Тяжкий груз [Юрий Кунцев] (fb2) читать онлайн

1. А ты согласишься?

Путешествия по межзвездному пространству считаются условно безопасными, а все потому что межзвездное пространство до неприличия пусто. В нем космоплаватели не способны встретить такие страшные вещи, как плохая погода, смертельный уровень радиации, космические чудовища, синдром Кесслера или высокий холестерин. Твердые объекты, угрожающие при столкновении на околосветовых скоростях превратить корабль в пар, обычно не приближаются друг к другу ближе, чем на несколько миллиардов километров, а редкие исключения успешно сталкиваются с пути репульсионным полем.

Никаких внешних угроз для корабля там попросту быть не может.

Остается одна неудобная проблема: если с кораблем по каким-то сугубо внутренним причинам все же случилось что-то нехорошее, пустота космоса начинает ощущаться с двойной силой, ибо поблизости нет ровным счетом ничего, что могло бы помочь в экстренной ситуации. Если экипаж корабля не в состоянии довести свое судно до ближайших признаков цивилизации, им остается либо покинуть корабль на челноках, либо заморозить себя в криостазе и ждать, пока кто-нибудь когда-нибудь их случайно найдет и спасет. Последний план спасения не самый надежный и здорово режет слух неприятными словами «когда-нибудь», не говоря уж о том, что сильно отпугивает от межзвездных путешествий большинство психически здоровых людей. В связи с этим был введен закон, распространяющийся на всю обозримую вселенную, согласно которому никто в космическом пространстве не имеет права бросать человека в беде. Даже если вы являетесь космическим героем, которого родители ставят в пример своим непослушным детишкам, а перед вами гибнущий зоовоз, наполненный доверху хомячками, котятами, шиншиллами и прочими мелкими волосатыми тварями, по закону вы все равно обязаны отдать приоритет уборщику зоовоза, который только что подавился творожной запеканкой и исходится мучительными приступами кашля.

Таким образом выходит, что в космосе нет ничего дороже человеческой жизни.

Но вот посреди великого ничего разгорается настоящая драма. Короткая вспышка безмолвно озаряет собой равнодушие космоса, и жизни людей оказываются в плену у времени, пространства и инертного куска металла, который еще пару секунд назад носил право называться межзвездным кораблем. Степень беспомощности этих людей невозможно преувеличить, поэтому в страхе за их жизни невольно сжимается сердце, а желание работать в глубинах космоса естественным образом испаряется.

Но, в конце концов, кто еще их спасет, если не те, кто упорно продолжает заниматься этой работой? Профессии «космический спасатель» не существует лишь потому, что в космосе каждый должен быть готов спасать.

В почти осязаемой тьме застывший перед блистером воздух настырно упирался в инородное тело. Слегка колеблясь из стороны в сторону, не давая крови застаиваться в мышцах, тело в целом напоминало неподвижную статую женщины, зачарованно глядящей прямо в глаза Медузы. Медуза представляла из себя зелено-голубую планету, рельеф которой до сих пор выдавал своими кольцевидными горными хребтами сгинувшую эпоху низкой геологической активности. Сменится еще несколько поколений, прежде чем ландшафт уположится за счет атмосферных явлений и вымытого подземными реками грунта, но сейчас это был живой памятник торжеству жизни на некогда мертвой планете. Пара голубых глаз жадно впитывала в себя отраженный свет, путающийся в пушистых облаках, и периодически тишина нарушалась вынужденными вздохами. Вильма уже много раз видела подобные картины, но именно от этой у нее перехватывало дыхание. Время делало ради нее небольшой перерыв, а из головы вылетало, что у нее в правой руке черствеет надкушенная булочка, а в левой остывает кофе, пытаясь привлечь к себе внимание пляшущим на фоне сияющего жизнью диска ароматным паром. Столь чарующее воздействие на человека могли оказывать как безумно прекрасные вещи, так и безмерно ужасные. То, на что смотрела Вильма, для нее относилось к обеим категориям, и красота рукотворной природы с высоты в три тысячи километров смешивалась с неопределенностью черной бездны, ведущей в никуда. Восхищение боролось со страхом за место в ее сердце, которое робело перед каждым ударом, а кофе продолжал остывать.

Шипение гидравлики, с которым открылась дверь в обсерваторию, заставило ее шевельнуться. Вильма сделала лишь пол-оборота головой, чтобы краем глаза узнать в чернеющем на фоне освещенного коридора пятне мужской силуэт и понять, кому он принадлежит. Время вновь побежало в привычном ритме. Она вонзила свои зубы в булочку и смочила откушенный кусок печеного теста с корицей в легкой горечи напитка, который уже почти вытеснил собой из нее всю кровь.

С повторным шипением дверь отсекла приятный мрак обсерватории от залитого светом коридора, и по едва слышимым шорохам Вильма определила, что гость остановился за ее правым плечом.

— Давно тут ждешь? — спросил Радэк.

Вильма сделала еще один глоток, и ее слегка обжегшийся кончик языка определил точное время.

— Около десяти минут.

— И ты хотела показать мне красивые виды?

— Тут дело не в красоте, — обернулась она и представила очертания его лица, пробивающиеся из-под вынужденной слепоты, — а в истории, которая за ними стоит. Это же первая терраформированная планета в истории.

— И самая дорогостоящая ошибка, — скептически крякнул Радэк.

— Почему?

— Все из-за этих тварей.

— Каких тварей?

— Сейчас покажу… — подошел он поближе к блистеру, и его голова прорезала в планете черное пятно, — …так, я запамятовал, а на какой мы высоте?

— Три тысячи двести километров, — без запинки ответила она, словно находилась на экзамене.

— Черт, их орбита лежит выше, — отшагнул Радэк от блистера, — Отсюда мы не увидим этих тварей.

— Да кого же ты называешь тварями?

— Орбитальные магнитные щиты. Именно благодаря им это терраформирование по сей день является самым дорогим в истории, а стоимость их обслуживания до сих пор бьет по планетарному бюджету похлеще Кассиуса Клея. Считай, что у этой планеты в спутниках шестнадцать тысяч финансовых черных дыр.

— Грандиозно, не правда ли?

— Грандиозно, — согласился Радэк. — И в той же степени бессмысленно.

— Ну, чем-то же нужно было защитить планету от солнечного ветра, — пожала она плечами и затолкала в себя остатки булочки.

— А зачем? Можно было ограничиться воздушными куполами и подземными комплексами.

— В те времена еще не знали, что в галактике есть гораздо более подходящие кандидаты для терраформирования.

— Вообще-то знали.

— Нет, вести о планетах, которые находятся в зоне Златовласки, чей грунт насыщен питательными минералами, а ядро расплавлено и создает естественное планетарное динамо, дошли до сюда уже после того, как здесь подорвали шесть гигатонн термоядерных зарядов, запустили на геосинхронную орбиту первые двести магнитных щитов и открыли полсотни перерабатывающих заводов, насыщающих атмосферу парниковыми газами.

— Стоило на этом и остановиться.

— Возможно, — глотнула Вильма кофе и облизнула верхнюю губу, — Но люди стали заложниками собственных амбиций, вложенных ресурсов и затраченного времени. Это лишь кажется, что они могли остановиться, но на самом деле они не могли поступить иначе. Для местных колонистов терраформирование стало смыслом жизни, и у них попросту не хватило силы воли, чтобы сдаться на полпути. Такой вот оксюморон.

— Картина вселенной в ту эпоху менялась стремительно. Думаю, колонисты просто не успевали за прогрессом.

— Да, — хлюпнула Вильма кофе, — Именно это меня так и трогает.

На фоне космической черноты блеснула звезда, лениво ползущая по бескрайнему полотну и втянувшая в себя внимание наблюдателей. Радэк подошел к блистеру поближе в тщетных надеждах лучше разглядеть контуры движущегося объекта, хотя они оба заранее знали, что это такое.

— Это они? — спросила Вильма с нотками утверждения.

— Да, — спустя неуверенную трехсекундную паузу кивнул Радэк и еще на шаг отошел от блистера, — Кажется, это была самая короткая остановка в моей жизни. Всего два дня.

— И три часа.

— И три часа, — вздохнул он. — Не успели расслабиться, а нам уже пора срываться с места.

Огонек постепенно становился все ярче, и вот он уже приблизился достаточно близко, чтобы сквозь блики можно было различить строгие линии и выпирающие углы его металлического корпуса. Короткими всполохами маневровых двигателей челнок боролся с собственной инерцией, толкая и крутя себя в разных направлениях в поисках удобного положения в пространстве. Вильма привыкла наблюдать за стыковкой сквозь экран навигационного компьютера, где челнок был лишь точкой, робко приближающейся к точке побольше, но при зрительном контакте через один из двух наблюдательных пунктов на всем буксире ей казалось, что челнок пытается вальсировать с невидимым партнером. Она провожала его взглядом до тех пор, пока он не скрылся из поля зрения, и с упоением обнажила дно своей кружки. По ее телу пробежалась дрожь от предвкушения запахов свежих фруктов и типографской краски. Казалось, что в последний раз она ощущала эти запахи на прошлой неделе или сто лет назад. Они были столь же знакомыми и осязаемыми, сколь и давно забытыми и рассеянными, словно сахарная пудра на ветру. Что-то похожее предвкушает ребенок перед тем как заглянуть под елку новогодним утром.

Они вышли из обсерватории, и свет плеснул в отвыкшие глаза расплавленным металлом.

Пока Радэк звал через интерком своего коллегу по машинному отделению, Вильма, так и не выпустившая пустую кружку из руки, встала напротив челночного шлюза, подперла своим плечом переборку и начала ждать. Впитывая ушами тишину, которая вот-вот должна была нарушиться глухим ударом челнока, угодившего в стальные объятия стыковочных зажимов, она отсчитывала секунды ритмичной работой левой ноги по палубной решетке. В том, что происходило, не было ничего особенного, но каждый раз Вильма чувствовала себя маленькой девочкой в предвкушении, что родители подарят ей щенка. За челночным шлюзом ее ждал далеко не щенок, но и она уже была не девочкой, и для счастья ей требовалось уже не так много, как раньше.

Долгожданный звук столкновения двух многотонных металлоконструкций заставил ее сердце на секунду затаиться, а загоревшийся над дверью индикатор шлюзования разрешил ей выпустить из своих легких застоявшийся воздух.

— Эмиль! — послышался крик Радэка с третьей палубы.

— Да иду я, иду! — прокричала ему третья палуба в ответ и наполнилась звуками беспокойных шагов.

На краю слышимости Вильма ощущала, как техники что-то обсуждают по пути к шлюзу. А если точнее, то что-то обсуждал Эмиль, а Радэк, как обычно, в нужные моменты вставлял слова «да», «понятно», «хорошо» и «короче, Эмиль».

С коротким звуковым сигналом на панели индикаторов расцвела зеленью квадратная рамочка — значит, шлюзование окончено. Четыре двери, отделяющие буксир от челнока, одновременно распахнулись, явив на пороге капитана судна, и Вильма расплылась в улыбке.

— Да, я тоже очень скучал по тебе, — передразнил Ленар ее улыбку. — Аж шесть часов не виделись.

— А Ирма где? — не прекращала Вильма улыбаться. — Ирму хоть привез?

— Я здесь, — выглянула она из-за капитанского плеча. — И, вообще-то, это скорее я все это привезла.

— А все остальное? Все остальное вы привезли?

— Все по порядку, — оглянулся он на гору ящиков за своей спиной, занявших почти все свободное пространство челнока. — Сверху скоропортящиеся продукты. Там охлажденные фрукты…

— Неужели…

— …да, апельсины там тоже есть, — раздраженно добавил Ленар и продолжил считать ящики пальцем. — Там охлажденные овощи. Там замороженное мясо четырех видов. Там замороженная рыба трех видов. Лучше поскорее вернуть все это в условия, при которых вода становится твердой. Со второго ряда начинаются консервы. В самом низу сухие продукты… Ирма, поаккуратнее.

— Я справлюсь, — прокряхтела она, практически вывалившись из челнока с ящиком фруктов в обнимку. — Кто не работает, тот не ест, правильно?

— Правильно, — проводил он ее взглядом. — Жаль, что не все это пони…

— Мы здесь! — бодро крикнул Эмиль, вышагивая на пару с Радэком из конца коридора. — Ну что, привезли?

— Да, — устало вздохнул Ленар и указал вглубь челнока. — Повторять для вас, что где лежит, я не стану. Читайте этикетки на ящиках и разбирайте их соответственно.

— Так… — деловито упер Радэк руки в бока, читая надписи на ящиках. — Тут только провизия. Где остальное?

— Разберите все эти ящики, и найдете ваше «остальное».

— Ну, поехали, — потер Эмиль руки и взял ящик с овощами. — Тяжеленький. На все десять тысяч килокалорий. Кстати, вы ведь знаете, что по статистике средний космический дальнобойщик потребляет восемьдесят две тысячи килокалорий в год в то время, как годовая норма для рабочего человека составляет миллион килокалорий. Мы потребляем почти в двенадцать раз меньше пищи, чем положено, и эта мысль не дает мне покоя.

— Добавки не получишь, — проговорил Радэк, выглядывая из-за края своего ящика с мясом, и слегка подтолкнул локтем своего коллегу к выходу. — Ступай давай и радуйся хотя бы этим калориям.

— Я просто хотел сделать заострить внимание на том, что мы ведем не совсем нормальный образ жизни, — прозвучал его удаляющийся по коридору голос. — И меня преследует чувство, что надо что-то менять в нашем ежедневном рационе. Не знаю, может, заменить трехразовое питание пятиразовым, не меняя при этом суточной нормы… или, быть может, немного перебалансировать рацион… Не знаю, наверное, мне просто захотелось каких-то новых ощущений от банального приема пищи…

— Ну, а ты чего бездельничаешь? — с укором посмотрел на нее Ленар, и его глаза неодобрительно сверкнули в свете ламп шлюзовой камеры. — Между прочим, тут еда и для тебя тоже.

— Да, сейчас, дай немного собраться с мыслями, — игриво подшагнула она к своему капитану, пристально посмотрела ему в глаза и повторила насущный вопрос. — Привез?

— А, черт с тобой, — сдался он и нырнул обратно в челнок.

Пока Вильма контролировала взглядом каждое его движение, с которым он обыскивал багажный стеллаж, в ее предвкушение радости медленно просочился яд паранойи. Она отгоняла от себя дурные мысли и спрашивала себя, в чем же может быть подвох, с удовлетворением не находя ответа, и вот, когда диаметр ее зрачков приблизился к диаметру ее головы, Ленар развернулся и протянул ей предмет…

Выглядел этот предмет вполне невинно, и под определенным ракурсом он был даже привлекательным для человеческого глаза, но он был настолько далек от ожиданий, что мозг Вильмы даже не сразу согласился распознать в нем материальный объект из объективной реальности. Исключительно по вине рефлексов она протянула руку и ухватилась пальцами за четырехугольник, который легко можно было перепутать с богато украшенной сувенирной книгой на полсотни страниц. Его обложка была выполнена из мягкого серого пластика, тесненного рядами декоративных узоров, повторяющих характерные элементы каллиграфического письма. Открыв обложку в поисках страницы с предисловием ее глаза уперлись в глянцевую поверхность белоснежного цвета, из которой по краям аккуратными шишками выглядывало несколько черных кнопок с незнакомыми значками. Других элементов, за которые можно было бы зацепиться, ее глаз не нашел, поэтому она сделала судорожный глубокий вдох и сквозь еще не успевшую рассыпаться на части улыбку в смешанных чувствах произнесла единственный родившийся на острие ее языка вопрос:

— Что это за дерьмо, Ленар?

Его взгляд нахмурился в точности как в те моменты, когда ему хотелось сорваться на крик, но он вовремя брал себя в руки и продолжал выдавливать ровный тон со слегка покрасневшим лицом.

— Это то, что ты просила.

— Ты уверен? — продолжала она рассматривать незнакомый прибор, и в ее голос, наконец-то, закрались нотки неуверенности. — Я просила тебя привезти мне что-нибудь почитать, да побольше. Журналы, книги, но главное — побольше. И где они?

— Они все здесь, — указал он взглядом на кусок стекла, металла и пластика в ее руках.

— Ленар, кажется, между нами возникло какое-то недопонимание.

— Там собран архив из нескольких тысяч различных местных изданий за последние пару десятков лет.

— Это что, какой-то компьютер?

— Не совсем. Это Несторовское Электронное Устройство Чтения, — отчеканил он, и язык его тела выдал некоторое напряжение, — НЭУЧ.

— Неуч?! — почти выкрикнула Вильма, содрогнувшись от произношения этого слова вслух.

— НЭУЧ, — поправил ее Ленар.

А вот так чувствует себя ребенок, который на новогоднее утро обнаружил под елкой плюшевого щенка вместо живого.

— Я же просила привезти мне печатных изданий.

— Нет, ты просила привезти тебе «что-нибудь почитать, да побольше», — передразнил он ее, всеми силами давая понять, что этот спор не представляет для него интереса. — Всегда пожалуйста.

— И ты мне назло…

— Ой, вот только не надо тут строить из себя обиженную, — перебил ее Ленар пренебрежительным взмахом руки. — Никто тебе ничего назло делать не собирается. Но, во-первых, информация, записанная в этом устройстве, в печатном виде заняла бы пару тонн и много полезного объема, а нам предписано по возможности экономить и то и другое.

— Чушь какая-то… Мы перевозим миллионы тонн, а тебе стало вдруг жалко добавить в ним пару нормальных бумажных книг?

— А во-вторых тут нет никаких бумажных книг.

— Как нет? — проглотила Вильма скопившуюся слюну, перемешанную с ядом. — Тут что, уже все перестали читать?

— Конечно нет. Просто в этой системе уже некоторое время назад все текстовые публикации перешли в другую форму.

— В какую? — ткнула она ногтем в глянцевую поверхность неуча. — В такую что ли? С каких пор?

— Ну… — протянул Ленар, что-то считая в свое голове, — С тех пор, как закрыли последнюю типографию около четырехсот лет назад.

— Они здесь что, совсем с ума посходили? А как же непередаваемые ощущения от запаха чернил, шелеста страниц, ощущения массы издания и красиво оформленных обложек?

— Вильма, ты меня скоро доконаешь. Тебе что важнее: форма или содержание?

— Мне нужны адекватные люди, которые понимают, что и то и другое одинаково важно.

— Ну извини, поблизости только неадекватные люди, которые решили, что не стоит рубить лес ради книги, которую ты прочтешь за шесть часов и отложишь на полочку.

— И они решили заменить их на эти новомодные игрушки? — взмахнула она неучем так, что он едва не выскользнул из ее хватки, — Это просто профанация какая-то.

— Первые разновидности этих «новомодных игрушек», — отобрал он неуч у Вильмы, пока она его не разбила, — были изобретены больше семисот лет назад…

— Я не верю, что на всей планете не осталось печатных изданий.

— В хорошем состоянии они остались лишь в резервных книгохранилищах, но те издания сделаны не из бумаги, а из пластика.

— Из пластика… — повторила Вильма с ощущением, что вся планета, на орбите которой они припаркованы, в данный момент над ней издевается.

— Да, из пластика, именно из-за него они до сих пор в хорошем состоянии.

Она выцедила сквозь плотно стиснутые челюсти утробный звук, находящийся где-то между рычанием, мычанием и тихим досадливым криком.

— На Каликсе такого бреда не было!

— Ты сейчас не на Каликсе, — неуч лег на ящик с замороженной рыбой, а сам ящик отправился в объятия Ленара, плотно прижавшись к его груди. — Ты сейчас на космическом корабле, и вот уже минуты три ты ноешь по какому-то надуманному пустяку вместо выполнения полезной работы.

— Это не надуманный пустяк, потому что я действительно не на Каликсе! Я на космическом корабле, который сам сделан из пластика и металла, и я прямо здесь и свихнусь, если не буду себя баловать хоть какими-то напоминаниями о живой природе.

— Держи, — сказал ей ящик с рыбой, прежде чем навалился на нее всем своим весом и едва не лишил ее равновесия. Едва успев среагировать, она подхватила его побелевшими от напряжения пальцами, и неуч, лежащий на крышке прямо перед ее носом, издевательским блеснул одним из своих выглядывающих из-под обложки блестящих ребер. — Тут сорок килограмм напоминаний о живой природе, наслаждайся.

— Это серьезный удар под дых.

— Действительно? — взял он другой ящик и равнодушно прошел мимо нее. — В таком случае мне очень повезло, что мне наплевать.

— Ленар… — потащилась она прицепом за своим капитаном.

— Твоя работа ведь состоит в том, чтобы перемещать грузы, верно? — бросил он вдруг через плечо.

— Да, — крякнула она, едва не уронив ящик. — В моем бумажном контракте так и написано.

— Вот и перемещай грузы. А когда закончишь, мы устроим последний ужин на этой орбите. Я приготовил для вас несколько важных новостей, и я уверен, одна из них точно поднимет тебе настроение.

На космическом корабле полагалось держать при себе вредящие рабочей атмосфере эмоции, и внешне могло показаться, что Вильма серьезно нарушила это правило, но глубоко внутри нее клокотало в десять раз больше досады, чем та, которая все же просочилась наружу. Ей хотелось реветь, рвать и метать, но ей мешал голос еще не заглушенного разума и тяжелый ящик, отвлекающий от злости на целую планету неприятной болью в грудном отделе позвоночника. Подумать только, целых четыреста лет назад целая планета отказалась от бумажных книг… Как хорошо, что они улетают уже сегодня. Следующая остановка — колония Фриксус и адекватные люди, но сначала — праздничный ужин.

Ужин действительно был праздничным. Прием пищи из свежих продуктов просто не может быть иным, когда ты — космический дальнобойщик, питающийся преимущественно консервами. Слово «праздник» в межзвездном пространстве теряло всяческий смысл. В космосе не было определенной культуры или каких-либо четких привязок для отсчета времени. Космоплаватели пользовались традиционным календарем сугубо в организационных вопросах, но такие понятия, как дни, недели, месяцы или годы были лишь воображаемыми явлениями, следовательно и не было никакого нового года, международного женского дня или дня знаний. Исключением был лишь день труда, и он отмечался лишь три дня: вчера, сегодня и завтра. А вот праздник в честь приема свежей пищи происходил в любой день, когда на борту еще была свежая пища. Как правило, это были первые несколько дней после снабжения в космопорту, что происходило примерно каждые два-три рейса.

Когда экипаж обрамил собой круглый обеденный стол в кают-компании, Вильма в очередной раз вспомнила, что во вселенной нет тех проблем, которые не могли бы ненадолго отойти на задний план перед апельсинами и треской с овощами от самопровозглашенного шеф-повара Эмиля Кравчика. Апельсины встали для нее на первое место в списке кулинарных предпочтений, потому что именно они били ей в голову сильнее всего, едва по воздуху разнесется кисло-сладкий цитрусовый аромат от сока, брызнувшего из надорванной кожуры. Она положила себе в рот бомбу и невольно прикрыла глаза от взрыва природного вкуса, полученного без помощи специй. В космосе такие взрывы были редкостью, а оттого имели большую поражающую способность.

— Вильма! — вывел ее Эмиль из вкусовой контузии. — Брось апельсин. Аппетит испортишь.

Она опустила взгляд на столешницу, наконец-то наградив вниманием тарелку с остывающей треской. От нее шел по-своему приятный аромат, и она всем своим видом просила, чтобы ее съели, но вид Эмиля явно просил этого сильнее. Кусочек филе, зацепившийся за вилку, отправился Вильме в рот и растаял прямо у нее на языке. Апельсиновое послевкусие слегка портило впечатление, но это все равно было одно из тех блюд, которые не хотелось глотать, чтобы подольше купать вкусовые рецепторы в его соке.

— Напомни мне, — наконец-то сглотнула она, — почему ты стал техником, а не поваром?

— Чтобы дать шанс остальным поварам, — ехидно улыбнулся он в ответ и с чувством удовлетворения принялся за свою порцию.

— Как-то раз он обмолвился, что его кулинарный талант открылся уже после того, как он стал техником, — пробубнил Радэк с набитым ртом.

— На самом деле я в этом не совсем уверен. Всю жизнь меня тянуло на кулинарные эксперименты, стоило мне лишь проголодаться сильнее обычного, но именно в космосе я по-настоящему понял, что питаюсь чем попало, и мне срочно нужно как-то взять в руки собственный рацион, поэтому, однажды утром, когда я, как обычно, ударился макушкой о верхнюю полку…

— Это надолго… — тактично заткнул его Радэк. — Предлагаю насладиться этим рыбным филе молча.

— Кстати, Ленар, — не позволила им Ирма насладиться едой молча, — ты с ними не поделишься новостями, пока мы не отлетели?

— Ты что, уже в курсе всех новостей? — хлестнула ее Вильма недоверчивым взглядом.

— Нет, я скорее в курсе того, что они есть. Ленар меня заинтриговал еще в челноке, но…

— Ладно, дальше я сам, — остановил ее Ленар и промочил свое горло глотком воды. — Да, я приготовил для вас три важных новости.

Это были те самые новости, одна из которых должна была поднять Вильме настроение, но Вильма была уверена, что эта новость поднимет ей настроение лишь по версии самого Ленара. Она обратилась во слух, заподозрив, что после оглашения новостей он не поймет, какая из новостей окажется той самой. Новости в космосе — вообще дурной знак. Космонавты привыкли жить в стабильности, и перемены практически всегда сулили какие-либо неудобства, а иногда внезапную смерть.

— Во-первых, — продолжил Ленар с торжественной интонацией, — к нам скоро присоединится гость.

— Как? — пробежал по лицу Ирмы испуг, и она взглянула на часы. — Нам срываться с места через три часа, а ты предупреждаешь об этом лишь сейчас?

— Он присоединится к нам не настолько скоро. Мы подберем его на окраине системы.

— На окраине? — охватила Вильму тихая паника. — Так это что, весь маршрут теперь пересчитывать?

— Спокойно, дайте мне договорить, — он выдержал небольшую паузу, чтобы убедиться в готовности своих подчиненных слушать молча. — Ничего пересчитывать не будем. Наш гость перепрыгнет к нам прямо на ходу со служебного транспорта.

— Сопровождающий? — задал Радэк первый вопрос по делу.

— Нет, это корреспондент.

— И он не нашел более удобного способа попасть на Фриксус?

— Его цель не Фриксус. Его цель — наш буксир. Ему поручили собрать материал для документалки про межзвездные грузоперевозки.

— Пропаганда?

— В точку.

— Давно пора, — вздохнул Радэк. — Радуйся, Вильма, тебя в кино покажут.

— Я и радуюсь, — равнодушно соврала Вильма, еще не определившись, как на эту новость реагировать. — Это то самое, что должно было поднять мне настроение?

— Нет, вообще-то я ошибочно полагал, что эта новость вызовет у тебя еще больше недовольного ворчания, — Ленар многозначительно прочистил горло. — Вторая новость уже поважнее: официально этой мой последний рейс, а это значит, что на Фриксусе нам предстоит распрощаться.

Никто вечно не живет и никто вечно не летает по космосу. Все это знали, но подобные новости каждый раз являлись для всех неожиданностью, которую требовалось переваривать некоторое время, а до того момента тактично выражать радость за коллегу, который, наконец-то, сможет начать жить настоящей жизнью и даже в открытую ему завидовать. Наступила молчаливая пауза, в течение которой трое человек обдумывали, как бы получше поздравить Ленара с долгожданным освобождением, и лишь Вильма сидела с видом растения, притворяющегося человеком. Она ошибалась. Неуч не был ударом под дых. Вот это было ударом под дых хлестким акцентированным ударом непостижимой силы, который уже был нанесен, и Вильма как раз начала осознавать, что через несколько мгновений отойдет от легкого шока и прочувствует всю гамму чувств от этого удара. В ее груди проснулся давно дремлющий страх. Холодный, липкий, иррациональный. Он прогнал из нее весь аппетит, взболтал мысли в кашу и зазывал к побегу из этой реальности в какую-нибудь другую, менее реальную. Слабохарактерные люди в таких ситуациях сразу хватались за бутылку, но это был не ее случай — у нее под рукой не было ни одной бутылки. Если это была та самая поднимающая настроение новость, то оставшаяся третья новость просто убьет ее на месте. Для одного дня было уже слишком много новостей.

— Жаль, — отреагировала Ирма первой.

Она была в экипаже всего четыре экспедиции, и все это время почти не скрывала, что Ленар был ее любимчиком. Между ними творилось то, что можно было называть нездоровыми рабочими отношениями: из всех подчиненных именно к ней Ленар был строже всего, и порой его строгость проходила по опасной грани, но Ирма смиренно воспринимала это как должное, и, возможно, ей это в нем даже нравилось. Лишь она могла ляпнуть такое, и поэтому Эмиль поспешил сделать ей замечание:

— Лишь ты могла ляпнуть такое. Порадуйся за человека. Он отпахал свои семьдесят лет и теперь сможет порадоваться жизни.

— Я рада его радости, — промолвила Ирма без тени искренности. — Просто, я не уверена, что смогу уважать нового капитана так же сильно.

— Придется, — твердо решил Ленар. — Так написано в твоем контракте, помнишь?

— Помню, я уже почти выучила его наизусть.

— В таком случае, я поздравляю тебя, — сухо промямлил Радэк, даже не попытавшись выразить каких-либо эмоций. — Надеюсь, ты не станешь тратить время попусту и быстро найдешь себе высокую симпатичную блондиночку…

— Спасибо, но я с некоторых пор настороженно отношусь к «блондиночкам». Не обижайся, Вильма, это не про тебя.

— А? — вынырнула Вильма из своих мыслей, услышав среди неразборчивого потока слов свое имя. — Что не про меня?

— Вильма, не спи. Честно говоря, я ожидал от вас чуть более оживленной реакции, — обвел Ленар хмурым взглядом свой экипаж. — А вы ведете себя так, будто я собираюсь умирать. Если вы беспокоитесь о том, что не сможете сработаться с новым капитаном, то тут я сделаю два замечания. Во-первых, в космос стараются не пускать неуживчивых людей, не способных пойти на некоторые жертвы ради командного духа. Если бы вы были такими, вас бы тут не было, и если бы ваш новый капитан был таким, он не был бы вашим новым капитаном. Поэтому с этого момента начинается моя последняя серия приказов, и первый приказ в этой серии будет «Живо поднять носы!».

— А второе? — вопросила Ирма.

— Второе?

— Второе замечание.

— Ах, да, — вспомнил Ленар. — Второе замечание будет не просто вторым замечанием, но еще и третьей важной новостью на сегодня.

Вильма все это время сидела спокойно, и по ее внешнему виду никто и заподозрить не мог, что этот день уже практически выжал из нее все моральные силы. У нее даже не хватило решимости доедать эту потрясающую треску с этими потрясающими овощами, которые молча лежали на тарелке и не несли с собой никаких важных новостей, что само по себе тоже было потрясающе.

— Как-то сложно все, — заметил Радэк, надменно отправив себе в рот немного этого потрясающего блюда. — Говори чуточку проще, я всего лишь инженер космических энергосистем, и вся эта торжественность мне не по окладу.

— В общем, — сделал Ленар еще один глоток воды, — на Фриксусе нас ждет один опытный штурман, который большую часть жизни провел в межзвездном пространстве. Никого не напоминает? — улыбнулся он Вильме, и та приняла этот жест без энтузиазма. — Так уж случилось, что мне напоследок подарили возможность выбирать, будет он служить у нас штурманом или нет.

— А как же Вильма? — не поняла Ирма намека. — Она ведь у нас уже штурман.

— Ирма! — воскликнул Эмиль сквозь свой фирменный радостный оскал, — Ленар предлагает Вильме стать нашим капитаном!

— Только если она сама согласится, — добавил Ленар и посмотрел на нее. — А ты согласишься? Можешь не отвечать сразу, у тебя есть впереди год, чтобы подумать.

— Я согласна, — с ходу ответила она, не обнаружив в себе способности думать, и ее сердце слегка дрогнуло от ее собственных слов. — Я готова стать капитаном.

Согласие казалось столь же глупым, сколь и отказ, но она смутно понимала, что есть какие-то причины, по которым от предложенного повышения отказываться нельзя. То, что она произнесла лишь на инстинктах, было встречено одобрительными возгласами, Радэк даже по-дружески потрепал ее плечо, а Ленар лишь произвел сдержанный кивок и громко заявил:

— А теперь случайте второй приказ. Доедайте ужин и готовьтесь покинуть околомарсианскую орбиту.

2. Знакомьтесь

На межзвездном коммерческом флоте должность капитана лишь звучала громко, а на деле не представляла из себя ничего особенного, кроме повышенной зарплаты и груза ответственности за решение организационных вопросов. Чисто теоретически корабль мог функционировать и без капитана, но в интересах порядка и дисциплины на судне требовалось лицо, которое будет возвышаться строго над остальными членами экипажа… а еще это лицо нужно было в случае, если один из членов экипажа заболеет или окажется нетрудоспособен по каким-либо другим причинам. Как только корабль прибывает в космопорт, на капитана наваливается весь груз бюрократии. Он должен позаботиться о регистрации судна, снабжении, заправке и, разумеется, обо всех бюрократических формальностях, связанных погрузкой и выгрузкой товара. Стоит кораблю выйти за пределы планетарной системы, как капитан с юридической точки зрения превращается в высшего представителя действующей власти. На практике это обозначало, что если на обеденном столе образуется круглый отпечаток от кофейной кружки, капитан обязан будет вычислить виновного и ткнуть его носом в место преступления.

Другими словами, в обязанности капитана входило довести судно до точки Б в том же самом виде, в котором он вышел из точки А, и в первую очередь это касалось обязанности поддержания порядка среди экипажа, и урегулирование возможных конфликтов и недоразумений. Если техники обязаны были работать с машинами, то капитан обязан был работать с людьми.

Вильма умела работать с людьми.

Она всячески убеждала себя в этом, сбрасывая со счетов тот факт, что именно она чаще всего была в эпицентре различных беспорядков на корабле. Но ведь она ни разу не сделала ничего серьезного, правда? Подумаешь, иногда она повышала голос, проносила кофе на мостик, один раз напилась в стельку в рабочее время и однажды чуть не переспала с коллегой. Если Ленар решил, что она готова занять его место, значит она готова. От чего же тогда вся эта тревога и чувство, что из-за горизонта к ней приближается что-то ужасное? Возможно, так чувствуют себя люди, которых врачи обрадовали новостью о том, что они никогда не состарятся. Но Вильма была здорова, просто слегка эксцентрична и, возможно, принимала некоторые вещи слишком близко к сердцу. Так или иначе, из нее получится неплохой капитан. Ведь получится? Получится, безмолвно ответило ей отражение в зеркале.

Ей требовались усилия для того, чтобы думать о работе. Возможно, ее отвлекала от мыслей нарумяненная голубоглазая блондинка, чмокнувшая только что накрашенными бледно-алым губами по ту сторону зеркальной глади. Вильма знала, что это не так, но предпочитала сосредотачивать внимание на блондинке. Чего же ей не хватает в жизни? Да всего хватает, в том-то и проблема, ответила она себе и приказала лицевым мышцам натянуть такую улыбку, чтобы у нее отвалилась верхняя часть головы. Улыбка была фальшивой, но это было достаточно, чтобы сбросить с ее лица около пяти лет. Она немного поправила златовласые пружинки, лежащие на своих плечах, и вздрогнула от звука шипящей двери, будто кто-то ее поймал за воровством. Окружающая ее и ее отражение вселенная вновь материализовалась. Она вспомнила, что вот уже минут двадцать крутится перед зеркалом в комнате отдыха, мысленно гоняя себя по замкнутому кругу. Все же на всем корабле она была не настолько одна, как ей бы хотелось.

— Прихорашиваешься? — спросил Радэк.

Не было ничего экстраординарного в том, что человек принес в комнату отдыха пластиковый кейс, но кейс в руках Радэка обильно истекал дурными предчувствиями.

— А то, — попыталась она добавить бодрости в свой тон.

— Стараешься для нашего гостя или просто хочешь выглядеть хорошо в кадре?

— Не важно, — бросила она, вновь отвернувшись к зеркалу. — Хорошо выглядеть никогда не грех.

Кейс лег на журнальный столик. Раздался щелчок.

— Хорошо, если так, — хмыкнул он. — Только помни, что он не космоплаватель и может тебя неправильно понять.

— На что ты намекаешь?

Она бросила взгляд в сторону открывшегося кейса и увидела внутри пустоту.

— Ни на что. Я говорю совершенно прямо — он может тебя неправильно…

— Что ты делаешь? — окончательно вынырнула Вильма из зазеркалья, увидев в отражении, как Радэк снял с переборки пестрящую природой открытку.

— Уборку, — невозмутимо ответил он и положил открытку в кейс.

— Но это не мусор, это же… Эй! — воскликнула она, увидев, как его рука потянулась к фотокарточке состава экипажа буксира Ноль-Девять двенадцатилетней давности, — Это же память.

— Все будет здесь, — холодно ответил он и отправил фотокарточку в кейс вслед за открыткой. — В целости и сохранности.

— Руки! — выхватила она из его пальцев пожелтевший лист бумаги, украшенный рядами красивого рукописного текста, — Это же Туриль написала.

— Вильма, это все, — указал он двумя указательными пальцами на переборку, обклеенную всевозможной «памятью», — должно переехать туда, — его указательные пальцы посмотрели в кейс. — Это временно, но так надо.

— Зачем?

— Затем, что к нам приедет человек с камерой, — проговорил он это успокаивающим тоном, словно колыбельную, и осторожно отнял у нее лист. — И он этой камерой будет пользоваться по назначению. Нельзя, чтобы он заснял все это.

— Почему?

— Не задавай глупых вопросов. Если он снимет космический корабль, обклеенный изнутри горючими материалами, вся галактика узнает, что мы олухи, которые халатно относятся к пожарной безопасности. Скажу честно, на всю галактику мне наплевать, но вот портить отношения с начальством мне бы совсем не хотелось.

Вильма стиснула челюсти так, что у нее заболели зубы. Радэк был прав, словно стоматолог, который настаивал на удалении ноющей нижней восьмерки, и ей оставалось лишь смиренно открыть рот и зажмуриться, но в данном случае рот требовалось наоборот закрыть.

— Оставь фотографию Андрея.

Он не удостоил ее ни ответом, ни коротким кивком головы. Запретная тема была для него так же неприятна, как и для всех остальных, но Радэк при всей своей напускной фактуре черствого сухаря всегда носил с собой щепотку учтивости и капельку понимания. По крайней мере Вильма в это свято верила, и Радэк до сих пор ни разу ее не разочаровывал. Отвернувшись, она подошла обратно к зеркалу. Вплотную. Чтобы загородить собой все, что творится на заднем плане. Ей было не по себе от мысли, что когда она обернется обратно, то уже не узнает комнату, и как она ни старалась, вновь сосредоточить внимание на своей внешности уже не получалось. С громким шелестом Радэк срывал с переборок горючие материалы с неумолимостью маньяка, срывающего одежды с заплутавшей выпускницы. Все чувства кричали, что она должна остановить его, но Радэк был слишком сильно прав, чтобы вот так просто кидаться в истерику. В последнее время вокруг нее было слишком много правых. Хотелось бы и ей однажды быть правой, призывая окружающих не лишать ее бумаги. С приходом цифровых технологий информация стала слишком зыбким понятием, но стоило только записать эту информацию на бумагу, как закорючки приобретали вполне реальную фактуру, щекочущую кончики пальцев. Бумага была одним из немногих атрибутов, придававших холодным стенам космического буксира некоторое подобие домашнего уюта, на ряду с кофе, мягкими тапочками и… на этом список внезапно обрывался.

— Вильма.

Она обернулась, и в ее груди что-то ненадолго сжалось от лица русого мужчины, улыбающегося ей с обнаженной переборки. Его лицо перестало теряться в волокнистом оперении, и лишь подчеркивало собой образовавшуюся пустоту. Комната отдыха стала не просто более пустой. Она стала более чужой. Или чужой тут стала сама Вильма.

— Да? — ответила она, проглотив эмоции, кипевшие на кончике языка.

— Я тебя чем-то обидел?

— Нет, — мотнула она головой, кривя губы. — Ты прав, наш корабль нельзя снимать в таком виде.

— Я не об этом, — закрыл он кейс, словно крышку гроба. — Ты в последние несколько дней какая-то необщительная.

— К слову ничего не приходится.

— Почти не улыбаешься.

— Работа изматывает.

— Стала больше ворчать.

— Что ж, — пожала она плечами. — Видимо, у нас с тобой много общего.

— Это меня и настораживает, — схватил он кейс за ручку и стащил со столешницы. — У нас с тобой отродясь не было почти ничего общего.

Радэку была присуща некоторая грубость в интонации, и порой он мог даже сказать «доброе утро» так, чтобы это было похоже на какое-то страшное оскорбление. Вот и теперь сложно было разобрать, выразил он беспокойство или раздражение. Скорее всего что-то среднее, но по-настоящему Вильму обидело то, что после этих слов он просто взял и вышел из кают-компании, не став углубляться в расспросы.

Кодекс поведения расставлял определенные рамки в манере общения. Нельзя отстраняться от коллег, нельзя навязываться коллегам, нельзя нагружать их своими сугубо личными переживаниями и нельзя совать нос не в свое дело, если это дело действительно не твое. Любое общение должно укладываться в рамки комфорта, и Радэк несколько своеобразно, но все же соблюдал это правило, чего нельзя сказать о Вильме, которая в глубине души ожидала, что однажды Радэк резко отрастит свой нос и засунет его в ее дело по самое не хочу. Возможно, Вильма жаждала внимание, возможно она хотела уже наконец-то кому-то выговориться, возможно, она хотела, чтобы ее наоборот все оставили в покое. В общем, Вильма и сама точно не знала, чего хотела.

Вернувшись мыслями в свое отражение, она уперла руки в бока, склонила голову на бок и оттопырила плечи. Что-то было не так. Тогда мешковатая куртка слетела с ее плеч, и Вильма повторила позу, обнажив из-под улыбки слегка потускневший оскал. Облегающая белоснежная футболка, повторяющая контуры ее тела, позволила произвести должный эффект. Теперь все было как надо. Можно было хоть сейчас украшать собой на настенный календарь. Наконец-то хотьчто-то немного приподняло ей настроение. Далеко не каждая женщина могла похвастаться тем, что она самая красивая в радиусе сорока миллионов километров. А те, которые могли, уж точно не могли похвастаться тем, что при всем этом они вот-вот получат руководящую должность на космическом корабле.

«Капитан» — беззвучно произнесла она губами своему отражению, и не почувствовала никакого ликования перед этим словом. Ей казалось, что она должна радоваться, но она почему-то не находила в себе ничего, кроме отдаленного чувства тревоги. Она очень хотела стать капитаном, но при этом отчаянно не желала им быть. Издав недовольный рык, она уселась на свою спальную полку и схватилась за свою дурную голову. Надо взрослеть и как можно скорее, подумала она и бросила полный ненависти взгляд на неуч, лежащий на столике неподалеку. Взрослеть тоже совсем не хотелось.

Грузовая баржа массой в семьдесят два миллиона тонн мертвым грузом препятствовала буксиру Ноль-Девять в наборе скорости. За последние несколько веков технологии компенсации перегрузок и деформационных сплавов сделали несколько уверенных шагов вперед, но миллионы тонн груза — это все еще серьезный аргумент. По бумагам двигатели тяжелого буксира были самой мощной движущей силой в истории человечества, и могли безопасно достигать тяговой силы почти в два с половиной тераньютона. Методом простых вычислений получается, что такие двигатели могут придавать семидесяти двум миллионам тонн объективное ускорение в тридцать четыре метра в секунду в квадрате, однако по инструкции грузовую баржу крайне не рекомендуется нагружать более чем тридцатью метрами в секунду в квадрате, чтобы эта баржа не превратилась в металлолом под собственным весом. Для соблюдения запаса прочности буксир шел на тяге в два тераньютона, что соответствовало примерно двадцати семи с половиной метрам в секунду в квадрате, и когда Ленар наконец-то признался, что маневры все же надо скорректировать, Вильма тихо взревела.

Впереди состава лежал относительно короткий кусок отрезка между Ураном и Нептуном на грани противостояния, а расчет гравитационных маневров подразумевал переход между небесными телами в постоянном ускорении, и поэтому…

— …чтобы обеспечить это чертово тридцатиминутное стыковочное окно, мы должны отключить поле Алькубьерре и резко увеличить тягу! — чуть ли не прокричала Вильма, едва не расплескав кофе по мостику.

Мостик представлял из себя просторную комнату управления, в которой весь простор был почти полностью занят различными приборами, пультами управления, консолями и терминалами. Под живых людей отводилось минимальное пространство, которого не хватало даже для зрительного контакта между членами экипажа, и когда на мостике находилась Вильма, выражение «яблоку негде упасть» резко трансформировалось в «кофе некуда пролить».

— Я это и так прекрасно знаю.

— Но мы не успеем компенсировать получасовой дрейф до встречи с Нептуном! У нас слишком высокая скорость, а значит слишком мало времени.

— Тише, Вильма, не кричи, — приказало капитанское кресло. — Какие альтернативы?

— Только две. Первая — отменяем стыковку и летим как положено.

— Исключено, — отрезал Ленар. — Значит, переходим ко второй альтернативе.

— Ты ее даже не выслушал.

— А мне и не нужно, — равнодушно ответил он. — Тебе скоро становиться капитаном, поэтому привыкай самостоятельно принимать решения.

Как оказалось, капитаном быть совсем не так плохо. В любой момент можно под красивым предлогом сбросить свои обязанности на подчиненного.

— Тогда мы не станем компенсировать дрейф именно сейчас. Скомпенсируем его потом.

— Потом уже будет поздно, — донесся голос Ирмы с поста оператора, — Притяжение Нептуна уведет нас с курса.

— Значит, будем компенсировать еще и смену курса. Есть более умные предложения?

— Нет.

— Ленар?

— Командуй, Вильма.

Командовать Вильма любила. Особенно в те моменты, когда неверная команда не грозила человеческими жертвами и потерей груза. Она решила, что это неплохая репетиция… или правильнее было бы назвать это тренировкой? Ответственность подобна спортивному снаряду — начинать надо было с небольших весов, постепенно привыкая ко все более массивному отягощению.

— Значит так, Ирма, слушай команду ИО капитана, — сказала она важным голосом и хлюпнула своим кофе, — Тягу на два и шестнадцать тераньютона.

— На два и шестнадцать, — подтвердила Ирма, защелкав клавишами и переключателями со своего поста. — Но что потом?

— Потом будет потом. А сейчас надо подготовиться к приему нашего гостя. Ленар?

— Да?

— Передай ему нашу новую расчетную точку рандеву.

— Как скажешь, — вытекли слова через улыбку в его голосе.

У тяжелого буксира были чудовищно мощные двигатели, но у легкого межпланетного челнока была масса всего в двести сорок тонн и не было лишнего груза на прицепе, что делало его транспортом несоизмеримо быстрее исполинского неповоротливого куска металла. Какие бы не произошли изменения в планах полета космического грузовика, челноку не составляло особого труда подстроиться под эти планы, поэтому в точке рандеву он появился в точно назначенное время, и оба космических транспорта синхронно отключили свои двигатели. Хоть подобные явления по редкости и сравнивались со столкновением галактик, встреча прошла бы при куда более удобных обстоятельствах, если бы этот челнок сразу прибыл на околомарсианскую орбиту.

По плану с момента стыковки пройдет целых пятнадцать минут, в течение которых экипажу будет нечем заняться, и ради этих пятнадцати минут весь экипаж собрался в предшлюзовом холле из чистого любопытства и по приказу действующего капитана. На космическом буксире нечасто появлялись гости, и увидеть новые лица было почти таким же праздником, как и возможность вкусить свежие фрукты.

По переборкам пронесся короткий скрежет, с которым стыковочные зажимы сковали челнок в мертвой стальной хватке. Началось шлюзование.

— А почему он не встретился с нами еще у Марса? — как обычно раскрыл Эмиль свой рот.

— У нас свои графики, у них свои, — ответил Ленар, вальяжно подперев собой переборку. — Видимо, они не захотели прогонять свой челнок через половину системы, когда можно было просто перехватить нас у Нептуна.

— Ленар, я должна тебе кое в чем признаться, — перетаптываясь с ноги на ногу нервозно заявила Ирма, и из ее уст эти слова всегда являлись дурным знаком. — Я не умею вести себя перед камерой. У меня нет актерского таланта, и вообще у меня боязнь сцены.

— А ты не могла раньше об этом предупредить?

— А что бы это поменяло?

— Это поменяло бы нам оператора на менее боязливого.

— Ленар, я серьезно. Я не хочу позориться перед огромной аудиторией.

— Это я не хочу позориться перед огромной аудиторией, — раздраженно прошипел Ленар. — Мне совсем скоро предстоит жить с этой аудиторией, а к тому моменту, когда ты закроешь контракт, почти вся твоя аудитория помрет от старости, и твой позор отправится на свалку истории!

— Можно мне просто не светиться перед камерой?

— В уставе про камеру ничего не написано, — вмешалась Вильма, что-то ковыряя своим лакированным ногтем в переборке. — Технически никто не может тебе приказать обязательно давать интервью. А по факту ты здесь самая зеленая, и едва ли интервью с тобой вообще кого-то заинтересует.

— Звучит немного обидно, — вполголоса проговорила Ирма после небольшой паузы. — Но все равно спасибо. Кажется, у меня небольшая гора свалилась с плеч.

Короткий звуковой сигнал и расцветший зеленью индикатор оповестили об окончании процедуры шлюзования, и двери распахнулись. Мужчина в строгом сером костюме был окружен тремя объемными сумками, как минимум одна из которых содержала профессиональное оборудование. Хорошая осанка, стройная фигура и широкие плечи выдавали в нем человека, который не пропускал физкультуру по утрам, но неудобная обувь, свежая стрижка и здоровый цвет лица говорили, что его работа лишь косвенным путем связана с космосом. Он плохо вписывался в антураж и гораздо лучше ассоциировался с бельмом на глазу, чем с долгожданным гостем, которому приготовили радушный прием. Скорее всего ему новая обстановка была столь же непривычна, сколь и он новой обстановке, из-за чего его оставалось только пожалеть, но его лицо не выдало никаких признаков дискомфорта, а лишь расплылось в улыбке и бодро произнесло:

— Здравствуйте-здравствуйте!

— Знакомьтесь, — шагнул Ленар в шлюзовую камеру и обменялся с пришельцем рукопожатиями. — Петре Гика, корреспондент Кольцевой телерадиовещательной компании. Петре, я капитан Ленар Велиев, а это весь состав экипажа буксира Ноль-Девять. Слева направо, — начал он обводить вытянутой рукой своих подчиненных, — Радэк Коваль и Эмиль Кравчик — обслуживающие техники, виновные в том, что этот корабль до сих пор не начал разваливаться на части.

— Чисто технически он постоянно разваливается на части, — встрял Эмиль, приветственно помахав ладонью. — В нем много деформационных элементов, так что с физической точки зрения в нем движущихся частей чуть ли не в десять раз больше, чем не движущихся, и иногда это приводит к тому, что некоторые болты сами выворачиваются.

