Исцеление (СИ) [Гайя-А] (fb2) читать онлайн

========== Проклятие королей ==========

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — твердила девушка, раскачиваясь в такт движениям телеги.

На нее шипели изредка те, у кого еще хватало на это сил, просили заткнуться, но она не обращала внимания.

— Только не умирай, маленький, — просила она, охрипнув от слез, и уже отупев до того самого состояния, в котором забываются собственные боли и печали. Тряпка под ее вытянутой левой ногой почти полностью пропиталась кровью, но все внимание раненной было приковано отнюдь не к своим травмам или к ранениям таких же, как и она, жертв обвала.

Проезжавший мимо молчаливый сопроводитель мельком глянул в перегруженную телегу, навис над бортом, дотянулся до молчащего раненного, и покачал головой.

— Кончился, — бросил он сквозь зубы, и окликнул возницу, — эй, парень! У тебя там балласт. Сворачивай.

Ни горестных криков, ни слез. Ни звука, кроме бесконечного детского голодного хныканья, и задыхающегося рыдания девушки, держащей в подоле что-то, что все еще иногда шевелилось, подавая признаки жизни, и жалобно попискивало.

Обоз двигался к месту назначения.

…

В полумраке тронного зала Дис не могла рассмотреть глаз своего брата, но очень хорошо видела, как тот опирается о подлокотник, даже просто чтобы повернуться к ней лицом, и чуть сменить позу.

— Мы прокляты, — негромко прервал он ее словесные излияния, — теперь я ясно это вижу.

— Еще не все потеряно.

— Вот именно. Борьба продолжается. Мы будем сильные! Мы снова преодолеем! Ура гномам Эребора. Ура смелым воинам… — не закончив саркастической фразы, он задохнулся в кашле.

Дис приблизилась к его трону, и с сочувствием окинула брата взглядом. Выглядел он, конечно, лучше, чем несколько месяцев назад. Если сразу после битвы он был похож на мертвеца, то теперь скорее смахивал на слегка отлежавшегося в могиле мертвеца, чуть-чуть отмытого и набальзамированного. Дис могла только гадать, какая из его ран досаждает ему больше всего: он отказывался это с ней обсуждать.

Только глаза его блестели все так же, как раньше.

— Торин, — она сделала несколько шагов, преодолев разделяющее их расстояние, и опустилась у его ног, — я знаю, как ты устал. Я знаю. Но если ты сейчас сдашься, то больше не будет Эребора. Никакого и никогда. Мы сейчас — надежда для очень многих из нашего народа. Мы можем собрать их вместе, построить что-то… для них. Ты сам говорил мне это. Я верила тебе.

— А твои сыновья? — горько оборвал ее Торин, поводя плечами, — ты так легко списала их со счетов! Позови Двалина надавать оплеух Кили — может, образумится. Зачем тебе я?

— Ты знаешь, что не получится, — печально ответила Дис, не поднимая глаз на него.

— Посмотри на меня, Дис. Мои дни сочтены. Я чувствую это. Протяну ли этот год? Что ты сейчас от меня хочешь? Ты умна, и твой план безупречен. Но ты поставила не на ту сторону. Просто признай это.

Говоря это, он криво улыбался. Он всегда улыбался, глядя в лицо смерти. Правда, сейчас смерть отказалась от Торина Дубощита в бою, и послала ему раны, обещавшие доконать его медленно и мучительно — словно в отместку за то, что прежде он преодолевал их.

Дис вздернула подбородок, потом поднялась с пола, отряхнула платье и выпрямилась.

— Ты настолько слаб, король Подгорного Царства? — надменно осведомилась она, — что ж, сдайся хворям и слабости. Сиди здесь, корпи над побрякушками и жалей себя. Но я не сдамся.

И, развернувшись, она неспешно удалилась прочь.

Только в своей комнате — еще не особо обжитой и совершенно не уютной — Дис дала волю слезам. С истинно королевским величием она дошла до своих покоев, отпустила помогавшую ей девушку, и только, убедившись, что в самом деле осталась наедине с собой, взвыла, оседая по стене на холодный каменный пол.

Ее брат. Ее сыновья. Ее родной Эребор. Мир был в огне, и обожглись все. Сможет ли она в одиночестве перенести последствия на своих плечах? Чаще всего ей казалось, что нет. Что все потеряно, в самом деле. Балрог бы побрал этого Торина! Помахать мечом пару часов он мог, но месяцами выживать после во главе обездоленного народа предоставил ей.

Кормить голодных, лечить больных, следить за тем, чтобы беженцы не разнесли по камушку сокровищницу Трора, восстанавливать, насколько возможно, разрушенное подгорное царство… платить стражникам из синих Гор, до хрипоты спорить с Даином, который в грош ее не ставил… контактировать с людьми, или хуже того — с эльфами.

А все, что она хотела бы, это облачиться в траур, и безмолвной неотлучной тенью сидеть у постели старшего сына, и молиться, молиться, молиться, чтобы он выздоровел. Младший хотя бы не внушал особых опасений в этом плане. И сам Торин, угасающий, как уголь в остывающей печи, который раздувают вновь и вновь, пытаясь изобразить биение прежнего пламени.

Только пламени в нем не осталось даже на маленький костерок. Последние искры. Измождение поглощало его. Возможно, предел везения он исчерпал. Возможно, скоро Дис останется лицом к лицу со всем миром безо всякой надежды на Торина.

Подавив надвигающуюся истерику, Дис поднялась с пола, шаткими шагами подошла к кровати, и безмолвно опустилась на краешек. Воспаленные глаза просили сна. Но ей следовало взять себя в руки, и подготовиться к следующему дню. Опять вставать с рассветом, и, высоко подняв гордую голову наследницы Дьюрина, вышагивать по подземным коридорам, снова и снова, отдавая распоряжения и беря ответственность за все и всех.

Дис Великолепная. Вот брякают бубенчики на ее сапожках, ключи на ее поясе, бусы в ее волосах. Когда она летит, прямая и стремительная, по тропам Эребора, никто не сомневается в том, что возрожденное величие Горы — это лишь вопрос времени. Дис справится, Дис вытянет. Безупречная осанка, царственная обходительность, и редкой силы упорство. Истинная дочь, сестра и, в будущем, мать королей.

Невыносимое одиночество, и слишком тяжелая ноша для одной.

…

Обоз попал в тень Горы еще до полудня.

— Последний привал! — закричали над последними телегами, и Рания, очнувшись от краткого сна, сделала попытку сесть спиной к солнцу, и разглядеть, куда же попала. Открыв рот, она замерла, увидев, наконец, Гору вблизи, а на противоположной стороне ущелья великолепный Дейл.

Весна в этом году выдалась чрезвычайно ранней, и вокруг уже весело чирикали птички. Кое-где видны были первые яркие пятна мать-и-мачехи, особенно на восточных и южных склонах. Рания вдохнула свежий воздух. Внизу живота неприятно защипало.

Она старалась пить и есть меньше, чем хотела — урезала себе и без того скудную пайку. С ногой в лубке передвигаться по-прежнему было проблематично, хотя кости, должно быть, уже хорошо срастались. Так, во всяком случае, следовало из того, что нога под повязкой немилосердно чесалась, сводя девушку с ума.

Первые полторы недели после перелома она иногда не хотела жить. Боль была невыносима. С ней нельзя было нормально спать, про вопрос нужды она вообще не думала. Если бы не Биби, чудом выживший после обвала в тоннеле, она бы, вероятнее всего, спрыгнула в какую-нибудь из пропастей, встретившихся по пути.

Но за Биби нужно было ухаживать. Он пострадал сильнее, и за ним некому было присмотреть, а сам о себе он бы не позаботился. Теперь Биби достаточно поправился — по крайней мере, осмелел настолько, что озирался по сторонам заинтересованным взглядом, и еду для него уже не приходилось разжевывать самой. Жаль только, он не мог помочь Рании выбираться из телеги и добираться, волоча ногу и лубок, до каких-нибудь кустов.

Вдоль обоза сновали торопливые женщины, проверяя, не отстал ли кто. Рания с благодарностью приняла из их рук кружку молока. На большее рассчитывать не приходилось, но ведь Гора уже была близка, а значит, можно было не переживать об обеде на завтра.

Ко всему можно привыкнуть. Так говорили в деревне. Это Рания слышала всю свою жизнь, и сейчас, видя перед собой зримое доказательство окончания путешествия, несколько приободрилась. По крайней мере, она оставит позади ненавистную телегу, трясучую разъезженную дорогу и грязь, и вдоволь поест. Может быть.

Оставались и страхи. Как ее примут, уроженку далеких Предгорий, здесь, в центре гномьего мира? Когда дед сообщил, пыхтя трубкой, что все семьи перебираются в Эребор, Рания ощутила прилив бодрости. Может, она и прожила достаточно долго, но точно знала, что будущего в забытой всем миром горной долине нет ни для кого. А в Эреборе ей обещали замужество и сытую жизнь без вечной бесполезной и бесплодной пахоты от зари до зари, новую жизнь, в которой она ни для кого не станет обузой.

Это должно было быть увлекательное путешествие. Если бы только не обвал! Глаза Рании вновь наполнились слезами, она упрямо сглотнула, тряхнула головой. Нет, она не будет плакать. Дедушка не хотел бы. Зария не хотела бы, и даже ее противный муж. Она должна быть сильной ради них. Они теперь в лучшем месте, а у нее все еще остается шанс. Махал свидетель, она воспользуется им. Только бы нога срослась скорее. Она будет работать так, как ни одна женщина в деревне не работала, не будет ни спать, ни есть, никому никогда не станет перечить, и всему научится. Дед говорил, ее жених очень богат; в деревне это значило бы множество скота и новую кузницу с настоящей наковальней, а что это могло значить здесь, где все такое огромное?

Рания покосилась на Дейл. Сам вид города ее пугал, хотя она уже однажды видела город в своей жизни, правда, не со столь близкого расстояния. Горы были привычнее.

Поделившись с Биби молоком, Рания взяла его на колени, с удовольствием отметив, что он уже не такой истощенный, как в начале пути, и приготовилась к последнему переезду.

— Сворачиваемся! — весело закричали со всех сторон, и кто-то засмеялся, а кто-то даже запел.

Переселенцы двинулись вновь. Их ждала Гора.

…

— Что это?

Голос Торина, хоть и охрип от непрекращающегося кашля, был как никогда громогласен. Дис развела руками.

— Это невеста, которую ты… распорядился найти.

— Ага, значит, это — женского пола. Ты, конечно, долго подбирала ее из всех гномьих девушек Средиземья. Дис, я тебя в детстве обидел сильно, чувствую, — в голосе Торина прорезалась редкая теперь смешинка, — или ты так пошутила?

Он поднялся с трона, сделал несколько шагов навстречу сестре и посланникам, и остановился, не подходя ближе. Дис верно распознала то, что ее брату нужна опора, и подошла ближе. Торин поймал ее за предплечье. Хватка у него по-прежнему оставалась железная.

— Что у нее с лицом? — спросил он негромко, — и почему она в… колодке? Где ее волосы? Что на ней за лохмотья?

— Девушка и обоз переселенцев из Роханских Предгорий попали в обвал, — тихо пояснила Дис скороговоркой, кидая короткий взгляд на посланцев; большинство выглядели не намного лучше представленной Торину Дубощиту девушки.

— Хм. Дорогие братья! — повысил голос Торин, приветствуя гостей, — не сочтите за грубость, но я в недоумении. Я никогда не слышал о том, что в Рохане живут гномы. И смущен тем, что вы сами не можете мне указать, сколько вас, и все ли благополучно добрались сюда.

С ужасающим акцентом старший из беженцев принялся расхваливать горные гряды Рохана, где с незапамятных времен в небольших деревнях расселились двадцать три семьи, последних представителей которых король мог лицезреть лично. Все это они выговаривали старательно, с подробностями и перечислениями запутанных родственных связей, и соблюдением всех традиций, перечисляя титулы, звания и подвиги каждого из своих предков. Лицо Торина ничего не выражало. Дис взяла инициативу в свои руки.

— Вы, мне кажется, устали с дороги. Я уверена, что мы наилучшим образом изучим все известия от наших братьев из Рохана. Отрадно знать, что вы сохраняли с такой щепетильностью наши древнейшие традиции. Располагайтесь в своем новом доме.

Прибывшие принялись мелко кланяться, и расходиться. Девушка с колодкой на ноге оглядывалась исподлобья, но с места не двигалась. Дис жестом велела ей остаться.

— Дитя мое, — заговорила она с юной гномкой, — тебе, должно быть, тяжело стоять. Присядь, и расскажи нам…

Она не договорила, когда девушка немедленно ловко опустилась на пол, подложив под себя что-то из собственной одежды, и ловко выпростала лубок вперед. Дис закашлялась, нахмурилась, услышав за спиной фырканье Торина, но не подала виду, что чем-то удивлена.

— Расскажи нам, почему вы прибыли в столь плачевном виде, и что произошло. И где твоя семья?

— Никого не осталось, государыня, — ясным, высоким голосом на чистейшем, как его называли, «старинном» кхуздуле вдруг произнесла молчаливая посланница с пола, — мой дед, моя тетя и мои сестры со своими семьями погибли в обвале. Остались только я и Биби.

— Биби? — растерянно переспросила Дис. Девушка вытянула руки со свертком. На мгновение сердце старшей гномки упало: ей показалось, что гостья держит в руках младенца. Но, вместо этого, с рук молодой переселенки на пол спрыгнул крупный черно-белый кот, и принялся осторожно оглядываться.

Торин за спиной захихикал в кулак. Дис обернулась, сделав страшные глаза.

— Как тебя зовут?

— Рания. Дочь Мальвы.

— Рания, а из какого рода? Семейные руны напишешь?

Девушка помедлила с ответом. Потом пожала плечами:

— Я не умею.

Торин откровенно веселился. Дис едва взяла себя в руки…

— …Ты на себя не похож, — прошипела она брату, когда они вновь остались одни, — где твоя выдержка?

— Дис, — Торин тыльной стороной ладони утирал выступившие от сдерживаемого смеха слезы, — люди говорят, что смех — лучшее лекарство. Если это так, я признаю, что ощущаю на себе его действие. Подойди ко мне…

Он взял ее за руку, и впервые за долгое время Дис на краткий миг ощутила что-то вроде слабого веяния надежды. Да, он по-прежнему выглядел, как оживший мертвец. Но теперь хотя бы улыбался.

— Когда Глоин писал мне, что среди переселенцев есть родовитая семья, я не думала, что они будут… такими, — несмело начала Дис, но Торин покачал головой, накрывая ладонью ее руку.

— Девочка не умеет читать и писать, и до сих пор видела только свою деревню. На руках у нее мозоли от работы. Они там в горах Рохана пасли овец и варили сыр, работали на людей, но они гномы. Если ты ею хотела отвлечь Кили от его… забавы, то это просто жестоко по отношению к бедняжке. Поговори с Фили, может, ему эта замарашка приглянется в качестве служанки. Раз уж мы позвали их. Что же до меня, подумай, какую дивную пару мы составим! — он снова развеселился, — на двоих две здоровые ноги… и кто так ее обкорнал? Это просто неприлично.

— Она запуталась волосами в кустарниках во время обвала, ты же слышал.

— Поговори с Фили, — повторил Торин настойчивее, — может, его невесте она пригодится. Ты не хочешь признавать очевидных вещей. Я уже немолод. О юных девах мне не следует и думать… что ждет ее, если бы я взял ее? Она быстро овдовеет, и куда пойдет? С этим своим одноглазым облезлым котом, и дикарскими повадками.

Дис выпрямилась. Лицо ее обрело непроницаемость скалы.

— Сам поговори с Фили, — молвила она твердо, — если тебе не стыдно снова и снова причинять ему боль, то иди — и сделай это. Но если ты мужчина — возьми ее себе. Мы в таком положении, что последнее, что нам надо сейчас — высокородная невеста из влиятельной семьи. От нее не требуется читать тебе саги. Меня беспокоит твое здоровье, а она — то, что нужно, чтобы развеселить твою кровь и заставить твои раны закрыться быстрее.

Торин смотрел на сестру своим особым взглядом, как это бывало лишь, когда они одни.

— Ты безнадежна, — отвернулся он, — раз не хочешь слышать меня раз от разу. И в тысячный раз я напомню тебе, возлюбленная сестра моя, как омерзительно то, что ты предлагаешь. «Пей вино и люби женщину», да? Надо было мне запереть тебя, и не дать даже случайно увидеть жизнь людей и поверхности. Но если тебя сделает счастливой мое пользование услугами… девицы, которую ты мне приволокла, то я так и поступлю. Из любви к тебе.

— Если бы я могла сама… — услышал он всхлип и вырвавшийся у сестры шепот, но, когда оглянулся, Дис уже уходила.

========== Служанка ==========

Эребор с первых шагов поразил Ранию так же сильно, как если бы она очутилась в чертогах Ауле, Великого Кузнеца. Прежде ей не доводилось видеть ничего подобного. И не огромные лестницы и терявшиеся в синем сумраке своды потоков были тому причиной.

Здесь было больше ее сородичей, чем она видела за всю свою жизнь. И большинство из них друг друга не знали. Даже не имели общих знакомых. Не представляли себе, кто и куда идет, и кто чем живет. Не здоровались. В своей деревне, которая спустя всего две недели в Эреборе померкла в памяти и отдалилась, как нечто несущественное, Рания знала точно, у кого какая посуда в доме, и могла сходу назвать степень родства любого относительно себя.

А здесь на нее никто не смотрел, разве что коротким равнодушным взглядом окидывали ее волосы и необычную для местных женщин одежду и обувь. Даже лубок на ноге не вызывал никакого интереса. С ним девушка намучалась. Первые две недели она лежала почти все время, радуясь возможности выспаться не в телеге. На третью принялась расхаживаться, ожидая с нетерпением, когда же можно будет его снять. Все это время она жила в шатрах, поставленных почти перед воротами Эребора — здесь распределяли переселенцев, и здесь же принимали бесконечный поток гостей из Дейла, устроив нечто вроде торговой площади внутри Горы.

Но дальше нее чужестранцам вход был закрыт. Солнечный свет не проникал внутрь, а до светильников было далеко. Поэтому следовало особо осторожно передвигаться по сумеречной зоне, где глаза еще не отвыкали от поверхности.

Ниже Рания не спускалась ни разу, пока, наконец, в один прекрасный день один из старых гномов ее деревни, переживших обвал и переезд, не снял торжественно лубки с ее ноги, и не объявил ее выздоровевшей окончательно. Отчасти это было правдой. Отчасти — наглой ложью для утешения. Левая нога отвыкла от нагрузки, и постоянно норовила подвернуться, словно и не принадлежала девушке, а действовала сама по себе, или по чьей-то злой воле. Ковылять, ожидая, что собственное тело вот-вот подведет, было весьма неприятно. Но со временем хромота должна была пройти — так говорили все.

За себя Рания не переживала, больше тревожилась за Биби, который в полном восторге исследовал новую местность, и нередко пропадал из виду на долгие часы. Внимание он привлекал большее, чем сама девушка. Рания сомневалась, что в Горе кто-то еще держит кошек, по крайней мере, она больше не видела ни одной. Или все они прятались в покоях и домах хозяев?

Но самым важным, что отметила про себя Рания, было особое чувство, которое давала ей Гора. Над ней больше не было звездного неба, и по ночам не ухали совы, нигде не блеяли овцы, кроме как у ворот… и все же сохранилось чувство свободы, при новом, невероятном чувстве защищенности и безопасности. Если это и значило — быть кхазад, то Рания наслаждалась новым чувством.

Спустя три недели в Эреборе ее вызвала к себе королева Дис.

…

Подгорная правительница внимательно разглядывала девушку. Та стояла, опустив голову и сцепив руки перед собой, глядя в пол, но, что удивительно в такой позе, ни единым мускулом молодая гномка не выказывала ожидаемого подобострастия. Напротив, в ее странной, старинной покорности было даже нечто величавое.

«Интересная малышка, — ощутила Дис волнующее любопытство, — мне не стоит жалеть, что она оказалась такой. Торин всегда любил песни о древности. Может быть, эта диковинная древность — именно то, что ему надо. Бедный мой брат! Бедные мои сыновья! Если бы я могла привести такую девочку к Кили… если бы знала, что она ему приглянется». Она еще раз внимательно разглядела фигуру замершей перед ней, словно маленькая мраморная статуэтка, гномки.

Даже в облике переселенки было нечто, что отличало ее от остальных женщин кхазад, встречавшихся Дис когда-либо. Немного меньший рост, небольшое смещение привычных пропорций тела. Девушка, хоть и пережила голод и тяжелую травму переезда, была не просто крепка и коренаста. Скорее, фигуру ее стоило назвать при этом весьма округлой. Рабочую тунику вздымала пышная молодая грудь, тяжелые полные бедра и подтянутые крупные ягодицы выдавали многолетнюю привычку к ходьбе за стадами и отарами. Так же, как и пока что чуть неловкая походка и хромота — маленькая гномка не старалась привлечь внимание к достоинствам своей великолепной фигуры, скорее, пыталась их скрыть, и именно оттого они не оставались незамеченными. БОльших подробностей юной девичьей красоты под просторной неукрашенной одеждой Дис рассмотреть не могла, но осталась уверена, что подобный юный цветок — именно то, что должно скрасить досуг ее сурового брата.

В самом деле, именно так делали люди. Так почему бы не попробовать и гномам?

— Скажи мне, дитя, — обратилась к девушке Дис, — ты ведь младшая из дочерей своей семьи?

— Да, государыня, — не поднимая головы, ответила Рания.

«Голосок у нее тоже прелестный», отметила с удовольствием королева.

— Мне, наконец, нашли перечисление твоих предков в книге Трора. Правда, перечень обрывается примерно семьсот лет назад. Тебе сколько лет?

— Сто девятнадцать, государыня.

— Что ты умеешь делать?

Не удивляясь, девушка принялась перечислять. Дис сама не заметила, что качает головой во время ее рассказа. Она бы не поверила ей, не поверила ни единому слову, ни тому, что она вообще существует, если бы только не видела перед собой. Вот она, в толстой тунике из необработанного льна, сцепив свои руки, словно пришедшая из песен Первой Эпохи, не нарочито скромная и не искусственно покорная, подлинное воплощение женских достоинств истинных кхазад. Даром что читать и писать не научилась.

— …Прясть. Ткать. Шить. Вышивать. Плести кружево. Плести бисерное кружево. Играть в «пять ступеней» и «двенадцать городов»…

— Хватит, — оборвала ее Дис, — теперь о деле. Ты из хорошей семьи, Рания. Но мы не нуждаемся сейчас в невесте, как это было… не так давно. Однако мы не оставим тебя одну. Ты теперь сирота. Останешься под нашей защитой. Скажи мне… ты смогла бы помогать мне в покоях моего брата, государя Торина Дубощита?

Эту формулировку Дис продумала еще три месяца назад. Изящно, достаточно изящно. «Прислуживать» — некрасивое, слишком уж людское слово. Рания молча кивнула.

— Он не оправился от своих ран, и я волнуюсь за него, — продолжила Дис, — часто он желает вкушать еду у себя. Любит поработать над камнями перед сном. Но не выносит посторонних, избегает суеты. Раньше заботой о его удобстве была занята я. Теперь я хочу видеть за этим тебя. Ты могла бы справиться с этим? А пока ты привыкнешь к Эребору, мы найдем тебе хорошего жениха, и со временем ты построишь свою семью и свой дом.

Дис милостиво улыбнулась, и увидела, как и полные нежные губы молодой гномки также тронула неуверенная улыбка, чуть робкая, но очень искренняя. Она все еще улыбалась, кланяясь королеве.

«Хороша, — решила Дис, и понадеялась угодить своенравному, упрямому, но все же любимому брату, — очень хороша!».

…

В покоях, куда Ранию, и ее скромные пожитки привели двое гномов — одного из них звали Глоин — было не очень чисто и отчего-то совсем темно. Перешагнув через высокий каменный порог, затейливо украшенный рунами, девушка поискала глазами полочку для символов кхазад справа от двери, но в темноте не смогла найти. «Ладно, — вздохнула она, несколько расстроенная невозможностью соблюсти главную традицию, — потом на ощупь поищу». Опустив Биби на пол, она обратила внимание, что кот новому месту вовсе не удивился, и тут же направился вперед, задрав уверенно хвост и воинственно покачиваясь.

— Государь Торин сейчас занят, — тем временем, сообщил ей второй гном, чьего имени Рания не знала, — слышишь, красавица? Постарайся устроиться до его прихода. Его спальня прямо по коридору, — он показал в сторону мерцавшего арочного прохода, освещенного много ярче первой комнаты, — справа есть три закрытых покоя. Они для королевской супруги и ее нужд. Не оставляй двери открытыми, вентиляцию еще не расчистили, вместе со сквозняком обязательно прилетит сажа или что-нибудь…

— Будь как можно менее заметной, — вмешался Глоин, подходя к Рании, — делай только то, что он тебе говорит, и самую малость сверх того — но только не на глазах.

Рания готова была запаниковать. Что имел в виду этот мужчина? И что не так с государем?

Очевидно, на этом свою миссию гномы посчитали исполненной, и покинули покои. На прощание Глоин оглянулся на девушку, отчего-то грустно улыбнулся, и одними губами произнес: «Приберись тут… пока его нет». Выразительность его мимики договорила все, несказанное вслух. Рания воспрянула духом, и кивнула.

Биби скребся в углу, очевидно, найдя что-то интересное, может быть, пещерного сверчка. Водяные часы, как заметила Рания, были настроены достаточно точно. И у нее на первое обустройство в новом доме было еще достаточно времени.

…

Волнение, которое она испытывала, опасаясь не угодить Дис и ее брату-королю, оказалось напрасным. Угодить Торину не мог бы никто. Не было и не могло быть в Арде такой силы, чтобы сделать его довольным.

В первый вечер, вернувшись к себе, и встретив в первом зале девушку, он едва окинул ее взглядом, и не подал даже виду, что заметил. Рания же, опустив лицо и глядя в пол, готова была выдохнуть, когда через пять минут из кабинета перед спальней донесся его раскатистый, чуть хриплый возглас:

— А где мой ужин?

Так это началось. Девушка, испугавшись, кинулась греть на очаге то, что доставила ей Сагара с дворцовой кухни. Кровь стучала у нее в висках, и когда через пять минут она уже ставила перед королем первые холодные закуски, дрожали даже пальцы на ногах.

— Что это? — буркнул Торин, не задерживая на ней взгляда, и сводя грозно брови на переносице, нависая над блюдом, — где моё мясо?

Сердце Рании упало от одного тона его голоса. Не в силах пошевелить языком, она, пятясь и едва не падая, бросилась за остальным.

Тушеная оленина еще не была достаточно горяча. Сердце гулко отсчитывало секунды, а в котелке все не булькало и не булькало.

— Ты что, заснула? — взревел Торин из кабинета. Отчего-то это очень напомнило Рании состояние ее дяди, когда он поздно возвращался домой, и точно так же грозно ревел, требуя свой ужин. Только дядя был родной и любимый, и не правил Горой, и на стене у него не висел страшный меч, а глаза не метали молний.

Она едва не споткнулась, быстро перебирая ногами, и спешно ставя долгожданное мясо перед гномом. Торин окинул ее хмурым коротким взглядом, и мотнул подбородком. Приняв это за дозволение удалиться, она бросилась прочь.

Махал! До чего же этот король был страшный в тот первый вечер!

…

Впрочем, последующие вечера не утешили Ранию. Всего через неделю ей начало казаться, что Эребор обречен. Возможно, ярость Торина Дубощита весьма кстати приходилась на поле брани, в окружении врагов, но превращать в бой каждый ужин?

— Не стой передо мной, как попрошайка, — услышала девушка спустя неделю, — попробуй.

Подняв глаза на отсутствующее лицо Торина, девушка решила, что ослышалась.

— Государь? — пролепетала она, и вдруг поймала себя на том, что впервые обратилась к нему. Первое слово, произнесенное в его присутствии, с мгновения представления в тронном зале.

— Пробуй, — жестко повторил мужчина, глядя в сторону, — если там яд, я хочу об этом знать.

Рания подчинилась, хотя в голове стучала кровь вместе с одним-единственным осознанием: «Король безумен». Она протянула руку к краю блюда, несмело взяла горстку риса и кусочек мяса, и, не чувствуя вкуса, быстро проглотила, даже не жуя.

