Яблоня и вяз (СИ) [Кейси Лис] (fb2) читать онлайн

========== (1) Клен ==========

начало удачи.

Начало осени. Сентябрь в этом году пришелся ударный, звонкий, с первых же дней разразившись не отгремевшими за прошлый сезон грозами; небо всегда мрачное, насупленное, первая неделя проходит под сизо-тучным покровом облаков. Воздух всегда пахнет непогодой, обещая беду, но никак ее не принося. Ветер, уносящий сигаретный дым, все такой же терпкий, насыщенный электричеством, но никак не может расплакаться. Сухое бесконечное терпение. Осень ему не по нраву.

— Акела промахнулся! Ну ты даешь, Волчара, проебался конкретно! — Рыжий заходится ржачем. Смех его не назвать иным словом: он всхрапывает, как лошадь, и звуки кажутся неестественно-звериными. Когда он ржет, девочки обычно морщат носы и переглядываются, мол, не шутите с ним больше, еще такой приступ гогота их ушки не переживут.

— Завались, — огрызается Дима. К убийственному смеху приятеля у него иммунитет; с детского сада знакомы, тут попробуй не привыкни. К тому же, Рыжий не тупой малый, изворотливый такой гаденыш, по сравнению с этим замечательным качеством остальные — ерунда. Дима мрачно добавляет: — Ты облажался не меньше.

— Меня-то на ковер не тащат! — заявляет довольный собой Рыжий. Он кучерявый и сейчас похож на довольного кокер-спаниеля. Разве что спаниели в зубах стреляные у младших сигареты не зажимают. — Ты один попался!

Дима сдерживает желание ему врезать. По факту попасться должны были оба, но в момент, когда дверь учительской распахнулась, Рыжий юркнул под стол, оставляя Диму с дорогой итальянской сумочкой в руках наедине с ошеломленной англичанкой. Не пойман — не вор. Сдавать товарища, пусть он и такая гнида, Волков не стал. И все-таки несправедливо! Дело провернуть собирались оба, а в итоге в лохах оказался Дима.

Чтобы не сорваться и не разбить Рыжему довольно улыбающуюся морду, Волков отводит глаза и выдыхает. Дым поднимается чуть выше головы и рассеивается. Зона курилки находится у самых ворот на школьную территорию, и здесь всегда ветрено; назло учителям на виду, тусуются среднеклассники, гонять их бесполезно. Ребята поумнее, из старших классов, и сами преподаватели уходят чуть дальше, где можно подольше покурить, ни с кем не пререкаясь. Сегодня Диме уже все равно, сколько придется выслушать брани. Он свое и так получит.

Здание школы когда-то было белым, сейчас оно сероватое, но в неплохом состоянии. Зеленые вставки немного потускнели, а главные двери скрипят, зато крыльцо заново переложено красными черепицами, а окна на втором из четырех этажей заменили. Ничего криминального или, наоборот, восхитительного. Среднее учебное заведение, среднее во всем — начиная рейтингом среди других городских школ и заканчивая уровнем образования. На репутации не было ни пятен, ни медалей, учителя подбирались по велению левой пятки директора, которая то промахивалась, то обнаруживала удачный вариант, ученики имелись и прилежные, и идиоты. Дима бы описал одним словом: «скука». Скука смертная.

— Волко-ов! — раздается томно-визгливый голос. Рыжий хихикает, заметив, как Дима нарочито закатил глаза, не оборачиваясь на зов. — Эй, Волк!

— Что, уже перепихнулась с Беляшовым, Лидочка? — угрюмо любопытствует он, когда тонкие девичьи руки в клетчатом бежевом пальто смыкаются на шее. Для этого девушке, и так надевшей каблуки, приходится привстать на цыпочки. Щеку колют крашенные в золотистый блонд завитые пряди.

— Ой, да ну тебя, — жеманно отмахивается девушка. Разрывает наконец-то хватку, обходит и встает рядом. Достает собственные сигареты. Рыжий услужливо предлагает зажигалку. Лида не отказывается. Закуривая, она мурлычет: — Говорят, тебя на краже поймали. Как так? Ты казался умнее. И осторожнее.

Губы у нее накрашены. Лида создает впечатление ветреной дурочки, но на самом деле что-то да соображает; подведенные карие глаза ее сверкают совершенно не глупо, хотя она успешно притворяется. У Димы она была первой девчонкой, но давно перестала интересовать — больно сложные у нее схемы. Через ревность одного добиваться места в постели другого, чтобы затем попасть к третьему… Нет, ему не понять.

— Рыжий слился первым, я не успел, — со смешком признается Дима. Он, невольно подражая прозвищу, принюхивается к ветру: тот несется клубами со стороны улицы, а потому пахнет дорогой, старыми шинами и автомобильным газом.

— О как. Благородство взыграло, без него попался? — Лидочка весело скалится. — Акела…

Дима отмахивается. Он действительно не видит смысла: ну, двоим бы перепало, а теперь только ему. Одна мысль покоя не дает — если на прежние нарушения зачастую закрывали глаза, то на это не посмеют. Наверняка сообщат родне. Черт, этого только не хватало! Под кожей разбегается огонь. Дима точно не собирался посвящать родню в сложности своего поведения. Ладно еще регулярные драки и самочинства, но попытка кражи…

— Акела белый был, а ты черный, — трещит Лидочка. — Не хочешь покраситься? И так вечно всколоченный, хоть беленький будешь, а не такой…

— Смотри-ка, Редька катится! — присвистывает Рыжий.

Редька — точнее говорить, Редькина Елизавета Петровна — директор школы. Дима ее видит чаще отца родного, так что давно не дергается при упоминании овощного прозвища; он и сейчас хмыкает себе под нос и бросает окурок под ноги. С тем, что родня узнает о его проступке, он почти смирился. Огонь под ребрами удается укротить хоть ненадолго, и, радуясь временной победе, Дима смотрит на подбегающую Редьку с вызовом. Пусть говорит, что хочет. Жаль только, что эта сволочь Рыжий тут же испаряется, стоит ей подойти. Лидочка, верная самой себе, остается, даже стряхивает пепел с нейтральным лицом — она не на территории школы, нечего ругань поднимать.

— Волков! Дмитрий Волков! — сразу и с плеча рубит директор. У неё крашеные в огненно-рыжий прямые волосы до плеч. Она выглядит на тридцать пять, хотя ей сорок: сказывается чересчур активный образ жизни, постоянная беготня и мельтешение, хотя за время своей работы Редька не сделала для школы ничего толком полезного. Нравится ей суетиться без толку, есть такой тип людей. Дима их недолюбливает. Бесполезную Редьку в том числе. Она вызывает смесь отвращения с жалостью — вечно впопыхах, но серьезно ни за что не берется, что за никчемное создание.

— Я, — отзывается парень неторопливо, выдержав паузу. Лидочка прыскает в кулачок и делает вид, что так чихнула. Налетает ветер, играет с ее накрученными кудряшками, а вот Редьке он свирепо бросает челку в лицо и мешает говорить внятно.

— Ко мне в кабинет! Быстро!

Она в таком бешенстве, что не замечает даже сигареты в пальцах Лидочки. Удивленная девушка крутит пальцем у виска и одними губами выговаривает: «Удачи». Как будто удача может повлиять на степень наказания; Дима фыркает, отворачиваясь, но не противится. Главное сейчас — не подавать виду, что он идет проигравшим. Потому он обгоняет директора и идет чуть впереди, что Редьку дико раздражает — приходится поспевать за ним, а не тянуть за собой, на что она втайне рассчитывала.

Они проходят мимо толпы младшеклассников, все в пестрой летней одежде. Им жарко перед грозой. Буря в воздухе не дает им покоя. На посторонних они не смотрят, погруженные в свой собственный мир, отгородившиеся детским восприятием и нежеланием раньше времени взрослеть.

Директорский кабинет на первом этаже: сразу виден, а открытая дверь указывает на рабочее место секретаря. У нормальных людей сначала секретарь, потом директор, а здесь все шиворот-навыворот. Дима мельком оглядывает светло-зеленые, как в психушке, стены, тумбочки, заваленные бумагами, старый принтер гигантского размера со скромным современным сканером рядом. Редька бухается в кожаное кресло на колесиках за своим рабочим столом из темного полированного дерева. В его глади, кажется, могут отразиться даже человеческие грехи, до такой степени он чистый.

Так или иначе, явиться пришлось. Дима не переступает с ноги на ногу, не мнется, как обычно другие ученики; он дерзко, с нескрываемым вызовом встает ровно, сунув руки в карманы черных рваных джинсов. Вообще-то в школе принята строгая форма, но Волков всегда плевал и плюет на эту формальность. Он отращивает волосы, которые уже можно убирать в низкий хвостик, и проколол уши и губу, носит сережки. Джинсы вместо брюк, рубашка навыпуск, галстук, когда он есть, набекрень. Уж с самовыражением они ничего не сделают.

И все же, несмотря на боевую позу, Дима ощущает собственную шаткость. Нельзя, чтобы родители узнали. Этого ему точно не простят. А директор и так злится, рвет и мечет, никто не заставит ее изменить решение. Горящие глаза пытаются просверлить в Диме два пропорциональных кратера.

— Зачем ты это сделал? — сдерживаясь из последних сил, свирепым тоном вопрошает Редька. Англичанка наверняка наплела ей с три короба, хотя в итоге не пострадала, никто ее дорогостоящее шмотье не успел тронуть.

— Шутка, — усмехается Дима дерзко. Вообще-то лучшим поведением в такой ситуации будет смирение и пристыженный вид, но ему ничуть не стыдно. Против доводов рассудка просыпается природная наглость: да кто она такая, чтоб его отчитывать?! Никто! Мало ли, заняла место в кабинете, его совестью она не распоряжается, даже наказать толком не может.

— Шутка?! Украсть сумку преподавателя?!

Редька теперь не красная, она белая. Взбешенная, как собака на цепи, мимо которой проходит чужеземная оборванная псинка. Не дотянуться и не сцапать, а причина-то стоит того! Дима все так же усмехается. Сумку они не собирались продавать, просто закинули бы куда-нибудь, вот и все. Англичанка бы побегала, там и отыскала бы. А шум поднимают, как будто дворец ограбили!

— Не крал я ее, — фыркает Дима.

— Был готов! Волков!.. — Глаза директора пылают, тон из свирепого становится глухим, и тут позвоночник пробирает озноб. Именно от такого выражения не следует ждать поблажки. Могильный холод и мрак, Редька произносит: — Звонком родителям здесь не ограничится, как и взысканием. На такое уже нельзя закрыть глаза. Тебя прощали до этого времени, но…

Раздается короткий стук в дверь кабинета. Дима в отражении на стеклянной дверце шкафчика видит, что кто-то неприметно и бесшумно входит, сворачивая налево, к заместителю директора.

— …теперь стоит вопрос об исключении! — с торжеством договаривает Редькина.

Безликий силуэт у двери замирает.

Под ребрами растекается жар. Дима всегда знал, что играет с огнем, но до этих пор его не сильно волновало, насколько он заигрывается. Наказания после уроков не имели смысла, докладные от учителей, отстранения от уроков, даже двойки в четвертных оценках — да что угодно, ему все по боку! Но лишь теперь перед глазами встает масштаб беды. Родители, когда узнают, что его выгнали со школы. Они же не просто шкуру с него спустят, они… Диме кажется, что мир вокруг заволокло темнотой. Отчетливо видно только узкий кружок с гордым лицом директора. Поза у Димы все такая же вызывающая, но он чувствует в теле предательскую дрожь.

— Исключении? — тупо повторяет он. Нужно иначе выражаться, может, стоит разозлиться или нахмуриться, но реакции заторможены, Дима сбивается и сам себя за это ненавидит.

— Именно! — с гордостью подтверждает директор. Ей, понятно, в радость будет избавление от чуть ли не самого проблемного ученика. Мечта Редьки осуществляется на глазах: вместе с Димой из ее работы исчезнет процентов пятьдесят неповиновения со стороны учеников, он ведь всех подстрекает. Замечательный, должно быть, день для директора общеобразовательной школы номер пять.

Огонь становится жарче. Дима сжимает челюсти, глаза его сужаются, не суля ничего хорошего. Нет, ни за что. Его отсюда не выгонят, даже если придется ввязаться во что-то глобальнее дворовых стрелок. Он ни за что не явится к родне исключенным, с этим никакое наказание не сравнится. Черт, эта придурочная директорша…

— Извините, что вмешиваюсь, — из пламенеющего гнева и отчаяния его выдергивает голос неожиданно мягкий, негромкий. Это не директор, не секретарь, и Дима вздрагивает, быстро оглядываясь: он не уверен, что уже слышал этот голос. Но человек, влезший в разговор, где-то определенно встречался.

— Извиняю, — ядовито проговаривает Редька. Она недовольна, что прерывают момент ее триумфа, но сама ситуация настолько ей импонирует, что она готова простить глупые оплошности подчиненных. — Вам что-то надо, Артур… э-э…

— Артур Андреевич, — спокойно и без укора напоминает человек.

— Да, да, конечно, я так и хотела сказать. Так что вам нужно? Вера сейчас на обеде. Срочное дело?

Волкова Редька может добить в любой момент, а возня с учителями важна прямо сейчас. Дима понимает: этот человек — учитель. Только у его класса он ничего не вел; хоть Дима и прогуливает постоянно, он запоминает лица своих преподавателей. Никаких Артуров среди своих нет.

На плечо Диме ненавязчиво и легко ложится почти неощутимая, лишь слегка теплая ладонь. Она чувствуется через рубашку, и Волков едва не огрызается по привычке: он ненавидит, когда его трогают, и все окружение в курсе, а этот!.. Но учитель внезапно сжимает пальцы сильнее, словно намекая. Дима проглатывает злость и заставляет уняться внутренний ураган. Вдруг ему приходит в голову, что срочное дело незнакомого учителя вовсе не такое уж неважное.

— Насчёт вашего ученика, — Артур Андреевич становится рядом, кивает в его сторону. — Волков… Дима, верно? Я мельком слышал, что вы собираетесь его исключить из школы.

— Именно. — Директор так и хвостом виляет, не терпится похвастаться достижением. — Поймали на попытке кражи! Это уже никуда не годится!

— Однако, Елизавета Петровна, разве это правильно? — Тонкие брови учителя поднимаются в грустном удивлении. — Посмотрите на него. В каком ты классе, Дима?

— В одиннадцатом, — не понимая, в чем подвох, откликается Волков.

— В одиннадцатом! — охает Артур Андреевич. — Выпускной класс! Весь путь еще впереди, жизнь только приоткрывает двери. Мы, как преподаватели, должны помогать своим подопечным не потеряться, не сбиться, до этих дверей дойти. Кем же мы будем, если позволим одному из детей свернуть? Елизавета Петровна, ведь не существует безнадежных людей. Все мы ошибаемся…

— Волков ошибается с пятого класса, — растерянно огрызается директор. Она обескуражена и напором, и витиеватыми выражениями подчиненного, так что энтузиазм немного угасает. Теперь Редька пытается понять, что, собственно, посетителю надо.

— Неужели за все время его обучения мы не показали ему верную дорогу? — Учитель вздыхает. — Думаю, это не его вина, а прежде всего наша. Елизавета Петровна, буду предельно честен — если мы сейчас прогоним Диму, мы поступим против нашего долга. Против того, чему решили посвятить жизнь! Мы должны вернуть его на истинный путь, помочь реабилитироваться, чтобы после выпуска общество считало его достойным человеком. Иначе какие мы преподаватели, какая мы школа? Репутация падет, если мы позволим себе прогнать ребенка лишь из-за того, что не смогли с ним совладать!

«Да ладно?» — Дима будто задыхается. Что этот человек задумал? Он что, вытянуть его, Волкова, пытается?! Зачем ему это?! Однако ладонь учителя все так же лежит на плече, ободряюще и чуть ли не ласково, а говорит Артур Андреевич с воодушевлением, достойным оратора — а ведь сначала показался безликим. Кто он такой?

И, вопреки всем предположениям, шансам и возможностям, Редька сдается. Пасует перед вдохновением учителя, теряется. Дима видел такое в рядах своих койотов и знает, что последует дальше. Она вступит в спор, вяло пытаясь отнекиваться, но победа уже за ее противником. Он выиграл.

— Ладно, я понимаю, — ворчит Редька, совсем поникшая после неудачных попыток оправдаться. — Долг школы, конечно… Репутация… — Она снова оживляется, так и видно лампочку над головой; ехидно протягивает: — Но все учителя отказались иметь дело с этим непокорным подростком. Некому его наставлять, Артур Андреевич!

— Если некому, то я готов взять за него ответственность, — невозмутимо сообщает преподаватель. Он серьезен, и Дима переводит взгляд с него на директора, окончательно не поспевая за событиями. Одна мысль стучит в висках: его не выгонят. Редька спасовала, она его не выгонит. Дима останется в школе. Директор всплескивает руками.

— Раз так, забирайте его с глаз долой! — прикрикивает она. Проиграла. Позорно проиграла. — Все, Волков, теперь ты в полной власти у Макеева Артура Андреевича. Артур Андреевич… — Ее глаза зло поблескивают, как у зверька, у которого хищник отнял заслуженную добычу. — Надеюсь, вы найдете ему применение и наставите на «путь истинный».

— Конечно, Елизавета Петровна, приложу все старания. — Учитель улыбается. Поворачивается к застывшему старшекласснику. У него взгляд лучистый и неожиданно теплый. — Пойдем, Дима. Полагаю, я знаю, где проводить твое перевоспитание.

И Волков практически вылетает следом за ним. Когда дверь в директорский кабинет захлопывается за спинами, точно передавая негодование хозяйки, Артур Андреевич выдыхает и улыбается уже расслабленно, чуть неловко, пока Дима во все глаза на него смотрит. Разглядеть благодетеля удается только теперь.

Артур Андреевич — молодой мужчина, но что-то в нем все равно дергает за струну внутри. Дима присматривается внимательно, но не может уловить, в чем особенность: внешний вид у преподавателя самый обычный. Он в светло-коричневом строгом костюме, чистом и аккуратном, хоть и заметно не новом; у него худое лицо с высокими скулами, лучистые, как свечки, глаза за стеклами очков в простой недорогой оправе. Светло-русые волосы хоть и причесаны, спокойно лежать не желают и немного торчат. Ему больше тридцати, но меньше сорока. Если бы Дима пересекся с таким в толпе, он бы прошел мимо, даже не заметив — ничего, что выделяло бы из остальных, в Артуре Андреевиче нет. И все-таки что-то заставляет Диму насторожиться.

— Так… что мне делать? — бормочет Волков мрачно. Он растерян: сначала угроза, потом спасение, а расспрашивать сейчас нет настроения. Только бы понять, зачем он Макееву сдался. И тут же вспоминает, где его видел: конечно, это ведь…

— Я учитель начальных классов, — вежливо представляется тот. — Так что завтра, будь добр, подходи в наше крыло. Я понимаю, что тебе не захочется, но директор на все готова, лишь бы тебя сейчас прогнать. Не давай ей повода. — Он снова улыбается, но глаза его все равно нерадостные. Более того, он так запросто раскусил задумку, что Диме становится неуютно.

— Приду, — с новым вызовом заявляет Волков.

— Вот и славно. До завтра!

Артур Андреевич поднимает ладонь, а затем разворачивается и идет в сторону лестницы. Костюм на нем сидит хорошо, спина держится ровно, но даже в ней чувствуется какая-то потерянность. Будто на плечах тяжелый груз, который учитель старается не показывать. Стал ли уже новой обузой ему спасенный старшеклассник-бунтарь?

Дима выходит на крыльцо и поднимает голову. В небе все еще чувствуется гроза.

========== (2) Шеффлера ==========

необходимость перемен.

В старом спальном районе небо кажется еще более мрачным. Оно хмуро ворчит в проемах между прямыми линиями крыш; девятиэтажки поднимаются столбами, стеной ограничивают даже дыхание, их безликие многочисленные окна слепо глазеют ровными рядами. Вся жизнь, от рождения до смерти, проходит под наблюдением этих монотонных блоков, клеток для бескрылых птиц. Ты дышишь этой слежкой, носишься от неё к ней же, мотаешься, ломаешь себя и снова сращиваешь, а они всё смотрят и смотрят. Пустое и безмолвное угнетение. Сам город давит на своих жителей, никакой в нем радости.

В бетонном квадрате — такой же квадратный участок. Близ подъездов теснятся покоцанные автомобили с потертыми номерами, дальше от них окруженная невысокой металлической оградой детская площадка. Она заставлена каруселями, дешевыми и потрескавшимися, с ржавым спуском на горке и прохудившимися грязными лавочками. Хотя в центре города еще может быть лето, тут уже перевалило за октябрь. Унылая застойчивая атмосфера и грозовые раскаты выше домов, куда никто не дотянется.

На неподвижной вертушке, на одной из опорных балок, сидит и курит Дима. Длинные пальцы сжимают рыже-белую сигарету, только зажженную, от нее поднимается и стынет в воздухе струйка дыма. Дима почти видит себя со стороны: высокий парень, черные всколоченные волосы ниже затылка уже отросли, потертые джинсы и спортивная толстовка. Рыжий, кучерявый парнишка, и Валек, рослый детина, не зря обменявший тучность на мускулистость, как идиоты балуются на комплексе, качаются на кольцах, залезают по лесенкам. Им хоть бы хны; наступил одиннадцатый класс, этим придуркам лишь бы веселиться. Валька еще богатые предки протолкнут, Рыжему откровенно плевать, а Дима старается об этом не думать. Все равно. Как говорили, он и так пропащий, учеба того не изменит.

Если менять, то все и сразу. У Димы же нет возможности. Вроде и хотелось бы, до того собственная жизнь осточертела, поперек горла стоит — а как? Достало. Дима раздраженно выдыхает новые клубы дыма.

Лидочка подходит и бросает парням упаковку чипсов, словно собакам. Начинается дележка, девушка, сморщив носик, отходит к Диме. Она в аккуратном платьице и колготках в сеточку, сама элегантность. Обычно она не возится с теми, с кем непосредственно не собирается спать, но с Димой у них отношения давние приятельские, так что время с ним она проводит добровольно.

— Не выперли? — не соответствуя грациозному виду, интересуется она.

— Не выперли, — подтверждает Дима. Он не настроен на болтовню, но Лидочка на то и Лидочка, что привыкла добиваться ответов.

— А чего так?

— Вступился тип какой-то. Ведет у началки. — Дима хмурится: вспоминаются лучистые, но неулыбчивые глаза. Продолжает с внезапной мыслью: — Лид, ты ведь все о всех знаешь…

— Говоришь, будто я старая кошелка с рынка, — дует губки девушка, но она явно польщена. Странные эти девчонки, плохая репутация им льстит. — Но так и быть, знаю много. Об этом типе хочешь услышать?

— Да. Артур Андреевич… Макеев, вроде. — Дима достает из кармана толстовки новую сигарету и зажигалку.

Лидочка думает, а если не думает, то вспоминает. Снова воцаряется тишина, разгоняемая скрипом старых каруселей и гоготом и матами со стороны приятелей. Рыжий забирается на верхушку комплекса и оттуда скандирует частушки. Он даже не пил, а уже веселый — вот что тупость с людьми делает. Дима размышляет, как объяснять родне, что их вызовут в школу, а их точно вызовут. Пусть не выгнали, а все равно разборка будет покруче обычных выговоров, с ними отец мирится легко. Трепка — ладно, без проблем, Дима снесет и не пискнет. А остальное…

Жизнь Димы застыла как в сломанном калейдоскопе. События, люди, места — все одно и то же. Он помирает со скуки и все больше затягивается в черную дыру, которую сам в себе открыл. Бесконечность по кругу, следующий день еще больше давит, чем предыдущий. Забывается все, что было яркого. Дима сам себя ненавидит за черноту и серость, он сам себе отвратителен. Подростковый максимализм? Если так, то давно пора отпустить.

— Слушай, это не тот ли, про которого еще слухи ходили? — подскакивает Лидочка. — Да, точно он! Только про слухи я тебе не скажу сейчас, тут проверить надо!

— Что за игра в сыщиков? Не придуривайся.

— За ложную инфу и повесить стоит, — не соглашается девушка. — Вот как раздобуду, поболтаем. Там что-то хреновое точно было. Его нормальные люди сторониться должны, когда-то и сторонились. Он раньше в тридцать восьмой работал, у меня там девчонка-подружка, поспрашивает у своих. Но ушел он со слухами. Грязный, короче. А чего к тебе полез?

— Перевоспитание. Священный долг школы.

— Да ладно? Так и сказал? Нафига?

— Хрен знает. — Дима не смотрит на одноклассницу. — Вот сегодня и узнаю.

Все-таки он к нему пойдет. Правильно Макеев сказал: директор как прознает, придерется и вышвырнет за порог школы, плакало тогда благополучие. На какое-то время придется побыть пай-мальчиком, хотя от одной мысли об этом внутри вскипает негодование. Да никому он ничего не обязан! Эта дрянь рыжая еще радоваться должна, что он сумку англичанки не поджег, а всего лишь спрятать попытался! Дима прокусывает фильтр сигареты и морщится. Опять взбесился на пустом месте.

— Волчара, го по пивку! — приглашающее орет Валек.

— Не до вас, — усмехается Дима. Валек переваривает отказ и решает не обижаться: у вожака настроение плохое. Привыкли, притерелись, проживем. Лидочка внимательно приглядывается к парням, потом к Волкову и протягивает:

— Мастер ты подминать под себя. Вот и Макеева своего подомни.

— Он никчемный совсем, пустышка. Прогнется и не заметит, — отмахивается Дима. Встает, отчего вертушка начинает скрипучее и медленное движение. Лидочка отступает, когда он шагает мимо, только дергает точеным плечиком. У нее свои дела, по ним сейчас и упорхнет, как июльская бабочка. Дима бросает: — Бывай.

— Удачи со своим воспитателем, — хмыкает девушка и выбрасывает окурок. Зеленая трава рядом кажется сухой и хрупкой, хотя тепло еще не покинуло регион. Просто все кажется умирающим, на что бы Дима ни смотрел. Даже на себя.

Волков бредет знакомыми дворами, не попрощавшись с компанией. До школы он добирается довольно быстро; ни телефона при себе, ни часов, так что примерно определяет, что около двенадцати. Солнца не видно за пеленой, но звонок услужливо указывает на перемену. Неудобно, теперь не скрыться от ребят в коридорах; Дима вздыхает и прет напролом. На него оборачиваются, и он чувствует это внимание. Девчушки-среднеклашки шепчутся с восторгом, пацаны завистливо присвистывают. Дурная слава на всю школу, чего он еще ожидал? Да Волков и не против. Он шагает, сунув руки в карманы, и почти впервые попадает в крыло начальной школы с тех пор, как ее закончил.

Здесь повсюду снуют дети. Перемена только началась, так что детишки торопятся поделиться друг с другом последними новостями, поиграть, где-то пляшут малышки в широких юбочках, где-то ребята играют в ладушки. Любопытные, они оглядываются на Диму — парни бандитского вида для них явно в новинку — кто-то даже следует за ним, но быстро отстает. В отличие от своих старших, они не запятнаны мнением окружающих, строят собственные взгляды, и Дима — взъерошенный, в уличной одежде вместо строгой школьной формы — им интересен. Он часть пока что незнакомого мира. Жаль только, что рано или поздно он станет знакомым, и такие, как Дима, будут вызывать либо отторжение, либо страх.

Где искать преподавателя, Волков не представляет, но их сталкивает сама судьба: благополучно отвлекшись на рисунки, развешенные по стенам, юноша врезается в выходящего из кабинета учителя. Бумаги осыпаются предосенним листопадом; Артур Андреевич, в том же строгом костюме и очках, охает, Дима ловит его за локоть, сдерживая порыв отшатнуться. Учитель кое-как находит точку равновесия, смотрит на гостя с удивлением, поправляет съехавшие очки.

— Здрасьте, — бросает Дима, отпуская его. Явился ведь! Макеев вообще должен быть ему благодарен!

— Здравствуй, — улыбается приветливо Артур Андреевич. Они синхронно приседают на корточки; подбежавшие дети помогают собирать бумажки, учитель неловко посмеивается: — Да уж, грации мне не занимать. Извини, если задел.

Дима смотрит на него испытующе, насуплено, как диковатый волчонок. Его бесит, когда люди начинают оправдываться, словно повышая свое превосходство, милость проявляя, но слова Макеева звучат совершенно искренне, даже чутье подсказывает — он мало того, что винит в неосторожности себя, но и извиняется сердечно.

— Это я в вас врезался, — через силу признается Дима.

— Да ладно уже, прошлое, — Артур Андреевич принимает от малышей стопку листов. — Спасибо, ребята, чтоб я без вас делал!

Дима мельком захватывает выражения лиц младшеклассников — все сияют аки монетки. Это их банальная похвала так зажгла? С какого такого перепугу? Глупые детишки. Дима поднимается на ноги и протягивает учителю собранную стопку. Тот принимает с благодарным кивком и встает; он немного ниже — полголовы, не больше. Плечи расправлены спокойно, лицо с морщинками у глаз улыбчиво, черты не назвать иначе как мягкими. Он не женственный, но ласковость размывает резкость. Правильно чувствуя пристальное внимание к своей персоне, Артур Андреевич бросает на старшеклассника вопросительный взгляд, но буднично предлагает пройти в кабинет. В колени Диме успевает врезаться струйка младшеклашек, тут же уносящихся дальше по коридору, и учитель прикрикивает на них — игнорируется, конечно.

— Во-первых, спасибо, что пришел, — говорит Артур Андреевич. Весь он легкий и беспечный, очки задорно поблескивают, вид так и располагает к себе не притягательностью или яркостью, а этой повседневной свободой. Двигается он вовсе не так неловко, как сам сообщает, даже в какой-то мере пластично, с неприметной поначалу грацией. Макеев сбрасывает папку на свой стол — королевский трон по сравнению с низенькими партами младшеклашек. Разворачивается к гостю: — Во-вторых, ты представляешь, что делать-то?

Ему будто бы весело. Диме приходится сцепить зубы, чтобы не ощериться — нет, все-таки нужно жить по понятиям, а этот учитель, каким бы чудаком ни был, спас его шкуру. Око за око, а тут ситуация не менее неприятная. Быть в долгу у любого человека Дима ненавидел всеми фибрами души, и его коробило одно понимание, что он теперь чем-то кому-то обязан. Раньше отказывался от помощи, а теперь не мог. Если бы не Артур Андреевич, черт-те что бы началось. Диму разрывают смешанные чувства — благодарность, недоверие и неприязнь.

— Вы меня пожалели? — с ходу и напрямик бьет словом Волков. Он полностью олицетворяет свою фамилию: глаза зло сверкают, незримые клыки обнажаются в зверином оскале, и тон напоминает рычание. Парень делает шаг в сторону учителя, такой же шаг, который отпугивает койотов, но Артур Андреевич даже не вздрагивает. Лживое ощущение, оказывается, не так он мягок, и взгляд его такой же спокойный, только страха Дима не чует. Выплевывает: — О других пекитесь. Ваша жалость мне даром не нужна!

Артур Андреевич слегка качает головой. Кабинет на втором этаже, и отсюда небо видно отрывочно, там, где не начинается еще школьный двор — футбольное поле, огороженное высокой сеткой, и беговые дорожки вокруг него. Небо тучится, прячется за мрачностью. В клубах темно-серого синтепона проносится белая линейная молния.

— Не сердись, — произносит учитель интонацией, какой говорят опытные дрессировщики: легкость напускная, никакой угрозы, но под плюшем прячется ощущаемая зверем сталь. — Если твой гнев исходит из гордости, умерь ее.

Дима хмурится, соответствуя небу, но соглашается сбавить обороты.

— Зачем вы вообще вступились? — говорит он, исподлобья взирая на учителя. Макеев вздыхает; он добился более-менее адекватного тона от ученика, так что можно развивать диалог.

— А нужна причина? — ему словно и впрямь любопытно.

— Не просто же так!

— Почему?

Дима все еще скалится. Упрямство не дает оставить борьбу, но он и правда не представляет, зачем сдался левому преподавателю.

— Вы у меня ничего не ведете, — бормочет Волков сердито. — Хотя тогда бы знали, какая у меня слава.

— Ты вроде как самый проблемный ученик? Я знаю, наслышан, — Артур Андреевич расслабленно улыбается. Сохраняя беспечность, он обходит стол и встает за ним, не садясь на стул; раскладывает принесенные бумаги, сортирует, что-то откладывает в сторону и скрепляет мощным голубым степлером. — Проблемность тоже не из ничего берется. Как-нибудь управлюсь с тобой.

В его глазах — Дима почти уверен, что разглядел — мелькает лукавство. В сложившихся обстоятельствах для Макеева будто нет ничего напрягающего. Пока малыши играют снаружи, не торопясь возвращаться в кабинет, их учитель должен переделать кучу дел, и Волкова обжигает негодование. Он делает сразу несколько широких шагов, останавливается почти напирая на преподавателя; тот вскидывает лицо, не испуганный, но прищуренный. Глаза у него оказываются светло-зеленые. В карюю крапинку. Пестрые такие.

— Зачем?

— Можешь верить, можешь нет, — ровно и твердо отвечает Артур Андреевич, — но я вступился за тебя только для того, чтобы тебя не выгнали. Нет никаких скрытых причин. — Его глаза все такие же неулыбчивые, но их выражение вместе с изгибом светлых бровей словно становится добрее. — Мне действительно не нравится, когда от кого-то отказываются только из-за проступков, пусть и осознанных. Об этом мы поговорим позже. Перемена закончится через две минуты, а нам нужно подготовиться к уроку.

— Нам? — Дима, так и быть, отступает. Хотя он не чует в словах преподавателя лжи, в искренность поверить еще не в силах. Макеев с воодушевлением кивает и вручает ему стопку белых листов.

— Разнеси, по два на каждую парту. Ты теперь в моей власти, Дима, так что официально становишься подручным. Поможешь провести ИЗО.

— У меня сейчас математика вообще-то, — замечает Волков.

— Что-то ты не в кабинете математики, — пожимает Артур Андреевич плечами. Хитрый лис. — А раз воспитательные беседы отложены на потом, помоги с насущными делами. Ребята сегодня будут рисовать любимую погоду. Надо подготовить стаканы с водой, чтобы кисточки могли споласкивать. В том шкафу стаканы, доброго пути!

Он над Димой издевается!

Взвешивая все «за» и «против», Волков решает: могло быть гораздо лучше, и если уж он попал в должники, нужно отрабатывать. Этот тип странный и увильнул от ответа, его мотивы непонятны, но… хоть так. Своего Дима добьется. Ему нужно лишь немного времени, а пока займется тем, к чему обязали. Долг платежом красен. Помогать возиться с детишками — не так сложно, тем более что, несмотря на дурной тяжелый характер и отсутствие манер, Дима все равно малышей так и притягивает.

Он успевает наполнить стаканов пять, разносит, когда звенит звонок. Артур Андреевич ставит руки на стол, все еще не садясь; когда младшеклашки заполняют кабинет, он окидывает их широкой улыбкой и просит угомониться. Что за чары у преподавателя — но бойкие и болтливые детишки, непоседливые, на каких обычно нужно повышать голос, вмиг утихомириваются. Шум смолкает, а лица, обращенные к Макееву, сияют. Дима стоит ближе к дверям, убрав руки в карманы. Он в уличной одежде, а не в школьной форме, и на него глазеют, перешептываясь понемножку, подталкивая друг друга под партами, считая, что это незаметно.

— Знакомьтесь, это Дима, — представляет Артур Андреевич ученика, раскрытой ладонью поводя в его сторону, — с сегодняшнего дня он будет помогать. Дима, это второй «А». Давайте поздороваемся!

Тоненькие голоса тянут «Здрасьте», только один кто-то выкрикивает решительно «Привет». Парень поднимает ладонь и коротко помахивает, запоздало вспоминая, что стоит улыбнуться, а то совсем перепугает ребятню. К новому и необычному знакомому второклассники привыкают, вопреки ожиданиям, быстро и легко. Дима едва успевает от одного стола к другому, попутно приглядываясь к учителю. Артур Андреевич рассказывает, что сегодня рисуют, а затем начинает ходить между партами, подзываемый настойчивыми голосами. Диму тоже припрягают. У одного не выходит ровное дерево, у другой трава некрасивая, что аж слезки на реснички наворачиваются. Поначалу ребята его сторонятся, принюхиваясь к незнакомому зверю, а затем начинают вертеть, как хотят, и вот он уже превращается в помощника, подручного и слугу.

Артур Андреевич, ловя взгляд Волкова, посылает улыбку уже только ему, короткую и чуть насмешливую. Учитель подхватывает любые идеи воспитанников, позволяя их фантазии гулять на всю мощность — тема про погоду, а кто-то уже умудряется дорисовать к белым облачкам летающую тарелку, потому что, мол, иначе скучно. За какие-то сорок минут в маленьком кабинете все превращается в мир воображения: ребята трудятся, показывают учителю или Диме, посвящая его в свои маленькие мечты, и он успевает забыть, сколько солнышек на голубых фонах уже увидел. Только один мальчонка, сидящий на задней парте, демонстрирует настоящую бурю: черные тучи, щедро размалеванные гуашью, в них искрящее-желтая полоска молнии, выполненная неумело, но старательно.

— Тебе нравится гроза? — спрашивает Дима с любопытством, присаживаясь на корточки у парты: так проще, чем в два раза складываться, наклоняясь.

— Красиво! — так и подпрыгивает на стуле мальчишка. Он хиленький и бледный, но сейчас загорается воодушевлением. — Все сверкает, гремит, дождик льет!

— Вот как. Здорово.

На похвалу тот чуть ли невидимым хвостом не машет. Так просто порадовать ребенка, а ведь Дима и забыл, как находить к ним подход. Но комплимент от крутого взрослого почти-дяди — это да, честь!

— А почему от тебя так пахнет? — пищит мальчонка, совсем расхрабрившись; учуял сигаретный дым на одежде.

— Это я время прожигаю. — Дима краем глаза замечает, что Артур Андреевич смотрит на него, и добавляет с сиплым смешком: — Никогда за мной не повторяй. Ну что, покажешь работу учителю?

— Неси, если готов, Вить, — кивает Макеев, вырастая чуть ли не из-за спины. Кладет ладонь на плечо Димы и негромко говорит: — Спасибо.

Все вращается в карусели. Под конец урока младшеклассники прибираются, Диму гоняют от кабинета до раковин и обратно. Последний на сегодня звонок разрезает спокойный воздух школьного коридора, и шумиха усиливается. Артур Андреевич помогает собраться задерживающимся — сегодня, как он выражается, продленки нет — и постепенно кабинет пустеет. Уносятся звонкие голоса, прощания, смех и беззлобные невинные шутки, рассказы о любимой погоде и планы на день, и воцаряется умиротворение. Дима ногтем сковыривает с колена застывшую каплю красной гуаши.

— И сколько времени мне так возиться? — интересуется он равнодушно.

Артур Андреевич, подходя, поднимает руку, и Дима невольно напрягается, готовясь отскочить… ладонь опускается ему на голову. Узловатые длинные пальцы зарываются в черные вихры, и Волков вздрагивает, но учитель только слегка ерошит и убирает руку. Он выглядит довольным.

— Пока занятия закончились, — говорит он. — Так что можешь идти домой. Делать домашнее задание на свои уроки, например. Приходи, когда можешь, я буду рад твоей помощи.

— У меня нет выбора.

— Кто ж тебе сказал? Я не запрещаю меня игнорировать.

«Только сам от этого отхватишь», — вместо него завершает Дима, не произнеся вслух, и вздыхает. Ладно, все с этим понятно. Ну, походит он неделю к началке, подумаешь. Еще Лидочка обещала навести справки, интересно, что такое вынудило Артура Андреевича уйти из прежней школы.

Следует новый раскат грома, а дождя все нет. Детские рисунки выложены на подоконник сушиться, и Дима закрывает форточку — унесет вдруг ветром. Действительно, время он прожигает. А если ему все равно до смерти скучно, почему не прожигать его с детьми? Кто умен, тот от него плохого не наберется.

Артур Андреевич собирает забытые карандаши. Оглядываясь, Дима видит свое отражение в стеклах его очков.

День только разгорается, но для Димы время давно потеряло свою ценность.

========== (3) Жасмин ==========

непорочность.

Никаких пособий по тому, как сколотить свою банду, Дима не знает. Он, в принципе, ничего и не сколачивал, не довелось как-то: люди сами к нему тянулись, причем по разным причинам, не всегда приятным. У кого-то он вызывал неконтролируемую агрессию, у других — желание преклоняться. Так можно было отличить волков от койотов. Были и собаки, которые просто тявкали изо всех углов, но лезть не смели. В этой иерархии Дима, волк по природе, существует уже восемнадцатый год.

Поначалу всегда сложно. В далеких закоулках памяти еще хранятся обрывки детства: качели, солнечный свет, пронизывающий яблоневую листву, дешевая шипучка из ларька у дома. Лоскутки эти тоже сперва были дороги, затем потеряли всякую значимость. Дима прошлым не живет, оглядываться не любит. Его жизнь и на будущем не зациклена, он просто существует в настоящем какой-то расползающейся по дворам тенью, очерком зверя. Он сам — зверь. Никому не доверяет, никого не подпускает близко. Один за другим, негодные оставаться рядом сбегают, трусливо поджав хвосты — темперамент волчий не всякий выдержит.

Дима не следит за числом тех, кто за ним следует. Другие пацаны школьного возраста, даже те, кто постарше, иногда присоединяются к нему. Таскаются по пятам, проводят с ним время, хотя он все равно плюет на их присутствие или уходы. Дима запоминает каждого, кто приближается — так, на случай, если осмелятся предать — но большего не делает. Это уже Рыжий, особо проворный койот, стал отбирать более-менее достойных. Проводить уличные драки, проверки на выносливость, гонял как прислужников. Новобранцы терпели или сваливали, оставшиеся заслуживали места близ вожака, коим Дима себя никогда не считал… Так компания ребят в десять-двадцать и образовалась. Дима с ней ничего не делал. Когда чувствовал, что вот-вот захлебнется темнотой, они устраивали вылазки, бились с другими компаниями — мало ли таких в городе. Воровать своих Дима не водит принципиально, а остальное прощает.

В конце концов, не будь этой осколочной стаи, жить было бы совсем мерзко. С ними хоть какое, аразвлечение, да и Дима из себя недотрогу не строит. Его пару раз пытались свергнуть, оба раза провалились, сейчас никто место вожака не пытается выцарапать. Несмотря на дурную славу по школам, району и косые взгляды со стороны местных старичков и культурных молодых людей, стая живет да поживает своей стайной жизнью. И Дима даже доволен. Ему нравится все это — намеренно переступать запреты, нарушать границы, идти против системы четких правил и установок. Назло, даже если за это потом дадут в зубы и неделю будешь плеваться кровью. Лишь бы так почувствовать азарт, желание к чему-то стремиться. Может, именно этой устремленности Диме не хватает.

Все собираются редко. В основном вместе тусуются в один момент человек пять, больше — не очень часто, и потому Дима не удивляется, сталкиваясь во дворе с одним только Рыжим. Рыжий, самый верный из его койотов, бросает Волкову вытянутую баночку с энергетиком, дешевым и пахнущим химией; Дима ловит на лету и открывает. Приятель больше по лимонадам, чем по алкашке, довольно необычно для подростка его типа. Но, в конце концов, пить сейчас Дима и не собирался.

— С началкой возишься? Рили? — Рыжий округляет глаза. Карие, узкие, они тонут в окружении веснушек. — Ну ты нашел компашку.

— Какая разница? — вздыхает Дима со свистом. Они минуют пару знакомых автомобилей, и двор резко обрывается в боковую улочку главной городской магистрали. Спальный район в другой стороне, впереди, через пару кварталов, уже центр. Квартиру отец выбирал специально для того, чтобы времени на дорогу до работы тратилось меньше. — В этой началке поумнее вас есть типы.

— Ха-ха, очень смешно.

— Похоже, что я шучу?

Но он все же приподнимает уголок рта в усмешке. Рыжий кивает, и они выбираются из спертого душного воздуха в более свежий, прохладный — здесь вовсю гуляет ветер. Рассыпанные вдоль полосатой серой дороги магазинчики зазывают нелепой яркостью. Небо над ними не просто серое, оно черное, краше того рисунка гуашью. Молний не видно, а Дима, вышедший в одной футболке, беззащитен перед дождем. Плевать.

Неделя прошла. В ее середине тучи рассеялись, а теперь собрались вновь, и мрак, окутавший город, упрямо отказывается уходить. В воздухе стоит сырость, промозглая и холодная, влажная, как поцелуи без страсти, и Дима морщится, когда зыбкость пробирается под тонкую ткань, покрывая спину мурашками. Невольно вспоминается на днях увиденное: Артур Андреевич, тот самый учитель началки, его силуэт в коричневом костюме, который легко опознать — шагает по соседней улочке. Живет он неподалеку, что ли? Это совсем недалеко от школы, но по-домашнему уютно Макеев никогда не выглядит. Он выглядит так, словно его душа заключена в стены школы. Он становится душою каждого урока, который проводит в классе, с таким искренним, нераздражающим энтузиазмом относится к своей работе. Дети его обожают, вечно кучкуются даже на переменах. И ко всем так внимателен, ласков, но и строг, когда требуется, что Дима, пожалуй, его одного может назвать стоящим преподавателем. Жаль, у них в свое время был другой.

— Я там не по своей воле, — фыркает он вслух. — Приставили к преподу.

— Видал я его. Потертый какой-то, пиздец. — Благо, Рыжий не начинает смеяться, хотя близок к тому. В нынешнем задумчивом состоянии Дима не готов слышать его звездный ржач. — Он че, и ночует в школе?

— Хрен знает, может, и так. Потертый? — Волков прокручивает в голове картинки, как на темной ленте, но только протягивает: — Выглядит аккуратно.

— Волчара, тебе нюх не отбило? — покатывается Рыжий. — Выглядит-то ага. Да у меня братишка такой был, весь потрепанный, зенки бегают, а потом скочурился. Депра, сказали. И че не жилось спокойно?

Депрессивным человеком Макеев не смотрится никак. Он улыбчивый, есть в нем какое-то подобие света. Дима-то не дурак, не летит на лампочку, как прочие мотыльки, а детям слепой веры достаточно; к ним Артур Андреевич довольно ласков. Пока еще не обжигает. Рано или поздно все сгорят, чего сокращать срок?

Раздражает, что Рыжий что-то заметил, а Дима профукал, хотя это он с Макеевым теснится в одном кабинете чуть ли не каждый день. Приходит он на некоторые уроки бессистемно, когда в голову взбредет, но работа всегда его отыщет: то в шкафу тетради разобрать, то провести диктант, то посидеть с продленкой. Артур Андреевич встречает проблемного старшеклассника каждый раз естественно, будто все запланировано, и отправляет по делам. К его чести, сам не расслабляется. Дима проводит в кабинете с час, потом уходит, на прощание Артур Андреевич то ли в шутку, то ли серьезно говорит приходить еще.

Мелкий дождик только начинает накрапывать, рассыпая по асфальту точки-веснушки, подчеркивая желтые линии на дороге и возраст магазинных вывесок — в очищающую погоду на них видно мельчайшую грязь, будто с увеличенной резкостью на фотоаппарате. Людей почти нет, автомобили проносятся пугливо и скоро. Рыжий отходит в продуктовый, не хватает ему энергии, чтобы нормально функционировать. Дима садится у стены дома на тонкую металлическую ограду: она выглядит так, словно вот-вот рассыплется, но на ней уже поколение пересидело, и ничего, стоит. Банка холодит руки. Дима делает глоток, ощущая, как бодрость спускается по венам, но не ощущая от этого никакого удовольствия.

— Лид! — окликает он знакомый силуэт у обочины. Она в том же платье, с черным чокером на тоненькой изящной шее. В руках — розовый зонтик с кружевным краем. Дима не искал ее в школе, предпочитая там просто не появляться, делая исключение ради крыла начальных классов; видимо, Лидочка ждала, что он ломанется ее расспрашивать, так что и сейчас подошла неохотно. Девчонки подчиняются с бОльшим трудом, нежели парни. Им все представляется, что мир вертится вокруг них, а потому парни должны за ними носиться, а не наоборот.

— Уже соскучился? — Лидочка ядовито улыбается, приближаясь, ее глаза холодны.

— Не в том смысле, которым ты обычно интересуешься, — хмыкает Дима беззлобно. В лице одноклассницы что-то оттаивает, она кокетливо накручивает на палец завитую прядку.

— Все вы, мужики, одинаковые. Покувыркаться с красивой девочкой и бросить, — жалуется Лидочка уныло. — У тебя когда в последний раз девушка была? Не хочешь по старой дружбе?

Дима отмахивается. Вообще-то одноклассница била метко: девушки у него не было давно, но пока не чувствуется потребность, нет и спроса. К отношениям Дима не стремится, он знает пару красоток на районе, которые и без денег бы ему дали, но и в них не нуждается. Вот будет нуждаться — свяжется. Не с Лидочкой точно, секс по дружбе прельщает только при наличии дружбы, а эта девчонка ему даром не сдалась. Но слух у нее и впрямь сверхчуткий. Любой шепоток слышит. Значит, и о Макееве ничего не пропустит.

— Не хочу, — просто отвечает Волков, не запариваясь над формулировкой.

— Мудак. И чему ты в своей началке детей учишь, курить и трахаться? — Лидочка жеманно вздыхает. — Ну, ты хотя бы хорош был. Не то что мой последний ухажер… Да не смотри ты так, не собираюсь я душу изливать. Что тебе надо? Макеев А. А.? Хорош учитель, аж второй класс ему отдали, а по слухам он не заслужил и четвертого.

Дождик ей по барабану — по зонту, то бишь. У Димы намокают плечи, и футболка прилипает к телу в этих местах, обдавая новым холодом, будто не ткань, а металл касается кожи. Он все еще сидит, а Лидочка стоит, и между ними с метр расстояния. Непреодолимая пропасть. Перешагивать ее никто не спешит, потому что дела до нее обоим нет никакого. Они друг в друге давно не заинтересованы и вряд ли когда-то будут.

— Так что с ним? — Дима хмурится, и Лидочка ощущает эту угрозу, не может не ощущать. Терпение Волкова лучше не испытывать, он и без того всегда злой и кусается. Будь она хоть самой женственной и слабой девчонкой, не получила бы поблажки.

— Ну как сказать. Кто-то считает, что болезнь, кто-то — что собственное право. — Ее смешки подбешивают, и Дима щурится. Глаза у него черные, Лидочке становится некомфортно, и она добавляет с досадой: — Там история была неприятная. С каким-то школьником, что ли. Никто толком не знает, но после всего разошелся слух, что этот Макеев — гей. В итоге из-за этих слухов его турнули. И как, он до тебя не домогался?

Гей? Если честно, Дима удивлен. Правда, до конца не принимает за истину: зная школьных сплетников, стоит сомневаться в доброкачественности бесед, которыми кости перемывают. В оригинале может звучать совсем иначе. Дима чешет затылок. Дождь льет на пальцы, шевелюра насквозь мокрая. Рыжий толкает дверь продуктового от себя, и Лидочка, не прощаясь, спешит сбежать — общество кучерявого придурка ей неприятно, с Димой можно иметь дело, он по большей части серьезен.

— Лида, что ли? — щурится Рыжий. Он тоже вымокает, хоть и накидывает на голову капюшон толстовки. — Че, вожак, совсем херово?

— Вали домой, — советует Дима, поднимаясь. Место на ограде, которое он пригрел, сразу обливается дождем. Волков стряхивает с рук брызги, что ничем не облегчает положение. — Я в школу.

— Че, учиться?

— Учить. Кинь стрелку пацанам с Державной, развлеки Валька, а то он помирает без мордобоев.

Рыжий отдает честь двумя пальцами, словно пытается пристрелиться. Дима разворачивается и шагает вдоль улицы. Футболка вымокает до нитки, облепляя фигуру, и ливень усиливается, становясь стеной. Еще утро, и уроков впереди много. Должно быть, началка занимается, понедельник ведь. Охранник запомнил Диму в лицо, пропустит ли в таком виде? Да и вообще, нафиг ему эта началка и этот долг, зачем туда вообще прется…

Школа — второй дом. Чуть ли не девиз любой «сошки» в городе, может, и во всей стране, самое популярное изречение. Однако именно из школы дети с таким восторгом мчатся в настоящие дома, к семьям, ко всему, что дорого, и это естественно. Дима же — уникум. Он настолько ненавидит «первый» дом, что готов возвращаться во второй. Даже если оттуда его выпнуть мечтают.

Дима не ходит на уроки, а если и ходит, то на те, которые вызывают интерес: история, литература, а остальное ему не нужно и не любопытно. Однако в школе его часто можно найти; он торчит в коридорах, как бельмо на глазу учителей, или в уголках здания, или в холле, или где-то на территории. По сути ему все равно некуда идти — одна мысль о родном доме вызывает отторжение, остается единственный вариант.

Дождь моет окна вместо ленивых уборщиков. Дима крадется по-кошачьи вдоль стены, к пристройке, в которой располагается спортивный зал; в углу между этой пристройкой и основным корпусом находится черный вход. Школьников шугают, утверждают, что тут всегда заперто, но Дима точно знает, что сегодня открыто: к полудню всегда замок открывают. Дверь толстая, тяжелая, перед ней дорожка размыта — сплошная грязь. Совсем у двери — окна в коридор и мелкую подсобку.

Ручка у двери мокрая, выскальзывает из ладони. Дима тянет на себя, но ничего не выходит; над головой раздается оглушительный раскат, разрезается звуком посторонним, и Волков дергается, быстро оборачивается — рядом со скрипом открывается оконная рама.

— Дим, Дима, — зовет голос, приглушаемый шумом воды. — Там закрыто.

Артур Андреевич выглядывает со стороны коридора. Козырек мешает дождю омыть лицо, и учитель находится в сухости; за его спиной теплым светом мерцают включенные лампы, кремово стынет стена. Русые волосы слегка растрепаны, вьются из-за влаги, выражение лица растеряно-приветливое. Он не ожидал увидеть здесь Диму. Дима тоже не ожидал увидеть его.

— Что ты тут делаешь? — продолжает учитель и, помедлив, договаривает: — В таком виде.

Его взгляд проходит по парню странной смесью тепла, как у чая в мороз, и непонятного, внутривенного внимания, до самого нутра, будто этому человеку нужно сразу суть видеть, а не преграды и колья перед ней. Дима вздрагивает, уже не от неожиданности: взор пробирает до дрожи, волной жара окатывает. Сразу ощущается, что футболка, облегающая подкачанное стройное тело, мерзко-холодная, а пряди липнут к лицу и затылку, и совсем рядом — сухой и теплый Артур Андреевич. Тот цокает языком и раскрывает раму до конца.

— Ладно, залезай. Охранник, верно, не пропустит.

Дима усмехается посиневшими от холода губами:

— Впервые вижу, чтоб учитель предлагал лезть через окно.

— Есть другая идея? — любопытствует Макеев. Он пододвигается и протягивает руку, подставляя рукав пиджака под прямой сильный дождь: — Забирайся.

Дима думает сказать, что сам справится, но почему-то не говорит. Он принимает ладонь (узловатые пальцы перехватывают запястье не слишком крепко, они, как и ожидалось, не самые сильные), и Артур Андреевич помогает одолеть стену. Здесь невысоко, и все же с поддержкой удобнее; вымокший до нитки Дима, похожий на ожившего водяного из сказок, устраивает в коридоре потоп — с него стекает ручьями, а под ногами сразу образуется лужа. Парень выжимает край футболки, пока Артур Андреевич рядом хлопочет, расстегивая и стаскивая пиджак.

— Ключи от подсобки у меня есть, — говорит он быстро, но внятно, — пойдем туда, а то все зальешь. Там вполне культурно. Погоди, не отряхивайся…

И тащит его буксиром до подсобки, выуживает ключ, толкает от себя узкую дверь. Помещение маленькое, но не такое стремное, каким представлялось: лампу учитель не включает, но в размашистых линиях сумрака видно только затасканные старые лыжи. Их раздают среднеклашкам, когда наступают зима и обязательная уличная физкультура. Пыли, как ни странно, не ощущается. Дима дрожит, и Артур Андреевич торопливо просит его снять футболку. В серебристом свете с улицы силуэты немного размываются. Учитель отдает свой пиджак, сухой и действительно теплый, незнакомо пахнущий.

Запах. Вот, наверно, что Диму выводит из равновесия. Он привык принюхиваться к людям, с которыми имеет дело — звериная такая привычка. Он может описать человека по одному его запаху. А вот Артур Андреевич пахнет странно, необъяснимо — Волков не понимает ничего, что с ним связано, это и сбивает с толку. Даже пиджак несет запах скорее одеколона, но не нормальный человеческий. Как будто Артур Андреевич вообще ничем себя не выдает.

— Может, сходить до столовой за чаем? — вслух размышляет учитель. В белой рубашке и коричневом жилете он выглядит совсем стройным, даже с уклоном в болезненную худобу. — На руки они посуду не выдают, но я могу договориться.

— Прекратите, — беззлобно и равнодушно говорит Дима, пытаясь пресечь на корню. Макеев не понимает.

— Чем я заслужил твое отношение? — мягко, но удивительно искренне спрашивает он. — Я сделал что-то не так? Скажи, что, и я постараюсь исправить.

— Нечего исправлять. — Дима прислоняется к стене у окна. Он не смотрит на собеседника, но по расположению теней и движению воздуха догадывается, что тот встает рядом, напротив стекла. Открывает, и в комнату врывается влажный сырой воздух. Дождь шумит на все голоса. — Просто прекратите. Хватит лезть со своей заботой. Займитесь более достойным.

— Достойным? — повторяет Артур Андреевич. — Хм. Чем же, например?

— У вас своя началка, че ко мне прицепились?

— Дим, я не прицепился. Ты сам сюда пришел, причем явно не на уроки. — Он снова улыбается, а вот глаза напряженные, плечи тоже. — В заботе нет ничего плохого. И в том, чтобы ее дарить, и в том, чтобы ее принимать. Это не должно тебя стыдить.

У Димы, кажется, уши краснеют: ему неловко, что кто-то видит насквозь то, что он сам пытается поглубже в себя запрятать. Выпаливает остро:

— Я не ребенок! Нахер мне сдались и жалость, и снисхождение!

Пока учитель молчит, успевается переосмыслить сказанное. Вывод прост: слова правильные, не о чем жалеть. Затем Артур Андреевич задумчиво, как говорят разве что в старых философских фильмах, проговаривает:

— Ты прав, пожалуй. Я недооценил тебя. Из-за разницы в возрасте я не считаюсь с тобой и твоими мыслями, а это неправильно. Чувства понимаю, а мысли — нет. Ты имеешь полное право злиться и обижаться. Но прежде послушай тогда и мою историю…

Где-то в недрах школы дребезжит звонок, не затрагивая стены каморки. Артур Андреевич протягивает руку и выуживает из кармана своего пиджака две тонкие сигареты и зажигалку. Дима настолько изумлен их наличием, что даже соглашается автоматически; они раскуривают, отправляя дым в окно, где его смывает ливнем.

— Скрытые помыслы — чистой воды эгоизм, — признается учитель спокойно. — Когда я был в твоем возрасте, я проходил через подобное. Тоже был на грани. Тогда на меня все махнули рукой, и это самое страшное, что может произойти, как я считаю. Увидев тебя в кабинете директора, я словно увидел себя много лет назад, вот и не смог пройти мимо. Это не жалость, Дима, я просто не хочу, чтобы от тебя отказывались. И не снисхождение, а обычная забота. Не стоит болеть.

В его речи нет лжи, парень понимает это. Предельная откровенность — однако даже при ней Макеев остается абсолютно закрытым, все так же в своем коконе, с недоступным барьером. Диме не узнать его за раз. За два, пожалуй, тоже. Юноша ежится, плечи согреты пиджаком, футболка разложена на лыжах — своеобразная сушка.

— Не знал, что вы курите, — замечает он. Это перемирие. Это робкая попытка не укусить протянутую с лаской руку.

— Иногда появляется желание. Не так часто, чтобы пристраститься, но случается. Здесь хорошо — практически слепая зона, никто не заходит. — С расслабленной улыбкой Артур Андреевич выдыхает дым. Лукаво щурится. — Раз уж я теперь не воспринимаю тебя как ребенка, можем стать друзьями. Дружба — это приятнее. Но помогать мне все равно придется, ребята — те еще непоседы.

— Они у вас как шелковые, — ворчит Дима. — Вас не выгонят, если узнают про дружбу со школьником? Или как было раньше…

Он тут же понимает, что проговорился, понимает это и Артур Андреевич. Из безмятежно-спокойного его взгляд становится острым и холодным, как копье. Всего на мгновение Диме кажется, что его сейчас пронзит насквозь, сердце пробьет, но — буря утихает, металл исчезает.

— И что же успели наплести? — спрашивает учитель отстраненным тоном. Доверительная обстановка завядает, как отравленный цветок. Диме становится внезапно больно, но он решает идти до конца.

— Что вас прогнали из прошлой школы. И что вы гей. Больше ничего. — Он ломает сигарету. — Это… правда?

— Какой из двух пунктов? — невесело усмехается Артур Андреевич. Он находится где-то совсем далеко, и до него Диме не дотянуться, как ни выкручивай запястья и локти не ломай.

— Оба.

— Хах. Ну, что сказать… Сам решай, верить или нет. Объясняться мне надоело, а оправдания — всегда нечто жалкое. — Артур Андреевич дергает плечом. Его безжизненное лицо, та защита, которую он выставляет в уязвленности, мягко меняется. Он приходит в себя. — От выбора и зависит, будет дружба или нет.

— Будет, — Дима щурится, но не скалится.

— Вот и славно. Когда пообсохнешь, закрой дверь и приходи в кабинет, у ребятни закончилась физкультура, сейчас будет природоведенье.

Артур Андреевич выбрасывает сигарету и кидает Диме ключи. Разворачивается и как ни в чем не бывало покидает подсобку. Он и впрямь худой, и так видно, что плечи у него не особо широкие. Дима провожает его взглядом; металл холодит ладонь. Он снова мерзнет.

Даже след от Артура Андреевича ничем не пахнет, хотя он только что курил. И что же тут нормального?

========== (4) Рябина ==========

благополучие.

Артур Андреевич — неброский, совершенно обычный человек. В его внешности и манерах нет ничего, за что можно было бы зацепиться, что могло бы отложиться в памяти ярким образом. У него обычные черты лица, обычный цвет волос, нет пирсинга или татуировок, глаза светлые, но не пылающие. Он одевается скромно, аккуратно, ходит тихо и плавно, как осторожная домашняя кошка, и не вызывает ни подозрений, ни восторгов своим появлением. Он и голос никогда не повышает. Но голос — это, возможно, единственное, что сразу и бесповоротно заставляет взглянуть на него под другим углом.

Дима прошел началку с твердым убеждением, что нельзя успокоить расшумевшихся мелких, не гаркая на них. Его учительница, суровая мадам в возрасте и с лицом бульдога, так и поступала: от ее криков стекла в кабинете тряслись, и то едва получалось держать в узде малышню. Однако за несколько недель, проведенных в прежнем крыле в качестве подручного, Дима ни разу не видел, чтобы Артур Андреевич вышел из себя и повысил тон.

Его голос обладает странным, чарующим действием. Невозможно не слушать, когда он говорит, хотя интонации не такие уж завлекающие, да и громкость средняя. Макеев рассказывает что-то всегда спокойно, но не холодно; в его тоне беззвучное тепло, которое моментально перехватывается восприимчивыми детьми. Они затихают сразу, как учитель их просит, даже самые буйные. Дима и сам настораживается, когда слышит его, хотя ему решение задач по математике и правила русского языка побоку. Просто не получается не обращать внимание.

Если бы дело было только в этом, было бы скучно. Но голос — не единственное, на что ведутся младшеклассники. Они смотрят на своего учителя с обожанием, не то как верные щенята, не то как поклонники, и в то же время он не ведёт себя божеством. Артур Андреевич ко всем внимателен и добр. Он не спускает проделки, но у него получается так поговорить с ребятами, что больше промах не повторяется, заменяясь чувством вины. Укор учителя лучше угроз; Дима не сталкивается ни разу, чтобы нужно было вызывать родителей, Артур Андреевич и не грозится этим. Взывать к совести детей — так наивно! Но отчего-то выходит.

— Дети открыты миру и другим людям, — говорит Макеев. — Не могу я плюнуть им в души. Этот плевок потом станет ядом, и дальше они пойдут уже замкнутыми и несчастными. Я много таких видел.

«Был бы я другим человеком, если бы у меня в детстве был такой же учитель?» — думает Дима, ломая фильтр сигареты. Иногда они выходят вместе покурить — не у ворот школы, а дальше, за соседний парк. Артур Андреевич не хочет подавать ученикам плохой пример, а Диме вообще-то все равно, но он почему-то шагает следом за преподавателем и курит вместе с ним. Длинные узловатые пальцы Макеева сжимают сигарету спокойно. Он сам — сплошное самообладание. Даже искры гнева Дима в нем еще не наблюдал.

Когда они вернутся, Артур Андреевич все так же не будет пахнуть дымом. Он неприметный, самый обычный мужчина. Среднего роста, худой и подтянутый, с плохим зрением и дурной привычкой собирать больше и больше неприятностей: спас от изгнания левого старшеклассника, возится с проблемным вторым классом, даже самых буйных учеников поддерживает. Они льнут к нему, потому что чувствуют: он их не осудит. Он постарается услышать и понять каждого, не оставит их в беде и одиночестве, что-нибудь предложит сделать, даст совет или сам поможет. Он добрый. Но Диму не оставляет в покое ощущение, что у этого человека должно быть иное на сердце, иначе бы он так ласков не был. Выросшие в счастье — они жестче. Интересно, что за прошлое у Макеева, раз он так мягок с потерявшимися?

— Завтра экскурсия в областном музее, — сообщает учитель. — Поедешь с нами?

Все-таки и он может давать выбор. Дима думает, что вечером у него стрелка с пацанами с соседнего района и что одна девчонка строила ему глазки, намекая на сегодняшний вечер. Дима думает, что его ждут остальные, им нужен вожак на поле боя.

— Поеду.

Вот только Диме все равно, чего они от него ждут. Он не просил их собираться в стаю и выбирать себя главарем. Волков смотрит на учителя, на сигарету в его пальцах, и впервые у него возникает ярое желание обломать ее, выбить из мужчины весь гадкий дым, чтобы он перестал глубоко затягиваться и отпускать с губ распыленный яд.

— Я с вами курить больше не буду, — говорит Дима мрачно.

— Почему? — Артур Андреевич удивлен.

Какая, к черту, разница, есть ли у сиюминутных желаний оправдания? Парень протягивает руку и перехватывает новую сигарету прежде, чем Макеев успевает закурить; выбрасывает на землю, забирает всю упаковку. Учитель смотрит на него круглыми глазами, не понимает.

— Больше не курите вообще, — предостерегающе произносит Волков, а сам затягивается. Как можно глубже, чтобы от дыма слезы навернулись, чтобы вытянувшегося лица Артура Андреевича не было видно.

— Ты не можешь мне приказывать, — посмеивается учитель. Смех у него искристый, но не из тех, что поджигаются до вспышки. Больше похоже на озвученную улыбку, чем на веселье. — Я все-таки взрослый.

— Я тоже не ребенок. Не курите.

— Боже-Боже, — качает Макеев головой, — забавно.

Но больше он ничего не говорит. И не пытается забрать обратно свои сигареты, только ждет, пока Дима закончит, и они вместе идут обратно к школе, ученик немного позади учителя. От ясного неба падают тени. Мокрый асфальт кажется гладким и чистым с прилипающими к нему первыми осенними листочками.

— Почему ты не ходишь на уроки? — спрашивает Артур Андреевич на ходу. Он иногда оглядывается, бросая нечитаемые взгляды.

— Потому что не хочу. — Дима машинально скалится. — Не учите жизни. Я сам знаю, что мне нужно.

— Я и не собирался, — легко отзывается преподаватель. Он немного молчит, затем добавляет: — Ни к чему сердиться. Я спрашиваю не чтобы заставить тебя что-то делать. Пытаюсь понять, что ты за человек.

Черный волк с колючими глазами. Дима хмыкает, сбитый с толку: то, что другие ребята не могут его расколоть, он знает давно, но Артур Андреевич нередко бьет в самое яблочко своими высказываниями. Диме порой кажется, что он как на ладони у учителя, такой же простой и понятный. Но, выходит, это не так? Бредни. Не хочется забивать этим голову.

— И все же — почему? Если бы тебе было все равно, ты бы не переживал, что тебя выгонят, верно?

— Какое вам дело?

— Интересно.

— Эгоист, — ворчит Дима. За такое обращение с учителем можно и выговор получить, но Артур Андреевич, видимо, не обижается, списывая все на природную вспыльчивость и резкость характера. Макеев не отзывается, собственным молчанием вынуждая говорить. — Мне это не нужно. Я хожу, потому что если не буду, начнутся срачи с предками.

Пояснять Артур Андреевич не требует, и они возвращаются под крашеные ровные своды — школа поглощает их, присоединяя к себе, как ловкий конструктор.

«Сентябрь заканчивается», — вспоминает Дима. Он не придает времени особое значение, но сейчас вспоминает: когда наступит зима, уйти из дома или вернуться незамеченным будет сложнее. Его выдадут мокрые следы на дверном коврике, грязь в прихожей, кашель при входе. Заметная мишень; неудобно. Когда опадут листья, они будут хрустеть под ногами, выдавая каждое неловкое движение, сметутся в кучи, вихрем поднимутся к небу. Дима не поэт и красоты не видит, но подмечать детали всегда старается. Осенью парни злые, потому что скучно, весной — потому что одиноко. Драк станет меньше с наступлением зимы, Рыжий опять разноется.

К девчонке, строившей ему глазки, Дима приходит за полночь. Она открывает, довольная, в прозрачном халатике на хорошей фигурке кукольных пропорций, теплая и пахнущая мятой. Ее родители за городом, квартира в распоряжении наследницы, а Дима смотрит на нее — благоухающую суку, не койота, но ничем не лучше — ее неестественный запах сквербит в носу. Парень разворачивается и уходит, только фоном заметив, что даже не возбудился. Наверно, он слишком придирчив. От нехватки секса лезть на стену пока не хочется, и то ладно.

Утром дождливо и пахнет вянущими цветами. Артур Андреевич стоит у ворот школы, уже вне территории; возвышается Гулливером среди лилипутов-малышей, они выстроены по парам, никто не стоит в сторонке. Диме вспоминается, что он и в детстве сторонился подобных мероприятий, но, глядя в светящееся лицо Макеева, перехватывает его энтузиазм. Второклассники неровно здороваются, Дима машет им рукой, ловя краткую, но посланную только ему улыбку учителя.

— Волков, какая встреча! — Как в дежавю, раздается женский голос, но это не Лидочка. Другая девушка, старшеклассница с параллели. Две рыжие косички и колечко пирсинга в носу. Пытается повиснуть на руке, но Дима вовремя отступает. — Чего это ты тут делаешь?

Второклассников она смеряет взглядом, каким человек смотрит на копошащихся букашек — вроде неприятно, но особо плохого нет. Презрительное снисхождение, Диму оно бесит, он отвечает резковато:

— На урок опаздываешь.

— Подумаешь! — фыркает девушка. Умудряется поймать его за локоть и тише, сладко, как кисель, протягивает: — Давно мы с тобой не были, а? Не хочешь повторить?

— Иди, куда шла. — Дима выдергивает руку. — Раздражаешь.

Девушка обиженно кривит губы и быстро уходит, детишки беснуются. Артур Андреевич провожает школьницу долгим взглядом, затем возвращается в прежнее расположение духа и просит ребят заново построиться, считает, и они выдвигаются — два высоких человека и колонна малоросликов. Дима шагает позади, подгоняя особо медлительных, присматривает за отстающими, и так они добираются быстро: благо музей недалеко.

В широком холле, залитом ламповым светом, их встречают экскурсоводы, гордо принимая малышню в свои руки. Сопровождающим остается только следовать за ними да приглядывать за болтунами, вовремя одергивая; детки ведут себя спокойно сегодня, так что Артур Андреевич и Дима стоят поодаль, пока рассказывают о каких-то узорах на каменных плитах. Дима знает эту лекцию наизусть — часто в детстве ходил отдельно от школьных экскурсий.

— Это была твоя девушка? — спрашивает Артур Андреевич. Дима поводит плечом; он не хотел затрагивать эту тему.

— Нет. Я даже имени ее не знаю.

— Вот как… Она вела себя, будто вы близки. Прости мне любопытство.

— Мы спали с ней. Когда-то. — Дима не смотрит на учителя. — У меня нет девушки, только такие связи.

— Хм.

— У вас-то есть?

— Я был женат, но давно, — рассеянно отвечает Артур Андреевич. Его внимание приковано к известному в классе шалуну: тот на что-то подбивает более робкого приятеля. — Так… Витя, не шуми.

«Значит, слухи врут и он не гей», — думает Дима. Он смотрит, как Артур Андреевич протирает краем пиджака очки, чудом не оставляя на них царапины. Несмотря на то, что близится холодный сезон, никакого пальто учитель не носит. Дима, в одном худи, недалеко от него ушел. Если они оба заболеют, будет совсем не забавно, но у Волкова нет ничего, чем можно поделиться с учителем, чтобы тот не мерз.

На стеклянных полках стеллажей разложены найденные остатки древних цивилизаций, непокоренных или уже уничтоженных народов. Диме нравится история — единственное, пожалуй, что вызывает в нем восхищение. Эти кусочки, начиная от женских бус из крашеных деревяшек и заканчивая каменными ножами, — фрагменты прошлого, глубокого мира, когда-то бывшего совсем иным. Прикасаться к таким осколкам прежних эпох — нечто вдохновляющее. Дима сам заслушивается лекцией, так что по-своему отдыхает. «Неплохая идея была сходить с ними», — расслабленно думает он.

Артур Андреевич бдительно следит за малышами, он хорошо вписывается в атмосферу. По окончании экскурсии его отзывает в сторону немолодая женщина в строгой юбке и заправленной белой рубашке; они вполголоса переговариваются о чем-то, Макеев краем рта улыбается Диме — а затем вдруг слышится крик.

Реагируют они оба почти сразу. Дима рывком разворачивается, Артур Андреевич, запоздав, торопится к толпе второклассников. Один из мальчишек лежит на полу, вскрикнувшая девчуля рядом заливается слезами, слышатся испуганные тонкие голоса, круглые глаза наводятся, как софиты, на взрослых. Дима чувствует себя до последнего нерва голым под этими требовательными взглядами, умоляющими, изумленными: «Сделайте что-нибудь!» Он опускается на корточки; рядом учитель на коленях помогает мальчику сесть, тот едва вертит головой, взгляд у него плывущий.

— Спокойно, ребята, это просто обморок, — мягко говорит Артур Андреевич. Его голос звучит ровно, шепотки сразу смолкают, софиты потухают: взрослый пришел, теперь все в порядке. — Миша, ты нас слышишь? Ну-ка… Вызовите «скорую».

Мальчик качает кучерявой головушкой, понемногу приходя в себя. Он бледен, губы голубоватого оттенка. Артур Андреевич бросает на Диму встревоженный взгляд, и тот отвечает согласием; подхватывает хрупкое маленькое тельце на руки — дитя почти ничего не весит. Миша доверчиво утыкается лбом ему в плечо; его лихорадит и колотит.

— Я верну детей в школу, — твердо предлагает Дима, — а вы едьте с ним.

Артур Андреевич кивает. «Скорая» приезжает быстрее, чем ожидалось — больница неподалеку; ребята временно оставлены на попечение бледного и взволнованного экскурсовода, ученик с учителем спешат на выход, обернув Мишу в его курточку. Ребенка принимают быстро, Макеев описывает произошедшее лаконично и понятно. Перед тем, как скрыться в недрах кареты, он ловит руку Димы и крепко, горячо пожимает — в его глазах немая благодарность.

Когда Дима возвращается, его встречает дружный хор вопрошающих голосов.

— Мише гораздо лучше, с ним все в порядке, — спокойно, подражая тону учителя, говорит им Дима. Он опускается на корточки, чтобы его лицо было на одном уровне с лицами ребят. Добавляет: — Ваш учитель с ним, значит, все в порядке. Сейчас мы возвращаемся в школу.

У Волкова трудный характер, и он это знает. Почти на любое обращение к себе он огрызается, часто без смысла и толку грубит людям. Он несдержанный, его легко разозлить или начать раздражать, он плюет на авторитеты и со всеми портит отношения. Но с детьми у него всегда получалось нечто особенное: малыши тянутся к нему, а он никогда не скалится на них, интуитивно сбавляет тон, не повышая до злости. То ли они чувствуют в нем что-то, какую-то скрытую силу, то ли это статус вожака его преображает под себя, но второклассники без проблем возвращаются в школу, где разбираются заботливыми родителями. Лишь провожая их глазами, Дима думает, что стоило попросить молчать. Хотя смогли бы они?.. Это ведь дети. Им всегда хочется чем-то делиться с миром, они слишком открыты и слишком честны. Вот только сам он таким никогда не был.

Чешутся кулаки: хочется подраться. Волнение перевешивает нехватку крови на костяшках, и Дима, круто разворачиваясь, чтобы не столкнуться ни с кем из знакомых, торопится в сторону автобусной остановки. Если он правильно помнит, больница находится в этом направлении.

========== (5) Верба ==========

жизненная сила.

В приемном отделении больницы Дима сталкивается с учителем сразу. Тот, накинув на плечи белый халат, сидит у ресепшена, ровно поставив ноги и положив ладони на колени, точно школьник, ждущий результаты экзамена. Он кажется картонной фигуркой на фоне натурально-живого помещения; не двигается, даже словно не дышит, будто вставленный в общую картинку вырезанный из другой сцены фрагмент. Дима торопится к нему, сам удивляясь своей спешке. На его появление Артур Андреевич вздрагивает и поднимает лицо; оно нейтрально и ничего не выражает.

— Все в порядке, он уже пришел в себя, — сообщает Макеев будничным тоном, пустым и лишенным каких-либо личных эмоций. Все его интонации идут от тех, которые нужны. Он пользуется ими, как картами, но испытывает ли хоть одно чувство из тех, что показывает? Впервые стало видно различие лица и маски. И обычно, к сожалению, учитель пользуется лишь последним.

— Что с ним было? — Дима садится на сиденье рядом. Лавочка сетчатая и поделена на стулья. У нее есть поручни. За стойкой хлопочет симпатичная медсестра в бело-розовой рабочей форме и с бейджиком на халате. — Он в себя пришел?

К собственному недоумению, он даже слегка тревожится. Вообще-то Дима не привык ни за кого переживать, да и ребенок ему побоку — один из мальцов, за которыми нужно присматривать, чтобы из школы не выперли. Но, может, дело не в самом Мише или самих детях, а в их учителе. Непривычно и немного странно видеть Артура Андреевича таким отстраненным. Винит он себя или понимает, что не мог ничего сделать?

— Анемия. Обычный случай при такой стадии. И как я проглядел? — качает Макеев головой. Хоть одна предсказуемая реакция, и Дима резковато обрывает:

— Вы не можете уследить за всем.

— Должен, как их преподаватель. — Сухие глаза за стеклами очков неразличимы. — Ребята разошлись?

— Родители развели.

— Хорошо. Спасибо.

Вместо гордости Дима отчего-то чувствует раздражение. Он молчит, учитель — тоже; вокруг снуют пациенты и работники. Проезжает в инвалидном кресле бодрая старушка в больничной накидке, пробегает медсестра на каблучках и с чересчур яркой помадой, степенно шествует врач нехрупкой комплекции, вычитывая что-то в докладе перед глазами. Дима щерится, ему не нравится окружение людей. Он бы предпочел остаться вдвоем, а не со всей этой шумной гвардией; вспоминаются прежние неприязни, Дима ощущает себя диким волком, приведенным в зоопарк. Артур Андреевич даже не двигается. Только встает, когда истекает минут пятнадцать.

— Видимо, его родители не придут, — произносит он легко, словно нет ничего страшного в таких словах, и Диму пробирает холодом. — Я присмотрю за ним. Еще раз спасибо, что помог и приехал.

Волков кивает, покидая больницу. Ему как бы нужно на встречу со стаей, но он идет скорее из нежелания ввязываться во что-то другое. Его словно затягивает в топь; кувшинки качаются на поверхности, а Диме вода уже по щиколотки — темная, за ней не видно дна, и он не знает, как глубоко может упасть. Ему не нравится не чувствовать опору под ногами; этот человек не может быть опорой, он и есть эта темная вода без намека на истину, лицо одно, а есть ли чувства — неизвестно. Артур Андреевич постоянно улыбается, но у его улыбки, как и у его запаха, нет ничего настоящего, хотя дети почему-то ведутся. Что он скрывает? Может, и впрямь он пустой, а Дима зря ищет потайное дно?

Этим же вечером начинается драка. Стена на стену; Рыжий улюлюкает — он как циркач скачет от одного к другому, чуть ли сальто не делает, шут этакий; в глазах — звериный восторг мартышки, вернувшейся из зоопарка к родным лианам. Дима разбивает скулу рослому парню с размахом плеч богатыря и бьет под дых другого. Дима дерется хорошо, слишком хорошо для не слишком проворного, но физически сильного юноши своих восемнадцати. Наверно, причина в порывистом отчаянии, которое сопровождает каждый удар, вкладывая в него больше энергии, чем кажется; Диму опасаются не только противники, но и свои, и он этим пользуется. Утирает губу — разбита. Все-таки и ему перепало. Сверху вниз смотрит на бывшего главу района, пацанчика в спортивных штанах, отжавшего часть территории.