— Чтоб я больше не слышал от тебя такого при посторонних корреспондентах, — пригрозил Ленар пальцем и продолжил. — Это Вильма Буткевичуте, наш штурман и по совместительству самая длинноволосая женщина во всем межзвездном пространстве, — при взгляде на нее у Петре невольно дернулось лицо в какой-то плохо скрываемой эмоции. — А это Ирма Волчек, наш оператор, и по совместительству самая безволосая женщина во всем межзвездном пространстве.

Ирма смущенно почесала щетку, покрывающую ее почти обнаженный череп.

— Очень приятно наконец-то взойти на борт, — произнес Петре ровным тоном и хорошо тренированной дикцией, — Простите за всю эту суету, но, насколько мне известно, изначально меня хотели отправить на совсем другой буксир. Судя по всему, они передумали в последний момент, — виновато развел он руками.

— Кстати, насчет суеты, — схватил Ленар две сумки из-под его ног и наткнулся на возражение, — Давайте я вам помогу.

— Нет-нет, эту сумку я лучше понесу сам, — настоял Петре и взял у Ленара одну из сумок. — По моим сведениям там дорогостоящее оборудование, и за его целостность я отвечаю своей головой.

— Ваше право, — он обернулся к своему экипажу, все так же стоящему статуями у шлюзовой камеры, и скомандовал. — Все, минутка перерыва окончена. Все марш по своим постам. Чем раньше мы вернемся к изначальному плану полета, тем лучше. А я пока помогу Петре обустроиться.

— Петре, мы ненадолго, — произнесла Вильма на прощание, когда остальные начали с неохотой расходиться. — Только облетим Нептун и сможем с вами пообщаться.

— Рад это слышать, — бросил Петре ей вдогонку. — Насколько я помню, именно для этого я здесь.

Пока Ленар помогал гостю внести на борт его сумки с личными вещами, он почувствовал, как буксиру стало еще тяжелее передвигаться сквозь космическое пространство. Он вспомнил себя семидесятилетней давности, когда он вносил сопоставимое количество вещей на свой первый межзвездный буксир, и едва ли не половина этих вещей в итоге оказалась переоцененной и выброшенной или забытой где-то в глубинах шкафчика. Из недр челнока вынырнул пилот и поинтересовался, все ли у Петре в порядке. Петре ответил утвердительно и попрощался, после чего шлюзы захлопнулись, и челнок с глухим грохотом стыковочных зажимов отвалился от состава. Корреспондент все еще держал на лице учтивую улыбку. Какими бы впечатлениями он не наполнился от прибытия на буксир, бежать ему было уже некуда. Теперь он почти на год был заперт в герметичной коробке в изоляции от цивилизованного мира, но Ленар предпочел иную формулировку его незавидному положению:

— Ну и долгую же командировку вам организовали!

— Согласно моим сведениям с вашей она не идет ни в какое сравнение, — ловко парировал он. — Давайте, я все же возьму и вторую сумку.

— Держите, — протянул ему Ленар одну из сумок. — Как грузоперевозчик скажу, что если три сумки плохо делятся на двух человек, добровольное желание одного из них взять две сумки является законом.

— По-моему это весьма удобный закон.

— Нам туда, — указал Ленар направление, и они неспешно пошли к трапу на верхние палубы.

— Меня проинструктировали о порядках на межзвездных судах, — пропыхтел Петре, борясь с грузом, — но я человек бывалый, и мне уже случалось попадать в неприятные ситуации, поэтому я должен услышать лично от вас, что мне делать, чтобы избежать разного рода неприятных недоразумений.

— Тоже, что и во всех остальных приличных местах. Относитесь ко всем с уважением, и к вам отнесутся так же.

— На мой взгляд это весьма размытая рекомендация. Я ожидал, что вы мне перескажете ваш сложный «кодекс поведения».

— Он слишком сложный, чтобы я вам его начал пересказывать прямо на бегу, — дойдя до трапа, Ленар повесил сумку себе на предплечье и начал взбираться на первую палубу. — Вы сказали, что вас изначально хотели направить на другой буксир.

— Да, но, как видите, планы изменились. Вероятно, ваш экипаж представляет гораздо больший интерес.

— И чем же мы заслужили такой интерес?

Ленар помог гостю загрузить на первую палубу остальные две сумки.

— В вашем экипаже, насколько я знаю, имеется очень большой разброс в опыте, — поднялся Петре по ступенькам и поправил на себе помявшийся пиджак. — Мне сказали, что вы почти завершили вашу семидесятилетнюю службу, и в то же время под вашим началом служит человек, который провел всего четыре рейса. Думаю, нельзя упускать возможность взять интервью у человека, чьи первые впечатления еще свежи, а межзвездные перелеты еще не превратились в рутину.

— Три рейса, — поправил Ленар, и они продолжили свое шествие по кораблю, — Это Ирма, и она будет очень рада такому интересу к ее впечатлениям.

— Вы уж простите, все готовилось впопыхах, и меня проинформировали лишь в общих чертах. Оказалось, что буксир с грузом в семьдесят миллионов тонн на прицепе не может подождать одного человека.

— Обычно у нас с этим строго, а в Солнечной системе такой плотный трафик, что, боюсь, любая грузовая задержка тут идет отдельной статьей в уголовном кодексе.

— Не мне оценивать местную транспортную обстановку. Сказать по правде, других систем я еще не видел.

Двери распахнулись, и они вошли в комнату отдыха. У Петре разбежались глаза, когда ему взору открылась крестообразное помещение, посреди которого располагалось две скамьи и два столика, а стены были усеяны нишами со шторками из плотной ткани и встроенными шкафчиками.

— Не похоже на привычные вам гостиницы, не так ли?

— Не похоже, — согласился он, не зная, куда ему деваться с порога. — Но я не могу сказать, что чем-то сильно удивлен или разочарован… А почему тут так много спальных мест?

— Этот корабль рассчитан на небольшую группу пассажиров. Чаще всего это сопроводители, контролирующие условия перевозки для особых типов груза. Иногда это попутчики, которым «очень надо», и у которых есть деньги на услуги пассажирской перевозки. Эти уже встречаются гораздо реже. А вот сотрудника СМИ мы вообще перевозим в первый раз, — он обвел рукой помещение. — Выбирайте место рядом с любым из незапертых шкафчиков.

— Думаю, я не буду привередничать, — махнул корреспондент рукой, и его сумки приземлились рядом с ближайшим спальным местом, сбоку от которого зияла щель открытого шкафчика. — Что насчет моего права перемещения по кораблю?

— На мостик и в машинное отделение в рабочее время вам проход закрыт. В нерабочее время — только в сопровождении, — положил Ленар третью сумку рядом с остальными. — Некоторые технические помещения заперты, поэтому туда вы все равно не попадете без посторонней помощи. В шлюзы без разрешения кого-либо из экипажа заходить запрещено по соображениям безопасности. Доступ на склад только в сопровождении. По остальным частям корабля вы можете свободно передвигаться, ничего сверхсекретного или опасного для здоровья вы там не найдете, если не станете пытаться вскрыть облицовочные панели.

— Постараюсь не быть таким дураком.

— И еще… — вдруг вспомнил Ленар об одной важной вещи, которую в последние дни часто прокручивал у себя в голове, — У меня раньше никогда не было необходимости кому-либо такое говорить, но на этом корабле мы серьезно относимся к совместным приемам пищи. Вы можете к нам присоединиться, никто против вашего общества не будет, но во время еды не должно быть никаких камер и никаких интервью.

— Ничего сложного, — покривил лицом Петре. — Спасибо, что предупредили. Меньше всего мне хотелось бы с кем-то ссориться в замкнутом пространстве.

— И еще одна вещь, — чуть не забыл Ленар. — Через два дня мы все ложимся в криостаз, так что у вас мало времени на сбор материала. Однако, в точке разворота экипаж обычно выходит из криостаза примерно на неделю. Если хотите, можем и вас разбудить, но предупреждаю, что однажды выйдя из криостаза повторно ложиться в него вы не захотите.

— Да, я слышал про то, что новичкам сложно отходить от заморозки. Но я все же предпочту делать свою работу, а не лежать в холодильнике мертвым грузом.

— Вы уже почти заговорили, как космический дальнобойщик, — проговорила довольная улыбка на капитанском лице. — Думаю, мы с вами найдем общий язык.

— Скажите, а правильно ли я понимаю, что в данный момент этот буксир, — обвел он указательным пальцем абстрактную фигуру на потолке, — совершает гравитационный маневр вокруг Нептуна?

— Совершенно верно.

— Тогда почему капитан не на мостике?

— А вот это вам, наверняка, понравится, — присел Ленар на скамью и сплел пальцы в замок. — Вильма готовится стать капитаном. Я решил, что ей будет полезно уже сейчас начать привыкать быть старшей на мостике. Как только мы прибудем на Фриксус, ей останется лишь сдать теоретический тест на профессиональную пригодность, и после этого она сможет занять мое место.

— Так это же потрясающе! — лицо Петре взорвалось эмоциями, и он уселся на избранную спальную полку. — Кажется, я начинаю понимать, почему планы вдруг так резко изменились!

— А какие именно цели преследует ваша компания? — последовал вопрос, приправленный легким прищуром. — Почему вдруг кому-то пришло в голову снять целый документальный фильм о межзвездных грузоперевозках.

— Не о грузоперевозках, а о грузоперевозчиках! — поправил Петре. — Насколько мне известно, Ось хочет вдохновить молодое поколение на работу в межзвездном пространстве, чтобы обеспечить приток свежей крови и, возможно, снизить продолжительность стандартного долговременного контракта до шестидесяти восьми лет.

— Какая щедрость, — прозвучал яд в его интонации. — Но вы правы, работа в межзвездном пространстве становится все менее популярной.

— Тут дело не только в популярности, но еще и в высоких требованиях. К дальним перелетам не подпускают кого попало, а лишь тех, кто соответствует высоким физическим и психологическим стандартам.

— Что, до сих пор? — удивился Ленар, в первую очередь вспомнив про Ирму.

— Насколько я знаю, три человека претендовали на эту командировку, а по результатам медицинской комиссии пригодным оказался лишь я, и это я еще лишь в качестве пассажира сюда направлен.

— Что, помимо вас было еще целых два человека, которые хотели добровольно отправиться на два года к черту на рога? — поползли у Ленара брови по направлению к макушке.

— Нам обещали очень щедрую премию…

— Хорошо, если так. А то у меня были опасения, что вы чем-то сильно разозлили свое начальство.

Улыбка рухнула с лица Петре куда-то в небытие, и он тяжело вздохнул.

— Я что-то не то сказал? — спросил Ленар.

— Я у вас на борту меньше часа, а уже слышу от вас пессимизм. Прежде чем я включу камеру и начну записывать каждое ваше слово, скажите честно, как бы вы поступили, если бы перенеслись в прошлое на семьдесят лет и оказались в своем теле в момент подписания контракта?

Да, Ленар прошел психологический отбор перед тем, как его запустили в космическую пустоту верхом на огромной ракете, но от этого простого вопроса, завязанного на сослагательном наклонении, его думатель впал в растерянность, словно кот, впервые увидевший зеркало. Семьдесят лет прошло лишь в реальном мире, для него прошло гораздо меньше, но мысленно ему казалось, что прошло гораздо больше. Он не мог вспомнить даже того, о чем он думал в тот момент. Перед его глазами товарным составом пронеслись все семьдесят лет его службы в сфере межзвездных грузоперевозок, и он не мог вспомнить ни единого момента, когда он всерьез задумывался о том, правильный ли карьерный путь он выбрал. Уверен он был лишь в одном — все эти семьдесят лет службы настолько сильно вплелись в его личность, что он просто не мог вообразить для себя иной жизни. Все, что приходило ему в голову, казалось лишь зыбкой абстракцией, а весь смысл жизни заключался в том, чтобы отслужить положенные семьдесят лет, а затем найти другое течение, по которому он смог бы плыть.

— Я бы все равно подписал этот контракт, — ответил он и сам испугался того, насколько он был уверен в этом ответе. — Я, кажется, понимаю, на что вы намекаете. Вы хотите знать, сильно ли я устал от этой работы?

— Вот именно.

— Скрывать не буду, я очень сильно устал и жду не дождусь, когда смогу осесть на одном месте и, наконец-то, обустроить свою личную жизнь. Но я не могу сказать, что я о чем-то жалею.

— Хороший ответ, — удовлетворенно заключил Петре. — Искренний и емкий. Но все же постарайтесь во время интервью не отзываться о своей работе, как о каком-то наказании.

— Договорились, — хлопнул Ленар себя рукой по колену и поднялся. — Располагайтесь, а мне нужно заняться своими делами. Как закончите, встретимся в кают-компании.

— Хорошо, — послышался звук расстегиваемой сумки.

— А, и еще чуть не забыл предупредить вас об одном крайне немаловажном моменте, — застрял Ленар на выходе, — Вильма порой выглядит несколько экстравагантно, но вы не подумайте ничего лишнего. Просто она любит внимание, и не более того.

— И в мыслях не было! — усмехнулся Петре.

3. Давайте приступать

Космические дальнобойщики не имели дурной привычки интересоваться нюансами профессии корреспондента, поэтому им ошибочно казалось, что оставшихся двух суток их гостю с лихвой хватит на сбор всего необходимого материала. Что может быть сложного в том, чтобы просто по очереди допросить пятерых человек перед камерой, а затем потратить последующие два года на возвращение в Солнечную систему? Оказалось, много чего.

Редакция Кольцевой телерадиовещательной компании так же не имела дурных привычек, вроде той, чтобы интересоваться нюансами работы космических дальнобойщиков, однако, когда внезапный госзаказ вынудил их проявить интерес, оказалось, что поблизости не так много людей, способных в точности сказать, к чему корреспондент должен готовиться. Ему выдали на руки камеру, два года оплаченной командировки и список вопросов, ответы на которые должны прозвучать в интервью, однако список вопросов официально был помечен как неполный. Никто, включая самого Петре, понятия не имел, как должен выглядеть полный список вопросов, поэтому на его плечи легла ответственная задача — импровизировать. Он не спешил расчехлять камеру. Вместо этого он полтора дня из оставшихся двух обходил интерьеры судна, беседовал с экипажем, изучал особенности их быта, и на основе своих впечатлений дополнял список вопросами, ответы на которые по его мнению будут представлять документальную ценность.

Когда буксир уже официально покинул Солнечную систему, а экипаж постепенно начал готовиться отойти в спячку, Петре окончательно понял, что ему это не мерещится — на корабле действительно не было ни одного компьютера, подходящего для его работы. На корабле был управляющий интеллект МРВ-1500, он же «Марвин», функции которого строго ограничивались управлением кораблем. Также было несколько вспомогательных вычислительных машин, функции которых вообще были ему непонятны, но из электроники ему на глаза не попалось ничего, на чем можно было бы делать заметки и памятки. Исключением был лишь попавшийся ему на глаза НЭУЧ, который предусматривал в себе ограниченную функцию записи, но Петре слишком высоко ценил подобные устройства, чтобы просто так взять чужой портативный прибор для чтения. Лишь НЭУЧ, лежащий на журнальном столике, и видеокамера, прячущаяся в чехле, напоминали ему о том, что сейчас не каменный век, а он вовсе не пещерный человек. Но пещерные люди как-то выживали без электроники, а значит и он сможет. С этой оптимистичной мыслью он уединился в комнате отдыха, вооружился стикерами с карандашом, и начал клеить свои заметки прямо на переборку, которая показалась ему какой-то неестественно пустой.

Последний ужин в этом году уже закончился, и лишь тогда Петре расчехлил свою камеру, отнес ее в кают-компанию и установил на штатив. Он потратил некоторое время, настраивая ее на правильный угол и подбирая нужный объектив, а Ленар уже сидел за столом в ожидании интервью и внимательно следил за тем, как корреспондент дотошно отсчитывает рычагом градусы и минуты, чтобы холодное стеклянное око камеры смотрело на стол ровно и сумело вместить в кадр все необходимое, и ничего лишнего. Ленар невольно начал задаваться вопросом, почему вместе с корреспондентом не послали нормального оператора, но быстро понял, что сама по себе эта мысль уже являлась абсурдной. Два дня назад ему бы показалась абсурдной даже мысль о том, что про них будут снимать кино.

— Вы готовы? — наконец-то спросил он, и его взгляд вынырнул из визира.

— Да, — бросил Ленар листок с вопросами на столешницу. — Тут все просто, двух часов на подготовку было даже в избытке.

— На самом деле по правилам такие списки должны раздаваться респондентам за несколько дней, чтобы те сумели подготовить как можно более емкие и развернутые ответы, поэтому технически я не имею права брать у вас интервью, пока вы не посчитаете себя готовым.

— Я готов, — повторил Ленар. — Камера уже пишет?

— Нет, — Петре нажал на камере какую-то кнопку и спешно сел за стол рядом с капитаном корабля. — А вот теперь пишет. Представьтесь пожалуйста.

— А куда я должен смотреть? — растерянно пробежался Ленар взглядом по пространству между бодрым лицом корреспондента и холодным взглядом стеклянного объектива.

— Туда, куда вам комфортнее, но большинству респондентов комфортнее смотреть на живого человека, а не на камеру, — подсказал Петре.

— Ленар Велиев, — представился Ленар, глядя на корреспондента, — капитан тяжелого буксира дальнего следования 204609, сотрудник логистической компании «Туда-Обратно».

— Как давно вы работаете межзвездным грузоперевозчиком?

— Шестьдесят девять лет по объективным меркам.

— А сколько вы проработали межзвездным грузоперевозчиком по субъективным меркам?

— Десять или одиннадцать лет, — пожал Ленар плечами, и Петре заметно нахмурился. — Я что-то не то сказал?

— Вы ведь сказали, что готовы… — задумчиво произнес Петре, заглядывая в список вопросов.

— Я готов, — повторил он в третий раз, — но конкретно к этому вопросу сложно подготовиться, учитывая специфику моей работы.

— Специфику? — задумался Петре еще сильнее, и в его глазах вспыхнул короткий огонек интереса. — В таком случае немного отклонимся от списка: как люди на вашем корабле воспринимают время?

— У нас есть бортовые часы и бортовой календарь, — Ленар рефлекторно бросил взгляд на настенные часы. — Они для нас и есть время. В космосе нет смены времени суток или сезонов, поэтому мы живем строго по приборам. К примеру, мои внутренние часы уже давно молчат, поэтому мне удобнее думать, что мне сейчас девяносто четыре года, и с юридической точки зрения так и есть.

— Юридический возраст имеет силу в медицинских вопросах?

— Разумеется нет. В медицинских вопросах приходится рыться в бортжурнале и вычитать из своего юридического возраста все то время, что я провел в криостазе.

— Что вы можете сказать о самом криостазе?

— Что это очень грубый способ законсервировать человека, — вдруг тон Ленара стал более резким, и он невольно начал выплескивать из себя злобу на криостаты. — Фактически вас накачивают химическими препаратами, погружают в состояние клинической смерти, моментально замораживают, а через какое-то время размораживают и реанимируют. Вы, возможно, слышали, что в процедуре пробуждения мало приятного. Ощущения сравнимы с тем, что вы чувствуете, когда просыпаетесь после общего наркоза. Но тут есть и еще один минус — по статистике один из десяти человек способен рано или поздно заболеть криостазовой болезнью, которая имеет ряд неприятных симптомов от легкой рассеянности до внезапных обмороков. Считается, что у определенной группы лиц есть к этому врожденная предрасположенность, но, насколько мне известно, выявлять эту предрасположенность так и не научились, поэтому все, что у нас есть — это статистика…

— Ленар, — перебил его Петре и жестом руки попросил его прекратить. — Мне кажется, вы не совсем правильно поняли цель моей работы. Я должен показать вашу профессию в хорошем свете.

— Да, простите, — прочистил Ленар горло и сделал успокоительный вздох. — Это можно будет вырезать?

— Это придется вырезать, — кивнул Петре и вновь пробежался взглядом по списку. — Я заметил, что ваш буксир оборудован техникой, которая уже давно устарела. Можете ли вы сказать, что межзвездный транспорт пользуется незаслуженно плохим техническим обеспечением?

— Все, что касается межзвездного транспорта, определяется элементарным прагматизмом. Пока вычислительная машина выполняет необходимые функции, она пригодна к эксплуатации не нуждается в замене, и при этом чем она проще, тем она надежнее, и тем проще будет ее починить, если вдруг она все-таки сломается.

— Что вы можете сказать о грузе, который в данный момент перевозите?

— Это баржа, груженая контейнерами категории с первой по четвертую и цистернами категории А, общей массой в семьдесят два миллиона тонн. Если вам интересно, что именно мы перевозим, то могу лишь сказать, что груз состоит из консервированной провизии, модульных домов, различной техники сельскохозяйственного, строительного, горнодобывающего и ландшафтного назначения, технических жидкостей, запчастей, минеральных удобрений, высокотехнологичных материалов и еще некоторых товаров от частных заказчиков, информацию о которых я не имею права разглашать.

— Какая часть этого груза предназначена для Фриксуса?

— На Фриксус мы везем лишь консервированную провизию. Так уж получилось, что на Фриксусе был неудачный год, в котором скудный урожай совпал с демографическим взрывом. Население не голодает, но оказалось, что их стратегические запасы больше не удовлетворяет установленным нормам, а самостоятельно они их пополнить не в состоянии.

— Какие чувства вызывают у вас плоды вашей работы?

— Как грузоперевозчик я не могу видеть плодов своей работы, но как человек я испытываю некоторую гордость за масштабы своей работы. Конечно, все эти миллионы тонн я толкаю не собственными силами, но в конечном итоге ответственность за их транспортировку доверили мне, а не кому-то другому.

Взгляд Петре споткнулся на какой-то строчке в списке, и его лоб сморщился в сомнениях.

— Насколько прочна ваша связь с цивилизованным миром?

— Вспомните все, что вы знаете обо всех мирах Объединенного Созвездия, — начал Ленар жестикулировать в воздухе, изображая масштабы. — Все эти миры практически самобытны, потому что между ними затрудненное сообщение. Нашему кораблю нужен год, чтобы добраться от Марса до Фриксуса, пассажирскому транспорту требуется в четыре раза меньше времени, но он и ходит так же в четыре раза реже, и примерно пару месяцев требуется почтовому курьеру. За счет затрудненного сообщения в разных мирах разный уровень технологического развития, разная плотность населения, разная культура, а где-то даже и свои диалекты. Мы же во время погрузки-выгрузки успеваем увидеть все это разнообразие лишь одним глазком, поэтому в какой-то степени мы отрезаны от всего Объединенного Созвездия, и у нас тут практически своя резервация.

— Как вы можете охарактеризовать культуру вашей «резервации»?

— Согласно кодексу поведения «культура», — сделал Ленар воздушные кавычки, — у нас строго не рекомендована и допустима лишь в нейтральных ее проявлениях.

— Можно поподробнее об этом моменте?

— В экипаже межзвездных кораблей практически не встречается двух людей, родившихся на одной и той же планете, — начал пояснять Ленар. — Все мы родились и воспитывались в разных условиях. Все мы носители разных культур и разной системы ценностей, и все это различие порой может стать причиной недопонимания или конфликта, который в условиях космоса может обернуться катастрофой, поэтому кодекс поведения запрещает нам выражать наши культурные особенности. Нам проще ужиться друг с другом, когда мы ведем себя как уроженцы одного мира, а поскольку было бы крайне неэтично выбирать, чей именно мир тут будет доминирующим, мы в этом вопросе придерживаемся нейтралитета.

— Как вы смотрите на перспективу оставить привычный вам уклад и вернуться в большой мир?

— Я бы не назвал это возвращением, — слегка поморщился Ленар. — После семидесяти лет работы в космосе все миры стали для меня чужими, включая мой собственный. Для меня это уже не столько возвращение, сколько второе рождение. Куда бы я не попал, мне придется заново приспосабливаться к незнакомому мне обществу, учить идиомы, знакомиться с их культурой, обучаться пользоваться их технологическими достижениями и приспосабливаться к местному климату. Мне предстоит преодолеть немало трудностей, но с другой стороны я рад, что у меня наконец-то появится полноценная личная жизнь и возможность завести семью. Надеюсь, женщины за последние семьдесят лет не так сильно изменились.

Он посмотрел в объектив и улыбнулся.

Петре был предупрежден, что космоплаватели не уделяют много внимания своей внешности, но он от них многого и не требовал. Чистая форма, выбритое лицо, остриженные ногти и ухоженные волосы идеально вписывались в светлый образ космического дальнобойщика, перемещающего грузы во времени и пространстве. Экипаж буксира Ноль-Девять полностью соответствовал его ожиданиям, за исключением одной фигуры, которая сильно выбивалась из ожидаемого образа. Он дважды просил Вильму смыть с лица макияж и забрать волосы в пучок, чтобы в редакции его не засмеяли. Он готов был практически встать перед ней на колени, положить руку на сердце и поклясться, что она и без краски на лице самая красивая женщина во вселенной, но Вильма была непреклонна, потому что она была слишком Вильмой. Ей было плевать, кто ее увидит — ей было вполне достаточно того, что запись с ее интервью рано или поздно попадется ей на глаза, а она хотела видеть себя красивой и только красивой. Это помогало ей набраться уверенности в себе и меньше нервозно оглядываться по сторонам в поисках исчезнувших украшений с голых переборок. От резкой смены обстановки она и сама начинала чувствовать себя голой перед камерой.

Петре сдался быстро, и интервью началось. Пока он прогонял Вильму через вводные вопросы, ее ослепительная женственность, бьющая фонтаном из воротника ее форменной куртки, подсказала ему, чего еще не хватает в списке вопросов, и он позволил себе отклониться от плана. Первый неожиданный вопрос, который он задал, звучал так:

— Как по-вашему, женщинам в космосе работать тяжелее, чем мужчинам?

— Петре, — сделала она ему замечание и с удивлением посмотрела на список. — Вы не предупреждали меня о таких вопросах.

— Понимаю. Простите, — виновато отвел он взгляд на миллионные доли градуса. — Если желаете, мы немедленно прекратим.

— Нет, давайте продолжать. Я считаю этот вопрос слегка некорректным, — сходу выплюнула Вильма первый ответ, который пришел ей на ум. — Я физически не могу сравнивать свои ощущения от этой работы с ощущениями противоположного пола точно так же, как мужчины не способны понять, что чувствует женщина во время родов.

— Это я понимаю, — кивнул Петре и спрятал полный растерянности взгляд в список. — Но все же мне бы хотелось услышать ваше сугубо субъективное мнение.

— Моих наблюдений недостаточно даже для составления субъективного мнения. У нас тут не спортивные состязания, никто не стоит рядом с нами с линейкой, весами или секундомером и не измеряет наши успехи. Мы либо справляемся со своей работой, либо нет. Я со своей справляюсь, иначе меня бы тут не было.

— И все же, — не унимался Петре, — разве вы со своими коллегами не обсуждаете вашу работу?

— Хотите сказать, не жалуемся ли мы друг другу? — ухмыльнулась Вильма, и Петре ответил легким кивком. — Нет, это запрещено кодексом поведения.

Вильме показалось, что он ждал такого ответа, и следующий вопрос был очень предсказуем:

— Расскажите подробнее о вашем кодексе поведения.

— Грубо говоря это свод правил и рекомендаций, которые диктуют всему экипажу нормы поведения. Как вы понимаете, людям, которые вынуждены долгое время работать в замкнутом пространстве посреди межзвездной пустоты в изоляции ото всех миров, порой может быть очень сложно ужиться друг с другом. Из этого могут вытечь разного рода неприятные случаи, разрушающие рабочую атмосферу, начиная от убийства и заканчивая нежелательной беременностью. Разумеется, при подготовке космонавтов люди с неустойчивой психикой моментально отсеиваются, но те, кто все же прошел отбор, не являются идеально притертыми друг к другу деталями, и им все равно придется идти на определенные жертвы ради сохранения мира и гармонии внутри экипажа. Необходимость таких мер усугубляется еще и тем, что в случае конфликта между двумя членами экипажа ни о каких заменах и переводах не может быть и речи. Такие вещи у нас планируются на годы вперед.

— Не могли бы вы в общих чертах обрисовать эти правила?

— В общих чертах это в первую очередь запрет на особое отношение к кому-либо. Мы не имеем права явственно выражать к кому-либо предпочтение или неприязнь. Мы, как я уже сказала, не имеем права жаловаться на нашу работу, проецируя тем самым негатив на наших товарищей. Мы обязаны поровну разделять бытовой труд, оказывать друг другу посильную помощь и уважать те крохи личного пространства, которые каждому из нас отводятся.

Петре ненадолго погрузился в раздумья.

— Получается, что любые взаимоотношения запрещены?

— Нет, почему же? Дружеские отношения разрешены, они не вредят рабочей атмосфере.

— Но мужчинам и женщинам приходится держать дистанцию между собой, я правильно понял?

— Не совсем, — мотнула Вильма головой. — Это сложно объяснить, но мужчинам и женщинам в экипаже действительно требуется держать себя в рамках, но при этом не доводить все до того, что они начнут друг друга избегать. Как вы заметили, наша униформа весьма специфическая, — Вильма демонстративно одернула свою куртку. — Она создана не только для удобства, но так же и для того, чтобы скрывать некоторые половые признаки, а поскольку мы очень редко появляемся на публике, эстетической составляющей в этой униформе отводилось третьестепенное значение. Порой мы видим друг друга в облегающем белье, но это либо перед сном, когда все слишком уставшие для посторонних мыслей, либо перед криостазом, когда все находятся в предвкушении криостаза.

— А что насчет душевой?

— А в душевой все проблемы решаются специальной межзвездной занавеской, — не удержалась Вильма от шутки.

— А если кто-нибудь решит, скажем, подглядеть? — начал Петре бесконтрольно углубляться в провокационные вопросы.

— Поверьте, не решит, — вырвалась из Вильмы усмешка. — Мы все здесь взрослые люди, и знаем, какие личностные и социальные проблемы нас могут поджидать, если вдруг увиденное нам понравится. К тому же именно подобные вещи кодекс поведения и запрещает.

— И ваш экипаж всегда беспрекословно следуете кодексу поведения?

— Не совсем, — поежилась Вильма, ощутив неприятную щекотку от неудобного вопроса. — У нас бывают различные мелкие нарушения, но без них никак. Они допустимы в той мере, в которой это не мешают нашей совместной работе. Если же кому-то из нас кажется, что наш коллега перешел черту дозволенного, он имеет право попросить капитана оставить отметку об инциденте в бортовом журнале, и тогда возмутителя спокойствия ждет штраф.

— А такое действительно может случиться? — слегка изогнулись его брови от удивления. — Допустим, кто-то поступил с вами непрофессионально. Разве вас не удержит от доноса на своего коллегу страх перед тем, что этим поступком испортите отношения со всеми остальными вашими коллегами? Разве после такого они не станут меньше вам доверять?

— Так все и было бы, будь мы в начальной школе, — сделала она свой тон гораздо тверже и слегка раздраженнее, от чего по лицу Петре пробежала мимолетная рябь сожаления о заданном вопросе. — Но здесь мы обязаны подходить к таким вопросам по-взрослому. Если в вашем присутствии человек ведет себя непрофессионально, то он угроза для всего экипажа. И совершенно неважно, угрожает ли он человеческим жизням или просто портит кому-то рабочее настроение, если вы возьметесь предпринять меры, то вы все сделаете правильно, и судить вас за это никто не станет.

— А с вашей стороны бывали какие-либо нарушения, о которых вы могли бы рассказать?

— А то, что вы сейчас записываете, можно будет потом, если что, подредактировать? — ответила Вильма вопросом на вопрос и недоверчиво указала носом на камеру.

— Во-первых на камере стоит пломба, которая не позволяет мне безнаказанно вмешиваться в записанный материал, — устало вдохнул Петре, поняв, что этот момент точно вырежут, и позволил себе своему телу принять более расслабленную позу. — Что будет вырезано, а что нет, будут решать уже в редакции. А во-вторых… разве вы не читали тот договор, который подписывали полчаса назад?

— Только пробежалась глазами и успокоилась, когда не нашла никаких пунктов, связанных с изъятием моих органов, — вернулась доброжелательная улыбка на ее лицо.

— Там есть пункт, который позволяет моей редакции распоряжаться всем записаннымматериалом по своему усмотрению, поэтому ни вы, ни я не имеем власти над тем, что уже записано.

— Ясно. В таком случае, продолжим, — выпрямила Вильма осанку, и Петре автоматически последовал ее примеру. — Нет, я всегда придерживалась кодекса и успешно справлялась с искушением как-либо нарушить корабельную дисциплину.

— Хорошо, — вновь заглянул Петре в список. — Поговорим о вашем повышении.

— Да, начиная со следующего рейса я готовлюсь занять должность капитана, — постаралась она насытить свой тон равнодушием, смешанным с профессионализмом. — Мне предстоит лишь сдать теоретический тест, но я уверена, что полностью готова принять на себя руководящие функции.

— Вы волнуетесь перед вступлением в новую должность?

— Нет, напротив, я рада, что меня оставляют с моим экипажем, с которым у меня уже установлен контакт. Многих при повышении сразу же переводят на другое судно, так что мне в каком-то смысле сильно повезло.

— Можете ли вы сказать тоже самое про человека, который в данный момент готовится занять ваше место?

— Я ничего не знаю про этого человека, так что рано делать какие-либо выводы, — развела Вильма руками. — Но я скажу, что он так же претендовал на место капитана, а это многое говорит о его профессиональных качествах.

— Как по-вашему, почему должность капитана решили отдать именно вам, а не ему?

— Как я уже сказала, здесь работают знакомые мне люди, с которым у меня уже налажен контакт, и от которых я знаю чего ожидать. Для начинающего капитана это хорошее преимущество, и я уверена, что он прекрасно это понимает и поддержит это решение.

— А я имею право отказаться? — вполголоса спросила Ирма, занеся кончик шариковой ручки над пустым полем на бумаге рядом с пометкой «Подпись».

— Конечно, — настороженно протянул Петре, царапая свой взгляд о зависшую ручку. — Что-то не так?

— Вроде нет, — огляделась она, словно выискивая спасительное «что-то не так», внезапно выросшее на переборке полупустой кают-компании, — Волнуюсь немного. У меня никто раньше не брал интервью для документального фильма, и я даже не знаю, заслужила ли я чем-то такое внимание.

— Послушайте, я вас ни к чему не принуждаю.

— Не принуждаете, — согласилась Ирма, с сомнением бегая взглядом по буквам в документе без попыток разглядеть в них смысл. — Но будет крайне неудобно, если я откажусь. У вас ведь командировка на два года, и вам придется как-то объяснить, что вы за эти два года недовыполнили двадцать процентов от планируемого объема работ.

— Да, придется объясняться перед начальством, — промакнув блестящий лоб рукавом он выдал в себе легкую нервозность. — Но я уверен, что они поймут.

— Но я не уверена, и от этого мне неспокойно на душе.

— Если хотите, можем не торопиться с этим, — он протянул руку, чтобы забрать договор.

— Но вы ведь уже все подготовили, — не отдала она договор, прижав бумажную папку к столешнице. — Если я это подпишу, я ведь все еще буду иметь право отказаться от интервью?

— В договоре нет такого обязательства, — подтвердил Петре и озабоченно вздохнул. — Не забывайте, что я лишь гость на вашем корабле и рассчитываю исключительно на вашу добрую волю.

— Хорошо, — расслабила она свои легкие и сделала росчерк в нижней части договора.

Папка легла в руки корреспондента, и тот потратил пару секунд на изучение подписи, прежде чем отложить документ в дальний край столешницы. Ирма смотрела на него выжидающе и раскрыла рот в широкой зевоте, чтобы размять лицевые и челюстные мышцы. Ей казалось, что так она будет меньше мямлить или заикаться.

— Так мы можем приступать?

— К чему?

— К интервью, Ирма, — он щелкнул пальцами перед ее лицом, и она рефлекторно отстранилась. — Вы выглядите уставшей. Может быть все же отложим на потом?

— Нет, я готова, — испуганно ответила она. — Давайте приступать.

И они приступили.

— Вы ведь самый молодой член этого экипажа, я правильно понимаю?

— Совершенно верно, — для ответа Ирме пришлось сглотнуть скопившуюся слюну и немного порыться во взбудораженной памяти. — По объективным меркам мне двадцать восемь лет.

— В чем заключаются ваши обязанности?

— Я оператор полета. По факту я управляю перемещениями в пространстве.

— Почему же тогда вас называют оператором, а не пилотом?

— Дань традиции, — пожала она плечами и вдруг поняла, что впервые слышит этот весьма справедливый вопрос. — Когда межзвездные коммерческие грузоперевозки только зарождались, перемещение между звездами было сильно затруднено неприспособленным для дальнего космоса законодательством, и это сильно затрудняло процедуру регистрации груза, который находился непосредственно внутри буксира, а не снаружи. Регулирование дальних грузоперевозок было настолько несовершенным, что многие частные компании нашли юридическую лазейку и переклассифицировали свои буксиры из транспортных средств в силовые машины, а пилотов, соответственно, переклассифицировали в операторов.

Петре не выразил никакого интереса к ее рассказу. На его лице прекрасно читалось, что он знал ответ заранее, но все равно хотел, чтобы он прозвучал вслух. Такая манера диалога сильно сбивала с толку и предательски выдавила капельку пота из виска.

— Как давно вас назначили на пост оператора межзвездного буксира?

— Это было шесть лет назад, — закатила она глаза к потолку и как бы невзначай почесала висок. — У меня в тот момент еще не было ни одной процедуры криостаза, так что мне по всем меркам тогда было двадцать два.

— Как по-вашему, вас не слишком поторопились усадить на тяжелый межзвездный транспорт?

— Разумеется, нет, — соврала она дрогнувшим голосом. — Я на тот момент уже имела годовой опыт управления межпланетным грузовым транспортом, а на межзвездном принцип тот же самый, только масштабы другие, и есть необходимость пережидать долгое путешествие в криостазе.

— Какие требования предъявляют при устройстве на работу в межзвездные перевозки?

— Примерно те же, что и в обитаемой части космоса, — задумалась она, вспоминая, через что ей пришлось пройти, чтобы ее запустили в космос. — У космонавта должен быть здоровый организм, определенный уровень физической подготовки, высшее специальное образование и устойчивая психика. Если хоть что-то из мною названного не удовлетворяет требованиям, управлять космическим транспортом вам не позволят.

— Я заметил, что на вашем корабле почти все указатели, индикаторы и даже клавиши на клавиатурах используют вместо буквенно-цифровых алфавитов какое-то архетипичные образы, смысл которых далеко не всегда очевиден.

— Это космическая семиотика, в чем-то близкая к древнеегипетским иероглифам. Используется только на космических кораблях, так что не удивительно, что вам она не знакома.

— Расскажите о ней поподробнее.

— Космическая семиотика насчитывает в себе четыреста шестьдесят два… нет, — запнулась она и хлопнула ладонью по столешнице, — четыреста шестьдесят четыре символа. Вы правы, не все из них очевидны. Есть простые, как треугольные стрелочки вправо-влево-вверх-вниз, — ее оттопыренный указательный палец начал порхать по воздуху рваными движениями, — А есть и символы, смысл которых будет для неосведомленного человека большой загадкой, особенно с учетом того, что многие из них представляют собой не просто «архетипичные образы», но еще и шестеричный цветовой код. Поначалу кажется, что это все очень сложно, но стоило мне лишь выучить таблицу символов, как я начала понимать, что этот, скажем так, «язык» очень практичен и даже удобен для восприятия. Он узкоспециализирован и потому очень емок.

— Ваш первый рейс прошел удачно?

— Конечно, — соврала Ирма еще сильнее. — В академии в меня заложили все необходимые инструменты, а экипаж встретил меня с теплом и поддержкой. Сказать по правде, когда Ленар сойдет с этого судна, я буду очень скучать по нему.

— Я, наверное, не преувеличу, если скажу, что ваша работа подразумевает под собой огромную ответственность. Обычно такую ответственность доверяют людям с соразмерным опытом работы, но в межзвездных путешествиях все иначе. Как вы думаете, почему?

— А тут все просто, — махнула Ирма рукой, наконец-то услышав легкий вопрос. — Межзвездные путешествия довольно продолжительны по времени и порой могут забросить космонавтов в самые неожиданные уголки Объединенного Созвездия. Каждый рейс так или иначе отнимает много времени, и люди, у которых есть супруги или дети, просто не согласятся на такую длительную командировку. Поэтому на такую работу стараются отбирать молодых людей, у которых еще нет собственных семей, но при этом есть пытливый ум, энергия и этот… как его… энтузиазм!

— Да, но при этом вам навязывают контракт на целых семьдесят лет. Вам не кажется, что это слишком долго?

— Порой кажется, но в этом есть определенная логика. Представьте, если бы это был десятилетний контракт. Получается, что через каждые десять лет отработавшему члену экипажа пришлось бы искать замену в порту прибытия, а с нашей рабочей спецификой и затрудненным сообщением между мирами это невероятно сложно. Наша работа непопулярна, и конкурс на должность в межзвездных перевозках невероятно маленький, поэтому высок риск, что замены отработавшему кадру вообще не найдется. Считается, что семидесятилетний контракт на сегодняшний день — это самый доступный компромисс. Приток новых кадров требуется не так часто, и по истечении семидесятилетней службы мы выходим в общество все еще готовыми вести полноценную жизнь и заводить семьи.

Петре одобрительно улыбнулся, и иголки в стуле под Ирмой слегка притупились. Ей начинало казаться, что она привыкает к камере, но Петре испортил ее чувство облегчения неестественно длительной паузой, в течение которой его полный каких-то мучительных дум взгляд бегал между ней и списком вопросов, который, она была уверена, был исчерпан. Легким вздохом он дал ей понять, что наконец-то решился на очередной внеплановый вопрос и тактично начал со слов:

— Вы не против, если напоследок я спрошу вас об одной личной вещи?

Она проработала в космосе всего семь лет, но уже забыла, что такое личные вещи, и откуда они вообще у нее взялись.

— Спрашивайте, — сказала она с уверенностью, что это будет какой-то глупый вопрос о ее детстве.

— Ваша стрижка — это такой стиль, или в ней есть какая-то необходимость?

— Ах, да, — усмехнулась она самой себе, вспомнив, что ее уже далеко не в первый раз спрашивают про стрижку. — Криостазовый гель очень плохо смывается с волос, поэтому все люди, по долгу службы вынужденные регулярно ложиться в криостаз, стараются стричься коротко, в том числе и женщины. Просто я стригусь чуть короче остальных.

— Не могу не заметить, что у Вильмы при этом довольно пышные и ухоженные кудрявые волосы.

— Если вы думаете, что моя стрижка как-то отклоняется от нормы, то все совсем наоборот: это волосы Вильмы — одна большая космическая аномалия. Чтобы работать с такими волосами в межзвездном пространстве, требуется недюжинная сила воли.

— Благодарю за уделенное время, — поднялся Петре со стула и направился к камере.

— А я благодарю за уделенное внимание, — выдохнула Ирма и потянула, выгоняя напряжение из уставшей от неестественно ровной осанки спины. — Я думала, интервью будет длиннее.

— А это еще не все, — разочаровал ее корреспондент, выключая камеру. — Я все это готовил второпях и надеюсь, что позже задам вам больше интересных вопросов.

— Это уже через полгода, — она плеснула воды в свою кружку и залпом осушила ее. — Сегодня мы ложимся в криостаз. Надеюсь, вы готовы.

— Я тоже на это надеюсь.

Освободившаяся от винта штатива камера легла на столешницу, и Петре с почти родительской заботой принялся сворачивать свое дорогостоящее оборудование, за которое он отвечал своей головой, обратно в чехол.

4. Обнаружена аномалия

Широко распространено мнение, что межзвездное пространство абсолютно пусто и необитаемо, однако технически это не совсем точные сведения. Подобно тому, как автодороги соединяют города, так и межзвездные полетные коридоры объединяют между собой освоенные звездные системы в гигантскую паутину транспортных потоков. Сечение каждого из таких коридоров исчисляется в квадратных световых часах, и пределы этого сечения с определенной натяжкой можно назвать обитаемой зоной, в которой то и дело разминаются корабли с замороженными экипажами на борту. Стоит лишь выйти за грани этого коридора, как вы окажетесь на обочине. Если у вас что-то сломалось, и инерция унесла вас за несколько миллионов километров, то вы уже заехали в кювет. Стоит залететь чуть дальше двадцати четырех световых минут, и вы оказываетесь в настолько непроглядной глуши, что если возвести относительную скорость отдаления вашего корабля от полетного коридора в куб, то мы получаем скорость, с которой ваши шансы встретить какие-либо признаки жизни неумолимо приближаются к нулю. Среди космоплавателей нет дураков, которые станут прокладывать между двумя звездами какой-либо иной маршрут, кроме прямого, соответственно ни у кого и в мыслях быть не может сунуться в ту область межзвездной пустоты, которая ведет в никуда.

Но есть одно но.

Если кораблю требуется провести в движении несколько месяцев, преодолевая при этом десятки и сотни световых лет, ориентируясь лишь по звездам, с ним вполне могут сыграть злую шутку такие вещи как гравитационное линзирование, темная материя, микроперепады мощности двигателей или плохо откалиброванные навигационные телескопы. При дальних перемещениях погрешности в расчетах избежать невозможно, однако их удается сократить достаточно сильно, чтобы прирост длины траектории не оказал ощутимого влияния на дату прибытия. Область, в которую вписываются все эти колебания траекторий, и принято считать полетным коридором, но порой случаются вещи, выходящие за рамки космической обыденности, и заметить их способен единственный «член экипажа», который почти никогда не спит.

«УИ МРВ-1500 "Марвин" готов к работе.»

«Обнаружена аномалия/ Присвоено наименование "Аномалия 1"/ "Аномалия 1" запеленгована»

«Объективное время в пути: 152 дня, 8 часов, 16 минут, 47 секунд/ Расчетные координаты: коридор Д42, отметка 7389620, смещение 223841683430+-2864912 метров, направление 226042'18» от Спики.«

«Анализ Аномалии 1…»

«Анализ Аномалии 1 завершен: последовательность прерывающихся сигналов в микроволновом диапазоне, частота 48265563800 Гц, интервал 0,05 секунды, природное происхождение исключено.»

«Попытка расшифровки…»

«Аномалия 1 расшифрована на 31 %/ Для дальнейшей расшифровки требуется прием более сильного сигнала»

«Задействована директива 85/ Поле Алькубьерре отключено/ Инициирован протокол «Подъем.»

Вильма не лгала, она действительно верила в необходимость соблюдать определенные границы между мужчинами и женщинами, особенно в те моменты, когда она плевала на эти самые границы. Это действительно было сложно передать словами, поэтому космонавт должен был научиться интуитивно чувствовать то узенькое местечко между «дозволять себе лишнее» и «излишне отстраняться». И то и другое было одинаково опасно для взаимоотношений между членами экипажа. К примеру, когда члены экипажа медленно выползают из своих криостатов в полумертвом состоянии и с ног до головы перемазанные в криостазовом геле, у них нет такого понятия как «дамы вперед». В душевую все идут в порядке занятой очереди, и лишь изредка Вильму пропускали вперед из чистого прагматизма — никто не хотел оттягивать из-за нее завтрак.

С каждой последующей процедурой криостаза организм человека привыкает к нему все сильнее, соответственно самые бывалые космонавты при разморозке быстрее осознают, в какой стороне находится потолок, и первыми оказываются под струей бодрящей воды. Вильма вставала не первой, но и не последней, и едва обретя сознание она не спешила открывать глаза навстречу обжигающе яркому свету, и некоторое время безвольно лежала в своем криостате в ожидании, когда тело в достаточной степени начнет ее слушаться. Первая мысль, которая врезалась в ее оживший мозг, традиционно была о кофе. Будь ее воля, она бы заменила воду в душевой жидким кофеином, и лишь это условие заставило бы ее всегда первой выскакивать из капсулы и приступать к водным процедурам. Но ее там ждал лишь банальный монооксид дигидрогена, и ради него Вильма не торопилась оживать. Если от момента разморозки прошло менее двадцати минут, верхом героизма для нее было согнуться пополам, придать телу сидячее положение, свесив ноги с металлического края криостата, и на ощупь освободить свое тело от датчиков, а лицо от налипших волос, насквозь пропитанных мерзкой слизью. Сквозь рвотные позывы до нее доходили осколки каких-то мыслей, и каждый раз они сопровождались разочарованием.

Вот и полгода прошло, подумала она, протирая глаза, и тут же наткнулась на желтый индикатор, ненавязчиво подмигивающий ей с компьютерного терминала. Марвин что-то хотел сказать, но все его проигнорировали. Мужчины уже успели встать и ничего не замечая убежать в душ, а Ирма, как самый молодой член экипажа, все еще лежала в своей капсуле без явных признаков жизни, напоминая спящую красавицу, обросшую проводами, покрытую наплывами прозрачно-голубого геля и обритую под ежик.

Но что-то в окружающей обстановке было не так — это Вильме говорило какое-то шестое чувство, не пострадавшее от удара химических препаратов, в которых скоро можно будет найти следы человеческой крови. Возможно, это была паранойя. Вильма чуть было так и не подумала, как вдруг до ее ушей донесся глухой удар, и она все же заставила себя оглянуться, и поняла — все же не все мужчины покинули отсек криостаза.

Когда дело доходит до первого опыта заморозки, людей можно смело делить на два типа. Первые — слабохарактерные неженки, готовые добровольно лечь в могилу в случае, если у них вдруг подскочит температура. Такие лежат в своих капсулах до последнего в полной уверенности, что вот-вот умрут. Оказалось, что Петре относился ко второму типу — это настолько сильно преисполненные тупой гордостью люди, что чувство стыда перед товарищами заставляет их бездумно выскочить из капсулы с первым же проблеском жизненных сил, и, не рассчитав этих самых сил, они безвольно падают на палубу, словно мешки с картошкой, зарабатывая себе несколько синяков и почву для размышлений о том, в какой именно момент своей жизни они свернули с правильного пути.

Кодекс поведения явственно намекал, что женщине, одетой лишь в криостазовое белье, не стоит прижиматься к мужчине, который так же одет в криостазовое белье, но все это теряло всякий смысл перед фактом, что палуба — самое холодное место во всем отсеке, и нельзя позволять человеку на ней залеживаться вне зависимости от того, кто как трактует правила и рекомендации этого кодекса. Сделав глубокий вздох, Вильма решилась встать на ноги и приготовилась к схватке всей своей жизни. Если бы ее попросили пройти по прямой линии, она бы и найти ее не смогла, куда уж ей замахиваться на то, чтобы поднять с палубы мужчину, который тяжелее нее минимум на двадцать килограмм, и доставить его к душевой. Но никакие отговорки тут не сработают, ведь у грузоперевозчиков работа такая — перевозить грузы. Ей бы позвать на помощь, но ее голос был слишком слаб, Ленар уже давно помылся и уже слишком далеко, Ирма все еще была слишком мертва, а техники моются прямо сейчас и едва ли способны что-то услышать под шумом воды. В первые минуты после криостаза человек лишь немногим менее беспомощный, чем в первые минуты после рождения, и это одна из главных причин, почему профессии, связанные с межзвездными путешествиями, пользуются такой низкой популярностью.