— Теперь я хочу, чтобы ты пробовала всё, что подаешь мне, — услышала она его голос, и вдруг подумала, что, если сейчас от ужаса упадет в обморок, то картина «засланной отравительницы» станет для Торина очевидной.

В следующий раз он снизошел до обращения к ней, когда Рания забрала с пола перед его кроватью ворох его ношенной одежды, намереваясь выстирать ее на следующее утро.

— Ты так и будешь тут ошиваться? — раздраженно спросил он ей в спину, и Рания выпрямилась, привычно ощущая мгновенно вспотевшие ладони и противный холодный пот на спине, — или решила поселиться здесь? Тебе в приемной тесно?

-Государь, я… стирка… — пролепетала, едва не теряя сознание, девушка. Торин отшвырнул куриную ножку прочь с такой яростью, что девушка вздрогнула.

— Убирайся, — прошипел он едва слышно, и на мгновение гномка увидела в его синих глазах пламя драконьего гнева.

Добравшись до лавки, на которой обычно спала, она свернулась в комок, и постаралась унять дрожь во всем теле. Ей хотелось бы заплакать, но отчего-то в его присутствии слезы высыхали, даже не родившись. Оставался лишь всепоглощающий ужас, страшнее любого надрывного плача.

Что так пугало в Торине? Непредсказуемость его придирок? Его властный голос, отрывистые приказы и повеления, никак не связанные с теми, что он дал минуту назад? Ведь он был мудрый правитель, так говорили все. Может быть, его темная сторона была известна лишь очень немногим? Может быть, Рания по-своему может даже гордиться своим положением — положением приближенной самого настоящего зверя, опасного и неукротимого?

«Он владыка, — тягучие мысли роились перед зажмуренными веками напуганной гномки, — он проявляет свою власть. Как хочет и когда хочет. И я не могу предугадать, каким образом он захочет сделать это в следующий раз».

На следующий день, сидя в купальне и отстирывая от пятен вина и жирной мясной подливы рубашки короля, Рания пыталась утешить себя тем, что служанкой короля она будет не всегда. Рано или поздно, все это закончится. Когда-нибудь…

Хлопнула входная дверь. Девушка замерла. Было еще слишком рано. Но широкая поступь не оставляла сомнений — это Торин вернулся. Задержав дыхание и замерев, Рания опустила рубашку в таз, и бесшумно прокралась к двери купальни, приникая к оставленной щели. Король скинул свой полушубок, бросил его на лавку, на которой обычно громоздился ворох всего, что он туда за день накидал — и, тяжело вздохнув, потер руками лицо.

Потом встряхнулся с непередаваемым звуком — так отряхиваются после купания собаки и лошади. Рания подавила некстати рвущийся смешок.

Он не знал, что она здесь! — ожгло ее быстрым осознанием. Возможно, он даже и не помнил об ее существовании. И в его покоях ничто не должно было напоминать. Становиться незаметной Рания могла виртуозно.

Внезапно перед королем появился Биби. Рания замерла, сердце ее глухо стукнуло. Биби! Он спал, свернувшись, на вещах Торина — отчего-то кота привлекала возможность зарыться куда-нибудь и свить себе своеобразное гнездо, незаметно для окружающих. И, насколько Рания могла заметить, Торин удивился.

— Кот? — пробормотал гном, и кашлянул, — кот.

Биби сладко потянулся, зевнул, и уселся у ног короля, глядя тому в глаза без малейшего трепета, подобающего перед владыкой Горы. Типично кошачье поведение. Более того, он негромко мяукнул.

— Кот, — словно не веря своим глазам, повторил Торин, — ну конечно. Хочешь чего-нибудь?

Мяу. Рания замерла. Биби поднялся, подошел к ногам Торина, и немедленно обвил их своим длинным черным хвостом.

— Котик… у меня нет ничего. Иди сюда.

И, словно мало было того, что она уже видела, Рания с всевозрастающим изумлением разглядела, как король поднимает с пола Биби — а тот и вовсе не удивляется, словно именно этого и ждал — и задумчиво делает пару кругов по комнате.

— Пойдем, — услышала Рания, — поищем перекусить что-нибудь, что ли, котик.

Хлопнула дверь.

…

Может быть, именно случай с Биби в какой-то степени примирил Ранию с тем, что ей приходилось выносить, будучи служанкой Торина. А может быть, помогло то, что, заслышав его шаги, и готовясь к ежевечерним придиркам, она представляла, каким он был в детстве, в младенчестве — и тихонько хихикала, представляя сражение годовалого Торина с нелюбимой кашей и ненавистным купанием, например.

Так и протекала жизнь в Эреборе. Сытая и беспечная жизнь, единственным невыносимым элементом которой был Торин Дубощит.

Из редкого общения с девушками с кухонь она узнала о наследниках Торина — братьях Фили и Кили — чуть больше. Узнала, что старший, Фили, был ранен в битве столь сильно, что, скорее всего, уже никогда не сможет побороть хромоту, если встанет вообще, а раны его все время нарывают. И из-за этого отец его невесты, благородной Онии, отказался отпускать дочь в Гору, и старший наследник еще больше страдал от одиночества.

Младший же наследник и его образ жизни еще больше удивили девушку. Как и высокая женщина, закутанная в покрывало с ног до головы, мелькавшая в нижних ярусах у родников. Поначалу Рания решила, что ей померещилось.

— Это наша подгорная эльфийская дева, — усмехаясь, пояснила Сагара, управляющая дворцовой кухней, — ты не знала? Махал-могучий, из какой же глухомани ты прибыла, и до сих пор ничем не интересуешься, деточка!

Так Рания с удивлением и даже ужасом узнала, что под Горой в самом деле живет эльфийка, изгнанница своего народа — и ныне возлюбленная Кили.

— Она у нас немного не в себе, — вздыхая, тем не менее, без особого сочувствия, объяснила Сагара, — не разговаривает ни с кем, бродит, как призрак. О ней заботится только младший наследник — вот уж кто преданный юноша. Но ты будь осторожна: поговаривают, она из потомков Феанора, а от этого племени ничего хорошего ждать не приходится.

— Но как король допустил?.. — поразилась Рания.

— Не знаю подробностей, но кажется, она потеряла рассудок, когда спасала от ран Кили и сразу затем его брата, и за это заслужила приюта. Государь не одобряет, но… это долг теперь — позаботиться о ней. Кому, кроме него, она теперь нужна? Куда пойдет?

…Вечером, перед возвращением в покои, прогуливаясь вдоль глубокого родника, и наблюдая плавное волнение его прозрачных вод, и мерцание самоцветов на богато украшенном дне, Рания была искренне печальна. Похоже было, что в самом деле, над домом наследников Трора сгустились тучи, которые касались лишь их одних, словно счастье их народа питалось везением королевской семьи, и уже почти его истощило.

…

Но жалость и даже симпатия, зародившиеся к Торину Дубощиту, развеялись на следующий же день.

— Во что ты одета? — резко раздался над ней голос Торина, и Рания немедленно подскочила с пола.

Мужчина стоял над ней с выражением крайнего отвращения на холодном лице.

— И чем занимаешься? — он перешагнул через ведро воды и тряпки, грудой сваленные посреди просторной комнаты, — тебе больше нечего делать?

У владыки Горы Торина, как Рания успела заметить, было три настроения: отвратительное, скверное и злобно придирчивое. Сейчас он явно находился в последнем. Так и есть. Слегка споткнувшись, он отпихнул ногой попавшуюся на пути коробку мыла.

— Я хотела навести здесь порядок, государь.

— Для этого есть другое время! — бросил через плечо Торин, и оперся о свой стол, — она хотела…

Затем он обернулся, нахмурившись.

— Не смей появляться передо мной в таком затрапезном виде, — отрывисто приказал он, — я не желаю видеть в своем дворце ничего уродливого, грязного и бесполезного.

— Да, государь, — низко, еще ниже склонила голову Рания, и боком постаралась уползти из-под тяжелого взгляда короля. Но Торин отвернулся — и больше не смотрел в ее сторону.

На следующий день он вновь придрался к ее внешнему виду.

— Что ты на себя напялила? — буркнул король, очевидно, недовольный ужином, и искавший повода придраться.

— Цвета вашего величества, государь, — подавив тяжелый вздох, ответила Рания, начинавшая прозревать относительно правил игры в «беседу с королем».

— Что за кошмарный балахон! В таких люди казнят предателей и мужеложцев. И… — он нахмурился еще сильнее, прищурился, резко поднялся со своего места, ухватился за спинку кресла, — твои руки. Твои уши. Твоя шея.

— Государь?

— Они голые, — с отвращением вымолвил мужчина.

Рания невольно ухватилась за шею, не зная, куда деваться под взглядом короля.

— Почему ты ничего не носишь на себе? — упорствовал он в своем гневе, — своим видом ты оскорбляешь честь подданной Эребора! Неужели мои сокровищницы уже разграблены? Неужели не осталось хотя бы оловянной безделушки, чтобы…

Рания залилась краской, потрясенная собственной оплошностью. Украшения матери были давным-давно проданы, чтобы купить кузнечные меха и железо деду, но прежде Рания никогда не забывала о главном правиле приличия любой гномки, к какому бы беднейшему из сословий она ни принадлежала.

И вот, забыла. Не иначе, удар камнем по голове во время обвала в самом деле сделал из нее слабоумную дурочку.

— Убирайся с глаз моих, — устал, наконец, бушевать король.

Пятясь к дверям, и радуясь тому, что ежевечерняя пытка закончилась чуть раньше, краем глаза Рания заметила, что Торин оперся обеими руками о стол, и плечи его вздрагивают; его снова охватил приступ мучительной одышки.

«Должно быть, это были действительно страшные раны», против воли посочувствовала Рания про себя мужчине, уже засыпая.

…

Когда девочка с Предгорий появилась перед Дис в следующий раз, женщина отметила положительные изменения в ее внешности с большим удовольствием. По крайней мере, теперь она была причесана, достаточно отмыта, и сняла с ног эти ужасные опорки. Удивилась Дис тогда, когда девушка опустилась перед ней на колено — должно быть, после перелома это было очень больно, — и поцеловала край ее платья. Дис смутилась этому допотопному жесту в исполнении молоденькой гномки, одновременно почувствовав себя весьма польщенной.

— Поднимись, дитя, — потянула она Ранию вверх, — что случилось?

— Государыня, — не поднимая глаз, молвила девушка, — молю вас о снисхождении.

— Говори нормально, — поторопила ее Дис, — что случилось?

— Его величество Торин недоволен мной… — едва слышно выдавила из себя гномка, — но я не могу…

Дис нахмурилась, слушая путанные объяснения и оправдания Рании. На отсутствие положенных фамильных украшений на бедной переселенке она обратила внимание уже давно, но могла только хмыкнуть: Торин никогда не интересовался подобными мелочами. «Бесконечные ранения и возраст сделали его сварливым до предела», отметила Дис в очередной раз.

— Мне некогда заботиться об этом, — бросила сестра короля, и мотнула головой в сторону, — обратись к наследнику Кили. Он объяснит тебе, к кому идти по твоим нуждам. Помочь может и Глоин — сокровищницей управляет он.

Рания поклонилась так низко, что едва не потеряла равновесие.

…

«И, запомни… я хочу видеть своего брата счастливым».

Эти слова снова и снова являлись во снах девушке, и в последнее время она просыпалась с криком, пугая мирно спящего Биби.

Торин. Счастливый. Невозможно. Рании казалось, серый туман горя так плотно окружает последнего из королей, что сквозь него не пробиться даже солнечным лучам. И, что хуже, он и не хотел быть счастливым. Возможно, раньше он желал обладать — Аркенстоном, Эребором, Горой — но теперь, когда у него было всё, большего он желать не мог, и с обидой маленького и глупого ребенка удивлялся, отчего же вместе со всеми приобретениями на него не свалилось и счастье.

Как сделать такого гнома счастливым? Как Рания — девушка из горной деревни — может найти и поймать его счастье, если этого не смогла царственная Дис и любимые Торином племянники? Но Рания была достаточно сообразительна, и прекрасно понимала, в чем именно на самом деле заключается ее роль. Дис просто желала развлечь своего брата. Возможно, раньше он также язвительно и ядовито придирался к собственной сестре. Может быть, королева гномов просто желала напомнить ему о тех днях, вернуть его к прошлому — хотя бы так.

По крайней мере, теперь Рания была во всеоружии — накануне, по поручению Глоина, ей принесли целый ворох всевозможных платьев, и почти два сундука украшений. Принесшие эти дары молча поставили их в комнатке, и испарились, ничего не поясняя.

Биби выразительно мяукнул, принявшись тут же тереться об окованные медью сундуки. Открыв их, девушка вздохнула.

Перестеленные бархатом, перед ней сверкали сокровища Эребора.Бесценные и бесподобные украшения, которых она прежде не видела даже издали, и не могла представить себе, хотя и слышала в сказках деда о том, что они существуют.

Затаив дыхание, Рания потянулась к первому ожерелью. Она боялась дотронуться до него, и уж менее всего ей казалось возможным надеть это на себя. Утопленные в платине тончайшего плетения, сверкали россыпи прозрачных и красных камней. Ниже нашлись длинные серьги того же комплекта. Рания опустила руки, голова ее гудела.

Браслеты, кольца, ожерелья и колье, серьги, пояса… золотые, серебряные, из сплавов, из камней, из жемчуга, янтаря… она ощутила вдруг, что ей трудно дышать. «Вот от чего задыхается Торин», — мелькнула мысль, когда она расстегнула ворот рубашки, и рванула его со всех сил. Легче не стало, и Рания заставила себя обратить внимание на кучу платьев, переданных ей. Кто и как выбирал их, она не знала. Больше всего здесь было одежды голубых, синих и серых оттенков, но представлены были все оттенки радуги.

Почти все платья, как грустно констатировала Рания, были рассчитаны на дам чуть больше ростом и чуть уже в груди. Прежде в своей жизни Рания не обращала внимания на собственные мерки, и теперь не имела представления о том, как исправить недочеты наряда. Одно она знала точно, примерив пять различных вариантов: последняя запыхавшаяся разносчица обедов в гарнизоне Эребора выглядит величественнее.

Хотя бы потому, что у нее есть волосы.

Рания в бессилии опустила руки. Не меньше трети сундуков было заполнено заколками, гребнями, височными кольцами и диадемами. «Я начинаю становиться капризной, — подумалось гномке, — я могла лишиться жизни в обвале, а лишилась всего лишь волос. Они рано или поздно отрастут». Правда, волосы на лице уже никогда не станут такими, какими были. Никогда не подчеркнут нежную линию скул, и никогда не выползут кокетливыми колечками из-под теплого зимнего платка…

Расстроенные думы о собственном несовершенстве утомили Ранию, и она заснула быстро, в глубине души надеясь каким-нибудь чудесным образом избежать следующего дня с Торином Дубощитом.

========== Общие тайны ==========

Долго того самого, обидного упрека, ждать не пришлось.

— Что с твоими волосами? — проворчал Торин, когда Рания подала ему ужин, и привычно уплыла в тень в углу.

Девушка часто заморгала.

— Мои волосы? — пробормотала она едва слышно.

— Они короткие! — выпалил король, и резко поднялся из-за стола. Приборы и тарелки загремели, кубок с водой опрокинулся и покатился.

Рания от изумления открыла рот, и не могла его закрыть. Из груди рвались какие-то ужасные ругательства и проклятия, и откуда она только их знала? «Короткие? Грубый неотесанный мужлан! Драконий огрызок! Как они отрастут по одному лишь моему желанию!». Но не успела она даже домыслить то, что хотела высказать, как Торин пошатнулся, и, не удержавшись на ногах, осел на пол, ухватившись за стол.

Все вылетело из головы у гномки, когда она бросилась к королю. «Яд», решила девушка в первую секунду, но потом отмела это предположение — ведь она сама каждый день пробовала его еду.

— Я позову кого-нибудь, государь… — выдавила она, не зная, что делать, но Торин подал голос, в ответ, сдавленно и хрипло:

— Не смей!

Несмотря ни на что, это прозвучало достаточно властно, и Рания удержалась.

— Помоги мне, — простонал мужчина, и она подставила ему плечо. Торин оказался ужасно тяжелым. Пошатываясь, он с ее помощью добрел до спальни, и упал на кровать. Рания с беспокойством ломала руки, не зная, как подчиниться его приказу — и как не подчиняться.

— Не вздумай, — простонал Торин, словно прочитав ее мысли, — никто, слышишь… никому…

Она испуганно подалась к нему ближе.

— Оставь меня, — едва слышно приказал король, но Рания, помедлив минуту, уже приняла решение. Как бы там ни было, сейчас он вряд ли мог ее ударить — он даже руку поднять не мог. И она обещала Дис заботиться о нем.

Поэтому Рания затащила по одной ноги мужчины на кровать, игнорируя его затихающие и все более жалобные ругательства, стянула сапоги, и принялась раздевать подгорного короля. Нагрев воды, она обмотала его босые ступни мокрыми горячими полотенцами, и принялась обтирать его. Выступившая испарина пахла болезнью — особый, тяжелый запах больного и слабого тела. Сначала еще протестовавший, Торин молчал, только сдвинутые на переносице брови и иногда со свистом втягиваемый воздух давали понять, как ему больно.

Рания с печалью узнавала один за другим знаки недуга. Вот — напряженные жилы на могучей груди, вот болезненность суставов и вялость мышц, и лихорадочный румянец на впалых щеках. Вот — невозможная для гнома худоба, ужасная, неправильная, уродливая… Раздев Торина, Рания принесла два тяжелых одеяла, и, не слушая тихие звуки протеста, укутала больного в оба. Не решившись идти за пивом или вином, поставила ведро чистой воды у кровати. Больному в приступе следовало дать хорошенько вспотеть, а потом напоить чему-нибудь, чтобы возместить потерю влаги, это Рания хорошо помнила с самого детства.

До самого утра она не смыкала глаз, слушая дыхание короля, и только, когда в очаге почти прогорели последние дрова, немного задремала у него в ногах.

…

Открыв глаза, Рания обнаружила себя уже не возле кровати короля, а на софе, где обычно он оставлял ворох своей ношенной одежды. Торин же, сидя на кровати, жадно глотал воду прямо из ковша. Вид у него был бледный, но он находился, тем не менее, в полном сознании. Рания проморгалась, и испуганно подскочила на своем ложе.

— Ваше Величество, — подавилась она спросонья словами, и немного запуталась в юбке, пытаясь изобразить нечто вроде поклона. Торин же, жадно опустошив ковш, поднял руку, давая ей знак замолчать. Затем перевел на нее взгляд своих синих глаз, обведенных черными кругами. Выглядел он жутко.

— Так. Слушай. Вчера ты стала свидетельницей того, чего видеть тебе не следовало, — без предисловий начал он, — и, судя по всему, ты знаешь, что это. Никто, а в особенности моя сестра, не должен знать о… об этом. Ты поняла?

Рания кивнула.

— Если ты побеспокоишь этим мою Дис, я тебе перережу глотку, — буднично продолжил мужчина, ничуть не повышая голоса, — и выброшу тебя на корм воронам Эребора. Убью, — пояснил он зачем-то, отставляя ковш в сторону, — если ты сделаешь что-то, что наведет на мысль других подданных — я тебя убью. Если нечаянно или под пытками, да хоть во сне, выдашь меня — тоже убью. Убью, если где-нибудь случайно нарисуешь, споешь, напишешь…

— Я не умею писать, — пискнула она неожиданно сама для себя. Торин на миг замолчал. Хмыкнул.

— Неважно. Что происходит или произносится в моих покоях — свято. Твоя жизнь залог твоего молчания. И если ты не поймешь этого с первого же раза, то…

«Доходчиво», поморщилась Рания, опуская лицо, и надеясь, что Торин не разглядит его выражения. Вне всякого сомнения, убить ее он мог. Другое дело, что Рания сомневалась, что он проживет еще достаточно, чтобы воплотить свои угрозы в жизнь.

Кажется, Торин и сам понял, насколько неоправданны в его состоянии подобные утверждения, и потому тяжело вздохнул.

— Ты знала, что делала, вчера — как там тебя?

— Рания, мой государь.

— Рания, — точно пробуя на вкус, повторил мужчина, и продолжил, — так ты сталкивалась с подобным раньше. Или, может быть, ты умеешь лечить и другие болезни?

— Я видела много заболевших, и знаю немного основ травоведения, но лишь самую малость, мой государь…

— Что ты там лепечешь? — раздраженно оборвал Торин, — подойди сюда, ближе, я не слышу.

Как могла, Рания перечислила, запинаясь, те скромные умения, которыми обладала. В области лечения и вовсе ее знания были ничтожны. Но они были. Может быть, гномам Предгорья по-своему посчастливилось выживать в изоляции от остальных. Приходилось быть не такими заносчивыми и многому учиться.

С другой стороны, и старые традиции они соблюдали много крепче жителей Синих Гор, Мории или Эребора.

— То есть, ты видела раньше эту болезнь. Напомни еще раз… тебя…

— Рания, ваше величество. Да, я очень хорошо знаю течение этой болезни. Но обычно голодной чахоткой болеют самые слабые и нищие люди или уже глубокие старики… — она осеклась. Торин усмехнулся, глядя куда-то в пространство. Даже сейчас Рания могла слышать, как клокочет воздух в его груди, когда он просто дышит или меняет положение тела.

— Чахотка, значит. Голодная. Как поэтично. Эльфы придумали, наверное.

— Рохирримы, государь.

— Помолчи, пока я не обращусь к тебе.

Он задумчиво побарабанил пальцами по деревянной подпорке кровати. Посмотрел, поджав губы, на девушку. Затем встал и повернулся к ней спиной.

— Иди.

И она ушла.

…

В следующий раз их разговор, исключая его ворчание и придирки, произносимые в пространство и не требующие ответа, случился почти через неделю. Торин позвал ее, сидя за своим столом, и холодно окинул ее взглядом. Рания была готова к любым его замечаниям, какие часто доводилось слышать, но на которые не следовало слишком подробно отвечать. Сейчас, сейчас он скажет что угодно глупое. Что-нибудь о несовпадении оттенка бериллов в ее серьгах с его настроением. О недопустимости каблука в три дюйма. О слишком жестком или слишком мягком мясе на ужин. О слишком низком вырезе платья. О закрытом вороте. О коротких или длинных рукавах…

— Как его зовут?

Рания вскинула голову. На мгновение она замешкалась, и Торин пояснил, глазами показывая вниз.

На коленях у него восседал собственной персоной Биби, полуприкрыв глаза, и на лоснящейся его черно-белой шее искрился изумрудный ошейник. Под прикосновениями сильных пальцев мужчины он иногда выгибался, а иногда — вытягивал вперед одну из когтистых лап, чтобы впиться в колено своего нового покровителя.

— Кот. Как зовут?

— Биби, ваше величество, — ответила Рания, силой воли подавив неуместную улыбку.

— Оставляй одну створку двери открытой. Он скребется ночью и орет.

— Да, государь.

— Ты знаешь о моей болезни. Перечисли мне симптомы.

Голос его был удивительно ровным и спокойным.

— Целитель мог бы сделать это лучше, — на всякий случай начала было она, но король раздраженно встряхнул волосами:

— У нас здесь не бывает таких врачей. Раньше мы никогда не болели ничем. Подойди ближе, сядь. Говори, что знаешь.

Рания, по привычке усевшаяся у его ног, заговорила. Первые слова давались ей тяжело, но потом стало легче. Возможно, ее поддерживало то, что лицо Торина не менялось, лишь брови то сходились ближе на переносице, то слегка поднимались, обозначая согласие или внимание к деталям рассказа. Хуже было то, что своей речью Рания фактически нарушала одно из самых древних правил кхазад. Она ведь не просто рассказывала сказку или передавала сплетню. Она зачитывала обреченному на смерть все пытки, которые он уже опробовал на себе, или только должен был встретить. И он молчал, иногда сам себе кивая, а его пальцы все так же ласкали блаженствующего Биби.

— Ночной пот. Изнуряющая лихорадка, сначала дважды в луну, потом четырежды, потом восемь раз — и так до половины дней…

А Торин все кивал задумчиво, и молчал.

— Сердцебиение. Сначала при волнении, затем при нагрузке, ближе к окончанию — в обычной жизни.

Как будто это и не о нем было! Все это траурное перечисление: истощение даже при усиленном питании; одышка, сухой кашель, мокрый кашель, заканчивающийся кровью изо рта, пеной и агонией; утолщение суставов, и превращение в почти парализованного калеку, когда тело уже не выдерживает собственного, сколь ни было малого веса, и клонится к земле, словно слабое деревце под напором ветра.

И слабость, проклятая слабость. Слабость ума, сначала проявляющаяся как забывчивость и сварливость, а заканчивающаяся поиском неизвестных врагов и борьбой с воровством старой ветоши через мышиную нору. Или еще что-нибудь столь же несуразное. Что-то настолько же недостойное короля. Совместить, наконец, страшную картину с Торином у Рании не получалось, и она не хотела, чтобы получилось. Слишком удручающая была это картина.

С другой стороны, она узнавала ее. Узнавала в каждом его дне. В каждом вечере. Даже в тех странных хриплых, прерывистых вздохах, что вмешивались в его храп по ночам.

— Это всё? — спокойно спросил Торин, когда она, наконец, смолкла, — ну, что?

— Государь, — отчаянно кусая губы и не смея поднять взгляд, пробубнила Рания с пола, — еще голодная чахотка на переломе своего течения… пожирает мужскую силу и женское плодородие. Если лечение не поможет от этого, то после этого болезнь уже не отступает.

— Ясно. Что ж, ты действительно знаешь эту хворь. И многих ты лечила?

— Мой отец… он умер от нее.

— Очевидно, лечение не помогло?

Вот оно, признание. Чуть дрогнувший голос. Чуть прорезавшееся чувство. То, что так хотела услышать Рания, жажда жизни, которая все еще теплилась в подгорном короле. Последняя надежда, которую он не позволяет себе убить. Балансирует на грани, не сдается — из последних сил. Может быть, на такое сражение требуется гораздо больше мужества, чем на все прочие.

— Лечение помогает, если больной хорошо ест, достаточно спит и бережет себя, — ровно ответила Рания, — в наших краях… где я жила… у нас не хватало всего, что необходимо.

— Значит, если лечение подоспело вовремя, то исцеление возможно… Ты знаешь, зачем ты приехала сюда, девочка? — вдруг спросил Торин.

Кот на его руках все так же благостно мурлыкал.

— Чтобы стать невестой благородного младшего наследника Эребора, — тихо произнесла Рания.

— Все верно. Но пока ты ехала, младший наследник успел обзавестись маленьким эльфийским зверинцем, и теперь, будь я трижды король, ничего с этим поделать не могу. Поэтому моя сестра решила сделать тебя моей… женщиной.

Он помолчал, очевидно, не зная, что добавить к сказанному.

— Посмотри на меня, Рания, — попросил он вдруг севшим голосом, и девушка обеспокоенно взглянула в лицо Торину.

Печать скорби и изнеможения, казалось, никогда не покидала его. От кончиков седых прядей в роскошной гриве волос, до породистого крупного носа, от мускулистой шеи, до ворота рубахи, из которого то и дело выбивались густые волосы — тоже с проседью — все дышало вековой усталостью. Каждая черточка его могучей фигуры, его величественных жестов, все говорило о том, как нуждается король хотя бы в одной ночи сна, не омраченного напряжением болезни или опасением войны.

Залегшие под глазами тени и прежде незаметные морщинки выдавали уже немолодой возраст, но все равно, почему-то именно сейчас он показался Рании невероятно красивым.

— Теперь ты знаешь, почему желание моей сестры невозможно исполнить. Я умираю, — страшные эти слова он сказал так же просто, как если бы сообщал о желании поужинать, — Я болен уже давно. Это началось еще пятнадцать лет назад, но сначала… сначала это отступало на месяцы. Потом становилось хуже. Потом снова… Я не был с женщиной восемь лет. Видимо, так хочет Кузнец Предвечный, что нет ни одной тайны у королей, о которой не знал бы кто-нибудь еще. Наш удел — одиночество, так или иначе. Я не так плох, как несчастен, — почти шепотом произнес он, не меняясь в лице, — и тут ничего не поделать. Но я очень люблю свою семью.