— Убирайтесь, чтоб больше вас тут не было, — рычит Дима раскатисто. Они уже победили. К врагу он чувствует только стылое прохладное презрение: слабак, так позорно проиграть. Вспоминается, что домой сейчас лучше не являться, в таком состоянии. У Волкова еще глаза горят, а кровь капает на серый асфальт, залитый сумерками, как слоем воды; он поворачивается к Рыжему. — Я у тебя переночую.

— Без базара, — фыркает тот невозмутимо. Во-первых, вожаку нельзя отказывать. Во-вторых, Рыжему по барабану, кто у него спит, если это не телочка, с которой можно перепихнуться под покровом ночи. Дима-то хоть и буйный, а с вещами обращается аккуратно, не ломает мебель, даже если напьется, безопаснее пустить его, чем кого другого. — Разгребайте, пацаны.

Дима оглядывается на своих собак и койотов и бросает короткое удовлетворительное:

— Молодцы.

Воспитание кнутом и пряником. Даже если обычно он равнодушен к этим шавкам, иногда нужно их хвалить, чтобы сами себя не загрызли. Слово вожака важно, ребята переглядываются, довольные. С другой стороны наблюдатели — девчонки-болельщицы, пришедшие поглазеть да повизжать, — затягивают победную песнь. Им кажется, что они поют хорошо, но от их голосов Диме тошно. Он слизывает кровь с губы и решительно направляется в сторону дома Рыжего — приятелю остается лишь последовать за ним.

Квартира Рыжего трехкомнатная, но в ней живут только он да полуслепая и абсолютно глухая бабка. Рыжий не сирота; родители посылают периодически деньги, на которые он живет, но в остальном не участвуют в его жизни. Было бы неплохо, будь с Димой так же. Ну, зато к Рыжему можно завалиться и сидеть, его старушка ничего не заметит, а Дима не шибко буйный. Он привычно сбрасывает кроссовки в прихожей и в носках топает до комнаты приятеля. Тот еще хламовник: шмотки валяются одна на другой, все засрано, кроме чисто заправленной кровати. Сразу ясно, что является центром спальни. Девчонки, видимо, на другую койку не согласны, вот ее Рыжий и прибирает время от времени.

— В холодильнике есть водка, — сообщает Рыжий, приглядываясь к вожаку. Тот бухается на серый пуф, утыкаясь взглядом в потолок. Довольно удобно.

— Я не бухать пришел, а выспаться. — Дима морщится. — Что? У тебя прям язык чешется, что надо?

Кучерявый парнишка пыхтит и садится на кровать. У него торчащие колени и уши, а вещи свисают с плеч, будто не подходя по размеру. Вечно встопорщенный вид человека, предпочитающего улицы домам. Ему скучно сидеть дома, вся жизнь Рыжего — это шляться по районам. Дима не удивится, если он подворовывает к тому же, денег родни явно не хватит на все его развлечения. Пропащий тип. Волков, в принципе, не лучше, не ему судить.

— Волчара, ты чего всегдатакой? — Рыжий смотрит пристально, внимательнее, чем обычно. — Они тебе будто нахер не сдались.

— Они мне нахер не сдались, — подтверждает Дима. Философские беседы вести с приятелем он не намерен. Этот верный койот вечно тусуется при нем, так что большая часть власти все-таки в его руках, но Диме плевать. Рыжему нравится играться с другими — пусть играется.

— Зачем тогда с ними тусишь? Бля, ну типа, — Рыжий разводит руками, — ты ваще на нас не похож.

— Чем это не похож? — Уже настораживает. Раньше никто не заикался о подобном, да и Дима привык ассоциировать себя с ребятами из стаи. Он был таким же, разве нет? Но если уж Рыжий что-то подметил, то оно не может быть ложью. Придурок придурком, а прозорливый необыкновенно.

На стенах комнаты какие-то драные обои рок-групп, левых людей, каких-то мест. Никакой эстетики: все друг на друга наезжает, выглядит неряшливо, словно владельца комнаты просто бесят пустые стены, вот и пытается их чем-то завесить. Это совсем отличается от пустой каморки Димы, и он любит приглядываться к пестроте поверх обоев. Сейчас они только угнетают.

— Ты для нас… чистый, что ли, — Рыжий говорит уже не так уверенно. Он давно разучился подбирать слова, но сейчас в том острая необходимость. Парнишка кривит веснушчатую мордашку, его глаза бегают, пытаясь зацепиться за что-либо, чтобы отыскать подходящие выражения. — Мы-то замызганные, драные. А ты вроде как с нами, а сам то ли… выше, че ли. Вот нахера тебе сдалась эта стая?

— Ее не я собирал, — холодно отрезает Дима. Он с удивлением не обнаруживает в себе злости, яркой и огненной, как всегда, когда что-то раздражает; наоборот, изнутри прорастает могильный лед. — И я одинаково с вами во всем участвую. Ты сам назвал меня вожаком. В чем проблема?

Рыжий криво ухмыляется, даже как-то печально. Так взрослый смотрит на своего давнего приятеля, который выбился из колеи и пошел против остальных — сожаление и легкая жалость, он же ничего не понимает, глупенький. Это пренебрежение бросает горсть пороха в костер, и Дима подскакивает, как заведенный. Короткая возня — он сильнее, так что прижимает приятеля к стене, передавливая ему горло локтем — не так, чтобы удушить, но выбивая искры из глаз.

— Знай свое место, шакал, — рычит Дима, сам себя не узнавая. Огрызается, отступает; Рыжий жадно глотает воздух и смотрит с негодованием. Волков выплевывает: — Въебал бы тебе, да неохота размахиваться.

— Придурок, — хрипит Рыжий, но он вполне живой и даже не обижается. — А нападаешь, потому что знаешь, что я прав. Ты не такой, как мы, Волчара. Зенки прочисти.

Выгнать из своего дома приятель не пытается. Его глаза все же останавливаются на Диме — уже без той эмоции, насмешки, с которой до этого глядели, и Рыжий явно думает о чем-то своем. Дима отходит и бухается обратно на пуф, погружаясь в него, как в облако. Он еще бесится, но основной пар уже выпустил. Черт бы побрал эту рыжую скотину. Но ведь…

Дима старался не замечать, игнорировал, но разве Рыжий не прав?.. Нет, думать об этом не хочется. Пусть мелет, что хочет, если перейдет грань, Дима сам ему зубы все выбьет.

Рыжий никогда не проветривает, и всю ночь Дима задыхается в тесной пестрой комнатке, свернулся и едва дышит, не сжигая лишний кислород; ему жарко, он вспоминает бело-оранжевую сигарету в сухих узловатых пальцах, дым от тонких губ; не мечется, только ловит это отражение, как в бреду — не успевает и понять, кто ему мерещится, как наступает рассвет. Утром они с Рыжим пьют молоко (даже не заправляя алкоголем); Дима лохматый, едва продрал глаза, в зеркале видит только что-то черное и взъерошенное. Он сидит насупленный, молчит. Рыжий тоже молчит и курит в форточку, но для него все фиолетово — идет ли на улице дождь, какова стоимость долларов и где начинается новая война. Ему лишь бы дышать дымом, разбивать костяшки в драках и выделываться своим положением беты в стае. Бесполезный отброс. Дима — тоже отброс, он ничем не лучше. Но все равно ведь отличается.

Смысла ныкаться у приятелей он больше не видит. Хочет с ним побеседовать, как всегда ласково и нравоучительно, отец — так тому и быть. Чего можно ожидать, Дима все равно с трудом представляет, но не такой уж он оптимист, чтобы надеяться на лучшее. В любом случае, плевать. Дима выбрасывает поломанный фильтр и встает. С Рыжим он прощается кивком, тот посылает ответный — им не особо нужны слова. Не потому что понимание с первого взгляда, а потому что давно перестали расспрашивать. У каждого своя жизнь, в которой нет места никому другому.

Волков возвращается домой. Его шаг тяжел, но ровен, и он не оглядывается по сторонам, привычно сворачивая в нужном направлении. Вот уже приближается подъезд; подняв лицо, Дима замечает под козырьком два силуэта и поначалу не придает им значения. Затем догадка бьет пыльным мешком по голове: это вовсе не незнакомцы, он их знает. Но если еще не странно увидеть отца, вышедшего на воздух, то второй человек… беседует с ним наравне и спокойно, уголки губ чуть приподняты, собранный и уверенный в себе вид. Дима остолбенело смотрит на него, а потом ускоряет шаг.

— А вы что тут делаете?!

Дима давно не испытывал это чувство. Как и ярость, оно бросает в горячую дрожь, огонь разносится изнутри, раскаляя до предела, наполняя жаром — но это не злость, с которой он припер к стенке Рыжего. Даже название не сразу вспоминается, а затем впечатывается в сознание: стыд. Ему стыдно до смерти.

Артур Андреевич машет ему ладонью как ни в чем не бывало, вежливо прощается с Волковым-старшим, желая тому доброго дня. Отец смотрит на Диму пристально, как всегда, но без намека на недовольство — его даже будто очаровали простые, но элегантные манеры школьного учителя, браниться в его присутствии не хочется. Старик чуть ли не впервые при Диме в таком уравновешенном настроении.

— Пойдем, по дороге расскажу, — безмятежно предлагает Артур Андреевич, чуть толкая застывшего старшеклассника в плечо и намекая, что стоит уже двинуться с места. Дима торопится за ним; внутри бушует недоумение, но другого варианта все равно нет. Отец провожает их общим взглядом, точно это не два человека от него удаляются, а один. Отворачивается и нажимает кнопки на домофоне. Возвращается домой.

— Откуда вы узнали, где я живу? — спрашивает Дима.

— В школе справки навел. Это не такая уж секретная информация, если спрашивать детей, а не взрослых, — хмыкает довольный собой Макеев.

— Одноклассники сдали?

— Я только спросил и получил ответ. Сердишься?

И смотрит еще настороженно, как на голодную лисицу: то ли укусит, то ли проигнорирует. «Злостью ничего не добьешься», — вспоминаются его же слова, и Дима неожиданно для себя чувствует, что недовольство в нем угасает, оставляя лишь подкопченный след смятения. Он и не догадывался, что знакомство Артура Андреевича с его семьей так заденет. Формально ему не на что жаловаться, а что-то внутри неистово болит и дерет ребра. Будто учитель против его, Диминой, воли увидел то, что видеть не следует.

— Вы с отцом не похожи, — произносит Макеев.

— Знаю, — отрезает Дима, давая понять, что не готов обсуждать эту тему. Артур Андреевич окидывает его задумчивым взглядом и берется, наконец, за разъяснения.

— Я собирался к семье Миши. Спросить, что да как, самому рассказать. Подумал, что ты сможешь пойти со мной, но ты прогуливаешь школу, так что заглянул к дому. Тут с отцом твоим пересеклись и познакомились…

— Не надо было, — ворчит Дима, но добавляет уже спокойнее: — Ладно, пошлите к вашим Мишиным.

— Пойдемте, — весело исправляет его учитель. Внезапно замирает и хмурится, вытягивает руку, касаясь кончиками пальцев края разодранной губы юноши; тот отшатывается, одной реакцией выдавая, что не намерен распространяться о происхождении раны. Учитель вздыхает будто бы даже расстроено: — Помочь обработать?

— Не надо. — Вообще-то стоит согласиться, но тут уже вступает в силу упрямство. Вместо правильного ответа Дима говорит: — Ведите.

Надо сказать, следопыт из преподавателя оказывается не очень. Чудом добредя до дома Волковых, в самом районе Артур Андреевич благополучно теряется, и Диме его чуть ли не за шкирку приходится толкать в нужном направлении. Он адрес узнает и ведет короткой дорогой; один квартал сменяется другим. В конце концов им навстречу выныривает долгожданная панелька под номером двенадцать, и Артур Андреевич бодро набирает на табличке домофона третью квартиру.

Невольно Дима вспоминает, что одет совсем не как в гости. Он ночевал в этой одежде, она наверняка помялась; хоть умылся да рот прополоскал, и то ладно. Не причесывался, не пытался выглядеть более презентабельно. И в таком-то облике Макеев его собирается на порог семье младшеклассника пустить? Сам в привычном костюме, чистый и опрятный, хоть и без каких-либо вещей. Но раз не стал бранить сразу, потом не имеет смысла. Дима поднимает подбородок и гордо шагает вглубь пропахшего грязью и собаками подъезда.

Первый этаж, довольно ожидаемо. Дверь им открывает худощавая, облезшая, как дворовая кошка, женщина, все еще пытающаяся вести себя с достоинством. Она приветливо улыбается, но улыбка не затрагивает ее блеклые, точно у рыбы с прилавка, глаза. Пустое упрямство, гулкое и оловянное. Никакой жизни в ней. Диму отвращают подобные, но Артур Андреевич здоровается благожелательно; не чувствует, что ли? Хотя, может, это у одного Волкова такая мания всматриваться в людей. Остальные же не обязаны ему уподобляться.

Тесный коридор, обшарпанные обои, застоявшийся привкус квашеной капусты в воздухе. Здесь вряд ли проветривают. Дима не привередлив к условиям проживания — иначе не мог бы выносить атмосферу в доме Рыжего — так что держится естественно. Женщина не удивляется его уличной одежде, а он не удивляется ее бездушным глазам — все в порядке.

— Мы ждали вас, Артур Андреевич, — рассказывает хозяйка квартиры. — А это кто, собственно?

Ей даже не интересен ответ: спрашивает чисто потому, что нужно спросить.

— Другой мой ученик, Дима. Правда, не из второго класса, а из одиннадцатого. — Макеев бросает на Диму короткий нечитаемый взгляд. — Спасибо за приглашение.

— Да вы проходите на кухню, на кухню!

Кухня оказывается еще меньше, но народу здесь больше. Всего на двоих — уже знакомого Диме бледного мальчонку с понурым видом и, видимо, его отца — сходство угадывалось в расположении глаз и форме носа. Только глава семейства был раза в два крупнее даже Артура Андреевича, сидел в тельняшке и вообще выглядел шкафом, с которым лучше не тягаться на ринге. Крепкий мужик, сильный, как медведь, и сам на такого медведя похожий.

Он громогласно поздоровался с учителем, потряс ему руку. Затем потряс и Диме — хватка была зверской, но Волков не спасовал, сжав ладонь тоже неслабо, так что на лице мужика прорезалось подобие уважения. Малой Миша просиял, узнав сразу двоих своих воспитателей, чуть ли не прыгал на стуле, присмиряемый лишь страхом перед отцом. Да уж, такого батю стоило опасаться. Больно он шумный и габаритный.

— А вы садитесь, садитесь, — хлопочет вокруг его жена.

— Уймись, женщина, — рявкает мужик беззлобно, с той интонацией, какая показалась бы грубой постороннему, но с какой он говорить привык. — Эк вы Мишку шустро в больницу затащили, мы не очухались даже!

— Нужно было срочно что-то решать, — вежливо замечает Артур Андреевич. Он опускается на предоставленный табурет напротив узкого длинного стола, накрытого клетчатой скатертью. Место находится и Диме: подле него, точно страж, а с другой стороны робкий Миша. — Все же вы против посещения больниц?

Глава семейства ударяет кулаком по столу, и тот пошатывается, чудом не ломаясь. Жена, ворча одними губами, расставляет замызганные чашки с пакетиками заварки и разливает кипяток.

— Больницы — блажь! — заявляет мужик со всей прямотой. — Только развращение. Сами справляться должны! Мишка вообще юнец, сил полно!

— Однако врачи выявили у него тяжелую форму анемии, — осторожно подбирается к сути Артур Андреевич. Он выглядит по-прежнему расслабленным, но невольно подбирается: это заметно всего лишь в том, как он берется за чашку. Остальное не выдает и капли сомнений. Обыкновенная светская беседа.

— Пустяки, — фыркает отец Миши. — Мой сын не какой-то там хлюпик! Не слабак, которого надо обматывать проводами и че-то там ему колоть!

— Вы не подумайте, Артур Андреевич, — тараторит его жена, — мы благодарны, что вы помогли нам с мальчиком, но больше не нужно. Мы доверяем вам как учителю, вы наверняка нас поймете.

— Конечно, — склоняет голову Макеев. Дима, пристально следивший за ним, вздрагивает, когда в светлых глазах мужчины проносится вихрем колотый лед, настолько холодный, что им можно почти физически обжечься. — Но ваш сын может серьезно пострадать.

— Он будущее нашей страны, — возражает мужик. Несмотря на аккуратные попытки изменить мнение, он говорит с тем же убеждением: — Подрастет — и в армию сразу!

Дима поглядывает на мальчика. Бледный, вялый и слабый, кожа да кости — да уж, исправный солдат. Оно и понятно, что каждый воспитывается в своей среде, а потом выявит черты подростковый период, но, судя по всему, телосложением отца Мише обладать не суждено. Так и будет хрупкий и маленький, с торчащими ключицами и впалыми бледными щеками, а глаза останутся большими и доверчивыми. Из кого папаша собрался делать страшного мужика-армейца? Диме даже жаль бедолагу. Напротив, к самому мужчине растет неприязнь. Он слишком громкий и широкий, и в его пустой голове сплошные лозунги, вбитые гвоздями намертво идеи.

Дима не фанат России и нынешнего президента. Ему побоку, что происходит в стране, потому что он ежедневно видит трущобы и задворки города — его не удивить разрухой. Эта кухня в советском стиле, обшарпанные стены, ржавый чайник на газовой плите, вафельные полотенца — все это ему не ново, уже видал. Однако даже если не меняется уклад жизни в стране, неужели не могут хоть немного меняться люди? Попробовать думать не только о себе или не только о других, но и о тех, кто близок и важен? Миша — единственный сын в семье, и он болен. Его же собрались так бросить.

— Никаких таблеток, в них сплошные вирусы, — продолжает глагольствовать мужик, — а еще, говорят, они делают из нормальных пацанов непоймикого, педерастов всяких! Чтоб все эти суки передохли, пока не позаражали остальных! Вот ты, Димон, нормальный, дрался ведь?

— Район защищал, — бормочет Дима наугад; жжение в разбитой губе напоминает о себе только сейчас, но сразу замолкает: взгляд устремлен на Макеева. Учитель сидит так же спокойно и ровно, как раньше, но из его позы выветривается мгновенно свобода. Дима сам едва это улавливает, но цепляется за ощущение и позволяет перехватить все свое внимание. Словно по проводам пустили слабый электрический ток — Артур Андреевич выглядит так же, но совсем тонкой аурой вокруг него проступает напряжение.

— Вы считаете, надо истреблять геев? — интересуется Дима у мужчины, прощупывая почву.

— Конечно! Мерзкие шавки должны дохнуть. Это надо же так, совращать порядочных людей. Ненормальные все они, больные…

Электричеством веет. Дима пробует его на вкус, щурится, но учитель не смотрит на него, только дергается уголок рта. На мгновение он кажется совсем не тем улыбчивым уравновешенным мужчиной, каким всегда предстает. Он похож на подростка, причем внезапно загнанного, будто пойманного в ловушку — такая обнаженная боль проскальзывает в его лице, его словно ударили по открытой больной точке, выбили дух. Дима не успевает опомниться, как слышит грохот — это он подскочил, отодвинув и стол, и табурет. Миша смотрит круглыми глазами, хлопотливая изможденная жена замолкает, мужик обрывается на полуфразе. Артур Андреевич вскидывает на старшеклассника лицо, и он удивлен. Дима, кстати, тоже. Но уже позволяет эмоции завладеть рассудком.

— Такие уроды, как вы, не должны быть родителями, — огрызается он, — и если вы не станете заботиться о своем сыне, потом сильно поплатитесь. Пошли, Артур, мы уходим!

Кулаки чешутся врезать этому бахвальному мудаку, но Дима только рывком хватает учителя за руку и практически вытаскивает из-за стола, волочит в прихожую. Артур Андреевич смотрит на него и молчит, и все молчат — или Дима просто не слышит их, в ушах стучит кровь. Он еще держит Макеева за руку, отпускает, чтобы тот обулся, а потом снова сжимает его ладонь и тянет за собой. Ни прощания, ни напутствий, и непонятно, за сколько времени они покинули дом и замызганный подъезд, но приходит в себя Дима уже на улице. Расслабляет пальцы. В белом дождливом свете дня щиплет пристальное внимание учителя.

Воздух светел и полон сизой сырости. Артур Андреевич нечитаем, и Дима не может понять, о чем он думает, когда голос совсем негромкий — без малейшего намека на хрипотцу, будто и не было той остороножевой боли — звучит:

— Нельзя так уходить. Это невежливо.

— Невежливо?! — Дима прикусывает язык, чтобы не кусать словами. Неимоверное усилие над собой и своим чертовым нравом, и получается говорить адекватно: — Этот мудак не смеет навязывать другим свои тупые идеи.

— Нужно уважать мнение других…

— Я видел, что вас это задело, — отрезает Дима. — Не отнекивайтесь.

— Я не отнекиваюсь, — еще тише произносит учитель. Покорно и без истерии. — Ты заметил, значит… мне нет оправданий.

Последнее отдает таким пустым промежутком, что на мгновение мир вокруг стирается, теряя всякие черты. Безразличная вера в истину человека, его настоящее отношение к себе — Артур Андреевич просто озвучивал приговор, с которым давно смирился. Дима застывает. Учитель со стеклянным взглядом чуть улыбается:

— Можешь уже отпустить мою руку.

«Тебе ведь мерзко», — зависает в воздухе между ними. Дима только сейчас концентрируется на ощущении чужой ладони в своей. И неожиданно понимает, что пальцы Артура Андреевича дрожат.

Небо все белее. Они стоят у подъезда, ни души поблизости, и Дима только сжимает руку сильнее.

— Не хочу, — категорично заявляет он. Немного заминается: — Я не плохо настроен к… такому. То есть, мне все равно, кого вы предпочитаете. Но этот урод не должен был так говорить! Пошел он нахер!

— Следи за языком, — бормочет Артур Андреевич растерянно. Его пальцы все еще дрожат, но за бесстрастной горечью растет следом какое-то светлое удивление. Почти благодарность. Он смотрит на Диму не так, как должен смотреть учитель, но так, как смотрит обрадованный человек, совсем не чужой, в некой мере близкий. Дима отпускает его ладонь, но кожа еще хранит отпечаток тепла.

— Мой отец, — ему трудно дышать, признаваясь, — такой же.

— Да? — Артур Андреевич внимателен. — Мне он показался весьма строгим человеком. Но справедливым.

— Он сектант.

Разговор обрывается, Дима обрубает течение решительно и жестко. Начинает немного накрапывать. Под ноги планирует пламенно-красный кленовый лист — разлапистый и живописный осколок осени, чудом занесенный из соседнего парка к непримечательным березкам и осинкам у жилого дома.

— Без меня к этим предкам не ходите, — добавляет Дима. — Вы все равно стерпите, но так нельзя. Нужно биться за себя и то, что важно. Вы не можете кусаться — буду я.

— Кусаться… — эхом повторяет Артур Андреевич и машинально касается пальцами шеи, потирает. Улыбается уже легче: — Спасибо.

— Пожалуйста.

Какой же Дима «не такой», что не соответствует ни одной, ни другой стороне этого чертового мира?

========== (6) Бузина ==========

беда.

Бывает такое, что постепенно жизнь меняется. Незаметные течения перестраивают более значимые, неспешно все выбирает другое направление. Новое приходит неторопливо, не бьет по голове, не пытается ошарашить. Но в истории Димы было не так: все изменил случай, опрокинув мир и поставив землю на место неба, запирая в гроб с бездной под ногами.

Когда-то солнце ощутимо теплее улыбалось, а прикосновения чьих-то рук воспринимались спокойнее и веселее. Диму трепали по волосам, хлопали по плечам, целовали на ночь в висок. Он всегда мог обратиться за советом или просто поболтать, его не прогоняли, только мягко прося немного подождать, если были заняты. В семье царила гармония; между собой все были близки, каждый день проходил со своими горестями и радостями — живой и полноценный.

Мама всегда улыбалась. Она была энергичной, силы так и плескались в ней, как в переполненной чаше. Она умудрялась без толики недовольства выполнять домашние дела, работала на дому, редактируя газетные статьи, так что единственного ребенка научила читать раньше, чем его сверстники стали разбирать предложения. Мама, к тому же, присматривала за сынишкой, не позволяя тому чересчур разыгрываться, помогала со школьными делами, штопала вечно разрываемую одежду и мазала йодом вечно проступавшие царапины.

Дима был непоседливым ребенком. В школе ему искренне нравилось, и в начальные классы он ходил с удовольствием. Дергал девочек за косички, мутузил других мальчишек, беззлобно и с радостным предвкушением каждого нового часа. Потом возвращался в квартирку, где пахло маминой стряпней, а сама мама то носилась от плиты к столу с сегодняшней долей работы, то умиротворенно попивала чай. Дима уносился играть во двор, где с соседскими пацанами гонял мяч или выклянчивал велосипед у старших; возвращался с разбитыми коленками, но довольный, и мама повторяла, вздыхая: «Егоза ты такая, волчок», поливая кожу шипящей перекисью водорода.

Вечером Дима садился за уроки. Он делал домашку на отвали, потому что ждал самого лучшего часа вечера — когда возвращался папа. Первый бежал его встречать; папа, в строгом костюме, представитель хорошей фирмы, целовал жену, щелкал сына по лбу и спрашивал, как дела. Он работал с утра до вечера, возвращаясь, чтобы попить с семьей чаю, обсудить прошедшие сутки, помочь Диме с домашним заданием — мальчик всегда ждал его поддержки, даже если мог решить сам. Утром он желал сынишке не сильно бедокурить в школе, попивал крепкий кофе и собирался на работу.

В выходные они вместе гуляли, втроем — папа, мама и Дима. Ходили куда-нибудь или просто шагали по парку. Однажды на такой прогулке, в холодную зиму, подобрали раненого бездомного щенка — черного и всколоченного. Диме он сразу приглянулся, а родители не были особо против. Так Черныш остался с ними, став новым членом семьи. Двухмесячного недоволчонка без роду и племени Дима растил сам и с полным осознанием ответственности — выгуливал по утрам, кормил, заботился. Черныш обожал хозяина и вообще людей, которые подарили ему полную любви жизнь.

У Димы были свои друзья, свои недруги. Его будни мало чем отличались от будней обычных мальчишек, и он не задумывался, какой ценой покой достается. Дела взрослых его не волновали, как и их сложные попытки что-то сделать лучше. Жизнь казалась идеальной. Дима не замечал, что мама качала головой, когда папа приходил все позже, и не видел, что папа каждый раз после такого выражения лица у мамы хмурился сильнее. Для мальчишки не существовало темноты, и он продолжал крутиться в свете, забывая оглядываться по сторонам; это и сыграло с ним злую шутку.

Десятилетний Дима бросил палку своему любимому псу. Только и всего. Восторженный Черныш помчался за ней, увязая в высоких сугробах — крупная собака, почти что волк, на фоне белого снега. Дима побежал за ним, начиная игру в догонялки; мама, державшая отца под руку, прикрикнула, чтобы он не потерялся — всё-таки они находились на окраине города. Диме было всё равно. Его душило веселье, а пушистый друг вовсю вилял хвостом и гавкал, мир казался как никогда привлекательным даже в серо-белой палитре городских пейзажей. Мальчик и заметить не успел, как его нога в ботинке ступила на ленту автомобильной дороги. И как из-за угла вырулила лихая ярко-красная машина с негорящими фарами.

Этот алый пронесся перед глазами, обдав тугой волной воздуха, точно хлыстом. Алая скользящая поверхность, а дальше алым окрасилась вся реальность, затмив под собою иные тона, Дима захлебнулся алым — он был повсюду, в глазах, во рту, на одежде, и небо опрокинулось, насуплено белея, а на хрупкое детское тело навалилось что-то едва взвывшее. Краткий звук оборвался, оставляя за собой мертвенную пустоту и холод. Холод такой силы, что отдалось гулом в костях, что Дима сам изнутри покрылся льдом — не смог даже что-то сказать. Мрак поглотил его под аккомпанемент раздавшегося крика мамы.

Под ее же крики он снова пришел в себя. Опять там, на дороге, лежа ничком; папа стащил с него что-то тяжелое и мохнатое, мама рыдала, перед глазами вертелось невнятное «Что-то произошло». Одно Дима тогда уловил точно: Черныш спас его. А затем темнота снова нахлынула, заливая до последней клетки, и Дима сам стал темнотой.

В больнице было прохладно, но все равно душно, а он не мог шевелиться. Раздражающе пищали какие-то датчики, на невидимом из угла экране что-то скакало. У кровати вечно виднелся чей-то темный силуэт, один. Дима ни о чем не думал и ничего не мог делать, только смотрел. Боли он тоже не ощущал. Перед глазами все еще стоял безудержный алый, и это было сравнимо со слепотой — только теперь не могла видеть душа.

Тогда родители впервые поругались при нем. Громко, аж стены дрожали и грозились пойти трещинами; голоса резкие, колючие, такие злые, какими никогда не были при Диме. Вопли, угрозы, клятвы. Ненависть, ненависть, ненависть. «Это ты его отпустил!» — «Ты его воспитывала!» — «Ты позволил ему завести собаку!».

— Не ссорьтесь, — пробормотал Дима пересохшими губами, и крики смолкли: все смотрели на него. А он снова отключился, падая в бездонную пропасть, никак не цепляясь за её скалистые стены.

Это был последний раз, когда он видел маму. Она просто исчезла: не приходила, ее голос не звучал над постелью. Дима понемногу снова смог двигаться и ходить, говорил свободно. Врачи сказали, никаких нарушений нет, после реабилитации будет как новенький — только нужно будет беречь колено. Отец кивал молча, не глядя на сына, а если случайно смотрел на него, светло-серые глаза его казались обломками льда — грязного и холодного, как январская стужа. Дима ничего не понимал. Он спросил, где Черныш, и ему сказали, что верный пес оттолкнул его к краю дороги, так что автомобиль, ехавший с недопустимой скоростью, ударил по нему слабее, чем по собаке. Черныш погиб. Дима отделался двумя неделями комы и периодом восстановления. К весне он уже перестал посещать больницу.

Однако изменилось все. По Чернышу Дима скучал ужасно, но еще больше он скучал по маме. На любые вопросы о ней папа не отвечал, она не звонила, не писала. Из квартиры пропали все ее вещи — от одежды до мелкой сережки, завалявшейся за кухонной стойкой, словно ее никогда и не было в этих стенах. Дима был в ужасе: не понимал, что произошло, донимал отца с расспросами, а тот становился все раздражительнее и раздражительнее, огрызался, взгляд его колол лезвиями, и такой настрой только больше пугал мальчика.

— Благодари Господа за то, что выжил, — бросил однажды отец, когда Дима снова принялся расспрашивать про маму.

— Меня спас не Господь, а Черныш, — возразил мальчик. И в тот же миг заработал первую пощечину от родителя; обида пронзила сильнее боли, голова дёрнулась, колени подкосились, и Дима упал, снизу вверх непонимающе смотря на последнего оставшегося члена своей семьи — в зрачках стучала паника. Но папа не извинился.

— Не смей недооценивать волю Господа! — рявкнул отец, но он не был горячим и злым, он был обжигающе ледяным, и эта интонация навеки врезалась в сердце, точно пробивший насквозь податливую материю кусок ледяного камня. — Благодари или будешь наказан!

«Благодари или будешь наказан». Впоследствии Дима слышал это множество раз, бесчисленное множество, фраза отпечаталась в сознании и больше не оставляла. Отец повторял ее постоянно: первое время волочил сына за воротник одежды к углу, где поставил икону, и оставлял так стоять. Потом, когда Дима, ничего не понимавший, упрямился, папа стал таскать его к углу за волосы. От матери все не было никаких вестей, но отец вычеркнул ее из самой памяти, никогда не упоминал при сыне, даже документов или фотографий не сохранил. Последний снимок остался у Димы — припрятанный так глубоко в комнате, куда отец даже при тщательной проверке не полезет.

Проверки устраивались периодически. Отец возвращался с работы все раньше, но при этом не проводил свободное время с сыном, а запирался у себя или уходил, оставляя Диму одного почти до полуночи. Папа таскал его с собой в церковь пару раз, но не в такую, в какой Дима бывал на школьных экскурсиях; ничего не понимая в собраниях, мальчишка упрямился, брыкался, и по возвращении отец бил его мокрым полотенцем, лупил от души, скандируя: «Это кара от Господа». Снова, и снова, и снова. Он не останавливался, даже когда Дима в слезах просил прекратить.

И со временем плакать Дима перестал. Стал терпеть и побои, следовавшие за его непокорством, и иные виды наказаний. Отец запирал его в подсобке или в ванной на весь день, ничего толком не рассказывал, открывая рот лишь чтобы восхвалить Господа. Практичность и душевное равновесие папы скатилось быстро и болезненно, и любой оплошности было достаточно, чтобы стянуть ремень и надавать Диме по спине и пояснице. Там, где никто не заметит. Старых знакомых семьи не осталось, новые все были из папиного круга, а в школе перед учителями отец представал суровым и строгим, но никак не тем, кто ежедневно мучает собственное дитя.

Были наказания, которые Дима воспринимал хуже, чем любые порки. В такие дни отец заставлял его читать вслух тяжеленный том — писание его невнятной подозрительной религии. Переписывать его. Бил после каждой фразы, чтобы лучше отложилось. Сажал в угол и наблюдал, чтобы Дима не сбежал, по нескольку часов. До учебы сына дел ему не было, он занимался духовным воспитанием, и оценки резко ухудшились. Нужно было создавать видимость нормальной семьи, чтобы не прогневить Господа своей небрежностью, и отец не мешал Диме уходить учиться. Но потом все повторялось. Скоро дом, в котором некогда все было хорошо, стал своеобразной тюремной камерой — клеткой, из которой Дима не мог сбежать. Чувствовал, что не сумеет. Потому что цепи отца — это не столько внешнее, сколько внутреннее, и бесконечным ударам по коже удалось запечатать в нем его самого.

Дима уже не был общительным и бойким ребенком. Он замкнулся в себе, оттолкнул прежних друзей, не желая, чтобы кто-то прознал о конфликте в семье. Новых товарищей он не заводил, потому что пришлось бы рассказывать об отце. Стая, собравшаяся несколько позже, не знала ничего, но они и друзьями ему не были, с ними было спокойно. Отец, к тому же, притащил в дом одну из своих сектанток — восторженную и такую же «правильную»; она с ужасом относилась к неверию Димы и тоже всячески пилила ему мозги, пытаясь взрастить в нем «истинность». Из ее речей Дима понял, что отец стал проповедником этого культа, причем довольно успешным и почитаемым. Работа в фирме сменилась работой на секту. Папа был всем доволен, а Дима молча и исподлобья его ненавидел.

Отец говорил: «Ты убожество, которое способно лишь разрушать; изгой и отребье». Отец читал ему лекции, водил его в свою секту, где его запирали в маленьком помещении за залом собраний, откуда он всё слышал, но не мог и пошевелиться, словно в гробу. Отец говорил ему не выделяться, чтобы из школы не приходили невежды, не чтящие истинное лицо Господа. Отец много говорил, но только о своем покровителе, а никак не о сыне.

Темнота, замкнутость и глубокий голос отца, пронизывавший крохотное пространство, глаголящий о Господе и его заповедях — все это въелось в память и преследовало Диму по пятам. Он старался меньше показываться на глаза сумасшедшему родителю и мачехе, но их образ не отпускал. Дима нарочно шел наперекор всем правилам, огребая и получая, лишь бы хоть немного чувствовать себя живым, а не беспомощным овощем, каким он лежал в больничной палате, пока родители рвали связи, криками разбивая их семью. Дима не заработал клаустрофобию, не боялся темноты, но единственный страх так глубоко засел в нем, что не получалось выкорчевать его никоим образом.

Все, к чему он был причастен, рушилось по его вине. Не смотрел на дорогу, не мог пошевелиться, не мог возразить. Ошибки наваливались одна на другую, сшиваясь неправильно и больно, и Дима окончательно махнул рукой на себя как на человека. Только голос отца еще вызывал в нем несгораемую, жестокую боль, похожую на движение тупого ножа по открытым венам — глубже уже некуда.

Дима неправильный и никому не нужен. И что бы он ни предпринял, все обернется крахом и разрушится в его руках. Он — изгой и отребье, и места ему нигде нет.

Так говорил отец, а его голосом говорил его лживый искусственный Господь, которого отец сам создал — лишь бы сбежать от реальности. От той же самой, в которой вынужден был существовать Дима. И в которой существовал.

========== (7) Липа ==========

дружба и сотрудничество.

Дима прикрывает за собой дверь и проворачивает замок до щелчка. Хочет уже повернуться и пройти в свою каморку, как перед ним вырастает силуэт мачехи; мачеха смотрит на него слезящимися блеклыми глазами и хмурится. Мышиного цвета волосы собраны в строгий пучок, она в простом домашнем платье ниже колен, потому что Господь ненавидит разврат. Женщина хрупкая и похожа на высушенный цветок, заложенный между страницами пыльной книги, которую потом ни разу не открывали; она кажется бумажной, а не из плоти и крови. Банальный серый картон, сухой и неинтересный. От нее пахнет книгами и правилами, Дима морщит нос.

— Как ты согрешил на этот раз? — возвышенным тоном заводит свою шарманку мачеха.

— Переспал с девчонкой без презерватива, а потом убил ее и расчленил, — Дима огрызается. Снова беситься ему не хочется, но все в мачехе, начиная от ее манер и заканчивая внешностью, выводит из себя. Она такая ненастоящая, что тошно; омерзительное создание, живущее только строчками из цитатника, с промытыми мозгами, нарочно поставленными набекрень.

— Ты! Твои шутки, отродье!..

— Дмитрий. Меня мать так назвала. — Дима смотрит в глаза мачехе, и нечто столь злое полыхает в его зрачках, что женщина отступает. Исступленный жар фанатизма на ее лице разгорается пуще прежнего, но она колеблется, не зная, как отвечать. Он проходит мимо, игнорируя жалкие попытки серой моли ему помешать, и захлопывает дверь прямо перед ее лицом, отрезаясь от нравоучений. Их, конечно, слышно — мачеха ругается под дверью и взывает к остаткам его чистоты. Наивная дура. В нем давно ничего чистого не осталось. Послушать отца, так он сплошной сборник порока. «Кто родился в пороке, тот в пороке и погибнет».

В его комнате — самый строгий минимум. Пустые стены, светлый потолок. Идеально чистый рабочий стол, идеально заправленная узкая кровать, идеально пахнет пустотой. Мачеха намывает каждый уголок, безуспешно пытаясь прогнать скверну. Дима для нее — источник бед, тот, из-за кого от праведников может отвернуться Господь, но она терпит его, потому что есть отец, ее кумир.

Почему же отец его еще не выкинул? Ведь он всегда и всем видом демонстрирует крайнее отвращение. Жжет инеем, смотрит свысока, как на нечто окончательно пропащее. Дима проклят, мерзок для него, он черный и измазан копотью. Сосредоточение несчастий и неверия, никчемное создание. Может, ему просто нравится чувствовать себя выше и чище кого-то, вот и держит сына при себе? Запирает, сечет, издевается. Дима бьет кулаком по стене, но не чувствует ничего — она слишком ровная и нейтральная. В таком помещении с ума сойти можно.

А сбежать он не может. Думал уже о таком варианте — в принципе, ему ничего не стоит идти работать, он и так подрабатывал вплоть до этой осени, когда уволили за конфликт с коллегой. Что-то надежно удерживает Диму в этом доме — что-то сильнее ненависти к отцу и презрения по отношению к мачехе. Будто неосязаемый призрак матери шепчет ему: «Останься». Нельзя бросать. Только вот Диму бросили раньше, и не станет предательством покинуть старый дом, ставший ему тюрьмой — и все-таки… все-таки он остается здесь. Есть нечто, что он еще не сделал, а что — Дима пока не знает.

Отец приходит с собрания за полночь. Дима к этому моменту лежит, свернувшись поверх покрывала, и смотрит в пустоту, прокручивая в голове дочитанную книгу. Рыжий бы узнал — со смеху бы сдох, а вот Диме не стыдно за увлечение историей, так что он может проглатывать любой объем информации; ему интересно. Однако возвращение отца мгновенно его отрезвляет, вытаскивая из ровного течения в бурный водопад; юноша садится в кровати — вовремя. Папа заходит, не стучась, и Дима щурится, как застуканный прожектором воришка.

Он ожидает чего угодно. Так или иначе, если отцу что-то взбрело в голову, он через любое перешагнет, только бы добиться цели, и Диме хорошего не светит в любом случае; но он щурится и скалит зубы, а тень за его спиной почти копирует волчий силуэт — сын смотрит на отца, а тот вскидывает подбородок.

— Твой учитель из школы, — раздается его голос, привычно жесткий, но без угрозы, — передал, что ты прилежный ученик и хорошо отрабатываешь проступки. Глас Господа начинает доноситься до твоего ничтожного разума. Следуй ему и дальше.

И закрывает дверь, больше ничего не произнося. Дима, ожидавший чего угодно, но не подобного, застывает — он собирался вступить в перепалку, а не получил ничего. Что это значит? Артур Андреевич ему наплел с три короба, чтобы выгородить? Это еще какого черта? Нет, тогда Макеев не мог знать, что отец сдвинут на религии, но все равно зачем-то рассказал про якобы успехи Димы. Возможно, сказывается поздний час, но собраться с мыслями не получается, и Дима исчерпано падает обратно на кровать и смотрит в потолок.

«Хочу сбежать отсюда», — думает он, но не поднимается.

В школу он приходит сразу на первый урок началки. Артур Андреевич приветствует его в привычной манере, и Дима долго смотрит на него, замерев в дверях. Губы сами изгибаются, и внезапная улыбка освещает лицо; Макеев вздрагивает и застывает, затем улыбается в ответ. Дергается, словно пытаясь отвернуться, но не отворачивается. А Дима идет к нему, начиная новый учебный день.

Все как обычно, и в этом постоянстве Дима понемногу — совсем по чуть-чуть — расслабляется. Он уже не грызется так, как прежде, только приглядывается очень внимательно и прощупывает дорогу перед шагами, точно недавно потерявший зрение. Артур Андреевич не отталкивает и не пытается приблизить, он ведет себя повседневно и раскрепощенно. И все бы хорошо, будь это правдой. Но что-то подсказывает Диме: не так хорошо все. Подводные камни не сглаживаются волнами наверху.

Миша возвращается в школу, он такой же хрупкий и бледный, однако на учителя и его помощника смотрит восторженными глазами, словно созерцает божеств. Диме неловко: он накричал на отца этого парнишки прямо перед ним. О поступке не жалеет, но при Мише не стоило ругаться; он поступил как его родители когда-то. Юноша опускает на курчавую голову ладонь:

— Если что, обращайся к нам. Мы обязательно поможем.

— Ага! — Мальчик сияет. — Спасибо!

«Знал бы ты, за что благодаришь…» Диму не отпускает понимание, что он злился вовсе не из-за слабого ребенка. Не за него пытался вступиться. Но свои мысли он оставляет при себе.

На большой перемене, когда разрывается звонок, Артур Андреевич аки заботливая мама-утка ведет вереницу своих утят в столовую. Дима решает, что делать там ему нечего — видеть одноклассников или учителей совершенно нет желания, с малышней Макеев справится и сам — так что юноша остается в кабинете, обещая никуда не деваться и ключи где попало не оставлять. Провожает шумящую толпу; его сразу обволакивает непривычное одиночество: без детей в классе становится как-то пусто. От нечего делать Дима начинает бесцельно бродить по кабинету.

В его осколочных воспоминаниях с началки все примерно так же и было: ровные ряды низеньких парт, пестрые портфели-сумочки, сменка на веревочках. Стопки тонких светло-зеленых тетрадок, подписанных идеальными строчными буквами, еще не перенявшими от хозяев свои особенности, без почерка. Какие-то из тетрадок выделяющиеся, с котятами, супергероями или цветочками. На каждой парте — красочные пеналы, крупные, набитые кроме всего необходимого еще карандашами и маркерами. И если забыть, что теперь у младшеклассников часто имеются навороченные мобильные телефоны, то мало что изменилось за десять лет.

Школа — это постоянство. Неизменная душа, не просто место. Маленький мир, отделенный от мира большого. Да, он принимает новшества, пользуется благами времени, но под его покровом неизменна сама суть. Школа впускает в себя детей и выпускает взрослых, и нигде и никогда больше не повторится то, что было здесь — школа это понимает и гордо хранит среди своих стен традиции, которым следовали, следуют и будут следовать новые и новые поколения.

На стены Дима тоже смотрит. Они увешаны аппликациями, рисунками в самодельных рамочках, поделками. В дальней части класса — учительский шкаф, его светлые деревянные дверцы украшены приклеенными бумажными снежинками. Детишки старались, оформляя кабинет, и здорово, что Артур Андреевич им это позволил.

Почему он стал учителем? «Когда я был в твоем возрасте, я проходил через подобное. Тоже был на грани. Тогда на меня все махнули рукой», — говорил он. Вытащил из беды Диму, наведался к родителям Миши — онтак старается. Зачем, интересно, и о чем он думает, когда так поступает?

Дима проходит между рядами, великан среди этих маленьких парт. Учительский стол завален — громоздятся учебники для следующего урока, Дима наскоро их разносит (Артур Андреевич не просил, но это не важно). Возвращается к «трону». Стул у Макеева самый обычный, никакого кожаного кресла или хоть более удобного сиденья. Дима вздыхает и опускается на него. Отсюда видно весь класс, получается даже представить призрачные силуэты детей. Стоит тишина.

Он смотрит на тетради, разложенные аккуратными стопочками по столу. Там русский, тут математика. Несколько открытых лежит на рабочей части стола, Артур Андреевич уже начал проверять: среди синих каракуль видны красные отметки и замечания, вежливые и аккуратные — просто пометки, не укор. Оценок он не ставит, зато оставляет комментарии в форме «Молодец» или «Попробуй еще раз». Еще на столе лежит забытый учителем собственный телефон — сенсорный, недорогой марки, с чистым экраном и немного сколотым верхним краем. Он в прозрачном чехле без узора. Рядом — записная книжка с заложенной страницей, из-под нее выглядывает краешек листа бумаги для заметок. Взгляд натыкается на знакомые слоги, и Волков удивляется: написано его имя.

«Дима. Ул. Свердлова, 20а. Номер?»

Нельзя трогать чужие вещи — это какой-то моральный запрет, хотя ту же сумку англичанки Волков брал, не размышляя. Но тут его рука вздрагивает, когда он тянется к листку — кажется, там что-то написано выше. И все же его не вытаскивает. Только берет лежащий рядом карандаш и быстро карябает одиннадцать цифр. Он редко пользуется телефоном — это скорее ему пацаны с района звонят — но номер свой помнит хорошо. У Димы вообще цепкая память. Он мало что забывает.

У Артура Андреевича почерк такой же бесцветный, как запах. В нем нет ни характерных завитков, ни острых краев, ни сглаженных кружочков. Простой наклон, простой размер — ничто не выдает человека в этих строчках. Дима, наверно, должен думать, что это скучно, но почему-то не думает; он разглядывает тетрадки, а потом встает и подходит к окну, распахивая его настежь. Холодный осенний ветер врывается в кабинет, гулом за дверьми напоминая, что скоро класс снова оживет.

Учитель возвращается с довольными сытыми младшеклассниками, ребята рассаживаются по местам, еще шумя и обсуждая между собой всякие безделицы, а Дима стоит у окна и наблюдает. Три десятка разношерстных головушек, над ними — Артур Андреевич, проходящий к своему столу и предлагающий готовиться к уроку.

— Спасибо, что разнес учебники… — слова прерываются: учитель смотрит на записку на своем столе, чуть хмурится, а затем уголки губ его выгибаются, выдавая выражение все же не совпадающее с повседневной улыбкой. Он поворачивает голову к Диме, в уголках глаз ютятся солнечные лучики. — Ты оставил свой номер?

— Да, — отзывается Волков. Он не представляет, что творится в голове у преподавателя. Нормально ли он отнесся к тому, что кто-то без его ведома черкал на его бумажках.

Артур Андреевич улыбается, взгляд отводит. Звенит звонок, и Дима отходит в дальнюю часть класса, устраиваясь прямо на полу и доставая в кои-то веки взятый с собой учебник, отказываясь от предложения Артура Андреевича занять его стул и принимая только свободный от одной из парт. Волков читает, но краем глаза следит за учителем.

В течение всего урока Артур Андреевич непонятно чему улыбается.

— Кстати, Дима, — окликает учитель его после уроков, когда детишки розданы родителям или оставлены на попечение продленки, — не хочешь пройтись?

— К другим родителям? — не понимает Волков. Артур Андреевич качает головой, и заинтригованный старшеклассник протягивает: — Ладно. Давайте.

В конце концов, с таким человеком, как Макеев, особо не понапрягаешься. Он бесцветный, а потому не вызывает тревоги, вот и не выходит всегда быть настороже. Дима отмахивается от привычки грызть незнакомцев за протянутые руки и разрешает держать ладони вблизи от себя, точно бездомный бродяга, еще не решивший, доверять или не доверять чьей-то помощи. Зато он знал об учителе то, о чем вряд ли подозревают другие его ученики. Больно хорошо шифруется.

Куда Артур Андреевич собирается вести ученика, Диме неизвестно. Он решает не расспрашивать заранее, все равно узнает; они выходят из главного здания школы вместе, не нуждаясь в разговоре — даже молчание кажется каким-то уютным. И все бы ни по чем, если бы навстречу именно в такой момент не вылез Рыжий.

— Оп-па! — вихрастый койот застывает, разглядывая спутника своего вожака. В зубах застряла сигарета, глаз подбит на прошлой драке. — Здрасьте.

— Здравствуй, — кивает Артур Андреевич невозмутимо. Переводит вопросительный взгляд на Диму.

— Че тебе? — угрюмо интересуется Волков у заместителя, догадываясь, впрочем, что серьезного не услышит. Рыжему просто захотелось прикопаться, а тут вожак удачно подвернулся, еще и с тем самым преподом. — Отвали, Рыжий.

— Да я-то че, — восклицает тот, забавно щерясь. — Я так, проходил… Эт и есть твой Макеев?

Краем глаза Дима замечает, что брови Артура Андреевича поднимаются. Он спешит ответить прежде, чем учитель подаст голос, и сердито заявляет:

— Именно, мой Макеев. Пиздуй отсюда уже. Потом поговорим.

— Бывай, Волчара!

Наконец-то наглая морда койота скрывается за углом. Дима шагает, сунув руки в карманы потрепанной черной куртки, рядом идет Артур Андреевич в светлом пальто. Учитель кажется отстраненным, и Дима не знает, стоит ли вмешиваться; однако скоро учитель встряхивается, будто вылезшая из омута собака, и улыбается:

— Спасибо, что согласился пойти со мной.

— Вы многовато благодарите, — замечает Волков. — По каждой мелочи.

Вступает в свои права осень, полноценная, дождливая, но сегодня небо ясное. Солнце прорезает мир каллиграфической четкостью, озаряет серебристые улицы и успевшую запылать разноцветную листву; лучи разбиваются о поверхности вчерашних луж, отражающих светлую голубую высь. Вокруг все красно-рыжее, город меркнет по сравнению с собственными скверами. Артур Андреевич будто пронизан солнцем — оно проходит сквозь него, не замечая, словно он бесплотный призрак.

— «Спасибо» и «извини» — важные слова, необходимые для общения. Я лишь пользуюсь ими. — Учитель усмехается, вспоминая что-то забавное: — В любом случае…

Он не договаривает. Вместо этого замирает, глядя, как в стороне играют дети, соревнуясь, кто прыгнет дальше в лужу, и молчит. Осень разбивается брызгами. В звенящем воздухе, уже лишенном тепла, тлеет терпкий ноябрьский день. Проходит уже достаточно времени, чтобы начать переминаться с ноги на ногу и пыхтеть, но Дима стоит рядом без напряжения — просто ждет. Даже крупицы молчания внезапно кажутся ему чем-то необъяснимо важным. Он смотрит, как по скуле худого лица мужчины крадется солнечный зайчик, и под кожей зреет желание поймать этого зайчика в ладонь. Рука даже чуть дергается, но быстро подавляется сознанием.

— Хочешь мороженое? — спрашивает Артур Андреевич.

— Что?..

— Мороженое. Вкусное. Тут поблизости кофейня. Если, конечно, у тебя нет предпочтений, где еще можно посидеть. Улица не очень подходит, здесь шумно.

Дима качает головой: предпочтений нет. Идея того, что учитель хочет с ним где-то посидеть, выглядит странной, и юноша только предполагает про себя, что дело касается родителей Миши или подобного. Или Артур Андреевич хочет расспросить об отце. Больше ему и незачем тащить старшеклассника на разговор вдали от школы и ее всеслышащих стен.

Кофейня совсем маленькая — столика два-три, без официантов. Одна стена стеклянная и выходит на сквер с той стороны, где он целиком укрыт пестро раскрашенными деревьями и алыми кленами; там гости и устраиваются, друг напротив друга. Артур Андреевич вешает пальто на спинку стула. Дима остается в куртке, ему не жарко. По маленькому помещению гуляет свежий воздух, и работник за стойкой по их заказам варит кофе.

— Так что вам от меня нужно? — спрашивает Волков без угрюмости.

— Ничего, — отзывается Артур Андреевич. В уголках его глаз мерцает смех. За стеклами очков радужки горят светло-зеленым, не напоминая драгоценные камни, но навевая ассоциацию с юной листвой.

— Есть ли что-то, что тебе нравится? — спрашивает учитель.

— В плане? — Дима хмурится.

— Просто. — Тот поводит плечом, точно указывая на «это вот все». — Кажется, тебе понравилось в музее. Ты так внимательно слушал.

— Понравилось.

— Почему?

— Просто.

Артур Андреевич лукаво улыбается; в стеклах его очков отражаются клены.

— Я только интересуюсь, — замечает он мягко. — Это слишком личное?

— Да нет. — Диме приходится несколько собраться. О его вкусах и предпочтениях давно никто не спрашивал, если об этом спрашивали вообще когда-либо. Он плохо представляет, что говорить, но решает попробовать немного свободнее: — Мне нравится, что человечество прошло уже столько ступеней. Интересно смотреть на каждую из них. Время — то, что нас и разделяет, и объединяет. Мне это кажется увлекательным.

— Вот как, здорово. А ты не хотел быть историком? В этой школе вроде как есть профильный класс…

— Я вообще не хотел в старшие классы.

— Но пошел?

Перед глазами встает каменный лик отца, вечно холодного и вечно разочарованного в грешности сына.

— Если бы не пошел, оставалось только работать. Но на полный рабочий день бы не взяли. Пришлось бы полдня дома сидеть. А в школе можно торчать, даже не ходя на уроки, если в ней числишься. И некоторые предметы интересные.

— Значит, на высшее ты не рассчитываешь? ЕГЭ и подобное.

— Не знаю. Планов нет.

Приносят кофе с мороженым. Дима принимает кружку наугад, отхлебывает. Вспененный напиток теплится на языке, у Артура Андреевича дергается уголок рта.

— Дим, это мой латте, — тихо произносит он. Не поймешь, посмеивается или находится в другом, неясном и сбивчивом состоянии. Волков вспоминает, что действительно не это заказывал, и смущенно возвращает кружку учителю.

— Я не заразный, — на всякий случай сообщает он. — Всех недавно проверяли на болячки.

— Ладно, — отзывается Макеев, отпивая немного. Он смотрит на ученика поверх края кружки. Кромка стекол в очках покрывается дымкой. — А что там был за паренек? Рыжий, кажется?

— А, этот. — О стае говорить как-то неловко, будто даже стыдно. — Ну… Он из дворовых пацанов. Мы с ними тусуемся обычно.

— Надо же, — голос учителя звучит несколько удивленно, — а ты совсем на него не похож.

— Артур Андреевич…

— Тш-ш, вне школы лучше зови по имени, а то может смотреться странно, — посмеивается Макеев. — Так что?

Дима, если честно, в замешательстве. Даже не из-за того, что совершенно другой человек повторил слова, сказанные Рыжим, сколько из-за понимания, что сейчас все иначе. Тут, в маленькой кофейне на задворках сквера, и правда нет учителя и подопечного-старшеклассника. И Макеев ему никакой не преподаватель. Обычный мужчина и обычный юноша, беседующие о жизни.

Неужели Артур Андреевич этого и добивался?..

— Мы шатаемся по району иногда, — произносит Дима. — Вот и все. Почему я на него не похож? Мы одинаковые.

— Вовсе нет, — учитель качает головой. Вновь подносит к губам картонный стакан с горячим напитком; сам по себе Артур Андреевич не слишком бледный, хоть и светлокожий, но под действием кофе немного оживает. Под скулами прокрадывается слабый живой румянец, а лицо становится четче. Он поправляет оправу очков за край дужки. В Диме на мгновение проносится любопытство, как учитель вообще без очков смотрится, но юноша об этом молчит.

Осень рано или поздно вытравит любую жизнь.

— Вы психолог, что ли?

— Учителя изучают психологию, чтобы лучше понимать учеников. Мне было бы стыдно преподавать у детей, не зная, о чем они думают.

Дима щурится.

— Если вы не забыли, Артур, — протягивает он, — мы договаривались, что я не ребенок.

Раздается легкий смех; Макеев пытается скрыть его, кашляя в кулак, но взгляд его искрит, а лицо освещается улыбкой. Дима и сам хехекает. Он давно не смеялся, почти забытое ощущение щекотки в легких — совсем не как от курения. Кофейня сразу становится весьма приятным местом, а сквер — очень даже симпатичным. Человек напротив же будто отражается во всем: осеннее рыже-золотое солнце, и остаточная зелень, и пар от стаканов с кофе. Артур на бесконечный миг становится целым миром. Иллюзия наплывает, а потом растворяется, стоит Диме только моргнуть.

— Конечно, ты не ребенок, — со странным выражением голоса отзывается Макеев. — Я говорю именно о том, что изучал. То, что ты «не похож» — просто мое мнение.

— Рыжий недавно сказал так же, — признается Дима. Он ожидал, что если таким и поделится, то с неохотой, но вспышка гонит добровольное желание. — Я не понимаю, что не так. Со мной.

Артур Андреевич, опустив стакан, греет его в руках. К мороженому он еще не притронулся. Задумчивый взгляд перебегает на стекло, теперь очки и окно контактируют, словно паранормальный тоннель — одно отражает другое.

— Знаешь, с нами всеми что-то не так. По-разному мы не похожи друг на друга, не подходим разным вещам. Но это не должно означать, что в каждом что-то неправильно. Потому что если неправильны все — то нет и правильности. Думаю, достаточно принять, что каждый человек такой, какой он есть, и из каких-либо стандартов всегда будет выбиваться. Это и есть «личность».

Он говорит негромко, не торопясь, но и не осторожно. Мысли плавным легким течением складываются в звуки и слова. На последних фразах голос стекленеет, хоть учитель и старается скрыть хрусталь равнодушием:

— Мои знакомые часто не могли смириться с тем, что я отличаюсь от них. Представителей моей ориентации не так много, и среди моих ровесников подобное еще считается дикостью. И раньше я тоже думал, что «со мной что-то не так». Только вот есть то, что никогда не сможешь исправить или изменить. Со временем начинаешь принимать все таким, какое оно есть.

— Вы считали себя неправильным?

— Дим, — он мягко улыбается, — я боролся против себя почти всю жизнь. И это не привело ни к какому итогу. Ты не обязан подходить чему-то, чтобы быть человеком. Или получится, что вокруг вообще нет людей.

Дима смотрит на него неотрывно, внимательно. Внешний мир отступает, робко сворачивая текстуры и размывая контуры; в центре внимания фокусируется — не просто учитель. Мужчина, уже привыкший со смирением принимать себя, не искать себе места в жестоком обществе, не способном его принять, но не переставший от этого в него верить. Потому Артур не отказывается даже от проблемных учеников. Потому он выручил Диму. Он знает, каково это, когда не вписываешься в правила и нормы окружающих, как знает и то, что это не повод отворачиваться от себя.

«Он потрепанный работой, но еще глубже он просто измучен и изранен. Поэтому, пусть он улыбается, он все еще выглядит уставшим. Даже если рядом есть люди, он остается одинок».

Дима улыбается. Всего лишь второй раз — так открыто и честно.

— А по мне вы хороший человек, — говорит он бодро.

— Да? Спасибо. Однако я бы сказал иначе. — Взгляд учителя все еще ласково светится. — Но не сейчас. Сейчас лучше мороженое попробуй, оно того стоит.

Город дымит в ярко-голубое небо, и дожди совсем не достигают облаков; под ними же все одинаковое, обыденное. Только Дима впервые за долгое время чувствует себя лучше, чем привык.

Вечером, когда он уже сворачивается на холодной кровати, мобильный телефон вибрирует. Дима выуживает его из кармана джинсов и снимает блокировку. Посреди экрана — одно лишь сообщение.

«Привет. Начальные классы еще на выходных, можешь не приходить. Если что, я все равно работаю. А».

========== (8) Ясень ==========

благоразумие.

В пятой школе принята система полугодий: старшие классы учатся по семестрам. Это, однако, не мешает учителям после осенних каникул заваливать бедолаг-воспитанников контрольными работами и тестами, мотивируясь тем, что этим оболтусам сдавать ЕГЭ не так уж нескоро. Не за горами и полугодовые оценочные работы, стоит поднапрячься. Вот и погружаются школьники в учебники с головами, переставая обращать внимание на все остальное.

Дима из них оказывается самым броским исключением. Невесть где промотавшись два первых осенних месяца, он заявляется сразу на проверочную по математике. Одноклассники смотрят круглыми глазами, под потолком проносится вереница шепотков, когда Волков преисполненной уверенности походкой перешагивает порог кабинета. Всем своим видом он выдает безразличие, не напускное и не игривое, и действительно без лишних слов садится за последнюю парту, провожаемый изумленными взглядами.

Строгая школьная форма ему побоку. Рубашка навыпуск, черный свитер поверх с нашитой эмблемой школы — стремная закорючка — должен обтягивать тело, но в итоге сидит кое-как. Черные джинсы вместо брюк, уличные кроссовки вместо сменной обуви. Отросшие волосы, не убираемые в хвост, и те не кажутся таким уж нарушением правил по сравнению с остальными деталями. Дима насмешливо смотрит, не отбрасывая с лица пряди, и кажется всколоченным и чересчур дерзким. О чем он думает — не поймешь.

Звонка еще не было, но к нему не подходят. Наконец, решается представитель класса — девочка-староста, идеальная, с иголочки. Приближается опасливо, как к незнакомому хищнику, которого только на картинках в атласах видела.

— Ты редко приходишь, — говорит она с каплей искренного волнения, — болеешь?

— Прогуливаю, — отвечает Дима прямо.

— А… Эм-м, ладно. — Девочка явно не знает, что с ним поделать, так что вздыхает и поводит плечиком: — Сегодня контрольная по русскому. Будет пробник экзамена. Ты хотя бы знал?

— Нет. Напишу. — Он хмыкает: — Не трясись ты, не сожру.

— Вот еще, кто трясется! — Староста сердится. — Удачи, прогульщик!

И отходит с гордо поднятой головой. Дима про себя решает, что внимания она не стоит — тут же принялась обсуждать его поведение шепотом с подружками. Слухи да и только. Ни к каким пробникам Дима не готовился, но он неплохо знает русский — много читал. С чем-то все же справится; на нескольких уроках он присутствовал. Оценки, к тому же, — последнее, что его волнует.

Учительница — степенная дама в возрасте, но с вечно молодой душой — заметно изумляется, но ничего не говорит, даже не шутит про появление местной достопримечательности. Более того, тест и ему вручает. Дима скользит глазами по тексту и решает, что это одолеет. В конце концов, он и правда занимался сам. Не ради чего-то или внутренней галочки, а из простого стремления к знаниям, как бы смущающее ни было признание в этом.

На перемене ходят разговоры, активные и разнообразные. Дима успевает заскучать; он сидит себе спокойно, никого не трогает, но для одноклассников, видимо, вокруг него образуется черная аура. Как будто они его интересуют. Дима зевает, клацая зубами, и встает. Насторожившиеся ребята переглядываются: что-то будет?.. Но Волков, начисто их игнорируя, выходит из кабинета. Порадоваться им не удается, вещи оставлены на своем месте, а сам Дима как испаряется. И куда он намылился?..

Юноша шагает по коридору, убрав руки в карманы и не оглядываясь. Рыжий числится в параллельном классе, но не ходит совершенно. Собственных одноклассников Дима не помнит по именам, но это его не колышет. Зато пелена раздумий разрывается, стоит узнать силуэт у самого окна.

Волков смягчает широкий шаг и останавливается, тут же попадая в поле зрения человека; в воздухе тает легкое мерцание.

— О, здравствуй, — улыбается Артур Андреевич. — Нечасто тебя увидишь в основном крыле.

Фоновый шум школьного коридора оттеняет голоса. На перемене средние классы высыпают на площадки, соединявшие восточное и западное крыло, и тут устраивают подвижные игры. Началка глазеет на них со своей стороны, но мало кто из малышни решается влиться в развлечения старших. Шестиклассники притаскивают скакалку, начинается «Рыбак». Макеев оглядывается на детей не с нежностью, с какой смотрят молодые мамы, а с настороженным вниманием — готов подойти, чуть что. Он старается быть с ними внимателен.

— Прошли каникулы, — замечает Дима. — Вы работали?

— Да. Что поделаешь, учителя в любое время учителя. — Артур Андреевич хмыкает. — Зато придумал новый интерактив для уроков. Думаю, ребятам понравится. Они непоседы такие, что всегда готовы отвлечься от занятий, лишь бы попрыгать да посмеяться. У начальной школы выходные длиннее, чем у остальных…

Дима помнит. Он приходил к Макееву в будни, помогал по возможности, но в последние несколько дней учитель посоветовал ему самому выспаться и отдохнуть. К чему такие советы, если Дима в принципе ничем особым не занимается — непонятно. И все же они не виделись полнедели.

Глядя на учителя сейчас, юноша думает: «Интересно, в то время, когда мы не виделись, он…»

— А ты как каникулы провел?

— Ничего особенного. Спал. Читал. — Дима не убирает рук из карманов и стоит в привычной позе, разглядывает Артура Андреевича, а тот отчего-то разглядывает его, но взглядом не пересекается — хоть Волков и пытается его поймать. — Видите, учусь.

— Я удивлен, — честно признается учитель, посмеиваясь. — Остальные, небось, так вообще в шоке?

— Челюсти почти отвалились, — охотно делится Дима, тоже не сдержав смешок. — Я для них как призрак. В списках и рассказах есть, а на деле — нет.

Устроившие догонялки мальчишки лет десяти проносятся совсем близко — шустрые, как ветер, и сильные на такой скорости. Дима вовремя перехватывает Артура Андреевича за плечо и быстро привлекает в свою сторону, не давая детям его сбить. Учитель стукается очками о подбородок Димы, тихо сдавленно выдыхает. Хватка у Волкова крепкая, не вырвешься, и он вспоминает, что надо отпустить, лишь мгновением спустя.

Артур Андреевич, отвернувшись и поймав зачинщика игры за руку, с укором советует не бегать по коридорам — можно поскользнуться и больно удариться. Ребята, ожидавшие ругани, виновато переглядываются, но остаются довольны. Догонялки сменяются более мирными классиками, начертанными на полу воображением.

— Так, — произносит Дима, — я все же пришел на уроки. Вы довольны?

Учитель склоняет голову набок. Кажется, с начала осени он вообще не изменился — те же короткие светло-русые волосы, худое лицо, теряющее определенный возраст, и светлые внимательные глаза за стеклами очков. Даже костюм на нем, кажется, тот же самый. Сидит как вторая кожа.

Со стороны соседнего крыла шагает пестрая компания одноклассниц. Даже в условиях, когда необходимо выглядеть всегда одинаково, они умудряются смотреться по-разному: волосы в прическах, мелкие украшения, снимаемые перед завучами и надеваемые за их спинами. Волкову они все неинтересны.

Светлые губы Артура Андреевича складываются в ровную линию.

— А ты сделал это для того, чтобы я был доволен? — спрашивает он.

— Нет.

«Да».

Дима испытывает необъяснимое желание разбить себе лицо. Об стену. С разбега.

Артур Андреевич разводит руками. Он уже собирается что-то сказать, как беседу прерывают — подходит какая-то степенная дама в серой прямой юбке и заправленной рубашке: вроде как по-молодежному, а ее совсем не красит. Дима запоздало вспоминает, что это завуч, но ему как-то фиолетово, будь это хоть дорогая-любимая директриса Редька.

Пока они обсуждают свои преподавательские дела, Дима упрямо стоит рядом, мрачно зыркая на завуча, но ничего не говоря. Та зыркает в ответ со смесью недоумения и подозрения — не может вспомнить, что сие за особа. Вспоминает, веко подергивается, дама слегка угрожающим тоном произносит:

— А это, часом, не Волков Дмитрий?

— Часом, да, — скалится было Дима, но Артур Андреевич плавным жестом становится ближе. Почти незаметное движение, но Дима чувствует слабую вибрацию воздуха и то, как плечо учителя в коричневом пиджаке почти касается его плеча, словно прикрывая.

— Да, Дима сейчас вроде моего подручного, — безоблачно сообщает Макеев. — Помогает с малышами.

— Вы сами не справляетесь? — елейно интересуется завуч.

— Ну что вы, справляюсь. Это ведь моя работа. Однако, согласитесь, — учитель бесцветно улыбается, — с помощником всегда приятнее. Так он закрывает прошлые наказания, еще и хорошему чему научится, пока рядом есть кто-то, кто его направляет.

«Он все еще говорит обо мне как о нашкодившем щенке», — угрюмо стискивает зубы Дима. Как в душу плюнули. Нет, вовсе не за его одобрением он тут протирает джинсы на скучных парах и вообще таскается к нему во время перемен. Тоже «направитель» нашелся. Ангел-хранитель, блять.

— Как знаете, — бормочет завуч, не желая вступать в спор. И, договариваясь о каком-то совещании, уходит. Артур Андреевич поворачивается к старшекласснику.

— Что-то не так?

— Все так, — огрызается Дима. — Мне на урок пора.

Он отворачивается и собирается уже нырнуть в толпу школьников, разбредающихся по кабинетам, предчувствуя скорый звонок, как Макеев чуть тянет его за рукав, останавливая. Затем обходит кругом, становясь напротив, и приближается вплотную, так близко, что Дима задыхается — впервые чувствует легкий отголосок запаха. Тело сводит безболезненно, и он сбивается в мыслях, когда чужие руки впервые уверенно и спокойно касаются там, куда раньше не добирались.

Все обостряется до мелочей, и Дима втягивает воздух — слишком близко. Что он себе позволяет?! Он еще и…

Несколько секунд требуется на то, чтобы понять: Артур Андреевич самым наглым образом, точно зная, что ничего ему не будет, заправляет рубашку Димы ему в брюки и под свитер. Просто затыкает светлую ткань за ремень, не касаясь кожи, но проводя в непосредственной к ней близости, со всех сторон — поэтому он так близко. Отчего-то темнеет в глазах. Дима не отшатывается только из-за того, что уже упустил момент.

Когда он настолько привык к этому бесцветному человеку, что перестал настораживаться, позволил так легко вторгнуться в личное пространство?!

— Теперь меньше поводов пристать у учителей будет, — весело говорит Артур Андреевич, отстраняясь. — До встречи тогда, Дима.

— До встречи, Артур Андреевич, — Дима сам не уверен, вслух ли это сказал.

Возвращаясь в класс, он внезапно вспоминает деталь, о которой и подумать толком не успел: когда учитель разговаривал с ним, он казался немного другим. Не таким, как обычно. «Что-то произошло?» — думает Дима, сбитый с толку, и жгучая обида в нем сразу угасает.

На уроке он скучает. Действительно, пустая трата времени: эту тему он проходил сам, от нечего делать прочитав весь учебник по обществознанию, сейчас же даже на одноклассников смотреть не так уныло, как слушать преподавателя. Ни с кем из присутствующих он не общался близко — разве что в коридорах или снаружи виделся. Не то чтобы Дима социофоб или ему не нравится общество: все-таки в стае он чувствует себя комфортно, только вот специально он знакомства ни с кем не ищет. По привычке отталкивает, смотрит на реакцию. Готов стерпеть — добро пожаловать. Нет — иди на все четыре стороны. Диме все равно, один он или с кем-то, потому что одинок он остается так или иначе. Главные тайны прячутся на дно, до него не доплыть посторонним. Дима не позволит так просто касаться своей души.

Привяжешься — будет больно, а потом все разрушится.

Больше они с Артуром Андреевичем сегодня не пересекаются. Вечером учитель звонит, и через слабые помехи на линии его голос сообщает, что пока к началке наведываться не надо. Но и спустя пару дней ничего не меняется, и с Макеевым они по-прежнему не видятся.

Утром, во время уличной физкультуры, Дима, Рыжий, пацан со стаи по имени Саня и физрук курят у огороженного футбольного поля. Физра — то, с чем у Димы не было проблем, единственный такой предмет. Физрук понимающий мужик, да и курить одному ему не нравится, а тут несколько вполне себе взрослых лбов, с которыми можно базарить на мужицкие темы. Дима в таких беседах по большей части отмалчивается, но физрука вполне устраивает — лишь бы была компания.

— Одна радость — курящие, — болтает физрук. Он небритый и бандитского вида, но, в общем-то, мировой мужик, если его не бесить. В прошлый раз он грохотал, когда за шкирки пацанов из девчачьих раздевалок вытаскивал, в другое время простодушный человек. — Среди учителей курильщиков маловато.

— Разве? — спрашивает Дима, стряхивая пепел. Невольно вспоминается лицо в профиль, очертания подбородка и скулы, бело-рыжая сигарета в узловатых пальцах, держащих с равнодушной бережностью. Он ведь…

— Есть, конечно, да большинство отдельно предпочитают. Я и пересекался пару раз всего. В последний месяц и Макеева не видно… это с началки. Мы иногда вместе ходили.

Представляются сразу два силуэта: широкоплечий физрук в спортивном костюме, а рядом — Артур Андреевич, невесомый и хрупкий в сравнении, с легким станом и плавной бесшумной походкой… Дима хмурится, подобно грозовой туче, и Рыжий, чувствуя недовольство вожака, пихает Саню в бок: что-то будет. Волков потакать их желанию посмотреть шоу не собирается и сам доволен, когда его тон звучит безэмоционально:

— И что, больше он не ходит?

— Да я спросил на днях, он говорит, не курит больше. — Физрук презрительно фыркает. — Никогда такого скучного человека не видел!

— Он не скучный, — машинально отзывается Дима, добавляет, поднося сигарету ко рту: — Иначе дети бы его не любили.

— А, твоя правда. Малышня его любит, хрен пойми, за что. Я вообще что слышал… — Он понижает голос, точно агент, выдающий военную тайну: — Заднеприводный он. Ну, вы парни взрослые, все понимаете.

— Педик, что ли? — оживляется Рыжий. С ним Лидочка добытой информацией, видимо, не делилась; глазенки так и засверкали. — Да ладно?!

Дима становится еще мрачнее. Откликаясь на его раздражение, небо грохочет надвигающейся темнотой.

— Кто он — не наше дело, — жестко отрезает он. — А вы, оказывается, фанат слухов. Базарные бабки б оценили.

Физрук краснеет, бурчит:

— Просто поделился. Это ж слухи просто, кто знает, что там по правде. Да только этот тип ни с кем не общается, с чего о нем хорошему взяться…

Дима ломает незажженную сигарету и сбрасывает в отсыхающую позднюю траву, придавливает кроссовкой. Ему жарко, хотя он стоит в одной рубашке на поднимающем крылья ветре; треплется ткань, треплются волосы. Верно, с чего взяться хорошему. До сих пор неизвестно, почему Артура из прежней школы выкинули, почему он все равно вернулся к обучению детей. Что он за человек. Но Дима верит ему. Верит — и все тут.

Название этого чувства — доверие? Потому он, получается, и злится на всех этих уродов. Они не понимают Артура, но уверены, что имеют право о нем судить. Никто не имеет, даже Дима, они попросту недостойны! Если бы Волков мог нормально до них это донести…

И что бы он сказал?

Урок заканчивается, одноклассники прерывают игру в футбол, бросая матч на середине. Физрук тушит сигарету. Рыжий, замирая на максимально допустимом расстоянии, шипит сквозь зубы вожаку:

— Заделался преподской собачонкой?

Дима сдерживает желание отвесить ему затрещину потяжелее. Ограничивается сухим мрачным взглядом и с расправленными плечами поворачивается к школе. Из окна второго этажа за ним наблюдает знакомый силуэт.

Неожиданно других знакомых он встречает уже у дверей в спортивный зал. Зал — пристройка к основному школьному корпусу, у него отдельный выход на улицу с асфальтовой дорожкой до площадки и заросшими травой краями, будто бакенбардами. В трещинах земли скапливается дождевая вода. Здесь коварно поджидают школьников самые глубокие лужи, и мало кто уходит отсюда с сухой обувью. Дима привычно перешагивает несколько маленьких озер, а у последнего останавливается.

— Сава, Аленка, — зовет он.

У дверей ссорятся два ребенка-второклассника. Мальчик в бежевой курточке, кучерявый и смуглый, и девочка в белых колготках и голубом плащике, с двумя светлыми хвостиками. Звонкие голоса рассекают ветер поперек, дети сердятся, девочка топает ногой, снова забрызгивая и без того мокрые до колен ноги. Увидев подходящего старшеклассника, ребята поначалу вздрагивают, но, узнав Диму, освещаются восторгом и облегчением. Такое милое доверие даже забавляет; Дима приближается и становится рядом с ними, оглядывая. Ребята от пяток до макушек вымочены, хоть в ведерко выжимай, и юноша хмурится.

— Что такое? Почему вы мокрые? — спрашивает он, стараясь, чтобы тон звучал не строго, но и не расслабленно. Для них он все же взрослый, на которого можно положиться, а не один из страшных и вечно ругающихся других обитателей школы.

— Это все она! — заявляет Сава.

— Неправда, это он! — Аленка заходится слезами. Такая маленькая, а уже пользуется типичными женскими приемчиками; Дима, вздыхая, присаживается на корточки, чтобы быть приблизительно на одном уровне с малышней, и кротко поглаживает Аленку между хвостиками по голове. Плакать та сразу перестает, довольно жмурится, как котенок. Сава пыхтит.

— Давайте по порядку, — предлагает Дима дружелюбно. — Что случилось?

Вряд ли они выложили бы преподавателю, а вот школьнику — пожалуй.

— Мама хочет меня перевести! — причитает Аленка жалобливо, и в этот раз у нее на личике искреннее страдание. — Она ничего не понимает! Я говорю Саве: «Не хочу в другую школу», а он облил!!

— Я насмешить хотел! — возмущается Сава. — Ты вся кислая такая! Вода — это весело! Дим, Дим, это ведь весело? Я же не злюсь, что она меня тоже облила!

— Так, — Волков укладывает в голове поднявшийся сумбур и со всей уравновешенностью спокойно говорит: — У вас есть с собой спортивная форма?

— Ага, — ребята принимаются рыться в рюкзачках, достают тщательно упакованные родителями вещи.

— Хорошо. Тогда сейчас мы пойдем внутрь, к раздевалкам, и вы переоденетесь в сухое. А потом пойдем к Артуру Андреевичу и все ему расскажем, ладно?

— Он расстроится! — всхлипывает Аленка испуганно. — Мама тако-ое говорила!

Нехорошее предчувствие сжимает из-под ребер.

— И что она говорила? — спрашивает Дима настороженно.

— Что Артур Андреевич безост… безотс… безотвс… плохой! — Аленка на грани слез. — Это неправда!

— Он самый лучший! — прикрикивает Сава. — Она просто не понимает!

— Не понимает!

Дима кладет ладони на хрупкие детские плечики, переводит взгляд с одного второклашки на другого. Они замолкают, послушно ожидая, что он скажет, с любопытством и некой опаской. Сейчас от него зависит так мало, но одновременно и так много. Удивительна сила слов.

— Понимаете, ребята, — серьезно говорит Дима, — кто-то всегда будет «не понимать». Но вы же знаете, что Артур Андреевич хороший, правда? — Слышатся многочисленные убеждения, единодушное согласие, и Дима продолжает: — Это самое главное. Мы поговорим с твоей мамой, Аленка, не беспокойся. Сава, больше не обливай никого водой, особенно девочек. Девочек нужно беречь и защищать.

— Я же помочь хотел, — виновато бурчит Сава, пряча глаза. — Прости…

— Я не злюсь, — заявляет ему Аленка. Улыбается смешливо, становясь похожей на крольчонка. — И ты прости. Я тоже облила!

— Вот и молодцы, — Дима похлопывает их по плечам и поднимается на ноги. Нужно поторопиться, иначе простудятся — на таком ветру в сырой одежде; дети с обеих сторон перехватывают его за руки, смотрят снизу вверх с трогательной радостью. Невинные и чистые создания. И их мнение будет формироваться на мнении родителей. Дима вспоминает отца и про себя с облегчением выдыхает: тот слетел с катушек по крайней мере тогда, когда Дима и сам мог что-то соображать, так что за собой не утащил.

