Латте с кленовым сиропом (СИ) [Кейси Лис] (fb2) читать онлайн

========== 1. Лавандовый кофе ==========

очарование.

Покачивается, кряхтя и вздрагивая, словно старик в попытке пробежаться, вагон. За широкими стёклами с наклейками в стиле «не прислоняться», невесть кому адресованными, учитывая, что всё равно прислоняются, проносятся серые черви проводов — ровные линии, становящиеся заметными лишь при приближении к станции. Метро гулко завывает, провожая поезда мутным взглядом бездонных чёрных очей, из пропасти то и дело выныривают новые вагоны. Единая отлаженная система. Ни шага в сторону от заранее установленных маршрутов.

Ян едет в самом хвосте поезда: заскочил в последнюю минуту. Метро ему откровенно не нравится, но пешком идти несколько километров желания нет никакого, так что приходится терпеть и предвечернюю давку, и жаркие бока чужих людей рядом, и даже это бесконечное тарахтение. Когда долго живёшь в большом городе, привыкаешь к шуму, но в последнее время Яна часто это раздражает. Может, потому что сам вымотался и не переносит лишнего давления на виски. Может, потому что в отчаянной попытке ухватиться хоть за что-то стал чаще смотреть по сторонам и прислушиваться к любым шорохам. Чёрт его знает. Ян знает максимум то, что дико устал.

Он отодвигается к стенке, прислоняясь боком и позволяя войти новому потоку спешащих куда-то горожан. Надвигает шапку из тонкой ткани ниже, прикрывая лоб; зачёсанные назад волосы хоть так не лезут чёлкой в лицо. Он сам весь похож на нахохлившегося воробушка — стоит, исподлобья иногда поглядывая на окружение, губы плотно сжаты, в глазах мрачное выражение, описываемое небезызвестными матами. Мешковатые штаны, безразмерная футболка под джинсовой курткой, он весь похож то ли на бездомного, то ли на представителя хип-хоп культуры — зависит от возраста смотрящего. Бабульки по соседству поглядывают неодобрительно. Яну наплевать. Его любимые наушники сломались, а денег на новые нет, и он томительно вслушивается в перестук колёс, пытаясь в нём раствориться и хоть так дать себе немного отдыха.

«Это так глупо звучит, — размышляет он угрюмо, покачиваясь в такт вагону. — Как будто мне есть, от чего уставать». Казалось бы, двадцать два года, писать выпускную работу время ещё не пришло, есть увлечение, удобно совмещающееся с многочисленными подработками. Чего можно дополнительно желать? Ян живёт один, сам себя обеспечивает, вылез из дыры материальной зависимости от родителей — сказка. Совсем не имеет значения, какой ценой эта независимость даётся. И с какой горечью треплет осознание, что можно от сложностей избавиться разом, только позвонив отцу, но тогда любые попытки вдохнуть будут пресечены раз и навсегда.

Может, ему жилось бы лучше, не будь он сплошным разочарованием. По крайней мере, из-за этого влияния Ян не мог смотреть на себя критично, так и руки опускались, когда что-то шло неправильно — конечно, чего ещё ждать от ничтожества. Вот и стыла в костях усталость, только глубже вбиваемая окружением, и засыпал Ян быстро, но мёрзло, и едва разлеплял глаза по утрам. Голову ломило нещадно даже сейчас. Ян потирает затылок, сдвинув шапку на самые брови, и возвращает её на исходное место — легче всё равно не стало.

Он возвращается домой, но чувства, выжженные до серебристого пепла, молчат, и ни радости, ни тоски Ян не испытывает. Он позволяет последнему ручейку людей — станция конечная — вынести себя на платформу, пахнущую железом, камнем и сонным молчанием соседнего спального района. Топает по переходам и много раз поворачивает, держа руки в карманах и нахохлившись, как дворовый воробей. Когда получается выбраться на поверхность, он вдыхает полной грудью, но в лёгких застывает сигаретный дым и запахи бесчисленного количества людей, становится мерзко. Высоченные дома — стеклянные ульи — отражают окнами лоскутки неба: оно уже красится персиковым, понемногу сближаясь в тёплую гамму, потому что вечер здесь сам по себе не холодный, это только внизу, среди бездушных тупых тел, так морозит. Ветерок балуется, швыряя Яну в лицо пригоршни сухих смешков. Город ухмыляется, глядя на своих пчёл, но его ухмылка тоже лишена каких-либо искренних чувств.

В спальном райончике, прямо у входа в него, красуется аккуратный торговый центр. Ему далеко до своих собратьев в сердце города, но зато он в своём роде лучший: чистый, презентабельный, как для фотосессий счастливых покупателей, красуется аккуратностью витрин и дружелюбно зазывает скромными магазинчиками, в которых можно найти всё необходимое. Через холл первого этажа — вытянутый, как галерея, — можно сократить путь до дома, что Ян и делает, сворачивая с меньшей частью людского потока и вплетаясь в его неспешность. Шаги даются с невесомостью, а голову всё ещё ведёт.

И внезапно начинает вести ещё сильнее. Ян улавливает запах, которому не сразу находит название; его встряхивает легонько, даже взгляд проясняется. Смазанность реальности более-менее приобретает формы. Ян оглядывается, застывая и оттого мешаясь проходящим, но как-то плевал он на их косое недовольство; пытается поймать аромат снова. И наконец его находит, следует, как слепой на голос, и почти втыкается в лавочку. Оказывается, чудная аура принадлежала кофе: здесь стоит внушительного вида кофемашина, вокруг которой, вдоль верхней полки, выставлены на всеобщее обозрение бутыли с разноцветными сиропами-добавками; пирамида картонных стаканчиков, раскрытое глянцевое меню на подставке. Когда эта лавочка тут появилась — Ян не помнит. Он раньше её не замечал. А теперь смотрит с жадным вниманием, потому что кофе он вообще-то не переносит на дух, но почему-то аромат в этот раз привлёк.

— Добрый вечер! — раздаётся совсем рядом мелодичный до одури голос, и Ян резко вскидывает лицо. И сразу об этом жалеет. Лучше б он ослеп или вообще помер, чем сейчас это видеть, лучше бы память себе стёр — потому что в другом случае он теперь не сумеет увиденное забыть. Сердце проваливается в пятки, и Ян чувствует себя до простого идиотом.

Не то чтобы тут было криминальное, но это точно противозаконно — так улыбаться. За прилавком, в белой облегающей рубашке с наколотым бейджиком, стоит продавец или, как там называют, бариста. Ян вспоминает это фоново и не акцентирует внимание. Он так залип, как никогда прежде не залипал. Незнакомец — молодой парень, примерно Яну ровесник, и он так обворожительно улыбается, что душа падает куда-то в бесконечную пустоту. Кажется, весь мир сконцентрировал своё сияние в этой улыбке — беспечной, дружелюбной, с оттенком веселья в уголках тонких губ, а вместе с губами улыбаются и кристально-чистые голубые глаза с восточным разрезом, смешливые и совсем не лукавые. Ян тупо пялится на эту очаровательную улыбку, на эти чистые глаза, потом только замечает худое лицо с высокими скулами, шелковистые тёмные волосы с косым пробором, проколотое в нескольких местах левое ухо с серёжками и только одно колечко — в правом, и изящный изгиб шеи, плавно переходящей в узкие плечи.

— Желаете что-то? — спрашивает бариста, а Яну хочется взвыть сразу: «Тебя!». Потому что этот парень — набор его фетишей и всего, что ему когда-либо нравилось. И ориентация Яна голубее глаз этого красавчика, а сейчас вообще перетекает в высшую степень радужности. Голос не слушается и выдаётся с хрипотцой, словно сел.

— Кофе. Пожалуйста.

— Кофе у нас хоть отбавляй! — снова улыбается бариста, и ради этой улыбки, честное слово, Ян мог бы кого-нибудь убить. — Какой предпочитаете?

Запоздало мелькает в голове, что хватит выставлять себя конченым придурком, и Ян едва заставляет себя отвести взгляд, смотрит на меню и выдаёт первое, что попадается:

— Эспрессо.

— Понял-принял, — сияет бариста. Он насвистывает, поворачиваясь к кофемашине, и у него даже спина красивая. Наверно, не для всех, но для Яна точно. Ему нравятся худые парни, а этот и впрямь худой, даже талия узкая. Хотя он ненамного отстал от Яна в росте — кажется, они на одной высоте. «Что я творю?» — в панике мечутся мысли внутри пустой головной коробки, а Ян так и стоит тополем у лавочки, не отступая и не пропуская вперёд очередь, смотрит, как умело и ловко двигается человек с потрясающей улыбкой и порхают его руки, справляясь с рычагами и стаканчиками.

Ждать не приходится долго, и это веет обидой: на самом деле Ян с удовольствием бы задержался. К тому же, видя объём выданного напитка, он чувствует некий подвох — кофе тут на самом донышке, хотя аромат сильный, и как-то подозрительно всё это. Точно понимая его замешательство, без малейшей попытки пристыдить незнанием бариста сообщает:

— Эспрессо — самый крепкий кофе. Выжимка зёрен. Так что если не любите слишком горький, советую сахар добавить.

И протягивает два пакетика. Чтобы наверняка, Ян ссыпает оба и помешивает деревянной палочкой; оплачивает по карте, молча и стараясь не поднимать глаз от стаканчика, чтобы снова случайно не залипнуть на неземное существо с голосом сирены, зазывающей в смертоносный океан. Пробует на вкус и весь передёргивается: судорогой сводит буквально всё тело, пробирает до волокон, это ужасно горько! И случайно слышит подавляемое фырканье, оглядывается: бариста смотрит ему прямо в глаза, а у самого в зрачках тают смешинки. Сбитый с толку, сконфуженный Ян, не прощаясь, отворачивается и неровно, но на максимальной скорости идёт прочь, к выходу из торгового центра. Ему стыдно до румянца на щеках, хотя вроде нет причины.

Ян ничего не мог поделать с тем, что к парням его тянуло с такой же силой, с какой к девушкам — часто поплачивался за это, пару раз его избили, однажды пролежал в больнице из-за одного придурка. И всё-таки какое-то время пытался построить отношения. То с девчонкой, то с пацаном. Ни разу не получалось. Ян — замкнутый, с заниженной самооценкой и скалящий клыки на давление любого рода — быстро становился в тягость. Скверный мальчишка. Как мать и повторяла, разочарование во плоти.

Дом Яна — один из стеклянных ульев спального района, одинаковый с ними всеми, узнаётся лишь по давно выученному дворику. Всё выглажено по каждой черте, подметено, прибрано. Вообще-то наступила осень только-только, но трава уже будто пожухлая и старая, ничего радостного. Мелкая щетина окружает чистые тротуары. Ветер крепчает к вечеру, нагоняя на сиренево-рыжее небо несимпатичные облака, похожие на комки мокрой ваты. Наверно, завтра пойдёт дождь. Ян автоматически шествует через холл, мимо увешанной почтовыми ящиками стены, поднимается в одном из лифтов на свой ненаглядный шестой этаж, щёлкает ключами, открывая дверь.

Квартира встречает его тишиной и затхлостью. Она совсем небольшая и похожа на каморку; тесная маленькая прихожая с дверью в ванную, единственная комната-студия со встроенной кухонкой, столом и широким диваном, на котором при желании могло бы и двое поместиться, но который наполовину завален вещами, шкаф и выход на балкон — неожиданно широкий для такого малогабаритного жилища. Этой квартирки достаточно, чтобы в ней ночевать и иногда работать. Ян не включает свет — солнце ещё не село, отражается в окнах соседней высотки — игнорирует городской шум, дыхание, что слышно из любого конца мегаполиса, и проходит, сразу садясь на диван. Он всё ещё держит в руке стаканчик из кофелавочки, хотя эспрессо, кривясь и морщась, допил. Не то чтобы стало прекрасно, но он неожиданно чувствует себя немного лучше. В голове прояснилось. Шум перестаёт раздражать. Вспоминается лёгкий изгиб светлых губ, манящий внезапной искренней весёлостью, и Яну хочется выть.

«Больше ни за что туда не приду, — вздыхает он про себя. — Нечего давать себе лишние надежды». С какой-то долей оптимизма он даже раскидывает вещи с дивана по полкам шкафа, принимает душ и заворачивается в тонкое одеяло. Балкон, как всегда, открыт, и с него сквозит холод, но духоту Ян переносит куда хуже. Лучше уж мёрзнуть. Так что он сворачивается посреди двуспального дивана, закрывает глаза и пытается не слышать звон в голове и стоящие в ушах смешки парня с чудесной улыбкой.

«Я даже имени его не узнал». Но и не надо. Нечего напрасно себя этим гонять, всё равно девяносто процентов красивых парней — натуралы, даже будь бариста геем, он слишком симпатичный, чтобы быть свободным. А самое главное — Яна с его характером никто не может вытерпеть дольше, чем он сам. Ну и ладно. Правда, Ян не помнит, залипал ли так конкретно на кого-либо, и всё же — никакой разницы. Его жизнь не изменится от одной случайной встречи. И, чтобы не тревожиться напрасно, кофелавочку он будет обходить стороной.

На следующее утро он трясётся в вагоне метро, перестукивая костями, пока тот перестукивает колёсами, покачивается, держась за поручень. Людская толпа стискивает со всех сторон, и Ян молча и мрачно её ненавидит, как ненавидят всё, что никогда не имело смысла. На дисплее телефона — пропущенный вызов от отца, а в рюкзаке за спиной конспекты со вчерашней лекции. Свою специальность, на которую отправили родители, Ян тоже ненавидит всей душой, но учится исправно, потому что иначе будет трудно нагонять в конце семестра — а ему ещё выпускную работу писать. Собственно, сейчас уже не помнится, почему Ян поступил именно сюда. Возможно, это был единственный способ отделаться от родителей: я поступил, куда вы хотели, что ещё надо? По крайней мере, хоть так в их глазах Ян не казался отбросом.

«Он у нас, конечно, не так хорош, — говорила как-то про него мать своей высокопоставленной подруге, не подозревая, что сынишка всё слышит, — но может быть способным, когда хочет». Это «может быть способным» вымораживало. Ян знает, что достаточно усидчив и обладает неплохой памятью, что он схватывает на лету информацию и справляется со всеми работами, правильно распределяя время, но вечное «не так хорош» из уст родителей превратилось не в плётку, а в тиски. Отец — глава успешной фирмы, мать — известный адвокат. Старшая сестра с блеском окончила обучение в медицинском университете и считается одним из самых талантливых молодых хирургов. Ян рядом с ними просто никто, ноль без палочки — решительно отказался принимать бизнес в наследство, больше времени посвящает своим танцулькам, чем дополнительным курсам, и совсем не ладит с высшим обществом, в которое его пытались пропихнуть.

Как объяснить им, что танцы — это не просто хобби? Ещё когда Ян был зелёным подростком и очень болезненно реагировал на нападки со стороны родни, считавшей, что в его возрасте уже надо быть амбициозным и уверенным, он стал глушить тоску танцем. Движения всегда выходили проще и изящнее мыслей; хип-хоп поглотил Яна, затянул в себя с головой, позволяя на продолжительные минуты почувствовать себя живым, настоящим, свободным от ожиданий, ответственности и людской молвы. Это был потаённый способ сохранить себя, когда это «себя» пытались уничтожить, подменив изысканными фальшивками, какими являлись его родители. Ян никогда не чувствовал себя хорошо, пока не танцевал. Если бы можно было это объяснить… но даже так вряд ли его бы услышали. На его желания и мысли родители всегда плевали, полагая, что сделать его самого и его жизнь лучше способны только они со своими идеалами.

Он никогда не был их достоин и со временем смирился. Если он другой, то нечего рядом с ними делать — так что на первом курсе универа Ян переехал в спальный район, снимая студию, частенько голодал, пока не научился совмещать учёбу и работу, но сам держался на плаву и изо всех сил грёб ластами. Ему надоело быть ничтожеством в собственных глазах. Он просто хотел хоть немного радоваться тому, что жив.

Пары заканчиваются раньше времени, и Ян коротает часы до вечера в зале, вместе с университетской танцевальной группой: они устраивают между собой баттлы, в которых Ян оказывается победителем. Не потому что двигается лучше них, а потому что в его танце — всё отчаяние и вся накопившаяся злость. И после тренировки он снова чувствует себя разбитым и измученным, и ему снова ехать в метро в пустую квартиру, а там надо хоть что-то приготовить, а может, легче просто уснуть. «Заколебало».

Ноги сворачивают в сторону торгового центра раньше, чем Ян успевает это осознать, и практически втыкают его в очередь около кофейной лавочки. Сегодня здесь много народу, ждут своей возможности испить терпкий аромат, а Ян в замешательстве и собирается свалить — но спотыкается об улыбку баристы и забывает обо всём на свете. Потому что у него всё такая же лёгкая и бодрая улыбка, он всё так же ловко обращается с приборами и разговаривает с каждым клиентом, как со старым другом. В общем гаме сложно что-то различить, но Ян слышит его голос и готов всё отдать, лишь бы слышать его дольше. У баристы сегодня ещё и в нижней губе колечко, но улыбку это совсем не портит. Ян смотрит ему в лицо, застывая и любуясь, впитывая зрачками каждую деталь — от высоких скул и коротких чёрных ресниц до лезущей в глаз чёлки, зачёсанной набок, но всё равно чуть вьющейся. Бариста улыбается уже ему, и от этой определённости по телу Яна пробегает дрожь, от плеч до коленей, и сразу хочется сбежать.

— Господин Эспрессо! — приветствует его бариста, и доходит, наконец, что подошла его очередь. — Добрый вечер. Кажется, вчерашний кофе по вкусу не пришёлся?

— Да, — тупо отзывается Ян, едва соображая, что надо шевелить губами и языком, чтобы шёл звук. Он чувствует, что парень смотрит именно на него, и от этого утыкается взглядом в стойку, не решаясь поднять голову. — А что… есть ещё?

Баристе надо обслужить ещё и других покупателей, но он принимается за дело с энтузиазмом, как будто Ян первый клиент за целый день. Расписывает какие-то виды, какие откровенно пролетают мимо ушей, затем задумывается и сообщает:

— Вы сладкое любите?

— …Относительно.

— Тогда давайте-ка я вам лавандовый кофе состряпаю. Если уж он не понравится, можете смело меня прибить!

Парень посмеивается, и от его беспечных смешков сводит в низу живота; Ян кивает с пересохшим горлом и только расплачивается, когда бариста принимается за дело. Насвистывая бойкую мелодию, он колдует над своими аппаратами и бутылями, а Ян тем временем смотрит на его запястья — тонкие, худые, с изящно выпирающими костяшками. Ян тоже худой, но больше поджарый и мускулистый — он всё-таки танцует. А вот парень именно худой, неболезненно и естественно, и похож на сошедшее с небес чудесное сознание. Проходящие мимо девушки оглядываются на него с заинтересованностью на наштукатуренных личиках, и Яну становится тошно от себя.

— Попробуйте здесь, я настаиваю! — проговаривает бариста, опуская стаканчик на специальную стойку. Ян с сомнением замирает, но всё же тянется к горячему картону; он ожидает уже желания поморщиться, но внезапно не чувствует ни капли отвращения. Напиток на вкус странный, но совсем не отталкивающий. Сладковатый, как цветы, и с ощутимым кофе, который не режет язык своей крепкостью. Приятный аромат лаванды мешается с ароматом изначального напитка, и Ян вдруг понимает, что ему очень даже нравится. И что бариста торжествующе сияет: — Вот видите! Немного магии, немного сиропов — и даже невкусная вещь может стать божественной. Оно стоило того?

Ян не отвечает: не знает как. Он вообще всю разговорчивость потерял и не надеется вернуть, так что просто забирает напиток и угрюмо топает прочь, не выдерживает на предпоследнем шаге, оборачивается — на миг ему мерещится, что бариста смотрит ему вслед, но затем тот уже работает со следующим клиентом, и Ян списывает всё на богатое воображение. Эх, и зачем только явился? Зато одно он теперь знает точно. На бейджике красавца-баристы значилось имя. Модест.

Латте с лавандовым сиропом. Он что, девчонка? С другой стороны, продавец должен угождать покупателям, и молодой бариста с этим справился — то-то сиял как начищенный пятак. Он подобрал верный напиток: Ян, не любитель кофе, всегда предпочитавший энергетики, в полной мере оценил предложенную вкусность и не мог остаться недовольным. Значит, со своей работой этот «Модест» справился. Ян даже гуглит, что за имя заморское — да нет, в России вполне имеет место быть, значит, бейджик не врёт, парня и впрямь могут так звать. Интересно, какая у него фамилия? А отчество? Сложно ведь подобрать что-то к такому имени. Модест… Звучит хрустально, как туфелька Золушки. И немного старомодно. А его носитель — худой, что косточки на кисти видно до единой, когда пальцы раскрываются, и обаятельный, чёрт бы его побрал, так и плещет харизмой.

Думать о кофе-мальчике Ян себе категорически запрещает. Ему вспоминаются бесконечные разы, когда он пытался хоть что-то поделать со своим дурным нравом и построить стабильные хоть в чём-то отношения. Двадцать два года, а ещё не получалось за весь срок. Раньше Ян встречался с девушками, один раз до постели дошло — и после этого раза понял, что не его. С парнями не складывалось просто по причине характеров, и тут до полноценного секса Ян так и не добрался; не знал, жалеть ли, но определённо скорбел по тому, какой он хмырь, что не может быть хоть сколько-то привлекательным в глазах другого человека. Родители всегда гнобили его как ничтожество, вот он и привык, должно быть, себя таким считать. Не на что надеяться. Он старательно вдалбливает это себе в голову, пока поднимающийся ветер гонит по тротуарам обещание скорой осени.

Центр города пестрит витринами, заголовки крикливо вещают о последних новостях, и в метро всё так же много одинаковых внутри, хоть и таких разных с виду людей. Сколько бы Ян их ни рассматривал, он не видит никого выделяющегося, как будто для него все слились в единую массу. Нет ни у кого очаровательной улыбки, или чистых голубых глаз, или лукавого их разреза, и все они так не похожи на Модеста, что становится и радостно, и тошно. Кажется, Ян уже решил, что делать ничего не будет. Лучше ему больше не появляться в том торговом центре, хоть это и удлинит дорогу до дома.

— Ты какой-то задумчивый, — протягивает приятель-одногруппник. Яну тяжело сходиться с людьми, но и у него есть пара товарищей, с которыми можно поболтать ни о чём. То, что они заметили его угрюмость, уже странно, потому что раньше не особо приглядывались.

— Да так, — отмахивается Ян и торопится скорее в зал. Сегодня он хочет в совершенстве освоить новую программу для выступления: танцевальная группа выезжает на областные соревнования, проводящиеся в городке неподалёку, и там должны показать высший класс. Движения Яна, как всегда, пластичны, и он в такт выполняет все шаги, отдаваясь музыке и погружаясь в неё, как пловец в морскую тёплую воду; это его течения, он знает их направление и их подводные камни, его не обмануть урывками и скачками бита. Ян — это танец во плоти. Он не может не быть идеальным именно тут, потому что это единственное, во что он вкладывает душу. Единственное, благодаря чему он хоть чего-то стоит.

Модест должен остаться иллюзией, фальшивкой. Ян найдёт, как взбодриться, и без кофе, так что ему не нужно приходить к лавочке ежедневно, да и времени залипать на красивого торговца нет. Он должен… должен что? Разве он не делал всё для того, чтобы родители сочли его достойным? Разве не пытался им соответствовать? Ян сбивается на повороте и останавливается совсем. Вокруг — пустой зал, потому что тренировок сегодня нет, зеркала в пол, в которых отражается один растерянный силуэт. Ян всегда пытался хоть немного одобрения вызвать в родне. Не вышло. Так что смирился с этим и продолжил жить, как уже наметил. Но вот в этом году он окончит университет — и что будет? Пойдёт работать по специальности? Скорее всего, хоть её и ненавидит. Будет оплачивать квартирку и дальше. Может, получится остаться в танцах или уйти во взрослые группы, учить молодёжь. Не такой плохой вариант, но внезапно тело сковал приступ холода — перед Яном расстилалась неопасная, но знакомая до судороги обыденность, и даже в ней он оставался одинок. Потому что он скучный и не умеет ладить с людьми, и ещё у него вечный бардак — дома и в жизни, и куча неопределённых комплексов, и довеском тащит ко дну ориентация, с которой ничего не поделаешь.

Ян чувствует себя уставшим, хотя ничего ещё не сделал, чтобы устать.

Решает всё-таки не идти длинной дорогой и сокращает через торговый центр. Снова одна и та же ошибка, он уже не сопротивляется, сворачивая к кофейной лавочке. Сегодня народу почти нет, и Ян сразу становится заказывать. Парень с именем «Модест» на бейджике тут как тут, раскрывается обезоруживающей улыбкой, издеваясь над предательски дрожащим сердцем Яна, и предлагает попробовать осеннее меню.

