Машеров: "Теперь я знаю..." [Алесь Петрашкевич] (fb2) читать онлайн

Алесь ПЕТРАШКЕВИЧ

ПЕТР МАШЕРОВ: "ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ..."

Из документального повествования

Об этом неординарном человеке написано немало, но правди­вый облик его, как мне кажется, не раскрыт. Более того, фанта­зии одних создали из него почти святого от власти. Для других он бесспорный монумент советско-большевистского рыцаря без страха и упрека. Между тем, Машеров был сложной, неодно­значной, даже трагической фигурой. И - обыкновенным челове­ком, волею судьбы оказавшимся в обстоятельствах, когда не только история творит личность, но и личность историю.

Был ли он счастлив? Сомневаюсь. На таких властных высотах счастливыми могут быть лишь люди, не обремененные высоким интеллектом...

Судьба моя сложилась так, что я имел возможность более 20 лет наблюдать за Петром Мироновичем, притом лет 13 из них не со стороны, а как говорят, непосредственно. Согласитесь, что имею определенное право на свой взгляд, на свое мнение об этом человеке. Многие, кто был гораздо ближе к Первому, без­условно знают о нем больше, но сказать по какой-то причине не хотят. Я расскажу о том, каким его видел, каким он мне запом­нился благодаря личным встречам, беседам, отношениям по службе, особенностям его характера. Полагаю, это окажется су­щественным дополнением к образу этого незаурядного человека.

Я видел, как счастлив был Петр Миронович, когда получил от "центра" огромные, как тогда казалось, деньги на так называе­мое "преобразование Полесья", а точнее - на его осушение. Ка­ким растерянным и раздраженным он был, когда небольшая группка писателей и ученых выступила против тотальной мелио­рации. Он недоумевал, как это образованные, интеллигентные люди не могут понять и принять того счастья, которое он несет людям извечно забитого Полесья, веками гниющего в болоте. Он был сконфужен, возмущен и разгневан на псевдонауку и ученых-мелиораторов, когда понял, что погиб целый край, его природе нанесен непоправимый вред, не получилось того эффекта, на ко­торый рассчитывали. А изувеченной оказалась не только приро­да, но и уклад жизни полешуков, их традиционная культура, их мораль. Трещина, образованная гигантским плугом академика Мацепуры, оказалась глубже, чем рассчитывали энтузиасты "пре­образования" и он, Машеров.

На одном из заседаний бюро ЦК, где рассматривались соз­данные проблемы Полесья, которые правильнее было бы назвать экологической катастрофой, Петр Миронович растерянно спра­шивал:

- Что же это за мелиорация, уважаемые теоретики и практики, если в засуху на Полесье нет воды, а в дождливое лето ее боль­ше чем надо? Я, вы, все намеревались мелиорировать земли так, как это было сделано в Голландии или Пруссии, а на поверку оказалось, что просто осушили, загубили целый край! Отсюда и засухи, и пожары, и паводки, и черные бури, и разорение людям, которые ждали от нас с вами своего мужицкого счастья, потому что веками сидели в болоте!

Другим разочарованием и скорбью был крах его же романти­ческой идеи сплошного и быстрого переустройства села в мас­штабах всей республики. Из 33 тысяч населенных пунктов Бела­руси более 30 тысяч были объявлены неперспективными, а при­мерно 2500-2700 должны были превратиться в агрогородки с приличными условиями существования. Чем не благородная идея? Но оказалось, что союзное государство на такие мелочи не могло раскошелиться. Были у него грандиозные затратные планы в космосе, на Луне, на Кубе, в Афганистане, на Ближнем Востоке, в Африке и бог знает где еще. Ассигнования центра (по сравнению с тем, что из республики выкачивалось) на грандиоз­ное по масштабам переустройство крестьянского быта и сельско­хозяйственного производства были такими никчемными, что строительство нескольких образцово-показательных центральных усадеб колхозов и совхозов, вроде "Вертелишек", затягивалось на десятилетие. А поскольку так называемым неперспективным поселкам, деревням и селам было запрещено всякое развитие, они довольно скоро зачахли и обезлюдели. Молодые стали раз­бегаться, кто куда мог: в города и райцентры, на "новостройки коммунизма", на лесоразработки Севера и Востока и особенно на нефтепромыслы Сибири. А что им еще оставалось делать в родных, обреченных на вымирание деревнях, где ликвидирова­лись за ненадобностью начальные школы, "укрупнились" биб­лиотеки и клубы, закрылись фельдшерские пункты и магазины? Даже зажиточный мужик, не говоря уже про вдову или ветерана-инвалида, не мог, не имел права не только построить новую хату, но и отремонтировать старую, обновить крышу, поставить новый забор.

Через 10 лет такой неперспективной жизни тысячи деревень опустели и зияют сегодня черными дырами гнилых оконных про­емов. Исправить, восстановить, отстроить все это уже никто не сможет, ибо уже некому. Эти удручающие пейзажи довелось увидеть и самому Петру Мироновичу. Наверно, они производили на него, как и на всех нас, гнетущее, страшное впечатление.

Когда однажды у нас зашел разговор о пьесе Андрея Макаен- ка "Таблетку под язык", Петр Миронович с сожалением сказал, что драматург остановился на полдороге, словно испугался чего-то страшного и для себя, и для нашего села.

- Подумаешь, молодежь бежит из деревни! На то она и моло­дежь, чтобы искать, где лучше. Вот когда вся разбежится, - бро­сил он очень зло, - может, тогда там, - и показал на потолок своего кабинета, - поймут, что без сильного, богатого села мы вообще погибнем.

Очевидно, осознав ситуацию, в которую попал с перестройкой села, грустно заметил:

- Оценив те крохи, которые выделяются из союзного бюдже­та, я понял, что нам придется 50-60 лет перестраивать наши де­ревни. А за это время в неперспективных должно родиться и умереть целое поколение моих соотечественников...

После этих слов он закурил, долго молчал. Я уже знал, что в такие минуты лучше оставить его одного. Можно только догады­ваться, какие думы одолевают его.

Может, кто-нибудь и слышал от П. М. Машерова слова раская­ния в том, что именно в годы его правления в белорусской сто­лице были закрыты последние белорусские школы. Мне слышать этого не довелось. На чужом, хотя и близком языке функциони­ровали все высшие и средние учебные заведения, вся партийно-государственная машина. При нем почти все газеты были переве­дены на язык метрополии, а тиражи белорусских книг удержива­лись в мизерном проценте от тиражей на русском языке, в пре­стижные правительственные концерты попадали лишь этнографи­ческие национальные "вставки" и т. д., а уж это мне известно доподлинно. Пожалуй, Петр Миронович, при всей его образован­ности и интеллигентности, разделял идею слияния всех языков в один великий и могучий, а культуру будущего представлял в виде некоего конгломерата культур, сперва обогащающих друг друга, а потом и вовсе сливающихся в нечто одно грандиозное. А мо­жет, и он понимал абсурдность происходящего и ждал времени, когда там, наверху, пройдет одурь?

Как-то в одной беседе, связанной с проблемой национальной культуры и культуры вообще, Петр Миронович сказал:

- Когда я услышал слова Никиты Сергеевича о том, что для полного счастья народу нужны сало и колбаса, то понял, что это конец всему. И захотелось бросить все к чертовой матери и уйти куда-нибудь, чтобы и не слышать, и не видеть, - Придерживая сигарету под столом и туда же выпустив дым - была у него такая привычка не дымить собеседнику в лицо, - добавил: - А на кого бросишь? И кто после тебя придет. И как поднимет, и поднимет ли вообще то, что ты бросил...

Годы и события подтверждают, что видел он глубоко и дале­ко.