Слово «люблю» отчего-то отозвалось едва уловимым эхом под потолком комнаты. Рания, которая прежде никогда не смотрела Торину в глаза так долго, теперь была заворожена мягким их блеском, когда он произнес это неожиданное «люблю».

Прежде ей казалось, он даже не знает такого слова, ни на всеобщем, ни на кхуздуле.

— И они меня любят, — продолжил Торин, — особенно Дис. Я часто жалею, что не умер сразу! — вырвалось у него, и Торин стукнул кулаком по подпорке кровати, — она бы отплакала своё, и все закончилось бы. И я… смерть в бою — это честь, но умирать медленно — так!.. в постели, немощным, слабым!..

Голос его сорвался, и Рания, не отдавая себе отчет в своих действиях, поймала его по-прежнему крепкую руку, и поцеловала ее. Торин замолчал, глядя на нее сверху вниз. Затем немного неловко погладил ее по коротким черным волосам.

— Дитя, — вздохнул он, — жаль, очень жаль. Бесконечно жаль, что я не увижу, как цветут в Эреборе такие, как ты. Как ты цветешь… иди.

Минуту или чуть больше она так и оставалась перед ним, не осознавая смысл его повеления, затем встала, и, поклонившись, собиралась уйти, когда тихо-тихо услышала за спиной:

— Не для меня.

И, поспешно затворив за собой двери, оставила короля в столь любимом им одиночестве.

Комментарий к Общие тайны

весь фик обещает быть готовым и выложенным в течение недели-полутора.

========== Новые надежды ==========

С недавних пор Дис заметила за братом странные новые привычки. Прежде он с утра и до позднего вечера встречался ей во всех коридорах Эребора, в залах, кузницах, в залах, которых восстанавливали, и на строительстве новых галерей. Теперь же, едва лишь пообедав на скорую руку где-нибудь возле сокровищницы у Глоина, он исчезал до утра следующего дня. И, когда ей сказали, что видели короля в библиотеке, за какими-то манускриптами, она не поверила.

— Кто-нибудь в этом королевстве может мне сказать, где искать нашего царственного владыку? — спросила она Кили, поймав его в кузнице. Сын утер пот со лба, и пожал плечами.

— Мне он не показывается.

— Все еще злится? — усмехнулась Дис, не желая признавать, что злится на младшего и сама, и именно потому и пришла, — может быть, у твоего брата?

— Фили сам сейчас не у себя, — спокойно ответил Кили, опуская молот на наковальню.

Дис замерла. Фили встал на ноги и вышел на прогулку! И она еще не знает об этом. Неужели, неужели он наконец-то выздоравливает? Узрев волнение матери, и видимо устыдившись его, Кили удержал ее, готовую бежать невесть куда и немедленно воочию убедиться в исполнении своих надежд.

— Он у аметистовых родников. Не хочет показываться тебе на глаза с тростью.

— Он сам ходит, — на глазах Дис выступили слезы, голос ее задрожал, и она зажала рот рукой, отворачиваясь.

Махал великий, она должна была видеть его немедленно. Ведь когда-то она учила его ходить в первый раз. Она помнила те дни, словно они закончились лишь вчера. Помнила копошение светловолосого мальчика у груди. Помнила его первый самостоятельный шаг, и то, как он на нее с гордостью оглянулся — и тут же плюхнулся, не удержав равновесие. А теперь радость была много больше. И как это было похоже на ее мальчика — ни слова не сказать матери! Фили всегда желал представать перед ней, лишь блистая успехами.

— Я написал Онии, — добавил Кили смущенно, — как думаешь, мы сможем как-то оправдаться, если увезем ее… не спросив ее родню? Она ему сейчас очень нужна.

— Кили, вот только этого не хватало, — отмела предположение мать, — от кого ты набрался этого? Похищение невест? Оставь это легендам. Хватит с нас твоей зазнобы и того, что она принесла с собой. Торин не скоро еще забудет тебе это.

Кили, поджав губы, отвернулся. Но Дис хорошо знала своего сына. Более того, разговор повернул именно в ту сторону, которая была ей нужна.

— Кстати, о твоей… эльфийке.

— Ее зовут Тауриэль.

— Я не видела ее три месяца. До вчерашнего утра. Ты ничего не хочешь мне сказать?

Кили вскинулся, глаза его блеснули испугом нашкодившего ребенка. Дис выразительно подняла бровь. Молодой гном потупился.

— Вот поэтому, — обходя его и торжественно усаживаясь на скамью, возвестила женщина, — сила Перворожденных и должна оставаться запертой в их лесах. И что понесло вас сунуться в этот гадюшник?..

— Мама!

— Восемьдесят три года я «мама»! — зашипела Дис, — а скоро стану бабушкой. Хотя — не стану; конечно, не стану. Она не разродится, а ты поседеешь от горя. Неужели в этой семье мало несчастий…

— Я не хочу об этом говорить, — твердо возразил Кили, и нахмурился, — я сам принимаю решения о том, что лучше для Тауриэль.

— Ты не можешь, — нажала мать, — потому что ты не знаешь, о чем говоришь. Ее надо отправить к эльфам. Если кто и сможет ей помочь, то…

— Я не буду это обсуждать! — повысил Кили голос.

Дис посмотрела на сына с сочувствием, и молча покачала головой. Ей хотелось его образумить, хотелось дать ему подзатыльник, хотелось отшлепать его, как в детстве. Но сейчас, как бы там ни было, на нее смотрел молодой мужчина, а не маленький мальчик, и сурово хмурился — точь-в-точь Торин. Сердце матери разрывалось при мысли о том неизбежном ужасе, с которым ее сыну предстояло столкнуться совсем скоро. Может быть, у эльфов это происходит как-то иначе? Может быть, надежда для остроухой все же есть?

Но, вспоминая фигуру эльфийки и разглядывая коренастого Кили в пропотевшей рубашке, Дис не могла отделаться от предчувствия ожидаемой трагедии. «Ладно, — перед собой призналась она также в чувстве облегчения, — даже если эта эльфийка умрёт в родах… даже, если истечет кровью после… может быть, это к лучшему; но к разговору нужно будет вернуться. Лишь бы он понял. Мой сын силён, и, слава Кузнецу, здоров. Он совсем юн, и у него все впереди. Как и у Фили… мой Фили!». Она встала, и выпрямилась.

— Где, ты сказал, твой брат?

…

Завидев фигуру с тростью, Дис остановилась поодаль. Сердце ее сжалось. Жестом она отпустила сопровождавших ее обеих девушек, и, стараясь сделать свои шаги бесшумными, приблизилась к сыну.

Ей на мгновение показалось, что это она идет там, на другой стороне искусственного ручья. Как бы Дис хотела взять на себя часть его боли! «Я ведь сильнее, — с нежностью и страхом смотрела Дис на своего сына, который, шатко опираясь, делал шаг за шагом, осторожно, словно никогда прежде этого не делал, — мой бедный малыш, мой мальчик… я бы все отдала, лишь бы не видеть теперь тебя в таком состоянии». Она вспомнила, как мучилась, рожая его; почти сутки нестерпимой боли и полное одиночество. Не считая Торина, который, потея и волнуясь, водил ее по комнате, заставлял терпеть, заставлял оставаться в сознании, а после — заставлял есть и пить, и орал на нее, и ругался, и проклинал некстати Врага и орков, как будто они имели какое-то отношение к происходящему.

Где сейчас то минувшее время? Теперь ее первенец, белый от боли, делает свои шаги, полные боли и муки, и вот-вот упадет.

Дис не выдержала, и, приготовившись встретить знакомую до боли хмурость и тщательно скрываемое стеснение, пошла по мостику к сыну. О том же, что она собиралась искать брата, королева в этот день забыла напрочь.

…

Это началось три недели назад. С памятной откровенности короля прошло почти полмесяца, и он и Рания вернулись к прежнему сосуществованию. Рания успела примириться с тем, что увидит, наверняка, его кончину. Мысль о том, что он попросит о помощи врачей, была слишком нелепа.

Тем удивительнее стала ночь, когда он сдернул с нее одеяло, и быстро растолкал.

— Вставай, — приказал Торин, и Рания зажмурилась от яркого света, — и иди ко мне.

В его спальне горели все лампы, и даже несколько восковых свечей. Залитая светом, комната показалась Рании незнакомой. На огромном столе громоздились в беспорядке полсотни свитков и не меньше десяти книг. Торин стоял к ней спиной. Раздетый для сна, он был бос. Взгляд Рании сам собой уперся в его крупные широкие ступни. При чахотке последнее, что нужно было — это лишнее переохлаждение.

— Ну что ж, Рания, — кашлянул Торин, поворачиваясь к ней, — ты говорила, что знаешь, как лечить болезнь.

— Да, мой государь, — с некоторым промедлением ответила она, все еще не сводя взгляда с его ног.

— Лечи.

Она не сразу поняла, что он сказал.

— Ты оглохла? — его раздраженный тон вывел ее из оцепенения, — я сказал, начинай лечение.

— Но государь… у меня нет необходимого.

— А что нужно?

— Сбор семи трав. Мёд. Дёготь. Лёд. Веник из березовой листвы, — принялась перечислять гномка, — морская соль…

— Это можно найти, — перебил ее Торин, — что еще?

— Еще нужна баня, — робко промолвила девушка.

— Что такое «баня»? опять ты мямлишь! Говори четко и по делу.

Чтобы рассказать Торину о существовании роханского обычая париться, и убедить в полезности этого мероприятия, много времени не потребовалось. Гораздо больше его впечатлил обычай бить друг друга вениками из сухих веток. Перечисляя все известные ей методы избавления от голодной чахотки, Рания даже увлеклась. Лицо Торина выражало то удивление, то отвращение, но только не недоверие.

А значит, он хоть немного, но доверял ей. Рании это льстило, и в то же время пугало. Мудро рассудив, что мужчины вообще не любят лечиться, она от самых неприятных лекарств перешла к перечислению тех, которые могли бы считаться деликатесами.

— Я не думал, что это так сложно, — под нос себе сказал Торин, выслушав девушку, — что ж. Завтра ты возьмешь все, что перечислила… и начнешь.

— Еще нужен кризис, — волнуясь, добавила Рания ему уже в спину, когда он отвернулся от нее по привычке.

— Что? — это он сказал через плечо.

— Простите меня, ваше величество…

— Я сказал, говори по делу! — зарычал он, внезапно нависая над девушкой, и грозно сопя, — я ненавижу лишнюю болтовню! Не выношу твоего лепета! Меня бесит твоя тупость! И хватит смотреть на меня такими глазами…

«Болезни — это страшное искажение Арды, — вспомнились Рании слова деда, — поэтому никогда не относись с предвзятостью к тем, кто болен. Над искажением не властны даже майя. Мы столкнулись с болезнями совсем недавно, и многого о них не знаем. Но все же помни — не верь болезни… поражая тело, она неизменно воздействует и на душу…».

Возможно, память о дедушке дала силы Рании выдержать вспышку Торина, и она набрала воздух в легкие, поклявшись быть сильной.

— Кризис — это…

…

Огонь побеждается водой. Так бывает, и так задумано. Жар пламени тушится льдом. Раскаленный металл охлаждают, погружая в воду. Даже лавовый поток, встречаясь с озером, останавливается и замирает. Но случается огонь, который можно остановить только другим огнем. Вяло тлеющий, он угасает, лишь встретившись с налетевшим огненным вихрем, после которого на оставленном пепелище снова появляется жизнь.

Торин, к удивлению Рании, понял суть лечения лучше, чем она сама когда-то. Понял, принял и согласился. Единственное, что волновало его — это не необходимость рискнуть жизнью в горячке, а то, что он оставит Гору без своего присмотра на неопределенный срок. И, как и прежде, он и не думал ни с кем советоваться или кого-либо ставить в известность. То ли слишком гордый, то ли безрассудный, чтобы нуждаться в чьем-либо мнении.

И, подозрительно разглядывая в кубке темный настой горькой полыни, дубовой коры, малины, меда и прочих ингредиентов, он выглядел точно так же, как и всегда.

— Мне попробовать? — догадалась Рания. Мужчина покачал головой. Снова посмотрел на неприглядный напиток. Вздохнул, погладил оказавшегося тут же Биби, и залпом выпил.

— Гадость, — сообщил он, наморщив нос, — как быстро действует?

— После трех доз, — уныло ответила девушка, и вновь наполнила кубок.

…Спустя долгое время, Рания много задумывалась: смогла бы она повторить все, смогла бы вновь пережить те девять дней? Смогла бы вынести вновь первые три из них? Ей не хотелось их вспоминать. Она практически не спала, и ничего не ела. О том, есть ли на ней украшения, расчесаны ли ее постепенно отрастающие волосы, и в каком состоянии ее наряд, она не задумывалась. Да что там, в первые три дня она не могла даже поесть нормально. В первый же день подол платья был весь в рвоте, вонючем поту и крови, которая все-таки копилась где-то в могучей груди Торина Дубощита, и теперь выходила вместе с мокротой…

Его трясло. Его рвало желчью. Он страшно кашлял, и еще страшнее ругался, проклиная Ранию, Предгорья, врачей Рохана, и отчего-то эльфов. Рания только и успевала, что обтирать его тело водой, кутать в одеяла и меха, обкладывать льдом, потом снова обтирать… на запачканные простыни решила не обращать внимания — не до того было.

Иногда, когда горячка наваливалась с новой силой, Торин в бреду звал Дис и за что-то молил у нее прощения, и просил вырастить детей любой ценой, даже если придется валяться в ногах у Даина; а то начинал угрожать какому-то незнакомому существу под названием «хоббит».

Редко забывался Торин сном. Когда это все же случалось, Рания пользовалась моментом, и прикладывала ухо к его груди, надеясь не услышать болезненных чахоточных хрипов. Но в первые три дня они не становились меньше, а лишь нарастали. И множество раз за первые три дня девушка отчаивалась, и начинала клясть себя, убежденная, что сгубила подгорного владыку. Но потом он возвращался в состояние сумеречного сознания, и от сердца у гномки отлегало.

За первые три дня Рания узнала от Торина ругательства, которых не могла после припомнить, и даже жалела о своем неумении писать. А в ночь на четвертый получила от него пощечину, опрокинувшую ее на пол. «Болезнь — искажение», повторяла Рания, поднимаясь с пола, и торопясь подставить бадью: его опять рвало. Она повторяла это часто, и даже начинала чувствовать себя воином, сражающимся с драконом, поселившимся в пещере. Правда, выгнать и убить дракона, не разрушив пещеры, было непросто.

Но на четвертый день она проснулась от того, что ее звал едва слышный сиплый голос Торина, и, вскочив на ноги, увидела его, в полном сознании сидящего на краешке кровати, замотавшегося в одеяло, словно бездомный бродяга — с головой.

— Уф, — прошептал он тихо, — чтоб еще раз!.. это всё, надеюсь?

Рания сама не могла объяснить злорадное чувство мщения, когда ответила ему «Нет».

— Нет, — выдохнул Торин, страдальчески закатывая запавшие глаза, — сколько еще? Ты ведьма, не иначе. Лишила меня голоса, вдобавок…

«Так ты не можешь кричать на меня, вот ведь досада», едва не сорвалось с языка у девушки, но она сдержалась.

— Теперь будет лучше, ваше величество, — поспешила ответить гномка, — но сначала я позову кого-нибудь пожарче натопить купальню…

В нагретую купальню его пришлось вести. Ноги не держали подгорного короля после трех суток горячки. Оставив его париться, Рания вернулась сменить пропотевшие простыни с кровати и прибраться. С сожалением вынуждена она была признать, что роскошная медвежья шкура у кровати короля испорчена и вряд ли подлежит восстановлению. Следующая часть лечения включала значительно более приятные процедуры, и Рания надеялась, перелом, в котором нуждался Торин, все-таки произошел. Теперь больному следовало спать, есть, снова спать — и снова есть, в перерывах прогреваясь в бане. Это обеспечить было совсем нетрудно, хотя, как подозревала Рания, долго удержать гнома в кровати вряд ли было ей под силу.

Вернувшись, Торин упал в чистую постель, и впервые забылся глубоким крепким сном. Прислушавшись к его нарастающему храпу, Рания улыбалась.

Так или иначе, по шагу, но болезнь отступала.

…

В один из дней лечения тайну болезни Торина Дубощита едва не раскрыли. Рания возвращалась с дворцовой кухни с обедом для короля, когда прямо перед собой увидела королеву, которая жарко спорила с Глоином. Не найдя ничего лучше, заметавшаяся девушка приникла к колонне, и задержала дыхание.

— …Семь дней! Где он пропадает?

— В кузницах его нет. В мастерских тоже. И у меня. Двалина я тоже давно не видел. Может, у него этот… ну…

— Он никогда так долго не пьет, — отрезала Дис.

— Но не может же он у себя отлеживаться!

Возникшая тишина заставила Ранию испугаться.

— Я пойду к нему.

К счастью, Рания умела бегать очень быстро, а стреляющую боль в сломанной ноге научилась игнорировать; и, пусть благословит Кузнец строителей Эребора, дорог и троп в любую точку под Горой здесь было много.

Влетев в покои, Рания с котелком и флягой наперевес бросилась в спальню короля. Торин, задумчиво поглаживающий кота, перевел на нее удивленный взгляд.

— Государыня, — выдохнула девушка, — идет к вам.

К счастью, Торин соображал быстрее своей перепуганной служанки. Одним движением он вынул ноги из таза с горячей водой, и задвинул его под кровать; следующим — отбросил в сторону покрывало, и накрыл им стол, заставленный склянками и засыпанный вениками душистых трав.

— Раздевайся, — сквозь зубы процедил он. Рания словно окаменела, — да поставь ты это!.. Раздевайся!

И с этими словами Торин сорвал с себя рубашку. Видя, что девушка колеблется, сам подтащил ее к кровати, и разорвал на ней платье, не желая медлить с застежками. Платье полетело на пол, туда же отправилась батистовая рубашка, и туда же отправились ее шерстяные чулки. Ничего не соображающая от стыда, Рания оказалась в постели короля под Горой, ровно за мгновение до того, как дверь в покои распахнулась, и по коридору зазвучали каблучки Дис.

— Не молчи, дурёха, — прошипел на ухо гномке Торин, и, подсадив ее и устроив на себе, ущипнул весьма больно за ляжку.

— Ой! — визгнула Рания, уже зная, на кого смотрит Торин за ее спиной — и что видит вошедшая королева…

— Здравствуй, Дис, — ровно и даже вроде улыбаясь, произнес Торин, — что-то срочное?

========== Дух Кузнеца ==========

Вместе с приближающейся осенью и первыми урожаями под Гору пришла и новая радость. После долгих месяцев, наследник Дьюрина Фили все же одолел свои раны, и не только полностью одолел, но и доказал это, вновь встав к наковальне. И значило это только одно: близился день, когда Ония, дочь Оннара Кривоногого, войдет в Эребор невестой.

Торжественная встреча была продумана до мелочей; Дис металась по дворцу и переходам, как заблудившаяся шаровая молния, а новые покои для будущей принцессы уже были отполированы и вымыты до зеркального блеска. Даже Кили, все меньше времени проводящий с семьей, и все больше — со своей эльфийкой, и тот принял деятельное участие в подготовке первого праздника после триумфа завоевателей.

Сам же Фили не выказывал особого волнения. Разве что чуть бледнел, когда слышал о своей невесте, и все чаще его видели болтающимся под какими-то надуманными предлогами у ворот, хотя очевидно было, что о прибытии Кривоногого и его дочери со свитой все будут предупреждены заранее.

А Кили и вовсе сдал старшего брата матери, и продемонстрировал ей зарубки и зачеркивания на стене в гостиной, объединяющей покои братьев. Веселая потасовка сыновей, последовавшая за этим, заставила Дис в очередной раз за последний месяц прослезиться.

Приподнятое настроение овладело, казалось, всей Горой…

…Кроме Торина Дубощита.

Рания кляла себя за неоправданные ожидания. Отчего-то ей казалось, что, избавившись от мучительных приступов голодной чахотки, король Горы преобразится, как по волшебству. Но ничего подобного не случилось. Ничего отдаленно подобного. В чем-то нрав Торина даже испортился. А может, теперь Рания не оправдывала его болезнью, и перестала испытывать к нему жалость. На смену жалости пришло нечто другое, но девушка сама не знала, как именно это назвать, и потому предпочитала не задумываться.

Хотя все чаще ей казалось, что разгадка отвратительного характера гнома на самом деле лежит где-то на поверхности. Возможно, где-то в той постели, в которой ей и самой, совершенно обнаженной, довелось однажды побывать. Где-то там…

Рания краснела при воспоминании о том, как, когда дверь за Дис захлопнулась, она так и осталась сидеть на короле, сжав его бока бедрами, и не шевелилась Махал один знает, сколько. До тех пор, пока Торин не откинулся на подушку, и не спросил с усмешкой:

— И? Что? Приклеилась?

И тогда только она скатилась с него, и, подхватив что-то со стола и отчаянно пытаясь прикрыться, умчалась прочь.

Все же одно несомненно положительное последствие у лечения было: теперь выздоравливающий Торин всегда был слишком голоден, чтобы придираться во время ужина. Ел он за троих гномов, и все чаще его видели в кузнице, и реже — в сокровищнице. И все же чего-то не хватало. Рания чувствовала это, всей душой, но чего именно — понять не могла.

…

Долгожданный ворон с посланием от Оннара появился на рассвете чудесного солнечного дня, и уже через десять минут после его получения Дис была разбужена своим старшим сыном. Взволнованный, он потрясал письмом, придерживая одной рукой спадающие штаны, и даже не обращая внимания на болтающиеся на ногах незашнурованные сапоги: левый на правой ноге, а правый — на левой.

— Она едет! — вскричал Фили.

В полдень семья собралась в редко используемом теперь обеденном зале. Здесь были и Глоин, и Балин, и Двалин.

— Это достойно великого праздника, — Дис сияла и не пыталась скрывать причины своего счастья, — дорогой мой!

Она с любовью погладила старшего из своих сыновей по плечу, и одарила столь же теплым взглядом и младшего.

— Ах, какие праздники бывали в Эреборе в дни расцвета! — обратилась к Торину Дис, — помнишь? Наверняка лучше меня. Какие были собрания и пиры… я считаю, мы просто обязаны устроить что-то, не уступающее по роскоши старым временам.

— Слишком много залов в неподобающем виде, матушка, — резонно возразил Кили.

— Мы могли бы закрыть те из них, что совсем испорчены, и повесить побольше занавесей и знамен, — не сдавалась Дис, — и использовать нижнюю подсветку. Потом, наверняка можно что-нибудь придумать, и отвлечь внимание гостей от обстановки. Какое-нибудь представление…

— Битва? — пошутил Фили, но его матери было не до шуток:

— Да! Постановочная, с песнями! С барабанами! Я хочу все по традиции!

— Смотрите-ка, королева разошлась, — хмыкнул молчавший до сих пор Торин.

— Если бы был кто-нибудь, знающий священный Золотой Танец! — пустилась Дис в пространные мечты, — если бы кто-нибудь станцевал на Мосту, как когда-то… но я не знаю ни одной девушки, которая умела бы… а те, кто постарше, за одну неделю не научат, конечно.

— Я могу.

На застолье королевской семьи упала гробовая тишина. Все взгляды скрестились на безмолвной, неподвижной фигуре, замершей чуть за левым плечом Торина. Обернулся и он сам.

— Ты?

На Ранию смотрели теперь все присутствующие, такие же удивленные, как если бы заговорила, например, скала или предмет мебели.

— Я умею, — повторила она под вопрошающим взглядом Дис, — все женщины в моей семье танцевали его. Каждый год. Это же традиция.

Дис перевела искрящийся и немного безумный взор на Торина, словно в чем-то его упрекая. Тот едва заметно повел плечами.

— Решено, — хлопнула ладонью по столу королева, — ты будешь танцевать. Сегодня же ты покажешь мне, что умеешь. И мы начнем готовиться!

Подготовка к свадьбе Фили захватила Дис, как она сама того не ожидала. Пожалуй, только из-за этого она не сразу заметила явные улучшения в здоровье и общем настрое духа своего брата. С одной стороны, ее бесили его новые привычки — вроде этой параноидальной идеи с дегустацией блюд, с другой стороны, она могла только радоваться тому, что постепенно тьма уходила из его рассудка, и он все реже поддавался приступам злобного бешенства, в которых доставалось больше всего его друзьям и родным.

Правда, вместе с этим он стал и более замкнутым и каким-то… тихим.

Но Дис все готова была списать на появление в жизни брата его молоденькой прислужницы. Иногда она поглядывала на Торина с выражением: «Я же говорила!», но в ответ получала редко что-то большее, чем его поспешно отведенный взгляд или пожатие плеч.

Упрямый!

…

Рания, кляня себя, брела по коридору от дворцовых кухонь. На днях Сагара посоветовала ей отказаться от посещения кухни. Сказала, не по статусу девушке таскать тяжелые котелки, фляги и портить платья и стаптывать туфельки. Но какие туфельки, если за пределы покоев никто и никогда не выходил в Эреборе иначе, как в сапогах?

Вот, значит, каков ее статус. Уже не незамужняя честная гномка, а безвылазно поселившаяся в покоях господина наложница. На кхуздуле слова такого не существовало, но Рания не сомневалась — очень скоро его могут изобрести. Может, его придумает сама королева Дис — для девушки, танцующей в честь королевской семьи перед благородными гостями, а порой ублажающей короля любовнымиигрищами в течение нескольких дней…

С другой стороны, разве был позор в том, что она лечила самого короля? Ей приходилось прикасаться к нему, но разве это имело что-то общее с прикосновением, которое было запрещено? Вряд ли постельные занятия супругов включали в себя ежевечернее натирание барсучьим жиром и парение ног. Привыкнув это делать, Рания много раз ловила себя на мысли, что Торин Дубощит для нее превратился из грозного господина в некоторое воплощение всего, что раньше занимало ее: хозяйство, овцы, приготовление немудреных блюд и заботы о скудном огородике. Привычка.

…Торин вернулся уже глубокой ночью. Зевая и отчаянно пытаясь это скрыть, Рания подала ему ужин, сообщила о готовности очередной порции медового напитка и согревающих мазей и купальни.

— Потом. Не сегодня, — оборвал ее король, наклоняясь, и делясь кусочком индейки с нетерпеливо бьющим хвостом Биби, — скажи мне, Рания. Ты сегодня была у Дис, и показывала ей Золотой Танец. Ты прежде исполняла его?

— Нет.

— Только дома, для семьи? — уточнил Торин, дразня кота угощением, — ты ведь знаешь его смысл.

— Да, — ровно ответила Рания.

Торин вынырнул из-под стола, оставив Биби наслаждаться трапезой, и пристально взглянул на девушку. Внезапно Ранию пронзило почти забытое за месяцы работы сиделкой ощущение страха. Но этот был другой, иной — начинался не холодком в груди, а странным покалыванием в ступнях. Почти как тогда, когда Дис ворвалась в спальню Торина и обнаружила их в недвусмысленной позе, обнаженными, в постели.

— Моя Дис хочет, чтобы было красиво. Чтобы все восхищались, и завидовали. Я же… хочу попросить.

Рания подавилась собственным прикушенным языком. Он! Попросить!

— Никогда не хотела уметь читать? — спросил вдруг Торин, кивая на полки с книгами — их приносили и уносили, и редко какая надолго задерживалась в его покоях после прочтения, — ты бы много больше знала о тех традициях, которые так рьяно блюдешь.

Рания сохраняла молчание.

— Танец, который ты будешь исполнять на свадьбе Фили, — веско надавил голосом Торин, — священен. Кузнец благословил на него Золотую Деву. В такое дело стоит вкладывать… свою душу.

Договорив, он хмыкнул, о чем-то вдруг задумавшись.

— Хотелось бы мне знать, что ты в ней скрываешь, — весело пробормотал мужчина под нос, и встал. Назидательная беседа явно была закончена.

Рания поклонилась, подняла с пола умывающегося Биби, и двинулась к коридору.

— Пусть он останется здесь, — донеслось из-за стола. Рания робко оглянулась.

— Государь?

— Отдай кота, — нажал Торин недовольно.

— Биби ведь спит со мной, — жалобно возразила девушка.

— Биби и со мной любит спать! — зарычал мужчина грозно.