Слегка пошатываясь, она подошла к телу корреспондента и взвесила его взглядом. Ни о каком оптимизме не шло и речи, но она должна была попытаться. Встав на одно колено, она схватила его за скользкое запястье, и почувствовала усталость уже когда ей только удалось взгромоздить его руку на свои плечи. Петре издал какие-то звуки, и Вильме пришлось практически прижать свое ухо к его лицу, чтобы разобрать его первые слова за последние полгода:

— Плохо… — простонал он, — От чего так плохо?

— После криостаза бывает либо плохо, — простонала она в ответ, стараясь ухватиться покрепче за скользкого со всех сторон корреспондента, — …либо смерть.

Ее ноги попытались отжать от нее палубу, и ощущая, как мышцы ее бедер готовятся разойтись по швам, Вильма быстро сдалась, пообещав себе, что это была лишь репетиция. Она бы все отдала, чтобы пробуждение после криостаза смягчалось невесомостью, но был один небольшой нюанс — при невесомости разморозка убивает человека. Человек вообще не приспособлен к невесомости, и именно поэтому всегда было либо «плохо», либо смерть.

— Больше не вылезайте из капсулы, если не уверены в своих силах. — напутственно наказала она пострадавшему, набираясь уверенности в своих силах, — Капсула хотя бы обогревается.

— Простите, — вяло выдавил он из себя. — Мне сейчас очень сложно разобрать, о чем вы.

— Я понимаю, что вы сейчас в плохой форме, но вы должны помочь мне вас поднять.

Вторая попытка подняться оказалась куда более отчаянной. Порой, чтобы совершить нужное усилие, нужно полностью отстраниться от сигналов своего тела, проигнорировать боль, изнеможение, и просто назло всей вселенной открыть эту чертову банку с джемом. Сквозь рычание и чувство, что ее хребет вот-вот переломится пополам, Вильма не без удивления почувствовала, что все же достигла основного принципа любого перемещения груза в пространстве — преодолеть все сопротивления. Медленно отрывая от палубы корреспондента она чувствовала, как ее коленки дрожат, икры наполняются жидким огнем, а глаза вот-вот освободятся от глазниц, и когда уже заветная осевая нагрузка на суставы была достигнута, Петре попытался совершить ту же ошибку, что и пять минут назад — он попытался стоять самостоятельно. Это определенно было похоже на борьбу, и если бы Петре проявил хоть чуточку больше стараний, он бы несомненно победил, отправив Вильму в партер и, возможно, в кому. Но она вовремя среагировала, перенеся свой вес ему навстречу и из последних сил сковав его обмякшую фигуру в клинче. Пожалуй, то, как они смотрелись со стороны, можно было описать лишь одной емкой фразой — вальс пьяных в стельку грязнуль, и похоже, что Вильма наконец-то начала вести. В последний раз, когда она была в настолько тесном контакте с мужчиной, ее точно так же несли до душевой, и она была благодарна за это, но в глубине души понимала, что при обычных обстоятельствах такие объятия обычно заканчивается подписанием брачного контракта.

— Почти пришли, Петре, — попыталась она его ободрить при виде двери, ведущей в душевую, как вдруг услышала за своей спиной звук удара человеческой плоти о металл, — А вот и Ирма проснулась.

Скоропортящиеся продукты — это роскошь, которую дальнобойщики могли себе позволить лишь первые несколько дней после вылета из порта, после чего они на долгое время выпадают из «зоны снабжения», попадая в мир консервированного мяса и овощей, а так же злаков, дегидрированных продуктов, моря специй и пищевых добавок, которые не позволяют организму почувствовать себя обделенным какими-либо важными микроэлементами. При правильном приготовлении из всех этих ингредиентов вполне можно было сделать полноценное и в каком-то смысле здоровое питание, и один лишь запах, витающий над обеденным столом, заставил Петре сделать замечание:

— Кажется, космическую еду явно недооценивают. Жаль, моя камера не может этого передать.

— Пусть ваши чувства вас не обманывают, — проворчал Радэк с другого конца столешницы. — Если вы поживете хотя бы пару недель без свежего хлеба, сыра, яиц и фруктов, вы поймете, что ругают «космическую еду» не просто так.

— Теоретически я смогу испечь хлеб из того, что у нас есть, — донеслось от Ирмы, глядящей в окошко электрической печи, — Вот только есть его никто не захочет.

— То, что вы там готовите, мне хочется съесть уже прямо сейчас.

— Пока что это просто космическая овсянка, — пояснила она, не открываясь от окошка. — Сейчас она приготовится, и я превращу ее в космическую овсянку с фундуком, медом и черничным вареньем.

— А чем космическая овсянка отличается от нормальной?

— Количеством соли, сахара, масла, витамина Д, и пищевой добавки Е692.

— Вот ваша основная ошибка при готовке! — встрял Эмиль, все это время чередовавший на своем стуле неудобные позы от нетерпения. — Вам кажется, что все зависит от ингредиентов, но это лишь половина успеха любого блюда. Вторая половина кроется в том, чтобы правильно его подать, и при подаче вы должны пробуждать аппетит, а не портить голодным трудягам настроение рассказами о пищевых добавках.

— Я уже полгода ничего не ел, — лениво возразил Радэк и на секунду отвлекся на шипение открывающейся двери за своей спиной. — Даже если Ирма добавила в эту овсянку машинное масло вместо сливочного, это все равно никак не скажется на моем аппетите.

— Вообще-то там кукурузное.

— И, как обычно, его там очень много, — включилась в беседу Вильма, едва войдя в кают-компанию со слегка измученным видом, мокрыми волосами и полотенцем на шее. — Мы ведь не в холодном климате живем. У нас тут вообще такого понятия, как климат, нет.

Легким, отточенным годами движением женская рука, украшенная хорошим маникюром, включила кофеварку.

— Прости, Вильма, — без энтузиазма протянула Ирма, поглощенная видом кипящей овсянки, — но голодные мужчины проголосовали за насыщенный рацион.

С упоением усевшись за стол, Вильма покрутила головой, разминая уставшую шею. Поход в душ давался ей не легко, и восхищение во взгляде Петре начало сменяться сочувствуем.

— Почему бы голодным мужчинам не насыщать свой рацион отдельно от общего котелка?

— Это… — смущенно протянул Эмиль, — очень хороший вопрос. К сожалению, уже слишком поздно придумывать такой же хороший ответ.

— Да, уже почти готово, — Ирма открыла дверцу печи и утонула в облаке вырвавшегося на свободу пара. — А где Ленар? Почему опаздывает к завтраку?

— Марвин что-то засек, — пояснил Радэк. — Вроде ничего срочного, но Ленар действительно подзадержался.

— Вильма, — окликнул ее Петре, и она моментально вняла его голосу, — простите меня пожалуйста за то, что сегодня произошло. Мне до сих пор стыдно.

— Не переживайте, — равнодушно махнула она рукой и машинально потерла полотенце о свою голову, — Если у вас этот первый сеанс криостаза, то вы еще неплохо справились.

— Да, — согласился Эмиль, проглотив скопившуюся от запахов слюну. — Я слышал о людях, которым после разморозки требовалась пара дней, чтобы прийти в себя, а вы уже через полтора часа выглядите бодрым и готовым заваливать нас вопросами.

— Должен признаться, что сейчас я выгляжу лучше, чем чувствую себя. Но вопросы у меня действительно есть. Это не для интервью, просто из любопытства. Вы не против?

— Конечно, пока Ленар не вернулся.

— Этот криостаз не опасен для здоровья? — спросил Петре притихшим голосом, словно опасаясь, что Ленар подслушивает под дверью. — Только честно.

— Если вас интересуют медицинские подробности воздействия на человеческий организм, то мы знаем ненамного больше, чем вы. Есть определенные противопоказания, но у вас их явно нет.

— А какие противопоказания?

— В основном проблемы с сердцем… — ответила Ирма, оторвавшись от извергающей пар кастрюли и закатив глаза в глубины своей памяти, — Затрудненное кровообращение, любые виды недостаточностей, гиповолемия… Ах да, и еще криостаз гарантированно вас убьет, если вы моложе шести лет.

— Вот что значит недавно окончить академию, — одобрительно прокомментировал Эмиль, — А я уже и слово-то такое забыл — «гиповолемия».

«Дзынь!» — сказала кофеварка, и Вильма вскочила со стула, словно ошпаренная. Ее рука все теми же отточенными годами движениями нырнула во встроенный в переборку шкафчик с посудой, и там же и зависла в нерешительности, когда Вильме в голову наконец-то пришли обрывочные воспоминания о правилах этикета.

— Петре, вы будете кофе? — спросила она, выложив свою кружку на тумбу.

— Обязательно, — ответил он с ходу, и гостевая кружка так же покинула шкафчик. — Я спал полгода, но по ощущениям я будто бы не спал полгода.

— Даже двадцать лет криостаза не способны заменить вам двадцать минут здорового сна. Пока вы в заморозке, ваш организм не отдыхает.

— И как вы с этим справляетесь?

— При помощи кофе и двадцати минут здорового сна, — выпустила Вильма заранее заготовленную шутку, после чего разлила кофе по кружкам и кофейный аромат по всему помещению.

— Как много запахов, — промурчала Ирма, сглотнув слюну, — и как же мало… — ее перебила открывшаяся дверь, и через порог перешагнула высокая мужская фигура. — А вот и Ленар. Теперь можно и поесть по-нормальному.

— Поесть по-нормальному не получится, — прозвучал Ленар, словно гром среди ясного космоса, и сел на свой капитанский стул. — Есть будем в темпе, у нас много работы… Накладывай, Ирма, накладывай, команды «завтрак отменяется» пока не прозвучало.

— К чему такая спешка? — спросила Ирма, раскладывая овсянку по металлическим мискам. — У нас же большой запас времени для планового торможения.

— Еще слишком рано для планового торможения, сейчас только сто семьдесят седьмой день полета… — озабоченно вздохнул он и напоролся на вытаращенные глаза своего оператора, — Ирма, в темпе.

— Я думала, что мы должны были разморозиться на двести второй день, — растерянно произнесла она, украшая столешницу аккуратными порциями горячего космического завтрака.

— Все правильно, мы разморозились немного раньше.

В нетерпении вооружившись ложкой Ленар совершил плохо обдуманное действие и начал жадно всасывать ртом воздух, чтобы потушить пожар на своем языке. Остальные лишь нахмуренно смотрели на него, забыв о манящем запахе, источающемся из их мисок, словно из их капитана вот-вот выпрыгнут ответы на все вопросы вселенной.

— Ленар…

— Секунду, — прохрипел он, смахивая проступившую слезу с нижнего века. — Какая горячая…

— Вкусно хоть? — вонзила в него Вильма свой саркастичный взгляд.

— Попробуй и узнаешь.

— Поздно, ты уже испортил нам всем аппетит. Говори, Ленар, что случилось? — последние два слова Вильма поделила по слогам.

— Ну, во-первых мы сбились с курса.

— Сильно? — спросил Эмиль после небольшой задумчивой паузы.

— Марвин говорит, что мы примерно… на двести двадцать три миллиона километров ушли от коридора… но если у нас серьезный сбой в навигационной системе, то этому числу верить нельзя.

— Ладно, ясно, хорошо, мы должны разобраться с навигацией, — пожала Вильма плечами и наконец-то глотнула кофе, — Это можно сделать и без спешки.

— Не все так просто, — продолжил Ленар делить сообщаемую информацию ложкой и говорить с набитым ртом. — Марвин получил упорядоченный сигнал… Именно из-за него он и разморозил нас.

— И? — в нетерпении выпалил Радэк, устав от вида человека, который что-то жует между обрывками важной информации. — Что за сигнал-то?

— Ну… Марвин не смог его полностью расшифровать… Вильма, будь добра, налей мне тоже кофейку.

Он с другого конца столешницы безо всякого труда заметил, как ее ноздри раздулись от злости, пока она вставала из-за стола, и даже ее спина источала вполне ощутимый жар, пока она искала в шкафчике его кружку.

— Так что за сигнал? — с надеждой в голосе и глуповатой улыбкой на лице продолжил Эмиль допрос. — Это сигнал от чужеродного разума?

— Не исключено, — равнодушно бросил он, поглощенный процессом соскабливания овсянки со дна миски явно сильнее, чем предметом разговора. — Вообще-то выводы делать рано… мы пронеслись слишком быстро и слишком далеко от источника сигнала, поэтому сигнал дошел до нас не в полной мере.

— Когда ты говоришь, что выводы делать рано, — громко поставила Вильма кружку с кофе на стол, — обычно это обозначает, что для себя ты выводы уже сделал.

— Спасибо, — отодвинул он от себя пустую миску и отхлебнул из кружки немного топлива для костра в своей голове. — Это простой повторяющийся двоичный код, и та часть, которую Марвин смог расшифровать, очень похожа на фрагмент сигнала бедствия, запущенного аварийной механикой.

— Да чтоб тебя черти взяли, Ленар! — прохрипела Вильма, подавившись своим кофе. — Неужели нельзя было с этого и начать?

— То есть где-то там люди в опасности? — уточнил Петре. — Это интересно…

— Я бы на вашем месте не стал так рано радоваться, — произнес Радэк, вальяжно принявшись за свою порцию. — Полезный материал вы из этого точно не почерпнете.

— Почему вы так в этом уверены?

— Потому что вы хотите выставить нашу профессию в хорошем свете, — произнес он с набитым ртом. — Если где-то там какие-то межзвездные космоплаватели попали в беду, едва ли это заставит людей сильнее мечтать о космических путешествиях.

— И все же я бы очень хотел осветить этот момент. Ленар, если люди попали в беду, вы ведь собираетесь им помочь?

— Если кто-то терпит бедствие, мы обязаны ему помочь в любом случае, — крякнул Ленар, в спешке допивая кофе. — Таков закон, и если нужно, мы имеем право даже пожертвовать грузом ради спасения человеческих жизней.

— Вот это и самое замечательное, — оттопырил Петре свою ложку, словно подтверждая тем самым свои слова. — Люди должны знать, что если в космосе случится беда, им помогут во что бы то ни стало.

— Так что, мы разворачиваем буксир? — спросила Ирма, полная разочарования от того, что к ее овсянке почти никто так и не притронулся.

— Еще рано. Как я уже сказал, мы сбились с курса. Если мы сбились с курса, значит у нас проблемы в навигации, а если у нас проблемы в навигации… — Ленар пристально посмотрел на Вильму.

— …тогда нам нужно сначала устранить эти проблемы, — закончила она фразу. — Иначе мы рискуем попросту не найти обратный путь к источнику сигнала.

— Умница, — улыбнулся Ленар и осушил свою кружку. — План таков: мы чиним навигационную систему, отстыковываемся от баржи, разворачиваемся, проводим спасательную операцию, возвращаемся к барже и успешно доставляем груз со спасенными людьми на Фриксус в поставленные сроки. Нам нужно успеть слетать туда и вернуться обратно, а поскольку в данный момент мы отдаляемся от сигнала бедствия на максимальной скорости, с каждой секундой сделать это становится все сложнее.

— Отстыковаться, спасти людей, пристыковаться, — вяло повторил Радэк безучастным тоном. — Сделаем. Все просто, но проблемы с навигацией сейчас очень некстати.

— Вообще-то кстати, — возразил Ленар и откинулся на спинку стула. — Источник сигнала находится за пределами нашего полетного коридора. Если бы мы не сбились с курса, мы бы его не засекли. И никто бы не засек.

— Получается, что кто бы ни отправил сигнал бедствия, ему очень крупно повезло.

— И это еще очень слабо сказано, — Ленар встал из-за стола и направился к выходу, по пути обронив. — Завтрак окончен. Расходитесь по своим постам, нас там ждут люди. И еще… — остановился он на секунду, занеся ногу над порогом, — Спасибо, Ирма, было очень вкусно.

Переоценить всю густоту межзвездной тьмы было практически невозможно. Стоит лишь космонавту покинуть стены родного корабля, как его обволакивает непроглядная чернота, и он по ошибке может подумать, что лишился зрения. Спустя несколько секунд глаза привыкают достаточно, чтобы черном полотне начали проявляться сверкающие серебром булавочные головки. Стоит лишь слегка покрутить головой, и нельзя не заметить, что в некоторых местах звезды обрываются, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие. Так оно и есть — корпус корабля, заслоняющий звезды, получает так мало света, что глаза воспринимают его как абсолютную пустоту, а не как твердый объект. Окончательно обалдев от фотонной депривации, зрачки расширяются настолько, что глаз уже начинает различать галактическое ядро и зыбкие очертания раскинувшихся от него рукавов.

Космос прекрасен из-за своей необъятности, и ужасен по той же причине. Стоя магнитными подошвами на обшивке корабля и глядя на звезды главное — не свихнуться от навязчивой мысли о том, насколько сильно ты одинок во всей этой пустоте и как ты далек от домашнего уюта и бабушкиных пирожков. Хорошо, если рядом с тобой есть верный и надежный друг, который в момент нужды подставит плечо, скрасит одиночество и, наконец, скажет:

— Ну все, Эмиль, хватит засорять эфир этой псевдофилософской ерундой, наша работа сама себя не сделает.

К счастью, специально для подобных вылазок скафандры были оснащены специальным прибором для борьбы с плохой видимостью под названием «фонарик». Они били своим холодным искусственным светом ярко и под определенным углом, чтобы примагниченные в одной плоскости космонавты не слепили друг друга. В межзвездном пространстве за неимением звезд поблизости на смотровые щитки обычно не опускали светофильтры, а когда луч из наплечного фонаря бьет в беззащитный глаз, только что привыкший к кромешной тьме, рисунок его сетчатки сразу же выжигается на задней стенке черепа. Приятного в этом мало, но это был тот редкий случай, когда опасностью разрешалось пренебречь в угоду хоть какого-то чувства комфорта. А вот чем нельзя было пренебрегать, так это надежной связью с кораблем. Магнитные подошвы существуют лишь для удобства, и чтобы одно неверное движение не привело к свободному полету в неизвестном направлении, каждый скафандр должен быть постоянно пристегнут тросом к чему-нибудь. Благо, этим "чем-нибудь", корпуса кораблей были покрыты сильнее, чем ежи иголками. Страховочные рымы, тросы, поручни, скобы и прочие средства предохранения от внезапного сброса с обшивки поджидали техников через каждые пару метров, и даже когда они добрались до фитингов стыковочных балок, там их поджидал натянутый двухсотметровый трос, представляющий для людей мостик к исполинской громаде, заслоняющей своими нечеткими контурами половину галактики.

Радэк ударил ладонью по тросу, и тот встревожено заплясал на пару со своей тенью.

— Натяжение ни к черту, — прокомментировал он с осуждением в голосе, пристегивая к тросу свой карабин. — Вот тебе и спешка с плотным трафиком. Стоило потратить несколько жалких часов, чтобы хоть удостовериться, что эта баржа не развалится от собственного веса.

— Если не считать этого троса, — ответил Эмиль и беззвучно клацнул своим карабином, — то балки выглядят приемлемо. Еще немного, и я научусь определять дефекты простых металлоконструкций без дефектоскопа.

— Еще немного, и тебя за такие разговоры погонят с должности техника.

— Почему?

— Потому что полагаться в космических условиях лишь на собственные глаза- это серьезное преступление, для многих ставшее последним.

С этими словами Радэк взгромоздился на стыковочную балку… и по ошибке доверился собственным глазам. Он и раньше перебирался пешком с буксира на баржу по стыковочным балкам, но каждый раз его сопровождал какой-то необъяснимый первобытный ужас, не поддающийся логическому объяснению. Несмотря на мощность фонарей, лишь незначительная часть их света добиралась до баржи, и уж совсем крохотная часть возвращалась обратно. Радэк старался видеть путь, который ему предстояло преодолеть, но видел лишь двуквадровую балку, противоположный конец которой утопал в пугающей неизвестности, а по обеим сторонам ее окружали обрывы, ведущие в бесконечное никуда. Он был пристегнут к пусть и не натянутому, но все же надежному тросу, но десятая часть «жэ» придала бы ему гораздо больше уверенности. Он точно знал, что если будет следовать вдоль балки, то неизбежно наткнется на гигантскую грузовую платформу, поросшую контейнерами, но его скудное воображение отказывалось рисовать угловатые контуры этой платформы, оставляя место лишь для пустоты и неизвестности.

— Радэк!

— Да, — вынырнул он из своих тревожных дум и небольшим усилием заставил свое тело плыть вдоль троса. — Задумался просто.

— О чем?

— О том, что было бы неплохо подсвечивать баржу хоть какими-то габаритными огнями.

— Зачем?

— Низачем. Не бери в голову.

Когда непрерывно вглядываешься в тьму, в конечном итоге обязательно что-то увидишь вне зависимости от того, есть там что-то или нет. Когда Радэк увидел впереди какое-то мутное пятно, он начал мысленно высчитывать преодоленный отрезок балки и эффективную дальность фонаря на своем скафандре. Ответ на эту задачку не дал ему ответов на терзающие его вопросы, и он силой заставил себя смотреть на освещенную часть балки — единственную вещь, в существование которой были готовы поверить абсолютно все части его воспаленного разума. Хлопнув себя по бедру, он лишний раз убедился, что его верный и надежный аварийный ключ все еще с ним, и немного успокоился. В невесомости всегда приятно ощутить под рукой что-то твердое, а если это еще и аварийный ключ, то как минимум половина всех дверей вселенной для тебя открыты. Оставалось лишь найти нужную дверь.

— Ребята, как меня слышно? — внезапно заговорили их шлемофоны женским голосом.

— Слышно хорошо, — ответил Радэк и с облегчением увидел, как балка впереди упирается в баржу гигантским шарниром. — Мы с Эмилем уже почти на барже. Как там наша навигация?

— Навигация полностью исправна.

— То есть ты починила?

— Нет, навигация все это время была полностью исправна.

— Тогда что сбило нас с курса?

— Я не знаю. Возможно, проблема менее очевидна, чем нам казалось. Вы не могли бы проверить все ли в порядке с балластом?

— Что ты имеешь ввиду? — издал Эмиль нервозный смешок. — Хочешь знать, не отвалился ли балласт пару световых лет назад?

— Надо рассмотреть все варианты.

— Вильма, если бы от баржи отвалился балласт, нас бы унесло от коридора гораздо дальше, чем на жалкие двести миллионов километров.

— А он мог от нас отвалиться не целиком?

— В смысле, по частям? — переспросил Радэк, — Только не в режиме тягача. На барже этой модели балласт завязан на продольный стержень, работающий на сжатие и стоящий на несущем элементе поперечного каркаса. Он мог от нас отвалиться только с куском баржи, и мы бы обязательно такое заметили.

— Ладно, убедили, — протянула Вильма сквозь озабоченный вздох. — Продолжу искать проблему со своей стороны.

— Не торопись, — техники отцепились от троса на стыковочной балке ипристегнулись к тросу, который вел через шарнир к основной платформе, — у тебя есть еще пара часов. А уж потом можешь начинать торопиться.

Сойдя на баржу, они технически стали частью груза, и дальше шли в молчании. Баржа напоминала сложный лабиринт, не предназначенный для пеших прогулок. Грузовые контейнеры были систематически расположены в точно выверенных местах, с учетом удобства разгрузки, экономии объема и соблюдения общего центра масс, но для человека, который не занимался расчетами упаковки контейнеров, это казалось случайным нагромождением гигантских металлических ящиков, среди которых можно легко заблудиться, словно в дремучем лесу, девять из десяти проходов в котором оканчивались тупиками. К счастью, путь от шарнира до пункта назначения составлял всего полсотни метров, и перед техниками предстал металлический люк, завинченный на несколько толстых болтов и украшенный четырьмя ленточными пломбами.

«Внимание! При использовании сообщить на ближайшую станцию технического обслуживания!» гласило тиснение на металле, и Радэк решительно снял свой аварийный ключ с бедра. Оба техника принялись за работу.

— Никогда не думал, что докачусь до такого, — проворчал он, откручивая болт.

— До какого?

— В один и тот же день срывать с груза пломбы и сбрасывать баржу прямо посреди межзвездного пространства — вот до такого.

— Юридически это не груз.

— Зато технически это еще какой груз.

Для того, чтобы скручивать болты в космосе, требовалась особая сноровка. Проблема состояла в том, что скафандр не позволял занять удобное положение, а при отсутствии силы тяжести было очень сложно найти удобную опору. Такие бывалые техники, как Радэк и Эмиль, уже давно наловчились проделывать подобные операции в космических условиях, но даже они впадали в легкую панику, когда болт вылетал из своего гнезда и грозил отправиться в длительное космическое путешествие. Сказать, что эти болты были до ужаса дорогими, значило ничего не сказать. Человека, который упустит хоть один болт, оштрафуют на месячный оклад за то, что он позволил себе намусорить в космосе. С проблемой мусора все обстояло строго. Один болт, оказавшийся не в той части космоса, летящий не с той скоростью и не в том направлении, грозил прострелить встречный корабль насквозь. По крайней мере так официально утверждалось, но на самом деле это полная ерунда. При встречном столкновении выделившаяся энергия испарила бы болт вместе с частью обшивки, устроив взрыв, сопоставимый по мощности с ядерным. От потери одного болта шансы такого исхода в процентном соотношении с учетом пустоты космоса и репульсионной противометеоритной защиты судов составляли много нулей с единицей на конце, но рисковать все равно было запрещено. Как ни странно, Радэк относился к тем людям, которые, ловя с выпученными от ужаса глазами удирающий в бездну болт, думали не о штрафах, а именно о взрывающихся кораблях и человеческих жертвах.

— Поймал! — облегченно выдохнул он, сжимая в кулаке продолговатый кусок металла, и отпраздновал это, обхватив губами трубочку, ведущую в пакет с изотоником.

Как только они разделались с болтами и пломбами, люк открылся с таким скрипом, что его было слышно прямо сквозь подошвы скафандров. Насколько бы новой ни была баржа, ни у кого и в мыслях не было, что кто-то действительно решит воспользоваться тем большим тумблером, что скрывался внутри, поэтому при техобслуживании этот люк обходили стороной, словно бы приближаться к нему — плохая примета. Техники столкнулись плечами, потянувшись к нему одновременно, и едва не опрокинули друг друга.

— Давай ты, — уступил Радэк, и Эмиль сквозь заметные усилия преодолел сопротивление пружин, не позволяющих посторонним силам сдвинуть рычаг тумблера хоть на миллиметр.

На панели рядом с тумблером зажглось несколько индикаторов, и спящий механизм ожил.

Все работало.

— Вильма, мы включили маяк, — отчитался Эмиль.

— Да, сейчас, — ответила она и сделала паузу. — Хорошо, сигнал четкий и ровный.

— Мы идем сбрасывать стыковочные балки, но можем и не торопиться.

— Нет, поторопитесь. Я нашла причину, по которой нас унесло из коридора, так что мы готовы разворачиваться.

— А в чем была причина?

— Не важно, — ушла она от ответа. — Главное, что теперь все в порядке. Отстыкуйте баржу. Кто бы ни послал сигнал бедствия, нас там наверняка уже заждались.

5. Нашла!

Давным-давно, еще до изобретения таких научных чудес как репульсионные поля и Умножители Алькубьерре, космические корабли были вынуждены полагаться лишь на досветовую скорость и обшивку, способную отражать лишь микрометеороиды. Пролетая через опасные участки вроде астероидных поясов команда корабля была вынуждена снижать скорость и назначать дежурного сигнальщика, который будет в отсутствии остальных членов экипажа наблюдать за курсом и следить, чтобы корабль не столкнулся с космическим булыжником. Одному из таких кораблей сильно не повезло с сигнальщиком, хотя сам сигнальщик был уверен, что не повезло ему самому. Это была не работа, а сущее наказание: часы напролет непрерывно пялиться в экраны приборов и высматривать среди рябящих в глазах точек объекты, не похожие на звезды и двигающиеся навстречу судну, лишало человека всех сил без каких-либо энергозатрат. Однажды случилось то, что на такой работе рано или поздно должно было случиться — ему померещился посторонний объект на экране, и у него сдали нервы. Страх взял над ним верх, и он сразу поднял сигнал тревоги. Вся команда выскочила из своих спальных карманов, ракетами примчалась в модуль управления и с облегчением вперемешку с легким разочарованием не обнаружила опасности. Они отнеслись к сигнальщику с пониманием, похлопали его по плечу, произнесли слова поддержки и освободили от дежурства, чтобы дать бедолаге выспаться. Спустя три дня это повторилось во второй раз, а еще через три дня это повторилось и в третий. Трижды сигнальщик бил тревогу, и трижды он понапрасну вгонял в панику всю команду. На четвертый раз, когда нервы не выдержали уже у командира экипажа, он устроил сигнальщику взбучку, и сигнальщик, наконец, признался, что не мог вынести долгой вахты, и специально поднимал тревогу, чтобы ему позволили покинуть пост и прикрыть уставшие глаза. Он отделался выговором и все же получил свои столь желанные два часа сна. Спустя неделю, когда сигнальщик вновь был вынужден заступить на дежурство, случилось то, что в простонародье называется «накаркал» — он действительно заметил крупный булыжник, идущий на столкновение с кораблем. Сначала он даже не поверил своим слезящимся от усталости глазам и решил, что ему снова все это только кажется, но, протерев глаза и как следует проморгавшись, он понял, что булыжник реален, и корабль срочно нужно уводить с курса. Что должен делать сигнальщик в такой ситуации? Правильно, поднимать сигнал тревоги. Беда состояла в том, что не только у сигнальщика работа была утомительной, и абсолютно каждому члену экипажу гораздо сильнее хотелось досмотреть сны в своих спальных карманах, нежели сломя голову лететь на очередную ложную тревогу. На сигнал тревоги никто не отреагировал, и на том путешествие того корабля окончилось.

Эту притчу рассказывают студентам в некоторых специализированных академиях, включая ААПЛ имени Шварценберга, чтобы те смогли вынести из нее два моральных вывода. Во-первых, таких сигнальщиков надо палками гнать из космического флота, и во-вторых, когда на кону человеческие жизни, даже самые сомнительные сигналы надо проверять.

Ленар немного поелозил в своем капитанском кресле, чтобы размять затекшие части тела, и спросил:

— А к чему ты нам сейчас все это рассказала?

— Просто решила напомнить, что мы сюда прилетели не зря, — ответил пост оператора голосом Ирмы.

— Я и не говорил, что мы прилетели сюда зря.

— Мне показалось, что ты так подумал.

— Ничего подобного.

— Я, кажется, слышала такую историю когда-то давно, — донесся хриплый голос Вильмы с той части мостика, откуда сильнее всего пахло горячим кофе. — Но только там был мальчик, который что-то кричал про волков.

— Там тоже все кончилось тем, что на мальчика упал астероид?

— Что-то вроде того…

Вильма сдула пар со своей кружки, сделала мелкий глоток, поморщилась и вернула кружку в подстаканник с обогревом, стараясь не открывать взгляда от экрана, по которому синхронно двигались слева направо белые точки. Она была готова поклясться, что если на этом экране в ближайшие пару часов не появится хоть что-то, отдаленно похожее на терпящее бедствие судно, она сама сорвется и сделает какую-нибудь глупость.

— Ну как, много уже? — спросил Ленар.

— Восемь процентов, — устало выдохнула она и зачем-то добавила, — …и триста сорок шесть тысячных.

— Кажется, вечность уже прошла.

— Как штурман, я обязана тебе напомнить, что космос — это очень большое место.

— А ты уверена, что у нас все в порядке с системой навигации?

— Хочешь сам провести диагностику? — раздалась из Вильмы низкая оскорбленная нота. — У нас все в порядке. Просто для навигации нужны ориентиры, а у нас ближайший ориентир находится в четырех световых годах, и на таком расстоянии ошибиться на несколько миллионов километров — проще простого.

— Допустим, что мы не ошиблись в навигации, — с капитанского кресла вновь послышались шорохи. — Есть идеи, по каким еще причинам мы не можем найти источник сигнала?

— На момент приема сигнала обратный фактор Лоренца составлял почти три четверти, — начала Ирма выражать догадку, — и именно на этом отрезке шкалы рост релятивистских эффектов достигает критических скоростей, из-за которых погрешности могут выйти далеко за пределы номинальных вычислений. Вполне может быть, что Марвин просто неверно запеленговал сигнал.

— Марвин умеет учитывать релятивистские эффекты.

— Марвин запрограммирован на оперирование космическими величинами, и на таких скоростях он ничего не способен вычислить идеально точно.

— Надеюсь, что ты не права, — протянул Ленар слегка поникшим голосом. — Иначе мы рискуем не просто не найти бедствующее судно, но еще и потерять с концами нашу баржу. И это все в мой последний рейс. Да… Не с таким позором я мечтал завершить службу.

— Вы забыли самый очевидный вариант, — с укором объявила Вильма в попытках вырвать своего капитана и остальную часть мостика из легкого приступа пессимизма. — В зависимости от типа судна и емкости его аккумуляторных батарей передатчики могут делать паузы, чтобы не израсходовать оставшуюся энергию слишком быстро. Иногда эти паузы длятся часами.

— Тогда не стоит забывать и о наименее очевидном варианте: у этого судна уже кончилась энергия, пока мы к нему летели.

— С одной стороны, ни один из вариантов отбрасывать нельзя, — сказал Ленар. — Но с другой стороны, если посмотреть объективно, мы сбились с курса, совершенно случайно наткнулись на терпящий бедствия корабль при шансе один на какое-то там очень крупное число, и именно в тот момент, когда мы развернулись ему навстречу, у него кончилась энергия? Прости, Ирма, но это уже слишком невероятная череда совпадений.

— Считается, что если посадить бессмертную обезьяну за вечную пишущую машинку, рано или поздно она напишет «Войну и мир», — напомнила Ирма.

— Все это лишь жвачка для ума, — скептически ответил Ленар. — Вильма, много уже?

— Хватит спрашивать, — раздраженно завысила она тон. — Если то, что мы ищем, меньше средней планеты, я не смогу найти это так быстро, как ты хочешь. К тому же это судно, скорее всего, уже давно остыло, и даже в инфракрасном спектре будет нечетким.

— Ладно, Вильма, я понял, успокойся. Если ты думаешь, что тебе тяжело, представь, что чувствует сейчас Петре. Пока мы тут проводим спасательную операцию, он сидит в комнате отдыха и лезет на стену от того, что мы с ним не делимся никакими новостями.

— Сочувствую его горю, — выпустила она едкий ответ промеж стиснутых зубов и протерла зудящие глаза.

Наблюдая за звездами очень сложно определить, с какой скоростью движется корабль. Физическая скорость корабля определяется при помощи телескопических спектрографов по относительной скорости дрейфа отбывающих и прибывающих звезд, к которому применяются поправки на релятивистские эффекты и смещение Доплера, что не лишено некоторой доли погрешностей. Точные координаты традиционно определяются методом вычислений отношения тяги к массе корабля, умноженной на коэффициент Алькубьерре, к объективному затраченному времени. Единственное, что по звездам можно рассчитать с пренебрежительно малой погрешностью — это углы, на которые разворачивается судно. Во всех остальных аспектах если где-то произошла ошибка, вычислить ее будет невозможно без длительного и томительного наблюдения за перемещением небесных тел, поэтому в межзвездном пространстве обычно никто не задерживается, летя по прямой траектории на четко видимый маяк в виде целевой звезды. Если в межзвездном пространстве находится плохо обогреваемое судно с нерабочими реакторами и не передающее никаких сигналов, оно становится практически невидимым, и на ощупь его найти проще, чем через радары с мизерным в космических масштабах радиусом действия и лидары со столь же мизерным углом охвата. Эта мысль действовала угнетающе, и все члены экипажа успели стыдливо задаться вопросом, а не развернуться ли им и не сделать ли вид, что никакого сигнала бедствия не было? Но подобные вопросы отгоняло сугубо человеческое чувство сострадания. Все они знали, что значит проснуться после криостаза, и если человек, едва вышедший из заморозки, чувствовал себя беспомощным, то это чувство было абсолютным пустяком рядом с чувством, что он заперт в холодном и никем невидимом куске металла посреди необитаемой части космоса, и ни его, ни его труп, скорее всего, никто никогда не найдет. Человек, попавший в такую ситуацию, по праву мог называться самым беспомощным существом во вселенной, и этот факт вселял достаточно ужаса в сердца космонавтов, чтобы они продолжали поиски.

И вот сердце одного из них перенасытилось ужасом достаточно, чтобы тот отказался просто сидеть на месте и чего-то ждать.

— Мостик! — громогласно произнес из машинного отделения Эмиль через интерком. — У нас тут с Радэком проблемы. Он несет какой-то бред.

— Говори яснее.

— А ну-ка пусти меня… — послышался приглушенный голос Радэка, и несколько секунд по внутренней связи проносились звуки возни. — Так, Ленар, мне все это надоело. Скажи мне, что вы нашли хоть что-нибудь.

— Мы пока не нашли ничего, но это еще не повод нервничать.

— А я и не нервничаю. У меня есть предложение. Ирма сейчас там?

— Я слышу тебя, Радэк, — отозвалась Ирма. — Говори.

— Ты сможешь запустить все наши движки одновременно?

— Конечно, — равнодушно ответила она. — Я постоянно так делаю.

— Нет, я говорю не о маршевых двигателях, а вообще обо всех.

— Зачем?

— Чтобы дать холостой ход.

— Я же говорил, что он несет какой-то бред, — вставил Эмиль.

Наступило молчание, в котором даже Ирма не решалась подавать признаков жизни, смущенно обдумывая ответ на вопрос.

— Так, Радэк, что ты задумал? — разбил Ленар задумчивую тишину.

— Иногда, когда исследовательские корабли изучали астероидные скопления, а радары и лидары были неэффективны, они взрывали термоядерные заряды, чтобы подсветить невидимые объекты.

— Знаю, к чему ты клонишь, и тебе придется поверить мне на слово, что я с собой не захватил ни одного термоядерного заряда, и вообще на нашем корабле контрабандой никто не занимается, — произнес он последнюю часть фразы с громкостью на грани крика. — Все ясно?

— Да я верю, что у нас нет термоядерных зарядов. Но у нас есть термоядерные двигатели.

— Ты что, хочешь взорвать наши двигатели?! — почти перешел Ленар на крик.

— Нет, — спокойным голосом ответил Радэк, и температура на мостике вновь вернулась к комфортному значению. — Но ты должен понимать, что в них заложены те же принципы. Происходит синтез легких элементов с выделением колоссальной энергии, гораздо большей, чем у наших передатчиков. Затем все это перемешивается с водой, и, наконец, наши двигатели выталкивают получившуюся реактивную плазму наружу.

— Под очень страшным давлением, — добавила Ирма. — Наши двигатели создают такой высокий удельный импульс, что на холостом ходу мы просто не сможем выбросить за борт достаточно реактивной плазмы, чтобы ощутимо подсветить предполагаемый объект. Наши маневровые двигатели слишком слабые для этого, а даже если мы найдем способ их достаточно усилить, на холостом ходу они просто расплющат наш чудесный буксир всмятку.

— А нам и не нужно их усиливать. Нам достаточно просто снизить их удельный импульс за счет ослабления компрессионного магнитного поля.

— Радэк… — устало прожевал Ленар его имя, — …ты что, хочешь превратить наш буксир в паровоз?

— С чисто физической точки зрения он и есть паровоз, — оправдался Радэк. — Просто на другом топливе.

— Этого все равно будет мало, — подала Вильма голос. — Реактивная плазма все равно не сможет рассеять достаточно много тепла и света, чтобы значительно превзойти эффективную дальность наших радаров.

— Большинство космических кораблей очень хорошо отражают инфракрасные лучи.

— Да, но это все равно не сделает из нас звезду. Чтобы заметить его наверняка, этот объект должен быть не просто подсвеченным, а скорее… подмигивающим, — протянула Вильма задумчиво. — Да, мигающий объект засечь в разы проще. Нам требуется не просто холостой ход двигателей, а рваный холостой ход двигателей. Эмиль, что скажешь?

— Простите, но как инженер термоядерных силовых установок я по закону обязан вам всем сказать, что это полный бред, — выпалил из динамиков голос Эмиль и шумно перевел дыхание. — То, что вы предлагаете, увеличит износ двигателей и расход реактивной массы в разы, и ни одному уважающему себя технику такое и в голову бы не пришло.

— У нас тут идет спасательная операция, — напомнил Ленар, — так что в данный момент нам требуется мнение чуть менее уважающего себя техника.

— Если наплевать на самоуважение, то я скажу, что у нас есть техническая возможность.

— Ирма?

— Ни разу такого не пробовала, — ответило сомнение голосом Ирмы. — Идея интересная, но едва ли конструкторам этого буксира хоть раз приходило в голову что-то подобное.

Со стороны ее операторского поста послышалось бодрое клацанье, с которым десятиногое насекомое заплясало на клавиатуре.

— Ладно, — сдался Ленар, — попытаемся. Вильма, плазменная струя не засветит телескопы?

— Местами засветит, но если у нас будет рваный холостой ход, плазма не станет проблемой.

— У нас будет рваный холостой ход, — объявила Ирма, закончив расчеты. — Но я не уверена, выдержат ли наши шпангоуты. На холостом ходу поперечная нагрузка будет вдвое выше расчетной.

— Этот корабль ни за что бы не выпустили в космос без двойного запаса прочности, так что готовь нам рваный холостой ход. Радэк, Эмиль, вас это тоже касается. Подкрутите магнитные компрессоры так, чтобы у нас плазма прямо из ушей полезла.

— Понял, — отчитался Эмиль. — Надеюсь, это все будет не зря.

— Насколько рваный ход мне программировать? — спросила Ирма сквозь вновь заклацавшую клавиатуру.

— Мне все равно, программируй на свой вкус.

— Двухсекундный ход с интервалом в три секунды, — отстраненно произнесла она, погрузившись мыслями в свой операторский пульт. — В академии мне бы за такое дали подзатыльник.

— Я бы за такое дал тебе два подзатыльника, но сегодня у нас особый случай, так что гуляем.

Петре заранее был готов к тому, что будет в команде пятым колесом, но тот факт, что он сидит в сторонке, пока весь остальной экипаж занят спасением человеческих жизней, был для него невыносимым. Каждому человеку свойственно желание чувствовать себя полезным. В современном обществе это желание переросло чуть ли не в закон, и чувство собственной бесполезности заставляло Петре стремительными шагами мерить комнату отдыха в Броуновском движении, безуспешно пытаясь настроить себя на рабочий лад. В конце концов, у него тоже была своя работа — она лежала на столе в виде блокнота с шариковой ручкой, но он не мог сосредоточиться, мыслями обитая где-то в космосе и утоляя информационный голод собственным воспаленным воображением.

Где-то там мимо него проходит сюжет, который он не имеет право упустить. Такая мысль бегала по стенкам его черепа, словно белка в колесе, и он успокаивал себя тем, что когда все закончится, экипаж обязательно с ним поделится всеми подробностями. Все могло сложиться гораздо хуже. Он мог отказаться от пробуждения и ждать в заморозке прибытия на Фриксус, и тогда все эти приключения уж точно пролетели бы мимо его внимания.

Усилием воли он заставил себя сесть на скамью, и почувствовал, как вены у него на лбу начинают сдуваться, а в голове появилось что-то похожее на ясность мысли. Появился проблеск озарения, и он ухватился за него почти так же сильно, как и за шариковую ручку. Ему нужно было составлять новые списки вопросов, но у него было слишком много вопросов, чтобы придумывать вопросы. Но один все же родился в его голове…

«Как…» — начал он писать, и стол затрясся мелкой дрожью, мутировав его и без того неаккуратный почерк человека, привыкшего к клавиатурам, в каракули паралитика. Он зачем-то посмотрел в потолок. Это была отличительная черта человека, не привыкшего к космическим условиям — в случае опасности смотреть в потолок в подсознательном страхе, что что-то может обрушиться ему на голову. Дрожь прекратилась столь же внезапно, сколь и началась, и Петре выпустил из легких нагнетенный до предела воздух. Просто небольшая тряска, на космических кораблях такое бывает, подумал он и продолжил с тех каракулей, на которых остановился.

«…по-вашему…» — написал он, и его почерк вновь заплясал от тряски.

Нет, все же дело было не в его бесполезности. Дело было в страхе, что он повторит судьбу тех людей, которых в данный момент спасает экипаж этого буксира. Это был страх человека, запертого в бочке, находящейся в свободном падении. Он не знал, куда приземлится эта бочка, и ему до ужаса хотелось выглянуть наружу, но он не мог. Он ничего не контролировал на этом судне, и именно от этого ему было страшно.

Когда третья волна припадка пробежалась по палубам и переборкам, он с трудом поборол в себе желание кинуться к интеркому с вопросами о том, что за чертовщина творится с этим кораблем. Корабль не разваливается на части, убеждал он себя. Надо просто довериться экипажу.

Четвертая волна вибраций окончательно отбила у него желания пытаться написать что-то осмысленное, а пятая заставила его думать, что все же он зря напросился в эту командировку. Через пять минут ему показалось, что деленная на равные порции тряска начинает сводить его с ума, а через тридцать минут он решил, что убедить людей летать по космосу будет гораздо сложнее, чем он думал.

— Нашла! — возбужденно воскликнула Вильма и отпраздновала это событие глотком кофе, которому скоро исполнится два часа с момента заварки. — Склонение на двадцать шесть, восемнадцать и сорок два, восхождение на триста тридцать восемь, четырнадцать и восемь, сто тридцать два миллиона километров, сближение тринадцать метров в секунду!

— Ирма, вырубай, — скомандовал Ленар.

После серии щелчков корабль перестало лихорадить в судорогах, и в ушах зашумела тишина на пару со взволнованно проталкиваемой по жилам кровью. Вильма назвала точное направление, расстояние и скорость сближения с терпящим бедствие объектом, но в голове Ленара настырно пульсировало слово «Нашла». Он так давно ждал этого слова, что уже успел забыть, что следует делать дальше. То, что он испытывал, было еще не радостью, но чем-то близким к ней, и когда он понял, что вот-вот задохнется, он позволил себе немного расслабиться и громко выдохнул. Из-за чего он так волнуется? Он ведь даже не знает, что именно нашла Вильма. Возможно она нашла блуждающий астероид или старый журнал под своим креслом.

Он пробежался пальцами по клавиатуре, и на его экране высветилась статичная черно-белая картинка, на которой был изображен нечеткий объект, имеющий правильные геометрические формы, на фоне рассыпавшейся крупы приглушенных звезд, свет от которых был пропущен через сито множества спектральных фильтров. Его контуры наплывали друг на друга и терялись в некоторых местах, а рельеф корпуса можно было разобрать лишь имея очень хорошее воображение, но до этого объекта добралось так мало света и тепла, что даже этой непонятной картинке стоило аплодировать стоя, а обратно этого света вернулось несоизмеримо меньше. Без помощи корабельных телескопов человек не смог бы разглядеть эту громаду даже упираясь в нее носом.

— Есть догадки, что это?

— Корабль? — выразила Ирма догадку.

— Очень большой корабль, судя по угловым размерам, — уточнила Вильма. — По крайней мере он точно сделан из металла, так что это совершенно точно рукотворный объект, и почти совершенно точно наш источник сигнала, который в данный момент почему-то молчит.

— Очень большой корабль… — задумчиво пробубнил Ленар себе под нос, всматриваясь в изображение. — Корабли таких размеров в межзвездном пространстве не ходят.

Он склонил голову, пытаясь разглядеть изображение под другим углом, и то, что раньше казалось ему случайным отблеском, вдруг приобрело совершенно иные очертания. Объект явно состоял из двух частей совершенно разных размеров, соединенных между собой чем-то вроде двух ножек или… стыковочных балок. Человеческий мозг — до сих пор большая загадка. Стоит ему только найти в кофейной гуще знакомые очертания, как мозг сам дополняет картинку в целостное осмысленное изображение. Мозг Ленара теперь четко мог различить узнаваемые угловатые контуры, пропорции и отходящие от кормы объекта гондолы. Он понял, почему сразу не узнал этот силуэт — на месте одной из гондол общий рисунок рвался в хаотичный узор, будто отраженный свет на обратном пути что-то исказило, или незримый художник поработал над изображением при помощи волшебного ластика.

— Это «Гаял», — озвучил Ленар свой главный вывод.

— Уверен?

— Да, я несколько раз видел их со стороны вживую. Помнишь космопорт Нервы?

— Слышать об этом ничего не желаю, — заткнула его Вильма и тоже присмотрелась к изображению. — Да, пожалуй, это вполне может быть «Гаял». Но… что у него на прицепе?

— Сложно понять, но груз явно все еще обогревается. Ирма, есть идеи?

— «Гаял» — это самый распространенный тяжелый буксир дальнего следования благодаря своей универсальности, надежности и удачному соотношению скорости и грузоподъемности, — вдруг полился из Ирмы поток слов. — Его стыковочные зажимы подходят для жесткого крепления всех типов грузов от полусреднего до сверхтяжелого, и, как вы знаете, не так давно был зарегистрирован случай транспортировки груза вне классификации, где вместо прямых двуквадровых балок были впервые использованы консоли, усиленные ребрами жесткости и…

— Ирма, ты не на экзамене.

— Я просто веду к тому, что тот объект, который находится у него на прицепе, может быть в принципе чем угодно. Я знакома только с некоторыми типами конструкций, перевозимых на буксирах дальнего следования, и почти все из них я видела лишь на схемах. Если бы на этой картинке была наша баржа, я бы и ее не узнала.

— Итак, их Марвин, по всей видимости, не функционирует, — подвел Ленар итоги. — Что бы ни случилось с этим буксиром, он явно не подлежит восстановлению, и мы ровным счетом ничего о нем не узнаем, пока не высадимся на него.

— Кое-что мы о нем все же знаем, — возразила Вильма. — Этот буксир дрейфует в непосредственной близости от полетного коридора Д42.

— Да, верное наблюдение, — задумчиво протянул Ленар и поднялся с кресла. — Странно, что я об этом не подумал. Старею, наверное.

— Ты не старый, — возразила она. — Ты здоровый и полный жизненных сил мужчина, которому при желании хватит запала еще на сотню лет службы.

— Ну уж нет, — он подошел к вмонтированному в переборку стеллажу, ломящемуся от скоросшивателей, и его пальцы начали перебирать папки. — Я отпахал свои семьдесят лет и теперь лишь хочу построить домик и научить свою дочку стрелять из лука.

— У тебя же нет дочки.

— И не будет, если задержусь тут еще на сто лет, — выбрав четыре папки, он вернулся в свое кресло. — Значит так, дамы, пока я читаю объявления, вы должны подвести нас поближе к терпящему бедствие судну. Ирма, полсотни гиганьютонов, Алькубьерре на двести, и при сближении постарайся не разрезать бедствующее судно пополам.

