Сережа Боръ-Раменскiй [Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир] (fb2) читать постранично, страница - 3

необыкновенно правильны, будто отточены, и цвѣтъ лица, блѣдный, придавалъ еще болѣе прелести прелестнымъ чертамъ. Было нѣчто столь плѣнительное въ выраженіи его лица, что всякій на него заглядывался, а мать буквально не могла наглядѣться на своего милаго, изъ всѣхъ дѣтей наиболѣе любимаго, сына. Въ домѣ и старый и малый обожали меньшого барина, и самъ онъ, доброты рѣдкой, всѣхъ любилъ. Съ дѣтства его любимое, часто повторяемое, слово было: жалко. Онъ сожалѣлъ о всѣхъ и сострадалъ всему, начиная отъ дворной цѣпной собаки, которой аккуратно носилъ ѣсть, и послѣ завтрака и послѣ обѣда, и которую самъ спускалъ съ цѣпи всякій вечеръ, до дочери управителя, надъ которой всѣ смѣялись, потому что она была и дурна собою, и глупа, и капризна. Никогда у Вани не было гроша; лишь только отецъ или мать дарили его деньгами, какъ находились у него неотложныя нужды, и деньги исчезали съ неимовѣрной быстротой. Старой скотницѣ надо было сшить душегрѣйку; сироткѣ, внуку прачки, кафтанъ, а у кучера пропала не вѣсть куда уздечка и старая шлея. Сохрани Боже, узнаетъ управитель, со свѣту сживетъ Аггея кучера; да и мало ли что? У сторожа не было валенокъ, а Сережѣ такъ давно хотѣлось имѣть изъ Москвы хлыстикъ для верховой ѣзды. И Ванины деньги уходили, да еще какъ! Оказалось, что Ваня затратилъ цѣлый цѣлковый, принадлежавшій старой нянѣ, но няня — дѣло извѣстное — отдастъ все, что имѣетъ, милому Ванечкѣ. Да и не случалось еще ни разу, чтобы Ваня забылъ, кому онъ долженъ: какъ получитъ деньги, такъ и бѣжитъ прежде всего отдать свой долгъ. А если случалось ему занимать у сына Ѳедосея, главнаго садовника, Софрошки, или, какъ звалъ его самъ Ваня, Софроши, то онъ отдавалъ ему долгъ свой съ излишкомъ на покупку бабокъ. Въ бабки Ваня любилъ играть, и Софрошка былъ ему всегдашній товарищъ и всегда набивался: „Баринъ, не надо ли вамъ взаймы? Мнѣ крестный намедни далъ двугривенный“.

— Спасибо, не надо, — говорилъ Ваня. — Отчего же это твой крестный такъ расшибся?

— Онъ богатъ, у, какъ богатъ! отвѣчалъ Софрошка съ гордостью: — у него въ Москвѣ своя ранжерея. Намедни былъ и одарилъ меня. А я бы съ моимъ удовольствіемъ, потому слышалъ, что Ѳедюха собирается прійти къ вашей милости.

— Зачѣмъ?

— Онъ въ ночное наряженъ, а у него кафтанишка ужъ больно худъ, — вѣдь сирота, кто о немъ позаботится!

— Онъ не приходилъ ко мнѣ, — сказалъ Ваня задумчиво.

— Ну, гляди, придетъ. Такъ я потому…

— Спасибо. Мнѣ не нужно денегъ теперь.

Ваня, несмотря на крайнюю доброту, былъ необычайно смѣтливъ и уменъ; онъ зналъ, что Софроша себѣ на умѣ, и набивается съ своимъ двугривеннымъ въ надеждѣ получить четвертакъ.

Меньшая всѣхъ Глаша Боръ-Раменская была, какъ и Ваня, золотоволосая, но золото курчавыхъ волосъ Вани на ея головѣ превратилось въ золотое руно, сказать попросту, Глаша была совсѣмъ рыжая. Съ этимъ цвѣтомъ волосъ сама Глаша никогда не могла помириться, тѣмъ больше, что съ ранняго дѣтства слышала восклицанія въ родѣ укора: „Боже мой, — говорила Серафима Павловна, складывая руки, — рыжая, совсѣмъ рыжая! У Вани на головкѣ золото, а у ней на ея головищѣ, — потому что у ней не голова, а цѣлое воронье гнѣздо, — жесткіе кудри изъ красныхъ волоконъ. Бываетъ же бѣда этакая!“ И Серафима Павловна вздыхала.

— И въ кого эта барышня уродилась, — говорила няня, качая головою: — у Вѣры Антоновны и Сереженьки волосы — рожь спѣлая, шелкъ серебристый; у Ванечки — золото самородное, а Глаша красна волосами, какъ звѣрокъ какой!

— Рыжая Глашка! закричалъ однажды въ припадкѣ гнѣва, поссорившись за неправильный ходъ въ крокетѣ, Сережа, и этимъ восклицаніемъ переполнилъ чашу досады Глаши. Она озлилась и вцѣпилась въ брата, за что была немедленно уведена наверхъ и оставлена безъ полдника.

Съ этихъ поръ восклицаніе: „злая Глашка! рыжая Глашка!“ выводили ее изъ себя и были строго запрещены дѣтямъ; а все же случалось, что при ссорахъ кто-нибудь шепталъ себѣ подъ носъ эти запрещенныя восклицанія, и Глаша сердилась и, случалось, плакала отъ гнѣва.

И однако, несмотря на свои рыжіе волосы, не дурна была Глаша; ослѣпительный цвѣтъ ея лица, черные, огненные глаза, живость рѣчей, быстрота движеній, неожиданныя и оригинальныя выходки, крупная голова, но выразительныя, хотя и не тонкія, черты лица составляли нѣчто, если не привлекательное, то крайне оригинальное и совсѣмъ необыкновенное. Самый большой ея недостатокъ состоялъ въ несоразмѣрной съ туловищемъ и ростомъ головѣ, но этотъ недостатокъ — по словамъ Серафимы Павловны, большого знатока въ женской красотѣ — долженъ былъ исчезнуть съ годами.

— Глашѣ только 12 лѣтъ; она — въ ту пору, когда всѣ дѣти, особенно дѣвочки, дурнѣютъ. Вырастетъ, увидите, выправится, — говорила Серафима Павловна своей первой горничной, барской барынѣ, Марѳѣ Терентьевнѣ и нянѣ Дарьѣ Дмитріевнѣ; — а что она рыжа — такъ рыжа, скрыть этой бѣды не могу, да зато и бѣла, какъ воскъ или мраморъ. Голова покажется меньше, когда она вырастетъ.

— Сама вырастетъ, такъ и голова ея