— Лавандовый кофе вам понравился? — дотошно расспрашивает бариста. — Есть ещё кофе с кленовым сиропом. Попробуйте!

Он явно стремится Яна разорить, но, в принципе, всё равно были деньги, которые он толком не тратил. Откладывал. Ну хоть три дня подряд балует себя, что не слишком привычно. Ян чувствует себя наркоманом, расплачиваясь картой и отодвигаясь: с другой стороны стойки можно опуститься на высокие, как в барах, стулья и ждать заказ или даже сразу начать его пить. К кассе подлетает компания девочек старшего школьного возраста, во все глаза рассматривая Модеста, и Ян страшно им завидует. Ничего, что они любуются, это естественно. А вот когда парень любуется парнем — уже мерзко. Поэтому Ян смотрит только тогда, когда Модест отворачивается: на его узкую спину, облегающую белую рубашку, выглаженную просто идеально, пояс чёрных джинсов. Рубашка в них заправлена, а жаль, хотелось бы видеть, такая ли светлая кожа у него на спине, как и на руках, или же нет? Ян сразу опускает лицо, стоит Модесту оглянуться, ему действует на нервы это ненавязчивое внимание со стороны продавца — потому что Модест оборачивается слишком часто, не давая себя разглядеть толком.

— Ваш кленовый латте! — объявляет бариста, опуская стаканчик прямо перед Яном. Тот запоздало соображает, что стоило хотя бы для виду в телефон залипнуть, а то мало ли, вдруг этот парень проницательный и чувствует, когда на него смотрят с восхищением.

— Спасибо, — буркает Ян. И ловит радостное удивление на худом лице Модеста, как будто звучание его голоса после долгого молчания не только поразило, но и оказалось крайне радостным. Смеётся он, что ли?

Пахнет осенними деревьями. Стайка девочек выпрашивает баристу, что есть послаще, и тот со спокойным дружелюбием рассказывает, демонстрируя новый блок меню.

— А Модест — ваше настоящее имя? — наконец, осмелев, пищит одна клиентка.

— Да, — сразу отзывается парень, широко улыбаясь, как старой подружке. — Редкое, правда?

— Ха-ха, да. Вам сколько лет?

— Мой возраст, милые леди, — больша-ая тайна, — парень прикладывает к губам указательный палец, шутливо отвергая вопрос. — Должны же оставаться секреты у нас, бледных брюнетов?

— Вы не вампир, — смеются девушки. — Вампиры не работают в кофе!

— А я кофевампир, видите? — Он клацает зубами, ещё больше веселя толпу пташек. — Питаюсь не кровью, а кофеином. Разделите со мной любовь к сему напитку, барышни?

Он так легко подбирает слова, словно родился заколдованным на хорошие отношения со всеми окружающими. Должно быть, его никогда не называли ничтожеством, всегда любили и давали чувствовать себя любимым, поэтому он так к людям дружелюбен. Ян как будто смотрит со своей грядки на садовый цветок. Белую розу, отчего-то без шипов. Так просто, наверно, жить, когда люди для тебя не являются поводом больше и больше замыкаться.

Зависть Ян не отрицает, но вдруг осознаёт, что быть на месте Модеста он бы не хотел. Сам не понимает, почему, но не хотел бы. Каким бы Ян ни был, он был собой, и он мог танцевать, а кто ж знает, сколько скелетов в шкафу у этого парня? Даром такая красивая улыбка не даётся. Поговорить бы с ним. Узнать, какой он человек. Что любит, чем увлекается, о чём сожалеет. Ян душит в себе преступную романтику и утыкается в свой напиток, но не уходит: ждёт, может, девушки ещё чего полезного спросят. Но они только обмениваются любезностями с баристой и упархивают. Ян остаётся с Модестом один на один.

«Только не смотри в мою сторону, — молится про себя Ян. — Забудь о моём существовании!» Он готов возносить молитвы всем богам, лишь бы не пришлось вступать в диалог, но сам не уверен, действительно ли не хочет, чтобы Модест попробовал с ним поговорить. Всё ещё слышится мелодичность голоса, всё ещё хочется услышать его снова. Но отвечать — нет. Каждым своим словом Ян рушит надежды, а мечтам всегда больно обламывать крылья. Так что он смотрит строго ниже подбородка баристы: на изгиб бледной шеи, воротник рубашки, такой аккуратной, как будто часами глаженой, чёрные джинсы, облегающие стройные ноги с монохромными кедами. Он попадает во вкус Яна на все сто и тем раздражает: не могут люди живые быть настолько идеальными! Это либо притворство, либо Модеста на самом деле не существует, а это андроид, запрограммированный покорять сердца симпатичных старшеклассниц и двадцатидвухлетних студентов юрфака.

К счастью, парень действительно ничего не говорит. Он бросает на Яна полные любопытства взгляды, но не пытается подступиться, точно ощущая ауру «не-говори-со-мной»; склоняет голову чуть набок, переступает с ноги на ногу, но не лезет. Ян никогда не разбирался в том, как читать по лицу, но интерес Модеста настолько явный и открытый, словно у него маркером в зрачках всё написано. Он как ребёнок, видящий что-то особенное, но не знающий, как это особенное примет попытку к нему притронуться. Не то чтобы Ян кусачий, вовсе нет, просто не умеет он с людьми ладить. Легче отмолчаться. Его способом выражаться всегда был только танец, но перед этим человеком не потанцуешь — не сумасшедший ведь.

И правда, сколько ему лет? Он выглядит на те же двадцать два или три, около того. Учится ли он? Работает ли тут на постоянной основе? Какая у него семья, есть ли друзья, девушка? Ян почти с ужасом осознаёт, что был бы очень не против всё это знать. Залипать на внешность — одно, а интересоваться человеком — другое, и нельзя эти мотивы путать; если Ян всерьёз погрузится в это чувство, только сердце себе разобьёт, и он утыкается в свой латте и допивает понемногу, растягивая вместе с кленовым привкусом ещё и собственные нервы.

Он поднимается со стула, по-прежнему стараясь не встречаться взглядами с Модестом, и всё не отпускает опустевший стаканчик. Уже поворачивается идти, проклиная себя за само своё существование, и только в спину ему раздаётся задумчивое:

— Приходите ещё!

Ян в последнее мгновение оглядывается. Чистые, как небо, глаза Модеста настойчиво улыбаются, и они как будто никогда не знали грозовых туч. Становится грустно.

В его квартире большинство оттенков — синие. Не то чтобы Ян фанател от океанских расцветок, но так вышло: он не слишком придирчив, а жить где-то надо было. Одно радует, что район спальный новый, так что не приходилось пока ничего чинить. Ян знает инструменты лишь за счёт уроков технологии в средней школе — отец учил его не краны чинить, а быть «амбициозным», будто такому можно научиться. Родители до последнего пытались сделать из него достойного по их меркам человека, хоть и признавали свои старания напрасными. Может, если бы они хоть раз Яна похвалили, он бы их ожидания оправдал.

Как сильно, однако, детство влияет на дальнейшую жизнь! У Яна нет травмы или каких-либо предубеждений, но привычки не искоренить, самооценку пинком не поднять. Если бы было заклинание — он бы научился колдовать. Или мог бы быть рядом человек, который… любил бы Яна больше, чем Ян любит себя… но стоит мыслям поворачивать в это русло, Ян тут же себя одёргивает. Он не девчонка-младшеклассница жить мечтами, бесплотными и такими наивными. Вокруг него реальная жизнь. «Любовь» тут встречается одна на миллион, а «любовь» среди однополых пар — и того реже. Нужно быть идиотом, чтобы вообще влюбляться.

Ян — идиот. Он заворачивается в одеяло и вспоминает до мельчайших деталей красивого юношу с бледными костяшками, узкими запястьями и улыбкой, ради которой можно горы свернуть и солнце расколоть в мириады — оно всё равно светит не так ярко. Вечер опускается на нудный, пропитанный автомобильным газом город, в котором нет места жалости и глупости, и Ян в сердце своём идёт наперекор, просто представляя Модеста. Отрицать очевидное не выходит. Ян — последний дурак.

Он понятия не имеет, как ему теперь себя вести, потому что приходить чревато последствиями: кошелёк совсем истощится, бариста прознает о запретном интересе одного из клиентов. А не приходить — рушить себя на куски. И что же ему выбирать?

========== 2. Кленовый латте ==========

горьковатая сладость, ностальгия.

Нравиться людям всегда было чудеснейшим из талантов Модеста. Стоит ему появиться в компании, как взгляды тут же обращаются к нему; стоит ему заговорить, как все слушают; его решения поддерживают, его выбирают в первую очередь, за его внимание постоянно ведётся нешуточная борьба. Это слегка беспокоит Модеста — лестно, конечно, когда в тебя кто-то влюблён, но целый табун почитателей сеет в сердце только замешательство. Люди не умеют останавливаться. Их тянет к Моду, как к магниту, и прилипают они надёжно, а Мод — вежливый парнишка — не в силах им в чём-то отказать.

Фактически вежливость — главный его порок. Модеста воспитывала мама, женщина милосердная, но с чересчур добросовестными понятиями о вежливости, этикете и правильном обращении к людям. Сыну она привила манеры уж слишком хорошие: с самого детства он сиял солнышком и одной улыбкой мог смутить «необразованных» сверстников; он умел прислуживать за столом, всегда выручал в беде граждан любого пола и возраста, начиная от перевода бабушек через дорогу и заканчивая доставанием кошки соседского дитёнка с дерева. Модест был тем идеалом, которым гордится любой родитель и которого хвалят все учителя. Как вести себя иначе, он не знал, так что продолжал следовать матушкиным наставлениям. Не груби, не вонзай нож в спину, держи осанку. И люби всех, кто вокруг тебя.

«Так на всех никакой любви не хватит», — думал Модест растерянно. Он не понимал, как быть собой, если собой быть нельзя. Впитывал манеры, а вместе с тем и не чувствовал потребности вести себя по-другому. Ему не сложно поддержать пожилого мужчину в очереди к врачу или открыть дверь беременной даме. Любые разговоры получались у него естественно, как дыхание, и он мог продолжить каждую начатую беседу. Модест жил открытым и позволял другим открывать себя. Ни секретов, ни подводных камней он не хранил.

«Годы прошли, а я не изменился», — размышляет Мод, заступая на смену. Первую часть дня он занимается своими делами, в основном по дому, вторую — работает. Он в кофейной лавочке с полудня и отлично проводит время: ему нравится аромат и вкус кофе, нравится подбирать каждому покупателю собственный напиток, нравится перекидываться с ними словами. Модест — человек довольно социальный, без этого повседневного трёпа он чувствует день неполноценным. Да и чем плохо? Хозяин доволен: когда за прилавком общительный и вежливый бариста, к нему приходят чаще, и в смены Модеста народу хоть отбавляй. Тут кто угодно потеряется. Не так сложно быть собой, когда ты — это честность и неподкупная вежливость. Нет лести, нет лжи, только манеры. Если Модеста кто-то раздражает, он вежливо изолирует себя от этой компании, вот и всё. В конфликтах он тоже никогда не участвовал. Да и люди вокруг обычно тоже разговорчивые.

Кроме этого паренька. Мод не может объяснить, чем тот привлёк внимание: они точно не пересекались раньше, да и раньше Модест не особо много оглядывался на окружающих. Они сменяли друг друга, как волны в безграничном море, и не было смысла на них зацикливаться. Мод одинаково вежлив со всеми и одинаково всем улыбается — это его честность, но честность общая и не обращённая конкретно; он не удивляется новым знакомствам и не хранит их в сердце — а этого человека почему-то сразу запомнил. Хотя, казалось бы, мимо всегда проходят клиенты. Нет смысла на всех оглядываться.

Он выглядит каким-то загнанным, этот юноша. Модест очерчивает взглядом прямые, жёсткие черты лица, в основном сдвинутые светлые брови, непослушные светлые вихры, торчащие из-под карминовой шапки. Всегда в свободной одежде, из-за чего не угадать фигуру, запястья не узкие, ногти почти под корень подстрижены, на среднем пальце левой руки — широкое кольцо, серебристое с чёрным узором, навевающее ассоциацию с фентэзи. Этот юноша приходит в последнее время почти каждый день, лишь изредка делая перерывы, но на все любезные попытки Модеста завести беседу только молчит и посматривает из-под редких светлых ресниц, а глаза у него светло-серые, неожиданно в сочетании с общей палитрой. Его имени Мод не знает, но уверен, что юноша знает имя Мода.

— Должно быть, вы живёте поблизости? — вновь старается его разговорить Модест. Он не знает, зачем, но всё равно старается. Юноша поглядывает на него с угрюмой осторожностью, и Мод безоблачно улыбается: — Часто приходите.

Тот одёргивает плечами: «Как знать». Модест чувствует себя странником, колотящим в трёхсотметровые ворота — заперты на множество замков, а сторож никак не открывает. И ладно бы неразговорчивый покупатель просто был неразговорчивым или даже питал бы к баристе неприязнь — можно было бы легко понять. Одно «но» мешает такому домыслу: Модест прекрасно разбирается, когда приходят именно ради него.

Мод всегда нравился девушкам. Эфемерные легкокрылые создания, они доверчивыми бабочками порхали вокруг, любуясь, не решаясь особо близко подступиться, робея. Его манеры, изящность и природное очарование быстро покоряли их трепетные сердца, даже если Модест того не желал. Ему не было в радость рушить чужие влюблённости, жалость с сожалением пополам рвали совесть — просто не может он вести себя иначе, слишком привык лучезарно и дружелюбно всем открываться. Ему, конечно, некоторые девушки нравились; он строил отношения, но в основном они обрывались одинаково — ревнивым леди надоедало, что Модест всё так же улыбался и другим, и они, рассерженные и уязвлённые, его бросали. Их было много, ещё больше влюблялось ежедневно, и Мод не удивляется, когда к нему на работу захаживают порой целые компании старшеклассниц или студенток с сияющими глазами и улыбающимися мягкими губами.

Такие посетительницы игнорируют толком меню, не интересует их и то, какой кофе предлагается, — они приходят ради того, чтобы увидеть Мода. Тот не против, в принципе; как запретишь что-то, чего людям хочется? От их внимания ему ни горячо ни холодно, он просто работает и старается поднимать немного настроение зачастую вымотанных людей. И всё же понимает, когда смотрят на него, а когда желают залиться энергией.

Этот парень смотрит на Модеста. Он приходит и смотрит; что-то берёт, зачастую соглашаясь с рекомендациями баристы, садится за столик, сразу отводит глаза, стоит к нему повернуться — но всё остальное время он пристально, неназойливо, но добросовестно наблюдает за Модом. Модест чувствует на себе его взгляд, почти как физическое прикосновение: слегка притрагивается к скулам, теплится на улыбке, точно ласковое поглаживание, проводит по плечам и перебегает по скрытым кожей и одеждой позвонкам… ниже не опускается, застывая в районе поясницы, и Модест, случайно поворачивающийся спиной именно в такие моменты, не задумываясь, чуть прикусывает нижнюю губу. Он несколько растерян: не то чтобы на него никогда не смотрели парни, но именно так… Юноша приходит, покупает кофе и молчит, но его глаза говорят за него, слишком честные для столь замкнутого человека. Они, точно горячие ладони, зарываются в волосы Мода и проводят по изгибу шеи. В такие моменты баристе становится внезапно душно, и он расстёгивает верхнюю пуговицу рубашки.

Он не понимает, что происходит, и ему от этого неуютно. Люди обычно предсказуемы, и Модест ждёт, пока этот юноша останется поговорить, или пригласит куда-нибудь, или реально притронется хотя бы, чтобы с чистым сердцем ему отказать… но юноша молчит и ничего не делает, только продолжает смотреть. Как будто любуется. А стоит на него оглянуться — сразу взор утыкается в столешницу. Попахивает маньячизмом, и Модест сам нервничает потому, что это его нисколько не пугает.

«Ну смотри, смотри», — думает он с лёгким волнением. Ему ничего не будет от внимания другого парня, тем более что тот не торопится действовать. Да и не начнёт, кажется. Непривычно, конечно, когда на тебя залипает человек одного с тобой пола, но Мод не относится к гомосексуалам плохо, никогда так не относился. Даже было пару знакомых в универе, обычные люди. Может, он вообще ошибся, а юноша залипает на него просто так, как на выставочную красоту, а не как на объект воздыхания — тогда ещё более неловко было бы с ним на эту тему говорить. Так что Модест не спрашивает, зачем юноша приходит, просто готовит ему кофе. Каждый раз — разный. Не знает, почему, но ужасно хочет найти для этого молчуна такой напиток, который бы ему максимально понравился.

— Вы только работаете? — спрашивает одна покупательница. Она, кажется, тоже часто заглядывает, вместе с закадычной подругой. — Не учитесь?

— Мы, люди, учимся всю жизнь, — философски отзывается бариста. Он доливает в её мохито мятный сироп и жмурится с удовольствием от запаха: один из любимых. Вопросов о своей жизни он мастерски избегает во всех их проявлениях. Работа должна оставаться работой. Правда, сегодня обнаруживается ещё мелочь: юноша за столиком, неторопливо отхлёбывающий от кофе с красноречивым названием «Санса Старк», вскидывает лицо. Ему тоже интересно? Всего на мгновение Модесту всерьёз хочется раскрыть хоть одну карту и посмотреть на реакцию самого регулярного посетителя, и всё-таки он сдерживается.

— Ну, в университете, например?

— Кто знает. Можете порадоваться, если меня там встретите, — подмигивает Модест.

— Так значит, вы там учитесь? — продолжает настойчиво донимать его девушка. Отказывать дамам — не слишком вежливо, но назойливость Мод неслишком любит. Она всегда поселяет в него угрызения совести, потому что галантные отказы и увиливания не срабатывают, а отвечать резко он не умеет. — В каком именно?

Модест устало вздыхает про себя: и как выкручиваться, если загоняют в угол? Он не собирается разглашать подробности своих будней, а напрямик такое сказать вряд ли сможет. Сразу вспоминаются многочисленные матушкины «не груби людям», встают этаким барьером. Он уже решает как-то аккуратно попросить не лезть в его личную жизнь, как слышит рядом голос низкий и негромкий:

— Вы уже заказали?

Тот самый юноша, из которого клешнями слова надо вытаскивать, сейчас взирает с невозмутимым вызовом на дотошную клиентку и почти её оттесняет от прилавка. Модест едва не присвистывает себе под нос: шустро вмешался! И тогда, когда то было очень нужно. Девушка торопится и быстро тыкает в первый попавшийся кофе, поторапливая парня пронзительным взглядом, схожим с дрелью — так и сверлит, так и сверлит. Модест с облегчением принимается за дело, и он более чем доволен. Когда посетительница отходит со своим кофе, бариста поворачивается к ещё не ушедшему юноше.

— Вот спасибо! — от всего сердца улыбается он. — Я совсем беспомощен в таких ситуациях.

Парень поглядывает на него мельком, неизменно возвращаясь серебристо-серыми глазами, открывает уже рот, чтобы ответить, так же закрывает и только кивает. Жаль. Голос у него такой приятный на слух, Модест бы предпочёл устный ответ, а не язык жестов. Зато кое-что про этого хмурика Мод только что узнал: во-первых, ему хватает жёсткости отказывать людям, а во-вторых… как бы ни был отрицательно настроен к беседам, он вмешался без колебаний, чтобы оказать помощь. Должно быть, он славный человек.

Мод всё ещё проматывает это в голове, когда закрывает лавочку — десять часов вечера, поток клиентов иссяк, торговый центр закрывает двери. Другие продавцы тоже собираются понемногу, дописывают товарные книги, щёлкают ключами, веерами опускаются заслоны магазинов. Модест подхватывает свой рюкзак, запахивает прямое пальто и достаёт наушники. Молодые работницы торгового центра строят ему глазки, а он только посылает вежливую улыбку и шагает прочь — надо успеть домой, а это достаточно далеко, чтобы успеть подремать по дороге в электричке. Покачивается вагон, за окнами плывут архитектурные красоты большого города, сменяясь пейзажами более прозаичными, и Мод сонно наблюдает, как начинается пригород, частные домики с грязными крышами и чистыми стенами, и соскакивает на следующей остановке.

Его дом — одноэтажный и симпатичный. Цветочные кусты ждут тёплых времён, чтобы распуститься и порадовать владельцев, за ними — каменная дорожка к крыльцу. Вся обитель создаёт впечатление почти сказочное, неземное в своём мифическом соответствии фантазиям всяких романтичных натур: здесь всё аккуратно, прелестно и ухоженно, и Модест принцем ступает среди общей тиши, вынимая наушники и поводя плечами. Он дома. В месте, где вырос и куда всегда возвращается.

Он разувается, вешает пальто в шкаф, проходит по коридору. Навстречу ему открывается боковая дверь, показывается мужчина в хлопковой рубашке поверх домашних штанов; щетина только подчёркивает худобу лица, волосы ёжиком, уставшие светлые глаза — он смотрит на Модеста, отличающегося внешне, как вода от ветра, и кивает:

— Она спит.

— Хорошо. — Мод останавливается, не проходя дальше, лишь приподнимается неосознанно рука, пытаясь коснуться поверхности двери; в комнате за ней кроется драгоценность, которую так легко разрушить. Модест сухо и беззлобно усмехается себе, спрашивает: — Что врач сказал?

Его отчим медленно поводит головой. Сердце где-то в вакууме сжимается и разжимается, но без толку. Мод проводит ладонью по лицу, но даже кончиками пальцев ничего не может почувствовать.

— …Я загляну утром.

— Сейчас. — Отчим не сводит с него выжженного болью, опустошённого взгляда. — Она может не выдержать.

Говорит так просто, словно ничего необычного, но Модест его не винит. Они оба вымотаны — но если Мод ещё находил утешение в работе, то стоило выйти за пределы кофейной лавки, как груз падал на плечи, прибивая к земле. Вслед за отчимом он проходит в родительскую спальню; полутона тёмные и тёплые, тени сливаются в шёлковые вуали, накрывая предметы и теряясь в бледности силуэта в центре комнаты. Модест тихо проходит пару шагов и опускается на колени, положив локти на край широкой светлой кровати. Не касается, но отчаянно желает коснуться.

Лицо матери спокойно, однако даже во сне хранится отпечаток постоянно переносимых страданий. Месяц назад сказали, что она не проживёт и недели, и отпустили домой — скоротать последние дни в окружении любимых людей. Тогда Мод верил, что мама сильная и справится, но она уже угасала; чтобы не видеть этого, он работал по вечерам, а днём проводил время с ней, и всё равно видел — время истекало. И теперь часовая стрелка подкралась к последней черте. Всё заканчивается.

— Ты всегда была сильной, — едва выдыхает Модест, мучительно вглядываясь в лицо человека, что вырастил его и всегда любил. — Будь сильной и сейчас.

Вряд ли она его слышит, но не сказать он не может. Отчим тихо опускает на его плечо руку и сжимает. Мод закрывает глаза, открывает и встаёт. Он не уверен, чувствует скорбь или всепоглощающую усталость — ему как будто всё равно. Одно сожаление подпекает в сердце. Они знали, к чему всё идёт, и множество раз успели проститься. Модест давно смирился. В конце концов, матушка всегда говорила: «Что бы ни происходило, ты должен это вытерпеть». Даже если это смерть ближайшего кровного родственника.

Засыпает Мод неожиданно быстро, и во сне спасается от толпы разъярённых обожательниц — все на одно лицо — и за руку его держит безымянный юноша и просит бархатистым низким голосом: «Держись, просто держись». Модест просыпается с чувством падения, и понимание бьёт неожиданной истиной по глазам; вокруг солнечно, в комнату проникает свободно занимающееся утро, а парень лежит на кровати лицом вверх и рубящими словами осознаёт: «Её больше нет». Тело окостенело, мышца ни одна не двигается, он смотрит в потолок, и лентой в разуме вертится одна и та же фраза. Мир стынет, бесцветный и пустой. Моду холодно. Он медленно садится, медленно одёргивает футболку, медленно встаёт и выходит в коридор. Каждый шаг отдаётся эхом в голове и в пустой грудной клетке. Отчим стоит, привалившись к косяку, и смотрит на пасынка. В его глазах стоят слёзы, но лицо ничего не выражает.

Несколько дней Модест на работе не появляется — берёт выходные, чтобы разобраться со всеми делами. Они устраивают тихие похороны, решают, что делать с домом, стоит ли перебираться. Отчим зарабатывает достаточно, да и Мод свои деньги приносит, и всё-таки для двоих места слишком много. Модест всё ещё не чувствует горя, словно всё давно было решено, а сейчас лишь подвёлся итог. Отчим ерошит его волосы и хрипло говорит, что они семья. Парень пожимает ему руку и улыбается — искренне. Кровь не всегда обозначает согласие. Семья не всегда обозначает сходные генотипы.

