Ath. pol., 30,3; 31,3). Ничто не мешает нам предположить, что эти сто законодателей вошли в состав Совета четырехсот, дополнив его выбранными по филам лицами из ими же и выработанного списка кандидатов, а сама сотня была намечена пятью проэдрами, как об этом пишет Фукидид^[188].

Коллегия Тридцати наметила два основных принципа существования государства: ограничение политических прав по имущественному цензу^[189] и бесплатное исполнение государственных должностей и гражданских обязанностей — мера, весьма благодетельная для находящихся в бедственном положении финансов^[190]. Согласно Фукидиду, официальное заявление Тридцати огласил в народном собрании ни кто иной как Писандр (Thuc., VIII, 67–68; ср.: Aristot. Ath. pol., 29,5), очевидно, входивший в их число.

Коллегия ста законодателей составила сразу два проекта конституции, одна из которых создавалась как постоянная, по которой городу надлежало жить в будущем, возможно, по окончании войны, вторая же должна была войти в силу немедленно и рассматривалась как временная, действующая на переходном этапе. Сведения об этих конституциях нам предоставляет Аристотель (Ath. pol., 30–31).

Согласно постоянной конституции, государством управляет Совет, состоящий из лиц старше 30 лет, из членов которого избираются основные городские магистраты: стратеги, девять архонтов, гиеромнемон (лицо, хранящее официальные документы), таксиархи, гиппархи, филархи, коменданты крепостей, десять казначеев священной казны богини и прочих богов, эллинотамии — казначеи союзной казны — числом 20, гиеропеи — священнослужители и попечители — лица, наблюдающие за сохранностью и ремонтом храмов. Все прочие должностные лица избираются по жребию из граждан, не входящих в Совет, означенные же магистратуры избираются из заранее намеченных кандидатур, видимо, путем голосования, однако кто намечает эти кандидатуры — коллегия ста или какой-либо другой орган, и кто голосует при их избрании — Совет или весь коллектив Пяти тысяч — остается неизвестным^[191].

Совет избирается на год и заседает в четыре очереди, очередность же определяется жребием. Никто не может быть избран в Совет дважды, пока в должности советника не побывают все граждане соответствующего возраста из числа Пяти тысяч. Жеребьевкой Совета заведуют девять архонтов, а подсчет голосов производит специальная счетная комиссия из пяти человек, выбранных по жребию из состава Совета, а из этих пяти жребием же каждый день выбирается один, несущий функции председателя Совета — он ставит вопросы на голосование. Эти же пять человек распределяют, также по жребию, очередь лиц, желающих получить аудиенцию у Совета. Заседания проводятся каждые пять дней, при необходимости могут проводиться расширенные заседания, на которые каждый член Совета может приводить любых лиц из числа граждан соответствующего возраста, в том количестве, которое сочтет нужным (правда, ничего не сказано о том, могут ли они участвовать в голосовании (что, впрочем, маловероятно) или только в обсуждении). При установлении очередности в рассмотрении Советом дел преимущество имеют, в первую очередь, вопросы религии, во-вторых, посольства; военные же дела обсуждаются вне очереди.

Такова конституция, по которой надлежало жить в будущем, на настоящее же время, возможно, до конца войны, устанавливался следующий порядок: вся власть переходит в руки Совета четырехсот, он назначает всех должностных лиц, принимает у них отчет и издает законы, однако изменять конституцию Совет не имеет права. Относительно стратегов ситуация не вполне понятна: на первое время они выбираются из всех Пяти тысяч — то есть, по-видимому, путем голосования, как это делалось в Афинах прежде, но после того как Совет четырехсот примет полномочия в управлении государством, он, проведя смотр полноправных граждан, должен выбрать 10 человек сроком на один год, пользующихся неограниченными полномочиями, а также секретаря к ним. Эта коллегия, в случае необходимости, обсуждает дела совместно с Советом. Иногда в коллегии десяти видят некий отдельный институт, отличный от стратегии, но в таком случае функции этих autokratores должны быть очень велики, и при этом о них ничего не говорится в конституции, ничего об этой магистратуре мы не знаем и из других источников. Эти десять, по Аристотелю, выбираются на смотре граждан, носящих полное вооружение, что указывает на военный характер данной магистратуры, причем об этом говорится в контексте вопроса об избрании стратегов. Сразу затем Аристотель пишет, что «в дальнейшем избрание должен производить Совет согласно с вышеизложенным», то есть с постоянной конституцией, в которой ничего не говорится об избрании коллегии Десяти с экстраординарными полномочиями, зато сказано о том, как должны избираться стратеги (Aristot. Ath. pol., 30,2). Поэтому мы полагаем, что под десятью autokratores (Aristot. Ath. pol., 31,2) следует понимать все-таки стратегов. Особо оговаривается, что никакие должности, за исключением членов Совета и стратегов, не могут заниматься одними и теми же лицами. Совет четырехсот избирается по филам, по 40 человек от каждой, из предварительно намеченных кандидатов в возрасте свыше 30 лет, причем следует заметить, что срок, на который избирается Совет, в отличие от стратегии, не оговаривается.

Следует отметить, что несмотря на то, что сторонники олигархии декларировали свою приверженность «строю отцов» и преемственность нового порядка с конституцией Солона (Aristot. Ath. pol., 29,3), вопрос об Ареопаге и возможности восстановления его полномочий, как это требовалось бы в случае возвращения к солоновскому строю, был обойден в обоих конституционных проектах. Конечно лидеры олигархов не могли передать рычаги власти в руки государственному органу, к которому сами не принадлежали. Их целью было создание Совета четырехсот, который бы реально управлял государством, и потому они акцентировали внимание на его существовании при Солоне, значение же Ареопага замалчивалось^[192].

«Постоянная» конституция была менее олигархична по своей природе. В.П.Бузескул полагает, что Совет, согласно ей, должен быть гораздо более многочисленным — около 1000 человек^[193]. Он должен сменяться каждый год. Ощущается стремление как можно более тесно связать Совет с должностными лицами, а также просматривается большая забота о финансах. Вообще, проект «постоянной» конституции выглядит слишком серьезным, чтобы быть простой уловкой для использования в своих целях умеренной части сторонников олигархии. Хотя принятие одновременно двух конституционных проектов несло, конечно, и функции компромисса между умеренными и крайними олигархами^[194]. Проект «постоянной» конституции включал в себя изменения настолько радикальные, что не мог быть принят немедленно. Для этого лучше подходила «временная» конституция, более связанная с существующими государственными институтами^[195].

Умеренные предполагали сформировать лояльный Совет, обладающий решающим правом голоса во всех важных вопросах. Практически, Совет, заседающий, при необходимости, в расширенном составе, заменял собой народное собрание. Этот орган должен был быть регулярно сменяемым и реально объединять всех полноправных граждан. Целью же экстремистов было создание института власти, обладающего реальным суверенитетом, не несущего ответственности перед лицом остального гражданского коллектива, который остается на втором плане^[196], и, к тому же, избираемого на неограниченный срок.

Согласно Аристотелю, оба проекта, предложенные коллегией ста номофетов, были приняты народным собранием (Aristot. Ath. pol., 32,1). Из Фукидида мы узнаем, что старый Совет пятисот был разогнан также в день народного собрания, после того как граждан, не причастных к заговору, распустили по домам (Thuc., VIII, 69,2). Это значит, что после собрания в Колоне состоялось по крайней мере еще одно народное собрание, состоявшееся внутри городских стен (ibid.), очевидно, в своем обычном месте — на Пниксе. Аристотель дает нам датировку роспуска старого Совета: по его сведениям, Совет пятисот был распущен 14 фаргелиона, а Совет четырехсот приступил к исполнению своих обязанностей 22 фаргелиона^[197], то есть через 8 дней (Aristot. Ath. pol., 32,1). Фукидид описывает произошедшее следующим образом: после того как граждан, не посвященных в заговор, распустили по домам, заговорщики, а также приведенные Писандром в Афины 300 воинов из числа андросцев, тенийцев и каристян, а также некоторое число афинских колонистов с Эгины заняли ключевые точки в городе. Когда они стали на свои позиции, Четыреста, имея под одеждой кинжалы, явились в здание Совета. Их сопровождало 120 молодых воинов — членов гетерий. Войдя, Четыреста потребовали, чтобы заседавшие там члены старого, избранного по жребию Совета покинули помещение, что те и выполнили беспрекословно, причем на выходе выплачивалось жалование за оставшийся им до конца срока магистратуры месяц (Thuc., VIII, 69)^[198]. Аристотель умалчивает об этих подробностях, из Фукидида же складывается мнение, что Четыреста вступили в должность сразу после избрания. Возможно, для примирения этих версий следует принять гипотезу, согласно которой старому Совету было предложено разойтись, но он медлил, и его разогнали спустя 8 дней^[199].

Так спустя около ста лет после изгнания тиранов в Афинах установилась олигархия. «Когда был введен этот государственный строй, Пять тысяч были избраны только для виду, на самом же деле правили государством, войдя в здание Совета, Четыреста вместе с десятью лицами, облеченными неограниченными полномочиями» (Aristot. Ath. pol., 32,2–3). Это временное правительство приняло форму крайней олигархии и соединило в себе две основные олигархические черты: суверенитет Совета (Thuc., 67,3; Aristot. Ath. pol., 31,1) и исключительную магистратуру с абсолютной властью (Aristot. Ath. pol., 31,2), то есть коллегию десяти стратегов, избираемых, впрочем, также Советом. Совет не имел права изменять конституцию, выработанную законодательной комиссией и принятую народным собранием, — таким образом, это было, в известном смысле, правление согласно закону, однако в остальных вопросах его власть была неограниченной. Совет назначал магистратов, принимал у них отчет, распоряжался финансами, судебная власть также, вероятно, была поделена между Советом и стратегами, во всяком случае, у нас нет упоминаний о судах, относящихся к этому времени^[200]. Стратеги избирались из числа лидеров олигархии. Такими были, например, Ферамен, Аристарх и Алексикл (Thuc., VIII, 92,4,9; 98,1). Возможно, что пятью проэдрами, о которых говорит Фукидид (Thuc., VIII, 67,3), стали основные лидеры переворота: за это говорит как важность этой должности на начальном этапе переворота, так и то, что Фукидид называет имена лидеров олигархии сразу после упоминания о пяти проэдрах. Тогда можно предположить, что ими были Писандр, Антифонт, Фриних, Ферамен и, возможно, Аристарх^[201]. Во всяком случае, Фукидид называет Антифонта, Фриниха, Ферамена и Писандра как руководителей переворота (Thuc., VIII, 68), те же имена, за исключением Фриниха, называет и Аристотель (Ath. pol., 32,2), а позже Фукидид перечисляет наиболее реакционных лидеров олигархии — Писандра, Антифонта, Фриниха и Аристарха (Thuc., VIII, 90,1).

Коллегия девяти архонтов, очевидно, сохранялась во время правления Четырехсот, продолжавшегося около четырех месяцев. Из Аристотеля мы знаем, что олигархи пришли к власти в архонтство Каллия. По-видимому, Каллий оставался архонтом до конца года, а затем эпонимом стал Мнесилох — ставленник олигархов (вероятно, он входил затем в число Тридцати тиранов (Xen. Hell., II, 3,2)), остававшийся в этом качестве более двух месяцев, однако после свержения Четырехсот он был заменен Феопомпом, который занимал пост архонта-эпонима остальные 10 месяцев (Aristot. Ath. pol., 33,1).

Что касается корпуса Пяти тысяч, то вопрос о его существовании достаточно сложен. С одной стороны, Аристотель упоминает о них так, как если бы они реально существовали (Ath. pol., 30,1; 31,2; 32,1), с другой стороны, согласно Фукидиду, не делалось попытки опубликовать список Пяти тысяч практически до самого момента свержения режима Четырехсот (Thuc., VIII, 92,11; 93,2). В.П.Бузескул высказывает мнение, что список Пяти тысяч мог существовать на самом деле, однако после прихода к власти Совета четырехсот они были оттеснены на второй план и более не принимали активного участия в государственных делах. На это как будто бы указывает сообщение Аристотеля о том, что Пять тысяч были избраны только на словах (hoi men pentakischilioi logoi monon herethesan) (Ath. pol., 32,3), — но все-таки были избраны, на что есть некоторые указания и у Фукидида (Thuc., VIII, 72; 86)^[202]. Однако эти места у Фукидида описывают попытку Четырехсот договориться с войском на Самосе, и заверения посланцев олигархии в том, что «участников переворота, которые управляют городом, <…> было пять тысяч, а не только четыреста», и что «новый порядок предусматривает участие всех граждан поочередно в правлении Пяти тысяч» (ibid.), означают лишь то, что олигархи очень желали, чтобы флот поверил, что все обстоит действительно так. Скорее, существование Пяти тысяч было мистификацией, при помощи которой экстремисты старались выиграть время, необходимое им для переговоров со Спартой.

Фукидид отлично описывает ситуацию, говоря: «Четыреста вообще не желали выбирать Пять тысяч и вместе с тем показывать, что выборов не будет. Ведь участие столь многочисленного собрания в управлении государством было бы, конечно, в их глазах не чем иным, как настоящей демократией» (Thuc., VIII, 92,11). Постулировав конституцией существование Пяти тысяч, Четыреста, имевшие право по своему усмотрению обнародовать список гражданского коллектива и созвать народное собрание, были гарантированы от нежелательного вмешательства в свои дела (Thuc., VIII, 67,3). На наш взгляд, заслуживает внимания точка зрения, согласно которой число 5000 было принято как фиктивное обозначение всех способных исполнять гражданские обязанности, то есть обладающих достаточным имущественным цензом^[203]. Ее подтверждает сообщение Лисия о том, что после публикации списка полноправных граждан в нем оказалось девять, а не пять тысяч имен (Lys., XX, 13), — вероятно, всех людей, кто потенциально мог претендовать на полные гражданские права, хотя, конечно, из них впоследствии могло быть выбрано 5000 наиболее достойных^[204]. Впрочем, этого, вероятнее всего так и не произошло. Скорее, Пять тысяч так и остались фикцией, маской, под которой скрывали свои истинные намерения как экстремисты, так и те силы в Афинах, которые желали свержения Четырехсот (Thuc., VIII, 92,11)^[205].

Итак, олигархический переворот в Афинах произошел успешно, однако это было лишь половиной дела — на Самосе также нужно было во что бы то ни стало установить олигархический строй. Летом 412 г. демос на Самосе восстал против местной землевладельческой верхушки. При поддержке экипажей трех афинских кораблей демократы одержали победу, убив двести сторонников аристократической партии, изгнав около четырехсот и лишив аристократов гражданских прав. Был также произведен передел собственности. Вследствие всего этого афиняне вернули Самосу политическую автономию, потерянную им после восстания 440 г. (Thuc., VIII, 21).

Теперь аристократы решили вернуть себе утраченное положение. Схема переворота была в целом такой же, как и в Афинах: в свое время войско на Самосе согласилось с планами Алкивиада и Писандра, выразив готовность поступиться демократией ради мира с Персией и надежды на благоприятный исход войны (Thuc., VIII, 48,3), также как затем и народное собрание в Афинах. Возвратившись на Самос после своего посольства в Афины, Писандр организовал группу заговорщиков — около трехсот человек из числа местных жителей, которым надлежало стать ядром и основной ударной силой переворота. Они, как и их коллеги в Афинах, начали кампанию террора против лидеров демократии. Эти заговорщики действовали совместно с некоторыми афинскими офицерами из числа сторонников олигархии. Так, по сообщению Фукидида, бывший афинский демагог Гипербол, изгнанный остракизмом 6 лет назад, был убит именно афинянами во главе со стратегом Хармином. Интересно также замечание, что это убийство было произведено с целью связать заговорщиков общим залогом верности (Thuc., VIII, 73,2–3). За кампанией террора должен был последовать насильственный захват власти в городе, так как при наличии афинского флота добиться этого законным путем не представлялось возможным. Вероятно, переворот должен был произойти тогда, когда афинских кораблей не будет в гавани (Thuc., VIII, 73,5). В случае удачного исхода дела как в Афинах, так и на Самосе, и принимая во внимание большое количество сторонников олигархии среди руководства флота, Писандр и другие заговорщики могли рассчитывать на то, что моряки вынуждены будут признать власть нового правительства.

Однако политическая обстановка на Самосе была совсем иной, чем в Афинах. Именно там были сосредоточены основные силы демократов, имевшие к тому же сильных лидеров, таких как Фрасибул и Фрасилл (один из которых был триерархом, а другой — гоплитом), а также Херей, сын Архестрата (Thuc., VIII, 73,4; 74,1). Леонт и Диомедонт — стратеги, возглавлявшие флот, которые были назначены на место отстраненных от должности Фриниха и Скиронида (Thuc., VIII, 54,3) также сочувствовали демократии, во всяком случае больше, чем лаконофильскому олигархическому движению (Thuc., VIII, 73,4). Как только пошли слухи о готовящемся олигархическом перевороте, сторонники демократии начали яростную пропаганду в войске. Леонт и Диомедонт всякий раз, когда эскадра выходила в море, оставляли в гавани несколько кораблей. Поэтому, когда триста самосских заговорщиков все-таки отважились на попытку вооруженного переворота, она была пресечена объединенными силами местной народной партии и афинян, причем особо отличился экипаж «Паралии», одного их двух афинских государственных кораблей, состоявший полностью из афинских граждан — сторонников демократии.

Около тридцати заговорщиков погибло в схватке, трое руководителей переворота были изгнаны, однако остальные получили прощение (Thuc., VIII, 73,3–4). Столь мягкое решение делает честь демократам и, в то же время, указывает на то, что, в отличие от момента демократического восстания 412 г., политические страсти на Самосе не были сильно накалены, и попытка государственного переворота носила искусственный, чисто заговорщицкий характер. Фукидид ничего не говорит о действиях сторонников олигархии из числа афинян, вероятно, они не принимали участия в попытке переворота; возможно, он был задуман как чисто самосское дело.

Сразу после этих событий Херей отправился на «Паралии» в Афины, чтобы сообщить о произошедшем, но там у власти уже стояли Четыреста, поэтому как только корабль вошел в Пирей, несколько членов экипажа были арестованы, а остальные переведены на другое военное судно, которое должно было нести сторожевую службу у Эвбеи. Херею, однако, удалось скрыться. Вернувшись на Самос, он сообщил новости из Афин, расписав положение в самых мрачных красках, так что возмущенные моряки и воины едва не устроили избиение всех подозревавшихся в симпатиях к олигархам (Thuc., VIII, 74; 75,1). Лишь с большим трудом войско удалось удержать от междоусобия, особенно пагубного перед лицом стоявшего в Милете неприятеля (Thuc., VIII, 63; 75). Фрасибул и Фрасилл использовали возникшее негодование, чтобы гарантировать господство демократов во флоте. Все служившие там, и особенно сочувствующие олигархии, а также все граждане Самоса, способные носить оружие, должны были дать клятву быть верными демократии, продолжать войну со Спартой и не вступать ни в какие переговоры с правительством Четырехсот. Все находившиеся под подозрением стратеги и триерархи были смещены, а на их место избраны новые. Среди новоизбранных находились Фрасибул и Фрасилл (Thuc., VIII, 75,2–5; 76,1–2).

Неизвестно, был ли Фрасилл раньше в дружественных отношениях с Алкивиадом, но именно он взял на себя задачу добиться его возвращения и сумел убедить флот в необходимости этого шага (Thuc., VIII, 81, 1)^[206]. После того как Фрасилл лично отправился за Алкивиадом ко двору Тиссаферна и доставил его на Самос, тот также был избран стратегом (Thuc., VIII, 81; 82).