Они приходят к спортивным раздевалкам. Большая часть одноклассников уже переоделась; Дима отправляет Аленку и Саву по разным комнатам и сам ждет в коридоре. Мимо ходят знакомые особы, оглядываются, мол, чего тут стоишь, но Волков преспокойно отвечает, что у него тут дети, и насмехается над реакцией — обычно это недоумение.

Затем переодевшихся в сухое ребят ведет наверх, в крыло началки. Видимо, сегодня у класса занятия со второго урока, и класс еще не наполнен; Артур Андреевич, встречая их, улыбается Диме, затем видит детей — глаза округляются. Пока ребята объясняют, что случилось, Дима становится рядом с учителем, следя за дистанцией — расстояние между ними не сохраняется. Если Макеев захочет взглянуть на него, придется и корпус разворачивать, неудобно. А сейчас не стоит его видеть. Дети-то не поймут, а вот Артур Андреевич — запросто.

— Давайте-ка свои вещи, — распоряжается учитель, — заодно позвоню вашим родителям, пусть привезут сменную одежду. Горло не болит? Не замерзли?

— Дима нас сразу нашел, — пищит Аленка. — Не звоните маме! Пожалуйста!

— Не звоните! — поддакивает Сава, сверкая испугом в глазах.

— Да ладно, — Дима прислоняется к Артуру Андреевичу и негромко говорит ему на самое ухо; тот ощутимо вздрагивает, но отодвигаться некуда. — Пусть это останется секретом. Нам надо поговорить.

— Понимаю, ладно, — бормочет учитель, все еще пытаясь отвернуться. Его плечи и спина очень напряжены, он всячески старается отвести лицо. Дыхание Димы на волосах его так раздражает? Волков с привкусом разочарования отступает. Артур Андреевич на него не смотрит, даже не оглядывается, говорит детям: — Побудете тут до начала урока? Мы сейчас вернемся.

— Ла-адно. А почему вы такой красный?

Он — какой?.. Артур Андреевич подталкивает Диму в сторону двери, и тому ничего не остается, кроме как шагать и выйти первым, слыша мягкий шаг Макеева за спиной.

В коридоре шумно даже в ранний час, и единственные взрослые сворачивают к учительской — та не заперта, в ней ни души: все бегают по делам. Пропуская вперед учителя, Дима дверь плотно прикрывает, поворачивает защелку. У него есть странное ощущение, что сейчас к ним лучше не соваться. Личный разговор довольно-таки.

— Что такое? — спрашивает Артур Андреевич, опираясь на один из столов. Только теперь он поворачивается к Диме лицом, но на нем непроницаемая маска свободной будничности. Дима включает свет, и учитель щурится; не давая ему отступить в тень, Волков делает широкий шаг и оказывается близко. Опускает голову, вглядываясь столь пристально, что учителю становится неуютно, и он отшучивается: — Что ты так смотришь? Я кажусь тебе симпатичным?

— Да, — отзывается Дима, чтобы хоть как-то прекратить попытки Артура улизнуть. Тот замирает, что-то в его лице дергается, губы сжимаются. Юноша же тихо начинает: — Я все-таки не ошибся. Вы плохо выглядите.

— Разве? Я вроде брился с утра, — неловко посмеивается Артур Андреевич.

— Это из-за того случая с Мишей, да? — напрямик спрашивает Дима, практически припирая учителя к столу, на который тот уже почти сел. — Аленина мать говорила, что вы безответственный. Родители прослышали об обмороке? Или о… другом?

— Насчет последнего не знаю, — вздыхает учитель, переставая отнекиваться. Понимает, что из захвата Димы ему не выбраться, а потому нет смысла пытаться. — Обморок наделал шуму. Последние две недели я ношусь с каждой семьей. Объясняю, что произошло. — Он потирает тремя пальцами переносицу, сдвигая очки. В этом жесте впервые проглядывает усталость. — Их можно понять: что за учитель, который не усмотрел за ребенком? Работа с детьми очень ответственна.

— Вы не могли предсказать такое. Он не из-за вас болен.

— Да, я это объясняю, и мне по большей части верят. Алена, да?.. С ее матерью я поговорю позже.

То, что отличалось от обычного его вида, — утомленность. Должно быть, на работе она не проявляется: Артур Андреевич все так же энергичен, говорит с энтузиазмом, жестикулирует, а вот глаза у него запавшие, нутром Дима чувствует в нем изможденность.

— Перестаньте себя изводить, — сквозь зубы выговаривает он. — Так нельзя, Артур.

Человек перед ним, кажется, не двигает ни одной мышцей. Он не каменный, но создан словно из хрусталя, неподвижного, замершего мгновения.

— Послушай… — мягко начинает он.

— Нет, вы послушайте! Остальным, может, и не видно, но я все отлично вижу. Вы совсем измотаны! Прекращайте уже, надо беречь себя! — Дима переводит дух. Он сгибает руку, кончиками пальцев касается подбородка мужчины и чуть поднимает, вынуждая смотреть прямо на себя. Держит так бережно, будто касаясь ангельского крыла, и позволяет себе лишь мимолетно погладить кожу. Адамово яблоко на горле Артура Андреевича судорожно дергается, но он не выдает ни одной эмоции, превратившись в слух и ожидание. — Вы больше не курите.

Это никак не выходит из его головы с той секунды, как физрук рассказал.

— Да.

— Правильно. Но плюете на все другое, доводите себя.— Дима заглядывает в светлые глаза. В кромке очков отражаются лампы. Они сияют бесшумно, весь мир затих, наблюдая. — Если у вас есть… мужчина, вряд ли бы он это одобрил.

Светлые ресницы подрагивают.

— У меня никого нет, — немного невнятно отвечает Артур Андреевич. — Ты ведь и сам знаешь.

Дима поводит плечом. Он не может толком сказать, что ощущает по этому поводу, и решает не заморачиваться.

— Просто давайте себе отдых, — распоряжается Волков. — И обращайтесь ко мне, если что. Я не просто так тут. Я хочу и могу помочь.

— Спасибо, — произносит учитель и закрывает глаза, отгораживаясь. Приподнимает руку и на ощупь находит запястье Димы — то, которое еще касается его лица. Не убирает, а накрывает своей ладонью и слабо пожимает. Под пальцами Артура Андреевича бьется Димин пульс, отражая больше, чем то, о чем он сам догадывается.

Болезненное напряжение немного спадает.

========== (9) Ель ==========

честность.

Ноябрь проносится мгновенно наравне с истошными ветрами — листва облетает быстро, едва успев покрасоваться перед серо-пепельным городом, и скоро от нее остаются лишь увядающие воспоминания в темных кучках на обочинах. Шелест разрывается ветром и разносится по дальним закоулкам, застывая в каждой щели. Резко холодает, и люди ходят с поднятыми воротниками, ежась и переминаясь с ноги на ногу на перекрестках. Кто-то уже накидывает на плечи зимние куртки.

А потом внезапно выпадает снег. Он обрушивается сплошным заслоном, всего за одну ночь превращая унылые улицы в волшебные тропы. Первые следы на робком покрове, заиндевевшие ветви деревьев, склонившиеся с непривычки, посеребренные повороты автомобильных трасс — мир превратился в послеосеннее забвение. Дима, вышедший в привычной толстовке, захватывает ртом леденяще свежий воздух, содрогается, но обратно не спешит; желание курить отпадает, он зачарованно смотрит по сторонам.

Зима — особенное время. Для кого-то Новый Год, многочисленные елки, красивые подарки. А вот Волков вспоминает не то, что должен; он вспоминает алый на белом, вздрагивает и часто моргает, рассеивая нежелаемые видения. Он оглядывается. Двор укрыт тонкой пушистой пленкой; ожидавшие вожака двое парней и рыженькая девушка с колечком в носу сразу встают с очищенной детской карусели, готовясь принимать участие в любой задумке. Им тоже нечего делать. Воскресенье, чего уж.

Неделю Артура мотало по родителям, и вот теперь все немного устаканилось. Дима приходил к нему на каждой перемене и пропускал некоторые уроки, пока учитель вообще не воспротивился. Скорее всего, к какому-то моменту до него дошло, что Дима говорил серьезно, и уже к началу декабря он выглядел получше, чем в ноябре. И все же что-то не так. Дима нутром чувствует, хоть и не может объяснить.

«Люди не бывают неправильными», как сказал Артур (Андреевич). Однако, хотя он говорил совершенно искренне, от сердца, словно сам себя от того ограждал. Недосказанность, которую Дима ощущает, но не способен раскусить. Застрявшее между идеальными строчками кособокое тихое «но». Стеклянность светло-зеленых глаз и иллюзия собственной открытости. Волков встряхивается, возвращаясь к начальному.

«Со мной все так, — думает Дима, глядя, как к девчонке подбивает клинья шустрый узкоплечий Санька. — И с ними тоже. Просто не все в мире друг другу подходят». Понимая это, он все еще слабо представляет, что делать. Как бы то ни было, к стае он привык. Это такая же неотъемлемая часть настоящего, как периодическое посещение уроков, статус старшеклассника и встопорщенный внешний вид, драки в подворотнях, горький привкус сигарет и ржавые скрипучие карусели за домом. Вокруг Димы — настоящее, но он и не жил другим временем. Прошлое не изменить, оглядываться бесполезно. Будущее беспросветно и пусто: не знаешь, куда ступить, где твердая почва, но разве знать надо? Дима просто идет, не вертя головой по сторонам, не имея определенной цели, но упрямо, упорно и с завидной стойкостью. Стойкость — единственное свое качество, которое он может назвать.

Так что делать со стаей? Что ему вообще делать? Дима всерьез озадачен: ему и в голову раньше не приходило задумываться над причинами и последствиями своих поступков. Он просто делал то, что считал нужным, чего хотел. Своевольный, неприручимый зверь, следующий инстинктам, но все пропускающий через себя. А теперь он невольно оглядывался, искал ответы, пытался что-то сопоставить. Волков думает, что его ждет, но именно сейчас ничего не представляется.

И правда, куда он пойдет? Он — воспитанник свихнувшегося сектанта-насильника и его религиозной наложницы. Толком не учился, репутация то ли как у дурного и непослушного подростка, то ли как у сурового и жесткого, хоть и справедливого в чем-то вожака. Ни одно, ни другое не приведет его ни к чему конкретному. Работать Дима умеет и может, но работа — не то, что его тревожит. Если постараться, можно найти, даже с малым образованием, и любого вида труда Дима не чурается. Вопрос только — зачем.

Глупо, должно быть, что он не желает проживать свою жизнь так же, как остальные взрослые. Работать ради денег, спать ради отдыха, заводить семью ради сомнительного блага не выделяться из толпы. Рожать детей, чтобы потом они чувствовали себя несчастными, взбираться наверх по чужим головам, чтобы все равно соскальзывать вниз, не разгибаться, чтобы к старости ненавидеть себя и весь мир заодно. Будто бы такое существование задушит Диму еще теснее, чем нынешняя постоянная опустошенность; он не может представить себя в любой из картинок.

Есть ли что-то, что может ему подойти? Чему может подойти он? Что-то… достойное?

Решать свою жизнь в восемнадцать — это так нелепо. Но с такой же неловкостью делаешь выбор и в двадцать четыре, и в тридцать семь, и в шестьдесят. Опыта никогда не бывает достаточно, чтобы что-то решить. Не стоит тогда и метаться.

Чем маяться в воскресенье? Рыжая девчонка — Катька — строит Диме глазки, рассчитывая на большее, а Дима не может вспомнить, как это, когда подобные наштукатуренные ненастоящие образы его привлекали. Девушки часто клеились к нему, а он не сильно отшивал — гормоны, сила молодости, все дела. Хотелось секса, а девушки и не были против. Никаких обязательств. Теперь Дима ловит себя на неком сомнении, но не распознает его природу. Ну не может же ему быть стыдно за такое отношение, верно?

— Кать, — сухо произносит Волков, аккуратно, но уверенно отстраняя липнущую девчонку от себя, — «береги честь смолоду», знаешь такое выражение?

Катя, чья «честь» утратила свое значение еще лет в двенадцать, кривит бровки и складывает в усмешке губки. У нее колечко пирсинга в нижней губе, и Дима вспоминает, что у него тоже губа проколота — но серьги он носит лишь в ушах, и то пару колечек на ободке левого.

— Ты такой умный, — жеманно вздыхает девчонка. — Не чета этим придуркам…

— Сама будто умнее! — ржет Санька. — Ты б и в школу не таскалась, если б отчим не драл за прогулы!

— Ебальник завали, — огрызается Катька, задетая за живое.

— Завали, — подтверждает Дима, бросая на койота предостерегающий взгляд. Катька, конечно, возомнит, что это он из симпатии вступился, но на деле ему просто становится мерзко. Во-первых, она все-таки девушка, более уязвимое создание. Во-вторых, тема родни — не то, о чем приятно слушать подколы.

— Кстати, — Санька не обиделся, а вот желание послать вожака сдержал из нежелания от этого последствий, — Волчара, ты Рыжего давно видел? Он все петушился тут, порыкивал.

«Если Рыжий опять скатится в запой, я разобью ему морду», — думает Дима недовольно. За этой псиной водилась нехорошая привычка, а выкарабкивался сам и ходил потом бодренький, но высушенный до кромки мышц. Жалкое существо.

— Культурный, — протягивает Катька. — Все эти уроды только и могут материться. А ты умные слова говоришь. Выражаешься так красиво.

— Да-да, а у тебя юбка красивой длины, — язвит Дима. Это девушка воспринимает как констатацию факта, а не как оскорбление, так что лукаво дергает плечиком под теплой зимней курткой.

— Нравится? Может, хочешь большего? — Она почти дышит ему в ухо. От близости кого-то передергивает, и Дима снова отстраняет ее, еще увереннее, чем в предыдущий раз.

— Не хочу, — жестко говорит он, уже не усмехаясь.

В первый снежный день не происходит ничего, что он мог бы запомнить. Большинство дней так и проходят, но неожиданно Дима понимает: а ведь нет. С тех пор, как он начал ходить помогать в началке, что-то да стало отчетливо откладываться в памяти. Не как слова и строчки из книг и учебников, а цветными иллюстрациями. Ежедневные проблемы и радости детей, ускользающая из внимания будничная улыбка Артура… Что он сейчас делает? Чем он занимается на выходных, когда нет работы?

Это странно. Их ничего не связывает, кроме обещания Макеева выгородить перед школой и согласия Димы помогать в учебное время. Формально Волков — просто сложный ученик, который вынужден таскаться к второклашкам, чтобы его не выгнали взашей. Как бы Артур ни говорил, мол, «давай подружимся», вряд ли это возможно. Диме и не нужны друзья. Он вполне себе справляется сам, значит, прекрасно может обойтись без кого-либо под боком.

Волки всегда одиноки.

Секунду спустя Дима осознает, что уже включил телефон и набрал номер преподавателя.

— Да? Дима? — он берет спустя пару гудков. Голос звучит бархатистой хрипотцой, какой Волков у него еще не слышал; чуть сиплый, и из этого можно сделать довольно простой вывод.

— Вы спали? — Юноша отмахивается от приятелей и в одиночестве бредет вдоль дома, вдоль глухих зрячих окон, поворачивает за угол, к каменной лесенке к другому двору. Ступени заиндевели, и если днем будет тепло, скоро они покроются льдом. Начнется период травм, переломов, ушибов и непрекращаемого мата. Сколько Дима эту лесенку помнил, дворники всегда игнорировали ее существование, и песок с солью на нее не посыпался.

— Да… Который час? — Даже при не самой идеальной связи слышен шорох: в сторону наверняка сдвигается одеяло, дыхание на том конце прерывается подавляемым зевком. — Девять…

— Не хотел вас будить.

— Ничего страшного. Я примерно в это время встаю. — Еще один подавляемый зевок. Учитель встряхивается, вздыхает, охает, видимо, потягиваясь, и его тон кажется уже не таким сиплым, пободрее: — В воскресенье нет работы, видишь. Только и остается спать. Непривычно, что ты звонишь; что-то случилось?

— …нет. — Дима и сам понятия не имеет, зачем позвонил, но раз уж так вышло, он не станет прерываться. — Вы видели снег?

— Снег? — удивляется Артур. — Ну-ка… — Он, кажется, встает. Минуту слышны только шаги или остаточные позевывания, затем звук отодвигающейся занавески. — Ничего себе. И правда, зима! Неплохой вид.

— Что у вас из окон видно?

— Ничего особенного, просто тихий дворик. Но здесь много деревьев. Сейчас они все белые и искрятся. — Судя по тону, учитель улыбается. — Действительно, чудесно.

Дима поднимает голову. Рядом склоняют ветви стройные рябины, еще не лишившиеся всей листвы, но оттого более прекрасные — тонкие ребристые листочки расчерчены белыми узорами, припорошены, черенки похрустывают: все замерло, застыло, не в силах оторваться и опасть.

— Завтра, — он спускается по лестнице, не оглядываясь на силуэты шакалов за спинами, — я приду к вам. К началке. Есть, что делать?

— Найдем, — с мгновенным промедлением отзывается Макеев. — Приходи. Я… и ребята будем тебя ждать.

Первый осенний снег похрустывает под ногами. Если раньше Дима запоминал события каждое отдельно, со всеми деталями и протяженностью, то сейчас его жизнь словно начала ускоряться, наполненная больше, чем он привык, и куда более пестрая, чем он ожидал. Кадры склеиваются в вереницу образов, день за днем что-то приносит. Степенное и размеренное течение превращается в плаванье дельфина — прыжок из воды к воздуху и обратно. И в моменты, когда над головой раскрывается широкими объятиями небо, Дима узнает в нем определенного человека — единое дыхание в бесконечном удушении темного океана.

Стая его не интересует. Ему скучно и до одури тоскливо, но нужно нести ответственность за то, что создаешь, и Дима присматривает за ними, пока они по кругу передают ледяную банку дешевого энергетика, пока Катька, памятуя, что следующий по очереди Волков, демонстративно проводит кончиком языка по краю, якобы дразня — а Дима передает банку следующему, не отпивая, и Катька кривится. Время снова замедляется, услужливо подставляя все мелочи, пустые декорации утреннего города на фоне серого неба в облаках. Начинается снег, прикрывая получасовые следы, и опять мир кутается в приближающуюся зиму, как в пушистую шаль кутается старушка в квартире с отключенными батареями.

Дима весь день шатается с ребятами — присоединяется кто-то, лукавая Катька уходит домой, появляются другие. Они все одинаковые — не на лица, а на жизни, и Волкову не удается видеть в каждом личность. Личность-то есть, но дремлет слишком глубоко. Будни вытесняют свою изнанку, никому не хочется думать и чувствовать, только веселиться и наслаждаться тем, что есть, но у них нет ничего. Боль хорошо горит. Все здесь не от счастливой жизни, а потому можно себя до пепла доводить, чтобы было из чего лепить снежки.

Дима выражается не так, как они: он много читает, значительную часть дня он проводит в компании взрослого человека, учителя, выражающегося не подростковым жаргоном, и оттого собственная речь плавно переходит к более вежливым фразам. Дима выглядит, как они, но внешность никогда не была мерилом. Дима думает не так, как они, и эта пропасть становится все больше и глубже.

Ему не достаточно просто настоящего. Ему нужно все время, от прошлого до будущего, ему нужна полноценность, которую когда-то он сам же из себя вытеснил. Нельзя дышать одним временем из трех, или это окупится. Диме нечем платить судьбе, если он влезет в долг. Идти надо осознанно, и потому он замирает в растерянности: не знает как.

Чему же он может подойти?..

Он, наверно, хочет сейчас увидеть… Нет. Дима обрезает ленту мыслей на этом слове и дальше только окунается в шуршащую пустоту; мягкое сияние первых холодов убаюкивает, и невольно вспоминается мама. Но о ней он тоже не хочет думать. Призракам нет места нигде, пусть и остается призраком.

Ворох привидений преследует его и следующим утром. Дима выбирается из кровати с тяжелой, как всегда, головой, тихо пробирается на кухню — в шесть утра здесь мачеха еще не хлопочет, так что есть шанс что-то ухватить. Он вытаскивает упакованный сэндвич — небось, для отца, но ему как-то плевать — и быстро одевается, бреется, чистит зубы, приводя себя в порядок. Расчесывает спутанные волосы, неожиданно ловя себя на мысли, что можно и укоротить. Или хотя бы подвязывать. В прихожей выискивает в коробочке мачехи максимально чистую и неиспользованную резинку, натягивает на запястье и продолжает одеваться.

Все как обычно. Во дворах безлюдно, город посапывает, изредка чихая ветром и разгоняя белоснежную пыльцу на перилах. Дворники, едва собирающиеся выходить на ежедневную службу, ворчат о надвигающейся зиме; Дима перепрыгивает неразметенный сугроб и уже видит очертания школы — он пришел слишком рано. Уроки в восемь тридцать, а сейчас едва ли семь. Впрочем, везде лучше, чем дома.

В крыле начальной школы пусто, разносится эхо от шагов; пол, вымытый со вчерашнего дня, поблескивает, окна начищены, хотя их рамы уже покрыло морозом. Дима останавливается и смотрит во двор. Не так уж холодно снаружи, должно быть, хорошо снег лепится.

Кабинет второго класса открыт: Волков с удивлением обнаруживает, что внутри кто-то есть, стучит в створку, заглядывая внутрь помещения. Артур Андреевич сидит за столом, раскладывает тетради, поднимает взгляд.

— Доброе утро, — приветствует он.

— Здрасьте. — Дима входит уже как к себе в обитель: уверенно и с полным чувством дозволенности. — Вы недавно пришли? — Отвечая на замешательство учителя, он касается указательным пальцем своей правой брови: — Очки у дужек запотели.

— Ха-а, ты так внимателен к деталям, — хмыкает Макеев. — Недавно, да. Еще не успел все разобрать. Кстати… у тебя есть зимняя одежда?

Учитель смотрит на его легкую осеннюю куртку, и Волков отмахивается.

— Потом надену.

На кожу давит необходимость что-то сказать о вчерашнем, и Дима поддается, скрывая за напускной раскрепощенностью настороженность:

— Ничего, что я звонил?

Все-таки… он ничего не знает об этом человеке. Да и если спросит, вряд ли получит ответ. Артур только улыбнется вновь, как он всегда делает, и улизнет от прямого ответа. Четвертый почти месяц они регулярно видятся, а Волков так и не приблизился ни на шаг к разгадке; учитель все такой же ящик-сейф в симпатично разрисованной обертке. Он не койот, не собака и не волк. Он лис. С хитроватым прищуром и бархатистыми манерами, и чутьем на любые перемены. Лис, которого к себе подпускает волк.

— Нет, конечно, — как и ожидалось, Артур безоблачно улыбается. — Звони в любое время. К тому же… Мне было приятно. Ты прямо стал вестником зимы!

Дима слушает внимательно, не упуская ни ноты, и на подозрениях строит догадки, наблюдает, как мужчина за столом чуть приоткрывает рот, поводит сухими губами, не договаривая до конца. У него четкая дикция, внятная речь, но Дима улавливает заминки между словами — настолько тонкие и краткие, что могут показаться миражом, выпорхнуть из пальцев. Только вот все это — правда. Дима доверяет своему чутью. Либо он так притерелся к Артуру, что начал разбирать его уже почти настоящие интонации, то ли слишком много воображает — но у Димы фантазия не особо живая.

«Буду ли я понимать его лучше, если проведу с ним больше времени?» — думает юноша, а потом вспоминает: он в выпускном классе. Все, что ему осталось, это последние полгода в школьных стенах, а затем они выплюнут его, как использованную жвачку. Артур же останется здесь, останется хранителем хрупких детских душ, их советчиком и наставником. Одни классы сменят другие, о Диме и не вспомнят больше. В его помощи Артур перестанет нуждаться, и все будет как прежде, как до него.

Пробирается по позвонкам, будто по лесенке, озноб, и Дима сжимает в кармане куртки пальцы в кулак. Все исчезают, это естественный ход вещей. Как когда-то мать, друзья и счастливые будни стали призраками для Димы, так он сам станет призраком для Артура. Ничего не значащим воспоминанием о том, кто когда-то был обязан ему всем.

— Что-то не так? — зовет учитель, даже приподнимается, щурится за стеклами очков, точно не доверяя даже им. — Ты в лице изменился…

— Мелочи, — ворчит Дима, отворачиваясь и мимо Макеева проходя к окну. Внутренний двор и тонны сугробов. Он опирается на леденющий подоконник костяшками пальцев и ждет, что захочется курить, но это желание так и не приходит.

— Даже если мелочи, — серьезно и тихо говорит за его спиной учитель, — я выслушаю.

«Можешь мне доверять», — без слов добавляет он. Это Дима и сам знает. Из всех людей в их лживом многообразии он не нашел бы никого, кто заслуживает доверия больше, чем этот мужчина, подуставший, чем-то непререкаемо измученный, но добрый и внимательный к другим. Он, конечно, выслушает. И даст совет. Однако…

Стоп. Даже если Дима никогда ни с кем не делился тем, что чувствует, почему бы не попробовать сейчас? Это может быть только Артур, никто иной.

— Я не представляю, что делать со стаей, — хрипловато вздыхает он. Внутри царапается непривычная неуверенность, собственный язык кажется закостеневшим и неумелым. Надо как-то выражаться, но и впрямь трудно. Он прокашливается.

— Стаей? — мягко подталкивает его учитель.

Дима разворачивается к нему лицом, все еще опираясь на подоконник.

— Компания пацанов с района, — поясняет он неторопливо. — Мы просто шатаемся по улицам. И на стрелки. Вроде как… типа своих законов. Иногда деремся с другими, иногда только говорим. Я их так назвал, потому что меня кличут «вожаком». Рыжий — вы его видели — настоящий основатель.

— Почему тогда вожак ты? — Учитель встает, обходит стол и опирается на его бок, чтобы быть напротив юноши. Между ними — говорящий безмолвием метр расстояния, не коснуться, не задеть, но можно услышать.

— Хер пойми. Ну… Говорили, у меня аура такая. Я их притягиваю, шакалов всяких. Вьются вокруг. — Чувствуя немой вопрос, Дима чуть наклоняет голову и покачивает ею. — Мне не плевать на них. Это ребята, за которых я отвечаю. Только сейчас я уже не знаю, зачем мне это. Они не нужны мне. Вы сказали, что не бывает неправильного, бывает неподходящее, и они мне не подходят.

Надо продолжать говорить, но Дима замолкает. Обрывается нить; он смотрит не в лицо учителя, а ниже. Светлая полоска шеи между тонко очерченным подбородком и белым воротом рубашки. Галстук завязан аккуратно, но не идеально. Что будет, если потянуть за него?

Потянешь за любую нить — и она порвется. Но как же тогда ткать?

— Вот как, — Артур говорит размеренно, — я понимаю.

Окатывает с головы до ног горячая невесомая волна: он и правда понимает. Больше, чем Дима сказал. То негласное «Я несу за них ответственность», которому он не сумел придать форму.

Дима не умеет объяснять, что чувствует. Слова, накопленные за чтением, связываются в голове, но продолжают оседать в груди тяжелее сигаретного дыма; непонятно, как вытащить их наружу, как заставить расправиться и взмыть. Много того, что он мог бы сказать. Мало того, что он все-таки скажет. Дима честный и старается не лгать, это принцип, и он не такой уж неразговорчивый, но вот сейчас он не просто раскрывал рот. Он и душу раскрывал. Частицу себя протягивал как на ладони: непонимания, сомнения, чувство долга. Внутри еще теплятся надежды: мол, вдруг не поймет, не примет, тогда можно будет снова упрятать в себя, чтобы больше никогда не доставать.

Но Артур понимает. Читает за написанными строками карандашные блеклые пометки, порой важнее любой точности. И, более того, принимает, берет в руки, бережно держит. Внутри Димы — дикий волчонок, и он только сейчас поднимает голову.

«Зачем тебе это, зачем я, что ты пытаешься во мне видеть — или не видеть?»

— Опиши их, — просит Артур. — Своих ребят.

Дима, согласно их традициям, должен выражаться неотесанно и грязно, и он редко подбирает выражения в компании сверстников: однако сейчас ему не хочется пачкать язык. Рядом с учителем хочется тянуться вверх, и Дима невольно переводит речь в более приличный стиль. Такой, каким мыслит, даже если говорить привык руганью.

— Потерянные. Ну, многие люди такие, но эти ребята словно совсем отчаялись. Им уже все равно. Они не пытаются расти или находиться. Быть потерянными и пустыми их устраивает. — Дима хмурится, зная, к чему клонит собеседник. — Я тоже хотел бы таким быть… но я не такой. Меня не устраивает.

Артур кивает:

— Это и есть отличие. Поэтому ты на них не похож.

— И что делать, лезгинку плясать? — Волков огрызается, хоть и сам себя за то корит.

— Можешь плясать, — невозмутимо отзывается учитель, — а можешь решать, двигаться тебе дальше или нет.

— А вы бы как поступили?

Не то чтобы ему важно… Нет, все-таки важно. Дима не знает, куда смотреть, и продолжает гипнотизировать взглядом шею мужчины. Такая уязвимая, открытая. Под бледной кожей пульсирует жилка. Артур немного склоняет голову, и в поле зрения попадает его лицо — все такое же понимающее и причастное, он и впрямь принимает душою рассказ ученика и вместе с ним думает. Соучастие кого-то другого настолько непривычно, что у Димы перехватывает дыхание.

— Ты их перерос и все еще растешь, как личность и как часть общества. Если их круг тебе тесен, я думаю, нет ничего зазорного в том, чтобы его покинуть. — Преподаватель вздыхает: — Конечно, это только мое мнение. Можешь пропустить, можешь прислушаться. В этой стае у тебя есть друзья?

— Нет. — Пауза. — «Друзей» у меня нет.

Смятение Артура — это когда он отводит взгляд в неподвижность, лицо теряет все улыбчивое безразличие и становится практически человеческим.

— Если, — произносит учитель, пересиливая нечто, — ты понимаешь, что с ними не сможешь достичь того, чего желаешь, — уходи. Мой единственный совет. — Он поднимает лицо и тепло улыбается, тон становится почти трогательным: — Спасибо, что поделился. Я это ценю.

— За это не благодарят, — ворчит Дима. — Спасибо за совет.

Судя по тянущему жжению в груди, никакой благодарности тут не будет достаточно. Одной фразой он не может описать внезапное облегчение, пробравшее до кончиков пальцев, когда впервые за долгое время поделился своими сомнениями.

И лишь сейчас, открыв часть своих мыслей, Дима начинает смутно осознавать, сколько их всего в нем. Как же много того, о чем он никому не говорил.

Артур улыбается ему, но в глазах сосредоточенная замкнутость. Сколько же тогда и он молчит вместо того, чтобы рассказывать? И о чем не поведает временному подопечному?

Ошибки быть не может. Он Диме вовсе не друг. И Дима ему — тоже.

========== (10) Вяз ==========

опора.

Снег укрывает все — а затем так же лениво тянется назад, вбок от тротуаров, скапливаясь в сугробы и грозя приближением оттепели. Пока стоит сырой морозец, пропитывает густой воздух, и детям запахивают курточки понадежнее да повязывают шарфы. Дима отыскивает зимнюю куртку, но ходит в осенней.

Он все еще ничего не решил с пацанами. Бросать все только из-за пары дней раздумий не хочется; не то чтобы ему недостает уверенности, но наобум дела не делаются. Дима присматривается, но завершающий шаг не делает. Сложно представить, как убивать время, если он уйдет из стаи; освободятся целые часы, в которые ребята хоть как-то разгоняли тоску, а тут хоть вешаться. Так что юноша пока ничего не предпринимает. Но думает много. В основном о том, что сказал Артур.

Началка работает исправно. На некоторые свои уроки Дима приходит, некоторые пропускает, предпочитая второклассников. Инцидент с обмороком Миши утихает, сам мальчик выглядит здоровее, даже румянец на впалых щеках появляется. Он таскается хвостиком за учителем и Димой, обгоняя в этом весь класс. Иногда Дима представляет себя многодетным отцом — судя по всему, именно такая репутация у него среди малышни, потому что кому, как не Артуру, быть их мамой.

Декабрь приносит предпраздничную суматоху — к Новому году готовятся заранее, аж за месяц витрины начинают заполняться тематическими украшениями и подарками. Дима избегает шумных магазинов, но перед некоторыми останавливается, разглядывая чинно лежащие на полках дары. Все это пахнет ностальгией, но он давно запретил себе созывать привидения, так что отворачивается и идет к школе. В полдень сегодня у малышни физкультура.

— Их учитель слег, — объясняет Артур, поплотнее запахивая пальто, — так что обязанности переложены на меня.

— Не особо-то вы и против, — ухмыляется Дима.

Они выводят стайку ребят из пристройки, погружаясь в зябкий зимний день. Небо затянуто белыми облаками и дышит морозом в лицо; холод прилипает к коже как пленка, вот-вот снова пойдет снег. Ребят надо ставить на лыжи, но никто не переобулся; преподаватель что-то задумал, лукавые смешки искрят в его глазах, плохо скрываемые защитой в виде очков. Дима завязывает волосы в низкий хвост, Артур поправляет ему капюшон со сдавленным смешком.

— Тебе так больше нравится? — любопытствует он. — С этой прической.

— Не знаю. Просто не стригся. — Дима чувствует, как кончики пальцев проводят по его затылку, на мгновение зарывшись в черные пряди, и вздрагивает. Учитель сразу убирает руку и как ни в чем не бывало созывает малышню.

— Можете просто погулять, но не разбегайтесь за территорию, — говорит он внушительно. — Я вас позову, чтобы все потом вернулись, хорошо?

— Хорошо-о! — отзываются ребята.

Им лишь бы не заниматься, сплошные развлечения. Детские радости, детские заботы. Дима смотрит, как разбегаются к сугробам будущие взрослые люди, как копаются в снегу, восторженно зачерпывая его ладонями, и как несколько ребят не могут найти себе дело, слоняются без толку. Артур стоит ровно, убрав руки в карманы светлого пальто, он без шапки; тоже наблюдает.

Дима смотрит — а затем наклоняется. Ладонь промерзает при соприкосновении со снегом, иней отдается колко в пальцах, но мнется хорошо, легко придать ему нужную форму. Пара движений — и снежок летит в курточку одного из одиноких второклашек, чуть ниже шеи, чтобы не попасть за ворот. Тот подпрыгивает, оглядывается.

Мальчишка соображает пару мгновений, а потом тоже тянется к сугробу, лепит снежок — и бросает обратно. Не докидывает, но не отчаивается, а Дима тем временем пускает снежком в другого ребенка. И снова. И обратно прилетает патрон, и вот уже весь класс втянут: летит снег криво и прямо, попадает то туда, то обратно. Пространство наполняется возгласами и смехом, легкой руганью и криками, девчонки визжат, мальчишки отстраивают снежную крепость. Дима получает снежком прямо в лицо, едва счищает мороз — и кто так метко зарядил?! Артур рядом наблюдает, не вмешиваясь; Дима оглядывается, собирает новый снаряд и бросает прямо ему в живот.

— Вы продуваете, — замечает он нагло.

Артур щурится:

— Думаешь?

И присоединяется к игре. В белом сверкании зимнего дня две команды под предводительством разных взрослых ведут настоящий бой — снаряды разбиваются о стены и людей, вода стекает по щекам, все румяные и смеющиеся, мелькают разноцветные шапки и потерянные варежки, Дима уже не чувствует пальцев. Оборачивается, смотрит на учителя — очки перекошены, пальто в снегу, и…

И Артур смеется. Задорно, весело, от всего сердца. Смех у него тихий, не режущий, суховатый и такой же искристый, как погода вокруг. Но это смех — эмоция яркая, преображающая каждое прерывистое выдыхание. Перехватывая взгляд Димы, Артур сбавляет смех, старается его подавить, но улыбается широко, и эта улыбка — самая честная из всех, что Дима у него видел.

Сердце замолкает, и во всем мире эхом слышится только этот смех.

Диме кажется, что он пялится на мужчину добрую бесконечность, но потом в него прилетает снежок, и жизнь вновь приходит в движение.

Когда звенит звонок, разочарованные окончанием битвы, встопорщенные и перемерзшие, но крайне довольные дети тянутся к раздевалкам, Артур и Дима отряхивают их вовсю, заменяя любые метелки, и затем ведут в столовую отпаиваться горячим чаем. Работники недовольны, ворчат, что еще не обеденная перемена, но счастливых ребятишек сложно игнорировать. Диме тоже достается чашка, он обжигает язык; шея мокрая, волосы липнут.

— Главное, чтоб никто не заболел, — сетует учитель, но на его щеках тоже румянится радость, а глаза сверкают совершенно по-живому, почти как у ребенка.

Можно ли называть мужчину «очаровательным» или это будет грубо?

Кипяток с дешевой заваркой печет в горле, но Дима все равно улыбается — даже против воли, только с того, что улыбается Артур. Но об этом он старается не думать.

Куртка промокла насквозь, но Волков и так на уроки собирался остаться, так что он приходит на занятия, даже выполняет все задания. История интересная, но слишком сжата, а литература уже повеселее — харизматичный препод глубоким голосом рассказывает про грех Понтия Пилата. Диме нравится русская литература, и слушает он внимательно. Думает мимоходом, не простынут ли детишки и сам Артур, но заставляет себя переключиться на учебу. И из окна восточного крыла видит окно западного, где как раз находится второй класс.

Дома задерживаться сейчас не особо хочется. Дима еще раз вспоминает, зачем ему пацаны с района, когда приходит ночевать к Саньке. У Саньки чище, чем у Рыжего, и даже есть диван, где Дима дрыхнет всю ночь, а утром собирается в школу — и того же парнишку тащит за шкирку.

— Хоть немного образованнее будешь, ушлепок, — ворчит Дима, — линию от спирали не отличает он. — И сопротивляющемуся пареньку дает по загривку: — Пошли!

Санька пытается вырваться под предлогом покурить, но цепкий вожак его не отпускает и благополучно сдает на уроки классному руководителю. Санька, ясен пень, дуется, но Диме фиолетово, что там щенок возомнил — ему пора к началке. Занятия уже начались, и в коридорах стынет мокрым полом говорящая полутишина: шорох тетрадей, голоса учителей или отвечающих у доски, шепотки и загадки. Каждый звук вплетается в общую смесь, словно нитки в фенечке. Дима завязывает волосы в хвост и поправляет автоматически рубашку; эмблема школы на свитере сине-красная, неярких оттенков. Сменяясь каждый день на повседневную одежду, она не успевает поблекнуть и смотрится как новая. У тех, кто берет от школьной жизни все, эмблемы давно потрепанные и покоцанные — Дима к таким людям не относится.

Он по привычке заглядывает в кабинет без стука — и натыкается на удивленный взгляд. «Это еще кто?» — проносится мысль, а затем оформлено доходит: у рабочего стола стоит вовсе не Макеев. А вот класс тот же самый, ребята сразу поворачиваются к Диме, растягивая мордашки в улыбках.

— Здрасьте, — быстро говорит юноша, — а где Артур… Андреевич?

Это учительница лет тридцати-сорока, с заколотыми на затылке волосами и усталостью в глазах. С детьми она не справляется: совсем не слушаются, шумят, куролесят вместо того, чтобы сидеть спокойно. Ей вручили такой буйный класс, а она всеми своими способами их угомонить не может. Это Дима просчитывает сразу, входит. Надо же, а у Артура все были как шелковые. Что ж это в нем такое, что дети пропитываются уважением и молчат?

— Он заболел, — отзывается учительница, смеряя пристально-презрительным взглядом встопорщенного старшеклассника. — А вы, молодой человек?..

— Дмитрий Волков. Артур Андреевич за мной присматривает, чтоб меня из школы не выгнали, — он усмехается. Поворачивается к ребятам: — А ну, солдаты, притихли!

Малышня вытягивается по струнке и замолкает. Дима отдает им честь.

— Непоседы такие, — вздыхает учительница. — Вас, смотрю, они слушаются.

— У нас взаимное уважение. В следующий раз принесу конфеты, если не будете вредничать, — сообщает Дима второклашкам. — Так что с Артуром Андреевичем?

— Я его заменяю. — Она чуть щурится. — Раз вы прикреплены к этому классу, вы ведь…

— К Артуру Андреевичу, — поправляет ее Волков. Оставаться тут и помогать незнакомой тетке нет никакого желания, тем более без присутствия Макеева. — Ну, до свиданья. Пацаны и барышни, не галдите, а то ваш учитель будет расстроен.

Он машет ладонью ребятам и выходит. И что теперь делать? Артур, похоже, из тех людей, кто не приходит на работу лишь при смерти. Он не пропустил ни урока за три месяца, что Дима его знал; неизменно на месте, а ведь нельзя столько времени быть здоровым. Если это от снежков, то тем более вина Димы, он ведь все начал. Неприятное чувство гложет сердце, Дима мрачно вышагивает по коридору. Достает мобильный телефон и открывает диалог.

«Вы заболели?»

Ответа не приходит. Сдерживая воображение, Волков топает в гардероб, натягивает куртку обратно, нащупывает карточку в кармане — уж его-то никто не решится грабить, так что вещи как попало можно хранить. Удобнее перекидывает рюкзак.

«Напишите адрес. И что нужно принести».

Спустя пару минут отзывается иконка: «Н стоит. Прсмотри за классом».

Такой аккуратный человек — и столько опечаток. Дима вздыхает. «Стоит. Я уже иду».

«Что-нибудь от тмпр. Спасибо». И приписан адрес — очевидно, учитель сдается, решая не спорить. Или же ему не хватает сил и на спор. Недоброе предчувствие сжимает изнутри, и Дима решительно направляется по маршруту, сокращая через знакомые дворы — они живут в разных районах, но тут Волков бывал, хоть и редко.

Он заскакивает в первую попавшуюся аптеку. Раз у Артура нет ничего от температуры, то вряд ли есть и от всего остального, так что на всякий случай Дима захватывает еще спрей для горла и капли от насморка; на всякий случай советуется с фармацевтом, что лучше брать при простуде. Лекарства выдаются в прозрачном пакетике, Дима расплачивается картой. Деньги с работы еще остались, достаточно. Закидывает покупку в рюкзак и продолжает маленькое путешествие до дома учителя.

А дом тоже обычный. Серая панелька, грязные балконы, на которых и в сырой мороз развешено цветастое белье и дремлют велосипеды, забытые до теплого сезона. Местами чистые, местами замызганные окна тупо пялятся на дворы. Квартирки здесь, должно быть, с высокими потолками, но тесные и маленькие, и Дима не понимает, почему Артур выбрал такой унылый квартальчик. Впрочем, его дело; юноша отыскивает необходимый подъезд — домофона нет. Легко открываемая серая дверь поскрипывает наметенным на порог снегом. Третий этаж, дверь по центру — в довольно неплохом состоянии, хоть и по возрасту сравнима с самим подъездом. Звонок относительно новый; когда Дима нажимает на черную кнопку, где-то в глубине квартиры раздается тихое жужжание. Проходят мгновения, но Дима стоит неподвижно. Ждет. Это — место, в которое он хочет попасть, и никакое ожидание не заставит его уйти.

Наконец слышатся шаги, щелкает замок. Дверь приоткрывается; в щели мелькает тень, и Дима тянет за круглую ручку на себя. Прислонившись к проему, перед ним стоит изможденного вида бледный мужчина в тканевой маске, под которой заметной лихорадкой горят скулы. Он не похож на Артура по крайней мере тем, что без очков — слезящиеся глаза смотрят с прищуром, не различая уже с такого расстояния, зрачки колеблются жаром. Он в домашних штанах кремового оттенка, в растянутой сероватой футболке, висящей на худом теле и острых плечах, и заворачивается в свободную бежевую кофту крупной вязки.

— Привет, — из-за маски звучит невнятно. Артур старается встать ровно, но получается не очень, и он приваливается плечом обратно к косяку. — Извини, что пришлось…

— Извиняю, — сообщает Дима, раскрывая дверь на полную и проходя в коридор. И так понятно, что приглашения он не дождется; Артур неловко разворачивается, но юноша отмахивается: — Да-да, заразный, ужас как боюсь. Лучше покажите, куда куртку деть.

— Сюда… Дим, тебе не стоит…

— Поберегите советы для малышни, — с легкой лаской говорит Волков. Разворачивается; Артур дрожит, это заметно невооруженным глазом. Светло-русые волосы всколочены, взгляд плывет. Конечно, он не в состоянии суетиться вокруг, хотя явно хочет, да и возражать энергии нет: вся уходит на то, чтобы держаться на ногах. Дима стягивает промокшие от снега кроссовки и делает шаг, оказываясь ближе, кладет ладонь на лоб Артура. Тот слегка вздрагивает и поводит головой, точно подаваясь навстречу. Наверно, потому что ладонь прохладная. Кожа мужчины горит, как из печки. Дима присвистывает: — Ниху… кгхм. Температура какая?

— Пустяки. — Артур прикрывает глаза и замирает так. Дыхание у него хрипловатое, но кашлем не заходится. Судя по всему, только из носа течет, то-то постоянно шмыгает. Дима с неприязнью вспоминает, как в свое время подхватывал осложнение на легкие, и радуется, что учителя это стороной еще может обойти.

— Не пустяки. Какая?

— Тридцать девять… с чем-то.

— Ясно. Пили что-нибудь?

— Нет.

Веки поднимаются. Ресницы бледные, тоже русые, и в полутемном маленьком коридоре плохо видно мелочи. Дима подхватывает мужчину под локоть и помогает дойти до комнаты, хотя тот все еще пытается идти сам. Если у него жар под сорок, понятно, почему так шатается. Артур отводит глаза. Дима оглядывается. Главная комната объединена с кухней. Диван у дальней стены, напротив — стойка, плита, холодильник, все по классике. У дивана также кофейный столик, заваленный бумагами. Книжный шкаф по правую руку, полки заставлены с избытком.

Артур вырывается и сам садится на диван, смотрит снизу вверх. Отодвигая столик, Дима присаживается перед ним на корточки, протягивает руки и бережно снимает маску. Мужчина чуть хмурится; все, что выражает его осунувшееся от болезни лицо, — безмерная усталость. Он сидит сгорбившись, кофта свисает со сведенных плеч.

— Вам и так дышать трудно, нефиг осложнять, — замечает Дима. — Ниче, я не заболею. Значит, так, когда подскочила?

— Утром. Я хотел пойти… — Артур поводит плечом, мол, и так понятно. — Прости за неудобства. И тут не убрано.

Речь его замедленная и лишена привычных интонаций.

— Все в порядке, — Дима старается говорить мягко, как с ребенком. И в то же время совсем не ребенка видит перед собой. Он поднимается: — Я принес кучу всего. Дайте угадаю, у вас нет лекарств? Так и думал. Надеюсь, вы не против, что я у вас похозяйничаю, но вообще-то мне все равно, даже если против.

И направляется к столешнице. Вопреки словам Артура, здесь довольно чисто, поверхности намыты, старая плита работает исправно. В электрический чайник с прозрачными стенками Дима набирает воду, ставит кипятиться. Проверяет содержимое ящиков — из лекарств разве что упаковка пластырей и леденцы от кашля. В холодильнике мышь повеситься может, зато в шкафу находится крупа. Кулинар из Димы никакой, но кашу и он сварить может.

— Вы ели что-нибудь? — прикрикивает он через плечо.Слышится негромкий отрицательный ответ, и юноша бурчит: — Ну разумеется, о других печься будем, о себе — нисколько…

Он разбавляет кипяток холодной водой, пробует: вода теплая. Приносит стакан Артуру, торжественно вручает вместе с круглой белой таблеткой, говорит выпить — экстренное жаропонижающее. Возвращается к плите, соображает, как тут газ зажигается, ставит кастрюлю с водой. Все это время Артур молчит, покорный, как овечка. Таблетку запивает; Дима оглядывается на него периодически, но теряет мгновение, в которое мужчина заваливается назад. Обеспокоенный юноша приближается, наклоняется…

Артур смотрит на него из-под полуопущенных век. Губы приоткрыты, тело обмякло, борясь с вирусом. Жар, исходящий от каждой мышцы, почти ощутим с такого расстояния. Дима застывает, разрываемый безымянными стремлениями, каждому из которых он не ищет осознания. Наконец, опускает руку. Проводит вдоль предплечья, к плечу, к шее. Горло совсем открыто, как у поддающихся волков. Но это не волк, это лис, от него чего угодно можно ждать. Дима ничего ждать от него не должен. И все же — он поднимает ладонь дальше, по шее, по щеке. Артур смотрит, прерывистое дыхание тает на кончиках губ, сглатывает. «Да он же в бреду», — вздрагивает Дима и сам пошатывается от собственной мысленной пощечины; отдергивает руку, как от огня, распрямляется и суматошно ищет что-то, чем можно укрыть — взгляд его скачет, не фокусируясь. Стук в груди слышен, должно быть, по всей комнате.

«Идиот. Придурок. Бездушная скотина».

Дима, снова упоминая, не кулинар, однако рис он сварить вполне в состоянии, как бы на себя не злился. Накладывает в тарелку, роется в поисках хоть чего-нибудь — увы, продуктами квартирка не пестрит. Возвращаясь к мужчине, Дима ставит на столик тарелку и негромко произносит:

— Съешьте. Я скоро вернусь.

Он забирает с тумбочки в прихожей дополнительные ключи.

На улице начинается снег; на насыпанном ковре Дима оставляет первые следы, находит ближайший продуктовый и отстаивает в очереди с кучей набранных продуктов. Снова все летит в многострадальный рюкзак, а карта в пальцах чуть не ломается, так сильно он ее сжимает; горящая внутри злость не может никак найти выход. Дима ругает себя последними словами, хотя сам толком не понимает, в чем именно провинился. Режет ощущение, что он что-то сделал неправильно. Так, как делать нельзя. Но он ведь даже никак не поступил — он только подумал, возможно, немного представил… так, как нельзя. «Придурок», — повторяет себе Дима, растерянный и сердитый на себя. Как будто он как-то подставил Артура. Еще и в ситуации, в которой его нельзя подставлять.

Дом Макеева такой пустой и тихий. Нет телевизора, из техники — только бытовая и ноутбук, подключенный здесь же, на кофейном столике, используемом не по назначению. Как он тут живет? Или только ночует? Помнится, в воскресенье он отсыпался, значит, и дел особых не было. Отношений у Артура нет, а что насчет друзей или родни — Дима не знает. И все же теперь кое-что понимает лучше: квартира пуста, и означает это только одно. Должно быть, Артур очень одинок. И о помощи он не привык просить, потому не позвонил Диме, вообще вряд ли кто-либо еще в курсе, как ему плохо. Терпел с температурой до последнего, связался со школой — и решил отлежаться. В аптеку в таком состоянии не выбраться, готовить трудно. Так бы и лежал один в пустой комнате, обложенный жаром, как ватой, и с болящей головой.

Когда Дима возвращается, Артур уже сидит. Видимо, жаропонижающее подействовало, потому что он уже не такой мутный, даже реагировать начинает — поднимает голову, когда Дима входит на кухню, доставая из рюкзака продукты. Наблюдает расплывчатым зрением, щурится. Он кажется беззащитным без очков, почти уязвимым. Каша наполовину съедена. Кофта лежит рядом. Артур остается в футболке.

— Спасибо тебе большое, — говорит он сипловато, но вполне по-человечески. — Не хотел напрягать. Напиши где-нибудь сумму, я выплачу.

— Вы меня мороженым кормили, — отзывается Дима в приливе внезапной радости. Мужчина выглядит получше, живее, значит, главная опасность миновала. — Считайте, возместили.

— Цены сильно разнятся. — Артур старается разглядеть, что наполняет его холодильник, но с места не встает. — Бог мой, что ты?..

— Еда, что еще? У вас вообще ничего нет, и как так живете, — фыркает юноша. — Тут овощи, мясо и молоко. Мясо вам сейчас не надо, потом разморозите, как поправитесь. Суп я варить умею.

— Не надо…

— Надо. Я вашего мнения не спрашивал. Сидите себе спокойно и не бузите. — Дима подходит к нему, присаживается снова на корточки. Протягивает руку и кладет ладонь на лоб, бережно, не давя; у Артура дергается уголок рта, губы пересохшие и потресканные. — Вроде меньше. Те в рыжей упаковке пьются курсом, капли в нос постоянно. Вы что, впервые болеете?

— Редко, — вздыхает мужчина. — Организм крепкий. Сам удивился, что подкосило.

Дима закусывает нижнюю губу.

— …это я виноват. Простите.

Артур заглядывает ему в глаза — прямо и честно. Блеклые спаленные зрачки его подрагивают, протягиваемые пальцы — тоже. Он слегка поглаживает юношу по виску, на секунду зарывшись в длинные пряди. Слабо улыбается:

— Все в порядке. Мне жаль, что тебе столько возиться…

— Я сам так решил. — Дима поводит головой вперед, ближе, чтобы ладонь мужчины легла на висок до самого запястья, и чуть трется, как кот. Вздрагивает, отпрянув, и распрямляется. Опять сбегает. — Не волнуйтесь и просто положитесь на меня. Вам что-нибудь принести?

Артур молчит, на его лице печать сомнения. Он порывается помочь, но Дима твердо возвращает его на диван, накидывает сверху кофту и приказывает успокоиться и не двигаться. Пусть отдохнет, а Волкову не сложно — и он, склонившись над мусорным пакетом, строгает овощи, ставит воду — бульон не из чего делать. Кухонка наполняется запахом еды, время лениво крадется мимоходом, Артур посапывает в стороне, просыпаясь постоянно, чтобы пробить нос, и Дима каждый раз заботливо предлагает что-нибудь принести. Заставляет выпить еще таблетку, разливает суп — самому тоже есть хочется. Затем опускается рядом на диван.

Артур, нахохлившись, садится. Он встопорщенный и, если честно, совсем не выглядит взрослым. Вообще всякий возраст потерял в нем уточнение, или же рамки до того размылись, что мелочи уже не отличишь друг от друга. Дима разворачивается корпусом, чтобы лучше видеть, и от его пристального внимания Артур ежится.

— Субординация окончательно разрушена, — с трагичным вздохом замечает он.

— А вы ее не особо придерживались, — хмыкает Дима. — Никак не пойму, чего вы хотите.

— Сейчас я хочу твоего супа, — милостиво раскрывает секрет Артур, придвигая к себе тарелку. Он выглядит крайне довольным, пусть и ослабленным. Склоняется над тарелкой, зачерпывает ложкой, пробует на вкус, счастливо морщится: — Восхитительно.

— Любая еда восхитительна, если весь день голодать, — закатывает глаза Дима.

— Ты умеешь готовить…

— Мама учила. — На последнем слоге он сбивается и угрюмо договаривает: — Ничего интересного.

Артур ест. Утирает рот тыльной стороной ладони, сглатывает. Кроме запахов еды, ощущается и тишина, но эта тишина совсем не похожа на ту, что стоит дома у Димы. Как будто там она пустая, а здесь — нет. Дыхание и ритм сердец, и стойкое присутствие кого-то, кто не собирается исчезнуть так же мгновенно и безответно, кто согласен будет поговорить без крика. Кто просто поговорит.

— А меня не учили, — легко произносит мужчина. — Сам пытался. Поначалу ужасно выходило, потом набил руку.

— Почему не учили? Гендерное воспитание, тыры-пыры?

— Нет, типичного мужика из меня не пытались сделать, — хмыкает Артур. — Родители просто отказались от меня. Игнорировали мое существование, как могли. Призрак в обитаемом доме…

Голос его теряет краски, осыпается, как засохшие лепестки. Артур рассказывает что-то о себе — большая редкость, и Дима весь превращается в слух. Мужчина больше ничего не добавляет, и приходится слегка подтолкнуть:

— За что? — он пытается смягчить тон. — Вы что-то сделали?

— Я? — Сухой смешок. — Нет, всего лишь жертва обстоятельств. Ничего, Дим. Это давно уже не важно.

Юноша окидывает широким взглядом комнату.

— И вы с ними не общаетесь? Родня все-таки.

— Меня для них нет. Их для меня — тоже. Не знаю даже, живы ли они еще.

Когда болезнь срывает пелену, открываются истинные настроения. Артур эмоционален, как ребенок, и не может никакое чувство спрятать — прорезающаяся в изломе губ и бровей печаль сковывает, распространяясь от сердца к подрагивающим векам и уголкам глаз. Сожаления живы, но это не обида и не тоска, это лишь грусть, что сейчас ничего не исправишь. Дима представляет неожиданно ярко: вот он, Артур, парнишка (воображение нарисовало его школьником), свернувшийся калачиком в углу — так же, как Дима. Тоже забытый, тоже ненужный, игнорируемый. «Ты убожество, изгой и отребье», — этим словам не обязательно быть произнесенными вслух, чтобы засесть в голове и в сердце.

— Моя мама, — говорит Дима, сам не понимая, зачем, но в этот раз язык двигается быстрее мыслей, — сбежала. Исчезла без следа. Даже фотографий не осталось. Больше я ее ни разу не видел и не слышал.

Артур смотрит на него с сожалением, сочувствием. Чуть наклоняется, разворачивает голову и кладет горячей щекой на плечо Димы, утыкаясь лбом между суставом и ключицей, замирает так. Его тело расслабленно, но дыхание рваное. Должно быть, из-за кашля, все-таки надвигается. Дима каменеет, боясь даже вдохнуть, чтобы не потревожить мужчину — Артур так трогательно опирается на него, не хочется и шевелиться, не спугнуть бы.

— Все хорошо, — бормочет мужчина едва слышно. — Я не исчезну…

— Угу.

Но Дима слишком долго отгораживался от подобной близости, чтобы так быстро поверить.

Они сидят молча и без движения, но это не угнетает, не давит на нервы. Пустая квартирка одинокого человека становится пристанищем, и здесь тепло и уютно, и вещи самые обычные — но если смотреть с правильной стороны, и они будут особенными. Особенное — это каждый раз, когда Артур улыбается именно Диме, даже в своей привычной манере умудряясь выказать большее, чем нейтральное приветствие. Особенное — это когда он доверчиво льнет за поддержкой, хотя по всем соображения пытается ее отрицать. Особенное — это когда он принимает вместе с грехами, колючим и злым характером, не стараясь перевоспитать.

У этого чувства есть название.

Дима смотрит в дальнюю стену и думает, что в эту квартиру не хватает какого-то украшения, что можно было бы повесить над диваном. Хотя бы модульную картинку.

Если так взглянуть, у них изначально субординация была ни к черту. Между учителем и учеником должна всегда проводиться четкая граница, но у них ее будто и не было. Артур отнесся к Диме как к равному — может, по наитию, а может, почувствовав, что иное Волкову не понравится. Он и так диковатый, ему не нужны нравоучения и то «наставление на путь истинный», о котором учитель разглагольствовал перед директором. Диме не нужен покровитель. Нужен лишь тот, кто примет его и не станет менять. Получается, Артур с самого начала вел себя так специально, чтобы помочь Диме?

Но что-то здесь не складывается. Вроде бы и ответ понятен, и действия объяснимы, но даже самую наивную улыбку не подделаешь до искренности. Если бы Артур добивался доверия, он бы ограничился походом в кофейню. Однако вот он сейчас — полулежит, спрятав лицо на плече того, перед кем (в теории) должен быть энергичным и уравновешенным. Не показывать слабость. А он показывает. У него скулы горячие, дыхание выравнивается с трудом, и все это можно списать на плохое самочувствие — так, наверно, и есть.

Только за долгое время Дима впервые получает от Артура отдачу. Хитиновый покров дает трещину, и Артур отвечает честностью на честность. Своим одиночеством на одиночество Димы. Позволяет хоть немного себя узнать. Действительно, какая тут субординация? Ее и не было никогда.

— Спасибо, — едва слышно шепчет Артур. Дима по-прежнему не двигает ничем, чтобы ненароком не прогнать.

— Не за что, — эти слова кажутся донельзя глупыми, но другого ничего на ум не приходит.

Он бы здесь весь день провел, но полдень уже разгорается, и Артуру надо отдохнуть. Для него вовсе не естественно, когда о нем заботятся, — такое и потрясением может быть. Артур, точно считывая это в его мыслях, отодвигается, и без него на плече, под тонким слоем одежды, все так же остается ощутимый след.

— Я пойду, — роняет Дима, не глядя на мужчину.

— Конечно, — тихо, растерянно, но с согласием. Голос подрагивает в единой фразе: — Я много тебе обязан.

— Не больше, чем я вам.

И это совершенная правда.

Артур в достаточно стабильном уже состоянии, чтобы идти, и провожает гостя в коридор. Здесь и впрямь тесно, прихожая крошечная; выключателем зажигается свет, мужчина близоруко щурится. Дима накидывает куртку, забрасывая на плечо рюкзак. Движения медленные, растянутые, и правило не врать себе подсказывает: уходить совсем не хочется.

— Не забывайте про таблетки, — поучает Дима, но сам своих слов не слышит. — И поешьте. Телефон держите ближе, если что — сразу звоните. И я еще вечером позвоню.

Артур улыбается. Туманно, с ускользающим от раскрытия выражением, только глаза вспыхивают на миг, озаряясь изнутри, как золотистой молнией. Он делает шаг вперед, и ослабшие, но вовсе не слабые руки с неожиданной силой обвивают Димин торс, поднимаются до лопаток, обхватывают, привлекая ближе — горячие ладони между курткой и рубашкой, пространство сжимается и наполняется огнем. Обнимая, Артур приближается вплотную, сведя расстояние в ноль, щекой касается щеки, и Диму захлестывает его пульсом — лихорадочно быстрым, как беспокойная птица. «У него опять жар», — обрывочно думается, и Дима опускает руки на спину Артура в ответ. Но стоит ему тоже притронуться, как мужчина отпрянывает, чудом не спотыкаясь, и выпитым голосом желает доброй дороги.

— До свидания, — хочет сказать Дима, но голос его не звучит.

Голова кружится, и, шагая от дома, юноша думает, и думает, и думает. Ему почти больно, привкус разочарования отдается гулом в висках — так быстро все прекратилось, оборванная нить опала. «Я хочу заботиться о нем. Хочу быть для него опорой». Дима не помнит, желал ли подобного когда-то в отношении других людей, да и важно ли? Печет плечо, печет лопатки, ладони, кончики пальцев — никуда не спрячешься. Что это было — сейчас, на задурманенный мозг, размышлять бесполезно.

«Я хочу заботиться о нем». Так значит, Дима и правда…

========== (11) Тополь ==========

двойственность.

Упрямый, как баран, Дима игнорирует просьбу Артура не беспокоиться и не таскаться к нему на следующий день; все равно заявляется, посылая в волшебном направлении Рыжего с обидкой — мол, обещал выпить за компанию. В этот раз ничего особенного не происходит: Артур с ногами забирается на диван, оборачивается пледом и проверяет тетради второклашек, шмыгая носом. Дима бросает ему в чай добрую треть лимона, вызывая судорогу отвращения.

— Это полезно! — сообщает он, не принимая возражений. Вздыхает: — Может, хоть сейчас не будете работать?

— Алена Владимировна с ними не справляется, — вздыхает учитель. — Нужно возвращаться.

— Они будут спокойнее. Я обещал принести сладости, если они будут хорошо себя вести.

— Ха-ха, вот это сделка!

Артур мирно улыбается. Дима щадяще, чтобы окончательным садистом себя не выставить, добавляет в его кружку немного сахара, разводя убойную горькость. Со вчерашнего дня квартира ничуть не изменилась, но стало немного убраннее; сил у Артура теперь достаточно, чтобы жить, и выглядит он явно здоровее — лихорадочный румянец спал, глаза блестят сухо, но уже ясно, даже интонации стали бойче. Если что и изменилось, так это спектр эмоций; подавлять их перестал, что ли. Мелочь, а приятно. О произошедшем намедни Артур речь не заводит, а Дима тактично не напоминает, и между ними воцаряется робкая гармония.

— Хм… — Старшеклассник садится на противоположный край дивана, чтобы лицом к лицу разговаривать, и Артур сразу опускает ноги. — Так уже получше.

— Ты о температуре? — Артур щупает свой лоб и остается удовлетворен. — Спала. Твоими стараниями.

— Нет, я об этом, — юноша кончиками пальцев растягивает свои губы, имитируя улыбку. — Знаете, у вас хороший смех.

— Смех? — Мужчина подвисает, осмысливая. Диме почти весело так его дразнить, созерцая все новые и новые выражения. — Это когда?..

— Снежки.

— А. Хм, понятно. Расчувствовался, с кем не бывает.

— С вами, — моментально откликается Дима. Цокает языком: неловко вышло; еще и по скулам Артура Андреевича пробегает румянец смущения. Добивать так полностью, и Дима добавляет: — Так у вас все же есть эмоции.

— А у кого их нет? — вскидывает тонкие брови мужчина. — Я так отстраненно выгляжу?

— Ну, вообще-то, да.

— Ясно. Значит, правильно все делаю. — Не глядя на старшеклассника, старательно отводя глаза, Макеев сосредотачивается на раскрытой тетради в руке, хотя заметно не может вникнуть в ее содержание. Он внезапно кажется таким близким, что Дима едва подавляет в себе желание коснуться. Проверить, стал ли он теплее, раз оказался человечнее.

— Неправильно, — отрицает парень вслух. — Вы закрываетесь ото всех, а еще мне втирали про дружбу. Какая дружба, если вы двадцать четыре на семь с этой маской? Бесит.

— Э?.. Так тебя это раздражало? — учитель моргает, ошарашенный. — Я… недостаточно эмоциональный?

— Не ждите, что вам будут доверять, если сами не доверяете, — ворчит Дима. Он чувствует себя мамашей непутевого дитя, которое только-только узнает принципы общения с людьми.

— Извини, — у него неожиданно искреннее сожаление, веет грустью, терпкой и привычной. — Ты просишь многого.

— Вы просите, чтобы я вам жизнь свою выкладывал, а сами молчите, — фыркает Дима. — Это-то «многое»? Ну уж нет. Теперь на каждое мое откровение отвечаете своим. И хватит прятать свои эмоции! Я хочу понять вас, а не эти зажимки!

— Понять меня?..

Артур Андреевич смотрит на него томительно долго, пристально, пытаясь разглядеть в нем что-то гораздо глубже, чем лежит на поверхности. Кивает словно в пустоту, и выражение его лица смягчается — мягкость, свойственная обычному живому человеку, смотрящему на кого-то, кто вызывает в нем симпатию. Дима улыбается в ответ, и это вызывает странный всплеск в глазах мужчины.

— Сейчас уже гораздо приятнее, — добавляет Дима, чтобы хоть как-то сгладить острую тему. Он отбрасывает с плеча мешающие отросшие пряди, ловит на них взгляд Артура и неожиданно для самого себя спрашивает: — Вы можете меня подстричь?

— Я? — сбой системы. — В парикмахерскую не хочешь?

— Вы, — с нажимом уточняет Дима. Не кто-то другой.

Артур колеблется, а затем, махнув рукой на мелочи, просто отвечает:

— Могу попробовать. Но сомнительно, что итог тебя устроит.

— Не так важно. Просто чтоб не мешались.

Учитель кивает и, поразмыслив, поднимается. Походка его не такая упругая и плавная, как обычно, но более-менее ровная, без шатаний, и он скрывается во второй комнате — спальня, видимо — оттуда возвращается с простыней и уже из прихожей приносит ножницы и расческу.

— Можешь помыть голову, — предлагает он. — Шампунь, правда, у меня обычный…

— Сойдет, — быстро соглашается Дима, пока тот не передумал. Он почти подскакивает, проходит в ванную, минуя Артура, споткнувшись об его задумчивый взгляд.

Дверь в ванную приоткрыта. Комната маленькая, но предельно чистая. Стопочка полотенец на специальной подставке, исцарапанная, но намытая, в уголке — гель для душа, шампунь, мыло. Раковина с зеркалом, и Дима замедляется, заглядывая в отражение. Вихры лезут в глаза, обрамляют лицо. Сильно ли изменит прическа? Практически всегда ему было плевать на свою внешность, да и сейчас не важно, как он смотрится — а все-таки немного волнительно. Должно быть, потому что стричь собирается Артур.

Шампунь он внимательно нюхает. От Артура им никогда не пахло — нейтральный вполне. Интересно, если стоять ближе, почувствуешь? Теперь и от Димы так же будет пахнуть какое-то время. Забавно, что у разных людей будет схожий запах.

Дима вытирается полотенцем, специально для него отложенным, и возвращается в комнату. Вполне себе живой Артур чихает в платок.

— Надеюсь, будет ровно, — оптимистично говорит мужчина. Дразняще добавляет: — Я раньше не практиковался, не боишься увидеть потом результат?

— Не боюсь, — хмыкает Дима. Он устраивается на ковре спиной к дивану, скрещивает ноги и выпрямляет спину. — Можете хоть налысо.

— Нет, — эхом отзывается мужчина. Чувствуется, как он слегка прикасается к голове: кончиками пальцев перебирает верхние пряди, поглаживает, взвешивает. — У тебя хорошие волосы, жалко их состригать совсем.

— Они обычные, просто я знаю, что такое «мыть голову», — фыркает от смеха Дима. Он устраивается удобнее и прикрывает глаза. Невесомые прикосновения исчезают, на плечи ложится простыня. Артур поправляет ее на плечах, костяшками пальцев задевает затылок, проводит ниже. Снова убирает руки. — Доверяюсь вам, мастер.

— Премного польщен вашим доверием, — с изысканной чопорностью отвечает Артур и щелкает ножницами на пробу.

Дима никогда бы не расслабился в присутствии другого человека. От сбрендившего отца можно было ждать чего угодно, да и у кучи приятелей Дима дергался от каждого невнятного шевеления. Он спал чутко, реагируя на малейший звук, и не позволял просто так прикасаться к себе, несколько расширяя возможности только для девушек — они все же более тактильные существа. Даже им не разрешал висеть дольше отведенных секунд. Повернуться же спиной к человеку с ножницами — вообще немыслимо!

Если так подумать, особой причины огрызаться на всех подряд у Димы нет. Раньше в нем без устали полыхала злость — продукт ненависти к отцу, постоянным наказаниям — и он без оглядки впутывался во все, чтобы пар выпустить. Дрался с чужими и своими, ругался, рычал. Может, и стая была ему нужна, чтобы было на кого срываться. Они привыкли, а Дима горел и мог гореть дальше. Жизнь без пламени не была ему знакома, он давно ее забыл.

А сейчас в нем ничего не полыхает. Нет ни ярого желания кусать людей за протягиваемые руки, ни язвить и скалить зубы. Как будто за столь короткий срок пожар внутри превратился в тлеющее жжение. Не угас, но стал заметно меньше. Ничего себе влияние…

Артур берет по прядке и обрезает. Аккуратно, понемногу, как профессионал, но сам колеблется и не торопится. Времени у них навалом, а сделать что-то достойное хочется. Дима опускает плечи, но не дремлет. Обостряются все чувства взамен зрения, и он воспринимает каждый контакт, каждую минутную близость, когда Артур отстригает новую прядь.

— Если вы гей, то почему были женаты? — вопрос образуется сам собой.

Ножницы щелкают в стороне от волоса.

— Ты… весьма прямолинейный.

— Это плохо? — Сбивать с толку мужчину не хотелось, но стыда Дима также не чувствует, только интерес.

— Не думаю. Не всегда, по крайней мере. Я отвечу, все в порядке. — Артур возвращается к голове подопечного, придирчиво вымеряет длину. Его тон звучит буднично: в этот раз он рассказывает, не прикрываясь маской спокойствия, а реально спокойно. — Ее звали Мария. Маша. Жила в соседнем доме, когда я еще был у родителей, мы ходили в одну школу. Она всегда вертелась возле меня — смотрела с восхищением, как на крутого брата, хотя мы были ровесниками. Потом я поступил в университет в другой город, подальше от родственников, и уехал…

На простыню осыпаются черные волоски. В таком виде они кажутся немного несчастными и пушистее, чем на голове; мягким веером раскатываются по плечам. Затылку становится ощутимо легче. Основную работу Артур закончил, так что принимается за главное: чтоб все выглядело пристойно.

— Но она поехала за мной, тоже поступила. К моменту выпуска из школы я уже знал свою ориентацию, от нее не стал скрывать. Только Маша была упрямая, на все готова, предложила мне пожениться. Мол, чтобы в народе у меня репутация была как у «нормального человека». — В этом слове проскальзывает горечь. Артур продолжает, не прерываясь: — Конечно, для нее это не было нормально. Для меня тогда, к слову, тоже. Я и согласился. Потом сильно пожалел. Понимаешь, Дима, ориентация — это не выбор… Это то, что всегда было внутри тебя. Я не смог заставить себя и притронуться к ней, мало того, что никогда не смотрел на нее как на супругу или симпатичного мне человека. Два года прожили вместе, спали в одной кровати, а потом я попросил прекратить.

Он слегка оттягивает пряди, не до боли; Дима жмурится, из волка превращаясь в кота, и так сидеть совсем уютно.

— Она уехала. Несколько лет спустя позвонила: она вышла замуж за человека, чувства которого были взаимны. У них маленький сын и дом у озера. А я все не могу простить себе, что ее обманывал. Кгхм… Это не очень веселая история, извини.

— Ничего. Вы с этой Машей… были близки? Ну, ладили?

— Она ошибочно принимала восхищение за любовь, слишком однобоко на меня глядела. Любя, надо принимать, а она отвергала — и мои желания, и мою ориентацию, все, что ей не виделось подходящим. А мне… мне она была чужой. Как раз потому, что я как человек не был ей нужен. Так что ничего не изменилось, когда мы расстались — она и не была мне дорога.

Черного на белом становится все больше, и он вытесняет алый с глаз. Дима моргает. Жаль, что здесь нет зеркала, он бы хотел сейчас видеть лицо Артура — но, может, и хорошо. Артуру самому наверняка так удобнее.

— Знакомые — как камешки в быстрой реке, — добавляет Артур. — Многих смывает течением. К моему возрасту перестаешь держаться за такие.

Голове легко. Сердцу тоже, но оно предательски подрагивает в костяных объятиях ребер, отдаваясь в глотке тем же ритмом. Дима облизывает пересохшие губы и задает самый невинный и тупой вопрос, который раньше почему-то не задумался задать:

— Эм-м… Сколько вам лет?

— Ты не знаешь? — с неподдельным удивлением отзывается учитель.

— Нет. Не говорили.

— А сколько ты бы дал?

— От тридцати до сорока, — с легкой неуверенностью (и эту неуверенность ненавидя) предполагает Дима. — Эй, не дразните!

— Тридцать шесть. — Совершенно серьезная интонация. Настолько серьезная, что чуется немалый подвох, словно Артур едва удерживает улыбку. Или вовсю улыбается, пользуясь тем, что Дима его не видит.

«Восемнадцать лет между нами. Ого», — думается отрешенно. Число огромно, но это ничуть не отпугивает. Даже не смущает. Ну, восемнадцать и восемнадцать, будто это что-то меняет.

— Закончили с этой частью! — торжественно объявляет Артур, не дождавшись реакции. Он запускает руку в укороченную шевелюру подопытного и ерошит, перебирает, чуть ли не почесывает. От этих действий по спине пробегают галопом мурашки, а лопатки непроизвольно сводятся. — Надеюсь, не так плохо вышло. Давай-ка спереди немного еще…

Он встает с дивана, обходит Диму и опускается на колени. Жар окончательно сдается, напоминанием от него лишь глаза тускло мерцают; деловой такой, увлеченный делом. Артур поправляет прическу юноши, там и тут немного состригая, только несколько прядей не трогает; сосредоточенное выражение, губы приоткрыты, они сухие в уголках.

Артур смотрит на прическу, а Дима смотрит на Артура. Впалые щеки, сухо очерченные скулы худого лица. Без улыбки, мастерски отвлекающей от деталей, Артур выглядит совершенно человечным, реальным. Молодой мужчина, потрепанный чем-то, но вполне себе живой. Светлые ресницы, негустые светлые брови. Челка немного вбок, очки в полупрозрачной бежевой оправе. Узкие нос и переносица, острый подбородок. Несмотря на недавнюю слабость, никакой щетины. Все равно его не назвать женственным, хоть ты тресни, и таковым он не воспринимается от слова совсем. Но, пожалуй, так даже лучше. Артур — это Артур. Ему не нужно быть другим.

Дима наблюдал за ним пристальнее, чем за кем-либо. Три месяца ходил к нему, хотя мог отвернуться и проигнорировать. Смотрел, и смотрел, и смотрел. Артур не выглядит потрясающим или привлекательным, но как Дима ни старается, он не может оторвать от него глаз, потому прекращает бесплодные попытки. Артур особенный. Из всех людей — именно он. Дима выбирает, не ошибаясь и не задумываясь над возможностью ошибки: все решено было еще тогда, в самом начале. Он выбрал Артура.

— Теперь хорошо, — радостно улыбается мужчина. — Зеркало только в ванной… Можешь сходить, я пока приберу. Иди-иди, не такой я уж немощный, подмести сумею.

Так Дима снова оказывается в ванной, в этот раз уже ради зеркала; приглядывается, вертит головой. Из отражения на него взирает насупленный парень — темно-серые глаза, зрачки-тени. Непослушные черные волосы, не лежавшие спокойно даже с большей длиной, чуть взъерошены. Они прикрывают затылок, но в целом прилично обстрижены — не слишком коротко, но уже и не длинные. «Пушистый», — думает Дима с удивлением, прыскает коротко и прикусывает нижнюю губу. Неплохо.

— Мне нравится, — вслух протягивает он, почуяв присутствие Артура. Тот, уже отряхнув простыню, стоит в дверном проеме. Вроде и не улыбается, но в уголках глаз веселье, и он явно доволен собой — почти с облегчением.

— Вот и славно!

— Спасибо. — Дима посылает ему широкую искреннюю улыбку.

Артур прикрывает глаза.

В этом доме спокойно, но таймер отмеряет срок — больше не стоит задерживаться. То ли не тот уровень отношений, то ли это Дима все придумывает, но чутью он привык доверять. Прощается с учителем, накидывает куртку — все еще осеннюю — и оборачивается у самой двери.

— Что вы так смотрите? — забавляется он. — Мне идет новая стрижка?

Но Артур не отвечает. Только подходит — Дима ожидает чего угодно, а он просто щелкает замком двери, и краешек его лица виднеется мутно, закрыто, лишь бы не заметно было. Короткое прощание — и эта же дверь за спиной закрывается. Дима какое-то время просто стоит, никуда не торопясь, и ощущение связи не пропадает, будто Артур еще совсем рядом; встряхивается и сворачивает к лестнице.

Возвращаться домой не хочется, но идти к кому-то другому после Артура (с его запахом, с его касаниями) не хочется того боле. Дима застывает на перепутье и все-таки сворачивает к дому, в котором вырос и из которого не позволяет себе уйти. Здесь все знакомо настолько хорошо, что Дима может с завязанными глазами, не касаясь стен, подняться и даже почту по дороге прихватить; сами ступени шепчут ему приветствия, тогда как прочие барьеры повседневно безмолвствуют.

Своими ключами Дима отпирает дверь, проскальзывает. У него походка не мягкая, а скорее уверенно-броская, с которой волк и должен шагать меж собак, но сейчас получается быть тихим. Вакуум серой квартиры проглатывает звуки, Дима снимает куртку, прислушиваясь — не вздрагивает, когда из соседней комнаты выходит тяжелой поступью отец.

Годы не уходят без подарков, и его жесткое лицо — некогда волевое, мужественное — все больше преображается. Уверенная стойкость, привлекавшая к нему людей, как ныне то же происходит с Димой, облезло, исхудало, морщины складываются в недоброе сообщение: этот человек много хмурится, много мимики, больше, чем надо, и глаза блеклые, с фанатичным огнем внутри затхлости. Фанатик, как есть. Дима понимает, что психика отца путем долгих стараний других сектантов повреждена, но все равно сердце ухает вниз — и этот-то человек некогда был ему папой?

До последнего держись. Расправь плечи, сталь в позвоночник вбей, чтобы спина была ровной, подбородок запрокинь и смотри сверху вниз, оставив нюансы роста придиркам. Дима в том же темпе, не сбиваясь, вешает куртку на один из крючков прихожей, стягивает кроссовки, идет — так, словно ничего, кроме него и его пути, не существует.

— Отродье, — бросает отец, закидывая еще один булыжник в колодец, и так доверху заваленный прошлыми попытками сломать.

Дима только пошатывается, когда прилетает удар по затылку, отскакивает, но уже поздно. Кулак под ребра выбивает дыхание и отдается гулким звоном в голове, и Дима захлебывается ночью, накидывающейся на него посреди дня, давится — а отец уже волочит его в комнату, за подстриженные волосы. Внезапное отчаяние, попытка вырваться, отец бросает на пол, пинает под бок. Боль, значительно больше которой отчаянная обида, заполняет пределы; над ушами раскатистое:

— Таких грешников, как ты, земля не должна носить!

Удары сыпятся, нет конца, но и абстрагироваться не выходит; Дима сжимает челюсти, но не скулит, он не щенок. Но и не атакует в ответ. Этот человек — его отец, папа, папа, кем бы он ни был, каким бы уродом ни стал, нельзя, это выше границ; переворачивается мир, расплываются очертания, а Дима чувствует оттеночно, как узловатые длинные пальцы зарываются в его волосы и оттягивают по пряди — нежно, вовсе не пытаясь причинить боль.

«Мне было легче сдохнуть», — думает Дима и именно поэтому еще живет. Когда прекращается приступ ярости, когда отец отступает, тяжело дыша, с презрением и отвращением глядя на искалеченное создание своей плоти и крови, тогда Дима поднимает на него взгляд. Тяжелее любых религиозных писаний, пронзительнее встречи с ангелами — взгляд, полный горькой ненависти человека, поклявшегося не мстить.