Набычившись, они стояли друг напротив друга, словно противники, изготовившиеся к сражению. Первым опомнился Торин. Сначала вверх поползли его густые брови, вслед за ними — уголки губ, открывая белоснежную улыбку, и наконец, лицо его просветлело, а сам он тихо рассмеялся. И Рания не знала, чему она радуется больше — его удивительной, притягательной улыбке, или тому, что румянец на его лице не был вызван лихорадкой, а в смехе не затаился коварный кашель.

— Подумать только, — покачал он головой, смеясь, — это уже Балрог знает что. Оставь Биби, Рания. Пусть спит здесь. И сама оставайся. Я дозволяю.

И повернулся к ней широкой спиной, подчеркивая, что разговор закончен. Рания застыла на месте, не заметив, что сильнее, чем нужно, сжимает недовольного Биби. Наконец, опустив кота, на негнущихся ногах отправилась за одеялом и подушкой. Десять шагов по коридору показались ей непреодолимым расстоянием. «Я ведь уже спала в той комнате, — уверяла она себя в обыденности ситуации, — ничего особенного». На обратном пути она не находила сил уговаривать себя.

Но Торин уже лежал спиной к двери под одеялом, на самом краю, как обычно, и не выказал никакого интереса к девушке.

Как и всегда.

— Я привыкла спать на полу, государь, — жалко проблеяла Рания, опускаясь на шкуру барса, сменившую медвежью.

— Ну спи, спи, — согласился уже сонно Торин откуда-то сверху, и спустя несколько минут Рания услышала его звучное похрапывание, смешивающееся с мурчанием Биби.

Не меньше часа она лежала, боясь пошевелиться и выдать себя, но сон был далек, как никогда. Во-первых, храпел Торин зычно и на редкость громко, а во-вторых, перед ней на шкуре валялась его рубашка, которую он привык там оставлять. Не соображая, что делает, Рания притянула ее к себе под одеяло, и прижала к лицу.

Так вот, как он пах теперь, когда болезнь покинула его тело. Таков он на самом деле. Запах его дурманил. Днем он был в кузнице — вот ноты огня и металла, а вот — жар и завораживающий хмель пряного мужского пота. На обед у Глоина подавали индейку — его любимое после оленины мясо. Рания словно видела, как жадно он впивается зубами в сочное мясо, и вытирает рукой рот. А на волосках, покрывающих мускулистое крепкое запястье, остаются крошки пышных лепешек только из печи, посыпанных щедро кунжутом.

И все это он делает, суровый, иногда сварливый, иногда невыносимый, Торин Дубощит. И его телом пахнет льняная рубашка, и его аромат лишает Ранию последних надежд на сон.

Осторожно высунув нос из-под одеяла, она оглянулась. Даже по звуку его храпа она могла сказать, что спит он крепко и навряд ли ее шебуршание способно его разбудить. Когда он так вот храпел, для этого нужно было эльфийское войско и пара драконов, не меньше. И все равно Рания боялась издать лишний звук, когда, подобравшись, поднялась и заглянула ему в лицо. Потом несмело дотронулась до него. Даже сквозь ткань рука ее чувствовала манящее тепло его тела. Биби с интересом наблюдал за ее манипуляциями, чуть приоткрыв свой единственный зеленый глаз. Рука девушки поползла дальше, по его телу, скрытому от нее одеялом. Она могла лишь чувствовать его. Мешало собственное сердцебиение и пьянящий, незнакомый азарт, от которого стучало в ушах.

Он набирал вес, поправлялся, и теперь она не чувствовала пальцами его ребер; ладонь ее скользнула на его заросший курчавыми густыми волосами живот, задержалась на боку. Расслабленный, мирный, но отнюдь не безобидный, Торин сейчас снова пугал девушку своей первобытной мощью, и, не сознавая, что делает, она стремилась к источнику своего страха.

Страх этот был сладок. Больше всего гномке хотелось сейчас потеснить кота и расположиться под боком у короля Горы. Не сдержавшись, Рания провела по распущенным волосам Торина рукой.

— М-м, — заворочался во сне гном, и нахмурился, затем пробормотал едва слышно, — оставь Биби, не забирай его…

…

Подготовка к свадьбе Фили захватила Гору. Теперь по коридорам и переходам было не пройти: везде кипела работа. Для гостей, съезжавшихся со всех гномьих королевств, готовили отдельные залы, украшая их в соответствие с принятыми в каждом традициями и обычаями: где-то застилали камни коврами, где-то развешивали люстры и светильники в таком количестве, что у непривычных к яркому освещению гномов Эребора рябило в глазах.

Проходя по залам, и переставая чувствовать собственные ноги, Фили то и дело натыкался на собственную мать, каждый раз качая при встрече с ней головой и удивляясь ее волнению. Казалось, выходить замуж предстоит ей, а не ему жениться. Она повышала голос на своих девушек, в разговоре смотрела сквозь собеседника, то и дело путалась в датах, но умудрялась охватывать своим вниманием каждый уголок дворца.

Фили вздохнул, пригладил волосы, и яростно почесал бороду. Он волновался не меньше, если не больше. При мысли о том, что с каждым днем Ония все ближе к Горе, ему хотелось броситься ей навстречу, прокрасться в шатер — как некогда он и сделал, и до рассвета не оставлять ее. А на рассвете вместе с ней убежать далеко-далеко. Куда-нибудь. Куда угодно. Не тратить время, не заставлять сердце сладко сжиматься в муках ожидания любви, он — и она, и никого больше в целом мире.

И ведь всегда им что-то мешало! Теперь вот нужно пережить еще долгие дни без неё, свадебные церемонии, глупые поздравления от подвыпивших родственников, невыносимые проповеди старейшин и бесконечные речи и тосты.

Не проще ли поступить так, как Кили? Отчаянный братец! Вот кто понимал толк в безрассудном геройстве. Сам воплощал его, вне всякого сомнения. Фили даже и представить не мог прежде, что в его младшем братце, таком нежном и чутком, кроются также твердость духа и уверенность в себе. Сам о себе старший не мог сказать — готов он был бы на глазах у всего Эребора, Лихолесья и Дейла открыто взять эльфийку за руку, и признаться в том, что… ну, может, сначала они и не особо верили в их свершившуюся близость. Теперь же последствия связи были очевидны даже для плохо видящего Оина и погруженного в себя Бифура.

— Как она? — спросил Фили, усаживаясь в гостиной и приветствуя своего брата. Кили опустил глаза на мгновение.

— Всё так же.

— На свадьбу прийти не сможет?

Кили удивленно воззрился на старшего брата. Но Фили говорил искренне, хотя самому ему было всегда непросто встречать Тауриэль в покоях брата. Может, дело было в ее росте, а может, в высоком животе, под тяжестью которого еще лучше была заметна ее худоба и разница между их народами. Или в чувстве вины — ведь, остановись она, спасая одного лишь Кили, разум не оставил бы ее.

— Никто не допустил бы ее появления, — помедлив, ответил Кили со вздохом, — даже, если бы она могла.

— Невестка! — негромко позвал Фили, и через минуту, чуть пригнувшись, из спальни брата бесшумно появилась Тауриэль.

Прежде гном считал ее лицо безжизненным, но сейчас она и вовсе была похожа на статую из мрамора. Ни малейшего следа эмоций или мысли. Лишь полная покорность, как у листка, несомого водным потоком.

— Хочешь прийти на мою свадьбу? — игнорируя Кили, обратился старший к ней напрямую, — это обещает быть большим событием.

Тауриэль молча покачала головой.

— Как знаешь. Если передумаешь — только дай знать.

Молча и бесшумно она удалилась. Фили подошел к брату и положил руку ему на плечо.

— Не отчаивайся. Может быть, с рождением ребенка ей станет лучше. Так часто бывает с женщинами.

— С нашими женщинами, — угрюмо ответствовал Кили.

— Но разве она не твоя? — Фили не давал даже малейшему огоньку сомнений разгореться в своей душе, — не наша? Послушай, что я скажу тебе. Делай, что хочешь, но приведи ее на церемонию. Я придумал кое-что. Знаешь, что морийские девушки сидят в занавешенной ложе? Сделаем еще одну. Уведешь ее чуть раньше через восточный коридор — его закрыли от гостей. Но, может быть, — тут Фили испытующе взглянул на младшего, — ей нельзя? Когда ее срок?

— Ты меня спрашиваешь? — все тем же мертвенным голосом ответил Кили, — Дайна-повитуха говорит, еще две луны. По ее мнению, все благополучно. Она гномка. Врач из Дейла считает, еще три луны — он человек; и он говорит, что всё очень, очень плохо. Из ее народа ей никто помощь оказывать не будет, никогда.

— Все будет хорошо, — хлопнул Фили его по плечу, и строго свел брови на переносице, — все будет отлично.

Но на душе у него, когда он покидал Кили, скребли кошки. «Поскорее бы приехала Ония, — вдруг с новой силой навалилась на гнома тоска, — только она может понять мое сердце, только с ней покой вернется ко мне!».

…

Рания потянулась на своей лавке. Спина немилосердно ныла. Следуя строгому указанию Дис, девушка проводила по восемь часов в день, оттачивая движения танца, и помогая подбирать нужный ритм барабанщикам. А вернувшись в королевские покои, не имела сил ни на что, и могла только благодарить Махала — Торин Дубощит тоже пропадал где-то по своим царским делам, и появлялся у себя крайне редко.

Осторожно заглянув в его спальню несколько дней назад, она разглядела разложенные на столе заготовки украшений, и хмурое, сосредоточенное лицо гнома. Он, решив следовать традиции, готовил невестке именные подарки, и мешать ему не следовало ни в коем случае. Но как же быть с ужином?

— Подай вина, — буркнул он под нос себе, — и не мельтеши, уйди куда-нибудь.

Рания не обманывалась: сцена повторялась уже десяток раз.

— Эй! Мясо моё где?! — через пятнадцать минут доносилось грозно из спальни, и, подавив жалобное стенание, Рания поднималась на натруженные ноги и спешила исполнять свои повседневные обязанности.

До приезда Онии и Оннара оставалось не более пяти дней, а Торин все еще возился с ручными и ножными браслетами, пытаясь довести их до совершенства. Уже три дня Рания не слышала от него ни слова с того момента, как он входил к себе, и это начинало девушку пугать. Неужели у него снова пропал аппетит?

— Ты! — раздалось из спальни тем же вечером, и Рания радостно полетела на этот долгожданный зов, — а ужин?

В спальне, совмещенной с кабинетом, царил полный хаос. На полу ровным слоем валялись вперемешку одежда, обрывки пергамента, бруски всевозможных сплавов и обглоданные кости. Кое-где под ногами хрустели черепки разбитого глиняного кувшина. Словно этого было мало, посреди разбросанных прямо на кровати драгоценных камней, опираясь одной лапой о корону Дьюрина — как только коты умеют это делать, — развалился Биби, и с увлечением вылизывал себя под хвостом.

Осторожно переступая через весь хлам и удерживая на весу тяжелое блюдо, Рания подобралась к столу. На нем не было свободного места. Сам Торин, закатав рукава, что-то увлеченно обрабатывал напильником. Что именно, Рания разглядеть не могла.

— Ты пробовала? — пробормотал Торин.

Рания замечала давно, что напоминает он это скорее по привычке. Протянув руку, девушка попробовала понемногу от каждого края, порадовалась за дворцовую кухарку — определенно, дичь с рагу ей удавались лучше всего — и кивнула королю.

— У меня руки грязные, — поднял тот ладони, покрытые каменной пылью, — подойди.

Она приблизилась, держа блюдо в руках.

— Давай, — взглядом показал мужчина на блюдо, — придется тебе мне помочь.

И поднял брови, снова кивнув на блюдо, как будто бы и не предлагал ничего из ряда вон выходящего. Сердце девушки подозрительно ёкнуло. Кормить короля… с руки?

Не в силах оторвать взгляда от его лица, она онемевшими пальцами захватила еще горячее мясо и немного овощей из закуски, и перегнулась через стол. Торин приоткрыл рот, и…

…мир померк. Остались странные, пугающие ощущения во всем теле, начинавшиеся в пальцах правой руки — которые он чуть прикусил, послав сладостную дрожь до самых кончиков волос. И, распробовав вкус, облизал ее пальцы, чуть прищурившись.

— Да, неплохо, — констатировал он, — сойдет. Тут много. Присоединяйся…

Спустя время, когда блюдо опустело, а пытка закончилась, и Рания вышла из кабинета короля, ей казалось, пол под ногами покрылся волнами, а она сама превратилась в утлый кораблик, на который налетел шторм.

Могла ли она думать год назад, что… нет, эта картина казалась ей столь постыдной, что Рания не могла вспоминать ее, хотя детали по-прежнему оставались у нее перед глазами. Горячий язык Торина, то, как он захватывал губами ее пальцы раз за разом, то, как требовательно смотрел на нее, пока она не брала следующий кусок — уже для себя.

Что же было это, заставляющее дрожать колени, и рождающее незнакомые содрогания выше, между бедер? Откуда снова родился трепетный страх, замирающее сердце, дрожь в позвоночнике, и почему, несмотря на страх, парализующий с ног до головы, она все время хотела видеть его? Больше всего желала поднять голову, и столкнуться с синими глазами взглядом, и рассматривать снова и снова румяные губы, чуть тронутую сединой бороду, каждый шрам из сотен шрамов, родинки, волосы на его теле.

Не сознавая. Запрещая себе называть это желание. Все равно прижимаясь лицом к оставленным им вещам, и засыпать, подложив под голову его рубашку. И иногда, все чаще, прокрадываться в его спальню, и удивляться — чуткий, спиной ощущающий опасность, он спал так, словно в целом мире не существовало для него угрозы. А может, Торин просто знал, что от Рании не стоит ждать ничего плохого.

И вот опять она осмелела, и приблизилась к его кровати. Постаралась успокоить дыхание, прежде чем склониться над ним. Отросшие до плеч волосы чуть мешали разглядеть его. Но в темноте ей и не надо было смотреть. Она и без того знала его наизусть.

Пожалуй, теперь ее влекло узнать его еще ближе. И чуть взмокшая ладошка, легшая на его мерно вздымающуюся грудь, медленно двинулась вниз. На какой-то момент ей показалось, что его дыхание прервалось, и она едва не упала от страха, но нет — Торин лишь перевернулся на другой бок, и теперь храпел лицом к ней, зарывшись носом в подушку и запутавшись в своих же волосах.

А под ее рукой не обнаружилось никакого движения. Ничего. Рания, краснея сама перед собой, провела между его бедер рукой, осторожно захватила «добычу» двумя пальцами, но — не последовало никакой реакции. Никакого ответа. Ни биения крови, ни участившегося пульса. Тепло с уютным запахом Торина, заученная мелодия его посапывания, и — Рания вынуждена была это признать — все же украденная болезнью мужская сила.

…Лёжа на своей лавке и прижимая к себе кота, девушка другой рукой зажимала рот. И очень, очень надеялась, что ее сдавленные рыдания в плаче над его погибшей мужественностью Торин Дубощит никогда не услышит.

…

Утро праздничного дня наступило. Еще до рассвета Торин был вырван из самого сладкого утреннего сна своей сестрой, ворвавшейся, как у нее водилось, в его спальню. Как выяснилось, явилась она вовсе не за братом, а за его служанкой, и увлекла ее одеваться и украшаться к танцу Золотой Девы. Всю эту суету Торин благополучно проспал — и в общем-то, не против был проспать и саму свадьбу: накануне выпил несколько больше вина, чем собирался.

Потянувшись, он выполз все-таки из постели, спихнув на пол кота, и уселся на краешек кровати, потягиваясь и сожалея о вчерашнем вечере. Возраст, который раньше совершенно не ощущался, начинал сказываться; больше никаких бессонных ночей с попойками и плясками, а на следующий день — просыпаться как ни в чем не бывало… не бывать теперь той разгульной юности больше никогда.

Но все же…

Торин прикусил губу, и швырнул прочь сапог. Ярость, кипевшая в нем уже неделю, не находила выхода. Может, потому, что была иррациональна и ничего изменить не могла. Глупо, очень глупо жалеть о том, что уже стало привычной печалью. Король не имеет права на такие чувства. Не имеет права…

С другой стороны, разве не в священных текстах поется о том, что бессильный правитель — это бесплодие народа и дурной знак?

Разжав кулаки и стиснутые зубы, Торин заставил себя дышать ровно. Он еще не старик. И надо признать простую истину: раны и болезни забирают что-то, принося взамен славу и почести воинам. За восемь лет уже можно было привыкнуть. Разве променял бы он свои шрамы, знаки доблести, на похоть? Люди говорили, что тот, кто в семьдесят лет все еще хочет женщину, либо глупец, либо не совсем человек. Гномы говорили — кто не хочет женщину, тот умрет не мужчиной, лишенный чести. Вне зависимости от возраста.

Как же назвать того, кто хочет — и не может?

И как назвать того, кто притворяется спящим, пока рядом молодая женщина ждет и алчет мужчину, впервые сталкиваясь с новыми для себя желаниями? Это перед Дис можно было строить из себя ревнителя нравственности и сурового хранителя традиций. Но разве лет тридцать назад он хоть на минуту задумался бы о них, повторись хоть одна такая ночь!

«Не сегодня, — вдруг понял причину своей печали Торин, и выпрямился, — не сегодня сетовать мне на волю Кузнеца. Сегодня мужчиной становится мой Фили. Время радоваться за него, а не переживать за себя. Благослови Махал утерянные знания, вернувшие мне жизнь — и давшие увидеть свадьбу наследника!».

И, очистив сердце от недавно пробудившейся печали, Торин Дубощит вновь стал собой: Королем Горы, непоколебимым, гордым, победителем.

…

Ступив на мозаичный пол зала, где спустя пару часов ей предстояло танцевать, Рания задрожала от испуга. Ее немного даже подташнивало. Неужели ей, такой маленькой, молить здесь в танце Кузнеца, перед тысячами пар глаз, перед женихом и невестой, в знак соединения их судеб?

— Рания? — раздался голос королевы Дис позади нее, и девушка, от волнения не чувствующая собственных ног, обернулась. На королеве было светлое голубое платье и ослепительно-лазурный плащ, струящийся шлейфом на пять локтей по полу. Величественная и счастливая, Дис являла собой точную картину королев прошлого — какими Рания представляла их себе.

— Ваше величество, — девушка поспешила опуститься на колено перед королевой, но та удержала ее. Длинные, до пола, рукава платья, упали с легким перезвоном: тончайшие кружева из серебра украшали запястье гномки.

— Не трясись, — услышала Рания, и тон Дис удивительно напомнил ей Торина, — сосредоточься. Ты должна украсить свадьбу моего сына.

— Да, ваше величество, — голос Рании тоже дрожал.

— Ну-ка подойди.

Придирчиво оглядела Ранию королева. Прошлась руками по ее костюму — невозможно открытому по нынешним временам, и совершенно обычному в древние эпохи. Ткани практически не было на девушке. Немного золотой парчи, прикрывающей ноги чуть ниже колен, и крохотный лиф, едва удерживающий пышную грудь. Никогда прежде Рания не была столь бесстыдно обнажена. И никогда на себе она не чувствовала такого количества золота. Золото в ушах, золото на шее, на груди, на запястьях и предплечьях, на ногах, на пальцах рук и ног…. Золотыми нитями украшены умело заплетенные в косички волосы, и между глаз спускается золотая подвеска. И все это — украшено самоцветами всех сортов и оттенков, крохотными, но вместе составляющими внушительный вес.

— Вот так, — поправила Дис одно из ожерелий девушки, — не оплошай. Это будет просто великолепный танец.

И, мягко улыбнувшись, королева скользнула прочь. Рания невольно восхитилась ее царственной манерой. Настоящая хозяйка Горы: не больше минуты уделила попавшейся на пути девушке, но успела вернуть ей самообладание. И точно так же Дис заботилась о каждой детали, и давала распоряжения всем встречавшимся. И каждый гном чувствовал себя важным участником праздника, от маленьких детей до старых рудокопов.

Проводив взглядом королеву, Рания заставила себя дышать ровно. Для этого она даже закрыла глаза. До начала мистерии оставалось совсем немного времени. Невесту встретили у ворот Эребора, где накануне был разбит лагерь Оннара Кривоногого. Невесту приветствовали. Скоро она появится у порога дворца и поставит символы кхазад в алтарь у входа. А потом, наконец, ее встретит жених, и они займут свои праздничные троны перед Мостом, ведущим к алтарю Кузнеца.

И тогда Рания начнет свой танец.

…

— Государь Торин Дубощит, властитель Эребора… благословляет невесту! — громогласно возопили у гнома почти над ухом, и Торин непроизвольно поморщился.

Понятно, что нужно объявлять, что происходит, иначе далеко находящиеся гости и зрители не разглядят и десятой части, но зачем же так надрываться? Но недовольство мужчины испарилось, когда он увидел блеск глаз Фили. Сейчас Торин должен был снять с невесты тяжелое золотое покрывало — совершенно непрозрачное, и лишавшее ее возможности что-либо видеть. И точно так же, ее не мог видеть взволнованный жених, который, насколько мог видеть Торин, весь извелся от нетерпения.

Перед гостями он себя не выдавал, но Торин знал его с младенчества, знал еще до рождения. Узнавал сияние в его глазах. Видел стиснутые на поясе пальцы. Чувствовал, как часто тот дышит.

— Благословляю, дитя, — наконец, вымолвил Торин, не в силах сдержать улыбку: отчего-то хотелось немного помучить Фили, и задержать мгновение встречи влюбленных. Встретившись взглядом с Дис, он увидел слезы счастья в ее глазах, и подождал, пока она подойдет, чтобы вместе с ней снять покрывало с невестки.

Явившаяся красота Онии заставила присутствующих шумно ахнуть. Торин, прежде не встречавший девушку, удивленно покачал головой. Нет предела красоте гномьих девушек! Нет границ у этой красоты. Ради такой красавицы Фили вернулся с тропы смерти, и оно того стоило, несомненно. В поклоне, который отвесила невеста, ее длинные, как будто небрежно заплетенные золотые косы свернулись тяжелыми кольцами на полу. Невероятно нежное личико от волнения казалось еще краше, как и огромные голубые глаза в обрамлении темных ресниц.

— Благодарю вас, — прошептала она, и то, как округлились ее розовые губки при этом слове, заставило сердце короля окончательно растаять. Счастливец Фили, и пусть Махал одарит его еще большим счастьем!

Как и ожидал Торин, молодожёны, полностью поглощенные созерцанием друг друга, вокруг даже не смотрели. Впрочем, никто от них этого не ждал. Сегодня, напротив, они были в центре всеобщего внимания. Торин и сам не заметил, как стал улыбаться, а мир вокруг вдруг окутала странная дымка повсеместного счастья, радости и единства.

В такие минуты Тьме и вражде места на земле и под землей просто не остается. Вот смеется Дис, сжимающая его руку своими двумя, вот хохочет Глоин, тряся бородой, вот Двалин ухаживает, как истинный ценитель, за незамужними красавицами из свиты Онии. И Оннар, конечно, здесь же, в королевской ложе: надувает щеки, старается сделать вид, что уж он-то, конечно, всегда был на стороне этого союза.

Время не движется, время само сидит с ними за праздничным столом, и пирует с ними. Время отказывается вращать свое колесо. Ровно до того мгновения, когда в начале Моста вдруг является маленькая фигурка, и веселый гул зала вдруг стихает, уступая место нарастающему бою ритуальных барабанов.

— Пляска Золотой Девы!

Не сразу вспомнил Торин о том, кто был Золотой Девой на пороге Моста. А вспомнив, отчего-то смутился. Он привык видеть свою маленькую служанку в закрытых платьях, подобающих эпохе, но никак не в откровенном наряде древних кхазад, не знавших стыда перед красотой нагого тела. И впервые мог рассмотреть то, что раньше было скрыто от его пытливого взора. Детали, волнующие душу любого мужчины, вне зависимости от возраста, состояния здоровья и… а, к Балрогу! Разве мог оставаться равнодушным Торин, глядя на нее? На движения ее округлых полных бедер, соблазнительный изгиб тонкой талии, форму ее молодой, упругой груди?

Представление началось. Во все глаза смотрели, разинув рты, гости из семи королевств на великий Танец, символизирующий вечное вращение колеса жизни, смену времен года, зарождение новой жизни — и уместное прощание со старой.

Танцовщица, гибкая и умелая, то металась между невидимых стен, то вздымала руки вверх в старинном жесте клятвы, умоляя небеса пролиться на землю дождем, а подземные богатства — прорасти из нее, словно долгожданный урожай. Даже те, кто никогда не видел этого танца и никогда не слышал о его значении, узнавали, сами себе не веря, каждый жест его, отточенный до совершенства.

Узнавал страстную мольбу желающей женщины, узнавал тоскующую песнь металла и необработанного камня, пустой формы, требующей прикосновения опытных рук мастера. Узнавал то долгожданное мгновение, когда маленькая танцовщица получала желаемое, и тогда, в самом деле, казалось, что невидимый Кузнец находится здесь же, на Мосту, и, снизойдя до порывистой мольбы своей нареченной, наконец овладевает ею.

— Невероятно, — пробормотала, как завороженная, Дис, и Торин был согласен с ней, разве что не мог найти слов выразить то, что ощущает. Во рту у него пересохло.

Зрелище, что рождалось перед взором короля, обещало никогда не повториться. Оно и не могло бы повториться: чарующая, бешеная пляска огня и металла, плуга и пашни, страсти и покорности, являлась лишь единожды. Состоящая из традиционных движений, она все равно отличалась деталями каждый следующий раз, спустя год, хотя и неизменной оставалась чистая ее суть: мольба о плодородии и изобилии.

А исполненная на свадьбе, она обещала молодоженам особую судьбу. Тем более, речь шла о чудом выздоровевшем наследнике Эребора. Все присутствующие гномы знали это, и каждый мог оценить великолепие такого роскошного подарка.

Маленькая танцовщица из нищих долин Предгорий преподнесла королевскому роду подарок, ценнее всех сокровищ Горы. Торин Дубощит знал это. Он читал, он слышал, и в детстве, должно быть, видел. Но сейчас — сейчас все смыслы ушли и исчезли, и осталось чистое сладострастие соития, о котором молила танцовщица, и небывалое блаженство, которое она обещала своему возлюбленному.

И, когда рокочущий и страстный ритм барабанов, наконец, разом умолк, а девушка рухнула в заключающем движении на Мост перед наковальней Кузнеца — Торин разжал вспотевшие ладони, и с шумом втянул воздух сквозь зубы. Золотая дымка накрыла его с головой. Мир отдалился на какое-то время, а затем приблизился. Только серый туман, незаметно загустевший с годами, вдруг исчез, словно его и не бывало. Распахнув синие глаза, Торин Дубощит смотрел в пространство, и боялся разучиться дышать.

Этот танец был для него. Теперь он понял. Этот Золотой Танец был не только подарком Фили и его невесте. Это была мольба, отчаянная, горестная, искренняя, об исцелении Подгорного Короля, о возвращении ему прежней силы.

И сила вернулась, потому что иначе было невозможно: такова была сила молитвы. Кровь, долгие годы все более замедлявшая свое течение, вдруг бросилась в лицо Торину, и лоб его покрыла испарина. И кровь наполнила все члены его тела. И даже… мужчина коротко выдохнул, надеясь, что Дис, сидящая всего в полушаге, не обратит внимания на странный румянец и потерянную улыбку своего брата. И на то, как тесны стали ему штаны.

Он и сам не знал, как прошли следующие три часа за пиршественным столом. Должно быть, весело, потому что, когда король оказался перед аметистовым родником, лицо его горело от выпитого, а венец съехал набок. Тишина прерывалась то отдаленными звуками разудалых песен, то чьим-то тихим смехом и шепотом: на набережной любили встречаться юные парочки. Торин же, уединившись, дышал чистым прохладным воздухом, и впервые за долгие годы, а может, даже десятилетия, не мог уловить в голове ни единой связной мысли. И это было правильно. Сегодня все было правильно.

Посидев немного у берега, он так же бездумно скинул кафтан и рубашку, и вошел в воду, не чувствуя ее холода.

— Великий Создатель, — поднял он руки, и ему показалось, вода вокруг даже согрелась, — молю тебя! Я пришел от тебя чистым, и теперь вернулся с благодарностью и просьбой. Благодарю… — он запнулся, теряясь в собственных чувствах, — благодарю за исцеление моей семьи. Благодарю за спасение королевства, и за преумножение богатств. Прошу, не оставь нас. Прошу — не оставь наших детей! И прошу… очисти меня… от того, что неугодно тебе.