Алкивиад вновь, как и прежде, обещал доставить афинянам дружбу Тиссаферна и его денежную поддержку. Перестав быть просто частным лицом, он повел тонкую игру, о которой очень хорошо сказал Фукидид: «Алкивиад сумел устрашить Тиссаферна афинянами, а афинян — Тиссаферном» (Thuc., VIII, 82). Впрочем, их цели на данном этапе совпадали: Алкивиад стремился привлечь Тиссаферна на свою сторону, или хотя бы добиться, чтобы он перестал помогать Спарте, а Тиссаферн хотел максимально затянуть войну, с тем чтобы афиняне и спартанцы как можно больше ослабили друг друга. Поэтому он сократил денежную помощь пелопоннесскому войску и вернул финикийскую эскадру из 147 кораблей, шедшую на соединение с флотом в Милете. Алкивиад же не преминул поставить все это себе в заслугу и тем укрепить свое положение у афинян (Thuc., VIII, 83; 87; 88).

Между тем, дела Четырехсот складывались не лучшим образом. Сразу после своего прихода к власти они отправили два посольства — одно в Декелею, к спартанскому царю Агису, а другое на Самос. Фукидид подробно рассказывает о ходе переговоров со Спартой, однако не называет выдвигавшихся условий, зато их называет Аристотель, в целом, повествующий о тех событиях крайне скупо. Четыреста рассчитывали заключить мир на условиях status quo (Aristot. Ath. pol., 32,3) — следует помнить, что проливы тогда еще находились в руках афинян. Однако Агис не верил в окончательный отказ афинян от демократии и при этом надеялся, что в условиях гражданской смуты он сумеет одержать легкую победу, вынудив противников принять все его условия, или даже захватив Длинные стены с налета (Thuc., VIII, 71,1). Поэтому он вызвал подкрепление и с войском подступил к Афинам, однако стены тщательно охранялись и взять их не представлялось возможным, пелопоннесское войско понесло потери от вылазки афинских всадников, и Агис счел за лучшее вернуться в Декелею (Thuc., VIII, 71). После этой неудачи Агис стал более сговорчивым и согласился пропустить афинское посольство в Лакедемон. Послы во главе с Антифонтом и Фринихом не смогли, однако, добиться от Спарты хоть сколько-нибудь приемлемых условий (Thuc., VIII, 90,2). Из Аристотеля мы знаем, что лакедемоняне потребовали, «чтобы афиняне отказались от владычества на море» (Aristot. Ath. pol., 32,3), то есть, по-видимому, распустили морской союз.

Посольство на Самос также не имело успеха. Узнав о подавлении олигархического переворота и антиолигархических настроениях в войске, послы решили задержаться на Делосе (Thuc., VIII, 77). Они прибыли на Самос уже после возвращения Алкивиада (Thuc., VIII, 86,1). Попытка привлечь войско на сторону Четырехсот, убеждая его, что в Афинах под давлением необходимости установлена умеренная олигархия, не удалось^[207]. Наоборот, воины, придя в ярость, хотели расправиться с послами и немедленно выступить в поход на Пирей, и только Алкивиаду, благодаря его огромному влиянию, удалось удержать войско от этих опрометчивых шагов, ведь нападение флота на Афины означало потерю Ионии и Геллеспонта (Thuc., VIII, 86). Кроме того, уничтожение олигархии Четырехсот подобным способом подразумевало восстановление крайней демократии, что никак не могло понравиться Алкивиаду. Его больше устраивало примирение партий и поиск компромиссного решения, которое могло бы выразиться в форме умеренно олигархического государственного устройства. Именно к этому и сводились его предложения: он был согласен с существованием Пяти тысяч, то есть с идеей ограничения гражданского коллектива лицами зевгитского ценза, а также с отменой системы государственных выплат, но при условии устранения Четырехсот и восстановления прежнего Совета пятисот (ibid.). В этом случае он, Алкивиад, становился посредником между враждующими партиями, общенародным лидером, поддерживающим, благодаря своему авторитету, единство в государстве, спасителем отечества — в общем, занял бы то положение, которое занимал некогда Перикл, что не могло, конечно, быть для него самоцелью, но открывало много новых возможностей для его честолюбивых замыслов^[208].

Позиция флота сделала положение олигархов отчаянным: они не могли заключить договор со Спартой без гарантии, что он будет принят на Самосе, с другой стороны, моряки могли легко перекрыть снабжение Афин продовольствием^[209]. Режим Четырехсот с его террором и тираническими замашками не вызывал любви у большинства афинских граждан, согласившихся терпеть его лишь в надежде на скорый мир, которая в сложившихся обстоятельствах становилась все более иллюзорной.

Результат переговоров с Алкивиадом привел к расколу в олигархическом лагере и даже среди самих Четырехсот. Фракцию умеренных, стоявших за установление строя Пяти тысяч не на словах, а на деле, возглавили таксиарх Аристократ и стратег Ферамен (Thuc., VIII, 89; Aristot. Ath. pol., 32,3). К числу их сторонников принадлежал член Совета четырехсот Поллистрат (Lys., XX, 13) и ряд других видных представителей олигархического лагеря. Лисий в пассаже, посвященном очернению Ферамена, говорит, что Ферамен, как и его отец Гагнон, был абсолютно лоялен по отношению к крайней олигархии до тех пор, пока ее положение не оказалось шатким в связи с событиями на Самосе. Это, а также то, что он оказался оттертым на второй план Писандром и другими, заставило его присоединиться к Аристократу (Lys., XII, 65–67). Взгляд на шаткость олигархии Четырехсот как на основной побудительный мотив лидеров фракции умеренных высказывает и Фукидид (Thuc., VIII, 98,4). Однако Диодор Сицилийский называет в качестве лидера умеренных только Ферамена и говорит, что он был единственным в Афинах, кто защищал возвращение Алкавиада (Diod., XIII, 38,11). Аристократ, сын Скеллия, происходил из семьи, которая если и не принадлежала точно к родовой аристократии, то была известна в Афинах на протяжении нескольких поколений^[210]. Впервые он появляется как один из тех, кто давал клятву при заключении Никиева мира (Thuc., V, 19; 24). Аристократ был стратегом уже в 413/12 г. (Thuc., VIII, 9–11), оставался им в 410 г. и далее (Diod., XIII,47,49–51). В отличие от Ферамена, Аристократ сохранил пост стратега после возвращения в Афины Алкивиада (Xen. Hell., I, 4,21; 5,16). Это указывает на то, что он был связан с обстоятельствами олигархического переворота меньше, чем Ферамен. Позже Аристократ был казнен в числе других стратегов, обвиненных Фераменом после битвы при Аргинуссах (Xen.; Hell., I, 7,2; II, 3,33,35)^[211].

Недовольные начали собираться на сходки и резко критиковать правительство, не без основания опасаясь, что оно может предать интересы государства ради сохранения власти (Thuc., VIII, 89,2). Действительно, в сложившихся обстоятельствах у экстремистов был единственный шанс удержаться — капитулировать перед Спартой. Однако рассчитывать, что основная масса граждан согласится на мир любой ценой, было нельзя. Поэтому сразу после возвращения посольства с Самоса, но еще до отправления Антифонта и Фриниха в Спарту началось строительство укрепления на Ээтионейской косе — выступающем в море молу Пирея, вдоль которого проходил ведущий в гавань фарватер. Новое укрепление смыкалось со старой стеной у одной из двух башен, запиравших вход в порт, и захватывало продовольственный склад, выстроенный еще Периклом, куда поступало все привозное зерно. Укрепление было устроено так, что небольшое количество засевших там воинов могло контролировать вход в гавань Пирея (Thuc., VIII, 90,4). Таким образом, экстремисты создавали себе цитадель, которую, в отличие от Акрополя, можно было оборонять сколь угодно долго, имея располагающих флотом союзников. Официально новое укрепление должно было преграждать вход в Пирей в случае нападения самосской эскадры, но (во всяком случае, по утверждению Ферамена) оно было предназначено для того, чтобы иметь возможность в любой момент впустить пелопоннесский флот (Thuc., VIII, 90,3; 91,1).

Экстремистов возглавляли Фриних, Писандр, Антифонт и Аристарх, которого Фукидид называет самым отъявленным врагом демократии (Thuc., VIII, 90,1). По Ксенофонту, ответственными за строительство укрепления на Ээтионейской косе были стратеги Аристарх, Меланфий и Аристотель (Xen. Hell., II, 3,46). Видимо, они действительно руководили строительством, в то время как Фриних и Антифонт находились с посольством в Спарте.

Пока шли переговоры, Ферамен и его группировка вели агитационную работу, настраивая горожан против Четырехсот и обвиняя их в намерении предать родину (Thuc., VIII, 91, 1). Здесь против олигархов впервые обратилось их собственное оружие — политический заговор. Из Фукидида мы знаем об узком круге заговорщиков, тайно собиравшихся в частных домах (Thuc., VIII, 92,1–2). Их поддерживали многие гоплиты, а также периполы — воины пограничной охраны, среди которых, по-видимому, было немало наемников. Гермон, начальник стоявшего в Мунихии отряда периполов, был одним из заговорщиков и принимал впоследствии активное участие в свержении Четырехсот (Thuc., VIII, 92,2,5). Именно руками периполов было произведено устранение Фриниха, только что вернувшегося из Спарты. Он был заколот на рыночной площади, одному из его убийц удалось скрыться, другой аргосец родом, был схвачен, но даже под пыткой не назвал имен заговорщиков, признав, однако, само существование разветвленного заговора (Thuc., VIII, 92,2). Никаких мер со стороны правительства, впрочем, принято не было. Скорее всего, для этого не хватило времени. Появление у Эвбеи пелопоннесского флота Агесандрида вызвало мятеж среди гоплитов, строивших укрепление в Пирее. Его возглавил Аристократ, находившийся там со своим отрядом. Они арестовали стратега Алексикла, которого Фукидид считает более других связанным с тайными гетериями. Ферамен, прибывший в Пирей вместе с Аристархом и несколькими всадниками для переговоров, перешел на сторону мятежников. С его благословения гоплиты и толпы жителей Пирея разрушили укрепления на Ээтионее (Thuc., VIII, 92,5–11). На следующий день гоплиты приняли решение наступать на город и уже выстроились в боевой порядок у храма Диоскуров (на южной стороне Акрополя), когда к ним пришли для переговоров представителя Четырехсот которые уверяли, что Пять тысяч будут вот-вот назначены, и они сами изберут новый Совет четырехсот из своей среды, а до тех пор просили «не губить город». Положение действительно было крайне опасным: пелопоннесцы действительно могли напасть в любой момент, поэтому было решено в определенный срок назначить народное собрание в театре Диониса, чтобы мирно уладить все споры (Thuc., VIII, 93).

Однако в назначенный день пришли вести о появлении сорока двух пелопоннесских кораблей у Саламина, что заставило граждан немедленно устремиться в Пирей, ожидая неминуемого нападения (Thuc., VIII, 94). Возможно, Агесандрид, командующий спартанским флотом, на самом деле действовал по тайному сговору с Фринихом и Антифонтом, а может быть, он крейсировал близ Афин по собственному решению, выжидая благоприятного момента для нападения. Так или иначе, но Ээтионейское укрепление было уничтожено, и афиняне занимали места на стенах и боевых кораблях, поэтому Агесандрид не рискнул нападать на Афины и направился к Оропу, захваченному незадолго до того беотийцами (Thuc., VIII, 60,1). Создавшаяся угроза владычеству афинян над Эвбеей заставила их срочно направить флот под командованием стратега Фимохара. Он насчитывал всего 36 кораблей с наспех собранным и плохо обученным экипажем, и практически сразу по прибытии в Эретрию Агесандрид атаковал его и разгромил наголову^[212]. Было захвачено 22 афинских корабля, эретрийцы перебили всех афинян, пытавшихся укрыться в городе, за исключением сумевших добраться до афинского укрепления. Вслед за этим вся Эвбея отложилась от афинян (Thuc., VIII, 95).

Известие о поражении вызвало в Афинах даже большее смятение, чем сицилийская катастрофа: потеря Эвбеи сильно осложняла снабжение города продовольствием, кроме того, можно было со дня на день ожидать нападения пелопоннесцев (Thuc., VIII, 96; Aristot. Ath. pol., 33). Это был конец олигархии Четырехсот: народное собрание, собравшись в обычном месте — на Пниксе, постановило отстранить Четыреста и передать власть Пяти тысячам, а также вернуть из изгнания Алкивиада и некоторых других изгнанников (Thuc., VIII, 97; Aristot. Ath. pol., 33).

Писандр, Алексикл и другие лидеры крайних олигархов бежали в Декелею, за исключением Антифонта, Архептолема и Ономакла, которые были схвачены и казнены (Plut. Mor., 833e). Стратег Аристарх с отрядом из лучников-варваров подошел к афинскому укреплению Эпое на границе с Беотией и, обманув гарнизон сообщением о якобы заключенном мире, передал его беотийцам (Thuc., VIII, 98,1–3). В целом, переход власти произошел практически бескровно.

Фукидид сообщает, что народное собрание, утвердившее отмену режима Четырехсот и передачу власти Пяти тысячам, то есть лицам, способным приобрести тяжелое вооружение, подтвердило отмену государственной оплаты гражданских обязанностей (Thuc., VIII, 97,1–2). Как мы знаем из Лисия (Lys., XX, 13), список полноправных граждан включал 9000 человек. И Фукидид, и Аристотель сходятся на том, что этот государственный строй представлял собой благоразумное смешение олигархии и демократии и являлся «действительно хорошим» (Aristot. Ath. pol., 33,2) или даже «самым лучшим у афинян» (Thuc., VIII, 97,2). Деталей, однако, мы практически не знаем.

Вслед за первым народным собранием последовали другие, на которых были назначены номофеты, и принята новая конституция (ibid.). У.Фергюсон выдвигает теорию, согласно которой конституция, изложенная у Аристотеля (Ath. pol., 30), была принята в июне 411 г., но заморожена до падения Четырехсот, а затем, в сентябре 411 г., она утверждается народным собранием без изменений^[213]. Ю.Белох же вообще считает, что описанный у Аристотеля проект относится ко времени правления Пяти тысяч, а не Четырехсот^[214].

Возможно, некоторые из положений, содержащихся в «постоянной» конституции, были действительно приняты в новом законодательстве. В тексте «Афинской политии» говорится о реформе аппарата, управляющего финансами, согласно которой, число эллинотамиев увеличивалось до 20, причем теперь они должны были следить не только за союзными, но и за внутренними финансами, заменяя, таким образом, колакретов (Aristot. Ath. pol., 30,2). Нет прямых свидетельств, что подобное положение установилось именно при Пяти тысячах, однако оно уже существовало при восстановленной демократии в 410/409 г.^[215] Однако согласно тому же месту в «Афинской политии», казначеи Богини должны объединиться в единый корпус с казначеями других богов, хотя в действительности эта реформа была проведена только в 406/405 г., таким образом, по крайней мере в одном случае конституция Пяти тысяч расходится с «постоянной» конституцией, описанной Аристотелем^[216].

Кроме того, существует еще ряд моментов, делающих сомнительной прямую преемственность между проектом, который приводит Аристотель, и реально существовавшей конституцией Пяти тысяч. Согласно «постоянной» конституции, стратеги входили в состав Буле, причем принцип ротации предусматривал, чтобы никто не мог занимать должность стратега чаще, чем раз в четыре года (Aristot. Ath. pol., 30,2). Могли ли Афины в тот момент позволить себе обходиться без услуг Алкивиада каждые три года из четырех? Не говоря уже о том, что такое положение вещей никогда не устроило бы самого Алкивиада, с мнением которого вожди умеренных должны были считаться. Наконец, одним из поставленных Алкивиадом условий было возвращение к Совету пятисот (Thuc., VIII, 86,6). Видимо, оно было выполнено: в декрете Демофанта, относящемся к 410 г., говорится о Совете пятисот, избранном по жребию, в противоположность предыдущему — Совету пятисот, существовавшему при Пяти тысячах и избранному другим способом, очевидно, голосованием (And., I,96)^[217].

Вопрос о существовании народного собрания в период правления Пяти тысяч более сложен. Фукидид говорит о частых заседаниях экклесии (VIII, 97,2). Однако они носят скорее экстраординарный характер и обусловлены необходимостью принять новое законодательство. В преамбуле к декрету Андрона относительно суда над Антифонтом, Архептолемом и Ономаклом говорится о Буле, но об экклесии не упоминается (Ps.- Plut. Vita X orat., 25,830e). Аристотель, противопоставляя Пять тысяч режиму Четырехсот, замечает, что при последних никакие дела никогда не предоставлялись на рассмотрение граждан (Ath. pol., 33,2). Это предполагает обратную ситуацию во время правления умеренных. Вероятно, экклесия была все-таки восстановлена в сентябре 411 г., хотя участие в ней было ограничено зевгитским цензом.

Переход власти в руки умеренных способствовал стабилизации положения. Не случись этого, Афины, скорее всего, стали бы добычей спартанцев уже в 411 г. Главная заслуга здесь принадлежит, конечно, Ферамену. Крайние олигархи никогда не могли простить ему, что он в решающий момент предпочел интересы Афин интересам партии, и обвинили его в измене, называя «котурном» (Xen. Hell., II, 3, 30). Между тем, государственный строй, созданный им, был отнюдь не демократией, а господством среднего класса. Вскоре, однако, ему пришлось убедиться, что афинский средний класс не был достаточно силен, чтобы удержать доставшуюся ему власть^[218]. Война продолжалась, и афинское государство продолжало зависеть в ней от гребцов военного флота, исключенных, согласно новой конституции, из состава полноправных граждан. В мае 410 г. спартанский флот был наголову разгромлен афинянами под предводительством Алкивиада в битве при Кизике, и в конце июня 410 г. старая демократия в полном объеме была, без всякого сопротивления, восстановлена. Ферамена в тот момент уже не было в городе. Очевидно, он понимал безвыходность создавшегося положения и предпочел отправиться в действующую армию. В мае 410 г. мы находим его во главе отряда из тридцати триер, оставленного Алкивиадом на Боспоре для охраны проливов (Xen. Hell., I, 19–22; Diod., XIII,64). «Лучшая конституция» была отменена, просуществовав менее девяти месяцев.

Глава IV Тирания тридцати — триумф и падение олигархии

Успехи, достигнутые афинским флотом, настолько усилили радикально-демократическую партию, что она снова приобрела почти исключительное влияние на массы. В качестве ее руководителя выдвинулся фабрикант лир Клеофонт — классический пример народного вожака-демагога. После смещения Алкивиада и удаления его из Аттики осенью 407 г. Клеофонт становится основной политической фигурой в Афинах. Он взял на себя роль заведующего государственными финансами (Lys., XIX,48) и ввел диобелию — раздачу неимущей части населения по два обола в день — меру, которая сразу увеличила его популярность в массах. В вопросах внешней политики Клеофонт настаивал на восстановлении прежнего положения Афин и реставрации Афинского морского союза в прежнем размере. Это соответствовало как интересам финансово-промышленных кругов, которые представлял демагог, так и интересам привыкшего жить за счет государства демоса^[219]. Именно из-за него афиняне отклонили мирные предложения Спарты после битвы при Аргинуссах (Arist; ot. Ath.pol., 34,1). Поэтому Клеофонта можно с полным правом назвать достойным преемником Клеона и Гипербола.

Разгромленная партия экстремистов с возрождением демократии снова была обречена на вынужденный отказ от участия в политической жизни. Сторонники умеренно-олигархического направления также оказались отодвинутыми от политического руководства, ограничиваясь военными должностями, однако и этого оказалось недостаточно, чтобы оградить их от преследования со стороны радикально-демократической партии, что выразилось в судебном процессе против стратегов- победителей в битве при Аргинусских островах в конце лета 406 г. Хотя главным обвинителем на нем выступал Ферамен, движимый стремлением спасти собственную жизнь (Xen. Hell., I, 7; II, 3,32,35), однако дело было начато близким соратником Клеофонта Архедемом, что наводит на предположение о принадлежности других обвинителей к радикально-демократической партии^[220]. Итогом стала смертная казнь шести стратегов, в том числе и аристократа, а сам Ферамен, хотя и сохранил жизнь, оказался скомпрометированным и, как следствие этого, был забаллотирован перед судом гелиастов при докимасии стратегов, избранных на место казненных (Lys., XIII, 10). Таким образом, господство радикальной демократии в Афинах было установлено так прочно, как никогда раньше. Конец ему положило внешнее вмешательство.