Дима сильный, он все вытерпит. Но есть то, что сделать он не сможет. И прощение, и месть относятся к этим «невозможно».

Никакой слабости; он поднимается на ноги с третьей попытки — сильно тянет низ живота, в прессе глухо клокочет, хрящи пережали глотку. Дыхание через раз, толчок сердца через два. Дима сжимает зубы до онемения в деснах и плетется на кухню — отец, исполнив ритуал и выпустив пар, уже исчез в своих покоях.

Дима долго пьет холодную воду, подставляет под струю лицо. Он много раз задавался вопросом, почему продолжает жить в одной квартире с этим тираном. Почему не даст отпор. Может, он и впрямь слаб, но уходить не хочет. Видит этого постаревшего мужчину с маниакальным блеском в глазах и все пытается найти в нем дорогого члена семьи. Не теряет надежду, что к отцу вернется разум, как наивно, по-идиотски наивно! Но Дима не уйдет. Его место должно быть здесь.

Голосом Артура раздалось: «Но ведь оно тебе совершенно не подходит».

«Нет, — отвечает Дима себе, вновь умываясь. — Только оно и подходит. Я его создал. И если Господь отца наказывает за грехи, то я это заслужил».

Сворачиваясь на кровати, Дима закрывает глаза — фантомным отпечатком, мимолетной иллюзией памяти чужие руки обвиваются вокруг его талии, привлекая ближе, крепко, словно боясь развеять мгновение и прийти в себя, ведь тогда придется отпустить. Дима тогда не хотел, чтобы Артур его отпустил. А чего хотел Артур? Ради чего ему все?

Дима опускает ладони на живот, стараясь прогнать ноющее ощущение, и затылок слегка холодит с непривычки.

Может, так будет даже лучше.

========== (12) Магнолия ==========

настойчивость.

Дима с удовольствием бы пропустил сегодняшние уроки — уже наутро он обнаруживает, что не может толком нагнуться и разогнуться, чтобы не поморщиться. Вздыхает, усилием воли берет себя в руки и всячески подавляет боль, проглатывает и заталкивает в дальний уголок сознания. Это ни к чему. Более того, если он идет сегодня к малышне (а он, конечно, идет), то лучше вообще никак не выдавать сковавшего тело напряжения. С кряхтением столетнего старика — последним жалобным звуком, который он себе позволит, — Дима набрасывает зимнюю куртку и поправляет капюшон, выскальзывает из квартиры. Каждый раз душная пустота пытается его задержать, но у нее не получается — и мрак застывает, ожидая, пока он вернется сам.

Теперь в снег укутан весь город, целиком с застоявшимися автомобилями, козырьками подъездов и подоконниками, усыпанными так, что можно нового снеговика слепить. Дима смахивает с забора рядом слой пушистых снежинок, бесцельно забавляясь, катает снежок и пускает в соседний сугроб. Холод в ладонях оттесняет посторонние ощущения, становится немного легче. Дышать выходит со свистом — видимо, отец задел ребра. Ничего страшного. Жалости к себе Дима не переносит, даже с собственной стороны, так что игнорирует нытье организма и заставляет себя шагать ровно, уверенно, без размаха или лепета. Он достаточно сильный, чтобы выдержать. Это лишь один раз из десятков, когда ему перепадало.

Дима не спрашивает себя, когда это закончится. Отношение к побоям он даже не пытается выразить — само их существование негодования не вызывает. Отлично представляется их причина. Воспаленный мозг отца воспринимает это как необходимое наказание: отступника нужно покарать за неуважение к Господу, а кара — это боль. Потому и физическое, и моральное давление вполне объяснимы. Их психология скучна и банальна, даже жаль немного, что нет ничего изощреннее.

Диму не ломают удары, обжигающий ремень на спине или холодная вода в голове. Все это не так уж жутко, хоть привыкнуть и тяжело. Страшна не порка, даже не ее последствия — он благо парнем родился и вырос, организм стойкий. Страшно — это преграда, возрастающая между маньяком и жертвой в тот момент, как наносится первая травма. За вознесшейся до бесконечности стеной Дима не видит отца, не может до него докричаться. И жгучая ненависть, пропитывающая его, не из-за боли или невозможности уйти. Из-за того, что отец не пытается докричаться в ответ. Что он поддался своему горю и потащил за собой сына, перенося на него душевные страдания, позволив себе сойти с ума, не контролируя больше гнев и выплескивая его. Дима ненавидит его за то, что он сломался.

«Что за чертовы у жизни ходы, — думает юноша с тяжестью. — Заебало. Он не остановится, пока не убьет меня». И с морозом под сердцем понимает: нет, отец и тогда не остановится. Перейдет на мачеху, потом на других людей, обосновываясь их неверием. До самой гибели он не перестанет причинять вред окружающим, находя новые и новые выходы своей боли.

И в самые тяжкие моменты Дима не думал о смерти. Это было бы непозволительной слабостью — будто он не справился, поддался, опустил руки. То ли бешеная гордость захлестнула сердце, то ли он такой упрямый баран, но Дима когда-то решил жить, пусть и назло всему, и пока получается. Только сегодня он впервые задумывается, что так не может продолжаться всегда. Рано или поздно наступит итог.

Вспоминается Артур. Глаза, потерявшие радость, но не потерявшие сияния, как будто изнутри рвется нерастраченный свет. На него слетаются, взмахивая хрупкими крылышками, желающие тепла дети, на него и Дима обратил внимание, а теперь погряз в нем до ушей и не пытается даже выкарабкаться. Артур — весь такой обычный — оказывается неожиданно самым особенным. Как будто над ним собственная метка горит, маяк среди шторма. «Он нужен мне», — отмеряет следами по снегу Дима. Небо над его растрепанной стриженой головой матово серебрится.

Если Дима умрет, он не сможет видеть Артура — неудивительный вывод. Мертвым вообще многое не позволяется. Коснуться, увидеть улыбку, обращенную именно к нему, слышать голос. Столько благ, а с печальным финалом все оборвется. Дима может не быть важным для Артура, но обратное от этого не зависит.

Все равно, что он мужчина, сколько ему лет и кто он вообще такой. Это может быть только он. Это должен быть он.

Поверх ребер растекается синевой отметина родительской жестокости, а парень с темным взглядом и плотно сомкнутыми губами скрывается под сводами школы. День начинается по новой. Стрелки часов сдвигаются в заданном направлении.

Кажется, путь до класса началки стал знакомым до ужаса. Столько раз уже здесь проходил, что в мелочах отложилось в памяти; Дима лавирует высоким темным силуэтом среди местных гномиков, заглядывает в знакомый класс — и сразу лицом к лицу сталкивается с выходящим оттуда человеком. Ойканье, из рук валится папка — Дима сразу перехватывает, не давая бумагам упасть; при этом колющая боль охватывает от плеча до таза, и приходится подавлять приступ. Лбом человек чуть не въезжает ему в лицо, отстраняется с неловким вздохом.

— Дежавю, однако, — посмеивается Артур, отступая, принимая папку из рук подопечного.

— Вы не пострадали? — на всякий случай интересуется Дима, приглядываясь, но взбухших шишек не обнаруживает.

— Нет, а ты? — Учитель улыбается, но что-то не так. На секунду он и впрямь был рад Диме, всей душой, а теперь вдруг укрылся прозрачной неразрываемой пленкой и смотрит через нее, как через ограду.

— Нормально. — Мелькнувшее чувство может оказаться наваждением, и нечего тут пустяками маяться. Дима трясет головой, смешливо замечает: — Засмотрелся на отражение своей новой стрижки в окне.

— И правда, так мастерски сделана, что сложно оторваться, — с убийственно серьезным видом подтверждает Артур, в его лице плещется смех. — Раз ты сегодня такой красивый, можешь помочь с организацией сценки для утренника. Новый год не за горами, пора что-то придумывать. Хочешь быть главнойзвездой?

— Главную звезду мы на елочке повесим, желательно старосту моего класса, — закатывает глаза юноша. — С тех пор, как я начал ходить на уроки, она стала считать, что может мною помыкать.

Они проходят в сам кабинет; ребятишки уже рассаживаются по местам, возясь с цветастыми канцелярскими принадлежностями и споря на темы игр.

— Может, это ты не отказываешься? — хмыкает Артур. — Давно заметно было, ты не оставляешь просто так то, в чем можешь помочь.

— Да неужели? — сам за собой Дима подобной черты не замечал. — Вы обо мне лучшего мнения, чем я есть.

— Компенсирую, — неясно чему отзывается учитель. — Впрочем, для примера: тебя никто не заставлял сюда приходить. Репутация как у проблемного старшеклассника, который хамит преподавателям и устраивает всякие неприятности, а сам не стал отлынивать.

— Потому что в принудительном порядке.

— Добровольно-принудительном. И разве я заставляю тебя сейчас приходить? — Блеклая улыбка слегка касается его губ, точно птица самым кончиком крыла. — Ты ответственный, на тебя можно положиться. Вот люди и чувствуют.

Дима неровно пожимает плечами. Хотя Артур вроде как говорит ему хорошую вещь, создается ощущение, будто Димы оно не касается. Возможно, просто сказывается ноющая боль, тягучей смолой заволакивающая сознание. На уроках сидеть бесполезно, а для возни с ребятами он слишком мягко двигается. Как бы теперь не спалиться. Артур-то безоблачно выглядит, а присматривается всегда цепко, иначе бы не говорил столько. Ловит сачком бабочек, в сравнении с ними Дима сейчас — темный, заметный мотылек.

— Сейчас многие болеют, — продолжает учитель буднично. — Если так продолжится, к Новому году посадят на карантин. Тебе тоже стоит поберечься…

— Я с вами одним воздухом дышал, но не заболел ведь, — возражает Дима. При этом Артур странно дергается, но сразу поворачивается к дверям: приходит преподаватель из соседнего кабинета, заносит какую-то бумажку. Старшеклассник покорно дожидается, пока Артур вернется, и добавляет: — Приходить все равно буду.

— Такой повод отдохнуть от того, чтобы меня с ребятами видеть, ты что, — улыбается тот.

— А если я хочу вас видеть? — Застывает пауза. Разбивая ее стеклянную фигурку, Дима заканчивает: — И ребят. С детьми я лажу. А, сладости…

В круглосуточном он и правда отыскал большую упаковку конфет. Доверительно протягивает Артуру, чтобы тот проверил, и вместе они быстро раскладывают каждому второклашке на парту; до звонка остается всего пара минут. Наклоняться тяжело, но Дима только один раз фырчит — когда роняет конфету и приходится присесть. Пресс сводит, но разогнуться надо хотя бы для вида — Артур щурится позади, задумчивый взгляд скользит по спрятанной за рубашкой спине.

— Ты раньше не так сильно сутулился, — роняет он нейтрально.

Дима слегка горбится обычно — привычка. Так они с Артуром (человеком с идеальной осанкой) кажутся примерно одного роста. Однако сейчас его выдает куда большее напряжение в плечах, чем он в нормальном состоянии выказывает, и это удивительным образом замечает учитель, будто делать ему нечего, кроме как спину подопечного рассматривать. Это еще умудриться надо различить! Дима дергается, быстро вставая; от резкого движения в глазах вспыхивают снопы искр, но он даже не ойкает.

— Бывает, — невпопад отзывается он и скорее разворачивается, чтобы меньше было понятно. — Я на уроке нужен?

Артур не отвечает; блики играют на краях очечных стекол.

— Приходи на следующей перемене, — предлагает он совершенно равнодушно. Это как раз заставляет насторожиться, но видимого подвоха нигде нет.

На следующей так на следующей. Прогоняют его таки на собственный английский, и Дима топает различать прошедшее и настоящее, попутно пытаясь припомнить, делал ли домашнее задание и было ли оно вообще. Староста и впрямь наезжает с предложением организовать чаепитие или выезд на турбазу к праздникам, но Диме не особо интересно; раньше он бы поехал выпить, но к алкоголю давно не тянет, да и до этого зависимости не было. Привкус спирта кое-как скрашивал будни иногда, но в последнее время он и курит реже. Чудно. Благополучно получается отбиться от инициативной девушки, отговариваясь участием в делах «братьев меньших», второклассников, и обиженная староста идет выискивать другую жертву-организатора.

Дима кладет на лицо раскрытый учебник, запрокидывает голову и размышляет, почему Артур ляпнул про отдых от него. Считает, что от него можно устать? Если бы можно было, Волков бы наблюдал за ним двадцать четыре на семь триста шестьдесят пять дней в году. За ним вообще интересно наблюдать. Он, наверно, поэтому еще с начала осени оторваться никак не мог.

На перемене, как и положено, он возвращается к началке, но с удивлением не обнаруживает привычной малышни. Зато Артур с тем же безразличным видом, излучающим пассивную агрессию, перехватывает его за локоть, заталкивает в кабинет и прикрывает за собой дверь. Дима в смешанных чувствах отступает к столу, когда учитель рывком приближается.

— Сними рубашку, — на полном серьезе заявляет он.

— …че?

Светлые брови выгибаются.

— Мне ее с тебя снять или сам справишься? — Тон у Артура все такой же спокойный, но в нем прорезается камень за слоем мягкой травы. Дима оценивающе хмурится, но решает не перечить. И так ясно, что его с поличным схватили, а любые отговорки только больше вызовут подозрений. Недовольный юноша тянется к воротнику и начинает по пуговице расстегивать.

— Зачем? — ворчит он. На мгновение приходит в голову мысль пошутить про скрытые намерения, но Волков поспешно ее прогоняет: это точно заденет, а ранить Артура он не желает.

— Надо, — отрезает тот. Видимо, неторопливость Димы не подходит ситуации, и он присоединяется, быстро (почти что умело) расстегивает остальные пуговицы. Ткань спускается с плеч, нашивка покалывает кожу на груди — в кабинете тепло, но не душно. Дима с вызовом смотрит на Артура; тот закрывает глаза мучительно, затем открывает и смотрит. Без эмоций.

Перед ним разворачивается зрелище не самое приятное. Тело у Димы подтянутое и вполне себе крепкое, и, может, даже приятно было бы на него смотреть — не порти его подкожный узор из расплывающихся пятен. Синяки покрывают грудь, спускаясь от правой ключицы до ребер с левой стороны, живот похож на отбитую тренировочную подставку — размывается нездоровым оттенком. Ничего удивительного, что Артур страшно бледнеет, как будто это его избили, а не Диму, а его руки, еще держащие края рубашки, трясутся и сжимают ткань с неосознанной силой. Томительные секунды мужчина старается совладать с собой, и Дима отводит взгляд — все равно не может перестать смотреть, реакция важна настолько, что забываются окружающие обстоятельства.

— …кто? — сдавленным голосом, словно его душат, держа тисками, произносит Артур. — Это ведь не твоя стая…

Смысла отпираться Волков не видит. В конце концов, ложь не бывает во благо, а он как-то и не привык выкручиваться. Странно только, что Артур так испугался: не похоже, чтобы он редко наблюдал ушибы, с детьми же работает. Когда первое понимание отступает, мужчина мрачнеет так очевидно и открыто, что Диме становится еще больше не по себе. Мало того, что человек, который в каком-то смысле его привлекает, раздел его посреди пустого кабинета, так еще и не пытается спрятать угрюмость, как обычно.

— Все сложно, — говорит Дима. Чувствует, как руки на его рубашке сжимаются еще сильнее, и жалеет о своей неоткровенности. Как будто Артур дышать перестал, ожидая ответа. Старшеклассник бросает пустым тоном: — Отец. Мы не очень ладим.

— «Не очень», — повторяет Артур, он все темнее и темнее, словно над головой сгущаются страшные сумерки.

— Совсем, — поддается Дима. Каждое слово приходится вытягивать крюком, вытаскивать из омута. Звучат фразы отрывочно, через силу, и время от этого кажется таким же скачком через пригорки. — Я говорил: он сектант. Помешался. Я для него — грешник.

— Отец тебя избивает, — голосом настолько неживым, что сравнимым с окружающим статичным миром, подводит итог Артур. — Давно?

— Давно. — Уголок рта дергается, и Дима опускает голову.

Артур как будто хочет что-то сказать: его дыхание сбивается, но звуки так и не доносятся. Учитель медленно разжимает побелевшие от напряжения пальцы. Отводит их, приподнимает и еле ощутимо застегивает рубашку, снова по пуговице, не дотрагиваясь до скрываемой кожи. Становится прохладно, но под трепетными не-прикосновениями Артура растекается тепло. Дима не смотрит на него, а мужчина молчит. Отпускает его рубашку и делает небольшой шаг назад. Так ничего и не говорит, хотя часы над дверью указывают, что пора забирать второй класс с физкультуры.

— Давай поговорим после уроков, — очень тихо просит Артур. Отблеск светло-зеленых глаз красится чистотой. — Пожалуйста, не уходи.

— Ладно, — с пересохшим горлом соглашается Дима. Идти домой он все равно еще не собирается, как и навещать пацанов с района.

Обещания надо выполнять.

Шаги тяжелые и кажутся замедленными. Учеников Артур уже раздал по рукам заботливых родителей, так что вокруг приходит в себя тишина. Это крыло вымирает после обеда: без своего низкорослого населения оно не имеет ценности. Но Диму тут ждут, и он не пытается сбежать. Все еще стеклянно-мрачный Артур без лишних слов усаживает его на свой стул — единственный высокий в классе, говорит раздеваться, а сам роется в небольшом серебристом чемоданчике с красным крестом. Достает тюбик с мазью, и Волков, поначалу настороженный и готовый давать решительный отпор, несколько сбит с толку:

— Вы в медкабинет не поведете?

— А ты пойдешь? — с сухим смешком бросает через плечо Артур.

— …Нет.

— Я так и понял. Значит, обойдемся мной. Снимай рубашку. И… где еще?

— Это все, — тут Дима совсем немного хитрит, но стягивать брюки перед мужчиной он еще не готов. Артур согласно кивает и отвинчивает у тюбика крышку. Встает напротив, опираясь на край стола, и склоняется к Диме. Точные размеренные движения: он столь вольготно касается обнаженной кожи, не вкладывая никакого смысла, что Диме становится стыдно за жар, растекающийся в каждом участке тела от этой случайной заботы. В кабинете светло, и на подоконниках копится снег, но куда его холоду дотянуться до человеческого тепла. Дима должен держаться, и морозящая мазь на синяках должна в этом помогать, но выходит все как обычно неправильно.

— Можешь рассказать, — тихо говорит Артур, не отрываясь от занятия. — Я не буду донимать, если не хочешь. Но выслушаю.

Он просит снять замки с самой дальней из дверей — толстой и тяжелой, как в бомбоубежище, обвешанной цепями. Сюда не доходил никто из нынешних знакомых, тем более не пытался сломать непробиваемые преграды; за этой непреодолимой стеной — беспомощный мальчик с кровью пушистого друга на руках и не по-детски угрюмым взором. Диме и в голову прийти не могло, что однажды кто-то об этом спросит. Что кому-то будет до этого дело.

— Когда мне было десять, меня сбила машина. — Не придавать значения получается легко. Прошлое — лишь бесплотные призраки, они не причинят ему вреда, Артура тоже не тронут. — Пока я был в коме, родители поссорились, и мама исчезла. С тех пор отец ударился в религию. Секта его засосала, он уже не стал выбираться. Совсем крышей поехал. Начал бить.

— И ты никому не сказал? — с горечью вздыхает Артур, и без того читая ответ в усмешке.

— Нет, конечно. Это касалось только его и меня. Да никто бы и не помог.

Артур втирает мазь кончиками пальцев, затем ладонями, увеличивая поверхность соприкосновения. Запястья над отечными местами снимают любую боль, излучаемое тепло другого тела пробирает до глубины. Внутри Димы безостановочно растет дрожь — протяженная, не мелкая и суетливая, как от волнения, а с терпким привкусом иного чувства. Подавлять их все труднее, Дима вгрызается в рассудок и заставляет его взять верх, хотя томление никак не желает отступать.

— Я бы помог, — совсем тихо произносит Артур.

— Вас тогда рядом не было.

Учитель заглядывает ему в глаза — с сожалением, с обреченной тревогой. Видеть его таким невыносимо, и Дима сам на себя сердится, отшатывается, чтобы горячие ладони не гладили его по отметинам.

— Сам справлюсь. Не вмешивайтесь.

— Как? Я не могу это оставить. — Артур покорно принимает факт, что Диме неприятно, и убирает ладони. Случайно кажется, будто он вот-вот прикоснется снова — выше синяка на ребрах — но только импульс по руке пробегает, заставляя сжиматься мышцы.

— Не вмешивайтесь.

Холодным становится и его лицо. Холодным и рассерженным. Но одновременно с этим сохраняет теплоту, концентрированную, как жидкий солнечный свет, и всеобъемлюще летнюю в надвигающейся стуже.

— Гордость не доведет до добра именно сейчас, — произносит он отчетливо и глухо. — Не забывай. Принимать помощь — это вовсе не должно быть стыдно.

— Да не в том дело, — слабо огрызается Дима. Плечам становится холодно.

— В твоих глазах я настолько плох, что не могу помочь?

— И не в этом! — голос против воли повышается, и у учителя дергается уголок рта. Он точно собирается сказать что-то, но в тот же момент зимний ветер ударяется в окна, Дима, и без того напряженный до крайности, срывается — поддаваясь импульсу, он резко тянет мужчину на себя. Бьются колени об колени, Артур рефлекторно чуть разводит, избегая столкновения, обе руки вытягиваются по сторонам от головы Димы, чудом не позволяя телу потерять равновесие. Ощутимо прибавляется тяжесть, Дима откидывается назад — вплотную к нему, прижатый обстоятельствами, но никак не собственной волей, на его коленях оказывается Артур. Неловко до идиотизма. Достаточно плохо, чтобы только теперь уловить легкий запах того нейтрального шампуня из маленькой ванной.

Руки смыкаются за его поясницей, обволакивая и сжимая с немалой силой, сразу становясь преградой — из захвата не вырваться, пока Дима сам не позволит. Чтобы удержать равновесие, учителю приходится держаться за плечи юноши, соприкосновение жжет огнем; Артур выглядит легким, но он все же мужчина, весит ощутимо. Он слегка разводит ноги, перестраиваясь, чтобы сесть более-менее удобно — понял, что так просто Дима его не отпустит. Поза новая, и Волков чувствует: настал тотальный пиздец, даже другого слова не находится, потому что Артур прижат к нему практически вплотную, а собственное тело реагирует совсем не так, как должно. Или, наоборот, как должно. Здесь понятие правильности двойственное.

Пульсация пронизывает каждое волокно. Сразу забываются и срывы отца, и боль в полученных вчера травмах. Перестает иметь всякое значение, что сюда могут войти и на и так не лучшей репутации Артура будет стоять кровавый крест. Почти крышу сносит от одного ощущения, что тот, кто ему нужен, так томительно близко, что его дыхание на собственных волосах. Дима утыкается лбом в скрытую тканью ключицу учителя и замирает, стараясь немного образумиться, суматошно бьющаяся в голове мысль не отпускает — а потом чувствует, как те же пальцы, что держали сигареты и отстригали по пряди, в его волосы зарываются. Ласково. Совсем без намека. С нежностью, от которой внезапно хочется взвыть — потому что она вовсе не принадлежит никому.

— Все будет хорошо, — говорит Артур тихо, почти шепчет, касаясь щекой макушки ученика. — Я тебя не оставлю. Мы разберемся с твоим отцом…

Диму с головы до ног окатывает дичайшей стужей, мигом выедающей внутренности, сжигающей в белый пепел ожидания. По-настоящему больно становится только теперь. Артур не просто не замечает, что Дима чувствует, но и естественно воспринял его жест как жест человека, нуждающегося в поддержке. Ребенка, которого нужно утешить. Эта нежность настолько жестока, потому что направлена на Диму, которого видит Артур, а не Диму, какой он есть.

Объятия разжимаются слишком легко и слишком тяжело одновременно, и Дима почти отталкивает мужчину. Артур как ни в чем не бывало выпрямляется и смотрит вопросительно: не понимает, что он сделал не так. А ведь он поступил правильно. Где-то глубоко под коркой Дима все еще надеялся, что однажды кто-то попытается его утешить. Но если выбирать, то он бы хотел, чтобы Артур утешал его, видя в нем мужчину, а не несчастное дитя. Чтобы Артур был с ним ласков потому, что ему так самому хочется, а не потому, что так надо.

— Это только мое дело, — рычит сквозь зубы Дима. — Не ваше.

— Мое тоже, — возражает Артур, хмурясь. Волков поспешно натягивает рубашку, застегивает на все пуговицы, царапая кончик пальца жесткой школьной нашивкой.

— Слушайте. — Дима встает, сразу вырастая в соотношении; Макееву приходится взгляд поднять, чтобы видеть лицо подопечного. Дима говорит отрывисто, подгоняя себя: — С этим я должен разобраться сам. Мне не нужны ни жалость, ни помощь.

Он замолкает, не договорив. Артур склоняет голову.

— Ты всегда можешь прийти ко мне, – мягко звучит его голос. И, словно подкрепляя уже сказанное, он повторяет: — Всегда.

«Я хочу его», — внутри беснуется ток, разрядами напрягая каждую клеточку тела, и Дима поспешно выходит из кабинета. Так, чтобы худшее Артур не успел заметить. Чтобы между ними не возникло еще больше неловкости, потому что от такого она точно взлетит до небес.

Волков знает, чего желает, но не знает, как этого достичь. В чем тогда смысл любых его стремлений?

========== (13) Груша ==========

надежда.

Это похоже на сумасшествие. Оно не отпускает, только ввинчивается глубже в тело, смешиваясь с кровью и вытягиваясь в стальные жгуты; сворачиваются, перевязываясь бантиками, нервы, и хотя движения даются легко, остается ощущение привязанности. Куда бы Дима ни смотрел, где бы ни находился, мысли неизменно возвращаются к одному человеку. Это настолько ново, настолько ярко и настолько сильно, что расшатывает устойчивость и превращает свободные часы в пытку. «Прочь из моей головы» не сказать — не сработает, а как еще бороться с навалившимся, Дима не знает. Сегодняшняя сцена стоит у него перед глазами и мешает, раздражая в отношении всех прочих людей. Он хочет быть не здесь, но сюда приходит — пацаны со стаи, человек шесть в этот раз, базарят ни о чем, и Волков вынужден слушать их треп, прогоняя через себя, как через мясорубку, случайные фразы. Обрывки не остаются в памяти, но шум посторонних делает немного легче. Хоть эти отставшие в развитии существа и надоели, они хотя бы неплохо отвлекают от действительного.

Под подбадривания Санька мешает пиво с энергетиком, глотая то из одной жестяной банки, то из другой. Делать ему больше нечего; Дима роется в воспоминаниях о прочитанном, но не находит, опасно ли такое сочетание. Взорваться малому позволить нельзя, а вот если ему просто худо побудет — так поделом.

— Редко ты теперь появляешься, — хмыкает Рыжий, закуривая. У него новые сигареты, дым со сладковатым привкусом, как будто ему девки не хватило, вот и душится. На вожака он смотрит с вызовом, но даже так слегка трусливо, потому что все тут в курсе: Дима шутить не любит и издевок не переносит. Впрочем, сегодня Волков настолько поглощен своими думами, что даже не огрызается.

— Не все хуи пинать.

— Началка засосала?

Засосала, ага. Хочется отвесить затрещину уже за это слово, потому что при одном его звучании представляется не то, что надо. Дима, с убранными в карманы куртки руками, чувствует, как сжимаются пальцы, царапая короткими ногтями ладони. Еще хранит тело отпечаток тепла, когда грудь к груди и объятия за поясницу, Артур в его руках слабо пахнет нейтральным шампунем и поглаживает по голове, как дитя малое. Будто бы нечего ему больше делать, как учеников успокаивать. Пусть не считая Диму ребенком, все равно ставит на один уровень по нужде в поддержке. Но Дима выживал и без утешения — столько времени терпел побои и презрение, сейчас ему не с чего слабину давать.

— Не твое дело, — хмыкает Дима сухо. Его сейчас не вывести из себя, слишком далеко душа и разум, и Рыжий отстает, разочарованный. Даже куснуть не получилось как следует, бесполезная попытка.

А вот Санька его примеру не следует. От ядреной смеси его начинает распирать изнутри — воздушный шарик, заполненный магмой, тикающая всеми конечностями и правым веком бомба. Вот-вот лопнет, разом все сметет. Его аж потряхивает от переизбытка энергии, глаза мигают светофором, а губы шевелятся, не издавая звуков. Начинается снег, оседает на всколоченных волосах, удивительно, что не тает от соприкосновения с почти горящим придурком.

— И че там как? — прыгающим голосом нахально осведомляется Санька. У него шарики за ролики закатываются; дай сейчас ему в ладонь весь шар земной — повертит на пальце, как баскетбольный мяч. Отвечать на провокации нетрезвых больных пацанов Дима не собирается, но внутри дергает струной раздражение: однако же прикопались. Волков никогда не открывал им нараспашку душу, а они все же возомнили, что могут совать носы в его личное и там ворочаться.

Остальные подбираются, поджимаются, глаза их загораются любопытством — ждут шоу. Удовольствие такое Дима им предоставлять не хочет, так что заставляет внутреннее недовольство примолкнуть. Санька не контролирует себя, совсем крыша поехала. Навязчиво-липкими впечатлениями касаются плеч призраки ладоней, не таких жестоких, как у отца, совсем других, и Дима сжимает челюсти, стараясь выкинуть и эти иллюзии.

— Вожак, вожак! — Санька все не успокаивается. Дима и без того едва сдерживается, чтобы хоть не рыкнуть; его вконец изводят мысли об Артуре и случившемся, некуда податься от самого себя, а тут какой-то идиот чиркает спичкой близ облитого маслом стога сена, и кто его просил лезть? Авось и повеселятся сегодня ребята, если Санька продолжит трепаться.

— Притухни, — дружески советует ему Дима.

— А че? К своему преподу поведешь? — усмехается широко и дерзко Санька, не успевая подумать, на кого тявкает. — Видал я его, ха! Хлипкий такой, пиздец. Повезло ж тебе с этим старым педиком—

«Ты заметил, значит… мне нет оправданий», — тихо и потерянно.

Санька оказывается лопатками на асфальте единым ударом — мощный бросок вперед Дима совершает, не задумавшись, прикладывая парнишку к едва застланной снегом земле вплоть до провала в дыхании. Оплеуха пришлась Саньке по виску, голова гудит колоколом, никто вокруг ничего не успевает осознать, когда Дима уже победно выпрямляется, оглядывает широко собравшихся. Мрачная собранность и как никогда отдаленность — видит шакалов, но не видит друзей.

— Кто ваш вожак? — рявкает Дима с глухой угрозой. Раздаются шелестящие «ты», и он бросает, блеснув клыками: — Не забывайтесь.

«Я не похож на них, потому что стараюсь тянуться выше, а они в подобном не нуждаются». Он все отлично понимает, как и то, что нет разницы — с ними он или без них, потому что ничего это не меняет. Дима остается собой, где бы он ни был. Под пинками отца, с алкоголем в компании койотов или в кабинете началки под присмотром бесцветно-нейтрального учителя с отчего-то очень ярким и заливистым смехом — Дима не может быть кем-то другим.

Руки чешутся еще кому-нибудь тумаков отвесить, но Санька, охая, понемногу садится и уже помалкивает, а агрессии Дима больше выхода не даст. И так сорвался. Видимо, от отца недалеко ушел, отвратительно.

На несколько дней Волков перестает приходить в школу.

В своей комнате с серыми стенами он листает в телефоне скачанные книги. Переходит с классики на учебники по истории и обратно на художественную литературу, убивает время всевозможными способами, лишь бы на себя не отвлекаться. Он тогда и впрямь не ожидал, что Артур окажется у него на коленях и что Димино тело так живо отзовется. Да с любой девчонкой из тех, с кем он спал, не было столь острой и быстрой реакции! «Главное-то не это», — одергивает себя Волков. Ничего страшного в возбуждении нет, физиология типична и предсказуема, хоть сейчас и удивила немного.

Главное — это Артур. То, что привязанность Димы не физическая, а моральная, и если можно было бы объяснить влечением, он был бы оправдан. Но так нельзя. И что делать?

Телефон звонит на третьи сутки. Волков без задней мысли берет трубку, ожидая услышать хриплого Рыжего или бас Валька, но слышит только тишину на том конце. Дыхание тает, растворяясь в проводах над городскими просветами. Электричество танцует в опасной близости от сырых балконов, занесенных снегом, и зима вальяжно закидывает сугроб на сугроб и гордо задирает подбородок, обнажая белую глотку промерзшего льда.

— Дима? — раздается как всегда спокойный тон, не слишком низкий и не слишком высокий, но теперь в нем словно робость проглядывает. — Добрый день.

— …Артур? — Волков моргает, тупо пялясь в стену, затем выпрямляет спину, неясно перед кем стараясь выглядеть приличнее. — Э, здрасьте.

Не сильно верится, что это не мираж. Дима дает себе ладонью по лбу, пытаясь привести в порядок мысли, и удается вполне ухватить дальнейшие фразы:

— Когда я спросил, ответили, что ты не был на своих уроках. Кгхм… Ты в порядке?

Он так осторожно пытается подобраться к щепетильной теме Диминого состояния, что даже трогательно. Юноша выдыхает себе под нос, не зная даже, как реагировать. Артур, видимо, переволновался — они только поговорили об избиениях и отце Димы, и тут он исчезает, не появляясь в школе! Легко можно вообразить, что с ним сделали что похуже обычной порки. И все-таки всего три дня, что-то Макеев поторопился.

— Да. — Косноязычие как данность. Дима цыкает и продолжает: — Что-то случилось?

— Нет… Я просто звоню спросить. — Артур не договаривает, и это ощутимо. Он заминается, но затем вздыхает: — Извини.

— За что? Вы не сделали ничего плохого.

«Это я сделал, когда вас на себя потянул». Отрицать свою вину Дима и не будет, он отлично понимает: сам налажал, а как исправлять ситуацию — без понятия.

— Я впредь не буду вмешиваться в это, — мягко произносит так далеко и близко одновременно Артур. — Если ты считаешь, что должен справиться сам, я доверяю тебе. Ты… возвращайся. Обещаю, я больше не стану на тебя давить.

— …я вам не обидчивая барышня, чтобы запираться из-за такого, — фыркает весело Дима. Настроение отчего-то ползет по показателям, даже слишком быстро. Слышать голос мужчины у самого уха приятно, пусть в несколько искаженной версии. — Я отлеживался. Завтра приду.

Возможно, он воспринял Димину злость перед прощанием как недовольство, что Артур слишком настойчив. «Решим твою проблему», — сказал он, а не факт, что Волков этого хотел. Тогда можно понять, почему теперь учитель извиняется. И все равно на языке остается невнятный привкус, будто они вновь сказали друг другу не то, что надо было. Опять что-то упустили или не дали прорваться.

Но он позвонил. Все-таки позвонил, чтобы лично узнать, в порядке ли Дима. Волков чувствует себя по-дурацки довольным.

— Хорошо. Тогда до встречи, — улыбка чувствуется и без необходимости видеть.

— До встречи.

Артур прерывает звонок первым, и Дима телефон от уха отодвигает, даже дивясь проблеску разочарования. Зато в школу ему железно нужно явиться — еще и синяки поджили. Он только сейчас додумался использовать это как оправдание, вот и удалось Артура провести, получается. На самом деле проблема в другом. Дима не представляет, как снова поведет себя, когда Артур окажется так близко. И что будет чувствовать. Он всегда так полагался на свои интуицию, знание себя и своих пределов, своих поступков — и не ожидал, что всего один человек способен заставить усомниться даже в самом себе.

И на следующий день Дима, выполняя обещанное, идет в школу, загребая светлыми кроссовками снег и морозя лодыжки, шагает по знакомым до трясучки улицам. И еще на ступенях здания сталкивается с Артуром — узнает его со спины, в другой куртке (уже зимней), неясно как вообще, но узнает. А учитель оглядывается через плечо, тоже невесть как чувствуя, и улыбается ему — кратко и пусто, но ему.

Все возвращается на круги своя. Ничего впечатляющего или потрясающего, но особенной кажется всякая мелочь. Улыбки и слезы, горести да радости; Дима растворяется в повседневности, переставая считать дни и впервые — не из-за скуки. Как будто тридцать низкоросликов-восьмилеток и их предводитель в светлых очках внезапно залили его жизнь цветами, превратив тоскливый быт в заполняемую постепенно раскраску. Так стало гораздо лучше. Даже появился какой-то смысл.

Дима бы отдался беззаботным будням, забывая пустяки, но время само напоминает о себе. Уже в середине декабря не протолкнуться в магазинах между полками с гирляндами и шариками, подарками обрастают прилавки, в каждом торговом центре — стойки, забитые до отказа сувенирами. Маленькие Санты в снежных шарах, пушистые фигурки северных оленей, веночки с ягодами и новогодние елки размером с ладонь: повсюду вдруг вспыхивает праздник, погребая под собой прочие детали, и настроение поднимается до максимума.

Вместе с тревогами — у старших классов идет волна сложных контрольных и пробников; учат до посинения. Все пытаются разделаться с долгами, чтобы перейти в следующий семестр, а Дима раньше на это гвоздь забил и теперь не беспокоится. Он успешно пишет пробные экзамены, а оценки за четверть и не думает исправлять: за кучу пропусков ему проставляют красивые ряды лебедей, так что похвастаться особо нечем. Учителя косятся с подозрением: прогульщик с кучей проблем и хвостов абсолютно плюет на их закрывание, а на уроки все-таки ходит и даже работы сдает на хорошие баллы. Что с репутацией Волкова творится — фиг поймешь. А ему и дела нет — он просто приходит к началке, водит малышню вместе с Артуром по куче мероприятий и развлечений и даже спонтанные драки в школьных коридорах не устраивает, как любил делать еще года с два назад.

— Ты так изменился, — улыбается девушка-староста, оттягивая длинную темную косичку. — Ответственнее стал.

— Ответственность у всех своя, — отзывается Дима равнодушно. Второклассники уже разошлись, а придумать повод навестить еще работающего Артура он не может. Черкает в блочной тетради несколько пунктов из экзамена по математике — надо разобрать тему на досуге.

— И в чем же твоя?

— Тебе и не нужно знать. — Дима закрывает тетрадь. Вспоминает наконец-то: ее зовут Лена. — Лен, иди по своим делам. Мне есть, чем заняться.

Девушка выглядит так, словно ей пощечину отвесили, но иначе она бы не поняла, видал Волков таких особ. Она, может, и не пытается ничего добиться, но сама себя обманывает. Он же ей лгать не будет. Если его в этом мире кто и интересует, то это не семнадцати-восемнадцатилетняя одноклассница. Это человек совсем другой. Интересно, отвяжется ли она, если Дима заявит, что предпочитает мужчин старше на поколение? Даже не так: одного мужчину.

Он че, девчонка, придумывать причины для появления? Хочется и пойдет. И Дима приходит к Артуру, садится за первую парту, вытягивая слишком длинные для нее ноги, и пересекается взглядами с учителем. Тот даже перестает журнал заполнять.

— Вы празднуете Новый год? — спрашивает Дима.

— С классом будут елка и чаепитие. — Артур оглядывается на стоячий календарик. — Двадцать седьмого. Ты, разумеется, приглашен, ребята будут рады.

Они воспринимают Волкова как естественный элемент своих будней. Даже забавно, обычно такого не происходит — Артур единственный учитель, у которого в помощниках кто-то вообще есть. Да Дима и не нужен ему, но приходит, а Макеев не прогоняет, находя работу даже тогда, когда ее нет.

— Не, я о вас, вы сами празднуете? — Цели у вопроса нет; Диме нечего ему предложить, позвать тоже некуда, так что спрашивает он из чистого интереса.

— Не праздную, — бесхитростно отвечает Артур. — Как-то и привычки нет.

— Понятно. — Вопрос в глазах учителя не игнорируется, и Дима сам отзывается: — Да и мне никак. Отец и его жена пропадают в своей компашке, к празднику вообще невменяемые.

У учителя дергается уголок рта, неозвученное воспоминание замирает и подрагивает в интервале, но он решает озвучить:

— Я могу помочь?

Дима пожимает плечами: он и правда не знает. И надо бы решить что-то и как-то ответить, иначе Артур так и не успокоится, но выходит только беспечное:

— Детишки спектакль ставить будут?

— Да. — Взгляд Макеева теплеет. — «Красную шапочку». Правда, ее объединили заодно с «Белоснежкой», чтобы было больше гномов, и «Золушкой», чтобы девочки могли покрасоваться в платьях, и откуда-то там появился рыцарский турнир… Но роль Волка свободна. Угадай, кого ребята попросили позвать?

— Меня, серьезно? — изумляется Дима.

— Да, почему бы и нет? Волков будет Волком, все закономерно. — Артур посмеивается. — Ты недооцениваешь детскую любовь. Ты для них уже стал как старший брат, даром что возишься с ними и мириться вынуждаешь. Так что, ты согласен?

Организацией новогоднего выступления перед школой всегда занималась группка активных одноклассников, и Дима раньше участвовал с ними. Затем же удалился и перестал мелькать. Сейчас старшеклассников и не трогают, позволяя спокойно сдавать зачеты за семестр и готовиться к экзаменам, но раз свое время он уже упустил…

— Ага. Вы сами играете кого? — Дима широко улыбается. — Дайте угадаю, Дед Мороз?

— Да, как догадался?

— Тык вы единственный учитель-мужчина по всей началке. Ха-ах, жду не дождусь увидеть вас с бородой!

Артур прыскает, пытаясь сдержать смех, и он искрится — как тот снег под фонарями, неприметно поначалу, но радостно, и каждое маленькое изменение в чертах лица его Дима может увидеть. Он никогда не отводит от него взгляд, всегда ищет силуэт, даже обрывочек тени. Может, стоило понять это еще осенью, когда все только начиналось. А ныне время летит во весь опор, и Дима не успевает даже оглянуться.

Дальнейшие дни превращаются в подготовку. Классный кабинет украшают вырезанными из бумаги снежинками и шариками, фигурки-оригами вешают на протянутые под потолком прочные нити, а вдоль карнизов наматывают цветную мишуру. Второклашки бегают довольные, хотя по утрам, когда они только приходят, на улице еще темно. В желтом коридорном свете они обсуждают, что хотят в подарок на Новый год, и повторяют привычные игры. Дима бегает по двору с Аленкой на плечах, имитируя скоростной автомобиль, и девочка смеется, обхватив его за шею. Артур устраивает урок, на котором приносит электрическую гирлянду и раскладывает по окнам, в переменчивом свете и без других источников рассказывая новогодние сказки и предлагая детям рассказать свои.

В предпраздничной суматохе Дима перестает задумываться о родне. Отец с головой затянут в сектантские дела — ему нужно многое организовать к Рождеству и следующей за ним неделе, когда у них какие-то особые ритуалы, дома родитель почти не появляется. Мачеха пашет вместе с ним, и, по сути, дом постоянно пустует. Может, отец и хотел бы руку поднять, но у него не хватает времени проучить сына-грешника, что Диме только удобнее. Он пропадает в школе, а по вечерам периодически появляется в стае, чтобы не слишком там расходились — пацаны собираются на последнюю ночь года идти бухать, а Дима, в принципе, не против, заняться все равно нечем.

Выкладываться на полную ему давно не приходилось. Теперь же надо строить ребят на репетиции, приглядывать, чтобы разрозненные группки, занимающиеся разными делами — кто-то костюмы готовит, кто-то уже отрабатывает выход на сцену. Артур воодушевленно порхает от одной команды к другой, он на все руки мастер: кажется, нет ни одного, к чему он не был бы способен. Когда на Диму нахлобучивают шапку с меховыми ушами (кто-то из родителей временно пожертвовал) и заодно натягивают рукодельную маску с мехом по краям и нарисованной злой пастью, к ней нужно подшить еще тряпичные зубы — Артур придвигается, второй высокий человек среди маленьких кустиков-детишек. Иглой он управляется аккуратно, Диму придерживает не за маску, а за подбородок, чтобы головой не вертел.

— Ты видишь в ней что-нибудь? — спрашивает он.

— Ага. Хотя было бы круто, появись Волк на сцене, чтобы упасть, — похохатывает Дима. Пальцы у Артура совсем не жесткие, от них веет теплом.

— Запоминающаяся сценка, — веселится учитель, пришивая ему завершающий клык. — Отлично! Считай, к выходу ты готов! У тебя же есть черные вещи?

— Да. — В принципе, большая часть вещей Димы черная, с вкраплением серого и белого. Гардероб у него совсем небольшой, но одежда в хорошем состоянии — он за этим следит. В конце концов, денег не так много, чтобы покупать много шмоток на каждый случай жизни.

Повсюду играет новогодняя музыка, иностранные песни про Рождество. Дима даже наслаждается этой атмосферой — возня, кутерьма, куча мелких заурядиц создает пеструю картинку приближающегося праздника, который нужно встретить и проводить замечательно, чтобы детишкам было, что потом вспоминать. Не имеет значения, празднует ли Дима, празднует ли Артур, потому что они уже празднуют вместе с ребятами. В утро перед елкой Артур притаскивает гигантскую коробку, чудом уместившуюся в объятиях крепких, но худых рук, и Волков поспешно ее отнимает. Восхитительно пахнет сладким.

— Подарки, — поясняет Артур, — спасибо. Ставь сюда… Вот так. На чаепитии будем доставать и по очереди вручать всем.

Блестящие праздничные пакеты, перевязанные ленточками, на каждом — бирка с именем. Пакеты полупрозрачные, и Дима заглядывает в несколько. Конфеты, мандаринки, всякие мелкие безделушки — но уже у каждого свое.

— Вы индивидуально подбирали? — удивляется он.

— Родители скидывались, а потом мы с ними обсуждали все варианты, — рассказывает Артур, пересчитывая подарки. — Решали, что какому ребенку больше понравится. Это должен быть запоминающийся день!

Дима не помнит, чтобы какой-либо другой учитель так запаривался, но оттого даже горд становится, хотя, казалось бы, ему незачем гордиться за Артура. Он удивительный преподаватель, лучше многих.

Родители приводят детишек, здороваются с Артуром, сразу знакомятся с Димой. Тот выглядит вполне прилично, сильно отличаясь от себя же полгода назад, и подозрений плохих не возникает — по рассказам их чад непонятно, кто он, молодой практикант или заменяющий, но впечатление производит хорошее. К тому же, поздоровавшись с учителем, второклашки сразу льнут и к Диме, глядя на него снизу вверх с щенячьим восторгом, так что родители решают: не так и плохо. Дети чуют хороших людей. И хоть хорошим себя Дима не считает, он не собирается упрямиться и портить репутацию Артура.

— Нет Алены, — пересчитывая по головам одетых в сценические костюмы малышей, обнаруживает Артур.

— Я выйду, может, она только пришла, — машет ладонью Дима и скрывается из кабинета.

Аленку он и впрямь обнаруживает, но на общей лестнице. Школа погружена в предвкушение, ажиотаж царит даже в коридорах, стойким предчувствием чуда стынет в воздухе. По ступеням никто не бегает, лишь изредка скользят школьники. И маленькая девочка, сидящая у основания. Рядом — упаковка с платьем и рюкзачок, колени притянуты к груди, плечики трясутся. Дима мягко окликает ее, садится поблизости.

— Чего ты, солнышко? — предельно ласково, как получается, произносит он.

— Мама не придет! — всхлипывает Аленка. — А папа опоздает! Они совсем не любят меня!

Конечно, у них могут быть свои причины. У взрослых полно своих проблем, которые порой сложно объяснить ребенку, мало смыслящему пока в жизни — что-то случилось или что-то задерживает. До чада не донести, проще отговориться. Однако и с другой стороны стоит смотреть — для Аленки это неимоверно важно, важнее, чем может понять любой взрослый человек. Чтобы на ее праздник, на нее пришли посмотреть родные. Чтобы они были в зале, когда она будет показывать все, что может. Чтобы ее веселье разделили близкие. Дима прикрывает глаза, вспоминая невольно собственных родителей — если бы отец потом хоть раз навестил его… Видимо, и в нем еще горит горькая печаль, обида на тех, кто оставил его одного посреди зала. С этим ничего не поделаешь. И присутствие старших он Аленке не заменит. Но…

— Они любят тебя, — говорит Дима, — правда. Просто они сейчас стараются ради тебя же. Понимаешь? Чтобы ты хорошо проводила время и улыбалась. Они не забыли, они бы очень хотели прийти. — Он краем рукава бережно стирает слезинку у повернувшейся к нему девочки. — Тем более, твой папа же обещал прийти? Надо дождаться. Им было бы очень грустно, если бы они знали, как тебя расстроили. Не грусти, хорошо?

— Они правда любят? — всхлипывает Аленка.

— Конечно. — Не важно, даже если это ложь.

— Ла-адно. А ты ведь все равно посмотришь, Дим??

— Никуда я не денусь. Должен же я увидеть, какой ты будешь красавицей-Белоснежкой, — улыбается юноша, поднимаясь на ноги и беря вещи девочки. — Как ты только добежала с таким грузом. Пойдем, Артур Андреевич с ребятами совсем заждались нашей звездочки.

Они приходят в класс, и Аленку сразу обступают друзья, все становится хорошо. Дима приглядывает за ней краем глаза, а сам склоняется к уху Артура:

— Ее мать отказалась прийти, отец задержится, вот ирасплакалась.

— Понятно, — отдергивается учитель поспешно. — Тогда сегодня нам нужно восполнить ей внимание.

— Побудем родителями на пару часов, — хмыкает Дима. — Хэй, Алена, подойди-ка, платье поправить надо!

Артур отвечает ему странным взглядом, но больше ничего не говорит.

Они выступают сразу после первоклашек. Актовый зал школы с большой сценой, но тесными рядами скамеек — взрослым зрителям приходится стоять, пока всячески наряженные школьники галдят на своих местах. Дима с Артуром расставляют пару декораций, начинают спектакль. Напоследок перед выходом Дима оглядывается на учителя и опускает маску, коротко рычит, замечая его улыбку, и шагает под яркий люминесцентный свет.

Нет у него актерского мастерства, но не так много нужно, чтобы изобразить пару жестов — на большее участие стали бы ворчать другие преподаватели и их классы. Дима мелькает пару раз, отыгрывая свою роль, затем возвращается за полупрозрачную занавеску в стороне от сцены, стягивает с оханьем маску.

— Торопишься, — окликает его Артур, уже в полной обмундировке. Диму прорывает на смех, стоит взглянуть: Дед Мороз, в красной шубе и с белой ватной бородой, а глаза все такие же, его глаза. Разнятся же образы, однако, а суть остается. — Нам еще фотографироваться.

— Вот тогда и надену, жарко!

Он с интересом наблюдает за остатком выступления. Где-то на середине приунывшая Аленка вдруг восторженно вскрикивает, чудом не руша сценарий, взгляд ее направлен в толпу и на вошедшего в задние двери скромного немолодого мужчину — папа пришел, значит. Дима вздыхает с облегчением. Он не знает, как бы утешал ее, не приди тот вообще.

Зал наполняется аплодисментами, как заливаемая молоком чаша; второклассники сияют, как солнышки, аж смотреть больно, переглядываются, хватают Артура и Диму за руки, кучкуются вокруг — общий снимок делает специально вызванный фотограф, и Артур насмешливо поправляет на Диме ушастую шапку, проводя ладонью по меху.

— Волчонок, — говорит он просто и весело.

Дима клацает зубами, демонстрируя всю свою суровость.

Отсиживают остальные выступления, а там и бегут обратно в класс. Столы расставлены, пластиковая посуда и кружки, аж два чайника и графин с холодной водой, полные вазочки печенья — рассаживаются дети в ожидании, новая сценка. Артур Андреевич, еще не избавившись от костюма и образа, задвигает речь по поводу того, какие ребята молодцы, что им стоит быть такими же хорошими в следующем году, и его покорный друг-тире-слуга Волк помогает разносить подарки. Кабинет наполняется гомоном, счастье плещет через край; Дима наконец-то стягивает душную маску. Ему мерещится, что вся атмосфера вокруг сверкает, ярко и без обмана. Красивее любых сокровищ и чище любых благословений. Новый год тоже может быть прекрасен, и Артур рядом кажется довольным — улыбка на губах, только глаза за стеклами очков смущенно прячут выражение.

Плевать, что будет потом. Сейчас Диме хорошо. И он умеет это «хорошо» ценить.

========== (14) Миндаль ==========

скрытая истина.

Эйфория от праздника обрывается, как канатный мостик, падающий в пропасть. Когда второклассников разводят по домам, довольных и измазанных шоколадом, когда двери кабинета смыкаются за спинами, обещая встречу лишь в следующем году, и в этот момент становится отчего-то грустно. Школа еще не прогоняет Диму, но здешний мирок самоцветных улыбок и распахивающихся окон отвергает его, предлагая прийти позже. Единственный осколок, дававший ему краски, возвращается в общее бесцветное зеркало. Сезам захлопнулся, а Артур остался в нем.

Они прощаются просто и сердечно. Всего на пару недель, как сообщает Артур. «Ты наконец-то в зимней куртке, — одобряюще замечает учитель. — Теперь в ней и ходи. Увидимся в январе!» И все, будто прощался с коллегой или очередным родителем, а не с тем, кто вокруг трется добрый четвертый месяц. Даже странно. Дима кивает, не возникая, и желает Артуру не болеть. В глубине груди остается осадок, пересыпающийся барханами при каждом движении.

Для стаи тоже не важны кружочки и черточки в календаре. У них всех семьи, далекие от понятия «благополучные», и проводить с ними больше пары часов никто не стремится; вот кучкуются пацаны, собираются чаще обычного, они злы и подточены морозами, размахивающему над городом снежный веер. Метели ворохами сыпятся на непокрытые головы, загребают за шиворот простуды, но чихать хотели дикие собаки на эти простуды. Правда, «чихать» в буквальном смысле — за несколько дней до самого Нового года валится с температурой добрая половина компании. Дима говорит им поправляться, а сам пишет Артуру — спрашивает, не подхватил ли тот заразу. Мужчина почти сразу отвечает: нет, здоров, а как Дима?

«Никогда бы не подумал, что простое может быть таким ярким», — Дима гасит телефон и выдыхает облачко пара. Внутреннее тепло растворяется в зыбкой ряби воздуха, но холоднее не становится, будто ничто не может выветрить трепет из-под ребер. Скованное внезапной привязанностью тело отпускает душу, но что делать с цепями, если не желаешь их ломать? А на себе тяжело таскать, Дима не привык и не стремился. Они просто набросились на запястья и замкнулись. Не больно, но и не свободно.

Ему порой не хватает того самого персонажа из видеоигр, с которым главный герой ведет задушевную беседу, который объясняет правила игры и как себя вести. Или хотя бы понимающего товарища, с коим можно напиться до забытья и все выложить, зная, что наутро тот не вспомнит ни чужих жалоб, ни своих советов.

Дом совершенно пустеет. И без того как неживой, он становится мертвым. Едва слышно работает техника, поддерживаемая кровью-током здания, провода ластятся за спинами мебели, тайком друг другу передавая энергию, словно наркодилеры за гаражами. Дима впервые за долгое время вдруг решает навестить спальню отца, заглядывает. Эту границу он не перешагивал давно — не было смысла и желания. Зачем теперь приперся — хрен его знает, но раз уж он тут, хоть оглядится.

В спальне прибрано почти чопорно, все идеально разложено по местам. Минимум вещей: комод, шкаф и кровать, заправленная и чистая. Как будто неживое место. Когда здесь была мама, она украшала стены, а на комод ставила всякие сувениры и статуэтки, на стене красовалось зеркало — мачеха его сняла. Эта комната, бывшая ранее уютной и обитаемой, такая унылая и педантичная. Даже скучно.

Дима садится на кровать, не беспокоясь о том, чтобы ее промять, задумчиво вертит головой. Тут все изменилось, и в то же время осталось прежним. Места живут дольше людей, потому и имеют право смотреть столь надменно, нечего к ним за то придираться. Юноша встает на ноги и, не поправляя кровать, возвращается в свою комнату. Быстро одевается, не захватывая ничего, кроме обычного комплекта — телефона и карты. Выходит.

Он шатается по улицам, обходя точки сбора местных банд; дышит городом, пробираемый им до кончиков пальцев, наполняемый его призрачной жизнью до последнего капилляра — он никуда не спешит. Сегодня тридцать первое, и люди то потоком хлещут по дорожкам, то вдруг пропадают. Уже ночью они будут горланить и смеяться, рыдать и клясться в чем-то, чего никогда не исполнят. Диму же обойдет стороной, как сейчас он обходит стороной предвкушающих полночь жителей каменных ульев.

Он даже не особо удивляется, когда вокруг сгущаются сумерки. Начинается снегопад; невесомые хлопья мягко, как в подарочных шариках, опускаются, каждая замерзшая капля — со своим изяществом. Поглаживают они Диму по куртке и остаются с ним навсегда, на то «всегда», что составляет их короткую жизнь. Всему отведен свой срок, его не продлить. Дима не прожил и четверти своего века, Артур уже перешагнул треть. В этом им не суждено сравняться — ушедшие лета будут напоминанием о разнице. Но Дима не думает, что это страшно. По крайней мере, Артур серьезный и собранный, и Волкову, зачастую идущему на поводу своих эмоциональности и вспыльчивости, он может служить примером.

Зима может быть нежна не меньше весны. Юноша ловит ладонью несколько снежинок, и те, скользнув по жестковатой светлой коже, растворяются, единый след — вода, растопленная очевидным теплом. Бездумно Дима добредает до какой-то детской площадки, забирается по заснеженным ступеням и расчищает на горке место посидеть. Джинсы промерзают, не радуя тело, озноб пробирает до лопаток, но старшеклассник уверенно не меняет позу. Он свешивает ноги и смотрит на небо, подставляя щеки прощальным поцелуям декабря.

Нет места, в котором он мог бы находиться спокойно. Клал он все на свете на койтов да псов — у них можно перекантоваться, но там он ни разу не расслабляется. Нет места — или… Дима не собирается донимать его. Зато воспоминания отдаются привкусом лета, и становится гораздо лучше. Как будто он раньше не замечал своего одиночества, а когда заметил — уже не один. Почти. Как будто складывается односторонне, что у Димы кто-то есть, а у Артура все еще нет никого, настолько он не желает подпускать.

Ночь играет шаловливым мерцанием гирлянд и свечек на подоконниках. Обычно квартиры светлеют квадратами окон, но некоторые обитатели украшают сверх меры — на стеклах играют разными цветами декорации. Так даже веселее, но пропадает ощущение равновесия. Дима находится в стороне от мира и уже не может это не замечать. Принадлежность к обществу его не смущала — о той же репутации пекся в последнюю очередь — но есть вещи важнее, чем принадлежность. Следование традициям, желание быть «как все» — это чуждо Диме. Однако на секунду он старается представить себя на месте обычных, нормальных горожан. Тех, кто с нетерпением ждет праздника и готовит подарки, строгает салаты и заправляет майонезом.

Он достает телефон и открывает известный контакт, нажимает, не позволяя себе раздумывать. Отвечают почти сразу, как всегда.

— Да, — откликается дружелюбный голос.

— Это я.

— Да, я понял. — Он, вроде бы, улыбается. — Скучаешь?

— Вы один сейчас?

— Один.

— Могу я… прийти? — Он сейчас практически все портит. Забирается туда, куда нельзя, потому что субординация должна существовать хотя бы внешне, а вот Дима напрашивается в гости. Первый раз заявился, второй раз, третий пытается пролезть. Ученик так не поступит — хороший ученик. Но, во-первых, Дима по канонам плохой мальчик, а во-вторых — это ведь нормально для друзей? В названии их отношений Дима совсем запутался.

— Приходи, — с промедлением отзывается Артур. — Только у меня нет ничего праздничного.

— Ничего, — едва слышит Дима собственные слова. Он не ожидал, что мужчина согласится, еще и когда сам не собирался обижаться на отказ. Спокойно бы принял, так даже проще. Но Артур говорит: «Приходи», и он заведомо уже ждет. Удивление замолкает, как оборванная телефонная линия; Дима предупреждает, что будет через час-два, и убирает мобильный в карман куртки, ежится, втягивая голову в плечи, чтобы воротник колол подбородок. Вокруг в легком снегопаде дремлет нереальность, бесконечный бархатный сон. Даже небо бездонное, недостижимый черный купол без начала и итога. Его прохладные касания стынут в волосах, и Дима не пытается встряхнуться.

Слезая с горки — с трудом при этом отлепив примерзшие джинсы, он ориентируется на дом Артура. Цепкая память смиренно выстраивает маршрут, ночь заметает следы. В сумерках — лишь проблески сугробов под очами фонарей, искристых, как насыпи сахара, и единственный идущий человек. Вокруг ни души, но они и не надобны. Дима все, что ему от реальности требуется, может взять, как брал до этих пор, и только горечь трогает кончиком крыла сердце: раньше в этом мире не было Артура, правила обыденные могут ли на него распространяться?

Праздничного нет, но Дима и так не празднует. Он бы купил алкоголь, но не знает, как к нему относится Артур; проходя мимо торгового центра, почти закрытого за пару часов до волшебной полуночи, он все же заглядывает в него и шастает по магазинам, выискивая кое-что, а выходит уже с покупкой в картонной коробке. Кроме пакета с ней ничего нет. Налегке, широким шагом Дима добивает расстояние до нуля. Он был тут всего дважды, но помнит все до мелочей; в затемненном подъезде с подпаленными почтовыми ящиками звонит в потертую дверь. Когда та открывается, на лестничную площадку с порога хлещет широкий теплый свет.

— Привет, — улыбается Артур. Он в домашних коричневых штанах и свободном белом свитере с широким воротом и закатанными рукавами. Прозрачная тонкая оправа очков отражает полумрак подъезда и бледное на его фоне лицо Димы. — Проходи.

— Привет, — машинально повторяет Дима, изменяя привычному «здрасьте». Артур отступает, не отходя вглубь прихожей, чтобы потом прикрыть дверь, и на мгновение они соприкасаются плечами. Дима ставит пакет, стягивает куртку; за его спиной учитель щелкает замком. Чувствуется все же легкий стыд, и Дима глухо бормочет: — Извините, что навязался.

Артур заглядывает ему в глаза. Он стоит достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть перистые росчерки светло-зеленой радужки; в глазах вовсю расцветает весна — живая, оттаивающая понемногу от стойкой прохлады. Еще не согревающая, но уже теплая.

— Я даже рад, если по правде, — признается он. Улыбка затрагивает теперь и взор, не только полоску губ. — Давно ни с кем не праздновал.

Дима кивает, не находясь с ответом, и сразу проходит в основную комнату — ту, где уже бывал. Тогда, обоснованно болезнью хозяина, она красилась бардаком, хоть Артур и пытался прибираться, а сейчас царит порядок, все на своих местах. Видимо, перед приходом гостя владелец наводил чистоту; шкафчики закрыты, посуда сохнет, кофейный столик разгребен от бумаг, на нем стоит вазочка с печеньем. Учитель хлопочет, ставя чайник, когда Дима с подозрением протягивает:

— У вас ведь есть еда, верно?

Неловкое «хе».

— Есть яйца и хлеб, — оптимистично сообщает Артур.

— Вы этим питаетесь?! — Дима возмущенно скрещивает руки на груди, под смущенное посмеивание мужчины гневно взирает сверху вниз. — То-то вы такой худой! Сейчас уже поздно идти… ну вы попляшете! Сам кормить буду!

— Что ты, не стоит…

— Стоит! — Юноша замечает в отражении на дальнем окне их контуры, неожиданно ляпает: — Вы пьете?

Пауза секундная, но поймать ее не получается; глаза Артура как-то странно освещаются изнутри, будто в невинном вопросе мелькнуло нечто важное.

— Хочешь выпить? — вопросом на вопрос отвечает он. Становится стремно.

— Я не алкоголик, если что.

— Я так и не говорил, — поднимает брови мужчина. — Сегодня же Новый год. Я… редко пью. Но не против. Вино есть красное сухое, если хочешь.

— Ага, — не давая ни себе, ни ему времени на размышления, соглашается Волков. — Давайте.

Он торжественно принимает открывашку и саму бутылку; не отодвигаясь, Артур стоит рядом, наблюдая за ловкими движениями. Дима с силой тянет пробку на себя, та выскакивает; Артур прикусывает нижнюю губу. Плавно перемещаются на диван, к столику, с двумя прозрачными бокалами. Уже скоро грандиозный час. Все должно начаться заново, но Диме впервые не плевать, что именно он оставляет позади.

— Праздничного, вы сказали, нет, так что я сам принес, — говорит юноша, залезая в пакет и доставая коробку. Артур покорно принимает ее, лучась любопытством, и долго еще держит в руках, по-детски растроганно улыбаясь.

— Это подарок?

— Типа того, — пыхтит Дима. — С Новым годом, Артур.

— Спасибо. — Он так серьезен. Кладет ладони поверх коробки. — Мне очень давно не дарили подарков. — Точно пытаясь еще свести все в шутку, он добавляет: — Вот вино только получил от родительского комитета. Поздравления традиционные, в рисунках их детей искренности больше.

— Дети что-то дарили?

— Целую кучу рисунков. Я их все сохранил… — Артур слегка царапает короткими ногтями коробку. — Но от тебя получить — все равно другое.

— Может, раскроете уже?

Он взволнованно кивает. Уходит немного времени, чтобы распаковать, и на свет появляется она — елочка. Небольшая, сантиметров пятнадцать в высоту, с искусственными пушистыми веточками, украшенными белыми и серебристыми пластиковыми шариками, в декоративном серебристом горшочке. Скромный сувенир, который можно найти на любом прилавке в преддверии Рождества. Ничего фантастического. Но Артур держит ее словно хрустальное сокровище, способное рассыпаться вне защиты его ладоней — взор его светел и сияет. Дима аж смущается. Наугад вытягивает печенье.

— Погоди, — спохватывается Артур, не выпуская елочку из рук, — я же тебе заранее подготовил!

На обрывистое «А?» Димы он подскакивает и скрывается за пределами комнаты, скоро возвращается, держа в свободной ладони завернутый в красную блестящую бумагу предмет прямоугольной формы. Заинтригованный Дима принимает дар таинственный, держит на весу, растерявшись. Подарков не было дома с тех пор, как мама исчезла. Пальцы подрагивают, но справляются, разворачивая упаковку. Книга. Это книга! Сборник трудов известного историка. То, что Дима недавно скачал на телефон, но не успел еще начать.

— Подумал, что может понравиться, — так и сверкает Артур. — Ты ведь читаешь с экрана, а так будет бумажное что-то.

— …спасибо, — отчего-то сипло выговаривает Дима. — Мне нравится… очень.

— Я рад!

На тихо работающем телевизоре — еще одна обновка, но спросить о ней не успевается — возникает лицо президента, и мужчина торопится прибавить звук. Речь Дима благополучно мимо ушей пропускает; он сжимает книгу, глядя то на нее, то на елочку, гордо установленную по центру столика. На праздник пьют шампанское, но им и так сойдет. С запоздалой озвучкой шевелятся губы:

— Не хотите на брудершафт?

На задний план отступает мельтешение, и Артур безоблачно подхватывает:

— О, как подтверждение дружбы? Тогда надо бы речь придумать… — Он берется за бокал с воодушевлением, даже не представляя, в каком сумбуре находится подопечный: — Буду краток. Ты сильный и надежный, далеко пойдешь. Справишься со всеми препятствиями, сколько бы их ни было. И я уже хочу это видеть!

Он достижим, он почти достижим.

— А я хочу увидеть, — пересохшими губами выговаривает Волков, — все ваши эмоции, от лучшей до худшей.

И подсаживается ближе. Под размеренный бой курантов, торжественно отмеривающий последние мгновения уходящего года, подводится лишь лоскутками известный итог. Руки переплетаются, локти задевают друг друга, и в равновесии замирают бокалы. По негласному сигналу головы запрокидываются, алкоголь жжет губы и прокатывается по горлу.

Вино горчит на языке летней спелостью, а Дима уже подается вперед, так, чтобы локти стукнулись слегка — вытягивает шею, опускает подбородок и накрывает рот Артура своим. Всего лишь невесомое прикосновение сомкнутыми губами, тепло и сухость, расширившиеся зрачки Артура в досягаемой близости; Дима опускает веки, целуя его коротко, совсем невинно, как никого еще не целовал. В мгновение, когда Артур, перехватывая ненавязчивость, поддается и размыкает губы, Дима отстраняется, в голове зыбкой занавесью стоит очарование, он не может соображать трезво – кровь стала подобна тому же вину.

— Традиция, — поясняет он неясно кому. Они взрослые люди, они должны понимать. Они понимают.

— Конечно, — как ни в чем не бывало отзывается Артур, покачивая бокалом. Цвета поцелуя в нем плещется алкоголь. Первая улыбка за наступивший январь: — С Новым годом, Дима!

— С Новым годом, Артур.

Слова на самом деле значат так мало. Волков раньше не пьянел так быстро, но вот голову его покачивает, мягко согреваются конечности, сердце, наоборот, бьется слишком истошно, Артур может его услышать. Ритм пронизывает тело, все вынуждая работать в своем темпе, мысли теряют форму. Это от вина или от поцелуя? Если бы Дима знал, что так отреагирует — просто касание губ, без языка, даже без вкладывания чувств — поступил он бы так?

Взгляд у Артура поблескивающий и кашемировый, точно потрогать можно. Он проводит ладонью по лбу с легким удивлением.

— Вы давно не пили? — интересуется Дима. Запоздало добавляет, улыбаясь: — И кстати, на «ты» теперь можно звать?

— На брудершафт пили — можно, полагаю, — тоже улыбается мужчина. — Очень давно… Еще в студенческие годы. Подбили однокурсники. Я не очень люблю алкоголь. Но реакции на него почти нет.

— Тогда мне не стоило предлагать.

— Все в порядке. — Полулунное мерцание его глаз наводит на ассоциацию никак не со смертным человеком. — Я бы не стал пить с тобой, если бы не хотел.

К чайнику они так и не прикасаются. Затекшие конечности Дима разминает, пощелкивая суставами; Артур убирает и споласкивает бокалы по обоюдному согласию, отказываясь от помощи. Им и того достаточно пока. Оглядываясь, учитель без интонации спрашивает:

— Ты не пойдешь домой?

— Там пусто, — отзывается Волков несколько невпопад. — На улице и то лучше.

— На улице не надо. — Он качает головой; свет над плитой навевает сновидения. — Может, останешься у меня? Полотенце, зубная щетка… и постельное найду. Могу постелить на диване, или кровать, если хочешь…

— На кровати спите вы, — поспешно отнекивается Дима, забывая новое обращение. Он отлично знает, что Артур готов ему всю спальню предоставить, а самому на диване ночевать, для него это практически правила гостеприимства. Таких жертв не нужно.

— Хм, в чем тебе лечь… У меня найдется чистая одежда. Растянутая, правда, но ведь и ты выше. Хоть по сложению не сильно различаемся. — Голова учителя и в таком состоянии работает, как машинка с вычислениями. — Футболка. Шорты. Не побрезгуешь?

Дима мотает головой. Он и правда не смог бы брезговать, а посмотреть на вещи Артура так близко — тем более удача. Алкоголь притупляет ощущения, и реакции шока нет, не вводит в заблуждение эмоциональность. Вопиюще необыкновенное событие — то, что Дима собирается ночевать у Артура, — не кажется странным. Настолько естественно воспринимается, что рука не поднимается отвесить себе оплеуху. Он уже наворотил дел. Смелость нельзя путать с опьянением, однако раньше Диме и не пришли бы все эти идеи, особенно теперь, когда голос звучит не отстраненно и совершенно трезво:

— Не парьт…ся с постельным. Я могу просто лечь с тобой.

Нечитаемое выражение Артурова взгляда окатывает волной.

— Не боишься спать в одной кровати с геем? — дразнит он с явной шуткой, но край бокала сжимает с силой большей, чем нужно. Зрение Димы обостряется до предела, и он до мелочей окружение через себя фильтрует.

— А ты против?

— Я… нет. Если тебя устраивает, то ладно. — Его голос, принявший более низкую и бархатистую тональность, разносится вкрадчиво, сразу достигая изнанки: — Пойдешь в душ?

— Угу.

Артур покорнее, когда выпьет, но практически не изменился. Пьяные всякие бывают: кто-то буянит, кто-то заваливается спать, кто-то становится раскованнее. Артур же такой же, как всегда. Только в его грациозных движениях появляется ранее не скользившая плавность, намеренная гибкость. Легкий шаг — тягучий, взгляды глубже его повседневно-поверхностных. Драгоценно, что Дима может находиться с ним сейчас.

Еще месяц назад он бы не представлял, что окажется в его душе. Дима споласкивается, вытирается заботливо уложенным махровым полотенцем. Прежде чем одеваться, застывает, уткнувшись в футболку на ладонях носом. Едва уловимый запах стирального порошка, вот и все. «Я совсем пьян», — вздыхает Дима про себя, поводя по ткани щекой. Чистит зубы — паста тоже нейтральная. От них с Артуром теперь будет одинаково пахнуть. Так приятно.

Мужчина уже расстелил кровать. Дима впервые в его спальне — тут тоже чисто, но совсем не так, как у отца. Душа живет в каждом уголке; есть на прикроватной тумбочке электронные часы, пара сувениров, а теперь еще и елочка. Кровать двуспальная, но одна сторона выглядит безупречной, вторая, ближе к часам, примята. Понятно, где спит хозяин и что он спит один. Артур, видя Диму, замирает с неопущенной подушкой и пытается собраться и что-то сказать, но Дима милостиво прерывает неловкость и садится на «нежилую» часть. Артур безмолвно — одним взглядом — благодарит и сам направляется в ванную.

Дима отодвигает одеяло, скрещивает ноги. Включена только настенная лампа — тусклый шероховатый свет не режет глаза. Постельное белье белое, по краям редкие геометрические узоры бледных тонов. Вторая подушка не взбита, и Артур ну точно предложит свою — это в его стиле. А в стиле Димы не согласиться, огрызнуться и лечь как есть. Вообще смешно: они не трахаться собираются, а Дима все равно волнуется. Если припомнить, он и не спал ни с кем просто так, без секса. Артур снова попадает в категорию «особенный» — хотя ни разу еще ее не покидал.

Шорты свободные, футболка мягкой тканью лежит на плечах, Дима слегка оттягивает ворот. Думать ни о чем не получается — он крайне расслаблен. Ловко же волка приручили.

Артур заходит, он в штанах и свободной футболке. На Диму не смотрит совсем; гасит свет, и шорох свидетельствует, что он уже в постели. Дима ложится, берет за край одеяло и укрывает их обоих. Пространство уменьшается до маленькой вселенной между двумя холодными телами; они лежат лицами друг к другу в полной темноте, дыхание сохраняется в расстоянии. Если Дима совсем немного вытянет руку, то коснется его руки. Если сдвинет колено, коснется его колена. Но он не шевелится — потому что еще одна смелость перейдет уже все границы, снисхождения не будет. Взгляд заволакивает дымкой, и Дима не видит глаза Артура, не видит даже, смотрит ли тот на него. И говорит хрипло:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — эхом отзывается мужчина.

«Хочу поцеловать его». Однако Дима не смеет — не потому что ему недостает отваги, а потому что всегда есть важный элемент, с которым нельзя не считаться. Этот элемент молчит, слышно его слегка подрагивающее дыхание, постепенно выравнивающееся. И хотя они не соприкасаются, Диме безудержно тепло. И вместе с тем сознание понемногу проясняется, возвращая в реальность, и стынет дрожью, до перезвона натягивая струны внутри. Сон отпускает, ворча на энергию, но и эта энергия болезненна, грызется, беззаговорочно прочищает мозг. Губы жжет, дурман выветривается, оставляя с ясным: «Я не могу так».

Дима думал, что способен на все, чего бы ни пожелал. Однако жизнь озадачивает его истиной неколебимой и одноцветной: он не всесилен, а его колючки и клыки не помогут в этот раз достичь цели. Здесь Диме уже не нужно сражаться. Нельзя взять такое силой.

Он ждет, лежа в темноте, а затем терпение иссякает. Стараясь действовать максимально тихо, Дима выбирается из-под одеяла, крадется в ванную, чтобы забрать свои вещи, быстро одевается. Он запирает дверь за собой запасными ключами, перескакивает ступени, торопясь наружу. Новый год только отгремел, и снег в некоторых участках усыпан цветастыми внутренностями хлопушек, лентами, блестками. Периодически снуют по сторонам переулков люди, спешат праздновать, весело начать то, что и без того не способны закончить, и Дима лавирует между ними, остается на какой-то левой детской площадке.

Диму не тянет к людям. Они ему не интересны по большей части, чужды, им плевать на него, ему плевать на них. Для всех это нормально — пусть и сам Господь, существуй он, отвернулся от Волкова годы назад. Никому в этом чертовом мире не удавалось подобраться близко к бдительному Диме, кусачему, злому. Никому он не позволял даже рядом стоять толком. Не думал, плохо это или хорошо — просто так было.

Артура это не остановило. Неприметный, не самый выдающийся, лицемерный в своем внешнем спокойствии, он вдруг оказался рядом. Не пытаясь сломать, не пытаясь предать. Не прося меняться, но побуждая к этому. Первый и единственный, кто смог Диму тронуть. Не как учитель. Не как друг.

Даже слово подходящее не получается подыскать.

Диму никогда не тянуло на парней. По крайней мере, он не пробовал. Спал с девушками от случая к случаю — сухая сделка на пару часов, но ни одну из них толком не запомнил. С таким раскладом, может, и должно испугать, что избранником в итоге стал именно мужчина, на восемнадцать лет старше, обычный учитель началки, но… не страшит. Дима уверен в своем мнении: не плохо и не хорошо, раз так вышло, значит, так правильно. Одно он понимает ясно — Артур нужен ему. Именно Артур. Это не может быть никто другой. Быть с ним. Любить его, спать с ним, видеть его каждый день. Понимать его.

Забавно, что действовать привычно недопустимо. Дима закуривает, горча воздух, закашливается с поспешности. Нервы как-то по-другому срывать надо, но он и не курил в последнее время. Многое меняется, Дима и сам меняется, замечая это за собой. Артур одним своим присутствием вытаскивает наружу лучшие его качества, дает им развитие.

И благодарность Димы — в этом? В поцелуях, в объятиях, в ночи в одной кровати? Он знает, что Артур одинок, совсем замерз, исчерпал в себе жизнь. Что Артур предпочитает мужчин и давно ни с кем не был. Такова благодарность Димы — давать себе волю, утолять физическое за счет душевного?

Дима всегда может взять его силой, и Артур не будет сопротивляться. Но тогда все станет стократ хуже и уже никогда не будет хорошо. Брать без спросу выйдет что угодно, но не людей, и одни чувства оттока не дадут. «Осторожнее, — твердит себе Дима, изгнанным из праздника бесом темнея на фоне светлой площадки. — Впредь осторожнее». Любит он или нет, теряет важность, потому что это все равно не может быть оружием.

В небо поднимается сигаретный дым — ни ветерка, снег смелеет, все ускоряясь, хоть и опадая так же мягко. У Димы сквозит в груди и индевеет в сознании. Он уже думает, что пора возвращаться (и заодно перелечь на диван от греха подальше), подходит к ограде, собираясь покинуть площадку - сталкивается с резко освещенным человеком.

— Вот ты где, — охает Артур. Он собирался, похоже, второпях, и поверх осенней куртки накинут широкий шарф, в нем утопает лицо. Румянец нанесен морозом на скулы и нос, очки отражают фонарь. Дыхание слегка прерывистое: быстро шел. Артур хочет продолжить, но замирает, проницательно подмечая горькую задумчивость в юноше, и вместо этого тоном теплым, как оставленные одеяла в маленькой спальне, предлагает: — Давай вернемся.

Не очень здорово, что Дима сбежал, ничего не объясняя. Здорово, что Артур его нашел. Волков выдыхает последнее облачко и ломает сигарету: она больше не понадобится.

— Ага. — Он возвращается не к себе, но как будто все правильно.

Дома они снова раздеваются. Квартира погружена в сумеречность, контуры предметов размываются тушью. Свет никто не включает, а о диване Дима уже не заговаривает. «Настоящий подарок — не книга, а само сегодня», — решает он про себя. Наскоро меняет одежду на пижаму в ванной и заходит в спальню. Они снова ложатся спать, и Артур, будто чувствуя, что Диме не нужен сейчас разговор, молчит. В полном мраке, топящем спальню, одни пальцы ложатся поверх других, едва касаясь, но соединяя каналом безмерной теплоты. Словно он так говорит: «Я рядом».

Дима никогда не сможет его принудить.

Что ж, если так… Дима опускает веки — все равно лицо мужчины напротив не рассмотреть. И если скоро будет мучительно стыдно за всю эту ночь, то хоть сейчас он ею насладится.

За окнами вовсю гуляет наступивший январь.

========== (15) Лимон ==========

горечь.

Дима чутко спит, а потому пробуждение следует сразу за восприятием звуков — рядом что-то слышится, и сознание быстро встряхивается, Дима разлепляет глаза. Последний день декабря, вино, поцелуй, ночной холод, ладонь поверх ладони. Веки поднимаются, а в голове вот чисто и спокойно. Море смирно лижет прибрежную полосу, мелкие волны лениво ластятся друг к другу. Через шторы пробивается серебристый утренний свет, синенькие полоски на экране электронных часов указывают на девять. На облачном фоне комнаты живой силуэт лишь один — застыл, склонив голову.