Он возвращается в кофейную лавочку и продолжает варить кофе, разбавлять сиропами, вспенивать молоко. Ритм жизни восстанавливается и плещет привычным разнообразием; Модест общается с людьми, люди общаются с Модестом, он полон энергии и как всегда улыбчив. Настроение хорошее, жизнь за пределами торгового центра не касается жизни в нём, и потому существовать просто и весело. Можно отбросить лишнее и больше ни о чём не переживать.

По затылку прилетает воспоминанием о сне, когда у кассы объявляется тот самый юноша — Модест как-то замотался, но почему-то всё это время о нём думал. Не знал зачем. Они вообще не знакомы, мало того, что связаны только через работу, и то относительно — не каждый ведь день видятся. Но юноша стоит, готовый заказывать, и у Мода предательски проваливается отчего-то сердце; он сглатывает и улыбается, но как-то чуть косо. И понимает причину: парень впервые смотрит прямо на него. Более того, не с созерцанием, как обычно смотрел, а пристально, внимательно и с лёгким недовольством.

— Вас… давно не было, — выдаёт он напряжённо. Кажется, можно узреть, как он перебирает фразы и слова, пытаясь выразиться так, чтобы и восприняли его адекватно, и поняли смысл. Модест замирает; ему не пристало как бы отвлекаться от работы, но не отвлечься он не может. — Что-то случилось?

И чуть щурится, точно передавая: «Не смей лгать». Мод сбит с толку, растерян и едва ли может подобрать верный ответ, снова улизнуть. Можно до бесконечности увиливать от окружающих — покупателей, работодателей, ровесников, тех, кто старше и кто младше. А от этого парня почему-то не получается. Он пригвождает взглядом и не позволяет спрятать беспокойство в теньке. Модест уверен, что выглядит как всегда, сияет и чувствует себя легко, но подозревает, что этот человек видит в нём ту самую усталость, которой кислороду не давать Мод отчаянно пытается.

— …Семейные дела. Сами понимаете, мелочи насущные! — всё-таки отмахивается он, хотя с языка чуть не срывается голая правда. А парень хмурится. Хмурится и не верит. Странно, обычно Модесту всегда верили.

— Ты раньше не лгал, — наконец говорит он, быстро срываясь с официального. Морщится кратко, но не исправляется.

— А вы слушали, что я говорю? — улыбается по-лисьи Модест и изнутри холодеет: это уже дерзость. Он практически вызывает незнакомца на откровенность. Оба ведь знают, что юноша приходил за кофе именно ради Мода, наблюдал за ним, любовался. С чего вдруг решил заговорить? В словесных поединках Модеста не перещеголять, он давний мастер. Зачем прилагать усилия?

— Слушал, — и не думает отступать юноша. У него у самого чёрточки лица обозначают вымотанность, и кофе ему явно необходим, и он наверняка давно не отдыхал, тревожиться ещё за кого-то — непосильная пытка. Однако он упрямо сдвигает широкие брови: — Не похоже, что для тебя это «мелочи».

Он сегодня без шапки. Волосы у него светлые, скорее всего, выкрашенные, но выглядит естественно. Они тщательно зачёсаны назад и всё равно ерошатся, а под курткой свитшот. Модест смотрит на изгиб шеи и думает, что, кажется, у этого парня довольно крепкие руки. Должно быть, он привык выкладываться по полной.

— Не мелочи, — покорно признаёт он. Ему и грустно, и радостно одновременно. Как будто, привыкнув избегать прямых вопросов, он был бы на самом деле счастлив, прижми его кто к стене и заставь признаваться. Модест не двуличный, он не лжёт никому, просто разграничивает жизнь, с одной стороны на другую не перепрыгнуть… а светловолосый парнишка-любитель-кофе норовит добраться вплавь. «Нас ничего не связывает, зачем мне рассказывать?» — мельтешит в сознании мысль о собственной глупости, но вслух голос выдаёт: — Моя матушка после долгой болезни ушла на покой. Разбирался с делами, ничего особенного.

Юноша переступает с ноги на ногу. Модест оттеночно доволен, что рядом никого больше нет — сегодня торговый центр не пользуется популярностью.

— Соболезную, — вздыхает тот.

— Спасибо. Всё к тому шло. — Мод слегка улыбается и качает головой. — Мы успели проститься. Так… что сегодня будете?

— А что тебе… вам нравится?

Бариста критично оглядывает меню и выдаёт:

— Всё-таки кленовый латте. Вы уже брали его, помните? Мне нравится его привкус, словно осень.

— Тогда его.

Модест возвращается к привычному занятию, и лавочку наполняет аромат перемолотых зёрен; машина похрустывает и гудит, вода сменяет воду, и скоро ароматный напиток уже стоит у кассы, пока бариста принимает оплату и желает приятного времени. Юноша, расплатившись, бросает на него долгий взгляд, а затем роняет с неловкостью молодого медвежонка:

— Это вам. Будьте в порядке.

— А?.. — Мод подносит ладонь к лицу, пальцы у губ, невольным движением смущения, и глаза его как изнутри озаряются; юноша кивает и быстро отходит, быстро скрывается из виду, но не быстро забывается. Модест провожает его в полной растерянности: он буквально изнутри пылает, не знает, что делать, как себя вести, смотрит на оставленный в подарок кофе и невесть чему улыбается. Очень широко. И очень радостно.

И почти кожей ощущает, как улыбается ему в ответ уходящий человек.

========== 3. Американо ==========

энергия.

Очень оригинально, ага. Безмерно умно, гениально, невообразимо. Это самый избитый подкат — в барах даже заказывают коктейли «девушке напротив», а он тупо за кофе заплатил и слинял, чтобы красными щеками не сверкать. Сердце рвется из груди, как у пацана, впервые подарившего цветочек нравящейся девчонке, и Ян напоминает себе, что вообще-то Модест никакая не девчонка, и вообще-то ни шиша о нём не известно, и у него умерла мать, какой тут кофе, какие подкаты? Жар мешается со стыдом, опаляет из нутра, и Ян во всех красках фантазирует, как сейчас сядет на поезд и укатит на край света, лишь бы больше сюда не заглядывать. А потом вспоминает, как осветился взгляд Модеста… и становится немного легче. По крайней мере, он ведь улыбнулся. Если Ян правильно заметил, обернувшись, весьма счастливо. И кофе принял. Может, он не сочтёт Яна полным придурком?

«А вот я себя таким считаю», — ворчит Ян про себя. Он действительно затосковал: понятно, конечно, любым людям нужен отдых, пара дней в месяце, но так привычно стало видеть силуэт симпатичного худощавого бариста за прилавком, что без него становилось до рези в груди одиноко. Как будто весь торговый центр, нет, весь мир переставал быть целостным и гармоничным. Ян цеплялся взглядом за людей, заменявший Модеста бариста — тоже симпатичный, но совсем другой — не вызывал ни капли интереса, и Ян решил ждать. Дождался. У Модеста горе в семье, то-то кристальный голубой его глаз заволокло дымкой. Он так устал… должно быть, много мороки. И много боли. Ян не терял родственников — по крайней мере, тех, кого любил бы — а потому не может понять чувства Модеста. Но видеть его таким вымотанным грустно.

«Надо и о себе заботиться», — думает Ян, откидываясь на спинку дивана, но так ничего и не делает. Квартирка заполнена хламом, хлам лезет изо всех щелей, Яна вот-вот сметёт: ему всё мерещится, что сейчас куча темноты, волна пыли накроет его с головой, утянет в водоворот, и он там задыхается, задыхается… Мотает головой, открывает глаза. Комната хлипко виднеется в полумраке, но она вовсе не такая уж грязная. Пара кружек на столе, рядом с ноутом, да на расправленной гладилке куча стираных вещей. О чём он? Ян касается ладонью лба — горячий, хотя непонятно, от температуры или просто так. «Потому что я горячая штучка, — истеричный вырывается смешок. — Вот я горячий, а Модест, наверно, тёплый. Голубенький. Хех, как я, только фиг знает, что с ним…» Он снова закрывает глаза. Видимо, всё-таки бредит.

Он возвращается в спальный район под ночь. В универе накинули проблем — надо сдать преподу работу, чтобы он не придирался во время зимней сессии, хотя ещё только ноябрь, и времени уходит тьма — нужно катать до библиотеки, потому что рассыпающиеся в руках фолианты не выдают, видите ли, на дом, и там прямо с ними париться, а потом снова прожигать зрение за компьютерным экраном, усердно пытаясь допуститься до зачёта. Ян чувствует себя средневековым преступником, помещённым в камеру пыток, где все четыре стены медленно и неуклонно сходятся, оставляя всё меньше пространства, норовя раздавить мученика в лепёшку. Яну не нравится такое ограничение свободы, но он толком не помнит, когда было иначе. Мать названивает на телефон, и Ян борется с соблазном сменить симку. Это ничего не даст. Остаётся игнорировать.

Его выпивают досуха — жизни не остаётся ни капли. Ян заглядывает привычно за кофе, но не берёт: он в последние дни кроме учёбы ещё и вкалывает своим любимо-проклятым фрилансом, деньги нужно экономить, чтобы за квартиру было чем платить. Просто стоит немного у лавки, будто меню разглядывая, однако вряд ли кого-то этим обманывает. Как бы ни было стыдно признавать, Модест наверняка понимает, что Ян не ради кофе приходит, а чтобы с ним рядом побыть. Но не гонит же — значит, не так уж против? «Ага, скорее, не имеет права гнать», — одёргивает себя Ян и, насупившись, уходит. Чистые, как озёра, глаза Модеста провожают его до самого порога, и та же очаровательная улыбка на его бледном худом лице. Он был бы похож на вампира, если бы в его мимике не было столько свободной, сердечной жизни. Он как ребёнок, солнечное дитя. Несмотря на потерю близкого человека, находит в себе силы жить.

Его зовут Модест. У него высокие скулы, глаза чуть раскосые, светло-голубые, губы тоже светлые и тонкие, но улыбаются широко. Ему идут облегающие рубашки, в них видно, что у него узкие плечи и узкая спина; его движения грациозные, как у изящного кавалера из сказки, и руки умело и ловко набирают комбинации на кнопках, тянут рычаги, разливают сиропы. Ян не знает ровно ничего о личной жизни, о семье, об интересах Модеста. Может быть, он любит ванильные сериалы для девочек-подростков, а может, расчленяет манекены по вечерам. Любая сторона любой из тысячи монет способна оказаться его характером, не предугадать никак. Ян влюбился в то, о чём известно ноль. Что за глупец.

И всё-таки… всё-таки он, кажется, не жалеет. В бреду сворачиваясь на диване, укутавшись в плед, от которого всё равно не исходит толком тепла, Ян держится на воспоминаниях о безоблачной искристой улыбке черноволосого светлого юноши, которому нравится кленовый латте и который мило смущается, прикрывая рот. Яна лихорадит, но на следующее утро он снова трясётся в метро, норовя добраться в более-менее адекватном состоянии до универа и отсидеть назначенную каторгу; голову ведёт, и ему адски хочется сдохнуть. Лекарства дома есть, но принять их он забыл. Странный акт селфхарма.

— Чувак, вали уже, — с жалостью пихает его в бок приятель, но Ян отнекивается. Сейчас ещё день, а смены Модеста всегда вечерние. С четырёх часов или около того. Яну не станет хуже, если он потерпит, но точно станет, если сегодня улыбку этого парня не увидит. Постепенно наваждение, случайное чувство превратилось в зависимость, как от наркотика, — взглянуть в светлый лик парня с колечком в губе, чтобы найти в себе желание прожить ещё сутки. Должно быть, эгоистично и мерзко, что Ян цепляется за образ едва знакомого человека, но без него он действительно беспомощен. Одним своим существованием Модест словно вдохновляет бороться и самому. От простуды Ян не загнётся, но без лучезарных глаз молодого баристы — точно.

Вагоны плывут один за другим, сознание плывёт вместе с ними. Вокруг толкаются люди в однотонных накидках, их лица смазаны, как у персонажа ужастиков, белые маски без намёка на честность. В толпе виднеются знакомые, они усмехаются, их зубы растут и растут, упираясь в пол, и Ян смазанно моргает; он шагает среди призраков, целый вагон мёртвых, чувствуется запах гнили и вязкой липкой плоти, желающей скорее вытолкнуть единственно ценное в себе — души. Они переплетаются под потолком вагона, серебрятся оставленной краской на сиденьях, и Ян вляпывается в них, гипнотизирует взглядом ладонь — до запястья сплошь из серебра. Резкий толчок бьёт по затылку, все в вагоне недовольно ворчат, и Ян обнаруживает себя сидящим в дальнем краю, с откинутой головой — он заснул. Лоб пылает, телу тесно и жарко, мышцы ноют. Он хохлится, как облитый смолой воробей, и позволяет толпе выгнать себя из вагона, унести наверх, на воздух, потому что сам уже не способен.

«Хочу его видеть», — эта мысль выручает его и помогает двигаться. Ян сжимает челюсти и упрямо шагает, ориентируясь по интуиции, но не видя дороги перед собой. Всё тяжёлое, свинцовое, странное весьма ощущение — он как будто и спит, и бодрствует одновременно. Ян крепкий и выносливый, и он болеет редко, так что почти забыл сию неприятную тягучую боль. Телефон в кармане штанов снова вибрирует и мерцает светодиодом — наверняка мать. Или отец. Или сестра в кои-то веки вспомнила о его существовании. Сколько уже можно…

Сегодня баристы аж два. Один из них, видимо, стажёр — сидит девчушка в рабочей форме на стуле, пока Модест показывает, что да как, и наставляет по поводу покупателей. Сам он пышет бодростью, заметно лучше выглядит, чем пару дней назад, и Ян улыбается с облегчением. Хочет что-то сказать, но вспоминает, как шевелить языком, лишь когда опирается на стойку — единственный пока посетитель. Модест поворачивается к нему с привычным дружелюбием на лице, открывает рот и тут же захлопывает. Хмурится непонимающе и тревожно.

— Вы в порядке? — проговаривает он, сразу оказываясь как можно ближе, касается плеча Яна. Это вроде первый раз, когда они притрагиваются друг к другу. Ян поднимает плывущий, пылающий взгляд на человека, который всегда был так недостижим и едва ли материален, и крайне отчётливо выговаривает:

— Всё замечательно.

И выдержка окончательно покидает его — он заваливается вперёд. Дальше реальность теряет оформленность, и Ян уже ничего не чувствует. У него ощущение, словно он наблюдает за всем со стороны, потому что он вроде без сознания, но ясно видит, как ловит его за плечи Модест, не на шутку обеспокоенный, как поворачивается и быстро что-то говорит стажёру, кидает ему ключи от лавочки, сгоняет с места, бережно усаживает Яна и сам собирается поспешно.

— Хэй, хэ-эй, — приговаривает парень, поглаживая Яна по щеке, затем похлопывает. — Где ты живёшь?

Поднять зрачки кажется самым трудным действием. Ян морщится, только пытается залезть в куртку, но слабая рука сразу обвисает. Извиняясь в пустоту, Модест быстро обшаривает карманы, выуживает паспорт и внимательно вчитывается в прописку; кивает, прячет документ обратно.

— Идти можешь? Хэй, дружок, не отключайся. Простите мне бестактность… — И он закидывает руку Яна себе на плечо. Модест уже в пальто, оно шершавое на ощупь, и Ян поглаживает его кончиками пальцев. Он неподъёмный, каждая клеточка его тела весит тонну, потому не двинуть и мышцей, и он не может пошевелиться, бесформенным мешком позволяя Модесту вытащить себя из-за кофейной лавочки. Мелодичный голос над ухом произносит: — Шагай, мой хороший, пожалуйста, я не дотяну тебя весь путь. Правая, левая, правая… давай, давай…

И Ян, слушаясь, понемногу переступает с ноги на ногу. Становится проще; игнорируя оглядывания окружающих, Модест ведёт его прочь из торгового центра, другой рукой — левой — включая мобильный телефон и, видимо, проглядывая карты в попытке начертать в голове маршрут. Ян опирается на парня, который ему нравится, но его настолько сильно клонит в сон, что соображать не получается совсем. Он позволяет тащить себя через спальный район, вдыхает жадно лёгкий аромат туалетной воды и закрывает глаза, не переставая шагать. Если это всё ещё плод его воспалённого разума, пусть не прерывается. Ян почти не верит, что происходящее правдиво, и ему тяжело и трудно, и он не поспевает мыслями за действиями, когда Модест выуживает у него из кармана ключи и открывает домофон.

Модесту, должно быть, тоже нелегко, но он не издаёт ни одного недовольного звука. Придерживает двери, заталкивается в лифт, открывает квартирку, включает свет. Яна тошнит, и он ничего уже не чувствует, но видеть способен — пялится слезящимися тёмными глазами, как Модест усаживает его на диван, убрав в сторону скомканное покрывало, и склоняется напротив. Его лицо впервые видно с такого расстояния. Проверяет температуру.

— Запустил ты себя, — с сожалением, не жалостью, а сожалением произносит самый красивый молодой человек во всём городе, затем оглядывается. — Я похозяйничаю, раз ты не против.

Язык не поворачивается, и Ян вырубается прямо так, второй раз за вечер. Заметив, как тот обмяк в мгновение, Модест встревоженно возвращается, но обнаруживает только крепкий целебный сон, так что выдыхает себе под нос. Он аккуратно раздевает незнакомого юношу, которого — подумать только! — притащил домой, навязавшись буквально, но который так слаб и беспомощен, что бросить его не позволит ни совесть, ни подозрительно грешный интерес. Значит, он живёт один. Квартирка-студия, совсем простая и тесная, и вещи в полном беспорядке. Модест вешает своё пальто в прихожей рядом с курткой юноши, а сам торопится в кухонный отсек, объединённый с комнатой, и созерцает кромешный ужас. Будь здесь мама Мода, она бы вытрясла из бедолаги душу за такой бардак. Мод немного мягче и убивать не станет. Но ему бы стоило хоть изредка тут прибираться — посуда свалена кучами, столешница чуть ли не в пыли.

«Факт первый: он живёт один, — считает Модест, закатывая рукава рубашки и принимаясь за уборку. — Факт два: он тут только ночует и вряд ли ест. Факт три: из-за этого за порядком не следит. Итак, я знаю, где он живёт и как он живёт, но всё ещё не знаю его имени». А ведь он заглядывал в паспорт! Правда, только ради адреса — настолько волновался, что не обратил внимание ни на что другое. Снова лезть в чужие вещи? Модест с сомнением оглядывается. Юноша сидит, привалившись к спинке дивана. Хмурость покинула его лицо, разгладив и мигом лишив всякой серьёзности. Мод тихо приближается и опирается одним коленом на диван, подтягиваясь на руках — смотрит с малого расстояния. Черты лица жёсткие, взрослые, хотя парнишка едва ли старше двадцати четырёх. Широкие брови. Светлые волосы лихо зачёсаны, но всё равно лезут повсюду. Низкий лоб и широкая переносица. Неожиданно мягкая на общем контрасте линия рта, как будто, несмотря на частую замкнутость, улыбка у парнишки должна быть чудесной.

Не то чтобы он симпатичный, но что-то Модеста привлекает. В попытке понять, что именно, он рассматривает спящего юношу и молчит; за стенами квартиры дыхание города скользит по переулкам, спальные многоэтажки надменно взирают со своих высот на автострады. В таком большом городе — такие маленькие люди. Да и важно ли, насколько они ничтожны или велики? Из толпы многоликой и пёстрой этот парнишка оглянулся на обычную кофейную лавочку в далёком торговом центре, на работавшего там человека. Может ли это быть случайностью?

— Я всегда знал, что ты приходил ко мне, — низким голосом, убаюкивая, говорит Модест. Он бездумно сгибает руку и кончиками пальцев проводит по щеке юноши — от подбородка до бровей. Веки того чуть дёргаются, но он словно расслабляется. Мод продолжает гортанно, как ласковый мотив: — И чего же не разговаривал? Стеснялся? Я всё равно чувствовал, как ты смотришь. Глупышка.

Ему до странного радостно. Вряд ли юноша его слышит, но Модест обращается больше к душе, нежели к разуму; запомнит ли, отложится ли, и зачем он это делает — чёрт знает.

— Совсем вымотался. Тяжело тебе живётся? Знаешь, тот латте, который ты мне оставил, был очень вкусным, потому что я делал его для тебя. Это был милый жест, тронуло. Но ты сам так растерялся… нечасто подкатываешь к другим? — Модест забирается на диван и второй ногой, так что теперь сидит рядом, лицом к спящему. В задумчивости он пожёвывает нижнюю губу, щурит глаза, поблёскивающие в полумраке. Солнце садится за застеклённым балконом. Скоро наступит ночь. — Я никогда ещё не получал такое внимание от парней, так что немного удивлён. Нет, даже очень удивлён. Но ты не кажешься плохим человеком. Ха-ха, я тебя почти не знаю, конечно, и всё же…

С заволакивающей темнотой заволакивается и разум, приугасает, позволяя сердцу понемногу занимать всё больше места. Модест смотрит умом, а видит чувствами. И он не ощущает ни отвращения, ни недоумения, ни чего-либо ещё по поводу этих неловких, но милых ухаживаний. Парень, конечно… что поделаешь. Не выбирал же он таким рождаться. А взгляд от его лица по-прежнему не оторвать; Мод почти поглощает его зрачками, каждую чёрточку, раньше ведь не видел в такой близи. Он почти не размышляет, а потому, когда сердце склоняется к естественному, будто без единого сомнения, «Почему бы и…» — тишь и покой разрываются тарахтением. Парнишка дёргается, не выходя из дрёмы, но реагируя на изменение, и Модест, так и подскочивший, быстро шарит по карманам его брюк, выуживая вибрирующий телефон, и автоматически принимает вызов, не успевая сообразить ни о чём.

— Наконец-то ты взял трубку, Ян! — плещет недовольством, ядовитым, как городской смог, голос на том конце связи. Женский. Взрослый. — Твой отец весьма рассержен, что ты игнорируешь и его, и меня. Эмилия скоро приедет в твой город, так что будь любезен, встреть её. У неё тут конференция. Надеюсь, ты ещё не вылетел из университета и исправно учишься. Разумеется, мы не ждём от тебя подвигов, но попытайся не разочаровывать нас ещё больше. Кроме того…

— Извините, — с сухостью во рту и непонятным головокружением отзывается Мод, — но я не Ян. — «У него красивое имя». С бешено колотящимся сердцем он оглядывается на спящего. Кратко, лаконично и звучно. Ему идёт. Модест смотрит на открытый звонок: подписана как мать. Не «мама», не «мамочка». Мать. Не похоже, чтобы отношения переполняла теплота. Звонившая заминается.

— И кто же? — резко интересуется она. — Всё-таки нашёл хахаля? Не беспокойтесь, мы подберём Яну нормальную жену, когда он перестанет упрямиться и возьмётся за ум.

Невесть отчего Модесту становится дико обидно. Возмущение поднимается изнутри покалыванием в костяшках, и парень чувствует себя несправедливо задетым, как будто, так относясь к сыну, таинственная «мать» и его немыслимо оскорбляла.

— Позвольте, — его тон и сам становится холодным, Мод сам вздрагивает от этой холодности: раньше он ни к кому так не обращался. — Ян сам решит, нужна ли ему ваша «нормальная жена». Спасибо за участие, но, полагаю, он не стал бы принимать вызов, зная, что звоните вы. Так что произошло недоразумение. Всего наилучшего!

И убирает телефон. Модест дрожит с головы до ног — шок находит сплошной рябью. Он прежде не грубил людям, тем более незнакомым. Чем же его так разозлила чужая родительница, левый вообще человек? Оглядывается на мирно сопящего Яна. Под глазами его залегают тёмные круги, и общий измученный вид подсказывает, что он, должно быть, совсем отдыху не знает. Модест вспоминает: «Попытайся не разочаровывать нас ещё больше». Это Ян-то разочаровывает? В маленькой тесной квартирке с выходом в две стороны — в скучный коридор и прочь с этажей — он едва ли может отдохнуть, видимо, много дел.

Сердебиение пронизывает насквозь. Мод помнит, почему так подпрыгнул, когда зазвонил телефон: ещё мгновение, и он бы… он бы что? Ян спит, зажимаясь, как будто ему холодно, и, чтобы остудить голову, Модесту не хватило бы ледяного душа. Он выглядывает на балкон и закрывает там окно, чтобы не сквозило так. Затем возвращается к Яну и, критически оглядывая его, вздыхает:

— Да уж, тяжко тебе с роднёй. Ну да ладно. Меня ведь это не касается.