— Полсотни гиганьютонов, Алькубьерре на двести, никого не резать пополам — повторила Ирма, и женщины ритмично застучали кончиками пальцев по своим клавиатурам.

— Уложимся в полтора часа, — отчиталась Вильма.

— Отлично. Будет время, чтобы почитать.

Буксир дальнего следования — это далеко не самый популярный адрес доставки у федеральной почтовой службы. Вместо того, чтобы преследовать буксиры по всей галактике с важными сообщениями, эти сообщения просто скапливаются в портах назначения и ждут, пока прибывшие экипажи сами их заберут. На коленях у Ленара лежало четыре папки с корреспонденцией, и еще примерно полтонны осталась на стеллаже. Среди уведомлений о сменах распорядков, протоколов стыковки и прочей важной для экспедитора информации часто встречались объявления о пропажах. Что может такого пропасть посреди космоса, что сразу же удостаивается собственного объявления, распространяемого по половине Объединенного Созвездия? Только огромный корабль. Если есть объявление, значит где-то там есть пропавший корабль. А если экипаж буксира Ноль-Девять нашел пропавший корабль, значит где-то в этих четырех папках перед Ленаром есть информация о нем.

Ленар принялся читать, с головой окунувшись в мир бюрократической формы литературного искусства, и на пару секунд отключился от реального мира. Его пара секунд в реальном мире оказалась равна часу с небольшим, и он очнулся с болью в растекшейся по креслу спине, с резью в уставших глазах, с сосущим чувством в районе желудка и навязчивым однотонным звуком, издаваемым из динамиков в такт с мигающим желтым индикатором на главной приборной панели.

— Сигнал бедствия, запущенный аварийной механикой, — прокомментировала Вильма.

— Очень вовремя, — проворчал Ленар, покрутив головой, чтобы размять шею. — Ну, теперь мы знаем, что его батареи еще не израсходовали всю энергию.

Щелкнув переключателем, Ленар избавил мостик от оповещения о сигнале бедствия. Помещение вновь погрузилось в умиротворяющую тишину, нежно приправленную приятным уху низким урчанием работающих двигателей.

Вильма хлюпнула кофе и испустила сдавленный стон наслаждения.

— По тому, как ты пьешь кофе на рабочем месте, я уж точно скучать не буду, — сделал Ленар замечание, вернув взгляд в открытую папку. — Тебе нужно срочно бросать эту дурную привычку, если хочешь стать капитаном.

— Хочешь сказать, что капитан не может пить кофе?

— Хочу сказать, что капитан не имеет права подавать экипажу дурной пример.

— Да брось, Петре сейчас нас не слышит, а его камера и подавно. Дурной это пример или нет, но космический корабль — это место, в котором человек постоянно мечется из одного угла в другой до тех пор, пока не научится чувствовать себя комфортно. Или пока не свихнется.

— Хочешь сказать, что тебе сейчас комфортно?

— Да. Я здесь уже как дома, а ты мне как старший брат, — эти слова заставили его ухо заметно оттопыриться. — Когда ты уйдешь, я лишусь твоих хлестких замечаний, буду вынуждена занять твое место и вдобавок буду вынуждена молча и в полном согласии смотреть, как мое прежнее место займет совершенно незнакомый мне человек. Для меня это слишком много перемен за раз, и я хочу оставить себе хотя бы кофе.

Выражение «слишком много перемен за раз» его практически оскорбило. Да, будет перестановка в экипаже, и да, Вильме предстоит новое знакомство, но Ленару, который семьдесят лет проболтался в межзвездной пустоте, предстоит практически переехать жить из одной вселенной в другую, наполненную миллионами незнакомых людей, к которой он практически никак не приспособлен, и в которой он должен научиться прожить остаток своей жизни. Свежий воздух, личная жизнь и отсутствие криостаза казались соблазнительными аргументами, но такая резкая перемена среды обитания была подобна ветряной оспе — в детстве эта болезнь гораздо менее смертоносна.

Мотнув головой, он стряхнул с себя неприятные мысли, засасывающие его в пучины напрасного самокопания. Где-то впереди висят на волоске человеческие жизни, а он думает лишь о себе — это был эгоизм, первый тревожный симптом надвигающегося удара незнакомых микробов по привыкшему к стерильным условиям организму.

— Никаких пропаж в коридоре Д42, - вздохнул он, дочитав последний документ, и отнес папки обратно к стеллажу. — Не знаю, что именно мы нашли, но, похоже, его никто не ищет.

— Мы совершенно точно нашли «Гаял». Только я не могу определить номер модели.

— Я бы сильно удивился, если бы смогла, — вновь вернувшись в кресло, Ленар включил экран на своем терминале, и перед его глазами высветилась четкая картинка, состоящая из узнаваемых контуров тяжелого буксира с неровной дырой в районе кормы и груза в виде комка из слипшихся между собой округлых и ломаных линий, образующих техногенную кашу. — Я все еще не понимаю, что у него на прицепе. Похоже, от глаз толку нет. Нам нужна его документация и бортовой самописец.

— Ничего не забыл?

— И его экипаж, разумеется.

— Может, он вообще из другого коридора? — выразила Ирма предположение.

— О, ну я даже не знаю, — полился из Вильмы полный издевательских интонаций голос. — Давай посчитаем. От ближайшей точки соседнего коридора до сюда примерно полтора световых года. Если предположить, что в результате аварии его выбросило из соседнего коридора и принесло сюда инерцией, то при его нынешней скорости он должен был потерпеть бедствие еще… О, еще до того, как первого человека запустили в космос!

— Вильма, — окликнул ее Ленар, — Траектория движения этого судна не пересекается ни с одним коридором, кроме коридора Д42.

— Я сделала скидочку на то, что мы все живем в неэвклидовом пространстве.

— Ладно, я все поняла, — сдалась Ирма. — Я сморозила глупость, но все же этот корабль не мог взяться здесь из ниоткуда.

— Возможно, что он тут не больше полугода, и его еще никто не успел хватиться.

— Тогда как это согласуется с тем, что его аварийный передатчик находится в режиме экономии энергии?

— Пострадали аккумуляторные батареи от взрыва.

— А ты присмотрись к его корме, — настояла Вильма. — Взрыв явно был направленный, батареи не должны были пострадать.

— В таком случае, есть лишь одно разумное объяснение, — Ленар беззаботно завел руки себе за голову. — Этот состав переместился во времени.

— Ленар, я прошу занести в бортжурнал запись, что я не согласна с этим утверждением, — послышалось от Ирмы.

— Почему все так категорично?

— Потому что ты уже отслужил свое, и психиатрической комиссии будет плевать на твои самые смелые фантазии, а вот мне еще надо как-то закрепить за собой право на пост оператора.

Смех Ленара разлился по мостику.

— Не волнуйся, Ирма, я пошутил.

— А я нет, — произнесла Ирма наигранно серьезным тоном, но в нем все равно слышалась улыбка.

— Хорошо, — потянулся он к своей клавиатуре. — Но только потому что у меня сейчас хорошее настроение.

— Прибываем через десять минут, — отчиталась Вильма, — Что делаем? Швартуемся?

— Швартуемся.

6. Что в такой ситуации мне делать дальше?

Человечество, как вид, уже выросло достаточно, чтобы уверенно перешагнуть через такую болезнь роста, как религия. Тем не менее, количество верующих на душу населения было велико, как никогда раньше. Просто люди теперь стали верить в совершенно другие, более приземленные вещи. Колонисты, отправляясь в одностороннее путешествие на неосвоенную планету, верили, что их внуки будут купаться в чистых озерах и дышать свежим воздухом. Врачи верили, что человек, чью жизнь они спасли, сделает для мира что-то замечательное. Космические дальнобойщики верили, что грузы, которые они перевозят, помогут построить цивилизацию в очередном пустующем уголке космоса, а Петре, будучи человеком, чья профессия подразумевала под собой односторонние диалоги перед камерой, верил, что его труды помогут распространить веру в то, что человечество ни к чему не придет, если люди перестанут задумываться о пользе своего дела.

Если коротко, то подавляющее большинство людей верило в прогресс, не чувствуя при этом необходимости постоянно видеть, щупать и пробовать на вкус доказательства того, что прогресс действительно движется в правильном направлении. Никто не задавался бесполезными вопросами, вроде «зачем я появился на свет», «в чем мое предназначение» и «какого черта я вообще тут делаю», на которые все равно никогда не получит ответов. Люди просто делали то, что было нужно.

Отнять у человека работу, которой он занимается, может приравниваться к тому, чтобы отнять у него смысл жизни, и именно так чувствовал себя Петре, мечась по пустующим коридорам, словно голодный тигр в клетке. Прямо сейчас где-то там происходит волнительное событие, полное интересных подробностей, но этими подробностями с ним никто делиться не хотел. С одной стороны он понимал, что его вопросы никак не поспособствуют спасению человеческих жизней, но с другой стороны он не менее хорошо понимал, что небольшое интервью не станет серьезной помехой. Люди верили в свой труд, потому что наконец-то смогли примириться с конечностью собственного существования, и в их силах было лишь оставить после себя следы на страницах истории, которыми они могли бы гордиться на закате своей жизни.

Кто, если не корреспондент с камерой, поможет им отпечатать эти следы?

Рано или поздно Ленар выйдет с мостика, и тогда Петре поймает его в этом самом коридоре и очень серьезно с ним поговорит на тему замалчивания важной информации, не являющейся при этом государственным секретом или корпоративной тайной. Полушепотом бубня слова себе под нос он репетировал разговор, которым собирался принудить местного капитана к сотрудничеству, но споткнулся уже на первой фразе. С чего лучше начать? Наверное, в подобных ситуациях следует избегать длительных вступлений, чтобы не испытывать лишний раз терпение собеседника, а сразу перейти к сути вопроса. Но с чего все-таки начать? С обращения, конечно же, с чего же еще. Первыми же словами следует расположить к себе собеседника, чтобы вызвать у него желание остановиться и выслушать. «Капитан Велиев»? Да, то что надо, эта фраза очень ловко и в уважительном ключе подчеркивает социальный статус Ленара и даст ему понять, что Петре обратился к нему с любезной просьбой, а не с попыткой навязать свои условия. Он действительно капитан, да еще и при исполнении обязанностей, и в уставе наверняка нет ни строчки о том, что он обязан выделять гостям на корабле хоть минуту из своего рабочего времени. «Знаю, что вы занятой человек и…» Нет, это слишком долгое вступление. «Не могли бы вы уделить мне минутку вашего времени?» Нет, Петре должен был заинтересовать Ленара, а не усыплять его столь банальными фразами.

— Капитан Велиев, у меня к вам большая просьба.

— Хорошо, я слушаю вас.

— Вы не могли бы мне бегло рассказать о том, что сейчас происходит?

— Если вы хотите взять у меня интервью, то это может подождать.

— Разумеется, может, но ожидание может повредить моей работе.

— Почему?

— Потому что это мой долг, как производственного корреспондента. Я должен осветить сам процесс, а не конечный результат, иначе меня бы не отправили так далеко и так надолго.

— Вы что, сами с собой разговариваете? — вопросил вышедший из-за угла Ленар, и Петре едва не свернул себе шею, резко оглянувшись.

— Капитан Велиев…

— Никаких капитанов, — перебил его Ленар, уверенной поступью сокращая дистанцию, и намерения останавливаться в нем не было видно. — По законам гостеприимства для вас я просто Ленар. Подобный официоз у нас обычно не принят.

— Хорошо, Ленар, у меня к вам большая просьба.

— Если вы не собираетесь умирать в ближайшие три часа, то ваша просьба может подождать.

И Ленар не остановился, вальяжно пройдя мимо растерянного корреспондента, словно мимо декоративной пальмы.

— Я производственный корреспондент… — направился Петре следом, полный надежды извлечь хоть какой-то продуктивный диалог прямо на ходу.

— А я дальнобойщик, который пару дней назад бросил свой груз, — вновь перебил его Ленар и, добравшись до трапа, все же сбавил темп. — Никто не идеален.

Надежды добиться от капитана хоть какого-то внимания исчезали столь же стремительно, сколь и его фигура, спускающаяся по ступенькам вертикального трапа на нижнюю палубу, но Петре не хотел сдаваться прямо на первой палубе, и нырнул вслед за Ленаром в межпалубный лаз.

— Вы должны войти в мое положение… — случайно выпустил он из своей глотки ноты отчаяния.

— Я и так в вашем положении.

— Я не могу просто сидеть сложа руки мертвым грузом. Пока вы делаете свою работу, я должен делать свою. Таков был изначальный план моей командировки.

— Просто скажите, что вам скучно, и я постараюсь найти для вас развлечение.

— Да, мне скучно, — признался Петре, и вслед за Ленаром сошел на третью палубу. — Но это совсем не значит, что я капризничаю. Это просто…

— Со скафандрами когда-нибудь работали? — перебил его Ленар уже в который раз, все так же невозмутимо вышагивая вдоль коридора.

— В смысле, с космическими? — едва не подавился Петре собственным вопросом от неожиданности и на долю секунды сбил шаг.

— Да, скафандры внекорабельной деятельности.

— Ни разу.

— Ну, все бывает в первый раз.

— Постойте, Ленар, я совсем не это имел ввиду, когда сказал, что мне скучно, — испуганно затараторил корреспондент. — Я ведь совсем не космонавт.

— Не волнуйтесь, Петре, я не выгоню вас за борт, даже если вы мне очень сильно надоедите.

Они свернули за угол и достигли своего пункта назначения — предшлюзовой холл. Из переборок росли стеллажи, с которых щупальцами-рукавами тянулись на волю баллоны высокого давления, а так же аккуратными рядами лежали монтажные инструменты, пузырькис техническими жидкостями и оборудование, назначение которого Петре не мог даже предположить. По обе стороны от выхода находилось по два стенда с дверцами из поликарбоната, за которыми, свисая с нескольких кронштейнов, складывались в антропоморфную фигуру составные части скафандров. Двое техников сильно выбивались из обстановки, расстегивая на себе рабочие комбинезоны и сбрасывая обувь с ног.

— Ну что, готовы? — шутливо поприветствовал их Ленар, и они сконфуженно перестали раздеваться, словно бы ответ на этот вопрос был слишком очевидным, чтобы сразу прийти кому-либо в голову.

— Нет, — наконец-то нашел верный ответ Радэк и продолжил стягивать с себя спецовку.

— Мы не можем выйти в космос в таком виде, — добавил Эмиль, — И, честно говоря, желанием не горим.

— Мы только что выяснили, что у них там проблема со швартовочными маркерами, так что вот вам дополнительное задание, — из кармана капитанской куртки вынырнул моток блестящей липкой ленты и лег на ближайший стеллаж, — Не забудьте.

— Без проблем.

— Кстати, Петре вызвался вам помогать, — перевел Ленар свой взгляд на Петре. — Если вы действительно хотите поработать, то помогите моим техникам собраться.

— Хорошо, — вздохнул Петре, принимая вызов. — Но я не знаю, что делать.

— Мы знаем, — ответил оставшись в майке и трусах Эмиль. — Мы вам скажем, что делать.

— Не задерживайтесь, — бросил Ленар на прощание, развернулся и уже из-за угла выкрикнул, — и не забудьте ленту!

— Не забудем! — крикнул Эмиль вдогонку, посмотрел на своего нового помощника и широко улыбнулся. — Работали раньше со скафандрами ВКД?

— Ни разу, — развел он руками.

— Тогда вас ждет ваш первый опыт. Но сперва у меня к вам есть одна большая просьба.

— Эмиль, прекращай! — буркнул Радэк, аккуратно сворачивая свой комбинезон, — Сейчас совсем не подходящий момент.

— А по-моему момент просто идеальный. В прошлый раз, когда я спас людей, мне в порту никто даже не обмолвился, что я молодец. В этот раз мы этого не допустим, правда ведь, Петре?

— Простите, Эмиль, но я не совсем понимаю, о чем вы, — нахмурил Петре брови, пытаясь понять, чего от него хотят добиться столь заговорщицким тоном.

— Пока Ленар на мостике, а мы с моим дорогим другом облачаемся в наши гигроскопические костюмы, вы не могли бы принести сюда вашу камеру и снять то, как мы собираемся спасать наших неудачливых коллег? — произнес Эмиль еще более заговорщицким тоном, и у корреспондента в голове начался пожар.

Поначалу он решил, что это все ему послышалось на фоне шумов профессионального кризиса, и он переспросил. Эмиль повторил свою просьбу, а Радэк настоял, что Петре действительно все это послышалось. Петре не мог для себя решить, кому из них верить, но он был от природы учтивым человеком, и приняв во внимание тот факт, что двум людям будет комфортнее переодеваться без присутствия посторонних свидетелей, он повернулся к ним спиной и сделал пару робких шагов по направлению к трапу.

Спустя несколько минут камера уже стояла на штативе и внимательно смотрела своим широкоугольным объективом на то, как двое техников натягивают поверх своих облегающих гигроскопических костюмов космические панцири, а Петре тем временем носился с поручениями от одного к другому, орудуя руками и извергая из себя скопившиеся вопросы:

— Что вы можете сказать о терпящем бедствие судне, рядом с которым мы в данный момент находимся?

— Что это буксир того же класса, что и наш, и на нем как минимум взорвался один из термоядерных реакторов, — невозмутимо ответил Эмиль, проверяя что-то на рюкзаке с жизнеобеспечением.

— То есть там произошел термоядерный взрыв?

— Грубо говоря, да.

— Почему же вы тогда уверены, что там есть выжившие?

— Потому что к проектированию космических кораблей не допускают людей без справки о том, что они параноики, заверенной как минимум тремя психиатрами с десятилетним стажем. В условиях глубокого космоса корабль должен быть готов к самым разным сценариям. Вы привыкли к тому, что термоядерный взрыв — это то, что не оставляет вам шансов на выживание, но термоядерный реактор и термоядерная бомба — это два совершенно разных механизма, работающих по различным принципам, так что пошедший в разнос реактор даже приблизительно не способен сравниться по поражающему фактору с орудием массового разрушения, — протараторил Эмиль и увлекся своими объяснениями достаточно сильно, чтобы ненадолго забыться и целиком погрузиться в интервью. — Конечно, когда плазма в сотню миллионов градусов вдруг резко вырывается из активной зоны реактора, это страшный сценарий, и такой сценарий страшен втройне, если он происходит в замкнутом пространстве. Если что-то подобное произойдет на нашем Ноль-Девять прямо в данный момент, мы с вами даже понять ничего не успеем. Мы находимся на третьей палубе, и в случае взрыва она будет полностью обречена. Зато, — увлеченно оттопырил он указательный палец, — можно спасти первую палубу, где экипаж находится большую часть времени, особенно во время криостаза. Специально для этого при проектировании «Гаялов» создавались отстреливаемые элементы корпуса в конструкции кормы, чтобы в случае взрыва реактора в корме сразу же образовалось крупное выходное отверстие, выпускающее на волю большую часть взрывной волны. Так же в корпусе корабля предусмотрены механические предохранительные клапаны, которые разгерметизируют вторую и третью палубу, если вдруг внутреннее давление превысит десять бар, тем самым не позволяя взрыву разорвать корабль, словно лопнувший воздушный шарик. Если вы в момент взрыва находились на первой палубе, то вы выжили.

Эмиль, будучи безо всякой подготовки, уверенно жестикулировал и произносил длинные предложения без запинки, словно его язык рос прямо из мозга, а в груди скрывались легкие профессионального пловца. Казалось, что ему это даже нравится. Петре смотрел на него краем глаза и внимательно слушал всеми ушами, поражаясь тому, как легко и естественно его респондент ведет себя перед камерой. Возможно, в другой жизни из него получился бы неплохой театральный актер.

— Петре, — окликнул его Радэк, пятясь к стеллажу, — помогите мне пристегнуть ранец.

— Конечно, — бросился он на помощь, — Допустим, что я находился на первой палубе в момент взрыва и выжил. Что в такой ситуации мне делать дальше?

При осмотре ранца жизнеобеспечения Петре ненадолго запутался взглядом в пучках проводов, которые снабжают скафандр электричеством, шлангах, по которым течет кислород, и ремнях, которые не должны позволить всему этому нагромождению отвалиться от скафандра. Он начал с ремней, и Радэк одобрительно кивнул.

— Зависит от степени разрушений и того, чем именно вы занимались в момент взрыва, — начал Эмиль вдаваться в объяснения. — Если вы были в криостазе, то скорее всего в нем и останетесь, пока спасатели не найдут вас. В замороженном состоянии вы сможете сохранять жизнеспособность очень долго, но без рабочей системы жизнеобеспечения при выходе из криостаза капсула не сможет вас реанимировать и снабдить кислородом. Если же вы были вне криостаза, то получается, что вы оказались на мертвом корабле, на котором скоро кончится запас воздуха. В этом случае вам ничего не остается, кроме как надеть на себя скафандр и прорезать себе путь к челнокам, которые смогут доставить вас до ближайшей населенной планеты.

— Петре, — вновь окликнул его Радэк ощутив, как ранец сполз со стеллажа и оттянул его центр тяжести немного назад, — Откройте левую панель на моем ранце и найдите редуктор с манометром низкого давления. Нежно поверните вентиль на редукторе по часовой стрелке, пока манометр не покажет один и одну десятую бара.

— Манометр низкого давления… — пропел корреспондент себе под нос, заглянув под открывшуюся панель. — Черный?

— Да.

Петре аккуратно повернул вентиль, боясь что-то испортить, и стрелка на циферблате манометра с легким запозданием поползла вверх.

— Один и одна десятая бара, — отчитался он и вернул внимание на Эмиля. — А вы уверены, что вы вообще кого-то найдете на бедствующем судне? Вдруг экипаж уже давно эвакуировался на челноках?

— Существуют инструкции на случай чрезвычайных ситуаций, — облокотился Эмиль на стеллаж. — В них четко сказано, что когда экипаж в полном составе покидает корабль, сигнал бедствия необходимо заменить на предупреждающий сигнал о брошенном судне, чтобы такие случайные путники, как мы, не реагировали на него.

— Теперь гермошлем, — попросил Радэк. — До щелчка.

— Следующий вопрос, — Петре накрыл голову Радэка гермошлемом, — В случае поломки реакторов, не обязательно взрыва, двух техников будет достаточно, чтобы произвести ремонт?

— Только в очень-очень редких случаях, — экспрессивно выдавил из себя Эмиль и, наконец-то, краем сознания вернулся к облачению в свои доспехи. — Термоядерный реактор — это очень сложная установка, и если он перестал работать, значит скорее всего с ним произошло что-то ужасное. У нас для его починки не хватит ни рук, ни технического обеспечения. На самом деле техники на космических кораблях нужны не для того, чтобы чинить реакторы, а для того, чтобы не позволить им сломаться.

— И не могу не спросить… — прокряхтел корреспондент, пытаясь выдавить из гермошлема Радэка обещанный щелчок, — …как вы надеваете эти скафандры без посторонней помощи?

— Это не так сложно, как вам могло показаться, — донесся голос Эмиля сквозь шорохи. — Обычно мы это делаем в совершенно другом порядке и при помощи специальных инструментов, но мой коллега решил, что раз уж вы вызвались помогать, то вам будет полезно занять руки.

Радэк предпочитал выходить в открытый космос с легкой головой, свободной от посторонних мыслей, но Эмиль ему, как обычно, помешал. Иногда ему казалось, что легкомыслие его коллеги рано или поздно их всех погубит, и каждый раз Эмиль, сам того не осознавая, убеждал Радэка в обратном.

Когда шлюзовая камера открылась, они увидели ту самую тьму, которая не выдавала в себе признаков звезд и таила неизвестность. Радэку и тут стало бы немного не по себе, но его голова слишком громко гудела от злости. Луч света сорвался с его плеча и через несколько метров разбился о громаду инертной металлической массы, отгородившей двух маленьких человечков от остальной части вселенной. Если в космосе можно было ощутить чувство тесноты, то десятиметровый зазор между двух дрейфующих валетом кораблей был самым подходящим для этого местом. Он смотрел вперед, пытаясь представить свои дальнейшие действия, но на деле лишь продолжал мечтать о том, чтобы исторгнуть на Эмиля слова, которыми был переполнен его рот. Он мечтал напомнить ему, что впереди их может поджидать лишь смерть, что им спасать некого, что они сами рано или поздно могут умереть в космосе, и меньше всего на свете ему бы хотелось, чтобы какой-то самодовольный выскочка красовался перед камерой рядом с его могилой. Под его скафандром ползали мурашки от мысли, что все это может оказаться напрасным. Люди в космосе не должны умирать, они просто не имеют на это морального права. Любой труп в космосе — это лишнее напоминание о том, что человек не создан для космоса и должен путешествовать по галактике лишь верхом на гигантских шарообразных камнях. Любой труп в космосе — это огромное давление на самую больную мозоль всего современного человеческого рода. А еще любой труп в космосе когда-то был живым человеком, не дождавшимся конца своего контракта. С этими тяжелыми мыслями Радэк несколько раз дернул себя за страховочный фал и шагнул туда, где не существовало понятия тяжести.

Прыжок с одного корабля на другой требовал сосредоточенности, особенно когда этот прыжок совмещался с резким переходом из искусственного притяжения в невесомость, и внутренности переворачивались вверх ногами, а вестибулярный аппарат утрачивал связь с реальностью. Он нырнул, не рассчитав сил, и лишь когда почувствовал всем телом жесткую встречу с металлической обшивкой, у него сработал хватательный рефлекс, и его тело повисло на скобе, все еще не определившись, куда оно должно падать. Эмиль что-то ему сказал, но Радэк не разобрал слов. Все его мозговые клетки были заняты хоровым пением — они хором пели его телу приказы немедленно собраться, крепко упереть взгляд в освещенную часть обшивки и, наконец-то, закрепиться на том, что осталось от неизвестного судна. Краем глаза он улавливал вспышки света — Эмиль, как всегда, чувствовал себя в невесомости, словно рыба в воде, играючи покоряющая затонувшую подводную лодку. Подтянувшись к поручню Радэк приложил усилия, и вся вселенная вокруг него перевернулась на сто восемьдесят градусов. Магнитные подошвы нашли, к чему прилипнуть, и вот оба техника уверенно встали на ноги

— Самое легкое позади, — ободрил его шлемофон. — Ленар, мы готовы. Выпускайте швартовы.

— Выпускаем швартовы, — ответил Ленар.

На космических кораблях были тросы самых различных диаметров и назначений, и швартовы по праву заслуживали называться королями тросов. Жилистые стальные щупальца, которые медленно и в чем-то угрожающе начали вырастать из корпуса буксира Ноль-Девять, нельзя было назвать иначе, поскольку лишь они были предназначены для того, чтобы стягивать между собой две массы в десятки тысяч тонн, и при этом не лопаться, словно резинки. Эти тросы были настолько жесткими, тяжелыми и неповоротливыми, что в лебедках были предназначены отдельные приводы для разматывания катушки, что с точки зрения стороннего наблюдателя делало их практически живыми и своевольными. От вида того, как из тени вдруг выплывает восьмерка стальных космических анаконд, неподготовленный человек рискует стать заикой либо, если он уже заика, вылечиться от заикания. Лебедки выталкивали их медленно и аккуратно, но даже этого хватило, чтобы звук их удара о борт было слышно прямо сквозь магнитные подошвы. Радэк оценил расстояние до ниши, в которой таился швартовочный рым, и сказал:

— Ирма, недолет около шести метров.

— Ничего не могу поделать, — ответила Ирма извиняющимся тоном, — Очень сложно попасть в цель без маркеров.

— Ладно, — хлопнул он себя по карману и убедился, что моток отражающей ленты все еще при нем, — Сейчас будут тебе маркеры.

Швартовка двух крупных кораблей друг к другу посреди космоса — это нечто из ряда вон выходящее, но если вдруг по каким-либо причинам кому-нибудь в голову придет такая затея, была предусмотрена даже такая техническая возможность. Два «Гаяла» могли пришвартоваться друг к другу валетом, причем кранцевые фитинги в их бортах имели асимметричный рельеф, позволяющий безопасно швартоваться с любых бортов, распределяя контактную нагрузку так, чтобы оба судна при встрече не треснули, как два столкнувшихся вареных яйца. Корабли были снабжены радарами, лидарами и телескопами, но при швартовке все эти приборы полностью пасовали перед ничем незаменимой инфракрасной камерой, изображение с которой было единственным способом прицелиться в соседнее судно так, чтобы швартовка не превратилась в космический таран.

Вильма внимательно всматривалась в это изображение на своем навигационном экране, но не видела швартовочных маркеров. Зато отчетливо видела силуэты двух техников, которые рисовали специально для нее новые маркеры поверх обгоревших старых при помощи липкой ленты из фольги. Техническому прогрессу оставалось совсем чуть-чуть, чтобы перестать быть отличимым от магии.

Ненадолго прикрыв уставшие глаза, она прижала затылок к подголовнику, и в ее сознании вспыхнули проблески уже позабытых мыслей. За все время спасательной операции Вильма провела на своем посту больше времени, чем во всех остальных частях корабля, и работала самозабвенно, словно машина. Нет, она не устала, напротив, она очень хорошо держалась в рабочем ритме, отдав себя без остатка приборам, которые росли вокруг нее металлическим горным массивом. Иногда она любила меланхолично представлять, что является гигантской женщиной, а вокруг нее стоят многоэтажные дома с горящими окнами, и еще сильнее она любила представлять людей в этих окнах, которые живут со своими семьями в атмосфере домашнего уюта и, периодически выглядывая наружу, столь же меланхолично пытаются представить, каково это быть Вильмой. Последние два дня были достаточно насыщенными, чтобы выгнать из нее подобные мысли вместе со всеми остальными. Для нее во вселенной теперь был лишь рабочий инструмент и конечная цель, которую она должна достичь. Что это была за конечная цель, она совершенно не понимала. Она должна была помочь спасти каких-то неизвестных людей на каком-то неизвестном корабле с каким-то неизвестным грузом по какой-то неизвестной причине. Все это было одной сплошной абстракцией, и она двигалась к этой цели лишь по одной причине — потому что отдаленно понимала, что так нужно. Винить ее в этом было нельзя, к любому делу следовало подходить с холодной головой вне зависимости от того, почему же эта голова такая холодная. Время от времени голова Вильмы разогревалась, когда Ленар в очередной раз напоминал ей раздражающе спокойным тоном, что после этого рейса собирается сойти на твердую землю, и время от времени в ее голове рождался и в ту же секунду умирал эмоциональный порыв трижды выкрикнуть слово «заткнись» и швырнуть в Ленара что-нибудь тяжелое. Она постоянно хотела спросить у него, как он может быть таким спокойным, но быстро напоминала себе, что он не имеет права быть каким-то иным. Она чувствовала, как его стоическое выражение лица пыталось вытолкнуть ее из колеи, и ощущала душевный покой, лишь когда замыкалась на своей работе или в собственном отражении в зеркале.

А еще она скоро займет его место, и эта мысль занимала у нее в голове столько же места, сколько и мысль о летающих мамонтах.

— Вильма! — вернул ее в реальность голос Эмиля из динамиков, и она вновь окунулась в работу. — Как видно?

— Приемлемо, — ответила она, увидев на изображении с камеры огромный светящийся плюс, поделивший экран на четыре неравные части, — Поберегитесь, ребята, сейчас будем целиться.

С нажатием кнопки изображение обросло прицельной сеткой, а двое техников тем временем уплыли из кадра, махнув на прощание своими страховочными фалами, словно хвостами.

— Я должна вам кое в чем признаться, — как всегда заявила Ирма в самый последний момент.

— Знаю-знаю, — без интереса пробурчал Ленар, — Ты никогда не швартовалась к другому кораблю. Знаешь, чем это отличается от швартовки к космопорту?

— Чем?

— Ничем, так что не переживай и делай все, как тебя учили.

Эмиль отчитался о том, что они с Радэком спрятались в шлюз, и не смог не пошутить на тему того, что теперь можно таранить судно без человеческих жертв. Двигать судно массой в шестьдесят пять тысяч тонн лишь кажется сложным, но гораздо сложнее было заставить его перестать двигаться. Двигатели тяжелого буксира были настолько мощные, что в некоторых случаях представляли опасность как для самого буксира, так и для всего, что его окружает, и на порожнем ходу имели реальную техническую возможность дать тягу в десятки раз выше той, при которой корабль просто развалится на куски под собственным весом, а струя реактивной плазмы была настолько тугой, что могла тянуться на километры без видимого рассеивания. При швартовке к космопорту процесс обычно контролировал диспетчер, но вдали от цивилизации диспетчером, штурманом и строгой учительницей была Вильма, хотя сама себя она считала скорее девочкой для битья, потому что если что-то пойдет не так, ругать будут в первую очередь Вильму.

— Стоп! — крикнула она, когда швартовочная мишень совпала с прицельной сеткой. — Сотпстопстопстопстоп!

— Поздно, — вздохнула Ирма. — Промахнулись.

— Так, теперь назад, один и два метра, самый малый ход.

Промакнув влажный лоб рукавом, Вильма вынула свою кружку из подстаканника, припала к ее краю губами и рефлекторно попыталась сделать глоток пустоты. Она так часто брала кофе на мостик, и так медленно поглощала его, смакуя каждый глоток, что его наличие буквально под рукой стало для нее нормой, и она переставала замечать, в какой именно момент кофе кончался, а кружка грелась впустую. Чуть позже она обязательно сходит за еще одной порцией, сразу же после того, как спасательная операция перестанет ей мешать покинуть мостик.

Люди важнее, напоминала она себе. Но эти люди были бы еще важнее, если бы она хотя бы знала их имена. Имя — это первое, что получает человек в своей жизни, а без имени он попросту никто, и спасать, соответственно, некого.

— Стоп! — вновь скомандовала Вильма, и мишень на экране замерла, — Вроде бы попали.

— Радэк, Эмиль, — проговорил Ленар в радиоэфир, — Как там у вас вид?

— Видим входной шлюз, — ответил Радэк. — Небольшое вентрально-носовое смещение, но, думаю, лучше уже не получится.

— Хорошо, швартуйте нас.

Двум техникам снаружи предстоял физический труд, и для Вильмы это обозначало, что сейчас эфир наполнится болтовней, на которую можно не обращать внимание. Как правило, Эмиль болтал о каких-то отстраненных вещах, а Радэк в ответ болтал о том, как много болтает Эмиль, что порождало новые темы для болтовни, и в результате всего два человека умудрялись превратить весь канал в гудящий улей. Ей даже сложно было поверить, что прямо в этот момент они заняты тем, что ворочают руками непослушный металл массой в несколько тонн, стараясь загнать его в швартовочный рым.

Такова была магия технологического прогресса.

Когда-то давно подобные операции выполнялись при помощи машин. Но машины имели дурную привычку ломаться в самый ответственный момент, и постепенно лишались доверия. Тогда корабли стали проектировать с расчетом, чтобы как можно больше вещей человек был способен сделать руками, зубами и гаечным ключом, и когда выяснилось, что человек действительно способен на многое, от большей части облегчающих жизнь механизмов решили отказаться, как от ненужного космическому кораблю балласта и уязвимостей в конструкции. Даже вычислительные машины на космических кораблях старались делать большими, чтобы даже разбитую вдребезги печатную плату космонавт мог починить при помощи эпоксидки, паяльника и изоленты. Чуть позже выяснилось, что такие машины реже горят и лучше охлаждаются, так что польза от электронной миниатюризации в глубоком космосе оказалась переоцененной. Примерно об этом Ленар подробно рассказывал Ирме, пока Вильма молча сидела, разглядывая свой обнаженный до неприличия навигационный пульт, и благополучно пропускала обе болтовни мимо ушей.

В уставе четко указано, что даже если капитан болтает не по делу, все на мостике обязаны его внимательно слушать, но в реальном мире эти правила не всегда работали, и Вильма могла себе позволить погрузиться в собственные тяжелые думы до тех пор, пока не прозвучит кодовое слово:

— Вильма!

— Да? — очнулась она.

— Не спи, они уже закончили.

— Быстро, — удивилась она и взглянула на экран. — Тогда можно начинать стягивание.

На то, чтобы бортовые лебедки втянули в себя обратно десять метров троса, им требовалось от пятнадцати до двадцати минут. С непривычки могло показаться, что это слишком медленно, но когда два борта вступали в физический контакт, звук удара кранцевых фитингов отправлял душу в пятки, и сразу становилось понятно, что стягивание можно было бы сделать и немного медленнее. Контролируемой была швартовка или нет, она от этого не переставала быть вполне реальным столкновением двух тяжеловесных кораблей, которые так и норовили разойтись обратно после первого удара, грозя разорвать швартовочные тросы или поломать лебедки. Прошло немало лет, прежде чем Вильма перестала жмуриться от стонов деформируемого металла, но все так же, как и раньше, звук удара заглушался биением перепуганной крови в ее ушах.

— Есть стяжка, — сказал Радэк. — Если вы больше ничего не собираетесь трогать, мы приступим к демонтажным работам.

— Приступайте, — ответил Ленар, и с его стороны послышался хруст разминаемых плеч. — Так, дамы, сегодня тот исключительный день, когда я дам вам право выбора. Кто со мной?

Вильма не смогла вспомнить, когда Ленар в таких вопросах давал кому-то право выбора. Он всегда был настолько твердым в своих решениях, что из-за него можно было расширять шкалу твердости Мооса. Он словно бы расслабился в предвкушении окончания своего контракта, постепенно прощаясь с ролью капитана и все больше ответственности перекладывая на Вильму. Даже Ирма это чувствовала, и при всем ее явственном желании поскорее запрыгнуть в скафандр и перерыть половину бедствующего судна в поисках выживших она робко молчала, дожидаясь решения второго по старшинству члена экипажа.

— То есть как это «кто со мной»? — спросила она с вызовом. — Ленар, при всем моем уважении, ты обалдел?

7. Астероид класса М, сорок два миллиона тонн

Чтобы обеспечить экипажу тяжелого буксира высокие шансы на выживание, жилые помещения, отсек криостаза, санузел, лазарет и кают-компанию размещали в носовой секции первой палубы, то есть в самой отдаленной от термоядерных реакторов части корабля. В случае аварии волна плазмы, вырвавшейся из активной зоны реактора, быстро находила намеренно допущенные уязвимости в конструкции, чтобы кратчайшим путем вырваться в космос, минуя первую палубу. Ирония состояла в том, что именно эти меры и являлись основным препятствием к дальнейшему спасению выживших. При наиболее благоприятном исходе предохранительные клапаны под воздействием подскочившего внутреннего давления выдавливались наружу, создавая взрывную декомпрессию, и за те доли секунды, пока законы физики делают свое дело, взрывная волна успевала пронестись по вентиляционным каналам, вырвав с корнем аварийные заслонки, и опалить вторую палубу, не оставив после себя по-настоящему значительных разрушений. Для спасателей это обозначало, что они будут вынуждены высадиться на третью палубу и продираться к первой палубе сквозь толщу изуродованного металла, сумевшего устоять перед термоядерным взрывом. Для потерпевших же это обозначало, что они надежно завернуты в кокон из искореженных перекрытий, заклинивших дверей и оплавленных механизмов. Конечно, физически с первой палубы был выход наружу через уцелевший технический шлюз, но пытаться спасти замороженное в криостазе тело через технический шлюз было равносильно попыткам эвакуировать человека с подводной лодки через отверстие в гальюне. Системные спасательные корабли оборудовались промышленным лазером, способным быстро прорезать в корпусе сквозное отверстие на любой вкус. У дальнобойщиков же были при себе лишь водяные пистолеты с дуговым подогревом, которые по документам числились ручными плазменными резаками, а по факту был желанными экспонатами во многих музеях. Этим водяным пистолетам предстояло прогрызть половину корабля на пути к замороженному экипажу, и четверо дураков, которых посчитали достойными управления гигантским космическим кораблем, едва не начали в четыре руки вгрызаться в шлюз левого борта, как вдруг Радэк выразил мысль столь же гениальную, сколь и по-детски простую:

— А почему бы нам не начать прорезать путь одновременно с двух концов?

И они разделились на пары.

Ленару оставалось совсем чуть-чуть до окончания контракта, в то время, как Ирма служила лишь шесть лет. В свете этих фактов Вильма ни на секунду не сомневалась, что никогда в жизни не услышит от Ленара фразу «Ирма, ты остаешься за старшую», но все именно так и случилось, и поэтому именно Вильма находилась в том самом скафандре, который неуклюжими шагами двигался вслед за своим капитаном по корпусу безымянного судна, то и дело отстегиваясь и пристегиваясь, чтобы ненароком не улететь в космос. Плазменные инвертеры летели за ней на привязи двумя воздушными шариками, и ей явственно казалось, что легкие порывы космического ветра настойчиво треплют их, пытаясь унести куда-то назад. В невесомости она переставала чувствовать себя прямоходящим существом, и магнитное сцепление с ферромагнитной добавкой в обшивке лишь заставляло ее чувствовать себя метрономом, которого постоянно качает из стороны в сторону. Ее ноги горели от постоянного стремления держать тело перпендикулярно корпусу, и старались передвигаться размеренными порциями усилий. Ленар подгонял ее, в ответ она напоминала ему, что к ее поясу пристегнут сорокакилограммовый балласт, в ответ на что Ленар напоминал ей, что в данный момент тащит за собой шестидесятилитровую канистру с водой и двадцатикилограммовую катушку силового кабеля, и призывал ей прекратить нытье. Нытье закончилось вместе с дистанцией, и они оказались у дорсального технического шлюза, разумеется запертого и не способного открыться без жгучего аргумента в сорок тысяч градусов. Длинный плазменный язык, высунувшийся из горелки, начал облизывать дверь шлюза, высвобождая из металла чувственный фейерверк. Через три минуты то, что раньше было наружной дверью, отделилось от остального корабля, и Ленар тут же поймал круглый обрезок металла со словами:

— Дамы вперед.

Технический шлюз был тесным, словно душевая кабинка, и если его размеры не играли большой роли во время процедуры шлюзования, то при резке внутренней двери они грозили превратить демонтажные работы в пытку. Скафандры были толстыми и громоздкими, но даже они не могли до конца скрыть всю ту двадцатикилограммовую пропасть, отделяющую штурмана от капитана. Глубоко вздохнув, словно перед заныриванием в прорубь, Вильма сжала покрепче плазменную горелку и ввинтила себя в шлюзовую камеру. Свет, льющийся с ее наплечного фонаря, начал себя вести подобно жидкости, и затопил всю камеру, не зная, куда еще ему деться. Вытянув вперед руку, Вильма наткнулась на сопротивление скафандра и издала досадливый рык. Она была гибкой, словно гибрид белого медведя и слона, поэтому ее плечо заныло от боли еще до того момента, как плазменная горелка вспыхнула своим ярким голубым огоньком и начала прочерчивать борозду в препятствии. Она сосредоточенно сопровождала взглядом огонек, медленно ползущий под соплом горелки, и терпела все неудобства со стиснутыми зубами, стараясь вести рез плавно и не делать резких движений. Когда рез замкнулся, и дверь податливо вдавилась внутрь отсека, Вильма издала стон облегчения и расслабленно растеклась по собственному скафандру. Ленар подбодрил ее словами «ты молодец» и пропихнул ее тело дальше по шлюзу. Впереди предстояло много долгой и монотонной, но все же более простой работы.

— Мы уже на первой палубе, — объявил Ленар по общему каналу.

— А мы уже не третьей, — ответил Эмиль. — Сейчас мы с Радэком решаем, где лучше резать.

— А есть разница?

— Легче будет резать палубу там, где больше полостей, вроде вентканалов и техношахт, вот только мы с Радэком все еще не уверены, что эта модель достаточно точно повторяет нашу.

— Ничего не поделать, придется резать наугад.

— Будем резать без учета разницы в конструкции, — предложил Радэк. — Так мы хоть как-то сократим вероятность ошибки.

— Согласен, — ответил Ленар и переключился обратно на частный канал.

Они с Вильмой смутно представляли, во что превратились нижние палубы, но те очертания, которые вылавливались фонарями из мрака, выглядели чистыми, нетронутыми и ничем не выдающими прогремевший где-то неподалеку термоядерный взрыв. Это внушало оптимизм — взрывная волна действительно обошла первую палубу стороной, оставив ее в первозданном виде, функциональности и строгости линий… но Вильма с Ленаром были полны намерений это исправить.

Они зависли с горелками в руках над тем участком палубы, который предположительно было легко прорезать насквозь. Одна из горелок зажглась, добавив немного света в мрачный коридор, и вдруг…

— Если ты не против, я пока что поработаю отдельно, — сказала Вильма и оттолкнулась от переборки, направляя свое тело вглубь коридора.

— Куда ты?

— Я хочу выяснить, что это за корабль и кого именно мы спасаем.

— Хорошо. Но далеко не улетай и будь на связи.

Как и многое из того, что говорил Ленар, эти слова звучали как издевка. Даже если бы Вильме было куда идти, она со всех сторон окружена непреодолимыми препятствиями. Один из выходов лежал по другую сторону от Ленара, а другой выход вел на вторую палубу и был не доступен из-за того, что люк приварился к палубе, а Вильма как раз улетела без своего плазмореза. Ленару он нужен сильнее, решила она. В космосе любой прибор перегревается быстрее, а остывает медленнее. В космосе в принципе большая проблема с теплоотдачей, поэтому плазменные инверторы ощетинены ребрами радиаторов вместо гладкого корпуса. Пока Ленар занят резкой, ему придется чередовать плазморезы, чтобы давать им время остыть, а Вильма тем временем справится с дверью на мостик при помощи гораздо более неприхотливого к условиям инструмента под незамысловатым названием «аварийный ключ». Этот грозного вида гибрид разводного ключа и консервного ножа висел у нее на поясе и временами колыхался от нетерпения вонзиться во что-то листовое и металлическое. Такие вещи встречались рядом с каждой дверью, и она быстро нашла красную рамку «вскрывать здесь» рядом с дверной панелью. Согласно инструкции к аварийному ключу Вильма должна была крепко взять ключ обеими руками, размахнуться и врезать острие прямо в панель, но в условиях невесомости даже ударить себя по голове требовало определенной сноровки. Она не была приспособлена ко внекорабельной деятельности. Да, она, как и все, прошла подготовку, но за свою карьеру она настолько редко выходила в космос в скафандре, что так и не приноровилась к таким операциям, да еще и со временем растеряла часть былых навыков. Для человека, который готовится стать капитаном, такой пункт в резюме стал бы позорным пятном, поэтому Вильма стоически молчала, стиснув зубы, отрицала действительность и снова и снова пыталась продырявить аварийную панель, пока сердце не начало отстукивать лозунги с призывом освободить его из грудной клетки. Расслабленно раскинув руки в стороны она решила, что тот старый козел по фамилии Ньютон был чертовски прав со своим третьим законом, именно поэтому он и козел. Ленар поинтересовался, почему помехи в эфире так сильно похожи на одышку, но она из чистого упрямства ответила уклончиво, заверив его, что у нее все под контролем, и она практически вскрыла дверь на мостик.

Спустя пол-литра потерянного пота она смогла пробить злополучную панель, и со злостью во всем теле расковыряла ее самым небезопасным образом, чтобы острые края торчали во все стороны и грозили повредить скафандр. Настолько был тернист путь к капитанскому креслу.

Проникнув в рваную рану в переборке свет распоролся на лоскуты, и множество кривых теней затанцевали на трубе гидравлического механизма. Клапан сброса давления робко оттопыривался от трубы, и его шестигранная форма толсто намекала на то, что нужно делать дальше.

Что бы ни скрывалось на мостике, скоро Вильма все узнает.

Накинув аварийный ключ на клапан, она приложила усилия, чтобы отнять друг у друга две сросшиеся с годами резьбы, и когда запах победы разнесся по наполняющему коридор вакууму, она открутила клапан и просто отбросила его в сторону.

Все равно собирать обратно что-либо уже бессмысленно.

Запах победы резко сменился запахом надвигающегося разочарования, когда гидравлическое масло, которое было обязано тут же брызнуть из-под клапана, не брызнуло. Сперва Вильма подумала, что гидравлическая система повреждена, и масло уже давно вытекло через какое-то другое место, но потратив еще пол-литра пота и десять самых бессмысленных минут в своей жизни она убедилась, что гидравлика все так же надежно вдавливает дверь в переборку и не позволяет ей шелохнуться.

От отчаяния она попыталась пнуть злополучную дверь, но вместо этого лишь сделала кульбит, и стукнулась гермошлемом о переборку. Настолько беспомощной она себя чувствовала разве что первые минуты после разморозки, и позабыв, наконец, о своей гордости, она прибегла к крайним мерам.

— Ленааар! — протянула она, и почувствовала себя маленькой девочкой, которая зовет на помощь своего сильного отца.

— Да, я здесь, — не заставил себя ждать ответ. — Ты уже на мостике?

— Я не могу открыть дверь на мостик. Что-то не то с гидравликой.

— Масло не течет из клапана?

— Именно, — удивленно ответила она, чуя, что решение проблемы до смешного очевидно.

— Масло и не должно течь, Вильма, — начал оправдывать Ленар ее опасения. — Это судно уже черт знает сколько находится в режиме жесткого энергосбережения. Это значит, что оно уже давно не обогревается, и все масло уже давно затвердело.

— Ты издеваешься сейчас надо мной? — повысила она тон. — Ты не мог раньше это сказать?

— Раньше мне казалось, что ты и так знаешь, что масло умеет замерзать.

Она сделала глубокий вдох, и медленно выдохнула. Желание снова наорать на Ленара медленно начало отступать.

— Послушай, если это из-за того, что я сегодня немного вспылила, то прости меня. Я повела себя непрофессионально.

Наступила короткая, но очень многозначительная пауза.

— Я даже не знаю, как реагировать на это, — растерянно признался он. — С одной стороны хорошо, что ты попросила прощения, но с другой… Ты что, всерьез решила, что я позволю своим личным обидам как-то повлиять на нашу работу? Ты настолько низкого обо мне мнения?

— Я просто предположила… — начала оправдываться Вильма, и чувство злости на весь мир окончательно вытеснились крепким коктейлем из неловкости и чувства вины.

— Ты ошиблась. Мы тут людей спасаем, на минуточку. Если бы я был человеком, который может позволить себе капризы на такой ответственной работе, меня бы к ней вообще не допустили.

— Тогда почему ты сразу мне не сказал, что я не смогу попасть на мостик без плазмореза?

— Если честно… — теперь неловкость послышалась и в его голосе, — …пока ты мне не сказала о проблемах с гидравликой, я и сам думать забыл о том, что масло могло замерзнуть.

— Ответственный работник… — сорвалось с ее языка против ее воли, и она поплыла обратно к Ленару.

— И так всегда бывает? — спросил Петре, пока его поза изнемогала от непонимания, как еще поудобнее устроиться на этом стуле.

Ирма посмотрела исподлобья на него полными скуки глазами, и это было первое ее видимое движение за последние пять минут. До этого момента она напоминала статую, облокотившуюся на маленький столик радиорубки, лицо которой не способно было выражать ничего из-под упертого в щеку кулака. Из динамиков радиостанции лилась каша из бесконечной, почти односторонней болтовни двух техников и периодических недовольных воскликов Вильмы. Ирма поглощала эту кашу своими ушами без каких-либо признаков интереса, и со стороны могло казаться, что разумом она унеслась в соседнюю галактику в поисках интересных воспоминаний.