Очень интересно было наблюдать за П. М. Машеровым на за­седаниях бюро ЦК. На разных съездах, пленумах, партийно­-хозяйственных активах он был весьма официален, строг, даже недоступен. А на заседаниях бюро, так сказать, в узком кругу единомышленников и соратников, становился самим собой, хотя свой актерский талант эксплуатировал вовсю. Среди своих ярко проявлялись его остроумие, юмор, даже язвительность, а иногда и жесткость, если того требовала ситуация. Первый он и был Первым. Жестоким и по-настоящему злым я его не видел, за ис­ключением одного случая, но об этом ниже.

Встреч были десятки, особенно во время моего заведования отделом культуры ЦК, а возможностей наблюдать и слушать не­посредственно - многие сотни. И оставив ЦК, я имел возмож­ность встречаться с Петром Мироновичем не раз и чаще всего по делам Энциклопедии, во время разработки концепции, жанра и структуры 140-томной историко-документальной хроники Белару­си "Память".

Из сценок на заседаниях бюро ЦК приведу только одну. Об­суждался вопрос о провале строительства и срыве сроков ввода в строй какого-то очень важного объекта, а какого - не называ­лось. Скорее всего, это был военный объект особой важности, которыми довольно густо была нафарширована земля белорус­ская. Отчитывался министр строительства Архипец - опытный, битый, стреляный воробей, который не только проваливал, но и много возводил хорошего и основательного. Однако то, что слу­чилось с объектом "икс", выходило за рамки обычных провалов, и выволочку получил сам Первый от московских первейших. По серьезности, напористости и язвительности доклада Петра Миро­новича это чувствовалось.

- Вы, уважаемый министр, подвели не только себя, но и всю Республику и меня тоже. А я вам верил! Я вас всегда поддержи­вал и защищал! А вы меня просто предали, дорогой товарищ Архипец! И я вношу предложение: за срыв сроков ввода в строй объекта особой государственной важности не только снять вас с должности министра, но и исключить из партии. В другие време­на за такой провал вы и я заплатили бы жизнью!

В зале стало очень тихо. Как-то совсем сник и вобрал голову в плечи министр. Машеров неожиданно сел и попросил членов бюро высказаться и дать объективную оценку позорному факту. И они высказались, словно были не членами партийного комите­та, а судьями трибунала. Оценки их были намного более суровы­ми и жесткими, чем у докладчика. И понятно, все присоедини­лись к предложению Первого о снятии Архипца с работы и без­условном исключении из партии. Молчала только кандидат в чле­ны бюро Н. Л. Снежкова - заместитель председателя Совета Ми­нистров.

- Прошу вас, Нина Леонтьевна, хотя вы имеете совещательный голос, - как-то непривычно сурово сказал П. М. Машеров.

- Я против таких жестких санкций, - сказала Нина Леонтьевна и села.

Удивленно и недовольно загудели члены бюро. А потом опять установилась напряженная тишина. Петр Миронович воспользо­вался ею и голосом человека, который сомневается, сказал:

- А может, мы, мужики, действительно перегибаем палку? И Архипец не один виновен в том, что случилось, - нажал он на слово "один". - И где раньше были члены бюро, которые со мной так легко согласились? - И он сдержанно улыбнулся. - И вообще, стоит ли нам так легко разбрасываться такими коммуни­стами?

Члены бюро были в растерянности. И тогда Машеров внес но­вое предложение: Архипца от должности отстранить, но в партии оставить. Члены опять согласились, а Снежкова снова спокойно сказала:

- Я против. У министра есть еще возможности исправить по­ложение. Бюро могло бы, как мне кажется, ограничиться объяв­лением выговора с занесением в учетную карточку.

Архипец поднял голову, внимательно обвел взглядом присут­ствующих, но от каких-либо слов воздержался, хотя и повеселел.

- Тогда дадим последнее слово обвиняемому, - сказал Петр Миронович мягким благожелательным голосом и не без хитринки посмотрел на членов бюро.

Архипец тяжело поднялся с кресла и после длительной паузы глухим голосом, с хрипотцой, проговорил:

- У меня завтра день рождения и дата красная, а вы, вместо того, чтобы мне орден вручить, с работы снимаете... с выгово­ром.

Он не успел договорить, потому что Машеров громко и озорно рассмеялся, а посмотрев на растерянных и обескураженных чле­нов бюро, спросил:

- А может, нам ограничиться обсуждением, если Нина Лео­новна снимет свое предложение насчет выговора?

- Я свое сниму, если вы свое оставите, последнее.

Теперь уже смеялись все, хотя и не все, пожалуй, догадыва­лись, что Первый преподнес им наглядный урок порядочности, когда решалась судьба человека, и не просто человека, а их кол­леги и товарища.

Видел я Петра Мироновича и в ярости - при рассмотрении чрезвычайной ситуации, связанной с массовыми пожарами на Полесье. Министерство внутренних дел скрывало информацию об этом, молчали областные и районные начальники. Выяснилось все очень неожиданно, когда Петр Миронович нарушил ранее намеченный маршрут и вертолет его наведался на Полесье. Он был буквально потрясен разгулом огненной стихии. Горели леса, поля, торфяники, сенокосы - все, что могло гореть.

- Я сниму с вас вместе с генеральскими погонами и штаны с лампасами! - выговаривал он министру внутренних дел.

Но, как говорят, гора родила мышь.

Генеральские погоны остались у министра на плечах, а штаны на том месте, где им и надлежит быть. Гроза утихла, а сильные дожди погасили пожары. А что сгорело, то сгорело. Оно и сей­час горит ежегодно. И звезд на погонах генералов и полковников от того не уменьшается, а даже наоборот...

Щедро сыпались звезды-звания и на минских архитекторов, ко­торые, строя новую столицу, разрушали и крушили все то, что было возведено за четыре-пять веков до них и что пощадила война. Унич­тожались целые улицы старой застройки, взрывались церкви, косте­лы, и даже первый городской театр, стоявший на площади Свободы, пошел под бульдозер. Кажется, это была последняя жертва боль­шевистской глупости, которую поднес Молоху секретарь ЦК Барташевич, одолев в этом постыдном деле секретаря ЦК Кузьмина, от­стаивавшего театр. Но это случилось уже после П. М. Машерова. При нем и с его согласия вандалы разрушили старую Немигу - единственную историческую сплошную застройку, уцелевшую после всех войн. Никто не посчитался, что во время немецко-фашистской оккупации здесь было еврейское гетто, что именно отсюда ушли на смерть к знаменитой "яме" десятки тысяч людей. Разрушена была и самая старая синагога Минска. Теперь на ее руинах стоит высотное здание проектного института, придавившее своей массивностью два православных и один католический храмы. А что же Немига? А ни­чего человеческого. Была улицей, стала чем-то непонятным. И кто знает, что еще будет "возведено" по другую сторону несуразного торгового монстра... Одно ясно: воссоздавать Немигу, как в Варша­ве воссоздали "старо място" уже никто и никогда не будет.

Разрушение Немиги буквально потрясло творческую и научную интеллигенцию города. Первое письмо-протест в ЦК пришло от ученых Института физики Академии наук. Его подписали более 150 человек. Потом такие письма пошли косяками. Все они нака­пливались у меня, а я не знал, что с ними делать, потому что был согласен с их авторами. Не помню теперь - то ли непосредствен­ное начальство меня подставило, то ли я по собственной инициа­тиве попал под руку Петру Мироновичу с этими письмами.

- Пусть физики занимаются физикой, а лирики лирикой, - не­довольно и отчужденно сказал он. - А если кому-то из них жаль клоповника, пусть переселяется туда из своих шикарных квартир. (Видимо, он считал, что физики и лирики живут в шикарных квартирах.) Думаю, что жители Немиги возражать против обмена не будут. Так и скажите авторам этих писем.