«Очень даже касается», — пиликает маячком рассудок, знает ведь правду. Модест отодвигает покрывало на диване. Он не раскладывается, но достаточно широкий. Наволочку жалко, чистая была, однако лучше, чем ничего. Быстрое сообщение летит на мобильный отчима, а Мод бережно укладывает Яна спиной к стене, стаскивая предварительно лишь обувь. «Хахаля нашёл», — сказала его мать. Не такой уж Ян и гетеро, и родня об этом знает. Правда, давно было ясно — с таким восхищением не смотрят просто чтобы смотреть.

— Спокойной ночи, — шепчет Модест на ухо юноше, укладываясь рядом, лицом к лицу, и между ними не остаётся незаполненного теплом пространства. Ян сквозь сон чуть улыбается, тянется к этому теплу, и Мод накидывает на них обоих одеяло, привлекает юношу ближе и перекидывает через его поясницу руку. Ничего интимного, наверно. Просто рядом с человеком лучше спится. Модест прикрывает глаза; за окнами тянется бесконечными линиями проводов шуршащий шум. Обнимать Яна неожиданно приятно. И засыпать рядом с ним — тоже.

У Яна крепкое тело, подтянутое, мускулистое, и он, видимо, спортом каким-то занимается. Это ещё один факт из множества, которые Модест хочет узнать. Он позволяет городскому шёпоту утянуть себя в беспросветное забвение и окончательно расслабляется.

Он спит счастливо и спокойно, но в этом Яна не победить. Взявшая над ним власть утомлённость вконец доконала организм, став причиной скатившегося под откос дня, и Ян был бы совершенно недоволен сложившимся, если бы не одно «но». Когда сознание понемногу возвращается, рассеивая окружающий мрак — непривычно тёплый, как мягчайшее одеяло, окружающий со всех сторон ненавязчивой негой — первым делом Ян чувствует во всём теле звенящую лёгкость. Он наконец-то выспался. За сонливостью в голове поблёскивает ясность, дышать совсем легко, никаких недомоганий. Ян блаженно жмурится; ему и впрямь тепло, он согрет от рук до позвоночника. Растворяясь в этом наслаждении, Ян краем уха ловит дыхание, слегка удивляется, потом разум вежливо покашливает: а у него разве была подушка-обнимашка размером в человеческий рост? И она точно дышала и была тёплой? Веки поднимаются с медлительностью тяжёлого осознания. В следующий миг Ян вздрагивает.

Напротив его лица, так близко, что носом нос задевается, другое лицо. То самое, на которое Ян последние пару месяцев бессовестно пускал слюнки. Глаза закрыты, но те же тонкие улыбчивые губы — сейчас без пирсинга — и высокие скулы, и короткие чёрные ресницы. Ян пялится и ни о чём не думает. Ни о чём не думает и пялится. Снова вздрагивает. «Я свихнулся, — тщательно убеждает он себя. — Меня, видимо, отвезли в дурку. Или просто галлюцинации. Падая, о прилавок ударился. Да, именно так». Он смотрит, как мерно вздымается повёрнутое к потолку плечо человека так близко, как под веками двигаются зрачки, как срывается с губ дыхание. Да не может этого быть. Что за…

Ян краснеет словно до самого нутра, потому что до него разом доходит: во-первых, они лежат под одним одеялом, во-вторых, Модест самый-красивый-парень-в-мире привлёк Яна к себе, как игрушку, за плечи и надёжно держит так, в-третьих, Ян сам обнял его в ответ, переплетя ноги и положив — пресвятые духи! — ладони не выше и не ниже, чем на ягодицы Модеста. И тому очень даже комфортно, ибо вырваться не пытается. То, что они оба одеты, мало успокаивает, и Ян лихорадочно дрожит и пытается оглядеться, но не может оторваться от спящего парня, руки не убирает, хотя надо бы. И, к ужасному ужасу ужасающегося от положения дел Яна, Модест, выдернутый из сна, приоткрывает один глаз. Сонно и со слабым раздражением от возвращения в реальность он смотрит на Яна, пытаясь сфокусироваться. Затем оставляет попытки, прикрывает и, притягивая новоиспечённую подушку ещё ближе, бурчит сквозь дрёму:

— Не ёрзай.

И преспокойно засыпает! «Что-о-о?» — истерит мозг, сердце юлюлюкает, а Ян едва выдыхает. Он и сам, конечно, не до конца пробудился, но ситуация не позволяет толком всё осознать. Потому Ян, с отчаянием истинного героя сбегая от реальности, решает обдумать всё, как проснётся, потому что сейчас на дворе ещё ночь стоит, а утро вечера мудренее и все дела. Так что не позволяет объятиям Модеста разомкнуться и просто расслабляется. «Об этом всём я подумаю завтра».

А когда это обещанное «завтра» наступает, Ян просыпается внезапно, словно в голове прозвенел будильник, и рывком садится, комкая одеяло и сбивая с дивана простыню. Он оглядывается, как загнанный в ловушку сурок, и, должно быть, выглядит помятым и встревоженным, потому что стоявший всё это время у кухонки Модест торопится его поприветствовать:

— Доброе утро! Как спалось?

— Умоляю, — Ян почти рыдает, — скажи, что я тебя не изнасиловал!

— Ты меня не изнасиловал, — покорно говорит Модест, крайней удивлённый, но решающий принимать всё как естественный исход проведённой ночи. — Настолько странно?

Ян мотает головой, поднимает руку и опускает на лоб, проверяя. Температуры нет. Очевидно, парень посреди квартирки ему не мерещится, но объяснить это выходит с трудом. Модест в той одежде, в какой работает, но рубашка его несколько помялась — не облегающая в этот раз, а свободная, прячущая фигуру, и действительно прятала бы, не помни Ян на ощупь, насколько у Модеста узкая талия и как она приятно ощущается в объятиях.

— Откуда ты здесь? — спрашивает он негромко. Воспринимать реальность реальностью трудновато, но лучезарный юноша у кухонки выглядит совершенно невозмутимым, даже довольным — уголки губ приподняты, то и дело начинает мурлыкать под нос какую-то мелодию. Рукава закатаны и подвёрнуты, и Ян обнаруживает, что его стол сверкает девственной чистотой. Становится стыдно: за него тут ещё и прибрались.

— Не помнишь? Ты же сам вчера пришёл! — посмеивается Модест. Он ведёт себя так, словно живёт в этой квартире, а не просто заглянул — даже вещи уже разложил по удобным позициям. Ян припоминает, что его поймали перед самым падением, хмурится, пытаясь разогнать туман в голове, и Модест с сочувствием во взгляде ласково дополняет: — Ты совсем замотался. Крайняя степень утомления. Не бойся, деньги и документы я не трогал, просто отвёл тебя сюда и спать уложил. Ну, и сам лёг. Против?

— Нет. — «Тебя, знаешь ли, очень приятно обнимать». Ян краснеет, и вряд ли его новоиспечённая хозяюшка не догадывается почему. — Спасибо.

Модест улыбается — торжествующе и радостно. Он весь такой положительный, такими разве что протоны бывают, чистый сплошной заряд солнечности.

— У тебя красивое имя, — говорит он вдруг. — Почему раньше не представился?

— А надо было? — Ян решает, что хуже вряд ли будет, но и лучше — тоже. Он чешет затылок, заминаясь, и Модест вздыхает с бесконечным нежным терпением.

— Садись к столу, я кофе сварил, — предлагает он в роли заправского хозяина. — Удачно, что у тебя есть турка!

— Это не моя, — рассеянно отвечает Ян, пересаживаясь. — Чела, у которого снимаю.

— Значит, не твоя квартира? — Модест разливает горячий ароматный напиток по двум чашкам. Бариста один раз — бариста навсегда, видимо, или же ему просто нравится процесс готовки. От кофе — крепкого — поднимается приятная дымка, и парень выуживает из кухонного шкафчика сахарницу. Действительно, он тут будто давненько обитает. Ян растерян, но не может сказать, что ему это не нравится. В счастье настолько не верится, что мерещится: Модест вот-вот норовит рассеяться, как пустынный мираж; странно, что дневной свет со стороны балкона не проходит его насквозь.

— Нет. Я как бы прописан, но она дядина, я ему как за аренду плачу. Денег на свою пока не хватает, — усмехается Ян. Он греет ладони о чашку и ломает голову над тем, как теперь держаться. Очевидно, они уже не чужие люди — по крайней мере ночевали в одной кровати. Кстати, об этом… Он прокашливается. — Эм-м, так ты остался на ночь? Как бы… я ничего странного не делал?

— Ты спал, — доверительно сообщает Модест. — И во сне у тебя очень милое лицо.

«Не такое милое, как у тебя всегда», — Ян проглатывает язык. Ему вообще ситуация кажется какой-то смущающей, но для Модеста нет ни капли напряжения. Он словно в своей стихии очутился — заботится, ухаживает вон как, садится сам напротив, берёт свою чашку. Модест такой живой и настоящий, что недоверие почти отступает. Ян делает вывод, что уже бесполезно замыкаться и отворачиваться, так что открыто его разглядывает, и тот продолжает безоблачно:

— Извини, что не спросил разрешения, но не хотел тебя будить. Я подумал, что лучше тебе побыть под присмотром, так что остался. Диван у тебя достаточно широкий, мы поместились. — Он вдруг запинается, а в следующую секунду Ян становится свидетелем потрясающей сцены: бледную кожу Модеста заливает робкий румянец, подкрашивая глаза и делая его улыбку мягче и тише, как ветер приглаживает море цветущих трав. Бариста поспешно повторяет: — Поместились, вот и всё.

Он тоже помнит, в каком положении они спали и насколько плотными были ночные объятия. Видимо, не его одного нахлынувшие образы смущают, однако он больше изумлён, даже растроган — оказывается, Модест становится ещё очаровательнее, когда смущается.

— Посреди ночи ты попросил не ёрзать, — замечает Ян, переставая дышать от собственной фразы. Лисица приближается к обрыву и с бескрайним любопытством, что значимее любой опаски, трогает лапкой край земли.

— Чтобы удобнее было! — сразу отзывается Модест. Он всё ещё румяный. Отводит взгляд. Глаза у него из-за разреза кажутся лукавыми, смешливыми, как будто он рождён был с улыбкой. Ян снова думает, что до смерти хочет узнать этого юношу — понять, о чём он думает, что любит, что ненавидит, как он вырос. Какие ещё выражения лиц у него могут быть. Какое у него выражение лица, когда ему хорошо… Тут уши вспыхивают предательски, и какое-то время оба смотрят исключительно в чашки, пока не притрагиваясь к напитку: один борется с плотским влечением, болью отдающееся в сокровенной части тела, второй переосмысливает своё поведение и находит в нём многовато того, что он себе никогда раньше не позволял.

— Слушай… — Ян нарывается и в курсе об этом, но отчаяние его достигла высшей точки. Сейчас или никогда. Возможно, если он не попробует сейчас что-то предпринять, потом всю жизнь будет сокрушаться, ибо такие шансы не выпадают постоянно. Тем более с Модестом, с которым их ничего не связывает. Тот уже во внимании; Ян выдыхает, вдыхает и проговаривает: — Давай поиграем.

— М? Во что?

— Знаешь «Я никогда не»? — пытливо вглядываясь, Ян получает в ответ кивок. Модест издаёт тихое «О!» и активно соглашается, видимо, найдя игру неплохим поводом познакомиться поближе — потому что, с чего начинать адекватное знакомство, оба едва ли представляют. — Давай попробуем. Только… можешь сказать хоть что-нибудь? Сначала. — Ян пыхтит, но честно признаётся: — Я долго наблюдал за тобой, но всё равно ничего не знаю.

Парень напротив активно кивает, складывает руки перед собой, как за партой, и опирается на них, не придавая позе никакой официальности. Думает,проговаривает:

— Попробуй ты угадать. Интересно, что можешь сказать.

Особо возражать Ян смысла не видит, так что неуверенно, но старательно начинает:

— Тебя зовут Модест. Ты работаешь в кофе-лавочке в торговом центре во второй половине дня. Тебе, вроде, около двадцати.

— Двадцать пять, — улыбается Модест довольно, как сытый котёнок.

— …что? — У Яна аж глаза округляются. — Эм, извини. Просто я думал, ты младше.

Модест беззлобно смеётся, искрит своим добродушием на всю квартиру; им и правда не нужно включать лампу, тут имеется своё солнышко. Ян безостановочно твердит своему внутреннему голосу заткнуться, а всё равно слышит стуком сердца, пульсацией крови: «Он мне нравится, он мне нравится, он мне нравится…». Модест такой солнечный и улыбчивый, полная противоположность насупленному Яну — и этот контраст, связывая напрямик, отдаётся в сердцах сходным ритмом. В разговоре наедине, вне стен сверкающего торгового центра, Модест улыбается по-прежнему искренне, но теплее, ближе, он не просто людям улыбается, а именно Яну и невольно, не пытаясь поднять ему настроение. Улыбается только от того, что они разговаривают. Так странно и трепетно.

— Мне часто дают возраст меньше, — охотно сообщает парень. — Потому что худой, наверно. А тебе, собственно?

— Двадцать два.

— Недалеко ушёл. — Он весело фыркает: — Так что, играем? Давай не пальцы загибать, а отпивать кофе. Я давненько не орудовал туркой, но надеюсь, получилось неплохо.

— У тебя всё получается замечательно, — Ян чуть улыбается, непривычный столько говорить наедине с другим, особенно с тем, в кого влюблён. Он ёжится и думает, с чего начать; Модест тоже взвешивает, весы в его глазах кланяются обеими чашами в пользу Яна, и сердце сжимается в волнении: неужели интерес не односторонний? Они спали в обнимку. И вряд ли Модест с каждым человеком так спит. И на игру вот согласился. Ян тешит себя надеждами, а самому не терпится наконец глотнуть кофе — бодрость есть, а ясность ума ещё не подступила.

— Если у тебя такое было, отпиваешь кофе, — на всякий случай повторяет условие Модест. Он с предвкушением кладёт ладонь на свою чашку. Длинные аккуратные пальцы, стриженые чистые ногти. На руках у него колец нет. — Хм… Я начну тогда? — На мгновение он щурит небесно-голубые глаза, задумчиво и пронзительно, и выдаёт: — Я никогда не игнорировал звонки родственников.

Топор попадает в мишень, разбивая её в обломки. Ян напрягается, как прижатый к углу, омрачается, ожидая какой угодно реакции — вряд ли такое отношение делает ему честь в глазах Модеста, явно любимого ребёнка. Он проговаривает глухо:

— Откуда ты знаешь?

— Извини за самоуправство, — качает головой парень, — у тебя телефон звонил, и я принял вызов. Случайно. Чтобы тебя не разбудить. Твоя мама звонила.

Ян с сухой, как осенняя трава, бесцветной усмешкой пожимает плечами. Ему становится как-то никак. Холод заволакивает изнутри и отдаётся похрустыванием в суставах. Рано или поздно, если бы они с Модестом попробовали сблизиться, он бы об этом узнал. И что? Думал, сказка долго будет длиться? Не очень сообразительно. Приятнее было прикрыть глаза иллюзией, что его примут любым и не будут спрашивать о семье. Что ж, он сам подписался на эту игру, нечего давать дёру.

— Значит, она наверняка сказала, какое я разочарование рода, — с весельем, за километр отдающим отчаянием, пытается посмеяться Ян. Модест наблюдает за ним со зреющей осторожной тревогой, но молчит и слушает. — У моего отца, понимаешь, успешный бизнес. А я никогда не оправдывал его ожиданий. Всегда мне это повторяли. Не хочу иметь с ними ничего общего, вот и не отвечаю. — Он отпивает кофе, и его горячая свежесть пинает камень на сердце: не получается сдвинуть. Хотя бы попробовал, и то ладно.

— То есть ты сам живёшь? — Модест оглядывает быстро квартирку.

— Как получается. Подрабатываю, учусь. — На лице всё ещё улыбка: приклеенная и неестественная, острая, как лезвие ножа, который Ян сам себе в грудь вонзает. — Я потому и вырубился. Замотался. Вот и всё.

— Некая Эмилия скоро приезжает на конференцию.

— Моя сестра — образец идеальной дочери, — фыркает он холодно. — Всегда во всём была прекрасным ребёнком. Окончила университет, впереди блестящая карьера. Гордость и повод хвастаться перед остальными, она же род не предала, в отличие от меня. — Он сжимает чашку. Продолжает так же безоттеночно: — Я никогда не был любим семьёй.

Модест в раздумьях, но слушает его со всепоглощающим вниманием, как будто каждое слово Яна — часть важного заклинания, без которого в этом мире не выжить. Он делает глоток, блаженно жмурясь от вкуса — кофе из турки не то же самое, что кофе из машины, ощущается не хуже, но совсем по-другому. Тут он сам делал, а не доверил дело бездушному автомату. Окружение действует на Модеста, как на заплутавшего путника действует появление в поле зрения костра — такое же чувство щемящей, вдохновенной радости, словно впереди будет что-то хорошее, по-настоящему хорошее, и оно всё ближе и ближе.

— Мой отец ушёл из семьи, когда я был маленьким, — протягивает Модест, придерживая чувство за перо. Вокруг тона серые, синие, белые, они ласковы и видятся теплее обычного. Восприятие реальности зависит от компании, и если Ян — необходимая Модесту компания, то не хочется его терять. — Мама воспитывала сама. Когда мне было десять или около того, она повторно вышла замуж. Мой отчим — очень славный человек, мы как родные. Мне не больно вспоминать о матери, — вижу по твоему лицу, что тебе неловко, — мы знали, к чему её болезнь идёт, и последние дни она провела дома. Наоборот, я благодарен ей за воспитание и поддержку. Не о чем грустить и не о чем жалеть.

Он вырос в заботе и любви, и правда. Ян не завидует: чтобы завидовать, надо хоть приблизительно представлять, как это; и всё же ему немного грустно. Самую малость. Не всем везёт родиться в семье с хорошим (или, по крайней мере, адекватным) отношением друг к другу, и Яну вот не повезло. Зато Модесту улыбнулась удача. Эта мысль неожиданно окрашивает сознание светом. Здорово, что у Модеста есть такое.

— Взбодрился немного? — заботливо осведомляется он.

— Лучше, чем было, — Ян не может подавить улыбку, и та невольно прорывается. Ян странно выглядит, когда улыбается — его довольно жёсткое лицо становится лишь наполовину мягким и светлым, и контраст так ощутим, что обычно люди начинают чувствовать себя неловко при таком раскладе; не то чтобы Ян предпочитал хмуриться, оно выходит само. Но Модеста, кажется, не пробить никакими странностями, даже будь странность Яна его сверхспособностью. Он мнётся: — Правда, спасибо.

— Ты уже повторил, — посмеивается Модест. Затем ухмыляется: — Моя очередь! Я никогда не… гм, не имел брата или сестру.

— Не похоже, что это по правилам, — фыркает Ян со смеху, хотя внутри всё замирает: неловкость снова зреет между двумя, и они оба её ощущают. Модест хотел сказать что-то другое, но не сумел или передумал, потому споткнулся. Что же это было? Снова на ум приходит то, в какой вольготной позе они спали и с какой уверенностью Ян прижимал парня к себе за причинные места, и… ну вот опять. Что ж такое. Внизу живота сводит жаром, а жар другого рода заливает щёки. Ян отпивает кофе и сбивается, чтобы заговорить: — Я никогда не оканчивал университет.

Модест не сомневается, делая свой штрафной глоток.

— Я по образованию переводчик с французского, — сообщает он с оттенком гордости. — В свободное время перевожу тексты. Сама специальность не порадовала.

— Нравилось учиться?

— Да, очень. Но к концу как-то угас интерес. С кофе нравится больше — это неизменно делать людей счастливее. Я, наверно, и в кондитерской бы прижился. — Модест рассказывает так, словно они знакомы много лет или вообще родственные души, с кем можно не стесняться. Пробелы в знаниях постепенно заполняются, как вода захлёстывает пустую чашу, и Ян не может не подрагивать от волнения. С чего такая откровенность? Ещё и будто он может получить ответ на любой, даже самый интимный, вопрос. Этот вопрос висит на проводах, не меняя интонацию, но и вслух не произносясь; осторожно, ещё осторожнее, предельно аккуратно… как же о таком люди говорят?

Модест прикусывает нижнюю губу. Заглядывает в глаза Яну, как будто с головой ныряет, отталкиваясь от земли и в прыжке ещё стараясь изобразить прекраснейшую из фигур, хоть так запомниться, остаться навечно отпечатком в сердце. Такое чувство не забывается. Оно будет жечь клеймом и если Ян потеряет рассудок. Самая удивительная улыбка из всех, что он когда-либо видел.

— …Я никогда не встречался с парнем, — очень тихо, смущённо произносит Модест. Контрольный в сердце, и неясно, кому из двоих или сразу обоим. Без пробы, не прощупав почву. Он такой честный, что, должно быть, нередко из-за этого страдал, а всё не оказывается от выбранной дороги. Он изумительный. А ещё ему идёт румянец — сразу становится живее и материальнее, чем когда просто раскидывался милостями и хорошим настроением в роли баристы.

Ян сглатывает пустыню во рту и торопится отхлебнуть кофе — в чашке почти ничего не осталось. Можно ли гадать на кофейной гуще, будет ли пророчество правдивым? О чём оно расскажет им, коль они спросят? Ян смотрит на лицо, в которое влюбился, человека, которого отчаянно желает узнать.

— А хочешь это изменить? — прыгает он в пропасть следом.

Модест отодвигает чашку в сторону и берёт руку Яна в свою. Озаряется, как поймавшее свет зеркало, и в то же время лучи как будто его собственные.

— Хочу, — уверенно заявляет он и подаётся вперёд.

«Хорошо, что стол узкий», — думает Ян, ожидая чего угодно, а Модест лишь прислоняется своим лбом к чужому и замирает так, вглядываясь всё ещё внимательно и немного удивлённо с расстояния более малого. И Ян бы расценил этот жест как угодно, но внезапно расценивает как растерянность — потому что Мода, оказывается, очень легко смутить, и он даже сам с этим справляется. Ян чувствует, как по собственному лицу расползается улыбка, и уже её не сдерживает. Только окончательно сокращает расстояние и целует светлые тонкие губы, которые так давно мечтал поцеловать. И Модест вздрагивает, но не отдёргивается, быстро углубляя и деля инициативу на двоих.

Их первый поцелуй вкуса американо из домашней турки. Ян не забудет.

========== 4. Шоколадный раф ==========

подвластность чувству.

Вдохновение никак не оставляло Модеста, целиком завоевав его сердце, ум и тело — руки двигаются сами по себе, не поспевая за светящимся взглядом, каждый жест исполнен удивительной лёгкости. Любимая работа даже перестаёт быть просто работой, и Мод совсем не думает над алгоритмом действий. Он черпает невероятно хорошее настроение из самого себя; пронзительное, обволакивающее счастье едва ли над землёй его не поднимает. Хотя, казалось бы, какие тут особые поводы? Ну, у Модеста были отношения, само собой — вежливый, тактичный и симпатичный юноша. Опять же, его тактичности девушки не выдерживали и рвали всё жестоко и решительно, так что Мод перестал на том зацикливаться. Может, потому что он ни разу толком и не влюблялся?

Значит, сейчас он влюблён? Не то чтобы Модест хорошо понимает смысл этого слова… но ему определённо становится жарко, когда взгляд Яна задерживается на нём дольше любых приличий. И не просто задерживается и стоит, нет, Ян водит и касается одними глазами. Разминает плечи, щекоткой ерошит волосы на затылке, опускается по пояснице. Мод вообще-то старше, его третий десяток наполовину пройден, он должен быть опытнее и солиднее, но теряется, как мальчишка, когда чувствует на себе тёплое, ласковое внимание такого с виду угрюмого человека.

Всё возвращается на круги своя — внешне. Ян по-прежнему посещает кофейную лавочку, где Модест работает; иногда что-то берёт, но чаще просто сидит за столиком. Больше не надо прикрываться любовью к перемолотым зёрнам, прятать взгляд и стараться не выдать себя покрасневшими ушами: Ян садится ровно, не хохлясь, и открыто следит за своим парнем (вау, как непривычно звучит). Когда он не замыкается и не пытается закрыть створки раковины, его лицо вовсе не такое сердито-жёсткое. Любопытный он, а ещё усидчивый. Модест подмечает всё, что не подмечал раньше, ограничивая себя ради соблюдения тех же приличий, которые пора уже отбросить. У них ведь отношения теперь. Разве будет странно, если Мод немного раскрепостится?

— Я танцами занимаюсь, — рассказывает Ян, помешивая ложечкой в рафе. Взбитые сливки закручены штопором и политы шоколадом. Яну нравится сладкое, и он немного этого стыдится; Мод и рад услужить, так что шустро подаёт то одно, то другое. Ян контролирует себя практически идеально: сразу замолкает, когда к лавочке приближаются покупатели, и не зыркает на них ревниво, только окидывает поверхностным взором и снова поворачивается к Модесту, держась нейтрально и ничем не мешая. Этот подход Моду нравится: не стоит переживать, что на работе как-то скажется присутствие внезапно обретённого партнёра.