— Лично со мной такое впервые, — промямлила она сквозь свой кулак, — но по правилам если кто-то выходит наружу, кто-то внутри должен быть постоянно на связи.

— Я вам, наверное, мешаю.

— Ничуть, — возразила она ожившим голосом. — Если меня позовут, я услышу.

— Тогда можно поинтересоваться?

— Конечно.

Он вытянул руку, и Ирма глазами проследила ее до кончика оттопыренного пальца, указывающего на прорезь считывающего устройства в радиостанции, из которого выглядывал краешек пластиковой карточки.

— Зачем вам эти штуки?

— Пропуска?

— Да, пропуска, — кивнул он.

— Контроль доступа, — пожала она плечами.

— Ваш капитан мне сказал тоже самое.

— Тогда что вам не понятно?

— Зачем вам нужен контроль доступа, когда в экипаже всего пять человек?

— Это сейчас нас пять человек. В некоторых случаях экипаж расширяется до восьми человек, плюс сопровождающие и пассажиры вроде вас, — послышался хруст, с которым она расправила затекшие плечи. — Но это не единственная причина. Еще система пропусков является защитой от случайных нажатий. Допустим, кто-то потеряет равновесие и случайно заденет пульт. Без пропуска пульт не отреагирует. А еще благодаря этим пропускам наш управляющий интеллект регистрирует, кто, в какое время и за каким постом работал.

Пока Ирма объясняла, Петре выловил из своего кармана блокнот и начал судорожно щекотать его страницы шариковой ручкой.

— Хорошо. Кажется, теперь я начал понимать. Спасибо.

— Не за…

— Ирма! — вырвалось из жужжащего переговорами эфира кодовое слово.

Ирма отреагировала незамедлительно, словно от этого зависела чужая жизнь. Сорвавшись с места так, что ее стул станцевал полупируэт на одной ножке, она едва не сломала свой палец о тумблер микрофона, приглушила голоса с канала техников и взволнованным голосом едва ли не прокричала:

— Слушаю!

— Я на мостике, — отчиталась Вильма. — Мне нужно, чтобы ты кое-что записала.

— Сейчас… — она сняла с полки тетрадь, открыла ее на чистой странице и вооружилась ручкой, — Готова записывать.

— Илья Селицкий, капитан, — продиктовала она, и Ирма краем глаза заметила, как Петре синхронно с ней обличает слова в рукописный текст. — Густав Катона, штурман. София Катракис, оператор полета. Аксель Скоруп, оператор взлета-посадки. Бьярне Франк, техник-энергетик. Уве Сундстрём, техник-силовик.

— Это все?

— Все, кто указан в документах… черт!

— Что случилось?

— Я сломала личное дело Густава, — не сдержавшись, Ирма прижала кулак к губам и хрюкнула. — Здесь нет ничего смешного!

— Да, прости, — она шумно выдохнула из себя зачатки веселого настроения. — Что-нибудь еще удалось выяснить?

— Да, регистрационный номер 065358.

— …Пять-Восемь, — записала она. — Спецификации груза есть?

— Есть, — Вильма ненадолго замолчала, вероятно, погрузившись в невероятно увлекательное чтение, — И эти спецификации какие-то странные.

— Вильма, не томи, — вмешался Ленар в разговор. — Что написано в спецификациях?

— Астероид класса М, сорок два миллиона тонн.

— Это точно актуальные спецификации?

— Других я не нашла.

— Ладно. Пока что отложи их аккуратно в сторонку и постарайся не сломать. Ирма?

— Да, я все еще здесь, — наклонилась она поближе к микрофону.

— Поищи в наших архивах что-нибудь про Пять-Восемь. Возможно, там ты найдешь более внятную информацию.

— Хо-хорошо, — ответила она дрогнувшим голосом. — Временно отключусь от вас. До связи.

Умирать со скуки и слушать, как другие работают, было далеко не самым любимым занятием Ирмы. Она с радостью облачилась бы в свой скафандр иотправилась вместе с Ленаром резать Пять-Восемь на кусочки, но после того, как Вильма излишне резко произнесла слова «размяк», «обленился» и еще какое-то слово, рифмующееся со словом «спать», Ленар решил наказать ее воспитательной порцией грязной работы. Однако Ирма до сих пор думала, что наказали их обеих, а после последнего приказа начала подозревать, что дело вовсе не в Вильме, и что наказывают в данный момент лишь Ирму. Перелистывать весь архив в поисках упоминаний нужного буксира было, конечно, не поркой розгами, но Ирма отдала бы предпочтения розгам. По крайней мере, в случае с розгами все закончилось бы гораздо быстрее.

Вытащив свой пропуск из радиостанции, она поймала на себе заинтересованный взгляд корреспондента, который выжидающе щелкал ручкой по своему блокноту и ждал от Ирмы того, что она и сама хотела предложить. Ответив ему жалостливым взглядом, она свернула свою тетрадь в трубочку и с неохотой произнесла:

— Вам не составит труда немного помочь мне?

В ответ на это предложение он лишь улыбнулся и без промедлений поднялся со стула. Он тоже не любил чувствовать себя пятым колесом. Он тоже был молодым, энергичным и неженатым человеком в самом расцвете сил. Если двое не обремененных обязательствами молодых людей противоположного пола не могли себе позволить в приватной обстановке ничего лучшего, чем войну с макулатурой, то космос, пожалуй, действительно был создан не для них.

— Извольте узнать, а что не так со спецификациями? — спросил Петре прямо на ходу.

— Мы наблюдали груз Пять-Восемь через телескопы, и это совершенно точно не астероид. Это какая-то станция или что-то в этом роде.

— Значит, спецификации ошибочны?

— Не знаю, но более разумного объяснения я пока придумать не могу.

Дверь на мостик открылась, и, извиваясь всем телом Ирма просочилась между нагромождениями приборов к терминалу радиостанции. Щелкнув тумблерами и настроив каналы, она наполнила мостик болтовней ее экипажа. У нее была очень полезная в подобных ситуациях способность — пропускать все слова мимо ушей, воспринимая лишь интонацию. Так она освобождала мозг для какой-нибудь параллельной работы, а в случае нештатной ситуации интонация скажет ей достаточно, чтобы она немедленно отреагировала. Послушав несколько секунд переговоры, она посчитала голоса, не услышала ни от кого из своих сослуживцев тревожной информации, и с чувством удовлетворения выкинула факты их существования из головы. Перед ней с Петре было самое скучное чтиво во вселенной, и Петре, будучи человеком опытным в таких вопросах, задал самый важный вопрос:

— Где мне устроиться?

Она окинула мостик полными сомнений взглядом. Служебное кресло для дальнобойщика являлось личным предметом обихода, как трусы или зубная щетка, и сама Ирма была бы не в восторге, узнай она, что ее кресла касался посторонний зад.

— Присаживайтесь тут, — махнула она рукой в сторону поста взлетно-посадочного оператора. — К этому креслу все равно никто не притрагивался с тех пор, как меня сюда перевели.

Петре уселся за невостребованный пульт, и они ненадолго похоронили себя в папках.

Обычно пропавший корабль сначала находят, а уж потом смотрят объявление о пропаже, именно поэтому все объявления сортировались по местам пропажи, а никак не по регистрационным номерам пропавших кораблей. К тому же объявления часто повторялись, будучи полученным с разных космопортов. Вдобавок ко всему этому и в голову никому никогда не приходило сортировать объявления по дате пропажи, поэтому поиски нужного объявления напоминали лотерею. Ирма знала, что удача не поддается математическим расчетам, но если бы все же поддавалась, то шкала удачи непременно оканчивалась именем Петре, поскольку уже через двадцать минут он воскликнул:

— Нашел!

И протянул Ирме файл, аккуратно извлеченный из папки, возраст которой легко определялся по оттенку желтого.

— Ленар! — потребовала она к себе внимание у включенного микрофона, все еще бегая глазами по объявлению.

— Да, Ирма? Нашла?

— Нашла, — вернула она Петре файл вместе с благодарностью на своем лице. — Ленар, там написан какой-то бред.

— Отлично, — бросил он в эфир немного сарказма, — обожаю бред. Что там со спецификациями?

— В объявлении написано, что Пять-Восемь в момент исчезновения перевозил астероид класса М массой в сорок два миллиона тонн.

— Даже не знаю, что сказать… Вроде бы все сходится, а вроде бы действительно звучит как бред.

— Дальше еще бредовее, — она сглотнула слюну, чтобы ровным тоном процитировать то, во что она сама не верила. — В объявлении написано, что буксир с регистрационным номером 065358 объявлен пропавшим без вести в коридоре А18 пятьдесят четыре года назад. Ленар, разве такое возможно?

— Только если он был найден, а потом, через какое-то время, снова потерян, — ответил он немного подумав, — Ну или если он тянет у себя на прицепе машину времени.

— А машины времени бывают?

— Это философский вопрос. Машина времени — это такая штука, которая может существовать как после момента своего изобретения, так и до этого момента.

— Давайте не будем делать эту нелепую ситуацию еще нелепее, — предложила Вильма. — Предлагаю опираться на факты, а не на домыслы.

— Верно, — согласился Ленар, и послышался щелчок, с которым он переключился на общий канал. — Радэк! Эмиль!

— Да? — ответили они хором.

— Спасательная операция только что осложнилась. Нам с Вильмой придется оставить вас, чтобы обследовать груз.

— А что не так с грузом?

— Понятия не имею, именно для этого нам и нужно его обследовать. Ирма?

— Да?

— Продолжай копаться в архивах, — прозвучал смертельный приговор. — Возможно, там есть еще что-то важное.

— То есть, я должна найти вторую иголку в стогу сена сразу же после того, как нашла первую? — завуалировано выразила Ирма свое глубочайшее недовольство.

— Молодец, ты только что очень емко описала всю суть работы в глубоком космосе, — завуалировано послал ее к черту Ленар.

Ирма официально стала единственным членом экипажа, который за последнюю неделю не переползал с буксира на груз по стыковочным балкам. К этому выводу Вильма пришла, когда начало подташнивать от вида звезд, россыпь которых резко обрывалась, словно сахарные песчинки, исчезнувшие в темной лужице пролитого чая. Если техники были привычны к подобному зрелищу, то у нее это вызывало легкий профессиональный нервоз. Будучи привыкшей наблюдать за космосом через высокочувствительную оптику, Вильма ощущала себя практически слепой, будучи не в состоянии разобрать, что это за гигантская тень, которая нависла то ли над ней, то ли надо все остальной вселенной. Видимая часть вселенной сжалась для нее до нескольких метров, и пока она ползла по тросу, который был еще более вялым, чем на той барже, что они оставили дрейфовать без присмотра, Ленар не переставал ей напоминать, что она должна смотреть на балку и дышать. Дыхание часто недооценивают. То, что люди практически не замечают и делают в основном на рефлексах, способно в трудных ситуациях помочь справиться с болью, стрессом и озлобленностью на всю вселенную. Вильма взглянула на звезды, и не нашла в них знакомых рисунков. Ей нужна была всего одна звезда, вокруг которой крутится любая обитаемая планета, чтобы Вильма могла глубоко вздохнуть и прицелиться в эту звезду оттопыренным средним пальцем. Но звезды молчали, издалека наблюдая за ней своим холодным сиянием, и были полностью равнодушны к ее душевным терзаниям. Вселенная была терпелива, но Вильме упорно казалось обратное.

Уже когда она вышагивала вслед за Ленаром вдоль корпуса неведомого груза, в ее голове вдруг что-то замкнуло, и промеж ее зубов вырвалось:

— Этому буксиру уже минимум двести семнадцать лет.

— Откуда ты знаешь? — удивленно спросил Ленар, не оборачиваясь.

— В документах я нашла номер модели. «Гаял-Т32Н/76». Их сняли с производства двести семнадцать лет назад, а вывели из эксплуатации тридцать семь лет назад.

— Ладно. А это ты откуда знаешь?

— Когда тебе совсем нечего почитать, ты начинаешь перечитывать свои старые журналы до тех пор, пока не выучишь их наизусть.

— Рад, что теперь твоя проблема с чтением решена, — бросил он с издевкой.

— Я так и не прикоснулась к неучу.

— У вас там на Каликсе воспитывали технофобов что ли?

— Нет, технофобов воспитывали уже в академии. Нам так и говорили — «не доверяй цифровой технике, если под рукой есть аналоговые устройства». Чем проще устройство, тем меньше вероятности, что оно взорвется и загонит тебя в ту же ситуацию, что и этих бедняг, которых мы сейчас спасаем.

— Уж не знаю, есть ли в НЭУЧе термоядерные реакторы, но я слышал, что в отличие от бумажных книг такие устройства признаны пожаробезопасными. Привыкай наступать на горло собственной песне, если хочешь стать достойным капитаном.

— Если считаешь меня недостойной, ты всегда можешь сделать так, чтобы тебя сменил другой кандидат.

— В этом и проблема, — послышался тяжелый вздох. — Я не хочу, чтобы меня сменял другой кандидат.

— Он тебе не нравится?

— Я знаю о нем лишь то, что написано в его характеристике, и его характеристика мне нравится.

— Тогда в чем же дело?

— Расскажу тебе об этом как-нибудь потом.

Ей казалось, что он от нее что-то скрывает, но он тут же разубедил ее, заведя руку себе за затылок и отогнув указательный палец. Этим беззвучным, тайным и почти интимным жестом он дал ей понять, что он действительно что-то скрывает, но вовсе не от нее. Его указательный палец смотрел на антенну, выглядывающую из его ранца: по ту сторону радиоконтакта находились уши, которые Ленар счел посторонними.

— Как скажешь, — ответила Вильма, и он вернул руку обратно к тросу.

Отправляясь исследовать груз, они не имели четкого представления, что именно они искали. Такие поиски в простонародье называются «пойму, когда найду». И они нашли свою первую хлебную крошку, ведущую к разгадке тайны. Крошка представляла из себя нишу в корпусе, внутри которой скрывался шлюз. Вильма видела через телескоп, что этот груз теплый. Теплый по космическим меркам, разумеется. Такие конструкции всегда обогреваются до последнего, чтобы масло в гидравлике не замерзало, а деформационные сплавы не теряли свою пластичность и не покрывались холодными микротрещинами, превращаясь в кусок нетранспортабельного мусора. Много энергии это не требовало. К счастью, в космосе все остывает довольно медленно, и часто это становится проблемой, когда не знаешь, куда девать тепло, выделенное сразу двумя термоядерными реакторами. Емкость аккумуляторных батарей обычно была прямо пропорциональна соотношению массы к объему конструкции, и энергии хватало в среднем на двадцати- или двадцатипятилетний обогрев. Буксиру Пять-Восемь пришлось туже — он тратил дополнительную энергию на рассылку сигнала бедствия. Но это все равно не объясняло того, почему за целых полвека ни буксир, ни груз не лишились энергии с концами.

Были в этих загадочных обстоятельствах и свои плюсы — Вильме с Ленаром не обязательно было брать с собой плазморез, чтобы проникнуть внутрь. Аварийного ключа достаточно, ведь он открывал половину дверей вселенной. Но, как выяснилось, эта дверь принадлежала к другой половине.

— Это странно… — только и смог выдавить из себя Ленар, когда дверь шлюза послушно отреагировала на нажатие кнопки, скрывавшейся под защитным колпачком.

Обычно при перевозке станций наружные шлюзы обесточиваются и опечатываются, но эта станция, чем бы она ни была, явно ждала посетителей. Столько гостеприимства от всеми забытого и потерянного куска металла посреди необитаемой части космоса не мог ожидать никто. Представшую перед двумя чужаками картину могли дополнить лишь коврик с надписью «Вытирайте ноги» и чашка горячего чая на подносе.

Они влетели в шлюзовую камеру с дурным предчувствием, словно добровольно шли в разинутую пасть гигантского чудовища, и чувство некоторой тревоги сопровождало их движения, с которыми они отстегнули от себя страховочные фалы. Это был инстинктивный страх, льющийся холодным ручейком из потаенных уголков ДНК, время от времени напоминавший даже самым смелым космонавтам о тех древних временах, когда альтернативой излишней осторожности была лишь смерть. Когда шлюз захлопнулся, и они на время оказались заперты в тесной темной металлической коробке, Вильма погладила аварийный ключ, все еще висящий на ее бедре, и немного успокоилась. Любому чудовищу становится легче доверять, когда под рукой есть большая тяжелая железка, способная пробить его шкуру.

До них донеслось постепенно нарастающее шипение, и его издавали точно не скафандры. Казалось бы, тут нечему удивляться, но они все равно удивились, что шлюз делает то, для чего и создавался — наполняет себя воздухом. О качестве воздуха они ничего не знали, поэтому решили не снимать гермошлемы. Стрелка манометра, вмонтированного в переборку, уперлась в единицу, и внутренняя дверь отъехала в сторону. Им открылся темный коридор, и на этом гостеприимство закончилось. Воздух пах смертью, и гости явственно ощущали этот запах сквозь скафандры. Это была не та смерть, которая притаилась где-то за углом, а скорее смерть, которая уже завладела всей станцией, полностью вытеснив из нее все признаки жизни. Тьма испуганно разбежалась в стороны, когда ее обожгли два ярких фонаря, и Вильма увидела самое разочаровывающее зрелище, которое только могла ожидать: серые облицовочные панели, которые были постоянными обитателями на любых космических кораблях или станциях, которые Вильма видела чаще, чем что-либо другое в своей жизни, и от которых ее глаза рефлекторно начинали убегать в сторону.

Через десять метров коридор распадался на двое. На одном из углов висел указатель, написанный на самом универсальном языке во вселенной — космической семиотике. Ленар указал на перевернутый зеленый треугольник, обрамленный синей рамкой, и Вильма поняла его опасения.

— Надо проверить, — сказал он то, что она и так знала, и они поплыли по наводке указателя.

Следуя за треугольником, они несколько раз натыкались на другие указатели, некоторые символы на которых были им незнакомы. Это было нормально, поскольку космическая семиотика учитывала узкоспециализированные наборы символики, предназначенные для узкого круга лиц. С этими символами было все просто — если символ тебе не знаком, значит он тебе и не нужен. Вильму мучило любопытство каждый раз, когда она проходила мимо запертых дверей, но одна дверь заставила ее ухватиться за угол и остановиться, забыв обо всем на свете. Семиотика подсказывала, что за этой дверью скрывается хозяйственный склад, и Вильма задумалась еще глубже. Пространственная ориентация подсказывала ей, что с учетом размеров станции и пройденного расстояния этот склад не мог примыкать к внешней обшивке, а значит внутри не могло быть пробоин, и все же кто-то счел хорошей идеей взять сварочный аппарат и заварить дверь на этот склад так, будто намеревался там что-то похоронить вплоть до тепловой смерти вселенной.

Ленар окликнул ее, и она поспешила догнать его. Что бы ни находилось за заваренной дверью, в другой части станции возможно есть вещи важнее.

Несмотря на то, что станция явно была старой и уже побывавшей в эксплуатации, Вильма чувствовала себя на ней первооткрывательницей, и ей очень хотелось понять, что именно соединяют между собой все эти длинные изломанные коридоры. Она повторяла про себя слово «Потом» и продолжала плыть за Ленаром. То, к чему они движутся, в данный момент было важнее всего. С каждым пройденным метром ее сердце все сильнее трепыхалось в предчувствии надвигающихся неприятностей. Добравшись до нужного отсека, Ленар открыл дверь, и неприятности предстали перед ними во всей красе. Размеры отсека поражали воображение дальнобойщиков, не привыкших к комнатам, в которых можно было комфортно заниматься бегом, но сильнее поражало содержимое этого отсека. Под скафандром промаршировали мурашки, и Ленар, после небольшого замешательства, все же решился переключиться на общий канал связи и объявить:

— Кажется, наша спасательная операция только что осложнилась еще сильнее.

8. Пусть лучше ошибусь я, чем ты

У устройства для длительного хранения человеческих тел (гарантию на сохранность разума никто до сих пор не дал) есть множество названий: капсула криостаза, криостат, криокамера, другие слова с приставкой «крио», холодильник, морозильник и, наконец, гроб. Последнее было по-своему справедливо, ведь в них хранились люди, которые по факту находились в состоянии клинической смерти. Однако, стоит лишь взглянуть на криостаты поближе, оценить их форму, габариты и массу, то сразу становится понятно, что словно «гроб» тут не совсем уместно. Гораздо лучше подошло бы слово «саркофаг», потому что эти капсулы были настолько массивными и громоздкими, что в случае переоснащения судна, старые капсулы выносили по частям, а новые так же по частям заносили и собирали уже на месте. Человек занимает в этой капсуле не так много пространства, если сравнивать объем его тела с объемом встроенной реанимационной системы, криогенной установки и многослойной системы термоизоляции, не позволяющей капсуле поглощать слишком много энергии извне.

В общем, криостат большой.

Он способен протиснуться в просвет основного шлюза, но от шлюза его отделяют целых две палубы, сообщающихся между собой лазами, габариты которых рассчитаны на хорошо упитанного человека, который имеет привычку сначала вылезать из своей капсулы, а уж потом спускаться на нижние палубы. Чтобы вынести криостат с корабля, неизбежно придется что-то резать. Либо сам криостат, либо корпус, либо две палубы. А поскольку разрезать криостат считается за убийство, а корпуса у кораблей дальнего следования делают на совесть, выбор остается невелик. Толщина каждой палубы чуть больше метра, и таким образом при помощи несложных математических вычислений можно легко догадаться, что двум техникам, вооруженным ручными плазморезами, пришлось преодолевать больше двух метров плотно испеченного пирога из коммуникаций, облицовки и жесткого каркаса. Так же не стоит забывать, что эффективная глубина реза их инструментов составляла сто двадцать миллиметров, что означало, что делать перепланировку в палубах им приходилось послойно. Смешав вместе все эти факты несложно вообразить выражение на их лицах, когда они все же прожгли себе путь на вторую палубу, и капитан обрадовал их многозначительной фразой, от которой пот на их лбах заблестел чуть ярче:

— Кажется, наша спасательная операция только что осложнилась еще сильнее.

От таких новостей они бы с радостью присели, если бы под ними была пара стульев и искусственное притяжение, но смогли себе позволить лишь обреченно вздохнуть, что в космосе могло быть запросто расценено как нытье, скулеж и попытку подрыва всеобщего морального духа. Мастерски замаскировав смятение в голосе, Радэк напустил учтивости на свой вопрос:

— Что еще мы можем сделать, чтобы никто не умер?

— Мы вообще не хотим ничьей смерти, — уточнил Эмиль, — даже своей.

— У нас тут больше пострадавших, чем мы думали.

— Насколько больше?

— Мы с Ленаром только что нашли отсек криостаза, — пояснила Вильма. — Это очень большой отсек. Мы еще пока не определили, сколько в нем замороженных людей, но я уже сейчас могу с уверенностью сказать, что всех мы принять не сможем.

Оба техника еще раз вздохнули и огляделись по сторонам. Увиденное напомнило им, что никакие новости сейчас не способны уместиться в их и без того готовых лопнуть головах. Кошмар, в который превратились нижние две палубы, они уже видели раньше на другом пострадавшем судне, но привыкнуть к такому зрелищу практически невозможно. Человек способен спокойно воспринимать вид оплавленного искореженного металлолома ровно до тех пор, пока ему не скажут, что от этого металлолома напрямую зависят чьи-то жизни. На техников со всех сторон смотрели сросшиеся друг с другом облицовочные панели, вжатые в промежутки между направляющими балками, покрытые наплывами металла, словно слизью, и местами зияющие черными провалами расплывшегося в стороны металла, не выдержавшего жара реактора. Такие слова, как верх, низ, лево и право потеряли всякое значение, и коридор просто растекся в бесформенной массе, поглотившей в себе все геометрически правильные черты. Страшны были даже не сами образы, порождаемые игрой теней, рябящих хаосом на бугристой поверхности. Страшно было осознание того, что совсем недавно это творение художника-сюрреалиста было скучным квадратным коридором. Такие коридоры уже за двадцать лет службы приедались космонавтам настолько, что их скучные симметричные ровные очертания оставляли на сетчатке глаза что-то среднее между ожогом и мозоли в форме квадрата. Их глаза везде искали квадраты, и отсутствие этих простых геометрических форм невольно заставляло техников нервничать. Ни один изгиб не повторялся, и ни одна линия не была прямой. Они словно оказались в кишках какого-то гигантского зверя, но никак не внутри металлической конструкции, детали которой серийно штамповались на огромных промышленных предприятиях.

— У нас тут и без них забот хватает, — раздраженно проворчал Радэк. — Что нам теперь делать? Все бросить и лететь к вам?

— Продолжайте пробиваться к экипажу, — приказал Ленар. — Экипаж в данный момент все еще является приоритетом.

— Тогда зачем ты нас звал?

— На самом деле я звал Ирму. Ирма, ты нас слышишь?

— Слышу! — послышался ответ после небольшой задержки. — Вы уже опознали груз?

— Нет, но мы уже близки к этому. Но я теперь точно уверен, что это не астероид.

— Серьезно? — раздался взрыв сарказма.

— Серьезнее уже некуда. Ты нашла еще какие-нибудь сведения о Пять-Восемь?

— Я нашла еще пять объявлений о пропаже, и везде написано одно и тоже. Буксир Пять-Восемь пропал пятьдесят четыре года назад в коридоре А18. На прицепе у него был астероид класса М… Ленар, посмотри по сторонам. Возможно, нас всем лишь показалось, что это не астероид.

— Ирма, не паясничай. Это какая-то станция, и, кажется, мы с Вильмой нашли ее предполагаемое название — «Магомет».

— «Магомет»? И что это значит?

— Вот именно это тебе и предстоит выяснить. Давай, Ирма, не ленись, жуй архив и дай знать, когда найдешь что-то вразумительное.

— Постой, Ленар, — вмешался Эмиль в разговор. — У нас тут тоже своего рода трудности.

— Я слушаю.

Эмиль еще раз огляделся по сторонам, и Радэк практически слышал сквозь разделяющий их вакуум, как шевелятся мысли в его голове.

— В каком месте нам прорезать первую палубу? — наконец-то остановился техник на самой глупой формулировке вопроса.

— А почему ты у меня это спрашиваешь? Кто из нас тут инженер с горелкой в руке, ты или я?

— Эмиль хотел спросить, — начал переводить Радэк, — в каком месте ты начинал резать первую палубу, прежде чем вы с Вильмой убежали по более важным и ответственным делам, чем спасение шестерых человек?

— В противоположной от потолка стороне, — плеснул им в уши издевательский ответ. — Вы думаете, я с линейкой отмерял точные координаты реза? Режьте, где хотите, и не спрашивайте меня о вещах, о которых я не имею понятия.

— Хорошо, сделаем все в лучшем виде… — Эмиль снова огляделся, и из его рта вырвалось, — Вот зараза!

— Что у вас опять не так?

Радэк не мог видеть, куда смотрит его коллега, но тоже оглянулся в поисках вещей, заслуживающих интереса. С тех пор, как Ленар вышел на общий канал связи, и они с Эмилем отвлеклись от работ, инерция пронесла их на несколько метров вглубь коридора… или, если точнее, вглубь металлической кишки, которая когда-то называлась коридором. Стенки этой кишки были скручены в болезненных спазмах, перетекали друг в друга, сглаживая некогда прямые углы, и зияли чернотой язв, утопающих в полости мертвого организма. Радэк толкнул пальцем ближайшую стенку, и судно несколько раз лениво перевернулось вокруг него. Он готов был сам себе поклясться, что при смене угла зрения ничего не изменилось. Среди этого беспорядка глазу не за что было зацепиться, а разуму нечего было запоминать. Это было воплощением первозданного хаоса, подобно пятнам на солнце или слоистым рисункам на газовых гигантах. Не осталось ничего, что дало бы осмысленную для человеческого мозга информацию, и Эмиль облек свои умозаключения в очередной глупый вопрос:

— Кажется, я забыл, в какой стороне первая палуба.

Радэк его никак не отругал и не подколол. Он просто промолчал, стыдясь того факта, что тут он полностью согласен со своим коллегой.

— В противоположной стороне от третьей, — подсказал Ленар. — Сориентируйтесь как-нибудь.

— То облако мусора, — указал Радэк в сторону парящих металлических обломков, шинкующих луч фонаря на неаккуратные ломтики, — судя по всему оставили мы. Ищи дыру в палубе.

— Кажется, я ее вижу, — Эмиль указал на стенку справа от себя. — Значит, это первая палуба. Давай быстрее оставим на ней пару резов, пока мы ее снова не потеряли.

Свет от плазморезов перемешался со светом от фонарей, и вонзился в облицовочный слой металла, оставляя за собой светящиеся контуры, словно края тлеющей бумаги. Облицовочный слой поддавался резаку относительно быстро, и даже несмотря на то, что он немного приварился к балкам, после замыкания контура он легко отваливался при помощи образовавшихся холодных трещин, смекалки и двух увесистых ручных инструментов. То, что скрывалось за ним, было значительно сложнее с точки зрения ручного демонтажа. За исключением силовых кабелей под палубами скрывалось куча дюралевых контуров с теплоносителем. Эти контуры считались обогревательными, но на самом деле они были охладительными, и их функция состояла не в том, чтобы согревать носовую секцию корабля, а в том, чтобы охлаждать кормовую, отводя оттуда лишнее тепло, чтобы машинное отделение не превратилось в ад от избыточного жара двух термоядерных реакторов. У этих контуров была не просто высокая удельная теплоемкость, но еще и экстремально низкая температура, приблизившаяся практически вплотную к абсолютному нулю за то время, которое корабль провел без обогрева. Их резка была полна неприятных неожиданностей. С одной стороны, плазменной струе требовалось больше времени, чтобы довести их хотя бы до температуры плавления. С другой стороны, температура плавления самого теплоносителя была гораздо ниже, и как только труба теряла герметичность, Радэк выкрикивал слово, от которого на другом конце радиоэфира краснели уши оператора, и стукался затылком о противоположную палубу, слушая, как брызнувшая в него под давлением жидкость шкворчит на его смотровом щитке, превращаясь в пар. Звук напоминал жарящуюся яичницу, что делало работу еще невыносимее. Нормальная яичница встречается в космосе чуть реже, чем мертвые корабли с замороженным экипажем полувековой выдержки.

Как же он мечтал о яичнице…

Радэк поскреб свой щиток пластиковыми колпачками на перчатках, и те оставили царапины чистоты на грязных высохших пятнах.

— Осадок, — прокомментировал он.

— В хладагенте?

— Да, видимо в насосах давно не меняли фильтры.

— Неудивительно, этот корабль дрейфовал полвека.

— Нет, Эмиль, дело не в этом, — подплыл Радэк обратно к вскрытому потолку. — Эти контуры не работают без термоядерных реакторов. Фильтрам, которые стоят в насосах, значительно больше полувека. Возможно, это ответ на вопрос, почему взорвался реактор.

​

— Пятьдесят восемь, пятьдесят девять…

— Ленар…

— Не сбивай меня! Шестьдесят, шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три… Шестьдесят три! — закончил Ленар считать, и послышался шорох, с которым он столкнулся с переборкой.

Вильма еще раз оглядела окружающее пространство, и в очередной раз наблюдала, как луч ее фонаря рассыпается на мягкий пушок света и теряется во тьме дальнего края отсека, словно растворяясь в воске, сумев по пути очертить контуры лишь пары десятков криостатов, плотно выстроенных в несколько ровных рядов. Она живо представляла, как когда-то люди просыпались по нескольку десятков за раз, медленно вылезали из своих капсул и занимали очереди в душевые, которые должны были располагаться где-то неподалеку. Именно из этого помещения по сигналу управляющего интеллекта по станции некогда должна была разливаться жизнь, дружеская болтовня и рабочая деятельность, и эта мысль лишь подчеркивала жуткую атмосферу тишины и безжизненности. Даже холодный свет, льющийся ей в лицо с экрана терминала, напоминал какой-то призрачный отблеск от навсегда утраченных времен.

— Уверен?

— Не совсем, — ответил огонек с другого конца отсека. — Всего их тут около тысячи.

— Тысяча двадцать два, — отчеканила Вильма. — Из них работают лишь шестьдесят семь.

— Откуда ты знаешь? — нервно дернулся огонек.

— Нашла рабочий терминал.

— А сразу не могла сказать?

— Ты очень увлеченно считал, — оправдалась она, и огонек поплыл к ней навстречу.

— И что говорит терминал?

— Что управляющий интеллект все еще работает и больше ничего, — Вильма вернула взгляд на экран терминала и вдавила в клавиатуру несколько клавиш. — Это специализированный терминал, обладающий ограниченным функционалом. Зато я узнала номер модели станции «Магомет».

— Слушаю.

Ленар подплыл к ней неуклюжим антропоморфным воздушным шариком. Его шлемофон лишь слегка оскреб низкий потолок, и наплечный фонарь плеснул ей в глаза расплавленным металлом.

— Ленар! — вскрикнула она, почувствовав, как свет обжег ей даже заднюю стенку черепа, и начала усиленно хлопать веками, сквозь слезы отгоняя плавающие перед ней цветные пятна.

— Прости.

— Я совсем не это хотела увидеть последним в своей жизни.

— Надеюсь, информация стоит того.

— «Магомет» — это станция модели ПГОС-015.

— Понятнее не стало, — послышался вздох, и окутанная цветными пятнами фигура скафандра подплыла к вмонтированному в переборку терминалу. — Выходит, преждевременно я тебя ослепил.

— Ты знаешь, как для штурмана важно зрение?

— Понятия не имею, я был всего лишь оператором, которого обучали управлять тяжелым буксиром вслепую.

— И как, успешно обучили?

— После того, как я разбил девяносто четвертый корабль, мне пришлось открыть глаза и выключить симулятор, — произнес он совершенно безучастно, словно сам не смог определиться, реальный это факт из его жизни или очередная едкая шутка. — Ирма!

— Слушаю, — ответил женский голос, из которого уже некоторое время назад высосали всю жизнь.

— Слышала, о чем мы только что говорили?

— Да. Ты ее ослепил.

— Нет, мы говорили про ПГОС-015. Ты ведь понимаешь, что от тебя требуется?

— Перечитать архив в третий раз?

— Молодец. Как только найдешь что-нибудь…

— Мы внутри! — взорвался восклик Эмиля.

— Внутри чего?

— Внутри отсека криостаза. Видим шесть капсул, и сейчас самый идеальный момент, чтобы вернуться и помочь нам.

— Хорошо, — выдал Ленар легкое разочарование в голосе. — Мы с Вильмой идем к вам, а вы пока поищите одежду и обувь местного экипажа. Она им наверняка пригодится.

​

Конструкция буксира Ноль-Девять лишь незначительно отличалась от конструкции Пять-Восемь, а это обозначало, что пронеся через шлюз лишние шесть криостатов, девать их будет просто некуда. Хоть Ноль-Девять и считался грузовым транспортом, сам по себе он не был рассчитан на прием груза, и даже шесть холодильников с людьми занимали неприемлемо много объема. Свободное пространство, которым было можно пожертвовать, нашлось лишь в коридорах. Так коридоры левого борта третьей палубы превратились в склад замороженных космонавтов. Решение не самое изящное, но резать на части еще и этот буксир никто не хотел. Ради этого компромисса все единогласно решили, что немного прижаться к переборке, чтобы протиснуться сквозь образовавшийся затор, является не такой уж и большой платой.

Разумеется, это было лишь временным решением. Следующим шагом было перемещение спасенных людей из нерабочих капсул в рабочие. Ради этой нехитрой задачи со второй палубы длинной причудливой змеей сполз пучок проводов, одетый в шкуру кабельного рукава, а из недр третьей палубы муреной вынырнул широкий дренажный шланг. Они вонзили свои зубы-гильзы-клеммы-хомуты во внутренности одного из спасенных криостатов, и, наконец, начался самый волнительный момент.

Никого не пускают работать в межзвездное пространство, не вооружив при этом знаниями о том, как работают криостаты, и как их починить в случае необходимости, поэтому экипаж Ноль-Девять точно знал, что к чему подключать, что с чем соединять, и что во что втыкать, но все же существовала огромная пропасть между подключением лампочки и подключением аппарата, который должен был превратить кусок мяса глубокой заморозки обратно в живого человека. Даже в правильности сборки детского конструктора можно усомниться, если вдруг от него будет зависеть чья-то жизнь. Проснувшаяся паранойя искала подвоха, а разыгравшаяся фантазия уже брызгала яркими красками, рисуя взрывающийся вопреки здравому смыслу криостат. Лишь Петре никак не участвовал в работе, но даже на его лбу предательски проступила испарина. Сложно понять, что в таких ситуациях тяжелее: взваливать на себя ответственность за чужую жизнь или с чувством собственной бесполезности стоять в стороне и наблюдать.

Техники провели диагностику, а потом провели ее еще раз, чтобы убедиться, что криостат действительно работает нормально. Как только Радэк потянулся за инструментами, чтобы повторить диагностику в третий раз, Ленар поймал его за руку и сказал:

— Хватит.

Он не сказал, что именно хватит, но все и так поняли. «Хватит оттягивать неизбежное». От неизбежного их отделял лишь один щелчок кнопки, и Ленар оказал всем услугу, вдавив ее своим пальцем до упора. Спас он человека или убил, теперь не имело значение. Криостат все делал сам, и время, когда от спасателей что-то зависело, подошло к концу.

Спустя четыре очень долгих минуты, за которые температура внутри криостата подпрыгнула на пару сотен градусов, а большая часть криостазового геля лениво уползла по дренажному шлангу, замки с громким стоном разжались, и корпус дал трещину, четко обозначив контуры крышки. Приводы, которые должны были поднять ее, освободив человека из плена, остались на буксире Пять-Восемь в наказание за излишние объемы, что дало шанс двоим техникам доказать, что эти приводы легко можно было заменить парой сильных рук, смекалкой и ломиком. Историки заверяют, что прошлое непременно оказывает влияние на будущее. Сложно проиллюстрировать подобное заявлении более наглядно, чем ударно-рычажным инструментом, чье острие заколачивается в высокотехнологичный аппарат, изобретенный парой тысячелетий позднее.

Вильма смотрела на все это варварство широкими зрачками, встряхивая в руках пузырек с абсорбентом и физраствором, и ее взгляд все сильнее засасывало в расширяющуюся щель. Она уже успела выучить наизусть имена всего экипажа Пять-Восемь, но определить, кто в какой капсуле, было невозможно, не открыв их. Из-под крышки показался мужчина, безмятежно лежащий на спине и сверкающий глянцем в свете потолочных светильников. Приковав свое внимание к его животу, она пыталась уловить движение, которое сказало бы ей, что пациент дышит, но пациент был либо мертв, либо препараты действовали на него слишком хорошо, чтобы его признаки жизни были достаточно очевидны. Ленар прижал два пальца к его шее, вслушался в свои ощущения и, наконец, произнес диагноз…

— Жив.

И воздух вновь зашевелился от облегченных выдохов. Ирма ожила последней, когда Вильма ткнула ее рукой в плечо, и положила в протянутую руку чистый шприц. Игла погрузилась в крышечку пузырька с препаратом и всосала в себя белесую жидкость.

— «Скоруп А.», — прочитала Вильма вышивку на криобелье своего пациента, и щелкнула полированным ноготком по шприцу, выдавливая из него пузырьки воздуха, — Аксель, я так полагаю?

Он ничего не ответил, зато его тело заговорило гораздо раньше, чем в нем начали проявляться признаки сознания. Островок бледной кожи, освобожденный от геля ватным тампоном, и явил вену, окруженную красновато-пурпурными точками, сгруппировавшимися на сгибе руки. После того, как жгут обхватил отмеченное несколькими синяками плечо мужчины, игла застыла над его слегка надувшейся веной в замешательстве, и Вильма спросила:

— Что это?

Капсула официально выполнила свой последний долг, и мужчины, не успев рассмотреть Акселя, тут же нырнули в гнездо из проводов, вырывая их из разъемов и готовя подключение следующей. Слова обладали силой, и слово «жив», выпущенное Ленаром, настолько зарядило техников уверенностью в успехе, что они скорее мешались друг другу, нежели заплетали разлохмаченную проводку обратно в аккуратный пучок. Слова Вильмы же вновь сгустили их кровь до состояния желе, и звуки возни, доносящиеся из-под криостата, тут же замолкли.

— Раздражение? Аллергия? — посыпались предположения от Ирмы.

— Я не хочу разжигать панику, — с опаской в голосе проговорил Петре, своим пытливым взглядом вылавливая издалека подозрительную сыпь, — но вдруг это заразно?

— Сомневаюсь, — отрезал Ленар лишенным сомнений голосом. — Во-первых воздух на космических кораблях чист, и заразиться на них попросту не от чего. Во-вторых всех космонавтов регулярно вакцинируют. И в-третьих… Ирма, продолжай ты.

— В-третьих? — переспросила она, и выловила из своей памяти нужный ответ. — Ах, да. В-третьих, когда в криостаз укладывают людей, чье здоровье находится в опасности, их капсулы помечают специальной меткой, которой здесь нет.

— Ну, так я колю? — спросила Вильма, не решаясь прикоснуться иглой с покрасневшей коже.

— Коли.

— Надеюсь, хуже не станет.

Погрузив кончик иглы в очищенный участок кожи, она немного отжала поршень, и цилиндр шприца окрасился темной венозной кровью. Немного замешкавшись, она громко вздохнула, сняла жгут и надавила на поршень большим пальцем. Шприц медленно начал разряжаться в пациента. Выполняя эту процедуру Вильма чувствовала, как скребет макушкой потолок своих медицинских навыков.

— От сыпи еще никто не умирал, — поспешил Ленар ее успокоить ее сомнения. — Скорее всего, это действительно какая-то аллергия.

Наконец, Петре получил свое первое задание — принести с первой палубы стопку из шести банных полотенец. Далеко не самое ответственное задание, но он был рад и этому. Никто не хотел оставаться безучастным. Даже Ленар не стоял без дела и занимался тем, что сверлил двух трудящихся техников взглядом, кивал и отдавал приказы. Аксель постепенно начинал дышать все глубже, и готовился к очередному неприятному пробуждению, но Радэк с Эмилем опередили его и отвели от пробуждающегося все внимание, включив второй криостат. Не столько открыв, сколько отковыряв крышку (разумеется ломиком), на этот раз они не стали в спешке бежать к следующей капсуле, и замерли, склонившись над мужчиной, на белье которого было вышито «Селицкий И.», а на коже в районе локтей и голени проступали красные точки и несколько мелких синяков.

— Как ты думаешь, — саркастично обратилась Вильма к Ленару, готовя очередную дозу абсорбента, — аллергия бывает заразной?

— Иногда, — кисло бросил он в ответ. — Все равно коли, сейчас уже ничего не поделать.

— Возможно, они подверглись какому-то внешнему воздействию, — протянула Ирма чистый шприц. — Проблемы с кожей могут появиться от очень многих причин.

— От каких? От дешевого мыла?

— Не самый плохой вариант.

— Может, это какой-то грибок? — предположил Эмиль. — Кожный грибок как раз любит различные сгибы тела.

— Думаю, прежде чем ставить диагноз, надо сначала у них спросить. Они должны быть в курсе своих болячек, — кивнул Ленар на Селицкого и проследил взглядом, как Ирма прижала ватный тампон к кровавому пятнышку, оставшемуся после иглы. — Будите следующего.

Пока техники подключали следующую капсулу, Петре вернулся с полотенцами, извиняясь за задержку и оправдываясь тем, что долго их искал. Аксель уже успел открыть глаза и попытался присесть, но Вильма остановила его, положив руку ему на грудь, и начала шептать ему на ухо. Она объясняла ему, что он в безопасности, что он не должен резко вставать, что он должен сначала полностью прийти в себя, и что до ближайшей душевой еще две палубы. Он сморщил лицо, чтобы сглотнуть скопившуюся слюну, и коротко кивнул, дав понять, что он услышал. Она слишком хорошо знала, насколько нелегко может даваться разморозка, и обращалась с ним с такой нежностью в голосе и движениях, будто убаюкивала своего собственного сына.

Третий криостат распахнул свою пасть, и то, что он явил команде, уже почти не было ни для кого неожиданностью.

«Катона Г.» гласила надпись на белье мужчины. «Жив» настукивал его пульс. «Крайне заразное мыло-грибок» тихо намекала сыпь на ногах.

— Так, это уже не смешно, — заявил Радэк, склонившись над Катоной. — У нас тут на лицо носители какого-то патогена, а значит мы прямо сейчас нарушаем устав.

— Серьезно? — сложил Ленар руки на груди. — И какую же его часть?

— Он прав, — сказала Ирма, взбалтывая третий пузырек с абсорбентом. — Любая спасательная операция должна проводиться лишь в той мере, в которой она не угрожает здоровью людей.

— Еще рано заявлять, что перед нами угроза здоровью.

— У них у всех какая-то сыпь на коже, — вполголоса заявила Вильма, отойдя от Акселя. — Это как минимум повод для подозрений, и лучше делать выводы рано, чем когда будет поздно.

— И что вы сейчас предлагаете? — взмахнул Ленар руками. — Закрыть их обратно в капсулы и вернуть на родной корабль?

— Надо установить карантин.

— Я не согласен, — возразил Эмиль. — Если эти люди больны, мы обязаны оказать им посильную помощь, а не впадать в панику и сажать под замок.

— Это не паника, а предосторожность, — сказала Ирма, блеснув наполненным шприцом. — Нас всех учили, что предосторожность в космосе прежде всего.

— Ваша предосторожность неуместна, к тому же у нас все равно нет условий для создания карантина. Санузел у нас один на весь корабль, — выбросил Эмиль самый главный козырь.

На минуту все замолчали, смущенно оглядываясь по сторонам, словно ища в забитом криостатами коридоре новые аргументы или второй санузел.

— Будите следующего, — разбил Ленар тишину. — В крайнем случае рассадим их по челнокам.

— С каждой вскрытой капсулой мы повышаем риски для нашего здоровья, —настояла Вильма, едва сдерживаясь, чтобы не повысить тон.

— В данный момент это неважно, потому что эти капсулы нерабочие и прямо сейчас медленно, но неизбежно нагреваются, — не сдержался Ленар и впервые в жизни повысил свой тон вперед Вильмы. — Если мы не извлечем их оттуда, их тела потеряют кондицию и перестанут подлежать реанимации.

— Радэк, мы разве не можем параллельно подключить все три капсулы?

— Да без проблем, — равнодушно ответил за него Эмиль, — Но смотря с какой целью. Если с целью разморозить людей, то запросто. А если с целью продержать их в криостазе еще несколько месяцев, то тут есть серьезные проблемы. Как правильно заметил Ленар, у нас на корабле слишком тепло для того, чтобы они поддерживали кондиционную температуру, а подачу хладагента мы к ним так и не…

— Эта дискуссия ни к чему нас не приведет, — заткнул его Ленар. — Подключайте следующую капсулу.

Последовало еще несколько озабоченных вздохов, являющихся самой невинной формой протеста, и техники вновь окунули свои руки в внутренности капсулы, размыкая провода и вытаскивая клеммы из разъемов, не проявляя былого энтузиазма. Ирма с Петре занялись уходом за проснувшимися, и лишь Вильма бросила свои дела и вытерла испачканные в геле руки об одно из полотенец. Мало кто на свете вытирал руки с такой злостью, словно пытался разорвать полотенце на части. У Вильмы были свои особые отношения с гелем, и она за полвека службы успела накопить к нему особую ненависть, но в этот раз гель беспокоил ее меньше всего. Она подошла к Ленару практически вплотную, чтобы он почувствовал жар ее дыхания, и попыталась задать ему вопрос шепотом, но то, что вырвалось промеж ее губ, было больше похоже на шипение потревоженной рептилии:

— Ты абсолютно уверен в своем решении?

— А ты пытаешься поставить его под сомнение? — прошипел он вопросом на вопрос, словно передразнивая ее.

— Я думаю, что у тебя притупилось чувство ответственности, потому что для тебя это последний рейс при любом раскладе.

— Если и так, самоубийцей это меня не делает. Если эта ваша «болезнь», — сделал он воздушные кавычки, — передается по воздуху, то предпринимать что-либо было поздно уже когда мы вскрыли первую капсулу. А если она передается каким-то другим путем, то тут я лишь могу посоветовать тебе быть поаккуратнее с использованными шприцами и почаще мыть руки.

— Ты уходишь от прямого ответа на простой вопрос.

— Потому что тебе, как никому другому, будет полезно узнать, что капитан не обязан отчитываться перед своей командой.

— А если ты ошибся?

— Лучше пусть ошибусь я, чем ты, — издевательски отрезал он и поймал на себе беглые взгляды.

С металлическим скрежетом четвертая капсула открылась, и взгляды команды обрушились на мужчину с уже знакомыми симптомами, вышитой надписью «Франк Б.» на белье. Его кожу в некоторых местах украшали синяки, словно он перед заморозкой он попал под дождь из гаечных ключей, но настораживало совсем не это. В тот момент Вильма вновь поразилась, насколько сложным инструментом является человеческий мозг. Он собирает больше информации, чем успевает обрабатывать и обличать в удобную для понимания форму, и даже теперь, разглядывая человека, лежащего в окружении проводов датчиков, катетеров и остатков геля, Вильма готова была поклясться, что что-то не так, хоть и не имела представления, что именно. При виде Бьярне она почему-то начала нервничать, словно дикий зверь, почувствовавший под своими лапами низкочастотные вибрации, предвещающие землетрясение. Она пыталась убедить себя, что все это лишь отзвуки паранойи на фоне того, что этот человек тоже страдает от неизвестной болезни и потенциально представляет угрозу для ее команды, но недоступные для понимания чувства цеплялись за какие-то незримые признаки беды и упорно трубили тревогу. Он хотела что-то спросить у Ленара, но слова растворились в ее глотке, так и не дойдя до языка, когда она прочитала легкие оттенки замешательства на его лице. Ленар тоже что-то почувствовал. Чего бы Вильма не боялась на подсознательном уровне, но расширившиеся от ужаса капитанские зрачки напугали ее гораздо сильнее.

Значит, ей не показалось.

Ленар протянул к Бьярне руку. Этот жест был ровным и плавным, но все равно умудрялся выдавать в себе напряжение, будто он сует руку в пасть к голодному аллигатору. Вильма догадывалась, что нащупает его рука, и Ленар сам догадывался не меньше. Его жест был неизбежной формальностью, которую было необходимо соблюсти прежде, чем кидаться в борьбу сразу на два фронта: с собственной паникой и тем, что Вильма до последнего момента всеми силами пыталась отрицать. Ей показалось, что тело перестало ее слушаться, и ее похолодевшая от сбежавшей крови рука своевольно протянулась в сторону и взяла полотенце, о которое только что вытиралась. Ленар бросил на нее взгляд, и ничего не сказал. Все прекрасно читалось в его вспыхнувших пожаром глазах. Вильма замешкалась лишь на долю секунды, которая растянулась для нее на несколько часов, проведенных в плену оцепенения, и ее тело сорвалось с места, словно тело бегуна с низкого старта. Она даже не успела понять, что за рефлексы в ней взорвались, но взрыв пришелся очень кстати.