— Извини, разбудил? — проступает через безмолвие спальни тихий шероховатый голос. Он звучит глуше обычного: то ли потому что Дима не до конца проснулся, то ли потому что вчера пили. Не так много, но ощутимо после долгого перерыва.

Отвечать нет надобности. Волков приподнимает руку, потирая глаза. Он лежит на боку, укрытый одеялом аж до плеч, в той же позе, в какой засыпал — ничего необычного. Вернее, необычного бы не было, если б он находился в своей комнате или комнате кого-нибудь из пацанов. А это спальня Артура. Память ничуть не подводит, выводы получается сделать. Дима отрывает голову от подушки. Мужчина сидит рядом, успев сменить ночные штаны на обычные домашние. Он в той же футболке, но выглядит по-другому.

— Можешь спать дальше.

— Уже проснулся. — Юноша давится зевком. — Тоже встану.

— Хорошо, — не перечит Артур. Он забавно сонный: взъерошенный, короткие волосы торчком. Без очков еще и беззащитный; глаза полуприкрыты, потрескавшиеся губы сухие. Он умильно щурится, но не пытаясь разглядеть, а рассеянно, приходя в себя постепенно. Каждый выдох приближает к пробуждению. Дима садится в кровати, не оттягивая одеяло, и зарывается рукой в собственную шевелюру; голова не болит, тяжести не чувствуется. Он так выспался, словно неделю отдыхал от мирских забот, а не несколько часов, и так сокращенных беспокойной ночью. Не возникает и желания отдернуться, от Артура глаз не отвести. Все не так, как обычно. Дима не помнит, чтобы раньше позволял себе со спокойной душой отдохнуть рядом с кем-то.

Артур на него не смотрит. Дима сначала тормозит, затем с легким смешком, не успевая подумать, прежде чем сказать, дразнит:

— Вас что-то смущает?

— Вовсе нет, — серьезно отзывается Артур, в этот раз бросая короткий взгляд, как бы вместо него говорящий: «Не о том ты думаешь». — Это нормальная утренняя реакция. Организм у тебя молодой.

Он широким жестом раздвигает шторы. Свет снаружи и впрямь еще блеклый, неуверенно топчется на подоконнике: стоит ли беспокоить людей напоминанием о новом дне? Первое число января, первый день наступившего года, нужно врываться восторженно и ярко — но день робеет, кутается в снежную шаль и молчит. Светотень из мягкого пепла расчерчивается в жесткие границы; футболка Артура чуть спадает с плеча, и он машинально ее поправляет.

— Приходи на кухню, — предлагает он, подавляя зевок. Оставляет Диму одеваться, а сам покидает комнату. За тонкой стеной его шагов не слышно, зато спустя несколько минут и второй стук двери в ванную звучит поставленный закипать чайник. Дима шастает до ванной, умывается, поглядывая косо на себя в зеркало: такой выспавшийся и бодрый, Землю бы обогнул в два присеста. Сильно отличается от заспанного и помятого Артура. Кажется, он не из тех, кто легко встает по утрам. Еще одна мелочь из тех, что так ничтожны, но так важны. Дима залипает на две зубные щетки в специальном стакане, потом шлепает себя мокрой ладонью по щеке и тянется к полотенцу.

Когда он выходит в главную комнату, тут же сталкивается с все еще растерянным, но постепенно обретающим фокус взором Артура. Мужчина уже нацепил очки, но былую собранность и повседневную энергию они ему не вернули — такой же встопорщенный, как воробушек. Если взлетит, точно во что-нибудь врежется. Дима подавляет приступ поднявшегося со дна души тепла, но остатки его эхом отзываются в кончиках пальцев. Артур в таком образе — домашний и совсем не как учитель — выглядит весьма мило, другого слова и не подобрать. Желание обнять его разгорается с новой силой, и бороться Диме приходится уже не только со своими мыслями, в которых и так Артура слишком много, но еще и с телом. Вокруг сплошные предатели.

— Надеюсь, ты не против яичницы с беконом? — еще плохо проставляя интонации и неспособный придавать им энергичность, интересуется Артур. Он колдует над плитой, сердитая сковородка шипит на свое содержимое. Дима мотает головой, становясь рядом. С такого расстояния от мужчины исходит тепло, как будто он превратился в живую батарею. Видимо, мешает этому теплу распространяться строгий рабочий костюм, как барьер мага или латы на теле рыцаря. Не душно ли в нем, не тесно ли? Ведь так Артуру куда лучше. Сухие губы его размыкаются в неосознанной улыбке: — Надо же, обычно на раскачку полчаса уходит. А сегодня прямо сразу встал. Спасибо за вечер, стало быть; твое присутствие хорошо сказалось.

— Тебе спасибо, — отзывается Дима, напряженно разглядывая, как плавятся в масле полоски бекона. Он уже решил, как к Артуру относиться. И не развяжет себе больше руки. Да и стыд пробирает ознобом: словно нечестно вот так думать об Артуре в физическом плане, это будто преуменьшает духовный. Хотя он прежде всего в духовном и нужен.

Называть преподавателя на «ты» непривычно, но нравится — язык ласкает обращение, приятно согревает голосовые связки. Чайник шумит горделиво. Дима разливает по кружкам кипяток и бросает пакетики, пока Артур раскидывает по тарелкам восхитительно пахнущий завтрак. В молчании ровном и гладком они действуют слаженно, уточнения бесполезны. Уровень восприятия, что ли, новый?

Они усаживаются завтракать, и хозяин квартиры при этом хлопочет непоседливой курочкой — то осведомляется, нужен ли Диме кетчуп, то требуется ли нож. Это даже забавляет; не сдерживаясь, Волков задорно произносит:

— Редко у тебя гости, видимо?

Мужчина застывает, поглядывая на него из-под полуопущенных ресниц.

— Ты первый, — признается он легко.

— …в смысле?

— Я никого раньше не звал. Еще с тех пор, как Маша уехала. Это… — Он морщит лоб, хмурит ломкие брови. — Лет десять точно прошло.

— А как же друзья? — осторожно спрашивает Дима, цепляясь за вилку как за трос. — Коллеги?

Артур равнодушно пожимает плечами:

— Я ни с кем не общаюсь особо. Тем более настолько близко, чтобы к себе водить. — Точно считывая мысли, он добавляет: — Кроме Маши ни с кем и не жил. Все не так просто. — Его глаза, наконец-то не прячущие выражение за заслонами, яркие и выразительные. Куда выразительнее, чем он позволяет себе быть в обстановке школы. — Длительные отношения для человека вроде меня… не так свободно.

Он ни с кем не жил, значит, именно как с партнером. Дима остается доволен — зато ревность беспричинна и может не бунтовать внутри. Разумеется, Артур никому не принадлежит, но было бы неприятно все равно. Когда мужчина уже поднимается на ноги, наклоняется, собираясь взять тарелки, Дима коротко произносит:

— Ты мне нравишься.

Внимательный взгляд из-за очков. Он принимает заявление серьезно, не сомневаясь в Диме и не пытаясь свести все в шутку, и такое обращение — высшая мера похвалы.

— Больше не говори об этом, — безо всякой интонации просит Артур.

Нервы дергаются где-то в коленях.

— Ладно.

Как будто ничего и не случалось, мужчина собирает посуду и складывает в раковину. В его фигуре нет ни намека на напряжение, пластика не натягивается в угловатость. Услышал, но не принял, так это называется? И вроде внешне все обычно, Дима сердцем чувствует — что-то не так; причину понять разве что не может, а ведь это главное. «Он наверняка думает, что со мной теперь делать», — в замешательстве осознает юноша. Он не в самое лучшее положение учителя поставил. Вот придурок, знал же, а все равно не сумел не попробовать! Вновь возникает желание сбежать тупой башкой в стену.

«Попытка не пытка? Нет, еще какая».

— Спасибо за все. — Дима ловит его за запястье и заглядывает прямо в глаза, одним желанием невинным и открытым, и потому, возможно, Артур и не вырывается. В три слова вкладывается все, и уже это Артур не может отрезать, как хвост у ящерки, не может отрицать. «Хотя бы благодарность ты прими» — и он принимает.

— Не за что. — Губ касается улыбка. — Ты всегда можешь ко мне прийти.

— Я знаю.

Первое утро нового года заканчивается, когда Дима одевается, провожаемый до порога. Он прижимает к груди книгу, оглядывается на мужчину и крепко пожимает ему руку — это последнее, самое доступное прикосновение, какое он может позволить сейчас. Улегшаяся буря в груди отзывается пеплом, осыпается между ребрами невидимо и безостановочно. Дима весь рассыпается, незаметно подметая волчьим хвостом дорожку праха за собой. Артур это не примет — и демонстрирует это честно. Значит, нет смысла и его донимать.

Дома пусто и так же холодно, но юноша чувствует себя согретым, переполненным этой теплотой от ногтей до корней волос, так и лучится ею. Ему не нужна ни стая, ни алкоголь, ни сигареты, ни даже банальный секс; ему нужен единственный человек, который сумел вытащить эту потребность в теплоте наружу. Добил, доломал, а сам ладонь поверх ладони клал. Дима садится на кровать и оглядывается. Он думает, что пора бы чем-нибудь стены заклеить.

Дни снова тянутся, но в этот раз они длиннее всех прочих. Даже осенняя неделя каникул не была так утомительна, а эта пустая последовательность будней погружает в пучину уныния. От скуки хочется повеситься: как бы Дима ни убивал тоску, ощущение, будто всего недостаточно. Он шатается по районам, влезает-таки в несколько драк, отсиживается ночь в местном отделении полиции, читает и снова читает, понемногу берется за подготовку к экзаменам. Всего мало. Без наполненности школьных будней ему нечем заняться;детские голоса уже стали привычным дополнением, и без них слишком тихо; не видно энергичного силуэта в коричневом пиджаке, а без него вообще все напрасно.

Дима живет интервалами. Теми отрывками, что он ценит. Остальные часы тонут для него в сумерках, бессмысленные и бесцветные, так что он не сильно удивляется, что считает дни до начала учебы. Хотя бы можно будет чем-то себя развлечь, там и Артур будет. Писать ему нет причины, да и о чем говорить — Дима не знает. Хочется одновременно спросить о столь многом, что общая нить попросту теряется.

Спустя несколько дней после праздника телефон снова звонит, удается вдруг понять, кто пытается дотянуться, не глядя на экран. В этот раз, разве что, голос Артура звучит ниже обычного, всеми силами прячет волнение, но именно этим себя выдает.

— Привет. У меня есть к тебе один разговор… Не хочешь встретиться?

— Хочу, — моментальный ответ. — Где и когда?

Он увидит Артура до начала учебы.

— Как тебе удобно.

— Мне удобно всегда. — Дима вздыхает: вроде бы и настойчив, а все равно за вежливость держится. Манеры вросли в Артура, опутали диким лозами. — Приду, когда скажете.

— Тогда… Эм-м, помнишь кофейню, где мы были осенью? Часам к пяти можешь подойти завтра?

Дима соглашается. Перед взором стоят красные листья, разговоры впервые не об учебе, речи о принятии себя. Конечно, он помнит то заведение, доберется легко и не потерявшись. Уже завтра они снова увидятся. И причина не столь важна — Дима уже встречи ждет. Остаток дня едва ли ощущается.

Зимой парк выглядит совсем иначе. Да и сама кофейня к празднику преобразилась; еще не убранные украшения пестрят новогодними красками, на безупречно чистых стеклах расклеены узоры и снежинки из блестящей бумаги, под потолком — гроздья искусственной рябины, у дверей рождественский венок. В оформлении часто перебарщивают, но здесь всего в меру; гармоничная атмосфера маленького уютного местечка привлекает людей, и Дима не удивлен, что тут и в послеобеденное время есть посетители. Не так уж много, но и не пустынно.

— Добрый день, вы бронировали столик? — подлетает официантка. Наугад Дима называет свою фамилию, сотрудница кивает: — Да, Волков — это тот дальний. Добро пожаловать!

Значит, Артур забронировал на фамилию Димы. Знал, видимо, что юноша раньше придет, приятная предусмотрительность. Сам учитель еще не пришел: до встречи минут пятнадцать. Дима пока усаживается на то же место, где был в прошлый раз, вешает куртку на спинку стула, заказывает латте — Артур ведь его берет обычно. О чем же таком он хотел поговорить, что не дождался начала семестра, еще и так взволнован? Могло ли что-то произойти? Дима ломает голову, а сам смотрит в окно — и там узнает быстро шагающий силуэт. Скоро Артур появляется в самой кофейне, сразу замечает Диму и торопится к нему. Надо пожимать руки по эталону, встречая товарища, но Волков не хочет так принижать их отношения; они обмениваются устными приветствиями, и Артур садится.

— О, уже заказал? Спасибо. Как год начался?

— Обычно. Книга, которую в… ты подарил, нравится.

— Хех, тогда я рад. Как… отец?

— Неделю уже его не видел. — Говорить об этом выходит на изумление легко, хотя с любым другим было бы проще себе глотку перерезать, чем вообще эту тему поднять. — У него свои дела.

— Понятно… — Артур постукивает пальцами по столу, не натягивая на себя личину полного самоконтроля хотя бы сейчас, вне школьных коридоров. С расстояния его глаз не видно, и Дима довольствуется лишь лицом. Настроение поднимается по шкале уже от того, что он рядом — наивно; Макеев потягивает свой латте, затем ставит чашку и, серьезно и с легкой тревогой, произносит: — Я должен кое-что рассказать.

Дима кивает. Все к тому шло, так что он уже весь во внимании. Прекращая ходить вокруг да около, учитель признается напрямик:

— Я нашел твою мать.

— Что? — хехекает юноша. Смысл фразы доходит через секунду, он вздрагивает, повторяя уже растерянно: — Что?

— Я нашел твою мать, — терпеливо проговаривает Артур. — Виктория. Это точно она, можешь не сомневаться.

— Как…

Дима цепляется за стол, пустым взглядом упираясь в мужчину. Непонятно, что он чувствует — все нутро перекрыл шок, не позволяя прорваться ни эмоции, и сумбура так много, что нет совсем. Закупорились сосуды, перекрылись выдохи, Дима ничего не слышит, не видит и не чувствует. Его словно навзничь опрокинули, приложив головой; непослушным голосом, вдруг потерявшим всякую тональность, он покашливает и бросает: «Как?».

— Ты говорил о ней так, что я решил попробовать, — раздается со стороны. — Запросил данные о том разводе. Друзей и правда нет, но родители второклашек меня ценят, один юрист из них помог. Она была ближе, чем ты думаешь. Я успел переговорить, и она очень хочет тебя увидеть. Она в больнице, ей плохо…

— А мне, значит, хорошо? — Волков сам вздрагивает, когда эти слова звучат от него самого. Как будто и отвешивает, и принимает затрещину. Струны в груди протяжно гудят, от боли слепнет взор; под ураганами ломаются деревья, даже самые крепкие из них, вырываются они с корнем, теряют листву. Хаос обхватывает тысячами черных лап, впивается в когтями, рвет. Голос скачет: — Зачем? Зачем ты?..

— Дима… — Артур перехватывает его кисть, сжимает в своих ладонях, но от падения в пропасть в этот раз не спасет и его тепло. Юноша видит только его глаза, страдающий взгляд, прямо перед собой, с преодолением всех препятствий: боль Димы Артур целиком и до капли на себя желает взять, отказываясь понимать, что это невозможно. Дима пытается вырвать руку, но Артур сжимает пальцы крепче — силы в нем больше, чем внешне проявляется.

Трясет. Холодно. Жарко.

— Зачем ты это сделал?!

Для Димы мать стала призраком, неживой картинкой. Ее не надо было претворять в реальность, почему именно Артур, почему это решил сделать он?! Дима не настолько слаб, не настолько ничтожен, какого хрена Артур возится с ним, это слишком!

— Тебе это нужно, — с тихой уверенностью говорит мужчина.

— Да с чего ты взял?! — Диму колотит, словно по оголенным нервам пустили ток. — Не это, мне нужно не это! Что ты… О чем ты…

— Я лишь хочу облегчить твою боль, — еще тише, но не менее твердо отзывается Артур.

— Да не надо ее облегчать! Не так! Какого хуя ты решил без меня?..

Рывком Дима освобождает руку. Энергия резко покидает его, злость оставляет в звенящей глухоте. Все так мало стоит, а платить приходится много. Юноша встает из-за стола; Артур не двигается, но просит глухо:

— Встреться с ней. Она тяжело больна и хочет тебя увидеть.

— Ей плевать, хочу ли я, — отрешенный вздох.

— Прости. — Но вряд ли он ощущает вину, а выражение пытливое и печальное — в его масках впору запутаться. «Что из того, что ты делаешь, ты хочешь делать на самом деле?» — сказал бы Дима, но молчит. Надевает куртку и выходит. Кофейня, в которой ему однажды сказали, что он не неправильный, становится местом, где он неправильно поступает. Все как и предсказывал отец: отродья остаются отродьями. В реальности, в которой мать сбежала, бросив сына с психопатом, нет и шанса, чтобы она о том пожалела.

Ему не верится в правдивость происходящего. Мама жива, и Артур говорил с ней. У Димы столько случилось за восемь лет, он перенес столько, сколько и за двадцать не укладывается — не оглядываясь, не опираясь на прошлое, не позволяя себе на него надеяться. Он вытерпел полжизни избиений и презрения, он все выдержал! А где все это время была она?!

Ее не было. Мама просто исчезла, оставив ребенка после травмы разбираться с огромной проблемой, бурно реагирующей на само его лицо и бьющей ремнем ради сомнительного отдыха от стенаний. Дима никогда не пытался мать найти. Он не искал ее помощи, не молился на ее образ, чтобы тяготы пережить. Он везде справлялся сам!

У него уже давно нет матери.

Зачем было ее возвращать?!

Волков внезапно приходит в себя, едва затормозив перед автомобилем. Светофор мигает проклятым алым, сигналы разрезают неподвижный мороз. В маленьком переулке посреди проезжей части водители видят в свете фар черную тень поджарого всколоченного волка — зверь среди города, зверь в обличье человека, зверь, о котором никто не заботился — и который потому не может отличить заботу от притворства. Сзади слышатся недовольные окрики («Совсем молодежь безбашенная стала, несутся не глядя!»), Дима смотрит в глаза автомобиля. Еще одно существо без души, но лишившее душ и друга, и семью. Все могло решиться тогда, но решилось в сторону жизни; если бы Дима погиб, он бы все это не переносил; его время замкнулось бы на счастливых буднях. Он бы… просто умер.

«И не встретил бы Артура».

Сигналов все больше, они пачкают зиму в свой антрацитовый, а Дима смотрит — и сходит с дороги.

Вспоминается разговор еще недавний, на очередной из перемен. Тогда Артур спросил, верит ли Дима в Бога, и юноша ответил, что нет. Только добавил: «Но знаю, что Он существует. Он — тот, ради которого отец встает на дыбы, так что это все равно что его поступки». Отец оправдывал свое неистовство верой. Чем может оправдать себя мама? Страхом, обидой, глупостью? «Тогда она не знала, что отец начнет бить тебя», — шепчет намекающе внутренний голос, но Дима стискивает зубы и мотает головой. Она не могла не догадываться, что у всех поступков есть последствия, и эти последствия тем страшнее, чем страшнее ошибка. Разве что платить пришлось не ей, а Диме. Собственной шкурой, кровью, синяками и отеками, следами ремня на тонкой коже и дымом в легких, когда пытался перебить боль удушьем.

«Она ничего об этом не знает», — однако Дима затыкает голос изнутри. Невыносимо, когда твоя совесть (если это, конечно, она) говорит тоном Артура. Зачем Артур вмешался? Это не его дело! Не хватает ему проблем, будет руки сажей Димы пачкать! Отродье развалившейся семьи, и без того невесть за что приласканный, он не требует ничего делать для него. Артур сказал, что ему встреча с матерью нужна, но он ошибается.

Если за столько лет мама сама не попыталась поговорить, то ей не было нужно. А Дима привык справляться один, не нужно и ему.

«Я не просил тебя нырять к моему дну». Дима выдохами мерит расстояние, мгновения растянуты и сжаты до предела, будто хитроумная шутка ученого-физика. Город молчит грузно, небо падает потолком, неотвратимо приближаясь к вершинам домов, и явь меркнет, загораясь уличными фонарями, и искристыми сполохами пытаясь дать отпор рано наступающей ночи. Дима никогда себя не любил, но не осознавал, что все это время себя ненавидел. Настолько, что сама ненависть и превратилась в клыки, когти, колючки — они пугали окружающих, но ранили только Диму. Если отец срывал гнев на других, то Дима, учась на его грехе, вгрызался в собственное «я».

«Я не просил тебя о помощи». А если бы мог, попросил бы?

Мама жива, и она в этом городе, какая гнилая радость, какое счастье. Ей не хватило стыда даже уехать, раз все равно бросала на произвол судьбы остатки семьи. Она осталась тут, а теперь чахнет в больнице. Пусть загибается, призраков не жалко. Но от одной мысли, что она реальна, что она действительно в этом мире есть, становится так плохо, что живот поджимает и сводит судорогой мышцы. Дима забыл ее намеренно, чтобы больше не было больно хотя бы из-за предательства. А тут приходит Артур и так запросто напоминает.

Зачем. Зачем. Зачем. Дима шарит по карманам, но не находит сигарет. Только мобильный телефон; силясь как-то отвлечься, включает его: на дисплее — три пропущенных вызова и одно сообщение. «Я понимаю, нужно время подумать. Если что, я всегда рядом».

Волков со свистом выдыхает, и облачко мороза рассеивается над его опущенной головой. Какого черта ты такой добрый, если за это ничего не будет. Прекрати уже…

Под ногами обнаруживаются ступени, и Дима поднимает голову. Он добрался до территории маленькой местной церкви — аж смешно становится. Не ища дороги, он пришел к одному из тех безликих созданий, ради которых спасают и губят. Тихий храм посреди города, летом со стрижеными кустами, сейчас дорожки от снега расчищены. Светлые постройки, силуэты людей у колокольни. Дима бездумно разглядывает крест на куполе главного здания, а потом плюет на все и идет внутрь.

В церкви спокойно. Не просто тишина здесь разливает сумеречный бархат, а именно умиротворение простирает объятия — ненавязчиво и скромно приветствует, позволяя к себе присоединиться. Даже воздух чище. Невысокие своды, иконы и свечки. Дима застывает, запоздало вспоминая, что ничего не помнит о правилах поведения в церкви. Но его никто тут не корит, никто не смотрит с презрением или недовольством, хотя он здесь выделяется так же, как везде.

Отцу не хватило этого Бога, и он пошел искать нового. Самого жестокого, который оправдал бы его ненависть. Самого беспощадного, чтобы отец тоже мог сгореть. Самого из них несчастного. Отец махнул рукой на то, что у него еще остался сын, не пожелал делать его своим утешением. Диму с детства окружали предатели, он ребенок предателей, сам вряд ли будет кем-то лучше. Только вспоминаются глаза Артура, задетого там, на советской кухонке треклятым гомофобом — нет, Артура Дима не может предать.

Он не хочет видеть мать, почему же этого для него хочет Артур? В смятении юноша поднимает лицо на скромный алтарь, закрытые двери в таинство. Там, где молятся особенные. Отец наверняка причислял себя к таким, иначе не вел бы себя как последний мудак. «Небес нет, Господь — в человеческих кознях, зачем люди тогда сюда приходят?» — думает Дима мрачно, оглядывается и внезапно решает: из-за того же, из-за чего пришел он. Здесь спокойно, вот и весь секрет.

Так легко менять одних богов на других. Дима отворачивается и шагает прочь. Он уже знает, куда направится, так что шаги его торопливы, дыхание учащается. Он почти бежит. Знакомые закоулки кажутся чужими, и он быстро поднимается по обшарпанной лестнице к родной двери в квартиру, из которой с таким удовольствием каждый раз уходил.

Сегодня вечером отец дома, и Дима это знает. Игнорируя шипение мачехи, он проходит прямо к спальне, открывает дверь и стоит, прислонившись плечом к косяку — не опираясь, а лишь бы касаться чего-то материального в этой зыбкой реальности. Отец стоит на коленях перед зашторенным окном и молча молится; прерывает послание своему дьяволу, поворачивает голову. Выражение его ничуть не меняется, хотя взор все такой же прямой и холодный. Жесткие черты лица грубо отесывают скулы; если бы его не портил фанатизм в сомкнутых губах и морщинах под глазами, он выглядел бы гордым, по-волчьи гордым, статным вожаком. Эти черты Дима унаследовал от него, Дима тоже так сверкает темными очами и поднимает подбородок, и пахнет от него так же. Дима — его сын. Подобное не изменить.

Если бы он мог выбирать семью, выбрал ли бы он другую? Как ни странно, ответа на вопрос не существует. Дима никогда не баловал себя фантазиями о том, чего не могло априори быть. Какая разница, как бы все сложилось, если сложилось так? Мечтами сыт не будешь, они и от отцовской руки не защитят. Волков-младший глядит на Волкова-старшего и впервые за долгое время не чувствует к нему ненависти.

— Скажи, ты пытался найти маму, когда она сбежала? — спрашивает Дима непрерывно. Черные топазы отражают темноту, блики на их гранях почти незаметны.

— Покинь мою обитель, грешник, — глухо отвечает отец, не двигаясь ни на миллиметр.

— Все-таки пытался? Значит, не нашел… – Дима тоже не шевелится, только грудь его равномерно вздымается и опускается. К этому мужчине он ничего не чувствует: ни страха, ни жалости. Может, только некоторое презрение. — Понятно. Потом проще стало свихнуться, да? — Он выплевывает: — Слабак.

Отец быстро встает на ноги, но Дима не пытается отодвинуться; ладонь плашмя бьет его по щеке, так, что голова дергается, но плечи даже не вздрагивают, и сосредоточенный взгляд юного волка остается таким же насмешливым и надменным.

— Убирайся со света, отродье! — рычит отец, но победа не за ним.

Неясно, слышал ли он Диму, воспринял ли его слова. Сейчас многое вообще неясно, и на то повлиять Дима вряд ли сможет: сбившиеся шестеренки в голове родителя он не сможет правильно построить, не механик же. Но он хоть попытался. Поговорил. И пусть слова ушли в пустоту — нечто важное внутри мерцает отголосками.

Выходя на лестничную клетку и опираясь на ржавые грязные перила, Дима звонит единственному дорогому своему человеку.

— Привет. Извини, что сорвался. Я хочу встретиться с матерью. Поможешь?

========== (16) Осина ==========

предательство.

«Времени не так много, чтобы тянуть», — сказал Артур, а Дима не собирался противиться. Уже на следующий день он стоит у ограды больницы, и у него еще есть возможность развернуться и пойти назад, заставить себя забыть, больше не оборачиваться — но все же он не сбежит. Дима не такой, как его мать, и проблему он встретит лицом к лицу, постаравшись ее решить.

Юноша до сих пор не представляет, чего ждет от этой встречи. Что мать встретит его ласково, отстраненно, зло? Проснулось ли в ней раскаянье или она ничуть не жалеет о случившемся? Даже на предсмертном одре не попыталась его разыскать — может, Артуру вообще ее уламывать пришлось, хотя ему-то куда столько мороки? Сильно ли она изменилась, как оказалась в таком состоянии, почему при побеге не оставила ни единой вещи? На каждый из роя вопросов Дима делает шаг, и этих шагов так много, что они приводят сплошным ковром к больнице. На пороге, теснимый проходящими мимо людьми, ждет Артур; он, вроде бы, волнуется, и от Димы того не скрывает — сам Дима, наоборот, полон мрачной решимости, смотрит угрюмо из-под нависших бровей, губы плотно сжаты. Сейчас бы любой ребенок его испугался, почуяв под размашистым черным контуром зреющую грозу.

— Спасибо, что пришел, — говорит Артур вместо приветствия.

— Как будто это тебе надо, — Дима глухо замечает. — Опять благодаришь без причины.

За стеклами очков давится мерцание.

— Не все причины открыты и ясны, — размеренно, как напев, произносит учитель и отступает в сторону. — Готов?

— Не знаю. К такому вообще можно быть готовым?

— Думаю, нет. — Артур со ступени порога опускает ладонь, зарывается в волосы Димы и слегка ерошит. И на морозе пальцы у него теплые. Он такой упрямый, хотя ошибочно представляется хрупким; заглядывая в глаза Артура, Дима понимает: тот все вытерпеть сможет, любое испытание примет без единого слова, любую боль выдержит без пререканий. В отличие от него у Димы есть хоть какой-то предел, иначе он Саньке нос бы не разбил, Артур же — идеал самообладания, контролирует свои манеры отточено и властно. Не понять, о чем думает по-настоящему, что чувствует, на что рассчитывает. Искренна его поддержка или все это напускное, как долг преподавателя, ответственного за покалеченную уже-не-детскую душу. Дима попросту не может его понять — неужели совсем не подходит?

Им как посетителям выдают халаты. Дима расстегивает куртку на ходу; он двигается нервно, насупившись и лопатки сведя, но не заставляет себя улыбаться; Артур того и не просит. Они в одном ритме, и странно, но от присутствия Артура становится легче, словно страшная чернота не способна подступиться. Как бы Дима ни был растерян и встревожен, стоит этому мужчине рядом появиться — внимание непреклонно обращается на него. Возможно, из всего человечества Волков его бы заметил, выловил бы из океана людей, не пропустил бы в толпе. В потоке одинаковых запахов, перебивающих друг друга, наконец-то нашелся неповторимый истинный.

В больнице мало больных, но много врачей. На двоих посторонних они не смотрят, погруженные в свои рабочие будни — носятся с папками и распечатками, переговариваются, отдыхают в перерывах между нагрузками. Артур приводит к нужной палате, хоть и приходится обратиться за помощью к медсестрам — и впрямь у учителя форма топографического кретинизма, сложно ему ориентироваться. Дима держится чуть позади, прямой его взгляд направлен на левое плечо спутника, скрытое халатом. Так заботливо с его стороны, хах, с подопечным аж до палаты идти. Поддержка во плоти.

Ему наверняка понадобилось время, чтобы маму отыскать, но о своих планах он ни разу не обмолвился, да и вел себя естественно. Неизлечимое лицемерие; он мог бы рассказать, но не стал. Дима не заслуживает его доверия, его открытости? Это вполне объяснимо. Артур слишком привык быть один. Даже ради другого стараясь, он полагается лишь на себя. К чему такие жертвы? Будто оно того стоит.

— Я подожду здесь, — сообщает Артур и кладет ладонь на плечо Димы, крепко сжимает на миг. Юноша бросает на него короткий пристальный взгляд и освобождается. Вокруг него реальность, но в нее все еще трудно поверить. Когда они стоят уже у самых дверей, иллюзия сна немного отступает — отогнанная рукой учителя. Дима делает завершающий шаг и оказывается внутри.

Он сразу смотрит на человека в постели — единственного в помещении, которое Дима не разглядывает. Вокруг светлый день, но по пятам Волкова преследует ночь. Сумерки сгущаются близ исхудавшего от болезни лица напротив, запавшие усталые глаза, короткие черные локоны подчеркивают бледность. Когда Дима останавливается в ногах койки, веки подрагивают и поднимаются. Она узнает его моментально, широко распахивает глаза.

«Мама».

Дима молча взирает на нее. Он совсем не похож на того улыбчивого солнечного мальчишку, которого Виктория оставляла когда-то. За прошедшие годы из пацаненка он вырос в парня — выше, крепче, шире в плечах, а глаза — не озера, а омуты, не сверкающие сапфиры, а угрюмый гранит. Он повзрослел, стал злее, тяжелее, он совсем не счастливый юноша, он вполне уже мужчина — на предательницу смотрит преданный, но не говорит ей ни слова.

— Дима, — протягивает мама немного сипло, пытается улыбнуться, и улыбка разбивается об острые скалы. — Ты так вырос…

Он не отвечает. Тонкие брови женщины изломом выдают неуверенность, она бы встала, если бы смогла. Белый с черным, не с алым, но алый все равно застилает пространство, как рябистая вуаль.

— Тебе уже восемнадцать, да? Настоящий мужчина. Отец, наверно, гордится…

— Прекрати, — обрывает ее Дима. Слабые попытки матери вести себя естественно проваливаются, как ниточка над пропастью. Взгляд у нее очень темный, а лицо бледное уже не только от болезни. В нормальном физически состоянии она, должно быть, выглядит лучше, почти счастливой. По слогам, каждым пронзая свинцовую атмосферу, Дима проговаривает: — Ты хоть что-нибудь знаешь?

Виктория растеряна.

— Артур Андреевич… он говорил, что я могу тебя не узнать, — ее лепетание даже слышать противно. — Но я ведь сразу узнала. Я ведь твоя мама…

— Какая из тебя мать?! — против воли он повышает голос. — Нихуя ты мне не мать! Ты вообще в курсе, что натворила?!

Его потряхивает. Женщина в больничной койке совсем робеет, губы ее дрожат.

— Пойми, — торопливо говорит она, — я не могла больше с ним находиться. Из-за того, что случилось с тобой, я так на него зла! А потом, знаешь, встретила другого мужчину, он предложил тебя отсудить, но…

— …но ты поджала хвост. — Все чернее и чернее его голос, ни намека на вопль. Он не его отец, не станет орать и сходить с ума. — Зачем сын, если можно забыть про него, верно? Тупо исчезнуть. Ничего не оставить. Не стала искать, да? А ты в курсе, что стало с отцом?

— Он сильный и…

— Да нихуя! Он с катушек слетел, в секту ударился! — Дима рычит, но лучше бы он кричал, и то не было бы так страшно. — Ты сбежала, бросив меня с чудовищем. И теперь думаешь, что смеешь называться моей матерью?!

Он давится злым смехом.

— Боже, — глаза у Виктории совсем круглые. — Подожди… как же…

— «Как же»! — передразнивает юноша. — Признай, ты просто свинтила от проблем. «Он и так справится», лишь бы самой не решать, проще-то слиться! Не хочется находиться рядом с человеком? Ты в брак с ним вступила! Знала, что семья — это ответственность! Но бросить ее было проще?!

— Я не знала, что все так…

— У тебя есть еще ребенок? — внезапно тихий и сухой вопрос.

— …да.

Это не больно. Не больно. Он все перенесет. Он все выдержит. Иначе годы мучений окажутся напрасными, а Дима не позволит тому быть.

— И раз ты здесь, — пропитанные густым ядом звуки, — значит, и его решила бросить?

Мама, мать, Виктория пошатывается вместе с целой реальностью, словно ее ударили, вдребезги бьется осколками, и стеклянная пыль слетает вместе со слезами с ресниц — но поздно строить из себя раненую, не перенеся и половины истинной битвы.

— Вот и умирай теперь, — бросает Дима глухо. — Моя мать уже давно мертва.

Он не знает, как покидает палату. Не знает, в какой момент темнота затмевает любые просветы, почему ему так плохо, как будто но сам подыхает. Не знает, как обнаруживается на заснеженных ступенях у запасного выхода, сидящий, локтями упираясь в колени и ладонями закрыв лицо. Не плачет, но так херово, что это не имеет значения. Всего миг он думает, что лучше бы его тогда действительно сбила машина. Но затем на его плечи опускаются другие руки, обхватывают со спины и немного сбоку, теплая щека (сквозь слои ткани) ложится между лопаток, прижимается чужое тепло крепко и ощутимо — и мрак рассеивается, боль и ненависть, горе и обида, бушующие в сердце, понемногу сдаются, всего один против них барьер — но барьер непробиваемый.

— Кто ее ребенок? — говорит Дима. — Не можешь не знать.

Потому что ее он нашел именно так.

— Фамилия ее второго мужа — Липаев, — отвечает Артур, не сопротивляясь, и слоги щекочут память. Вместе с осознанием приходит ответ: — Ее дочь — Алена из второго «А».

Аленка. Бойкая шумная девчуля-второклашка со светлыми волосами в двух хвостиках. Как мама пыталась забрать ее из класса Артура, потом не пришла на новогодний утренник. Конечно. Она всячески пыталась избежать встречи, знала, что тот Дима, помогающий учителю ее дочери, — ее сын.

— Будешь ли ты ее ненавидеть? — тихо спрашивает Артур.

— Аленку? За что? — Дима сухо усмехается. — Она не виновата.

Алена веселая и активная. Она облила Саву в отместку, на переменах собирает ребят для игр, любит выступать у доски и участвовать в постановках. Она славная девочка, Диму и учителя слушается. Несмотря на открывшийся факт, отношение Волкова к ней ничуть не изменилось — Аленка действительно не причастна к этим мадридским страстям. Конфликт старших не должен ее затронуть.

Но если Виктория умрет, разве история не повторится? Если отец Аленки тоже не выдержит? Нервы схватывает диким холодом, даже в объятиях Артура Диму бьет озноб. Девочка не виновата, но пострадает. И так будет всегда — горе пьют невиновные, пока грешники расслабляются; мать будет покоиться в могиле, а всем снова платить за ее ошибки.

— Я ненавижу их, — вслух выдыхает Дима, забывшись. — Их обоих. Почему именно они мои родители. Какого черта такие родители вообще существуют.

— Я понимаю, — шепчет Артур, держа его в руках почти как ребенка, но не так бережно, а как — сейчас понять не получается. — Понимаю…

Снова начинается снегопад.

— Не буду донимать расспросами, — говорит неспешно Артур. — Пойдешь со мной?

«Я пойду за тобой куда угодно, — не может Дима выдохнуть, — я и сюда пришел, потому что ты попросил». Он как будто не способен использовать слова, язык и конечности костяные-каменные, не двигаются, только грузом тяжелеют. Перегоревшая спичка улетает в сугроб, дымясь слегка, и дым ее едкий — рядом склонившееся дерево может задохнуться. Артур стройный и гибкий, сам похож на дерево — не то, что из похабных шуток, а на настоящее чудо природы, неприметное среди многих других, но стоит обратить внимание…

Не получается ни слова вымолвить — попросту выходит лишь молчание. Верно, Артур понимает скрытое за ним согласие, потому что встает, и Дима поднимается вслед за ним. Пока они идут — шаг в шаг, наравне, по незнакомой дороге к знакомому дому, Дима много думает, но это много равносильно ничему.

Накопленную обиду он высказал уже в лицо женщине, но от этого не стало ни на грамм легче. Дима не идиот, понимает, что и не должен был расслабиться. Удар, пришедшийся на другого, ему погоды не сделает. Да и поздно что-либо менять: восемь лет канули в небытие, полностью разрушив отношения, они чужие друг другу люди.

И все же… ароматной палочкой, распуская вокруг цветы из едкого дыма, тлеет мрачное удовлетворение. Виктории ведь так хорошо было бросить и забыть о последствиях, пусть хоть теперь о них узнает. Хоть глаза откроются на подлость ее поступка. А если и не откроются, она видела Диму — уже взрослого, каким он стал — и не может не задуматься, почему он совсем другой. Полагала, без нее смогут жить спокойно? А вот как оказалось. Бывший муж сошел с ума, бывший сын смотрит волком. Криво все вышло, косо, неловко. По-другому и не могло.

Самому от себя тошно. Он ничего не добился, только вызвал смуту и горе у чужого человека. И все равно — детская обида, все время точившая коготки где-то далеко в душе, вдруг вскинула мордочку и обернулась огромным зверем, поглотила без остатка; Дима уже не знает, как с ней справиться.

— Чем она больна? — через силу заставляет он себя спросить.

— Рак. Она проходила химиотерапию несколько лет назад, но недавно состояние ухудшилось. — Артур отвечает просто, не вкладывая интонаций, и это лучшее, что можно выбрать. — Скорее всего, снова придется пройти курс.

Дима замолкает. Уже в квартире Артура он привычно разобувается, снимает куртку, словно пришел к себе домой, а не к учителю; помогает ему заварить чай. В холодильнике теперь уже нормальная еда, Артур жарит тосты, и оба молчат, и вокруг тишина, но не давящая. Хотя даже дави она, Дима бы не распознал — он замкнулся целиком, прокручивая в голове и в сердце встречу от первой до последней детали, окунаясь в прошлое, как в смольный пруд, выныривая, но не вдыхая свежий воздух. Открытый мир очертания преображает в иглы, колется, входят шипы в кожу, не желая ее покидать. Дима всегда справлялся сам, но что делать сейчас — не знает. Не может представить. С таким сталкиваться не доводилось.

Люди — такие хрупкие существа. Можно быть сколь угодно выносливым физически, вставать на ноги после череды побоев, топления в раковине. Можно быть сильнее и духовно: терпеть проповеди за тонкими стенками шкафа, подавлять других своей волей, не оглядываться назад и не останавливаться. Но всегда найдется мелочь, которая подточит стальную выдержку. Маленькая искра, способная поджечь деревянный замок. Тонкая алмазная заноза, которую не сломает никакой пресс.

Артур вытащил из него единственную слабость — детская обида, которой нет места в обыденности, но которая никогда Диму не оставляла. Зачем? Обида вертит головой и дышит полной грудью, она осознанная и явная, хотя до этого ныкалась в дальнем углу. Почему учитель решил, что будет правильно ей проявиться? Тягучий взгляд останавливается на силуэте мужчины, и тот покорно оборачивается.

— Можешь оставаться тут, сколько захочешь, — произносит он бережно.

Дима не хочет оставаться тут навсегда. Ему нравится дом Артура, потому что здесь Артур — но как только мужчина ступит за порог, его присутствие исчезнет. Время будет тянуться, но Артура рядом не будет, и потому теряет смысл всякое пребывание. Волков мотает головой. Если он не принял чувства Димы, то вряд ли теперешний жест поймет, но хоть так лучше, чем не реагировать совсем.

Он, кажется, засыпает, но сквозь дрему слышит все. Как тихо, нарочито осторожно, передвигается по комнатке Артур, как наливает чай, садится на диван рядом — просто сидит какое-то время, совсем не двигаясь. За опущенными веками чувствуется слабая тень, но Дима не успевает понять ее природу — мужчина быстро встает, поспешно и шумно, одергивает себя и выходит. Возвращается, и вот поверх плеч невесомо ложится легкая мягкая ткань. Плед? Мило. Артур его накрыл. И Дима позволяет себе отпустить сознание и забыться.

Он понимает, что не найдет так выход. Вряд ли выход вообще существует — перечеркнутое не вернуть в нормальное состояние, мать не поймет, за что сын ее ненавидит, сын не поймет, что делать с этой ненавистью. Гораздо проще было бы не быть собой, сдаться, сломаться, но это не в характере Димы, он попросту не способен принять ситуацию такой, какая она есть. Он ведь всегда двигался вперед. Нельзя останавливаться, нельзя позволять слабости захватить себя. Но если раньше он так поступал на интуиции, то сейчас — безликое и мутное — перед ним становится важное решение. Оставить так, как есть, или еще что-то изменить. Как менять — тоже непонятно. Да и хочет ли он пытаться?

Дима совсем запутался. И последнее, что он знает точно — это имя чувству, за которое хватается, как за соломинку в водовороте, но соломинку крепче любого троса.

Где-то в полуметре от него Артур перелистывает страницы, проверяя работы второклассников. И рядом с ним, даже полный ненависти и горя, Дима не чувствует себя разбитым.

Комментарий к (16) Осина

Часть небольшая, увы. Однако следующая будет если не больше, то в чем-то точно значимее. ;)

========== (17) Какао ==========

власть.

За окнами валит снег — так густо и сильно, что не видно даже внутренний двор, соседний дом тонет в белизне. Артур разводит шторы и на фоне сверкающей занавеси зимы кажется черным трафаретом. Дима наблюдает за ним, открыв глаза и укутавшись в плед, как Маленький принц в свой плащ. Он раньше не просил совета, но не знает теперь, как поступать и что решать.

— Что думаешь? — спрашивает он неловко, ежась, хотя в комнате тепло.

Артур присаживается на диван рядом. В светлой одежде и в светлом помещении, но все равно красочный, наполненный цветом изнутри. Для Димы, выросшего в черном, сером и белом, он особенно хорош. Внешность действительно обманчива — вроде бы обычный человек таит в себе столько оттенков.

— Думаю, ты не должен решать что-то сейчас, — говорит мужчина. — Дай себе время.

Дима кивает. Не хочется вспоминать, что у матери времени почти нет, но Артур не мог об этом забыть — значит, понимает, о чем говорит. Дать себе время? Расплывчато.

— Спасибо.

Мужчина улыбается краями губ и слегка ерошит его волосы. Снова как ребенка, сколько уже можно — но вместо привычного недовольства Дима не чувствует ничего. Выеденная черная дыра в груди только вздыхает; он чуть вытягивает шею, позволяя запустить в непослушные пряди всю ладонь. Слегка массирующие движения расслабляют, и Дима с онемением думает: должно быть, поддержка действительно важна. Пусть ты не можешь о ней попросить. Просто чтобы кто-то (или именно этот человек) был рядом.

Домой он возвращается к обеду, но ничего не ест и просто закрывается в комнате — берется за подаренную на Новый Год книгу. Говорить с отцом нет никакого смысла, пока тот не способен услышать.

Учеба начинается несколько дней спустя. Учителя полны сил, одноклассники разленились и едва соображают. Дима усердно отсиживает свои уроки, надеясь хоть что-то полезное узнать, но пока все слишком размякли, чтобы нормально преподавать. Скука сплошная. Позевывая, Дима приходит в крыло началки — уж они точно бодрые. Толпа детишек сметает его и закидывает рассказами о каникулах, Дима каждого внимательно выслушивает, улыбается им, позволяет себя таскать по мелочам, а через их головы смотрит на Артура. Мужчина стоит, прислонившись к стене коридора, и растерянно улыбается.

«Что-то не так», — безошибочно определяет Дима.

— Я говорил с директором, — сообщает Макеев несколько позже, когда толпа восторженных второклашек отступает. — За семестр ты ничего не учинил, ей пришлось сдаться. Ты доучишься в этой школе.

Взгляд у него при этом стеклянный, как в закрытом шкафу старого дома. Дима склоняет голову набок, в другую сторону, приподнимает и опускает. Так и есть — Артур взглядом провожает каждое движение, но зацикливается на чертах лица, а не на глазах. Он не в духе, должно быть, и Дима смиренно не лезет. В конце концов, в расшатанном состоянии он видел Артура лишь пару раз — когда тот был вымотан школьными проблемами и когда болел. Он не любитель распространяться о себе. «Может, не выспался, вот и все», — решает Волков.

С самого ли начала он так цепко внимал каждой мелочи в облике этого человека? С осени Дима не спускал с него глаз, принюхивался да присматривался. Ему незачем было париться, по сути, ведь Артур не заставлял приходить к себе, да и все это время держал незримую дистанцию. Расстояние оставалось всегда: и когда они вроде как стали друзьями, и когда перешли на «ты». И можно было считать Артура совсем безжизненным и пустым, но тут Дима вспоминает, как мужчина прильнул к нему в лихорадке — бешеное биение сердца, разгоряченное тело и смелые движения, так быстро прекратившиеся. В Артуре было больше, чем он показывал. И Волков подозревает, что, чтобы он показал настоящего себя, его пришлось бы ранить. Только ранить его Дима не желает.

На следующий день все как обычно. Дима уходит с физики и помогает провести ИЗО: второклассники шустро черкают на листках, воображая себе натюрморты. Сава пририсовывает к своему череп с рогами, Лена — бабочку в банке. Дима исподтишка разглядывает Аленку Липаеву: светловолосое солнышко, милая девочка-озорница, она в последнее время не такая бойкая, но не выглядит подавленной. В ее возрасте мало понимают о внешнем мире. Возможно, девочка даже не знает, в каком тяжелом состоянии ее мама, просто ждет ее возвращения. Незнание — кара, еще хуже — невозможность рассказать. Алена не виновата в том, что натворила ее мать, и девочку Диме искренне жаль — как бы он ни относился теперь к Виктории, Аленка не заслужила оставаться одна.

— Что ты? — мягко спрашивает его Артур, вылавливая на перемене. — Кажется, ты очень задумчив.

— Да так. — Дима вздыхает: — Я на Аленку смотрел.

— И?

— Ничего особенного. Говорил же, я не стану ее ненавидеть. Мне просто ее жаль. — Он потирает переносицу. — Ей восемь лет, а мне было десять, когда мать сбежала. Значит, родила совсем скоро. Не слишком долго металась. — Он повторяет, потому что Артур явно собирается что-то сказать: — Я не ненавижу Алену. Мне только жаль ее.

Они оба погружаются в молчание. За окнами начинается метель, ветер шипит и сыплет ворохами снега; когда закончатся уроки ребят, учитель проследит, чтобы каждого забрали взрослые, чтобы все могли добраться до дома. Ответственность за три десятка непослушных цыплят — и одного молодого волка. Этой ответственностью Артур выжигает себя, не оставляя лишнего, считая лишним важное. Ладони жжет — Дима хочет его коснуться, хоть как-то согреть, раз сам себя Артур не греет. И почти осуществимо желание, но тут опускается решеткой жестокое «Больше не говори об этом».

При воспоминании о тех словах по телу проносится дрожь, дыхание перехватывает — Дима едва вздрагивает, расширяются глаза. Тут же хмурится, пристально вглядывается в Артура, но тот все еще не смотрит в ответ.

— Я что-то сделал не так? — спрашивает Дима аккуратно.

— Хм? Нет, ничего подобного. — Брови его приподнимаются. — Все в порядке.

Нет, не все, но он явно не собирается признаваться. Если что-то случилось, Артур может не говорить, чтобы не тревожить и без того измученного Диму — но он бы предпочел знать все равно. Нечего его беречь, он не фарфоровый, он гранитный. «Я не хочу заставлять его, — размышляет Волков встревожено. — Но как еще ему раскрыться?»

Ничего особенно не меняется. Артур все так же улыбается, бодро носится по школьным делам, детей воспитывает, Дима помогает ему периодически, хотя бы раз в день заглядывая навестить. Эта зависимость напрягает, но, с другой стороны, при одном взгляде на Артура становится лучше; Дима появляется вновь и вновь, как было до Нового Года, однако одновременно в нем зреет недоумение.

С сентября они заметно сблизились. Поначалу никакой, Артур становился все живее, проявлял больше чувств, больше рассказывал, и их хрупкое неполноценное доверие все-таки было доверием. Они и Новый Год вместе встречали, и потом Артур все сделал, чтобы привести Диму к матери — это должно ведь значить что-то. Однако в последние дни Артур ведет себя так, словно этого ничего не было. Возвращается к началу круга. Отгораживается.

— Директор довольна, — произносит как-то учитель, — так что ты можешь больше не приходить.

— Что?

Дима вздрагивает. Делает решительный шаг к Артуру, но тот не поднимает голову от бумаг. Леденеет в кончиках пальцев, в груди перекрыто комком; Дима в смятении проговаривает:

— Ты настолько не хочешь меня видеть?

Пейзаж за окном неизменен, что же тогда Артур лишь туда оборачивается? В отражении на мытом стекле видится осколок улыбки, но его тон примирительно-растерянный:

— Вовсе нет.

И глухая мягкость его голоса не оставляет Диме и шанса допытываться. Он замирает в нерешительности, сам себя не узнает. Раньше всегда лез напролом, а теперь едва ступает; лед под ним совсем тонок, проломишь — разверзнется пропасть. Насколько Артур хрупкий, сколько на нем шрамов — ни о чем из этого Дима понятия не имеет, а потому должен быть постоянно осторожен.

«Дай себевремя», но времени не бывает достаточно. О матери Дима старается не думать. На обеденной перемене он курит в подсобке, которую не успели закрыть, смотрит на ряды лыж, оставленных для школьников на физкультуру. Если бы все в жизни было просто, она была бы лишена интереса, однако этот «интерес» не обязательно ведет к счастью. При живых родителях Дима все равно что сирота, Аленка станет сиротой уже скоро, если болезнь Виктории будет прогрессировать, а Артур всеми способами строит барьеры и не дает заглянуть за их ровные ряды. Когда все вроде бы начало налаживаться, судьба опять показала средний палец. В этот раз не так все просто, а запутано, и Дима сам сбит с толку.

Точно пытаясь окончательно его в клочки разорвать, в несколько дней всего школу заливает смола. Услышав впервые в мужском туалете смешки, Дима не придает им значения, но затем чаще сталкивается с подобными заявлениями. «Где-то у младших классов гей ведет, прикинь?» — от этой фразы, уловив краем уха, Волков столбенеет. Резко оборачивается, но семиклассники, вальяжно развалившиеся на широком коридорном подоконнике, только пугаются, не понимая, за что. «Не может быть, — судорожно мечутся мысли, — какого черта?»

Дима никому не говорил. Санька не болтает в школьных коридорах, да и тот удар в лицо ему доступно пояснил, как выражаться не следует. Это все — неподтвержденные слухи, которые не должны были просочиться. Да если сплетни расползутся широко, Артуру нигде места не будет! Сразу встает перед глазами его ломкая горечь, когда признавался в ориентации, и мороз по коже разбегается пуще пожара — ни за что. Дима ни за что не оставит это просто так. А распространить информацию могла лишь одна, выходит, особа.

И какая удача, что эта особа как раз сегодня посетила уроки.

Слухи распространяются слоем масла по полу школьных коридоров, шакалы пляшут вокруг, выискивая спички, чтобы поджечь. На короткое время сплетни запылают, школа потонет в огне, а затем снова погаснет, актуальность уйдет и придется искать новое масло. Эти любители пожаров плюют на любую мораль, лишь бы искрами полюбоваться.

В коридоре близ учительской, после уроков болтливую птичку настигает возмездие.

— Что ты творишь? — Дима хватает Лидочку выше локтя, смыкает пальцы так плотно, что ей не вырваться. Девушка морщится и ойкает, но уловки ее не спасут: Дима сейчас идеально контролирует себя, приложенная сила не выйдет за границы и не причинит боль.

— Что? — дерзко фыркает горе-сплетница, горделиво вскидывает лицо, будто ей есть что защищать. — Какие-то претензии, Волков?

— Да, причем большие, — рычит он в ответ и с удовлетворением чувствует с ее стороны страх. Лида знает, что он ей ничего не сделает, она в безопасности, да и держится еще гордо, выделывается — но изнутри поднимается страх перед черным зверем, полным гнева, и с испугом Лидочка ничего не может сделать. Ее, как и всех других, воля Димы подавляет, прижимает за крылья к земле. Он сильнее. Его надо бояться. И если на кого иного можно было бы забить, то на Диму плюнуть не получится. Он же не останавливается: — Какую хуйню ты всем наплела?

— Э, не хуйня! — Лидочка возмущается, но негодование быстро стирается напором, она кисло оправдывается: — Правда же. Макеев — гомик, так вся тридцать восьмая говорила.

— Основания?

— Да хрен знает!

— Нет их! — обрывает Дима. Между ним и девушкой достаточно места, но оно почти не ощущается. У Лиды тяжелые духи и чересчур броский макияж. Какая пустая, хоть и симпатичная особа. — Ты блять даже не знаешь, о чем говоришь. У него жена была!

— Жена? — Зрачки девушки судорожно мечутся, мыслительные процессы щелкают в голове, как печатная машинка. — Это не обязательно доказательство…

— Обязательно. Бери свои слова обратно и переубеждай остальных как захочешь. — Дима берет ее за подбородок и заставляет посмотреть себе в глаза; последний удар, самая яростная атака, потому что взгляд-во-взгляд делает человека беззащитным. — Если я еще раз услышу подобное, не посмотрю, что ты девчонка.

В его клетке бабочка бьется; Лида смотрит зло, от этой злости аж слезы на крашеные ресницы наворачиваются, но сопротивляться она не смеет, только шипит:

— Еще поплатишься за это, мудак!

Дима убирает руку и делает шаг назад, сверху вниз взирая — это его победа, его власть. Даже говорить ничего не надо; униженная девушка одергивает юбку, торопливо выбирается из-за угла, и вот дробь ее каблучков смолкает в коридоре — спасается бегством в сторону лестницы. Волков медленно выдыхает, приводя в порядок расшатанные эмоции, оглядывается — и натыкается на взгляд Артура. Тот показался из дверей учительской и просто стоит, безо всякого выражения на лице. Диму опаляет с головы до ног.

— Там есть еще кто? — спрашивает он быстро, кивая на учительскую.

— Нет, — ровно отзывается Артур. Цвета гаснут, и он такой сейчас не он, что становится тревожно.

— Слышал, о чем мы говорили?

— Нет. Это не важно. — Блеклая улыбка не придает его голосу тепла. — Поверь, я не хочу читать нотации о правильном поведении в стенах школы…

Он все не так понял, но объяснить правильно у Димы не выйдет. Он растерянно разжимает и сжимает ладонь; неясное игнорирование продолжается, и оно уже поперек горла стоит, душа похлеще сигаретного дыма.

— Ты уже домой идешь? — с головой прыгает Волков в пропасть. Ответ в кратком кивке, и он не дает времени отнекиваться: — Я провожу.

Словно вечность проносится за барьером, но Артур вдруг соглашается:

— Ладно. — Так, как будто ему не оставляли выбора. — Давай только зайдем в класс, вещи заберу.

Загонять учителя в ловушку Дима не собирается, так что плохо понимает, почему тот замялся — от Димы не должна исходить угроза по отношению к нему, ни в коем случае. Тут и страха нет, и недовольства, а в чем дело — юноша не знает. В попытке узнать он вместе с Артуром идет до кабинета второго класса, ждет у открытых дверей. В дипломат Артур наскоро закидывает пачку тетрадей и папку, чудом их умещая, нечто еще мелькает в его ладони — Дима щурится, хмурится и в секунду оказывается рядом. Ловко выкручивает предмет из пальцев мужчины, хотя тот по началу пытается воспротивиться. Серебристый блистер с круглыми таблетками, зрение не обмануло. Дима читает название и хмурится сильнее.

— Что это? — Артур отводит глаза, и старшеклассник сам договаривает: — Это не твое, верно?

— Не мое, — признает Артур. Его тон все такой же бесцветный. — Это от анемии.

Конечно, железосодержащие таблетки. Лечение малокровия. Дима присвистывает:

— Заметно, что Миша носится энергичнее обычного, но я думал, что это родители взялись за ум… А выходит, не они. Они вообще знают?

— Нет. — Голос колется, обрастает шипами. Артур подбирается, будто ждет удара или сразу наказания, но не считает себя виноватым: — Я водил Мишу к врачу, он выписал рецепт. Лекарства даю тайком.

— А ты упорный.

— Мише нужно лечение. Он еще ребенок. — Артур сердится, хотя вроде не на что.

— Я не говорю, что не нужно, — примирительно замечает Дима. — Интересуюсь просто. Никто не в курсе? Дети ведь разговорчивые. Если узнают?

— Если узнают, будет скандал, — учитель пожимает плечами с полным равнодушием. — Все равно. Миша умный мальчик, я доходчиво объяснил, что это секрет. Но даже если проговорится — ничего страшного. Ты здесь не при чем, не беспокойся.

— Я беспокоюсь за тебя, — поправляет юноша. — Понимаю, почему ты так поступаешь, переубеждать не стану. Просто… будь осторожен. Пожалуйста.

При этих словах он чувствует себя донельзя глупо. Разумеется, Артур — взрослый человек, он умеет быть осторожным, раз решился такое провернуть. И все же сердце охватывает тревога: и без того недобрые слухи ходят, а если к ним добавится искаженная версия с тем, что Артур некими таблетками детей пичкает, будет совсем худо. Тут и разговором с трещоткой-Лидочкой дело не закончится, а Дима себе не простит, если допустит, чтобы Артур пострадал.

— Тогда считай соучастником, — вздыхает он.

Артур наконец-то, словно последнее время ничего не значило, улыбается с искренней теплотой, кончиками пальцев касается костяшек Димы.

— По-другому нельзя, — произносит он с интонацией легкого «извини».

— Ага. Это же ты. — Дима тоже ему улыбается: — Ты не был бы собой, не рискуя вот так.

Артур вздрагивает, убирает пальцы и сам отворачивается. Застегивает сумку, поднимает, поворачиваясь к выходу из кабинета.

— Поведение, — говорит он на ходу, — мало что может раскрыть. Почему ты уверен, что знаешь, не был бы я «собой»? Ориентируешься на прежних знакомых? Та девочка выглядела сердитой…

— Лида? — Дима хмурится, слабо представляя, в каком направлении несется разговор. — Да какая она девочка, болтливая сучка, вот и все.

— Прежде ты не позволял себе так говорить о девушках, — Артур бросает на него укоряющий взгляд.

— Потому что они слабее парней, их легче ранить. — Волков поводит плечом: — Это как бы воспитание. Но суть-то не меняется. Лида ветреная дура, я только разбирался с проблемой. Я ее хорошо знаю. — Они спускаются на первый этаж, захватывают куртки из гардероба. Вокруг снуют школьники, Дима же смотрит только на одного человека, понижает голос: — Совсем не то, что тебя.

Артур застегивает молнию до верха. У него куртка длинная, на капюшоне пушистый мех, теперь обрамляющий лицо с боков; лампы холла отражаются в очках. Он все еще кажется пасмурным, уже без укора, но с какой-то странной смесью чувств. Не старается улыбаться. Пытаясь понять, что с ним происходит, Дима может случайно забрести на запретную территорию, но даже это лучше, чем просто молчать. Мужчина поднимает с лавки сумку.

— У здешних стен уши длинные, — говорит он. — Пойдем.

Артур шагает так, словно старается убежать, но не смеет превысить скорость, и Диме приходится говорить, чтобы он не исчезал:

— Тебе не нравится горькое и ты почти не включаешь телевизор. Тебе нравится минимализм и светлые тона, игра на скрипке, хотя ты сам не умеешь, и поделки детей, которые они дарят тебе. Еще тебе не нравятся коньки и сырость, когда при тебе кого-то ранят, когда…

— Довольно, — оглядывается Артур на последней ступени школьной лестницы, и Дима стоит немного выше. Артур пытливо, но устало щурится. Спрашивает суховато: — Чего ты добиваешься?

— Я хочу знать, что ты за человек, — честно отвечает юноша.

Школа молчит, у ее стен есть собственные уши, и это вспоминается не на самом опасном моменте. Артур сжато выдыхает.

— Зачем? Я не такой хороший, каким могу казаться.

— Я знаю. — От этой фразы мужчина вздрагивает, и Дима спешит поправиться: — Догадываюсь. Это что-то меняет? — Он шагает ниже на ступень, а затем и еще, и теперь их глаза на одном уровне. За стеклами очков прочитать ничего нельзя, а Дима не скрывает свою решимость, и остается только его таким принимать. Он продолжает: — Кем бы ты ни был…

В продолжении тонут сумерки, слова отчего-то сдаются, так и не слетая с губ. Дима поводит плечом, точно пытаясь скинуть тяжесть, а потом вспоминает первое впечатление, когда они с Артуром познакомились: как будто он едва может дышать под неким грузом, невыносимым, но который нужно выносить.

Артур задумчиво кивает, движения заторможенные. Затем отмахивается словно от собственных мыслей и отстраненно произносит:

— Знать хочешь, значит? Ну давай расскажу.

Предчувствие нехорошее — придется ли ему заставлять себя? И в то же время Диму током пронизывает, такое ощущение, словно… Артур сам этого хочет? Раскрыть какую-то важную карту, продемонстрировать ее масть. Не представляя, как это будет воспринято, сомневаясь, нужно ли — но хочет. А Дима хочет это узнать. Пока их желания совпадают, все должно быть в порядке.

Снаружи снег прекращает валить; искристый день, очень яркий, через стойкую пелену зимы освещает городские улицы. Заиневевшие деревья — как фигурки из покрашенного пластика; бархатистые дюны сугробов вдоль дорог, скованный серебром асфальт дорог, не успеваемый расчищаться. Под ногами похрустывает при движении, скребущие звуки ходьбы рассекают вольно общую неколебимость. В ожидании весны все затихло, застыло, погружаясь в долгий сон — нескоро проснется.

— Ничего криминального в моей истории нет, — говорит Артур так же отрешенно, словно рассказывает не о себе, а вообще читает лекцию по не интересующему его предмету. — Семья была обычной. Я же восьмидесятых годов, пестрое время. Родни было много, дом был загородный, не особо богатый, но вместительный. Праздники вместе справляли. На них, конечно, пили, как иначе.

Он сейчас не учитель, даже не Артур Макеев. Просто мужчина, такой, какой есть — чем-то вконец измотанный, с чуть хрипящим на морозе голосом, не глядящий на спутника. Однако каждое слово со своей значимостью, и Дима удерживает в сознании все до последней запятой, его не оставляет чувство, что то, чем Артур делится сейчас, он не выдавал никому другому. Его фразы звучат ломко, неуверенно, впервые строясь. Ему не доводилось об этом говорить — Дима практически уверен.

— В один из таких праздников переборщили с долей спирта. Мне было двенадцать, и шумные люди мне не нравились, так что я поднялся в свою комнату и сидел там. Потом… поднялся дядя.

Артур сглатывает, будто поперек горла нечто стоит, и Диме внезапно становится страшно. Страх не перед кем-то, а неожиданный ужас в предчувствии. «Нет», — думает он с холодом по позвоночнику, но просить о таком бесполезно.

— Он перебрал, вот и все. — Артур упрямо смотрит только вперед, пока они петляют дворами. Лицо каменное, желваки напряжены. — Я это понял, но сбежать не успел. Думал, сейчас развернется и уйдет в свою комнату. А он пошел ко мне, схватил за руки. Сильный, как медведь, и от него разило спиртом, я задыхался. Я… мало запомнил. Было очень больно, он постоянно рычал и кусал мой загривок. Я кричал, но никто не слышал. Когда он кончил, отвалился и захрапел. А я не знал, что делать — кровь шла, родителям не до меня. Так и просидел всю ночь.

Пропасти вокруг. Дима подавляет порыв коснуться его, доходит внезапно: рассказывая, Артур переживает все заново, и любой физический контакт сейчас только усугубит воспоминания, станет еще хуже и больнее. Дима и сам едва дышит, словно ребра изнутри переломали.

— Он утром оклемался, — продолжает Артур сипло. — Хорошо помнил, что натворил ночью. И все помнили крики. Дядя притащился ко мне, рыдал, пытался схватить за руки, а я только забился в угол. Родня что-то обсуждала, все сокрушенные, бледные. Положение у семьи хорошее, если кто узнает — конец всему. Так и оставили все. Замяли. А меня с тех пор стали игнорировать, «испорченный» же ребенок. В двенадцать лет быть изнасилованным родным дядей, напившимся в хлам. Еще и мальчик. Все это вместе — крах любой репутации.

Дворы очень тихие. Если уронить снежинку, и та будет хорошо слышна. Требуется время, чтобы Артур смог вновь заговорить:

— В старших классах, к тому же, стало понятно, что девушки меня не привлекают. Совсем. Единственный раз я попытался об этом сказать родителям. И они впервые за долгое время мне ответили прямо, точнее, сказали, что нечего было ожидать от уже «оскверненного». Семнадцатилетнему юноше такое слышать не стоит. Я думал, что лучше бы умер тогда.

«Спасибо, что ты жив». Но Дима все еще молчит.

— Уехал на учебу в другой город. Дальше уже ничего особенного. — Артур напряжен до крайности. Если сейчас молвить хоть что-то лишнее, он примет это как нож в открытый шрам, и Дима едва ступает.

— У тебя были мужчины? — тихо спрашивает он, опуская «после него».

— Да. У меня нет какой-либо травмы, связанной с этим. — Он сухо усмехается и потирает лоб. На улице мороз, но перчатки Артур не носит. — Да и это всего лишь секс.

— Не говори так, словно твое тело ничего не значит.

Артур наконец-то поднимает на Диму взгляд. Глаза ярко-зеленые, подсвеченные косыми печатями солнца, и бесконечно глубокие. Он не ребенок, не подросток, не юноша. Но каждый человек, видимо, хранит в себе осколок прошлого, от которого не может избавиться, и осколок Артура — это чужое дыхание на загривке и запах спирта вокруг. Дима вздрагивает:

— А я предложил тебе выпить…

— Ты не знал, — равнодушно отзывается Артур. — Не надо меня жалеть. И осторожничать не надо. Ты хотел знать — теперь знаешь.

Что бы Дима сейчас ни сказал, вряд ли Артур способен правильно понять, он слишком напряжен и неспокоен. Потому Волков только смягчается:

— Спасибо, что рассказал.

Артур кивает, снова не глядя на него, и скрывается за дверью своего подъезда, отрезаясь от внешнего мира. В последний момент мелькает его взгляд — стеклянный и несчастный, как тысячи треснувших зеркал. Дима остается наедине с невнятным чувством, как будто он не сказал что-то, что стоило сказать.

Или, если точнее, не сделал что-то, что нужно было сделать.

Правильного ответа Дима в этом не видит.

========== (18) Каштан ==========

уверенность в себе.

Время циклично и снова кусает себя за хвост. Вокруг серые дворы, серые дома, серые поцарапанные окна с серыми рамами — все это нависает, обрезая небо и перебрасывая через него провода. Белые тучи снова обещают скорейший снегопад, они ворочают бока где-то недостижимо высоко; воздух стоит и холодеет в ожидании метели, ждет превращения в ветер, как куколка ждет превращения в бабочку. И там, и тут сплошное ожидание.

Ожидание того, чтобы кто-то посмотрел не как на отброса и лишнюю детальку общества. Ожидание того, чтобы кто-то прикоснулся, чтобы согреть, а не чтобы порезать. Ожидание того, чтобы в кои-то веки кто-то выслушал спокойно и не отверг. Дима с Артуром были более похожи, чем Дима считал — столь разные по внешности, по манерам, по характерам, они пересекались в самых простых человеческих нуждах, не изменяя заложенной в сердцах природе. Но если бы все было просто, если бы это было все, такой боли во взгляде Артура бы не сияло, когда он в последний раз оборачивался.

Вернулись к самому началу. Вокруг однотипные постройки, старая детская площадка. Дима курит, сидя на ступеньках металлической горки, ныне запорошенной снегом, Валек с другим пацаном играют в карты прямо на земле. Артур снова где-то далеко, такой же кристальный и неуловимый, как осенью, и снова вежливость затмевает человечность. Только, в отличие от сентября, сейчас Дима осознает, что именно испытывает.

Он любит Артура. Не влюблен — слишком поверхностное чувство; любит, потому ему и бывает больно. Невозможность смотреть на этого человека, находиться рядом неустанно, прикасаться к нему. Слышать голос, и чтобы его улыбка была искренней и обращенной именно к Диме. Это так наивно, фантастические мечты, как у сопливого мальчишки, и в то же время столь глубокое чувство, что дай ему волю — оно порвет Диму на куски. Он и так сильно надломил самого себя, к кому-то сумев привязаться, а теперь, когда привязанность перешла опасную грань, точно себя не узнает. Диме приходилось оберегать, но не беречь. Он не знает, как правильно поступать, чтобы не причинять боль.

Если Артур так отстранен и держит на расстоянии, будто выстраивая преграду, возможно, Дима чем-то его задел. Но он не понимает, чем! Он не хотел обижать Артура, ни в коем случае, но почему тогда тот смотрел с выражением, словно у него сердце разбито?

Он рассказал свою историю не просто так, не потому что хотел ответить. Дима никогда не скрывал своего интереса, но и не просил распахивать душу, не принуждал раскрываться, уважая личное пространство учителя даже если то было слишком недоступным. Артур поступил так с какой-то целью, заставляя себя — оттого и боль во взгляде, словно он знал, что поступает правильно, но это принесет только горе. Зачем он рассказал, коли не хотел? Чего он добивался?

«Если это попытка меня оттолкнуть, то она провалилась», — размышляет Дима, ломая сигарету. Вспоминает другую сигарету, в чужих пальцах, и обветренные сухие губы. Сухие, но мягкие и с привкусом вина, когда едва притрагиваешься к ним своими; таящаяся зелень в светлых глазах, горько-сладкая улыбка. Артур особенный. От него невозможно отвернуться. «Он настолько сильно не хочет, чтобы я был рядом? Но если да, почему смотрел так грустно?»

— Волчара! — окликает его Валек и бросает алюминиевую банку с пивом. Дима ловит, вертит в ладони, а затем роняет к основанию лесенки. Койот офигевает знатно: — Ты че?

— С вами я больше не пью, — фыркает Дима. В правильности он уверен. — Смотри не спейся.

Валек застывает, переваривая мысль. Процессы в его картонной голове идут медленно, но их никто и не торопит; Дима встает и проходит до угла площадки, выбрасывает сигарету в урну. Койот еще больше тупит, явно собираясь возразить, но без шанса выразить это словами.

Дима всегда тянулся выше. Вопреки окружению, которое желало стоять на месте, вопреки потере родителей, вопреки непрекращающимся «Отброс умрет отбросом». Он всегда делал это для себя. Дима стремился наверх, чтобы хоть что-то из себя представлять.

Человек, которому хочется соответствовать, для которого хочется быть достойным, появился у него впервые. И это неосознанное стремление разгорается пуще прежнего, заряжая неслабой мотивацией.

«Неужели Артур считает, что… — Дима тормозит себя, но мысль успевает быстрее: — Плохо на меня влияет? Бред. Такого не может быть». В конце концов, это Артур его спас, Артур ему помог, Артур позволил ему взглянуть откровенно на стаю. В этом нет плохого, значит, и думать так Макеев не должен.

Судьба подкидывает шанс за шансом, и новый из них не остается незамеченным. Из тысяч одинаковых курток его бы Дима узнал слету — так и происходит. Сокращая дорогу до своего дома, очередным из скучных дворов прочь шагает Артур, и Дима подскакивает — вот так совпадение! Удача удачей, а упускать нельзя, и Волков, игнорируя недоумение койотов, почти бегом рассекает площадку и ступает на тротуар, преграждая путь мужчине — тот, не глядя вокруг, спотыкается, пытается обогнуть, а следом узнает Диму.

Артур бывал и в лучшей форме. Он выглядит поникшим, изнуренным, плечи опущены. За пределами школы его подтянутое грациозное тело покинула энергия, глухота поселилась в движениях. Дима фактически впервые видит его сразу после работы; черты лица Артура размываются, а взор поначалу печальный, затем становится изумленным и следом запахивается, как дверь в никуда. Такая реакция несколько сбивает спесь, но Дима продолжает самоуверенно:

— Привет. Неожиданно, правда?

Он улыбается широко и чисто, и Артур перехватывает невольно эту улыбку, уголок его рта дергается, но в ответную не превращается. Глаза все так же прячет, даже с большим усердием, чем прежде. Отвечает ломко:

— Это же не твоя улица.

— А мою ты обходишь стороной, да? — подначивает его Дима, но тут же прикусывает язык, замечая, что Артур лишь ниже опустил голову. Мало того, что попал, так еще и по больному. Юноша быстро договаривает: — Район большой, много где шляюсь.

Артур бросает красноречивый взгляд на площадку, где удивленные внезапным уходом вожака парни тычут друг друга идеями спросить, что за херь творится. Отвечая на незаданное, Дима поясняет:

— Они здорово отвлекают от того, чтобы думать.

— Думать не хочется? — заметно, что ладонь Артура, державшая сумку, сжимается сильнее, но его тон все такой же ровный. — О чем-то…

— Я думал о тебе.

Двор молчит, замолкает и Дима. Он взволнован, но встрече откровенно рад, не пытается на этот счет врать. Мужчина хотя бы не сбегает, стоит, и то ладно. Пусть выслушает.

— Не стоило, — тихо роняет Артур.

— Это еще почему? — Юноша слегка щурится: от окружающего контраста побаливает в затылке. — Знаешь ли, я часто о тебе думаю.

— Пропусти, пожалуйста, — глухо просит учитель. Шагать в соседний сугроб ему невыгодно: брюки промокнут; с другой стороны припаркованный автомобиль.

«Хочу коснуться его», — Дима сжимает челюсти до боли в висках, сглатывает и подавляет тяжкое желание. Его действия много бы объяснили, но Артур примет лишь слова, и то не точно. К черту Валька и прочих шакалов, ему не нужны ни они, ни их неколебимый черно-серый мир; Дима бы остался в нем, если бы хотел, но он не хочет.

— Мне жаль, — звенят в воздухе слова. Дима говорит это искренне, но тут же чует их неловкость. Не то, не то! Артур все дальше и дальше, хотя материально стоит так близко, что его можно задеть протянутой рукой. Подбородок под воротником куртки, прозрачная оправа очков. Дима проговаривает, не давая уйти в себя окончательно: — Он не имел права так поступать. Никто не имеет права так с тобой поступать.

— Театр пуст, — выдыхает Артур безвольное облачко. — Не беспокойся. Тебе не стоит заставлять себя…

— Заставляешь себя тут только ты. Послушай… — Дима придерживает его за плечо, не позволяя свернуть. — Чего ты добивался этим признанием? Я не идиот, знаю, не просто так же ты вдруг рассказал. Какой реакции ты ждал?

Артур молчит. Делает упорные шаги вперед, и Дима тоже шагает, лицом к мужчине и не отпуская. Тот двигается тараном, но не слишком быстро, словно идет по кольям, а не по покрытому тонкой зимней коркой тротуару.

— Я не скажу, что все в порядке, — продолжает Дима, — но…

Учитель резко останавливается. Сам кладет ладонь поверх ладони Димы — оба без перчаток, и контакт пробирает легкой судорогой: руки у обоих замерзли. Но если у Димы ладони все равно горячие, почти обжигающие, то у Артура даже пальцы выкованы изо льда.

— Спасибо, что выслушал, — спокойно и безо всяких эмоций произносит Артур. — Больше не надо.

«Остановись». «Замолчи». «Я не хочу об этом слышать». Каждую из фраз Дима отчетливо видит в более бережной форме: в слова простые и гладкие Артур облекает колючую суть. Противиться — это ломать зубья. Невольно движение прекращается, рука опускается автоматически. Артур огибает старшеклассника, напоследок бросая безликое «Прощай», как будто не ждал следующей встречи.

Дима не такой, он не так чувствует. Он хочет видеть и слышать Артура ежедневно, чтобы тот мог доверять и не выглядел таким подавленным. Чтобы он просто был счастлив. Артур заслуживает этого. Почему же тогда его отношение к себе настолько плохое?

Артур нигде не согрешил.

«Правда? — ехидно шепчет подсознание. — Полагаешь, ты знаешь о нем все? За эту уверенность он тебя и возненавидит теперь. Рад итогу, волчонок?»

Дима чувствует себя куклой на сцене, что забыла слова, а зал знает все заранее и потому его смешки особо ядовиты. Реальность вертится юлой по своей орбите, Дима не успевает найти в ней место себе. Артур смотрит мимо него и не принимает поддержку, вдруг нашлась мать, в стае смотрят с прищуром и озлобленно. Все прежнее, что Дима считал если не нормальным, то хотя бы привычным, летит в пропасть. Вышки гудят и рвут провода, соборы сгорают один за другим. Артур даже не попытался услышать, потому что изначально слышать не хотел.

Молнией проносится идея: неужели Артур услышал сплетни? Пересуды насчет его ориентации и все такое. Могло ли это сказаться? Можно ожидать от Артура, что он захочет оградить подопечного от подобных слухов, но все давно привыкли, что Дима таскается к началке. Им не о чем между собой языки сушить. С чего бы Артуру волноваться о таком?

Дима сам не разберет, как относится к своему предположению. Славно, конечно, что у слухов нет оснований: Дима для Артура — ученик, над которым он распростер заботливое крылышко. И все же он бы хотел быть кем-то большим. Чтобы им действительно было, что скрывать. Юноша слегка щелкает себя по лбу — не о том думает. Артур ясно дал понять, что признание всерьез слушать не будет, как и разговаривать на эту тему в принципе.

Может, Артуру самому будет легче, если Дима перестанет появляться. Меньше возможных проблем — меньше тревог. Правда, сложно представить, чтобы учителя смущали какие-то «возможные проблемы», он добровольно и без просьбы со стороны вступился за бандита-Волкова и в преподавание пошел наверняка не под давлением. Что в такой ситуации может сделать Дима? Кроме как не лезть.

Он сам определял направление своего пути, но за чужое не смел браться. Если Артур держится на расстоянии, ему это зачем-то нужно. В конце концов, он и правда старше, опытнее, осознает, что делает. «Наверно, мне надо подождать», — со вздохом решает для себя Дима. Это видится практически невыносимым: мало того, что придется терпеть печальную строгость в поведении человека, от которого желаешь совсем иного, так еще и не пытаться его тоску развеять. Артур тоже нуждается в поддержке. Но только что внятно показал, что не примет ее. В чем причина — тоже не объяснил. Должно быть, Дима для него и впрямь ничего не значит.

— Эт че, Макеев был? — Валек вытягивает шею, щурится, разглядывая скрывающийся за углом дома силуэт, когда Дима приближается. — Который еще это, ну, гомик?

— Во-первых, — чувствуя, что начинает закипать, Дима еле сдерживает рычание, — он прежде всего учитель, прояви уважение. Во-вторых, не думал, что ты настолько тупой, чтоб верить Лидиным байкам.

Маленького ума хватает Вальку, чтобы замяться. Большего вряд ли стоит от него ждать, и Дима отворачивается. Находиться в компании этих отбитых придурков он уже не может, всякие лимиты перевешивают. Прилив отвращения вызывает только ярую охоту уйти, которой Волков следует, ступая в направлении обратном тому, в котором скрылся Артур. Они опять расходятся, толком и не сойдясь. Если бы сейчас Дима завыл на скрытую за тучами луну, услышал ли бы его тот, до кого он пытается докричаться?

«Я никогда не стану относиться к тебе так же, как все другие, кого ты знал. Никогда не заставлю тебя считать свое тело незначимым или игнорировать свое состояние в угоду ответственности. Почему ты всегда слушал их, но не хочешь сейчас услышать меня?» Дима, кажется, ничего не понимает в людях, хотя хвалился, что отлично в них разбирается.