В сентябре 405 г. афинский флот был захвачен врасплох и полностью уничтожен спартанцами, возглавляемыми Лисандром, в битве при Эгоспотамах. Из 170 кораблей удалось вырваться только восьми триерам, которые стратег Конон увел на Кипр, да еще «Паралии», доставившей в Афины известие о гибели флота (Xen. Hell., II, 1,28; 2,3). Это страшное поражение сразу поставило Афины на грань гибели. Все союзники, за исключением Самоса, отпали от них, так как положение стало безнадежным^[221]. В начале ноября 405 г., захватив Эгину и Саламин, Лисандр с флотом из 150 триер подошел к Пирею. Одновременно с ним Афины были осаждены с суши спартанскими царями Агисом и Павсанием (Xen. Hell., II, 2,8–9). По словам Исократа, Лисандр с самого начала блокады издал приказ о смертной казни для любого, кто привезет в Афины продовольствие (Isocr., XVIII, 61). С другой стороны, все капитулировавшие афинские гарнизоны, а также афиняне, попавшие в руки лакедемонян по пути следования их флота к Пирею, получили свободу при условии немедленного возвращения в Афины (Xen. Hell., II, 2,2). Эти мероприятия имели целью скорейшее наступление голода в осажденном городе.

Несмотря на отчаянное положение, афинские демократы решили обороняться до последнего. На следующий день после прибытия «Паралии» было созвано народное собрание, на котором афиняне постановили запрудить все гавани кроме одной, привести в боевую готовность укрепления, расставить гарнизоны и осуществить все другие приготовления для обороны города (Xen. Hell., II, 2,4). Вместе с тем, они предпринимали меры по консолидации политических сил: при выборах стратегов осенью 405 г. в числе избранных оказались видные представители умеренных: Стромбохид (Thuc., VIII, 62–63,79; Lys., XIII, 13; XXX, 14), Евкрат — брат Никия (Lys., XVIII, 4), Дионисиодор (Lys., XIII, 13), Каллиад (Lys., XXX, 14). Народным собранием также была принята так называемая псефизма Патроклида, предусматривавшая отмену атимии в том числе и для тех, кто сохранял верность Совету Четырехсот и за это лишился полных гражданских прав: «Была также категория лиц, подвергнутых атимии по специальному предписанию. Это были все те, кто подвергся атимии не полной, а частичной: например, воины, которым за то, что они остались при тиранах в городе, не разрешалось ни выступать в народном собрании, ни заседать в Совете, хотя в остальном они пользовались такими же правами, как и другие граждане (Andoc., I, 73–80). Согласно Андокиду, амнистия не распространялась на политических изгнанников, которые по-прежнему не имели возможности возвратиться в Афины (I, 80).

Ю.Белох и У.Хакль считают, что псефизма Патроклида касалась только членов умеренно-олигархической партии, лишенных полных политических прав после восстановления демократии в 411 г.^[222] С этим выводом нельзя согласиться, поскольку реставрация демократии не сказалась на политических правах не только рядовых сторонников умеренно-олигархического движения, но и его лидеров, таких как члены Совета четырехсот Ферамен и Агорат, вплоть до 406 г. занимавших ответственные государственные посты^[223].

Псефизма Патроклида усилила позиции умеренно-олигархических элементов в народном собрании, с другой стороны, бедственное положение Афин, все ухудшавшееся по мере продолжения осады, способствовало падению авторитета радикальной демократии в массах. Все же позиции радикалов в экклесии и народном собрании были еще достаточно крепкими, чтобы после первой попытки переговоров отвергнуть требование спартанцев о разрушении длинных стен на расстоянии 10 стадиев (Xen. Hell., II, 2,15; Lys., XIII, 8). Во время обсуждения этого вопроса в Совете пятисот, предположительно, произошла первая вспышка социальной борьбы между демократами и их противниками, когда некто Архестрат был взят под стражу за предложение о немедленном принятии спартанского ультиматума^[224]. Народное собрание не только утвердило предложение Клеофонта об немедленном отклонении требований спартанцев, но и постановило запретить проведение каких-либо дальнейших переговоров с ними (Xen. Hell., II, 2,15; Lys., XIII, 8).

Однако риторика не могла защитить ни от голода, ни от врагов. Это понимали все, в том числе и вожди радикальной демократии. Поэтому, когда в конце декабря 405 г. голод в Афинах принял катастрофические размеры (Xen. Hell., II, 2,14; Lys., XIII, 2), было решено возобновить переговоры.

Теперь следует подробнее остановиться на деятельности олигархической оппозиции. Как и в случае с установлением правления Четырехсот, военная катастрофа повлекла за собой активизацию олигархически настроенных сил, увидевших шанс взять ситуацию в свои руки^[225]. Также как и в прошлый раз, путь к ниспровержению демократии лежал через установление специального комитета, подменявшего собой официальные магистратуры. Если в 413 г. это была коллегия пробулов, учрежденная решением народа, но ставшая трамплиномдля перехода к олигархии (Thuc., VIII, 1–3), то теперь таким комитетом стал эфорат, созданный самими олигархами. Единственные сведения о нем, которыми мы располагаем, содержатся в речи Лисия «Против Эратосфена» (Lys., XII, 43–46).

Времени создания эфората оратор не указывает. Большинство ученых относит его к моменту после капитуляции Афин, мотивируя это тем, что Критий, которого Лисий называет одним из пяти эфоров, не мог возвратиться в Афины до подписания мирного договора, предусматривавшего возвращение политических изгнанников (Xen.; Hell., II, 2,20; Andoc., III, 11; Plut. Lys., 15)^[226]. С другой стороны, Лисий сообщает, что эфорат был учрежден «вскоре после того, как морской сражение и несчастье, постигшее государство, произошло» (XII,43). Кроме того, он указывает, что эфорат был учрежден «еще при демократической режиме» (ibid.). Эти указания дают возможность определить время установления эфората как период вскоре после начала блокады Афин, вероятно, не позднее октября 405 г.^[227]

Что же касается упоминания Крития в качестве одного из эфоров, то здесь вполне вероятной может быть теория, высказанная У.Хакль: Лисий нигде не говорит, что членами эфората были постоянно одни и те же лица, он также не называет поименно всех его участников, за исключением Крития и Эратосфена, а это позволяет предположить, что Критий мог быть кооптирован в число эфоров на какое-либо вакантное место уже после своего возвращения из изгнания^[228].

Мысль о консолидации олигархических сил и создании единого координационного центра их усилий в создавшейся ситуации просто напрашивается сама собой. Как указывает Лисий, в состав эфората входили олигархи, выдвинутые «из так называемых гетерий (hypo ton kaloumenon hetairon)» (Lys., XII, 43), с другой стороны, одним из эфоров был Эратосфен — сторонник Ферамена, что позволяет сделать вывод об альянсе крайней и умеренной олигархических группировок, заключенном еще до поездки Ферамена к Лисандру^[229].

Относительно функций эфората ученые высказывают различные мнения. Как справедливо заметила У.Хакль, сведения Лисия в этом вопросе носят противоречивый характер, так как автор определяет эфорат, с одной стороны, как официальное, а с другой, как сугубо партийное, притом законспирированное, учреждение^[230]. В.Юдейх полагает, что эфоры осуществляли функции промежуточного правительственного органа, подобного коллегии пробулов, в течение 405/404 г. вплоть до прихода к власти Тридцати тиранов ^[231]. Однако большинство ученых считает, что это был теневой кабинет, производивший закулисное руководство на подготовительной стадии переворота ^[232]. Мы думаем, что обе эти теории в определенной мере соответствуют действительности: эфорат создавался, конечно, как чисто партийный, полусекретный олигархический институт. Лисий характеризует его членов как «агитаторов среди граждан, лидеров заговорщиков, врагов нашей демократии» (XII, 43), однако после капитуляции Афин эфоры открыто выходят на сцену, именно к этому моменту, видимо, относится назначение ими филархов (ibid.). Вообще из слов Лисия создается впечатление, что эфоры являлись правителями Афин, «во власти которых было провести любую желательную меру» (ibid.)их полномочия, конечно, не были утверждены юридически, но существовали de facto, поскольку эфорат признавался спартанским командованием (Lys., XII, 76).

Свою первоочередную задачу заговорщики видели в устранении политических противников. В речи «Против Агората» Лисий ясно говорит о том, кого они видели в этом качестве: «В это время люди, желавшие политического переворота, строили свои козни, полагая, что они теперь дождались самого удобного момента к тому, чтобы именно в это время установить в государстве правление, какое им желательно. По их мнению, единственным препятствием к этому служили только лица, стоявшие во главе демократической партии, да стратеги с таксиархами» (Lys., XIII, 5–7). Таким образом, мы видим, что к моменту начала переговоров олигархи уже окрепли настолько, чтобы приступить к решительным действиям, причем они с самого начала ориентировались на иностранное вмешательство во внутриполитическую жизнь Афин, встав на путь государственной измены.

После неудачной попытки сразу добиться принятия спартанского ультиматума, они сумели устроить так, чтобы именно Ферамен был назначен для ведения мирных переговоров. Он сам обратился к народному собранию с предложением направить его к Лисандру для выяснения планов лакедемонян в отношении будущей судьбы Афин. Ферамен обещал афинянам узнать у спартанского наварха, хотят ли лакедемоняне использовать проломы в длинных стенах, чтобы уничтожить Афины, или же стремятся получить надежные гарантии мира (Xen. Hell., II, 2,16). Его кандидатура была утверждена. Видимо, руководители демократического движения считали ее удачной, так как Ферамен, с одной стороны, был близок с лидерами сторонников олигархии, с другой же, они полагали, что после «дела стратегов» он является их союзником^[233].

В действительности Ферамен и эфоры ставили себе совершенно другие задачи. Во-первых, они рассчитывали, максимально затянув пребывание Ферамена у Лисандра, вынудить афинян пойти на удовлетворение любых требований, продиктованных спартанцами (Xen. Hell., II, 2,16; Lys., XIII, 2). Во-вторых, оставшиеся в Афинах олигархи должны были обезглавить демократическое движение, физически устранив своего наиболее опасного противника — Клеофонта. Наконец, в-третьих, Ферамен хотел использовать эту поездку для установления контактов с Лисандром, а также с находившимися у него руководителями крайних олигархов, изгнанных из Афин.

Лисандр, не только талантливый полководец, но и расчетливый, хладнокровный политик, придавал, учитывая опыт переворота 411 г., большое значение активизации деятельности афинских олигархических гетерий. С этой целью он не только предоставил убежище ряду видных афинских олигархов, бежавших после свержения правления Четырехсот, но и включил их в состав своего ближайшего окружения. К их числу принадлежали видные деятели крайних олигархов — Аристотель (Xen. Hell., II, 2,18; 3,46), Ономакл (Thuc., VIII, 25,1; 30,2) и Харикл (Thuc., VII, 20,1; Andoc., I, 101; Lys., XII, 55; Isocr., XVI, 42; ). Все они позднее вошли в состав комитета Тридцати (Xen. Hell., II, 3,2)^[234].

Во время пребывания Ферамена при штабе Лисандра между ними был согласован вопрос о возвращении политических изгнанников после капитуляции Афин (Lys., XII, 77)^[235]. Пункт о возвращении в Афины изгнанных олигархов был, по-видимому, включен в текст мирного договора по личному постановлению Лисандра (Xen. Hell., II, 2,20; Andoc., III, 11; Aristot. Ath. pol., 34,2; Plut. Lys., 14). Эта миссия Ферамена продолжалась около трех месяцев^[236], в течение которых экономическая и социально-политическая обстановка в Афинах еще более осложнилась, все больше афинян умирало от голода (Xen. Hell., II, 2,16). Олигархи-заговорщики использовали создавшееся положение, применяя свою испытанную тактику совмещения агитации с запугиванием и террором по отношению к политическим противникам (Lys., XIII, 12; XXX, 10–13).

Мы не можем сказать точно, когда именно был устранен Клеофонт, так как Лисий смешивает переговоры Ферамена с Лисандром и его посольство в Спарту (XIII, 9–13), а Ксенофонт сообщает только, что Клеофонт погиб «во время мятежа» (I, 7,35). Однако нам кажется более вероятным, что это произошло во время пребывания Ферамена у Лисандра, так как по возвращении в Афины он не только не был призван к ответу за неоправданно долгое отсутствие, но его немедленно назначили главой полномочного посольства в Спарту для заключения мира (Xen. Hell., II, 2,17), в каковом качестве он действовал, уже будучи совершенно уверенным в твердых позициях своей партии.

Устранение Клеофонта чем-то напоминало «дело стратегов». Он был обвинен в том, что не явился в ряды гоплитов. Олигархи подобрали для суда над ним удобный для себя состав присяжных и добились для него смертного приговора (Lys., XIII, 12). Осуждение Клеофонта показывает, что сторонники олигархии еще до капитуляции Афин подчинили себе Совет и гелиэю. Лисий определенно говорит об этом в речи «Против Агората», где он прямо называет членов Совета пятисот 405/404 г. «изменниками, в высшей степени желавшими олигархии» и сообщает, что Клеофонт «выступил против Совета с упреками, что его члены устроили заговор, и что их планы гибельны для государства» (XXX, 10–13).

Между тем Ферамен, затягивая переговоры, сумел добиться желаемого результата — сделать афинян уступчивыми не столько к условиям Спарты, сколько к притязаниям аристократических партий^[237]. Условия заключенного наконец мирного договора были тяжелы для Афин: они лишались всех своих внешних владений, кроме острова Саламин, и всего военного флота за исключением двенадцати кораблей, укрепления Пирея и длинные стены, соединявшие его с городом, должны были быть срыты на всем протяжении. Наконец, афиняне должны были заключить военный союз со Спартой (Xen. Hell., II, 2,20; Lys., XIII, 8,14; XVI, 4; XVIII, 5). В числе условий имелись такие, которые прямо затрагивали внутриполитическую жизнь Афин и были, очевидно, внесены по настоянию афинских олигархов. Это были пункты об амнистии политическим изгнанникам и возвращении Афин к «отеческим законам» (Xen. Hell., II, 2,20; 3,2). Эти условия, хоть и не без сопротивления, были приняты народным собранием, после чего начались работы по срытию укреплений под радостные звуки флейт, а Лисандр с флотом торжественно вступил в Пирей. Это событие Плутарх датирует 16 мунихия (24 или 25 апреля) 404 г. (Plut. Lys., 15,1)^[238]. Вскоре после этого сухопутные войска Пелопоннесского союза были распущены, а Лисандр отправился осаждать все еще сопротивлявшийся Самос (Xen. Hell., II, 2,23; 3,3).

Между тем, после снятия блокады и отплытия Лисандра политические страсти в Афинах снова накалились. Вернувшиеся изгнанники вместе с экстремистами, преимущественно членами гетерий, взяли курс на полное уничтожение демократии. Ферамен со своими сторонниками надеялся вновь попытаться установить умеренно-олигархический строй в духе солонова законодательства, но в тот момент они оставались союзниками крайних олигархов. Однако далеко не все умеренно настроенные представители аристократии согласились участвовать в свержении демократического строя. Многие из них, включая стратегов, таких как брат Никия Евкрат (Lys., XVIII, 4,6; XIX, 47), Стромбохид (Lys., XIII, 13; XXX, 14), Дионисиодор (Lys., XIII, 1,13,40) и, вероятно, Каллиад (Lys., XXX, 14), решили оказать сопротивление замыслам олигархов, включая и Ферамена (Aristot. Ath. pol., 34,3). Из Лисия мы знаем, что именно они выступали против принятия условий мира, привезенных Фераменом (Lys., XIII, 13). Возможно, они действительно организовали заговор, Ю.Белох полагает даже, что они намеревались физически устранить лидеров олигархии^[239]. Так или иначе, но в тот момент сам факт существования оппозиции был для сторонников олигархии достаточным поводом для расправы над ней, тем более, что, как мы показали выше, они изначально видели в демократически настроенных стратегах и таксиархах своих врагов, от которых рано или поздно следовало избавиться.

Для этого олигархи прибегли к своему излюбленному средству — доносу и судебному процессу. Случившееся подробно описано у Лисия в речи «Против Агората»^[240]. Согласно ему, некто Феокрит, сын Элафостика, явился в Совет и заявил, что «проводятся собрания с целью помешать делу, приводящемуся теперь в исполнение», то есть, вероятно, выполнению условий мирного договора, имен заговорщиков, однако, назвать не захотел, сославшись на данную им клятву, но сказал, что «есть другие, которые могут назвать их имена» (Lys., XIII, 21). Феокрит, вероятно, был афинским гражданином и мог не опасаться пытки; видимо, он указал на Агората как на источник необходимых сведений. Именно ему отводилась главная роль в разыгрываемой драме, и надо сказать, что он для нее идеально подходил. Лисий называет Агората сыном раба (ibid., 18,64), но в тот момент он был свободным человеком и даже претендовал на звание афинского гражданина, ссылаясь на свои великие заслуги перед демократией, в том числе и на то, что он, якобы, участвовал в убийстве Фриниха (ibid., 70)по роду же занятий он был профессиональным сикофантом, присужденным в свое время за злостный донос к штрафу в 10 000 драхм (ibid., 65).

Комиссия из членов Совета направилась в Пирей, чтобы взять Агората, однако несколько граждан выступили поручителями за него, и затем все они укрылись у алтаря в Мунихии (ibid., 23–24). Некто Аристофан из дема Коллид, один из поручителей, даже распорядился снарядить два корабля, на которых и Агорат, и его поручители могли бы бежать из Афин (ibid., 58), однако в замыслы самого Агората это не входило. Он предпочел добровольно отдать себя в руки Совета и сделал донос на стратегов и таксиархов, а также на ряд других граждан, в том числе и на своих поручителей (ibid., 29–30)^[241].

Надо иметь в виду, что Совет был настроен проолигархически, на что указывает его переизбрание Тридцатью на 404/403 г. почти в полном составе (ibid., 19). Поэтому все, на кого указал Агорат, были схвачены, за исключением тех, кто, подобно Фрасибулу, успел бежать. Арестованных судили уже после прихода к власти Тридцати тиранов, которые своей волей перенесли рассмотрение дела из гелиэи в Совет пятисот, причем сделали голосование открытым. При таком положении дел у подсудимых не было ни одного шанса на оправдание; они все были приговорены к смерти и казнены (ibid., 37,55–56).

Однако, несмотря даже на то, что оппозиция была так легко подавлена, олигархи продолжали сомневаться в своих шансах и не решались перейти к заключительному этапу государственного переворота, опираясь только на свои силы. Поэтому они обратились за помощью к Лисандру, осаждавшему Самос^[242]. Согласно Лисию, Ферамен нарочно затягивал созыв народного собрания, в котором должен был решаться вопрос о новой афинской конституции, до прибытия Лисандра с пелопоннесскими войсками (Lys., XII, 71–72).

Когда же это случилось, было созвано народное собрание, на котором лично присутствовал Лисандр. В ходе него Ферамен предложил избрать коллегию из тридцати лиц, к которой должно было перейти управление государством. Затем некто Драконтид^[243] из Афидны огласил проект новой конституции (Lys., XII,72–73; Aristot. Ath. pol., 34,3).

Эти предложения вызвали многочисленные протесты со стороны граждан, и тогда Лисандр заявил, что афиняне не выполнили условий мирного договора (вероятно, имелось в виду то, что укрепления, подлежащие срытию, еще не были уничтожены до конца (Plut. Lys., 15)), и поэтому если предложение Ферамена и Драконтида не будет принято, то он станет смотреть на них как на нарушителей клятвы. Стало ясно, что выбора просто не остается, и многие граждане покинули собрание. Псефизма Драконтида была, тем не менее, принята, и коллегия Тридцати назначена.