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — пыхтел Ленар себе под нос, вдавливая обеими руками грудную клетку в тело Бьярне.

Полотенце быстро смахнуло остатки геля с синюшных губ, и Вильма подарила им поцелуй, призванный оживлять мертвых. Этот поцелуй будет очень долго преследовать ее в кошмарах, как и встревоженный стук женских ножек, которые гнали Ирму в лазарет.

9. Как думаешь, мы все правильно сделали?

В тот день, когда у первых людей появилась воля, они перестали считаться обычными животными. Воля вообще очень парадоксальная штука. В современном понимании воля — это свобода, получаемая через способность держать самого себя в определенных рамках. Все животные являются рабами своих привычек, инстинктов и повадок, и лишь волевое существо способно взять свою природу под контроль, заправлять кровать каждое утро, идти на работу, ограничивать себя в еде, делать уборку, заниматься спортом, строить ракеты и запустить себя в глубокий космос на семьдесят лет. Переживая травмирующий опыт, воля человека надламывается, и плотину, которая до сих пор успешно сдерживала соблазнительные и опасные позывы, дает течь. Перед любым делом руки становятся более податливы гравитации, а вслед за ними и все остальное тело. Стоит дать слабину, и небольшая брешь в этой плотине способна довести до обжорства, алкоголизма, лени и других способов приблизить человеческое тело к жидкому агрегатному состоянию.

Когда воля подкошена, а тело после длительной рабочей смены требует отдыха, последнее, что хочет услышать уставший работяга, это «быстро разберите и соберите половину палубы, а уж потом отдыхайте». В качестве утешения им выдали две банки консервированных овощей и пять минут перерыва. Техники управились с овощами за три, потратили еще восемь на молчаливую фрустрацию и после того, как Ленар громко и не совсем вежливо напомнил им, что их пять минут закончились уже дважды, они самозабвенно взялись за работу. На складе их ожидало много дюралевых трубок и аргонодуговая сварка, а в машинном отделении две установки, разница температур между которыми находилась между двадцатью и несколькими миллионами кельвинов. Их интересовала первая установка, но поскольку вторая без первой работать не сможет, они просто выключили один из реакторов. Когда космический корабль находится в дрейфе, одного реактора ему хватит с головой. Эмиль завидовал космическому кораблю. Он и сам хотел бы ненадолго лечь в дрейф и почувствовать себя инертным куском массы, работающем на половине от номинальной мощности.

Он делал это так много раз в своей жизни, что порой ему казалась, что он может сделать это с завязанными глазами. Просто берешь кусок изогнутой проволоки, образуешь с ее помощью ровный зазор между торцами двух трубок, зажимаешь их в осевую струбцину, разогреваешь индуктором до четырехсот градусов, делаешь две прихватки, освобождаешь от струбцины, выковыриваешь проволоку и провариваешь так, чтобы ровные валики были с обеих сторон. Его руки уже давно впитали в себя все эти движения, совершая их с той же легкостью и естественностью, с которой дышат легкие и бьется сердце, но в этот раз все рушилось, валилось из руки и злило в той же степени, в которой мысли жужжали в голове, перекрикивая друг дружку. Эмиля постоянно швыряло во времени между недавними эпизодами, и он снова и снова видел один и тот же набор картинок, загораживающий насущные проблемы и не позволяя сосредоточиться на том, что происходит прямо перед его носом.

Голова — главный враг человека, работающего руками. Голова должна быть пуста и легка, а иначе она начинает отвлекать от реальности, чуть-чуть унося человека вдаль от реального мира, в котором его внимания требовала ответственная работа. Когда электрод снова и снова тонул в сварочной ванне, Эмиль, кряхтел, морщился, рычал и заново затачивал загрязненный кусок легированного вольфрама. Казалось, что впервые за долгое время ему было ничего сказать, но на самом деле все было наоборот. Поток слов так и просился вырваться из его глотки, и до последнего Эмиль сдерживался, надеясь вновь уменьшить вселенную до размеров огонька, танцующего между электродом и присадком. И вот он все же не выдержал:

— Надо было позволить Петре взять камеру.

Из-под сварочного щитка показался недоуменный взгляд, и Радэк в самой вежливой форме выразил предположение, что Эмиль рехнулся:

— Тебе надо сделать перерыв.

Эмиль ничуть не сомневался, что ему нужно было сделать перерыв. В радиусе нескольких световых лет нельзя было найти ни единого живого существа, которому не требовался бы перерыв, но осколки профессионализма кололи его изнутри и заставляли делать то, что должно. Он решил немного потерпеть боль и положил на палубу свой сварочный щиток.

— Он летит с нами для того, чтобы документировать наши рабочие будни. Вот и стоило продолжать документировать. Он плохо выполняет свою работу.

— Даже если бы Ленар ему разрешил, сомневаюсь, что он сам решился бы включить камеру.

Эмиль собственными костями чувствовал, как его интонация предательски выдает в нем расстроенные чувства, и расстраивался еще сильнее, не слыша того же самого в интонации своего коллеги. Радэк закрылся от всего мира сварочным щитком, но даже без него его выражение лица было покрыто непробиваемой невозмутимостью, словно шкурой носорога. Иногда могло казаться, что из всего спектра чувств Радэк овладел лишь способностью раздражаться, но они слишком долго работали вместе, и Эмиль успел составить представление о том, что скрывалось под этой толстой кожей, чередующей на себе запахи машинного масла, пота и мыла. Радэк просто привык к тому, что время от времени что-то ломается, и давно смирился с тем, что периодически ломаться приходится ему самому. В этих случаях он просто начинал неторопливо собирать себя обратно по винтикам, словно он и сам сделан из металла, керамики и полимеров. Эмиль же полностью осознавал, что сделан из мяса и костей, и это осознание заставляло каждую рану воспаляться, болеть и долго затягиваться, пока не останется уродливый шрам.

— Что он сейчас делает? — не унимался Эмиль. — Наверное, ходит взад-вперед, и думает, какой же он дурак, что согласился на такую безнадежную авантюру. Это рабочая поездка, так надо было дать ему выполнять свою работу. Пусть он заснял бы все. Пусть он бы хоть в душевую свой объектив сунул, мне плевать. Каждый человек должен выполнять свое дело, а иначе какой от него прок?

Он сделал еще один маленький, но опасный шажок в сторону от поставленной задачи, зубами стянул с себя перчатки и начал растирать лицо, пытаясь немного успокоить пожар, разгоревшийся на его коже. Надо быстрее все доделать, убеждал он себя. Самое время раскиснуть, убеждало его все остальное.

— Тебе мало было той бравады, которую ты устроил перед вылазкой? — с осуждением спросил сварочный щиток Радэка. — Сплошное самолюбование, и никакого профессионализма. Возьми себя в руки, Эмиль, и забудь вообще про существование камер!

— Тебе стыдно за мое поведение?

— Конечно нет, с чего бы мне стыдиться за твое поведение? Я могу стыдиться лишь своих поступков.

— Если тебе интересно…

— Не интересно!

— …то мне очень стыдно. Я действительно повел себя непрофессионально. Я действительно устроил излишнюю браваду и вообще вел себя как самонадеянный болван.

— А вот это уже интересно, — вдруг отвлекся Радэк от сварки и отогнул свой щиток. — Не припомню, чтобы ты про себя хоть раз говорил что-то подобное.

Эмиль посмотрел в глаза своему другу и увидел в них плохосплетенную ложь. Радэк лгал ему, и возможно, самому себе, и в нем не было интереса ни к самобичеванию Эмиля, ни к аргонодуговой горелке, ни к окружающей его действительности. Он просто тоже дал слабину, и первый же удобный повод отвлечься от рабочего процесса зацепил его крючком за ободок уха и вырвал из рабочего ритма.

— Петре должен был снимать все, — вновь уцепился его язык за тревожную тему. — Это было бы крайне важно — документировать все, что сегодня произошло.

— А тебе бы понравилось, если бы первым, что ты увидел, выползая из криостаза, был бы объектив камеры?

— Это уже не важно. Важно то, что такие, как Петре, убеждали нас всех, что мы все бессмертны, потому что все иные умозаключения отсеиваются цензурой. Человечество изобрело уже много идей, которые оправдывают существование цензуры, но концепция страха в них не должна входить. Нас всех должны как следует напугать и заставить бояться космоса.

— Окстись, Эмиль, страх и так у всех нас в крови еще с академии! Если бы люди начали бояться космоса еще сильнее, думаешь, появилось бы следующее поколение дальнобойщиков, которые смогли бы помочь предыдущему поколению?

— Ты прав, и от этого мне становится еще более тошно. Все эти межзвездные путешествия превращаются в какой-то замкнутый круг, и мы становимся болезненно зависимы от них, словно калека от медсестры.

— Ты на калеку не похож. Знаешь, что это значит? — Радэк пристально посмотрел на него и блеснул дежурной злостью в своем взгляде.

— «Возвращайся к работе, лентяй»?

— Возвращайся к работе, лентяй, — подтвердил Радэк и вновь спрятался за щитком.

Защитные перчатки не были в обтяжку и свободно висели на руке, но натягивались они обратно примерно с той же неохотой, с какой Эмиль находился в сознании.

— Как думаешь, мы все правильно сделали?

— Конечно… — отстраненно донеслось от Радэка.

— Почему ты так в этом уверен?

— Потому что иной ответ меня не устраивает.

Помещение вновь озарилось двумя яркими искрами, соскочившими с электродов, и воздух приятно задрожал от шипения аргона.

Человека от животного отделила не столько способность думать, сколько способность систематизировать свои мысли. Мозг — один из главных врагов человека, работающего руками, поэтому все великие мыслители преимущественно ничерта не умели. Одна посторонняя мысль в ненужный момент, и рука совершает роковую ошибку, будь то прожженный металл, перерезанная скальпелем артерия или разбитый при стыковке корабль, поэтому вовремя опустошать свою голову — важный навык на любой ответственной работе. По тем дюралевым трубкам, которые должны были превратиться в пару прочных и герметичных контуров, так и сочился жидкий концентрат ответственности. На этих трубках должны были повиснуть человеческие жизни, и каждый неверный шов смело мог считаться за непредумышленное убийство. То, что они делали, было необычно даже по меркам тех параноиков, которые готовили космические корабли к любым возможным сценариям. Но такой сценарий никому не мог присниться даже в самом бредовом сне.

Техники были в том состоянии, что любая пролетевшая мимо муха могла своими мелкими крылышками сдуть с них остатки концентрации и полностью разрушить иллюзию рабочего настроения, но в этот раз это была не муха, а гораздо более крупное насекомое, чье пришествие сопровождалось торопливым стуком женских ножек, редко предвещающим что-то хорошее. Они отогнули свои щитки в сторону открывшейся двери, и лишний раз напомнили себе, что вопреки раздвижной конструкции эта дверь открывается внутрь, но никак не наружу. На ближайшие несколько часов вся кормовая секция третьей палубы будет их персональной тюрьмой, где они обречены на каторжный труд, которому в любой другой момент своей жизни они бы только порадовались.

— Как ваши дела? — поздоровалась Ирма и вошла в один из самых тяжелых дней в их карьере.

— Работаем, — уклончиво ответил Радэк.

— Разве такие вещи варятся не автоматами? — указала она на пучок перевязанных ремнем труб.

— Разумеется, автоматами. Буду признателен, если ты найдешь поблизости хоть один автомат.

— Автомат не найду, — развела она руки в стороны. — Но могу дать вам лишнюю пару рук.

— Неужели Ленар соизволил направить тебя нам на помощь? — кисло усмехнулся Эмиль, и с неожиданностью для себя осознал, что все еще способен чему-то радоваться.

— Да, именно Ленар меня к вам и послал, — кивнула она. — Только Ленару об этом не говорите.

Количество людей на Ноль-Девять резко увеличилось в полтора раза, но коридоры словно бы стали шире, воздух холоднее, а звуки реакторов исчезли в пасти незримого монстра, постепенно высасывающего жизнь из новоприбывшего буксира.

Несмотря на то, что у экипажа было самое подходящее настроение, чтобы раскиснуть и спустить все тормоза, первичная реакция порой бывает противоположной. Ленар сидел на иголках даже когда стоял, и готов был поклясться, что если положит себе в рот что-то калорийнее дистиллированной воды, оно тут же вылезет обратно. У него внутри скреблась куча просящихся наружу вопросов, но он устал достаточно сильно, чтобы стать глухим перед зудом, вызываемым нерешенными ребусами. Ему отчаянно хотелось что-то сказать, но в выборе слов он был столь же нерешителен, сколь и сапер, проснувшийся без снаряжения посреди минного поля. Он лишь сидел за столом, делал глубокий вздох, когда решался заговорить, и молча выдыхал, когда решительность лопалась подобно воздушному шарику.

Его глаза не без интереса наблюдали за гостями, которые, будучи в изнеможении, еле доползли до душевой, а выползли из нее чуть живее, чем человек, недавно переживший избиение экскаватором. Первые настоящие признаки жизни они начали подавать, когда Ленар усадил их за стол и вскрыл три банки с консервированным томатным супом. По мере того, как суп разогревался, в трех парах голодных глаз все сильнее разгоралось давно потухшее пламя. Они ожили окончательно, когда тарелки легли перед ними и защекотали своим ароматом три пары ноздрей. Они жадно зачерпывали ложками красную субстанцию, не пытаясь разобраться, из чего она состоит, и отправляли ее себе в глотку, не испачкав при этом язык. Чем бы они ни были больны, их хворь меркла на фоне взорвавшегося в них аппетита.

Ленар никогда не голодал подолгу. Он всю жизнь прожил в достатке, и у него всегда было под рукой все необходимое для нормального существования, но все же зверский голод он представлял себе по-другому. То, как гости поглощали еду, не было похоже на оголившийся от долгого недоедания животный инстинкт, а скорее на осознанную необходимость. Если не считать бледной кожи и нездоровой сыпи на отдельных участках тела, по гостям нельзя было сказать, что им чего-то не хватает. Он резко отказался от своих слов, когда один из них осушил свою миску и сказал «еще», но потом вернулся к своей теории, когда гость неожиданно добавил «пожалуйста». Ленар прекрасно помнил, что людям, пережившим длительную голодовку, нельзя давать тяжелую пищу, но пострадавшие выглядели голодными, а не голодающими. Не задавая лишних вопросов, он принес с продуктового склада готовую солянку. В неравном бою пали еще три банки супа, а Ленар до сих пор не знал, за что велась эта битва, однако, тот факт, что на фоне событий, что обрушились ему на голову за последние три дня, мысли о том, как его гости уничтожают продуктовые запасы, свидетельствовал, что хороший отдых ему нужнее, чем он думал.

Один из них наткнулся взглядом на коробку с пищевыми добавками, что стояла на тумбе, и то, что было дальше, смутило Ленара сильнее всего. Пищевые добавки были призваны насытить организм полезными веществами, которых обычно не хватало людям, долго путешествующим по космосу, так что желание человека принять одну витаминизированную пилюлю во время обеда было практически законом, но то, как все трое проглотили эти пилюли, словно они были вкуснее горячего супа с четырьмя видами мяса, оливками, лимоном и всем остальным, было по меньшей мере необычно для людей, которые пережили термоядерный взрыв и провалялись в заморозке полвека.

«Полвека…» — мысленно напомнил себе Ленар, и глубоко задумался. Он еще не беседовал с гостями о происшествии и даже представиться не успел, но вдруг они услышали обрывки неосторожного разговора или увидели где-нибудь настенный календарь? Возможно, после всего пережитого настоящее потрясение их настигло лишь сейчас. Возможно, их странное пищевое поведение — это психологическая реакция на стресс и попытка ненадолго убежать от реальности. Будь Ленар на их месте, он был бы не против отвлечься от проблем на что-нибудь вкусненькое, но он был не на их месте, и почувствовал, как торжественное возвращение аппетита снова отложилось на неопределенный срок.

Ленар предложил гостям на выбор чай, кофе и какао. Все трое склонились к какао, и в их голосах почти растворились признаки былой слабости. Возможно, готовые консервированные супы обладают бодрящим эффектом, о котором никто по сей день и не подозревал, или же все гораздо прозаичнее, и Вильма вколола им всем слишком низкую дозу абсорбента.

Послышалось хлюпанье, и Ленар решился на разговор, который оттягивал последние полчаса.

— Я капитан Ленар Велиев, — представился он, и когда Селицкий зарядил свои легкие воздухом для ответа, поспешил предупредить, — Ваши имена и должности я уже знаю.

— А что еще вы о нас знаете?

— Что ваше судно было объявлено пропавшим без вести пятьдесят четыре года назад.

Пугающие цифры наконец-то были произнесены вслух, и глаза выживших разбежались в разные стороны, синхронно подсчитывая, какой сейчас год, и как много событий могло произойти, пока они лежали в заморозке. Их реакция была спокойнее, чем ожидал Ленар. Кто-то повесил нос, кто-то выдохнул… В общем, типичная реакция человека, который проспал свою смену. Наверное, это было и хорошо. Полувековое опоздание не так страшно, как трехчасовое, и все поводы для паники уже давно скончались от старости.

Илья обменялся многозначительными взглядами со своими подчиненными, обжег горло шумным глотком из кружки, и спросил:

— Что с нашим кораблем?

Это был справедливый и очень интересный вопрос, который интересовал Ленара ничуть не меньше, чем его гостей. Он сделал глубокий вздох, чтобы собраться со спутавшимися мыслями и принялся пересказывать события последних нескольких дней, огибая подробности и не заостряя внимание на спорных моментах. Он старался быть объективен, и под самый конец рассказа поймал себя на мысли, что его рассказ по интонации очень похож на оправдания. Ему не за что оправдываться, он все сделал правильно. Так он себе и повторял, напоминая, что шевелить языками должны были люди по другую сторону стола, но чем больше он рассказывал, тем сильнее замечал, как кожа на их лицах поддавалась искусственному притяжению, и на словах «взрыв термоядерного реактора» они словно синхронно постарели на пять лет. Факт гибели их корабля расстроил их куда сильнее, чем какие-то полвека, проведенные вне жизни, и Ленар еще немного пошарился в своей памяти, проверяя, не осталось ли там еще каких-то травмирующих фактов, способных испортить пробуждение выживших еще сильнее.

— Значит, вы ради нас бросили свой груз? — разбил Илья неудобную тишину.

— Мы отправили баржу в дрейф со включенным маяком и собираемся… — Ленар запнулся и поправился, — …собирались за ней вернуться.

— Вы должны взять нашу станцию на буксир.

Эти слова прозвучали так, словно Илья процитировал какой-то древний непреложный закон, нарушение которого грозит вернуть цивилизацию в каменный век. Железная уверенность в его интонации смешалась с легкостью, с которой человек обычно говорит «мойте руки перед едой», и Ленару вдруг захотелось возразить. Он стыдливо поймал за хвост мысль, что вынужденная спасательная операция постепенно превращается в груз проблем, которыми его вполне сознательно обкладывают со всех сторон.

— Мы это уже поняли, — так и не смог он придумать более язвительного ответа. — Я был на станции.

— И что вы там видели?

— Практически ничего, но самое важное я нашел, так что нашей барже придется продрейфовать лишний годик-полтора.

«Годик-полтора» были довольно критичным сроком для дрейфующей баржи. С каждым прошедшим днем шансы отыскать в межзвездном пространстве дрейфующий объект, пусть и с работающим маяком, понемногу таяли мартовским снегновиком, поэтому эти слова «годик-полтора» были подобны плевку в лицо. Илья стер плевок со своего невозмутимого лица, отхлебнул немного какао и кивнул:

— Рад, что вы все понимаете.

— Вообще-то я практически ничего не понимаю, — прозвучало от Ленара обвинение. — За последние три дня у меня к вам накопилась сотня вопросов, и как минимум на некоторые из них вам придется ответить.

Трое мужчин вновь переглянулись, словно беззвучно обменялись своими мыслями.

— Спрашивайте, — сказал Илья, пока его подчиненные смиренно молчали.

— У вас у всех сыпь на конечностях. Вы знаете, что это за сыпь? Стоит ли мне беспокоиться за здоровье моего экипажа?

— Нет.

— На какой вопрос вы сейчас ответили?

— Скажем так, мы столкнулись с непредвиденными трудностями, — выжимал он из себя слова так, будто наружу они совсем не стремились.

— Это я уже знаю, и, честно говоря, впервые вижу, чтобы человеческая кожа так реагировала на взрыв реактора.

— Это не от реактора, — повел Илья носом. — Это небольшое отравление.

— Впервые вижу подобные симптомы отравления, — протянул Ленар со скепсисом. — Чем же вы отравились?

— Бракованной партией консервов.

— Уверены?

— Абсолютно.

— Могу я взглянуть на образцы из этой партии?

— Вряд ли, — ответил Илья, вдумчиво промычав. — Мы вынесли всю бракованную партию с продуктового склада и разместили на третьей палубе. Вероятно, там все сгорело.

— Синяки на ваших телах тоже от отравления?

— Нет, — скривил Илья оскорбленную гримасу.

— Расскажите поподробнее?

— Можете не беспокоиться, никакого криминала в этом нет, — заверил его Аксель. — Это просто производственные травмы — нас снабдили не совсем удобными скафандрами.

— Уверены, что в этом нет никакого криминала?

— А вы видите какие-либо следы насилия на наших лицах?

Ленар скептически фыркнул.

— Так или иначе, я хочу, чтобы вы все прошли медицинское обследование в лазарете.

— Обследование? — посмотрели на Ленара два широко распахнутых от удивления глаза. — И что вы будете с нами делать на этом обследовании? «Скажите А»? «Снимите рубашку»? «Следите за моим пальцем»?

— Именно, и не забудьте про «дышите» и «не дышите», а так же полную томографию и тест на криостазовую болезнь. Я должен исключить как можно больше рисков.

— Хорошо, — равнодушно пожал Илья плечами и вернул глаза обратно в глазницы. — Нам не хочется доставлять вам лишних хлопот, но ради вашего успокоения мы все сделаем.

В голове у Ленара закрутилась рулетка, и воображаемый шарик покатился по ободку, выбирая следующий вопрос, который стоило задать.

— Что у вас за груз?

— Станция «Магомет», — последовал первый ответ, в который Ленар полностью поверил.

— Что это за станция?

— А вы не в курсе?

— Впервые слышу…

Илья потер ладонью свое разочарованное во всем выражение лица.

— Простите, я забыл. Для вас полвека прошло. Вы, наверное, такие станции вообще никогда не встречали.

— Вот, на днях как раз встретил одну. Кстати, по документам она числится астероидом.

— По каким документам?

— Объявление о пропаже вашего судна.

— Видимо, какая-то бюрократическая ошибка.

— А еще мы успели бегло изучить ваши архивы, — громко выкинул Ленар козырь на столешницу. — Последний ваш заказ был на транспортировку астероида класса М в почти полутора тысячах световых лет от нашего текущего местоположения…

— Простите, — перебил его Аксель, — а где мы, собственно, находимся?

— Коридор Д42, отметка 7389620, — зачитал Ленар координаты наизусть, словно рассказал короткий стишок.

— А наше судно?

— Все еще пришвартовано к нашему, и отчего-то у меня такое чувство, что я отвечаю на ваши вопросы чаще, чем вы на мои. Вы так и не ответили, что у вас за груз.

— Это ПГОС-015, — наконец-то ответил Илья еще одной песчинкой информации. — Она была списана еще до вашего рождения.

— Я бы на вашем месте не был столь категоричен, мне скоро исполняется девяносто пять лет.

— Странно… обычно в таком возрасте уже закрывают контракт. Неужели срок действия все же растянули?

— Нет, срок действия все еще семьдесят лет. Не отвлекайтесь, — повысил Ленар голос. — Что это за станция и как она оказалась у вас на прицепе вместо астероида?

— Знали бы вы, насколько иронично все это звучит, — Илья осушил свою кружку и громко поставил ее на столешницу. — Как раз перевозки астероидов и являются главной причиной, по которой эти станции решили списать.

Это простое предложение со скрытой усмешкой прочертило связь между станцией и астероидом, и вдруг у Ленара в голове что-то зашевелилось. Когда-то давно он читал об этих станциях, и если бы не этот инцидент, он бы и не вспомнил об их существовании до конца своей жизни. То, что они перевозили, не было машиной времени, но все же позволяло в какой-то степени заглянуть в прошлое.

— Передвижная… — неуверенно выговорил Ленар, и Илья одобрительно кивнул ему, — …горно-обогатительная станция?

— Именно.

— Я думал, их уже не существует.

— Одна существует, — поправил его Илья. — И по понятным нам всем причинам мы не можем ее здесь бросить.

Ленар ответил ему подозрительным прищуром и начал смиряться с мыслью, что без паяльника мотивировать гостей к открытому диалогу будет непросто. Илья постоянно увиливал и задавал вопросы чаще, чем отвечал на них. Аксель лишь иногда вступал в диалог ради уточнения каких-то мелочей. Третий, по имени Густав, сидел настолько тихо, поглощенный темным рисунком на дней своей кружки, что про его существования легко можно было забыть.

— Так вы мне не скажете, что здесь происходит? — в последний раз попробовал он разобраться в ситуации. — Или продолжите мне втирать, что тут замешана какая-то бюрократическая ошибка?

— А вы не допускаете вероятность бюрократической ошибки? — вновь ответил Илья вопросом.

— Ничуть. Настолько наплевательское отношение к учету и регистрации активов недопустимо.

— Наплевательское отношение недопустимо, говорите? — вопросил Илья так, будто только что услышал страшное оскорбление. — А вы мне можете назвать самый дорогостоящий актив в межзвездной пустоте?

— Это задачка с подвохом?

— Нет, просто скажите.

— Люди, — Ленар не столько ответил, сколько повторил то, что ему усердно вбивали в академии.

— Верно. А теперь вообразите то, насколько Оси плевать на этот «самый дорогостоящий актив», — начал Илья жестикулировать так, что едва не смахнул свою кружку. — Они нас заставляют летать по космосу семьдесят лет, ведя монашеский образ жизни и пережидая большую часть этих семидесяти лет в заморозке, каждая из которых может дать вам по мозгам так, что вы в итоге кончите свою жизнь со сломанной шеей, лежа под трапом, на котором вы оступились. Если нет, то рано или поздно наш корабль, на который мы все так рассчитываем, сломается, и все, наши трупы уже никто никогда не найдет. Допустим, что вы пережили все эти семьдесят лет. Благо, в мое время такие сценарии происходили достаточно редко. Что дальше? Когда ваш корабль стал для вас домом, а экипаж единственной семьей во всей галактике, вас просто возьмут за шкирку, выбросят на ближайшей населенной планете, бросят в вас кучу денег, и оставят вас наедине с абсолютно чужим миром, полностью равнодушным к вашему менталитету и укладу жизни, чтобы вы превратили остаток своей жизни в беготню за упущенными возможностями и от постепенно настигающей вас старости. А знаете, ради чего все это? Ради того, чтобы наша великая межзвездная транспортная система сохраняла стабильность, и чтобы кадровых перестановок было как можно меньше, потому что если кто-то где-то опоздает с доставкой металла, производственные госпредприятия не смогут уложиться в годовой норматив производства деталей, из которых будут производить еще больше межзвездный кораблей, на которых будут сажать еще больше таких вот людей, которые по молодости решили, что семьдесят лет — это не так уж и много! Мы не рабочие, а шпалы, по которым прокладывают дорогу к неосвоенным территориям!

Словесный поток бил из него на одном дыхании, и с каждым предложением он брал все более яростные ноты. Последние слова он произнес едва ли не брызжа слюной, и это был первый раз, когда Ленар услышал в его голосе неподдельные эмоции, от которых по его спине пробежала армия мурашек, а воображение в голове начало рисовать неприятные картины. Он не хотел не соглашаться с Ильей, но это бы обозначало несогласие с самим собой, и, что гораздо важнее, несогласие с объективной действительностью. Примерно это и ждало Ленара после последнего рейса, но он старался думать об этом как можно меньше, больше рассуждая о положительных моментах, наподобие симпатичной брюнетки, с которой он познакомится вопросом «девушка, что вы делаете сегодня вечером», и через пару месяцев, когда ее сердце уже будет взято штурмом, сделает ей предложение, от которого она будет не в силах отказаться. Он ярко представлял, как она будет выглядеть, но никогда не задумывался о том, что будет у нее в голове. Образ, нарисованный в его мыслях, был пуст, словно ждал, пока непознанная им реальность сама наполнит его деталями на свой вкус, швыряемый ветром перемен из крайности в крайность.

— Простите его, — смущенно произнес Аксель, не выдержав замершего в неловком молчании воздуха. — Его иногда заносит.

Илья выдохнул. Его фигура расслабилась, и в кают-компании словно стало немного просторнее.

— Я понимаю, — спокойно ответил Ленар, и устало ущипнул себя за переносицу. — Честно говоря, после всего, что сегодня на вас свалилось, вы держитесь довольно неплохо.

— Спасибо, — произнес Илья, и тоже ущипнул себя за переносицу. — Я не хотел показаться неблагодарным. Спасибо, что спасли нас.

— Думаю, благодарность тут неуместна.

— И спасибо, что спасаете наш груз.

— Еще не спасаю, — озабоченно вздохнул Ленар, когда ему вновь напомнили о предстоящей куче проблем. — Мы начнем перебрасывать его только через пару дней. Надо сначала разобраться с насущными проблемами.

— Мы не хотим быть вашими проблемами. Пошлите кого-нибудь на наш буксир, достаньте наши скафандры, и мы обязательно вам поможем.

— Вы не помощники, а пострадавшие, — напомнил Ленар. — У вас явные проблемы со здоровьем, да и к тому же вы едва ли сможете сильно ускорить процесс стыковки.

— Зато мы сможем ускорить процесс отстыковки, — заговорил Аксель. — Не забывайте, что «Магомет» надо сначала отстыковать от того, что осталось от нашего корабля, и, насколько я понимаю, механизм стыковочного зажима в данный момент не получится разжать нажатием пары кнопок.

— По уставу не положено…

— К тому же мы бы хотели лично наведаться на свой корабль, — перебил его Илья. — Там остались наши личные вещи. Мы бы хотели их забрать.

— Мои люди все равно туда вернутся за бортовым самописцем. Дайте моим людям список вещей, и они постараются все доставить.

— А ваши люди умеют управлять «Магометом»?

— Нет… — растерялся Ленар. — А зачем им управлять «Магометом»?

— Эта станция очень давно находится в спящем режиме без надлежащего обслуживания. Надо запустить реакторы, прогреть ее, зарядить батареи, провести диагностику важных систем и убедиться, что она не начнет разваливаться на части, когда вы возьмете ее на буксир.

— Ох, черт возьми, — спрятал Ленар лицо за своими ладонями. — Ладно, я приму вашу помощь, но только при условии, что вы пройдете медосмотр. Ваша деятельность на борту этого судна и за его пределами будет осуществляться на условиях внештатного вольнонаемного состава. Я буду своей головой отвечать за ваши головы, а это значит, что вы должны будете встать под мое руководство.

— Справедливо, — согласился Илья. — Мы будем рады помочь. Ведь мы будем рады помочь?

— Да-да… — поддакнул Аксель после легкого толчка в плечо.

— Густав?

— Ага… — лишенным какого-либо интереса голосом выдал Густав третье по счету слово за последние полвека.

Когда они закончили разговор и распрощались, Ленар не смог не заметить некоторые перемены в поведении его гостей. Как только они поднялись со своих стульев, в их телах появилось некоторое напряжение, а в движениях осторожность и сосредоточенность, будто бы они встали на тонкий лед, скрывающий под собой глубокое озеро… или на пару ног, из которых весом собственного тела выдавливалась боль. Он и раньше замечал в них едва уловимую взглядом странность походки, но списал все на отход от криостаза. Теперь же он убедился, что медосмотр действительно не помешает. Больным или раненым в космосе не место.

10. Вы не доверяете нам?

Основная разница между утопическим государством и антиутопическим заключается в том, что антиутопическое государство смотрит в будущее, а утопическое — в настоящее. Утопическое государство стремится к идеальной жизни здесь и сейчас, поэтому оно по определению невозможно. Антиутопическое же точно понимает, что для построения хотя бы чего-то приемлемого нужно взять молоток с долотом, и отсекать от огромного бесформенного булыжника по крупинке, пока он не начнет обретать желаемые очертания. Это долгая, кропотливая и неблагодарная работа, особенно если камень тверд, громоздок и может дать сдачи, но Объединенное созвездие обладало достаточно сильным административным аппаратом, чтобы не развалиться под весом своих амбиций. Далеко не все решения правительства были популярны у народа, и самый яркий пример произошел за сотню лет до рождения Ильи Селицкого, когда человечество угодило в самую опасную биологическую ловушку цивилизованного мира. Поскольку принцип естественного отбора давно перестал работать, и слабых людей ничто не отсекало от сильных, человечество со временем накапливало в себе злокачественные мутации и верным путем шло к собственному вырождению. Когда признаки вырождения стали очевидны, а врожденные пороки и слабости начали приобретать едва ли не эпидемиологические масштабы, совет министров Объединенного созвездия взял свой самый большой молоток и самое большое долото, чтобы отсечь от разросшегося камня самый большой кусок в истории. В историю это событие вошло под названием «Акт генетического обезвреживания»… Нет, разумеется, человечество не вернулось в те времена, когда право на выживание нужно было доказывать в драках с хищниками и бесконечных погонях за дичью. Правительство подошло к этому вопросу изящнее, но ненамного. Новорожденных детей прогоняли через обязательные генетические тесты, затем среди тестируемых отбиралось семь процентов человек с самыми плохими генами, и этим семи процентам суждено было подвергнуться принудительной стерилизации. Семь процентов — звучит немного, но в масштабах пятидесяти миллиардов человек, проживающих в одной лишь Солнечной системе, это были целые армии, которые нельзя было просто загнать в одну большую камеру и заставить их подышать волшебным аэрозолем. Каждый проходил процедуру стерилизации в индивидуальном порядке, что потребовало серьезной реформы здравоохранения, и это было лишь полбеды. Недовольных подобной «генетической дискриминацией» людей было достаточно, чтобы организовать настоящую революцию, и тут в дело вступили военные, которые тоже претерпели небольшую реформу. Все начиналось с того, чтобы просто позволить слабым людям мирно прожить жизнь и унести свои вредные гены с собой в могилу, но на деле это вылилось в настоящее политическое гонение по классовому признаку, в котором «обезвреженные» считались слишком заинтересованными лицами, чтобы доверять им работу в сферах образования, здравоохранения и правопорядка. Тюрьмы наполнились доверху, а улицы были омыты кровью, но пути назад уже не было. С того момента, как акт был приведен в исполнение, отказываться от него стало непозволительной роскошью, поскольку есть существенная разница между решительностью и бесхребетностью. Пойти на уступки перед движимым эгоизмом народом обозначало бы ступить на скользкую тропу, ведущую в гнилое болото анархии.

Распространение акта генетического обезвреживания по всему созвездию стало отдельной темой для множества художественных произведений. Колонии считались федеральными субъектами, но на деле это были едва ли не отдельные государства, и навязать им волю без риска спровоцировать восстание можно было лишь при помощи… правильно, военных. Расстановка военных сил совершалась таким образом, чтобы местные органы управления легко подавили любой бунт, но не смогли ничего сделать против военной мощи Солнечной системы, если вдруг захотят восстать сами. Любое восстание было обречено, но это не значит, что никто не пытался. Когда федеральные субъекты разделены между собой световыми годами, очень сложно подсчитать, сколько именно людей пало жертвами политических репрессий, но когда историки за кружечкой пива называли восьмизначные числа, лоялисты любили цинично отвечать «Зато теперь они точно обезврежены». Обычных людей, которые подержали акт обезвреживания, было все же несоизмеримо больше, чем недовольных. И правда, кому хочется иметь больного ребенка по вине супруга или супруги? Практически никому.

Последующие сто лет прошли непросто. Акт представлял из себя опасный прецедент, в котором государство практически безнаказанно массово искалечило собственныхграждан, и это порождало немало споров, но когда с момента начала действия акта сменилось три поколения, статистика показала, что акт работает, и средний уровень физического здоровья и интеллекта действительно повысился. Сложно сказать, что было ужаснее. Может быть сам факт того, что множество людей просто лишили права на размножение. Или то, что это в итоге стало оправданным. А может быть то, что со временем одобрение этого акта лишь крепло, и люди стали относиться к этой генетической лотерее так же спокойно, как и к факту того, что рано или поздно любимый щенок повзрослеет, постареет и, в конце концов, поставит своего хозяина перед мучительным выбором. Но всегда есть недовольные, и Илья Селицкий ничуть не скрывал, что он был одним из них. Он не одобрял методов Объединенного созвездия, и не стеснялся периодически упоминать о том, что их методы управления порой слишком бездушны. Казалось, что его коллеги так же не питают любви к действующему правительству, просто не так громко, но другого правительства попросту не было. Вся вселенная была поделена между Объединенным созвездием и зоной, в которой еще не ступала нога человека. Возможно, именно это и стало причиной, по которой они пошли в дальнобойщики. Ни в одной другой профессии нельзя выполнять правительственные заказы с ощущением, что никакого правительства и нет, а есть лишь бесконечная пустота на световые года вокруг, и сладкая иллюзия независимости.

Вильме было плевать на Объединенное созвездие. Для нее это была лишь скрывающаяся за звучными словами абстракция, которая где-то там что-то делала, и с которой каким-то образом была связана ее работа. Она не решалась судить незнакомых ей людей, поскольку и сама иногда совершала поступки, не получившие одобрения от ее личного морального кодекса. К примеру, когда она исследовала мостик на буксире Пять-Восемь, она должна была изучить документацию, но ее жадные до информации глаза уронили свой взгляд на книгу, и с тех пор этой книги на мостике больше не было. Да, книга была бесхозная. И да, никакой ценности она давно уже в себе не несла. Но брать с бедствующего корабля вещи без ведома владельцев или хотя бы руководства компании «Туда-Обратно» смело можно было назвать мародерством, и Вильма была уверена, что такое мародерство ей простят. Желание почитать книгу, сотканную из бумаги, было слишком велико, и даже заголовок «Гаял-Т32Н/76: Техническое руководство» ее не отвратил от этого мелкого преступления.

Когда пришло время размораживать спасенный экипаж, она забыла про эту книгу и так и не вспоминала про нее до тех пор, пока случайно не наткнулась на нее во время своего бесцельного брода по кораблю, переживая потрясение в спутанных мыслях. Ей хотелось одновременно спать и отвлечься на какую-нибудь работу, но работы для нее не нашлось, а сон не приходил. Перед глазами настырно маячили картинки с бледным безжизненным мужским лицом, руки до сих пор нервозно подрагивали, а на губах явственно ощущался вкус криостазового геля даже после зубной пасты. Лишь одна мысль четко пульсировала в ее голове — почему ее сослуживцы ведут себя так спокойно? Как они могут после такого работать, разговаривать и вообще уверенно стоять на ногах? Ее ноги сдались быстро, и она упала на свою спальную полку, открыв похищенное техническое руководство. Настроения для чтения у нее так же не было, но она надеялось, что это хотя бы заставит ее заснуть. И правда, более скучного чтива придумать было нельзя. Когда-то давно она едва ли не заучивала наизусть книгу под названием «Гаял-Т38Д/51: Техническое руководство», которая была идентична этому техническому руководству примерно процентов на девяносто. Считалось, что читать техническое руководство от корабля другой серии вредно. Оставшиеся десять процентов разницы могли создать путаницу в памяти, но Вильме было даже интересно распознать эти самые десять процентов. Она с трудом заставила себя распознать буквы в первых пяти строчках, затем провалилась в мир букв, цифр и схем, и на главе «Ручное замыкание ключа дроссельной электроцепи — порядок действий» потеряла сознание.

Проснулась она с головной болью, открытой книгой на груди и Ленаром, толкающим ее в плечо.

— Долго спишь.

Разбуди он ее какой-либо другой фразой, ее пробуждение было бы гораздо легче, но при слове «долго» она оглядела комнату отдыха и не обнаружила ни одной занятой спальной полки. Либо еще никто не ложился, либо уже все давно выспались и ушли, и это «либо-либо» заставляло ее ощутить себя потерянной во времени сильнее обычного. Что-то между доброй традицией и нерушимым законом призывало экипаж вставать одновременно, вместе делать зарядку, делить трапезу и обмениваться пустой болтовней перед рабочей сменой. Это настолько глубоко укоренилось в порядок вещей, что нарушение этого порядка значило, что произошло что-то ужасное. Смерть на корабле была вполне ужасной вещью, и ее оказалось достаточно, чтобы ненадолго разбить привычный уклад вдребезги.

Вильма неторопливо села, отложив книгу в сторону, и ее пальцы, вонзившись в растрепанные кудри, начали массировать кожу головы. Затекшие конечности издали хруст.

— Где наши гости? — вяло зашевелился ее язык.

— Уже встали и позавтракали. Тебе тоже пора. Работа есть.

— Какая? — встала она и заставила себя раскручивать суставы.

— Нужно устроить нашим гостям медосмотр.

— Что? — остановилась она и увидела на Ленаре то выражение лица, какое бывает, когда у него в ответ на какой-нибудь глупый вопрос созревает хорошая колкость. — Но они ведь мужчины.

— Ты молодец, — одобрительно хлопнул он ее по плечу. — Медосмотр еще не начался, а ты уже смогла определить их пол.

— Их должен осматривать мужчина, — продолжила Вильма разминаться, прибавив резкости своим движениям.

— Их не нужно раздевать догола, так что и ты подойдешь, — настоял он.

— Почему я?

— Потому что ты в последнее время сильнее всех бездельничаешь, и тебя надо чем-то занять.

— И что ты хочешь, чтобы я сделала? Я ведь не врач.

— Как только у нас появится врач, я стану по всем медицинским вопросам обращаться к нему, а пока что у всех нас примерно один уровень медицинской подготовки. Сделай, что сможешь, и убедись, что их здоровью ничто больше не угрожает.

Она видела выживших в лицо и помогала им добираться до душевой — это все, что она могла о них сказать. Она даже не слышала звуков их голосов, поэтому, пока она ела свой остывший завтрак в кают-компании, Ленар сидел за противоположным краем стола и лил ей в уши свои впечатления от беседы с ними. Несколько раз в его речи всплыло выражение «скользкий тип», и он не переставал повторять, что от самого болтливого из них он получил немногим больше информации, чем от самого молчаливого. Они не были расположены к открытому разговору, и когда Вильма спросила с набитым ртом:

— А какого черта ты не надавил на них?

…он ответил:

— Мы грузоперевозчики, а не следователи. Наше дело — доставить их в населенный пункт, а там пусть с ними уже разбирается кто-то другой.

Что сделано, то сделано. Ответами на скопившиеся вопросы мертвеца не воскресить, а взорвавшийся корабль не починить. Спасенные не хотели делиться подробностями, но проявили желание содействовать. Вильма отнеслась к таким новостям скептически и выплюнула:

— Уж не знаю, что у них за отравление такое, но если я хоть намек на простуду у них найду, я их запру в челноке и не выпущу до конца экспедиции.

Ленар кисло улыбнулся и ответил:

— Если бы я ожидал от тебя иной реакции, я бы не доверил тебе медосмотр.

Помыв за собой посуду, она забыла, что ела на завтрак, и вновь окунулась во вчерашние воспоминания. Ленар был прав — ей действительно нужно было чем-то заняться, но она не чувствовала себя расположенной к общению с людьми. Ей была больше по душе работа с числами, но до тех пор, пока корабль находится в дрейфе, штурман — самый бесполезный член экипажа, и его работа с числами не стоит ни гроша.

Она нашла гостей на третьей палубе, негромко беседующих о чем-то с Радэком и Эмилем, и их одежда ненадолго отвлекла на себя ее внимание. Они все были одеты в форму, которая не менялась уже больше ста лет, но она выглядела какой-то неестественно потрепанной. Где-то виднелись потертости, где-то себя выдавали швы, а былая белизна обернулась оттенком бежевого. За этой формой определенно ухаживали, но ухаживали слишком долго. Форма, которую носила Вильма, еще ни разу не успевала достигнуть такого состояния до выдачи нового комплекта. Немного подумав о том, что гостей следовало бы переодеть, в ней разгорелся стыд за мысли об одежде, и она выбросила их из головы. В тот момент было много вещей, на которых следовало сосредоточить свое внимание, и одежда точно в них не входила. Она попыталась сосредоточиться на их лицах, но не узнала их. Те люди, которых она видела вчера в открытых капсулах, куда-то исчезли. Растворились в душевой воде и утекли в сливное отверстие, а их места заняли эти трое мужчин, которые даже при своих кислых физиономиях и слегка странной осанке имели больше схожих черт с живыми людьми.

Поздоровавшись со всеми она решила обменяться с ними парой фраз на отстраненную тему, чтобы составить о них хоть какое-то представление без участия посредников, но сильно переоценила свои возможности собеседника и завершила разговор так же сумбурно, как и начала. Она смотрела на их спокойные лица и не понимала, как они так легко переживают потерю своего товарища. Когда смерть добралась до ее товарища по команде, это так ударило по ней, что она чуть не уволилась с корабля, но ей помешал сам космос. Насколько бы сильно не погорячился человек в своих решениях, преодолевая космические расстояния у него будет более чем достаточно времени, чтобы остыть и подумать о своих дальнейших карьерных планах. Время, как это обычно и бывает, заставило ее прийти в себя, но рана так до конца и не затянулась, и теперь ей казалось, что она понимает горечь утраты этих незнакомцев даже лучше, чем они сами.

Приглашение в лазарет стало самой длинной и самой связной фразой, которую она смогла из себя выдавить, и первым на обследование вызвался Густав, причем вызвался он голосом Ильи и без видимого энтузиазма. Вильма сразу поняла, что Густав — это молчун, о котором рассказывал Ленар, и во время осмотра гадала, по жизни он такой, или все же он переживает смерть человека так же сильно, как и она. Редкие фразы, которые он отпускал, казались обыденными, слегка лишенными эмоций и, как ей показалось, без признаков интеллекта. Она боялась себе в этом признаться, но звук голоса Густава почему-то напоминал машинный голосовой генератор. Вроде бы он разговаривает, но складывалось ощущение, что он не понимает смысла собственных слов. Если не вслушиваться в его интонации, Густав производил впечатление совершенно нормального человека, пусть и слегка неразговорчивого. Еще раз осмотрев сыпь на его коже, она уточнила, действительно ли это последствия пищевого отравления.

— Да, — произнес он твердо и неопределенно, чем был способен заставить полиграф нацарапать «ну черт его знает» на бумажной ленте.

Вильма сделала с ним все, что было в ее силах. После ряда расспросов о его самочувствии она отказалась от мысли, что он расскажет ей что-то интересное, а если у него и были какие-то тревожные симптомы, помимо сыпи на коже, то он их тщательно скрывал, или же она не там искала.

Она отпустила Густава и попросила его позвать следующего. Следующим оказался Аксель, и с ним медосмотр прошел гораздо быстрее. То, что он был слегка подавлен гибелью товарищей, уже не вызывало у нее сомнений, но когда она заставила его снять рубашку и прикоснулась к его груди стетоскопом, она заметила на боковой части его торса, почти под мышкой, татуировку, значение которой не оставило у нее никаких сомнений. Она кольнула его в татуировку своим указательным ноготком и вежливо спросила:

— Как я должна понимать эту чертовщину?

Аксель явно не любил афишировать эту татуировку, и его смущенное выражение лица едва не заставило Вильму чувствовать себя виноватой. Он лишь повторил, что полностью здоров, и попытался что-то объяснить, но Вильма даже не стала его слушать. Она выгнала его из лазарета, напоследок сказав ему фразу вроде «вы совершенно точно не здоровы», только чуть громче и не так вежливо. Он не стал возражать или упираться, а просто смиренно вышел, не проронив ни звука. Оставшись на минуту одна, она все же почувствовала легкое чувство вины, но тут же вырвала его из себя зубами, прожевала и выплюнула в урну. Ленар просил ее убедиться, что они здоровы, она так и поступила. Нездоровым людям нечего делать в космосе.

Илья зашел к ней без вызова, и застал ее с задранной штаниной, обнажившей ее голень. Она стыдливо расправила штанину, но было поздно. Илья быстро сложил в уме одно с другим и поздоровался с ней вопросом:

— Вы не доверяете нам?

— Любое доверие надо заслужить, — выдохнула она.

— А когда вы впервые заняли пост на этом корабле, вы так же требовали от сослуживцев заслуживать ваше доверие?

— Нет, — мотнула она головой, порывшись в памяти. — Тогда была совсем другая ситуация. Присаживайтесь.

Они присели друг напротив друга, и она достала фонарик из ящика стола. Зрачок, обрамленный голубой радужкой, испуганно съежился от яркого света, и Вильма вслух отметила, что «ПОКА все нормально».

— Не хочу критиковать ваши методы, но для чистоты обследования тест реакции зрачка должен был проводить кто-то другой.

— Вас не устраивает, как я провожу тест? — приготовилась Вильма оскорбиться.

— Нет, просто вы вводите мой зрачок в заблуждение.

— Каким образом?

— Он не может понять, сжиматься ему от яркого света или расширяться от вашей ослепительной красоты.

Вильма теперь поняла, почему Ленар неоднократно назвал Илью «скользким типом». Даже чтобы сделать женщине комплимент, он выбрал неоправданно извилистый способ. Она не любила такой подход, но когда кто-то делает женщине комплимент ее внешности, это просто не может не вызвать небольшую щепотку теплоты где-то глубоко в груди.

— Если вы решили сделать мне комплимент, то спасибо, — промолвила она сконфуженно. — Но если вы таким образом просто хотите отвлечь меня от медосмотра, то у вас ничего не выйдет.

— Я серьезно, — заверил ее Илья и легким фамильярным жестом щелкнул ее пальцем по лежащей на плече пружинке волос, чтобы пронаблюдать за тем, как она отпрыгнет за спину. — Кажется, я слишком долго отсутствовал. В производстве криостазового геля что-то поменялось, или наконец-то придумали шампунь, который хорошо его смывает?

На самом деле шампунь от геля придумали уже давно, но в нем был один минус — вместе с гелем он смывает волосы.

— Боюсь, ни то ни другое, — поспешила похвастаться Вильма. — Просто мне лень стричься.

— Вашей ленью, наверное, можно горы свернуть.

— Смотрите на кончик моего пальца, — оттопырила она указательный палец и начала описывать в воздухе крест.

Пока она его осматривала и ощупывала его лимфоузлы на предмет неприятных сюрпризов, он сделал ей еще несколько комплиментов и один раз даже улыбнулся. В представлении Вильмы человек, еще вчера потерявший товарища, должен вести себя как-то по-другому, и отвечала ему сдержанно и отстраненно. Либо он настолько черствый человек, либо он еще не миновал стадию отрицания, но когда он в очередной раз находил повод сказать что-нибудь плохое об Объединенном созвездии, в его голосе было слышно все, кроме черствости. Казалось, еще чуть-чуть, и он найдет способ обвинить государство в гибели своего товарища, и пусть лучше так, чем он начнет винить ее или Ленара, которые имели к его смерти непосредственное отношение. Это они вскрыли капсулу, в которой находилось жизнеспособное тело, и это с их руки оно утратило жизнеспособность.