С этим я и вышел. С авторами, конечно, не говорил. Письма списали, а Немигу превратили в руины. Там и фильм снимали "Руины стреляют в упор". Можно сказать: в упор стреляли по своему прошлому, по своей исторической памяти... Но то была киношная война, а не бой с Геростратами. Геростраты по тем временам ходили в героях, планировали новые подвиги.

Посягательство на Верхний город столицы "зодчие" обставили с помпой, с предварительной артподготовкой по начальству. В зале бюро ЦК были вывешены красивые рисунки и планы "ре­конструкции" Верхнего города. На широком столе стояли маке­ты этого города. На одном из планшетов огромных размеров бы­ла изображена лестница-спуск от Центральной площади до Не­миги. Она впечатляла грандиозностью замысла.

Собрались отцы города, руководители столичной области и, ясное дело, "цвет" союза "зодчих". В зал вошли Петр Мироно­вич и члены бюро ЦК. Настроение у него было превосходное.

Оно сразу же передалось другим. Главный архитектор города сделал блестящий доклад-представление проекта, его авторы вы­ступили с содокладами. Основным "благородным" стремлением было желание "распахнуть", как они говорили, Центральную площадь (сегодня Октябрьская) на пойму Свислочи, зеленую зо­ну, Минское озеро, а главное - на застройку Парковой магистра­ли. Проекты застройки ее на то время уже были обнародованы. Архитекторы доказывали, что такой "распахнутой" площади нет нигде в мире, что это будет своеобразная смотровая площадка окружающего великолепия, которое они обещали создать. На месте разрушенного Верхнего города планировали соорудить ле­стницу с фонтанами, "как в Петергофе".

Словом, "энтузиасты" смогли многим втереть очки. Без труда удалось им убедить и Петра Мироновича.

Над исторической реликвией столицы нависла смертельная опас­ность. Архитекторы бесцеремонно торопили начальство, всеми средствами пропагандировали "проект века". А в ЦК КПБ вновь на­чали идти коллективные письма-протесты интеллигенции против но­вой разрушительной акции. Это нервировало Машерова, но он не торопился отступить от своего решения снести Вехний город. Очень уж красивы были рисунки, подготовленные архитекторами. Поддер­жали идею заменить Верхний город лестницей с фонтанами и мно­гие другие руководители республики и города.

И тут я пошел на авантюру. Нашел геодезиста и попросил его сделать нивелирные "прострелы" сквозь контур-схему Верхнего города с разных точек площади и даже с правительственной три­буны. Тот достаточно оперативно сделал планшет, из которого явствовало, что если разрушить Верхний город, то можно будет видеть только глухую стену соборного комплекса да трубу ста­рой котельни Второй клинической больницы, что на улице Горь­кого (теперь улица Максима Богдановича).

Прежде чем идти к Петру Мироновичу, зашел я с планшетом к Александру Трифоновичу Кузьмину - секретарю ЦК по идеоло­гии. В разговоре почувствовал, что он разделяет и мою тревогу, и мою настырность. Чтобы не нарушать субординацию, я сооб­щил, что хочу показать Петру Мироновичу не только планшет, но и макет восстановленного и реставрированного Верхнего города, мастерски сделанный группой молодых архитекторов-энтузиастов, с описанием того, как отреставрированный Верхний город может быть использован в культурных целях.

Александр Трифонович был лаконичен:

- Хочешь свернуть себе шею, тогда иди, - и добавил: - Ма­шеров не отступает от своих решений.

И я пошел... Петр Миронович с полчаса молча разглядывал то планшет, то макет. Курил одну сигарету за другой. А потом толь­ко и сказал: "Ну, ладно..."

Мой ли визит или что-то другое и более весомое повлияло на Первого, но он отступил от своего решения. Правда, уже после него Верхний город почти разрушили, а на Центральную площадь посадили "саркофаг", который и заслонил собой то, что от ис­торической застройки еще осталось.

Иной раз думаешь: если бы меньше боялись за свои головы и должности, то многое удалось бы предотвратить, сохранить...

Кстати, о "саркофаге". Когда Петр Миронович охладел к идее "распахивать" Центральную площадь за счет разрушения Верх­него города, он поручил, отдельно А. Т. Кузьмину и мне, подыс­кать целесообразное и оправданное место для "посадки" Дворца Республики. Не сговариваясь, мы назвали одно и то же место - высотку между Парковой магистралью (теперь проспект П. М. Машерова) и Свислочью, где ныне высится памятник городу-герою Минску. Петр Миронович согласился, но, к сожалению, возвести здесь строение ему было не суждено. Центральную площадь загубил его преемник Т. Я. Киселев. Вкусы начальников неисповедимы, если не грех так переиначить афоризм из Свя­щенного писания.

Доступность, демократизм, рассудительность Петра Миронови­ча почти всегда позволяли решать с ним самые сложные вопросы и проблемы. Однако же не с каждым вопросом и проблемой можно было добежать до него. И тем не менее, занятый выше головы, он не закрывал свои двери наглухо. Наоборот, иной раз казалось, что он рад твоему приходу. Может, это шло от его воспитанности и интеллигентности, а может, и не только от этого. Однажды, когда я зашел с каким-то вопросом или за советом, он с тихой грустью сказал:

- Только что позвонил Гришин, член Политбюро, и попросил, очень настойчиво попросил, чтобы я прислал ему под Новый год девять тысяч молочных, выпотрошенных поросят... - И умолк, а потом с чувством, которое трудно описать, добавил: - И самое гнусное, что я пошлю ему этих поросяток... - И больше ни слова о той просьбе и только ко мне: - Что у тебя?..

Почему Петр Миронович мне сказал о тех поросятах и что у него было на душе в тот момент? Какие еще слова не слетели с уст? Я ведь знал о хозяйственности, бережливости, наконец, чув­стве собственного достоинства этого человека, которому было нанесено оскорбление высокопоставленным, могущественным Хамом от верховной московской Власти.

Поросята - это лишь незначительный пример. Настоящий эко­номический грабеж усиливался из года в год. Москва требовала все больших и больших поставок мяса, масла, колбас, ветчины, фруктов, овощей, грибов, ягод и прочих разносолов. На полную мощность день и ночь работали заводы и фабрики Беларуси, чтобы вооружить и одеть Советскую Армию, которая к тому времени уже вляпалась в войну с Афганистаном и оказывала "ин­тернациональную помощь" многотысячным контингентом пушеч­ного мяса.

Требования дани от белорусского улуса были постоянными, настойчивыми, наглыми, а иногда и предельно циничными. Чего стоит только тот неведомый мне фонд, из которого гастроном под тогдашней гостиницей "Беларусь" комплектовал подарки московскому высшему парт- и госчиновничеству, когда наше высшее парт- и госчиновничество ехало в белокаменную решать государственные вопросы.

Таких звонков от самых разных Хамов он, наверняка, имел немало. Власть была там. У нас была подмандатная территория и власть подмандатная. Его тонкая натура не могла этого не ощу­щать. Чувствовала, кажется мне, и страдала, лишенная каких бы там ни было перспектив на иное обхождение.