— То-то ты такой крепкий, — присвистывает Модест, вручая клиентке эспрессо и жадно провожая его след в воздухе. Аромат кофе кажется как никогда восхитительным. Будоражит по-своему. Как будто мало поводов волноваться! Вроде бы двадцать пять лет, не ребёнок маленький, отношения уже были, а разнервничался, словно первоклашку, берущий за руку кого-то симпатичного. Сам с себя забавляется. Знает ли Ян, как сердце выскакивает, когда на него взглянуть удаётся? Чувство сильное до одури так внезапно захватило, застало врасплох, что Модест совсем теряется — что же ему делать? И знает ли, что делать, Ян? Что они вообще делают и должны делать?

По привычному сценарию — скоро Яну надоест, что на Мода залипают чуть ли не все подряд девушки. Парни поссорятся и разойдутся. Но… может, не всё так трагично? Может, Ян не такой, как все, и отнесётся с пониманием? Модест барабанит пальцами по стойке, но сам поворачивается к юноше, заинтересованный и его рассказами, а не только своими переживаниями.

— Крепкий? — Ян непонимающе хмурится, а затем краснеет. Краснеет он всегда от висков до самого носа, губы умильно сжимает, но не становится похожим на ребёнка. Наоборот, нечто проскальзывает в нём при смущении… притягательное. Как будто изнутри огонь загорается самый настоящий. В такие моменты единственное желание — заставить это пламя пуще прежнего заполыхать, чтобы всё поглотилось, чтобы увидеть, есть ли предел. За какой чертой Ян поступит так, как ясно видно в его взгляде. Модест одёргивает себя лишь из уважения — не факт, что Яну понравилось бы, пойми он, что выдаёт ненароком.

— Какого вида танцы? — переводит Мод тему. Ему и впрямь интересно. Ян такой замкнутый, может, танцы — это самовыражение? Модест прокручивает в голове множество вариантов, по всем видам танцев, какие знает, пытаясь подобрать подходящий, и останавливается на хип-хопе. Должно быть, Ян хорошо контролирует тело. Даже когда он был вымотан и падал от усталости, его движения всё ещё было свободно-нескованными, хоть скованной всегда оставалась душа.

— Хип-хоп, брейк, — отзывается юноша. Он пробует раф на вкус и сияет начищенной монеткой: вот что ему точно радость приносит, так кофе со сладостью! Модест чувствует себя одновременно и польщённым, что его напиток пришёлся по вкусу, и изумлённым, потому что угадал. Не так они давно общаются, а как будто сто лет знакомы. И чувствуют друг друга. Это так наивно, словно мечты девочки-подростка, и Мод несколько смущён этим. Эфемерно и сказочно. Но, возможно, так и должно быть?

Ян два месяца приходил к лавочке, только чтобы на Мода посмотреть. Преданность, достойная награды. Он явно не из тех, кто не терпит промедлений, раз сам не подходил столь долгое время — и, уже получив своё, он что-то не торопится сбежать. Можно, конечно, сказать, что секса у них ещё (при одной идее Мод теряется) не было… И всё же, всё же… Что-то внутри беззаговорочно верит Яну. И Модест идёт на поводу у интуиции, потому что раньше никогда в людях не ошибался — а Ян самый что ни на есть человек. Пусть и особенный. Пусть и одним взглядом способный так погладить Мода, словно и впрямь водит ладонями под его кожей, дотрагиваясь до сокровенного и тайного. Невероятно близко. Модест чувствует его всем телом и всей душой.

— Ха-ха, я так и подумал. — Он переставляет сиропы в последовательности, в какой приятнее их видеть. — Тебе идёт такой стиль. Станцуешь как-нибудь? Для меня.

Улыбается робко, и лицо Яна смягчается, искрами плавает нежность.

— Когда-нибудь, — отвечает он, но не уклончиво, как мог бы, а с серьёзными раздумьями, где выдастся возможность. Он не пытается юлить, и это Модесту — который как раз-таки постоянно выскальзывает — нравится. Основательный такой подход. Либо полное молчание и отрицание, либо прямолинейность железных рельсов, из одной крайности в другую. Учитывая характер Мода, привыкшего выкручиваться и потом от этого страдающего, можно рассчитывать на нечто хорошее. Более-менее стойкое. Но, разумеется, прежде всего надо узнать друг друга.

— Знаешь, я, как уже говорил, с парнями не встречался, — осторожно подбирается Модест к интересующей теме. — У тебя опыт ведь был?

— Да, — тут на слова Ян скупится, омрачается как-то. — Был.

— …что-то не так?

Радужки у него серые, цвета сухого летнего асфальта городских дорог. Ян кажется полным олицетворением города, но не тем, кому в нём комфортно. Он неуверенно, на ощупь ищет что-то живое и настоящее в одноликих лабиринтах, не находит и хмурится, закрывается и по-прежнему вслушивается и всматривается, но опоры нигде нет. Воздух. Ему не хватает воздуха. Дышать не смогом бесконечных дорог и парковок, а кем-то. Тёплым, живым и способным делиться этой жизнью. Кем-то, кто в то же время не настолько реален, насколько реальны окружающие городские дебри, кто бы в их плотном кольце выделялся, всё равно сохраняя способ быть собой, а не частью этого улья.

Станет ли Модест для него спасением?

Телефон в кармане джинсов Яна вибрирует, и он поспешно принимает звонок: кто-то из группы. Выслушивает его Ян с полной отстранённостью, будто приложился головой к стене; трёт одной рукой висок и кратко отвечает на неслышимые со стороны вопросы. Учёба явно не доставляет ему удовольствия. Мод зыркает на него с нескрываемым любопытством, но не вмешивается, только обслуживая клиентов. Уходят от него довольными — болтать меньше от того, что появились отношения, Мод не собирается. Ему по-прежнему необходимо больше кислорода общаться с людьми, с разными людьми. Примет ли это Ян? Не слишком ли он очарован сейчас, не расстроится ли впоследствии? Мод одёргивает себя: вообще-то они оба должны с этим разбираться. А всё решается через рот. Словами, то есть, словами. Надо говорить. Как можно больше и честнее.

— Чего хмуришься? — спрашивает он с поверхностной лёгкостью.

— Из универа, — сообщает Ян спокойно. Он выдыхает и возвращается к напитку, но, кажется, аппетит пропал. Помешивает ложечкой: — Моего отца часто зовут провести лекции. Мол, как добиться такого успеха. Пытаются через меня попросить, бесит.

— Вы не ладите? — Модест тут же прикусывает язык: из головы вылетело на секунду, Ян ведь напрямую говорил, что с семьёй отношения плохие, какие тут «ладить»! Становится нестерпимо стыдно. Ян, однако же, реагирует нейтрально, задумчивость овладевает его движениями, замедляя и смягчая их.

— Не ладим. Он хотел, чтобы я стал наследником корпорации, а я променял его надежды на свои «танцульки». — Ян задумчиво заглядывает в свой напиток, словно ища в нём ответы на все вопросы мира бренного. — Всё равно у него есть Эмилия. Она всегда оправдывала ожидания, золото, а не дочь.

— Она сильно старше?

— На четыре года.

— У меня нет родных братьев или сестёр, — чуть улыбается Модест. Он знает, что ходит по льду тонкому, ощупывая его трещины, уже находясь поверх них, и несколько удивлён, что Ян до сих пор отвечает, ещё и так откровенно. Но, видимо, для него естественно делиться и сокровенным, когда говоришь с партнёром. Похвальное отношение, так-то. Они плохо знакомы, а Ян старательно приближается, хотя не пытается прыгнуть выше головы и вывалить всё разом. Да и Мод интересуется не из пустого любопытства: для него это важно. Этот угрюмый юноша нравится ему. Правильно ведь хотеть знать человека, который нравится.

— Мы никогда не ладили, — пожимает плечами Ян. Поднимает глаза, но на его лице ровно никаких эмоций: ни скуки, ни горечи, ни удовольствия. — Так что родственники только по ДНК и фамилии. Она всегда стремилась наверх, а мне не было всё это важно.

Модест, растягивая время, переставляет бутыли с сиропами вдоль стойки. Оглядывается и качает головой с мягким изгибом губ, не подозревая, что от этой мягкости у Яна дыхание перехватывает.

— Когда я ходил в университетский хор, у нас была такая девочка. В семье её ни во что не ставили, она всегда молчала там — мы, можно сказать, дружили. Но голос у неё был удивительный. Она пела так, что сердца разбивались. Я думаю, ничего страшного, если ты не делаешь то же, что делает твоя родня. Ты можешь быть талантлив в другом. Кгхм… — Он покашливает в кулак, смущаясь немного порыва. — Не прими за жалость. Просто… вот. Я так думаю.

Ян ловит его руку в свою и крепко сжимает, обжигая теплом, через краткое прикосновение передавая то, что вряд ли сумеет словами выразить — но слова не так важны, когда искренности столько в движениях. Он улыбается. Модест не вырывается и только замирает, привыкая к контакту и наслаждаясь этим, а затем оба вздрагивают, как облитые водой, и резко распускают руки. Они всё-таки на людях.

— Ты во сколько заканчиваешь? — спрашивает Ян, сглаживая нервозность. Он почёсывает нос. — Я могу тебя встретить. Ну, то есть, может, мы прогуляемся. Или зайдём куда-нибудь.

— В десять. У тебя нет учёбы? — ломко спрашивает Мод на автомате, не задумываясь; сердце его подозрительно подскакивает в груди, даже не остаётся в сознании, что вообще-то учится Ян в первую смену.

— Завтра семинар утром, — сразу отликается Ян. — Так что, эм. Но я готов. И сегодня уже не буду заниматься. Так что если ты не против…

— Не против! Может, лучше завтра после твоего семинара?

— Хорошо.

И обмениваются взволнованными взглядами. Модест тихо усмехается в рукав рубашки и отворачивается к кофемашине.

Ян действительно сидит с ним до десяти, ничем не мешая и спокойно то занимаясь своими делами, меняя телефон на конспекты, то поддерживая беседу. Он не скрывает деталей и хотя не очень разговорчив, когда ему дают свободу выбора, на заданные вопросы отвечает честно и прямо. И весь вечер Модест ловит себя на понимании, что очень ждёт завтрашнего дня.

Он возвращается в дом, где пьёт чай с отчимом, и они не разговаривают — обоим хочется какое-то время побыть в молчании, словно между ними стоит бесплотное и бесформенное нечто. Модест смотрит в чашку на плавающие чаинки и представляет, что рядом сидит Ян. Он, наверно, больше чай любит. Надо предложить ему фирменный, Мод отлично его заваривает. И как-нибудь посидеть вдвоём, а не просто провести вместе время у кофейной лавочки. Именно посидеть; интересно, какую еду Ян любит… Модест смотрит на фотографию матери в чёрной рамке и думает, приняла бы она выбор сына? В конце концов, об ориентации как-то не возникали разговоры. Мод только с девочками гулял, и родители об этом знали.

Он уже давно не ребёнок и сам вправе решать, что делать со своей жизнью, всё равно, есть одобрение или его нет. Но так даже непривычно как-то. Выращенный в жёстком воспитании, когда воля взрослых определяла собственную, не подавляя, а сочетаясь с ней, Модесту сложно представить, что какой-то важный вопрос он может оставить при себе. Всегда обсуждал. Вот только… Только впервые он совсем не спешит делиться личными делами с отчимом. Как будто изнутри подрагивает недовольство. Как будто что-то впервые принадлежит именно ему, только ему. «Как смешно, — растерянно думает Мод. — Он ведь не собственность, а человек, притом очаровательный». И пуще прежнего утыкается в чай, надеясь, что отчим не заметит, как покраснели кончики ушей.

Следующим днём Модест слоняется в парке у университета, не приближаясь: во-первых, его смущает необходимость стоять у ворот, во-вторых, он пришёл слишком рано и плохо представляет, что делать. С утра он привёл себя в порядок, причесался, прихорошился, избежал неловких вопросов от отчима и покинул дом, шагая словно по мелким иголочкам — те поселились в кончиках пальцев, щеках и даже из улыбки проглядывают робко. Мод покашливает в кулак: и чего разволновался? Они встречаются. Свидания — это естественно. И всё равно сердце подскакивает к горлу, когда из-за ограды показывается Ян — в той же распахнутой куртке, ниже которой в этот раз не свободные штаны, а облегающие джинсы. Не один Модест, выходит, приоделся? И он улыбается себе под нос, а затем и подходящему парню — всем сердцем и всем лицом, и замечая, как мгновенно озаряются глаза юноши сдерживаемым, но прорывающимся счастьем. Они замирают оба, не зная, с чего начинать, и Модест радостно произносит:

— Привет! Как семинар?

Замкнутость Яна смягчается, взор — тоже, и они шагают в сторону метро, делясь впечатлениями от прожитого утра.

Метро — та еще топка; жжет обилие людей, слишком шумно, слишком душно. У особо чувствительных закладывает уши, особо опытные заранее снимают или расстегивают куртки, зная, что все равно спарятся в окружении потных человеческих тел. Ян расстегивает куртку, следуя примеру лучших, и расслабляет шарф; Модест рядом невозмутимо привлекает его ближе, оставляя ладонь на его локте, — чтобы не потерять, но Ян нервно сглатывает и решает не убирать руки из карманов. Он чувствует каждый выдох человека рядом и как тот, опомнившись, чуть не убирает руку, но затем сжимает пальцы крепче и сам прижимается, пропуская обгоняющих людей.

Шаг невольно замедляется. Ян не смотрит по сторонам, предпочитая смотреть на Модеста, и благополучно врезается в ограждение. Мод хлопочет вокруг, потому что в матовую стену юноша въехал носом, и пару минут они суетятся; Ян потирает ушибленную переносицу, и они вместе смеются.

Раньше поездка в метро была для Яна сродни привычному ритуалу. Так священник, уставший восхвалять святые имена, читает проповеди из вынужденности, переставая придавать им значение и тональность. Объективно метро Ян уже излазил вдоль и поперек, знает, где на какую ветку пересаживаться, в какой момент выезжает из черного чрева тоннеля первый вагон, когда открываются двери. Освещение на станциях просторное, рассеянно-золотистое, но Ян замечает это лишь теперь, потому что благодаря золотистому виден интересный контраст голубизны глаз Модеста с его бледным лицом, и контуры небывало четкие, можно пить светотень до последнего пикселя.

Модест не так часто бывает в центре города, а потому доверяет спутнику ориентироваться по цветным переплетениям линий на карте, только рядом держится, чтобы ненароком не потеряться. У Мода ведь топографический кретинизм, он в двух соснах заплутает, не то что в шумном и витиеватом подземном лабиринте. Ян, благо, знает, как добраться, и они заскакивают вместе с густым человеческим потоком в подъезжающий поезд, обдающий их тугим прохладным воздухом и смешанными запахами женских духов. Модест цепляется за рукав спутника и только благодаря этому спасается: в этот час народу так много, что напирают они со всех сторон, сразу вжимают двоих парней в стену и плотно закрывают от остальной части вагона. Куртка трётся о пальто, и когда поезд двигается с места, Модест понимает: всё пропало. Потому что поездка превращается в нечто совсем необычное, когда толпа практически вжимает Яна в вытянувшегося вдоль стены Модеста.

Ян задыхается, и Мод не может это не слышать, но не пытается отодвинуться. В забитом под завязку вагоне обостряется каждая мелочь, гася окружение, и Модест с замиранием сердца чувствует ногу Яна совсем рядом, буквально поставленную между ног Мода. И не в коварстве дело, а в людях, придавивших их почти вплотную; Ян пытается поставить ногу нормально, сам хрипло выдыхает, прокручивая лодыжку, и теперь его бедро плотно притиснуто к бедру Мода, Ян сгибает ногу, чтобы опереться коленом на стенку сзади, и Мод вздрагивает от раскалённого контакта — несостоявшегося, но очевидного, ибо стоит поднять колено повыше, откуда ноги растут, и будет понятна вся поднаготная. Внизу живота сводит жаром почти до боли. Для устойчивости Ян прислоняет одну руку локтём к стене и образует угол, пряча Модеста ото всех. Самое странное — Модест вовсе не против быть прижатым к стене этим горячим сильным телом. Ещё страннее странного — ему это нравится.

— Тише, — шепчет низким голосом Ян, приблизившись к самому уху, и кончиком языка, играюче и словно бы дразнясь, касается краешка. Модест содрогается, проглотив вместе с воздухом возглас, и наугад хватается рукой — хватается за ремень Яна, сбоку, на тазовых косточках. Подсознание так и сигналит, что ситуация опасна, но вместо мыслей Модест только чувствует. Плотный ремень, самый обычный. Сегодня на Яне джинсы. У него крепкие бёдра, нет мягкости или худобы, красивые очертания фигуры. Какова на ощупь его кожа там, где она спрятана от глаз? Какова на вкус?

По Модесту прокатывается волна, когда на талию ложится ладонь — чужая, но ощущаемая родной; под распахнутое пальто, сразу на рубашку, замирает, через ткань прогревая. И медлительно, без намёка или вопроса — ответ бы просто не получился — приподнимает край. Мод зажат в отдельном маленьком мире и совершенно не хочет из него выкарабкиваться; он видит лицо Яна совсем близко и от этого плывёт, пылающий изнутри взор ему в душу западает, и Мод сглатывает порочный возглас, едва опомнившись, но ещё не приходя в себя — Ян запускает руку ему под рубашку.

Людей в вагоне так много, они напирают со всех сторон, становясь и свидетелями откровенной эротики, и лучшим щитом для неё же — внимания никто не обращает, не зная, что совсем рядом два возбуждённых тела с трепещущими душами прижаты друг к другу вплотную и вынуждены сносить эту пытку без малейшего звука. Ян с восторгом поглаживает талию, плоский живот, нижние рёбра, становится всё смелее, опуская ладонь, и Модест сипло выдыхает, утыкаясь ему в плечо. Всего полгода назад он и представить не мог, что захочет кончить только от прикосновений, ещё и парня, ещё и в такой обстановке. Но…

Людей в метро становится всё меньше — выходят на своих станциях. Вагон пустеет, а Ян убирает руку из-под чужой одежды, рвано и тяжело дыша, не получив и не подарив разрядку. Он до кончиков ушей красный, и видно, с каким трудом непосильным держится. Сердце Модеста пропускает удар.

— Прости, — хрипит Ян. — Я… Я не знаю, что на меня нашло.

— Нет, — едва мотает головой Мод. Ян отстраняется, но не отступает, хотя вагон уже полупустой. Не получается объяснить, как невообразимо приятно было ощущать Яна так близко. Так плотно, когда грудные клетки соприкасались и сердцебиения сливались в одно хаотичное и буйное. От жара в паху болит, а в животе пустота разочарования.

Ян вдруг хмурится не зло, но удивлённо, закрывает Мода собой от случайных взглядов и касается ладонью… джинсов, но как будто этих джинсов нет. Модест так и подскакивает, не отошедший от самой поездки, а Ян, уже ясно и на ощупь обнаруживший состояние, до которого Мода довёл, отодвигается с круглыми глазами. Модест стыдливо отводит взгляд, пунцовея аж до шеи. Хорошо, что Ян не любит шутить, потому что шутки Мод сейчас бы не вынес. Он и так не может обуздать возбуждение, и Ян в этом не дальше его продвинулся.

Модест спал с девушками раньше, всего пару раз, и то состоя в отношениях. Тогда каждый раз он, правильно воспитанный, сперва спрашивал, готова ли дева на такой шаг, и они заранее обговаривали. А тут Мод вдруг теряется и не понимает, как сказать, чтобы не пожелать головой об стену разбиться. «Давай переспим»? «Мне очень понравилось то, что было сейчас, и я не против продолжить»? «Я хочу касаться тебя и чтобы ты меня касался»? Одни эти мысли в краску вгоняют, хотя раньше за собой такого Модест не наблюдал. Что же этот молчаливый юноша с ним делает…

Они выходят из метро в центре, на главном проспекте — широченном и раскрашенном во все тональности мира. Модест вновь цепляется за локоть Яна, чтобы того не потерять, но теперь оба смущённо отводят взгляды, едва пересекаясь; напоминает о себе конфуз и человеческий неизгладимый жар, он тлеет в кончиках пальцев и всё ещё розовых скулах. Они просто гуляют поначалу, а затем сворачивают к музеям.

— Я тут вроде как четвёртый год живу, — говорит Ян, — но не был в таких местах.

— Меня в школьные годы родители водили, — посмеивается Мод. — Всё уже забылось. Освежить никогда не помешает. Есть предпочтения?

— Чтобы тебе понравилось, — Ян серьёзно заглядывает ему в глаза, заставляя потеряться: он действительно… Модест покашливает в рукав, спешно отворачиваясь. Да уж. Пора принимать взятки, долго они протянут на этом свидании, если каждая мелочь сбивает с шага?

Волнения столько, что Мод не удивляется, когда не запоминает из похода ровным счётом ничего. Кажется, они на какие-то экспонаты глядели, причём Ян — оценивающе, чуть хмурясь, словно пытаясь докопаться до сути вещей и игнорируя бренную оболочку; они держались всегда рядом, ощущая нервным подрагиванием близость друг друга, и нет-нет да переглядывались. Модест запоминает с экскурсии разве что, как золотятся волосы Яна в ламповом освещении и что пиджак поверх футболки и облегающие джинсы идут ему не меньше объёмного хип-хоповского мерча. Они пришли вроде куда-то, но с таким же результатом могли бы никуда не идти и просто побыть вместе. Негромко беседуя о всяких жизненных мелочах, они проходят из зала в зал, и с каждым новым Мод чувствует Яна всё лучше.

— Я учился на «отлично», потому что родители требовали, не по своей воле. — Ян удивительно откровенен, когда о чём-то рассказывает. Он всегда такой: прямолинейно и сразу выкладывает, не заботясь о том, будет ли это звучать слишком неотёсанно. Модеста это привлекает. Всё-таки слишком Мод привык увиливать, а тут своей прямотой Ян вынуждает и его открываться. Без стороннего стимула бы не вышло.

— Не очень легко, так-то.

— Мне было всё равно. Я приносил им табели, а мне позволяли ходить на танцы. — Он вдруг усмехается: — Однажды попытались запретить, и я устроил протест: сбежал и неделю жил у приятеля. Потом оказалось, что Эмилия с приятелем сговорились и все всё это время знали, где я и что со мной. Но на уступку отец всё-таки пошел.

— Эмилия, Ян…

— Чтобы звучно было. Выпендриваются даже в пустяках. — Он слегка качает головой и продолжает: — Ты сбегал из дома?

— Нет. Да и поводов не было…

Модест всегда был прилежным ребёнком. Такими усердиями взрощенная в нём вежливость зачастую перевешивала любые юношеские порывы. Мод вспоминает невольно маму: печальный укор в её глазах, когда сынишка пытался капризничать, а то и наказания в виде стояния на коленях в углу, когда Модест поддавался эмоциям и бузил. Ему не отчего было вырасти шумным и проблемным: родительница всегда знала, как приструнить, и заботилась дополнительно, чтобы Модест при всей жёсткости воспитания не чувствовал себя несчастным. Он и впрямь любимчик судьбы, с семьёй ему тоже повезло.

Мамы больше нет, но её закалка никуда не делась. Смешиваясь с природной дружелюбностью и гуманизмом самого Мода, воспитание превращалось в стиль жизни, который менять и не хочется, и причин нет. Модест искренне и приветливо улыбается людям, и видеть их ответные улыбки — всегда здорово.

Однако семья — это ведь важно. Мод вспоминает отчима: тот, должно быть, на работе сейчас. Сильно ли он тоскует? Они не разговаривали о смерти матери, хотя вместе переживали горе. Больно ли ему?

— Ян, — зовёт Модест тихо, — поговори с сестрой.

Юноша бросает на него непонимающий взгляд.

— О чём?

— Вы же с ней почти не разговаривали. Поговорите хоть сейчас. — Модест не улыбается уже, и от его мелодичного голоса веет спокойной убеждённостью. — Уверен, ей есть, что тебе сказать. Пусть неласковая, но это твоя семья. Нельзя от такого отрекаться.

Ян долго смотрит на него. Его серые радужки ближе к зрачку расходятся перистым узором.

— Я бы хотел, чтобы другой человек стал моей семьей, — едва шепчет он, точно забывшись; сбивается на выдохе, поняв, что вслух оказалось, и резко отворачивается. Модест скован по рукам и ногам, даже сердце замерло, и только едва-едва подаётся вперед, утыкаясь куда-то в затылок юноши. Проходит несколько томительных напряжённых секунд, и Ян наконец глухо произносит, не оборачиваясь: — Ты так этого хочешь?