Она попросила его оголиться выше пояса, и заткнула уши стетоскопом. Он вздрогнул, когда холодный металл ужалил его в грудь, и Вильма тщательно вслушалась в его дыхание. Она не была дипломированным терапевтом, и при нормальных условиях ее бы не допустили к осмотру пациентов, но в космосе не было врачей, а были лишь дальнобойщики, которых снабдили самыми базовыми медицинскими навыками, которые могли бы им пригодиться посреди межзвездной пустоты.

Осматривая его торс, она вдруг ощутила дурное предчувствие. Жест, который она совершила, несомненно мог оскорбить пациента, но кодекс поведения вовсе не принуждал ее к учтивости с людьми, которые не относились к ее экипажу. Она взяла Илью за руку и подняла ее на уровень головы, чтобы осмотреть бледную кожу на его боку.

— Что вы ищете? — спросил он, но Вильма не поверила, что он не знал ответа на этот вопрос.

— Ничего, — отпустила она его руку. — Простите.

— Говорите прямо, я все пойму.

— Я заметила отметку обезвреженного на вашем операторе.

— И вы думали, что у меня такая же? — послышались ноты усмешки в его голосе. — Кажется, вы излишне подозрительны. Вы ведь понимаете, что обезвреженных в космос не пускают?

Вильма понимала это настолько ясно, что этот разговор начинал казаться ей каким-то бредовым сном. Метка обезвреженного — это почти позорное клеймо первородного греха, безошибочный знак того, что у человека есть врожденные проблемы со здоровьем. А при работе в космосе отбирают только здоровых людей, и это был чистый прагматизм без доли дискриминации, насколько бы сильно ей ни казалось обратное.

— А какого тогда… — она прервалась и прочистила горло, чтобы собраться с мыслями. — Могу я узнать, что ваш оператор забыл в космосе?

— Его зовут Аксель.

— Верно. Так как же так получилось, что Акселю доверили должность оператора?

— Очень просто. Он прошел медицинскую комиссию.

— С меткой обезвреженного?

— Вот за это я и не люблю Ось, — нахмурился Илья. — Они внедряют в нас дурную привычку вешать на людей ярлыки, и затем судить людей по несправедливым ожиданиям, порождаемым этими ярлыками.

— Эти «ярлыки» ставят людям с генетическими дефектами. По-вашему, в этом есть что-то несправедливое?

— Скажите, как вы понимаете слово «справедливость», и я постараюсь ответить на ваш вопрос.

— Я не собираюсь вступать с вами в полемику, — отрезала Вильма и спрятала стетоскоп в шкафчик. — Одевайтесь.

Илья лениво натянул на себя футболку и накинул потертую куртку на плечи, спрятав гусиную кожу от прохлады, которой только что наполнился лазарет. На очереди были проверки слуха и зрения, на которых Илья начал проявлять нетерпение. Вильма решила, что ему наскучил медосмотр, и ему хотелось поскорее закончить с этим, но он лишь ждал, пока его язык освободится, и с блеском прочитав предпоследнюю строчку таблицы Сивцева, он выпалил вопрос, который Вильма от него ждала, но надеялась не дождаться.

— Вы забраковали Акселя?

— Разумеется, забраковала. Такие метки здоровым людям не ставят.

— Эту метку ему поставили за ген, который нарушает работу печени.

— Так… — проснулся в Вильме интерес, и ее глаза сверкнули ярче, чем ей хотелось. — И почему человека, у которого врожденные проблемы с печенью, пустили работать в космосе?

— С радостью расскажу, если мы с тобой перейдем на ты.

Он сказал «если», но в его голосе звучало «когда» и легкая перчинка самоуверенности. Он сказал «перейдем», но он уже перешел эту черту, и не только эту. Он сказал много чего, а Вильма услышала еще больше, и ей нужно было быть полной дурой, чтобы не понять, что попутчики — это не тот уровень отношений, к которому он клонит. Вильма была уверена, что дур в космос не пускают, однако всего час назад она была уверена, что обезвреженных тоже. Она задала себе вопрос, сойдет ли она за дуру, если пойдет ему навстречу, и не нашла удовлетворительного ответа. Но разменять пару местоимений — это далеко не самая высокая цена ради удовлетворения собственного любопытства, и она непринужденно выговорила:

— Ну давай.

Илья не являлся членом экипажа, и по законам межзвездного права он формально не являлся даже зарегистрированным пассажиром. Уровень его прав по факту определялся термином «живой груз», а это значило, что пока Вильма не угрожает его здоровью, она ничего не нарушает. Она несколько раз повторила себе этот факт, пока ей не начало казаться, что она в него верит.

— Аксель родился на Консусе, — перешел Илья сразу к делу. — Слышала об этом мире?

— Была там проездом, — сказала Вильма единственное, что достоверно знала о Консусе.

— В общем, там была проблема с тем, что население было излишне здоровым.

— Ничего себе проблема…

— Это очень большая проблема, когда высокий уровень здоровья населения вступает в конфликт с квотой на семь процентов в акте о генетическом обезвреживании. Представляешь, какие там наглые люди? Взяли и перестали рожать выродков, которых можно было бы…

— На семь процентов? — увела его Вильма с щекотливой темы и тут же напомнила себе, что перед ней человек, который не читал новостей целых пятьдесят четыре года, а то и больше. — На большинстве колоний эту квоту уже давно снизили до шести процентов.

— Неужели?

— А на Каликсе вообще до пяти.

— На Каликсе настолько хороший генофонд?

— На колонизацию Каликса отбор был особенно строгим, — прикусила она губу, чтобы случайно не соскочить на кокетство. — Так что произошло с Акселем на Консусе?

— Его обезвредили.

— Да, ты уже говорил, за больную печень. Но как его допустили к работе в космосе?

— Я не говорил, что у него больная печень. Я лишь говорил, что у него нашли плохой ген, но этот ген является рецессивным, так что физически Аксель здоров, и мог бы иметь детей, если бы местная администрация не повысила порог недопустимости генетических отклонений, чтобы вписаться в квоту.

— Ну… — смущенно протянула Вильма, — рецессивные гены тоже опасны. Есть вероятность, что они проявятся у потомства.

— Эти шансы слишком малы, чтобы просто так брать, и спиливать целую ветвь генеалогического древа, — рычали и шипели в нем вскипевшие эмоции. — А теперь выясняется, что родись Аксель чуть позже, он бы не угодил в эту квоту. Бедный парень. Даже не знаю, говорить ему или нет.

— Да, — вздохнула Вильма, ощутив легкую нехватку воздуха. — Неудобно получилось. Выходит, я зря его забраковала.

— Я тебя не виню. Ты так сделала, потому что…

— Да-да, потому что Ось навязала мне стереотипы, — передразнилась она и досадливо развела руки. — Никакой Оси здесь нет, как видишь. Мы тут одни и сами должны отвечать за свои поступки.

— Мысль благородная, — перекосил скепсис его лицо, — но все же не всегда во всем виноваты мы. Иногда действительно виноват кто-то другой, кто рассчитывает, что мы взвалим на себя чужую ответственность из благородных побуждений.

От этих слов у Вильмы что-то сжалось в груди, и она снова вспомнила безжизненное лицо Бьярне. Ее давил груз ответственности за то, что он скончался далеко не по естественным причинам, и она до сих пор не знала, на кого сбросить этот груз. На Ленара за то, что он решил не смотря ни на что вскрыть капсулы? На Радэка с Эмилем за то, что они плохо проверили их работоспособность? На Илью за то, что он не уследил за состоянием, в котором ложился в капсулу его коллега? Ответ на эти вопросы лежал где-то далеко-далеко, в лабораториях технической экспертизы и патологической анатомии, в десятках световых лет и нескольких месяцах душевных стенаний.

Илье было чем заполнить ее голову, и он хотел продолжать заполнять, но она заставила его на время замолчать, чтобы она смогла продолжить играть в доктора. Обхватившая его плечо манжета с шипением раздулась, и стрелка в ритме пульса заплясала на циферблате. Вильма не мерила давление Акселю, зато мерила Густаву и ни к чему не пришла. Зачем она снова взялась за тонометр, она точно не знала. Возможно, потому что надутая манжета слегка похожа на спасательный круг, помогающий вырваться из моря тяжелых мыслей, а звук ритмичного боя крови в стетоскопе слегка подбадривал.

— Сколько тебе лет? — нарушила она тишину.

— Наверное, сто пятьдесят… — неуверенно пожал он плечами.

— А субъективных?

— Ох…

— Ладно… — разочарованно бросила она и убрала тонометр в шкафчик.

Каждое последующее действие казалось ей бессмысленнее предыдущего, но она постоянно напоминала себе, что «так надо», и тешила себя надеждами найти в Илье что-то, что позволит ей приказать ему лечь на койку и не шевелиться до прибытия в порт. Ей следовало бы стыдиться подобных мыслей, но вместо стыда она ощущала лишь желание поскорее покончить со своими обязанностями и провести еще пару часов наедине с техническим руководством.

— Давай посмотрим, что у тебя внутри, — пригласила она Илью в томографическую камеру и повторила про себя, что так надо.

Он знал, как следует себя вести, и следовал ее рекомендациям еще до того, как она успевала их произнести. Даже этот трехмерный томограф, недавно отпраздновавший свое столетие, был точным медицинским прибором с широкими диагностическими возможностями, читать показания с которого должен был квалифицированный специалист, а не дальнобойщица. По объемному рисунку, что проявлялся на экране, Вильма могла определить трещины, переломы, инородные тела и некоторые злокачественные образования, но почти с тем же успехом она могла все это определить и без томографа. Что она надеялась найти, она и сама не знала, но продолжала вглядываться во вращающуюся с ее руки объемную проекцию так, словно томограф сумел спроецировать не только тело, но и душу пациента. Ей пришлось признать, Илья обладал некоторым обаянием, а его манера вести беседу никак не выдавала в нем человека, который что-то скрывал. И все же он что-то скрывал, и скрывал настолько мастерски, что даже томограф этого не увидел… или же Вильма не туда смотрела. Ощутив легкое разочарование, она разрешила ему вылезти из томографической камеры и спросила:

— Вы с Акселем давно работаете вместе?

Он устремил свой взгляд в потолок в поисках ответов, и неуверенное мычание выдавало плохо притертые шестеренки в потрепанной временем памяти. Вильме показалось, что он вспоминает слишком долго. Даже она бы уже давно назвала без запинки количество лет, которые она делит корабль с каждым из своих сослуживцев.

— Двадцать три года, если не считать последние полвека, — неуверенно произнес он. — А что?

— Хочу, чтобы ты мне сказал, как его капитан…

— В данный момент я ему не его капитан.

— Хорошо, как бывший капитан, — вдохнула Вильма полную грудь. — Он готов к работе?

— Думаю, да.

— Меня не устраивает такой ответ.

— Уверен, что он готов к работе, — переформулировал Илья. — Если, конечно, он не начнет утверждать обратного.

— А ты? — пристально вгляделась она в него, пытаясь взглядом слегка подпалить его чувство комфорта. — Ты готов к работе?

— Конечно, готов, — непринужденно сходу выпалил он, и она захотела ему поверить.

— Хорошо, тогда сможешь сделать для меня одно одолжение?

— Конечно.

— Найди Акселя и попроси его вернуться сюда.

Вот теперь настало время для чувства стыда.

11. Бьярне

Подобно тому, как каждая пролитая посреди пустыни капля воды казалась трагедией, так и смерть человека посреди космической пустоты ощущалась гораздо явственнее, чем в городе с населением в пять миллионов. Факт, что еще позавчера враз вымерла двенадцатая часть всего населения корабля, с трудом укладывался в голове, а осознание того, что такое теоретически могло случиться с каждым, вытягивало душу из жил. В космосе был миллион способов умереть, и космонавтов до сих пор успокаивала мысль, что они способны как-то повлиять на вероятность собственного выживания, но мысль о смерти вследствие криостаза пробуждала настолько сильное чувство собственной беспомощности, что один лишь вид криостата мог довести до легкого приступа нервного смеха.

Сплоченность людей перед смертью оказалась пустым звуком. Что бы ни диктовал кодекс поведения, а все люди были разными, реагировали на смерть они тоже по-разному, и каждому предстояло в одиночку победить собственных демонов. Поэтому смерть не сплачивала, а лишь разделяла. Что по-настоящему сплачивало, так это работа. Пока ты жив и здоров, оправданий для прогула рабочей смены у тебя нет, и хочешь ты или нет, но тебе придется снова встать плечом к плечу со своими коллегами и доделать начатое. Троица гостей определенно была живой, но к их здоровью все еще оставались вопросы. Вильма дала всем троим разрешение на трудовую деятельность, но оставила за собой право в любой момент изменить свое «экспертное заключение». Она ни секунды не верила, что они полностью здоровы, но у них был при себе крайне ценный ресурс — три пары рук, которые способны ускорить переброску станции «Магомет» на прицеп буксира Ноль-Девять. Вслух никто об этом не заявлял, но дальнобойщиков всегда нервировали моменты, когда их корабль дрейфует посреди космоса. В абсолютно любом космическом корабле самая важная часть — это двигатели. Пока они не работают, корабль уже не имел права называться транспортным средством, а являлся лишь неподвижным куском металла и керамики, внутри которого заперты люди. Мысль об этом была подобно зуду в той части тела, до которой нельзя дотянуться, и три пары лишних рук могли помочь расчесать этот зуд.

Со временем гости начинали чувствовать себя все лучше. Их походка становилась увереннее, сыпь отступала все сильнее, а синяки с неохотой рассасывались. Спустя двое суток после разморозки они выглядели уже почти здоровыми, но настороженные взгляды по сложившейся привычке продолжали провожать каждое их резкое движение.

Один человек, про существование которого уже практически и не вспоминали, не был вовлечен в коллективный труд, и этому человеку не нравилось такое положение вещей. С объективной точки зрения корреспондент не мог предложить космонавтам полезной помощи, но он хотел если не быть полезным, то хотя бы быть занятым. Он задействовал все навыки дипломатии, которым его учили, и вооружившись всей учтивостью, что была у него в арсенале, обошел всех троих выживших с предложением украсить своими лицами документальный фильм о космических дальнобойщиках. Илья, Аксель и Густав были абсолютно разными людьми с совершенно разными характерами, но реакция всех троих была идентична — они смотрели на бедного Петре, словно на прокаженного, и отвечали «Нет» таким тоном, что им можно было обрабатывать алмазы.

Петре был профессионалом своего дела. Как профессионал он прекрасно знал, что если люди не хотят давать интервью, им не стоит лишний раз навязываться. Но так же, как профессионал, он не мог просто взять и оставить свое профессиональное любопытство неудовлетворенным. Он застегнул камеру в чехол и смирился с мыслью, что в обозримом будущем она ему не потребуется.

Смерть на корабле перевернула все с ног на голову, и ценность работы корреспондента испускала предсмертные хрипы под прессом инфляции. Он был человеком, который слишком много времени провел в густонаселенном мире, где каждый день умирают тысячи человек, и смерть очередного незнакомца считалась неизбежным порядком вещей. Он ощущал себя черствым сухарем, и как ни старался, не мог пробудить в себе те чувства, с которыми положено провожать умерших. Каждый раз, когда он вспоминал имя Бьярне, в голове крутилась лишь одна мысль — «Почему же он умер?». Бьярне был для него пустой абстракцией, но история, которая лежала за его телом, не давала покоя.

Отныне Петре являлся лишь обычным маленьким человеком, скитающимся по кораблю в поисках новой цели. Он был песчинкой в карьере, и любое его действие было подобно вздрагиванию молекулы воздуха посреди урагана, но просто сидеть на месте до конца путешествия он не мог, зато мог продолжить заниматься тем, чему был хорошо обучен, — собирать информацию. Какова была его конечная цель, он не знал, но пообещал себе, что позже обязательно придумает, а до тех пор его мысли были поглощены навязчивыми идеями, а тропа, на которую он ступил, уже успела привлечь к нему нежеланное внимание.

— Добрый день, — как обычно солгал Ленар, войдя в комнату отдыха.

Взгляд корреспондента вынырнул из НЭУЧа, который ему любезно отдала Вильма в свободное пользование, и вокруг глаз проросли морщинки от натянувшейся на череп улыбки.

— Очень хорошо, что вы зашли, — отложил Петре в на столик электронное устройство. — Я хотел поговорить с вами, но постеснялся отвлекать вас от работы.

— Вообще-то я и сам очень хотел поговорить с вами, — присел Ленар рядом. — И разговор будет очень серьезным.

— Это очень кстати. Если вы решили дать мне занятие, то я буду лишь рад помочь.

— У меня только что был разговор с Ильей.

— Он в порядке? — сложились брови Петре домиком. — Нет никаких осложнений?

— Вы брали интервью у Вильмы?

— Нет… — сомнительно протянул он в ответ, и тщетно попытался вспомнить, что он такого натворил, что разговор с Ильи так резко перепрыгнул на Вильму.

— Полгода назад?

— Брал, — вспомнил Петре, и растерянное выражение осыпалось с его лица.

— Она ничего вам не рассказывала про кодекс поведения?

Петре был знаком с такой манерой вести разговор. Сначала уводишь собеседника в невиданные дали от предмета разговора к вещам, которые на первый взгляд никак не связаны, а затем с размаху тыкаешь его носом в тот угол, где он нагадил. Наверное, это была самая страшная издевка, допускаемая кодексом поведения, а Ленар был человеком такого склада ума, при котором ухватиться за издевки к собеседнику — святое дело.

— Она объяснила мне все предельно доходчиво, и я очень благодарен ей за это.

Он отвечал ровно и расслабленно, всеми силами демонстрируя Ленару, что тот не сможет лишить его чувства комфорта, и это возымело свой эффект. Судя по его легкой обескураженности на лице, Ленар тут же перепрыгнул три километра словесного серпантина, и сразу же выложил обвинения:

— Илья пожаловался мне, что вы досаждаете ему и его людям.

— Я лишь один раз попросил у них интервью. Мне показалось, что ничего страшного в этом не будет.

— Конечно, я понимаю, вы ведь здесь с целью задавать вопросы, и предложить кому-то ответить на них совсем не является преступлением.

— Но я вас смею заверить, что они доходчиво дали отказ, и я предельно четко понял их позицию.

Бессовестная ложь. Их позиция была на первых местах в списке вещей, которые Петре понимал так же хорошо, как и принцип работы множителя Алькубьерре. Все трое отказались так, будто он каждому из них предложил сыграть в русскую рулетку, а с подобным негативом по отношению к небольшой видеосъемке он сталкивался крайне редко. У одного человека вполне может быть подобная неприязнь к камерам, но чтобы у всех троих разом — это что-то новенькое.

— Вообще-то тут дело не только в этом. Мне сказали, что вы досаждали им далеко за пределами ваших профессиональных интересов.

— Не понимаю, — до последнего изображал Петре дурачка.

— Вы рассказывали им анекдоты! — взорвался Ленар, потеряв терпение.

— Послушайте, Ленар…

— Для вас я капитан Велиев!

— Послушайте, капитан Велиев, — поправился Петре. — Я не вижу ничего плохого в анекдотах.

— У них же недавно умер коллега, а тут вы со своими шуточками.

— Мне показалось, что в свете смерти их коллеги будет выглядеть уместным слегка приподнять им настроение, заставить улыбнуться…

— Половина из этих анекдотов была не смешной, а вторую половину они даже не поняли. Честно говоря, даже я не понял.

Корреспондент смущенно зажевал верхнюю губу, вспоминая о работе с тяжелой публикой. Ему по профессии положено было находить подход к людям, но он даже и вообразить не мог, насколько сложно установить контакт с человеком, который прожил всю жизнь на расстоянии в десятки как обычных, так и световых лет.

— Простите, не учел культурных различий.

— А ваш анекдот про ежика был излишне похабным, — заявил Ленар притихшим тоном, словно боялся упоминать вслух колючее животное.

— Странно, что Илья вам на него пожаловался… Насколько я помню, лишь этот анекдот заставил его улыбнуться.

Последовал глубокий вздох, наполненный озабоченностью. Очевидно, Ленара мучили похожие проблемы — он не знал, как правильнее всего наорать на гостя, все еще плохо знакомого с правилами поведения.

— Я понимаю, вы хотели как лучше, — спокойно ошибался Ленар, даже перестав скрывать, каких трудов ему стоит сохранять учтивость в этом бессмысленном разговоре. — Но этим людям не нужно, чтобы кто-то пытался поднять им настроение.

— Понимаю. А что им нужно? — спросил Петре, и разговор благополучно врезался в тупик.

На вопрос, что нужно человеку, пережившему смерть товарища, существовал миллион ответов, и среди них не было правильного, но Петре был профессиональным корреспондентом, и его профессионализм подсказывал, что неправильных ответов не бывает. Любой ответ заслуживал того, чтобы быть услышанным, и пусть слушатель интерпретирует его по-своему. В мире уже случилось много страшных трагедий от того, что кто-то не вовремя распустил язык, но еще больше от того, что кто-то промолчал или не задал правильных вопросов.

«Топ-топ-топ» — отсчитывал Петре шаги, с которыми Ленар направлялся к выходу из комнаты. Оказавшись на пороге, он вдавил кнопку в панель управления дверью и попытался выйти, но его ухо зацепилось за брошенный ему в спину призыв:

— Капитан Велиев!

— Да? — обернулся Ленар, и Петре готов был поклясться, что его лицо за прошедшие пять секунд стало еще на один тон ближе к цвету спелых томатов.

— Вы не будете против, если я проведу неформальную беседу с человеком, которому я еще не успел «досадить»?

— Зашить вам рот я все равно не могу, — с сожалением бросил он в ответ и сделал шаг за порог.

Но сил на второй шаг он в себе не нашел.

Корреспондент доподлинно не знал, что именно смутило капитана в последнем вопросе, но именно на такую реакцию он и надеялся. Диалог не окончился, а лишь перерос в другой диалог, и Ленар не смог от него уйти — уж слишком низким стал кредит доверия к назойливому гостю. Петре это пока что полностью устраивало.

— Что это за человек? — спросил он с порога.

— Бьярне, — выстрелил рот Петре именем, словно пушечным ядром.

— Вы совсем рехнулись?

— Обещаю быть с ним предельно вежливым.

Последовал еще один протяжный усталый вздох.

— Нет, — раздался звук, с которым пушечное ядро отстрелило от его кредита доверия еще один увесистый кусок.

И Ленар скрылся в дверном проеме. Дверь закрылась, и замерший воздух накрыла тишина. Петре надеялся не на это. Он надеялся на ответ вроде «Черт с вами, делайте что хотите» или что-то подобное, что можно часто услышать от человека, последние двое суток варившегося в дурно пахнущем бульоне нештатных проблем. Но он надавил не на те кнопки, и получил диаметрально противоположный результат. Но это не страшно. Он корреспондент, а не физик-ядерщик, значит неудачи допустимы и не приведут к катастрофическим последствиям.

Временами все эти игры в вопросы и ответы напоминали игру в шахматы. Требовалось думать наперед, предугадывать образ мысли собеседника, чтобы в конце концов вычислить рецепт идеального вопроса, который натолкнет собеседника на правильный ответ. Требовалось быть гибким, избирательным, временами скользким. Но самое главное — уметь правильно вводить собеседника в заблуждение. Петре давно усвоил, что лучший способ лжи — это говорить правду, но говорить не всю правду, а только те ее кусочки, которые смогут сложиться в нужную картину, вводящую слушателя в правильное заблуждение. Петре ни разу не солгал Ленару, и Ленар все равно поверил, что перед ним сидит дурачок, который решил поразвлекать гостей глупыми анекдотами. Временами он задавался вопросом, не подают ли в нем голос задатки хорошего актера, или же он действительно в чем-то сильно похож на дурачка? Ответ он предпочитал не искать. К счастью (или сожалению) в воздухе висело много других интересных вопросов, и его не отпускало гнетущее чувство, что ответы на эти вопросы интересны лишь ему одному в этой части вселенной.

Почему же эти дальнобойщики такие слепцы?

Ответ был прост — они тоже были профессионалами. Они делали ровно то, что умели, и предпочитали не совать свой нос в чужие сферы деятельности.

Вынырнув из своих дум в реальный мир, он взглядом спросил у настенных часов, как давно ушел Ленар, и ответ его полностью устроил. Скорее всего Ленара теперь уже и нет на корабле. Он, как и большая часть экипажа, залез в скафандр и отправился на соседний буксир, заниматься вещами, о которых Петре имел лишь общее представление. От суеты, создаваемой шестью космонавтами, постоянно носящимися между буксирами, вакуумные насосы в шлюзовой камере гудели лишь с перерывами на перекус. Коридор третьей палубы, едва освободившись от трех лишних криостатов, стал постепенно наполняться личными вещами и уцелевшим оборудованием с Пять-Восемь, и лишь один человек занимался расширением просвета во вновь захламленном проходе, перенося оборудование на склад.

— Ирма, — окликнул он этого человека, и к нему обернулось запыхавшееся лицо, блеснувшее в свете ламп мокрой дорожкой, прочерченной скатившейся с виска каплей пота. К ее груди прижималась двадцатиметровая змея промышленного кабеля, свернувшаяся калачиком, и помимо легкого оскорбления своей гордости Петре разглядел в ней весьма увесистую возможность завязать разговор. В его представлении не был законов природы, объясняющих причины, по которым его заставляли отсиживаться двумя палубами выше, пока девчонка в полцентнера работает грузчицей. Расстояние, которое их разделяло, он преодолел трусцой, и принялся отбирать у нее катушку кабеля. — Позвольте вам помочь.

— Спасибо, но мне очень неловко взваливать на вас грязную работу… — начала она бороться за право обладания кабелем.

— Я настаиваю, — подтянул он усилия, и услышал скрип, с которым пара кроссовок скользнула по палубе ему навстречу. — По праву человека, желающего взять на себя неделимый груз.

— Если Ленар узнает, он решит, что я халтурю.

— Тогда мы сохраним это от него в секрете.

Она выждала несколько секунд, сверля его взглядом, но он упорно не выражал ничего, кроме решимости порядочного мужчины помочь слабой и хрупкой с виду девушке. В этом была доля правды, но в других обстоятельствах он бы себе такого не позволил. Сейчас, держа Ирму за приросшую к ней катушку, он ощущал себя не помощником, а скорее грабителем, отнимающим пожитки у случайной прохожей в пустом переулке, а двадцатью годами ранее он прекрасно помнил, как родители учили егосначала предложить помощь, а уж потом ее навязывать. Он слишком много навязывался, слишком много досаждал, и уже чувствовал себя слишком лишним на этом корабле. Но катушку так и не отпустил, и Ирма сдалась первой.

— Куда? — спросил он, и она указала ему путь к складу, взяв из кучи спасенного хлама какой-то ящик.

Существовал закон о космической экологии, запрещающий мусорить даже посреди великой пустоты. Остов разрушенного корабля тоже считался за мусор, и если его убрать попросту не было никакой физической возможности, то экипаж был обязан хотя бы спасти с него все самое ценное. «Самое ценное» оказалось слишком растяжимым понятием. Запчасти, инструменты, бортовые самописцы (на космических кораблях они устанавливались не в единственном числе), технические жидкости и все остальное, что не испортилось, и при этом могло поместиться в шлюз. В прошлый раз, когда Ирма рассказывала о своей работе, она заметно нервничала. Теперь же в отсутствии камеры у нее словно выросли крылья, и даже груз в руках никак не препятствовал потоку слов, льющихся через хорошо смазанную гортань, и хоть Петре обо всем этом уже знал, слушать ее ему нравилось. Возможно, дело было в звуке ее голоса, или в увлеченности, с которой она стремилась поделиться с не вовлеченным человеком своими впечатлениями.

— Вы ведь любите свою работу? — наконец-то спросил он во время четвертого захода на склад, и Ирма высунула свой нос из журнала, в котором дотошно записывала все спасенное имущество.

— Да, я очень горжусь своей работой.

— Простите, просто у меня создалось ощущение… — прокряхтел он, укладывая бочонок с графитом на свободное место, — …что вы избегаете космоса.

— Что заставило вас так думать? — растопырила она уши.

— Я заметил, что каждый раз, когда появляется работа вне корабля, вы остаетесь внутри.

— Вы наблюдательны.

Если бы эти слова прозвучали на каком-то незнакомом языке, Петре бы решил, что его проклинают.

— Так вы все же избегаете космоса?

— У меня нет такой роскоши, чтобы чего-то избегать, — закончила она пометку в журнале, и они вышли со склада. — Ленар наш капитан. Он занимается распределением обязанностей, а я просто выполняю приказы.

— И вам не кажется это немного странным?

— Нет ничего странного в том, чтобы выполнять приказы.

— Странным то, что вам, похоже, ваш капитан доверяет меньше, чем всем остальным.

Она оглянулась на что-то невидимое, словно хотела этим простым жестом заполнить несколько секунд тишины, которые ей потребовались на обдумывание услышанного.

— Обычно мы не обсуждаем вопросы доверия, — нашла она подходящие для себя слова. — Но у него есть причины держать меня подальше от опасной работы. Я ведь, как вы правильно заметили, самый молодой член экипажа, и у меня меньше опыта, чем у всех остальных.

— Понимаю, — слукавил Петре. Что она имела ввиду, он не понимал, но начинал догадываться, что в этих словах не так много правды, как она пыталась ему внушить. — И каким же образом вы наберетесь опыта, если вас не станут выпускать с корабля?

И он тут же выругал себя за это. Слишком прямо и слишком в лоб это было сказано. Со скоростью кроликов в его голове начали плодиться слова извинений за столь грубые намеки, но Ирма лишь задумчиво пожала плечами и смиренно ответила:

— Точно не знаю, но мои основные обязанности все же находятся внутри корабля, а не снаружи.

Ему уже встречался такой склад характера, но он не сразу сообразил, что к космонавтам он тоже применим. Такие, как Ирма, комфортнее чувствуют себя в подчиненной роли, когда над ними стоит человек, принимающий решения и отдающий приказы, который в случае катастрофы готов принять на себя по крайней мере часть ответственности. Если Вильма была первым претендентом на капитанское кресло, то Ирма в этом списке и вовсе не числилась. Возможно, она настолько сильно любила быть снизу, что именно по этой причине так и не дотянула ростом до ста семидесяти сантиметров. Петре хоть и вымахал пятнадцатью сантиметрами выше, но во многом ее понимал. Профессия корреспондента была лишена мук сложных решений — для этого существовали редакторы. Он же был дровосеком от мира СМИ — от него требовалось собирать строительный материал и отправлять его на лесопилку.

Следующие полтонны спасенного материального имущества они перетаскивали молча, обмениваясь лишь вынужденными фразами вроде «где это поставить?», «смотрите под ноги» и «простите, вы не ушиблись?». Периодически космонавты возвращались с очередным спасенным имуществом, подбрасывая работу и отправляясь обратно, и Петре встречал их с приветливой улыбкой, делая вид, что ничего не делает, будто его вот-вот застукают за каким-то преступлением. Он быстро запятнал свою куртку в чем-то черном и, вероятно, очень едком. Его майка пропиталась потом, спина заныла, а руки постепенно отказывались работать, но его губы невольно кривились в глупой ухмылке, а настроение было приподнятым, как после длинной похвалы главного редактора. Было приятно ощутить себя полезным, но он напомнил себе, что спустился на третью палубу по совершенно другим причинам.

— Вы очень интересно рассказывали про экологию, — заговорил он, когда Ирма предложила сделать небольшой перерыв, и они оба уселись на какие-то бочки. — А вы не могли бы рассказать поподробнее? Из чистого любопытства, разумеется.

— То есть без камер?

— Без камер, — пообещал он.

— А о чем вы бы хотели услышать?

— Если в космос запрещено выбрасывать мусор, что же вы делаете с отходами?

— Металл и пластик мы сортируем в соседнем отсеке на вторичную переработку, — указала она большим пальцем себе за спину.

— А все остальное?

— Продукты жизнедеятельности, жидкости и прочие отходы естественного происхождения отправляются в дегидратационную камеру.

— И что там с ними происходит?

— Их вакуумируют, чтобы как можно больше жидкости превратилось в пар, — она изобразила руками облако пара, поднимающееся над мусорной кучей. — Так легче извлечь из них влагу, чтобы потом отправить ее на вторичную очистку и дистилляцию. Так мы извлекаем из отходов воду и возвращаем ее в водные резервуары для технических и бытовых нужд. Твердые отходы же остаются в вакуумной среде, и выгружаются в ближайшем порту. Большинство из них превращается в удобрения и корм для выращивания полезных видов насекомых, но какую-то часть все равно отправляют на уничтожение.

— Вижу, вы каждой каплей воды дорожите.

— Это необходимо. Вода — это единственное, что мы выбрасываем за борт в больших объемах.

— Вы же только что сказали, что возвращаете воду в резервуары.

— Да, но наши двигатели потребляют эту воду безвозвратно, — напомнила она, — Именно разогревая воду до состояния плазмы и выбрасывая ее в космос под большим давлением корабль создает реактивную тягу.

— Да-да, теперь я вспомнил, — досадливо крякнул Петре и размазал грязное пятно по своему блестящему лицу. — А неудобный вопрос позволите?

— Тоже из чистого любопытства?

— Если вы сейчас увидите при мне камеру, разрешаю швырнуть в меня гаечным ключом, — шутливо поднял он руки.

— Спрашивайте, — ответила она, и он опустил руки.

— Часто ли люди умирают в космосе?

— На моей памяти это первый раз, — помрачнела она лицом. — Статистика говорит, что в космосе еще никогда не было так безопасно, как в наше время, но статистика — это самая лживая из наук.

— А что написано в инструкциях по поводу смерти человека?

— Хотите спросить, не отправляем ли мы тела в дегидратационную камеру? — уточнила она, и он утвердительно кивнул. — Нет, в уставе предусмотрен пункт, строго запрещающий подвергать порче мертвые человеческие тела.

— Вот как? — промычал Петре и быстро придумал еще один бессмысленный вопрос, — А почему?

— Во-первых тело погибшего человека должны опознать в порту. Разумеется, на родственников рассчитывать не приходится, но до порта помимо образцов ДНК должна сохраниться общая биометрия тела. Рост, вес, отпечатки пальцев, слепок зубов, цвет волос, шрамы на коже и прочее, что поможет установить личность. Во-вторых, нас посреди космоса сложно проконтролировать. Если кто-то умер, необходимо сохранить тело, чтобы доказать, что смерть не была насильственной. И в-третьих, если смерть все же не была насильственной, патологоанатомы должны по останкам определить истинную причину смерти.

Она рассказывала почти с увлечением в голосе, а Петре кивал головой в такт ее репликам, словно болванчик, и мысленно рассуждал о том, что эта девушка явно воспринимает все произошедшее как должное. Если поначалу в нем крутились идеи о том, чтобы как-то поддержать ее или ободрить, то теперь он увидел, что в этом отсутствовала необходимость. Смерть на корабле не обрадовала ее, но и не сломила.

— Значит… — совершил он нерешительную паузу, все еще боясь произнести при ней вслух это имя, — …Бьярне вы тоже… сохранили?

— Да, — предсказуемо дернулся ее взгляд при звуке имени. — Иначе нельзя. Это закон.

— И вас это никак не смущает?

— Что именно?

— То, что когда вы будете ложиться в криостаз, в соседней капсуле будет лежать мертвец?

— О, нет, его тело совсем не в криостазе, — замотала она головой, и теперь взгляд Петре предательски дернулся.

— А где же? — спросил он, ощутив, как у него в груди вскипели противоречивые эмоции. Он не мог решить почему, но почему-то он отчаянно не хотел, чтобы она отвечала.

Но все же она ответила.

— На продуктовом складе.

Чертовка.

Именно такого ответа он и боялся все последние три секунды, и нахлынувший шок временно приглушал чувство подступающего к горлу отвращения.

— Вы совсем с ума сошли? — задал он вопрос без вопросительной интонации.

— Успокойтесь.

Он почувствовал, как на его плечо медленно опустилась женская ладонь, и тут же вскочил на ноги, не понимая, куда ему теперь деваться от мерзкой мысли, что его завтрак совсем недавно лежал рядом с мертвецом. По всем известным ему меркам это было дикостью, граничащей с каннибализмом. Ему хотелось проблеваться, прополоскать горло и почистить зубы, но наружу из него просились лишь слова, звучащие на октавах, которые, как ему казалось ранее, были ему недоступны. Голова шла кругом, и он нащупал кончиками пальцев переборку на случай, если начнет падать в обморок.

— Это же варварство какое-то!

— Успокойтесь, — повторила она убаюкивающее и тоже поднялась на ноги. — Я понимаю, вам неприятна эта ситуация. Простите, я не должна была вам этого говорить.

— Не должны были говорить? — переспросил Петре, и желание проблеваться резко сменилось желанием поскорее принять душ. — Вы не должны были укладывать мертвеца вместе с нашей пищей!

— Успокойтесь, все в пределах санитарных норм, — продолжала она его успокаивать, но Петре упорно продолжал видеть в ней какое-то маленькое чудовище. — Тело не разлагается, и при этом оно хорошо упаковано.

— Но оно ведь… рядом с нашей едой! — выдавил он из себя силой. — Почему именно продуктовый склад?

— У нас на корабле лишь два помещения, в которых всегда поддерживается низкая температура, и одно из них не терпит источников лишней влаги.

— Но почему не криостаз?

— Компьютер не запрограммирован на заморозку людей, у которых нет пульса, — невозмутимо объясняла она. — А даже если обойти это ограничение, то он все равно не сможет накачать мертвое тело криопротектором.

— Но тело ведь рядом с едой! — продолжал он тараторить и всплеснул руками так, словно это был взмах крыльями. — Неужели вас это никак не смущает?

— Смущает, конечно, — ответила она смущенно, — но тут уж ничего не поделать.

По ее виду можно было смело заявить, что этот разговор смутил ее сильнее, чем труп в холодильнике напротив замороженных супов. Лишь когда Петре почувствовал, что ему стало немного душновато, он оттянул и без того свободный ворот своей майки, извинился за что-то по старой привычке и с проворством профессионального клептомана незаметно стащил раскладной нож, беспечно валяющийся на одном из стеллажей. Ему нужно было придумать хороший повод, чтобы покинуть Ирму раньше обещанного, но лгать ей в лицо ему не пришлось, ровно как и что-либо ей объяснять. На его лице было все написано, и Ирма не стала бросать ему вдогонку лишние вопросы.

Все стало резко легче и сложнее одновременно.

В его голове созрел невероятный по дерзости план, в котором он проникает в отсек криостаза и размораживает тело Бьярне, но к счастью или сожалению этот план пришлось выбросить из головы. На продуктовый склад вела чуть ли не единственная на всем корабле дверь, которая не имела ни замков, ни автоматики. Проходи и не задерживайся, только дверь за собой не забудь закрыть. Добравшись до первой палубы, он вытащил из кармана добытый нож и приложил его ко лбу. Холод металла оказал успокаивающее действие, и он почувствовал, что мысль о трупе на складе уже не кажется такой дикой.

С трупами у него были особые отношения. В начале своей карьеры он полтора года проработал в отделе криминальной хроники. Много общался со следователями, патологоанатомами, иногда с потерпевшими и их родственниками. Его учили, что каждый уважающий себя журналист обязан уметь засунуть свое личное мнение себе куда-нибудь поглубже и в любой ситуации сохранять беспристрастность. Его уверяли, что мир не может делиться на черное и белое, и поэтому Петре не вправе кого-либо винить, жалеть или оправдывать. Он должен был просто делать свою работу и все, но вскоре Петре понял, что в мире есть и черное и белое. Он считал, что работая в криминальной хронике он сможет вселять в сердца законопослушных людей уверенность в работе органов правопорядка, а в сердца преступников страх перед правосудием, но в результате страх вселился в него самого. Чем больше раскрытых преступлений он освещал, тем сильнее ужасался тому, какие монстры могут скрываться под видом совершенно невинного человека, и на какие чудовищные поступки они способны по причинам, которые не способен постичь психически здоровый человек. Ему часто приходилось слушать о работе очередного убийцы, но когда он увидел одну из жертв своими глазами, она сумела рассказать ему о своей незавидной участи куда больше, даже будучи мертвой. Убийцы сами по себе не так страшны, как их работа, и один единственный мертвец смешал в Петре такой крепкий коктейль из гнева и ужаса, что он использовал все свои связи ради личного присутствия на казни виновного, на чьих руках кровь еще семи человек.

Казнь была редким явлением, и представляла из себя не столько меру наказания, сколько обозначение позиции цивилизованного общества по отношению к преступности. Убийцу можно было умертвить множеством разных способов, чтобы после смерти использовать его тело в мединституте, в качестве донора органов или хотя бы в качестве удобрения, но казнь была просто вспышкой самой категоричности — смертник помещался в пирокамеру, и волна плазмы за долю секунды заставляла его тело исчезнуть. Казнь легкая, быстрая, но самое главное — показательная. Эта казнь показывала, что ни одной клеточке тела такого изверга нет места в этом мире.

Когда Петре стоял в комнате наблюдения, преисполненный предвкушением от свершения правосудия, он ожидал увидеть инопланетную тварь с рогами, клыками и налитыми кровью глазами, но увидел лишь мужчину, который еле переставлял ватные ноги в немом ужасе от осознания того, что его уже лишили права на жизнь, и через несколько секунд для него все кончится. Он молча выслушал приговор, который, наверное, уже успел заучить наизусть, скрылся в пирокамере, и на этом представление окончилось. Петре не испытал ни облегчения, ни радости от свершенного правосудия, зато ощутил, как этот мерзавец даже на пороге собственной смерти сумел напоследок нагадить ему в душу, ничего при этом не сделав. Чуть позже он спросил у своего более опытного коллеги, от чего же ему было так тяжело смотреть на казнь, и ответ сразу расставил все по своим местам.

«Если смерть человека не доставила тебе удовольствия, значит тебе в пирокамеру еще рано».

Петре все еще чувствовал, что его жизнь слегка отравлена, но мысль о том, что он сам не является монстром, его немного успокоила. Новости из криминального мира все еще давили на него, и он понял, что либо они сведут его с ума, либо превратят его в черствого циника, утратившего доверие к людям. Оба варианта ему не понравились, и тогда он перевелся в отдел производственных новостей. Он был уверен, что там он познакомится со множеством достойных людей, ежедневно творящих кучу маленьких чудес, наберется оптимизма и забудет все эти ужасы, словно страшный сон.

Но вот он посреди одного из самых безлюдных регионов космоса стоит перед дверью на продуктовый склад, сжимает нож в руке и готовится к встрече с еще одним мертвецом, который так же может многое рассказать. Петре заранее догадывался, о чем будет рассказ, но, как и каждый корреспондент, предпочитал услышать его вслух… или, в случае с мертвецом, увидеть своими глазами. К самому Бьярне он до сих пор не испытывал никаких эмоций. Возможно, он все же стал превращаться в циника.

12. Смерть всегда бессмысленна

Непосвященному человеку, избалованному цивилизацией (да, такому как Петре), могло запросто показаться, что буксиры дальнего следования отстали от своего времени на несколько веков. Внутри были механические кнопки, маленькие черно-белые мониторы, автоматические двери на устаревшей гидравлике, бортовой компьютер в четыреста раз больше, чем аналогичный ему на любой цивилизованной планете, и физические носители информации вместо цифровых. Но космоинженеры были иного мнения и не переставали утверждать, что эти громоздкие и в чем-то неуклюжие машины вобрали в себя самые величайшие технологические достижения за последнее тысячелетие, а все остальное — это лишь модные игрушки, которые порой создают больше уязвимостей, чем удобств.

На космическом буксире фаркоп был частью этих самых технологических достижений. Пронзая корабль насквозь, он врастал в корпус толстыми кореньями балок и в каком-то смысле скреплял отсеки вместе, не давая им развалиться даже после небольшого термоядерного взрыва. Если бы он представлял из себя обычную металлическую болванку, едва ли он мог бы кого-то впечатлить, но на деле он являлся самым прочным во вселенной механизмом, способным выдерживать нагрузки в сотни миллионов тонн, имея при этом в своей конструкции двигающиеся части. Из вентрального и дорсального бортов выглядывали его сцепные фитинги, которые в народе ласково звались колотушками из-за цилиндрической формы. Выпуская свои зубы-зажимы, они хватали сцепную головку стыковочных балок так крепко, что мягкая прослойка рабочих поверхностей слегка деформировалась, увеличивая контактное пятно и выдавливая наружу весь вакуум. Сам фаркоп обволакивался змеевиком, через который бесконечно прогонялся теплоноситель. Лишнее тепло передавалось от змеевика в фаркоп, а затем без серьезных препятствий распространялось по стыковочным балкам, чтобы балки были всегда теплыми и пластичными, а экипаж не сварился от излишков энергии, выработанной двигателями.

Зажимы фаркопа, несомненно, были мощными, но основная их функция была в том, чтобы не позволить сцепной головке сорваться с колотушки, и реальной физической нагрузки они на себя не брали. В общих масштабах это были обычные ничем не примечательные сцепные устройства, но как это объяснить двум людям, для которых разжать эти зажимы казалось столь же невыполнимой задачей, что и сдвинуть с места танк?

Этими двумя людьми оказались Радэк с Акселем.

Радэк настолько привык работать с Эмилем, что долгое молчание Акселя заставляла его нервничать, словно эту тишину издавал безнадежно сломанный двигатель, но он понимал, почему его поставили в пару с Акселем. Ленар все еще не до конца доверял гостям, и предпочел, чтобы при работах в условиях космоса рядом с каждым из гостей было доверенное лицо. По мнению самого Радэка это решение было слишком мягким — будь его воля, он бы даже не позволял гостям покидать первую палубу. Всего пару дней назад они выглядели как мертвецы, а сегодня их допустили к тяжелой работе. Не стоило иметь медицинского диплома, чтобы видеть в этом какую-то нестыковку. Но, как обычно, подобные вопросы сразу отошли на второй план, когда плазморез прогрыз новый проход в очередной переборке, и перед ними предстала металлическая стена с правильным изгибом.

— Вильма, мы у вентральной части фаркопа, — отчитался Радэк. — Нашла что-нибудь?

— Ничего про фаркоп, — разочарованно ответила она сквозь громкий шелест страниц. — Кажется, описание фаркопа находится в другом томе руководства.

— Аксель?

— Простите, но я всего лишь оператор, — совершил соседний скафандр виноватый жест руками. — Этими знаниями, наверняка обладает Уве, но… сами понимаете. Где остальные тома, тоже известно лишь Уве.

По его голосу проскользнула полная мрачной задумчивости тень, словно у пианиста, который посреди выступления забыл ноту, и позволил себе небольшую паузу, чтобы ее вспомнить. Его лицо не нужно было видеть, чтобы понять его чувства. Кроме Уве, который в данный момент все еще был заморожен, об устройстве фаркопа был осведомлен еще один человек, но его имя для Акселя до сих пор было чем-то, что предпочтительно обходить стороной.

По хлопку в эфире Радэк понял, что Вильма прекратила поиски и захлопнула похищенное с чужого корабля техническое руководство.

— Аксель, простите меня еще раз за то, что я тогда наговорила вам в лазарете, — вдруг выплеснула она им в уши. — Хотела бы я сказать, что тогда была не в себе, но понимаю, что меня это никак не оправдывает.

— Я не держу на вас обиды.

— И я хочу сказать, что прекрасно понимаю ваши чувства по поводу Бьярне. Я тоже однажды потеряла товарища, и вы должны знать, что очень скоро вам станет легче…

— Вильма, хватит, — раздраженно прорычал Радэк. — У нас тут груз, который надо отстегнуть от мертвого корабля, и при этом не взорваться, и лишние сантименты нам в этом никак не по-мо-га-ют!

Голос по ту сторону эфира ничего не ответил.

— Спасибо за добрые слова, — невозмутимо вставил Аксель. — Но мой напарник в чем-то прав. Сейчас очень важно сосредоточиться на работе.

— Ладно, — последовал обескураженный голос, и послышался звук, с которым Вильма потерла ладони. — Наши корабли не сильно разнятся в возрасте. Точнее, не очень сильно.

— Шестьдесят лет, — уточнил соседний скафандр.

— Вы не против, если я буду думать вслух?

— Смотря о чем.

— За шестьдесят лет конструкцию фаркопа сильно могли пересмотреть?

— Вильма, — рефлекторно хлопнул себя Радэк по смотровому щитку в попытке растереть кожу на лице, — ты уже забыла наши приключения с объектом Буткевичуте?

— Нет, а что там особенного?

— Нам тогда как раз меняли фаркоп, и новый фаркоп, скажем прямо, заметно отличался от старого.

— А зачем вам меняли фаркоп? — спросил Аксель и тут же задушил в себе интерес. — Ладно, сейчас это не важно.

— Радэк, просто ответь мне, как техник, заряды у новой модели сместились или нет?

— Нет, — последовал твердый ответ. — Но это еще ничего не значит.

— Ладно, тогда предлагаю подключить творческую мысль. Сейчас вы оба творчески представите, куда бы вы точно не стали перемещать заряды, и именно оттуда вы и начнете демонтаж.

— А дальше?

— Дальше вы должны будете немного освободить доступ к внутренностям фаркопа и провести эндоскопическое исследование, чтобы точно определить местоположение зарядов.

— Вильма, ты хоть представляешь, насколько это огромный труд?

— Ах, да, простите, я оговорилась, — с издевкой ответил голос в шлемофонах. — Случайно произнесла «предлагаю» вместо «приказываю».

Эти слова словно ударили Радэка током, и он поблагодарил конструкторов скафандров за то, что Аксель не имел физической возможности увидеть выражение на его лице. Командная цепочка начиналась с Ленара, а заканчивалась как раз где-то на Радэке с Эмилем. Технически в отсутствие Ленара следующей по старшинству становилась Вильма, но то, что Ленар отсутствовал на корабле, не значило, что он отсутствовал совсем. Радэк имел полное право немедленно связаться со своим действующим капитаном и попросить иного приказа, но он заранее знал ответ, который услышит в ту же секунду.

Похоже, Вильма начинала приступать к командованию досрочно.

Свой озабоченный вздох он постарался сделать бесшумным. Это не первый раз, когда ему дают трудновыполнимые приказы, и не первый раз, когда ему просто нужно заткнуться и сделать как говорят, но отчего-то он не считал это правильным. Возможно, он просто не привык к мысли о смене руководства… или же просто уважал Вильму чуть меньше, чем все это время думал. Он пообещал себе подумать об этом в свободное от работы время, а до тех пор ему надо было придумать, как распилить гигантское сцепное устройство на части и при этом не взорваться.