В конце 70-х все чаще и чаще можно было заметить плохое настроение, одиночество и подавленность Петра Мироновича. Он стал быстро уставать от собственных выступлений даже на бюро и небольших совещаниях, не говоря уже о длинных официальных докладах. Утомлялся быстрее, а говорил дольше. Некоторые мысли повторял несколько раз, будто не верил, что его услыша­ли, поняли, приняли. Улыбка на красивом, но грустном лице по­являлась не так часто, как раньше. Об этом стали поговаривать в аппарате: сдает, мол, Первый. Ни хорошего настроения, ни здо­ровья не прибавила и операция на почке. И все же, думается, не это было главной причиной его удрученности, а иногда и раз­дражительности. Причина была не столько в здоровье - мужест­во его не покидало - сколько в моральном терроре со стороны хамов из Политбюро. В ЦК КПБ ходили слухи, что его побаива­ется, а потому и не любит престарелый Генсек. Не исключено, что эти слухи рождались и в среде Политбюро, где каждый ста­рец в перспективе видел себя Генеральным, "выдающимся деяте­лем современности" и "настоящим марксистом-ленинцем". Будто у нас были и могли быть не "настоящие" ленинцы.

Не секрет, что "любовь" престарелых членов Политбюро к сво­ему более молодому коллеге вызвала у него адекватную реакцию. Например, Петр Миронович по возможности не принимал участия в делегациях ЦК КПСС в другие страны, - кто-кто, а уж он знал огра­ниченность руководителей этих делегаций. Они в свою очередь не стремились попасть в те делегации, которые возглавлял Петр Миро­нович, потому что рядом с ним чувствовали себя никчемностью. Свою неприязнь к "умнику" скрывали все, кроме Черненко. Но и он после обсуждения 6-томной истории Великой Отечественной войны, на котором Машеров сделал обстоятельный доклад-разбор издания с рядом критических замечаний и пожеланий, не удержался: "Ма­шеров, как всегда, умничает". Можно только догадываться, что он вводил в уши шефу и как характеризовал "умника" из провинции.

Рассудительность, ум и достоинство П. М. Машерова были, пожалуй, основной причиной того, что его так и не выпустили из кандидатов в члены Политбюро, хотя он возглавлял 600-тысячную партийную организацию и 10-миллионную республику. Здесь, надо думать, и причина того, что он последним из руко­водителей союзных республик получил звание Героя Социалисти­ческого Труда, хотя Беларусь занимала одно из первых мест в развитии экономики и научно-техническом прогрессе.

Как дерзкий вызов политике партии и правительства было вос­принято членами Политбюро несогласие кандидата в члены По­литбюро П. М. Машерова с их решением о вводе войск в Афга­нистан. Близкие Машерова помнят, что с того заседания Полит­бюро он вернулся буквально уничтоженным, раздавленным, не­сколько дней не мог прийти в себя. Брату Павлу Мироновичу в отчаянии только и сказал:

- Что они наделали? Они сами не понимают, что произошло! Все решили 2-3 человека. Остальных даже не спросили...

Теперь уже известно, что каждая поездка в белокаменную была для Петра Мироновича пыткой. Он хорошо сознавал, что непроду­манная, а в ряде случаев абсурдная политика фактически останови­ла развитие страны, поставила ее на грань всеобщего кризиса. Не отсюда ли душевный надлом человека, который все это видел и по­нимал, но что-либо изменить или переиначить не мог.

Были у Петра Мироновича и личные травмы, которые не затя­гивались со временем. И были любители в этих травмах поковы­ряться, пустить сплетню, посеять какие-то сомнения относительно его особы, его репрессированного НКВД отца и убитой фаши­стами матери. Но он знал цену и этим сплетням, и этим сплетни­кам, но не мог опуститься до их уровня, чтобы что-то опровер­гать, мстить. О своем, как теперь говорят, имидже беспокоился. А его имидж был очень высок не только у себя в республике, но и в стране. Именно на его дискредитацию, видимо, и была сде­лана ставка, когда Политбюро направило Петра Мироновича на переговоры к Фиделю Кастро. Отношения с Кубой к тому време­ни были настолько испорчены, а поступки Политбюро в отноше­нии "свободной территории Америки" были настолько непосле­довательными и неразумными, что Великий Бунтарь века никого не принимал и никого не желал видеть из Союза ССР.

Ставка была беспроигрышной. Если дружественные отношения с Кубой удастся восстановить, тем лучше будет для Союза. А если миссия Машерова провалится, то ему и будет хуже. По приезде на Остров Свободы ситуация складывалась не в пользу встречи с Фи­делем. Все попытки были безрезультатны. Он отказывался встре­чаться с кем бы то ни было из советских. И только за считанные минуты до отъезда П. М. Машерова домой партизан и национальный герой Кубы Фидель Кастро согласился встретиться с партизаном и национальным героем Петром Машеровым. Ма встречу было отведе­но полтора часа. Проговорили партизаны более четырех. Было не только с блеском выполнено безнадежное поручение Политбюро, но и засвидетельствовано побратимство партизан-героев Петра и Фиделя. В этом убедилась вся страна, когда Кастро Рус нанес офи­циальный визит в Беларусь.

Для души нашего Героя это была моральная победа. На неко­торое время она отдаляла неизбежную расправу над "умником".

Давление, подножки, которые нередко граничили с прово­кациями, регламентация действий нервировали, беспокоили и злили Петра Мироновича, который не мог сделать шага, не согласовав его с Центром и его чиновниками. Власть держа­ла марку.

Только один пример. Умер главный редактор Белорусской Советской Энциклопедии Петрусь Бровка. У Петра Мироно­вича было к нему особое отношение. Надо было как-то уве­ковечить добрую память о Народном поэте и основателе эн­циклопедического дела в Беларуси. Мне, как заместителю П. У. Бровки, довелось писать проект предложений на этот счет. Написал я и о том, что стоило бы превратить Главную редак­цию БелСЭ в издательство и присвоить ему название: Изда­тельство Белорусская Советская Энциклопедия имени Петруся Бровки.

Петру Мироновичу понравилось такое предложение, но он без труда разгадал нашу "хитрость" - создать самостоятельное эн­циклопедическое издательство.

- Я согласен, что Главная редакция имени Бровки - действи­тельно не звучит и даже унижает. Понимаю и то, что вы хотите вместо редакции, пусть себе и главной, создать самостоятельное издательство. Но мы не имеем права без Москвы создавать изда­тельства. К сожалению, это их прерогатива. А если попросим - не позволят. Убежден, что не позволят... А вот если явочным по­рядком присвоим издательству имя Петруся Бровки, то, может, и не отменят нашего постановления. Может, и не простят само­вольства, но смолчат. А Бровка есть Бровка, - рассуждал Петр Миронович вслух.

С таким расчетом и было принято решение о создании изда­тельства имени Петруся Бровки. Своеволие это вызвало непри­крытый гнев агитпропа ЦК КПСС, хотя "наезжать" на Петра Ми­роновича его руководители и не отважились. Огонь на себя при­нял А. Т. Кузьмин.

Какое там издательство?! Мы обычной брошюры, не говоря об энциклопедии, не имели права издать без благословения белока­менной. А разве только энциклопедии Беларусь не могла выпус­кать без "высочайшего" позволения? Проект топорища, лопаты или рецепт торта надо было согласовывать с союзными институ­тами. Можно догадываться, какие чувства вся эта придурь вызы­вала у руководителя "самостоятельной" Белорусской Советской Социалистической Республики. Многие цековцы знали, какие страсти-мордасти бушевали в ЦК КПСС после знаменитого V пленума ЦК КПБ, который обсуждал доклад П. М. Машерова о бедственном положении сельского хозяйства и его предложения о коренных изменениях подходов государства к этой отрасли на­родного хозяйства. Доклад занял в газетах несколько полос. Его фрагменты с комментариями были перепечатаны рядом зарубеж­ных влиятельных газет, переданы иностранными радиостанциями.

А такие вещи Высшая власть не прощала никому.

Мне сегодня кажется, что от глупости своих московских ше­фов Петр Миронович спасался весьма обычными, человеческими, добрыми делами. На всех его не хватало, но отдельным людям все же повезло.