— Да, — отзывается Мод. — Хотя бы ради меня.

— Ладно. Ради тебя.

Ян оглядывается через плечо. В его выражении тёмная дымка, но не злая и гремучая, а лишь задумчивая.

Они возвращаются на окраину города — вместе, хотя тут должны будут разойтись. У того самого торгового центра, где повстречались случайно, без намерения, но как-то всё сложилось необычно… Они шагают рядом, почти соприкасаясь плечами, и одним воздухом дышат — прохладным, уже набирающим крепость морозом. Зима не за горами, хоть и остались пару недель до неё, и скоро пойдёт снег, обрушится предпраздничным карнавалом, заиграет искрами под светом фонарей. Модест думает, что Ян, похоже, и в лютый мороз одевается так, как ему комфортно — полулегко; а вот Мод перейдёт на свитера, он легко мёрзнет.

— Я свяжусь с сестрой немного позже, — говорит Ян, и чувствуется, что раз он так сказал, так и будет. Эта непогрешимая уверенность в том, что он всё исполнит, как и пожелал, и знание самого себя. Модест так много увиливает, что не ждёт ответной прямоты от людей, а вот на Яна положиться может — неожиданно и бесповоротно.

— Хорошо.

— Тебя проводить?

— Я живу за городом, — Мод качает головой. — Как-нибудь в другой раз. А тебя?

— Не стоит, — в лице Яна скользит секундное напряжение, и будто понятно, о чём он думает: если после выходки в переполненном вагоне они останутся наедине там, где точно никто не мешает, это может ко многому привести — и они потом могут пожалеть. О поспешности, по крайней мере.

— Тогда… До встречи?

Не хочется прощаться, да и фразы звучат несуразно, неправильно. Может, им и впрямь прощаться не стоит, к чему бы это ни привело… Но Модест одергивает себя. И снимает шарф, широкие края его поднимаются, как птичьи крылья; Ян только удивленно округляет глаза, когда ткань волной укладывается на его плечи, закрывая горло и нижнюю часть лица. Мод выдыхает и рукой придерживает шарф; вперед ступает и целует — поверх ткани, но ровно там, где находятся губы Яна.

Ян замирает, однако он же танцор, реакции у него быстрые — и не успевает Модест отступить, как оказывается снова притянут за плечи одной рукой, пока вторая стягивает мешающую ткань. Поцелуй в этот раз не нежный и осторожный, как впервые, а требовательный, почти жестокий, бесконечно горячий — Ян и не пытается его смягчить. Привлекает к себе и затягивает с головой, и Мод задыхается, а затем едва ли может снова дышать, когда Ян его отпускает. Оба красные и не мёрзли бы, даже стой на улице минус тридцать. Смотрят друг на друга и краснеют. Не важно, что вокруг вечер ещё не заполуночный, люди туда-сюда ходят…

— До встречи, — Ян улыбается.

Модест улыбается в ответ.

========== 5. Какао ==========

согревающее тепло.

Так уж получилось, так сложились обстоятельства, что Ян с самого детства своей семье не подходил. Что поделаешь, коль нет ни амбиций, ни задатков, ни лидерских качеств? Отец, мать, сестра — все были целеустремлённые, блистательные, общительные, люди к ним тянулись. А Ян по большей части молчал или говорил слишком прямо, неспособный юлить, нередко грубостью отталкивал людей, которых вовсе не хотел задевать, и в итоге привык держаться несколько замкнуто, чтобы лишний раз не ранить. Талантов у него не было, кроме как танца, но танец не пригодится на юридической стезе.

Общество родственников его душило, вот он и отделился. Добровольно отправился прочь, вопреки недовольству родителей, недоумению хорошей девочки Эмилии и возмущению всех остальных. Начал работать, снимать квартиру, жить самостоятельно. Больше он не связывался по доброй воле с роднёй, у которой так и не нашёл поддержки. Отныне Ян оказался один, сам себе диктовал правила и сам же их придерживался. Не сказать, что так было легче — нет, гораздо тяжелее. Но, по крайней мере, он чувствовал себя полноценным. Вымотанным, разбитым, но полноценным. Собой. А не разочарованием, не оправдавшим ожидания родителей. Там, где Ян жил и существовал, желания его семьи не имели силы, а потому всё стало переноситься легче.

А Модест попросил его встретиться с сестрой. Причём ладно бы предложил и забыл, но в глазах Мода была столь искренняя, проникновенная мольба, что Ян, не наблюдавший за собой колебаний, пошатнулся всё же. Для него было испытанием вообще контактировать с родственниками после того, как он от них ушёл. Модест же просил его пройти испытание ещё раз, самостоятельно делая навстречу шаг, а не просто помелькать и подумать. Так уверенно, будто по-другому Яну никак не спастись.

«Душно мне с ними», — хотел было сказать Ян. Но промолчал на этот счёт и только согласился. Он всё ещё не понимает, зачем Модест его подталкивал, и это порождает лавину неясных,бесформенных чувств, с горьковатым привкусом и запахом гари. Идея снова видеть сияющий лик дорогой сестрёнки не вызывает энтузиазма. Эмилия никогда не участвовала в жизни Яна, кроме как была вечным способом родителей ткнуть носом в несостоятельность сына. Она была где-то далеко и занималась своими делами, а дома они почти не разговаривали. Ян не знает, что за человек его сестра, о чём думает, что чувствует — если чувствует вообще. И видеть её не горит желанием. А Модест зачем-то попросил.

Выбор становится понятным. Ян колеблется на грани между двумя сторонами, каждая из которых в чём-то важна. На первой — всё то, что он выстраивал долгие месяцы, привыкая жить без понуканий родни, не слыша их и не чувствуя непосредственного давления. Драгоценный опыт, спокойная жизнь. На второй стороне — Модест. Удивительная, обаятельная, чудесная его улыбка, светлые руки с тонкими запястьями, поблёскивающие живые глаза. Стройное тело, которое так приятно обнимать, мягкие губы, красивый, целиком красивый молодой человек, от которого взгляд не оторвать. Нынешний парень Яна. Будущее его отношений.

Вот оно. Снова ставит судьба перед выбором, предлагая две дорожки: оставаться самим собой или выбирать отношения. Ломать себя, но идти впредь с кем-то за руку. Оставаться целым, но в одиночестве. Всё зависит от приоритетов, и раньше Ян не глядя выбирал в пользу себя: не пытался меняться, не собирался что-то сдвигать, потому никто долго его не выдерживал. Что будет, если он выберет Мода? Они будут встречаться, может, лягут вместе с постель, может, когда-нибудь… Но ведь это не гарантированно.

Модест не был против встречаться. Однако раньше он с парнем не был. Всегда что-то может измениться, он может передумать, решить, что всё-таки предпочитает девушек. У него погибла мать, и, возможно, он просто ищет замену её теплу в Яне. Они могут элементарно не подойти друг другу — просто пока это не понимают. Отношения — это такая хрупкая вещь, песочный замок, который разлетится в пыль при первом серьёзном ударе. Ян реалист, он знает, что не все друг друга могут выдержать. Тем более на всю жизнь. Тем более такие общительные и улыбчивые, как Модест.

«Получается, я не доверяю ему? — Ян хмурится и отвешивает себе мысленную оплеуху. — Нет. Я верю его чувствам. Он нравится мне… по-настоящему нравится. Я не могу не любоваться им, хотя он не единственный красивый человек на свете — просто он единственный для меня. Значит, я доверюсь и его чувствам. Если он решит, что довольно, я должен буду это принять. Как всегда со всеми было».

И всё же выбор остаётся выбором: принципы или Модест. Может, это лишь детское упрямство — не желать идти на уступки, но Ян по-прежнему чувствует лишь горькое отвращение к мысли, что надо выслушивать снова многоголосые дебаты родни на тему «Что делать с этим бездарным ничтожеством». Совсем не хочется. Однако Мод так его просил, с такой светлой уверенностью в своей правоте… Хотя бы раз… Возможно, всё не так будет плохо. Яну никто не запрещает уйти. Может, достаточно будет одного взгляда на Эмилию, чтобы развернуться и отправиться восвояси. Он ведь имеет право хотя бы попробовать.

Ян ответил согласием, хотя всё ещё сомневается, и это тоже играет свою роль — от своих слов Ян никогда не отказывается. Никогда. Это не переменчивая среда всяких подлиз, где надо соблюдать приличия и лгать, льстить и улыбаться слащаво. К отцу часто приходили такие люди, Ян на них насмотрелся и решил, что всегда будет держать обещания. И говорить только честно, чтобы не было такого осадка в глазах и говорящего, и слушающего. На просьбу Модеста Ян ответил согласием. «Ради тебя». Значит ли это, что он выбрал продолжать отношения? Непонятно. Но он хотя бы попытается. Почему-то Ян чувствует, что именно с этим человеком он хочет попытаться.

Эмилия — талантливый молодой хирург, коему прочат великое будущее. Кроме того, она, обладая немалой храбростью и готовностью к переменам, настояла на принятии аж нескольких новых мер в искусстве ампутирования. На том знания Яна о сестре заканчиваются, к сожалению или к счастью. Ах, ещё то, во сколько и куда она прилетает, так что к назначенному часу он оказывается в аэропорту.

Здесь так многолюдно, и люди бойкие, снуют туда-сюда, торопясь из дома или домой, или в путешествие, открывать новые земли, или за кем-то, кого привыкли видеть. Среди кучи одетых в официальное встречающих Ян выражается броско: он в привычных мешковатых штанах, растянутой футболке и куртке, только шапку сдвигает со лба, позволяя упасть нескольким светлым прядкам. Наверно, Эмилия его и не узнает. Они года четыре не виделись минимум, а то и больше. И никогда особо не пересекались, кроме семейных собраний, пиршеств и периодических встреч дома: спали в соседних комнатах. В спальне сестры Ян ни разу не был, как и она — в его. И общих знакомых не имелось. Они скорее просто жили вместе и носили одни гены, чем состояли в тёплых братско-сестринских отношениях.

Взгляд внимательно разглядывает эскалатор. Люди спускаются с чемоданами, наряженные, часто загоревшие — приезжают с отпусков, хотя уже на носу декабрь. Кто-то с целыми баулами вещей — там, небось, сувенирка для родных и близких. Кто-то только с рюкзаком. Вещи все уже получили обратно, Ян ведь подошёл к самому холлу, прислонился к стене под неоновыми указателями, ждёт, вглядываясь мучительно в толпу. Он полон противоречивых желаний и чувств и совсем забывает, зачем вообще согласился.

«Я её тоже могу не узнать», — думает он растерянно. Но внезапно узнаёт. Глаза выхватывают в реке человеческих тел всего одно, и оно словно отражает Яна по вертикали, пусть и с изменениями. Это девушка в строгой чёрной юбке с высокой талией, в которую заправлена чёрная рубашка, застёгнутая на все пуговицы, поверх накинут элегантный белый жакет с рукавами на три четверти; волосы собраны на затылке в узел, опоясанный тонкими косами, идущими от висков, с мелкими жемчужными заколками, и браслет с жемчугом — на тонкой руке, сжимающей ручку прямогуольного серебристого чемодана. Вторая рука придерживает сумочку через плечо, на сгибе локтя серое пальто. Волосы у девушки русые, не крашеные. Она похожа на Яна лицом, они были бы практически идентичны, не будь он мужчиной, а она женщиной, и лицо у неё чуть мягче, и она неброско, но качественно накрашена. Оглядывается в поисках брата и вдруг его замечает. Идёт навстречу. Ян перестаёт думать и просто делает шаг вперёд.

— Ты значительно подрос с нашей прошлой встречи, — улыбается Эмилия с ноткой ностальгии, разглядывая брата с чуть ли не гордостью. Плечи у неё расправлены, осанка идеальна, и вся она — натянутая струнка, способная играть любую мелодию. Ян чуть хмурится, его настроение не пропадает незамеченным, и у Эмилии дёргается уголок рта: — Не напрягайся ты так.

— Странно, что ты запомнила, — наконец, произносит он.

— А что такого? Ты же мой брат, — она снова улыбается. Ян пытается отыскать фальшь в этой улыбке, но почему-то её не находит, так что совсем теряется. Эмилия продолжает: — В любом случае, ты явно не рад меня видеть. Но я — очень рада. Спасибо, что встретил.

— Никто среди нашей родни, — выговаривает Ян, — не одобрил бы такого ко мне отношения, забыла?

— Мы не среди нашей родни. — Эмилия невозмутимо ухмыляется, поправляет сумочку через плечо и вручает брату чемодан. Двигается она грациозно, держится с достоинством, но не холодна и вовсе не кажется недоступной и напыщенной. Подмигивает: — Слушай, ты не против заскочить куда-нибудь? До конференции полно времени, а я ужасно хочу кофе.

— Пойдём, — соглашается Ян, ибо причин для отказа не находит. Хотя угрюмость и настороженность его ещё не покинули, он невольно чувствует, как стрелки его компаса сдвигаются. Будто не так уж и плоха эта встреча. Началась, по крайней мере, сносно. И Эмилия будто впрямь ему рада: дружелюбная такая, приветливая.

Колёсики чемодана поскрипывают по полу, когда они шагают в сторону кофейни аэропорта. Они так не похожи между собой: строго наряженная девушка и парень в прикиде хип-хопа. И в то же время похожи до удивления, сами того не замечая. Кровь остаётся кровью, цепочки ДНК сворачиваются хромосомами, вертится и крутится общая спираль. Их родни здесь нет. Есть только они. Вечно благословляемая девочка и мальчишка, который ничего достойного не добился.

— Так ты приехала на конференцию? — чисто чтобы поддержать беседу, спрашивает Ян. Это ход Модеста, не его, но невольно заимствованные черты так или иначе проступают в образе.

— Да. Такие масштабные устраивают не очень часто, но я бываю не только на российских, так что много путешествую. — Эмилия изъясняется звонко, риторике обучена, голосом владеет. — Вопросы всегда разные, очень интересно во всём этом участвовать. А ты, стало быть, ещё учишься?

— В этом году выпускная работа.

— Удачи, — она округляет глаза. — У нас, медиков, по-другому было, правда. Но всё равно удачи. Она везде пригодится, сколько наблюдаю. Ты ещё танцуешь?

«Ещё» — как будто он мог бы бросить. Это как отказаться от большей половины себя. Однако она помнит, и Ян даже удивлён: не думал, что Эмилия вообще в курсе его увлечений.

— Да. Продолжаю.

— Здорово! Важно это всё-таки — своё дело иметь. — Взгляд Эмилии устремляется в пустоту, будто подыскивает правильные слова. Даже губы её шевелятся, но звуки слетают с них с запозданием: — Я вот что сказать хотела…

Тут они заходят в кофейню, и говорить сестра прекращает. Ян заталкивает чемодан между столом и одним из диванчиков и садится рядом; Эмилия, повесив пальто и изящно свернув жакет, опускается напротив. Лицо её очень хорошо видно. Перелёт её словно совсем не утомил: полна энергии и «стремления вперёд», как часто выражались. Ян рассматривает её довольно пристально, но сестру это, кажется, не беспокоит. Она рассматривает меню кофейни с лёгким сомнением.

— Если честно, редко в таких местах бываю, — задумчиво протягивает она. — Когда заказываю кофе, приносят кофе, почему здесь столько всего?

— Разные виды. С добавлением молока, сливок или разведением водой. — Ян пожимает плечами.

— Хм? Как их тогда различать?

Ян заглядывает в меню. Довольно стандартно, зато есть дополнительный список сиропов.

— Эспрессо — это самый крепкий, его мало и он горький, — рассказывает он, забываясь, — американо — это разбавленный эспрессо. То, что чаще всего считают кофе. Латте и капучино — это с молоком. В латте больше молока, чем кофе, в капучино наоборот. Раф — со сливками и добавками. Сиропы вообще можно куда угодно добавлять, но Мод говорит, что…

И осекается. Эмилия испытующе разглядывает брата, вся превратившись в слух, и эту осечку не упускает из виду.

— Что за Мод? — спрашивает она с детским любопытством.

В конце концов, они видятся раз в четыре года, что может быть страшно?

— Мод — это мой парень, — глухо сообщает Ян. Он впервые так представляет Модеста, и стеснение изнутри покалывает. Сердце ускоряется в ритме. — Он работает с кофе. Я часто за ним наблюдаю.

— Вот как… — Эмилия погружается в задумчивость. Затем вдруг говорит: — Я буду латте. Сироп не посоветуешь?

— …сладкий — это лавандовый. Кленовый — кисловатый.

«Модест любит кленовый сироп». Но Ян его не заказывает, предпочитая просто какао. Он знает, что вкуснее кофе, чем тот, что делает Мод, ему не попробовать, а потому не хочется и искать. Эмилия заказывает лавандовый латте таким тоном, словно пьёт его сто лет, и этой невозмутимой способности демонстрировать себя столь решительно Яна удивляет. Он не знает, что со стороны смотрится так же. Не знает, что его глаза затягивают сильнее. Ему попросту не суждено это узнать, как не суждено человеку посмотреть на себя чужими глазами.

Они молчат, пока не приносят напитки. Какао дымится, латте тёплый. Ян отпивает немного: уж в какао он точно не знаток, но вкус ему нравится. Не как у того, что делает Модест, конечно. Мод — это совсем другое. Особенное — всё, что он делает. Так почему он настаивал на встрече Яна с сестрой?

Эмилия пробует латте, и кончики её губ выгибаются искренностью. Затем она начинает говорить, глядя прямо на брата, не сбегая:

— Я всё никак не находила времени или слов — или просто подавляла. Но давно пора было. Хотя бы ради себя я должна это сказать. Тебе, наверно, нелегко было в детстве. Наши родители, они… как бы, не очень ласковы. Даже в какой-то степени перегибают палку. А я не говорила ничего против и не пыталась тебя поддержать.

Ян краем глаза улавливает отблеск и смотрит на её руки. Аккуратные коротко подстриженные ногти, а на безымянном пальце — колечко. Тонкое и золотое, с несколькими слезинками сапфиров. Такие не носят как подарок на память — это кольцо обручальное.

— Я только когда его встретила, поняла, что стоило хотя бы раз за тебя заступиться. — Эмилия качает головой. Она не грустна, но серьёзна. — Ты мой брат, а я — твоя сестра. Жаль, что не поняла это вовремя, всё была своей беготнёй занята, ни на что другое внимания не обращала. Так что… мне правда жаль, что я тебя не поддерживала. Пусть ты не такой, как мы, ты всё равно часть нашей семьи.

Ян пристально смотрит на неё. Эмилия расслабляет плечи и позволяет себе улыбку.

— Извинения я не приношу, но предлагаю перемирие. Годы не наверстаем, но, может, хоть видеться будем иногда? Когда будет получаться. Не хочу лишаться брата из-за своей беспечности.

«Для тебя брата никогда и не было», — может сказать Ян. Он много чего может сказать, на многое из чего имеет право. Но — зачем? Он видит в Эмилии то, что пусть и не обретал, всё же готов принять. Навязываться общением ни она, ни он не стремятся. Зато изредка хоть видеться — это не так плохо. Или даже хорошо. Кровь никогда для Яна ничего не значила, но Эмилия ему не противна, симпатична даже чем-то — внутренней силой, возможно, и не так она высокомерна, какой её воспитывали. Они оба могут победить родительские предрассудки.

— Ладно, — Ян слегка улыбается. И добавляет: — Когда твоя конференция закончится… погуляем?

Первое мгновение Эмилия смотрит на него остолбенело, а затем проблёскивает восторгом, как фейерверком.

— Впервые вижу, как ты улыбаешься! Хорошо. Я напишу тебе в мессенджере.

Они не восполнят детство, в котором не общались, и не будут делать вид, что полны энтузиазма, но именно для них это как новое знакомство с тем, о ком лишь поверхностного представления. Как будто появился новый приятель. Который, возможно, в чём-то сумеет тебя понять.

Семья — сильнее крови. Сильнее предпочтений, выбора, воспитания. Даже коли ты её покинул, иногда к ней будет тянуть, магнетизм природный и невосполнимый, как нехватка каких-то элементов. Можно забить, но с ними приятнее. И Ян видит свой недостающий элемент — сестринскую любовь — прямо перед собой. Им наверняка ещё удастся свидеться. Им о многом стоит поговорить.

Ян провожает Эмилию до отеля: дорогого, с багровыми ковровыми дорожками и сизыми елями, начищенными стёклами номеров. Напоследок сестра чуть поглаживает его по плечу и благодарит за встречу.

— Пока, Ян, — весело говорит она, передавая чемодан подбежавшему помощнику.

— Пока, Эмилия.

Она смеётся:

— Можно просто «Мила», я ж не герцогиня какая! Ну, бывай, братишка.

И исчезает за высокими автоматическими дверями. Ян провожает её глазами, почёсывает затылок и идёт к автобусной остановке, но по пути решает иначе и шагает пешком. Через все случайные районы, спящие кварталы, вечереющие переулки. Через город, в котором всегда задыхался, но в котором встретил человека, рядом с которым и воздух чище, и дышать учащённо лишь получается. Ян думает о Модесте и немного — о сестре. О том, что такое семья, зачем она нужна и почему к ней тянет. Тянет ли Мода к матери, недавно почившей? Он ни разу не казался погружённым в тоску. И впрямь попрощался с ней.

А Ян вот с сестрой тоже попрощался, но встретится вновь. Не у всех прощаний есть сила. Не все значимы. А иногда скажешь это «прощай», но всё равно скучаешь, даже когда не выразить словами, не передать чувствами — ведь их легче запереть… Ян хочет спросить, скучает ли Модест по матери, но ждёт следующей встрече. Ведь лицом к лицу — это всегда лучше. И видеть Модеста приятно. Приятнее, чем кого-либо ещё.

Ян пишет сообщение Моду, предлагая встретиться на днях — когда тот будет свободен. И Модест почти сразу откликается, что завтра у него выходной. Тем лучше. Есть кое-что, что Ян очень хочет ему сказать — о своём выборе. И том, что им дальше делать.

«Жду не дождусь», — думает он, и город с ним совершенно солидарен.

========== 6. Травяной чай ==========

успокоение.

Ян написал, что сегодня встречается с сестрой, и Модест, вопреки законам логики, словно бы сам должен идти на эту встречу — волнуется, места себе не находит. Всё-таки воспитание воспитанием, но Мод, от рождения чувствительный, часто перенимал эмоции окружающих, тревожился и страдал с ними вместе. Не раз это вставало ему ребром, мешало по жизни, а как исправляться? Сентиментальность, говорят, больше девушкам подходит. Модеста гендерные принципы никогда особо не колыхали, да и в круге общения всякие бывали люди, и всё-таки неловко немного.

Ян не ладит с семьёй, даже пересекаться лишний раз с ними не желает — замыкается сразу, лицо его мрачнеет, как тучи недобрые над сухим знойным городом. Модест невольно переживает за него. Конечно, раз Ян сказал, что попробует, он попробует, но в его поцелуе прощальном Модест чувствовал то, что высказать не было возможности, не хватило навыков. Ян сильно сомневался, и его сомнения пронизывали до основания, по всем переплетениям нервов, как непрекращаемое электрическое напряжение. Он согласился, но без радости. И не желал ещё раз лишний смотреть в сторону своей родословной.

«Всё ли будет в порядке с ним?» — думает Модест. Сегодня он выполняет работу автоматически, доверяясь привычке: руки сами проделывают все необходимые операции, зёрна перемалываются в кофемашине, густой аромат заполняет лавочку и окружает её плотным облаком. Однако именно сегодня этот запах Модеста не вдохновляет. В стойком воздухе без единой посторонней примеси Модест напрасно ищет едва уловимый, лёгкий и такой случайный запах человеческого тела. Того, как пахнет Ян. Всего за пару объятий Мод очень хорошо его почувствовал — этот неповторимый след тепла, свойственный именно Яну. Может быть, это парфюм, может, шампунь, мыло или ещё что, или природный аромат — но Модест ищет его неосознанно и найти не может.

Отношения — это важно. Особенно когда они по обоюдному желанию, а Мод уверен, что у них с Яном именно так. Они хотят видеться, хотят соприкасаться, иначе не объяснить ни то, как они ловили ладони друг друга на небольшом уютном свидании или как Ян отчаянно прижимался к нему в вагоне метро. Распалённое, яркое желание. Шёлковое до того, что кружится голова. Модест понимает, к чему такое рано или поздно приведёт, но не уверен, что поступит правильно, пуская всё на самотёк. В конце концов, они не герои радужного романа, где всё непременно заканчивается всеобщим счастьем и удовлетворением без приложения усилий со стороны героев. Им с Яном нужно ещё многое вместе постичь, узнать, попробовать.