Сделано это было следующим образом: десять человек указал лично Ферамен, десятерых назвали эфоры^[244], и только еще десять были собственно избраны собранием «из числа присутствующих» — т. е. тех, кто не стал его покидать после заявления Лисандра (Lys., XII, 76).

Мы не знаем содержания псефизмы Драконтида, в отличие от постановления Пифодора, положившего начало правлению Четырехсот (Aristot. Ath. pol., 29,2). Ксенофонт сообщает о назначении коллегии из тридцати номофетов для составления свода «отцовских законов», которые должны были лечь в основу нового государственного строя (Hell., II, 3, 1–2), Лисий и Аристотель говорят о переходе высшей власти в руки этой коллегии (Lys., XII, 73; Aristot. Ath. pol., 34,3). В принципе, само по себе назначение тридцати номофетов не могло вызвать бурных протестов со стороны граждан, так как подобное решение в создавшихся условиях было явлением вполне нормальным. Конечно, возможно и то, что в псефизме Драконтида содержалась развернутая олигархическая конституция, однако маловероятно, что этот факт не был отмечен ни одним из источников, кроме того, мы знаем из Ксенофонта, что такие важные решения, как составление списка трех тысяч полноправных граждан, принимались Тридцатью просто по мере политической необходимости (Hell., II, 3,18). Дж. Мунро высказал предположение о том, что последовательно существовало две коллегии Тридцати, одна из которых, та, что была избрана при участии Лисандра, являлась действительно законодательным корпусом, а затем появились другие Тридцать — уже как правительство, в несколько ином, чем указано у Ксенофонта, составе, причем при его формировании принцип выборности даже части коллегии был недопустим^[245].

Эта гипотеза интересна, но не кажется нам достаточно основательной. В 411 г. события шли именно по такому сценарию: согласно псефизме Пифодора, была назначена коллегия тридцати номофетов, в которую вошли десять пробулов, эта комиссия выработала конституцию, которую приняло народное собрание, и таким образом власть перешла в руки Совета четырехсот. В 404 г. также была выбрана комиссия из тридцати человек для составления законов, в которую вошел комитет пяти эфоров. Они действительно занимались афинским законодательством. Однако ни о представлении на обсуждение какого-либо проекта конституции, ни об утверждении функций нового правительства (пусть даже это все имело бы вид чистой фикции, как например с принятием самой псефизмы Драконтида или судом над Фераменом) источники ничего не сообщают. Зато мы имеем свидетельство Ксенофонта о том, что коллегия Тридцати, избранная для составления законов, не публиковала никакого их свода, а вместо этого назначила членов Совета и других должностных лиц, а также арестовала сикофантов, которых, как и членов оппозиции, этот Совет осудил на смерть (Hell., II, 3,11–12). То есть мы видим, что Тридцать осуществляли функции реального правительства Афин. Аристотель добавляет, что Тридцать взяли себе в помощники десять правителей Пирея, одиннадцать стражей тюрьмы и триста слуг-биченосцев и распоряжались государством по своему усмотрению, «не считаясь ни с какими постановлениями, касающимися государственного устройства» (Ath. pol., 35).

Таким образом, можно сделать вывод о том, что коллегия Тридцати, получив в руки реальную власть, не слишком заботилась о ее наружной легитимизации, в отличие от режима, существовавшего в Афинах в 411 г. Это объясняется различием политической ситуации, обусловленным полной победой Спарты в войне. Тридцать действовали как любая из посаженных Лисандром декархий, основывая свою власть на терроре и страхе перед победителями^[246].

Ввиду всего вышеизложенного, мы можем сделать предположение, что псефизма Драконтида, как в свое время постановление Пифодора, содержала только предложение о назначении коллегии номофетов и порядке ее избрания, причем, по-видимому, именно этот порядок, в силу своей недемократичности, и вызвал недовольство афинян.

Имена всех членов коллегии Тридцати перечислены у Ксенофонта (Hell., II, 3,2), но что касается большинства из них, то это все, что мы знаем. Вероятнее всего, эти люди были если не совсем безвестны, то предпочитали, подобно Антифонту, находиться по возможности в тени. Даже в 404 г., выйдя, наконец, открыто на политическую сцену, они остаются слитыми в единый безликий корпус, который Д.Уитхед не без юмора назвал «политбюро»^[247]. Относительно остальных мы имеем также весьма скупые сведения. Это были люди, стремившиеся сделать карьеру еще при демократии, где они занимали высокие государственные должности стратегов, как Евклид, Софокл, Харикл, Ономакл, или эллинотамиев, как Анетий и Аристотель^[248]. Мнесилох, возможно, был архонтом во время правления Четырехсот (Aristot. Ath. pol., 33,1). Годы Пелопоннесской войны дают нам много примеров политических перевертышей, начинавших как демократы, а затем, вследствие расчета или разочарования, перешедших в лагерь экстремистов, стремящихся к сотрудничеству со спартанцами^[249]. Аристотель, сын Тимократа, был эллинотамием в 421/20 г. (IG I2220, line 5)^[250], что свидетельствует как о его высоком достатке, который был условием занятия подобного поста, так и о готовности служить интересам народа: должность эллинотамия являлась традиционной и удобной для политиков демократической ориентации. Однако к 411 г. он явно изменил свои взгляды, так как был одним из стратегов у Четырехсот. Ксенофонт называет его в числе трех членов того правления, которые контролировали постройку укрепления на Ээтионейской косе (Hell., II, 3,46). Вполне возможно, что Аристотель был участником одного из посольств, которые Четыреста отправляли для переговоров со спартанцами, и уже тогда старался обзавестись знакомствами в их стане. Во всяком случае, в течение своего изгнания, с 410 по 404 г., он сблизился с Лисандром и стал его доверенным лицом, так что тот послал его со своей делегацией к спартанским эфорам (Xen. Hell., II, 2,18), а затем, уже после прихода к власти Тридцати, именно Аристотель вместе со своим коллегой Эсхином вел переговоры о присылке спартанского гарнизона (Xen. Hell., II, 3,13).

Другой известный член коллегии Тридцати, Харикл, сын Аполодора, в 415 г. выступал как пламенный демократ в деле гермокопидов (And., I,36), на следующий год был избран стратегом (Thuc., VII, 20,26), однако а 411 г. он являлся одним из Четырехсот и был впоследствии изгнан (Lys., XIII, 73–74). Мы не можем сказать, в какой мере он был связан с Критием, но эта связь определенно должна была иметь место еще до 404 г.^[251] Хотя главой Тридцати принято считать Крития, однако необходимо отметить и традицию, которая отдает предпочтение Хариклу. Ксенофонт говорит о Критии, «ставшем номофетом вместе с Хариклом» (Mem., I, 2, 31). Лисий писал об «оппозиции Хариклу, Критию и их гетерии (XII,55). Аристотель в «Политике» опускает Крития до общего уровня, говоря о «партии Харикла (hoi peri Chariklea)» (V, 5,25, 1305b, 4–5), а Младший Алкивиад, защищаясь в суде, упоминает о Харикле, готовом быть рабом спартанцев ради управления согражданами (Isocr., XVI, 42).

Ключевой политической фигурой в стане экстремистов в тот момент был все-таки, скорее всего, Критий, сын Колласхра, хотя, вероятно, это было положение первого среди равных. Он отличался древностью рода, его прадед Дропид приходился родным братом Солону^[252]. Вероятно, в описываемое нами время Критию было около 50 лет, так как, согласно «Тимею», Критий учился у своего деда, Крития Старшего, которому тогда было 90 лет, а самому Критию — 10 (Plat. Tim., 21 b). Поэтому годом его рождения предположительно можно назвать 455 г.^[253] Возможно, Критий приходился родственником оратору Андокиду, будучи двоюродным братом его отца, тогда он был замешан в дело гермокопидов в связи с доносом Диоклида (And., I,47). Однако хотя теоретически это возможно, но вопрос о тождественности упомянутого Андокидом Крития и Крития, сына Колласхра, остается весьма спорным.

За исключением этих моментов, мы не имеем почти никаких сведений о жизни Крития вплоть до 411 г., когда он впервые появляется на политической сцене. Характер его деятельности является для нас крайне неясным. Согласно Демосфену, Критий занимал среди Четырехсот довольно видное место и находился среди сторонников союза со Спартой (Dem., LVIII, 67). Однако это мнение оспаривается современными учеными: Ф.Оллие и Х.Уэйд-Джери помещают его в ряды умеренных, а Х.Эйвери вообще считает, что он не был членом Четырехсот, а являлся сторонником Алкивиада^[254]. Дж. Дэйвис, кроме того, сомневается, что отец Крития Колласхр был одним из ведущих членов коллегии Четырехсот (Lys., XII,66), предполагая, что это был какой-то другой человек с тем же именем^[255].

Как мы сами полагаем, Критий был членом коллегии Четырехсот, однако не играл среди них сколько-нибудь видной роли, чтобы удостоиться упоминания у Фукидида. Принимая во внимание сообщения Демосфена (LVIII, 67), мы считаем, что будущий «главный ненавистник народа» (Xen. Hell., II, 3,47) и тогда примыкал к крайнему лаконофильскому направлению, однако благодаря тому, что в тот период он оставался на вторых-третьих ролях, Критий не был изгнан ни правлением Пяти тысяч, ни восстановленной демократией. Известно, что именно Критий занимался формальным посмертным осуждением Фриниха^[256]. Он был одним из тех, кто добивался в 407 г. возвращения из ссылки Алкивиада, с которым его связывало многое, в том числе и принадлежность к сократовскому кружку, и его собственное изгнание часто связывают с изгнанием Алкивиада в 406 г.^[257] Это трагическое событие вполне могло быть тем поворотным моментом, сделал из Крития политика, готового, в общем, подобно Алкивиаду, идти на компромисс с различными политическими силами, человека, настроенного резко оппозиционно по отношению к демократии и родному городу^[258].

Относительно того, чем Критий занимался в период изгнания, источники также расходятся во мнениях. Согласно Ксенофонту, в 406 г. он находился в Фессалии, где совместно с неким Прометеем вооружал пенестов против их господ и боролся за установление демократии (Hell., II, 3,36). Существует другая, может быть, более верная традиция относительно деятельности Крития в Фессалии, согласно которой, его целью там было насаждение и усиление олигархии (Filostr. Vita soph., I, 160). Версия Ксенофонта представлена в оправдательной речи Ферамена — образце судебного красноречия, для которого очернение противника, даже в ущерб объективности, было обычным явлением. Отношение самого Ксенофонта к Критию было иным, как мы можем видеть из другого его произведения (Mem., I, 2,24).

Возможно, именно в изгнании окончательно оформились лаконофильские взгляды Крития, нашедшие свое полное выражение в его литературном творчестве. Критий, сын Колласхра, один из виднейших представителей старшей софистики, является автором двух «Лакедемонских политий», одна из которых была написана в стихах, а другая в прозе. Ими, по всей видимости, пользовались Ксенофонт при написании собственной «Лакедемонской политии» и Платон при работе над «Законами»^[259]. К моменту возвращения в Афины Критий не делал тайны из своего кредо: «спартанское — это лучшее» (Xen. Hell., II, 3,34).

Платон в VII письме пишет: «Во главе происшедшего переворота стояли 51 человек в качестве правителей: одиннадцать в городе, десять в Пирее — каждая из этих коллегий ведала агорой и всем, чем надлежало управлять в[обоих] городах, — Тридцать же стали самодержавно управлять всем» (324b–325a). Платон, как и Аристотель (Ath. pol., 5,1), называет Тридцать самодержавными правителями, однако он не отделяет их от коллегии одиннадцати и правителей Пирея.

Здесь прежде всего интересно то, что Пирей как будто приравнивается к Афинам и называется asty. Может быть, это оговорка Платона, но, возможно, Пирей, ввиду его исключительного значения, в то время был действительно выделен в отдельную административную единицу и считался asty, хотя и не имел прав полиса. Десять правителей представляют собой типичную декархию, из тех, что насаждал Лисандр в малоазийских городах. Вероятно, эта коллегия была назначена по его приказу, о чем говорится у Плутарха (Plut. Lys., 15)^[260].

Затем следует отметить роль, которую играла коллегия одиннадцати. Во времена Тридцати тиранов они явно не были просто «стражами тюрьмы», как говорится у Аристотеля (Ath. pol., 35,2; 52,1). На них, как и на десять пирейских правителей, возлагалась забота о поддержании общественного порядка и внутриполитической безопасности, а также, по-видимому, политический сыск. Платон особо подчеркивает, что к их ведению относилась афинская и пирейская агора — это вполне понятно, ведь агора в античных городах была центром как торговли, так и общественной жизни^[261].

Таким образом, следует признать, что Платон с полным правом мог говорить о правительстве пятидесяти одного, стоявшем во главе переворота 404 г. Это подтверждается и тем, что только на представителей трех этих коллегий не распространялась амнистия, принятая после восстановления демократии (Xen. Hell., II, 4,38; Arist. Athot. pol., 39,6).

Тридцать пришли к власти под лозунгом возвращения к patrios politeia (Xen. Hell., II, 3,2,11; Aristot. Ath. pol., 34,3), поэтому при создании государственного аппарата им надо было позаботиться о кажущемся сохранении традиционных государственных учреждений, и притом сделать так, чтобы эти учреждения были послушными орудиями в руках правительства.

«Став господами государства, тридцать <…> назначили пятьсот членов совета и остальных должностных лиц из предварительно намеченной тысячи кандидатов» (Aristot. Ath. pol., 35,1). Что касается Совета пятисот, то, как мы знаем из Лисия, он и до переворота состоял, в основном, из сторонников олигархии, поэтому при новой власти был переизбран почти в полном составе (Lys., XIII, 20). Остальные пятьсот «из числа тысячи» были привлечены для замещения всякого рода должностей, количество которых не было, вероятно, сокращено, так как Тридцать, по крайней мере, на первых порах старались сохранить видимость демократической конституции^[262].

Согласно как Аристотелю, так и Ксенофонту, правление Тридцати поначалу казалось действительно умеренным и стремящимся к «древней политии». Они убрали из Ареопага таблицы с законами Эфиальта и Архестрата относительно ареопагитов и отменили те из законов Солона, которые давали повод к недоразумениям и простор для деятельности сикофантов, например, оговорки относительно права завещать состояния^[263], а также право принимать окончательные решения спорных вопросов (Aristot. Ath. pol., 35,2). Суд присяжных был вообще отменен^[264], возможно, еще до назначения нового аппарата государственного правления, так как именно гелиэя проводила докимасию чиновников, а судебная власть перешла к Совету пятисот и, вероятно, отчасти к Ареопагу, к которому в связи с отменой законов Эфиальта, должно было вернуться право суда по делам об убийствах. Затем, к общему удовлетворению, была искоренена одна из страшнейших язв демократии: известные общественности сикофанты были арестованы, осуждены и казнены (Xen. Hell., II, 3,12). Аристотель добавляет к этому, что преследованию подвергались лица, «подлаживавшиеся в речах своих к народу вопреки его настоящим интересам, аферисты и негодяи, и государство радовалось этому, думая, что они делают это во имя высших интересов» (Aristot. Ath. pol., 35,3; ср.: Xen. Hell., II, 3,12). Видимо, имелись в виду демагоги и прочие лица, запятнавшие себя неблаговидными поступками в период радикальной демократии.

Укрепляя свою власть, Тридцать по-прежнему не рассчитывали на собственные силы и потому старались заручиться военной поддержкой Спарты. При содействии Лисандра им удалось добиться присылки спартанского гарнизона численностью около 700 человек во главе с гармостом Каллибием, который они согласились содержать за счет города до тех пор, пока не «устранят дурных людей», то есть не избавятся от всех политических противников (Xen. Hell., II, 3,13; Aristot. Ath. pol., 37,2).

Теперь, под привычной и надежной охраной спартанских мечей, новоявленные правители Афин развернулись по-настоящему. Машина террора заработала в полную силу, уничтожая не только сторонников радикальной демократии, но и всех, кто мог оказаться опасным, включая зажиточных людей с вполне умеренными взглядами и даже представителей аристократии (Xen. Hell., II, 3,39–40). Аристотель называет цифру в 1500 человек как общее число пострадавших от террора Тридцати (Ath. pol., 35,3). К этому моменту отношения между Критием с его группировкой и Фераменом становятся все более натянутыми.

Аристотель ясно очертил сложившуюся в стане олигархов ситуацию: «… Из знатных одна часть — люди, принадлежащие к гетериям, и некоторые из изгнанников, вернувшиеся на родину после заключения мира, — желали олигархии. Другая часть — люди, не состоящие ни в какой гетерии <…>, - думала о восстановлении отеческого строя» (Aristot. Ath. pol., 34,3). Ферамен, возглавлявший этих последних, выступил против террора и требовал, чтобы власть была передана «лучшим людям» (ibid., 36,1). То есть он отстаивал свой идеал умеренно-олигархического правления с ограниченным, но достаточно большим коллективом полноправных граждан, основанный на имущественном цензе, принципе ротации власти и четком законодательстве, тогда как Критий и его сторонники желали сохранить и упрочить совсем другую систему государственного правления, основанную на партийном принципе, предусматривающую подавление всех инакомыслящих и признающую лишь один закон — волю партии, вернее, ее вождей, поэтому, во всяком случае, по образу действий, их правление можно назвать тиранией — тиранией партийной элиты^[265].

Уже Аристотель упоминает о Поликрате^[266], первым назвавшем Тридцать «тиранами» (Rhet., 24, 1401a, 34). Таким образом, как мы видим, это позорное прозвище укрепилось за Тридцатью уже вскоре после их низвержения. То же демонстрирую и неоднократные указания Эфора (ср.: Diod., XIV, 2,1; 3,7; 5,6)^[267]. Во влагаемой Ксенофонтом в уста Ферамена защитительной речи последний говорит: «Я являюсь постоянно противником тех, которые думают, что олигархический строй не может быть прекрасным до тех пор, пока они не доведут государство до положения тиранического, управляемого немногими» (Hell., II, 3,48). Однако самого прозвища «тираны» в применении к Тридцати у Ксенофонта нет. Платон обозначает их правление как олигархию (Apol., 32 c), Аристотель в «Афинской политии» сначала называет правление «тридцати и десяти» тиранией (he ton triakonta kai he ton deka tyranis) (41), но затем именует его олигархией (he epi ton triakonta oligarchia) (53).

С.А.Жебелев, рассуждая о природе власти Тридцати, верно заметил, что с юридической точки зрения они не являлись тиранами, так как были избраны, пусть и под давлением, прозвище же «тридцати тиранов» происходит из житейского обихода и является олицетворением их образа действия^[268].

А действовала коллегия Тридцати именно как коллективный тиран, основывающий свою власть на произволе и насилии и опирающийся на набранный по принципу личной преданности аппарат, немногочисленную группу сторонников и войско из иноземцев-наемников. Здесь роль последних с успехом выполнял лакедемонский гарнизон, которому именно Тридцать платили жалование, начальник которого Каллибий, задобренный и подкупленный ими, походит скорее не на полномочного представителя Спарты, а на работающего по контракту кондотьера, продающего мечи своих воинов для любых, даже самых грязных дел (Xen. Hell., II, 13–14). Истинно тираническим действием было разоружение граждан, проведенное вскоре после опубликование списка трех тысяч (Xen. Hell., 3,17–20).

Решение о составлении этого списка Тридцать приняли в связи с пропагандой Ферамена, нашедшей широкий отклик в массе афинских граждан. Они начали работать над составлением списка «лучших граждан», однако, как и в случае с пятью тысячами, процесс искусственно затягивался, список постоянно корректировался на предмет политической лояльности кандидатов, причем, очевидно, ни Ферамен, ни его сторонники из числа Тридцати (если таковые у него еще оставались) не участвовали в составлении этого документа. Ферамен всячески противился всему этому, так как его явно не устраивал ни список, ни способ его составления, но его мнение у Тридцати уже явно не имело веса (Xen. Hell., II, 3, 20; Aristot. Ath. pol., 36,2)^[269]. Однако список был опубликован до расправы над Фераменом, поскольку впоследствии Критию понадобилось вычеркивать оттуда его имя, прежде чем передать его самого в руки одиннадцати (Xen. Hell., II, 3,51–52).