Однажды Петр Миронович признался:

- Прислал мне письмо русский поэт Виктор Боков. Мы с ним лично не знакомы, его поэзии я не знал. Довелось прочесть то, что нашли наши библиотекари. Поэзия оказалась просто отлич­ной - глубокой, лирической, какой-то особо щемящей. Словом, взволновала по-настоящему. Давно не чувствовал такого душев­ного подъема. А может, хорошие стихи под настроение попали... И я решил написать письмо Бокову. Получилось оно довольно длинным - что-то вроде рецензии, только очень взволнованной. Когда остыл и перечитал - решил опус свой не посылать. Побо­ялся, что поэт может подумать: чего это он, партийный функцио­нер, взялся мои стихи анализировать. Короче говоря, усомнился. А к тебе будет такая просьба... Боков пишет, что встретился ему где-то в тайге чрезвычайно интересный и талантливый художник. Корни его в Беларуси. Хотел бы вернуться на землю предков. Временно остановился в Минске. Просит найти ему хоть какой-то угол под жилье. Уверяет, что не пожалеем. Поэты - народ ис­кренний. А такого уровня, как Виктор Боков, лгать не будет. Словом, найди художника, познакомься, все изучи, потом впечат­лениями своими со мной поделишься.

Отыскал я того художника. Оказался он очень молодым и до­вольно скромным парнем. Показал несколько своих работ и це­лый конверт слайдов произведений, оставшихся в Сибири. Те слайды я и принес Петру Мироновичу. Многое ему понравилось, что-то показалось незавершенным, эскизным, но интересным по замыслу... Решено было поддержать юношу и ходатайствовать перед горисполкомом об однокомнатной квартире. В скором времени удалось найти и мансарду для мастерской.

Прошло после этого месяца два-три, и пришел ко мне худож­ник с небольшой картиной, окантованной простенькой рамкой. Назовем ее условно "Балерина перед выходом на сцену". Созда­тель и вознамерился подарить ее Петру Мироновичу. На добрую память.

Это уже было сложнее, чем добыть квартиру. Как Петр Миро­нович воспримет сам факт дарения? Не шуганет ли он меня вме­сте с художественным произведением? Я пошел на маленькую хитрость. Звоню Петру Мироновичу и говорю, что пришел боков- ский художник, интересную картину принес. Может, есть время посмотреть?

- Ты же меня не в картинную галерею приглашаешь. А на одну картину время найду. Заходи.

Я пошел один, прихватив картину.

- А где художник? - спрашивает.

- В приемной, - отвечаю и сразу показываю полотно, чтобы он на время забыл о художнике.

- Прекрасная работа. И девушка красивая, - И уже в востор­ге. - Умеют же люди подсмотреть такую красоту! И как под­смотреть!.. Талант! Безусловно - талант! Зови, я его поздравлю... Ей-богу, хорошая работа!

- Дело в том, - говорю, - что эту работу он хочет подарить вам... Но очень стесняется.

- Как подарить? - растерялся Петр Миронович. - Ты с этим не шути! Я в мастерских многих художников побывал, но такого не было...

- Ну, а этот сам принес, - пытаюсь я свести разговор к шутке. - Не возьмете - обидите парня. Он мне показался очень искрен­ним и довольно робким. Не примет, говорит, Петр Миронович подарка, - сгорю от стыда.

- А ты сгореть не боишься?

Советуемся, как лучше поступить. Я убеждаю, что нет здесь ничего необычного. Человек хочет выказать свое уважение. И подарок сделан его собственными руками. Вижу, в такой ситуа­ции Петр Миронович, пожалуй, никогда не был. И принципов своих менять не хочет, и парня обидеть не хочет. Наконец, сда­ется на мои уговоры и сам идет в приемную, чтобы пригласить гостя. Слава богy, все заканчивается лучшим образом. Сегодня эта картина одиноко и сиротливо висит в одной из комнат его бывшей городской квартиры.

П. М. Машеров разбирался и в прозе, и в поэзии, и в опере, и в балете, и в живописи. Он не жаловался, как это делали его "наследники", на занятость государственными делами. Много чи­тал, просматривал все фильмы нашей киностудии, не пропускал интересные спектакли, посещал все более или менее значитель­ные выставки, искренне радовался удачам творческих людей. Накануне первого показа знаменитой серии картин Михаила Анд­реевича Савицкого "Цифры на сердце" позвонил мне по внут­реннему телефону, сказал, что сейчас же едем во Дворец ис­кусств посмотреть экспозицию выставки. Предупредил, что о по­ездке никто не должен знать. (О картинах ходило много досужих вымыслов, сплетен, и Петр Миронович никого лишнего не хотел видеть в зале.) Минут пять в зале не было никого, кроме искус­ствоведа Эммы Громыко. Петр Миронович поздоровался с ней, но просьбы провести экскурсию не высказал. От картины к кар­тине шел один. К некоторым возвращался и опять шел дальше к новым полотнам, а их было больше десяти. В этот момент в зале появился один, а потом и второй художники , и еще один "люби­тель" изобразительного искусства из Института иностранных языков, который находится, как известно, в 3-5 минутах ходьбы от Дворца искусств. Петр Миронович недовольно поморщился. Видно, как раз их он и не хотел здесь видеть. Все трое бесцере­монно окружили его и начали давать уничтожающие коммента­рии работам Савицкого. Бестактность и некорректность "крити­ков" возмутила Петра Мироновича, и он резко прервал непроше­ных собеседников:

- Благодарю! Как-нибудь сам разберусь, - и уже мягко и доб­рожелательно к Эмме Громыко: - А если не справлюсь, мне по­может вот эта милая женщина, - и взял ее под руку.

Критики, что называется, сразу "отвалили", а экскурсию-осмотр повела Громыко. Петр Миронович ничего у нее не спра­шивал, не прерывал. Он только слушал и смотрел, смотрел и слушал. Видно было, что картины произвели на него сильное впечатление и по-настоящему взволновали.

- Наконец он вырвался. - И словно спохватившись: - Михаил Андреевич наконец вырвался. - И опять молчание.

А мне подумалось: кто же это сообщил тем двум художникам и "любителю" изобразительного искусства из Иняза, что П. М. Машеров поехал во Дворец искусств, если о том знали только он и я. Даже охранника не было с нами...

Кстати, о личной охране Петра Мироновича. Никого, кроме полковника Сазонкина, обаятельного и доброжелательного че­ловека и такого же обходительного его сменщика, при Петре Мироновиче не было, если не считать милицейского поста у подъезда дома, где жила семья кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Здесь уже была инструкция, и порядок той инструкции был не волен нарушать даже кандидат в члены Политбюро. Тем не менее Машеров часто не брал охрану ни в машину, ни в вертолет, из которого не вылезал весну, лето и осень, хотя к Сазонкину и его сменщику, их службе относился очень уважительно.

Все знали, что Первый - страстный футбольный болельщик, старался не пропускать ни одного матча с участием минского "Динамо". По-настоящему любил футбол, но не терял от него разума и приличия. Не делал из Беларуси футбольных Нью-Васюков. Встречался с игроками, но и не помышлял подсказы­вать тренеру, куда и кого поставить.

И еще у него была страсть, вернее - духовная потребность к общению с людьми творческой профессии - писателями, худож­никами, артистами. Когда брал меня на должность заведующего отделом культуры ЦК КПБ, просил делать для творческой интел­лигенции хоть одно доброе дело в неделю.