Задержав дыхание, он опустился под воду целиком. А когда вынырнул, на противоположном берегу стояла, глядя на него, Рания, в своем костюме Золотой Девы.

— Повелитель, — произнесла она едва слышно. На кхуздуле «повелитель», «муж» «мужчина» — слова, звучащие одинаково, но Торин знал, кого именно из перечисленных зовет девушка. Сегодня он не ошибался. Она звала к себе мужчину.

…

Он вышел на каменный берег, озаренный отблесками аметистового дна и опаловых цветов на каменных деревьях набережной. Босой, горделиво прямой, стоял перед ней, задумчиво созерцая, как незнакомку. Рания ответно не сводила с него глаз. Прежде она много раз видела его тело во всех его будничных подробностях. Знала его мерки. Прикасалась к нему руками. Даже мыла.

Но то было тело больного, нуждавшегося в исцелении и уходе, бесчувственная плоть, израненная и отталкивающе непривлекательная призраком смертельной хвори. Мужчина же, который стоял перед ней практически нагим сейчас, дышал первобытной силой. С усов его, бороды и волос стекали ручейки воды. Струились по широкой груди, мощному прессу, проникали за пояс облепивших крепкие бедра штанов. Ласкали вздыбленный корень мужественности, и путались в густых волосах в паху…

Так же, как на нее смотрел сейчас темными от желания глазами не Торин, а сам Кузнец, так и перед ним замерла в ожидании и предвкушении не безответная служанка, а Золотая Дева.

— Повелитель, — вновь выдохнула она с вожделеющим стоном, и приблизилась к нему.

Он по-прежнему не шевелился, и не двигался с места. Дева прикасалась к нему, как будто только ожившему из безжизненного камня, и ничуть не торопилась.

Торин Дубощит, и Рания, девушка из Предгорий, никогда не станут ровней, и никогда не будут вместе так, как, например, Фили и Ония, и даже Кили и Тауриэль. Никогда не увенчают черноволосую головку скромной гномки диадемой правительницы, и никогда при подданных Торин не уступит ей права есть из его тарелки.

Но Кузнеца и Деву сравняла мистерия Золотого Танца и благословенной ночи после, в которую можно всё.

Даже стоять, как стояла перед ним Рания, лицом к лицу, и прикасаться со всех сторон, пока он позволяет это — снисходительно, как истинный повелитель. На теле его высыхает вода родников, но появляется первый пот, и вместе с ним — тяжелый запах мускуса и хвои, соли и свежевспаханной земли.

Медленно опускается Рания на колени перед Кузнецом. Она никогда прежде не была Золотой Девой, и не знает, откуда ей известны правила. Уверенно, но неторопливо, она развязывает его штаны, и приникает лицом к темной поросли в его паху, вдыхает его невозможно манящий запах.

Так пахнут дикие звери и возбужденные мужчины. Огромный, словно из камня выточенный, налитый кровью член она не в силах обхватить пальцами одной руки. Потирает его, глядя, как запрокидывает голову мужчина и низко, довольно рычит сквозь сжатые в блаженстве зубы. Осторожно проводит по стволу языком снизу вверх, и много раз целует и прихватывает одними губами, изображая ртом движения ползущей змеи. Постепенно углубляет ласку, очень постепенно, приноравливаясь к его размерам, и учась дышать, не выпуская его.

Дыхание короля становится резче и жестче. Ласки девушки — быстрее. Она и сама не замечает, как ногти ее впиваются сзади в поясницу Торина, а его руки удерживают ее, и он начинает двигаться сам.

Глубже, непредсказуемо. Жестко и именно так, как того стоит ждать от него. Она глотает слюну, и чувствует, как его вкуса становится все больше, как он все чаще постанывает и всхрапывает. Ей тяжело сдержаться, чтобы не начать касаться самой себя между ног, а торчащие соски неприятно холодит металл украшений.

Наконец, он вздрагивает, рычит, и проскальзывает ей в глотку глубоко, как никогда прежде, и рот ее наполняется густой, клейкой спермой.

Рания сглотнула трижды, не выпуская его все еще пульсирующий член изо рта, но все равно, капли его семени остались у нее на лице, и на груди, и стекали по губам. Не давая Торину опомниться, она поспешно облизала его, наслаждаясь возможностью снова и снова ощущать его терпкий вкус. И, отпустив наконец, снова прижалась лицом к его телу, зарылась носом в густые волосы, пахнущие возбуждением, потом и….

— Рания, — хрипло раздалось над ней. Она вскинула на него все еще затуманенный страстью и мороком перевоплощения взор.

Потрясенный, приходил в себя над ней Торин Дубощит, тяжело дыша и хватаясь за ее плечи, как за опору.

Золотая Дева закончила свой священный танец. Дух Кузнеца оставил короля из-под Горы.

Комментарий к Дух Кузнеца

Любителям рейтингов обещаю не снижать градус, но только повышать впредь.

Огромное спасибо за то, что читаете и оставляете отзывы!

========== Пожиная плоды ==========

Сменилась одна луна со свадьбы Фили, и на поля у Горы вышли люди Дейла — собирать первый крохотный урожай, высаженный скорее символически, распахивать землю, чтобы оставить ее отдыхать уже до весны. На следующий год они засеют уже много больше полей. Дело это с незапамятных времен сопровождалось песнями и танцами, но гномы в нем никогда не участвовали. У них были свои праздники и свои обычаи. Здесь, в Эреборе, по крайней мере.

Рания, поежившись, медленно побрела прочь от ворот королевства.

Поговаривали, скоро их придется закрыть, но пока что все шло к тому, что они лишь мешают и вовсе не нужны. Новые времена, новые законы. Торговля невозможна через запертые двери. Говорят, через сто лет эльфов станет меньше, а полукровок — больше; а гномы будут строить такие же города, как люди. Может быть, может быть. А может, это люди взяли идею гномов — строить из камня.

В Рохане они строили из дерева, это Рания помнила хорошо. А в Предгорьях гномы тоже распахивали землю, и праздновали сбор урожая. Все собирались вместе и накрывали столы, разжигали новый огонь, высекая искру кремнем, которые привезли когда-то еще предки в эти земли, разносили подарки по домам. А ночью мужчины вели своих жен на пашню, чтобы там взять их, и поделиться с землей мистической силой зарождения новой жизни.

В эти ночи девушки сидели со старухами, а юноши — со стариками, и те передавали им, взволнованным и возбужденным, тайны любовного искусства и секреты плодородия. Так повелось. Ведь без плотской любви жизнь земли замирает; руда не дается горнякам, скот хворает, и вянут цветки и завязи на огородах. Потеряют влечение мужчина и женщина — и пресечется род кхазад, и вместе с ним лишатся души горы и предгорья…

Навсегда ли вернулась мужская сила к королю Дубощиту, Рания узнать не успела. Смутно припоминая вечер Золотой Пляски, она терялась, пытаясь отличить реальность от фантазии, и пришла в итоге к выводу, что чудеса больше раза не свершаются. Не с ней. Или могучий Кузнец решил воплотиться в короле лишь на один вечер. Или это она сделала что-то не так.

По вечерам Торин по-прежнему был занят своими делами, ужинал быстро, и на Ранию времени и взглядов не тратил. Прокрадываться к нему в спальню ночью она больше не рисковала. Было отчего-то боязно.

Помучавшись сомнениями, девушка решила использовать самое действенное средство: молитву. Через неделю после свадьбы Фили и Золотого Танца Рания все-таки поставила ритуальные статуэтки кхазад в пустующую алтарную нишу. Это было самоуправство, тем более, она зажгла лампаду перед ними — сделала все, как положено, а государя не спросила. Но Торин ничего не сказал. А на следующий день и вовсе покинул Эребор вместе с Оннаром и Двалином — Дейл ждал владыку Горы для большого осеннего торга. Из Горы вывозили металл, а назад везли зерно и соль.

Его не было почти месяц. Рания извелась от безделья и тоски; перемыла все комнаты, отполировала зеркала и лампы, перестирала все, что могла, перетрясла ковры и шкуры. Лишь одну ношенную рубашку Торина оставила у себя — так и спала, обнявшись с ней.

Это был самый долгий месяц в ее жизни. Выходить из покоев было совершенно некуда, да и неприлично, а сидеть без дела утомительно. К тому же, она отчаянно скучала по Торину Дубощиту. Просто-таки до ужаса. Пришло понимание этих чувств не сразу. Сначала была бессонница, потом — кошмарные сны с ним в главной роли. А еще через некоторое время она обнаружила, что стоит с пустым котелком перед его спальней, и плачет навзрыд, просто потому, что на нее некому косо взглянуть или прикрикнуть.

Тем мучительнее было осознавать, что для него ничего не меняется там, в Дейле. Рания не смела ожидать от короля знаков внимания, и не ждала их, благодаря Создателя уже за те, что имела, какими бы они ни были. А теперь не было ничего.

Может быть, Король Под Горой был исцелен. Но теперь недуг поразил сердце его верной служанки, и от него лекарства, насколько Рания знала, не существовало. Можно было бы сочинить эдакую мудреную припарку или настой, или, наконец, обратиться к черному колдовству. От скуки она уже хотела начать учиться читать. Но до этой стадии отчаяния гномка дойти не успела: государь ее вернулся домой.

…

Торин ворвался в покои Дис посвежевшим, помолодевшим, и совершенно на себя, уезжавшего, не похожим. Расцеловав сестру, он сообщил с ходу, что голоден и устал, и ненавидит всех людей и их города, а уж как ненавидит эльфов — и передать нельзя.

— Вот что сделали с тобой, — с ласковым упреком ответила Дис, усаживаясь напротив брата, — как я рада наконец-то видеть тебя!

— Невестка еще не выходит? — спросил Торин с набитым ртом — по обычаям кхазад, жен сыновей, братьев и племянников не следовало называть по именам напрямую.

— Нет, пока нет, — Дис тут же счастливо просияла, — да и Фили я вижу только изредка. Эребор населяется все гуще, а знакомые лица видишь все реже.

— Меня радует, — возразил Торин, жадно глотая пиво из кружки.

—Тебя что, держали взаперти и морили голодом? — пошутила сестра, глядя на него с улыбкой умиления, — а вроде ты хорошо поправился.

— Мгм!..

— Так и пышешь силой и здоровьем, как нормальный гном, наконец. Я тебя не видела таким очень давно. Все-таки не зря я тогда нашла тебе эту девочку, — не сдержалась Дис, радуясь случаю похвалить свою интуицию. Торин на мгновение перестал жевать и посмотрел сквозь нее, слегка задумавшись.

— Я про нее забыл, — сказал он, облизывая пальцы, — куда ты ее дела, кстати?

— Что значит, куда? Сидит у тебя. Весь месяц так и не выходила. Дальше порога носу не кажет. Может, это и не очень правильно получилось с ней, но согласись… — Дис покачала головой, — традиции она уважает. Такую не зазорно… — тут гномка запуталась; на кхуздуле, как ни поверни богатый и образный язык, нельзя было назвать положение Рании хорошим, правильным словом.

Торин нахмурился, махнул рукой.

— Махал с ней, — пробурчал он, — расскажи мне о Глоине. Что вышло с его сыном? Что этот сорванец учудил, что даже в Дейле слышно было?..

…

Остановившись перед дверьми своих покоев, Торин несколько раз вдохнул и выдохнул. Сердце билось непозволительно часто. Имеет ли смысл притворяться, как мальчишке, что все будет как раньше?

Король не умеет бояться. Воин не боится. Но мужчина может, еще как может. Месяц в Дейле Торин провел, как будто заново обретая самого себя. Человеческими женщинами он брезговал, но еще неделя — и готов был бы побороть свою брезгливость. Тело требовало своего. Вернувшаяся природа снова будила по утрам едва ли не болью. Краснея сам перед собой, Торин терпел три дня, пока не вынужден был вспомнить мальчишеский опыт самоудовлетворения.

Все начинать сначала. С какой-то точки зрения это даже хорошо. Каким бы ни было прошлое, жить им нельзя. А сны тревожат, сны возвращаются. Смазанная память о том самом первом разе, когда он был совсем юнец, и представления не имел, что делать — и она была юна, и оба они, неловкие, напуганные собственными желаниями, потянулись друг к другу, чтобы стать единым целым…

Трепет, преодоленная застенчивость, испуг, слезы в синих глазах возлюбленной. Первый опыт, как неизведанная территория для путешественника: и сладко, и стыдно, и очень хочется скорее постичь все сокровенные тайны. Потом были другие женщины, много их было, что сказать. Но ее, первую, навсегда любимую, он не забудет. К ней он еще долго возвращался. С ней всегда был юношей на неведомой тропе любви, и даже теперь отзвуки былой нежности и минувшей близости дают о себе знать при виде ее лица…

Время, неумолимое время стирает все. И сейчас есть трепет, но все не то, не так. Теперь Торин знает, чего хочет, и что ему на самом деле нужно. Страсть временами падает пеленой между ним и миром; тогда больно сидеть верхом, и мысли никак не желают собираться вместе и двигаться в полезном русле.

«Пора», — сказал себе король, глядя на запертые двери, и, выпрямившись, решительно вошел внутрь.

…

…Двери распахнулись. Дис, только начавшая накрывать к ужину, столкнулась взглядами с Фили, бледным и напуганным.

— Мама! — без предисловий выкрикнул он, — там, у Кили…

Сердце у гномки екнуло. Она схватилась за грудь.

— Тауриэль рожает, — задыхаясь, выпалил сын, — началось еще ночью. И кажется, дело плохо.

— Насколько плохо? — уже на бегу спросила Дис.

— Врач ему сказал: иди, прощайся…

У резной каменной арки на скамье Дис увидела Кили. Не стесняясь присутствующего врача-человека и повитухи, он рыдал, спрятав лицо в ладонях. Плечи его мелко вздрагивали, а охрипший голос едва слышно повторял:

— Я… это я виноват. Это моя вина. Это из-за меня.

Какой же все-таки он еще ребенок! Дис покусала губы, подошла к сыну, погладила его по голове. Кили ухватился за руку матери, и поднял на нее взгляд, полный сумасшедшей надежды. Он ничего не сказал, но Дис слышала, о чем он думает: «Мама здесь — мама всегда все исправит, всегда сможет спасти». Молча поцеловав сына в лоб, она отпустила его, и вошла в спальню.

Картина была именно такой, как ей виделось в кошмарах: стонущая Тауриэль, почти без сил, держалась за подпорку кровати, а в углу скомканная валялась насквозь мокрая от крови и слизи простыня. На лице эльфийки не было и следа прежней отрешенности и высокомерия. Искаженное мукой, оно выражало лишь страдание и усталость от него.

— Ну же, девочка, потерпи, дыши, — уговаривала ее вполголоса повитуха, вытирая ее мокрую спину и осторожно давя на поясницу, — еще хоть бы разик потужиться — и…

— Не могу больше, — тихонько подвывала эльфийка, и Дис несказанно удивилась: наверное, это были первые слова, услышанные ею от Тауриэль.

«А ведь она еще младше Кили, — вдруг поняла гномка, — сколько бы сотен лет ни было ей, но по их понятиям она едва вышла из подросткового возраста. Почти дитя… всеми брошенная, одинокая в такую минуту. До чего мы дошли, если наши дети идут нам наперекор, а мы судим их за это строже, чем когда-то судили себя!».

— Она еще часа три как выдохлась, — Дайна хмуро вытирала руки полотенцем. Дис отозвала ее жестом в сторону.

— Надежда есть? — тихо спросила королева, сама не зная, на что именно надеется. Повитуха осторожно покосилась на рыдающего в объятиях брата Кили.

— У меня рука толстовата для такого дела, — призналась она тихо, — ребенка надо развернуть. А этому, — она презрительно вздернула верхнюю губу в сторону врача из Дейла, — я туда лезть не доверю.

— Вот еще не хватало, — фыркнула гномка, и, помолчав, отбросила все церемонии, — что он хочет сделать?

— Резать.

Дис не смогла подавить негодующий возглас.

— Если бы здесь был Торин, он бы ему сам что-нибудь отрезал.

— Да нет же, — понизила голос Дайна, — надрез где надо и сама могу. А он предлагает ее… выпотрошить. Мол, все равно помрет. Говорит, практика была. Ама…ата… анатомическая.

Дис заскрежетала зубами, глядя на высокого худощавого мужчину, что без малейшего смущения разглядывал корешки книг на полках. Она всегда подозревала, что люди поголовно извращенцы, когда дело доходит до деторождения, но убежденного потрошителя встречала впервые. Что вообще могут такие понимать в лечении! С другой стороны, эльфийка все-таки — может быть, они еще хуже людей…

— Нет, — сама себе твердо ответила Дис, — будем по старинке. А он ребенка развернуть предлагал?

— Он говорит, его способ ребёнку не повредит. Если же не поторопиться, умрут уже оба.

Сказанного королеве было достаточно. Решительно подтолкнув Дайну к кровати, она двинулась вслед за ней, спешно срывая с пальцев многочисленные кольца и браслеты. Если уж ей суждено увидеть горе сына, то даром она на него не согласна, и еще повоюет. За всем в королевстве Эребор нужно следить самой!

«Где же Торин? — ныло сердце Дис, — почему не пришел? неужели он до сих пор не простил Кили?».

…

— Не трясись, — услышала Рания над собой сдавленный голос. Спиной прижимаясь к могучей груди, она чувствовала глухие, тяжелые, частые удары сердца. Блаженствовала от прикосновения его немного подрагивающих рук, которыми он все еще сжимал ее запястья, как будто боялся, что девушка вырвется и убежит.

Она попробовала вырваться, когда он, едва лишь закрыв дверь на засов, без слов поволок ее в спальню, по пути освобождая от одежды. Для верности, подгонял короткими похлопываниями по заду, а когда она замедлила шаг — и вовсе схватил за волосы.

— Сидела и ждала, значит, — бормотал он себе под нос, стискивая ее грудь, и сам выпутываясь из кафтана и штанов, — и никуда не ходила? Почему же?

— Государь!.. — Рания пискнула, когда Торин рывком стянул с нее платье, и застежка оцарапала ей спину, — я боялась… нарушить обычай…

— Боялась? — глаза его потемнели, — ты только меня должна бояться. Никого и никогда — только меня.

Последовавшая легкая пощечина (она видела, что он сдерживает свою силу) отправила ее на кровать. Рания не пыталась сопротивляться. Напротив, она спешно срывала с себя украшения и остатки одежды — рубашку, чулки — зная, что убежать от него ей все равно не удастся. А значит, если и бежать — то к нему. Месяц ожидания казался теперь минутным расставанием. Хотелось скорее узнать его заново, услышать, учуять, попробовать на вкус… вволю налюбоваться на ненаглядное лицо.

Но времени на это Торин ей не дал. Взяв ее за волосы, поставил на колени спиной к себе, усевшись сзади. Запрокинув назад голову, Рания прижалась бедрами к его животу, ощутила твердость его восставшего члена, и потерлась об него, со всей осторожностью, на которую была способна. На этом она не остановилась, и изогнулась еще сильнее.

— Не вертись! — но в голосе Торина слышна была улыбка.

Мозолистая крепкая рука скользнула между ее ягодиц, подразнивая поглаживаниями, нашла влажные чувствительные складки.

Внутрь осторожно проник первый его палец. Рания распахнула глаза, выдыхая, и встретила собственное отражение в золотом зеркале, висевшем в изголовье — сама же полировала его почти целый месяц. И в нем же увидела глаза Торина, который следил за ее лицом. Такой же мутный, хмельной взгляд, как и у нее. Больше всего на свете Рания боялась отвернуться от его отражения, хоть от невозможной откровенности картины ее действительно трясло.

«Лежать бы в темноте, затаив дыхание и раскинув ноги. Позволять ему овладеть мной, и не видеть его безумных синих глаз, и не чувствовать на затылке щекотки от его бороды. Сдерживать рвущиеся из груди звуки и молчать, молчать…как положено скромной девушке». Но молчать не получалось, как не получалось и все остальное. Внутрь вошел его второй палец — такой же большой, мускулистый и шершавый, и теперь она не сдержала тихого стона. Почему-то немного защипало, как от случайного укола.

Пальцы его терли ее, то оставляли, то вновь проникали внутрь, бережно, но все неумолимее. Все чаще она прижималась к его члену, надеясь, что вот сейчас-то все случится, и он прекратит свою странную пытку. Ах, если бы он только никогда ее не прекращал. Странное это ощущение: кажется, ничего особенного не происходит, но откуда-то берется влага на его пальцах, и невесомость внутри.

— Похотливая, — хрипло произнес он над самым ее ухом, — разве такой можно быть?

Он отпустил ее, и в следующую секунду Рания получила уже не шлепок, а вполне ощутимый удар раскрытой ладонью. Лежа ничком, и не совсем понимая, чем заслужила его, гномка хотела пошевелиться, но не успела — он сам потянул ее вверх, и развернул лицом к себе.

Второй удар. Тело словно звенит, кожа разгорается, как после ожога крапивой. Кровь бросается Рании в лицо, но — она не может не смотреть на Торина. Лицо его полнится мрачным удовлетворением и торжеством. Если это цена, то пусть бьет.

Пощечина. Еще одна. Несильная, не такая, которая разобьет губы. В бока впиваются пальцы, оставляя, несомненно, синяки и следы от ногтей — как будто мужчине мало того клейма собственности, которое пылает в душе Рании, и он хочет оставить на ней видимый знак принадлежности. И — снова, снова он встряхивает ее, словно проверяя на крепость, и пусть, пусть делает что хочет — пока его руки возвращаются вниз и растирают ее же соки по бедрам.

Рания и сама не знала, как пропустила мгновение, когда он оказался сверху, но обхватила его ногами, боясь, что он снова взбрыкнет и вырвется. Но, оказывается, Торину гораздо больше нравилось, когда вырываться начинала она. Навалившись всем своим тяжелым телом — Рания едва не задохнулась — давил, заставляя вскидывать ее ноги еще выше, и впивался ногтями, и рычал, пристраиваясь…

А потом прижался к ней, несколько раз ткнулся слепо между ее ног, нашел, что искал, и тремя короткими, сильными, беспощадными рывками вошел в нее на всю свою длину.

…

— Давай, девочка, еще разок, последний раз, смотри, уже почти получилось, все хорошо идет, ты молодец, давай, моя умница, мы поможем…

Курился ладан, в комнате было душно и пахло сырой кровью. Монотонно гудела Дайна, сжимая в своих огромных руках тоненькую Тауриэль, удерживая ее на весу. Звуки, что вырывались из груди эльфийки, нельзя было назвать ни криками, ни стонами. Больше они напоминали орочий вой. Слышать их было жутко, особенно, когда любой из них мог превратиться в предсмертный хрип. Но вот, что-то изменилось, Тауриэль задышала не так беспорядочно, взор ее обрел осмысленность, и с последним животным воплем она дернулась, откинулась назад, и тихонько заскулила и заплакала.

На коленях у Дис извивалась и попискивала новорожденная девочка, все еще связанная с матерью перекрученной пуповиной.

— Кончается? — прошептала беззвучно Дис, кивая Дайне. Повитуха немного настороженно пощупала лоб тяжело дышащей эльфийки, осторожно надавила ей на живот.

— Не похоже, — так же, шепотом, ответила она, — ничего не понимаю… Дева-Весна, помоги, Мать-Земля, защити… дайте мне иглы с шелком. Вдруг оклемается, надо будет ее подштопать маленько. Бедное дитя!

— Дайте мне ее, — вдруг простонала Тауриэль на вполне понятном кхуздуле, — дайте мне дочь попрощаться…

Держа на руках кряхтящую новорожденную внучку, гномка кусала губы, и пыталась уговорить себя, что так было предопределено, и ничего сделать она не могла сверх того, что сделала. Может быть, случится еще одно чудо. Последнее чудо. Может быть, прямо сейчас Кузнец перековывает судьбу, и в чертогах его для удара занесен молот.

— Кормилицу бы ей теперь поискать хорошую, ваше величество, — кивнула Дайна королеве, осторожно осматривая ребенка и качая головой, — ишь, какая здоровенькая, благослови ее Махал! Никогда не видала такого младенца. А уж девочку… государыня, — зашептала снова повитуха, — может, позвать Кили? А то вдруг все-таки…

Дис слышала — и не могла сосредоточиться. Окаменев, прижимая к груди ослабшей эльфийки ребенка, она видела собственное прошлое так же ясно, как если бы оно было только вчера. Видела себя, такую же юную, потерянную, испуганную, когда скрывать вторую беременность уже было невозможно. Помнила, как плакала в объятиях у Торина, и помнила его растерянный и все-таки радостный взгляд. Тогда все казалось таким сложным и простым одновременно.

Может быть, за слепое следование этой иллюзии простоты они все теперь и будут наказаны.

«Торин! Приди!».

…

— Назови ее красивым именем, — едва слышно сказала Тауриэль, — воспитай счастливой и свободной…

— Да, — слез Кили не сдерживал, и рыдал в три ручья, прижимаясь мокрым лицом ко лбу эльфийки.

— Будь добр к своим родителям. Помирись с дядей. Он строгий, но помирись…

— Буду добр!

— Я люблю тебя. Мой храбрый Кили…

— Хорош! — не выдержала Дайна, и отпихнула Кили окровавленной рукой, — убирайся, убирайся, любезный. Ты мне мешаешь. Ты же не хочешь, чтобы она месяц так провалялась?

Икающий и опухший, Кили был оттеснен от постели. Ничего не говоря, старший брат увлек его из комнаты, и молча протянул чашу: «Пей». Бездумно и неосознанно Кили влил в себя четыре, и только на пятой сморщился, и зажал рот рукой.

— Ешь, — почти насильно пихнул ему в рот кусок хлеба Фили, — только не подавись.

— Она там без меня… — всхлипнул младший.

— Тебе там вообще быть не следовало, — резонно заметил гном, — говорят, они после этого в постели стесняются очень.

— После, — эхом повторил Кили, и вдруг вскочил с места, словно намереваясь куда-то немедленно мчаться. Фили рывком опустил его на место.

— Сиди! И прекращай выть уже, ты теперь взрослый мужчина и сам отец, не позорься…

Атмосфера вокруг изменилась. Сначала робко, потом все более громко, посмеивались невесть откуда появившиеся женщины, передавая друг другу вести: «Девочка! Вот такая вот лапочка!». На потерянного и ничего не понимающего Кили смотрели с улыбками сочувствия, но без снисходительности. Наконец, спустя полчаса — Кили они показались бесконечностью — появилась и Дис. Без украшений и все еще с засученными рукавами она была очень похожа на себя прежнюю, живущую в Синих Горах. Величаво прошествовав по коридору и оставляя без внимания поклоны, она подошла к сыновьям.

— Она должна поспать и отдохнуть хорошенько, — строго молвила Дис, глядя на Кили сверху вниз, — а ты умойся, поешь, и приведи себя в порядок.

— Она жива…

— Не суйся к бедной девочке хотя бы до завтра. Я понимаю, она восемь лун молчала — варварский обычай, как по мне, но вы еще наговоритесь. И, дорогой, в следующий раз не вздумай звать всяких людских шарлатанов. Позови свою мать. Он ее едва не убил…

— Тауриэль будет жить, — как заведенный, бормотал Кили. Дис села, потеснив Фили, и, пользуясь случаем приласкать своего уже взрослого ребенка, обняла сначала младшего, а потом и старшего. Это было не так-то просто: оба давным-давно переросли мать, и теперь она не могла обхватить их обоих одновременно, как когда-то.

И все же, рядом с ней были ее мальчики, такие же прекрасные, как когда-то. Лучше, чем когда-либо. И теперь у нее были не только они. Была еще и маленькая девочка. И большая эльфийка в обмороке, едва живая, кое-как зашитая опытными руками Дайны, чужая, непонятная, но все-таки подарившая Кили дочь. Едва не поплатилась за это жизнью! Дис фыркнула, вытирая глаза. Девчонка, что взять с нее. Если бы с самого начала знать, что эльфийские дети рождаются чуть иначе, но что ж теперь… на будущее, кажется, знание это пригодится.