Однако эта группа, пусть и настроенных проолигархически людей, не обладала, несмотря на официальное причисление к «немногим», реальной властью, по крайней мере до удаления из Афин Тридцати. Суд над Фераменом ясно продемонстрировал, что они сами находятся в подчинении у гораздо более узкой группы лиц, которая присвоила себе монополию на власть и в конце концов смогла отчуждать от гражданского коллектива и уничтожать по своему желанию «немногих» так же, как и всех прочих^[270].

Скорее всего, список был опубликован вскоре после прибытия отряда Каллибия — необходимость дождаться пелопоннесцев может объяснить отсрочку его публикации. Теперь, будучи уверенными в своих силах, экстремисты решили окончательно упрочить свое господство, разоружив граждан и тем самым полностью, как им казалось, устранить угрозу восстания. Для этого они воспользовались уловкой, во многом схожей с той, что предпринял некогда Писистрат: объявили смотр гражданского ополчения, а затем, когда граждане расходились по домам, заранее расставленные в городе отряды воинов из числа трех тысяч и пелопоннесцев разоружили их, а оружие сложили в храме Афины на Акрополе (Xen. Hell., II, 3,20–21).

Большинство афинян в противостоянии Ферамена и Крития являлось сторонниками первого, возможно, многие из них входили в состав Совета, однако после прибытия спартанских войск и разоружения граждан сила была не на стороне умеренных. Каллибий, присланный при содействии Лисандра, возможно, выполнял его инструкции, встав на сторону крайних олигархов. Логику Лисандра здесь можно понять, ведь умеренные уже один раз продемонстрировали неспособность удержать власть, кроме того, они не были в должной мере надежны, в отличие от абсолютно лояльных по отношению к Спарте экстремистов. Что касается людей Ферамена в числе самих Тридцати, то возможно, они отошли от него, во всяком случае, из источников создается впечатление, что Тридцать по вопросу устранения Ферамена были вполне едины. Может быть, к решению избавиться от него их подтолкнул захват изгнанниками Филы, который заставил принять меры, чтобы обезопасить себя^[271]: 411 год был слишком хорошо памятен, теперь в рядах правителей не было места тем, кто не готов идти до конца, — этот мотив хорошо отражен в обвинительной речи Крития у Ксенофонта (Hell., II, 3,30–33).

Ферамена судил Совет пятисот по обвинению в государственной измене — очевидно, именно так следует трактовать слова Ксенофонта о том, что Ферамена обвиняли в «поношении существующего строя» (Hell., II, 3,23). Ксенофонт красочно описывает ход процесса, сообщая, что Совет был окружен агентами гетерий, вооруженными кинжалами, а на площади стояли воины гарнизона; приводит драматические подробности того, как служители по приказу Крития и главы одиннадцати Сатира оторвали Ферамена от алтаря Гестии и о его смерти от цикуты (Hell., II, 3,24–56).

Согласно же Аристотелю, Тридцать просто провели в Совете два закона, из которых один давал им право по собственному усмотрению казнить любого гражданина, не внесенного в список трех тысяч, а другой запрещал принимать какое-либо участие в государственном управлении лицам, участвовавшим в разрушении Ээтионейского укрепления или в свержении правления Четырехсот. Таким образом, Ферамен автоматически оказывался вне состава граждан и отдавался на волю Тридцати (Ath. pol., 37,1).

По мнению В.П.Бузескула^[272], рассказ Аристотеля по своей простоте и документальному характеру заслуживает большего доверия, чем драматическое повествование Ксенофонта, однако мы не видим оснований не доверять и Ксенофонту — очевидцу описываемых событий. Впрочем, при ближайшем рассмотрении, эти две версии не противоречат друг другу. Ксенофонт, как и Аристотель, сообщает, что Совет не выносил приговора Ферамену, и что тот был казнен согласно общему решению Тридцати, исключившему его из списка трех тысяч (Hell., II, 3,51). Рассказ Аристотеля дополняет Ксенофонта, объясняя, какой механизм пустили в ход Тридцать для уничтожения своего противника. По своему обыкновению, они не оставляли жертве ни единого шанса на спасение, однако Ферамен был слишком видной фигурой, чтобы просто расправиться с ним. Поэтому, как и в случае с процессом «стратегов-заговорщиков», они желали придать делу видимость законности, устроив суд, и только когда возникла опасность оправдания Ферамена, прибегли к открытому насилию.

Согласно Аристотелю, разоружение населения и прибытие Каллибия произошло уже после расправы над Фераменом (Ath. pol., 37,2), однако это сообщение противоречит остальным источникам (Xen.; Hell., II, 3; Diod., XIV, 32; Justin., V, 9), а кроме того, вызывает закономерный вопрос: если афиняне, располагая оружием и не находясь под угрозой спартанского гарнизона, спокойно допустили устранение Ферамена и многих видных и популярных сограждан, то для чего было потом разоружать их и обращаться за помощью в Спарту?

Рассматривая деятельность Тридцати, следует помнить, что это, в основном, были представители аристократии, люди, получившие хорошее образование и имеющие, как например Критий, склонность к теоретическому мышлению. Поэтому трудно предположить, чтобы они действовали без всякой программы, хоть и не предлагали ее для обсуждения общественности.

Лаконофильство было непременной частью идеологии афинских олигархов, поэтому, как считает Д.Уитхед, Тридцать ставили своей целью построение государственной системы, максимально приближенной к спартанскому образцу^[273]. Нет смысла сомневаться, что в учреждении эфората просматривается несомненное спартанское влияние, однако, как полагают некоторые ученые, коллегия Тридцати, пришедшая ему на смену, также имитировала один из органов правления Спарты — герусию, которая, включая двух царей, тоже насчитывала 30 человек (Plut. Lyc., 57)^[274].

Ограничение коллектива граждан тремя тысячами критиковалось Фераменом из-за произвольности этой цифры, однако возможно, что Тридцать просто стремились свести количество полноправных афинян к числу полноправных спартиатов того времени^[275].

Известно, что спартанцы не были привычны к красноречию, столь развитому в Афинах. Так например, у Фукидида эфор Стенелид говорит: Я не понимаю всех этих афинских речей» (I, 86,1). Придя к власти, Критий и Харикл добились принятия закона о запрете на преподавание искусства красноречия (Xen. Mem., I, 2,31). Ксенофонт расценивает это как меру, направленную на прекращение деятельности Сократа, однако скорее данное постановление имело более широкое значение: удушение интеллектуализма, которомусвойственно подвергать сомнению любую истину, — мера вполне в лаконском духе^[276].

Если принимать терминологию К.Поппера, то Спарта являлась «закрытым обществом», для которого характерно было не только ограничение свободы слова, но и ограничение на въезд иноземцев и выезд собственных граждан за пределы отечества (Plut. Lyc., 27). Необходимость таких мер безопасности понимали такие лаконофилы-теоретики, как Платон (Leg., 949e–953e). Тридцать, сначала разоружив граждан, не вошедших в список трех тысяч, затем воспретили им доступ внутрь городских стен (Xen. Hell., II, 4,1).

Из источников мы знаем также о терроре против метеков. Согласно Лисию, двое малоизвестных членов коллегии Тридцати, Феогнид и Пизон, предложили законопроект, по которому каждый из них мог предать казни по одному метеку и конфисковать его имущество для пополнения казны (XII, 6). Ксенофонт поясняет, что средства были необходимы для содержания гарнизона (Hell., II, 3,21). Однако весьма возможно, что недостаток финансов был здесь не единственным побудительным мотивом. Сам Лисий замечает, что метеки подозревались олигархами в оппозиционных отношениях к перевороту (XII, 6), и не без некоторого основания: положение чужеземцев в аристократических государствах было гораздо хуже, чем в демократических, и афинские метеки, естественно, не были довольны ходом дел^[277]. Такая акция, направленная не против конкретных лиц, а против целого слоя, напоминает существовавший в Спарте обычай ксеноласии — изгнания иноземцев.

Какое беспокойство внушала эта мера афинским умеренным, видно из слов Ферамена о том, что теперь весь этот слой станет враждебен к олигархии (Hell., II, 3,41). Открытого возмущения со стороны метеков не последовало, да они и не имели такой возможности, однако репрессивные действия со всей очевидностью подталкивали их к тому, чтобы они «проголосовали ногами», то есть покинули пределы Аттики. Это понимал как Ферамен, так и Критий с его сторонниками. Таким образом, можно предположить, что зимой 404/403 г. Тридцать пытались провести ксеноласию, которую они, впрочем, понимали как изгнание не только чужеземцев, но и всех неугодных элементов^[278].

Однако даже если принять все вышеизложенные аргументы, то из них еще не следует, что Тридцать желали действительно сделать из Афин вторую Спарту. Как верно заметил Д.Уитхед, не важно, что в самой Спарте герусия в то время не была основным политическим институтом, главное, что лидеры олигархического движения использовали эту форму для своих целей, которым она отвечала^[279].

Правление Тридцати продолжалось недолго, однако по их действиям можно составить некоторое представление о той государственной системе, которую они намеревались построить. Это тоталитарное государство с вертикальное системой управления. Во главе его стоит коллегия Тридцати, неподотчетная никому и, по всей вероятности, решающая вопрос преемственности власти и собственного состава исключительно в своем кругу. Это показывает устранение Ферамена, ставшее результатом коллективного решения Тридцати (Xen. Hell., II, 3,51). Помимо практически абсолютной власти они держат в своих руках и контроль над казной, а также большие богатства, которыми владеют в частном порядке благодаря конфискациям имущества «неблагонадежных» граждан и метеков (Xen. Hell., II, 3,22; 4,1; Lys., XII, 8–13; 19–20; 93).

Частью своей власти и привилегий они делятся с одиннадцатью, играющими роль службы безопасности. Видимо, именно у одиннадцати в подчинении находились полицейские силы — триста слуг-биченосцев (Xen. Hell., II, 3,54; Lys., XII, 10).

Военной опорой режима служит, в первую очередь, расквартированный на Акрополе гарнизон из пелопоннесцев или, в случае их отзыва, просто из наемников, находящийся на жаловании у Тридцати и потому преданный лично им.

Затем идет коллектив трехсот «лучших граждан», отобранный, впрочем, не по принципу происхождения или даже имущественного ценза, а по признаку лояльности к существующей власти. Эти люди находятся в привилегированном положении, некоторые из них поживились конфискованным имуществом, кроме того, правители, следуя принципу тайных гетерий, постарались связать их круговой порукой общих преступлений (Xen. Hell., II, 4,9; Lys., XII, 93; Plat.Ep., VI I ,324b–325a). Из их числа избирается или же просто назначается Совет и другие должностные лица. Только лица, входящие в список трех тысяч, имеют право на ношение оружия, а также доступа внутрь городских укреплений.

Прочие афиняне оказываются низведены до положения эпойков, политически абсолютно бесправных и находящихся у правителей в полном подчинении. Что касается метеков, то развязанный против них террор, как мы уже говорили, был направлен на то, чтобы избавиться от них. Естественно, спасаясь бегством из Аттики, они принуждены были бросать основную часть своего имущества.

Внешней опорой режима служит поддержка со стороны Пелопоннесского союза во главе со Спартой, которая после победы в Пелопоннесской войне стала доминирующим полисом всей Эллады.

Такая система, построенная действительно не без спартанского влияния, в конечном счете мало напоминает государственное устройство Спарты. Вожди олигархии с удовольствием переняли лаконский консерватизм и отношение к подвластным категориям населения, однако отнюдь не горели желанием перенимать основную черту спартанского общества — всеобщее жесткое подчинение незыблемым законам и обычаям, одинаковое для всех спартиатов от царей и эфоров до рядовых гоплитов. Возможно, именно в этом и кроется причина решительного неприятия режима Тридцати Платоном (Ep., VII, 324b–325a).

Между тем, слова Ферамена о том, что террористическая политика Тридцати, затронувшая абсолютно все слои граждан, создаст им слишком много врагов и, в конечном счете, погубит олигархию (Xen. Hell., II, 3,41–45), начали сбываться. Множество жителей Афин, как граждан, так и метеков, принуждены были бежать и искать спасения в Мегаре, Халкидике, на острове Эвбее и особенно в Фивах, принимавших беглецов, несмотря на запрет спартанцев (Xen. Hell., II, 4,1; Lys., XII, 17; XXIV, 25)^[280]. Осенью 403 г. вышедший из Фив отряд из 70 афинских изгнанников под командованием Фрасибула захватил пограничную крепость Филу и укрепился там (Xen. Hell., II, 4,2). Попытка выбить их оттуда силами только афинских гоплитов и всадников закончилась бесславно (ibid.). В Филе образовался центр, куда стекались все недовольные, и силы демократов возрастали с каждым днем. Тогда Тридцать попытались блокировать их в крепости, используя лучшие свои силы — всадников и почти всех воинов пелопоннесского гарнизона, однако Фрасибул разгромил их, внезапно атаковав лагерь врага (Xen.; Hell., II, 4,5–7).

Поражение этих отборных войск явно произвело большое впечатление на горожан и заставило Тридцать усомниться в своих силах. Поэтому они решили на всякий случай приготовить безопасное убежище для себя и своих приспешников. С этой целью была проведена резня жителей Элевсина. Обстоятельства этого деяния подробно описаны у Ксенофонта (Xen. Hell., II, 4,8–10).

Отряд всадников во главе с Критием вступил в Элевсин и под предлогом проведения переписи населения заставил собраться жителей. Каждый должен был записаться, а затем через калитку спуститься к морю, где их, выходящих, поодиночке хватали всадники. На следующий день арестованных перегнали в Афины и заключили в тюрьму. Конечно, проще было бы убивать элевсинцев прямо на месте, как только они выходили из калитки, однако Критий желал использовать их смерть, чтобы связать всех своих сторонников единой кровавой порукой. Для этого все граждане из списка трех тысяч, гоплиты и всадники, были созваны в Одеон, где стояли в готовности воины гарнизона в полном вооружении. Собравшимся было предложено открыто проголосовать за казнь элевсинцев, дабы продемонстрировать готовность «решаться на одни и те же рискованные шаги и нести одинаковую ответственность» со своим правительством, что и было исполнено (ibid.).

Мы не знаем, коснулось ли уничтожение всех жителей Элевсина, только взрослого мужского населения, или же некоторой части элевсинцев. Вероятно, местная аристократия не пострадала от резни, во всяком случае, представители родов Эвмолпидов и Кериков по-прежнему продолжали исполнять свои жреческие функции (Aristot. Ath. pol., 39,2).

Между тем, численность армии демократов достигла тысячи человек. С этими силами Фрасибул решился на смелый маневр: покинув Филу, они совершили ночной марш по равнине и заняли Пирей. Там они получили поддержку многих местных жителей, присоединившихся к Фрасибула; вооружение их, правда, составляли только камни. Удержать с такими силами лишенный стен Пирей не представлялось возможным, поэтому демократы заняли возвышенный пункт — Мунихию. Здесь состоялось решительное сражение: собранные отовсюду войска Тридцати отчаянно пытались выбить своих врагов с позиций, однако, несмотря на то, что они были более многочисленны и лучше вооружены, силы олигархов опять потерпели поражение. Принужденные наступать вверх по узкой дороге под градом метательных снарядов, они были опрокинуты и понесли тяжелые потери: около 70 человек было убито, среди них сам Критий и еще один член коллегии Тридцати — Гиппомах, погиб также один из десяти правителей Пирея — Хармид, сын Главкона (Xen. Hell., II, 4,10–19; Aristot. Ath. pol., 38,1).

После столь тяжелого поражения, лишившись вождя, руководители олигархии пребывали в растерянности и унынии. Демократы сумели утвердиться в Пирее, а волнения начались уже среди трех тысяч привилегированных граждан, вошедших в список. На собрании, произошедшем на следующий день после сражения, лишь незначительная часть собравшихся, состоявшая, главным образом, из лиц, успевших серьезно себя скомпрометировать вместе с Тридцатью, высказывалась против всякого соглашения с демократами; большинство же собрания постановило низложить Тридцать. После этого правители вынуждены были удалиться из Афин. Они вместе со своими сторонниками перебрались в Элевсин (Xen. Hell., II, 4,23–24; Lys., XII, 53–54; Aristot. Ath. pol., 38,1). Из Тридцати в городе остались только Фидон и Эратосфен (Lys., XII,54). Так закончилось продолжавшееся около восьми месяцев правление Тридцати (Xen. Hell., II, 4,21).

Горожане избрали новое правительство из десяти человек — по одному от каждой филы. Во главе их стояли Фидон, Гиппокл и Эпихар, которые, по словам Лисия, намеренно были избраны из числа лиц, враждебно относившихся к крайней партии Харикла и Крития (Lys., XII, 55). Впрочем, их отношение к засевшим в Пирее демократам было не менее враждебным. Это, а также их близкие отношения с Эратосфеном указывает на принадлежность этих людей к умеренно-олигархической фракции Ферамена^[281].

Таким образом, в Аттике оказалось сразу три враждебных друг другу партии: крайние олигархи в Элевсине, вождем которых после смерти Крития стал, вероятно, Харикл, умеренные во главе с Фидоном в Афинах и демократы в Пирее. По словам Аристотеля, главной функцией десяти новоизбранных правителей было заключение мира с Пирейской партией (Ath. pol., 38,1), однако они продолжали вести войну, рассчитывая, по-видимому, еще раз повторить попытку создания умеренно-олигархического строя (Lys., XII, 55–57). Они обратились в Спарту с просьбой о денежном займе (Xen. Hell., II, 4,28; Aristot. Ath. pol., 38,1), затем, желая упрочить свое положение, десять казнили одного из видных граждан — Демарата, очевидно, выступавшего против их политики, и держали город в руках, опираясь на остатки гарнизона Каллибия и часть всадников (Aristot. Ath. pol., 38,2). Так, зимой 404/403 г. по-прежнему продолжались боевые действия.

За помощью в Спарту обратились как десять, так и ушедшие в Элевсин представители коллегии Тридцати. Лисандр добился выделения афинянам ссуды в сто талантов, а также посылки в Аттику военных сил для подавления демократического движения. При этом командование флотом получил его брат Либий, а сухопутными силами руководил сам Лисандр (Xen. Hell., II, 4,28). Набирая по дороге наемников, он направился к Элевсину (Xen. Hell., II, 4,29). Мы полагаем, что Лисандра намеревался восстановить правление Тридцати в полном объеме. Возможно, именно боязнь этого подтолкнула афинян к низложению десяти. Городская партия назначила десять новых правителей во главе с Риноном из Пэании и Фаиллом из Архедунта, которые начали мирные переговоры с демократами (Aristot. Ath. pol., 38,3).

Между тем в самой Спарте произошли непредвиденные для олигархов события: к власти пришло новое правительство, причем эфоры, избранные на 403/402 г., были враждебно настроены по отношению к Лисандру^[282]. Как сообщает Ксенофонт, в Спарте начали относиться с подозрением к огромному влиянию Лисандра и опасались, что он, покончив с демократами, превратит Афины в свое личное владение (Xen. Hell., II, 4,29). Поэтому спартанский царь Павсаний, противник Лисандра, с войском вступил в Аттику, занял позиции справа от Пирея и воспользовался первым же успехом в сражении с демократами, чтобы выступить в роли примирителя. По его совету обе враждующие стороны обратились в Спарту для посредничества в мирных переговорах (Xen. Hell., II, 4,30–38).