Модест действует последовательно, хотя логическое мышление никогда особо не развивал. «Хочу ли я спать с ним? — думает Мод и вспоминает ту ночь, когда они обнимались на диване, и от ощущения горячих ладоней на ягодицах растекается покалывание. Сглатывая, Модест мысленно продолжает: — Хочу. Хочет ли он? — и вспоминает, с какой неторопливой страстью Ян гладил его кожу там, в метро. — Очевидно, хочет. Почему мы ещё не переспали?»

Потому что… потому что не всё строится на одном желании. Модест в отношениях с парнями полный ноль, а Ян, скорее всего, старается не поступить опрометчиво. Бережёт Мода, приглядывается и прислушивается к нему. Он не похож на того, кто делает первый шаг, и сердце согревается внезапным пониманием: слепому видно, что Ян хочет гораздо большего, но великанскими усилиями сдерживается — потому что ждёт, когда Модест сам будет готов. Это в его стиле. Так мило. Мод улыбается, как дурак, и забывает добавить клиентке в латте сироп — ей приходится напоминать самой.

Собственно, а как сексом занимаются геи? Тут Модест не только в тупик заходит, но и теряет всякую элегантность: хорошо, что покупателей пока нет, потому что он заливается краской аж до шеи при одной мысли. Господи, ему двадцать пять! Он уже, вроде, сложившийся взрослый человек! Почему даже представлять так смущает?! Мод приказывает нервам успокоиться. Нашёл ещё одну причину для паники, да уж. Эх, и как там Ян? Поговорил ли уже с сестрой? Что-то подсказывало Модесту — что-то чуткое и внимательное — Яну очень нужна эта встреча. Нужна, чтобы справиться, понять, подумать. Потому Мод и настаивал так. Нерешённые дела — это плохо. Когда исчезаешь, так с человеком и не поговорив о важном…

Ловя себя на лоскутке мысли неправильной, ненужной, Модест её откидывает. И в обеденный перерыв, когда к нему, по давней традиции, приходят продавцы с нескольких соседних отделов — выпить кофе, поболтать — он отыскивает в аккаунте соцсети старую знакомую, с которой почти не общался, но поддерживал хорошие отношения, и, поколебавшись совсем немного, набирает: «Привет! Я в этот раз по делу, извини за внезапность. Видишь ли… Неловко даже начинать, но ведь ты встречалась с девушкой? Нескромно, конечно, но — откуда ты брала информацию, как не ошибиться?»

Если бы он спрашивал лицом к лицу, точно бы умер от стыда.

Продавцы в лавочках торгового центра — в основном молодёжь, подрабатывающая во время учёбы. Оттого они все кажутся измотанными, точно от волны к волне их кидает, и с радостью принимают от Модеста (оплачивая, конечно, на своей доброте он наживаться не позволяет) крепкий кофе. Мод им улыбается приветливо: ему нравится вообще людское общество, позволяет отвлечься от себя и расслабиться. Но на самом деле он сейчас предпочёл бы вовсе не все эти лица. Только одно. Которое сейчас где-то на другом конце города то ли разговаривает, то ли молчит на пару с ближайшей родственницей.

— У тебя всё в порядке? — спрашивает Анюта из соседнего отдела спортивной одежды. У неё две французские косички и цветастый маникюр, а фирменная футболочка подчёркивает высокую грудь и покатые плечи. У Яна плечи шире и грудь, разумеется, не выпирает. Модест и не думал сравнивать парня с девушками. Но отсутствие пышного бюста ничуть не делает Яна хуже — даже наоборот, обнимать его приятнее, можно сердцебиение услышать… Он вновь одёргивает себя. Что за мысли в рабочее время!

— Да, конечно, — Модест слегка удивляется, но продолжает с беспечным дружелюбием улыбаться. — Разве что-то намекает на обратное?

— Просто ты задумчивый сегодня, — посмеивается застенчиво Анюта. — Как в прострации. Скучаешь по кому-то?

— Можно и так сказать. — «Но мы увидимся ещё». Модест тихо вздыхает: как он там, Ян? Всё ли у него хорошо?

Анюта больше не допытывается: доходит, что Модест своих секретов не выдаст и продолжит увиливать. Он избегает всяческих разговоров о себе и среди коллег слывёт сплошной загадкой. Всегда поддерживает беседу на нейтральные темы, но даже мнение своё держит при себе. Такой общительный, а такой скрытный. Это лишь Ян умудрился его в тисках зажать, чтобы хочешь не хочешь, а открылся, и Модест испытывает трепетную благодарность к прямолинейности и честности юноши. Очень приятно иметь рядом такого человека.

Спустя пару часов отвечает знакомая. «Да и сейчас встречаюсь. А что ты имеешь ввиду под ошибками? Помощь нужна какая, как к девочке подкатить?»

«Нет, ха-ха, не совсем так. Скорее не к девочке. К парню. Но он уже подкатил за меня».

Пауза. Чувствуется усиленное ломание мозга. «Мод, давай начистоту: что именно тебя интересует? Я помогу, если пойму, с чем».

Она его не видит, и вслух проговаривать не нужно. Модест нервно выдыхает и печатает, не смотря на слова, а внутри всё ходуном ходит. «Меня интересует однополый секс. Не хочу доверять порно, это ведь постановочное».

Боже, как бы изменилось лицо Яна, знай он, о чём Мод советуется с посторонними людьми? Может, стоило спросить у него самого, но Модесту кажется, у него скорее бы язык отнялся, чем нашлись бы силы прямо поинтересоваться. С чужим человеком как-то спокойнее. Тем более характер этой девушки Мод знает, как и то, что унесётся в могилу данный разговор.

«Правильно, порно не доверяй. Фанфикам — тоже ни в коем случае! В общем-то, я поняла, погоди секунду». И через десять минут она отправляет ему перечень ссылок с подписью: «Не очень шарю за геев, но тематичные статейки не сложно найти, если знать, где. Наслаждайся. Ой, и удачи тебе с этим парнишкой, надеюсь, хоть так своё счастье отыщешь ;)».

Модест душевно благодарит, хотя понятия не имеет, что такое фанфики и с чем их едят. Зато статьи открывает и внимательно изучает, когда не работает с клиентами. Голова идёт кругом от количества информации, в горле ком стоит от волнения, и Модесту отчаянно хочется убиться об стену — но он добросовестно изучает всё, что имеется. В общих чертах понятно. Отвращения сам процесс не вызывает, хоть и проходит с небольшим отличием от стандартного «мужчина-женщина». Сразу возникает несколько вопросов, и тут без Яна не обойтись. Терминологию Модест осваивает ещё более-менее, но некоторые вещи… Как понять, кто пассив, а кто актив?

В висках побаливает. Модест залпом выпивает маленькую порцию американо, стараясь отвлечься. Об этом явно только с Яном разговор вести и надо. Но Ян ещё занят. И кто знает, к какому настроению приведёт разговор с сестрой? Модест уверен отчего-то, что всё будет хорошо, но не может отвечать за это головой. И ждёт, работает, ждёт. А вечером Ян зовёт его на свидание. Становится ещё волнительнее.

Как хорошо, что завтра выходной. Или, наоборот, плохо, если Мод так и не сумеет собраться.

Он возвращается домой, как обычно, к ночи. Отчим сидит на кухне, пьёт чай из большой кружки — прямо-таки богатырский размерчик, порция для великана. Отчиму всегда нравился чай, а чем его больше, тем лучше. Модест специально для него даже научился вкусно заваривать. Так, без цели. Просто отчиму нравится. Это второй его родной человек, пусть по крови и есть право называть чужаком; отчим вырастил его, как собственного сына, и делит с ним один дом, одну кухню. Встречает подросшего воспитанника задумчивым отстранённым взглядом — явно думал о чём-то своём. Встряхивается.

— Тебе удобно так возвращаться? — спрашивает он чуть севшим голосом.

— Да, вполне, — улыбается Модест, оставляя пальто в прихожей и изучающий кухонную столешницу. Наливает чаю и себе. Из быстро вскипающего чайника доливает кипятка отчиму и следом заполняет свою кружку. Она белая, с чёрными мелкими крестиками — кто-то подарил года три назад. Сколотый край. Высокая, но не широкая. Как раз для Модеста.

— Хорошо. — Отчим рассматривает его лицо без давления, но будто вопрошающе. Однако говорит совсем не о том, о чём тускло поблёскивает его выпитый горем взгляд: — Я хотел поговорить с тобой кое о чём, Мод.

— Я весь во внимании, — кивает парень. Он присаживается напротив и отламывает себе половину вафли. Ему вообще-то нравится кисловатый вкус, но вафли — это дар божий, прекрасное создание умов человеческих, их поглощать — себя радовать.

Отчим окидывает взглядом кухню. Их было в этом доме трое, но теперь лишь двое, а для двоих она великовата. Домик сам по себе аккуратный, без изысков, но мама всегда говорила: кухня — лицо дома, так что всё здесь хорошего качества, красивое, чистое. Дерево мягко освещается высокой лампой. Даже тени от ножек широкого стола тёплые и совсем не мрачные.

Мама приучила Модеста везде поддерживать чистоту, так что он всегда здесь убирается, даже когда мамы больше нет. Протирает столешницы, намывает плиту, просматривает срок годности у продуктов в холодильнике, ставит цветы в вазу по центру стола. Они и сейчас слегка белеют, мелкие хризантемы с частыми лепестками. Мод задерживает на них взгляд. Он знает, о чём начнёт говорить человек, давно ставший ему отцом, но не готов пока давать на то ответ.

— Тебе двадцать пять уже, ты взрослый человек, — говорит отчим всё равно. — И я тоже. Мы можем решать проблемы вместе.

— Разве есть сейчас проблемы? — слегка склоняет голову Модест.

— Я только хотел сказать… — Он покашливает в кулак. — Ты не обязан находиться там, где не хочешь. Да, ты вырос в этом доме, но не обязан в нём оставаться, если нет желания. Я же вижу, что ты стараешься реже тут бывать. Если что, мы можем подыскать тебе квартиру в городе. Денег-то снимать хватит, тем более, ты тоже работаешь, и накопления есть.

Острым взглядом голубые глаза режут пространство — Мод пристально смотрит на собеседника.

— А как же ты, пап? — спрашивает он тихо и пусто.

— А что я? Должно быть, для одного человека дом большеват. Тоже найду жильё. — Отчим разглядывает стены, не ясно, о чём думает, насколько ему больно. — Время не стоит на месте.

— Но ведь тебе совсем не хочется отсюда уезжать, я прав? Зачем тогда жертвуешь своими желаниями ради моих?

— Это не совсем так. Я не жертвую. — У него уставшее лицо, и он явно иссушен печалями, волнениями, свалившимся одиночеством. — Есть одно важное правило в родительстве: прежде идут интересы детей. Это не жертва, а естественный подход. Ты — мой дорогой сын, Модест. Я желаю тебе блага в этой жизни.

Модест долго смотрит на него. Сглатывает ком — сколько раз за день уже становилось трудно глотать — и заставляет себя слегка улыбнуться.

— Я не могу ответить сейчас, извини, — едва слышно роняет он. От любви и горечи сердце разрывает в клочья, но он старательно, изо всех сил заталкивает эмоции как можно глубже. топит в чёрной воде. Не надо. Он не хочет это чувствовать. Только любуется постаревшим, но по-прежнему исполненным достоинства и ума лицом отца. И добавляет: — Мне нужно время.

— Как решишь — скажи, — соглашается отчим. Он не давит и не торопит. Только всё ещё невыраженное сомнение в его взоре всё не отпускает Модеста, как будто отчиму хочется что-то сделать, предпринять, встряхнуть… зачем и почему — Мод не знает. Но кивает и поднимается на ноги, собираясь сполоснуть кружки и поставить сушиться. Папа работает с утра до вечера, так что готовить Модесту приходится только завтраки и ужины. А с остальным само собой пойдёт нормально.

Он всё ещё думает о словах отчима, когда после душа забирается под одеяло. Покинуть этот дом? В периоды буйного юношества всякие фантазии в голову приходили, но настоящего желания уйти отсюда Модест никогда не испытывал. Эти стены — часть его души. Они не держат силком, но сюда хочется возвращаться после долгого трудного дня. Но даже так… почему нет… Пробовать ли? На что рассчитывать? Модест представляет себя жителем города, но изнутри дёргает нечто острое, холодное, как лезвие ножа, и он спешно отворачивается. Перекатывается набок и смотрит в стену над письменным столом. На нём аккуратно разложены стопками тетради и заметки. Вот сегодня Модест порядком заметок почитал. Интересом подрагивает сначала сердце, затем — низ живота, и Мод утыкается лицом в подушку. Ну уж нет! Никакой эротики без участия Яна! Хватит и того, что весь день о нём думал!

Но засыпает он всё равно с осколочным воспоминанием под ресницами — Ян придерживает его за талию в переполненном людском потоке и прислоняется совсем близко, дышит в ухо, пальцы скользят по спине наверх… Чёрт возьми! Природа неистребима в человеке даже самом разумном. Модест хрипло выдыхает и крепче зажмуривает глаза. Наконец, себя одолеть удаётся, и сон накрывает собственным одеялом — невесомым и бархатным. Во сне не надо ни от чего бежать. Во сне всё спокойно. Чем чувствовать, он лучше выспится, ведь завтра у них встреча с Яном…

Днём город полон энергии. Не затихает он никогда, но именно на день приходится самый активный час, когда целые толпы расходятся бурными реками, места везде заняты, чтобы куда-то попасть, надо пробиться через человеческие заслоны или идти по головам. Яну и Модесту удаётся всё намного проще: уже в полдень они устраиваются за столиком в тихом маленьком кафе на втором этаже небольшого торгового центра. Всё выполнено с закосом в сторону украинских дворов, столы ограждены плетёными оградками, оформленными искусственными подсолнухами, и это могло бы казаться странным, но кажется весьма милым. Частенько в интерьере перебарщивают с количеством украшений, но здесь всего в меру, довольно уютно, а яркий полдень царит лёгкая полутень. Посетители внимания друг на друга не обращают, и двое парней могут уединиться и поговорить спокойно, изолированные от зоркого назойливого общества.

— Как с сестрой? — спрашивает Модест с лёгким волнением. Надежда теплится, что всё прошло гладко, и он целиком концентрируется на этом желании, словно на молитве — пусть у Яна всё будет хорошо. Модест — в чёрном хаори со светлыми журавлями, заправленной в чёрные брюки. Ян в светлых джинсах с закатанными краями и свободном свитере из лёгкой ткани. Он выглядит неплохо, даже хорошо. Как всегда смотрит прямо, и любование в его зрачках стойкое и приятно отзывающееся под лопатками.

— Ну, мы поговорили. — На этой фразе Ян помешивает ложечкой в принесённом мороженом. — Эмилия, кажется, не такая, как мои родители. Пахнет даже по-другому. И она хочет попробовать нам с ней поладить. Как брат с сестрой, по-человечески. Я совсем не против.

— Я очень рад, — от души улыбается широко Модест, освещаясь солнышком. У Яна вздрагивает рука, держащая ложечку, и он сдерживает внезапное желание этой улыбки коснуться — провести пальцами нежно, чтобы Модест смутился и отвёл глаза, ещё не привыкший не переводить стрелки, почувствовать кожей его теплоту. Ян утыкается в меню. Затем снова поднимает лицо. Внутри зреет решимость медленно, но беспрекословно, внушительная и силы такой, какой Ян ещё в себе не встречал, словно он никогда не был так серьёзно настроен, ещё никогда в жизни. Он ведь ни во что себя не ставил. Себя, свои решения, свои интересы. Теперь же отчаянно, до ломоты в костяшках желает именно определённого, именно того, бесповоротно. Не важно, ничтожество он или достойный человек, потому что впредь это определяет не сам Ян, а его поступки — и человек, который будет рядом. Если согласится.

Ян покашливает в кулак. Модест смотрит на него с вопросом, беспечный и воздушный, как эфемерная летняя дрёма. Он так безобидно прекрасен, как принц фейри из старых легенд, образец совершенства и беззаботности. Однако внутри у него, под тысячами улыбок и отказов, сидит человек. Не во всём обычный, ведь все люди уникальны, но человек. Слабости, в существовании которых он сам себе не признаётся, мечты, о которых он молчит, горести, которые пытается отогнать от себя, чтобы не испортить улыбку. Закрывает глаза на боль, притворяясь, что её нет. А каков он на самом деле — и сам не знает. Ян очень хочет узнать. Понять и почувствовать Модеста целиком. Он уже принял решение.

— Слушай, мы не разу толком не обсуждали, — начинает он скованно: не привык о таком вообще говорить, — но мы же встречаемся?

— Аэ, ну, да, — Мод, конечно, чуть смущается, передёргивает плечами. — Что-то не так?

— Нет, — Ян качает головой. Действуй уже, дубина — так что он глубоко вдыхает и выдыхает и смотрит Модесту в глаза. Он немногословен, но сейчас надо собрать всё своё красноречие и выразиться правильно, чтобы быть правильно понятым. — Я просто хочу быть уверенным в том, что мы делаем, понимаешь?

— Кажется, понимаю. — Парень, чья улыбка кружит голову, перестаёт зачерпывать мороженое и отодвигает его в сторону.

— Так вот, — окрылённый, Ян продолжает: — Когда я решал, идти к Эмилии или нет, я думал и о наших отношениях. Чего от них хочу. Просто… раньше все мои отношения обрывались из-за моего упрямства, неспособности смягчаться и всего подобного. И я никогда не пытался что-то исправить, принимал как есть. Но я… — Тут он делает над собой волевое усилие и как в атаку бросается, руша последние врата: — Я ни в кого так сильно не влюблялся, как в тебя! И я не хочу всё разрушить тем, что не смог побороть свой эгоизм. В этот раз я буду работать над собой. И если тебе хватит терпения… останься рядом.

Он почти умоляет, не боясь выглядеть жалко, и в лице Модеста находит полное понимание, словно и не были необходимы столько слов — достаточно всего лишь чувства. Мод понимает верно, понимает с полувзгляда, будто между душами канат натянут, нерушимая ласковая связь. В звеньях цепи прорастают гвоздики. У Модеста глаза кажутся темнее в помещении, и Яну очень хочется видеть их самый чистый оттенок.

— Я тоже не сахар, — мягко произносит Мод, не утешительно, но доверчиво. — На самом деле чертей и у меня полно. Но я буду рядом. И ты тогда будь со мной.

Нечто повисает ещё невысказанное, нечто важное, но то, что не скажет Модест по своей воле. И Ян пока лишь кивает. И они обсуждают какие-то бытовые вопросы, говорят об обычных вещах, не удаляясь в область чувств, хотя оба улыбаются и переглядываются постоянно, не в силах подавить охвативший трепет. Даже если так, Ян ещё не удовлетворён. Главное остаётся впереди. Им ещё есть, что прояснить. Так что Ян зовёт своего парня — вау, так называть всё-таки здорово! — прогуляться, а тот не отказывается, хотя чуткости ему не занимать: раскосые глаза чуть сужаются, и он предчувствует что-то, но не может объяснить.

Они обедают в кафе, каждый платит за себя. Выходят и окунаются в толпу — живую и пёструю. В большом городе каждый пытается выглядеть ярко, а магазины тому способствуют, и даже куртки на людях разных расцветок. Яну совсем не душно. Совсем не хочется закрыться от всех и больше никого не видеть. Он и усталости не чувствует, наоборот, будто спину держать стало проще, движения стали легче, взгляд шире. Среди фантомов мегаполиса затеряться несложно, и пальцы переплетаются, объединяя две ладони. У Модеста пальцы ловкие, привыкшие работать с рычагами и кнопками. У Яна сухие и сильные, готовые выдержать вес всего натренированного тела, коли потребуется. Контраст мягкости и грубости, улыбки и угрюмости, затаённости и прямоты. Пальто и куртка. На Модесте шарф развязанный, и концы его трепыхаются в такт ходьбе.

— Ты кое о чём совсем не рассказывал, — говорит Ян, когда они лавируют в людском потоке, забираясь к тихим прогулочным кварталам, где не так много магазинов, но симпатичные мосты и дома всё такие же высокие и одухотворённые. — Какой была твоя мать?

Потому что стоит Модесту улыбнуться — и всё становится хорошо. Но так нельзя. Это неправильно. Однако вновь Мод улыбается слегка и беззаботно отвечает:

— Очень сильная женщина. Я не рассказывал, как меня за шкирку в хор притащили? Она была уверена, что мне понравится. И я сразу попал на выезд этого хора в соседний городок, а там…

— Мод.

— Что?

Ян останавливает его за плечо. По левой стороне, шипя на чужаков-приезжих, течёт тёмная узкая речка, глубокая, что не видно дна, с грязью по краям. Высокие края набережной ограничивают её и не дают разгуляться. Небо ясное, но постепенно золотится, вместо бездушных механизмов указывая время. Совсем скоро будет холодно, а там и пойдёт снег, город принарядится, а речка застынет не сразу — так и будет тёмным потоком бурлить под архитектурными мостами. Людей здесь почти нет. Дома молчат и кажутся всего лишь частью интерьера. Модест приподнимает тонкие брови — мимика у него живая.

— Мод, — повторяет Ян так мягко, как только может, голос его звучит низко и тепло, как зимнее одеяло в проветренной комнате, — не убегай.

Голубые глаза подёргиваются тонкой плёнкой.

— Разве я убегаю? — он смешливо поглядывает на юношу. — Я здесь.

Они становятся у самой ограды, резной и тяжёлой, гранитной, с навершиями на периодично расставленных колоннах. Цепи неподъёмны, ветер их не раскачивает. По сравнению с плотной материальностью берега небо кажется таким лёгким, необъяснимо-притягательным, и оно отражается в зрачках у Модеста кратким приливом понимания, но он всё ещё старается перевести тему.

А у Яна сталь в глазах шероховатая, живая, и никуда от неё не спрячешься, как бы ни хотел вслух признаваться или хоть мысль допускать, и он подталкивает бережно:

— Ты ни разу не говорил о ней, всё пытаешься увильнуть.

— Зачем? Мы попрощались. Мы все знали, что смерть рядом, так что обо всём поговорили.

— Но ведь ты очень скучаешь по ней, верно?

— Я…

И тут Модест — Модест запинается. В его складных речах, словно вышедших из-под пера известного поэта, прорезается брешью неловкость, и это так очевидно, что он сам теряется. Мод замирает и дрожит в руках Яна. Трепещут изящные чёрные ресницы, губы шевелятся слегка, не находя отговорок.

— Ты не сможешь жить дальше, пока не примешь, что тебе грустно, — проникновенно замечает Ян. — Просто поговори со мной, ладно? Расскажи, что ты чувствуешь?

Глаза в глаза, и Модест смотрит на него доверчиво, как ребёнок.

— Мама всегда говорила, что я должен быть вежливым и общаться с людьми приветливо, — не слыша собственного голоса, слабо проговаривает он. — Что я должен помогать людям чувствовать себя хорошо. Мама всегда сердилась, когда я плакал. Говорила, с такой чувствительностью мне будет трудно. Я… я не знаю, что чувствую. Как это называется.

Его просто о таком не спрашивали. Ян вздыхает. Улыбаетсякраешками губ:

— Тогда просто говори.

Модест цепляется за его предплечье, скользя коротким ногтями по покрытию куртки, и кивает. Он как будто всё отбрасывает, окунаясь в глаза Яна и переставая следовать идеалам, за которыми всегда шагал уверенно, привычно. Тот путь, по которому его приучили идти, становится не так необходим. Дёргается адамово яблоко, взгляд подрагивает, как листочек клёна на ветру.

— Она воспитывала строго, но я никогда не чувствовал себя несчастным рядом с ней, — едва звучит его тон. — Она показывала, что счастье можно найти в мелочах. Учила видеть красоту, хорошее в людях и во всём вообще. При ней дом был таким уютным и приятным… а теперь её как будто и не было. Всё такое пустое. Мне всё мерещится, что она вот-вот войдёт, а она всё не появляется. Потом вспоминаю, что она умерла. У неё такое тело было перед смертью… хрупкое, очень тонкое, как травинка. Мне всё казалось, сломать можно в одно прикосновение. А она всё ещё была сильной. Я рассказывал ей про всё вокруг, а она слушала и комментировала. Никогда не оставляла мои слова без внимания. Но чем больше времени проходило, тем больше молчала. Она и говорить не могла под конец. Мама… — Он тут прерывается, судорожно вздыхает, и перед ним словно пропасть сияет, непроглядный туман. — Она была для меня примером. А теперь примера нет. Я вроде взрослый, самостоятельный, а в пустом доме чувствую себя таким ребёнком… как будто совсем один остался. Не могу поверить, что она больше ничего не ответит, как бы я ни звал.