Вызвался вместе с кинорежиссером Элемом Климовым, кото­рый собирался снимать фильм "Иди и смотри" по сценарию Алеся Адамовича, побывать в "партизанских" районах. Вертолет спокойно шел над озерно-лесными просторами партизанского края. Петр Миронович был в хорошем настроении, охотно и воз­бужденно рассказывал о боях, блокадах, победах и поражениях, пока не притомился - стрекотание мотора обременяло беседу. А когда вертолет попал под низкие дождевые тучи и земля окута­лась серой пеленой, Петр Миронович замолчал, надел наушники и погрузился в какие-то свои невеселые думы. Приумолкли все, кто был в салоне. Я сидел напротив Петра Мироновича. В руках была любительская кинокамера. Когда начал накручивать пружи­ну камеры, он бросил на нее взгляд. А я спросил глазами, мож­но ли мне его поснимать. Он понял мое намерение и только рес­ницами дал понять, что не возражает. Я не очень докучал ему, но то, что хотелось сделать, сделал. Мой Машеров получился со­всем не похожим на того, которого мы видели на собраниях, ми­тингах и демонстрациях. Жаль только, что моя лента по техниче­ским причинам не может быть использована на широком экране.

Конечным пунктом нашего путешествия над партизанским кра­ем были Витебские, а точнее - "Суражские ворота". В войну это была широкая болотистая брешь в немецкой обороне, через ко­торую партизаны ходили за линию фронта, а диверсионные груп­пы из-за линии фронта - в партизанскую зону. Через эти же во­рота спасались наши люди от плена и гибели. Было что расска­зать киномастерам.

Местные жители деревеньки, которая лежала у тех "ворот", уже ждали гостя и собрались на ровной площадке, где должен был приземлиться вертолет. Народу было много, но в основном женщины и дети, и, конечно же, местное начальство. Как только высокий гость вышел из машины, моложавая женщина бросилась к нему и буквально повисла на шее. Росточком она была по пле­чо высокому Петру Мироновичу. Он слегка наклонился, а она то­ропливо начала целовать его в щеки, лоб. А потом прижалась головой к груди, затихла и плечи ее задрожали. Женщина плака­ла, смеялась и говорила очень взволнованно:

- Петенька, родненький, как же давно ты у нас не был!..

- Поэтому, как видишь, и прилетел на крыльях.

- А надолго ли? Может, заночевал бы?! Я надта ж доброй самогоночки выгнала, - и поперхнулась своими словам, когда услышала дружный хохот местных начальников, наблюдавших за происходящим.

- К сожалению, не надолго я, - с грустью сказал гость. - До захода солнца машина должна подняться в воздух. Такая у лет­чика инструкция.

- Хиба што инструкция, - как-то сразу поникла женщина.

- Ты не горюй, я в другой раз на самогонку загляну, - улыб­нулся Петр Миронович, а нам пояснил, что Мария была партизан­ской медсестрой.

Я пожалел, что не взял в поездку профессионального кино­оператора, надеялся, что у режиссера Климова будет свой. Такие случаи и сцены не повторяются.

Вообще же, Петр Миронович не любил кинотелевизионного сопровождения. И может, оттого, что знал и видел, как его кол­леги по Политбюро пунктуально ведут свою собственную кинолетопись. Помню и основательную выволочку, которую я получил от него за то, что не обеспечил киносъемку посадки в самолет Гейдара Алиева, когда тот покидал Беларусь после торжеств, по­священных какому-то важному событию. Его помощник названи­вал мне после этого с полгода, пока я не собрал все фотоснимки и фотопленки, где был "запечатлен" Гейдар Алиев.

К большому сожалению, обычных, естественных, по-человечески теплых кинокадров о Петре Мироновиче осталось немного. А неповторимые и по форме, и по содержанию сюжеты лежали, как говорят, на поверхности. Однажды, когда он соби­рался на вертолетную вылазку в район Полесья, я попросил раз­решения направить туда "в засаду" кинооператоров. Он катего­рически запретил. А я не послушался и по маршруту его экспе­диции устроил три засады. Один из трофеев той засады - кино­кадры, где Петр Миронович на удивление ловко заматывает пор­тянку и обувается в резиновые сапоги, чтобы вместе с полешуками пройти прокос через болотце... С этого болотца они войдет в документальный фильм о себе.

Своеволие мое с засадами кинооператоров обошлось без вы­волочки, и осмелев, я попросил у Петра Мироновича разрешения "поснимать" юбилейное торжество, когда друзья, соратники и сослуживцы придут с цветами поздравить его с шестидесятилети­ем. Ответ был категорический: нет!

Показывая на цветы, которых в кабинете было уже довольно много, юбиляр сказал:

- Когда все это великолепие, всю эту красоту я перевезу в Дрозды и сделаю хорошую экспозицию, пришли своего операто­ра, пусть снимет. Цветы, увы, живут не долго...

- ...а среди цветов - вы с семьей, с внучками...

- Нет, - ответил он очень мягко.

Цветы были засняты. Пройдет около 20 лет, и я узнаю, почему Петр Миронович не захотел сниматься с семьей на их фоне. По­смотрев киноленту, на которой были засняты эти цветы, он ска­зал: "Теперь я знаю, как меня будут хоронить..."

К этим печальным и загадочным словам мы еще вернемся.

А накануне юбилея и долго после него люди удивлялись и строили догадки, почему столь высокопоставленному и заслу­женному юбиляру Звезда Героя Социалистического Труда не бы­ла вручена своевременно, как это делалось с обыкновенными председателями колхозов, директорами совхозов, свинарками, доярками.

Очередь на вручение награды до нашего Героя дойдет не ско­ро. Это время - от награды до ее получения - будет заполнено самыми разными слухами, домыслами, догадками и сплетнями. А во время акта вручения Золотых Звезд городу-герою Минску и лично Петру Мироновичу придется ему пережить отвратительные минуты.

Петр Миронович ждал свою награду столько, сколько ее жда­ла Беларусь для своей столицы - города-героя Минска. Видите ли, Генсек был настолько занят, что не мог терять своего доро­гого времени на такую мелочь, как вручение Звезд городу-герою и руководителю нации белорусов. И коню, как говорят, было яс­но, что дело не в занятости Генерального, а в том, что нацио­нальному Герою хотели показать и показали Властью отведенное место "под луною", которая может слегка подсветить, но нико­гда не согреет.

Поставьте себя на минутку на место мужественного, достойно­го, гордого, культурного и воспитанного Петра Мироновича и вы поймете, что творилось у него в душе.

Генсека встречали с невероятной помпой, как и должны были внешне встречать "величайшего деятеля современности" - орке­стры, хоры, хлеб-соль, девчушки в национальном, море цветов в руках отдрессированных деток, партийно-советский актив всея Беларуси, переодетые курсанты школ КГБ и милиции. Все ждали чего-то наподобие Красного Солнышка, а в дверях спецвагона появился очень старый дед с невероятными бровями, одутлова­тым пепельным лицом и потухшими глазами и недоуменно спро­сил, как после рассказывали теле- и кинооператоры: "А где я?" Чтобы старик не свалился со ступенек, слуги в цивильном бук­вально вынесли его из вагона и поставили на неустойчивые стар­ческие ноги. Было жалко смотреть на беднягу с пятью Звездами Героя на груди, и как-то само собой подумалось: может, тебе лучше было и не приезжать... Толпа встречающих ринулась к "дорогому", но тесное, в несколько рядов, кольцо привезенной с собой охраны сдержало натиск. По узкому коридору вышколен­ных молодцов, поддерживаемый под руки, старец дотопал до своего черного бронированного лимузина с затемненными окна­ми, с трудом сел в него, и водитель "дал газ". Встречающие по­нуро побрели к своим машинам, чтобы ехать в отель на казенный завтрак с подогревом.