— Матушка тоже расчувствовалась, — заметил Фили, устраивая голову на плечо Дис, — эй, эльфийская борода! Не думай, что я позволю тебе задирать теперь нос, раз ты меня опередил!

Для таких дней нужна семья, думала Дис, поглаживая обоих сыновей по макушкам: светлой и темной. Для таких дней, когда приходят испытания, и в одиночку их невозможно преодолеть и пережить. И пусть Торин отсиживается в своей норе, рано или поздно и он выползет из нее. Пусть только попробует не выползти.

…

Прижавшись к мокрому плечу, Рания, наконец, открыла глаза. Такого храпа от Торина Дубощита она еще никогда в жизни не слышала. Раскатистый, просто-таки угрожающий склонам Горы сходом лавин и селей, а Дейлу — вторичным разрушением.

Только что он ее вколачивал в матрас, с искаженным зверским лицом, рычал, как разбуженный медведь, ругался сквозь зубы, и сжимал до хруста в костях, а спустя несколько коротких минут вдруг напрягся, вытянулся над ней и обмяк. И мгновенно заснул. Он так даже в болезни не засыпал. Глубоко и безмятежно, посмотрите-ка на короля Эребора. Рания осторожно выбралась из-под его тяжелой руки, морщась, поднялась на локте, заодно заметив царапины на предплечьях и запястьях, и потянулась за полотенцем. Не в силах достать, перегнулась через Торина, снова потянулась. И, ухватившись за него и чуть не опрокинув при этом таз с водой, вдруг ощутила на груди ладони мужчины.

Чуть уставшее лицо, знакомые до замирания сердца морщинки у губ, прячущиеся под усами и бородой, синие, как горное небо, глаза… и виноватая улыбка, которую впервые видит на лице короля гномка.

— Долго я спал? — спросил он хрипло.

— Минут пятнадцать, ваше величество.

Торин хмыкнул. Возможно, это был его ответ на «величество». Рания хотела бы знать, как теперь, по его мнению, ей следует его называть. И хотела бы знать, что он имеет в виду, держа ее груди в руках и играя с ними. И что делать с его ногой, которую он выставил перед ней, не пуская ее из кровати.

— Красивая ты, — сообщил Торин, не меняясь в лице.

Рания склонила голову. Ей следовало выказать ему подобающее почтение, но этому мешали два обстоятельства. Во-первых, по внутренней стороне бедер медленно стекали кровь и его семя, и грозили запачкать старательно накрахмаленные белоснежные простыни, если этого уже не произошло, а еще очень хотелось в уборную. А во-вторых, она слышала у дверей тихие шаги — и это значило, кто-то, постучавшись, не дождался ответа, но никуда не ушел.

— Вы позволите мне… — попробовала она вывернуться из захвата его рук, но Торин не спешил отпускать свою служанку.

— Что? — усмехнулся он, — что ты собралась от меня прятать? Это? — и он кивнул на полотенце, — смешная девочка.

— Мой государь…

Отчего, отчего у нее вдруг потекли слезы? От его доброй улыбки? От того, что она угадала, как за обычной резкостью он прячет что-то, похожее на — даже и слово вымолвить страшно, извинение? Нет, этого не могло быть — короли не извиняются и не оправдываются. По сравнению со сломанной ногой, которая все еще ноет в дождливую погоду, да даже с царапинами, которые оставляет во время игры Биби — это просто смешно назвать «болью». Так откуда слезы?

— Только не хнычь, — ворчал тем временем Торин, забирая у нее полотенце, и двумя короткими движениями стирая влагу с ее ног, — не выношу. И скажи тому, кто там скребется, что я никуда не пойду. И пусть подадут ужин. Умойся. Не хнычь, я кому сказал!

Но она уже одолела приступ плаксивости. Прижав к груди рубашку, подбежала к дверям, и тихо спросила:

— Кто? Что случилось? Государь не принимает.

— Королева Дис поздравляет его величество, — тут же раздался в ответ незнакомый женский голос с торжествующими нотками, — у наследника Кили родилась дочь!

— Я передам его величеству…

— Рания, это ты? Не откроешь дверь?

— Я не могу, — кусая губы, ответила гномка, — королева просит государя к себе?

— Ой, там столько народу! Она прислала сладости и вино. Я оставлю корзину у двери. Завтра всем раздадут подарки, вот увидишь! Интересно, что нам перепадет…

Что-то зашуршало, и каблучки быстро удалились прочь. Рания, дождавшись тишины, осторожно приоткрыла дверь, схватила корзинку с традиционными сладостями, и поспешила вернуться в спальню.

— Ваше величество, — сказала она, протягивая королю корзину, — у наследника Кили родилась дочь. Это приходили от государыни Дис с поздравлениями.

Торин замер.

— Не может быть, — выдохнул мужчина, и рывком отбросил одеяло, — невозможно! Махал щедрейший!

И схватил Ранию в объятия, закружил, и подбросил в воздух. Под сводами королевской спальни раздался веселый смех: мужской и женский. Торин смеялся, потому что это был еще один благословенный день его семьи; Рания же смеялась, потому что всегда была счастлива, когда счастлив король. И только мяукнувший Биби, обнюхивающий корзинку, вернул обоих в реальность.

— Так. Подай мне чистые штаны, и что-нибудь подобающее случаю, — пришел в себя Торин, — подбери на завтра подходящее платье и себе: будет большое торжество. Затем…

Он окинул рассеянным взглядом спальню, потом Ранию, замершую перед ним обнаженной, с рубашкой в руках. Застыдившись, девушка поспешила натянуть ее, и помогла одеться Торину. Уже из коридора, надевая корону, он сказал:

— Я вернусь поздно. Будь в спальне. Жди.

Дверь хлопнула…

…

Дис была уже сильно пьяна, и не видела никаких оснований останавливаться на достигнутом. В пятый раз она в подробностях пересказывала Торину историю рождения внучки, и, что не удивляло ее, он в пятый раз ее слушал с тем же упоением, как и в первый.

Волосы королевы растрепались, на пол сползла меховая накидка, и куда-то подевалась левая туфля. В первой комнате ее покоев на скрипке заводили какую-то опостылевшую мелодию. На кровати, укрытый ковриком, спал в одежде и даже в сапогах Кили, пьяный мертвецки, и опухший за день от слез. Фили, как подозревала мать, уединился с молодой женой, что по обычаю еще не показывалась никому, кроме мужа, и спешил догнать младшего братца в производстве потомства.

— На кого она больше похожа? — переспросил в очередной раз Торин, — чья кровь?

— Наша, конечно, — уверенно ответила Дис, — личико круглое, а крепенькая! Ножки прямые. Не то, что были у Фили, когда он родился. Помнишь?

Торин посмотрел на сестру затуманенным взглядом. Подвинулся ближе, разливая вино по кубкам.

— За нас, — поднял он свой, — за детей. И за их детей.

— За нас!

Плевать на все, что будет завтра. Главное, что оно будет. Комната плыла вокруг Дис, и она отметила: никогда раньше ей так напиваться не доводилось. Или, может быть, так говорят все пьянчуги каждый следующий раз? Дис хихикнула, приваливаясь к плечу Торина.

— Ты простил Кили? — спросила она сонно, чувствуя, как клонит ее скорее куда-нибудь лечь, — прости его. Ну, ты, злой король, скажи, что прощаешь.

— Не за что прощать, — ответил Торин откуда-то из сиреневой дымки вращающейся вокруг комнаты.

— А меня?

— И тебя не за что.

— М-мы больше об этом не говорим, я помню. Помню. Как думаешь, может быть, теперь все будет хорошо? По-настоящему?

Он молчал. Дис охватил страх, и она усилием воли поднялась, повисла на его плече, тревожно заглянула в лицо брату. Взгляд у Торина был задумчивый. Как раньше, когда он скрывал от нее что-нибудь, и не делился, а она все равно рано или поздно узнавала его секреты. Сколько же лет прошло, а он все еще надеется что-то сохранить от нее в тайне!

— Я все про тебя знаю, — заплетающимся языком сообщила она брату, и погрозила пальцем; палец перед глазами уже троился, — ты меня не проведешь…

— И не собирался, Дис. Давай, пьяница моя, ложись спать. Поздно. Завтра много дел.

…

Рания проснулась от того, что на нее сзади навалилось тяжелое тело. Запахло карамелью и пряниками. И вином.

— Тш, — зашипела тяжелая тьма голосом Торина.

Рания зевнула, пытаясь понять, долго ли проспала после его ухода. Она потушила все светильники, и теперь вокруг была только темнота, густая и обволакивающая. В кромешном мраке она нашарила рукой что-то, что мешало ей лежать и впивалось в спину, схватилась за это, и тут же получила рефлекторный пинок волосатым коленом.

— Ой, — снова произнес Торин из тьмы, — ты что? Оторвёшь.

Она хотела встать, но его рука прижимала ее к постели. «Лежи смирно», дыхнул он ей на ухо. Рания принюхалась: так и было, пахло кислым вином и сладостями.

«Должно быть, он пьян», подумалось гномке. Только этим могла Рания оправдать странную нежность, с которой он стягивал с нее рубашку, и начинал гладить ее руки. Ничего общего с тем жестоким королем, который брал ее перед золотым зеркалом несколько часов назад. Вот он гладит ее, прижимается лицом к груди, и вздыхает, как будто немного стесненно.

— Ну и что ты лежишь мертвецом, — пробормотал, слегка запинаясь, Торин.

— Так мне лежать смирно или все-таки не лежать? — наконец, подала голос Рания.

Он тихо рассмеялся из темноты. Рания, поощренная этим смехом, подалась вперед, прячась лицом в его грудь, и понемногу спускаясь ниже. Только бы он не захотел зажечь свет. Только бы благословенное покрывало ночи сохранило нежность между ними… или то, что можно считать нежностью, когда речь об этом мужчине.

— Девочка, как ты это делаешь, — задохнулся Торин, отвечая на ласки ее языка и подаваясь бедрами вперед, — как хорошо ты это делаешь…

«Точно, пьян». Не успела Рания задуматься над тем, что этот факт обещает ей, как Торин уже потянул ее к себе. К лицу. К губам.

Это был настоящий поцелуй, такой, от которого замирает сердце; глубокий, страстный, немного напоминающий укус. Впервые он касался ее губ своими. Впервые ласкал языком ее рот, чуть прикусывал в ответ ее робкий язычок, обдавая ее запахом и вкусом всего выпитого вместе со своим собственным, пряным и острым. Рука мужчины скользнула между ног Рании, и она втянула воздух носом. Все еще печет и саднит, но это вряд ли остановит Торина или заставит его смягчиться.

— Ничего, — прошептал он, не прекращая целовать ее, — не сразу… Нравится тебе?

Неужели короли рождаются с властными интонациями уже в детском плаче? Откуда берутся они даже в шепоте, эти повелевающие ноты, не ответить на которые нельзя?

— Да…

— Как нравится? Говори.

«Твои губы мягки, и поцелуй их сладок, мой повелитель. В твоих руках я хочу жить и умереть. Твоим запахом хочу дышать вместо воздуха. Все, что ты не любишь, не имеет права существовать; то, что ты делаешь — верно, потому что ты так решил… все, что ты делаешь со мной, и неважно, насколько это тяжело и больно».

— Очень нравится.

Он усмехнулся, снова нависая над ней. Тяжелая грива спутанных волос упала Рании на лицо и плечи.

— Ты научишься еще, — пообещал он словно самому себе.

А потом, раздвинув складки рукой, вошел в нее.

На этот раз не было той, прежней стремительности. Рания сглотнула, пытаясь неосознанно избавиться от неприятного чувства переполненности где-то в животе. Чувство было тошное, хотя, когда он подавался чуть назад, ей, напротив, нравилось. Очень нравилось.

— Дыши, — приказал Торин хрипло, — чаще дыши. Вот так. Да, девочка, так… — он едва слышно ругнулся, — а теперь… слушайся меня. Только меня…

…

— Да, — всхлипнула девушка из тьмы.

Торин положил на плечо обе ее ножки, и не сдержался, оставив на тонкой лодыжке поцелуй. Ладонь защекотали короткие волоски, и он погладил ее ноги по всей длине. Удобное телосложение у его маленькой служанки. До любой части тела можно достать. До любой ее мягкой, округлой части.

Он чуть нажал ладонью на ее живот, соблазнительно округлый и чуть выпуклый, и надавил сильнее. Для члена места больше не было, но он все-таки надеялся еще немного растянуть ее.

— Дыши, — повторил он, едва не теряя рассудок от желания, — а теперь… сожмись… и толкай меня. Из себя.

Она подчинилась, и Торина сжала короткая судорога, от которой стало больно уже ему.

— О да, — успел он выдохнуть ей в ухо, падая сверху, — так теперь и держись…

Вот теперь он будет ее иметь долго. Навыки никуда не исчезают, тьфу, восемь лет без практики! Это просто смешно… узкая, упругая, невыносимо сладкая, под ним его живая собственность, готовая на всё ради него. Теперь, пусть мир двоится и плавает перед глазами, вокруг него сжимается тело, принадлежащее только ему. И вот ее он берет, наращивая темп и проникая в ее мягкое тепло до предела. Мир сжался до точки, до крохотной золотой звезды, мир, ставший вдруг жарким, влажным и жаждущим лишь его, Торина.

— Мой повелитель, — доносится откуда-то из золотого сияния, и, против своей воли, Торин словно пополам ломается от этого зова, и падает, изливаясь в ее тело. Опять быстрее, чем хотел, хоть и не так, как в первый раз. Необоримо наваливается сон, и Торин хочет выругаться — и уже не может. Снова заблудился в собственном удовольствии. А виновата она, Балрогова дочь, слишком тесная, слишком мягкая, слишком желанная. Надо завтра надавать ей как следует по губам, чтобы знала, когда говорить, а когда промолчать. Завтра же. С самого утра. Снова и снова брать ее.

Завтра… ее губы… никуда не денутся.

Комментарий к Пожиная плоды

Стокгольмский синдром развивался, энцуха в муках рождалась)

========== Заморозки ==========

Месяц. Ровно тридцать ночей потребовалось Торину Дубощиту для того, чтобы вернуть соитие с женщиной в свое расписание, и от пяти, шести, десяти припадков неистового желания прийти к ежедневным двум — утром, вечером. А потом и вовсе лишь утром.

Рания, уже готовая броситься откуда-нибудь с высокой скалы, вздохнула с облегчением. Так вот что имели в виду старые гномки, говоря о «первом месяце — сладком месяце»! Сладким его мог назвать только безумец. Или мужчина. Первый месяц в качестве женщины короля почти довел девушку до самоубийства, без преувеличения. Если раньше он хоть изредка говорил с ней, теперь, не успев завидеть, заваливал на постель, на шкуру барса, даже на стол, и брал, снова и снова, как дикий зверь. Лишь иногда в его движениях проскальзывала ласка, вроде той, которую он проявил в памятную ночь родов Тауриэль. Но очень редко.

В купальне. В ее уголке приемной. В другом углу приемной. Задрав ей юбку в коридоре, зажав рот и едва не задушив. А когда она, не выдерживая, всхлипывала, то получала по лицу с одними и теми же словами: «Не хнычь». Она кусала руку, и пыталась не хныкать. Пыталась честно, стараясь делать все, что он приказывает, так, как ему нравится. В первые несколько раз ей казалось, она еще может научиться получать удовольствие. Но он хотел ее слишком часто; девушка не успевала соскучиться по его рукам, не успевала пожелать его, и все, что оставалось — терпеть, сжав зубы.

Наконец, страшный месяц минул, и многократные ежедневные истязания прекратились. Жизнь потекла ровнее, вот уже приблизился конец второго месяца… Возблагодарив Кузнеца, Рания готова была взглянуть на жизнь веселее, до одного утра, когда, исполнив с ней свою ежеутреннюю потребность, и отпустив ее, Торин вдруг произнес:

— Мне не нравится, что ты ходишь где попало по дворцу. Вчера там, сегодня здесь. На тебя смотрят чужие мужчины.

— Я всего раз была у ткачих, ваше величество, — робко сообщила Рания.

— Хоть где. Твое место здесь.

— Но…

— Хватит. Я сказал.

Так мир Рании сузился еще сильнее. Последней отдушиной были вечера песенных представлений, которые с недавних пор завела Дис. Правда, и на них ни она, ни сама королева смотреть открыто не могли; женщины высокородных семейств прятались за занавесями, дабы чужим мужчинам их не видеть.

Смотрели или нет, Рания не знала, потому что старалась двигаться с опущенной головой даже за занавесями. Откуда-то явилось чувство панического ужаса, охватывающее при любом появлении в обществе. Даже кухня и Сагара, раньше отдаленно напоминающие обстановку родной деревни, стали опасны. Теперь это не было добровольное уединение, скорее, смахивало на заточение за несовершенный проступок. Не с кем поговорить. Нечего делать. Говорят, кхазад произошли из камня, многие в это верят. Если так, то, может, Рания понемногу превращается в камень обратно?

Впрочем, разве не им она была с самого начала? Вот и теперь, стоя за отдельной занавеской, гномка не чувствовала себя чем-то большим, чем украшенный предмет обстановки. Надо признать, богато украшенный. Под тяжестью серег болят уши, а колье давит на плечи. И, пока в соседней ложе Дис и Ония что-то обсуждают, приникнув друг к другу, и даже Тауриэль — эльфийка Тауриэль — удостаивается внимания сестры короля, не говоря о принцессе в колыбельке, она, Рания, перестала существовать везде, кроме спальни Торина Дубощита.

Закрытые от всего мира, женщины его семьи для него — святыня. Он помнит и ценит их имена, привычки, вкусы, предпочтения и чувства. С ними он смеется, их обнимает, им дарит подарки. За них беспокоится. Но только не за нее. Она, Рания, лишь живая кукла, в которую он входит, когда ему это угодно, и которая подает ужин и уносит грязные вещи. Интересно, кто раньше этим занимался. Кто-то ведь занимался.

«Посмотри на меня, владыка Торин, — молила про себя Рания, смаргивая слезы, на которые не имела права, — посмотри на меня, и хоть раз по-настоящему увидь меня, чтобы я знала, что существую».

…

Под горой становилось холодно.

Почему-то с самого детства Торин с особым чувством относился к зиме. Помнилось ему, в Синих Горах зима была суровее, чем теперь здесь, в Эреборе. Всегда не хватало дров. Сколько бы они ни заготавливали их, как бы ни старались, их было мало. Но дома все равно жило тепло, которого в огромном дворце, набитом золотом, почему-то нет.

А тогда, в те далекие времена молодости и новизны, он любил колоть дрова сам, ополоснувшись с утра водой, иногда покрывшейся за ночь коркой льда. Потом, зная, что возлюбленная смотрит на него из крохотного окошка, нес дрова в дом, поигрывая мускулами, и всячески демонстрировал, как нипочем ему мороз, ледяная вода, тяжелый труд — как все нипочем, пока она рядом…

Сейчас же на нем одеяло и сверху еще шуба, и в каждом покое по очагу, а холод все равно заползает в каждый уголок его души. И ничем его не прогнать. Торин поворочался, пытаясь найти позу, в которой мог бы уснуть — но не получалось. Может, позвать кота? Маленький шерстяной друг! Но разве он сможет согреть его по-настоящему?

…А как они, влюбленные и молодые, хохотали, зачитывая друг другу куртуазные романы на вестроне! Как падали, давясь хохотом, как утирали друг другу слезы, и пугали скребущихся по углам мышей своим смехом! Вот было богатство их дома. Тепло, радость, близость и неразрывное родство. По ночам они любили друг друга, иногда страстно, неистово, иногда — смущаясь, тихо, как будто был кто-то, способный подглядеть и помешать. Бывало, она, любимая, играла его заплетенной бородой, угрожая «оттаскать за нее как следует подлого предателя». А потом, робко опустив глаза — и ресницы дрожали, и румянец заливал ее круглые щечки — говорила: «Но я ведь знаю, что ты меня любишь». И тут же смотрела снова, со своим таким знакомым прищуром, вопрошая: любишь ли?

И Торин клялся, что любит, и целовал ее с ног до головы, и не уставал повторять, что она навсегда будет его единственной. Так и вышло, кажется. Но тепло и любовь остались в прошлом, и все, что возвращается — это серый пепел скорби. Люди называют это ностальгией.

Возвращается. Запретив вспоминать, вспоминал все равно, ругая себя каждый день и ненавидя. Повторял: «Лучше бы мне не быть мужчиной вообще, чем так…», и — наверное — проклял однажды себя этими словами. Торин поворочался, взбил кулаком подушку. Чертова кровать.

Тогда — в том пространстве и времени, где жили он и его любовь — не было кроватей. У них были две лавки, стоявшие друг к другу под углом: чтобы поставить их рядом, не было места. И обычно они помещались на одной из них, на любой. А иногда лежали порознь, голова к голове, и говорили, говорили, говорили всю ночь до утра. Бывало, ссорились, и кто-нибудь — обычно она — отворачивался к стенке и демонстративно пыхтел, изображая сон. Потом мирились. Иногда на шкуре у очага, шутливо поборовшись, затем обнявшись и замерев в упоительной тишине и уюте.

Объятия, поцелуи, нежность, тепло. Особенно он любил приходить с мороза, и сбрасывать шубу на пол. У жарко натопленного очага она просыхала быстрее. Тогда на ней располагались втроем: ребенок играл, а они, обнявшись, смотрели в огонь и грели друг друга, рассказывая обо всем, что произошло за день. Тут же ужинали из одной миски, тут же иной раз засыпали в особо холодные ночи — навалив сверху все, что спасало от холода, строили свою «берлогу», как она любила говорить, и там, прижавшись друг к другу, пересиживали суровую зиму. Снаружи в стены билась пурга, и иной раз заносила почти до самой крыши.

Крохотная была каморка. Теперь вот есть дворец и Гора.

Но той, чистой, беспредельной, золотой юности не вернуть, хоть засыпь золотом коридоры до потолка. И уже никогда любимая не встретит его в плохоньком сером платье, и не поцелует мимоходом, одной рукой зажимая у крутого бедра кастрюлю, а другой — удерживая на весу вертлявого младенца.

И Торин никогда уже не сможет положить руку на ее набухающий все стремительнее живот, и не ощутит ворочания под загрубевшей от работы ладонью. Не сцелует с уголков обожаемых синих глаз слезы, не услышит ее тихий шепот: «Что же мы наделали», и не будет, утешая ее, повторять в ответ: «Все будет хорошо. У нас все будет замечательно. Не думай ни о чем. Мы всегда будем вместе, верь мне…». Нет, не вернуть.

Осталось лишь одиночество и воспоминания, не греющие и не отзывающиеся в сердце сладкой болью. Даже жаром стыда они больше никогда не обожгут. Все прошло. Кроме холода.

Подскочив на кровати, Торин отшвырнул прочь проклятое одеяло.

— Рания, — прошептал он, и повернулся к темному коридору, — Рания!

…

Отчего-то, услышав его голос сквозь сон, она вспомнила дни его болезни и горячечного бреда. Тогда в нем звучало такое же отчаяние. Но, споткнувшись о Биби, который наперегонки с ней побежал к спальне короля, она обнаружила Торина в его самом обычном виде, чуть угрюмым, немного мрачным, свесившим голые ноги с кровати.

— Иди сюда, — хлопнул он ладонью рядом с собой, — и Биби захвати… Что ты мнешься там, кот мерзнет, — недовольно поторопил Торин, — давай быстрее.

Биби тут же свернулся в ногах у Торина, как он особенно любил это делать. Рания осторожно заняла место, и нерешительно потянулась к шнуркам на своей рубашке.

— Нет, — легла на ее грудь его твердая рука, — просто… останься здесь.

— Остаться?

— Махал всемогущий, перестанешь ты когда-нибудь переспрашивать или нет?! Просто останься, — помолчав, добавил, поворачиваясь к ней спиной, — мне холодно. Грей меня.

Несмело она обхватила его, насколько хватило рук, прижалась как можно крепче, и накрыла его одеялом, одновременно оказавшисьпод ним с головой. Сверху протоптался мягкими лапками кот, тут же обнаруживший новую зону для сна — пустую подушку, с которой сползла Рания. Торин сначала тихо сопел, потом первый, второй раз всхрапнул, и — Рания обреченно вздохнула — тишина ей до утра не грозила.

…Так ночи изменились: прежде, покидавшая его после того, как он заснет, теперь она засыпала с ним вместе. С утра он, едва пробудившись, быстро овладевал ею, не тратя времени даже на умывание, потом исчезал до вечера. Вечером, поужинав и раскурив трубку, звал Ранию, когда собирался ложиться. Дни становились все короче, ночи морознее, над горой поднимались все более густые струйки дыма из гномьих печей. Ворота Эребора были закрыты, и мир спал в хрустальных объятиях зимы.

Рании хорошо была известна обыденность зимней скуки. В деревне, закрыв амбары на зиму и согнав скот с пастбищ в последний раз, гномы и люди до весны исчезали в домах, где было тепло и безопасно. Спрятавшись от зимней вьюги, они пекли в очаге яблоки, мастерили что-нибудь, рассказывали сказки детям, судачили о соседях… но даже дома, где у Рании не было ни отдельной комнаты, ни собственной купальни, кроме общей на деревню роханской бани, она чувствовала себя больше свободной, чем здесь, в Горе.

Отчаянно надеясь изыскать способ вырваться из заточения в покоях Торина, Рания придумала лишь один способ. Возможно, не лучший, но не воспользоваться им она просто не могла.

— Государь мой, я хотела обратиться к вам с просьбой, — попросила она однажды с утра, поднося Торину полотенца в купальню, — я бы хотела… учиться читать. И писать.

— Читать, хорошо, — пробормотал Торин, последний раз обливаясь водой, — что тебе мешает?

— Я сама не могу, — краснея и бледнея попеременно, пояснила гномка.

— А! Ну… походи по дворцу. Поговори со своими подругами с кухни. Поищи кого-нибудь из них в учителя.

И, насвистывая что-то под нос, удалился в оружейные. Рания, открыв рот, со зла пнула таз, а затем швырнула в дверь ему вслед грязную тарелку. От удара металл даже погнулся.

Проклятие Врага! Чтоб его вши загрызли, чтоб чесотка замучила! Ну почему, почему этот подгорный король позволяет себе быть столь непоследовательным и таким невыносимо вредным?

…

— Она быстро растет, — делился с дядей Кили, разглядывая придирчиво результат своего многодневного труда в кузне, — здесь не криво?

— Зазубрина, — показал Торин, и покачал головой, — это все форма. Придется переделать. Хотя, если хочешь, оставь, сточишь потом… и что, дочка узнает тебя?

— Большой дефект, не сточить. Меня узнает, маму, Фили… всех. И пару раз уже даже смеялась.

Торин отвернулся к наковальне, пряча улыбку в усы. Тилиона — как решили назвать на семейном совете маленькую дочь Кили — в самом деле была очаровательным ребенком. После тяжелейших родов, едва не стоивших ее матери жизни, она словно спешила развеять опасения родственников — и не приносила им ничего, кроме радости; редко плакала, ела вдвое больше любого другого младенца, и росла на глазах.

— Недалек тот день, когда она будет играть с тобой в «лошадку», — утирая пот со лба, появился перед дядей и братом Фили, — как ты в детстве с Торином.

— Да? — заинтересовался Кили, и посмотрел в спину королю, — это как?

— Сядет сверху, схватится за косы, и будет рулить, — засмеялся Фили, — ты и на мне покататься успел, негодяй… племянница отомстит за меня. А невестка уже отомстила, — он с намеком толкнул младшего в плечо.

— Я на тебя посмотрю, — надулся Кили на брата, — когда своих детей увидишь.

И, в ту же секунду, не сговариваясь, они оба вновь посмотрели на спину Торина, который по-прежнему внимательно что-то изучал в треснувшей заготовке.

И молчал.

— …Как думаешь, он же не обижается… на это? — спросил Кили брата вечером, когда оба они по старинной привычке сели курить в гостиной.

Фили безразлично пожал плечами. Между ним и Кили не было тайн или запретных тем, полная откровенность, полное доверие, взаимопонимание… но когда дело доходило до Торина, они не переступали черту уважения к тому, кто их вырастил и воспитал.

— Он смирился с тем, что по Эребору будут бегать полуэльфики. И поверь мне на слово, Тилиона и с ним в «лошадку» поиграет.

-Да не о том я! — Кили выпустил немного кривое колечко дыма, — просто, мне иногда становится жаль его. Одинокий, как Гора.