Валек пахнет пивом и тяжелыми гантелями, Рыжий — дряными сигаретами и затхлой квартирой, Санька — газировкой и автомобильной резиной. Артур пахнет сожалением, таким безграничным и терпким, что подавляющим все прочие следы. В отличие от заземленных одинаковых койотов, лис пахнет человечностью, чувством, и потому Дима так долго не мог его раскусить.

Отца в последнее время почти не бывает дома, что только на руку: еще и с ним Диме откровенно не хочется сейчас разбираться. На кухонке юноша усаживается на табурет, скрестив под ним ноги, оглядывается по сторонам. Тут все такое ветхое и упрямое, хотя не должно стареть априори — квартира в нормальном состоянии. Некогда дом превратился в безликое обиталище, где хозяева лишь ночуют или докапываются до сына-воспитанника-грушу-для-битья.

Отец не выкинул Диму из дому, оставил при себе, пытался и ему мозги промыть. Дима не оказался на улице (хоть сейчас и сложно понять, где было бы лучше). Более того, у него своя комната, а мачеха не орет на него, когда он берет часть их еды. Если у отца и остались какие-то еще моральные принципы, то Дима — их последний огрызок; бить можно, унижать можно, можно задалбывать своими молитвами и бесполезными проповедями, но в доме пусть живет, плевать. Волков смотрит на ряд кружек, выставленных сушиться на полотенце, на столовые приборы в специальной подставке, на холодильник: тут магнитами прикреплена от руки написанная заповедь.

Должно же оставаться в людях что-то хорошее. Отец не убил Диму, хотя его ненависть ясно намекала, что убить бы хотел. Мать вырастила Аленку славным, счастливым ребенком. Оправдания они не заслужили, но считать их абсолютным злом Дима все-таки не может; в его собственном детстве все было хорошо, пусть потом добро и кануло в Лету.

Все уже случилось, это не исправить. Благодаря тому, как с ним обошлись взрослые, Дима вырос именно таким. Ввязывался в драки, бунтовал и мешался, был бельмом на глазу школы — чуть не вылетел, был выручен проходившим мимо учителем второго класса. Если все не случайно, нет смысла прошлое и корить. Надо думать о будущем и дышать настоящим.

Все не случайно… Думал ли Артур так? Его семья обошлась с ним едва ли лучше, чем Волковы со своим сыном. Отвернуться от дитя только из-за греха другого взрослого? Свалить вину за пьянство и надругательство на невинного ребенка, который никогда бы не допустил подобного, будь он сильнее и опытнее? «Жертва обстоятельств», вот как однажды себя назвал Артур. Он ею и был. Его родне было проще закрыть глаза и забыть о существовании Артура, чем принимать его таким «испорченным» и «запятнанным». Проблемы не видно — значит, ее нет.

Из груди, заполняя собою клетку ребер и подавляя ритм сердца, поднимается жгучая ненависть силы, которой Дима еще не испытывал. Даже когда отец избивал его. Даже когда запирал и читал свои гнилые проповеди. Даже в первое время после аварии. Дима никогда никого не ненавидел так сильно, как уродов, столь жестоко обошедшихся с Артуром, и сам невольно боится силы этого чувства, настолько оно сокрушительное и обжигающее. Коль Артуру всем видом доказывали, что он ничего не стоит, разумеется, он вырос с этими словами как с единой истиной! Сколько же боли, горя и одиночества он испытал, сколько до сих пор испытывает! И все из-за мудака-дяди, поступившегосяся самой сутью человечности, из-за сволочей-родственников, не вставших на защиту, когда Артур так в ней нуждался! Из-за всего общества, ломающего хребет еще при взлете — как же себя Артур, должно быть, чувствовал, осознав свою ориентацию и связав с темной страницей прошлого, моментом, когда его детство закончилось!

Как же это отвратительно! Диму трясет. Он цепляется за край табурета с такой силой, что вот-вот под его ладонями треснет дерево. И больше всего бесит, что вернуться в прошлое и надавать по мордам этой вшивой родне, отрезать хуй дяде-пьянице и просто их всех в клочки порвать Дима не может, он же не волшебник, он просто парень без сверхсил. Что он вообще может сделать?!

«Любить его». Потому что Артура никогда не любили? Даже бывшая жена смотрела на него с воображаемым восторгом, не пытаясь разделить с ним его боль. Артур и на пушечный выстрел не подпустит к себе человека, чтобы не заляпать его, сам-то себя порченным считает, а другим отверженным говорит, чтобы они себя принимали. Какое двуличие, ха. И столько всего — за энергичностью, грациозностью, за ласковой улыбкой и подавленной усталостью в светлых глазах.

Сердце болит так сильно, что разгоняет боль по всему телу — пульсация пронизывает каждую молекулу, до краев заполняет Диму. Боль, принадлежащая не ему, но принятая добровольно и с охотой. Он не знал прежде, что любить — это больно, он и сам никого не любил раньше.

Прошлое перечеркнуто, настоящее расплывчато. Будущее не может дать опору под ногами, но планы на него могут менять настоящее. Если правильно жонглировать временами, можно многое сделать. Дима сидит, сжимая ладонями виски, довольно долго; он разгибает спину, мутным взглядом окидывает кухню. Шаги за коридором, и в помещении появляется силуэт серой моли — мачеха явилась. Она смотрит с брезгливым испугом на Диму, бочком придвигается к холодильнику. Дима впервые замечает, что чертами лица мачеха немного похожа на Викторию, первую жену его отца. Хах. Даже тут раздробленный рассудок еще попытался себя выручить.

— Как тебя зовут? — спрашивает он вслух, обращаясь к мачехе. Он раньше не особо фокусировался на ее имени и вообще на ней; блеклая женщина ничего не представляла толком из себя, всего лишь служа картонкой, которую отцу было удобно иметь под боком.

— …Виктория, — крайне осторожно, словно заходя в вольер со львом, отвечает мачеха.

— Х-ха, — вырывается смешок. Отцу, видимо, необходимо было зацепиться за что-то, что напоминало о прошлом. Он только в прошлом и живет, хотя на своих проповедях рассказывает о светлом будущем с Господом. Все сделал, лишь бы было сходство. Интересно, считает ли он, что так спасает сына, избивая его, чтобы тот перетерпел все страдания и вознесся к Господу чистым и невинным?

Дима — не его отец. Он способен двигаться дальше. И он сильнее. Если Артуру сейчас не до него, Дима смирится и подождет, пока слухи исчезнут, чтобы вернуться вновь, если так Артур будет чувствовать безопасность. Все в порядке. Хоть так, но все в порядке.

Дима наблюдает, как страшно нервничающая в одной комнате с грешником мачеха возится с плитой, что-то готовит, режет, жарит; перед глазами стоит спина Артура, когда тот хлопотал у плиты. Столько тревог на одного человека, столько непризнания. Если бы только они раньше познакомились, если бы между ними не была пропасть в восемнадцать лет, подпустил Артур бы к себе?

Мобильный телефон загорается экраном блокировки, Дима вводит сложную комбинацию цифр и открывает сообщения. Он не задумывается, печатая о том, что давно определил. «Я буду сдавать ЕГЭ по истории. В местный институт. Что скажете?»

И ответ, как всегда, приходит достаточно скоро: «Рад за тебя!»

Дима убирает телефон с осадком на душе: хотя буквы простые и понятные, интонации за ними в этот раз Дима не чувствует никакой. Как будто Артуру все равно. Его право. Юноша через опущенные веки наблюдает, как шастает по кухне мачеха, но уюта вокруг нет никакого. Семья — это всегда нечто большее, чем живущие вместе люди; наверно, потому сиротой себя считать легче.

Все-таки он попробует подождать, авось принесет плоды. На следующий день, придя в школу, Дима заглядывает в кабинет началки, но ничего нового не обнаруживает, а Артур ведет себя ничуть не радостнее. Он по-прежнему на Диму едва смотрит, хотя здоровается с безупречной вежливостью, даже улыбается. По крайней мере, полностью Диму не игнорирует.

«Вряд ли он по правде не хочет меня видеть», — убеждает себя Дима. Однако, подчиняясь, покидает кабинет и возвращается на собственные уроки. Отсиживается на них, мрачно взирая на расчерченную доску, и гадает, сколько еще истерик закатят одноклассники прежде чем сдадут экзамены. Он почему-то уверен, что немало.

Сдавать ЕГЭ отлично Дима как-то не собирался раньше. Его мало волновали перспективы, а выпускные экзамены относились к их числу. Теперь, определив цель, стоило всерьез задуматься: знаний у Димы было полно, а вот практики в решении тестов — хрен с бантиком. Ему надо нарабатывать, чтобы получить лучший результат, а на просто «хорошо» он себе планку не ставит — если что-то делать, то на максимум. В здешнем университете есть институт, ориентированный на историю и политологию, так что Диме место найдется, если баллы подойдут, а для того надо готовиться. Старшеклассник прикидывает в голове, с чего начинать, когда на перемене его, еще не успевшего собрать вещи, окликает преподавательница по истории.

— Дима, Дима Волков! — она даже ладонью помахивает, чтобы внимание привлечь. Ее, кстати, юноша никогда не игнорировал и не хамил. В отличие от многих учителей в этой школе, Марина Сергеевна относилась к своему предмету с любовью и уважением, интересовалась последними теориями и открытиями, у нее на уроках сидеть интересно. Возможно, потому что Дима один из немногих слушал ее целиком и полностью, она не относится к нему так же плохо, как остальные.

Дима приближается. Марина Сергеевна откидывает за спину длинную косу и постукивает пальцами по письменному столу, заваленному недорешенными тестами. Краем глаза Волков отмечает, что одноклассница ошиблась в самом простом вопросе. М-да.

— Ты собираешься ЕГЭ по истории сдавать? — в лоб спрашивает учительница.

— Да. — Про себя он перечисляет, сколько раз вообще об этом говорил. Ни одного. Даже заявление с экзаменами по выбору, выданное до конца февраля, еще не заполнил. Вариант остается только один, но Дима уточняет для верности: — Откуда вы узнали?

— Учитель из начальной сказал. — Она заминается, но вспоминает: — Артур Андреевич. Говорит, ты хорошо разбираешься в истории. Я всегда знала, мало кто столько знает, сколько ты… но удивилась. Будешь поступать?

— Ага. Хочу рискнуть.

— В наш город или в столицу куда?

— В наш. — Дима пожимает плечами. — Образование, может, и разное, но история одна.

— Тоже верно. — Учительница улыбается, от ее глаз расходится сеточка мелких морщин. Она старше Артура. — Ну, я с радостью помогу тебе подготовиться. Тесты раньше не решал, да? Ничего, главное, что знания есть. В рамки загоним. Дополнительные по вторникам и пятницам, но это для всех сдающих, тебе еще придется приходить, я объясню, как на что отвечать… Четверг устроит?

Дима соглашается. На самом деле он рад, что не пришлось подходить самому; Марина Сергеевна взяла все в свои руки и заметно довольна, что заполучила ученика, заинтересованного не только в баллах, но и в самом предмете. А еще тот факт, что Артур соориентировался быстрее, связался с нужным преподавателям ради него, Димы… Мелочь, а по венам разливается мимолетное счастье. Не совсем плевать. И Артур все еще знает Диму лучше, чем можно представить.

По сути, Волков не обращал внимания, сколько о нем знает Артур. Скрывать было особо нечего, особенно раз мужчина знает его биографию с чудесными подробностями. Дима разговаривал с ним вполне открыто. Но в то же время, привычный ограничиваться в беседахсо сверстниками, вряд ли распространялся о себе — и то, что Артур обратился за помощью для него, свидетельствует, что Артур приглядывался и прислушивался к Диме гораздо внимательнее, чем полагается. Как-то уловил детали характера, что смог составить правильное представление.

Это круто, но, с другой стороны, чем больше о человеке знаешь, тем меньше он может нравиться. С Димой другое дело — он влюблен по уши. А что с Артуром? Он ведь ни разу не подавал и намека, что может Диму полюбить, хотя ориентацию не прятал и вообще свободно о многом говорил…

Путано. Отношения — это сложно. Возможна ли взаимность — это еще сложнее. Влюблять в себя Артура Дима не собирается, хотя бы потому что тот вряд ли пришел бы в восторг от такой затеи. И что, ничего не делать?

— Спасибо, — напоследок вспомнив о вежливости, говорит Волков учительнице. Та кивает с улыбкой, делая в настольном календарике пометку на четверг.

Время снова растягивается, как в ожидании. Дима приходит в началку помогать на некоторые уроки, но ему особо нечего делать, да и Артур ведет себя отстранено, забывая пройденный путь. В смятении, с каждым проходящим днем растущим недоумением, Дима упрямо продолжает его навещать, но не получает в ответ ничего, кроме неподкупных улыбок и ровного мерцания очков — глаза почти не видно.

Слухи зародились быстро, облетели школу, как и предсказывалось, но так же быстро смолкли. По крайней мере, в коридорах слышно больше не было, и то ладно; Дима пока ничего не предпринимает. Лидочка хоть и обозлилась не на шутку, против его воли не попрет, рано или поздно сплетни забудутся — ее же стараниями. Мерзавка, даже не думала, о чем щебетать. Дима не может защитить Артура от его прошлого, но от настоящего пробует, и это всем стоит учитывать.

Если бы еще Артур хоть немного на него внимания обращал… Это становится постепенно и верно кошмаром. Дима и не подозревал, как сильно нуждается во внимании Артура: раньше они не виделись каждый день, но Волков хотя бы знал, что между ними все в порядке, а теперь он не уверен. Теперь все изменилось, причем не в лучшую сторону. И Диме одиноко.

Даже сны начали сниться. Раньше по ночам грезы его огибали, посещая всех людей, но не оставляя Диме и лоскутка картины — обычно к утру он вставал с пустотой в голове. Теперь вставал он и сам, и определенной частью тела. «Если бы он знал, что снится мне и что в этих снах делает, точно бы почувствовал отвращение», — в отчаянии думает Дима, запахиваясь в одеяло. У него, кажется, жар, но не от болезни. Его лихорадит и знобит, и он готов еще тысячу лет себя ненавидеть — но с навязчивыми иллюзиями не борется. Оправдание одно: он все-таки парень, это должна быть нормальная реакция при столь долгих и тематических мыслях о человеке, которого любишь. Даже пусть это мужчина. Даже пусть он всячески Диму избегает.

«Отродье, — повторяет про себя Волков извечную мантру, — отродье. Тварь умрет тварью. И где же мое наказание, эй, Небеса?» Гром его не поражает, только метели с каждым днем все сильнее. Февраль наступает нежданно и напрыгивает на плечи шаловливым ребенком. Когда Дима пишет первый пробный экзамен, справляясь с ним на ура, хоть и не идеально пока что, уже близятся первые в году контрольные.

Подготовка к экзаменам занимает, оказывается, много времени, и Дима впервые сочувствует своим одноклассникам, зубрящим материал двадцать четыре на семь. На непрофильных предметах они прорешивают тесты, и Дима тоже втягивается, вместе с ними разбирая сложные вопросы. Он всегда занимался один, но в группе удобнее уточнять некоторые вещи. Теперь он появляется на учебе каждый день, так что и по именам запоминает собратьев по несчастью.

Они курят на школьном крыльце, пуская серую хмурость в заглушенный снегом воздух, в повседневной форме, не накидывая на плечи куртки, и беспечно разговаривают о каких-то пустяках. Дима, не нуждавшийся в принципе в приятелях, не отталкивает их все равно и постепенно приходит к мнению, что не такие уж они скучные и напрасные, какими он их считал. Иногда с ними даже интересно побеседовать. Одноклассники — не просто декорации школьных будней, и коротать с ними часы становится веселее.

Оглядываясь, Дима замечает в окне знакомую фигуру и машет рукой, но Артур за поцарапанными стеклами отворачивается и быстро уходит. В этом смысле ничего не меняется.

Сигареты невкусно пахнут. Хочется бросить, а не получается. Как и с чувствами, видимо.

— Ты чего? — заботливо спрашивает староста, когда Дима в классе покашливает в кулак.

— Ничего, — отзывается он уже без злости, но и без довольства.

Действительно «ничего». Происходит столько всего, что вместе это одно большое «ничего». И если о матери не думать получается, то об Артуре не думать Дима не может никоим образом.

Легче от этого не становится. Становится только тяжелее.

========== (19) Яблоня ==========

грех.

Хотел бы Дима быть взрослым и собранным, чтобы инстинкты подчинялись голове, а гормоны перестали досаждать навязчивыми фантазиями. К сожалению, ему только восемнадцать, и у него есть свои лимиты. Он не может бесконечно ждать, бесконечно терпеть, бесконечно принимать нежелание идти навстречу — рано или поздно по плотине пройдутся трещины. Дима порывистый и решительный, он как берсерк может кинуться в гущу схватки, и лучше попробовать до пробуждения этой неуемной энергии, чем потом плакаться.

Артур избегает его всеми способами. Он разговаривает исключительно по деловым вопросам и на переменах, больше не выдумывает задания, что могли бы удержать Диму в крыле началки. Раньше он приходил и ему сразу находилось дело, но ныне не находится ничего. Артур, значит, специально что-то подыскивал на каждый раз. Сейчас просто перестал. «Ты больше не нужен», так, что ли? Артур обещал не отказываться. Почему отверг теперь? Жжет под сердцем, Дима старается обиду погасить, ища причины и поводы, но в упор не видит, что сделал не так. Чем заслужил нелюбовь со стороны учителя.

Одиноко. Дима привык сам по себе не ощущать одиночества, потому что всегда был один — но стоило в жизни появиться человеку, которому не все равно, как его тепло стало необходимо каждый день, постоянно, без него и дышать невозможно. Привязанность скрежетом сковывает горло, Дима окликает Артура, но не получает ответа. Горькие чувства все боле и боле рвутся наружу, становится тяжелее. «За что?» — стучит в голове, в сердце, во всякой артерии; юноша вновь и вновь приходит ко второму классу, но Артур хоть и не холоден, однако все так же безразличен. До него не докричаться. Вместе с непониманием растет отчаяние, и Дима не сдается: если он отступит сейчас, никто не восстановит хрустальное. Если бы только…

Игнорирование убивает. Мрачный аки небо грозовое, Волков после уроков началки заглядывает в их крыло. Мозаичный паркет под ногами, и повсюду уже пусто, за исцарапанными окнами мягко стелется по ветру-спирали свеженький снег. Дима застывает, реальность — стеклянный шар; распахнув окно, придерживая раму обеими руками, в бледно-серебристом свете уличного дня стоит Артур. Полы пиджака чуть треплются, взывая к метели, как и короткие светло-русые волосы, и по кромке очков крадется дымка. Мужчина, мало выделявшийся бы в толпе, но для Димы — самый особенный. До невозможного красивый на этом февральском ветру. От него невозможно глаз отвести.

— Артур, — зовет Дима негромко, но в одном имени столько страдания, сколько он еще не выказывал: случайно вырывается. И учитель, видя эту муку, смягчается, не пытается отвернуться, окно не закрывает. В коридоре скоро станет холодно, но кому какое дело? Снег в шаре сувенирном падает бесшумно. Голоса слышно очень ясно. — Что я сделал не так?

Нечитаемый взгляд теплеет лаской, не такой, с какой на детей смотрят, и Артур отвечает спокойно:

— Ты не виноват.

— А кто виноват? — Он уже не сдастся. — Люди? Они не важны. Все это не важно!

— Ты не понимаешь, о чем судишь, — качает головой учитель.

— Так объясни. — В серебре Дима кажется совсем черным. Он не злится, не срывается, но звон заполняет сознание, перемешиваясь с белоснежной тишиной, внешние звуки проглатываются вакуумом и теряют свою значимость. Волков напрямик спрашивает: — Почему ты ушел из тридцать восьмой?

Самую страшную тайну Артур ему уже доверил, а есть ли смысл скрывать последующее — сомнительно. И он тоже это понимает.

— Один среднеклассник пришел за советом. Признался, что девушки его не привлекают. Я сказал, что это тоже нормально — убеждал, что он не болен. Как-то об этом разговоре проведали, слухи разлетелись. Я не говорил о себе, но для общества ты — тот, кого ты защищаешь, и оправдываться бесполезно.

— Оболгали за то, что вступился за ученика, — сокращает Дима. Он не удивлен: предполагал подобное. Это же Артур, в чем-то его можно предугадать.

— Не совсем оболгали, — поводит плечом тот. Не похоже, чтобы он мерз, хотя за окнами далеко не июль. — Все-таки меня действительно привлекают мужчины.

— А я привлекаю?

«Черт». Внутренности проваливаются в открытый космос, обдумать вопрос Дима не успел — нахальная фраза сама слетает с языка и клеймом прожигает воздух. Вмиг вздымается пустота, и было бы хорошо свести все в шутку, но ответ интересует так сильно, что не остается сил забрать слова обратно. Без остановок. Не прекращая. Будь сильным, Волков. До последнего.

Артур мрачнеет, хмурится — не поймешь, из-за чего обеспокоен.

— Это не смешно, — замечает он.

— Думаешь, я шучу? — предположение кольнуло больнее, чем с виду заметно, и Дима подбирается, напрягает плечи. Интуицию слушать или слушать Макеева, который полностью истину так и не раскроет; если бы заранее знать, что правильно, но невозможно. Глаза в глаза, и просьба замолчать не успевает сорваться с губ Артура; Дима сбивается, смущается, скул касается горестный румянец, а непослушный голос при всей негромкости оглушает: — Это не шутки. Артур, я уже давно…

Его зрачки расширяются, ослабшие вмиг пальцы выпускают края рамы, он как будто сейчас пошатнется и упадет, на месте переставая дышать, не дослушав, не возразив — Дима обрывается на полуслове, потому что вдруг видит в стеклах очков приближение постороннего. Не оборачивается, он бы и так продолжил, но… но Артур быстро и громко выдает:

— Здравствуйте!

Словно Димы рядом нет.

— Здравствуйте, Артур Андреевич. Эм-м… — Голос за их спинами низкий и мужской, незнакомый, но на все это плевать. Дима сверлит пылающим взглядом Артура, не двигаясь, но тот всеми силами на него не смотрит, целиком обратившись к подошедшему. И тут бросает на Диму предупреждающий взгляд, юноша хмурит брови: ему мерещится или Артур намекает на эфемерное «Будь готов», переключаясь с прежнего напряжения на нечто иного рода. Дима медленно оглядывается.

На одном с ним уровне, но на достаточном расстоянии стоит мужчина средних лет, с широким лицом и расправленными под черной курткой плечами. У него светлые волосы ежиком, зеленые глаза и легкое выражение стеснения и решимости, будто он пришел по важной причине, но плохо представляет, как держаться. Димин архив в голове услужливо распахивает двери, узнавание приходит раньше оформленной догадки. Они всего раз виделись, но внешне мужчина похож на одну хорошую знакомую. Это отец Аленки. И новый муж Диминой матери.

— Что-то случилось? — любезно осведомляется Артур. Только что он держался в стороне, но стоило появиться тому, что на Диму могло печально повлиять, и он уже рядом, вновь обволакивает заботой и защитой. Разумеется, Липаев мог по школьному вопросу прийти, но встреча с сыном жены — вряд ли счастливая встреча для обоих. «Ты все еще бережешь меня, — кричит сломанная шарманка, игнорируя постороннее. — Тебе не все равно, что ж тогда так себя ведешь?!»

— Не то чтобы. — Взгляд Липаева цепляется за юношу и на нем остается. — Волков Дима…

— Это я, — мрачно кивает тот. Важный момент испортил и плевал на это! С другой стороны, если бы кто-то был в курсе всей сложности взаимоотношений учителя и старшеклассника, последний бы еще больше переживал. Пришедший протягивает ладонь:

— Николай. — После рукопожатия он добавляет: — Вика мне все рассказала. Потому и пришел.

Он такой же? Но Дима чувствует вовсе не гнев или недовольство; в измученном лице Липаева он замечает, что тот и впрямь пришел сам, не по просьбе жены, и сам же решение обдумывал. Возможно, Виктория держала все изначально в тайне, Николай недавно узнал. Ничего удивительного, что так истрепан, но тем страннее, что он пришел.

— Проблемы «Вики» меня не касаются, — бросает Дима без интереса; вопреки ожиданиям, он даже не видит со стороны Артура укор, хотя тот крепко задумывается.

— Я просто хочу поговорить с тобой, — просит Николай с подавляемой тоской, спокойно, словно протягивает руку зверю за решеткой. — Извините, что прервал.

— Мы как раз закончили, — любезно лжет Артур, смеряя Диму пристальным обеспокоенным взглядом. С проблемы недослетевшего признания он уже переключился на текущую проблему: не факт, что Дима захочет говорить с новым мужем своей матери. Но будто ему назло Волков расправляет сведенные болью плечи и кивает. Он совершенно не хочет трепаться за жизнь с чужим человеком, тем более на тему поступка Виктории, но, по крайней мере, этого хочет Артур.

«Я делаю это только из-за тебя», — одним выражением лица передает Дима, когда Николай, уже развернувшись, собирается направиться прочь из коридора. Артур улыбается уголками губ ободряюще и просто. Как бы никто ничего не пытался ему только что объяснить, никто не допытывался до его замкнутости. Что за человек, право слово.

— Пойдем на крыльцо, — предлагает Дима со вздохом. Кажется, его голос немного хрипит, и печет ребра, как после плохого коньяка: сейчас бы свернуться ничком и завыть или прокусить запястья до крови, чтобы ни звука не издать, но надо держаться. Все еще надо держаться. Артур, наверно, тоже так постоянно себе повторял, даже сейчас твердит.

По крайней мере, на крыльце не подслушают. Макеев не торопится с ними, а Николай и не предлагает. Что ж, лучше пусть они обсудят все с глазу на глаз, тем более беседа не обещает быть длинной. Диме решительно нечего обсуждать. С кем Виктория спит и кому второго ребенка рожала — не его дело. Она уже в прошлом.

Они молчат всю дорогу: Николай перехватывает угрюмость Димы, он сам измотанный и посеревший, хотя еще под Новый Год выглядел вполне нормально. Видимо, тогда здоровье его жены и ухудшилось. Жалости или сострадания Дима не испытывает, но вновь вспоминает Аленку — бедная девочка. Вот же не повезло.

— Куришь? — взрослому надо бы смотреть свысока, но Николай предлагает портсигар так, словно собирается вести беседу с ровесником. Он хотя бы всерьез Диму воспринимает, это радует: обойдутся без долгих доказательств, что Волков может о чем-то адекватно думать.

Юноша не отказывается, делится огоньком зажигалки. Их окружает терпкий мороз, мужчина в куртке, Дима в рубашке и темном школьном свитере, но не дрожит. Вальяжно стоит, ни к чему не приваливаясь, койот со стороны различил бы в нем вожака без сомнений: темный взгляд со скрытой, спокойной жесткостью, сталь в фигуре. Николай тоже закуривает, не торопясь, точно проверяя термостойкость Димы, но тот не выдает и капли недовольства; гость говорит с нескрываемым уважением:

— Вижу, у тебя есть голова на плечах. Тем лучше. Так вот, Вика мне все рассказала… о тебе. И о твоем отце. — Он замолкает, покашливая в кулак. Вместе с дымкой из его легких рвется удушливая копоть.

— И что? — усмехается Дима. Ему все еще не холодно. Мир вокруг кажется картонными декорациями, как в плохом ситкоме, который никто не смотрит — со стороны зала ни одного отклика, и впрямь пустой театр. Воспоминание о дрогнувшем лице Артура настолько навязчиво, что сливается с сознанием. За красными ступеньками крыльца все тонет в снегу, и белого так много, что Дима чувствует себя потерянным. Так далеко от всего. Так отрешенно.

— До этого она не говорила… подробно. Гм. Когда мы с ней познакомились, она была убита горем. Повторяла, что потеряла семью.

По привычке читая жесты, Дима обнаруживает, что Николаю неловко сейчас ворошить минувшее. Тот переминается с ноги на ногу; он, верно, неплохой человек, но вот Дима — плохой, ему ни капли не стыдно.

— Мне плевать, что она наплела, — сухо замечает он. — Если вам она рассказала целиком, знаете, как было на деле. Она бросила нас и начала новую жизнь. Зачем вы теперь пришли?

— Она страдает. — Николай хмурится, излом бровей болезненный. — Я понимаю, что ты не хочешь ее прощать. Я бы, наверно, тоже не простил.

— Какая разница? Не заметно, чтоб вы экстренно развелись. — Ситуация начинает скатываться в дурную шутку. Дима давится истерическими смешками и глотает ледяной воздух; в висках плотным заревом стоит незаконченный рассвет. «Я уже давно». Он еще до сих пор.

— Есть вещи сильнее справедливости. — Николай приглядывается к нему, но даже на это плевать. — Например, любовь.

В горле першит, а от белого болит голова. Отрезанная от целого мира со всеми его правилами и ограничениями, школа стоит на отдельной ступени иерархии, грозно и гордо возвышается вокруг говорящими сводами, всеслышащими стенами, проворными коридорами.

— Мне-то что теперь? — Дима усилием воли усмиряет расшатанную бурей панику. Ему так смешно, что уже тошно. Так ничего и не сделал. Он даже признаться толком не смог, отвергнут еще на подлете. Если Артур всегда действовал ему во благо, теперь-то что отвернулся? Он не Диму берег, не берег и себя. Да что ему надо, в конце концов?! Волков выдыхает рвано: — Любите ее, сколько влезет.

— Вика в тяжелом состоянии. Химиотерапия не дает результата.

Дима сглатывает. Смотрит на Николая продолжительно и глухо выговаривает:

— Я сочувствую вам. Как человеку, который теряет жену. Большего от меня не ждите. Она давно мне чужая.

— Не ненавидь ее, — тихо просит Николай.

— Не ваше дело, что я чувствую. — Дима говорит это без угрозы или оскала, лишь констатируя факт. — Вы ничего не исправите. — Щурится; темные волчьи глаза на светлом человеческом лице. Добавляет мягче, случайно подделывая тон Артура, которым он всегда успокаивал детей: — Позаботьтесь об Аленке. Она еще не понимает, как будет тяжело.

— Мы еще не закончили, — возражает Николай. — Все же послушай…

Он собирается продолжать, но Дима не хочет продолжать попусту тратить время. Он отворачивается, не уходя, но прекращая разговор, вглядывается в белизну — и улыбается краем рта. Сегодня удача то промахивается, то попадает в цель. Под начинающимся снегопадом к ним двигается процессия из троих второклассников, приведенных учителем продленки, и среди них под розовой шапочкой мелькают знакомые светлые хвостики.

— Папа! — восклицает Алена, сразу отделяясь от компании и подбегая к говорящим, тут же узнает и второго: — Дима, привет!

И обхватывает его за ноги. Маленькая девочка в зимней курточке и в вязаных варежках, невинно радующаяся тому, в ком не узнает брата, на глазах у человека, который тоже знаком с их связующим звеном. Николаю трудно это вынести, но Диме как раз легко. С предостерегающим вызовом юноша похлопывает Аленку по голове, как котенка.

— Что, уже закончили? Понравилась прогулка?

— Да, мы были в парке! Дим, а ты чего без куртки? А тебе не холодно?

— Нет, — ласковым тоном, но глядя на Николая с одному ему понятным выражением многозначности, отзывается Дима. — Мне давно не холодно.

Аленка любит его со всей чистотой и непосредственностью, и на ее глазах Липаев не может вступать в бой. Он сдается, отступает, проводит по лицу ладонью. «Не ненавидь ее», ха. Как будто одной фразой можно что-то изменить.

«В заботе нет ничего плохого. И в том, чтобы ее дарить, и в том, чтобы ее принимать». Дима ощутимо вздрагивает.

Он не намерен что-либо принимать, тем более если это касается Виктории. Только прощается с Николаем отстраненно, говорит Аленке не болеть и возвращается в школу. Кабинет Артура уже закрыт, но на дверь пришпилена записка: «Напиши. А». Он уже ушел, но в ответе заинтересован. И как его понимать вообще?

«Попросил, чтобы я ее не ненавидел. Я сказал, что не его дело», — дословно передает Дима, печатая на экране и сразу отправляя. Ему страшно хочется видеть Артура, но он понимает, что не сумеет сдержаться, если тот окажется рядом. И черт знает, во что выльется очередная попытка. Иногда нужно себя мучить, чтобы спасти от муки другого, и Дима бы плевал на всех людей — но на Артура не плюнет никогда. Он важнее всего. Юноша слегка стукает себя по лбу прохладным сенсорным экраном и прикрывает глаза. Жизнь катится к ебеням.

Дима не хочет давить. Достаточно Артура уже изранили, достаточно измотали, пытаясь то с одной стороны оцарапать, то с другой, с ним надо быть бережнее. Однако подавлять неуемное пламя все сложнее, как будто Дима отчаянно борется против самого себя. Артур не раскроется сам, хотя в том нуждается. Принудить его — все равно что причинить боль. Эти доводы рассудка меркнут в сравнении с проблемой куда большей: Дима не из тех людей, что вечно терпят.

Он и впрямь эмоционален, даже чересчур. Разбивать морды пацанам с улиц — одно, а когда затрагивается любимый человек, становится совсем скверно. Самоконтроль Дима идеально держал в исключительных ситуациях, когда Лидочке за слухи выговаривал, например, но в остальных случаях он не блистал порядочностью. Вешать на себя цепи оказалось гораздо неприятнее, да и те не сковывают пылающее сердце целиком. Чего ожидать теперь? Рано или поздно выдержка треснет. Лучше поговорить с Артуром напрямик, чем дожидаться, пока плотина распадется, но ведь Артур от разговоров увиливает!

Если бы хоть одна сторона Диминой жизни выглядела нормально, он мог бы ухватиться. Волков не считает себя пессимистом, но едва подавляет горький вздох, оглядывая себя нынешнего. Непонятки в стае, херня с вдруг объявившейся родней, барьер Артура. Со всем этим надо расправиться, но в какой последовательности и каким способом, Дима с трудом может предположить. Подозрение, что если он попробует сделать хоть что-то, ситуация усугубится, не оставляет. Вот почему все должно было случиться одновременно?!

На дополнительных занятиях, посвященных ЕГЭ, Волков переговаривается с одноклассниками. Они не вызывают негатива, в принципе, неплохие ребята, еще и с перспективами. Изолированность от общества Дима раньше принимал естественно, довольствуясь стаей и случайными знакомствами того же рода, но теперь лишь осознает ее со стороны. Кладет голову на парту, лбом утыкаясь в прохладное дерево, и перечисляет в голове временные периоды отечественной истории, только бы хоть немного отогнать образ перед глазами. Артур видел гораздо больше людей, с кем-то даже делил постель, Дима его не догонит по опыту. Но разве опыт — мерило отношений?

«Держи себя в руках», — талдычит юноша себе, но результата что-то не предвидится. Назло разуму чувства поднимаются на дыбы, роют землю, сверкают молниями. Дима — комок наэлектроризованных эмоций, сам едва ими не разбрасывается. Артур ведь только начал ему доверять, раскрывался с каждым днем все больше, не мешал себя узнавать — и вдруг захлопнулся с концами! Что, в конце концов, произошло?

В середине дня, когда обеденная перемена только начинается, Дима спускается на первый этаж. От холла идут в трех направлениях лестница, восточное крыло и западное — с одной стороны кабинеты заведующих и завучей, с другой столовая и гардероб. Дима уже собирается свернуть к толпе школьников, шествующих на долгожданный обед, как краем глаза цепляется за что-то знакомое, поворачивает голову.

Надо же, и тут Судьба решает с ним поиграть. Аккуратный бежевый костюм, ровная осанка — вид со спины, но узнаваемый слету. И говорит с какой-то молоденькой симпатичной учительницей — кажется, по музыке. Вряд ли ее чем-то привлечет Артур, но девицам лишь бы сердца завоевывать, и она накручивает на тонкий пальчик завитую прядку и мило хлопает ресницами, глядя снизу вверх на собеседника. Различимы лишь голоса — учительница воркует, тон Артура спокойный и доброжелательный. И от этой доброжелательности у Димы скулы сводит: не понимает, что ли, что нельзя так обходительно себя вести с другими! Она тут его кадрит, он-то что, не видит?!

Жарко. Дима тенью жреца Смерти вырастает между преподавателями, стреляя хмурым взором то по одной, то по второму, ошарашивая обоих своим внезапным появлением. Артур быстро удивление меняет на приветливость, улыбается краями губ — весь такой положительный. Он и ей так улыбался? Дима злится, хоть злость беспочвенна. Он что, ревнует? Ему лет сколько? Дурак какой-то. Но бесит страшно, остается только зубами скрипеть.

— Здравствуй, — произносит Макеев безоблачно. Вокруг все серо-белое, зеленью лишь отливают его глаза, это никак не спрячешь. — Что-то срочное, Дим?

— Нет, — вынужденно ворчит Дима, но не уходит, несмотря на заметный намек со стороны учительницы.

Она заправляет прядку за ухо, прижимает к пышной груди папку с распечатками; видимо, потерпев пару мгновений, решает, что какой-то взъерошенный парень-старшеклассник ей не помешает, а можно и его захватить. Мурлычет:

— Тогда я договорюсь с филармонией и сразу вам сообщу, Артур Андреевич. Приятно иметь с вами дело!

Удивительно, как густая черная аура, исходящая от недовольного Димы, ее не смущает. Да и мужчина не дергается, как ни в чем ни бывало соглашаясь.

— Благодарю душевно, — мягко добавляет он. — Я подойду к вам во вторник.

Любезность выше крыши, смотреть тошно. Дима не может тут ничего сделать: разговор вполне рабочий; а от желания вцепиться во что-нибудь аж зубы скрипят, того и гляди осыпятся.

— Волшебно, — улыбается вовсю учительница. — Вы гораздо приятнее, а то все эти слухи…

До нее не доходит, чем страшна оговорка, продолжает так же глазки строить жеманно, но Дима сразу настораживается. И до учителей сплетни добрались! Более того, эта тварь крашеная так запросто на них ссылается нимало не стесняясь, прямо Артуру в лицо — с его фальшивой улыбкой и бесконечным терпением, конечно, он не возразит, это же Артур, он все лучше вынесет, чем слово поперек скажет!

История повторяется, коль одному за себя не обидно, обидно второму, он единственный хоть что-то с этим сделает. Повторяя цикл, спотыкаясь о прежнее колесо, Дима реагирует решительно:

— Вспомнил, что дело срочное. Очень срочное. Артур Андреевич, скорее!

И, перехватывая мужчину за локоть, крайне уверенно Волков тянет его в сторону. Тот не успевает и возразить, только переходит на быстрый шаг, едва поспевая за подопечным, и рукав не вырывает, не пытается удрать — только взгляд у него растерянный. Дима практически закидывает его в подсобку, удачно вынырнувшую из стены — в ту самую, где они вместе курили, они теперь вместе вламываются. Артур отступает к окну, недовольно хмурясь, Дима прикрывает за ними дверь, спиной к ней, смотрит прямо в упор. Повсюду белый свет, от широкого окна льется без препятствий, и тут свежо, но не душно и не холодно.

— Опять грубишь, — говорит Артур ровно. Он прислоняется к подоконнику. Глухо добавляет: — Не надо защищать меня. Это бесполезно, да и тебе не в радость.

— С чего ты взял? — огрызается Дима. — Послушай, я вообще не понимаю, что у тебя в голове творится, но с чего ты решил, что тебя «не надо защищать»? Всегда ты так! Настолько плохого о себе мнения?

— Дима, перестань.

— Чтобы ты продолжил терпеть? Ага, щас. — Заведенную карусель на полном ходу остановить не получится: руки обломаешь. Дима сердится: — Ты постоянно лжешь. Эти слухи на самом деле тебя очень беспокоят, поникший весь, а в лицо врешь, что все в порядке!

Артур щурится, колется недовольством.

— Не впутывайся в это, — просит он негромко. Как будто вдоль спины вырастает новый хребет, сплошные ледяные копья, колючки — не прикоснешься без допуска, а допуска нет, и Артур только хочет, чтобы его оставили в покое. Ха, как жаль, что Дима так не сделает. Если из Артура занозу не вытащить, так и продолжит ходить с ней. Нож в заткнутой ране, мол, все в порядке, раз крови не видно — раны и нет. А Дима упрямый. Он берется за рукоять и тянет на себя.

— Я совсем тебя не понимаю, — с обманчивым спокойствием, с подрагиванием в тоне произносит юноша. — Думал, ты наконец-то воспринимаешь меня всерьез, в кои-то веки доверился. Столько рассказал о себе. А потом вдруг отрекся!

— На все есть свои причины, — напряженно отзывается Артур. — И я не отрекался.

— Неужели? И какие же там причины?

В паузе протягиваются паучьи сети, по нитям может побежать яд, а крылья скованы и залеплены.

— …Не стоит тебе быть рядом со мной.

— Почему? — Диме отчаянно хочется взять его за плечи, встряхнуть, заставить обратить внимание хоть на самого себя. Стоп-кран сорван, трещина вдоль всего существа, он не может больше молчать. — Знаю, я не самый лучший человек, но неужели я настолько тебе противен?

— Нет! — Так быстро, Артур аж голову вскидывает, мгновенная растерянность. — Я никогда не думал о тебе так…

— Ага, что ж тогда отворачиваешься? — Дима запускает руку в волосы, проводит по лбу и макушке, зарываясь пальцами. Все тянет внутри и снаружи, его почти лихорадит. Невыносимо. Юноша повторяет с горькой злостью: — Я совсем не понимаю тебя. О чем ты думаешь? Почему так делаешь? Снова даешь надежду, а на большее не позволяешь рассчитывать. Раскрывать других, но самому закрываться — так весело?!

Теперь злятся оба. Прохлада помещения щиплет полумраком.

— Не суди о том, чего не знаешь, — резко заявляет Артур. Уголки губ его подрагивают, брови супятся, и он пристально вглядывается в юношу, уже не пытаясь что-то в нем найти, но и не находя.

— Будто ты даешь узнать, — фыркает Дима. — Ты… раньше вообще не был на человека похож. Что плохого в том, чтобы быть собой? Относиться к себе хоть немного лучше, ты так себя ненавидишь?

— Замолчи. — Мужчина шипит, как кошка, выгнувшая спину. — Ты не был на моем месте и не можешь это изменить. Мы разные люди, Дим, и пути разные. Пожалуйста, не лезь в мои дела.

— Ты-то в мои лез. Вытащил из серого, еще и мать нашел — я не просил этого делать! С моим прошлым разбираешься, а со своим не хочешь?

Дима скалится, интонация крика, но голос по-прежнему не повышается — но Артур выглядит уязвленным, глаза широко раскрыты; бить по тормозам поздно.

— Что ты имеешь ввиду?

— Ты же никак его не отпустишь. Себя в упор не принимаешь! — Игнорируя слабое «прекрати» от вдруг побледневшего мужчины, Дима с болью выговаривает: — Легче себя игнорить, да? Все это время ты ни разу не сказал, чего сам желаешь. Вечно в чем-то сдерживался! Зачем? Можешь ненавидеть меня, окей, но хотя бы с собой будь честен! Чего. Ты. Хочешь?

Гром и молнии, хотя за стенами подсобки светло и пустынно.

— Чего я хочу? — глухо, дрожащим ощутимо голосом выдавливает Артур. Дима напряжен крайне, но сейчас вообще сводит тело судорогой: такого выражения во взгляде учителя он еще не видел. Артур смотрит на него с таким беспредельным и черным отчаянием, что оно практически переходит в алый, и решимость сродни ярости вытесняет всякое эхо. — Делать, что хочу?

— Именно, — бросает Дима, но что-то колоколом звонит в нервах. Он сказал не то. Он сказал нечто, что прилетит ответным ударом вот-вот уже.

В следующее мгновение стеной бьет по лопаткам, от неожиданности Дима не противится, когда Артур, схватив его за плечо, практически бросает в сторону, прижимает вплотную — и с горящими глазами целует. Не осмысливая, не замечая ничего кругом, отключившись полностью от реальности, Дима чувствует лишь чужие губы, дрожащие и сухие, затем влажный язык — и отвечает сразу, приоткрывая рот, выдыхая сипло в поцелуй. Карусель вертится так быстро, что за ней не углядеть, и мысли напрочь выметаются из головы; падать — бесконечно вниз, и вниз же опускается вторая ладонь, пока одна сжимает плечо. Дима слышит краем уха звон ремня, но целовать Артура настолько приятно, что он совсем с ума сходит, не успевает понять, когда тот расстегивает на нем брюки.

И, с протяжным выдохом отстраняясь, опускается на колени.

Сопротивление тает инеем в пламени; оттянутое белье скользит ниже, обнажая член, и Дима содрогается — поверх натянутой кожи, обволакиваемой резко прохладным воздухом, ложатся неестественно-горячие пальцы, сжимают крепко, на пробу, и они дрожат так крупно, что пробирают дрожью и Диму — до самого основания. Под колени бросается ломота, вставший поперек легких выдох вырывается с всхрипом, кратким и обвиняющим.

— Стой, стой, — сипло бормочет юноша, но собственное тело предает его, крепнет и наливается жаром под ловкими пальцами. И если оставался еще шанс возразить, то теперь он рассыпается осколочной пылью: Артур подается вперед, и его губы смыкаются на члене. Так внезапно, что все кругом замирает. Бешено бьющаяся жилка под горлом делает дыхание сбивчивым. Дима цепляется за стену, словно может упасть в одну минуту — и если Артур остановится, и если он останавливаться не станет.

Двери зарыты глубоко, выхода больше не видно.

Артур вбирает в рот не сразу, постепенно расслабляя горло, вибрация отдается влажным теплом и сводящей негой. От жара плывет реальность, Дима зачерпывает воздух жадно, и с такой же жадностью Артур оглаживает его член, отодвигается, проводит языком, снова берет в рот. А затем начинает двигать головой, пускает через горло колебания, темп наращивается, отчаянием нарастает с неопровержимой решимостью.

Мир крутится бешеной каруселью, Дима не стонет только потому, что забывает, как стонать; рассудок тонет в синеве, на ласку тело отзывается по-своему. Этого не может быть, не может происходить с ним. Невозможно, чтобы это был Артур. Но все «нет» канули в Лету, и алчное возбуждение требует большего и большего, быстрее, сильнее, самому направлять — Дима изо всех сил хватается за стену, страшась потерять сознание именно сейчас, когда самые дикие фантазии вдруг становятся материальны, когда все так неправильно, но правдиво.

«Нет, — лоскутками сыпятся единственные мысли, пробившиеся через туман. — Нет. Перестань. Нет». Но он, предавая всех и вся, себя, Артура, то хрупкое и драгоценное между ними, не пытается что-то сделать; наслаждается до последнего, выжимает по капле удовольствие, все смешивается в гамму нескончаемого блаженного греха. Так нельзя, но уже так. В голове помехи шумом в целую вселенную, а Артур не отодвигается даже тогда, когда отодвинуться надо; Дима содрогается, не приходя в себя, но обрывочно осознавая, слабыми от нахлынувшего экстаза руками пытается дотянуться до его волос, оттянуть в сторону. Видит, как кадык мужчины судорожно вздрагивает. Проглотил. Артур выпускает изо рта член, задирает лицо — раскрасневшееся, с ниточкой слюны от опухших приоткрытых губ, с открытыми, пылающими глазами — лицо, которое никак не может принадлежать ему.

Артур поднимается с коленей. Его глаза бешено горят, скулы лихорадочно пылают, губы с белыми подтеками в уголках — дрожат. Он утирает рот рукавом пиджака, не заботясь о его сохранности, не сводя полыхающего взгляда с онемевшего от слабости, блаженства и стыда Димы.

— Теперь доволен? — неровно выговаривает Артур. Голос не слушается. Он опускает лицо и вдруг кажется совсем блеклым, посеревшим, как от безумной усталости, словно ему настолько тяжело, что он едва может дышать. Артур резко отворачивается, одергивая на себе брюки. Они топорщатся в области паха. Он возбудился не меньше Димы. Сердце вжимается в ребра, Диму опаляет снова, почти до слез, но сказать он ничего не успевает: учитель быстро выходит из подсобки, с прямой спиной, болью сведенными плечами.

Ощущение настолько живое, что хочется умереть. Дима закрывает ладонью рот, чтобы не взвыть в голос, и медленно сползает на корточки. Ему все еще хорошо, и подогреваемое воспоминаниями тело отзывается на картину перед глазами: Артур на коленях. Зачем он это сделал? Ему как будто надо было больше, чем самому Диме; почему он смотрел с таким всепоглощающим и бездонным отчаянием, почему?..

Не получается выдохнуть, а голова идет кругом.

Дима только что все разрушил.

Комментарий к (19) Яблоня

Божечки, ради последней сцены задумывался изначально весь ориджинал, я плачу.

Искренне прошу прощения, если глаза вытекли от плохого написания, но это было очень важно показать. <3

========== (20) Сирень ==========

Комментарий к (20) Сирень

И пропадает в миллионах навек

Когда-то самый дорогой человек.

Правда, слишком глубокая рана,

Забывать друг друга пора нам…

влюбленность и печаль.

«Я такой идио-о-от».

Артуру Макееву тридцать шесть лет. Он не любит горькое, в том числе лимоны, и редко болеет — но если болеет, то едва ходит. На работу он является в строгом костюме, но дома шатается в одежде чуть мешковатой, что идет ему больше. Он создает обманчивое впечатление человека, которого легко забыть, и так защищается от жестокого мира, топя демонов в бездонном омуте. Дети чувствуют в нем поддержку и любят его, и одной фразой, произнесенной спокойным тоном, Артур может угомонить целый класс. У него светло-зеленые глаза, но в них сложно вглядеться — он обычно не подпускает так близко.

В детстве Артура изнасиловал напившийся дядя, и с тех пор на нем все — включая его самого — поставили крест. Семья отказалась, и Артур счел, что раз никому не нужен, не нужен и себе. Он уже безнадежен, зато можно давать надежду другим. Так что Артур стал учителем, решил работать с детьми, не давая им повторять его трагичную дорогу. Чтобы даже если жизнь будет с ними сурова, они смогли выстоять. Артур не мог изменить собственное прошлое, но мог хотя бы жить с ним. Забыться. Перестать представлять себя как личность со своей степенью важности.

Дима поступил как последний мудак. Его подпустили к самому сокровенному, к сосредоточению боли, а он как медведь среди бумажных поделок — все растоптал и изорвал. Надавил на то, что не стоило затрагивать. Обошелся с доверявшим ему человеком как мерзавец, обосновываясь желанием помочь, но фактически только причиняя страшную боль. Дима всегда ненавидел предателей, но теперь стал одним из них.

«Хоть с собой будь честен». В лицо бросить человеку, что он лжец, человеку, который столько для него сделал! Вспоминается мгновенно выражение лица Артура, когда он увидел синяки и отметины Димы, оставленные отцом, — такое потрясение и ужас, словно избили не другого человека, даже не его самого, а нечто крайне, беспредельно драгоценное… Жар стыда резко застывает, как на фотопленке, все погружается в неподвижность, Дима же толчок поднимает — до этого он лежал на кровати лицом к потолку, теперь сидит, вцепившись в край. Такое чувство, словно он висит над бездной, под ним и вокруг — мрак без плоти и формы. Замедляется бег секундной стрелки. За окном плывет в новом снегопаде безликий город.

Почему столько отчаяния было в Артуре, в каждом его движении, неожиданной ласке. Дима был настолько ошарашен, что не оттолкнул ни в поцелуе, ни когда Артур опустился на колени — Дима хотел этого, давно мечтал, не сразу понял, что кругом не сон, а реальность. Но как бы ему ни было теперь невыносимо стыдно за ту слабость, Дима усилием воли отбрасывает собственные эмоции — и со стороны пытается взглянуть на Артура.

Почему он так поступил?

Если ему банально хотелось физической близости, разве он не поискал бы другой шанс? Отсасывать старшекласснику-подопечному в подсобке — вариант такой себе, да и самому Артуру ласки не перепало. К тому же, его взгляд… горечь, но не похоть. Он знал, кого именно собирается коснуться. Знал, потому и дрожал так сильно, и целовал с такой самоотдачей, словно это последний единственный раз, но хоть так, пусть не иначе…

У Димы голова идет кругом. Сконцентрироваться не получается совершенно ни на чем, чистые обычно полочки в мозгу разломаны, все бумаги с них перемешались, за раз не восстановишь. Противоречивые варианты разрывают мозг. Приблизительная теория выглядит фантастически, но сейчас не осталось ничего, во что Дима не смог бы поверить.

Артур в лихорадке, горячим лбом упирается в ключицу, а напоследок прижимается всем телом — не ища прохлады от присутствия здорового, слепо ориентируясь на его тепло, что должно быть больше жара. Отворачивается, когда Дима говорит ему на ухо. Не вырывается, когда его берут за подбородок. Заправляет Диме рубашку в брюки, ерошит волосы, оттягивая по пряди, как не гладят по головам детей. Он не мог же все это время… Бред бредом, однако выбирать не приходится. Дима как на раскаленных углях сидит, становится уже нетерпимо; подскакивая и быстро собираясь, он выходит на улицу. Бредет, куда глаза глядят.

Метель заметает всякие следы, сердито, как со двора забредшего пса прогоняет бессердечная дама. Не видно ничего и на пару шагов вперед, но то и на руку, и Дима может потеряться в этой метели, не смотреть, куда идет и кто вокруг. Он и раньше им значения не придавал, но, может, в кои-то веки пора? Оглянись, Волков, кругом полно деталей, но ты всегда смотрел только вперед. А потом появился Артур, разорвал пелену этойнескончаемой алой метели, стали проступать новые черты в ранее безликой яви. Он столько сделал, столько помог увидеть, столько открыл цветов. А Дима даже не смог его остановить.

Волков узнает, куда пришел, спустя мгновение. Флешбек, скачок в прошлое: дождь сплошной стеной, как сейчас спиралью кроет снег, липнущая к фигуре футболка, Артур раскрывает раму, чтобы помочь забраться в теплый сухой коридор… Дима останавливается у двери черного входа: заперто. Как и в тот раз.

«Я никогда не желал, чтобы мое прошлое повторялось, но… хотя бы в этот раз…» Дима медленно поворачивает голову в сторону. Во всепоглощающей белизне метели рядом, утопая в размягченном свете, открыто окно. Положив на раму ладони, за ним со стороны коридора стоит учитель в коричневом костюме.

Они смотрят друг на друга целую вечность, прежде чем Дима открывает рот, готовясь что-то сказать — он не видит лица Артура из-за снега, не может распознать эмоцию, и надо хоть что-то сделать, но он уже уходит. Бросает последний взор на Волкова, разворачивается и исчезает. Дима зовет его по имени так громко, как получается, но его оклики глушатся февралем.

«За все грехи приходит возмездие, а ты грешен, дитя греха», — скандирует голос отца свою черную исповедь, и против нее Дима двигается, подбирается к окну, цепляется за раму. Он и впрямь может залезть без посторонней помощи. Но если здесь нет Артура, это не имеет никакого смысла.

Тесная подсобка, бряканье пряжки ремня, губы на губах. Если бы Дима мог вернуться в прошлое и все исправить — он все еще не уверен, что попробовал бы это изменить. Ему следовало просто спросить. Не заставлять делать, а заставить говорить. «Скажи, чего ты хочешь, и я дам тебе это», — но в итоге было проще поддаться обстоятельствам.

Белый залепляет глаза, нос, уши, гудит в голове, слоится в венах, кровь из красной становится белой, все вокруг в этом оттенке. Дима прислоняется спиной к стене, задевая головой подоконник, и сползает вниз, сгибая колени. Зима окутывает его плотным коконом обещания, которое он давал, не будучи готовым исполнять. «Я никогда не причиню ему боль». Чертов предатель.

Каждой мелочью, каждым штрихом, он ведь что-то пытался объяснить. И в то же время постоянно себя одергивал, когда прорывалось невысказанное, все пытался себя сдержать. Что же такого он не мог открыть Диме? Тайна страшнее сути слухов, страшнее прошлого, страшнее уже не скрываемой ненависти к себе? «Я должен был услышать, когда он звал на помощь, — стучит себя по лбу Дима, но пальцы зависают у лба, только прикладываясь; так тошно, что самобичевание физическое тем более не поможет. — Почему не услышал? Почему, блять, не смог ответить сразу?»

В конце концов, они оба всегда были одиноки.

Надо поговорить. Объясниться хоть как-то, пусть неловко, со стыдом и горем, и пусть Артур сам решает, отвергать ли Диму. Он любое наказание примет сейчас. Хотел поддержать дорого человека, а в итоге кончил ему в рот, замечательная поддержка, что сказать. У Димы самого такое ощущение, будто весь мир обратился в колья и карает его при всяком шаге, пронзая насквозь, так и изнутри скребет хуже проклятия. Он в самом деле последняя тварь. Если бы он хоть немного думал заранее!

Жизнь его раньше не имела насыщенных оттенков. В ней танцевали буйно от белого до черного, не затрагивая радугу, но с цветами рано или поздно пришлось бы считаться. Стеклянный шар, а все под ним — декорации; живые силуэты давно покинули ограду, что ж Дима стоит? Он растерян. Хаос в голове мешает трезво оценить ситуацию, не представляется, что теперь делать. От их отношений с Артуром — сплошь руины, кости хрустят под ногами, Дима сам все подорвал, сам против себя настроил.

«Я должен был оттолкнуть его, должен был», — грызет себя Волков. Самобичевание тут не помогает, но хоть куда-то нужно спустить пар, его аж колеблет от невыносимой ненависти: проклятье. Надо как-то исправить, но после всего — любой шаг может сделать еще хуже. Хотя куда уж хуже? Разве что объяснения бы немного прояснили ситуацию. Почему Артур так поступил. Дима чувствует себя не только последней скотиной, но и идиотом.

— Ладно, ладно, — ворчит он под нос, закрывшись в комнате. — «Принимать себя» — это со всеми ошибками. Что я должен сделать?..

Он хочет вернуть Артура. Или хотя бы увидеть его. Решение твердое, полное энергии, хотя в последние пару дней Дима чувствует только глобальную потерянность. При одном воспоминании о случившемся в подсобке внутри разгорается огонь, не потушить, не ослабить, и Дима только больше изводит себя. И раньше было трудно сдерживаться, сейчас выть хочется от случайного воспоминания. Не так все должно было быть. Не так.

Когда в коридоре появляется отец, размахиваясь практически с ходу, Дима не отшатывается и не пытается увернуться. Он принимает удары как никогда спокойно, даже зубы не сжимая, не запоминая их — и почти не чувствуя. Каждую оплеуху он заслужил, пусть и не от отцовской руки, он не перечит, находит неожиданно некое стремление к физической боли. Перешел к мазохизму за один проступок. Но и удовлетворения нет. Пожар вокруг никак не утихает, пинки разъяренного сектанта его не могут погасить. Дима терпит, сжимая зубы, и сплевывает кровь в угол своей комнаты, когда прекращается «обучение».

«Это ничего не решит. Пусть меня хоть убьют, ничего не исправится. Я сам должен что-то сделать». Дима морщится и поводит ладонью по макушке. Коротко подстриженные волосы совсем немного отросли за несколько месяцев. На ощупь они шелковистые. Нравилось ли Артуру их касаться?

Нравилось ли Артуру хоть что-то в тех мгновениях, в которые Дима был рядом? С течением времени мужчина отвечал все более живой улыбкой, и он заметно наслаждался проведенными вместе минуты, когда они разговаривали ни о чем серьезном в коридорах или классе. Это точно было искренностью — компания Димы не была ему противна. А что теперь?

Одни вопросы, значит, пора искать ответы. В школе Дима держится обычно, ничего примечательного не происходит в знакомых до царапинки стенах. Страдает, кусает локти, а сам топает тенью к холлу второго этажа, переминается с ноги на ногу у входа в крыло началки. Отсюда начинались многие его посещения, но раньше он переходил черту, не задумываясь о ее смысле. Сейчас же, наблюдая за детьми, птичками носящимися по мытому полу, Дима думает, как же мало времени отведено беззаботного. Для детей все просто, для подростков лишь немного сложнее. А за пределами школы в то время ждет монстр страшнее любых зачетов или неладов с одноклассниками — взрослая жизнь, и ее проблемы гораздо больше и гораздо труднее. Они не вписываются в учебные будни. Димина вот тоже не вписывается.

Всю жизнь бежал из клетки, но в этой же клетке влюбился без памяти. Иронично, что Дима сам себя загнал в ловушку. Если бы он был хоть немного сдержаннее, меньше поддавался эмоциям и порыву, этой плотской страсти!.. По телу током проходит заново живое ощущение: Артур касается члена — Дима стискивает зубы и резко отворачивается, опаленный тем же стыдом словно заново, уже в сотый раз с тех пор, как не сумел вовремя остановиться. Он даже в глаза Артуру не готов смотреть, не то что разговаривать. На языке печет невымолвленное «Прости», и Волкову тошно от самого себя.

Никогда же не сбегал, от чего сейчас бежит?! За окнами февраль вовсю вопит, раскидывая снежные бури, играя с ними, как со складками на пышной юбке, их не сосчитать толком. Спустя неделю наконец настает момент, когда ураганы стихают, и город резко погружается в неподвижность. Снег больше не падает, но мороз стоит настолько ниже нуля, что даже особо упрямые девушки меняют короткие юбки на джинсы с закрытыми коленями. Дима в лицо принимает клеймо мороза и весь им заполняется.

Поговорить — это ведь так просто. Для этого человеку нужны язык и голос, и владение речью. Все это у Димы есть, что его удерживает?

Стыд. Стыд и ебучая совесть, которая как впилась зубами великанского размера, так не отпускает. Дима никогда не ненавидел себя так сильно, что едва мог по сторонам смотреть; реальность сжалась в крохотное пространство, вакуум без кислорода. Нервный смех пробирает даже при мысли, что говорить Артуру при встрече. Идиотизм.

Дима никогда столько не молчал. Он не приходит к стае и на улице почти не показывается, игнорирует звонки. Отсиживает все уроки, выполняет все задания, а взгляд пустой и отрешенный, впервые за долгое время без угрозы, направленной сразу на все. Без Артура явь теряет цвета, а Дима по-прежнему вздрагивает, ища глазами оттенки зеленого.

Изоляция хорошо помогает расставить по местам мысли. Они не ведут к какому-либо результату, но так все же легче, чем с полным сумбуром. Дима ворошит архивы, размышления строятся бесконечными спиралями, не взмывая, но опуская вниз. Старшеклассник смотрит на книгу, подаренную Артуром на Новый Год, и вспоминает, как сидел на ступенях больницы в его объятиях, и тогда Артур понимал его как никто другой.

Маршрут строится сам по себе. Дима все еще не знает, что сказать, ведь раньше он решил не говорить ничего. Против природы не попрешь, против себя — запросто, если есть достаточно сильный толчок. Терять больше нечего. Так четко это ощущая, Дима вдруг решает попробовать.

Его пускают по паре вопросов, и даже час удачный — больше никто не помешает. Дима заходит в помещение, прикрывает дверь и облокачивается на нее. Он всегда старался стоять независимо, но с недавних пор у него только стержень внутри сохранился, и хоть сейчас дать бы ему отдых. Дима смотрит вперед пристально и изучающе, но уже без горя и ненависти.

Мать не может приподняться на подушках, и она выглядит совсем плохо — белая, кожа да кости, глаза ввалились. Но она как будто страшно счастлива. Как будто готова принять все, лишь бы это исходило сейчас от Димы.

— Я ненавидел тебя, — говорит Дима размеренно, глаза полуприкрыты и поблескивают матово: внутри гаснет свет, переливается темнота, как в бокале терпкое вино. — Никак не мог простить. Думал, что если ты осталась бы, все было бы лучше.

Мама слушает, не перебивая, и ее боль рассеяна по палате, не мешая говорить, и вместе с тем Дима ощущает, как нечто черное и тяжелое, что давно лежало камнем на дне его пустынного сердца, понемногу ворочается.

— Но я не отпущу тебя во второй раз, — выдыхает он, — пока не услышу, почему так произошло. Я хочу знать. Почему ты ушла?

Потому что любая связь — это неизменная боль, от нее не отвернуться и не оградиться. Однако, возможно, она стоит всего. И ее надо беречь, хранить, защищать, не пытаться разрушить, как разрушил Дима, как до этого разрушила Виктория. Однако если может еще разговор по душам все исправить — он хотя бы должен попробовать.

— Когда вас с Чернышом сбила машина, — с трудом, перебарывая себя и слабость обессилившего организма, начинает мама. Ее голос ниже, чем был восемь лет назад, но все так же похож на колыбельную. Все еще тот, на который Дима неосознанно отзывается. Словно сами гены кричат, что они связаны. Женщина в окружении белизны чуть поджимает пересохшие губы: — …Мне казалось, что весь мир треснул. Я боялась, что с ума сойду, пока тебя везли в «скорой». Тяжелое состояние, на грани смерти. А Леша… он был идеально спокоен. Говорил с врачами, деловым таким тоном. Пока я умирала с тобой и хотела умереть вместо тебя, он просто молчал и изучал бумаги по страховке…

Точно энергия ее покинула, мама прикладывает ладонь ко лбу. Морщинки в уголках глаз сеточкой смешиваются с тенями комнаты: здесь уже полумрак, и горит лишь белая лампа у тумбочки.

— Ты не вставал две недели. Я почти свихнулась. Дим… — Ее голос дрожит, как и приоткрытые, искривившиеся от попытки сдержать слезы губы. — Я правда тебя любила. Но когда смотрела на твоего отца, он даже не волновался, мне стало так мерзко от всего…

— «Любила», — повторяет Дима. Вздрагивающей матери говорит с сухим спокойствием: — Не дергайся, я все понимаю. Восемь лет. У тебя другой ребенок. Ты… знала ведь, в какую школу отдаешь Аленку?

Она не отрицает:

— Да. Знаешь, твой отец… дал мне развод только при условии, что я не появлюсь в твоей жизни. А я была так ослеплена ненавистью к нему, что согласилась. Вот и… ушла. — Она морщится, как маленький расстроенный ребенок: — Я думала, ты будешь в порядке!

— Ты даже не попыталась за меня бороться, — глухо замечает Дима. Без укора, но с коротким приступом сожаления. — Так что со школой?

— Искупление. Хотела заставить совесть замолчать, — Виктория усмехается с горечью. — Хоть так узнавала, что ты жив и что в порядке. Слышала через других родителей, что ты постоянно в драках…

— Не вмешивалась.

— Не вмешивалась. Но ты хотя бы был цел. Я не знала, я правда не знала, что Леша стал таким!

Дима приближается к кровати, сверху вниз смотрит в самые глаза. У отца глаза светло-голубые, а вот у матери темно-серые, как и у Димы. На двоих у них взор одинаковый, но суть его разнится. Зато вновь на двоих у них прошлое, от которого нет смысла сбегать, лишь принять и осмыслить.

— Ты ни разу не пришла увидеться, забрала все вещи. Не осталось ни следа, я был совсем растерян. Не знал, где ты, что с тобой. Хорошая плата за твое стремление к комфорту? — Он качает головой и приподнимает руку, прерывая слабые возражения: — Не лги. Ты тогда поставила себя выше, и я не хочу на это давить. Уже произошло. Хочу только уточнить: ты любишь Аленку?

— …люблю.

— Значит, хоть ей хорошая мать. — Он щурится устало. От белого света рябит в зрачках. — Я только сейчас понимаю, зачем Артур все это устроил. Он добивался такого разговора. Я не простил тебя и никогда не смогу простить — такой уж человек. Но я не ненавижу тебя.

Одинокая слезинка скатывается по худой щеке.

Когда мать перестает утирать влажные ресницы, приходит в себя немного, она внезапно улыбается. Только краями рта, но уже улыбается. И не как виноватая или обвиняющая, а с какой-то потаенной мудростью, будто видит больше открытого, и Дима слегка хмурится.

— Артур Андреевич важен тебе? — спрашивает она хрипловато.

— Да. Он единственный, кто важен. И единственный, кто от меня не отказался.

«Когда отказался и я сам».

— Вот как… — Мама думает о чем-то, затем неторопливо выговаривает: — Когда он пришел, я сначала не соглашалась. Но он так настаивал…

В этой палате уже был Артур. Его след незримый, неприметный, едва различим, как везде, где он бывает, и совсем тих, но Дима может и в нем найти краткое утешение. Он бы шагал за Артуром следом до края света, если бы Артур шел, а не стоял на месте. Столько, сколько путь займет, лишь бы рядом с ним быть.

— «Разговор с вами нужен Диме больше, чем вы думаете. И чем думает он», — повторяет мать дословно. Легко представить, как эту же фразу произносит Артур, спокойно, но убедительно. Его сложно не слышать, когда он говорит таким тоном. — Он был весьма настойчив. Как будто тоже сражался. Поэтому я подумала, что вас, наверно, связывают какие-то хорошие отношения.

Дима склоняет голову.

— Я люблю его, — сообщает он без изысков и стеснения.

Пауза. С неловким смешком мама говорит:

— Так уверенно говоришь, не могу тебе не верить. Эм-м… Это не очень привычно людям, ты же понимаешь?

— Мне плевать.

— Он важнее?

— Да.

Виктория поводит подбородком, затем протягивает костлявую слабую руку, и Дима принимает ее ладонь. Измученная болезнью женщина все равно сжимает так, словно всю силу и оставшуюся жизнь готова вложить в одно касание. Мама заглядывает ему в глаза:

— Не знаю, что у вас происходит, но ты вдруг пришел… поговорить. И кажешься удрученным. У всех бывают трудности. Не сдавайся, Дим. — Ее лица касается бабочкиным крылом легкое благословение: — Сражайся за свою любовь. И… спасибо. Спасибо, что пришел. Я… я на самом деле… Извини. Но даже если не извинишь, спасибо, что пришел.

Дима пожал ее руку в ответ, и если бы видел себя со стороны сейчас, видел бы и мягкость своего выражения — того, с которым надо говорить о трепетном и хрупком, с которым надо говорить с ослабевшими. Он перенял это от Артура. Так просто оказалось принимать.

— Я не прощу тебя, — он вдыхает шероховатые запахи больничной палаты. — И все же спасибо, что вырастила. — Он опускает ее ладонь на одеяло и добавляет: — Держись. Ты нужна своей семье.

— Будь сильным, — выдыхает мама.

Дима оглядывается на нее у самой двери. Артур ведь ради того и затевал, вот в чем он оказался прав: Диме и впрямь нужно было это. Тяжелая ледяная чернота в его сердце, осколок обиды провалился ниже и ниже, ушел в землю, покинув навсегда. И не обязательно прощать того, кто причинил тебе боль. Но если принять этот поступок, все равно станет легче.

Дима вырос без матери, но когда-то она у него была.

Прошлое имеет значение, но нельзя вечно тащить его на себе.

Он прикрывает за собой дверь. Среди бледных халатов и мытых коридоров петляет к выходу из больницы; вокруг шум, но он не дотягивается до Димы, отдаленного, но наконец меняющего потерянность на определенность. Сражаться он всегда старался, побеждал, но оставался проигравшим. Легко давить на других, если есть стержень, но так же давить на себя не получалось, в том и ошибка. Не жалеешь себя — вот и не жалей до конца.

Артур все делал для него. Он и мать его нашел не чтобы шрамы вскрыть или заставить Диму поменяться, а чтобы ему помочь. Чтобы Дима в кои-то веки заглянул в глаза своему прошлому и принял его достойно. Артур с самого начала понимал больше, потому что больше о Диме думал.

Мужчина на коленях, он смотрит снизу вверх так, как будто сейчас завоет… Юноша прикладывает кончики пальцев к пылающим скулам, морщится с отчаяния, изнутри прикусывает губу и безостановочно двигается — дальше и дальше. Им надо поговорить хоть раз. Жаль, что подход Димы оказался неправильным: надавил, попытался силой вытащить то, что Артур надежно в себе закрывал. А за дверью оказалось не только тотальное непринятие себя, а нечто еще, куда сильнее и пламеннее, и Дима не ожидал с таким столкнуться. Он ожидал чего угодно, но не того поступка. И спросить, почему, как, с каких пор — ради этого стоит идти.

Артур может оттолкнуть его, не подпустить, и в том его полное право. Дима обошелся с ним отвратительно, наехал ни за что. Сыпанул соли на самое больное. Однако если Артур все же его примет… хотя бы один раз. Пусть последняя попытка. Выслушает и поймет, а ведь он всегда слушал внимательно. Дима не сомневается; он идет к знакомому дому, и в сердце изнутри, на месте, где некогда лежала тяжелая остроугольная глыба, прорастает свободно, расправляет листочки и лепестки новый цветок. Живой и свежий. Новые возможности и новые шансы.

Если Артур хотя бы его выслушает…

Все будет в порядке. Это больно, печально, трудно, и на будущее никакого намека, и Дима вовсе не считает, что они смогут так просто отбросить произошедшее. Артур с наибольшей вероятностью отвергнет. Однако если Дима попробует, он будет хотя бы уверен, что сделал все возможное.

«Позволь мне остаться рядом». Ему не нужно большего, если большего не хочет Артур. Надо лишь поговорить, и все встанет на свои места. Обнадеженный Дима, окрыленный отчаянной решимостью на месте звенящей пустоты, тянет на себя дверь без домофона, взбегает по ступеням замызганного подъезда на третий этаж и сразу нажимает на звонок, не позволяя себе замедлиться и вновь все испортить.

Текут секунды, капая с края неисчерпаемой чаши, и наконец щелкает замок, прорезается щель — а за ней родное лицо, мгновенно узнаваемое по уставшему светло-зеленому взгляду.

— Привет, — на одном дыхании выговаривает Дима, — Артур, нам нужно поговорить.

========== (21) Сосна ==========

преданность.

Коридор погружен в тишину. Квартира словно сама затаила дыхание, следя за развитием событий и досадуя, что ничего не происходит; в сумеречных тонах без включенной лампы плохо видно детали, но снаружи еще день, на лестничную клетку из высоких оконец просачивается свет, и Дима может что-то разглядеть. Например, то, как взирает на него Артур — будто перед ним призрак из сна, а не человек из плоти и крови. Как забавно они местами поменялись, раньше ведь Дима его материальным не воспринимал. Если все циклично, то в этот раз Сансара промахнулась.

Волнение, качающее и пробирающее мелкой дрожью, заполняется, как трафарет, внезапной пылкой радостью: наконец-то Дима видит Артура, и эта встреча, при каких бы обстоятельствах ни была, делает его счастливее. Не так уж много нужно для довольства. И в то же время сверху вниз падает прозрачная преграда, обрушивается водопадом прошлое, встающее живой картинкой: подсобка, тихие вздохи сквозь сжатые губы, отблески в очках. Это колется шипами между людьми, не позволяя заговорить, не позволяя даже подумать. И в эту же преграду Дима бьет с размаху.

— Пожалуйста, — просит он сипло. Хочется сделать голос мягче, но не получается физически, а любая интонация если спугнет Артура — станет еще хуже. Дима произносит всего одно слово, но мужчина вздрагивает, опускает голову и покорно отступает, будто у него нет выбора. Выбор есть, знает ли он об этом? В его праве Диму выгнать. В конце концов, со стороны внешнего мира они не более чем старшеклассник, заявившийся даже не к своему учителю в гости без приглашения и после некого конфликта, и сам этот учитель. Они достаточно друг друга истерзали, чтобы больше друг на друга не смотреть. Но ведь все равно смотрят! Если сейчас не смогут — не смогут никогда!

Дима проходит следом за Артуром в главную комнату, на ходу стянув куртку и уличную обувь. Первым, что он замечает, становится отсутствие освещения; очертания помещения тают в серебристом сиянии из окон, проникающим через тонкие белые занавески. Они слегка покачивают: форточка открыта. Порог свежести перейден и смещен к холоду, в углах стынет полумрак. Здесь словно не живут, а лишь существуют какое-то время; предметы кажутся зыбкими, иллюзиями скользит светотень, все серое, хотя должно быть разноцветным. За окном валит снег. Когда метели закончатся и наступит весна, сюда заглянет солнце.

Артур замирает посреди комнаты, точно не представляя, что делать дальше. Оглядывается на Диму в ожидании. Становится заметно сразу все: резко потерявшие оттеночность черты лица, уголки пересохших губ опущены вниз, под глазами круги. Он как будто давно не спал. Или изнутри умирает. Желание коснуться его, утешить, согреть затапливает каждую клеточку тела, но спотыкается о тот же барьер, и Дима с сожалением одергивает себя: нельзя. Так нельзя. Он больше не должен никак Артура задеть. Хватит.

— Разговор предстоит долгий? — подает голос Артур. Негромко и слабо. В школе он и со стороны выглядел энергичным, но теперь тон потерял всякую бодрость. Мужчина колеблется, но смиренно готов принять свою судьбу. Дима кивает и слышит: — Я поставлю чайник.

Времени в этих чертогах не существует. Не слышно и тиканья часов, когда Дима отступает к столику, не опускаясь на диван, но медленно текущим вниманием созерцая комнату. Все поблекло, соответствуя настроению хозяина. На кофейном столике вновь бумаги, но лежат аккуратной стопкой — вымерено вплоть до миллиметра, каждый листок подогнан под другой. Непривычная аккуратность. А рядом, по самому центру — елочка. Пластиковая, самая обычная, каких много в магазинах, но Дима узнает ее и с замиранием сердца думает, что такому сувениру место на далекой пыльной полке, а не в месте, где Артур обитает чаще всего. «Такая деталь…»

Деталей много, они витиеватым паззлом складывались, состыковывались, все еще не показывая полный рисунок, но посылая на него туманные намеки. Никакой стратегии, каждую мелочь — наугад, не раздумывая. Таким способом легко разрушить любую картину. Наверняка Дима так и сделал. В голове галереей пролистываются десятки моментов, но какой из них самый важный — понять нереально. «Когда все изменилось?»

Когда Артур помог скрыть от дождя? Когда они разговаривали о принятии в кофейне близ осеннего парка? Когда Дима толкнул его на себя, зажимая в объятия, пытаясь услышать стук его сердца?

«Когда все закончится?»

Движения у Артура плавные, но потерявшие грациозность. По жестам можно многое сказать о человеке, но об Артуре сейчас не получится сказать ничего, и он бы слился с фоном, если бы не был настолько особенным для Димы. Он везде выделится. Это давно понятно. Взгляни Артур на себя глазами Димы, так ли он был бы категоричен?

Чай заваривается в маленьком прозрачном чайничке. Заварка плавает и пускает по чистым стенкам капли воды. Со стороны кухонного отсека веет ароматом сосновых шишек, и Волков думает мимолетно, что Артуру такой чай подходит. Не сразу понимаешь, какой у него вкус, не всем подходит, но если подходит, все будет хорошо. Будет ли все хорошо между ними?

Дима все еще любит его. Так, что в голове звенит, а под ребрами мечется бешено. Так, что не получается ни на небо, ни под ноги смотреть, и пускай летят в бездну Господь с его нотациями и все бесы, бродящие по городам. Артур поворачивается к гостю, опираясь ладонями на столешницу, и поднимает выеденные усталостью зрачки. Он в домашней одежде, и край кофты с широким воротом спадает с ключицы, и мужчина сам кажется одновременно и старше, и моложе, как будто изможденность сделала его стариком, но переживания — ребенком.

— Извини меня, — срывается у обоих людей сразу. Неловкий смешок.

Дима начинает говорить первым, перехватывая возможность:

— Извини меня. Я сорвался на тебя, не смог себя контролировать. Не стоило так с тобой разговаривать. — Он, по-прежнему стоя, неловко ерошит волосы на затылке. Позвоночник сводит, в пальцах арктический холод, а вот на скулах становится теплее. — Я ранил тебя. Прости.

— …нет. — С бесконечным и тихим страданием Артур пытается улыбнуться. — Это все я. Ты ни в чем не виноват. Я… не должен был так поступать. Отвратительно. Я не хотел… такого исхода. Ты можешь не прощать меня. Я понимаю. Не беспокойся. Я больше никогда…

Он опускает взгляд. Дима не двигается.

— Я сходил к матери, — признается он. — Как ты и хотел. Поговорили. Знаешь, я больше не ненавижу ее. Она для меня чужой человек, вот и все.

Артур кивает:

— Славно.

— Я раньше никогда не понимал, что ты делаешь. Но пришел к маме и что-то понял. Насчет того, что ты пытался для меня сделать. Ты ведь хотел, чтобы я жил дальше. Справился с давившим на меня. — Он поводит плечом, но легче не становится. Продолжает: — Ты единственный всегда хотел, чтобы я выбрался из этой темноты.

— А не чтобы упал в нее, — глухо говорит Артур.

— Но я бы и не упал. — Дима делает шаг вперед бархатистый, без угрозы, не надвигаясь в этот раз скалой. — Скажи, почему ты избегал меня до… этого?

Серый спектр глушит радугу. Когда становится совсем тошно, цвета должны быть яркими и броскими, но у Макеева все иначе, видимо, потому что довольным человеком он не выглядит, но точно выглядит несчастным.

— Слухи, — коротко роняет он. — Ты часто ко мне заходил. Когда появились слухи о моей ориентации, стали и на тебя коситься.

— Мне всегда было плевать, знаешь ведь.

— Но мне-то нет. Дима, ты нормальный человек, молодой мужчина, и тебе нельзя так ссориться с обществом, оно не будет милосердно.

— А нужно ли мне это милосердие, спросить забыл? — мягко, но с толикой укора вздыхает Дима. — Понимаешь, это больно, когда дорогой человек тебя игнорирует. Черт с этими слухами, они не причинят тебе вред. И мне не причинят.