После прибытия пятнадцати спартанских посредников между пирейской и городской партиями был заключен мирный договор (Xen. Hell., II, 4,38). По его условиям обе партии прекращали вражду и каждый из граждан получал назад свое имущество. Те члены городской партии, которые боялись народного мщения, имели право перебраться в Элевсин, сохраняя при этом гражданские права и имущество (Xen. Hell., II, 4,38; Aristot. Ath. pol., 39,1). Для этого желающие выселиться должны были записаться в специальный список в течение 10 дней после заключения договора (Aristot. Ath. pol., 39,4). Ни жители Афин не имели права приходить в Элевсин, ни элевсинцы — в Афины, за исключением дней, в которые происходили мистерии, однако вносить подати в союзную казну переселившиеся в Элевсин должны были наравне с афинянами (Aristot. Ath. pol., 39,4). По договору объявлялась также полная амнистия для всех, за исключением членов коллегии Тридцати, десяти, одиннадцати и десяти правителей Пирея. Эти обязаны были сначала представить отчет о своей деятельности, как и положено должностным лицам (Xen. Hell., II, 4,38; Aristot. Ath. pol., 39,5)^[283]. Второй состав коллегии десяти, конечно, легко сумел отчитаться перед народным собранием (Aristot. Ath. pol., 38,4), кроме того, благодаря этому пункту сумели получить амнистию член коллегии Тридцати Эратосфен и один из первых десяти — Эпихар (Lys., XII, 55)^[284].

Сторонники умеренно-олигархического движения продолжали сохранять некоторое политическое влияние еще довольно долго, возможно, до присоединения Элевсина, Некоторые из них занимали видные государственные должности: так, Ринон, один из второго состава коллегии десяти, был избран стратегом (Aristot. Ath. pol., 38,4), близкий сторонник Ферамена Архин (ibid., 34,3) также, очевидно, занимал достаточно высокий государственный пост. Благодаря его усилиям число желавших выехать из Афин сильно сократилось, так как он своей властью прекратил их запись. Архин же добился отмены предложения Фрасибула о предоставлении прав гражданства для всех вернувшихся из Пирея и решительно пресек попытки личной мести со стороны бывших изгнанников (ibid., 40,1–2). Сторонники умеренно-олигархической доктрины пытались даже провести предложение о предоставлении полных гражданских прав только лицам, имевшим хотя бы минимальные земельные участки, т. е. положить в основу новой конституции принцип земельного ценза. Однако оно было отвергнуто народным собранием (Lys., XXXIV), и полные политические права получили все граждане без исключения^[285].

Вскоре начал вновь функционировать избранный по жребию Совет пятисот, вместе с тем, было произведено избрание всех прочих демократических магистратур в их прежнем виде. Постановлено было также восстановить все отмененные во время правления Тридцати законы Солона и Драконта и произвести в связи с этим общий пересмотр и редактирование текста законов, что было поручено специально выбранной для этого Советом коллегии анаграфеев, окончательное же редактирование — самому Совету (And., I, 81–82; 87)^[286].

Последним аккордом борьбы демократии с олигархическим движением стало присоединение Элевсина. Около трех лет он существовал как автономная община (Aristot. Ath. pol., 40,3), что, конечно, не устраивало власти Афин. Наконец, узнав, что правители Элевсина набирают наемников, афиняне двинули против них гражданское ополчение. Стратеги олигархов, вышедшие для переговоров, были схвачены и убиты, с остальными было заключено соглашение, по которому элевсинцы получали амнистию, но обязывались подчиняться афинским законам, а сам Элевсин возвращался в состав афинского государства (Xen. Hell., II, 4,43). Так была полностью восстановлена демократия в Аттике, на этом раз окончательно, вплоть до самой потери Афинами независимости. Партия крайних олигархов, скомпрометированная и утратившая почву для существования, исчезает с афинской политической сцены.

Заключение

Завершая работу, посвященную истории олигархического движения в Афинах, мы считаем нужным еще раз выделить основные моменты в развитии этого социального явления. Сами древние определяли олигархию как строй, основывающийся на имущественном цензе (Plat. Resp., VIII, 550d–e). Если для аристократической модели общества и, следовательно, модели сознания характерен приоритет происхождения, культовый момент, а также понятие об аристократической доблести, нашедшее выражение в определенном поведенческом кодексе, то для олигархии на первом месте стоит богатство — материальный достаток, который определяет социальный статус личности.

Постепенно естественный ход развития афинского общества привел к взаимопроникновению богатства, вовлечению в деловую жизнь многих разорившихся нобилей и обогащению некоторых простолюдинов, смешанным бракам и, наконец, к образованию некоего слоя общества, который смело можно назвать олигархическим. Большую роль здесь, конечно, сыграла реформа Клисфена, направленная на разрушение старой родовой территориальной системы. Образовавшийся олигархический слой общества был шире, чем составлявшая его ядро прослойка родовой аристократии, и объединял состоятельных афинских граждан, преимущественно землевладельцев.

В середине V в. до н. э. этот общественный слой осознает собственные интересы и политические цели, тогда и возникает в Афинах олигархическое движение. Для него характерно несколько основных черт: консерватизм, идеализация «отеческого строя», т. е. государственного устройства, возникшего благодаря реформам Солона, а также, что было особенно свойственно представителям аристократии, идеализация спартанского государственного устройства, совмещение вполне демократических методов парламентской борьбы с традиционной для аристократов тактикой заговоров и конспиративной деятельностью.

В задачи сторонников олигархии входило, по возможности, препятствовать дальнейшему развитию демократического движения, всеми силами сохраняя хотя бы status quo. Целью же их было ограничение демократии по принципу имущественного ценза, сведение к минимуму государственных расходов на социальные нужды; во внешней политике они стремились к сохранению союзнических отношений с Пелопоннесским союзом и развитию восточного направления афинской экспансии.

Пелопоннесская война ускорила кризис традиционного полисного общества и чрезвычайно обострила социальную борьбу в Афинах. В ходе нее внутри самого олигархического движения произошел раскол на умеренных олигархов и экстремистов. Если Фукидид, Аристократ, Ферамен и Архин последовательно отстаивали принципы полисной олигархии, то крайние, такие как Антифонт, Писандр, Критий и Харикл вышли далеко за рамки олигархической идеи, поставив своей целью, прежде всего, захват абсолютной власти любой ценой.

Попытки подчинить себе Афины дважды приносили олигархам успех: в конце Пелопоннесской войны, в 411 и 404 годах к власти приходили антидемократические режимы, которые, с одной стороны, являлись логическим продолжением традиционного олигархического движения, с другой же, были по своему характеру родственны тирании.

Уже в случае с приходом к власти Четырехсот, несмотря на всю показную легитимность, с которой он был обставлен, налицо были тиранические черты: насильственное устранение лидеров оппозиции, фактическая узурпация власти не только по отношению к демократической конституции, но и вопреки собственным установлениям, правление в обстановке террора и, наконец, стремление найти поддержку против собственного народа путем сговора с неприятелем.

Особенно же показательным в этом плане является правление Тридцати, которое уже с полным правом можно назвать коллективной тиранией. В этом режиме были налицо все черты, которые обычно ассоциируются с тиранией: насильственный приход к власти при прямой иностранной поддержке вопреки законам и желанию граждан, обусловленная этим опора режима на внешнюю помощь и иноземный гарнизон, разоружение большей части граждан, правление в обстановке произвола и террора, наконец, характерное для тиранов желание создать себе надежное убежище на случай свержения.

Олигархическое движение явилось фундаментом для возникновения обоих этих режимов, однако главное значение при этом имело крайнее обострение общественно-политической обстановки, а решающие шаги к их установлению делали люди, проникнутые, прежде всего, эгоизмом и личным честолюбием. Если Антифонта можно с известной долей уверенности считать личностью принципиальной, то он скорее представляет собой исключение. Большинство лидеров обоих режимов являлись людьми совершенно беспринципными, меняющими по мере необходимости демократические убеждения на крайне олигархические, а на деле озабоченными главным образом достижением личных целей. Такими были Писандр и Харикл, таким же в конечном счете оказывается и Критий. Этот последний, несмотря на свое аристократическое происхождение, а также проолигархические и проспартанские взгляды, является политиком сугубо тиранического плана, который, опираясь на узкую группу сообщников, безжалостно добивается подчинения всего общества своей воле^[287]. Как заметил Э.Д. Фролов, «столкновение Крития с Фераменом было выражением не столько разногласий между двумя олигархическими направлениями — крайним и умеренным, — сколько несовместимости двух взаимоисключающих принципов — тиранического и полисного»^[288].

Рассматривая почти столетнюю историю афинского олигархического движения, мы приходим к мысли о маргинальном характере всего данного явления в целом. Это видно и по деятельности оплота движения — тайных гетерий, активность который проявлялась порою, как например в случае с делом гермокопидов, совершенно диким образом. Особенно же в этом плане показательны события 411 и 404/403 годов. Хотя, благодаря стечению обстоятельств, власть в Афинах дважды попадала в руки олигархов, они в обоих случаях оказались не в состоянии создать хоть сколько-нибудь жизнеспособную государственную систему.

Это в равной степени справедливо и для тиранических режимов Четырехсот и Тридцати с их методами террора и партийной корпоративности, и для умеренно-олигархического правления Пяти тысяч и правления десяти в 403 г. с их принципами имущественного ценза и полисного консерватизма. Для динамично развивающихся Афин с их сложившейся в течение поколений демократической системой идеи и социальная база олигархии являлись слишком узкими, и потому олигархическое движение в своей борьбе с демократией было обречено на поражение.

Приложения

Приложение 1 Библиография

I. Основные источники

1. Andocide. Discours/Texte etabli et traduit par G.Dalmeyda. Paris, 1930. — Андокид. Речи, или История святотатцев/Пер. и примеч. Э.Д. Фролова. СПб., 1996.

2. Aristophanis Comoedia/Recognovit F.W.Hall, vol. I–II. Acsonii, 1907. — Аристофан. Комедии/Пер. В.Ярхо, Т. I–II. М., 1983.

3. Aristoteles. Athenaion politeia/Ed. M.Chambers. Leipzig, 1986. — Аристотель. Афинская полития/Пер. С.И. Радцига, 2-е изд., М., 1937.

4. Aristoteles. Politica/Post Fr.Susemihlium recognovit OImmisch. Leipzig, 1909. — «Аристотель. Политика/Пер. С.А. Жебелева/Под ред. А.И. Доватура//Аристотель. Сочинения в четырех томах, т. 4. М., 1983.

5. Diodori Siculi opera/Ed.I.Beccer, T.II. Lipsiae, 1856.

6. Diogenes Laertius. Vitae philosophorum/Ed. H.S. Long, vol. I–II. Oxford, 1964. — Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов/Пер. М.Л.Гаспарова. М., 1976.

7. Isocrate. Discours/Texte etabli et traduit par J.Mathieu et E.Bremond, т. I–IV. Paris, 1928–1962.

8. Lysias. Discours/Texte etabli et traduit par L.Gernet et M.Bizot, т. I–II. Paris, 1955. — Лисий. Речи/Пер., статьи и комм. С.И. Соболевского. М., 1994.

9. Pindarus. Carmina cum fragmentis/Post Snell ed. H.Maehler, partes I–II. Leipzig, 1971–1975. — Пиндар. Вакхилид. Оды; Фрагменты/Изд. подгот. М.Л. Гаспаров. М., 1980.

10. Platonis opera/Recognovit J.Barnet, vol. I–V. Asconii, 1900–1906. — Платон. Собрание сочинений/Под ред. А.Ф. Лосева, В.Ф. Асмуса, А.А. Тахо-Годи, т. I–IV. М., 1990–1994.

11. Plutarchus. Vitae parallelae/Recognovit Cl. Lindskog et K. Ziegler, vol. I–III. Leipzig, 1957–1973. — Плутарх. Сравнительные жизнеописания/Изд. подгот. С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, С.П. Маркиш, т. I–II. М., 1994.

12. Scholia Graeca in Aristophanem/Ed. Fr.Dubner. Paris, 1887.

13. Thucydides. Historiae/Iterum recensuit C.Hude. Editio maior, vol. I–II. Leipzig, 1913–1925. — «Фукидид. История/Пер. Г.А. Стратановского. Л., 1981.

14. Xenophontis opera omnia/Recognovit E.C. Marchant, vol. I–V. Acsonii, 1968–1969. — Ксенофонт. Греческая история/Пер. С.Я. Лурье. СПб., 1993.

II. Научная литература

15. Белох Ю. История Греции/Пер. с нем. М. Гершензона, Т. 1–2, М., 1897–1899.

16. Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца; V века. Харьков, 1895.

17. Бузескул В.П. История афинской демократии. СПб., 1909.

18. Бузескул В.П. Перикл. СПб., 1923.

19. Ведров В. Жизнь афинского олигарха Крития. СПб., 1848.

20. Гинзбург С.И. Остракизм как орудие политической борьбы в Афинах V в. до н. э.//Государство, политика и идеология в античном мире: Межвузовский сборник. Л., 1990. С. 32–42.

21. Жебелев С.А. О «Тирании Тридцати» в Афинах//ВДИ, 1940, № 1. С. 27–33.

22. Колобова К.М. Древний город Афины и его памятники. Л., 1961.

23. Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах в 444–425 гг. до н. э. Минск, 1975.

24. Лурье С.Я. Эксплуатация афинских союзников//ВДИ, 1947, № 2. С. 13–27.

25. Лурье С.Я. История Греции, 2 изд., СПб., 1993.

26. Пельман Р. Очерк греческой истории и источниковедения /Пер. С.А.Князькова. СПб., 1910.

27. Сахненко Л.А. Аристофан и афинская демократия//Диссерт. на соискание ученой степени канд. ист. наук. Л., 1983.

28. Соболевский С.И. Введение к речи Лисия «Против Эратосфена»//Лисий. Речи/Пер., статьи и комм. С.И. Соболевского. М., 1994. С. 118–138.

29. Соколов Ф.Ф. Постановление Тисамена//Труды. СПб., 1910. С. 400–404.

30. Стратановский Г.А. Фукидид и его история//Фукидид. История/Пер. Г.А. Стратановского. Л., 1981. С. 405–438.

31. Строгецкий В.М. Политика Афин в западном Средиземноморье в середине V в. до н. э. и проблема основания Фурий//Город и государство в античном мире: Проблемы исторического развития. Л., 1987. С. 55–79.

32. Толстой И.И. История греческой литературы, Т. 1, М.—Л., 1946.

33. Фишер В. Олигархическая партия и гетерии в Афинах/пер. с нем.//История Греции со времен Пелопоннесской войны/Под ред. Н.Н. Шамонина, Д.М. Петрушевского, вып. 1, М., 1896.; C. 45–53.

34. Фролов Э.Д. Греческие тираны. Л., 1972.

35. Фролов Э.Д. Из истории политической борьбы в Афинах в V в. до н. э.//Андокид. Речи, или История святотатцев/Пер. и примеч. Э.Д. Фролова. СПб., 1996. С. 5–31.

36. Юделевич А.И. Подготовка олигархии 404 г. до н. э. (дело Клеофонта)//Город и государство в античном мире: Проблемы исторического развития/Межвузовский сборник. Л., 1987. С. 79–97.

37. Яйленко В.П. Греческая колонизация в VII–III вв. до н. э. М., 1982.

38. Arnheim M.T.W. Aristocracy in Greek Society. London: Thames and Hudson, 1977.

39. Avery H.C. Critias and the Four Hundred//ClPh, vol. LVIII, 1963. P. 165–167.

40. Barron J.P. Religious Propaganda of the Delian League//JHS, vol. LXXXIV, P. 161–176.

41. Beloch K.J. Die attische Politik seit Perikles. Leipzig, 1884.

42. Bengtson H. Griechische Geschichte, 4 Aufl., Munchen, 1969.

43. Blank O. Die Einsetzung der Dreissig zu Athen im Jahre 404. Freiburg, 1911.

44. Busolt G. Griechische Geschichte, 2Aufl., Bd.3, Tl.2. Gotha, 1904.

45. Carcopino J. L'Ostracisme athenien, 2-eme ed., Paris, 1935.

46. Colin G. Xenophon historien//Annales de l'Est. Paris, 1933. P. 20–53.

47. Connor W.R. Theopompus and Fifth-Century Athens. Washington, 1968.

48. Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971.

49. Croiset M. Aristophane et les parties a Athenes. Paris, 1906.

50. Davies J.K. Athenian Propertied Families. 600–300 BC. Oxford, 1971.

51. Ehrenberg V. The Foundation of Thurii//AJPh, vol. 69, 1948. P. 149–170.

52. Ferguson W.S. Sparta and Peloponnese//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 264–286.

53. Ferguson W.S. Athens at the Beginning of the War//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 286–312.

54. Ferguson W.S. The Oligarchical Movement in Athens//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 312–347.

55. Ferguson W.S. The Fall of the Athenian Empire//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 348–375.

56. Forrest W.G. A History of Sparta 950–192 B.C. London, 1968.

57. Frost F.J. Pericles, Thucydides son of Melesias and Athenian Politics before the War//Historia, Bd. XIII, H.4, 1964. P. 385–399.

58. Fuks A. The Ancestral Constitution. London, 1953.

59. Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. I–V, Oxford, 1966–81.

60. Grote G. History of Greece, vol. VI, London, 1870.

61. Guthrie W.K.C. A History of Greek Philosophy, vol. IV, Cambridge, 1975.

62. Hackl U. Die oligarchische Bewegung in Athen am Ausgang des 5.Jahrunderts. Munchen, 1960.

63. Hignett C.A. History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth Century B.C. Oxford, 1962.

64. Judeich W. Untersuchungen zur athenischen Verfassungsgeschichte//Rheinisches Museum fur Philologie, vol. LXXIV, 1925. S. 250–268.

65. Meyer H.D. Thukydides und die oligarchische Opposition gegen Perikles//Historia, Bd. XVI, H.2, 1967. S.141–154.

66. Meyer Ed. Geschichte des Alterthums, Bd.IV–V, Stuttgart — Berlin, 1901–1902.

67. Mosse C. La fin de la democratie athenienne. Paris, 1962.

68. Munro J.A.R. Theramenes against Lysander//ClQu, vol. XXXII, 1938, H.1–2. P. 18–26.

69. Munro J.A.R. The Constitution of Drakontides//ClQu, vol. XXXII, 1938, H.3–4. P. 152–166.

70. Ollier F. Le mirage spartiate. Paris, 1933.

71. Parke H.W., Wormel D.E. The Delphic Oracle, vol. 1, Oxford, 1956.

72. Rawson E.D. The Spartan Tradition in European Thought. Oxford., 1969.

73. Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Oxford, 1985.

74. Rosenberg A. Perikles und die Parteien in Athen. Berlin, 1915.

75. Rutter N.K. Diodorus and the Foundation of Thurii//Historia, Bd.XXIII, H.2, 1973. P. 155–175.

76. Schmidt A. Das Perikleische Zeitalter, Bd.I, Jena, 1877.

77. Sealy R. The Entry or Pericles in the History//Hermes, vol. 84, 1956. P. 241–258.

78. Schachermeyr F. Religionspolitik und die Riligiositat bei Pericles. Wien., 1968.

79. Ste Croix G.E.M. de. The Origins of the Peloponnesian War. London, 1972.

80. Swoboda H. Uber den Process des Perikles//Hermes, 28, Berlin, 1893. S. 572–590.

81. Tod M.N. A Selection of Greek Historical Inscriptions, vol. I, Oxford, 1946.

82. Vanderpool E. Cleophon//Hesperia, vol. 21, 1952. P. 108–121.

83. Wade-Gery H.T. Eupatridai, Archons and Areopagus//ClQu, vol. XXV, 1931, N 1–2. P. 1–11, 77–89.

84. Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias//JHS, vol. LII, 1937. P. 205–227.