— С его характером… — пробормотал Фили.

— А ведь сейчас у него есть женщина, — вдруг сказал Кили, — ты ее видел?

— Немного, на свадьбе. Один раз после. Тихая. Какая-то забитая. Никакая, в общем.

— Не для Торина, значит, — рассудил Кили, но его брат, глядя в пространство, нахмурился, и покачал головой, словно пытаясь проникнуть в тайну внезапно всплывшего далекого воспоминания.

— Знаешь… мне кажется, — сказал он, уже собираясь уходить, — что ему никто и никогда, кроме мамы и нас, и не нужен был. И не будет нужен.

…

— Что это? — раздался над Ранией веселый голос короля, и она спешно принялась подбирать листы бумаги с пола.

— Это… всего лишь… — но гном перехватил ее руку, и поднял первый лист к глазам. Усмехнулся, перевел взгляд на девушку. В глазах его метались искорки смеха, и он чуть прикусил губу, как будто изо всех сил старался сдержать его.

Рания отчаянно краснела.

— Ну, не так уж и плохо, — словно подбадривая, задумчиво произнес мужчина, аккуратно складывая листок вчетверо, — только и «Торин», и «Дубощит», и «Гора» — все это имена, и начинать надо с вот такого вот… знака…

Он взял ее руку, и двумя движениями изобразил на ее ладони нужную руну. На мгновение глаза их встретились, и Рания удивилась тому, что нашла в его взгляде. Она поспешно опустила лицо, а Торин отпустил ее руку.

— Если ты уже поужинала, то приходи, — сказал он ей, покашливая и удаляясь в сторону спальни, — там теплее.

В спальне в самом деле было тепло. Услышав же несколько раз кашель Торина, Рания озабоченно нахмурилась.

— Что? — не поднимая головы от своих бумаг, которыми был опять завален стол, спросил он, — давай, спрашивай.

— Откуда…

— Спрашивай, говорю.

— Вы кашляете, — выпалила Рания, замечая на его столе листок со своими каракулями, и отчего-то смущаясь.

— А! Да. Пусть тебя это не беспокоит. Это все новый табак Двалина. Глотку дерет до сих пор. Откуда он его только взял, сущее драконье зелье…

«Пусть тебя не беспокоит». Как странно, когда подобные фразы остаются висеть в воздухе, становясь почти зримыми в материальном мире, настолько весомыми, что их нельзя игнорировать. Снова взгляды Торина и Рании пересеклись, и снова она ощутила волнение под коленками. Новый, третий сорт страха, пока что незнакомый. Страх перед молчанием, которое впервые за долгие месяцы скрывало под собой нечто действительно важное.

— Иди в постель, — разорвал молчание Торин, и вновь занялся своими письмами, — грей мое место.

Биби мурчал. В камине потрескивали дрова, в дымоходе весело гудело. Где-то над горой была ледяная зимняя ночь. Рания уже задремала, когда Торин улегся, повозился, и обнял ее, крепко прижал к обнаженной груди. От него пахло табаком, виноградом и медом. Приникнув к его плечу, Рания потерлась щекой, и осторожно, чтобы не потревожить, поцеловала его руку, которой он притягивал девушку к себе. Торин что-то тихо проворчал. Еще один поцелуй.

— Мгм! — пробормотал мужчина, и притиснул ее сильнее, — щекотно.

Красивый. Невозможно красивый. Иногда, когда он не был грубым, придирчивым и язвительно-ядовитым, Рания вспоминала о том, каким, помимо этого, Торин Дубощит был на самом деле. Чувствовала ритм его дыхания, упивалась всегда доступным запахом его тела, и, как бы там ни было, напоминала себе: таких, как она, в самом деле много в мире кхазад. Но только ею владеет сам король Эребора. Властный, прозорливый, скрытный, отважный. Тогда гномке больше всего хотелось что-нибудь изменить уже в самой себе, чтобы — страшно подумать, это невозможно, и этого не будет — стать ему ровней.

Быть достойной его взглядов. Смело шутить с ним — как это делает королева Дис и даже юная Ония. Разгораться ответной страстью, сводить его с ума, иметь право на ревность…

Теперь Рания, хоть и желала бы остановиться, не могла; целовала его грудь, плечи, мускулистые руки, целовала его под подбородок, с внутренней стороны локтей, где была такая неожиданно нежная и тонкая кожа… закрыв глаза и запрокинув голову, он отдавался ее поцелуям с улыбкой. И не отпускал. Но когда она подобралась к самому чувствительному, очевидно, местечку над пупком, завозился, и, вздохнув, привлек Ранию к себе на грудь. Она впервые оказалась сверху, лежащей на нем полностью.

Глаза его блестели. Проведя рукой по лбу гномки, он отвел волосы в сторону, и прижался губами к ее виску.

— Разбудила-таки, — ворчливо улыбнулся Торин куда-то в ее спутавшиеся волосы, — что тебе?

— Ничего.

— Совсем? А ну как я…

— Ай! — она заизвивалась: он принялся щекотать ее пятки, одной рукой обхватив поперек талии и не давая вырваться.

Биби, недовольный нарушением конфигурации своего привычного лежбища, протопал мимо, неодобрительно покосившись на их возню, и с достоинством спрыгнул на пол.

— Смотри, что ты наделала, — прошептал Торин Рании на ухо, наконец, поймав ее и удерживая ее руки, — прогнала кота. Не дала мне уснуть. Перетянула на себя одеяло. Мне следует тебя наказать за это.

Голос, его, мягкий и обволакивающий своим густым бархатом, вдруг стал хриплым и низким. Рания же, подняв на короля глаза, ощутила, как ее собственное дыхание превратилось в тяжесть, распирающую, давящую.

«Он хочет меня, — девушка не могла оторвать взора от Торина, затянутая темным омутом его глаз, — сейчас он не просто голоден по… телу, которым владеет, как всем в Эреборе. Он видит меня. Он хочет — именно меня… как я — его».

— Накажите меня, ваше величество, — сорвалось с ее губ словно само собой.

Комментарий к Заморозки

еще не более двух-трех глав, полагаю.

Если удастся уместить желаемый рейтинг в одной длинной (следующей) главе

Просьба к читателям: у меня ужасная связь, ибо живу на краю обитаемого мира, если вы оставили отзыв,а я не смогла ответить/оставить отзыв на вашу понравившуюся работу/подписаться - простите и поймите!

========== Сгорая ==========

Биби, поразмыслив, уселся на стол. Здесь было тепло, и отсюда не так хорошо можно было видеть, чем там занимаются его несносные двуногие друзья. Только что они зачем-то дрались. Ну, или делали вид, что дрались — коты в этом понимают.

«Вечно озабоченные, — подумал кот, мысля своими, кошачьими понятиями, — а котят до сих пор нет». Еще немного подумав над теорией содержания и разведения гномов, кот напомнил себе о парадоксе, который давно приметил: то, что они делали, и то, что они хотели делать — не всегда совпадало.

А сейчас, кажется, наконец-то додумались. Биби прикрыл свой единственный зрячий глаз, и замурчал, одобряя, наконец, сознательных двуногих.

…

— Говори, — горячо обжег ухо Рании шепот мужчины, и она забилась в его руках, — говори со мной…

Но вместо слов она могла ответить лишь грудным стоном, который не в состоянии была сдержать. Пыталась. Пыталась, когда его губы приникли к острому розовому соску, а жадные пальцы обхватили другой, то ли лаская, то ли мучая. Пыталась, когда щекотка от его бороды стала невыносимой, но хотелось не смеяться, а извиваться и просить — о чем, она еще не знала.

Но когда он скользнул с влажными поцелуями ниже, потерся о поросль на лобке лицом, вдыхая ее запах так же, как она любила делать это с ним, и осторожно развел ее мокрую плоть пальцами — тут-то и вырвался у Рании первый сдержанный стон.

— Нравится же… скажи…

Голос Торина был глух, словно он тоже говорил через силу. Может быть, и ему непросто было заставить себя. Рания еще надеялась найти силы и оттолкнуть его губы. Но вместо этого закинула ногу на его плечо, а потом и вторую. А его горячие жадные губы охватили чувствительный бугорок, и чуть потянули его — точно так же, как раньше он делал это в поцелуе с кончиком ее языка.

Теперь он ласкал ее, играя языком с кожей над бугорком, а жесткие руки то давили на ее живот, то гладили бедра. И все это вместе заставляло тело Рании наполняться новой силой и новыми желаниями.

— Прошу… — вырвалось у нее, и он отнял губы, вызвав у нее разочарованный стон.

— Ты наказана, — напомнил Торин едва слышно.

Мечась под его губами, она дрожала от странного озноба, когда туман страсти подсказал ей, что сладкая пытка может быть взаимной. И она была уверена, что ему понравится.

Осторожно поднялась, потянулась навстречу Торину, стараясь не делать резких движений, словно при встрече с лесным хищником, и нашла поцелуем его губы. Немного удивленный и очевидно обрадованный, он ответил. А разорвав поцелуй, она резко толкнула его в грудь и оседлала, повернувшись к его лицу спиной и задом, прогнувшись, чтобы ему было удобнее и дальше целовать ее, и не дала протестовать, поспешно склонившись над его бедрами.

Тяжелый, мускусно-соленый вкус его возбуждения как будто обжигал рот.

Забирая его член все глубже и глубже, что в этой новой позе оказалось даже проще, она почти обмирала, слыша его вздохи, постепенно становившиеся все резче и чаще. Не думая, чем это закончится и как, Рания играла с ним, и, не видя его лица, а лишь чувствуя ответ его тела, это оказалось проще. И ему нравилось, потому что движения его языка стали глубже, в нее входили его пальцы, один, два, три — и это заставляло ее заглатывать его член быстрее, как будто они сражались, нанося друг другу сладостные удары по очереди.

Казалось, он едва сдерживает себя — все чаще втягивал воздух сквозь зубы, задерживал дыхание, как будто пытался задержать миг наивысшего наслаждения.

— Стой, — Торин легонько шлепнул ее по ягодице, и шумно выдохнул, — не так просто я сдамся.

И, подтолкнув и спихнув с себя, схватил ее за волосы, опустил лицом ниже. Теперь она стояла перед ним на коленях, грудью вжимаясь в матрас, а внутри все ныло в странной жажде быть наполненной.

— Возьми мою руку, — хрипло услышала Рания, — ласкай себя…

И, когда она подчинилась, он с утробным ворчанием плавно вошел в нее.

Услышав ее стон, притянул ее еще ближе. Девушка же, распахнув глаза, едва могла удержаться и не упасть. Перед глазами все мутно плыло. Внутри пылал огонь, не иначе. Сжавшаяся и узкая, она не чувствовала ни малейшей боли или неудобства, лишь потребность заполнить пустоту, которой, казалось, уже негде прятаться.

Его ладонь, которую она сжимала, дрогнула. Рания потянула ее вниз. Сначала подчиниться было немного неудобно, но стоило ей дотянуться до горевшего центра возбуждения его мокрыми пальцами, как тело словно пронзило разрядом молнии. Торин застонал над ней, и сделал первый медленный толчок. Потом второй. Потом третий.

Трение нарастало, скорость его движений, плавных раскачиваний — тоже. Его пальцы теперь ласкали ее в пойманном ритме без ее помощи. Все, что еще контролировала Рания — это дыхание, но и оно срывалось, когда внутри словно само собой что-то сжималось в ответ на его движения, и тогда Торин издавал особый свой рык — не то боли, не то наслаждения.

Дыхание не удавалось удержать. Не помогало. Дыши она чаще или реже, не спасало от нарастающего чувства — как будто кожа стала мала, и мешала, и все тело не способно вместить нарастающего удовольствия.

— Сладкая моя… говори же… скажи…

Он словно пел, и Рания не смогла сдержаться, чтобы не ответить. Получилось очень жарко и громко:

— Глубже. Сильнее. Больше!

Как будто бы его спустили с цепи, как будто он только этого и ждал; она ткнулась носом в подушку, а он входил в нее, входил именно так, как она умоляла. Разорвавшееся, рассыпавшееся на мелкие осколки молчание теперь звенело бессмысленными словами и безумными просьбами, стонами, возгласами. Чаще, все чаще его член бьет ее глубже, и это все, что она хочет, иначе почему сохнут губы, и отчего шепчет Рания: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»?

Волшебство, освобождающее ее из оков, началось в сведенных судорогой голенях, а продолжилось его победным рыком. И в этот миг ее тело отказалось подчиняться разуму — сжалось, брызнуло влагой навстречу его проникновению, и забилось в конвульсиях экстаза, которым она могла лишь полностью сдаться, отпуская себя на волю.

Торин кончил спустя минуту, пока Рания, все еще содрогаясь под ним и постанывая, шептала его имя.

…

«Торин».

Она впервые назвала его по имени. Так не полагалось, так нельзя, но оно вырвалось само. Даже в мыслях она не смела его произнести так, как всего лишь двадцать минут назад — кричала в голос, как боевой клич, как молитву или песню. Рания потянулась, подлезая под широкую ладонь, которую он оставил на ее бедре — хотелось чувствовать жар его взмокшего тела.

— Ммм. Полежи тихо, — прошептал он, сонно бубня, и Рания осторожно отвела в сторону его волосы, на которых почему-то лежала вместо подушки, — через десять минут…

— Что через десять минут? — спросила она, вдыхая запах его пряного пота, и утыкаясь в крепкую шею, на которой билась синяя жилка.

— Снова тебя захочу…

Обняв его, она в блаженстве закрыла глаза. Он выскользнул из нее только что, но она чувствовала внутри его теплое присутствие, и — странно было, неужели раньше ее беспокоили простыни, шаги за дверьми покоев — где, кажется, сейчас как раз кто-то тихонько хихикал? Должно быть, они громко кричали. Впрочем, какая разница. Провались оно все в пропасти Мории. Провались оно все…

Они проснулись через два часа и снова бросились друг к другу, как будто изголодавшиеся. Потом — еще раз. Обессиленные, лежали, ближе к утру, и Торин, то засыпая, то просыпаясь, не давал ей уйти и даже пошевелиться, лежа своей тяжелой головой на ее груди. Потом вдвоем ели холодные пирожки в кровати, кормя друг друга с рук, и рассыпая крошки. Последний достался Биби, который, окончательно обидевшись на помеху своему обычному режиму, ушел в итоге спать в приемную один.

Это была сладкая ночь. Но за ней последовали другие. И они были слаще.

…

Вот уже месяц Фили, как неприкаянная тень, пытался добиться от дяди внятного ответа на предложение наладить постоянные отношения с Синими Горами, и развернуть торговлю на пути к ним.

Вместе с Кили и одобрившим их начинания Балином, вдохновленные, они порой за полночь просиживали над планами, чертежами и счетами. По всему выходило, что предприятие предполагает быть прибыльным и безопасным.

Но Торин смотрел на мир отсутствующим взглядом, и только отговаривался: «Да. Позже. Непременно». Фили готов был обидеться, но однажды заметил, с какой тоской дядя смотрит на водяные часы, и вздыхает, и какой тоской полнится его взгляд, когда его останавливают по дороге из кузницы в покои.

«Эге-ге, — посмеиваясь, пришел к выводу Фили, — невзрачная пташка из Предгорий оказалась не так проста».

И уже несколько раз он ловил ту самую «невзрачную пташку» в коридорах по дороге в приемную короля, возле тронного зала и библиотеки. Удивленный, Фили проследовал за ней. Не склонный к подсматриванию и подслушиванию, он чуть приоткрыл дверь — самую малость. Увиденного оказалось более чем достаточно, чтобы молодой гном, краснея и задыхаясь, со всех ног помчался к молодой жене. Вот уж не ожидал он от Торина Дубощита эдакой прыти!

— Я видел их на родниках, — поделился, улыбаясь, Кили, когда брат открыл ему тайну исчезновений короля среди дня.

— Только не говори мне…

— Держись за наковальню крепче, братец. Они гуляли по бережочку. Торин ее за руку держал.

— Эльфийская зараза, — погрозил пальцем Фили, — это все ты и невестка виноваты. Протащили в Эребор новое поветрие.

И не то чтобы девушка была такая раскрасавица. И не то чтобы Фили оставил свои идеи о Синих Горах и новых свершениях. Но, послушав совета Кили и Онии, он решил дать Торину еще немного времени. Месяц. Ну хорошо, полтора месяца. Пусть их за руки держатся…

…

Время остановилось для Рании, дочери Мальвы из Роханских Предгорий. Проходил день, а она забывала, что он вообще начинался. Время потерялось где-то в промежутке между поцелуями Торина Дубощита и тем, как он брал ее, снова и снова.

В уголке приемной. В другом углу. В коридоре, зажав рот рукой… только теперь она все бы отдала, чтобы встречаться ему по десять, по сто раз в день в каждом из коридоров Эребора.

Сагара смеялась над ее изменившейся походкой. Прыскали в ладошки юные гномки на кухне, и понимающе переглядывались старые, давая ей советы и наставления, не дослушав которых, она уплывала в потусторонний мир ожидания. Вдох. Еще вдох. Щемит сердце, тело ноет, прося прикосновений, как никогда раньше.

И как никогда раньше, смотрит на нее ее господин и повелитель. От взглядов этих разливается томительное тепло. Рания гордится собой.

Время остановилось. Его можно отсчитать только по тому, сколько новых рун и их сочетаний она изучила, и сколько слов написала. Руки уже не так дрожат, и не так непривычно болят пальцы. Вот, оказывается, что такое практика. Навыки приходят с ней, а за ними и удовольствие — и, поймав себя на вновь вернувшихся мечтах о ночи и всем, что связано с ней, Рания ахает и хватается за щеки.

— Ох, девочка, — сияет Сагара, рассматривая ее, и почти по-матерински поправляет ее сбившуюся шаль, — посмотреть на тебя — и самой старика обнять хочется.

Рания смотрит в пол, зная, что румянец скрыть нельзя, а улыбка цветет сама собой.

— С другого края земли видно, как сияешь, — продолжает гномка ласково, — потому что любишь.

«Люблю», молча согласилось с ней сердце Рании.

Времени больше не существовало. Время было над ней не властно. Дышать его поцелуями, таять в его руках, замирать в ожидании его шагов. Жить им. Жить для него. И ловить его удивленный и радостный взгляд, когда, вернувшись, он находит ее танцующей — не специально, но так получается, потому что иначе она не может.

…

— Фили искал тебя. Что-то насчет Синих Гор.

— Я, наверное, поеду туда, — неуверенно ответил Торин, катая в руках свиток, что Дис передала ему, — надо было ехать еще месяц назад.

— Я не осуждаю тебя, — мягко возразила Дис, — на дворе февраль. Морозы.

— Но потом дороги будут непроезжими.

— Зато будет тепло. Волков не будет.

— Нужно будет открывать ворота, Дейл опять навалится…

— Зато доедешь быстрее, и быстрее вернешься.

Как всегда, она понимала его с полуслова и полувзгляда. И оправдывала его раньше, чем он сам делал это. Хотя, прежде он судил себя строже. Но разве могла Дис прямо сказать ему: «Оставайся и не оставляй свою женщину»? Пусть это и подразумевалось, очевидное обоим.

— Но твои сыновья хотят, чтобы я ехал сейчас.

Дис вздрогнула, как от удара. «Твои сыновья». Вот он и сказал это опять.

Наверное, надо было бы напомнить: «Они и твои». Взглядом, вздохом, позой, постукиванием пальцем по столу, как повелось у них: тайные знаки той эпохи, еще до страшной клятвы, которую они дали друг другу, расставаясь, чтобы выжить. Как славно, должно быть, живется расставшимся любовникам, не связанным кровным родством. Можно разойтись в разные стороны, и забыть друг друга.

А им нельзя. Ни забыть, ни разлюбить. Так и живут, смирившись с неизбежными оговорками, от которых никуда не деться.

Казалось, все прошло, остыло, потеряло остроту, а потом — «твоя внучка», «твой сын», просачивающиеся из прилюдных разговоров в беседы наедине. И снова делить мир: твоё — моё. А когда-то было «наше». Поделено давно, но больно бывает до сих пор.

Дис отвернулась. Мгновение, не больше, сохранялась тишина.

— Дис, — дрогнул голос Торина над ее плечом, — я не то хотел сказать.

— Но сказал же.

— Сказал. Часто бывает. Что делать с этим?

— Да-да. «Мы-об-этом-не-говорим». В последнее время «не говорим» все чаще.

Он подошел к ней, заставил смотреть себе в глаза. Взгляд — и лопнули, словно сухая скорлупа, пятьдесят лет, которых не было, испарились, как и всегда; растаяли под теплом его понимающей улыбки, прикосновением его рук. Новых тайн не было нужно. Загадка так и оставалась неразгаданной: почему лишь рядом с Торином жизнь обретала когда-то смысл и цель? И куда он делся теперь, этот смысл? И отчего Дис так пусто внутри, как будто снова, как пятьдесят лет назад, они рвут по живому?

— У нас прекрасные дети. Самые лучшие. Самые красивые, — сказал ее брат тихо, поглаживая пальцами ее маленькие ладони, — выросли большие гномы, бороды отпустили… а я все равно вижу обоих малышами на твоих коленях. Спасибо тебе за них.

«Скажи „но“, — опередило его предчувствие Дис, — говори свое „но“, которого я сама вот уже полсотни лет так жду от тебя».

— Но… нет, не буду. Ты и сама все понимаешь.

Дис молча кивнула, прижимаясь к его лбу своим. Она знала, что он чувствует. Не могла знать лишь, каких сил стоило ему смириться с тем, что они были «ее сыновья». Пусть «его» наследники, пусть «его» потомки, но не дети. И все это ради неё. Ради того, чтобы ей не стоять поруганной, лишенной чести и достоинства, перед судом кхазад, ради того, чтобы она была чиста и незапятнанна.

Что бы ни говорил Торин, на себя самого ему было наплевать.

— Скажи, ты меня еще хоть чуть-чуть любишь? — жалобно вырвалось у нее, хотя она вовсе не это хотела сказать. Легкий смешок, улыбка, короткий поцелуй в уголок губ — родное, знакомое тепло, рождающее мир, в который никому, кроме них, не было хода. Пусть даже теперь это лишь иллюзия.

— Люблю больше и… чище, чем когда-либо.

— Но ты впрямь исцелился от того, что было? — прошептала Дис, пытливо заглядывая ему в глаза. И Торин не отвел их, когда кивнул в ответ.

— Да, моя Дис. Да.

…

Дышать стало легче. Широко шагая по коридорам, заглядывая во все подряд кузницы, Торин Дубощит понимал, что значит выражение людей «крылья за спиной». Прежде он отчего-то всегда представлял себе дракона, слыша о крыльях. Дракона жадного, свернувшегося на груде золота.

Но сейчас мир казался хрустально чистым и сверкающим, простым и понятным, и новым — как будто только вчера появился из небытия. В этом новом мире еда была вкуснее, воздух прозрачнее, а все ошибки прошлого таяли, стоило к ним лишь пристальнее присмотреться.

Даже перед собой он связывать новизну ощущений с Ранией не собирался. Хотя то и дело обнаруживал себя скучающим по ней, и не только по теплу ее тела, отнюдь. Просто — нужно было ее присутствие, желательно, незримое для окружающих. Но Торин Дубощит не так прост, конечно. Нет, о нет. Он не станет одним из тех влюбленных юнцов, что, приволакиваясь за очередной юбкой и соблазнительной задницей, готовы на все.

«Соблазнительная задница, — стукнул себя король в отчаянии по лбу, — ага, конечно. Не стану я таким. Уже стал».

Надо запретить ей появляться перед ним среди дня. Правда, тогда он все равно о ней будет думать, но, хотя бы, не будет смотреть в ее сторону. И не будет ревниво искать того, кто, кроме него, тоже смеет на нее смотреть. А найдя, сжимать кулаки и скрежетать зубами…

А если рассудить, ничего не изменилось. Она по-прежнему кланялась, слушалась, и подносила ему ужин, привычно пробуя первая все, что ел и пил он. Только отчего-то теперь он старался касаться губами той стороны кубка, с которой она отпивала. И все чаще целовал ее, когда она забирала Биби с его стола, и удачно наклонялась. И просто, без повода, целовал. Иногда обрывал себя на полуслове в любой, самой невинной беседе, чтобы выскочить из-за стола, схватить ее в объятия — и целовать, целовать, целовать…

«Надо ехать, — решился Торин, вздыхая, — я — король Эребора. Король! Надо». Накануне он выслушал Фили и Кили, изучил все, что они принесли ему, выслушал Балина и его соображения, потом Глоина — и его соображения, потом, хмурясь и ругаясь, осудил намерение двигаться по старому тракту, где часты были лавины… в общем, накануне он был собой, королем. То ли был, то ли изображал. Надо ехать, надо, вернуть себе трезвость мысли и ясность намерений.

И все-таки, стоило ему перешагнуть порог покоев, как решимость его мгновенно ослабла, а сердце захлестнула волна тоски.

— Подай ужин, — крикнул он в пространство, и поспешно прошел мимо кланяющейся Рании, словно боясь возле нее задержаться.

На столе так и лежал ларец с незаконченной работой. Ожерелье получалось именно таким, как он его задумал. Еще неплохо было бы сделать оклад для книги, но с ним было сложнее — книга была старая, обложка рассохлась. Наверное, стоит отдать переписчикам. А работу и камни взять с собой.

— Собери все это, — кивнул он на стол, обращаясь к Рании, — в мой походный сундук.

Заметив под стопкой писем ее листок с первыми попытками каллиграфии, он неосознанно вытянул его и тоже положил в ларец к камням. На ходу схватил с подноса куриную ножку, и улыбнулся хищно облизавшемуся при виде нее коту. Но самому есть что-то не хотелось.

«Надо ехать срочно!».

— Государь, что еще собрать?

— Одежду, но чтоб без излишеств. Я еду в Синие Горы. Ничего парадного. Только самое необходимое. Месяца на два-три.

— Два месяца? — задрожал ее голос, и Торин кивнул, рассуждая, имеет ли смысл брать с собой походную кузницу. Это, конечно, так и должно быть, ведь он гном, но…

Не сразу он расслышал всхлипывания. А, расслышав, поморщился. Сидя на полу, девушка, закрыв лицо руками, рыдала, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Торина передернуло. Женские слезы он ненавидел люто, пожалуй, не было ничего, что могло вывести его из себя настолько же быстро.

— Хватит, — рявкнул он, — замолчи. Ну же, замолчи. Я сказал!

Она не сделала даже попытки подчиниться. Ругаясь про себя страшными проклятиями, мужчина вышел из-за стола. Рания, очевидно, приняв это за намерение покинуть спальню, вцепилась обеими руками в его ногу, и припала к ней, цепляясь за него.

— Не уезжайте, — страстно прошептала она, — не уезжайте, прошу вас.

— Да чтоб тебе! Прекращай этот эльфийский балаган, — скрывая растерянность, пробормотал в ответ Торин, — мне надо уехать, и я поеду. Тебя не спросил.

— Кто о вас позаботится…

— Ты что, сдурела?

— Кто будет пробовать вашу еду? Кто будет греть вашу постель? Кто подаст вам воду с утра?

— Я, слава Махалу, не без рук, — зарычал Торин, все больше негодуя от нелепости ситуации, и легонько попытался отпихнуть ее кончиком сапога, — вставай и…

— Не уезжайте, я вас умоляю, — подвывала гномка, — там холодно. Вы можете заболеть. Вас никто не будет правильно лечить. Вас отравят.

— Отравили здесь чем-то только тебя, и ты сошла с ума.

— Если вы там умрете…

— Заткнись и прекрати нести чушь!

— …кто взойдет на ваш погребальный костер?

Пораженный, Торин замолчал на полуслове. Все злые речи и мысли исчезли. «Ну конечно, — пронзило его осознанием, — ведь в Роханских Предгорьях, как и в Рохане, покойников порой сжигают на кострах. Даже королей». Но он впервые слышал, чтобы женщина кхазад намеревалась… ему вдруг стало по-настоящему страшно. Почти так же, как когда в битве ранили Фили, что загораживал его собой.

Кто угодно, но не она, мог сказать такое ради внимания, красоты речи, в шутку. Кто угодно, кроме нее. Даже если она и не представляет себе, что это такое, гореть в огне, — а он, Торин, очень хорошо представляет, — она это готова сделать. И не поколеблется.