...Не широкий, но весьма высокий совпартактив ожидал Генсе­ка и нашего виновника торжества в гобеленном зале ЦК. В на­значенный час они вышли из-за знаменитого гобелена и были встречены "бурными, долго не смолкающими аплодисментами, переходящими в овацию", как любили в те времена писать газе­ты. Когда установилась торжественная тишина, дед, подсасывая зубные протезы, что-то прошамкал по бумажке в том смысле, что он приехал и хочет "с чувством глубокого удовлетворения"... Последнее слово оказалось таким трудным для произношения, что мне опять стало жаль старого и больного человека, которого выставляют на глумление и посмешище. Хорошо, что его провор­ные ассистенты быстренько поднесли коробочку со Звездой, и тот непослушными пальцами долго-долго пытался прикрепить ее к пиджаку юбиляра. Видно было, что Петр Миронович чувствует себя очень неловко, но держится стоически. Наконец, с помощью ассистента звезду удалось надежно закрепить, и дед полез с по­целуями, и непременно в губы - была у него такая привычка.

Со словами благодарности, как и предусматривалось сценари­ем, за исторический визит "верного ленинца" и "выдающегося деятеля", а также за непосредственное личное вручение высокой награды Петр Миронович по кремлевским канонам выступал по бумажке. Благодарственная речь по установленным правилам должна была перечислить все звания и обойму невероятных эпи­тетов в честь титулованной высшей персоны наивысшей власти и потому оказалась не только трафаретной, но и довольно притор­ной от излишней патетики и патоки.

- Я обещаю Вам, дорогой Леонид Ильич, что и дальше буду отдавать все свои силы... - сказал Петр Миронович, оторвавшись от текста.

- Что ты клянешься... посмотрим... время покажет, - перебил его Брежнев.

То ли присутствующие не раскумекали смысл сказанного, то ли приняли слова высочайшего за удачную, приятельскую шутку, но зал содрогнулся от бурных рукоплесканий...

Второй раз в тот день я увидел его в Театре оперы и балета на так называемом правительственном концерте, за который мы с министром культуры "отвечали головой". Чтобы мы не сплохова­ли в какой-нибудь ответственный момент и имели бы возмож­ность любую погрешность своевременно выправить, посадили нас в первом ряду. Рядом сел и секретарь ЦК по идеологии и, между прочим, не промахнулся, потому что "цэу" его на том памятном концерте оказалось решающим. По центру в четвертом ряду сел высокий гость, а рядом с ним Петр Миронович. Второй и третий ряды заняли "медведи" в цивильном. Наши кресла оказались немного смещенными вправо от центра, и это давало возмож­ность боковым зрением наблюдать и за гостем, и за хозяином. Перед концертом, когда в зале наступила относительная тишина, было хорошо слышно, о чем глуховатому старику говорит хозя­ин, но нельзя было разобрать, что шамкает гость, подсасывая протез то ли по необходимости, то ли по привычке. Мне показа­лось, что Петр Миронович с досадой и нетерпением ждет, когда концерт начнется. А за кулисами, как назло, медлили. А может, от напряжения секунды ползли так медленно. Да еще и киноте­лекамеры - и свои, и московские - сфокусировали свое внима­ние на одной точке - в центре четвертого ряда.

Свет тем временем погас, оркестр заиграл торжественную увер­тюру, а когда открыли занавес, дед наш уже сладко спал, свесив голову на грудь, сиявшую золотым созвездием. Правда, на прият­ный, усиленный радиоаппаратурой голос молоденькой ведущей про­снулся. Но не надолго. Только пока артист патетически читал стихотворение-панегирик. На арии знаменитой оперной дивы опять закимарил. На шумном, залихватском народном танце проснулся и довольно громко спросил, будут ли танцы еще. Хозяин полушепо­том заверил гостя, что танцы будут, и тот снова отключился. Но вот дали "Лявониху", и растерянный Петр Миронович не знал, что де­лать - будить или не будить, или пусть себе поспит, тем более что в полумраке зала не каждый этот конфуз видит. После танца, когда юные таланты заиграли на скрипочках, дед неожиданно поднялся и по слогам четко произнес:

- До-мой!..

Петру Мироновичу не без труда удалось усадить его на место. А секретарь по идеологии шепотом скомандовал бежать за кули­сы и дать любой танец. Я заколебался, и он не без злости в го­лосе довольно громко прошептал:

- Та-нец!

Я оказался за кулисами, но изменить что-либо было невоз­можно. Танец не был "заряжен", а на выход стояла знамени­тость с "Соловьем" Алябьева. Я вернулся и солгал шефу, что сейчас будет "Бульба". Тем временем над залом разлилась трель соловья, и Генсек опять поднялся. Зал удивился, соловей по­перхнулся, а "дорогой" произнес громко:

- До-мой. - И уже совсем настойчиво. - Я хочу домой!

- Занавес! - скомандовал секретарь министру, и тот рванулся за кулисы.

Занавес накрыл "соловья". Зал зашумел от удивления, а Пер­вый секретарь ЦК КПБ, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, П. Машеров с художником В. Громыко, артистом 3. Стомой, композитором Ю. Семеняко, поэтом М. Танком, сгорая от стыда, под руки выводил из зала "ум, честь и совесть нашей эпохи". Совпартактив удивленно хлопал глазами и спра­шивал сам у себя:

- Что, уже все?

Из театра Брежнева привезли в ресторан гостиницы "Юбилей­ная", чтоб под ее лучами и с ее благословения поднять чарку за город-герой Минск, который наконец получил свою заслуженную награду. Ну, а то, что получил ее через годы после "высочайше­го" указа, - так лучше поздно, чем никогда.

Столы ломились от заморского и отечественного питья, ко­торому соответствовала закусь. За столами уже сидело высшее чиновничество и страдало оттого, что дорогой гость где-то за­держивается, а без него к трапезе нельзя было приступать. Поте­ли и слезились бутылки, освободившись из ледовых камер. Под­таивал ледок под шампанским. Балычки, охотничьи колбаски, полендвички, заливные язычки, салатики и прочие разносолы жда­ли своей незавидной участи.

Брежнева под руки привели в зал и посадили за длинный стол, который обычно называют "столом президиума" и за которым сидят только самые-самые во главе с наисамейшим. Пока наисамейший топал от порога к этому столу, челядь устроила овацию и, как мне казалось, не столько от "верноподданнических чувств-с", сколько от "предвкушения-с" привычного кайфа от напитков, закуски и речей.

Но до тостов и приветствий дело не дошло, хотя они не толь­ко предполагались, но и заранее писались. С помощью ассистентов-адъютантов гость встал на собственные ноги. Зал притих в ожидании речи. А Генсек неожиданно отодвинул в сторону бумажки и пошел на незамысловатый экспромт:

- Ну, что, товарищи, врежем?!

Зал завыл от восхищения человеческой простотой вождя и по его непосредственному примеру врезал до донышка. У огорчен­ного и растерянного Петре Мироновича, видно, было уточняющее-алаверды, но произнести его он не успел, вождь старался подняться и, как тот знаменитый Органчик, о писанный Салтыко­вым-Щедриным, повторял:

- Домой... Я хочу домой!.. И не возражайте, если я хочу!..

Никто "не возражал". Петр Миронович отступил в сторону. Слуги почти вынесли недужного на свежий воздух. До железно­дорожного вокзала кортеж с московскими гостями проводило высокое республиквнское чиновничество и представители от го­родов и районов. Остальные же, православные атеисты, проявив здравый смысл, остались в ресторане и пили до рассвета за себя и за того парня.