85. Wade-Gery H.T. Essays in Greek History. Oxford, 1958.

86. West A.B. Pericles Political Heirs//ClPh, vol. XIX, 1924, N2. P. 119–128.

87. Whibley L. Greek Oligarchies, Their Character and Organisation. London, 1896.

88. Whithead D. The Tribes of the Thirty Tyrants//JHS, vol. 100, 1980. P. 208–213.

89. Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants//Ancient Society, vol. 13/14, 1982/83. P. 105–130.

Приложение 2 Список сокращений

А) Собрание источников, справочные пособия, общие труды

CAH — The Cambridge Ancient History, vol. I–XII, Cambridge, 1924–1939.

CAH3/2 — The Cambridge Ancient History, vol. I–XIII, Cambridge, 1971–1998.

FgrHist — Jacoby F. Die Fragmente der griechischen Historiker. T. I–III, B., Leiden, 1923–1958.

ML — Meiggs R., Lewis D. A Selection of Greek Historical Inscriptions to the End of the Fifth Century B.C. Oxford, 1969.

RE — Pauly-Wissowa-Kroll. Real-Encyclopadie der classischen Altertumswissenschaft. 1.Reihe, Bd. I–XXIV, 1893–1963; 2. Reihe, Bd. I–X, 1914–1972.

B) Периодические издания

ВДИ — Вестник древней истории

AJPh — American Journal of Philology

ClPh — Classical Philology

ClQu — Classical Quarterly

JHS — Journal of Hellenic Studies

Приложение 3 Схема родственных связей Фукидида, сына Мелесия, с родом Филаидов

Примечания

1

Wade-Gery H.T. Eupatridai, Archons and Areopagus//ClQu, vol. XXV, 1931, N 1. P. 1–2.

(обратно)

2

Фишер В. Олигархическая партия и гетерии в Афинах/ пер. с нем.//История Греции со времен Пелопоннесской войны/ Под ред. Н.Н. Шамонина, Д.М. Петрушевского, вып. 1, М., 1896. C. 50; Sealy R. The Entry or Pericles in the History//Hermes, vol. 84, 1956. P. 246–249; Arnheim M.T.W. Aristocracy in Greek Society. London: Thames and Hudson, 1977. P.146.

(обратно)

3

Фролов Э.Д. Из истории политической борьбы в Афинах в V в. до н. э.//Андокид. Речи, или История святотатцев/Пер. и примеч. Э.Д.Фролова. СПб., 1996. С. 29.

(обратно)

4

Whibley L. Greek Oligarchies, Their Character and Organisation. London, 1896.

(обратно)

5

Arnheim M.T.W. Aristocracy in Greek Society. London, 1977. См. также рецензию Г.А.Кошеленко, ВДИ, 1981, № 2. С. 206–212.

(обратно)

6

Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971.

(обратно)

7

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth Century B.C. Oxford, 1962.

(обратно)

8

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. I–V. Oxford, 1966–81.

(обратно)

9

Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Oxford, 1985.

(обратно)

10

Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias//JHS, vol. LII, 1937. P. 205–227.

(обратно)

11

Meyer H.D. Thukydides und die oligarchische Opposition gegen Perikles//Historia, Bd.XVI, H. 2, 1967. S. 141–154.

(обратно)

12

Hackl U. Die oligarchische Bewegung in Athen am Ausgang des 5. Jahrunderts v. Chr., Dissertation. Munchen, 1960. Подробнее см. рецензию Э.Д. Фролова, ВДИ, 1964, № 1. С. 168–172.

(обратно)

13

Munro J.A.R. The Constitution of Drakontides//ClQu, vol. XXXII, 1938, H. 3–4. P. 152–166.

(обратно)

14

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants//Ancient Society, vol. 13/14, 1982/83. P. 105–130.

(обратно)

15

Бузескул В.П. 1) «Афинская полития» Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V века. Харьков, 1895; 2) История афинской демократии. СПб., 1909.

(обратно)

16

Фролов Э.Д. Греческие тираны. Л., 1972.

(обратно)

17

Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах в 444–425 гг. до н. э. Минск, 1975.

(обратно)

18

Жебелев С.А. О «Тирании Тридцати» в Афинах//ВДИ, 1940, № 1. С. 27–33.

(обратно)

19

Соболевский С.И. Введение к речи Лисия «Против Эратосфена»//Лисий. Речи//Пер., статьи и комм. С.И. Соболевского. М., 1994. С. 118–138.

(обратно)

20

Юделевич А.И. Подготовка олигархии 404 г. до н. э. (дело Клеофонта)//Город и государство в античном мире: Проблемы исторического развития/Межвузовский сборник. Л., 1987. С. 79–97.

(обратно)

21

Сахненко Л.А. Аристофан и афинская демократия//Диссерт. на соискание ученой степени канд. ист. наук. Л., 1983.

(обратно)

22

Белох Ю. История Греции/Пер. с нем. М.Гершензона, Т. 2. М., 1899. С. 391.

(обратно)

23

Там же. С. 392–393.

(обратно)

24

Там же. С.394.

(обратно)

25

Там же.

(обратно)

26

Лурье С.Я. Эксплуатация афинских союзников//ВДИ, 1947, № 2. С. 13–27.

(обратно)

27

Whibley L. Greek Oligarchies, Their Character and Organisation. London, 1896. P. 72–73.

(обратно)

28

Лурье С.Я. История Греции, 2 изд., СПб., 1993. С. 192.

(обратно)

29

Пер. В. Иванова. Цит. по: Античная лирика. М., 1968. С. 141.

(обратно)

30

Whibley L. Greek Oligarchies… P. 77.

(обратно)

31

Лурье С.Я. История Греции. С. 316.

(обратно)

32

Meyer H.D. Thukydides und die oligarchische Opposition gegen Perikles//Historia, Bd. XVI, 1967, H. 2. S. 145.

(обратно)

33

Пер. С. Лурье. Цит. по: Античная лирика. С. 54.

(обратно)

34

Sealy R. The Entry of Pericles in the History//Hermes, vol. 84, 1956. P. 246–249.

(обратно)

35

Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971. Р. 25.

(обратно)

36

Arnheim M.T.W. Aristocracy in Greek Society. London: Thames and Hudson, 1977. P. 146.

(обратно)

37

Sealy R. The Entry of Pericles in the History. Р. 249; Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. P. 15–18.

(обратно)

38

Ср.: Фишер В. Олигархическая партия и гетерии в Афинах/пер. с нем.//История Греции со времен Пелопоннесской войны/Под ред. Н.Н.Шамонина, Д.М.Петрушевского, вып. 1, М., 1896. С. 50.

(обратно)

39

Sealy R. The Entry of Pericles in the History. Р. 66, 96, 98.

(обратно)

40

Arnheim M.T.W. Aristocracy in Greek Society. Р. 142.

(обратно)

41

Фишер В. Олигархическая партия и гетерии в Афинах. С. 50.

(обратно)

42

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V века. Харьков, 1895. С. 248–249.

(обратно)

43

La Constitution d'Athenes attribuee a Xenophon/Traduction et commentaire par Cl.Leduc. Paris, 1976. P. 171–175.

(обратно)

44

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 250.

(обратно)

45

Маринович Л.П., Кошеленко Г.А. Введение к «Афинской политии» Псевдо-Ксенофонта//Античная демократия в свидетельствах современников. М., 1996. С. 89–90.

(обратно)

46

Connor W.R. Theopompus and Fifth-Century Athens. Washington, 1968. P.40.

(обратно)

47

Ibid.

(обратно)

48

В диалоге Платона «Лахет» принимают участие Мелесий; II, сын политика Фукидида, и его внук Фукидид II, названный в честь деда. Из содержания диалога становится ясно, что молодой Фукидид заканчивает свое обучение и Мелесий II сожалеет, что он сам не был обучен с большим тщанием (Plat. Lach., 179b–e). Происходящее можно датировать временем между битвой при Делии в 424 г. до н. э. (Lach., 181b) и смертью Лахета в 418 г. Мелесий II достиг совершеннолетия около 450 г., Фукидид I — около 480 г., Мелесий Старший — около 510 г. до н. э. (ср.: Wade-Gery H. T. Thucydides the Son of Melesias //JHS, vol. LII, 1937. P. 208).

(обратно)

49

Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias. Р. 210.

(обратно)

50

Davies J.K. Athenian Propertied Families. 600–300 BC. Oxford, 1971. Р. 232.

(обратно)

51

Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias. Р. 208.

(обратно)

52

Davies J.K. Athenian Propertied Families. Р. 232.

(обратно)

53

Ibid. P. 233.

(обратно)

54

Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias. Р. 210–211; Davies J.K. Athenian Propertied Families. Р. 232–233.

(обратно)

55

Davies J.K. Athenian Propertied Families. Р. 236.

(обратно)

56

О родословной Фукидида см. Приложение 3.

(обратно)

57

Бузескул В.П. История афинской демократии. СПб., 1909. С. 43; Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias. Р. 207, 218; Schachermeyr F. Religionspolitik und die Riligiositat bei Pericles. Wien., 1968. S. 58.

(обратно)

58

Meyer H.D. Thukydides und die oligarchische Opposition… S. 148.

(обратно)

59

Лурье С.Я. История Греции. С. 341.

(обратно)

60

Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах в 444–425 гг. до н. э. Минск, 1975. С. 148.

(обратно)

61

Строгецкий В.М. Политика Афин в западном Средиземноморье в середине V в. до н. э. и проблема основания Фурий//Город и государство в античном мире: Проблемы исторического развития. Л., 1987. С. 65.

(обратно)

62

Строгецкий В.М. Политика Афин… С. 67.

(обратно)

63

Rosenberg A. Perikles und die Parteien in Athen. Berlin, 1915. S. 208; Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias. Р. 206; Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Oxford, 1985, P. 350.

(обратно)

64

Согласно Геродоту, спартанский царевич Дориэй оказал поддержку кротонцам при завоевании Сибариса (Her., V, 43; 45). Возможно, обращаясь в Спарту, сибариты надеялись обезопасить себя от притязаний Кротона (ср.: Строгецкий В.М. Политика Афин… С. 63).

(обратно)

65

Яйленко В.П. Греческая колонизация в VII–III вв. до н. э. М., 1982. С. 147, прим. 79.

(обратно)

66

Выполнив свои функции, они оба, по-видимому, вернулись в Афины (Plut. Per., 6; Anon. vita Thuc., 7).

(обратно)

67

Яйленко В.П. Греческая колонизация… С. 162–163; Barron J.P. Religious Propaganda of the Delian League//Journal of Hellenic Studies, vol. LXXXIV, P. 35–48.

(обратно)

68

Rutter N.K. Diodorus and the Foundation of Thurii//Historia, Bd. XXIII, 1973, H. 2. P. 167.

(обратно)

69

Parke H.W., Wormel D.E. The Delphic Oracle, vol. 1. Oxford, 1956. P. 58.

(обратно)

70

Строгецкий В.М. Политика Афин… С. 61; Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias. Р. 217, n. 79.

(обратно)

71

Ehrenberg V. The Foundation of Thurii//AJPh,vol. 69, 1948. P. 169.

(обратно)

72

Строгецкий В.М. Политика Афин… С. 73.

(обратно)

73

Wade-Gery H.T. Thucydides the Son of Melesias. Р. 218–219.

(обратно)

74

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. I, Oxford, 1945. P. 386; Ehrenberg V. The Foundation of Thurii. P. 160–161.

(обратно)

75

Schmidt A. Das Perikleische Zeitalter, Bd.I, Jena, 1877. S. 302–303.

(обратно)

76

Rosenberg A. Perikles und die Parteien in Athen. S. 209.

(обратно) class='book'> 77 Tod M.N. A Selection of Greek Historical Inscriptions, vol. I, Oxford, 1946. P. 45.

(обратно)

78

Wilrich H. Pericles. Stuttgart, 1936. S. 174–176.

(обратно)

79

Wilrich H. Pericles. S. 174–176; ср.: Rosenberg A. Perikles und die Parteien in Athen. S. 209.

(обратно)

80

Колобова К.М. Древний город Афины и его памятники. Л., 1961. С. 266.

(обратно)

81

Толстой И.И. История греческой литературы, Т. 1. М.―Л., 1946. С. 433.

(обратно)

82

Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Р. 350.

(обратно)

83

Meyer H.D. Thukydides… S. 151.

(обратно)

84

Guthrie W.K.C. A History of Greek Philosophy, vol. IV. Cambridge, 1975. P. 11.

(обратно)

85

Белох Ю. История Греции, Т. 2. С. 406.

(обратно)

86

Schachermeyr F. Religionspolitik und die Riligiositat bei Pericles. S. 61.

(обратно)

87

Белох Ю. История «Греции, Т. 2. С. 406; Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. II. Р. 187.

(обратно)

88

Бузескул В.П. Перикл. СПб., 1923. С.96.

(обратно)

89

Не отсюда ли берется обвинение в развращении свободных женщин?

(обратно)

90

Колобова К.М. Древний город Афины и его памятники. С. 157–158.

(обратно)

91

Следует помнить, что Перикл находился у кормила власти уже 10 лет — срок для демократического лидера непозволительно долгий. Его положение сделалось шатким, возможно, и потому, что афиняне просто устали от фигуры Перикла.

(обратно)

92

Swoboda H. Uber den Process des Perikles//Hermes, Bd. 28, Berlin, 1893. S. 586; Бузескул В.П. История афинской демократии. СПб., 1909. C. 253. Ср: Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 199; Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах в 444–425 гг. до н. э. Минск, 1975. C. 51, 67; Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. Oxford, 1970. P. 187.

(обратно)

93

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. II, Р. 187.

(обратно)

94

Beloch K.J. Die attische Politik seit Perikles. Leipzig, 1884. S. 333; Swoboda H. Uber den Process des Perikles. S. 587.

(обратно)

95

Стратановский Г.А. Примечания//Фукидид. История/Пер. и прим. Г.А.Стратановского. Л., 1981. С. 445, прим. 1.

(обратно)

96

Сахненко Л.А. Аристофан и афинская демократия//Диссерт. на соискание ученой степени канд. ист. наук. Л., 1983. С. 68–69.

(обратно)

97

Grote G. History of Greece, vol. VI, London, 1870. P. 265; ср;.: Hignett C.A. History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth Century B.C. Oxford, 1962. Р. 262–264.

(обратно)

98

Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971. Р. 134.

(обратно)

99

Лурье С.Я. История Греции, 2 изд., СПб., 1993. С. 404.

(обратно)

100

Лурье С.Я. История Греции. С. 406; ср.: Белох Ю. История Греции/Пер. с нем. М.Гершензона, Т. 1. М., 1897. С. 392.

(обратно)

101

Croiset M. Aristophane et les parties a Athenes. Paris, 1906. P. 103.

(обратно)

102

Лурье С.Я. История Греции. С. 403.

(обратно)

103

Стратановский Г.А. Фукидид и его история//Фукидид. История. Л., 1981. С. 405–406.

(обратно)

104

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 421.

(обратно)

105

Так, у Плутарха содержится рассказ о том, что Никий постоянно приносил жертвы богам и держал в доме гадателя, делая вид, что советуется с ним о государственных делах, в действительности же совещался с ним о своих личных делах, главным образом, о серебряных рудниках (Plut. Nic., 4). Далее у Плутарха упоминается также о тайных свиданиях с гадателями, которые устраивал Никию Гиерон (Plut. Nic., 5).

(обратно)

106

Бузескул В.П. История афинской демократии. СПб., 1909. С. 262; Пельман Р. Очерк греческой истории и источниковедения/Пер. С.А.Князькова. СПб., 1910. С. 188.

(обратно)

107

Сахненко Л.А. Аристофан и афинская демократия. С. 49.

(обратно)

108

West A.B. Pericles Political Heirs//ClPh, vol. XIX, 1924, №2. P. 126–127.

(обратно)

109

Beloch K.J. Die attische Politik seit Perikles. Leipzig, 1884. S. 23.

(обратно)

110

Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах в 444–425 гг. до н. э. Минск, 1975. С. 78.

(обратно)

111

Beloch K.J. Die attische Politik seit Perikles. S. 41; Busolt G. Griechische Geschichte, Bd. 3, T. 2. Gotha, 1904. S. 1121.

(обратно)

112

Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах… С. 79.

(обратно)

113

Сахненко Л.А. Аристофан и афинская демократия. С. 49.

(обратно)

114

Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах… С. 83–85; Meyer Ed. Geschichte des Alterthums, Bd. IV, Stuttgart-Berlin, 1901. S. 365; West A.B. Pericles Political Heirs. P. 139.

(обратно)

115

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 427–428.

(обратно)

116

Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах… С. 83.

(обратно)

117

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 428. Корзун М.С. Социально-политическая борьба в Афинах… С. 80.

(обратно)

118

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 428.

(обратно)

119

Busolt G. Griechische Geschichte, Bd. 3, T. 2. S. 1018.

(обратно)

120

Лурье С.Я. История Греции. С. 412.

(обратно)

121

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 440.

(обратно)

122

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 441.

(обратно)

123

Фролов Э.Д. Греческие тираны. Л., 1972. С. 18.

(обратно)

124

Там же. С. 31–32; ср.: Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971. Р. 70–71.

(обратно)

125

Ferguson W.S. Sparta and Peloponnese//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 264.

(обратно)

126

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 443; Фролов Э.Д. Греческие тираны. С. 16.

(обратно)

127

См. рассказ об обмане Алкивиадом спартанских послов (Plut. Alc., 14–15; Nic., 10).

(обратно)

128

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 445–446.

(обратно)

129

Относительно значимости Гипербола в общественно-политической жизни см.: Connor W. R. The New Politicians of Fifth — Century Athens. Р. 81–83.

(обратно)

130

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 447.

(обратно)

131

Bengtson H. Griechische Geschichte, 4 Aufl., Munchen, 1969. S. 239.

(обратно)

132

Carcopino J. L'Ostracisme athenien, 2-eme ed., Paris, 1935. Р. 228–229.

(обратно)

133

Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Р. 83.

(обратно)

134

Vanderpool E. Cleophon//Hesperia, vol. 21, 1952. P. 114–115; Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Р. 83.

(обратно)

135

Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Р. 83, note 82.

(обратно)

136

Гинзбург С.И. Остракизм как орудие политической борьбы в Афинах V в. до н. э.//Государство, политика и идеология в античном мире: Межвузовский сборник. Л., 1990. С. 41.

(обратно)

137

Белох Ю. История Греции, Т. 1. С. 447.

(обратно)

138

А.Гомм определяет точную дату осквернения герм: 25 мая, принимая во внимание то обстоятельство, что, согласно доносу Диоклида, осквернение произошло в полнолуние (то есть 25 апреля, 25 мая, 23 июня или 23 июля), между доносом и осквернением прошло, по его словам, полтора месяца, а награды, которые получили доносчики, были вручены им на Панафинеях, 28 Гекатомбиона, то есть 2 сентября (And., I, 38 sqq.). Gomme A. W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. Oxford, 1970. P. 276.

(обратно)

139

Бузескул В.П. История афинской демократии. С. 317; Busolt G. Griechische Geschichte, Bd.3, T. 2. S. 1287 sqq., 1297 sqq.

(обратно)

140

Ср.: Бузескул В.П. История афинской демократии. С. 317.

(обратно)

141

Интересно, что хозяина дома, самого Пулитиона, он не называет в числе псевдомистов.

(обратно)

142

Имя Феодора не называет в связи с мистериями ни один из упомянутых Андокидом доносчиков, зато Тевкр упоминает его в ряду других осквернителей герм (And., I, 34).

(обратно)

143

Белох Ю. История «Греции, Т. 2. С. 34; Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Р. 283. Относительно родства Алкивиада и Аксиоха см.; Plat. Eutyd., 275a.

(обратно)

144

Белох Ю. История «Греции, Т. 2. С. 31; Ferguson W.S. Athens at the Beginning of the War//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 286–287.

(обратно)

145

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. Р. 284–285.

(обратно)

146

Любопытно, что Леогор опять, как и в случае с мистериями, оказывается связанным с преступлением, но как бы находится в стороне от него: так, по рассказу Диоклида, Леогор не присутствовал при сговоре, а шел из дома и лишь столкнулся с Диоклидом в дверях (And., I, 41).