И опускает глаза, разбитый накатившим чувством, расстроенный внезапной откровенностью перед самим собой и Яном, сбитый с толку количеством накопившегося — Модест бледнеет и огорчается, ему неуютно и стыдно. Ян долго молчит. Мод выдыхает со смешком:

— И зачем я всё это сказал…

Должно быть, внутри он всё такое же дитя, ничуть не вырос.

Силуэт напротив приходит в движение. Пальцы цепляют подбородок, поднимая за него лицо, а затем ладонь скользит по скуле, к виску, зарывается краешком во вьющиеся смольно-чёрные волосы, поглаживает ощутимо. У Яна черты жёсткие, а выражение — совсем нет; глаза серые, и в этой серости видится сама суть нежности. Модест перехватывает это зеркалом, вздрагивает, пытается оправдаться или поблагодарить — а вместо речи человеческой вырывается всхлип. Тихий и грустный. Вспоминается мама: мама говорила никогда не плакать при других. Но мамы больше нет, она мертва. А Мод есть, и ему грустно — потерять близкого человека. От голубых чистых глаз скатывается такая же чистая капля.

Модест не дёргается, а Ян без лишних фраз придвигается ближе и касается его щеки своей, выдыхает тепло на затылок и обнимает второй рукой за спину. Очень бережно и безмолвно говоря, что всё в порядке. Никто не увидит, только Ян. А раз это Ян, с ним можно быть таким, каким быть хочется.

И Модеста как прорывает. Он не кричит, не рыдает, но слёзы всё льются и льются, тихие, драгоценные, каждая единична, а вместе — сплошной поток; горечь разрывает сердце, и ему бесконечно больно от того, что его семья распалась, что больше так же спокойно ничего не будет. Плечи трясутся, а в объятиях Яна — свобода и поддержка, и Модест обхватывает его руками и растворяется в объятиях, как в колыбели, и ему уже не стыдно за беззвучный, робкий плач и раскрепощённость эмоций. Ком в горле растворяется. Сердцебиение выравнивается, и словно из вен пропали металлы, до того мешавшие толком жить. Отворачиваться больше не нужно. Он будет думать о том, о чём думается, даже если это больно и грустно.

— Всё хорошо, всё хорошо, — нашёптывает Ян, и он бесконечно прекрасен. — Я с тобой, я люблю тебя. Отпусти это, мы справимся.

В его «мы» Модест верит всем сердцем. Небо золотится над единым силуэтом, и его очертания поливаются светом.

========== 7. Кофе с молоком ==========

гармония.

В квартирке Яна, как и прежде, страшный бардак. Вещи навалены кое-как, хотя даже в том зреет систематичность: они разложены так, чтобы до самых важных было легко дотянуться, а самые неважные покрываются пылью подальше. Только в прихожей мелькая, Модест уже автоматически перевешивает несколько курток в более адекватном порядке, поднимает упавший складной зонт, прислоняя его к стене, и мимоходом вешает своё пальто. Обувь ставит аккуратно, тогда как Ян стаскивает кроссовки кое-как, и этот диссонанс кажется по-своему милым. Мод улыбается. Заглядывает в ванную и ловит своё отражение в зеркале, дивясь припухлости глаз и их сверканию — яркие, как цветы после дождя, и бесконечно живые. Как заново родился. Начисто и честно.

— Добро пожаловать, — говорит Ян. — Кгхм, ты уже тут был… но всё равно — добро пожаловать. Тут беспорядок, если что.

— Я заметил, — весело отзывается Модест и проходит в комнату. Здесь всё по-прежнему, балкон открыт, и воздух свежий и пахнет прохладой. Ян занимает место у кухонки и что-то старательно варганит, прося не подглядывать; Модест посмеивается и соглашается, тем временем проходя мимо дивана ака кровати к балкону.

Отсюда видно лишь внутренний двор — песчаный, довольно унылый, несмотря на новые постройки детской площадки — да соседнюю многоэтажку, целиком стеклянную. Небо над ней сиреневое, пропитанное цветом, и стены целиком из стекла, как пчелиные соты, отражают эту палитру, сияя и переливаясь, ослепительные сотни солнц — дух захватывает. Модест замирает, разглядывая красоту, затем поворачивается к самому балкону. Он застеклён, а под окнами украшен как кирпичная кладка, тут же стоит сушилка — бельё, футболки, клетчатая жёлто-зелёная рубашка. Модест представляет Яна в такой и улыбается себе под нос.

Со спины тянет знакомым запахом, и Мод оглядывается, узнавая. Ян не переминается с ноги на ногу, но уловить в нём неуверенность не составляет труда. Заинтересованный Модест возвращается в комнату, и сердце пронзает стрела умиления: на заботливо расчищенном столике красуются две чашки, от которых поднимается ароматный пар. Турка поблёскивает за спиной кулинара.

— Я, конечно, не мастер, — пожимает плечами Ян.

— С удовольствием попробую! — торжественно заявляет Мод и с готовностью опускается на стул. Вспоминается, как тут же сидел Ян — тогда, когда предложил встречаться. Тогда Модест поддался порыву, сиюминутному желанию почувствовать вкус его губ, не сомневался, придвигаясь ближе. Ёкает внутривенно, неясное волнение медленно завоёвывает все участки тела. Но всё идёт своим чередом. Они пьют кофе, в свою чашку Ян добавляет добрые три ложки сахара, размешивает тщательно. Мод не подслащивает вообще. Только молока добавляет, смягчая крепкость, и так они сидят друг напротив друга и молчат. Сейчас слова не нужны. На языке ароматно тлеет любимый напиток, а у Яна глаза как омуты — упасть, но не выбраться.

На кончике языка кофе горчит. Кто первым к кому потянулся — они не успевают понять. Соприкасаются легко, как два мотылька в полёте, и впредь не размыкаются. Стола между ними уже нет, Модест не знает, в какой момент они перешагнули в сторону, только осознаёт, что стоит посреди маленькой студии, наполненной сиреневыми отсветами снаружи, и с упоением целуется с человеком, от которого пахнет восхитительно, лучше всех земных и неземных ароматов, и этого достаточно, чтобы взлететь.

Модест цепляется за талию Яна: крепкая и жёсткая. Ян держит ладони на его плечах, чтобы в нужный момент слегка отодвинуть, затуманенно вглядываясь в чистое небесное стекло:

— Ты хочешь этого? Я… я буду нежен.

Уши вспыхивают, как два факела, распространяется румянец мгновенно по бледным щекам, придавая им выразительность, и даже губы алеют уже, припухшие от прикусываний. Модест прикрывает глаза и чувствует Яна так, без зрения, на ощупь, по запаху, по волнам исходящего от него жара. Каждый человек уникален, со своим теплом, и Моду доводилось узнавать чужие тела в совершенстве — но он не помнит, чтобы когда-либо желал того настолько же сильно. И он слегка отступает, Ян вздрагивает, как хлыстом ударенный, но Мод улыбается свободно и счастливо.

— Разденься, — просит он, голосом подрагивая, — я хочу посмотреть на тебя.

Мимолётной искрой по губам Яна пробегает улыбка, и он скрещивает руки. Стягивает свитер через голову, приводя в полнейший беспорядок короткие светлые волосы; под свитером — ничего, только торс. Под кожей перекатываются мышцы, фигура спортивная, крепкая, но не медвежья, и Модест невольно выдыхает: мужской красотой Ян не обделён, и в то же время не накачан — иначе попросту было бы неуютно. Повторяя, как двойник, вторая частичка души, Мод расстёгивает хаори, и белые журавли на чёрном атласе улетают в сторону стены, поколыхавшись лишь на прощание. Модест худой и элегантный, ключицы вырезаются изящно, серебряная цепочка с подвеской-жетоном спускается вниз от изгиба шеи. Ян охватывает взглядом всего Мода целиком и сокращает расстояние до его отсутствия. Мод ожидает поцелуя, но Ян только припадает губами к участку кожи, где висок переходит в шею. И поддаётся пламени.

Всё происходит в тишине. Сиреневые блики падают от балкона внутрь, в тесную комнатку с единственной открытой дверью, пляшут на чашках с недопитым кофе, на вещах, которые когда-нибудь будут разложены прилично, на двух соприкасающихся и отталкивающихся телах. Они водят друг по другу ладонями, изучают каждый сантиметр, пересекаясь взглядами, пальцами, стукаясь коленями, когда Ян опускает Модеста на диван — оба сидят, переплетя ноги, оба теряют осознание реальности. Отсветы играют на коже, скользят по предплечьям, по шеям и торсам, вниз по животу — до расстёгнутых ширинок, до быстро стряхиваемой прочь ткани, до взаимных улыбок — не для кого-то, а выражением эмоций.

Мод посмеивается, ему щекотно, когда Ян проводит по его бокам; Мод притягивает его ближе, обхватывая ногами, и совсем ничего не стесняется. Млеет под поцелуями, ощупывает и поглаживает всё, что попадается под руку — и единственным звуком становится сдавленное аханье, когда Ян обхватывает его член ладонью и на проверку проводит вверх-вниз, внимательно и горячо, у него рука просто пылает. Перед глазами плывут разноцветные круги, в висках непрекращаемый гул, в сознании — вдохи и выдохи, сливающиеся в единое дыхание. Тело реагирует так, словно только того и ждало, на ласку отзывается открыто и выраженно, и Ян будто замурчать готов; Мод хрипло захватывает воздух ртом, прерываясь между поцелуями, и тянется рукой туда же, к самому источнику жара. Один он наслаждаться не собирается. Ян над ним, всё ещё придерживающий его за поясницу, чтобы не завалить, вздрагивает, когда плоть соприкасается с плотью, но быстро перехватывает намерение.

Руки пересекаются и двигаются в одном ритме, обхватывая вместе, и комната наполняется сбивчивым частым дыханием — они вместе дышат, чувствуют, пульс один на двоих. Осколки солнечного света пляшут по ресницам и губам, в зрачках гасятся, Ян наблюдает за Модестом пристально, проникновенно, любуясь до полусмерти, и Модест отзывается ласковым, благодарным взглядом, восхищением в изгибе рта. Мыслить всё перестаёт, энергия сплошным водоворотом наполняет каждое движение, и в них в любом есть потаённый смысл — Модест выгибается, позволяя прикусить своё плечо, и в тот же момент во вселенной наступает оглушительная тишина. Только Ян произносит его имя и слышит своё собственное из других уст. Вязкая белая жидкость плещется на ладони, простыня на диване испачкана, а по телам проходит общей волной краткая судорога. Ослеплённый Модест едва отыскивает губы Яна и припадает к ним, как к последнему шансу на спасение. Ян улыбается. Он улыбался Модесту много раз, но с такой открытой и уязвимой трогательностью — ещё никогда.

— Боже… — едва выговаривает Ян.

— Можно просто Мод, — отзывается Модест автоматически, не нашаривая в общем плетении ниточки фраз. А потом фыркает. И Ян начинает смеяться. Так они сидят, подрагивая, в объятиях друг друга, крепко сцепленные, соприкасающиеся как возможно только, и посмеиваются, перекидываясь радостью, словно облачком.

Они пытаются успокоиться, сидя тут же, на диване, уже опустив ноги на пол, позволяя гулять прохладному ветру с балкона. Модест раздаёт кружки с чаем — зелёный, жасминовый. Всё ещё чувствуется привкус кофе с молоком, но это не мешает. Теперь вряд ли что-либо вообще может мешать. Голова всё так же идёт кругом, и два парня сидят близко, соприкасаясь плечами, не желая ещё расцепляться, и постоянно оглядываются друг на друга. И свитер, и хаори красуются на полу. Модест, кашлянув, застёгивает брюки, и Ян следует его примеру. Сиреневый в отражениях окон переходит в оранжевый, и весь город горит, как оказавшийся в пожаре, только на помощь не зовёт — пожаром наслаждается.

— А я, — задумчиво протягивает Мод, — даже поискал на эту тему всякое. Готовиться попытался.

Ян давится чаем, приходится стучать по его спине. Чудом приводя дыхание в порядок, Ян смотрит ошалело:

— Ты готовился, что ли?

— В смысле? — И тут вспоминается, что именно величалось во всех статьях «подготовкой». Модест заливается краской до самой шеи, хотя, казалось бы, после произошедшего ему не стоит стесняться. — Стоп, нет! Не так! Я, я имел ввиду, что почитал, как мужчины любовью занимаются, вот и всё, с собой ничего не делал!

Ян даже будто успокаивается немного.

— И хорошо, — глухо бормочет он, — а то я точно не заснул бы, зная, что ты делал… Я и сейчас уже не засну. Слишком живое воображение.

— Высыпайся, пожалуйста! — тревожится Модест. — Не надо там ничего воображать, что надо — сам покажу!

Ян давится чаем во второй раз, теперь откачивать его приходится дольше.

— Не делай ничего такого без меня, ладно? — хрипит он, как умирающий. — Я не прощу себе, если что-то пойдёт не так.

Модест вытягивается вбок и потирается о его щёку своей, точно ласковый кот, носом проводит по скуле и в ухо шепчет игриво:

— Как пожелаешь, дорогой.

И отодвигается, умиляясь с того, как внезапно Ян краснеет. Смущаясь, он становится смелее, притягательнее, и Мод с удовольствием наблюдает за такими метаморфозами. Да, полноценного первого раза у них пока не было, и что? Времени впереди много. Столько, сколько они друг друга вытерпят, а выдержка у Яна стальная, у Модеста же привычка адаптироваться к людям, значит, не будет так уж трудно. И со взаимной мастурбации начиная, Мод хотя бы знает, что ощущение чужого мужского достоинства в руке его не отвращает. Надо же с чего-то стартовать. И постепенно, как пойдут отношения…

— Ах, кстати! — вспоминает он, лампочка в голове вспыхивает. — Ты всяко опытнее меня, так скажи — как определяется, кто сверху, а кто снизу?

— Мо-од! — трагически воет Ян, закрывая лицо ладонями. — Не добивай!

Модест смеётся — и в смехе плещется нежность. Вечер за окнами всё ближе к надвигающейся ночи. Скоро совсем стемнеет, зажгутся окна и фонари, и даже тогда город будет красив. А его создания — ещё красивее. Самое лучшее из них Мод уже встретил.

Расставаться так не хочется, что совсем невмоготу, и они переглядываются, соображая. А затем Модест зовёт его в гости. Ян растерян, уместно ли такое, да и вместе они всего ничего, но слышит только уверения в ответ — Мод вот у него в квартирке уже побывал, а так хоть покажет, где сам вырос. Вечереет, и за окнами пляшет золото раскалённое, но спать не хочется. Они снова собираются — мимоходом Модест успевает переставить заваленные вещи и убрать чашки-кружки — Ян отодвигает его от раковины за талию и предлагает отвлечься. Целует у самого выхода, щекочет ресницы ресницами. И переступает порог.

Модест рассказывает, что помнит о своём доме. Что он за городом, мама всегда ухаживала за садом, есть камин и батареи, и что иногда отключается вода — носить самим приходится. Про жизнь с матерью и отчимом, который заменил отца. Про то, что в округе куча котов, с которыми Мод ладит, и собак, которых он остерегается. Ян слушает внимательно, спрашивает периодически, и так они доходят до остановки, садятся на подъехавшую электричку. За окнами разливается зарево. Вагон внутри как светится, косые лучи ложатся на спинки сидений и поручни, на поворотах скользят диагонально по немногочисленным путникам; Модест опускает голову в сторону, на плечо Яна, и тот приобнимает его слегка. Прикрывает глаза, а за веками — то же марево.

Ян так уставал, из сил выбиваясь, что не чаял уже выдохнуть. Жизнь превратилась для него в череду обязанностей, с частью которых не справлялся, а часть откидывал как можно дальше от себя. Было привычно считать себя разочарованием, задыхаться в муравьином городе, где у каждого своя бессмысленная роль и несостоявшийся спектакль, жить по расписанию — уезжать, возвращаться, гробить здоровье, не придавая значения последствиям, и так всё циклично и безвоздушно — нечем дышать. Но за такой короткий срок всё изменилось. Усталости больше нет, стойкого ощущения ненужности в костях нет, нет желания сдохнуть, сворачиваясь на диване в одиночестве. Всё ушло, забранное солнечным теплом, кроющимся в самой очаровательной улыбке, в которую Ян влюбился, раз всего увидев.

Ян думает о Модесте и о семье. О том, что его ориентация тоже не кажется больше проблемой, потому что своего человека он нашёл, что не важно, кем считают его родители, если Мод в него верит. Эмилия, Мила тоже не чужая, и с ней ещё предстоит познакомиться нормально. Но главное — это Модест. Он доверчиво дремлет на плече Яна, зная, что не пропустит свою станцию, и минуты сменяются минутами — Ян смотрит в окно, на разливающийся за городской полосой закат, и плавленное солнце сгустком масла растекается вдоль горизонта.

А Модест думает о Яне и о доме, о семье. Отчим говорил, что примет решение Мода, потому что он не дитя и может сам выбирать, где жить. Наверняка удивится, узнав, кого Мод выбрал в спутники, встревожится или примет спокойно — пока не узнать. Но Модеста совсем не страшит неодобрение. Он верит своему подсознанию, а подсознание говорит, что отчим хотя бы попытается понять. Раз так, большего пока не нужно.

Дом же… дом — крыша, поросшая диким виноградом, розы в цветнике, кресло-качалка на веранде. Кухонка из тёмного дерева, часы с маятником в гостиной, ряды книг на столе Модеста, за которым он всегда занимался. Привычно — не обязательно плохо. Мод привязывается к вещам, к окружению, и душа его — в стенах, которые он зовёт домом. Не так легко всё бросить. Не так и хочется…

Модест может переехать в город. Быть ближе к Яну, чаще с ним видеться. Будет проще добираться на работу. Почувствует ритм многолюдных улиц. Однако но совсем не горит желанием в то погружаться — будто, потерявшись в миллионных толпах, он потеряет и драгоценность внутри. Нечто особенное, что принадлежит только ему. Себя. Точно реагируя на его мысли, Ян приподнимает другую руку и кратко касается его волос. Модест улыбается в полудрёме. Они и так будут видеться, для того расстояние — не помеха, да и не в разных городах живут.

Модест вытаскивает Яна из электрички за руку, и они почти бегут. Мир наполнен свечением, словно сотканный из светлячков — мириады километров плетения, сотни единых звёзд. Где-то над головами, где зреет понемногу приходящая ночь, за облаками из нежнейшего шёлка другие звёзды, едва различимые, понемногу собираются заменять солнечный диск, и ветер приносит аромат будущего дождя, обещая за последними каплями ливней ссыпать на город накопленный снег, а там и совсем зима будет, а за зимой — весна. Ян переплетает пальцы Модеста со своими и покорно шагает за ним следом, как за путеводным созвездием, и в его глазах отражается время.

Отчим сидит на веранде, курит трубку. Табак ароматный и приятно скворбит в лёгких, растворяется облачками в масляном воздухе. Два юноши останавливаются напротив, не разводя рук, и отчим поднимается на ноги, окидывая взглядом сперва сына, затем гостя.

— Это Ян, — представляет спутника Модест, не способный сдержать секундную счастливую гордость в тоне, — а это мой отец, Сергей Викторович.

Пальцы расходятся по своим телам. Ян пожимает руку отцу Мода и бросает вопросительный взгляд на него самого.

— Проходи, — улыбается Модест, — я чуть позже подойду.

Ян не перечит, не обижается, только кивает и идёт в дом. Отчим провожает его с задумчивостью, затем поворачивается к сыну. Убирает трубку в футляр, не хмурится, но насторожен. Модест покашливает в кулак, прочищая горло, и начинает прямо — так, как никогда ещё не говорил:

— Это мой парень. Мы с ним недавно, так что я ещё не говорил.

— …Понимаю, почему не говорил, — отзывается после паузы отчим. Он задумчив и даже растерян, хоть старается того не выдать. — Гм…

Не может подобрать слов. Мод мог бы ещё развернуться, перевести всё в шутку или недосказать, но что-то его останавливает. Доверительные отношения — это важно. Ради них Ян, не особо разговорчивый, старался выражаться полнее. Надо постараться и Моду.

— Я уверен, я люблю его, — выдыхает он. — Ян очень хороший человек. Знаю, ты удивлён, он всё-таки парень… И я тоже. Но для нас обоих это не важно. Я просто хочу быть с ним, а он тянется ко мне. — Модест смотрит в глаза человеку, который его растил, и проговаривает отчётливо: — Никогда не произносил вслух, но я всем сердцем благодарен тебе за воспитание. Ты замечательный папа. Ты моя семья. Ян теперь тоже. И я очень хочу, чтобы ты его принял.

Они молчат. Отчим думает, Модест ждёт — у них всё время вселенной в запасе. С чем-то приходится рано прощаться, с чем-то попрощаться не успеваешь, но рано или поздно все дороги приводят к разговорам. К разговорам, чувствам и решениям. Все три этих пункта Мод готовится пройти.

— Сложно принять сразу, — протягивает отчим глухо. — Но… ты прав. Мы семья. Я попробую.

— Спасибо, — Мод хлопает его по плечу. Замедляется и договаривает последнюю часть, не менее важную: — Я много думал о доме, так вот: я никуда не уйду. Это ведь наш общий дом, верно? Я вырос тут и хочу остаться. Мамы больше нет, но у меня есть ты, а у тебя — я. И этот дом. Он слишком ценен, чтобы его бросать. Мы можем остаться здесь вместе?

Отчим замирает, а затем привлекает его к себе и крепко обнимает — всего мгновение; Мод улыбается и обнимает в ответ. Да, мамы больше нет. Да, их семья сократилась, и теперь им надо вдвоём обитать в доме, который больше необходимого. Но им обоим одиноко, и оба находятся в поисках дальнейшего пути — так зачем разлучаться? И они проходят в дом; Ян стоит на кухне, внимательнейшим образом рассматривая магниты на холодильнике, и оглядывается. Лампа над столом горит, и в кухне пляшут бархатные тени. Модест дома.

Они пьют чай вместе и разговаривают — о самом доме, о семье, отчим забавляется, издеваясь над Модом: рассказывает несколько фееричных историй из его детства, и пока Мод отчаянно пытается баллады прервать, Ян выспрашивает детали с чёртиками в глазах. Под столом, незаметно для мужчины, Ян и Модест держатся за руки. Ладонь у Яна тёплая, голос — ещё теплее, и он производит хорошее впечатление. Вечер красится ароматом листового чая, привкусом заваренного запаха, и время всё клонится к ночи. Они выходят на веранду и беседуют там вполголоса; за переулочком и рядом других домов посвистывает дорога, огоньки вдоль трассы рассыпаны звёздной пылью, тучи закрывают Млечный путь — всё чёрное, но не менее прекрасное.

— Я приберу, — говорит отчим и уходит, оставляя парней наедине. Модест вопросительно поглядывает на Яна, но тот перехватывает мысль раньше озвучивания и говорит сам:

— Не думаю, что Сергей Викторович будет в восторге, если я ещё и ночевать останусь.

— Ты ему понравился.

— Знаю. Просто не стоит перегибать палку сейчас. — Он улыбается и проводит по спине Мода, оставляя между лопатками ладонь. — Спасибо. За всё спасибо. Если бы не ты… я со многим бы не справился.

Модест улыбается в ответ. Ему вспоминается угрюмый посетитель кофейной лавочки, вечно садившийся в отдалении и наблюдавший за шустрым баристой, таким недоступным и далёким, и они так долго молчали. Стоило раньше позвать его на свидание. Он бы согласился. И всё же — так или иначе они пересеклись, взялись за руки, больше их не расцепят. Аромат кофе и просветы между тучами. Шарф на подбородке и американо на языке.

— И тебе спасибо, — отзывается Мод. — Я люблю тебя.

Ян задыхается, но в этот раз не от тяжести городского смога, а от чувства более искреннего, более трепетного, гораздо лучше любой замкнутости и нежелания с чем-то мириться. Они такие, какие есть. Не страшно. Как-нибудь да справятся.

Они доходят до остановки, ожидают последний поезд. Ян целует парня, которого целовать будет впредь, и Мод остаётся на перроне — худой стройный силуэт в чёрно-белом хаори. Машет рукой, и Ян, опускаясь на свободное сидение, машет ему в ответ, зная, что из дома ещё отпишется. А завтра, может, они сходят в кино. Интересно, какие фильмы Модест любит?.. Вот и будет возможность узнать. Электричка трогается с места, отправляясь в город, в котором полно людей, но среди которых не страшно потеряться — ведь Яна обязательно найдут. Не дадут измотаться, сломаться и зачахнуть, а поддержат и дадут стимул двигаться вперёд.

Вибрирует телефон: «Загляни завтра в лавочку. Приготовлю тебе вкусный латте с кленовым сиропом!».

Ян прикрывает глаза. За время пути он, пожалуй, успеет выспаться, там уже будет дома. А в дом среди цветочных кустов он ещё вернётся. Обязательно. Ведь там его ждут.