— По крайней мере, они оказались правдивы. — Артур горько усмехается. — Я и впрямь домогался до ученика. Но после того, как слухи возникли. Как забавно.

Дима делает еще шаг, оказываясь совсем близко, но мужчина и не отодвигается. Его взгляд неподвижно устремлен насквозь, не цепляясь за материю, и он опирается на столешницу как на последнюю опору.

— Я не сопротивлялся, — с пересохшим горлом кашлянув, перехватывает Дима. — Ты не домогался, потому что я не отказывал.

— Прости. Конечно, не простишь. — Артур проводит ладонью по горячему лбу, выдыхает: — Я отвратителен.

— Ты лучший, кого я знаю. Я не сопротивлялся не потому, что не мог, а потому, что не хотел. — Дима протягивает руку, но не касается его локтя, останавливаясь в сантиметре. С такого расстояния все еще не чувствуется тепла. Жив ли Артур, сильно ли ему больно. Однако теперь продолжать — лучшее решение. — Я просто удивился.

Артур чуть опускает руку. Пальцы напротив пальцев, почти соприкасаясь костяшками, но так и не дотрагиваясь до конца. У обоих немного дрожат. Артур смотрит на Димину шею, на изгиб плеча. Дима вновь подает голос:

— Ты еще и поцеловал меня. Если бы хотел только секса, не стал бы целовать, верно? Почему тогда? Ты… — Он сглатывает и заставляет себя произнести: — Ты нравишься мне. По-настоящему.

Серость затмевается белыми отблесками. В полутени спрятанное лицо Артура поднимается, и выражение на нем наконец-то искренне, честность наяву — но не та, какую Дима желал. Артур смотрит на него с ласковым сожалением, грустью, словно понимает его, но при этом понимает и бесполезность, и вместе с изможденностью это выглядит до того странно, что Дима вздрагивает. Жар крадется по позвоночнику. Артуру не причинило боль это признание, вовсе нет. Он даже не воспринял его всерьез.

Расстояние бесконечно. Артур словно касается щеки Димы, приподнимая руку, но пальцы так и не дотрагиваются до кожи. Невесомо и без контакта, в прошлый раз контакт уже сыграл свою роль; Артур улыбается так нежно и заботливо, что горло пережимает.

— Я проявил слабость, позволил сиюминутному желанию победить разум. И за это всегда буду виноват перед тобой. Больше я никогда не приближусь, не волнуйся. Ты хороший человек, Дима, но не стоит оправдывать грехи других.

«Ты меня вообще слышишь?» — паникой стучит в голове. Дима хмурится встревоженно, растерянно: на миг ему кажется, что в глазах Артура что-то блестит кратким отражением, и это заставляет вздрогнуть, насторожиться больше прежнего.

— Я серьезен, — гортанно выговаривает Волков. — Абсолютно. И я тебя не виню. Просто заслужил я объяснений или нет? Артур, ты… — Он пристально всматривается в глаза мужчины, но видит в них только матовое мерцание без имени и облика. — Ты любишь меня?

Артур молчит; на ресницах стынет зима, тишина дышит в унисон с людьми. Дима склоняет голову, поражение или победа — уже не играет никакой роли. Слишком глубокая рана, и пропадает в лабиринте отражений тот, что дороже всего мира; как бы Дима ни храбрился, он больше не пойдет против воли Артура.

«Больше я не приближусь», — сказал он, и если это его решение, разве Дима смеет перечить? Не сейчас. Не когда он в доме Артура, почти укрыл его своей тенью, и он еще может разыграть из себя пострадавшего, но тем лишь добьет. Волков никогда не привязывался, не любил и уж тем более не признавался в любви, откуда ему знать, как правильно себя вести? Далек он от нормальных людей. Но и Артур не обычный.

— Ладно, — с усилием выжимает он из себя. — Хорошо. Не буду донимать. Просто знай, ты очень важен для меня. Каким бы себя ни считал.

Лучше бы Артур отказал, чем вот так окружал заботой. Дима не ребенок и соображает трезво, и с чувством он не ошибся — но мужчина, кажется, и не представляет, насколько это глубоко и правдиво, потому и принимает со спокойствием и легким сочувствием. Дима исподлобья косится на него:

— Я бесконечно благодарен тебе за все, что ты сделал.

Артур улыбается. Он совсем далек.

— Больше не приходи, — просит он ровно, негромко, но этим мнимым безразличием проводя между ними черту; несмываемая краска ложится плотно на покровы, мир раскалывается пополам. Дима стоит у самой грани, а дальше ему запретили идти. Пульс не ощущается совсем, только едва слышен слабый запах Артура где-то недосягаемо близко. До последнего стоя на своем, Артур добавляет: — Мы не должны находиться рядом.

В светло-зеленых глазах за стеклами очков серебрятся полумесяцы, тысячи звезд в едином узоре, цепочками и браслетами окружая темноту. Взор Артура ясный, с разогнавшимися облаками и внезапно чистым, ровным сиянием, и мутность приобретает вид страдания сосредоточенного; Диму это дергает назад, тянет неведомой и непреклонной силой, и он отступает, растерянный и сбитый с толку. Артур словно благодарен тому, чуть улыбается, улыбка затрагивает и его глаза по самому краю, отчего-то красному, и подергиваются зрачки.

— Мне уйти? — переспрашивает Дима хрупко. Из ладоней ускользает то, что он так жаждал принять, между пальцами просачивается.

— Пожалуйста, — склоняет голову Артур.

Дима ему настолько безразличен? Из-за слухов мужчина так просто от него отвернулся, пытаясь сохранить стеклянную безопасность, но тем самым отдалился, а теперь не желает возвращаться. Понял неужели, что ему и так хорошо? Спокойнее, не надо нести ответственность за того, кто изначально ему не принадлежал… Дима же свободолюбивый, кажется таким. Но у него на горле ошейник стальных чувств, и что с этим поделаешь, если снимать нет желания?

Быстро ли один человек может забыть другого? Артуру многое пришлось оставлять позади, чтобы хоть как-то жить. Он может и Диму так оставить. И юноша, вопреки рассудку, почувствовал себя преданным, хотя начало раздору положил именно он. Артур, точно уловив его настроение, бархатисто произносит:

— Нас больше ничего не связывает. Забудь меня и иди дальше. И что бы ты ни начинал, пусть у тебя получится.

Он вновь протягивает руку, почти касаясь щеки Димы, но так и не дотрагиваясь, лишь морщинки в уголках глаз очерчиваются особенно ярко. Дима хочет его прижать к поверхности, не позволяя отодвинуться, пока он не перестанет сбегать, поцеловать, целовать долго, пока он не перестанет отворачиваться, да что угодно… «Уходи», — и вслух, и всем видом умоляет Артур, и потому Дима соглашается.

В нем горит сожаление, осенью умирает, зимой леденеет, и когда там уже ваша треклятая весна, она так сейчас нужна. Вот и все. Доигрался ты, волчонок. То драгоценное, что строил долгими стараниями, всего одной неосторожной тирадой стер в порошок. А ответа, почему Артур тогда до него дотронулся, он уже не получит.

Явь ныряет в монохром, когда за спиной закрывается дверь, и Дима, оглядываясь, успевает только уловить обрывок комнаты — пластиковую елочку на столе. Если Артуру было все равно, он мог бы ее выбросить. Если…

Существование как в прострации, ничего не чувствуется. Дима сам сжимается до крохотного «я», такого глупого и неважного, зачем ему уделять внимание. Он возвращается домой, но ходит вокруг него, не находя пристанища. Куда деваться, где притулиться, где сжаться в клубок и переждать заморозки, закончатся ли эти заморозки вообще. Февраль подходит к концу. Дима достает телефон и обнаруживает сообщение — давно пришло, но он не обратил внимания тогда. Читает несколько раз. По лицу пробегает искрой злая усмешка, не предвещающая ничего хорошего. Щенята хотят бунтовать. Что ж, пусть бунтуют. Если волк захочет, он их всех разорвет.

Дима всегда был собой. Ему сложно представить, как на его месте поступил бы другой человек, да и любое действие не по своему уму пахнет обманом — Дима же лгать не любит. Теперь же он сталкивается с самым сложным из препятствий: чтобы что-то сделать, нужно предать себя и собой не остаться, а что-то не сделать — это оставить ситуацию по-прежнему погубленной. Однако если Дима себя доломает, может стать еще хуже. Непонятно, какой шаг окажется верным.

«Я просто пытаюсь так себя оправдать? — с отвращением думает парень. — Сдал позиции, Акела. Любовь сделала тебя уязвимым». И все же он не находит в себе сожаления, словно чувства к Артуру лучшее, что у него вообще может быть.

Он пришел бы к нему в класс, заглянул бы снова в глаза, но сам спотыкается и останавливается в холле второго этажа, так и не сворачивая к начальной школе. Дима не сможет сейчас адекватно на него посмотреть. Стыд выжигает засухой, и хотя он извинился и что-то сделать попытался, только больше начинает себя винить. Вина настолько огромна, что не вмещается в тело, выходит за его пределы и мутит со всех сторон, когтями дерет снаружи и внутри.

Забыться. Забыться. Забыться. «Забудь меня», — говорил Артур, но сам не представлял, о чем просил. Прорывается смешок: это ведь невозможно. Артур весь — его покалеченная закрытая душа, его жаркие прикосновения, его теплая бескрайне улыбка — выжжен в сердце, его не стереть, не выкинуть. Он теперь каждый шаг преследует, в каждом вздохе существует. Дима, должно быть, никогда не сможет его теперь забыть. Его десятки раз касались другие люди, но никто не оставлял на нем такого сильного отпечатка. Артур пробрался в нутро, поселился надежно, прорастая корнями цветка в артериях, распуская лепестки в полостях. Дима цветет изнутри, и это цветение раздирает его болью.

Надо его увидеть, но нельзя к нему приходить. Волков не запоминает ничего, что происходит вокруг; весь он находится в ноющей липкой тревоге, не может ни на что отвлечься. Почему тянет, почему попросту не может сделать еще шаг? Больше ничего не должно тяготить. Но Артур так просил… и против его слов Дима не пойдет.

Однако ждать у моря погоды — все еще не его вариант.

Ломая голову и окончательно топя остатки самооценки, Дима на какое-то время выпадает из реальности. Ему побоку становится все происходящее, теряют смысл любые метания. Плотно смыкается вокруг кокон, все это стоит поперек горла. К Артуру Дима больше не придет, потому что тогда перестанет вообще для него существовать: это странно, но интуиция бьет в колокола — если Дима пойдет сейчас наперекор, он для Артура действительно станет никем. Артур ведь мягкий, спокойный внешне, но внутри него такая буря смерчи крутит, и он упрямый, как баран, и себя раздавит, но останется при своем мнении. Он не может отказаться от Димы, поэтому попросил Диму отказаться от него. Но сможет, если теперь Волков его не послушает. Что ж, и так найдется дорога.

Если не прийти к Артуру, Артур придет сам.

Кокон прорезается такой мелочью, и Дима косо усмехается себе под нос. Он знает, в каком коридоре мелькнуть, но не спешит на тонущий корабль. Только повод дай, верно? Вожак всегда был неколебим. Но если станет заметно, что он поколебался хоть чуть-чуть, сразу появятся желающие его свергнуть. Видимо, они попросту выжидали. Теперь Волков готов с ними «пообщаться».

— Волк! Эй, Волк!

На резкий сиплый окрик Дима реагирует ровно никак: как шагал, так и шагает. Только мелькает оскал торжеством — явился, значит! В кои-то веки храбрости набрался. Волков дожидается, пока за его спиной послышатся торопливые шаги, пытаясь нагнать, и лишь тогда останавливается и оборачивается всем корпусом. Вокруг — школьный коридор, средней внеурочной наполненности, изредка стайками проносятся среднеклассники, кто-то болтает у окна, кто-то ждет следующего урока. Много свидетелей, но Дима чихать на то хотел. С плотоядной усмешкой и недобрым блеском в темных глазах он поджидает, пока к нему приблизится наименее трусливый из койотов.

Рыжий негодует. Точнее, он пыхтит и щерится, зубы у него неровные и белые. Дешевая пародия, неудачный косплей, и второго Волкова из Рыжего не выйдет никогда. Тем смешнее попытки. Склоняя голову набок, Дима посмеивается про себя и внешне, отлично представляя, к чему ведет настроение.

— Какого хуя ты игноришь?! — выкрикивает Рыжий. Он старается себя поджечь, чтоб огня было больше, чтоб тот напугал или хоть выгнал усмешку из глаз вожака, но ничего не выходит. Как ни тужься, не родишь, коль не женщина. Вот и угроза из Рыжего никакая.

— Знай свое место, — фыркает Дима. — Я не обязан отвечать на ваши вбросы.

Его подстегивает легкий, щекотливый азарт. Любопытно становится, быстро ли сдаст позиции Рыжий или воспротивится. Он же борзый нынче, голову поднял и возомнил себя сильным, пока рядом вожака не было. Совсем от рук отбился. Правда, раз считает, что может бросать Диме вызов — пожалуйста, рискни. Давненько Дима ни с кого спесь не сбивал, надо освежить навык.

— Ты ваще перестал являться! — Рыжий все еще пытается, респект и уважение. — Че за хуйня, Волчара?!

— Не матерись при детях, тупица, — снисходительно, нарочно раздражая его, бросает Дима. Он невольно пересчитывает детей в коридоре: и впрямь многовато. Грязная речь раньше времени им подпортит воспитание. Хотя нынешнее поколение, как понятно, и так из черни да ругани состоит.

Рыжий распаляется, подстегивает себя праведным гневом, но знал бы он, насколько Диме плевать, сам бы смутился и замолк.

— Променял нас, да? — вихрастый щуплый койот, так отчаянно стремившийся к статусу волка, щурит ехидные глаза, и Дима с мрачным любопытством наблюдает за его скачками. — Это все из-за Макеева?

Право, неожиданно. Волков не позволяет внешне прорваться настороженности, но роняет все же:

— С чего ты взял?

Они не тронут Артура, Дима не позволит. Они в принципе-то бессильны, но любую опасность юноша готов воспринять остро и сразу рога обломать. Если что-то в этой вселенной и стоит защиты, то это Артур.

— Ты Лиду прижал! — плюется ядом Рыжий. — На телку руку поднял? И все из-за этого вшивого педика?!

Захлестывает тугая волна бешенства, и Дима скалится уже ненасмешливо; от грома в его взоре Рыжий даже отступает на шаг, но быстро приходит в себя, судорожно собираясь давать отпор, и Волков медленно надвигается.

— А ну повтори, — могильным тоном, глубоко и пробирающе проговаривает он. — Как ты его назвал?

— Так правда, что ли? — разжимает губы в ухмылке Рыжий. — Че, вступаешься за него, да? Лидке угрожал, ага, дороже этот отброс стал?

Вспыльчивость всегда была худшей Диминой чертой, и он с ней ничего не делал… потому тогда и напал, потому Артура ранил. И всякий поступок приведет к последствиям, коль не замереть и хоть миг его не обдумать, и потому Дима спотыкается, смотрит секундно ясным взглядом на Рыжего и прикидывает. Речь тороплива, Рыжий бросается словами, подначивая, и он ждет легкой победы. Вот в чем его ошибка. А у Димы ошибки не будет.

— Хорошо подумал? — глухо спрашивает Волков, тень ложится на его лицо и затмевает очертания.

— Да вы с ним там и ебетесь уже, ага?..

Подумал, значит. Больше Дима не колеблется.

Рыжий множество раз присутствовал при драках стаи и внутри нее, так что стиль и технику вожака знал едва ли не лучше того самого. Однако знание не всегда спасает, не помогло и сегодня: Рыжий не успевает сообразить, что удар придет снизу, и дергается влево, сразу сталкиваясь с атакой в живот; Дима мгновенным броском оказывается близко, бьет в скулу, чуть промахиваясь. Рыжий наскакивает на него с обеими руками, цепляется, как дикая кошка, и обмен оплеухами резко превращается в схватку. Слышится крик и возня со стороны, но школа отодвигается на задний план, превращаясь в стадион гладиаторов, и в венах закипает адреналин.

Противник юркий, ему вывернуться — что ящерице бесхвостой, он и пытается юлить. Дима прижимает его к стене, сдавливает горло, но после ощутимого пинка в колено чуть покачивается; Рыжий прыгает с ногами, оба падают на грязный коридорный пол. Крики со стороны, гул непрекращаемый в ушах, Дима только слышит грязную брань по отношению к Артуру и уже ни о чем не жалеет.

Внимание вырезает уголком то, что в перепалке они переместились слишком близко к окну, и в пылу драки Дима не поспевает за собственными рефлексами, когда разворачивается и принимает удар на себя. Рыжий, поскользнувшись, вбивает его боком в окно, и в остановившейся секунде Дима различает царапины на нем, и в пространстве между двумя стеклами, только голову отворачивает — щека и рука проезжают в сфере осколков, стоит в воздухе раздирающий звон, визг, а боли даже не ощущается. Дима подсекает колено Рыжего и роняет его на пол, сразу оказываясь сверху, прижимая его собственным весом.

— Больше перед глазами не мельтеши, — рычит он внятно, и агрессия его в этот раз определенная и не расшатанная — и эта концентрированная ярость страшнее любого недовольства. Рыжий затихает под ним, побежденный, и вдруг просыпаются звуки. Крики со стороны сбежавшихся ребят, и голоса учителей, встревоженных и разозленных беспомощностью, и шум со стороны разбитого окна. Осколки пляшут по полу, мелкий бисер для неблагодарных. Дима переводит взгляд с поверженного койота на пол рядом, недоумевая, почему на нем невесть откуда проступают темные мелкие пятна. Зрение медленно выделяет пустяки. Эти пятна — свежая кровь. А выше Рыжего только потолок — и плечо Димы.

— Волков! Волков Дмитрий! — вопит завуч на самом подлете, а Дима разглядывает безо всяких мыслей сочащуюся кровью руку: от кисти до локтя, дальше по ободранной щеке, и повсюду заткнута мелкая стеклянная пыль, разъедает, но не совсем больно. Только странно как-то. Ледяной воздух сковывает открытые царапины, немеет и расходится колючками разорванная кожа.

Какая-то девочка в толпе зевак медленно оседает на пол. Поднимающийся запах дурманит, но Дима все равно встает на ноги, оглядывается, сразу находя среди зрителей бледного и обмертвевшего Санька. Смотрит прямо ему в глаза.

«Они никогда мне не подходили, а я никогда не подходил им».

— Делайте, что хотите, — отчетливо заявляет Волков. — Я больше не один из вас. Но если такое повторится…

Он кивком указывает на Рыжего, все еще не рискующего подняться. Санька сдает назад. Щенок. Все они такие бесполезные. Завуч пышет гневом, а Диме как-то совершенно плевать, словно он отделен звуконепроницаемой стеной, все видно, но ни шороха не доносится. И только долетает отчаянное: «Отойдите, пожалуйста; Дима!» — и среди бесчувственных манекенов единственно живые глаза.

— Что ты?.. — выдыхает часто, мелко, торопливо оглядывает, не касаясь раненой руки, оглядывается на не пострадавшего Рыжего, оглядывается на подбегающего наконец-то завуча, резким тоном: — Извините, давайте разберемся с инцидентом позже, видите ведь, ученик пострадал!

Ладонь в ладони, той, что здоровая, поспешно и почти бегом, постоянно оглядываясь. Дима сам подстраивается под его шаг, и тем же отрешенным созерцанием видит, как сбивается привычно бодрый ритм, что тянущий его по коридорам человек бледный и крайней встревоженный, и держит крепко, но бережно, постоянно оглядывается на руку, а кровь все идет и идет, хотя, кажется, он перед тем, как вести, чем-то умудрился перемотать, и это что-то теперь тоже в крови…

— Артур, — зовет Дима светлыми губами, — Артур, я ударил его за тебя.

— Да что ж ты за человек такой?! — подпрыгивает почти мужчина, оглядывается со злым отчаянием, рожденным из беспокойства. — Откуда в тебе столько упрямства?!

— Я не могу терпеть такое, — эхом затихает голос Димы, неосознанный, без придумывания слов: они ложатся сами, кое-как, совсем нескладно. — Хотя бы я…

Артур держит его за руку крепко, сжимает немилосердно, постоянно оглядывается, проверяя состояние, и Дима не понимает, что не так. Он как-то очень далеко. Он ничего не ощущает. Собственное тело кажется до смешного чужим, и лишь пальцы Артура в его пальцах чувствуются как никогда материально.

В медкабинет мужчина его практически заталкивает, сразу захлопывая дверь. Здесь никого нет, блеклыми стоят шкафчики, напичканные медкартами, с другой стороны — полки с упаковками таблеток, шприцов и бутылочек. Проход в соседнюю комнатку, где делают прививки, но так далеко вошедшие не пробираются; Артур бережно усаживает Диму на кушетку, приказывая держать руку на весу, он все суетится и мелькает то там, то тут. Рассеянное сознание за ним не поспевает, ни на чем не фокусируется. Наконец доходят истошные сигналы раненого тела, волны острой нескончаемой боли нахлестывают одна за другой, Дима сжимает губы до побеления, его колотит. В ране осколки, он чувствует теперь каждый из них, по радужке плывут пестрые кольца. Мутный силуэт сразу оказывается рядом, берет за подбородок.

— Дима, Дим, — зовет он издалека, — смотри на меня. Сильная боль? Ничего, ничего. Не дергайся только, ладно? Сейчас все будет хорошо.

Он стоит, склонившись, и Дима хватается взглядом за его черты лица. Нахмуренный лоб, взъерошенные русые волосы. Они мягкие, почти пушистые, их хочется погладить. Коснуться каждого участка его тела, каждый согреть, пока Артур не наполнится теплом до кончиков пальцев, хоть так его перестанет знобить. Боль отступает, Дима умело забивает ее в себе, много раз ведь доводилось. Отец бил сильнее, а это всего лишь рука. Артур подтягивает стул, он уже чем-то вооружился, но юноша смотрит только на него, взгляд его неподвижный и сухой, подернутый забвением.

— Ты пришел, — выдает Дима тихо. Прострация поглощает. Вокруг пустота. Медкабинет раздражает обилием белого.

— Зачем ты вступил в драку? — качает головой Артур. У него в пальцах короткий пинцет, он держит Диму за раненую руку, его ладонь чуть влажная от волнения, но теплая.

— Я не вступал. Я ее начал.

— Дим, ну зачем? — Артур тянет на себя аккуратно, но импульс прошивает все равно, вырывая из гортани сдавленное шипение; мужчина ласково, торопливо успокаивает: — Тише, тише, все в порядке. Потерпи немного, мой хороший. Потерпи.

Это «мой хороший» среди захламленной комнаты звучит естественно, и невольно отголосок в голове играет: «Произнес так легко, словно давно бы так называл, сколько же раз он повторял это, пусть и не вслух?». Дима бредит наяву, щурится вымученно, рука горит огнем. Он не знает, идет кровь или нет, да оно и не имеет значения. Даже если Дима тут истечет до капли, это хоть в чем-то не будет напрасным: в стае больше никто не заикнется про Артура, Рыжего-то Дима знает. Лидочка, верно, наябедничала, что ей угрожали из-за распускаемых слухов, вот Рыжий и увидел хороший повод сместить вожака. Пусть смещает. Все видели, что Дима ушел непобежденным. Стая ему больше не нужна.

— Слухов больше, — рвано выдыхает Дима через зубы, — не будет.

Говорить тяжело, горло перехватывает от дергающей боли в руке. Артур достает все осколки, сбрасывая их в пододвинутую мисочку, он действует быстро и крайне осторожно, а сам мрачный, как туча, в глаза не заглянуть. Хмурится, услышав о слухах, но уже настороженно, а не недовольно, и потому Дима продолжает:

— Ты был прав. Стая… мне не нужна. — Он каменеет, не позволяя себе дернуться, когда последний осколок покидает тело. Учителя, видимо, отложили вопрос с дракой на потом, но двоих в медкабинете никто не тревожит; то и ладно, ограниченная реальность, коробка с белым светом с потолка. Контраст чистоты с кровью, и Дима дышит им — всколоченный после драки парень в мятой школьной форме, со съехавшим набок воротником разорванной рубашки, засохшей на лице кровью. Но все это можно вынести. Можно перетерпеть. Не перетерпится лишь то, о чем он все пытается сказать. Хрипло по тишине: — Мне нужен ты. Всегда нужен был.

Артур обрабатывает царапины, стирает кровь — вата в его руке пропитывается красным, и учитель сконцентрирован на порезах, будто отгораживается. Но играть он больше не может, актерство ломается, сцена проваливается в темноту. Больше не отвернуться, но в этот раз уже не потому что Дима давит — нет, он просто говорит. Артур может встать и уйти. Не уходит. И Волков с нескончаемой теплотой чувствует бережность, с которой мужчина притрагивается к его ранам; Артур столько раз пытался бросить его, но в итоге сам прибегает на помощь. Ему не все равно. Ему никогда не было плевать.

— Я знаю, — наконец, произносит Артур. Его пальцы, держащие Диму за запястье, чуть вздрагивают.

— Не так, как думаешь.

Дима горбится, сутулится, наклоняет голову, чтобы смотреть в лицо Артуру — пристально, с тем самым безраздельным вниманием, с каким провожал каждое его движение. Волков всегда смотрел на него, с их первой встречи пытался понять, что скрыто в этом бесцветном человеке, сколько в нем заперто осколков. А в нем таились миллионы оттенков, внешне совершенно незаметных, но стоило побыть рядом дольше — начинал их ощущать. Полюбить Артура вовсе не было сложно, как и принять это чувство в себе. Разве что со временем привязанность все крепла, становилась горячее, по натуре несдержанный и порывистый Дима не мог себя контролировать, не мог контролировать и ритм сердца. Он слишком честный для этого.

— Ты не такой, как все, — продолжает Дима хрипловато, но с неподкупной искренностью. — Для меня ты особенный. Не потому что спас… хотя поэтому тоже. Я хочу сказать, что вижу в тебе не учителя. И не просто человека, которому доверяю. Понимаешь?

Артур смотрит ему в глаза открыто и непроницаемо.

— Я помогал тебе, потому что ты тоже заслуживаешь помощи, — говорит он негромко. Светлая зелень матово переливается. По краю радужки вокруг зрачка цвет сближается с золотистым. Между их лицами совсем небольшое расстояние. Артур вновь сосредотачивается на царапинах: — Но твоя благодарность понятна. И я принимаю ее.

— Я поступаю так не из благодарности. — Дима старается говорить твердо, однако не настойчиво. Он больше не будет его ломать. — Это не благодарность, Артур. Она есть, но это не главное. Я полюбил тебя не за то, что ты сделал, а за то, кто ты. — Он выжидает, мягко зовет: — Хэй, посмотри на меня.

Он слегка мотает головой. Краешки светлых ресниц серебрятся в белом освещении. Если дунуть, мерещится, пылью рассыпется каждая деталь.

— Ты должен понять одну важную вещь, — выдыхает Артур, беря себя в руки. Он поднимает лицо, но не из желания, а потому что переходит с руки на щеку Димы: осколков в ней нет, но несколько царапин очерчиваются кровью. — Жизнь сложная. Следовать своим желаниям в ней не получится.

— Потому ты и не следовал? — Дима выгибает бровь. — Один раз все-таки последовал. Помнишь?

— Я не должен был, — побелевшими губами выговаривает мужчина. Скулы его розовеют, выдавая стыд.

— Почему? Ты ведь хотел этого. — Ища в его лице любые признаки эмоций, зрачки Димы скользят по чертам, по переносице и кромке очков. Мягче, еще спокойнее: — Разве это было сложно?

— У всего есть последствия. Мои последствия я приму сам. — Артур промакивает ватой вокруг царапин и достает обеззараживающее. — Я уже говорил, что нам нельзя быть рядом.

— Но сейчас ты рядом. — Этот спор Дима проигрывать не собирается. — Ты пришел, потому что услышал, что в драке участвую я, верно? Хэй, не отворачивайся. Сейчас-то чего бояться. Жизнь сложная, да, но если стараться, чтобы все было проще, будешь ли счастлив? Ты когда-нибудь был счастлив, Артур? — Он улыбается краешками губ, всматриваясь в лицо мужчины напротив, пока тот еще не отодвинулся.

— Счастье — относительный вопрос. — Артур вздыхает: — В любом случае… Не забивай голову. Я не хочу говорить на эту тему. И, да, — он останавливает подавшего было голос юношу, — дело не в том, что я хочу сбежать от своих желаний. Я давно знаю их форму и убежден, что их не должно существовать. Не всему есть место, Дим, и ты однажды с этим пониманием столкнешься.

— Теперь-то мудрого наставника не показывай, — фыркает парень устало. — Раньше я думал, что места нет мне. И что? Ты доказывал мне обратное, но сам считаешь так же о себе. — Комната погружается в тишину. Артур закончил обрабатывать царапины, так что убирает испачканную кровью вату и пинцет вместе с кусочками стекла; на руке Димы теперь красуется повязка, на щеке белеет пластырь. Серый с белым, с алым, с черным, со светло-зеленым — чистым и притягательным, хотя себя он небось грязным видит, и все это смешивается на общей палитре. Тени поверх окон, холод и свирепые зимние ветра, Дима прикрывает глаза, открывает, но все остается неизменным. И говорит юноша не то, что мгновением назад хотел: — Когда я отсыпался у тебя после больницы… Ты хотел меня поцеловать?

Склонившийся над его лицом тогда силуэт. Артур застывает теперь, плечи поднимаются, напряженные, и Дима с воспарившим сердцем понимает, что не промахнулся. Еще до того, как Дима проломил ему хребет своей требовательностью. Еще до той ссоры. Это подтверждение всему, и верится все больше; так значит, он и правда…

— Ты любишь меня? — повторяет Дима, уже сам перехватывая Артура за руку, нежно смыкая пальцы на запястье, а тот не вырывается. Опускает голову.

— Какая разница, — звучит тихий ответ.

Свечение изнутри, тысячи светлячков поднимаются в небо с темной травы, промокшей от скопившегося мрака. Выше и выше, до самых звезд. «Ты не отрицаешь, — задыхается Дима, — ты не хочешь отрицать». «Любить», а не «нравиться». И вместе с тем столь многое объясняет! Эйфория кружит голову, и боль в порезах отступает, заглушаемая восторгом — эмоция и на лице просвечивает, видно, потому что Артур, бросая на парня короткий взгляд, дергается и вновь отворачивается. Встает, выкидывает использованную вату, раскладывает взятое.

— Большая, — одними губами выговаривает Дима. Сглатывает, уже громче говорит: — Большая! Серьезно, Артур, ты любишь меня? Почему же не говорил? Ах… Ну да. Действительно.

— Действительно, — с каплей яда передразнивает его Артур. Он разворачивается, неподвижно стоит, лопатки напряжены, глаза сверкают печально и бессильно. Когда он говорит, он выглядит чужим, почти незнакомым мужчиной, давно знающим, о чем надо рассказывать, что нельзя скрывать: — Ты еще так мало знаешь, не можешь оценивать полностью. Общество на самом деле необходимо человеку, в том числе и тебе. Даже не думай настраивать его против себя из упрямства, иначе потом поплачешься.

— «Упрямства»? За кого ты меня вообще держишь? — Дима щурится, пытаясь уловить правду. — Сейчас разговор и не обо мне. Почему ты молчал?

— Ха-а. Почему же? — Артур улыбается, очень мрачно и очень сухо. — Потому что тебе восемнадцать, а мне тридцать шесть? Потому что мы оба мужчины? Потому что я твой учитель? И вообще-то ничего я не говорил об этом. Будь добр, не вынуждай меня снова действовать, как в прошлый раз. Я не могу быть рядом с тобой. Не могу.

— Это все ерунда.

— Это не ерунда, это твоя жизнь! Твое будущее! — вот теперь он злится. — И, в отличие от тебя, я осознаю, к чему эта «игра» приведет!

Дима продолжительно глядит на него, не моргая. Падает с губ глухо:

— Для меня нет никакой «игры». Не можешь действовать — смогу я.

Он встает сразу, подается вперед, но от резко дергающей в нервах слабости пошатывается. Артур сразу оборачивается, старается его поймать, стукаются колени, краткий грохот, с каким два тела приземляются на пол, Артур сдавленно охает — его спиной прибивает к шкафу с папками, чудом не качнувшемуся. Он оказывается фактически в ловушке: Дима почти прижимает, одной рукой упираясь в полку над его головой, другую ставя сбоку, задевая бедро, обтянутое плотной тканью брюк, наклонившись к самому его лицу. Оба сидят, и Артур судорожно вытягивает шею, кадык подрагивает вместе с прерывистым дыханием; его колено у пояса Димы, другое выпрямлено, оставляя хоть немного пространства, но капкан уже захлопнулся. Дыхание единое на двоих, ритм петлей заворачивается вокруг. Волков тянется к теплу, перерастающему в жар, опускается ниже, еще не до поцелуя, но уже неотвратимо его приближая, как…

Как ловит взор Артура — и в нем такой темный, потерянный страх, тоска смертельная, опустошенность, и сразу вспоминается: ночь под пьяные возгласы и чужое, спиртом пропитанное тело над слабым и пытающемся спастись. Насилие остается насилием. Его нельзя оправдать и нельзя забыть. И Дима — отступает, отодвигается, шумно вдыхая, как будто приходя в себя. Затем опускает голову и вцепляется зубами в собственное предплечье, пока на бинте не проступает изнутри кровавое пятно, лишь бы болью прогнать наваждение. Темнота в глазах Артура рассеивается, он бледнеет, пытается что-то сказать, возразить, но Волков резко встает на ноги.

— Извини меня, извини, — бормочет он. — Извини. — Убирает руки за спину, чтобы не давать себе повода их протянуть. Сбивчиво произносит: — Хорошо. Хорошо, как хочешь. Я не подойду, если ты так против. Если ты уверен, что так правильно, я не буду перечить.

«Только не ненавидь меня, я все снесу, кроме этого», — но сил не хватает, энергия покидает Диму, и он чувствует себя поникшим, как промокший под дождем щенок. Артур поднимается, его шаг легок и бесшумен, когда он проходит мимо, обдавая легкой волной воздуха без запаха.

— Ничего, — шепотом разносится. — Все будет в порядке.

«Нет. Я не буду, и ты не будешь. Но ты так уверен в том, что поступаешь, как надо, что не позволишь мне выбирать за нас обоих». И Дима не настаивает, потому что это совсем не то, чего он от любви желал. Опускает веки. Руку жжет, щека немеет, и несостоявшийся поцелуй печет на губах. Два разговора, и хоть один привел к результату? Только к огорчению. И к знанию, что Артур все это время чувствовал большее, чем Дима замечал. Легче не становится. Мужчина уже покинул медкабинет, но Дима по-прежнему смотрит на аккуратно обмотанные вокруг предплечья бинты и не может выкинуть из головы печаль знания в глазах Артура.

«Так вот, о чем ты столько времени молчал, что таил и о чем не смел сказать. И почему? Потому что хотел защититься? Потому что хотел защитить меня?»

И если верно Дима понимает…

Комментарий к (21) Сосна

*судорожный вздох*

========== (22) Лиственница ==========

спокойствие.

Зима сдается на удивление легко: скоро перестает мести снег, подавленным бунтом только виднеются сугробы. Хотя едва подоспел март, деревья подрагивают в нетерпении, скорее бы зазеленеть, и нарочито красуются почками, пока жесткими и не пушистыми, но уже желающими расцвести. Занесенные отступившим февралем дворы ежатся и понемногу затихают ветрами, с навесных козырьков торговых лавочек чинно сползают горстки снега, превращаясь в сосульки. О весне еще не заговаривают, чтобы не сглазить; только вороны каркают над помойками да в гнездах на высоких ветвях рябин. Холод настороженный и не острый, привычный, потерявший свою суровость. Клубящиеся над городом облака окрашивают его белым.

Светлее становится по утрам, дорожки покрываются инеем и леденеют, норовя пошалить, и людям приходится передвигаться с утроенной аккуратностью. Кроссовки — единственная, в принципе, обувь Димы — скользят, и он минует опасные места, перебираясь через бордюры и бетонные валики близ лестниц. Его посещаемость безупречна, хотя поведение мало улучшилось. Неизвестными простому люду силами скандал, прогремевший после драки прямо посреди школьного коридора, смолкает, участники отделываются вызовом родителей к директору, выговорами и сотнями молний из очей руководства. Ничего серьезного с выпускающимися старшеклассниками уже и не поделать. Им так или иначе уготовано в скором времени эти кабинеты покинуть, чего усложнять бумагами об отчислении? Поговаривают, правда, что пока судьба хулиганов решалась, к директору приходил кто-то на обсуждение, но толком школьники и не знают, кто именно. И Загорецкий Владимир, известный как Рыжий, и Волков Дмитрий, известный как Волк, наказаны, но не исключены. Мусолить эту тему становится скучно, и любители сплетен переключаются на другое. Поводы поболтать у них всегда найдутся.

Все сплошь и поперек белоснежное. Сложно найти хоть один отголосок иного оттенка, да никто и не пытается. Пока холодный мартовский свет заливает коридоры, пронизывая материю своей идеальностью, пестрые фигурки детей и подростков тоже кажутся одноцветными, словно поверх палитры плеснули пустоту. Одно не мешает другому, но перекрывает знатно. Теней почти не видно, зато многообещающе манит прогноз погоды: если ему будет соответствовать климат, уже к апрелю город начнет оттаивать. А там и цвета появятся, и цветы. И все станет замечательно, как становится всегда. И солнце наконец-то выглянет из-за плотного покрова снежных облаков.

— Слышала, ты написал последний пробник на девяносто, — щебечет староста Лена, прижимая к груди полученные от учителя распечатки. В последнее время она носит очки, что ей даже идет. Всякое изменение теперь легко заметить, в ком бы то ни было. — Это очень здорово!

— «Хоть историю сдашь», да? — усмехается Дима беззлобно. — Да не парься. К ней мне просто не нужно готовиться.

— Ты хотя бы точно уверен, куда хочешь, — спутница его вздыхает. — Так тяжело решать свое будущее… Вот ты уверен, что поступаешь правильно?

— Всем такое дело до моего будущего. — Подергивается дымкой темно-серой взор, и Дима моргает, сбрасывая его пелену. На миг провалившийся тон не будет услышан, не будет раскрыт смысл краткого замешательства, и парень продолжает: — Ты не можешь заранее знать, что правильно, а что нет. Когда решаешь для себя — возможно, но не когда решаешь для других.

Лена склоняет голову набок, сбитая с толку слегка: она не о других говорила, но ответ принимает спокойно. Поворачивают к общей лестнице, с третьего этажа спуститься на второй, к кабинету русского языка. Им еще сегодня писать пробный вариант, как и все следующие месяца три. Дима, как представитель сильного пола, на вытянутых руках несет стопку методических пособий, староста рядом чуть не порхает. Коридоры стоят в тишине, бездушные, наполняемые смыслом лишь за счет своих детей, их можно не опасаться, даже внимание не обращать. Но в каждой клеточке пола — след, и этих следов целые вереницы. Школа дает больше, чем кажется на первый взгляд, и она — прямое звено между всеми временами. В ней заключены воспоминаниями сотни судеб, каждая по-своему уникальная, каждая — со своей притчей, басней да горестью. Место, где столько лет проводят маленькие люди, становится священным. Что там про «храм знаний»? У него даже алтарь имеется свой. Что приносить в жертву — выбор каждого, не всегда пусть добровольный, и Дима в свою очередь над ненасытной плитой проливал кровь.

Чтобы жить, надо отказываться от всего мешающего, а «мешающее» определяет общество. Если ты не похож, если ты другой, если ты смеешь оглядываться на то, чего не видят остальные, ты уже изгой. Запах чужака, и состайники же готовы тебя загрызть. Немилосердные, жестокие правила, установленные людьми против людей. Не поднимай руку ради защиты кого-либо, потому что сражаться — это плохо. Не повышай голос, чтобы до кого-то докричаться, потому что шуметь — это плохо. Не люби человека своего пола, потому что любая любовь — это преступление, а коли она направлена так извращенно и грязно — это хуже, чем плохо, это страшнейший грех. А соответствовать обществу и его рамкам — это хорошо, к этому надо стремиться. Хах. Отвратительно.

— Как бы не пожалеть потом, — снова вздыхает Лена. Чеканный шаг, озвученный каблучками ее туфель, разносится по коридору прежде, чем она появляется.

— О выборе? — Дима на нее не смотрит; неподвижное внимание направлено вперед, не находя материальной опоры. — Разве ты можешь пожалеть, раз это именно твой выбор? Сам сделал — сам отвечай. Или выбирай так, чтобы потом не сокрушаться.

— Звучит так просто.

— Все на самом деле просто. Усложнять — бесполезное занятие. — Он потирает костяшками виски. Голова немного побаливает: то ли из-за смены погоды, то ли из-за того, что которую ночь Дима почти не спит. Он находится в странном анабиозе; внутри все застыло и прекратилось, часы сломаны, он не различает день и ночь. Транс по ночам вместо того, чтобы в кои-то веки заснуть, по утрам — путь от ванной до школы. Его сутки расписаны по часам и оттого совершенно пустые. Его будни настолько однообразны и не наполнены, что все в них получается выполнять в совершенстве. Учись, решай, занимайся. Не забывай есть хотя бы раз в день, приводить себя в порядок, а вечером ложись в кровать, чтобы завтра с нее встать. Разве не этому общество учит?

— Ах, ты ведь раньше к началке ходил, — вспоминает Лена то ли к месту, то ли совсем нет. — И как там? Весело?

— С детьми всегда весело, — пожимает плечами Дима.

— Не скажи, мне вот сложно было с ними общий язык находить… А почему ты перестал? Вроде же все нормально было. — Девушка прокручивает в голове варианты. Действительно, любопытны эти люди; ей ничем не навредит и пользу не принесет знание, а все равно услышать хочется. — Тебя еще постоянно с их учителем видели…

— Перестал, потому что перестал, — обрывает ее парень. Он не хочет слышать, как кто-то еще называет преподавателя второклашек по имени. Как будто это ударит еще больнее, снова подстегнет. Если бы Дима не уходил в дрему и не выходил из нее с этим именем на устах, и то было бы легче. А от чужого человека и звучит по-чужому, слух режет. — На то свои причины.

— Повздорили?

— Нет. Это наше личное дело.

Объяснять было бы долго и напрасно. Они не ссорились, если не называть ссорой сцену в подсобке. Они только разошлись, потому что — и дальше длинный перечень причин, главная из которых — «потому что Артур не хотел». Дима до сих пор не понимает, что у того в голове, чего тот боялся и чего так отчаянно не желал. Почему посмотрел на Диму с таким состраданием, словно на ребенка, ничего не знающего о мире вокруг. Артур собственные чувства никогда не считал чем-то важным, но теперь и на чувства Димы глаза закрыл — неужели всерьез его так и не воспринял?

— Ладно, прости, — сдается Лена. — Ой!

Проносящийся мимо ребенок чуть не врезается в нее, вовремя меняя траекторию и в итоге только задевая колени Димы. Притормаживает, потирает ушибленный нос, вскидывает голову. Кучерявая маленькая торпеда, столько энергии, как в пружинке, хотя осенью еще едва хромал; Волков придерживает его за плечико и укоряюще выгибает брови:

— И куда ж так торопишься? Миша, тебе же говорил Артур Андреевич — лоб так разобьешь.

Он узнает мальчика прежде, чем об этом задумывается, и хочется обругать свою точную память самыми плохими словами. Сколько бы ни пытался выкинуть из головы пролетевшие полгода, все равно не может. Миша загорается восторгом:

— Ди-има! Привет! У тебя сейчас уроки, да? А почему ты не приходишь к нам? Мы скучаем очень!

«Я тоже», — чуть не отвечает машинально Волков, но прикусывает язык. Смотрит на виляющего невидимым хвостиком мальчишку и не знает, как правильно сказать, что вообще сказать стоит. Сердце сжимает тоска: конечно, он скучает. За месяцы он привязался к второму «А» больше, чем к собственному классу, и эти дети давно стали для него чем-то родным и особенным. И больше всего прочего — их учитель. Мужчина в строгом коричневом костюме и с дивным ласковым взглядом, который никогда не затрагивала искренность, но в котором каждый мог найти поддержку и утешение.

— Я же в старшем классе, — вздыхает Дима, подбирая слова помягче. Он не лжет, но осадок скребет душу, будто и впрямь врет и не завирается. — Учиться много надо, совсем не получается прийти. Хорошо себя ведете? Как Артур Андреевич?

Последнее он выговаривает одновременно и с трудом, и с затаенным волнением. На календаре уже месяц сменился, а новостей нет и брать их неоткуда. Если вылавливать ребятню и специально расспрашивать, нормального не выйдет.

— Хорошо! Артур Андреевич хвалит! — сообщает довольный Миша, только поникает на секунду: — Только он совсем грустный какой-то. Мы думали, мы что-то плохое сделали, но он улыбается ведь! А как будто что-то не так…

Ком поперек горла. Лена смотрит внимательно, и потому Дима со внешним спокойствием кладет ладонь на макушку мальчика и ерошит, приговаривая с полуусмешкой:

— Ну, ну, он же взрослый, такие времена бывают. Если вы будете молодцами, он точно скоро перестанет грустить.

— Правда?

— Думаю, да. Так что иди, но смотри аккуратнее, не носись так, ракета этакая.

Миша улыбается — непосредственность эмоций. Он топает серьезно в сторону своего крыла, и Лена провожает его улыбкой:

— Какой милый мальчик, румяный такой.

«Полгода назад он упал в обморок от нехватки железа, а родители отказались его лечить, ссылаясь на свои идеологии. То, что он сейчас румяный — результат труда Артура. Если бы Артур за него не взялся, так бы и хворал малыш». Но всего этого Дима не говорит, потому что разглашать не стоит, у Макеева проблемы возникнут. Грустный он, значит. И улыбается. Он всегда умел прятать истинные чувства — столько пыла неделями скрывал, пока Дима его ореховую скорлупу не кокнул; что же, навык растерял? Позволь один раз открыться, больше не закроется. Волков заставил его быть искренним, и больше Артур не может иначе существовать, потому и дети почуяли неладное в его постоянных улыбках. Своя цена всему.

Они столько всего прошли. От раза первого, когда учитель закурил при ученике, обмотав его в свой пиджак, до последнего, когда мужчина опустился на колени, чтобы обласкать юношу. Это была длинная дорога — чужие люди, пересеченные обстоятельствами, когда один вступился за другого, мрачный злой волк и бесцветный от безмерного одиночества осколок зелени. Артур столько сделал! Он первый счел, что Дима может быть собой. Схватил его за руку и потянул на себя, вытаскивая из темноты и горечи обиды, в которой тот жил. Он единственный, по отношению к кому Дима обнаружил в себе столь явное желание защитить и уберечь. В серый мир были привнесены краски, бестолковый калейдоскоп сложил детальки в полноценный узор, смыслом наполнились обыкновенно одинаковые будни. И сам Артур — скрытой ненавистью к себе похожий на Диму, но совершенно другой — с его терпеливым подходом к людям, искренним желанием их поддерживать, лукавством и живым состраданием, даже измотанный рабочими проблемами, даже мило-рассеянный с пробуждения — Дима не мог его не полюбить.

Что такое эта «любовь»? Волков помогает старосте разнести по одноклассникам методички и листы с результатами прошедшего сочинения, на потолке класса серебрится учебная пыль, шепотками переливается на поверхностях. Нормальные баллы, и впереди еще больше сочинений, тестов и проверок, прежде чем допустят к итоговой аттестации. Экзаменов старшеклассники боятся и в то же время ждут — лишь бы закончилось поскорее; когда становится невмоготу, начинаются нервные срывы и ссоры, но быстро затихают, на всех одна беда. Дима садится за свою парту, попутно перекинувшись парой слов с соседом по поводу результатов, смотрит на свой листок — хороший балл. А сочинение о возвышенных чувствах, и невольно думается, что нет в любви ничего возвышенного.

Любовь — иного рода чувство. Крылья дарит, но сама же и выворачивает; полет стоит боли, и чем выше, тем этой боли больше. Ты любишь, ты привязываешься, оковы смыкаются вокруг тонких костей и впредь держат тебя на короткой цепи. Эта цепь сладка и пробирает дрожью, и благословением видится всякая мелочь. Возможность человека коснуться стоит целой вселенной, и в тебе вечно горит непокорное пламя. Любовь убивает, хоть ее дары при этом и самое драгоценное, что в мире существует. В школе заставляют писать поэмы-сочинения на эту тему, но самой любви рвут перья и запрещают ее. Не обнимайтесь в коридорах «храма знаний», не глядите друг на друга так кокетливо, и ученик не может лечь в постель с учителем только потому, что якобы его «любит». Этим законам следовать приходится, коли желаешь остаться в этих коридорах. И становится выбор между счастьем и спокойствием, потому что любовь не выбирают, она просто есть.

«Пошло оно все», — думает Дима в который раз за месяц, но ничего не делает, только смотрит на подпись преподавательницы на листе. Она всегда расписывается, чтобы никто не подделал. У Артура похожая роспись, но, конечно, своя. Искать его в каждой детали становится привычно, и парень себя давно за такое не грызет. Еще неизменная черта: он безумно скучает. Кажется, будь у него икона с Артуром, молился бы на нее часами, как отец своему далекому мрачному Господу. Дима честно пытался себя держать в руках — он не посещает крыло началки, старается даже не смотреть в его сторону, и в столовой не объявляется, но нет-нет да ловит взгляд в толпе идентичных скучных людей энергичный силуэт с плавным шагом и поблескивающей дужкой очков — фрагментами, как на паззле, и Дима залипает, пока не заставляет себя отвернуться. Тоска не нежничает, сердце обливает ядом.

Своя вера у человека всякого… Во что, в конце концов, верит отец? Он сбежал от реальности к выдумке, воспаление сознания принял за истину, но ведь он и правда верит! Иначе не стал бы тратить столько времени на «просвещение» сына — искренне полагает, что так упасет его от гнева Господа, даже если Дима уже грешен. Все должны быть чисты пред Господом. Отец так свято чтит это правило, стремится его установить. Ему, верно, и не приходит в голову, что он может ошибаться.

Дима ошибался достаточно, но главной его ошибкой всегда будет то, что он не последовал просьбе Артура с самого начала. Из-за того, что он надавил, все пошло крахом. Может, со временем Артур привык бы к нему и принял, сам бы раскрылся, но Дима испугался — чего? Того, что им отведено не так много часов еще рядом? Когда выпустится Волков, все обратится в мираж, ничего не останется. Больше не будет поводов приходить, видеть, улыбаться. И, решив так, Дима поторопился, опрометчиво попробовал сблизиться раньше срока. Вот во что это вылилось — Артур хоть и не скрывал больше, что у него на душе, прямо попросил больше не приближаться. До сих пор Дима не понимает, почему все-таки Макееву больно и почему он не мог за эти месяцы просто поговорить, но… Но. Уже и не поймет, видимо.

Разваливаться на куски из-за другого человека — звучит как романтический бред из фильмов про отношения. А что в том плохого, что жизнь Димы резко стала похожа на фильм? Несчастливый финал, и Артур то ли любит его, то ли нет, то ли ему не верит, и они просто разошлись в разные стороны, пытаясь жить дальше друг без друга. Может, мужчине и все равно, но Дима страдает. До такой слабости опустился, глупый волчонок, бесполезный кусок молний и затупившихся клыков.

Возвращаются размышления об отце. Дима возвращается домой ближе к вечеру, дворами, отсидев положенные уроки и даже промяв джинсы на дополнительных занятиях. На одноклассников он тоже не сильно похож — его экзамены не сильно беспокоят. Сейчас, когда надо как-то отвлечься, он занимается с потрясающим усердием, но его баллы и так хорошие. Волков по-любому поступит, свои силы он расценивать умеет. ЕГЭ своим существованием его не страшит. Хотя одноклассники все же не самые пропащие люди, со своими даже целями и планами, не как шакалы из стаи, с ними хоть поговорить по-человечески можно временами. Правда, по-настоящему откровенно Дима ни с кем и не говорил, кроме Артура. Не мог. Это все равно было другим.

Артур за полгода стал ему и наставником, на принципы которого хотелось равняться, и другом, которому единственному было возможно рассказать о себе (пусть и все еще не в силах признаться, что на сердце, но который понимал и без рассказов), и первым, кому сердце радовалось. Даже коль их отношения никогда не дойдут до того, чего Дима желает, он все равно безмерно благодарен и ценит весь свет и тепло, подаренные ему, прежнему отбросу со злым оскалом и привычкой воспринимать в штыки любую доброту. Кем же для Артура всегда был сам Волков? Подарил ли что-то важное, показал ли что-то особенное? Теперь и не узнаешь.

«Какая разница», — сказал Артур, и на том все закончилось.

Дима останавливается у подъезда, не заходя. Козырек склоняется ровной плитой, как крышка гроба, домофон серый, испачканы синей краской кнопки с цифрами; вокруг сугробы, но дорожка очищена, очищена даже лавочка, на которой обычно сидят местные старушки. Сейчас здесь только один человек — ноги идеально ровно стоят, руки скрещены на груди поверх светлой куртки, точно пытаясь согреться в бессердечном морозе, хотя даже Дима парку расстегнул. Юношу согревают собственные чувства, но как согреться тому, кто от чувств отрекся? Дима молча, с равнодушным вниманием смотрит сверху вниз на своего отца, остановившись в метре напротив.

— Ты уже такой высокий, — выдыхает белое облачко отец. Он близоруко щурится, разглядывая продолжение рода своего.

— Мне восемнадцать, — бесцветным тоном напоминает Дима. — В этом году будет девятнадцать.

— И что будешь делать?

Глаза у Алексея Волкова холодные, как зима вокруг, льдисто-голубые. Раньше они были похожи на весеннее небо в пору первой капели, но спустя столько бед покрылись инеем изнутри зрачков, не могут уже и его самого вытащить из бесконечной смуты. Он в странном настроении, аж на человека становится похож, и юноша напротив склоняет чуть голову, сухо и спокойно его разглядывая.

— Поступлю в универ, — говорит он. — Буду учиться и работать. Становиться лучше. Когда-нибудь перестану ненавидеть себя.

— Ты всегда будешь изгоем. Ты не сможешь обойтись без ненависти, — отзывается отец задумчиво, его голос звучит эхом.

Дима пожимает плечами; под курткой жест теряется, но его значение вполне понятно.

— Все равно, примут ли меня люди, — замечает он с безразличием, идущим от сердца. — Если приму я, все наладится.

Отец бросает на его лицо прищуренный взгляд.

— Безбожник.

— Человек. — Дима приподнимает подбородок. — И всегда им был. Кого бы ты во мне ни видел.

Алексей кивает точно собственным мыслям и поднимается на ноги. Юноша не трогается с места, пока отец проходит мимо, обдав волной промерзлого воздуха, но и не находит в себе ни капли напряжения, словно больше его не занимает ни самозащита, ни какая-либо самоподдержка. Ему не страшны ни побои, ни холодность, ни любое испытание, которому хотела бы Судьба его подвергнуть. Может, потому что главное он уже приобрел и потерял. А может, просто повзрослел. Того разбитого потерей мальчика больше нет, и Дима попрощался с ним еще тогда, принимая руку матери; настало время забираться выше. До самых небес.

Если мир вокруг тебя прекратил движение, ничего не остается, кроме как двигаться самому. Дима предпочел тоже остановиться, не понимая, что шаги не вперед, но наверх его спасут; не было ни стимула, ни желания, и он шел, но шел не в том направлении. Глаза раскрылись далеко не сразу, и то помощью другого человека. Но теперь, должно быть, все наладится. Обязательно наладится. Дима — человек, не зверь, и он способен выбирать душой и разумом одновременно.

Пропащих целиком не бывает. «Не отказывайся от людей», — голосом Артура в голове звучит, когда Дима провожает отца глазами. Встряхивается и идет наверх, в квартиру.

Смысл был во всем от начала до конца, не могло ведь быть иначе. Сейчас вспоминается тот день, когда Дима спалился со следами побоев, рассказал про жестокость своего отца. Артур смотрел на синяки и кровоподтеки на теле чужом с таким неподдельным ужасом и сожалением, словно это тело было ему дороже собственного. За раны Димы ему было больнее, чем самому Диме. И прикасался он с горечью, болью, тревогой, втирал мазь, а сам почти что кричал: «Не позволяй с собой так обращаться, я не хочу, чтобы с тобою такое случалось». ТогдаВолков посчитал это сочувствием к ребенку, как учитель наверняка не раз относился к своим воспитанникам, но на самом деле это не было так. «Мой хороший», — шептал Артур успокаивающе, бинтуя изрезанную стеклом руку, и эти слова слетали с его губ идеально, будто подходили как ничто другое.

Артур считал себя испорченным, грешным, он винит себя неустанно за произошедшее, но в его поступках не было преступления. Бархатистая бережность, с которой он обращался со всеми, наполнялась необыкновенным теплом, когда он контактировал с Димой. Должно быть, Артур и впрямь его любит. И хотя Дима не верил, что его чувства будут взаимны, возможно, Артур точно так же не верил, и смелые жесты Волкова растолковывал иначе. Когда парень практически усадил его к себе на колени, мужчина решил воспринять это как просьбу о поддержке, Дима же искал его любви. «Мой хороший», — снова и снова пластинка в голове крутится, никуда не сбежишь.

Дима чувствует только печаль и спокойствие, белый свет заполняет его изнутри, просвечивая в как никогда ясных глазах и ровном выражении более не мрачного лица. Он знает, что все наладится, но без Артура все никогда не станет хорошо.

Дни сменяются днями, и весна постепенно становится все ближе. В начале апреля молчание телефона нарушается неожиданным звонком.

Комментарий к (22) Лиственница

Близится финал, угх.

Поддержите автора, пожалуйста. (*≧ω≦*)

========== (23) Черемуха ==========

нежность.

«Сегодня тепло», — думает Дима, перепрыгивая открытый люк. Проносится тень над тенью, а над головой еще и птица пролетает — полумрак накладывается слоями, даже забавно, сколько раз все в мире пересекается. Одно ищет исход в другом; когда Дима вскидывает лицо, он видит небо ясное, без намека на снежные тучи, с гуляющим ветром по краю полотна. Бледно-голубой, а солнца как не было, так и нет. Дышится приближающейся весной, и календарь надменно шелестит листочками, заменяя пока что не проклюнувшуюся листву. Вокруг все белое и тает до серого. Промерзший насквозь город понемногу расправляет плечи и выдыхает.

Телефон звонит, когда Дима возвращается со школы. Он чувствует себя почти обычным парнем своего возраста: концентрируется на повседневности, не оглядываясь на разбитые вдребезги свои чувства, пряча их обломки в пелену одинаковых дней. Для него время не остановилось, вовсе нет, просто оно стало обыкновенным. Не как со стаей, ведь теперь Диме есть, куда и зачем тянуться, но не лучше тех безрадостных дней. В кои-то веки приобретшие форму планы на будущее не сделали его счастливым. Если думать о счастье, вообще зайдешь в далекие дебри, и Волков отказывает себе в этом.

На громкую трель мобильного парень реагирует сразу — вытягивает из кармана джинсов, упирается взглядом в экран и слегка хмурится: номер незнакомый. Артур не стал бы звонить с чужого номера, он слишком ответственный, чтобы не представляться и путать собеседника, так что это не он. Пытаясь задушить в себе тягучее, как смола, разочарование, Дима принимает вызов и прикладывает телефон к уху. Металл холодит кожу. Наушники Дима не носит, потому что как-то не соберется их купить.

— Да? — мрачно интересуется он. На краткий миг возникает надежда, но рушится тут же. Мало того, что голос по ту сторону принадлежит не Артуру, так он еще и знаком не по лучшим обстоятельствам.

— Здравствуй, Дмитрий. Кгхм… — Мужчина покашливает, заминая неловкость, и он как будто хрипит, слоги искажены в звучании: — Похороны. Ты придешь на похороны?

Бесконечность в миллиметрах, камни застревают в фильтре. Дима чувствует себя как выброшенная на берег рыба, захватывает ртом воздух и лишь потом умудряется бросить: «Чьи?». Все существо сковывает внезапным страхом — что если… если вдруг… Он ведь не знает, как жить без него. Но человек на связи заминается, охает, продолжает:

— Извини… Вика, твоя мать. Она умерла. Завтра провожаем. Придешь?

Ее больше нет. Как-то нереалистично воспринимается: столько времени Дима не верил в ее существование, привык жить без нее, а вдруг ее не стало по-настоящему. Это побег уже не только от сына, которого не хотелось больше защищать; это побег от реальности. В своих предательствах мать саму себя извела и сама себя обыграла. Она, верно, и не подозревала, что вечно сбегать не получится. Смерть в конце концов настигла.

Дима не чувствует ни печали, ни торжества. Надо же, а ведь в сердце совсем глухо — новость о гибели Виктории не вызвала в нем ни всплеска эмоций. Ее и раньше с ним не было. Кручиниться по тому, кого давно считал мертвым, кажется смешным. И зачем Диме на ее похороны? Хвастливо напомнить ангелам, что эта женщина тоже грешила, что она отворачивалась от сына, а он все равно даже после смерти на нее (уже ее могилу) смотрит? Что он там будет делать, в окружении людей, ее любивших?

— Приду, — неожиданно для себя отвечает Дима. Он хочет отменить согласие, но потом решает, что ну это к черту; даже при желании он уже ничего не испортил бы, а дань уважения с него не требуют. Почему он согласился? Наверно, потому что на закоулках памяти маячит имя в три слога. Ребенок со смешливыми глазами. Виктория была матерью Аленки.

Ребенку на похоронах не место. Дима может прийти, потому что повзрослел давно, а к девочке же тянет странным желанием, будто ему надо, до боли необходимо с ней увидеться. Завершить все незавершенное. Тому, что начнется, дать нормальное начало.

Дима не спрашивает Николая, откуда тот взял номер. И глупцу понятно, что с неба такая информация не падает, а вот в школе не сложно найти человека, который мог бы с Димой связаться. Или помочь связаться. С Волковым не говорим, но всегда о нем помним, что ли? А сам так просил забыть. Лицемерие всегда было его характерной чертой.

— Хорошо. — Николай снова прокашливается. Голос у него сел, видимо, от горя, и Дима вздыхает про себя: черствый совсем, ни капли сочувствия не питает. Немного жаль, разве что, что кто-то лишился дорогого человека. Но до матери ему дела нет, до ее нового мужа — тем более. Липаев добавляет почему-то: — Спасибо.

И отключается. Дима ловит себя на том, что все это время стоял на перекрестке, не переходя дорогу; заснеженные уголки трассы серебрятся, ручейки автомобилей чудом не сталкиваются, тайными законами способные разойтись без войны. Старенький светофор открывает зеленый глаз и покряхтывает, намекая, что стоит поторопиться; под его скрипучее пиликанье Дима идет дальше, ступая только на белые полоски зебры. Выбирать, не сожалея. Не сожалеть, выбирая. Это так просто, это так невыполнимо. Апрель хрустит, как лошадь свежими яблоками, и Дима в часах считает, сколько уже они с Артуром не разговаривали.

Идти на похороны, ха? Он не бывал на таком ни разу. В обычной одежде, должно быть, совсем неуважение будет; Волков спрашивает у одноклассницы, и та, воодушевленная невесть из-за чего, тащит его в соседний торговый центр. Для Димы такие места в радость особо не были, да он и не понимает энтузиазм девушки, но та таскает его из магазина в магазин. Краем глаза вылавливается в людском потоке нечто знакомое, Дима стопорится, пристально глядя туда, прикусив язык, чтобы не позвать…

— Ты чего? — хлопает ресницами одноклассница.

— Ничего, — говорит Дима с обрывочным сожалением. — Обознался.

Сколько можно уже его искать среди множества?

Они находят костюм — черный с белым, одноклассница в восторге и довольна проведенными часами, заставляет Диму вертеться туда-сюда, фотографирует на дорогой телефон с хорошей камерой. Не сопротивляющийся, но и не помогающий Волков поглядывает на нее с настороженным недоумением:

— Зачем тебе все это?

— Нет никакого «зачем»! — смеется девушка. У нее две длинные светлые косы, и она одета как с обложки модного журнала. — Мне нравится подбирать образы, вот и все!

— Почему не станешь стилистом? Ты вроде сдаешь литературу. — Он склоняет голову набок, в отражении разглядывает, как сидит на плечах жесткая ткань. Непривычно видеть себя таким официальным. Еще бы волосы пушистые пригладить — выглядел бы адекватным человеком. Девушка улыбается с заминкой.

— Родители против, — признается она отчего-то честно, не сбегая от ответа. — А я не могу это отбросить. Нужно больше храбрости, чем у меня есть, понимаешь? — Она до странности материнским жестом поправляет полы его пиджака и отступает, все так же улыбаясь. — Ты вот храбрый. Ведешь себя, как хочешь, и держишься сам. Не у всех получается… Так, лады, минутка философии закончена. Что насчет запонок?

«Ведешь себя, как хочешь»… Из-за этого Артур и попросил больше не приближаться. Из-за того же ли он к Диме привязался? Парень оглядывается на себя в зеркало; он понимает, за что нравится девушкам и за что его уважают пацаны, но за что его можно полюбить — с трудом представляется. Еще и так, чтобы смотреть с такой болью и таким сожалением, словно из рук ускользает целая вселенная, а ты не можешь нагнать. Не у всех получается быть храбрыми, Артур даже не попробовал.

Дима благодарит одноклассницу за помощь, оплачивает костюм — влетело в последние деньги, надо найти подработку. Он знает, куда податься, видит путь перед собой, но как же не хочется идти по нему в одиночестве! И любой спутник не подойдет, единственный, кто подойдет, в его сторону и не смотрит. Со всеми розовыми соплями, в которые превратилась прежняя пасмурность, Дима не борется. Скучать и тосковать, и пусть сюжеты мелодрам идут боком — у него тут настоящая жизнь. И настоящая любовь, которая не может найти выход. Даже утопиться не может, заглохнуть и перестать терзать днями да ночами. Хрен знает, как надо, а как не надо, знает Артур, но он-то может ошибаться.

Матери не стало, когда Диме было десять, а теперь ее не стало окончательно. Насмешка Судьбы: дважды лишаться одного и того же человека. Впрочем, второй раз Дима ее и не обретал. Виктория не могла любить того, кого предала. Чувство вины выжгло из нее все остальные чувства, поэтому нынешний Дима для нее ничего не значил — был только грех из прошлого. Конечно, она удивилась, когда ей предложили встретиться, Диму-то почти забыла как человека, помнила лишь как образ. «Я не злюсь, ненависти не чувствую, — думает Дима по фразе на шаг, когда идет до дома. — Я чувствую вообще хоть что-нибудь?»

Да. Благодарность. Безнадежность. Любовь. Все это замещает с огромным запасом неподвижную бесцветность, в которой Дима был раньше, но тогда он хоть боли не чувствовал. В чем же выгода? Парень оглядывается по сторонам; люди пахнут по-разному, но родного запаха среди них нет.

На следующий день он идет на похороны. Погода стоит чудесная — в кои-то веки ветер и на вкус весной узнается, дома сереют почти не так угрюмо, как обычно, и оголтелые дети еще не заполонили все игровые площадки, оставляя пространство для дыхания. Тишина между ровных построек напоминает о несказанном, Дима убирает с лица челку — не настолько длинная, чтобы мешаться, и не настолько короткая, чтобы показывать его интеллигентом, а для приличного вида надо что-то сделать. Он без куртки, но холод не напрягает.

Фигур в черном не много, но и не мало. Когда Дима подходит, он ловит на себе взгляды, в коих недоумение скоро сменяется равнодушием: может, какой-то молоденький стажер или далекий родственник почившей. Его здесь никто не знает, да и он никого тоже. Как голову ни ломай, не получается вспомнить, были ли у Виктории родители — ни бабушек, ни дедушек, ни другую родню свою Дима не знал. Должно быть, тут коллеги и нажитые за годы друзья. Если у матери были товарищи в то время, когда она еще жила с Алексеем, как-то они отнеслись к ее внезапному решению? Как бы они впредь смотрели на нее, помня, что она бросила мужа и сына всего лишь из-за нерешенного конфликта? Дима много раз забывал, но всегда существуют и другие люди. Они не имеют веса, но они существуют. На них ли оглядывался Артур?

— Спасибо, что пришел. — Николай очень бледный, но выглядит идеально. Чистый костюм — тоже без куртки — и приглаженные волосы, и плечи расправлены, он весь такой сильный и крепкий, но юноша чует в нем несгорающую боль. Внутри трафарета — пустота, усталость и горе. Снаружи сильный, внутри хрупкий, как стекло. Но он все еще держится, и это достойно уважения. — Вика… была бы рада.

— Не была бы. — Дима равнодушно рассматривает собравшихся. — Она считала меня своей ошибкой. — Замечая, что совсем изнутри поник мужчина, он потеплевшим тоном произносит: — Мы говорили где-то с месяц назад. Спокойно все рассудили. Потому я и пришел.

Николай кивает. Одергивает полы пиджака и поворачивается к другим людям в трауре, а Дима отступает, освобождая ему дорогу. Над его головой светлеет апрель. Скоро сугробы превратятся в мокрую кашу, затем сойдут на нет, будут сухие тротуары и зеленая трава в парках. Осталось только дождаться. Летом все станет приятнее.

Во время церемонии Дима стоит немного в стороне, безмолвно наблюдая. Уши скребет тишина, среди одинаковых фигур — маленькая, в черном платочке поверх курточки, ничего не понимает. Столько всего предстоит пройти, Дима должен смотреть на это с предвкушением, но в итоге смотрит вымученно, истерзанный прекраснейшим из чувств, и под запавшими от бессонницы глазами прячутся несбывшиеся мечты. Однако он еще хочет продолжать. Он пойдет вперед и наверх, дальше и выше, и впредь не замедлится. Даже если придется идти одному.

В какой-то момент — он видит — младшему из собравшихся становится невмоготу. Маленькая фигурка с двумя светлыми хвостиками вертит головой по сторонам, большие растерянные глаза ищут кого-нибудь, кого угодно, кто ее бы увел, перестал бы читать проповеди, привел бы к маме или хотя бы просто помог отвернуться, сама она отвернуться не в силах. Дима делает шаг, вырисовываясь черным по бело-серой весне, и девочка льнет к нему, обхватывая за ноги, вскидывая лицо с негласной просьбой. Ему не нужно слышать ее, чтобы понимать; берет в свою ладонь ладошку меньше, слабее, но такую теплую, и выводит из толпы.

Кладбище на окраине города, и дома так близко, что даже странно — жизнь и смерть в столь тесном соседстве. Черная резная ограда тонкая и запирает землю скорбящих, и у калитки низкие ступени, и лавочка, и на нее Дима и Алена опускаются. Девочка зябнет, хотя одета тепло; черный платок соскальзывает, открывая золотистую макушку, и она совсем загнана и стеснена. Вокруг творится что-то, что она плохо понимает, но воспринимает верно как очень плохое, а сделать ничего не может. Еще такой ребенок, право. Обреченный отныне опираться вполовину меньше на других. Дима смотрит на нее без угрозы или напряжения, и девочка, кажется, немного успокаивается.

Они молчат, и вокруг неспешным потоком обволакивает души судьба. Может, так и было нужно. Зачем-то же Дима ждал столько лет, не пытаясь выкарабкаться из серости самому; зачем-то он упрямо продолжал жить, хотя отец твердил об искуплении грехов кровью, когда все отвернулись. Если все сводится к конечному итогу, где итог Димы? На чем он прекратит дышать? Маленькая душа рядом с ним дрожит и ежится, и парень привлекает ее ближе — хрупкое, как у бабочки, тельце с огромным горячим сердцем; обнимает и позволяет расслабиться в своих объятиях.

— Теперь будет совсем плохо? — спрашивает Аленка тихо. Ей всего восемь, но чернота уже тянется к ее жизни, оставляя смоляные следы на снегу. Лгать ей Дима не станет, но и повергать в отчаяние не собирается.

— Нет. Будет трудно, но ты привыкнешь. — Он поглаживает малышку по волосам и вспоминает с удивлением: а ведь она ему сестра. Младшая, да и много всего стоит между, но какая разница? Он и так за ней приглядывал, как за любым дитем из класса Артура. — И когда привыкнешь, плохо уже не будет.

— Папа грустит. Мне тоже грустно. Дим, а мама совсем ушла?

— Совсем. — Дима вспоминает Господа из отцовских рассказов, но не чувствует и капли уважения к нему. Сект, религий и веры хватит Алене в будущем, она столкнется со всеми сторонами мира так или иначе, это называется жизнью. Он продолжает спокойно и с уверенностью, невесть когда выросшей внутри: — Но ты можешь ее найти. Во всем, что она оставила. Например, в себе.

Аленка поднимает глаза, бездонные океаны.

— Во мне?

— В тебе. Ты есть у себя. — Дима чуть улыбается. — Но ты не одинока, верно? У тебя есть папа. И ты всегда можешь прийти ко мне или Артуру Андреевичу. Мы обязательно тебя поддержим. Что бы ни случилось, по любому поводу. Ты всегда можешь к нам обратиться.

Он знает, что Артур сказал бы так же, и сладкое ощущение правоты греет сердце.

— Ты будешь со мной? — спрашивает Алена настойчиво, щурясь, будто ей обещание необходимо, и Дима не винит ее. Малышка только потеряла мать, ей страшно и одиноко, и ей хочется знать, что кто-то еще остался.

— Обещаю. Я буду рядом. — Дима чуть наклоняется и обнимает ее уже крепче, касается щекой макушки, и его тепло понемногу согревает озябшего ребенка. Аленка быстро и слабо улыбается, потом улыбается уже свободнее. Невинно и наивно, и так по-детски, она еще не знает всей жестокости произошедшего, но верит в лучшее. Пусть верит. Пока Дима жив, он будет поддерживать в ней эту веру.

— Мама сказала, — заявляет Алена, — что ты мой братик. Это как, Дима? Когда ты стал моим братиком?

Ей ничего и не объясняли? Что ж, в свою очередь она узнает детали своей семьи. Но не сегодня, ей хватит имеющегося.

— Вот сейчас и навсегда, — улыбается Дима, и улыбка затрагивает его глаза тоже. — Я твой брат, а ты моя сестренка. Хорошо?

— Хорошо! — с готовностью отзывается девочка. — А что делает сестренка?

— Будь собой, это все. — Он поглаживает ее по голове и думает, что непредсказуемо же изменилась его обыденность. Еще год назад он курил с пацанами из стаи и не думал о большем, ныне иначе сложилось. — Все будет хорошо, Аленка, все будет хорошо.

И — он чувствовал — младшая сестра верит ему, верит в эти слова, в которых искренности больше, чем боли, и всегда так будет. Они сидят под голубым небом, что постепенно окрашивается в сиреневый — яркий и легкий, как славная акварель, и поражает насыщенность оттенков. А затем Дима видит, как приближается к ним другой человек, светлое пальто и руки в карманах, никакой шапки; видит и Алена, смотрит и вдруг совсем как взрослая улыбается. Волков похлопывает ее по плечу ласково:

— Иди к своему папе, ладно? Вы должны поддерживать друг друга.

— Ладно. А ты, Дима? — Зеленые глазки-бриллианты пристально его разглядывают. — У тебя тоже все будет хорошо?

— Да. — Дима последний раз заглядывает ей в личико и поворачивается, устремляясь вниманием выше светлой головушки с черным платком на плечах. — Хорошо.

Аленка топает обратно — уже не такая понурая, не такая испуганная и запутавшаяся, и она будет в порядке, когда привыкнет к новому и примет его целиком. Дима поворачивает голову ей вслед, и он себя со стороны не видит, а жаль, иначе мог бы многому удивиться. Совсем не ребенок, молодой человек в строгом костюме сидит на полузанесенной снегом лавочке, он весь черный с белым. Очерчены остро скулы и подбородок от долгой душевной тоски, и глаза его как никогда чисты и сверкают темными сапфирами, прямо, наконец-то обретя выражение помимо угрозы и готовности укусить. Чтобы приручить волка, так много нужно стараний, но результат себя оправдывает. Дима помнит, что в кармане пиджака у него сигареты, но совсем не хочется курить.

Артур останавливается напротив, и он такой же и в то же время другой: он выглядит материальным, живым, совсем-совсем теплым, и также он израненный, не скрывающий печаль и шрамы, он как будто не спал несколько недель — в этом они похожи до безобразия. На улыбку расцветает улыбка, и Артур смущенно покашливает в кулак, не зная, с чего начинать. Дима его не торопит. У них на все хватит времени.

— Давай пройдемся, — предлагает мужчина, и за стеклами очков его добрые глаза, взор теплый, в кои-то веки теплый открыто и без попытки спрятать нечто важное. Все на виду. От теплоты этой пробирает, и Дима уже забывает, что кругом не закончилась зима — он мог бы жить одним этим выражением в светло-зеленых родных глазах.

— Давай, — соглашается он легко и поднимается.

И они идут.

Артур рассматривает его почти с гордостью, говорит нежно:

— Тебе идет костюм.

— Думаешь? Одноклассница два часа мотала ради него, — усмехается Дима. Вокруг настолько трепетно и хрупко, что мерещится: выдохнешь — и разлетится мир стеклянной пылью, настолько сказочна явь. Но это не сон, сны не бывают такими реальными. На ходу он приподнимает руку, сгибает пальцы, костяшкой указательного проводит по скуле Артура едва ощутимо: — Сколько ты спишь?

— Сколько и ты, полагаю, — отзывается мужчина, зрачки его сужаются и колеблются, но от прикосновения он не спешит отдернуться. Они двигаются прогулочным шагом, но совсем замедляются близ маленькой церкви. Аккуратный даже зимой ее дворик пустует, а за оградой, где они останавливаются, дорожная полоса с сугробами — еще дальше продолжается город. Время огибает их, и оно милостиво к тем, кому давно не хватает секунд на разговоры. Дима разворачивается и встает лицом к учителю, между ними так мало места. Артур смеряет его задумчивым взглядом с ног до головы, произносит негромко: — Столько всего произошло.

— Да.

Апрельский ветер с привкусом заката. Над верхушками домов небо раскрашивается удивительной палитрой, можно было бы завороженно наблюдать за ним, но Димино внимание приковано к каждой черте человека напротив, выискивая и находя красоту. Полы пиджака треплются, волосы ерошатся тоже. Он все еще далек от галантности и официоза — парень в строгом костюме строго не выглядит. Он выглядит очень несчастным. И в то же время счастливым. Две крайности, объединяясь, создают ошеломляющую гармонию.

— Это уже не изменить.

— Да. — Дима заглядывает в любимые глаза и тонет в них. — А ты хочешь?

— А ты нет? — отвечает вопросом на вопрос Артур. Он прикусывает нижнюю губу, сглатывает бесшумно, его дыхание стынет на ресницах. — Я ничего не рассказывал. Ты не мог знать, что я чувствую. Но всегда так упорно пытался мою защиту вскрыть. Зачем?

— Сначала просто хотел понять, почему ты мне помог. Потом стал интересен ты как человек. Наверно, я тогда влюбился, но еще этого не понимал, — Дима слегка усмехается, продолжает мягко и немного хрипло: — Я и правда ничего о тебе не знаю, до сих пор.

— Я ужасный человек.

— Почему? — Он действительно не понимает.

— Я отсосал тебе, — напоминает потяжелевшим голосом Артур. — В школе. Без твоего согласия.

— Мне понравилось, и я был не против, — легкий смешок срывается с губ. — И вообще, что за неуважение к себе? Это называется «взял в рот». Или «минет сделал». Не надо себя унижать. Я… понимаю, ты ненавидишь себя. Даже могу представить, почему. Но это того не стоит. Ты не был виноват ни в чем из того, что с тобой случилось.

— Я полюбил тебя, — остро, словно рубя с плеча бросает Артур. Дима вздрагивает, и мужчина продолжает сбивчиво: — Все это время я любил и хотел тебя. Мои желания всегда были порочны, а я не мог их из себя выкинуть.

Парень заслоняет его от нападок жестокого ветра, и его слова все еще слышны отчетливо:

— Так расскажи мне. Я имею право знать.

Его тон ласковый, как будто местами их поменяли — прежде один был спокоен и бережен, второй скалился и замыкался, теперь же роли перевернулись. Опора и грех, сила и искушение, чистота и порочность. Они всегда были одинаковыми. Они всегда были разными. У Артура в глазах тонут сиреневые оттенки, и говорит он быстро и чеканно, до последнего слога с отчаянием:

— Меня так сильно влекло к тебе, я думал, что с ума сойду. Весь самоконтроль к чертям, я и не представлял, что когда-либо такое почувствую. А ты… тебе нужно было не это. Ни моя любовь, ни страсть, ни секс. Ты был таким мрачным и кусался, и тебе нужен был тот, кто поддержит и выслушает, друг, а не любовник. Я знал это, понимал, но все равно не мог перестать смотреть на тебя как на мужчину!

Его потряхивает, и Диме — честно — никогда не было настолько необходимо его коснуться. Лихорадочная горечь, звеневшая в голосе Артура, передавалась и через него, и если бы сейчас коснулся, стало бы легче, гораздо легче. Однако теперь его очередь сдерживаться. Дать Артуру самому разом и решительно расправиться со своей тяжестью, сбросить накопившуюся боль. Справиться, посмотреть в глаза правде. И Дима, полный любви и уважения к этому человеку, не вмешивается и лишь слушает, а сердце задыхается как сумасшедшее от слов яростной исповеди.