(обратно)

147

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. Р. 276.

(обратно)

148

Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Р. 28, note 43.

(обратно)

149

Фролов Э.Д. Из истории политической борьбы в Афинах в; V в. до н. э.//Андокид. Речи, или История святотатцев/Пер. и примеч. Э.Д.Фролова. СПб., 1996. С. 18.

(обратно)

150

Meyer Ed. Geschichte des Alterthums, Bd. IV. S. 503, 506; cp.: Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. P. 286.

(обратно)

151

Бузескул В.П. История афинской демократии. С. 321, прим. 3.

(обратно)

152

Андокид. Речи, или История святотатцев/Пер. и примеч. Э.Д.Фролова. С. 215, прим. 7.

(обратно)

153

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. P. 285.

(обратно)

154

Конечно, самого Никия невозможно было обвинить в том, что он разбивал по ночам статуи.

(обратно)

155

К сожалению, Андокид среди оговоренных Диоклидом перечисляет поименно только своих родственников, за исключением двух членов Совета.

(обратно)

156

Ср.: Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. P. 287.

(обратно)

157

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. P. 285; Ferguson W.S. Athens at the Beginning of the War. Р. 286.

(обратно)

158

Белох Ю. История «Греции, Т. 2. С. 33–34; Ferguson W.S. Athens at the Beginning of the War. Р. 289.

(обратно)

159

Идентифицируемые участники профанаций связаны так или иначе с Алкивиадом: это его родственник Аксиох, друг Адимант (Plat. Euthyd., 275a), некий Архебиад, который может оказаться возлюбленным его сына Алкивиада Младшего (Lys., XIV, 27) и некоторые фигуры, связанные с сократовским кружком, такие как Федр (Plat. Phaedr., 224a; Simp., 176d; Prot., 315c; Lys., XIX, 15) и Акумен, упомянутый в доносе Лидия (And., I, 18). Акумен появляется у Платона как отец врача Эриксимаха, который играет видную роль в «Пире» и является другом Федра (Plat. Phaedr., 268а). Хармид же, в доме которого, по словам Агаристы, справлялись мистерии (And., I, 16), мог быть сыном Главкона и кузеном Крития, дяди Платона. — Ср.: Gomme A. W. Historical Commentary on Thucydides, vol. IV. P. 283.

(обратно)

160

Белох Ю. История Греции, Т. 2. С. 33.

(обратно)

161

Фролов Э.Д. Греческие тираны. С. 20.

(обратно)

162

Белох Ю. История Греции/Пер. с нем. М.Гершензона, т. 2, М., 1899. C. 45–46; Лурье С.Я. История Греции, 2 изд., СПб., 1993. С. 447.

(обратно)

163

Белох Ю. История Греции, т. 2. С. 46.

(обратно)

164

Там же. С. 48.

(обратно)

165

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth Century B.C. Oxford, 1962. Р. 268–269.

(обратно)

166

Одним из пробулов был поэт Софокл, которому тогда было 82 года, другим — отец Ферамена Гагнон, которому было, очевидно, больше 60 (Aristot. Rhet., III, 18,6, 1419a; Lys., XII, 65).

(обратно)

167

Ср.: Лурье С.Я. История Греции. С. 451.

(обратно)

168

Busolt G. Griechische Geschichte, Bd. 3, T. 2. Gotha, 1904. S. 1409, n.2; Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… P. 269.

(обратно)

169

Белох Ю. История Греции, т. 2. С. 44.

(обратно)

170

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… P. 270.

(обратно)

171

Ср.: Белох Ю. История Греции, т. 2. С. 50; Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… P. 270.

(обратно)

172

Фролов «Э. Д. Рецензия «на книгу: Hackl U. Die oligarchische Bewegung in Athen am Ausgang des 5. Jahrunderts. Munchen, 1960//ВДИ, 1964, № 1. С. 170.

(обратно)

173

Ср.: Лурье С.Я. История Греции. С. 451.

(обратно)

174

Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. V, Oxford, 1981. P. 131.

(обратно)

175

Ibid.

(обратно)

176

Явный провал в Персии не умаляет политических способностей Алкивиада: Тиссаферну, сатрапу, за которым стояла вся мощь персидской империи, нетрудно было использовать в своих целях одиночку-изгнанника, готового, в силу своего положения, пуститься в любую авантюру, пусть и с сомнительной надеждой на успех, но сулящую крупный выигрыш.

(обратно)

177

Белох Ю. История Греции, Т. 2. С. 49.

(обратно)

178

Белох Ю. История «Греции, Т. 2. С. 49; Gomme A.W. Historical Commentary on Thucydides, vol. V. P. 188; Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 272.

(обратно)

179

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 271.

(обратно)

180

Фролов Э. Д. Рецензия на книгу: Hackl U. Die oligarchische Bewegung… С. 170.

(обратно)

181

Согласно Фукидиду, syggrapheis было избрано не 30, а 10 (Thuc., VIII, 67,1), однако свидетельство Аристотеля (Ath. pol., 29,2) представляется более основательным ввиду его документального характера, а также того, что согласуется с данными других источников (Isocr. Areop., 58; Schol. In Aristoph. Lys., 412). Ср.: Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца; V века. Харьков, 1895. С. 451.

(обратно)

182

По свидетельству Аристотеля, афиняне согласились на предложение Пифодора, рассчитывая на мир с Персией (Ath. pol., 29,1). Это делает возможным предположение, что Писандр не сообщил народному собранию о полной неудаче переговоров с Тиссаферном.

(обратно)

183

Ср.: Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 452; Whibley L. Greek Oligarchies, Their Character and Organisation. London, 1896. Р. 194.

(обратно)

184

Фролов Э. Д. Рецензия «на книгу: Hackl U. Die oligarchische Bewegung… С. 170.

(обратно)

185

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 275.

(обратно)

186

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 458.

(обратно)

187

Там же. С. 458, сн. 2.

(обратно)

188

Ср.: Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 458; Whibley L. Greek Oligarchies… Р. 196–198, 201.

(обратно)

189

Из Лисия (XX, 13) мы узнаем, что в список полноправных граждан попало не 5000, а 9000 человек.

(обратно)

190

Whibley L. Greek Oligarchies… Р. 197.

(обратно)

191

Аристотель также указывает, что в заседаниях Совета не принимают участие эллинотамии, занимающиеся денежными суммами. П.Родс предполагает по этому поводу, что коллегия эллинотамиев разделялась по своим функциям на две группы, одна из которых вела активную работу с финансами, а другая занималась теоретическими вопросами. — Rhodes P. J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Oxford, 1985. Р. 392 ff.

(обратно)

192

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 273.

(обратно)

193

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 459.

(обратно)

194

Whibley L. Greek Oligarchies… Р. 198; Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 274.

(обратно)

195

Whibley L. Greek Oligarchies… Р. 199.

(обратно)

196

Ср.: Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 274.

(обратно)

197

То есть 8 июня 411 г. — Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Р. 405.

(обратно)

198

Обычно «новый Совет «приступал к исполнению своей «должности 14 скирофориона — 9 июля (Aristot. Ath. pol., 32,1). Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Р. 406.

(обратно)

199

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 460, сн. 3.

(обратно)

200

Whibley L. Greek Oligarchies… Р. 202–203, n. 44–45.

(обратно)

201

Ibid. P.204.

(обратно)

202

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 453.

(обратно)

203

Whibley L. Greek Oligarchies… Р. 200.

(обратно)

204

Ibid. P. 200, n. 30.

(обратно)

205

Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Р. 409.

(обратно)

206

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 277.

(обратно)

207

По-видимому, послы изложили войску содержание «постоянной» конституции, однако моряки, в отличие от афинских умеренных, не попались на удочку идеи Пяти тысяч (ср.: Thuc., VIII, 86,3; Aristot. Ath. pol., 30).

(обратно)

208

Алкивиад, конечно, высказывал не только свое личное мнение, но и мнение большинства стратегов, таких как Фрасибул, которые вовсе не были сторонниками радикальной демократии (см. Lys., XXVIII, 5 sqq.).

(обратно)

209

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 277–278.

(обратно)

210

Davies J.K. Athenian Propertied Families. 600–300 BC. Oxford, 1971. Р. 56–57.

(обратно)

211

Rhodes P.J. A Commentary on the Aristotelian Athenaion Politeia. Р. 413.

(обратно)

212

Сами спартанцы были плохими мореходами, но во флоте Агесандрида было много италийских и сицилийских кораблей (Thuc., VIII, 91,2).

(обратно)

213

Ferguson W.S. The Oligarchical Movement in Athens//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 338–340.

(обратно)

214

Белох Ю. История Греции, т. 2. С. 56, прим. 1.

(обратно)

215

Tod M.N. A Selection of Greek Historical Inscriptions, vol. I, Oxford, 1946. Р. 205; Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 377.

(обратно)

216

Hignett C.A. History of the Athenian Constitution… Р. 377.

(обратно)

217

Ibid. P. 378.

(обратно)

218

Белох Ю. История Греции, т. 2. С. 57.

(обратно)

219

См. Соболевский С.И. Введение к речи Лисия «Против Эратосфена»//Лисий. Речи//Пер., статьи и комм. С.И. Соболевского. М., 1994. С. 127.

(обратно)

220

Соболевский С.И. Указ. соч. С. 128.

(обратно)

221

Лурье С.Я. История Греции, 2 изд., СПб., 1993. С. 462.

(обратно)

222

Beloch K.J. Die attische Politik seit Perikles. Leipzig, 1884. S. 91; Hackl U. Die oligarchische Bewegung in Athen am Ausgang des 5. Jahrunderts. Munchen, 1960. S. 73.

(обратно)

223

Юделевич А.И. Подготовка олигархии 404 г. до н. э. (дело Клеофонта)//Город и государство в античном мире: Проблемы исторического развития. Л., 1987. С. 83–84.

(обратно)

224

Юделевич А.И. Указ. соч. С. 89; Busolt G. Griechische Geschichte, 2 Aufl., Bd.3, T. 2. Gotha, 1904. S. 1630.

(обратно)

225

Hackl U. Op.cit. S.73.

(обратно)

226

Blank O. Die Einsetzung der Dreissig zu Athen im Jahre 404. Freiburg, 1911. S. 461; Hignett C.A. History of the Athenian Constitution to the End of the Fifth Century B.C. Oxford, 1962. P. 287; Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants//Ancient Society, vol. 13/14, 1982/83. P. 119.

(обратно)

227

Ср.: Юделевич А.И. Указ. соч. С. 86.

(обратно)

228

Hackl U. Op.cit. S. 75.

(обратно)

229

Юделевич А. И. Указ. соч. С. 87. Дж. Мунро предполагает, что в число эфоров входил сам Ферамен (Munro J.A.R. The Constitution of Drakontides//ClQu, vol. XXXII, 1938. P. 152, n. 2. Однако Лисий (XII, 76) опровергает это предположение, так как Ферамен рассматривается у него отдельно от комитета эфоров.

(обратно)

230

Hackl U. Op.cit. S. 75.

(обратно)

231

Judeich W. Untersuchungen zur athenischen Verfassungsgeschichte//Rheinisches Museum fur Philologie, vol. LXXIV, 1925. S. 254–266.

(обратно)

232

Юделевич А. И. Указ. соч. С. 87; Meyer Ed. Geschichte des Alterthums, Bd.V, Stuttgart — Berlin, 1902. S. 19; Blank O. Op.cit. S. 119–120; Colin G. Xenophon historien//Annales de l'Est. Paris, 1933. P. 34; Fuks A. The Ancestral Constitution. London, 1953. P. 63; Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 119–120.

(обратно)

233

Соболевский С.И. Указ. соч. С. 130.

(обратно)

234

Юделевич А.И. Указ. соч. С. 81.

(обратно)

235

Munro J.A.R. Theramenes against Lysander//ClQu, vol. XXXII, 1938. P. 19.

(обратно)

236

В принципе, нет должных оснований утверждать, как это делает У.Хакль (Huckl U. Op. cit. S. 76), что во время своего пребывания у Лисандра Ферамен делал совсем противоположное тому, что обещал. Ксенофонт определенно показывает, что ни Ферамен, ни Лисандр не имели полномочий для заключения мирного договора (Xen. Hell., II, 2,16–17).

(обратно)

237

Соболевский С.И. Указ. соч. С. 130–131.

(обратно)

238

Ср.: Hignett C.A. Op.cit. Р. 378.

(обратно)

239

Белох Ю. История Греции/Пер. с нем. М.Гершензона, Т. 2, М., 1899. С. 85.

(обратно)

240

Лисий говорит, что процесс над представителями оппозиции был инспирирован в целях помешать им выступить в народном собрании, где решался вопрос о мире (XIII, 17), однако здесь, скорее, следует согласиться с Ю.Белохом, который считает, что он произошел уже после снятия блокады, так как во время нее голод был так велик, что только безумец мог мечтать о дальнейшем сопротивлении (Белох Ю. История Греции, т. 2. С. 85, прим. 2). Это вполне подтверждает Ксенофонт, который сообщает, что народное собрание состоялось на следующий день после возвращения Ферамена из Спарты, и что условия мира были приняты подавляющим числом голосов при минимуме возражавших (Hell., II, 2,21–22). Арест же заговорщиков, согласно самому Лисию, произошел незадолго до учреждения коллегии Тридцати, так как приговор им был вынесен уже тем Советом, который созвало это новое правительство (Lys., XIII, 25).

(обратно)

241

Лисий отрицает факт существования заговора и причастность к нему Агората, доказывая, что донос был полностью ложным, однако та поспешность, с которой за него, метека и сикофанта, вступились поручители, и то, что он назвал их имена в числе прочих, указывает на обратное.

(обратно)

242

Белох Ю. История Греции, Т. 2. С. 85; Соболевский С.И. Указ. соч. С. 132; Ferguson W. S. The Fall of the Athenian Empire //CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 365–366.

(обратно)

243

Драконтид упоминается в схолиях к «Осам» Аристофана (Schol. in Aristoph. Vesp., 157) как «человек скверный и многократно подвергавшийся осуждению впоследствии он вошел в число Тридцати (Xen. Hell., II,3,2).

(обратно)

244

Это было, очевидно, последнее постановление эфората, после чего он влился в состав коллегии Тридцати.

(обратно)

245

Munro J.A.R. The Constitution of Drakontides. Р. 153–156.

(обратно)

246

Ср.: Hignett C.A. Op.cit. P. 289; Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 111. Еще до прибытия отряда Каллибия в Аттике находились спартанские войска. Это был гарнизон под командованием гармоста Форака, расположенный в Пирее, бывшем в то время, по-видимому, практически автономным (Xen. Hell., II, 3,6).

(обратно)

247

Whithead D. The Tribes of the Thirty Tyrants//JHS, vol. 100, 1980. P. 213.

(обратно)

248

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 111.

(обратно)

249

Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton, 1971. Р. 175–198.

(обратно)

250

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 112.

(обратно)

251

Ibid.

(обратно)

252

Ведров В. Жизнь афинского олигарха Крития. СПб., 1848. С. 73.

(обратно)

253

Там же. С. 42.

(обратно)

254

Ollier F. Le mirage spartiate. Paris, 1933. P. 168; Wade-Gery H.T. Essays in Greek History. Oxford, 1958. P. 279; Avery H.C. Critias and the Four Hundred//ClPh, vol. LVIII, 1963. P. 165–167.

(обратно)

255

Davies J.K. Athenian Propertied Families. 600–300 BC. Oxford, 1971. Р. 327–328.

(обратно)

256

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P.115. Такое действие плохо сочетается с фигурой Крития — крайнего олигарха. Вероятно, он занимался этим под давлением Пяти тысяч, ведь образ мученика идеи сочетается с ним еще меньше.

(обратно)

257

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 115.

(обратно)

258

Ollier F. Op.cit. P. 168–169.

(обратно)

259

Ollier F. Op.cit. P. 168–169.

(обратно)

260

Жебелев С.А. О «Тирании Тридцати» в Афинах//ВДИ, 1940, № 1. С. 28.

(обратно)

261

Там же.

(обратно)

262

Там же. С. 30.

(обратно)

263

Речь, видимо, идет о законе, позволяющем, в случае бездетности, завещать свое имущество, тогда как прежде оно оставалось за родом (Plut. Sol., 21).

(обратно)

264

Это следует из того, что в период правления Тридцати именно Совет пятисот занимался судопроизводством, именно он, а не гелиэя, выносил приговоры сикофантам (Xen. Hell., II, 3,12), стратегам-заговорщикам (Lys., XIII, 35) и Ферамену (Xen. Hell., II, 3,50).

(обратно)

265

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля как источник для истории государственного строя Афин до конца V века. Харьков, 1895. С. 466; Жебелев С. А. Указ. соч. С. 33; Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. Р. 107–108.

(обратно)

266

Поликрат — автор написанного около 90 г. памфлета против Сократа. — Ср.: Жебелев С.А. Указ. соч. С. 32.

(обратно)

267

Жебелев С.А. Указ. соч. С. 32–33.

(обратно)

268

Жебелев С.А. Указ. соч. С. 33.

(обратно)

269

Вероятно, при составлении списка ставилась задача отобрать не 3000, а 2000 имен, так как первая тысяча уже была отобрана раньше для замещения должностей членов Совета и других государственных чиновников. Ср.: Жебелев С.А. Указ. соч. С. 30–31.

(обратно)

270

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. Р. 107.

(обратно)

271

Бузескул В.П. «Афинская полития» Аристотеля… С. 467.

(обратно)

272

Там же.

(обратно)

273

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. Р. 105–130.

(обратно)

274

Rawson E.D. The Spartan Tradition in European Thought. Oxford, 1969. P. 30; Ste Croix G.E.M. de. The Origins of the Peloponnesian War. London, 1972. P. 124–138; Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 120.

(обратно)

275

Forrest W.G. A History of Sparta 950–192 B.C. London, 1968. P. 132–135; Ste Croix G.E.M. de. Op.cit. P. 332.

(обратно)

276

Ollier F. Op.cit. P. 174; Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 126.

(обратно)

277

Соболевский С.И. Указ. соч. С. 133.

(обратно)

278

Mosse C. La fin de la democratie athenienne. Paris, 1962. P. 172–173; Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 128–130.

(обратно)

279

Whithead D. Sparta and the Thirty Tyrants. P. 123.

(обратно)

280

Ferguson W.S. The Fall of the Athenian Empire//CAH, 2-nd ed., vol. V, 1979. P. 369.

(обратно)

281

Соболевский С.И. Указ. соч. С. 135.

(обратно)

282

Ferguson W.S. The Fall of the Athenian Empire. Р. 371.

(обратно)

283

Договор также включал пункт о раздельной выплате партиями долгов по военным займам, однако Аристотель сообщает, что позже афиняне выплатили лакедемонянам те деньги, которые заняли у них Тридцать (Aristot. Ath. pol., 39,5; 40,3). Вероятно, здесь имеется в виду заем, сделанный первым составом коллегии десяти (ibid., 38,1), который, конечно, пришлось выплачивать из средств города вследствие объединения обеих партий.

(обратно)

284

Соболевский С.И. Указ. соч. С. 136.

(обратно)

285

Там же. С. 137.

(обратно)

286

Соколов Ф.Ф. Постановление Тисамена//Труды. СПб., 1910. С. 400–404; Соболевский С.И. Указ. соч. С. 137.

(обратно)

287

Ср.: Фролов Э.Д. Греческие тираны. Л., 1972. С. 36, 39.

(обратно)

288

Там же. С. 39.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава I Формирование олигархического движения

Глава II Пелопонесская война и процесс ггермокопидов

Глава III Кризис демократии и переворот четырехсот

Глава IV Тирания тридцати — триумф и падение олигархии

Заключение

Приложения

  Приложение 1 Библиография

  Приложение 2 Список сокращений

  Приложение 3 Схема родственных связей Фукидида, сына Мелесия, с родом Филаидов

*** Примечания ***