Перстень для Гелены. Рассказы о любви [СИ] [Ника Дмитриевна Ракитина] (fb2) читать постранично

Ника Ракитина ПЕРСТЕНЬ ДЛЯ ГЕЛЕНЫ Рассказы о любви

Перстень для Гелены (легенда)

— Что ж ты брешешь, Ицка, морда твоя жидовская?!

— Богом клянусь, вельможный пан, мест нет, паняй велено до замка всех приезжих заворачивать!

— Продали вы Бога, так им же и клянетесь? — Людвик потянул зыгмунтовку^[1] из ножен. — Да я тебя, гицля^[2], счас на шматы напластую.

Он поверх покосившегося плетня оглядел вовсе уж пустой двор придорожной корчмы: какие кони, там и ворона не летала.

Побитая дождями, почерневшая хоромина на перекрестке еще ничего смотрелась рядом с курганами из торфа и навоза: землянками деревушки, через которую Людвику пришлось проехать только что.

— Ремней из твоей спины нарезать, вырвирог?! — продолжил бушевать он.

— Он правду бает, пане! — не то жена, а скорее, дочка трактирщика упала на колени на разъезженную колесами, а после сбитую до каменной твердости глину, на которой и трава не росла. Разметала черные роскошные косы и снизу вверх заглядывала в очи глазами-маслинами. Малые девчонки, державшиеся за юбку сестры, ударились в рев. Было их то ли четыре, то ли пять, и пан Людвик с отвращением подумал, как же Ицке нужно будет извернуться, чтобы обеспечить каждую мужем и приданым в медвежьем этом углу.

Он громко чихнул от репейной пыльцы и полыни и прочистил могучий нос. Был Людвик из рода Гусь отходчивым и гжечным^[3], чтобы красивая девка, пусть там и жидовка, перед ним на коленях стояла. Поднял красавицу за локти, но поцелуем скоромиться не стал.

— Ты мне, Ицка, не ври. А паняй велено завернуть, так и скажи. А с какого черта велено?

Корчмарь запустил руки в пейсы и дернул:

— Как пан неделю тому преставился… в тоске пребывает пани.

— Что того, наследники объявятся, — буркнула чернокосая. Ицка зыркнул на дочь сурово:

— Молчи, Рива. Ступай петуха для дорогого гостя зарежь. Мы все для пана, але ж не ночлега, пробачи (простит) пан, — закланялся в пояс. А Людвик при мысли о петухе изошел слюной. И подумал, что не зря, ой, не зря выдумали предки, что слуцкий парчовый пояс с кистями не по разу вкруг стана оборачивается. Чтобы после трапезы можно было отпустить его на звенящем от сытости брюхе. А надо сказать, пан Людвик Гусь давно уже не бывал сытым.

Пока он честно служил Сейму и королю, родственники распустили имущество, остаток поглотили судебные тяжбы, и Людвик остался в чем был: не по разу заштопанные кафтан и ноговицы и просящие каши сапоги. А кобыла? Горе, а не кобыла веку мафусаилова. Цыган при виде такой удавился б от жалости. И только оружие пан Людвик держал в порядке, а что за шляхтич без оружия? Оторви да брось. Потому были у него набои в лядунке^[4], аккуратно завернутые в пергаментную бумагу, и шомпол, и кисть, чтобы смахивать с пистолетной полки порох. И запасные кремни с суконками, чтобы не ерзали в замке. И в кожаном подсумке пулелейка со щипцами, и кусочки свинца, и тряпицы, чтобы завернуть пулю, и та не выпала из ствола. Седельные пистолеты торчали из сакв^[5] по обе стороны седла потертыми деревянными рукоятями, но серебряные и медные части их были старательно начищены и смазаны. А стволами карманного пистолета французской работы так хоть зайчиков пускай.

А что у прадедовского еще мушкета от излишка пороха разорвало ствол — так делать нечего, на новый не взобьешься. А настоящий пан и с саблей покажет врагу зимующих раков.

Имелась, имелась при боку зыгмунтовка, отполированная, легкая и гибкая: не сабля — песня, на лету что волос, что шелковый платок рассечет надвое. А что ножны пообтерлись — так соль не в ножнах. И нож хороший у шляхтича был: дедов кинжал, прямой, обоюдоострый, с клинком в две пяди длиной.

Если уж до конца говорить об имуществе, так были сложены в сумку при седле завернутый в рядно портрет Якуба Кажанова из Этолии, отвечающего за поддержание мужеских сил, и томик «Трышчана и Ижоты», чтобы с дамами утонченную беседу было о чем вести. Сильно ж смешил Гуся тот Трышчан. Какие могут быть аморы к мужику с таким именем! Насчет себя тоже Людвик не заблуждался, что, пусть там и с помощью Кажанова, станут на него девки гроздьями вешаться. Лицо пан имел опухшее, усы вислые, и глаза голодные, как у кота, на весь Великий пост отлученного от сметаны.

Ну и последнее свое достояние — перстень-печатку из рыхлого тяжелого серебра — носил Людвик на сердечном (безымянном) пальце левой руки, хотя женат отродясь не был. На печатке не вензель, святой крест. И насчет происхождения перстня брали Гуся вечно сомнения. То ли родовой: так когда получил в наследство? То ли даже ямщик, помирая на полесских пустошах, наказал передать жене, а пану Людвику отыскать вдову не выпало… То ли с турецкого пленного снял: так отчего там крест? То ли любка одарила — черт его счас припомнит… А вот не снимается, холера, точно врос в палец…