— Я должен был видеть в тебе ребенка. Или хотя бы ученика. Должен был! Это мерзко, отвратительно — учитель-гей влюбился в подопечного, моложе на гребаное поколение, с такой сложной жизнью! Я должен был думать о том, как вести себя с тобой, а я думал о самом тебе. Представлял не как тебя учу, а как ты меня ласкаешь! И время шло, а ты вел себя все смелее, не придавал значения, а я каждому взгляду был рад, от каждого касания плавился!

И он держал в себе это все время? Все долгие месяцы, часы наедине? Буря внутри, за оболочкой твердого хитина — за запретное чувство Артур порицал себя и корил, при Диме продолжал вести себя раскованно и бодро, когда сам разрывался на части. Все это время…

Артур ослепительно сверкает; кровь отлила от его лица, оставаясь лишь румянцем под глазами, голос дрожит. Он смотрит на Диму, но не ему в зрачки, боясь видеть реакцию или просто не способный видеть ее сейчас. У парня же все силы уходят на то, чтобы не броситься к нему в этот момент, когда Артур остается один на один с тем, что так ненавидел — со своими неподконтрольными чувствами.

— Для меня всякая мелочь была особенной. Ты приходил каждый день, помогал. Когда открылась моя ориентация, я испугался, что ты отвернешься, но ты утащил меня из того дома, не отпустил, и ты первый, кто меня защитил! Сказал не перенапрягаться, заявился ко мне, заботился. Тогда я… я уже не мог держаться, болезнь подкосила, я ни себя, ни ситуацию не обдумывал. Решил, что к черту, и обнял, и это, честно, было лучшим моментом за то время. А ты снова, и снова, и снова давал поводы…

Обезличенно, неуловимо, все желания под запретом, запечатанные недозволительно близко к поверхности. Артур терпел, Дима стремился, а догнал только сейчас. Молчаливая мольба: «Не мучай меня больше, я не могу всегда быть стойким». Вот почему он сломался — тогда, когда его заставили говорить о своих желаниях. После всего выдержка, и без того сточенная до сердцевины, окончательно развалилась, мечта коснуться — хотя бы единственный раз в жизни — одолела рассудок.

Артур сдавленно выдыхает.

— Я бы с радостью себя задушил за то, что сделал, — признается он измученно. — Но дети… я все еще нужен им. Они не знают, какой я человек.

Дима движет вперед ладонью, и пальцы касаются пальцев. Он берет руку Артура в свою и держит бережно, словно она хрустальная, с бесконечной нежностью. Тепло двоих сталкивается, сливается в единое, расходится по силуэтам. Артур приподнимает лицо. Губы его приоткрыты и подрагивают, и он будто не жил весь этот месяц.

— Ты столько всего чувствовал, — начинает Дима, прокашливается, вопреки трудности продолжает: — А я и не замечал. Извини. Знаешь, я жесток, совсем не могу быть мягким. Тебя нужно беречь, нужно быть нежным, ты многое перенес, но я попросту срываюсь. Прости меня, прости, Артур, я не могу вечно быть с тобой бережен.

— Ты никогда не был жесток, — качает головой мужчина. — И совсем не похож на других. Ты достойный человек, Дима. Сам себя таким воспитал.

— Я не должен был давить на тебя. Ведь я как никто знаю, что так нельзя, что ты пережил! Но все равно надавил. Думал, так будет правильнее.

— Если бы ты не надавил, я бы остался в своей скорлупе.

— Меня оправдываешь, а себя не хочешь? — Дима улыбается, улавливая замешательство. Придвигается ближе, и застегнутый пиджак утыкается в куртку. Почти соприкасаясь лбами, они стоят под сиреневым небом, по краю которого истошным заревом разливается солнце. — Ты спас меня. По-настоящему спас. Я понял, что мне подходит и чему подхожу я, и теперь стремлюсь выше, и моя жизнь наконец-то не монохромная. Ты подарил мне краски. Страсть? Секс? Давай переспим. Я хочу этого не меньше.

Артур не вырывается. Он опускает веки, смотрит на воротник Димы, дрожаще выдыхает. Он не выглядит ни учителем, ни образом, который можно было бы благословлять. Человек. Мужчина. Все еще самый особенный.

— Я старше на восемнадцать лет, — говорит он. — Работаю в школе. Нет ни перспектив, ни талантов. Что хуже всего, тоже мужчина. Ты даже не представляешь, каковы последствия у подобного. Я много раз пытался убедить себя, что просто хочу с тобой спать, физическое влечение, но… ничего не получалось.

— Это же замечательно, — мягко улыбается Дима. — Ты и правда меня любишь. И я тебя люблю. Общество? Оно не тронет тебя, я позабочусь.

— Это важно для тебя, прежде всего для тебя. — Артур смотрит ему в глаза тяжело и испытующе. — У геев нет прав, тебя могут презирать и прогонять.

— Зато мне будет, к кому возвращаться.

— Крест на всем будущем.

— Ты будешь рядом.

— Это не стоит всего.

— Стоит.

У церкви близко ни души. Артур пытается переубедить, но тело выдает его само: пальцы в ладони Димы сжимаются так сильно, будто их сводит, отчаянно цепляются за него, подсознательно не желая выпускать. А ведь он может быть искренним. Искренность ему идет — вместе со всей уязвимостью.

Взгляд мужчины мечется — от земли до дороги, от неба до церкви, до своей руке в руке Димы и снова обратно; а затем вдруг пронзительно — в лицо юноши, честно, решительно, отбрасывая бесконечные «но», готовясь либо шагнуть в пропасть, либо воспарить.

— У меня нет того, что можно тебе дать…

— Есть ты! — пылко возражает Дима, но получает резкий окрик:

— Послушай! — Артур прерывисто выдыхает, он не краснеет, но румянец подсвечивает глаза: — Мне нечего тебе дать, нечем баловать. Но тебе и не это нужно?

Вторую ладонь Дима кладет на его щеку, зарывается кончиками пальцев в короткие русые пряди, приближается на расстояние выдоха — совсем не остается пространства. Глаза в глаза, и уголки губ Димы приподнимаются, мягким изгибом очерчивая расцветающую улыбку. Тепло рвется наружу, ищет выход, выражается в трепете зрачков, в захлебывающемся ритмом сердце. Беззвучный ответ превращается в слова:

— Мне нужен ты. Только ты.

Артур робко, неосознанно улыбается.

— Ты тоже, — сипло выговаривает он. — Ты тоже мне нужен. Я… по правде, с ума по тебе схожу. Но и подумать не смел, что ты… так серьезно…

— Я абсолютно серьезен, — подтверждает Дима, отпускает его руку и сразу перемещая свою на его поясницу, привлекая за талию ближе, прижаться, чтобы сердца колотились о перегородки, дотягиваясь друг до друга. Дима заглядывает в искрящуюся зелень и выдыхает: — Я люблю тебя, Артур. Очень. Хотел сразу нормально сказать, но как-то не смог. — Переводит дыхание, добавляет с теплым смешком: — Ты снишься мне, знаешь?

Ему кажется на миг, что Артур плачет, но глаза его все такие же сухие, зрачки дрожат. И он улыбается, вовсю улыбается, и сам приподнимает руки; согревающая ладонь проводит по затылку Димы, пальцы так привычно и так правильно зарываются в волосы, вторая ложится поверх плеча и сжимает ткань пиджака. Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо. Апрельский ветер все такой же холодный, снимает признания с губ и несет украшать тротуары, а город одинаковый и серый, но понемногу оттаивает разными цветами, и мир вертится в безостановочном движении, когда Дима чуть наклоняется, чтобы мужчину поцеловать. Артур отвечает на поцелуй так, словно ждал его всю жизнь, и кратко вздыхает в чужие губы, вызывая дрожь по позвонкам. Не то невинное касание, как на Новый Год, и от ощущений Диме, кажется, вот-вот крышу снесет, колени чуть ли не подкашиваются.

Небо расцветает вечером, и церковь играет колоколами, дивные мелодии переливаются в стойкой весне, обволакивая лаской силуэты двоих людей у самой ограды. И пусть весь мир пойдет крахом, пусть сон и явь окончательно перепутаются — это не имеет значения. Значение имеет лишь единственный человек в объятиях Димы.

Все правильно и так, как должно быть.

Комментарий к (23) Черемуха

Ванильно, аж зубы сводит, я в курсе — но после всего просто не могла не дать этим мальчикам немного нежности! Надеюсь, вы меня понимаете. ;)

Это не финал. Пока что. Впереди заключительная глава с не менее важным фрагментом. Не может же все так просто закончиться!

========== (24) Ива ==========

расцвет.

Спортивный зал находится на первом этаже, в специальной пристройке. Окна в нем высоко расположены, проветривается помещение плохо, так что его золотистые оттенки скоро начинают давить на виски, и вспотевшие старшеклассники, привыкшие выкладываться по полной на физкультуре, вылезают наружу подышать свежим воздухом — в коридор или на улицу, лишь бы не задыхаться в четырех стенах. Снаружи солнечно и почти жарко, хотя только конец апреля, так что физрук с удовольствием проводил бы занятия вне школы, но волейбольная сетка на стадионе порвана, приходится запираться в зале и отрабатывать приемы там. Некоторые уроки ставят парами, и в долгожданный перерыв позволяется отойти и продохнуть; в такие моменты вся параллель вываливается в коридоры, хрипя и моля о воде.

Дима выделяется единственно тем, что с парой одноклассников, с которыми отношения более-менее позитивные, успевает улизнуть раньше конца пары, и когда они рассаживаются у стены школы с наружной стороны, прислонившись к нагретой солнцем покраске, вокруг еще тихо. Со стороны зала доносятся удары мячей и боевые выкрики, свист препода и озвученный счет. Дима поводит плечом, в которое схлопотал атакой, заслонив зазевавшуюся девчонку, похрустывает костяшками. Кожа на предплечьях красная и отбитая, наводит ассоциации с котлетами. Боевые котлеты-волейболисты, веселье сплошное. Один из приятелей закуривает.

— Ты круто играешь, — замечает второй, обращаясь к Волкову. — Чего раньше не ходил?

— Желания не было, — зевает тот. Прямые лучи ложатся на лицо, отчего веки слипаются. — Курил с физруком, а он за это прогулы прощал. Сейчас-то играть нравится больше.

Сонливость растекается по телу, сменяя запал. С начала апреля погода вдруг решила стать теплее раз в десять, и сугробы быстро сошли на нет — ныне они разве что в лесах еще лежат, грязные и никчемные, проигравшие ударившей со всей силы весне. Асфальт резко высыхает, позволяя менять зимнюю обувь на легкую летнюю, лужи скоро превращаются в облачка на горизонте, и чем дальше, тем ярче город сверкает в наступившем сезоне. Некоторые кусты горделиво распускают листочки, радуясь, что обошли по скорости остальные деревья, голая бурая земля ежится мелкими желтыми цветочками и качает ими в такт игривым ветеркам. Солнце заливает классы неохотой учиться, воздух наконец-то пахнет жизнью — как тут сосредоточишься на занятиях! Дима еще усидчивый, как руки в ноги возьмет и челюсти сожмет, а некоторым не повезло, так и растекаются по партам, мечтая о скором отдыхе. Экзамены уже не кажутся чем-то страшным, хотя становятся все ближе. Скоро начнется паника, а пока пусть привыкают школьники к теплу. Оно им ой как понадобится.

Тепло… Дима наполнен им до основания, до кончиков пальцев. Уже сложно вспомнить, каково было жить в холоде и пустоте или когда совсем ничто не касалось неподвижного черного силуэта на застывшей в космосе планете. Сейчас вокруг сплошное движение. Земля крутится, как юла, красками пестрит, как платье карнавальное, перья и мех, гуашь и акварель. Иногда встречаются на улицах пацаны из стаи или знакомые девушки, но они не решаются подойти, а Дима только приглядывается — как они, уходит, не разговаривая. С ними ничего не станет, они не позволят чему-то измениться. Нет нужды и интересоваться. К тому же, теперь направлять компанию должен Рыжий, пусть он и развлекается. У Димы свои дела. Например…

— Ты поначалу вообще диким каким-то казался, — ударяется в воспоминания курящий. — И не подойдешь просто так. А как начал ходить, норм чувак оказался. Хотя все равно в чем-то ты странный.

— Что поделаешь, — хмыкает Дима. Прислонившись спиной, он сползает на корточки. Джинсы на нем черные и рваные, все еще не по школьным правилам, зато поверх рубашки — свободный свитер с эмблемой, хоть в чем-то согласился соответствовать. И то чтобы его школьного «опекуна» не торкали по таким пустякам. Лопатки немного печет, от окружающего сверкания клонит в сон, напряженные мышцы понемногу распускаются, освобождая дыхание. Волков знает, что не подходит под стандарты, но ему от того ни жарко ни холодно. От того, что он начал как-то мелькать в обществе, сам он мало изменился. Люди не меняются так просто, хотя знакомство с кем-то или особенные события могут повлиять, как повлияли и на Диму.

— Похер, — пожимает плечами другой одноклассник, единственный не опустившийся на корточки. Он стоит рядом с оконной рамой, и потому поднять на него глаза физически не получается: от окна отражаются лучи, слепят и неприятно размываются цветными кругами перед зрачками. — Как бы ни отличался.

Дима кивает, но отрешенно: ему не хочется ни о чем думать, когда так припекает приятно. Лето обещает быть жарким, раз хорошая весна. Ну, и если в мае не ударят заморозки. После экзаменов — время поступления, подавать документы в универ. Искать работу и съемное жилье, хотя бы простенькое на первое время, чтобы поскорее съехать от отца. В универе можно получать стипендию и заодно подрабатывать, так что жизнь сложится, как надо. У Димы нет ни страхов, ни опасений по поводу грядущего — будущее его занимает немногим меньше, чем прошлое, и он уверен, что с любой бедой справится, любую трудность переступит. Ему теперь дорога лишь наверх. Он уже вынырнул из омута и тем более сможет взлететь.

Окно рядом распахивается — прямо над головой Волкова, обрушиваясь на него запахом мытого коридора и невесомой стопкой скрепленных листов. Накрывает черноволосую макушку и похлопывает шутливо.

— Добрый день, — разносится над головой бодрый мужской голос.

— О, здрасьте! — Одноклассники отзываются сразу и довольно приветливо: этот человек не из тех, от кого стоит прятать сигареты или ожидать долгих проповедей относительно правильного поведения. Он не станет жаловаться руководству, что старшеклассники сбежали с урока и отдыхают снаружи от школы, не станет и требовать от них послушания. Уважение рождается из столь малого. Не так уж сложно быть друзьями.

Дима вскидывает голову; бумаги будто случайно заслоняют от него солнечные лучи тенью, позволяя нормально раскрыть глаза. Опираясь локтем на невысокий подоконник, сверху вниз смотрит, немного склонившись, учитель второго «А». Блики пляшут на линзах его очков и затмевают всякие интонации; он без пиджака, только в жилете поверх рубашки, и галстук чуть распущен — его уроки закончились, можно дать себе передышку. Заметно кадык, изгиб шеи едва укрывается за белоснежной тканью рубашки, и у Димы приступ возникает эту ткань сдернуть, открыть взору ключицы. Не при посторонних, конечно. Должно быть, неведомым образом Артур улавливает желание подопечного, потому что уголок рта его приподнимается в лукавой полуулыбке.

— Марина Сергеевна передала тебе пробник на дом, — сообщает он весело, обращаясь к Диме. — Еще передала, чтобы ты выдохнул на майских. Дополнительных не будет.

— О как. — Волков принимает распечатки, накрывая ими лицо, и со стороны не видно, как он при этом показывает Артуру кончик языка. Радость искрит в каждом нерве, и она такая яркая и беспечная, что Дима сам себя не узнает. Ему непривычно до опаски счастье, распахнувшее двери в сердце и устроившее полный кавардак; юноша все еще забивается в уголок и скалит зубы, ожидая чего угодно, но ничего не происходит, и счастье просто по-доброму улыбается, протягивая руки — бери, не бойся, до остатка. Дима дурачится, а сам в замешательстве и не представляет, что дальше делать, но хотя бы представляет, чего хочет. — Вот и отдохну. Спасибо, что занесли.

— Пересекся случайно. — Его тон без единого намека. — Повезло.

— Раз такое дело, — Дима поднимается на ноги, — я тоже пойду. Надо все равно пробник отнести. — Он кратко помахивает ладонью одноклассникам: — Бывайте!

Те вразнобой прощаются, и даже забавно, как мало они видят. Ничего неестественного в поведении Димы нет, он и не лжет, ничего не таит. Он действительно собирается пробник унести в рюкзак. Ну, может, что-нибудь еще сделать. Артур качает головой с явным выражением «ну-ты-даешь» и посмеивается; он перехватывает ладонь парня и тянет на себя, помогая запрыгнуть в коридор, и не так необходима его помощь — но бесценна. Его руку Дима отпускает лишь немного позже. Кожу покалывает изнутри.

Они идут на небольшом расстоянии — нейтральная дистанция. Коридоры косо заливает светом, ровные тени перегородок оконных рам расчерчивают белое золото на скошенные прямоугольники. Пока снаружи греется апрель, норовя упасть в май и заплутать в июне, внутри обители ничего не меняется. Все так же стены украшены детскими поделками, а полы вымыты и снова запачканы. Все так же снуют туда-сюда на переменах детишки и их надзиратели, а после уроков все пропадают, как ветром унесенные. Все так же — по сути, ничто и не должно было поколебаться. Дима наодном плече несет рюкзак, Артур — легкая грациозная походка, расправленные свободно плечи и уверенная осанка — без вещей. Они на одном уровне, шаг в шаг, даже дышат в едином ритме. В нем Дима растворяется, млеет, как мороженое в тридцатиградусную жару, и сам едва-едва не растекается. Срабатывает привычная стальная выдержка и еще не ушедшая из нутра темнота. Мрак в нем всегда будет жить, будет ворчать и временами прорываться в гневном сверкании глаз — но это уже не безнадежно. Сколько бы ни было в Диме от волка, от человека в нем впредь больше.

— Две недели, — напоминает парень со смешком. — Это на что же ты меня проверял?

— Какие проверки? — Артур поднимает брови, не сбавляя темпа. — Тебе учиться надо. Экзамены на носу. Ты же хочешь поступить?

— Будет глупо не поступить, когда ты все для этого сделал. — Дима загибает пальцы, перечисляя: — Историчке рассказал о моем решении. Пробник вот принес. Зажег во мне желание вообще куда-то поступать. И вообще…

— И вообще ты молодец, — подхватывает мужчина, вторя своим мыслям. Он поворачивает лицо к старшекласснику, гордость переливается опалами: — Столько сам достиг. Ты со всем справишься, с чем захочешь. Только не переставай серьезно к этому относиться, вот я про что. Сейчас весна…

— Две недели, а мы толком и не виделись.

Солнечный квадрат ложится на лицо Артура, заставляя его щуриться; ресницы трепетом отражают осколки радуги.

— Я не против того, чтобы ты приходил, — говорит он почему-то тихо. Будто смущается. Быстро отводит глаза. Дима проглатывает смешок, потому что тогда вряд ли будет понят правильно.

— К классу вот приходил, — замечает юноша. — Или ты имеешь ввиду в гости? Звучит заманчиво. Приглашение мне не особо нужно, все равно приду.

— Да уж, — Артур улыбается, — ты и сам приходишь.

Дима думает об Аленке. Девочка понурая, конечно, и период в жизни у нее настал нелегкий, но отчего-то Волков не сомневается, что она справится. Если она пошла в отца, то сможет держать достоинство, ту же стальную осанку и чистый взгляд. Если в мать — она хотя бы сможет отринуть прошлое и свободно жить в настоящем. Оба качества однажды сыграют ей на руку. Сейчас же у нее есть папа, вдруг появившийся старший брат и учитель, и на всех троих можно положиться. Остается лишь надеяться, что окружение будет к ней так же снисходительно. Сирот тоже не любят. А сироты часто не любят жизнь. Впредь задача близких — показать Алене, за что жизнь любить стоит, и если они справятся, справится и она.

Сумасшедший отец, обретенная сестренка, целый класс разноцветных всполохов, одноклассники с живыми верами. Люди постоянно близко, но мало кто из них рядом. Кого-то из них Дима готов подпустить, кого-то нет, но это в любом случае не мешает ему удивляться повороту событий. Сейчас муки и стенания прошлых недель кажутся далеким сном, а реальность — это человек, сейчас шагающий с ним вровень. Пусть пока непонятный, но знакомый и родной. Любимый. Повторяя про себя это слово, Волков не может подавить трепет, волнуется, как среднеклашка, и совсем голову теряет.

— Слушай, — соображает он, — все, что я о тебе знаю, это какие-то мелочи. Наблюдение. А сам ты и не рассказывал особо.

— О чем рассказывать? — с любопытством отзывается Макеев. Ему, кажется, самому в диковинку слышать подобное заявление. — У меня не особо насыщенная жизнь. Хотя если о детях…

— О тебе. О детях тоже можно, но лучше о тебе. — Парень улыбается. — Какой твой любимый цвет?

Артур запинается, раздумывая, быстрым взглядом мажет по Диминым ногам.

— Черный. — И с милой поспешностью: — А твой?

— Зеленый.

Выбрать очень просто.

Они доходят до кабинета, ставшего почти родным, и на самом пороге Дима спотыкается, оглядываясь. Порог переступается так просто, словно всегда он стремился сюда попасть. В этих светлых стенах с приклеенными рисунками, полочках с наивными книжками, партах с крючками для рюкзаков, в учителе — сейчас одном, без многочисленного племени своих малых воспитанников — таком подходящем всему этому. Не сможет Артур никогда принадлежать кому-то, пока его образ не остынет совсем в этом кабинете, а даже и так — его доброта и снисходительность, доброжелательность и милосердие будут жить в учениках, расцветать в них из заложенных семян. Один может повлиять на многих, коли вовремя действовать. Артур — прежде всего учитель. Он хранитель этого места и его надежная душа.

— Что высматриваешь? — улыбается Макеев, замечая глубокое к себе внимание. Впервые от такого он не пытается спрятаться и замкнуться, открыто наслаждается им, точно кот лаской, и Диме до безумия хочется подарить ему ласку материальную. Артур говорил, что каждому взгляду был рад. Раз живо в нем это чувство, нравится ли ему сейчас, когда знает, почему Дима глаз от него не отрывает?

— Любуюсь. Красивый ты. — Парень сдвигается и на ощупь прикрывает двери, запирая изнутри кабинет на двоих, и вот теперь очередь Артура действовать, решением своим определять, юноша только выговаривает на выдохе: — Иди ко мне.

Артур — в ореоле солнечных лучей. Препятствий немерено, не все из них законами общества продиктованы, полно противоречий и преград. Восемнадцать лет разницы в опыте и памяти, незнакомые еще для Димы стороны, недоверие Артура и диковатость их обоих, множество причин, по которым быть вместе не следует. Все это видит Волков сейчас в душе мужчины, будто сам теперь с ним связан неразрывно, видит и намеченный заревом путь в его взгляде. Артур кратко улыбается и идет навстречу. В ярком до штриха кабинете, где изломанное становится целым, он подступает так близко, что ткань шуршит о ткань.

Руки Димы смыкаются на его талии крепче, чем кольцо, бережнее, чем шелк. Артур кладет ладони ему на плечи, ведет к изгибу шеи, пальцы у него горячие, наполненные огнем, и поцелуй, касающийся обнаженного горла, над бешено бьющейся жилкой, тоже горит. Еще выше, еще легче, до мурашек и истомы, в скулу, щеку, трение губ о кожу и дыхание сбивчивое, Дима захлебывается выдохом и сам уже не может вытерпеть; прижимает к себе крепче и пробует улыбку на вкус. Дима горький от сигаретного дыма, у Артура неясной смесью оттенков на языке тают остатки зимы, и остальное так наивно и бессмысленно, когда мужчина берет лицо юноши в ладони и с упоением целует, неспособный оторваться, отодвинуться хоть на миг.

— Димка, Димочка, — шепчет Артур ему в губы, цепляясь отчаянно и в сильнейшей смелости за плечи, воротник рубашки. Очки цепляются за скулы, парень наугад их снимает и держит в приподнятой руке, лбом ко лбу прислоняясь. Мужчина ломко, честно до клятвенного проговаривает: — Я хочу быть с тобой.

Вопреки всему. Что бы ни было против. Даже если нельзя.

— Здорово, — как последний идиот, Волков слов подобрать не может: назло отключился разум, только ликование мостом через все тело. Усмешка мурлыканьем: — Мы так долго к этому шли. Нужно было сразу поговорить.

— Столько времени потеряли…

— Нагоним. Во всем. — Дима целует его в лоб; от осознания того, что все дозволено, он может касаться совсем не с платоническим посланием, голову кружит сильнее, чем от терпкого вина. — Ха-а, как же тебя называть? У твоего имени есть вообще ласковые сокращения?

— Это было бы странно, — посмеивается Артур, — ты же младше меня. — Он отодвигается с явной неохотой, проводит большим пальцем по нижней губе потянувшегося следом Димы, укоряет без намека на злость: — Не в школе, прошу. Я не прощу себе, если тебя что-то опорочит.

— Ишь какие принципы.

— О тебе же забочусь.

Дима задумчиво сужает глаза, с неохотой убирает с пояса мужчины руку, отпуская его на волю. Птичка, свободная в полете, не обязана возвращаться, она может исчезнуть — но почему-то того не делает. Может, это и есть «любовь». В терминологии Дима все еще не силен.

— Хорошо, — соглашается он спокойно. — Не в школе. Но в остальных местах, значит, можно?

Артур покашливает в кулак, и то, как быстро он отвлекается на разглядывание класса, намекает вполне ощутимо: он подумал не совсем о том, о чем выразился Дима. Хотя если так, то и лучше. Юноша выдыхает через сжатые зубы, чувствуя, как огонь внутри понемногу и великанскими усилиями подавляется; возбуждение тут излишне, хотя и обосновано. Не то чтобы он предлагал зажимать Артура в каждом углу… но звучит не так плохо. Прикасаться к нему. Трогать. Гладить. Волкову даже неудобно немного — в сравнении с Артуром он действительно неопытный, просмотренных статей да тематических роликов не хватит для полноты знаний. Ролевые игры с «научи меня» только заденут, чутье подсказывает. Дима пыхтит и ломает голову, как бы нормально подобраться к теме, когда мужчина фыркает от смеха.

— …что? — тормозит Волков.

Артур смотрит на него так по-доброму, в уголках глаз лучики переплетаются.

— Завтра мало уроков, — проговаривает он, — можешь прийти завтра.

— К тебе? — уточняет Дима, чувствуя предательски поджавшееся волнение в животе.

— Да. — Учитель сейчас выглядит как мотылек, нарочно прикладывающего край тонкого крыла к пока выключенному ночнику. Без страха, но с боязнью чего-то большего, чем ожог, важнее этого. Добавляет: — Если хочешь.

«Хочу», — не вслух, но всем видом отвечает Дима. Почему не сегодня? И вздыхает: ну конечно, это же Артур. Он не мог сделать шаг вперед, не дав другому возможность отступить. Выиграл день на сомнения для Димы, мол, стоит ли оно того. Вот же упрямец.

Один разговор не может изменить людей полностью. Возвращаясь домой, старшеклассник все еще об этом размышляет — разумеется, ничего не закончено. Ему удалось развеять лишь малую часть сомнений Артура, и теперь известно с точностью, как Артур все это время относился к подопечному. Надо же, тут даже не было понятия «ребенок». Если Макеев всегда любил его и хотел с ним в постель лечь, многие прорывавшиеся детали становились понятны. Почему прижался тогда, в своей прихожей, почему не отдергивался, когда Дима взял его за подбородок, заглядывая в лицо. Вообще все. Надо было быть слепым, чтобы все это не заметить, и идиотом, чтобы не понять. Что ж, Дима этих обоих званий заслужил.

Правда, что было бы, признайся Артур раньше? Еще до того, как Дима понял, почему взгляда от него отвести не может? Учитель, к которому ты приставлен под угрозой исключения, воспринимает тебя как несбыточную мечту, — да Волков бы просто не понял. Дичился бы дальше. Вряд ли стал бы избегать, не того он нрава, но все равно не факт, что они бы к нынешнему пришли. А теперь мужчина признал свои чувства лишь тогда, когда уже услышал о взаимности. И даже это потребовало от него всей решимости — со стороны Артура, должно быть, эта взаимность похожа на проклятие. «Крест на будущем», «непринятие общества». «Я не хочу губить тебя». «Не хочу обречь тебя быть изгоем».

Дима всегда был отродьем для людей, но только сейчас стремится к этому добровольно.

«Я хочу идти до конца», — решает он. Сжимает и разжимает ладонь, но не пропадает отпечаток: ткань костюма, за ее слоем — человеческое тепло. Артур дает ему шанс подумать, взвесить все, но Волкову и не нужно голову ломать. Справедливо, но не слишком логично. Поцелуи — приятно, взаимные чувства — восхитительно, можно видеться ежедневно и разговаривать, но им обоим не будет достаточно такого. И оба прекрасно это понимают.

Год назад Дима не стал бы отрицать, что может однажды лечь в постель с мужчиной, но и усомнился бы — все-таки никого подходящего рядом не было. Не с Рыжим же кувыркаться. Да и ни с кем другим что-то не хочется… и с девушками тоже. Вообще ни с кем, кроме Артура. Занятное чувство, раз оно подчиняет себе физиологию.

Дима уже взрослый, и от него требуются взрослые решения. Школьные стены вокруг ненадолго удержат: последний месяц добровольно-принудительного заключения остался, а следом заведению придется выдохнуть, подтянуться и впустить в себя новый первый класс. Законы Сансары работают здесь исправно, и на замену ушедшим всегда кто-то приходит, выбрасывая первых в серьезную жизнь с лучшими и худшими одновременно пожеланиями. Тут учат морали, которая не соответствует, и ерунде, которая не пригодится. Зато и обретенное даром не пропадет, пусть и вернется в виде, в котором его не ждешь.

Классный руководитель вылавливает Диму в коридоре на следующий день и говорит, что гордится им. Мол, скандалы — это, разумеется, плохо, но в апреле этом он ведет себя лучше, чем за все предыдущие месяцы, начиная класса этак с пятого.

— Вот, что хороший учитель делает! — воодушевленно замечает классрук, с ослиным упрямством полагая, что это его заслуга.

— Да, спасибо Артуру Андреевичу, — совершенно естественно, без малейшей капли ехидства, совсем без намека ухмыляется юноша. С некоторыми бесполезно разговаривать, но не особо и нужно. Дима знает, кто его спас, и этого более чем достаточно. Отблагодарить он сможет. Другие, пока не придумывают всякую херню, ему безразличны.

Макеев всегда будет для него еще и учителем. Взрослый и поначалу чужой человек, который не попытался докапываться, что-то нарочно ломать и сращивать, а своим примером и присутствием побудивший измениться. Важно было, чтобы меняться было собственным выбором Димы, а не по прихоти и приказу. «Ради него я готов попробовать», — с этой мысли все началось, завертелось бешено, было не о чем сомневаться.

Директор будет ликовать, когда Волков — головная боль всего руководства, любитель устраивать драки и самочинства — наконец-то школу покинет. Пусть торжествует, она все равно не победила. «Столько раз я вступал в поединки, чтобы выходить героем, но самым главным оказалась не победа, — усмехается он про себя. — Не победа, а тот, с кем ее можно разделить». Умирая, мать говорила ему сражаться за свою любовь. Избитая формулировка дышит искренностью, мудрость поколений в нескольких простых словах. Не все битвы требуют крови, но и не все — кусочков сердца.

«Я буду беречь его». Даже клясться не надо, потому что Дима в своих мотивах не лжет.

За окнами школы растекается пленительная весна, и младшеклашки торопятся на улицу, погулять после долгих часов в запертом помещении; Артур собирает их тетрадки, прощается, Дима отирается тут же, помогая по мелочам. Подбегающая к нему Аленка замирает в паре шагов, сверкая зелеными глазами, и юноша опускается перед ней на корточки. Улыбается и поглаживает по голове, и девочка расцветает ответной улыбкой — этого ей хватает, так что малышка уносится за двери.

Артур оглядывается, и Дима кратко говорит, что нагонит. Учитель кивает, торопится построить малышню и вывести, дорога им вниз, до гардероба и холла, где растащат бдительные родители. Возможно, там будет Липаев, но Диме все равно. Они не станут семьей только из-за Виктории, однако Аленка может стать связующим звеном. Однажды они еще пересекутся, когда настанет время рассказывать девочке о ее матери, но не сейчас. Сейчас им достаточно горя, да и Аленка пока не поймет.

Кругом молчит класс, обступает ватно, и в сиянии солнечных лучей каждый оттенок горит. Полыхает жизнью, наполненный ей до краев и даже свыше, и в глазах Димы мир раскрашен пестро и маняще, невозможно насмотреться; палитра разворачивается, красуется, хвастается, а Дима цвета едва по именам запоминает.

Ветер посвистывает в оконных рамах, повсюду разлита весна; в воздухе золотится пыль, книжные шкафы чистые, но укрываются ею, как вуалями, и вся эта школа — единый организм с сердцем в каждом кабинете. Собственного сердца Дима раньше не слышал, однако его биение приятно. Прикладывает ладонь к груди и слушает гулкие удары. За ребрами целая вселенная, и все ее выдумки — реальность.

Когда возвращается Артур, юноша встает и присоединяется к нему. Перекидываясь какими-то пустыми фразами ни о чем, держась на расстоянии, они покидают класс, лестницу, холл, огороженную территорию учебного заведения. Между ними, должно быть, с полметра, но даже они пропитаны напряжением, сквозным, как электричество, и весь контроль уходит на то, чтобы сейчас не потянуться к опущенной руке Макеева, к длинным узловатым пальцам, когда-то сжимавшим ломкую сигарету, а потом державшим Диму. Все меняется. Волков тихо выдыхает, пытаясь сконцентрироваться на шагах, но взвинченное состояние никак не отступает.

— У меня, — растерянно произносит вдруг Артур, — и еды-то нет.

— Чаю попью.

Собственный голос слышится словно издалека, еще и через ватный заслон. Артур худой, не до болезненного, но все же худой; а Дима и готовить толком не умеет, хоть бы кормил. Ах, но вряд ли это было бы удобно. Мысль склоняется к чему-то определенному, но парень прогоняет ее, не желая сейчас усложнять и без того серьезные обстоятельства, да и сердце точно его изнутри разорвет, если тему затронуть. Само по себе ритмом заходится бешеным. Реально, Дима никогда не нервничал ведь так! Сколько было девчонок, вешавшихся на шею, а ни одна не затрагивала настолько, чтобы из-за нее переживать.

У двери подъезда Артур замирает, оглядывается, смеряя спутника внимательным взглядом, вывод стараясь сделать или что-то понять. Дима кратко улыбается и придерживает дверь, чтобы пройти могли они оба. Сдерживаться трудно, аж на виски давит, но терпение — это то, что Артуру нужно. Ценить, оберегать. Однако… тут Волков спотыкается: если Артур полюбил его — черноту и пламя, вспыльчивость и привычку огрызаться — то ли ему на самом деле необходимо? Может, он не аккуратность и мягкость искал? Как это вообще работает?

Им много о чем поговорить еще надо будет. Об отношениях и их рамках, о смелости и дозволенности, о том, что нужно и что нельзя. Дима не привыкнет к чьей-то нежности сразу, Артур не привыкнет раскрываться. Но у них ведь будет время, верно? Даже когда Дима выпустится. Они слишком долго шли к этому согласию, чтобы разом отвергнуть его лишь из-за движения времени.

Квартирка Артура ничуть не изменилась, да и не должна была. Мужчина, на ходу скинув жилет, остается в свободной рубашке, поворачивается к столешнице, ставит чайник. Под его продолжительный шорох Дима приземляется на диван. Комната тонет в солнце: оно затапливает каждый угол, не оставляя и шанса проскользнуть сумеркам, яркий день за мытыми стеклами очерчивает спину Артура, складки белоснежной ткани, заставляя его почти светиться. Дима отбрасывает тень, живую и вместо него дышащую, и рядом, на кофейном столике — та же новогодняя елочка, красуется гордо. «Он хранил подарок, потому что получил его от меня», — с затапливающей теплотой понимает юноша. Внимание к мелочам всегда было его чертой, да?

— Ты доверяешь мне? — спрашивает вслух Дима.

Артур оглядывается с нечитаемым выражением лица, и он, вроде бы, удивлен.

— Да, — звучит простой ответ.

— Отвернись.

По его осанке крадется замешательство, и мужчина растерянно покоряется. Просто стоять он не хочет, так что продолжает возиться с заварником; лишь сведенные плечи выдают напряжение. Словно он ощущает взгляд Димы, скользящий вдоль его позвоночника то наверх, то вниз. В квартире больше ничего постороннего — ни звуков, ни сомнений. С кошачьей грацией поднявшись, Дима оказывается совсем близко, прямо за спиной. Артур замирает, и оба ничего не предпринимают. Затем ладони юноши мягко ложатся на талию, совсем слегка поглаживают бока и тянутся вперед, полностью обнимая. Лопатки прижимаются к груди, пальцы переплетаются на животе, по Артуру проходит дрожь, сразу переходящая на Диму. Он утыкается лбом в затылок мужчины и вполголоса, ровно, точно притрагивается к самой кровавой ране, произносит:

— Я не такой, как все. Я не причиню тебе боль. Мы вместе с этим справимся, просто позволь…

Он поднимает руки к самой груди, напротив истошно колотящегося сердца расстегивает несколько пуговиц к верху, и рубашка начинает сползать с плеч, обнажая шею целиком. Нет цепочки или шнурка, украшений Макеев не носит. Дима вновь обнимает его за талию, краем глаза замечая, как Артур сжимает край столешницы, и чуть наклоняет голову. Загривок, где выпирает позвонок и шея переходит в спину, такое открытое и уязвимое место, когда стоишь со спины. Короткие волосы его не прикрывают, и кожа обычная, но незримо для всех остальных, ощутимо лишь носителю, там алеет кровью налитое клеймо — метка, поломавшая жизнь еще на начале. След надругательства над невинной судьбой. Дима сотрет его навсегда.

Подрагивающие от волнения губы касаются интуитивно выбранного места — и правильного, ибо Артур дергается, рефлекторно пытается вырваться, сдавленный вздох режет голосовые связки, но Дима не отпускает его, в то же время не удерживая силой. Потому что силой нельзя. И Артур успокаивается, насколько это возможно, и хотя плечи его напряжены, он голову чуть опускает. Открывает главный из своих шрамов. Вот оно, то, что он никому не показывал, но с чем его принял Дима. Улыбка невольно просится на лицо, парень целует шею, кратким обещанием тает дыхание на коже — прикусывает, сразу проводит кончиком языка, снова прикусывает. Артур в его объятиях колеблется так часто, словно листочек тонкой бумаги на ветру, разрывается между инстинктивным желанием вырваться, что подпитано черными воспоминаниями, и не менее сильным желанием остаться. Отдаться. Чтобы больше между ними ничего не стояло.

Не вытерпев, мужчина разворачивается к нему, не отстраняясь; сгибает локоть, снимая очки и откладывая куда-то в сторону, зеленью сияют уязвимые и свободные его глаза.

— Кое-что важное… — Артур за плечи бережно, но решительно придерживает Диму, вынуждая оторваться на миг, и внимательно заглядывает ему в глаза: — Секс с мужчиной отличается от секса с девушкой. Ты же это понимаешь?

— Понимаю, — осторожно отзывается Дима, плохо представляя, к чему тот ведет. Замирает, щурится: догадка проступает, вполне вхарактерная для Артура. Тот покашливает в кулак. Конечно, он ведь уже думал об этом.

— Ты… можешь пожалеть, — наконец, произносит он. Смущение прячет за внешним пониманием, словно готовясь принять любой ответ, но левая рука невольно, сама по себе сжимается крепче.

Если Дима скажет, что не хочет, Артур и впрямь сдастся. Не станет настаивать и лезть, примет его чувства, какие есть. От этой мысли сердце наполняется теплотой еще большей, чем прежде, и тронутый до глубины души Дима ласково проводит свободной рукой по подбородку Артура, до виска, и оставляет легкий поцелуй в уголке рта.

— Я хочу тебя, — шепчет он в самое ухо, ловя себя на будоражащем ощущении, вожделении, агонией воющим в жилах. Целует у виска. — Всего тебя. Я не пожалею.

Он подается ближе, проводит кончиком носа по кромке уха и неожиданно слышит вырвавшийся случайный звук — приглушенное аханье, высокое и подавляемое, а мужчина в его руках содрогается и краснеет, даже шея затрагивается румянцем. Повторяясь, проверяя дальше, Дима — от волнения и восторга в висках звенит — прикусывает краешек уха, проводит языком, и Артур мелко дрожит в его объятиях, краснея сильнее. Эйфория захлестывает с головой, Дима едва понимает, как еще способен говорить вкрадчиво:

— Смотри-ка, это эрогенная зона? — Он посмеивается, как дитя, коему открылись все тайны мироздания: — То-то ты отворачивался, когда я тебе в ухо шептал! И что же теперь делать?

Он вновь прикусывает, забирается языком в ушную раковину, вызывая у Артура полувсхлип-полустон.

Всегда такой сдержанный, такой спокойный, а теперь вот сердцебиение его обгоняет мысли, и Дима не успевает заметить, как его руки преодолевают оставшееся расстояние, Артур запускает ладони — горячие, словно в них само солнце сосредоточено — под футболку юноши, раскаленное ложится на прохладное, и Дима задыхается в накатившем чувстве полноценности. Прикосновение дерзкое, неожиданное, но желанное, и от него веет долго таившейся бурей в глубине Артура, отчаянная храбрость в том, как мужчина приникает еще ближе, оглаживая поясницу, спину, проводя до опасного рядом с ремнем брюк.

— Не сдерживайся, — говорит мужчина.

И крышу сносит окончательно. Дима перехватывает его за талию, почти усаживает на столешницу, приникая с поцелуями, и Артур хрипло ахает, с готовностью открывая горло, рубашка совсем сползла с ключиц, юноша расстегивает ее окончательно и отбрасывает в неизвестном направлении, теперь под жаркими прикосновениями обнаженный торс.

Дима проводит губами по шее — наверх, как в прошлый раз, но теперь уже не вдыхая запах, а пробуя на вкус; целует поверхностно, согревает дыханием, голову кружит от жара. Артур тихо постанывает, хватаясь за его плечи, когда Дима целует кожу под ухом, забирается в само ухо языком: это явно чувствительная зона, потому что по мужчине проходит дрожь, он дышит еще чаще, пульс сбивается, он хватается за парня почти с отчаянием, словно сам не знает, как реагировать — растерял всю свою взрослость.

— Можно? — С ума сводит близость горячего тела, запах, отзывчивость, с которой Артур льнет к нему, реагируя на каждый лоскуток ласки, но он находит в себе силы спросить. Нельзя без согласия. Дима больше никогда не причинит ему боль.

— Да, — сбивчиво выдавливает Артур. Он потрясающе податливый, он теплый, теплее всех в этом холодном мире, и совсем не похож на тот улыбчивый далекий образ, нет. Он реален, и у него тоже все сводит напряжением от безумного желания. Дима целует его в щеку, во влажные пылающие губы, Артур ерзает, через брюки — такие тонкие, на самом деле — ощущается возбуждение, и он неосознанно трется пахом о пах Димы, вышибая искры у того из глаз. Артур раскрасневшийся, тяжело дышащий, глаза шальные и темные. Вечно бы любоваться им таким.

Вожделение подкашивает колени, и едва получается идти; вокруг все обволакивает живое золото, когда Дима практически снимает мужчину со столешницы, не разжимая объятий ни на миг, не разбирая дороги и позволяя себя направить; Артур отвечает на жадные поцелуи с упоением, в промежутках его выдохи звучат голосом, и стонет он совсем негромко, подавляемо, почти всхлипывает, словно ждал эти поцелуи, жил ради них. Его ладони под футболкой Димы словно отдельно существуют, их прикосновения дерзкие и уверенные, оглаживают талию, пробегают по позвонкам, словно по клавишам фортепиано, наверх, к лопаткам и загривку, и Дима наклоняет голову, позволяя быстро с себя ненужную вещь стянуть.

В стену коридора он мужчину почти впечатывает; Артур низко то ли посмеивается, то ли мурлычет, и ведет его в спальню; шторы закрыты, через них просачивается сияние. Раскаленные добела чувства импульсами сливаются в единую агонию, и им уже не разорваться, не разойтись, даже если захотят. Исступление затмевает все прочее, но Дима все же пересиливает себя, бережно опуская Артура на постель с отброшенным покрывалом, выговаривает с трудом:

— Направь меня.

Он любит Артура, любит, любит. Им не может быть хорошо, если не вместе; Дима ловко расстегивает на мужчине брюки. Артур позволяет это проделать, а сам дрожит с головы до ног от напряжения столь сильного, что еще немного — и он лишится чувств, смотрит пронзительно и пламенно. Его плечи уже, чем у парня, и стан легче, гибкая спина и ощутимые под тонкой кожей ребра; Артур горит изнутри везде, где Дима его касается, и вселенная летит кувырком.

— Хорошо, — отзывается глухо Артур, — хорошо.

Пытливый взгляд проникает в душу, двери нараспашку открывает, и то легкое и эфемерное, что не поддается описанию, вся суть человечности сейчас у двоих становится общим. Странное единение, кажется, плещется и растворяется в воздухе. Повинуясь жестам, говорящим больше, чем слова, Дима стаскивает с Артура брюки; руки его трясутся от нетерпения, движения становятся спутанными, но получается без проблем. Темная ткань белья уже ничего не скрывает, но Артур и не пытается боле что-то спрятать, он весь на виду, лишается и последней защиты; помогает Диме расцепить застежку и избавиться от собственных тряпок, опирается на локти по бокам от туловища и смотрит все еще пристально, боясь будто, что сон вот-вот прервется.

— Ты уверен? — наконец выдыхает он.

Дима чуть оттягивается назад, накрывает ладонью одно согнутое колено, а второе целует, потирается щекой, и взгляд его пленяет. Горячие пальцы на горячей коже, хочется все целиком ощутить — как же невыносимо ожидание. Солнце пляшет на ресницах Артура и проглядывает изнутри его зрачков — живой огонь; Дима поглаживает его бедра, не смея еще зайти дальше, и они смотрят друг на друга — и мужчина разводит ноги, подпуская так близко, как еще не подпускал.

Дима накрывает его целиком, и два тела сплетаются в объятиях столь плотных, словно они пытаются слиться воедино, почувствовать друг друга плотностью, чтобы не осталось места совсем. Руки гладят, сжимают, ритмично двигаются, но разрядка не приносит облегчения, а голова все так же идет кругом. В объятиях Димы — человек, которого он желает больше всего на свете, никаких ласк не будет достаточно; Артур внезапно оказывается горячее и раскрепощеннее своей внешней обыденности, и он настолько откровенно распахивает себя, что ему даже страшно немного; Дима же не может налюбоваться на свободную пластику его движений, на смелость и искры в глазах.

Он, возможно, готовился, и это скорее всего, но Дима не спрашивает. Он почти сознание теряет, так сильно желание ощутить целиком, и хватает сил лишь выговорить сквозь зубы, пристально глядя в глаза: «Я здоров». Мужчина щурится, прикусывает губу и отбрасывает вытащенный было конвертик презерватива. Жар дурманит голову, на ладонь — жидкий гель; голос над ухом; целует, прикусывает, зализывает, гладит, уже не важно, кто кого, ведь они почти едины. Артур не может подавить короткий стон, когда в нем оказываются влажные пылающие пальцы, и цепляется за плечи Димы, утыкается ему в висок, но продолжает бархатно советовать, направлять, его сейчас не послушать было бы тотальной ошибкой.

— Не больно? — едва сдерживаясь, хрипит Дима. Ему невыносимо жарко, золотое сияние вокруг не может и немного пригасить.

— Нет, — отзывается Артур, плывущий взор прячется за опущенными веками, скулы, щеки и мочки ушей у него раскраснелись, губы потрескались от непрестанных поцелуев. — Мне хорошо.

Значит, будет еще лучше.

Секс всегда был для Димы банальностью, способом дать выход шальным гормонам, всего лишь кратковременной игрой по обоюдному согласию игроков. Девушки менялись, Дима тоже был у них проходным — спустить пар. Не больше. Артур совсем другой; каждое прикосновение к нему вызывает бурю внутри, желание быть ближе, растянуть мгновение в бесконечность и быть проглоченным им без остатка, чувствовать каждой клеткой тела именно этого человека — если это не Артур, все теряет смысл. Дима гладит, целует, кусает, и в этой близости неизгладимый, пламенный восторг, счастье обладания, благодарность. Артур принадлежит ему и не оспаривает, это не разовое развлечение, а глубокая самоотдача — с обязательствами, в этот раз все серьезно, в этот раз и отныне Дима тоже принадлежит ему.

Пальцы сменяются членом. Артур сжимает зубы, прикрывая блестящие глаза; он умело расслабляется, впуская плавно, но не медлительно, и в момент оба застывают; звенящий шум в ушах.

— Двигайся, — выдавливает мужчина, с оханьем обхватывая Диму за плечи, выгибается в пояснице, стараясь оказаться еще ближе. Сократить расстояние до полного его отсутствия. Им нужно лишь двигаться в такт, как единое существо, не разделяясь, больше не пытаясь разойтись; Дима выдыхает ему в шею. Слегка раскачивается, привыкая, давая Артуру привыкнуть к размеру члена внутри. И начинает двигаться.

К черту карусели, к черту весь мир. Дима столько ждал этого, что, кажется, ради этого и жил, и Артур тоже, потому он так постанывает и позволяет трогать и ласкать себя везде, сам отвечая и лаская, румянец залил лицо и глаза мутные, Дима потерял уже счет поцелуям. Он как пьяный, все интуитивно. Боли больше не будет. Все в порядке. Они едины и должны быть такими. Сплетаются два тела, сливаются две души, и остальное держится стороной; реальность горит, полыхает в непрекращаемом пожаре, огонь изнутри и снаружи, в солнце плавится удовольствие. Бешеный темперамент Димы сейчас приходится кстати; Артур притормаживает его временами, заставляя сбавить темп, растягивая наслаждение, и жмурится, открывает глаза и своим взором только больше сводит с ума — сверкающий, шальной, как тысячи созвездий. Поцелуи приглушают стоны, краснеют отпечатки на светлой коже; улыбка растворяется на губах. В какой-то момент Дима переворачивает Артура на живот, и тот не сопротивляется, выгибается в спине, чтобы было удобнее, и гортанно мурлычет на поцелуи на загривке, Дима слегка совсем прикусывает кожу ниже затылка — это его собственная метка. Артур теперь его. И Дима о нем позаботится.

Когда бездна обваливается вокруг тряпичным спектаклем, Диме хватает остатков рассудка лишь на то, чтобы отодвинуться, позволяя Артуру самому откинуться на спину. Они смотрят друг на друга — мокрые, взъерошенные, раскрасневшиеся. И улыбаются, как последние безумцы. Ладонь в ладони, пальцы сплетаются лениво и надежно, чечеточный пульс пронизывает до основания. Надо бы сходить в душ, но ни о чем не думается. Приподнимаясь, среди выбившейся простыни Дима отыскивает тонкое одеяло и накидывает на них. Какое-то время лежат молча, вслушиваясь друг в друга, как в неясную, но любимую симфонию.

Есть нечто важное в том, с какой отчаянной силой Артур сжимал его бока коленями, как подавался навстречу, как закусывал губу, неотрывно наблюдая и млея одновременно. Какая-то отверженность, словно ждет конца, понимает, что это единственный раз и потому надо использовать все. Артур отдается без остатка с таким вдохновением, будто жизнь потом не принесет уже ничего. «Он же все еще не верит, — думает Дима отрешенно, с не проснувшейся пока болью, — он не верит, что больше не будет один». Потому для него каждое прикосновение — драгоценность. И потому из одного раза в постели с возлюбленным он сумел выжать все.

Дима чувствует себя безудержно счастливым. Приятная истома растекается по телу, нет желания двигаться и думать; единственное, что рдеет в благословенной пустоте — живое тепло в руках. Оно никуда не пропадет, никуда не денется. Каждой клеточкой тела наслаждаясь неизвестным ранее чувством полноценности, юноша приподнимается на локте, пододвигается левее; пальцы двоих все еще переплетены, и единственная причина, по которой их расцепляют — чтобы лечь удобнее. Дима шуршит одеялом, привлекает мужчину к себе, обнимая за плечи. Немного помедлив, на Димину талию тоже ложится рука. Артур рядом блаженно смотрит на парня, и выражение его лица настолько робко-счастливое, безоблачное и благодарное, что сердце ухает где-то внизу.

За одеждой никто не торопится лезть. Теперь в комнате душно, но все еще тепло и солнечно. Лучи лениво скользят по коже — от подбородка до шеи, где уже расцветают отпечатки; Дима зависает, разглядывая их, а затем улавливает тихие смешки, поднимает глаза. Артур улыбается широко и так легко, как будто Атлант груз земли всей с плеч сбросил, и такое счастье освещает его изнутри и всюду, что нет ему меры.

До конца не веря, что позволено, что больше ничего не препятствует, Дима поднимает другую ладонь, поглаживает мужчину по щеке, большим пальцем проводит по нижней губе.

— Ты прекрасен, — севшим отчего-то голосом признается парень. Артур и хочет бы возразить, но теряется, под глазами его розовеет. Дима сдвигается, еще больше сминая выбитую простынь, но зато сокращая расстояние; перетягивает руку, заключая в объятия полностью. Обнаженная кожа об обнаженную кожу гладко скользит, и Артур — само сосредоточение тепла, щурится довольно, улыбается расслабленно.

— Я, — начинает он хрипловато, — если честно, боялся, что ты остановишься.

— М-м? — протягивает Дима. Как он и ожидал, касаться Артура невероятно приятно, особенно когда знаешь, что можно. Что он не оттолкнет. Что он тоже этого хочет. — Почему?

Мужчина неспешно сгибает руку в локте, зарывается в волосы Димы близ затылка, оттягивает, поглаживает, невесомыми движениями массирует. Ему это доставляет удовольствие едва ли меньшее, чем Диме. Сколько же раз он хотел так сделать, но сдерживался?

— Любовь может быть и платонической, — задумчиво говорит он. — Я не был уверен, что тебе понравится в постели с мужчиной. Раньше же только девушки.

— Раньше много всего было. — Дима поворачивает лицо, чтобы поймать руку Артура, целует запястье, играя, шутливо проводит кончиком языка. Продолжает вслух: — Боялся, что мне будет противно? Хех, на тебя похоже такого опасаться. Правда, зря. Мне… не в чем разочаровываться, как бы.

Он даже не знает, как словами передать чувства. Восхищение? Благодарность? Любовь? Артур, конечно, хочет сказать, что секс с мужчиной — это клеймо и однажды Дима о нем пожалеет, но молчит в этот раз, только смотрит по-доброму светлыми глазами. Жалеть не о чем. Несмотря на то, что они уже переспали, Дима не чувствует, чтобы хоть что-либо остыло. Он все еще хочет быть рядом. Хочет так упоенно целовать, прижимать к себе и ощущать единое движение, слышать и видеть, разговаривать с ним и проводить время. «Совсем голову потерял», — думает Дима, и это становится первым разом, когда он корит себя без ненависти.

— Постельное запачкали, — фыркает он смешливо. — Уж извини.

— Не извиняйся, — улыбается Артур. Он будто хочет что-то добавить, но смолкает, прикрывает глаза блаженно, наслаждаясь тем, как Дима водит ладонью по его спине, периодически опускаясь на поясницу.

На его загривке и шее зреют следы принадлежности, но в этот раз он принимал влечение добровольно, каждую каплю ласки ценил, и потому ему совсем не больно. В мире, таком холодном и жестоком, впервые кто-то подарил Артуру тепло, в котором он нуждался, и пламенем окружил, не запрещая выбраться, но даря достаточно и даже больше, чтобы сбежать не хотелось.

Артуру всегда было холодно одному. Но Дима как никто сможет его согреть.

========== (25) Пальма ==========

победа.

На шипящую сковородку, поверх уже поджарившегося бекона, Дима разбивает яйцо. Он все еще не хочет ни о чем думать и одновременно думает обо всем; в голове ликует, переливаясь, калейдоскоп, не режущий глаза, масло булькает и пытается задеть своим жаром, не подозревая, что жара в Диме достаточно. Не только на сегодня, на множество дней вперед. Может, до самого конца, пока не опустится гробовая доска. Таким серьезным Дима себя еще не помнит и потому не сомневается.

— Что ты делаешь? — удивленно звучит голос со стороны. Артур в домашней одежде, у кофты широкий ворот — шея и ключицы его украшены диковинными цветами, алеющие засосы выглядят до странного манящими, с трудом удается отвести взгляд. На плечах лежит полотенце, но мужчина уже обсох. Смотрит с расслабленным любопытством.

— Готовлю обед, — сообщает Дима деловито. — Чем вообще питаешься?

— Я умею готовить.

— Просто этого не делаешь, — беззлобно, но с укором склоняет голову парень. — Ладно… Эм-м, все нормально?

Девушки это девушки. Они хрупкие и ломкие, как бабочки, но в постели способны на многое, сама природа располагает. Должно быть, с точки зрения эволюции геи не есть норма, однако Дима не ощущает ни стыда, ни сожаления. Обоюдное влечение — это не зло. Обретя Артура, он обрел больше, чем было бы с любой женщиной или любым другим мужчиной, и вопрос не в поле, а в человеке. Только вот тело — вопрос важный, и Дима надеется, что не зашел слишком далеко.

Макеев ерошит волосы на затылке и чуть улыбается. Он снова в очках, но стекло больше не становится преградой, его взгляд ясно виден.

— Не беспокойся, — легко отзывается он. — Я все же более готов к такому и…

Что-то в его лице дергается, выдавая с головой, и даже Волков, который умудрился пропустить все намеки на взаимное чувство, в этот момент правду понимает. Брови ползут наверх, освещая лицо изумлением, и Артур ежится, точно уже жалеет о сказанном. Дима проглатывает тщательно щекочущий горло смешок, чтобы ненароком не задеть, и выдает:

— Ты у меня не только в безобидных снах участвовал, знаешь?

Артур глядит на него — и заходится смехом. Ничего особенно смешного, но радость распирает грудную клетку, и в ореоле солнечных лучей мужчина кажется еще ближе, еще свободнее, стираются все границы и рамки, сметаются заливистым искренним смехом. Нет разницы, на сколько лет он старше и какое у них разное прошлое, если будущее будут строить вместе, и менять друг друга еще придется, выгонять друг из друга темноту, затаенные страхи, ломать отношение к себе — все это будет долго и трудно. И будет стоить того. Дима выключает плиту, зорко наблюдая за мужчиной, и сам не может не улыбаться. Он не знает, что хорошо смотрится с улыбкой, полной откровенной теплоты, и не скоро узнает, что единожды увидев эту улыбку, забыть ее Артур уже не смог; вряд ли скоро поймет, сколько сил требовалось Артуру, чтобы не проронить в незначительные касания всю горячую нежность, сколько он сделал на самом деле, защищая для всех безнадежного ученика. Он обо всем услышит потом. Сейчас вспоминается вещь немного своевременнее.

— Я кое-что не сказал сразу, — начинает Дима. — Когда ты рассказал… свою историю. Помнишь, когда потом пересеклись во дворе? Так чего ты на самом деле ждал?

Мужчина проводит ладонью по лицу, будто стягивая липкую паутину.

— Надеялся так ограничить себя, — вполголоса признается он. — Если бы ты отвернулся тогда, я бы точно не сорвался.

— Думаешь, я бы отвернулся?И… — Не получается не добавить: — Сорвался бы — уже тогда?

— Преуменьшаешь масштабы катастрофы, — Артур горько усмехается. — Меня так сильно влекло к тебе, что казалось, хребет сломается. Сорваться ничего не стоило. И нет, ты бы не отвернулся. Но твое отношение должно было как-то измениться, и я надеялся, что в плохую сторону.

И в то же время боялся, что Дима его возненавидит. Потому что грязный, потому что испорченный, потому что на нем уже оставили печать. Все эти доводы читаются слету, нет нужды их озвучивать, остается только вздохнуть. Выстраиваются цепочки выражений, и Дима говорит:

— «Я не скажу, что все в порядке, но я предприму все, чтобы так было», — вот, что я тогда пытался сказать. Но сразу как-то не сумел. — Он встречается глазами с Артуром, не двигаясь, но и не напрягаясь. Его задача сейчас в том, чтобы хоть в этот раз правильно передать чувства. Чтобы хоть теперь объяснить то, что на сердце: — Мне не все равно, что было у тебя в прошлом, потому что все это сказывается сейчас. Ты весь изранен, Артур. Если я буду знать, где твои раны, я непременно помогу их залечить. Мне не плевать на тебя. Мне тоже больно.

В Артуре боли целые океаны, переливаются и кусают скалы зубцами волн, и в Диме тоже горя много — но оно уже не так значимо. Дима знает, что Артур приложит все усилия, как поступал вплоть до этого момента, чтобы из черной свирепости вытащить хоть обломок надежды, что-то, с помощью чего Дима смог бы жить, а не существовать. Настала очередь Димы нагонять его и чужие шрамы латать, страдать с ним, вместе с ним и вместо него. Однажды они снова пойдут вровень, и любая беда будет делиться сразу на двоих — а сейчас надо лишь найти способ помочь.

Дима раньше не защищал никого, кроме себя. Теперь же все иначе.

— Тебя никогда не любили, — произносит юноша совсем тихо, проникновенно. — Никогда не защищали. Понимаю.

«Можешь уже отпустить мою руку». Едва закончившийся дождь, далекий спальный район, спокойное принятие на лице, а за маской извечной улыбки — глубинное нежелание отвержения. Десять тебе, двадцать или тридцать, у тебя все равно есть страхи и то, чего не желаешь, и так или иначе будет больно соприкасаться с ними, а если соприкосновение никто с тобою не разделит — еще тяжелее. Всегда один, всегда самостоятельно, ни к чему не привязываясь и ни на кого не надеясь, отставив мечты, чтобы не ранить и без того изломанного себя. Одиночество сомкнулось плотным коконом, из него и выглянуть-то тяжко, а тут во внимание попал кто-то, к кому тянет невыносимо. И кокон еще есть, и одиночество еще морозит кончики пальцев, но теперь еще и жгучее «невозможно» разъедает.

— …Впредь это буду делать я.

Ладонью скользит по щеке и снимает очки. Артур не двигается, но неестественное нечто в его осанке, и стоит лишиться стекляшек перед глазами — виден предательский блеск в уголках. Дима прислоняется лбом ко лбу и все еще смотрит взором, полным сдерживаемой грозы, зверь на дне зрачков опускает голову и смиряется, только перед этим человеком, которого признает. Единственную искру Дима ловит большим пальцем и смахивает. Пришло время Артура принимать. Он того заслужил.

— Как-нибудь я побуду снизу, — усмехается весело юноша, разбавляя атмосферу. — Не надеешься ведь, что на этом закончим? Я слишком долго терпел. Да и ты тоже. Что ты там говорил про «порывистость» и «бешеный темперамент»? Вот и научишь сдерживаться. У меня крышу от тебя сносит, контроль никудышный.

Артур посмеивается и целует его в уголок рта. Его счастье цвета весны и пахнет теплом любимого человека.

Солнце печет вовсю, дворы медленно и верно покрываются листвой, словно город вспомнил вдруг, что в нем полно деревьев. Под ветерком колышется трава, канавы поросли одуванчиками, и зелень повсюду шепчется, вуалью укрывает рваные раны, вокруг окаменевших шрамов разрастается. Дима подставляет солнцу лицо, воспоминаниями на коже греют прошлые поцелуи, будут еще новые, от этого понимания сердце бьется чаще. Артур теперь принадлежит ему — насколько может вообще принадлежать кому-то, кроме себя.

Конечно, возникнет много нюансов, легких неурядиц, со многим придется столкнуться — но это жизнь. Это нормально. Вряд ли Дима однажды встанет в один ряд с другими людьми, но бросать бессмысленные угрозы он боле не намерен. Волков сам по себе — вызов обществу, но сражаться против него не будет. Он будет просто жить. И, если получится, будет счастливым.

В квартире, куда столько раз Дима возвращался, тоже светло, но пахнет грозой. За толстыми стенами, пронизанными венами грехов, облачка скапливаются лишь у самого горизонта — но в доме всегда пасмурно. Заходя, Дима чует это, пробует на вкус и удивляется мысленно: а ведь от него так же пахло, он был таким же. Сейчас-то что, сейчас осталась мрачность, гроза и черные молнии, но ненависти и чистоты, на которых держалось присутствие Димы в этом доме, больше нет. Он чуть не спотыкается, поняв это, и недоверчиво оглядывается.

«Я не уходил раньше, потому что не мог. А что теперь?..»

— Явился, — могильным звучит голос со стороны, и парень оборачивается неспешно и спокойно. Отец выглядит таким слабым. Презрение, ненависть и побои — все, на что он способен, насилие оправдывая верой. Он ни разу не попытался поднять голову, выбраться из своей черноты, не затягивая в нее других. Да уж, с родителями Диме не повезло. Зато повезло с человеком, который стал гораздо, гораздо дороже.

— Явился, — невозмутимо говорит сын, ища в ледяных глазах отца хоть толику человечности, но там пусто. Некоторые уже безнадежны, но… «Никогда не отрекайся от людей».

Во всех подробностях Дима видит, как замахивается, поднимаясь, широкая костлявая рука; ладонь раскрывается птичьим крылом, вытягиваются пальцы с лишь им слышимым криком. Воздух рассекается плавно, как масло ножом, подрагивают прочие очертания, удар имеет направление. Дима реагирует осознанно, перехватывает за запястье, обжигая ладонь контактом, и движение резко прерывается. Реальность изумленно замирает. Темные глаза смотрят в голубые.

— Нет, — чеканит парень ясным тоном. — Больше ты меня не ударишь.

Отец не вырывает руку, глядит пристально, с недоумением, будто перед ним внезапно вместо дьявола возник какой-то едва знакомый человек. «И почему я позволял ему бить себя? — думает в замешательстве Дима. — Потому что тогда мог оставаться в этом доме?» Он выпускает чужое запястье, и рука обвисает безвольно, как частица тряпичной куклы. Как глупо. Ни слова больше не произнесено, и Дима просто возвращается в свою комнату. Смотрит на голые стены, на серую мебель, темные углы и неторопливо размышляет, что уже можно понемногу искать другое жилье. Телефон вибрирует в заднем кармане сообщением: «Все в порядке?». Как будто Артур почувствовал.

Учеба идет, идут часы в душных кабинетах, которые не получается нормально проветрить. Дима включился в школьные будни с опозданием и особого удовольствия в них не находит; некоторые предметы все еще безжалостно игнорирует, появляясь, чтобы написать контрольные, и вместо них проводит время в началке. У второклассников тоже есть оценочные работы, но относятся детишки к ним куда проще, чем ожидалось.

— Они должны воспринимать контрольные как подведение итогов, а не испытание, — рассказывает Артур, когда они остаются в кабинете вдвоем, отмечая красными ручками ошибки и правильные ответы. — В средней школе уже начнут давить, но я все же надеюсь, что они вырастут с нормальным отношением к оценкам. Современные подростки сильно прессуются из-за этого.

— Побольше бы таких учителей, — вздыхает Дима, перекладывая исписанный лист бумаги. Усмехается искристо: — Хотя у меня вот такой есть.

Артур смотрит на него с выражением «что за дурачок», но совсем ласковым. Они сидят друг напротив друга, старшеклассник — за первой партой, учитель — за своим столом, и когда Макеев протягивает новый лист, пальцы неизбежно соприкасаются. Оба замирают, не торопясь развести руки, и лист опускается на край парты, позволяя пальцам переплестись.

— Отец больше не притронется ко мне, — произносит юноша.

Артур полон печального волнения:

— Ты уверен?

— Да. — Приятно видеть их соединенные ладони, снова маленькое слияние. Дима любуется без зазрения совести, а сам продолжает: — Все равно после экзаменов хочу свалить уже. Все, что я мог сделать для него, я сделал. Не хочу больше иметь с ним ничего общего.

— После экзаменов? — задумчиво протягивает Артур.

— Да. Надо же как-то на ноги встать. Работу найти, хотя бы на лето.

Мужчина слегка хмурится. В классе солнечно и ярко, и силуэт учителя давно бы слился со стенами, идеально им подходя, если бы не выделялся так в глазах Димы. Наконец, губы размыкаются:

— Не торопись так. Ты успеешь еще помучиться со взрослой жизнью, не приближай ее наступление. К тому же, у тебя будет учеба, надо сосредоточиться на ней и не изматывать себя. — В нем мелькает какое-то секундное смущение, но говорит он невозмутимо: — Когда будут нужны деньги, можешь обращаться ко мне. Не то чтобы много накопил, но на себя я не особо трачусь.

— …если я буду работать, мы будем видеться еще реже, да? — Дима с воодушевлением понимает, что Артура эта правда задевает: он морщится, сам себя коря. Правда, дальнейшие слова приходят неожиданно.

— Разве что если не будем жить вместе. — Повисающая тишина огромна, и мужчина, вздрагивая, ускоряется в речи: — Ты не подумай, это так… Может, потом, и это совсем не обязательно. Тем более, если ты не хочешь…

— Хочу! — не дает себе промедления парень. Он склоняет голову чуть набок; пряди щекочут лоб. — Погодь, ты ведь серьезно думал об этом? Ты хочешь жить со мной?

Даже голову кружит. Дима знает, что хочет видеть и слышать Артура постоянно, но мысли о совместной жизни как-то в голову не забредали. Они и парой-то стали считанные дни назад, раньше об отношениях и речи не шло, а тут вдруг оказывается, что Макеев всерьез рассматривал этот вариант. Сердце согревается и в венах пульсирует. Артур прикусывает губу изнутри, но больше не прячется.

— Да, — вымученно признается он. — Я думал об этом. Но раньше я ни с кем не жил, и вообще, ты не обязан следовать моим эгоистичным желаниям. Ты еще совсем молод. Вопрос твоей свободы меня беспокоит, запирать никуда не хочу…

— Это не «запирать», а «делать меня счастливым», — улыбается Дима широко.

— Ничего страшного, если не хочешь.

— Вот упрямый! Я ведь уже сказал, что хочу! — Он сжимает его пальцы сильнее. Между ними напряжением скользит тепло. — Хватит уже все считать эгоизмом. Единственное, что мне не нравится, это сидеть у тебя на шее, так что с деньгами еще разберемся. Или будем меняться, кто кого обеспечивает. — Он улыбается ярко и радостно, и лучики тонут в грозовых глазах: — Я всю жизнь хотел бы с тобой прожить.

Артур смягченно смотрит на него, и, чуть подтягиваясь и опираясь локтями на стол, кладет поверх его пальцев вторую ладонь, пожимает и утыкается в них лбом. Не двигается, только дыхание щекочет костяшки. Затем отпускает с решимостью, задумчивой, но уже определенной, как будто уже намеченный путь в его голове обретает точные линии и направление. Может, Артур все еще во многом сомневается, но он, по крайней мере, уверенно стремится вперед.

Семь месяцев долгих шагов друг к другу, когда один спотыкался и придерживал себя, а второй наобум двигался, не задумываясь над согласием второго. Не будь Дима настойчив, Артур бы не открылся. Не будь Артур осторожен, Дима бы не принял. Значит ли это, что они все делали правильно?

Уроки длятся до шести вечера: консультации учителя накидывают одну за другой, соревнуясь, кто больше горестных вздохов вызовет у будущих выпускников. Дима добросовестно отсиживает историю, забивает на русский и в восемнадцать выскальзывает из кабинета, разминая плечи и похрустывая шеей — позвонки встают на место. Шататься по районам было не так интересно, но там хотя бы не нужно было постоянно сидеть. Благо, у волка выдержка хорошая, и Дима с ним отлично справляется. Где-то за окнами коридора вечерний ветер прохладой веет, и небо понемногу окрашивается в золото — солнце тянется к горизонту, оплетая вершины домов своей призрачной сетью. В холле школы уже пусто, и только один человек стоит, прислонившись к стене и что-то листая в мобильном телефоне. Когда шумными перекличками валит мимо толпа старшеклассников, он вскидывает голову, выискивая нужного, и Дима сразу заворачивает, все-таки удивленный.

— Ты меня ждал? — спрашивает он с легким недоверием. Представить, почему Артур в верхней одежде стоит в холле, хотя занятия у него давно закончены, не получается иначе, да и все еще зреет в мужчине та решимость, выбранная дорога прямиком на поле битвы. Подбирается изнутри, как другой хищник. Иногда он похож на лиса.

— Да, — краем рта улыбается Макеев, провожая настороженным взглядом одноклассников юноши. — Позволь мне пойти с тобой. Сегодня.

— Ко мне? — с еще большим недоверием уточняет Дима.

Артур кивает. Его, видимо, напрягает, что они обсуждают нечто подобное посреди школьного холла, где тысячи ушей и столько же глаз, и Волков, перехватывая его напряжение, торопится взвалить рюкзак на плечо и выйти за пределы школы. Он не спрашивает, о чем Артур думает, потому что тот наверняка избежит прямого ответа, и просто ждет и терпит. Золото стелется под их шагами, и невольно при ходьбе они иногда задевают друг друга плечом. Шаг у Артура быстрый, но непривычно резкий, и он явно торопится.

Ничего не объясняя, как раньше не объясняли, и Дима только вздыхает. Вспыльчивость вспыльчивостью, а гасить нужно. Он сумеет довериться.

— Ты хороший человек, но я тебя совсем не понимаю, — сообщает он трагично.

Мужчина чуть усмехается, а затем чистосердечно произносит:

— Ты человек куда достойнее меня.

— Почему?

Светло-зеленые глаза поглядывают с ласковым лукавством.

— Когда я опустился на колени, ты не попытался меня коснуться, — расплывчато отзывается Артур.

Они вместе поднимаются на этаж Димы, к самой квартире, и было бы самообманов говорить, что причины юноша не понимает. Но он все-таки молчит и соглашается, когда Артур проходит в квартиру следом за ним, аккуратно прикрывая дверь. В коридоре — отец, и он сбит с толку появлением другого человека, хоть и был с ним знаком. Артур тихо выдыхает, как бабочка взмахивает крылом, и кратким взглядом в сторону Димы просит не вмешиваться.

— Здравствуйте, — бодро заявляет он. — Я бы хотел переговорить с вами. Наедине. Дима, подожди, пожалуйста, в комнате.

Отец колет бездушными глазами, хмурится, сердится, но соглашается, и юноше остается только смириться и уйти. Это правильно — сейчас настал черед сражения Артура, и раз он уверен, что надо идти одному, Дима даст ему шанс. Задевает кончиками пальцев только его запястье и беззвучно спрашивает, уверен ли тот. Артур кратко улыбается с теплотой, в которой можно утонуть, и следует за отцом на кухню.

«Я верю ему», — повторяет Дима про себя. Он садится на пол, не включает свет, и комната тонет в темноте — солнце садится с другой стороны. Тени смешиваются, переливаясь, иолитовые формы мебели отступают, как будто помещение становится и больше, и меньше одновременно. Совсем темно. Парень прислушивается старательно, но толстые стены не пропускают посторонние звуки, остается лишь ломать голову и догадываться, о чем ведется разговор на кухне. Тревожно. Дима концентрируется на собственном дыхании, пытаясь немного расслабиться, и со временем начинает чувствовать себя центром спокойствия среди пропитанного электричеством воздуха: чувства сжимаются до крошечной точки, а затем заполняют до основания, ощущается медленный и уверенный ток крови в артериях, покалывание в кончиках пальцев, легкое онемение в плечах. Ожидание томит, но Дима может найти в нем равновесие. Артур знает, что делает, и если он хочет говорить наедине, его право.

«Если отец его хоть пальцем тронет, я ему голову проломлю», — мрачно думает Дима. Вообще-то у отца не должно быть поводов нападать на Артура, тем более, когда-то учитель передал, что Дима хорошо себя ведет в школе. И все равно беспокойство пронизывает до корней волос. Дима усилием воли заставляет тело замереть, не шевелясь, и слушает свое дыхание. Ему не холодно и не жарко. Минуты теряют свой счет, а секунды растягиваются в пропасти. Наконец-то слышатся отголоски шагов, и дверь в комнату резко распахивается.

Широкая волна золотистого коридорного света затапливает отрезок комнаты перед дверью, и в проеме стоит Артур, ровно и со скрытой гордостью, прямой и решительный. Его глаза сверкают, как драгоценные камни, когда он смотрит на Диму — торжество неподкупное, и на губах улыбка неяркая, но с тем оттенком достоинства, какого еще не было. На правой щеке Артура темнеет отпечаток, кожа обожжена ударом. Ему отвесили, должно быть, сильную пощечину, но он даже не морщится — и других силуэтов в коридоре нет.

— Собирайся, Дим, — произносит Артур с тем же торжеством. — Я забираю тебя отсюда.

О многом хочется спросить, многое сделать — отыскать отца, вытрясти из него душу за этот удар, и парень мог бы, но внезапно останавливается. Потому что он прежде не видел такого выражения у Артура. Это победа. То, с чем он справился. И след на щеке — это доказательство победы. Дима подскакивает, лезет по шкафам, Артур включает свет, присоединяется — в спортивную сумку летят вперемешку вещи. Одежда, зарядник, учебники. Не так много тут пожиток, все помещается; Дима взваливает сумку на плечо, смотрит пытливо и встревоженно на мужчину — но тот с улыбкой качает головой. Щелкает выключателем, и комната вновь накрывается тьмой.

«Я сюда больше не вернусь».

Они идут в нормальном темпе, но из дома как будто вылетают. Лишь в последний момент Дима оглядывается на окна: из-за стекла взирают с неодобрением две пары колючих глаз, проклятия и обещания кары Господа сыпятся из них, как крупа из порванных мешков, но уже совершенно плевать. Дима шагает наравне с человеком, к которому теперь будет возвращаться, и в целом мире нет ничего важнее. Это действительно стоило всего.

— Спасибо, — хрипло произносит он.

Артур улыбается расслабленно и тепло; ветер ерошит его волосы, солнце отражается на краю очков, и он сбросил весь груз и всю тяжесть. Конечно, отец был против, говорил про грехи, говорил, что это неправильно, что они будут гореть в аду, но Макееву впервые было все равно. Если он грешник, то будет им до конца. Любовь — сама по себе грех, так зачем ее бояться?

— Я ничего не сделал.

— Ты сделал все. — Дима под ноги смотрит. — Ты помог увидеть, что стая мне не нужна. Ты помог мне обратить внимание на будущее. Ты помог мне разобраться с родней, хотя все, что я делал, это ненавидел их, не пытался что-то предпринять. Спасибо.

Раздумывая, Дима опускает руку, ненароком задевая ребро ладони Артура. Замирает так, склоняет голову, а затем уверенно переплетает пальцы, ладонь касается ладони, Артур напрягается, но не пытается вырваться. Томительные мгновения — и он отвечает тем же, поглаживает ладонь и пальцы, на его лице мягкая полуулыбка. Солнце тает в облаках. Небо лиловое и у самой земли вспыхивает оранжевым заревом. Ночь уже близко, но она не принесет черноту.

— Я не буду никак ограничивать, — произносит Артур вполголоса. — Но и делить тебя ни с кем не буду.

— Можешь ревновать, — хмыкает Дима. — Все равно я только твой. А ты мой.

Они рука в руке идут по закатным улицам цветастого, пестрого, красочного города, в небесах которого стынет обещание скорого лета, а в ветре прохлада поет птичьими голосами. Сиреневый мешается с золотистым, оранжевый — с синим, и мир вокруг дышит оттенками, наполнен смыслом, он не пустой и не одинаковый в каждом своем проявлении. Каждый вечер теперь будет цветным, и каждое утро, и каждый год этой сумбурной, полной неожиданностей и выборов жизни. И все будет в порядке.

— Я люблю тебя, — говорит Артур с нежностью, которой хватило бы всю планету осветить.

Дима отвечает тем же и наконец-то чувствует себя живым.

Проходя мимо парка, что близ самого дома Артура, они не сбавляют шаг. Предстоит еще много, хотя бы на этот вечер: надо как-то разложить вещи Димы, накормить его по-человечески, а кровать у них одна и хорошо, что одна, потому что на другое оба бы не согласились. Столько мелочей, все такие важные, что счастье кажется почти материальным. Краем глаза Дима выцепляет в парке два дерева — раскидистую крону с листьями, зубчатыми по краям, и до необычного близко к нему — другое, почти расцветающее. Вяз и яблоня. Надежная опора и расцвет.

— Редко увидишь вяз в наших краях, — удивляется Артур. — Еще и рядом с таким обычным деревом.

Но цветы у яблони прекрасны, и сама она — стройная, помнящая о своем грехе, но живущая вопреки нему, притягивает взгляд. Дима сбивается с шага на миг, вглядываясь в кору и ласковые касания листвой пролетающего ветра. Должно быть, вся явь для него сейчас привлекательна. Его окутывает бесконечное тепло от ладони другого человека, и, может, всему в этой реальности нужно что-то такое же теплое. Зачем тогда сомневаться? Даже если из тысяч разных вариантов выбрал тот, который поначалу не показался уникальным.

— А мне она нравится, — говорит Дима вдруг. — Эта яблоня какая-то особенная.

Артур улыбается — и в его улыбке бесконечное количество цветов.