— Рания, — он опустился рядом с ней, и неловко потряс за плечи, — все, хватит. Хватит плакать. Посмотри на меня. С чего мне умирать? Вражья сила, да что… ну взгляни на меня, девочка моя. Прекрати, я тебя прошу, — голос его терял свою грозную силу, и Торин ничего не мог поделать с этим, — я же не на войну отправляюсь. В гости. К друзьям. Никто меня там травить не будет. Я возьму с собой теплые вещи. Никаких погребальных костров. Ради молота Махала, прекрати плакать…

Надо было молчать. Но она, всхлипнув, подняла на короля свои чудные глаза, словно прося убеждать и дальше. А он, все еще завороженный страшным смыслом слов «погребальный костер», впервые не знал, что сказать, и потому говорил все, что приходило в голову.

Говорят, в древности гномки в отсутствие мужей и возлюбленных месяцами не мылись, не расчесывали волос, а то и вовсе сбривали их со всего тела и даже лица. Несомненно, они налагали на себя множество и других табу и ограничений. Торин сглотнул, представив, какую картину может увидеть, вернувшись, если уж Рания готова была заживо гореть с его хладным трупом в обнимку.

— Смотри же, не начни без меня чудить, — строго сказал он, выпрямляясь, — я повелю приставить к тебе какую-нибудь женщину, чтобы следила. Никакого траура времен Первой Эпохи, и всего подобного. И не вздумай похудеть. Поняла?

— Да.

— Сиди и учись. Остальные распоряжения оставлю в письме, — он усмехнулся, радуясь собственной внезапной находчивости, — так что учись старательнее, чтобы прочесть его. Чтобы к моему приезду выполнила все.

— Да, — снова выдохнула она, глядя на него своими огромными серыми глазами.

Потрясенный силой веры, которую видел в них, Торин не сразу смог отпустить ее. Странно. Желанная, красивая, послушная, она, оказывается, умела быть сильной. И верила в него, как никто и никогда не верил. Никто и никогда не был столь беззаветно ему предан — до полнейшего самоотречения, бескорыстно, не надеясь ни на что, и не будучи связан с ним никакими узами, обязательствами, воспоминаниями. Было в ней нечто пугающее, в этой представительнице первородных кхазад, шагнувшей невесть откуда и из каких времен к нему в Эребор.

Эту преданность не купить за все звезды и золото Арды. Не выторговать обещаниями и посулами. Она досталась ему в дар — и потому действительно бесценна.

— Без сопровождения никуда не выходи, — вырвалось у короля, — мои сокровища должны храниться под надежным замком.

…

Пьяная от собственных слез, Рания слегла на трое суток, стоило королю покинуть ворота Эребора.

— Ничего не понимаю, — жаловалась гномка, приставленная к ней, чтобы помогать ей, — она совсем не хочет жить. И вроде не больна.

— Как не больна? — возражала мудрая Сагара, — я видела ее. Мечется, бедняжка, горит, как в пламени. Ничего не ест, не пьет. Только бьется, бьется, как птичка. А то, бывает, так вздохнет, что сердце заходит.

Дис, прослышав о состоянии Рании, встревожилась. В конце концов, король уехал, но никак не умер, и не собирался. Но Рания, пришедшая к королеве через две недели после его отъезда, слушала ее молча, и никак не реагировала на заверения в том, что ничего страшного не происходит. Серая, как пепел и молчаливая, она как будто не слышала обращенных к ней слов. Украшения из черного гагата дополняли просторное белое платье, а волосы девушка распустила и перевила белой лентой. Полная картина старинного траура, особенно, учитывая то, что она отказывалась от еды, и даже пить воду ее приходилось уговаривать.

Торин, когда вернется, будет недоволен.

«Дорогой и возлюбленный мой брат, владыка Эребора! Отвечая на твое короткое послание, спешу сообщить, что мы здоровы. Потеплело и повеяло весной. Фили и Кили, и невестки, здоровы. Мать Тилионы чувствует себя намного лучше, чем прежде, сама же принцесса пытается ползать, хоть у нее это и скверно получается…

Ты спрашиваешь о Глоине; что могу я тебе сказать? К великому стыду своему, я не могу помочь ему в его подсчете расхода металлов на сплавы в нижних кузницах, потому что…

Твои решения о восстановлении системы водоснабжения считаю мудрыми, хотя и слегка опережающими прежние планы. Прорывы в нижних ярусах нам не грозят, но чрезвычайно хотелось бы избежать…»

Дис подняла руку с пером, но затем отложила его. Она не могла написать ему о Рании. Что-то не давало ей сделать этого. Не хотелось называть это нечто ревностью, не хотелось называть недоверием. Но что это было?

Что заставило ее сердце недобро замереть, когда она дошла до строки: «Как там моя Рания»?

Разве бедное дитя виновато в чем-то перед ней, государыней Эребора? Неужели провинилась, оступилась, нарушила хоть один из неписаных законов Горы? Она их и записанных-то ни одного не нарушила. Разве виновата девочка из далеких Предгорий, что за долгие годы королева Дис привыкла к темной страсти, которой пылал иногда до сих пор взгляд Торина Дубощита? И разве не следует Дис быть благодарной за то, что ныне душа ее брата чиста от этой запретной страсти?

«Твоя Рания не ест и не пьет. Твоя Рания не говорит. Глядя на нее, я не могу отделаться от мысли, что никогда не любила тебя — так. Ты ее жизнь и без тебя она погибает. Может быть, ты зря побежал от нее так рано. Или ты опять, как когда-то, побежал от самого себя? Я знаю, что ты вернешься, и знаю, что будет, когда ты вернешься — есть же в тебе то, что не меняется, мой любимый брат. Ты всегда возвращаешься туда, где тебе было хорошо, где тебя любили. Только, вернувшись к твоей Рании, ты уже не захочешь от нее уйти. И больше уходить не должен…».

Нет, нельзя ему писать. Не надо его беспокоить. Сердце у него совсем не каменное. Лучше самой позаботиться о бедной девочке… как бы ни было это непросто. У королевы нет права на слабость. Нет права на самообман. На самоутешение и несбыточные мечты. Дис, прижав письмо к губам, нерешительно вышагивала по комнате. Тени плясали на стенах, и освещенным оставался только очаг и ковер перед ним.

«Торин, прости меня. Ты простил меня? Прости, прости, прости. Ты, верно, винил себя все эти годы, за все, что было в Синих Горах — и о чем мы не говорили почти пятьдесят лет. А винить надо было меня, и я знаю это — и то, за что ты проклял себя, моя вина тоже. Была. Хочу я или нет, но время стирает все… время, украсившее твою бороду и волосы серебром седины, поселившее морщинки в уголках твоих глаз, и лишившее меня той молодой красоты, которой я гордилась перед всеми женщинами кхазад.

Из нас двоих ты любил — а я позволяла любить себя; ты страдал — а я, надежно защищенная от всех тягот и страданий, недоумевала, куда же делся твой смех и твоя бесшабашная молодость. И теперь — не знаю, написать ли тебе, сказать ли, или молиться Кузнецу, чтобы он напрямую вложил это в твое сердце — не оттолкни дара тебе, посланного свыше; снова у тебя есть шанс быть любимым, и на закате жизни и ее осени испытать то, что не испытал на рассвете…».

— Мама? — Фили умел подкрадываться тихо, — все хорошо?

— Да, мой дорогой, — она подняла глаза на сына, жестом пригласила его присесть, — как моя милая Ония?

— Учит Тилиону кхуздулу, — рассмеялся Фили, — я говорил ей, что это слишком рано, и совершенно без толку. Но ей просто нравится возиться с ней.

— Что у Кили и матери Тилионы? — Дис не называла Тауриэль по имени, как и большинство жителей Горы; не могла заставить себя.

— Да я потому и пришел. Он сегодня посещал дядюшкину фаворитку…

— Фу, Фили, как некрасиво…

— Но что поделать, как ее называть? Милой тетушкой? — усмехнулся гном, — не нравится — придумайте ей титул, государыня Дис. Так вот. Думаю, стоит отправить к ней Дайну.

— Уже? — будто бы про себя пробормотала гномка.

— Что Кили может знать? Но она действительно тает, как свечка. Я не хочу пытаться переубедить Торина, — осторожно сказал Фили, — но взаперти, вдали от всех, как пленница…

— Распахни двери, и попробуй ее убедить выйти, — подмигнула лукаво Дис, — она прикует себя за ногу к кровати Торина, и шагу не сделает прочь. Хорошо, я отправлю к ней Дайну завтра с утра.

— Что-то не так?

Проницательный Фили! Никогда его матери не удавалось скрыть горечь своего сердца от старшего сына.

— Я просто устала. Пожалуй, завтра займусь всеми делами, а сейчас лягу.

Когда он ушел, Дис, не думая и не в силах о чем-либо рассуждать, несколько минут смотрела в огонь, прежде чем бросить туда незаконченное письмо.

Что ж. Это и будет ее ответ. Пусть горит.

…

Когда перед Ранией появилась королева, девушка встрепенулась, теряясь, как и всегда. Особенно от того, что Дис смотрела на нее вовсе не так, как обычно. Взгляд ее был пристален, строг и очень внимателен, как будто она изучала ее, в чем-то подозревала.

class="book">Исполнив традиционный поклон, Рания осталась стоять, опустив лицо. Дис, на этот раз не остановив ее от долгого старинного приветствия, медленно и не спеша обошла приемную комнату. Она остановилась лишь у алтарной ниши, на минуту — протянула руку к статуэткам, не коснулась их, пошла дальше. По спине у Рании побежал холодок.

Королева шла не спеша, шлейф ее платья изящно струился за ней. Биби, в другое время непременно сделавший бы попытку поиграть с ним, спрятался под лавку.

— Значит, так оно выглядело раньше, — наконец, молвила королева, разглядывая изменившуюся обстановку покоев своего брата, — ты это все сделала?

— Да, ваше величество.

— Что значат эти гирлянды?

— Это… старинный обычай.

— Они белые, как и твое платье. Это тоже что-то значит?

— Да… наверное. Я не знаю. Но они всегда бывали белые, государыня.

Рания в самом деле не знала, почему они должны были быть белыми, но в отсутствие хозяина дома так полагалось у кхазад. Дис кивнула, потом величаво опустилась в кресло. Устроившись, она сделала знак своим девушкам, что, как безмолвные тени, замерли у дверей. Те исчезли беззвучно, и даже двери затворили совершенно незаметно.

— Сегодня утром у тебя была Дайна, — голос королевы зазвучал тише, но льда в нем явно прибавилось, — ты знаешь, кто она? Она повитуха королевской семьи. Старая травница, прошедшая с нами Синие Горы, и принимавшая роды моей матери, моих теток, и моих кузин. Она осмотрела тебя по моему приказу.

— Да, ваше величество, — еще ниже опустила голову Рания.

— И сказала, что ты совершенно здорова, и нет никаких признаков бесплодия. Также, она нашла здесь это, — королева протянула и вперед и разжала ладонь, — и я хочу знать, что ты скажешь мне о ее находке.

На ладони королевы лежал засохший голубой цветок. Рания подняла глаза на Дис.

— Это эдельвейс, ваше величество.

— Я знаю, что это. Я хочу знать, зачем тебе сборы трав, противодействующие зачатию и рождению детей. И все другие, которые Дайна не смогла определить.

Рания похолодела. Мысли ее приобрели четкость и ясную направленность.

— Молчишь? Я очень не хочу додумывать картину сама, — Дис сдула с ладони цветок, и отряхнула руки, — я не верю в колдуний, привораживающих мужчин одним удачно подобранным отваром. Я не верю, что ты одна из них — можешь не трястись. Мой брат не так прост…

Рания выдохнула, и опустилась у ног королевы. Непросто было собраться с духом, но она должна была солгать, и лгать уверенно, чтобы не выдать правду о лечении Торина — закончившемся с его отъездом.

— Я лишь хотела… успеть привыкнуть… — запинаясь, сказала она королеве. Дис отмахнулась, и встала из кресла. Нахмурившись, она как никогда была похожа на своего царственного брата — и тоска с новой силой охватила Ранию.

— Нет никакого основания откладывать рождение наследников в королевской семье, — твердо произнесла королева, и посмотрела на молодую гномку сурово и надменно, — забудь все хитрости нищей деревенской жизни в Предгорьях. Забудь, ты поняла меня? В Эреборе это почти преступление. Если бы Дайна сказала мне, что ты бесплодна… это очень бы осложнило твою жизнь. Я не скажу брату, — смягчила она свой тон, — и прощу твою оплошность. Но впредь знай.

Когда она покинула комнату, Рания, привалившись к двери, обессилено выдохнула. Кузнец и Дева были благосклонны к ней! Она спасла тайну Торина Дубощита, его минувшей болезни, и ее исцеления. А заодно раскрыла для себя новую.

Теперь, подавая ему травяной чай трижды в день, Рания его пробовать каждый раз уже не станет.

========== В безмолвии ==========

Наверное, в том году Кузнец и Дева любили друг друга столь пылко, что зима под напором их страсти спешила оставить землю. Первые птицы полетели к Горе уже в марте. В последнюю неделю марта, когда Торин возвращался — опередив свое собственное письмо, уже начиналось большое таяние снегов.

Вовремя вернулся король Эребора. Всего спустя неделю дорога уже стала непроезжей, с гор кое-где сходили грязевые потоки, таяли наросшие ледники, а половодье раздвигало границы озера, и занимало будущие пашни.

Люди Дейла и гномы Эребора радовались. С пастбищ возвращались угнанные на зиму отары, вода спадала, оставляя напитавшуюся влагой землю, крестьяне спешили приготовить плуги и поскорее вывести лошадей — проветриться после морозов на свежем воздухе и уже согревающем солнце.

Весна — время плодородия и время зарождения новой жизни. Весна — время пробуждения Арды. Предчувствие перемен витает в прозрачном воздухе, гомон грачей и ворон наполняет округу, как и песни вечерних костров, где парни и девушки спешат праздновать свою молодость…

В конце апреля в Горе тоже праздновали. Праздник этот был неожиданным, непредвиденным, и те, что слышали о его поводе, поначалу недоверчиво таращили глаза и переглядывались, словно не веря. Наследник в королевской семье! Разве это не большое событие? Но выражение лица у Дис было кислое, а приезжие родственники и гости хватались за головы, услышав новости.

— Я, конечно, всегда подозревала, что дело нечисто, — жалуется королева Туле, жене Даина, — но это ни в какие ворота не лезет.

— Как они только узнали так быстро?

— А, у них все не как у нас, — махнула Дис рукой, — оказывается, у их женщин, как у людских, каждый месяц… — она округлила глаза, шепча подруге на ухо. Тула от возмущения не могла вздохнуть. Схватившись за грудь пухлыми руками, унизанными кольцами, она цокала языком и качала головой.

— А мы дивимся, что они такие дохлые.

— Дохлые, а когда с нами мешаются, вон что бывает. Не зря такого раньше не допускали. Что делать, что делать! — Дис пребывала в панике.

Будущий отец идет по Эребору, ловя вслед свист, смешки и шутки. Но он на них не отвечает. Хотя щеки его рдеют румянцем, он гордо поднимает голову, и с достоинством игнорирует подколы гномов. Подумаешь! Он, наследник Дьюрина, и в первый раз перенес с достоинством реакцию всего народа кхазад на небывалое событие. Молния ударила второй раз в то же многострадальное дерево: госпожа Тауриэль снова понесла.

И теперь уже Дис три дня не говорила с сыном, и ругалась страшными словами, а Фили кривовато улыбался, поздравляя брата, но точно был за него рад, хотя и завидовал отчаянно.

— Эдак твои потомки вытеснят коренных жителей Лихолесья однажды, — притворно сетовал он, и кривлялся, изображая владыку эльфов, — не мешкая, напиши им. Пусть подавятся там чем-нибудь особенно гадким.

Кили задирает голову и улыбается уже гордо.

Он-то знает, что мать тоже рада, хоть и взволнованна сверх всякой меры — но и он волнуется: еще живы в памяти страшные сутки страдания Тауриэль в рождение Тилионы. Но теперь-то они не дадут подобному повториться. Три дня Дис не разговаривала с Кили, а потом засела за трактаты об эльфийской медицине, и целыми днями штудирует их, изучая все подряд, словно заядлый ученый; окружила Тауриэль — против воли последней — няньками, повитухами, служанками, и вполне вжилась в роль всегда и все контролирующей свекрови.

Вот она, Дис великолепная, королева Эребора. Летит стремительно и легко, как и прежде, по коридорам дворца, и брякают пряжки ее сапожек, и ключи на ее драгоценном поясе. Бусы и подвески в ее волосах бросают блики и искрятся самоцветами невиданной редкости. Снова на передовой, дочь, сестра, а возможно, мать и бабушка королей. Символ возрожденного величия Подгорного Царства.

Вот она, Дис — такт, к месту произнесенные слова, всегда вовремя мягкая улыбка, достоинство и никаких темных пятен на репутации. Титул обязывает, кровь оправдает — так говорят кхазад. В нее они верят, в Дис. Дис — воплощенная безупречность…

…

…Над пропастью росли кустарники. Всегда колючие, никогда не приносящие каких-то плодов — или, быть может, их склевывали птицы? Держась рукой за один из них, Рания другой прижимала к себе хнычущего Биби, и, морщась от страшной боли, понимала одно: если сейчас она отпустит рукой эту шипастую ветку, то придет конец всему.

Левой ноги она уже не чувствовала. Должно быть, это был шок, как у дяди, когда он случайно отрубил себе мизинец. Дядя… нет, не плакать, нельзя. Дядя, дедушка, сестра Зария, ее муж, и их старый ручной ослик, которого она кормила с руки…

Рания сжала зубы. Сильнее сжала и ладонь. По запястью лилась кровь. Волосы. Волосы запутались в ветках. Не пошевелиться. Безвыходное положение.

Можно отпустить руку. Страшный полет вниз, на серые камни, боль — и все закончится в минуту или чуть больше… сдаться, просто сдаться. Минута — и она будет с дедушкой и родными. Там, по ту сторону, они ждут ее, и отец, и мать, и рано умерший маленький братик, тоже когда-то упавший с обрыва.

Но она не сдастся. Цепляясь за жизнь до последнего, подтянется — еще чуть-чуть, выше — сделав вид, что это не ей больно и страшно, — и поползет по осыпающемуся склону, по кромке, поползет вперед, волоча за собой израненное тело и жалобно плачущего кота. И выживет.

— …Проснись!

Воздух вокруг сгущается, темнота кажется непроницаемой — но вот из нее появляется знакомое лицо. Лицо из новой жизни. Любимое и знакомое до самой последней черточки, морщинки или шрама. Густые брови сдвинуты на переносице, ресницы от сна чуть слиплись, уголки губ опущены вниз.

Торин разгневан, но не на нее: это Рания уже знает. Ей не впервые снится тот самый обвал, разделивший ее мир на до — и после. Только раньше ей удавалось не разбудить его своими слезами. Но с момента его возвращения сны почему-то являются чаще, становятся причудливее: и он тоже в них появляется. И его спасает она от обвала. Странно это, пытаться не плакать во сне…

— Тебя точно без меня кто-то обидел, — сурово сжимает губы Торин, и упрямо дергает подбородком, отбрасывая одеяло, — все, с меня хватит.

Вернулся. Вернулся, ревнивый, взбешенный самим фактом вынужденного расставания, страстный и одновременно задумчивый.

— Кто? — коротко бросил он, натягивая рубашку, и нашаривая рукой штаны, — я не шучу, говори мне быстро.

Снова целовать его руки, и клясться, что на самом деле ей снился обвал, что никто не смеет тронуть ее пальцем или оскорбить слишком долгим взглядом…

— Кто он? — а Торин не верит, и распаляется от ее заверений все больше, — кто бы ни был… брысь! — это коту, с возмущением юркнувшему под кровать, — где мой боевой топор? Ты видела его?.., а сапоги?

Вот он, король Эребора. Собрался воевать с ее ночным кошмаром. Если бы Рания была похожа на хитрых интриганок из книг — и если бы в голову ей приходило подобные книги пытаться прочесть, она могла бы с легкостью избавиться от всех неугодных ей в горе гномов.

Если бы такие были. Если бы она умела хорошо читать. Если бы, если бы.

Но все, что она умеет — это любить. И потому Рания молча забирает у короля его боевой топор, осторожно, не делая резких движений, проникает пальчиками за пояс его штанов, и стягивает с него наизнанку надетую рубашку. И под ее нежными, но настойчивыми прикосновениями он, все еще хмурясь, неохотно отказывается от намерения учинить кровавую расправу над неизвестными врагами.

В беспамятстве страсти Торин, бывает, захлебывается стонами:

— Скажи мне… скажи хотя бы раз… просто скажи…

Что он хочет услышать? Что, кроме того, что иной раз вырывается у нее, когда она точно так же теряет себя в его объятиях? О большем говорит тишина. Тишина, когда Торин читает книги, а она, невидимая и безмолвная, дышит его присутствием, и разбирает по складам самый простой из букварей. Вряд ли удастся научиться так же красиво говорить, как благородные дамы кхазад, и слагать стихи, как Ония. Да и титула у нее нет и не будет. Кроме странного, впервые произнесенного наследником Фили, когда тот упоминает о ней в разговоре с родственницей Онии:

— …Женщина короля.

Вот так вот. Отныне и навсегда — его женщина.

Женщина, ловящая его взгляды, даже случайные, исполняющая его желания до того, как он их озвучит. Женщина, хранящая его сон и оберегающая его покой. Знающая вкус и запах его тела и разделяющая с ним ложе. А также купальню, коридоры, уголок приемной, другой уголок, рабочий стол и один раз — наковальню в гостях у Двалина, пока тот вышел по каким-то делам.

— …Просто сон, говоришь, — недоверчиво произносит Торин, устраиваясь под одеялом.

— Да, ваше величество.

Тишина.

— Ваше величество, позволите спросить?

Из темноты раздался тяжелый вздох.

— Нет, не позволю… ну вот зачем спрашивать позволения спросить, если ты уже это делаешь? Что тебе?

— А вам снятся сны?

Тишина.

— Да, снятся. Порой снится война. Иногда детство. А бывает, снишься ты.

— Я, — шепчет, теряясь, Рания, — но почему я?

Тишина громче, чем обвал наяву, молчание страшнее, чем разверзшаяся под ногами пропасть…

— Потому что я к тебе привык, и ты моя.

…и падение превращается в полет.

…

Торин Дубощит, надавав оплеух Кили, пытался заставить себя злиться. Сбывалось пророчество Дис, высказанное ею в первый же день, когда ее брат очнулся после ранения в великой битве за Гору.

— Кили там, снаружи, — замогильным голосом сообщила она Торину, который еще не мог даже пошевельнуть и пальцем, — и привел какую-то полоумную растрепанную эльфийку. Говорит, что соблазнил ее и теперь, будучи честным кхазад, забирает с собой, как жену. Слышишь? Что скажешь?

А Торину было больно даже глаза открыть, не то что говорить.

— Скоро — помяни мое слово — под Горой поселится эльфийская орда…

Сбываются слова Дис, а злиться на Кили все-таки уже не получается; первого раза хватило с лихвой. Зато получается тревожиться.

А завидовать Торину Дубощиту нечему. Уже не первый день он присматривается к своей женщине, и увиденное его обнадеживает. Когда же она скажет? Скажет ли? А может, она сама не знает пока, или ему мерещится? Но острый взгляд Торина ловит детали, и ум пытливо анализирует их. Порой, забывшись, он совсем другими глазами глядит на Ранию. А она знает, что он смотрит. Только вряд ли догадывается, что именно он ищет в ней.

Пополнела. Приятная прежняя округлость стала красивой пышностью — а груди налились, да так, что придется обновить ее гардероб, ведь она выскакивает изо всех своих платьев. В таком виде не выпустишь ее за дверь даже до кухни… хотя Рания сама перестала туда ходить. Морщит нос, пробуя оленину из его блюда. Часто чихает. Стала спать днем, чего за ней прежде не водилось. А по ночам бегает по малой нужде раз по пять, да еще эти странные сны, что тоже подозрительно.

Лежа с ней, мирно спящей на его груди, он все чаще не может перестать думать о будущем. Цветут и пахнут цветы, распускаются даже на терновых кустах, поют птицы, весело щебеча на ярком солнце. А в ее прекрасном молодом теле, возможно, зарождается новая жизнь. Его жизнь. Может же такое быть? Всего год назад Торин считал себя стариком, говорил себе спокойно, примирившись с собственной участью: «Я умираю», и это его даже не трогало. Как же вышло, что теперь дыхание перехватывает, стоит лишь осознать и тихонько произнести: «Я живу»?

Нет, это нереально. Это самообман — и Торин хмурится, и встает с постели, ходит кругами по кабинету, курит, чешет бороду, едва не вырывая ее клоками, мучается бессонницей и дурным настроением.

Негодяй Кили! О чем заставил думать короля Дубощита на старости лет! И Дис тоже виновата: нет-нет, да обронит что-нибудь провокационное в разговоре. Одна лишь Рания молчит, не смущает его, не тревожит его покой, не задает вопросов. Она да Биби. Тот как раз мурчит, как всегда, вовремя догадываясь, что короля надо утешать.

Торин машинально погладил кота, взял его на руки, прошелся по коридору, тяжко вздыхая. В первом зале было темно, и пахло сыростью. Вздохнув, гном уселся на скамью, и закрыл глаза, прижимая к груди довольного кота. Выслушав мелодию мурлыканья, печально посмотрел в зеленый глаз Биби.

— А ты что скажешь, мой друг? — тихо сказал он, — мягкий мой пушистый приятель, что ты думаешь об этом всем?

Биби медленно моргнул, потерся о щеку гнома. «Нашел с кем соревноваться, — словно в самом деле услышал от него Торин, — ты, повелитель Эребора, месяцами не бывающий дома, едва выживший и чудом спасшийся от смертельного недуга и тяжелых ран, хочешь соперничать с парочкой подростков. Или ты забыл, что не последний день живешь на белом свете? Так и будешь гнаться всю жизнь за тем, чего у тебя нет, или о чем ты пока не знаешь прямо сейчас? Куда же ты торопишься, обгоняя время, о жадный, чрезмерно любопытный владыка! Всему свое время; все исполнится, чего бы ты ни хотел, но умей ждать терпеливо. Не понял еще? Время выбирать — обладать или любить. И, двуногий ты мой питомец, не ошибись на этот раз».

Устроив Биби в своем кресле, Торин немного постоял у своей кровати, потом пробрался под одеяло, бесцеремонно потеснив уже занявшую его место Ранию. Не смог не вздохнуть с постыдным умилением, услышав ее уютное грудное похрапывание. Не смог удержаться, чтобы не прихватить поцелуем аппетитную складочку на талии, которая образовывалась, когда она, немыслимо изогнувшись в почти танцевальной позе, вытягивалась на кровати под его боком…

— Да, государь? — сквозь сон прошептала она. Торин потянулся, ложась рядом, и обнимая девушку. Сон совершенно развеялся.

— Ничего. Мне не спится. Привык к твоим травам, и теперь вот мучаюсь, отвыкая.

— Они больше не нужны, ваше величество. Вы здоровы.

— Знаю, — сказал Торин, утыкаясь в ее шею, и слегка закусывая мочку ее уха, — но теперь я думаю… а вот ты…

«Как, как сказать, как спросить, как дать понять… как самому себя понять… как не разорваться сердцу в ожидании ответа!».

— …здорова?

— Да.

— Смотри у меня, — выдохнул шумно Торин, крепче прижал ее к себе, — сейчас ты никак не должна болеть. Моя женщина должна быть крепкой и сильной, здоровой и плодовитой…

Рука его, лежащая на ее груди, встретила маленькую ладошку. Пальцы их переплелись. Мужчина и женщина молча смотрели друг на друга, с надеждой и тревогой, и каждый опасался нарушить тишину первым.

Говорить они, может быть, так и не научатся. И это к лучшему. Есть тысячи тысяч способов сказать все, что нужно, без слов. Какие, к Балрогу, слова, когда именно безмолвная любовь — то, что исцелило короля Эребора!

— Завтра, — наконец, произнес Торин, не отнимая руки, — завтра…

— Завтра, — едва слышно прошептала она.

— Завтра будет, — твердо закончил король.

И, с облегчением улыбнувшись, подался к изголовью и задул свечу.