О самочувствии Петра Мироновича во время торжеств и после "высочайшего посещения" можно не говорить. Оно не принесло ему ни радости, ни светлых перспектив. Казалось, что пересуды, до­гадки, сплетни, анекдоты заполнили всю затхлую атмосферу про­винции. Выстраивались невероятные предположения и проекты, да­же такие, что дни Машерова на должности Первого "сочтены". Ко­му вся эта свистопляска была нужна, догадаться не трудно. Обыва­теля словно готовили к прощанию со своим героем.

Моральный террор из первопрестольной активизировался и уси­лился, когда Петр Миронович с государственным достоинством при­нял делегацию сенаторов конгресса США. Руководитель этой деле­гации, кстати, наш земляк из Слонима, возвратившись в Вашингтон, в ответе корреспонденту на вопрос, кто может быть преемником престарелого Брежнева, будто бы сказал, что в Политбюро все ар­хистарые. Есть, мол, там только один образованный, интеллигент­ный и еще не старый Петр Машеров из провинции.

Если этого на самом деле и не было, то могло быть выдумано в среде членов и кандидатов в члены Политбюро или в аппарате ЦК КПСС, где с нетерпением ожидались большие кадровые пе­ремены, безусловно, разрабатывались сценарии этих перемен. Параллельно со сценариями придумывались и анекдоты про дур­ного Леню, в которых нередко фигурировал разумный Петр. Ис­тория давно засвидетельствовала и сегодня подтверждает гени­альность российского чиновничества в закулисных кадровых ин­тригах.

Стоит вспомнить козни и совсем уж подлого характера, в форме вопроса: почему это Машеров не погиб во время ареста его немцами в 41-м? Почему это они только подержали его под арестом и отпустили?.. Такие сплетни, естественно, фиксирова­лись службой и ложились на бумагу, а бумаги, вполне вероятно, поступали на стол объекту интриг.

А почему было и не дать понять "умнику", что он на крючке, как может попасться на крючок любой советский пескарик. Нач­нешь дергаться - и поплавок подскажет, что пора подсечь.

Думается мне, что отстранение от должности Петр Миронович как-то пережил бы. А пережил ли бы он безосновательную дис­кредитацию и собственную дегероизацию, сказать трудно, потому что был он не просто героем, а Героем национальным.

Знаю, и знаю точно, что последние месяцы перед своей гибе­лью на работе он как-то еще держался, а "дома был как в воду опущенный" - удрученный, задумчивый, замкнутый.

В августе 1980 года Петр Миронович был на торжествах в Ал­ма-Ате. 28 августа телепрограмма "Время" крупным планом по­казывает Л. И. Брежнева. Его приветствует П. М. Машеров. И здесь происходит что-то беспрецедентное - генсек-маршал отво­рачивается с гримасой неприкрытого раздражения...

...В тот трагический день 4 октября 1980 года он наденет светлый костюм, которым раньше почти не пользовался. "Теперь я знаю, как меня будут хоронить", - скажет он сразу после сво­его юбилея. Что это? В шестьдесят лет человек предчувствует смерть? Готовится к ней? Знает, как торжественно-юбилейно произойдет это? Видит себя мертвым?

Хоронили красиво, но странно. Для сотен тысяч людей эта смерть стала трагедией, и они настояли на том, чтобы время дос­тупа к гробу покойного было продлено. Для начальства - да простит меня Бог, - это было мероприятие.

Странно, что из Политбюро и вообще из ЦК КПСС в адрес се­мьи покойного не поступило ни одного телефонного звонка, ни одной телеграммы соболезнования. Почему там забыли об эле­ментарных приличиях, о которых уже на протяжении тысячелетий знает обычный хомо сапиенс? Что хотели сказать нелюдским молчанием?

Странно и то, что руководитель Республики, лидер нации по­гибает утром 4 октября, а народу об этом сообщают только 6 октября, хотя народ уже знает о случившемся благодаря зару­бежному радио. Два дня республиканские газеты пишут о заго­товке картофеля, освоении космоса, подготовке животноводче­ских ферм к зиме. "Советская Белоруссия" сообщает о заседа­нии Совета Министров БССР, на котором был рассмотрен вопрос "О мерах дальнейшего укрепления материально-технической ба­зы концертных организаций и творческих союзов". Молчат только о смерти П. М. Машерова. Почему? Надеются оживить покой­ного или скрыть сам факт его смерти?

Странно, что верховная власть запрещает выезд на похороны кандидата в члены Политбюро всем первым секретарям компар­тий союзных республик и те послушно соглашаются с таким гре­ховным запретом. В конце концов, ведь не от проказы или чу­мы погиб их коллега?! Доступ к его гробу открыт... Лишь первый секретарь компартии Литвы П. Гришкявичюс скажет "Я похоро­ню друга, а тогда пусть со мной делают, что хотят"! - и приедет в Минск. По собственной инициативе приедут еще космонавты-земляки В. В. Терешкова, В. В. Коваленок и П. И. Кпимук. От собственного имени семье покойного пришлет телеграмму пен­сионер К. Т. Мазуров. Двурушники-криводушники из Политбюро подпишут некролог, в железобетонную форму которого вынуж­дены будут втиснуть следующее содержание: "...Перестало бить­ся сердце пламенного коммуниста, известного деятеля Коммуни­стической партии и Советского государства, вся сознательная жизнь которого была отдана делу строительства коммунизма. П. М. Машеров на всех участках работы проявлял творчество и ини­циативу в осуществлении политики партии. Его отличали безза­ветная преданность великим идеалам коммунизма, огромная энергия и страстность в работе, партийная принципиальность и человечность, личное обаяние и скромность. Все это снискало ему признание, высокий авторитет в партии и народе".

- Правдиво?

- Правдиво.

Это и есть искусство криводушия.

Соболезнования от ЦК компартий, Верховных Советов и Советов Министров союзных республик также будут, но в ос­новном без подписей руководителей этих высоких учрежде­ний. И это уже вовсе не удивительно - раз на похороны нель­зя поехать, то зачем же рисковать с собственными автогра­фами? Правда, Д. Кунаев из Казахстана, А. Э. Воосс из Лат­вии и Э. А. Шеварднадзе из Грузии все же рискнут и подпи­шутся собственноручно.

Российское государство будет представлять председатель Вер­ховного Совета РСФСР М. А. Яснов, КПСС - секретарь ЦК по идеологии Н. В. Зимянин. Он произнесет казенную, трафаретную речь в духе обычного некролога и не более того, хотя был не только земляком покойного, но и считался побратимом по парти­занско-комсомольским делам. Это был тот самый Зимянин, кото­рый десятилетиями завидовал П. М. Машерову, ревновал его к высокой должности и к которому у Петра Мироновича было весьма сдержанное отношение.

После похорон "...пламенного коммуниста, известного деятеля Коммунистической партии и Советского государства... партийная принципиальность и человечность, личное обаяние и скромность которого снискали ему..." и так далее - имя нашего Героя ис­чезнет из употребления так называемыми СМИ и не будет упо­минаться лет десять.

Почему?

Было впечатление, что целая череда преемников его здесь, в "Северо-Западном крае России", боится тени своего предшест­венника, как черт ладана, в то самое время, когда обычные люди будут обкладывать его могилу тысячами пасхальных яиц...

Как когда-то писал Франциск Скорина, "тайна сія над розумам маім..."

...Петр Миронович любил слово "поистине". Мне и хочется за­кончить этот грустный рассказ словами: поистине неисповедимы пути твои, Господи!.. А то, что следствие ограничилось единст­венной версией трагической гибели П. М. Машерова, не только жаль, но и странно. Между тем, вернуться к иным, новым, проиг­норированным версиям гибели Человека и сегодня и завтра не поздно.

Перевод с белорусского Ирины КОЧЕТКОВОЙ.