На самом деле взрывы были неизбежны, вот только Радэк надеялся наблюдать за ними с безопасного расстояния. Все фаркопы глубоко внутри содержали в себе кумулятивные заряды, которые умели взрываться с очень высокой температурой даже в вакуумной среде. Это была одна из мер безопасности на случай, если груз вдруг начнет угрожать буксиру (например, если весь состав будет пойман гравитационным колодцем). В таких ситуациях заряды детонировались с мостика, разрушали зажимы и тем самым позволяли быстро сбросить груз, вот только никто из конструкторов не предусмотрел ситуацию, в которой кому-то потребуется отстрелить груз от уже мертвого корабля. Дистанционный детонатор, разумеется, не работал, зато Радэк с Акселем работали не покладая рук, чтобы собрать новый детонатор и вручную подключить его к зарядам.

В тяжелых буксирах пригодные для жизни помещения занимали около четверти от общего объема корабля. Это значило, что остальные три четверти вообще не были предназначены для прямого доступа, и фаркоп относился к этим трем четвертям. Предстояло еще больше демонтажных работ, а для Радэка это значило, что он вот-вот побьет все рекорды по продолжительности работы с плазморезами. Его от плазморезов уже тошнило, но он чувствовал, что эту тошноту скоро перебьет тошнота от слова «фаркоп».

Плазморезы, как и термоядерные двигатели, использовали воду в качестве рабочего тела, и он развлекал себя подсчетами того, как быстро с такими темпами работы они все начнут умирать от жажды. Вылетали они из Марсианского порта впятером, а теперь численность их населения резко выросла до девяти человек, что обозначало еще большее потребление воды и продуктов, и это не могло сказаться на запасе автономности корабля. Разумеется и того и другого было в достатке, и девять человек запросто дотерпят до ближайшего космопорта, но Радэку больше не на что было отвлечься от монотонной работы.

Вильма объявила по общему каналу, что Ленар с Ильей отправились на обед. Радэк попытался вспомнить, когда в последний раз они соблюдали славную традицию совместного приема пищи, и ощущения выдали ему число, затерявшееся где-то в районе пары веков. Вдевятером они бы за общий стол все равно не уместились, но чувство, что в привычный уклад вонзились вынужденные перемены, вселяло некоторый дискомфорт. Когда люди ходят обедать парами, смысл в приготовлении блюд теряется. Обычно назначались дежурные, которые готовили еду на всех, выслушивали комплименты в адрес своих кулинарных навыков, а после делали уборку и мыли посуду. Теперь же космонавтам приходилось заниматься самообслуживанием, в короткие перерывы опустошая банку какой-нибудь консервированной в позапрошлом году дряни и вновь возвращаясь на поле боя. После нескольких часов работы в скафандре голод был более чем ощутим, но аппетит приходил сквозь муки. Самообслуживание так же обозначало, что каждый должен сам добыть еду с продуктового склада, который с недавних пор начал выполнять функции морга. Весь фокус состоял в том, чтобы быстро схватить банку консервов и выбежать прежде чем взгляд против желания упадет на завернутое в упаковочную пленку тело, стыдливо спрятавшееся подальше от свидетелей на дальнем стеллаже. Радэк считался далеко не самым слабонервным человеком, но даже он предпочитал лишние пару часов помучиться от сосущего чувства в животе перед вынужденной трапезой. Он дал себе установку, что будет вместе с Акселем работать до тех пор, пока не закончится терпение Акселя или запас воды в плазморезах. Ни то, ни другое, заканчиваться не торопилось, а время тянулось мучительно медленно.

— Аксель, расскажите мне что-нибудь, — не выдержал Радэк тишины.

— Что к примеру?

— Не знаю, что угодно. К примеру, какого черта станция «Магомет» по документам числится за астероид?

— Спросите Илью.

— Я спрашиваю вас, Аксель.

— Думаете, я вам расскажу что-то другое?

— Нет, я надеюсь, что вы мне соврете что-то более правдивое.

— То есть вы нам не верите, — заключил Аксель почти оскорбленным тоном.

— Нет, — с подобной твердостью и нотками отвращения люди обычно давят тарканов.

— Радэк, этот разговор нас ни к чему не приведет.

— А мне и не нужно, чтобы он меня к чему-то приводил. Оглянитесь вокруг, — широким жестом рукой он описал перед собой дугу. — Возможно, вы не заметили, но я уже который день занимаюсь тем, что режу ваш корабль на кусочки при помощи ручного плазмореза, и помимо того, что я участвую в спасении шестидесяти семи человек, которые по бумагам являются рудоносными булыжниками, я больше ничего не понимаю в этой ситуации.

— Вы должны понимать, что нам, обычным работягам, некритичная для работы информация просто-напросто не по окладу. У нас есть четкая цель — помочь людям, попавшим в беду, и для достижения этой цели у нас есть все необходимые знания и инструменты.

— И все же мне было бы легче работать с уверенностью в том, что человек, которого я спас собственными руками, проявляет ко мне хоть каплю уважения, — его плазморез погас, и он повернулся к своему напарнику. Скафандр сковывал невербальное общение по всем фронтам: смотровой щиток не давал читать мимику, остальная часть скафандра блокировала язык тела, а радио грозило предательски выдать Вильме тональности и слова, не рекомендованные к употреблению в рабочее время. Именно поэтому этот бессмысленный жест был последней надеждой донести до собеседника свое глубокое недовольство. Радэк уже так делал пару раз, и этот жест прекрасно заменял фразу «да в гробу я видал твою монету, Эмиль».

— Скажем так… — замялся Аксель внутри ничего не выражающего скафандра, — вы не первые люди, которые спасают эти так называемые шестьдесят семь булыжников.

И лишь теперь в Радэке червячком зашевелился настоящий интерес.

— Можно поподробнее?

— Больше мне нечего сказать… Разве что я уважаю вас и благодарен за то, что вы откликнулись на наш сигнал.

— Ладно, черт с вами, — досадливо крякнул Радэк, запил свою пустыню в горле изотоником и сновь поджег плазморез.

— Раз уж вам захотелось поговорить, может и вы мне что-нибудь расскажите?

— Из меня не самый лучший рассказчик.

— Может, Вильма вам говорила, при каких обстоятельствах она потеряла своего товарища?

…и в эфире сразу же что-то щелкнуло.

— Я все еще на связи, — сказала Вильма.

— Простите, я забылся.

Краска, которой залилось его лицо, была отчетливо слышна по радио.

— Расскажешь ему?

— Нет, — отрезала она и тут же добавила, — то есть, как-нибудь в другой раз.

— Я не психолог, — произнес Радэк одну из самых очевидных вещей на свете, — но по-моему у вас обоих какое-то неправильное отношение к смерти.

— Смерть — это плохо. Что в таком отношении неправильного?

— То, что смерть бывает разная. Бывает плохая. А бывает очень плохая. Бывает легкая, бывает тяжелая, бывает славная, бывает позорная, бывает бессмысленная, а бывает…

— Смерть всегда бессмысленна, — перебила его Вильма. — Она всегда бессмысленна, всегда уродлива, всегда мучительна и всегда ни к месту.

— Я считаю, что смерть на службе — это далеко не самая плохая смерть, — произнес он безо всяких эмоций. — Гораздо лучше умереть стоя за полезным делом, чем сгнить заживо от старости с осознанием того, что ты страшная обуза для собственных детей. Я и сам не прочь был бы так умереть.

— Что, даже вот прямо здесь и сейчас? — спросил Аксель.

— Нет, разумеется. У меня еще нет детей. Но вот потом, когда мне будет где-то за шестьдесят или за семьдесят, и у меня будут пара взрослых сыновей, вот тогда я буду уверен, что дал этой жизни все, что мог.

На некоторое время в эфире все умерло, и Радэку показалось, что у него сломалось радио.

— Радэк, я в шоке, — притихшим голосом промолвила Вильма.

— Знаю, я сегодня что-то разболтался.

— Тут не все могут иметь детей.

— Да, — оглянулся Радэк на своего напарника. — Совсем из головы вылетело.

— Не стоит меня жалеть, — предупредил Аксель. — Я уже давно свыкся с мыслью, что…

— А я вас и не жалею, — грубо перебил он Акселя, практически перестав замечать, как руки сами ведут плазморез вдоль внешней обшивки фаркопа. — Я уверен, что то, что с вами сделали, было неприятным, но безусловно правильным.

— Ммм… — растерянно промчало радио в ответ, — спасибо?

— Как-то раз, во время очередной рутинной работы мне рассказывали про матерей, которым не посчастливилось родить детей с различными дефектами. Кто-то переставал расти после десяти лет, кто-то рождался глухонемым, у кого-то была лишняя конечность. Знаете, как себя вели эти матери?

— Как?

— Раздувались напускной гордостью за то, что их дети при всех своих недостатках достигают каких-то успехов и живут «полноценной жизнью». Я таких никогда не встречал, но стоит лишь мне представить женщину, которая практически хвастается тем, что ее сын уродился инвалидом, как мне становится тошно и противно.

— Таков их защитный механизм. Они могут либо сломаться от горя, либо радоваться тому, что есть. Разве есть что-то плохое в том, что они выбрали последнее?

— А разве хоть что-то в жизни ограничивается лишь двумя вариантами?

— Эмиль бы сказал, что да, — ответила Вильма.

— Слабые люди должны ломаться. Так же, как и должны ломаться слабые детали в механизмах. Если один дефектный болт вдруг по каким-то случайным обстоятельствам не сломается при разрушающем контроле, его примут за стандарт, и знаете, что тогда начнется?

— Радэк, вы утрируете, — возразил Аксель.

— Скажите это тем людям, которые собирали реактор для вашего буксира.

— Будь вы на моем месте, вы были бы совершенно иного мнения.

— Именно поэтому я счастлив, что нахожусь не на вашем месте, и могу рассуждать… — со злостью выдавил он из себя, и тут же запнулся от вида фонтана искр, брызжущих из-под сопла плазмореза, — …зараза.

Когда плазменная струя вгрызается в металл, по искрам можно легко определить, режется металл насквозь или нет. Тут все просто: если искры летят наружу, то рез не сквозной, а если вовнутрь, то все в порядке. Именно на искры в первую очередь стоит ориентироваться, подбирая режим резки, и стоит немного отвлечься, как это сделал Радэк, как рука начинает сбиваться с правильного темпа. Мелкие огоньки сыпались наружу армией эфемерных огненных мушек, растворяющихся во мраке через несколько мгновений. Это завораживает в первые несколько минут, кажется красивым в последующие несколько часов и приедается на следующий день. На этот раз эта армия начала выплескиваться из реза под неправильным углом, и Радэк сразу догадался, в чем дело. Он потушил горелку и направил сопло под луч своего фонаря.

— Радэк, — окликнула его Вильма, — по инструкции после термина «зараза» ты должен отчитаться о произошедшем, а не молчать так, словно ты умер.

— Сопло сгорело, — отчитался он и выпустил плазморез из уставшей руки.

— Ну так замени его.

— Это было последнее сопло.

— Как? Совсем последнее?

— Нет, последнее из тех, что я брал с собой.

— Что ж… — разочарованно протянул Аксель, потушил свою горелку и произнес слова, которых Радэк от него ждал уже некоторое время, — может, сделаем перерыв?

— Перерыв одобрен, — разрешила Вильма. — Но сначала скажите, как ваш прогресс?

— Сейчас посмотрим… — протянул Радэк и направил луч фонаря на неровную линию реза, стремящуюся принять форму замкнутого прямоугольника. Это был еще не сам фаркоп, а всего лишь оболочка, под которой скрывалась система жидкостного охлаждения. Считалось, что за пределами рабочей зоны плазморез нагревает металл незначительно, и большая часть энергии уходит непосредственно на испарение разрезаемой области, но переданного тепла оказалось достаточно, чтобы поврежденный змеевик начал медленно кровоточить прозрачными бусинками, грозящими размазаться о скафандр. Возможно, это уже произошло неоднократно, но Радэк продолжал попытки уклоняться от невесомого дождя. Для чистки скафандров дежурные не назначались, и каждый сам был ответственен за состояние своего защитного снаряжения, что очень хорошо стимулировало к чистоте и опрятности даже в условиях космоса. — Работы завершены на шестнадцать с половиной процентов.

— Откуда такая точность?

— Тебя бы устроило, если бы я сказал, что понятия не имею?

— Нет.

— Поэтому я выдумал точную цифру. Все для тебя. Не благодари.

— Хорошо, передам Ленару, что у тебя все сложно. Он с Ильей как раз возвращается с перерыва. Передать им что-нибудь еще?

— Нет, ничего не надо, — тут же отказался Радэк. — Мы с Акселем сами сделаем все что нужно.

Вильма в ответ лишь промолчала. Радэк отдал рукой команду, и Аксель поплыл вслед за ним навстречу обеду. Коридоры за последние два дня претерпели значительные изменения. Если раньше это были пустые бесформенные туннели, наполненные лишь мраком и одиночеством, то теперь они наполнились различными отходами от бесконечного потрошения палуб и переборок. Обрезки металла, проводов и пластика наполняли пространство, препятствуя свету проникать глубже и разрисовывая ближайшие поверхности театром теней. Мусор безмятежно плавал в невесомости так, словно находился под водой, и играл с сознанием дурную шутку. Чувство пространства вдруг слегка искажалось, и упорно казалось, что они действительно плывут под водой, где на каждое действие требуется дополнительное усилие, а свободного пространства и нет вовсе. Казалось, что сам вакуум стал жидким, но Радэк убедил себя, что это лишь усталость после длительной рабочей смены. Устать может каждый, и возможность того, что все это симптомы какой-то заразной болезни, которую с собой принесли гости, крайне мала. Бактериальные инфекции в космосе вообще редкость. Человек может заболеть лишь тем, что принес с собой на корабль, а на корабль он приносит настолько мало заразы, что космоплаватели становятся зависимы от регулярной вакцинации, чтобы после возвращения в природные условия их не убил первый же попавшийся штамм гриппа. Но есть и зараза небиологического происхождения, и в случае с Радэком это была паранойя в легкой форме — трудноизлечимое заболевание, хорошо передающееся как по воздуху, так и по электромагнитным волнам. Он уже давно смирился с мыслью, что волноваться о собственном здоровье уже в любом случае слишком поздно, но мелкие ростки паранойи по прежнему давали плоды, отравляющие организм едким желанием закрыться подальше ото всех до прибытия в космопорт.

«Я вас встречу» — сказала Вильма, и Радэк ничего не ответил. Он продолжал плыть по искореженным коридорам, разгоняя во все стороны перепуганные стайки мелких металлических рыбок и ощутимыми толчками сгоняя с пути более крупные. Дверь в шлюз встретила его габаритными огнями и стрелками ориентации, и он в последний раз оглянулся назад — Аксель налегке двигался прямо за ним в «кильватере», не теряя контакта с переборками, чтобы случайно не врезаться в своего напарника. Развернувшись ногами в сторону, куда указывали стрелки, Радэк выпрямился, вцепился в скобы обеими руками и внес свое тело туда, где царствовало притяжение.

На самом деле на космических кораблях не было никакого притяжения. Сила, которая заставляла все предметы лететь вниз, была отталкивающей, и влетая в шлюз можно было в полной мере ощутить, как эта сила пытается вдавить пойманный под свой пресс объект в палубу. Радэк не столько приземлился, сколько врезался ногами в палубу, и кожей всего тела услышал звук удара, разнесшийся по скелету его скафандра. Звук, с которым сто двадцать килограмм упакованного в тяжелую оболочку человека вдруг падает на металлическую решетку, при большом желании можно было услышать с другого конца палубы, и говорить Вильме, что он уже вошел в шлюз, было излишним. Он лишь начал ждать, когда за его спиной раздастся подобный звук, но то, что он услышал, заставило его обеспокоенно развернуться.

— Ребята, что у вас случилось? — Вильма тоже услышала не тот звук, который ожидала.

— Все в порядке, — натужно прохрипел Аксель, — можно шлюзовать.

— Я бы не назвал это порядком, — возразил Радэк и закрыл дверь.

Началось шлюзование.

Он хладнокровно наблюдал за тем, как Аксель пытается подняться с палубы, и не помогал ему лишь по той причине, что в таком тяжелом скафандре скорее сам свалится на палубу, чем поможет другой такой же громаде встать на ноги. В скафандрах был настолько высокий центр тяжести, что в них можно было стоять и ходить только прямо, остальные же положения угрожали опрокинуть космонавта и прижать его к палубе собственным весом. Хорошо тренированный человек мог подняться самостоятельно, но глядя на то, как Аксель неуклюже пытается отжаться от палубы под нарастающее шипение воздуха, Радэк понял, что это не его случай.

— Не молчите же, — воскликнул взволнованный женский голос. — Что у вас случилось? Нужна помощь?

— Аксель упал, так что потребуется твоя грубая сила.

— Аксель, что с вами? У вас все еще боли в ногах?

— Нет, все в порядке, — заверил он, и Радэк ему не поверил. — Просто я кажется немного отвык от гравитации.

— Насколько я знаю, вы работали в космосе еще до моего рождения. Как же так вышло, что пять часов в невесомости отучили вас стоять прямо?

— Большую часть жизни я не работал, а лежал в холодильнике, — прорычал он, продолжая бороться с собственным весом.

— Ваше оправдание весьма сомнительно.

— Как и ваше замечание. А теперь будьте добры прекратить язвить и дать дефектному болту еще разок случайно пережить разрушающий контроль!

— Вы его провалили в тот момент, когда не смогли удержаться на ногах, —по громкости шипения Радэк понял даже не глядя на манометр, что шлюзование вот-вот закончится, и поспешил добить Акселя до того, как в камеру ворвется Вильма. — Нам нужны эффективные члены команды…

— …а не пошли бы вы к черту, Радэк?…

— …поэтому либо вы работаете эффективно, либо сидите на первой палубе и не дергаетесь из-за вашей тупой…

Открывшаяся дверь перебила его. По тому, как стремительно Вильму всосало внутрь, можно было сделать вывод, что между шлюзом и холлом все еще была большая разница в давлении. Упав на коленки перед пострадавшим, она проявила ловкость, которую Радэк в ней прежде не замечал, и отстегнула шлемофон от скафандра с такой легкостью и естественностью, будто каждый день отрывала кому-то головы. Лишние пять килограмм снаряжения с глухим ударом легли на палубу, под еще несколько десятков Вильма подставила свое плечо. Радэк наблюдал за этим заворожено, даже забыв отстегнуть свой собственный гермошлем. В последнее время Вильма часто помогала неподготовленным людям подняться на ноги, проявляя едва ли не материнскую заботу, хотя часто все было наоборот. Помочь встать упавшему человеку — дело святое, но почему-то Радэк был рад своей свободе хотя бы от этой ноши. С некоторых пор люди для него разделились на членов экипажа и обузу, и Акселя он за члена экипажа не считал, ровно как Петре и все живое, что находилось внутри корабля, не будучи к нему приписанным.

Помогая Акселю раздеваться, Вильма заваливала его вопросами о самочувствии, и с глубоким сомнением на лице выслушивала все отрицания и заверения, что с ним все в порядке. Радэк нашел в себе силы снять скафандр самостоятельно. Гигроскопические костюмы, которые носились под скафандром, были облегающими до неприличия, и плотно обхватывали все тело, подчеркивая его контуры. От окончательного неприличия эти костюмы отделяли несколько слоев толстых трусов высокой впитываемости, которые позволяли космонавтом не держать все в себе и удовлетворять естественную нужду с чистой совестью и скафандром. При этом эти трусы совсем не считались подгузниками, потому что взрослые серьезные дядьки, летающие в глубоком космосе, просто не могут носить подгузники. Это были трусы высокой впитываемости, и никак иначе.

За исключением того, что костюмы комплектовались такими трусами, они так же хорошо отводили влагу от тела и создавали иллюзию комфорта, однако часть влаги неизбежно конденсировалась на самом скафандре, создавая питательную среду для бактерий, которые в свою очередь моментально отобьют у любого человека с хорошим обонянием желание на несколько часов заворачиваться в тесный антропоморфный пузырь, наполненный изнутри незабываемыми ароматами. Обычно сразу после эксплуатации скафандры чистят изнутри, но если скафандр в скором времени планировалось использовать заново, допускался разумный компромисс — скафандр должен был быть отвакуумирован в шлюзе. В вакууме влага испаряется быстро.

Как только скафандры были заперты в шлюзе, насосы зажужжали, высасывая воздух, и Вильма, выжидающе уперев руки в бока, сказала:

— Аксель, вы можете идти на обед. Мы с Радэком позаботимся о вашем скафандре.

— Я предпочитаю сам заботиться о своем скафандре, — настоял он, но тут же смягчил свое выражение лица. — Но если вы хотите, чтобы я оставил вас одних, то так и скажите.

— Я хочу, чтобы вы оставили нас одних, — призналась она. — Мне нужно провести с Радэком воспитательную беседу.

Она бросила на Радэка такой взгляд, будто последняя фраза была адресована именно ему. Дальнейших возражений не последовало, и Аксель исчез так, словно все это время был плодом коллективного воображения. Даже звука его отдаляющихся шагов не было слышно, но все же Радэк был уверен, что тот не остался подслушивать. Она выждала в напряженном молчании еще где-то с полминуты, вероятно выбирая правильный слова, написанные невидимыми чернилами на двери шлюзовой камеры, и затем начала «воспитательную беседу».

— Это было грубо.

Она говорила совершенно нейтральным тоном, но Радэку все равно захотелось сплести руки, создавая видимость безразличия.

— Согласен, — решил он принять все удары без лишних споров.

— Ты что-то имеешь против Акселя?

— Нет.

— Ты мне врешь сейчас?

— Да.

— И что мне с тобой делать? — озабоченно вздохнула она так громко, что на долю секунды проглотила звуки насосов. — Может скажешь что-то в свое оправдание?

— Никаких оправданий у меня нет, — признался он таким уверенным голосом, словно именно он был обвинителем в этом разговоре. — Скажу лишь, что у меня сегодня дурное настроение, но если ты сочтешь это за оправдание, то я в тебе сильно разочаруюсь.

— У всех дурное настроение, но все держат себя в руках. И это странно, потому что из всей команды именно ты всегда был самым дисциплинированным человеком. Ты точно ничего не хочешь сказать?

— Нет.

— Хорошо. Придется мне поговорить с Ленаром.

— Сделаете мне дисциплинарное взыскание? — спросил он и увидел, как бровь над ее левым глазом вопросительно дернулась. — Просто хочу знать, что меня ждет.

— Думаю, мы поставим тебя обратно в пару с Эмилем.

— Нет, — ожил в нем страх, в сути которого он даже не успел разобраться.

За всю их историю совместной службы Вильма успела узнать Радэка либо слишком хорошо, либо слишком плохо. В первом случае она решила в наказание причинить ему максимальную боль, которую ей только дозволял устав, во втором случае она явно думала, что делает ему одолжение, во что Радэк ни секунды не верил.

— С Эмилем у тебя тоже какие-то проблемы? — сделала она непонимающий вид, за которым отчетливо просвечивала напускная наигранность.

— Нет, — уже в который раз повторил Радэк, и каждый раз это слово звучало по-разному. — Я не хочу, чтобы меня переводили в другую группу, словно непослушного ребенка в детском саду. Я тут не на особом положении, и должен работать на равных со всеми условиях. На твоем месте я бы раздал двум ссорящимся на работе кретинам воспитательных пинков и напомнил им, что посреди космоса напарников не выбирают.

— Расскажи мне, что тебя тревожит, и я подумаю над этим.

— Меня тревожат наши гости, — обреченно выдохнул он, проклиная шлюз за медленную работу. — Они выглядят плохо.

— Они выглядят трудоспособными.

— В этом-то и проблема, — облизнул он верхнюю губу и шумно всосал воздух, чтобы заполнить паузу, которая была впустую потрачена на поиски наиболее мягких слов. — Мы уже убили двух человек, и до сих пор не сделали из этого никаких выводов.

Ее глаза заметно потускнели, утонув в океане дурных мыслей. Высказать это ему хотелось уже давно, но сбросив гору с плеч обратно ее взгромоздить не получится. Он знал, что она чувствует и считал это необходимым, но его тут же изнутри начала грызть какая-то мерзкая тварь, отдаленно напоминающее сожаление.

— В чем-то ты прав, — наконец-то ответила она и бросила взгляд на манометр, стрелка которого вот уже некоторое время упиралась в ноль. — Но мы не обязаны винить себя во всем на свете. Иногда есть кто-то, кто рассчитывает, что ты возьмешь всю ответственность на себя из благородных побуждений.

— И кто же это? — спросил он с вызовом в голосе, но не получил должной реакции.

— Пусть ответ на этот вопрос ищут охотники на ведьм, а мы сейчас сосредоточимся на том, в чем ты действительно виноват. Ты будешь работать с Эмилем, если Ленар не решит обратного. Если есть возражения, я передам их Ленару.

— Возражений нет, — сдался Радэк. — Думаю, Ленар всецело доверяет твоему мнению.

13. Мне станет легче, когда он вернется в криостаз

Инженер космических энергосистем Радэк Коваль являлся редким обладателем фотографической памяти — об этом ему периодически напоминали коллеги, когда он забывал, что у него фотографическая память, как и еще о ряде некритичных для работы вещей. Но, хоть он и не мог назвать сотню знаков числа Пи, его память действительно граничила с чем-то необычным для среднестатистического человека. Если кто-то случайно, проходя мимо полки, плечом слегка коснется его рабочих перчаток, он обязательно это заметит. Он очень хорошо замечает изменения в окружении, особенно если он сам обустраивал это окружение. Пусть он и начал забывать лица своих родителей, но он никогда не забудет, где он оставил свои инструменты, книгу или недоеденный бутерброд. Возможно, в этом и крылась причина, по которой он редко улыбался и всегда был немного напряженным — он просто постоянно чувствовал, что весь мир вокруг него находится в движении, и большинство этих движений происходят за его спиной.

Как и каждый человек, которому психиатрическая комиссия в личном деле поставила штамп «Здоров», он точно знал, что неодушевленные предметы без собственного источника энергии не могут двигаться. Он очень твердо это знал. Он был в этом настолько же уверен, насколько и в том, что за бортом корабля есть звезды, или что олень, тушеный с овощами, не вырвется из банки в его руке и не начнет скакать по палубам. И все же периферическое зрение предательски подкосило его уверенность в законах мироздания.

Войдя на продуктовый склад, он сразу понял, что что-то не так, но поначалу постарался отбросить от себя навязчивые мысли. Разумеется, там было что-то не так. Если на продуктовом складе лежит человеческий труп, как еще должен реагировать простой работяга, зашедший с намерением немного подкрепиться в гости к покойному коллеге? Радэк упер свой взгляд в этикетку и начал читать про незавидную участь животного, но не разбирал текста и практически не видел банку перед своим носом. Все его внимание тянулось куда-то в сторону, а Радэк настойчиво тянул его обратно, словно играл с незримым аттрактором в перетягивание каната. Ему не хотелось смотреть на тело, играющее блеском пленки со слабым потолочным светильником. Ему хотелось лишь нормально пообедать, и он был рад этому желанию. Он должен был выйти со склада в тот же момент, когда банка с готовым блюдом оказалась у него в руках, но даже холод, заползающий острыми лезвиями под его спецовку, не заставил его сдвинуться с места.

Он оцепенел.

Поддавшись искушению, он все же повернул голову, и в тот момент начал понимать, что чувствуют люди, которые сходят с ума. В его памяти еще были слишком свежи воспоминания о том, как он с Эмилем заворачивали Бьярне в упаковочную пленку и поместили на склад, и картины из этих воспоминания с трудом накладывались на картину, стоявшую перед его глазами. Все его чувства кричали о том, что покойник сдвинулся с места, а он кричал им в ответ «не верю», и старался мыслить рационально. Покойники не могут шевелиться, даже космические, но еще большей загадкой было то, почему сам Радэк, будучи абсолютно живым человеком, стоит неподвижно посреди склада, начиная дрожать от холода, вместо того, чтобы немедленно выйти и заняться по-настоящему важными вещами. Выйти со склада ему в тот момент хотелось больше всего на свете, но совершенно не понимая, что он должен делать, он понимал, что что-то сделать он все же должен, но точно не уходить так, будто ничего не произошло.

Надо доложить обо всем Ленару, наконец-то решил голодный техник.

Но что он скажет? Что Бьярне стало неудобно лежать в холодильнике, и он перевернулся на другой бок?

Радэк устало вздохнул, и его взгляд запутался в облачке пара, вырвавшегося изо рта. От его вида ему стало еще холоднее, а мысли путались еще сильнее. Он несколько раз задался вопросом, что бы на его месте подумал не полный кретин, и с третьей попытки он нашел правильный ответ — не полный кретин решил бы, что кто-то трогал тело. Радэк еще никогда в жизни не соображал так медленно. Еще вчера он был уверен, что монотонная работа с плазморезом вытянет из него все жилы, несколько часов назад он нашел в себе рабочее настроение, а теперь труп сдвинулся на несколько сантиметров, и он снова утратил настроение для работы, еды и всего остального. От этих американских горок его начинало подташнивать даже сильнее, чем от мысли, что сейчас ему предстоит повозиться с покойником.

Просто посмотреть и убедиться, что с телом все в порядке, убеждал он себя. Или получить доказательства, что тело все же кто-то трогал. С громким разочарованием консервы с ударом вернулись на полку, и Радэк шагнул вдоль перфорированных стеллажей, ломящихся от невостребованной провизии. Взглянув на тело поближе, он заметил, что оно словно бы увеличилось в объемах. Бьярне решил перекусить? Нет, просто слой пленки, в которую его завернули, явно стал толще. Еще одно облачко пара с облегчением вырвалось промеж пересохших губ, чтобы превратиться в блестящий дождь из ледяных кристаллов. Радэк начал работать кулаками, чтобы вогнать немного теплой крови в свои коченеющие пальцы, и лишний раз напомнил себе, что надо делать все быстро, иначе его ждет одна из самых глупых смертей в космосе.

Верхние слои пленки лежали небрежно. Не то, чтобы Радэк часто упаковывал трупы в пленку, но у него это получилось сделать гораздо аккуратнее, чем у того, кто решил накинуть сверху еще пару оборотов. Он ощупал пленку пальцем, и не нащупал под ней ничего подозрительного, лишь остатки геля, которому для замерзания нужна гораздо более низкая температура. Гель служил хорошей прослойкой, не позволяющей пленке прилипнуть к телу, и захоти кто его развернуть, он бы не наткнулся на серьезные трудности.

И Радэк начал разворачивать труп.

Собственные действия повергали его в первобытный ужас. Мертвое тело все сильнее напоминало ему о собственной смертности, и вопреки своим заверениям умирать он не хотел ни сейчас, ни потом, когда у него будет полный дом детей и признаки старческих заболеваний. Но он давно научился думать наперекор своим желаниям, и делать то, что он считал правильным, а не то, что ему хотелось. Другие люди называли это трудоголизмом, он же называл это дисциплиной.

Он снимал пленку с предельной аккуратностью, словно боялся разбудить спящего человека, и спустя пару витков он нашел ту самую неожиданностью, которую ожидал найти — нижние слои пленки были напороты чем-то острым, обнажая Бьярне от носа до пупка. На его груди зияла черная дыра, через которую кто-то небрежно вырвал из покойника сердце, и от вида этой дыры в Радэке что-то лопнуло гитарной струной. Испуганно отшатнувшись, он почувствовал затылком твердую поверхность. На долю секунду все мысли, страхи и переживания покинули его голову, а когда начали возвращаться, то принесли с собой боль, при которой человек не способен думать ни о чем, кроме того, как бы не потерять сознание. Головокружение и тошнота подсказали ему, что соседний стеллаж наградил его легким болевым шоком, а такие мелочи как холод и мертвое тело ненадолго отошли на задний план. Вдавливая руки в затылок так, словно оттуда вот-вот выскочит его мозг, он невольно бросил на тело еще один взгляд и мысленно разразился проклятьями. Тусклый свет от потолочных светильников, лениво протискивающийся сквозь ящики с продуктами и перфорированные полки из нержавейки, точно так же старался держаться подальше от тела, намеренно втесненное в самый труднодоступный угол, и оставлял слишком много простора для воспаленного воображения. Стоило лишь задержать на плохо освещенной груди умершего взгляд на несколько секунд, как черное пятно утрачивало обманчивую глубину, и оборачивалось темным кровоподтеком.

Это был самый последний синяк в жизни Бьярне, хоть и получен он был посмертно. Радэк знал, что от непрямого массажа остаются синяки, но не знал, что они могут быть такими страшными. Он не был врачом, но готов был поспорить, что под этим синяком прячется пара треснувших ребер.

Во времена своей юности Радэк ходил в боксерскую секцию, и однажды тренер заставил его боксировать без перчаток. Вполсилы. И только по корпусу. Неверно прочитав движение соперника, Радэк двинул плечо навстречу удару, и получил аналогичный синяк цвета спелой сливы, который в последующие три недели украшал кожу под рукавом темно-пурпурной краской и выглядел гораздо страшнее, чем болел. Было почти забавно теперь наблюдать, как отчаянная борьба Ленара за жизнь человека превратилась практически в избиение этого самого человека. По цвету и форме темного пятна можно было очень хорошо судить, как много в него было вложено отчаяния и чувства вины, ведь несмотря на предстоящие перемены именно Ленар был действующим капитаном, и имен он был почетным носителем груза ответственности за все плохое, что происходит на корабле. Что он теперь чувствует, оставалось только гадать, но если он и умел испытывать самые мерзкие чувства, придуманные после изобретения огня, то мастерски скрывал их от своих подчиненных.

Как только боль в затылке немного утихла, Радэк завернул тело обратно и понял, что перестал чувствовать пальцы на ногах. Он сделал на этом складе все, кроме того, за чем пришел, и сугубо из чувства долга перед своим желудком он взял банку консервов и отправился греться.

Впереди предстояло долгое и тщательное расследование, чтобы выявить, кто трогал тело Бьярне без всеобщего ведома.

— Петре, вы в своем уме? — воскликнула Вильма двадцатью минутами позднее.

Новость о проделках журналиста вылетела со склада баллистическим снарядом и случайно прострелила уши половины населения корабля. Такое бывает, когда на корабле общая спальня, общий душ, общая столовая, все общее. Сидя верхом на этом снаряде Радэк задался вопросом, настолько ли это срочная информация, чтобы тревожить ею Ленара в тот момент, пока он работает за бортом? Нет, подумал он и почему-то решил сначала расспросить обо всем Ирму.

Они с Ирмой крайне мало общались и практически не проводили вместе свободное время. Они были настолько неинтересны друг другу, что за последние шесть лет даже не предпринимали очевидных попыток познакомиться поближе. Их отношения так и не вышли за рамки профессиональных, и почему-то Радэку это показалось достаточным основанием, чтобы пойти именно к Ирме, а не, скажем, к Вильме, с которой у него были установлены отношения где-то между крепкой дружбой и холодной войной.

Ирма сказала, что ничего не знает о происшествии на продуктовом складе, но быстро догадалась, что произошло, и рассказала о том, как Петре заходил на склад, предлагая помощь. Затем добавила, что он интересовался телом Бьярне. И, напоследок, пожаловалась, что после визита Петре со склада пропал нож.

Дело раскрыто.

Почувствовать себя героем детектива Радэку так и не удалось, и более ему ничего не оставалось, кроме как зайти к Вильме.

Вильма дежурила в радиорубке, и поговорить с Ленаром без ее ведома было невозможно. Радэк ей все рассказал, после чего она попросила Ленара перейти на частный канал, чтобы не тревожить новостями Илью, и в своей манере передала ему все о последних событиях. Ответ был еще более предсказуем, чем направление, в котором яблоко обычно падает с яблони, и капитанские обязанности вновь преждевременно пали на ее плечи.

Радэк согласился подежурить на связи вместо нее, и она с важным видом ушла наказывать самого взрослого ребенка на борту, прямо на ходу выдумывая, за что именно она собирается его наказывать. То, что совершил Петре, было очень близко к уголовному преступлению, но все же им не являлось. У него было разрешение входить на продуктовый склад, и трогать труп руками ему никто запретить не соизволил. Но если на борту есть человек, который любит трогать замороженные трупы, обычно это значит, что обстановка на корабле выходит из-под контроля.

Она нашла Петре в комнате отдыха за чтением своего НЭУЧа, и уже это вселило в нее немного оптимизма. Когда она прервала его и выплюнула обвинения ему в лицо, он отреагировал спокойнее, чем она ожидала, и совершенно ровным тоном и хорошо поставленной дикцией признался в содеянном. Вильме начало казаться, что Петре сам себе не до конца отдает отчет в своих действиях, и позволила себе на секундочку сорваться на крик. Он на секунду прикрыл глаза, будто мысленно борясь с мигренью. Так же молча поднявшись, он подошел к своему шкафчику и после небольшой возни выловил оттуда какой-то документ, упакованный в файл.

— Что это? — спросила она, не желая читать содержимое. — Если это не справка от психиатра, то мне это не интересно.

— Прочтите, — настойчиво сунулся документ ей в руки.

Она бегло пробежалась глазами по немногочисленным строчкам, самая первая и жирная из которых гласила «Заключение психологической экспертизы». Документ оканчивался подписью и печатью, а все, что располагалось между ними, гораздо больше говорило объемами, чем символами.

— Когда я спросила, в своему ли вы уме, я совсем не имела ввиду, что мне нужен точный ответ, — вернула она упакованный в файл лист бумаги законному владельцу.

— Я понимаю, что с вашей точки зрения я совершил то, что могло заставить вас усомниться в моем рассудке, и решил сразу завершить эту часть разговора, — невозмутимо ответил он, возвращая документ в свой шкафчик.

— Петре, так нельзя вести себя в гостях, тем более за спинами хозяев.

— Я понимаю, это было очень безнравственно, — кивнул он и жестом предложил Вильме присесть рядом с ним на скамью. Вильма приняла приглашение. — Я бы спросил у вас разрешения, но мне показалось, что такое разрешение вы мне не дадите.

Всего минуту назад у Вильмы было идеальное настроение для истерики и идеальный человек, на которого можно было безнаказанно выплеснуть эмоции, но ровный и спокойный тон Петре в равной степени раздражал и высасывал всяческие силы на повышение голоса. Что-то в нем было, что располагало к нему людей, и желание кричать на него стремительно испарялось. Возможно, как раз этому корреспондентов и учат. Напряжение в ее теле постепенно начало спадать, и его заменила легкая боль в шее. Она устало покрутила головой.

— Вы правы, это безнравственно, — промолвила она, описывая круги взглядом. — И вы правы, никто бы вам этого не разрешил. Понимаете, тут проблема далеко не только в нравственности. По закону межзвездного права мы обязаны как можно лучше сохранить тело, и если вы хоть ногтем его оцарапали, вам может грозить уголовная ответственность, вы это понимаете?

— Нет… — наконец-то сорвался его ровный тон, и лицо, судя по оттенку, немного освободилось от крови. — Этого я не знал. Спасибо, что предупредили.

— Вы с ним что-то делали?

— Нет, — испуганно закачал он головой. — Даже если бы я хотел его «ногтем оцарапать», это было бы затруднительно. Тело превратилось в кусок льда.

— А что же вы с ним тогда делали?

— Осматривал… И поверьте, мне это не доставило никакого удовольствия. Честно говоря, повторять это я не хочу и не собираюсь.

Этот ответ немного успокоил Вильму.

— Зачем вы его осматривали?

— Из чистого любопытства.

Этот ответ немного встревожил Вильму.

— Кажется, кто-то врет, — вынесла она обвинительный приговор. — Либо вы, либо психолог, который составлял ваше заключение.

— Вильма, вы ведь были на Пять-Восемь, правда? — уперся в нее пытливый взгляд.

— Не меняйте тему, Петре.

— Для меня это важно. Видите ли, у человека на лице около шестидесяти мышц, и не все из них мы умеем расслаблять. По этой причине после смерти человеческое лицо приобретает такое выражение, которое не способно принять при жизни, из-за этого при опознании тела у родственников погибших иногда возникают…

— Петре… — прервала она его, положив руку ему на плечо, — …не продолжайте. Чем больше вы говорите, тем сильнее вы меня тревожите.

— Так вы были на Пять-Восемь?

— Была.

— Вы видели личные дела экипажа своими глазами?

— Именно я их и нашла.

— Значит, вы видели фотографию Бьярне?

— Так, Петре, вы несете какой-то бред, — вскочила она со скамьи и почувствовала новый прилив сил для небольшого скандала. — Если вы хотите сказать, что просто хотели сравнить лицо жильца с лицом покойника, то вы либо дурак, либо меня держите за дуру, и исключительно из чувства уважения к вам я склоняюсь к последнему.

Наглое вранье — последнее уважение к нему она перестала чувствовать примерно двадцать минут назад, и она не столько подозревала собеседника во лжи, сколько надеялась на это. Она не понимала, что несет Петре, а ей не нравилось, когда она не понимает людей. По ее мнению таким людям доверять нельзя, даже если проблема в ее собственной узости восприятия, недальновидности и скудной фантазии.

— Вы видели, как они улыбаются? — поднялся он вслед, чтобы вновь сцепиться с ней в зрительном контакте.

— Конечно нет, они же недавно перенесли смерть товарища, Петре, не будьте таким глупцом!

— А Бьярне? Вы видели его зубы? Ничего подозрительного не заметили?

— Петре, если вы немедленно не заткнетесь, я злоупотреблю своими полномочиями так, что… — запнулась она, не придумав подходящей колкости… — что вы пожалеете о том, что напросились в эту командировку!

— Простите, — поднялся он вслед, чтобы вновь сцепиться с ней в зрительном контакте. — Я извинюсь перед всеми, как только они вернутся.

— А вот этого не надо, — строго запретила она, и ее голос выдал небольшой испуг. — Мы не сообщали о ваших похождениях Илье, Акселю и Густаву, и в интересах всеобщего спокойствия будет лучшим оставить их в неведении, так что рот на замок и руки в карманы, Петре. Вам все ясно?

— Я постараюсь больше не доставлять проблем, — пообещал он, и слово «постараюсь» сбивало с толку.

— Хорошо, если так, — она указала взглядом в НЭУЧ, все еще отображающий на своем экраном строчки недочитанного текста. — Вам нравится эта штука?

— Да, — кивнул он. — Некоторое время уже подумываю приобрести что-то подобное.

— Если вы перестанете цепляться к нашим гостям, я подарю его вам, — резко сказала она на прощание и направилась к выходу таким шагом, словно пыталась избить палубу. — И не забудьте вернуть нож на склад.

— Вильма, последний неудобный вопрос, — прозвучала фраза, о которую Вильма едва не споткнулась, и с разочарованным выдохом обернулась. — Вы видели синяк на груди Бьярне?

От практически любого вопроса, который касался Бьярне, ей становилось некомфортно внутри собственной кожи. Перед глазами вновь всплыли картинки его лица, а во рту образовался вкус смерти вперемешку с криостазовым гелем, и ей срочно захотелось принять кислотный душ.

— Видела, — ответила она, борясь с желанием бросить чем-нибудь в излишне любопытного пассажира. — Ленар, видимо, от испугу забыл правила оказания первой помощи, и давил на грудную клетку слишком сильно.

— Однажды я слегка сорвал поясницу, и мне пришлось побывать на приеме у мануального терапевта, — начал рассказывать он с увлечением, и каждый его рассказ поначалу звучал как пустая и бессмысленная трата времени, и невольно заставлял бросать взгляд на часы. — Он меня промассировал так, словно пытался выдавить из меня позвоночник. И, к слову, он мне с поясницей не сильно помог, но хоть новых травм не нанес, и на том спасибо.

Вильма нахмурилась.

— К чему вы это мне сейчас рассказываете?

— Просто подумал, что синяки, тем более такие страшные, просто так не образуются. Человеческое тело не настолько хрупкое, ведь так? Такое ощущение, что тело Бьярне ослабло и начало превращаться в кисель.

Ее взгляд закатился куда-то в потолок, и на пару секунд она словно выпала из реальности в попытках найти выход из этого странного разговора.

— Верните нож на склад, — повторила Вильма и поспешила скрыться с его глаз.

Желание принять душ вдруг резко усилилось, но у нее не было времени на такую роскошь. Она спешно шла в радиорубку, убеждая себя в том, что торопится вернуться к своим обязанностям, а не бежит с первой палубы подальше от неудобных вопросов.

Радэк уступил ей место и сказал, что Эмиль с Густавом скоро вернутся. Она поблагодарила его за то, что он ради нее отодвинул свой законный обед, и вежливо отправила его на перерыв. На его вопрос, что удалось узнать о Петре, она лишь уклончиво ответила:

— Мне станет легче, когда он вернется в криостаз.

Все плавно перевернулось с ног на голову. Все стали непривычно раздраженными и нелюдимыми, все с нетерпением ждали конца смены и скорейшего отбоя, все перекусывали чуть ли не на ходу, чем придется, рискуя заработать какую-нибудь космическую язву. Привычный ритм жизни был разрушен, словно и на Ноль-Девять тоже что-то взорвалось. Имя источника взрыва постоянно вертелось у всех на языке, не обращаясь при этом в звуки без необходимости. Радэк чувствовал, эти перемены, и сильнее всего он ощущал их на себе. Если он всегда был не особо компанейским человеком, то теперь ему просто хотелось побыть одному. На космическом корабле подобное желание опасно и способно свести с ума, если не найти способ побороть его в себе. Радэк боролся и блестяще проигрывал. Своему перерыву, который он «заслужил в наказание» за ссору с Акселем, он не радовался. Ведь не может человек радоваться тому, что его ненадолго выпустили на прогулку из трудового лагеря. То, что он чувствовал, было ближе к покою, и ради этого покоя Радэк готов был обойти полкорабля, забиться в угол, в который точно никто не заглянет, и потратить свое свободное время на попытку просверлить пару дырок в потолке своим ничего не выражающим взглядом. Навязчивые мысли все еще с завидным упорством нарезали круги на внутренних стенках его черепа, и моменты покоя для него обозначали временное прекращение борьбы с ними. Он давал волю своему разуму, разрешал вспоминать все то, что так вспоминать не хотел, и отдавался своим кошмарам без остатка в надежде, что те, наконец-то, насытятся им и лопнут. Рано или поздно даже заезженная пластинка в итоге износится окончательно и прервет навязчивый куплет, и вот тогда наступит настоящий покой.

Несмотря на то, что всего четверть корабля была обитаемой зоной, для пятерых человек там было более чем достаточно места, чтобы спрятаться друг от друга, но только до тех пор, пока никто тебя не ищет. Для того, чтобы найти Радэка, достаточно было лишь подойти к ближайшему интеркому, нажать на кнопку и четко произнести:

— Радэк, ты где?

И Радэк не мог не ответить точно так же, как хорошо воспитанная собака не могла нагадить прямо на ковер. Он поднялся с кресла пилота, насладился хрустом в спине и мысленно приготовил себя к продолжению рабочего дня.

— Я в челноке Б, — ответил он Эмилю. — Ты уже пообедал?

— Да. Ну что, идем резать фаркоп?

Обычно в такие моменты он отпускал какую-нибудь шутку, скорее всего неудачную. Чаще всего над его шутками смеялся он сам, что никак не мешало ему продолжать шутить и всеми силами изливать наружу свой веселый характер. В последние дни даже он притих, переживая заново кошмар семилетней давности. Радэк сам себе пообещал, что все это очень скоро закончится, надо лишь пережить все невзгоды внекорабельной работы, как он делал это уже десятки, если не сотни раз.

Они с Эмилем были людьми разного склада характеров, но полными противоположностями их назвать было нельзя. Если кто и был Эмилю полной противоположностью, то это Густав. Эмиль не пожалел слов, описывая, насколько ему с Густавом было тяжело наладить контакт, а Радэк лишь удивлялся тому, что таких людей вообще кто-то додумался поставить в пару. Напарников в космосе, конечно, не выбирают, но не до такой же степени. В случае с Густавом можно было и сделать исключение.

Когда они добрались до фаркопа и зажгли свои горелки, Радэк попросил своего напарника рассказать, чем они занимались с Густавом, и для этого это было подобно включению развлекательной радиостанции. Эмиль рассказывал в деталях о том, как они с Густавом проводили диагностику реакторов на станции «Магомет», и для Эмиля это оказалось подобных экскурсии по королевским хоромам. На станции до сих пор не работало искусственное притяжение, а воздух был тот же самый, что и пятьдесят четыре года назад, и система жизнеобеспечения не тратила энергию на его рециркуляцию, но даже плавая в скафандре по темным помещениям Эмиль понял, что эта станция была подобна маленькому, но вполне настоящему космическому городу, рассчитанному на относительно комфортное проживание тысячи человек персонала. Столовые, санузлы и душевые все еще боли общими, но спальная зона была разбита на двухместные каюты, и был даже отдельный спортзал. Сообщение между палубами осуществлялось в том числе и посредством грузовых лифтов, коридоры делились на пешие и магистральные, по которым мог перемещаться небольшой грузовой транспорт, а на складах хранилось оборудование, которое позволяло станции самостоятельно перерабатывать некоторые отходы во вторсырье, расширяя тем самым запас автономности. Подобные станции предназначались на длительную самостоятельную жизнь рабочих в дальнем космосе. Лишь раз в несколько месяцев к ним посылали корабль, который привозил припасы и увозил очищенные металлы. Грузовые платформы этой станции могли принимать неограниченное количество груза, но после четырех миллионов тонн станция теряла транспортабельность, и вся служба на станции сводилась к тому, чтобы рабочие вовремя превращали четыре миллиона тонн импортных припасов в четыре миллиона тонн продукта на экспорт, но производство шло быстрее, чем потребление, и припасов всегда оставался излишек. Этот излишек объявлялся стратегическим запасом на случай непредвиденных обстоятельств, но на деле это обозначало, что станция жила в изобилии всего необходимого, и единственной заботой было потрошить ближайшие астероиды согласно графику.

Радэк слушал внимательно, и его беспокоил лишь один вопрос:

— Скажи мне, Эмиль, если эта станция добывает руду из астероидов, то на ней должны быть промышленные лазеры?

— Они там есть, и очень мощные, — подтвердил он. — Это ведь горнодобывающая станция, она создавалась для того, чтобы резать астероиды на части.

— Тогда какого черта мы тут мучаемся с плазморезами?! — взревел он и потушил горелку, чтобы в сердцах не прожечь собственный скафандр.

— Жаль тебя разочаровывать, что единственный способ направить лазеры на буксир — это отстыковать станцию и развернуть ее под рабочим углом.

Он издал раздосадованное кряхтение и вновь поджег струю плазмы.

Когда у человека что-то сильно болит в брюхе, а на проведение анализов времени нет, ему делают дырку в пупке и через нее засовывают в брюшную полость специальный инструмент, при помощи которого воочию видят, что там в его кишках не в порядке. У двух техников было в запасе все время вселенной, потому что их пациент был давно мертв, но это совсем не значило, что они никуда не торопились. Едва пробив удобное отверстие в фаркопе, они просунули в него эндоскоп, и с интересом уставились в экран, передающий изображение с дистального конца.

— А вот и заряды, — попытался Радэк указать пальцем, но лишь заслонил своей перчаткой половину экрана.

— Да, я вижу, — промолвил Эмиль, прижавшись к своему напарнику вплотную, чтобы тоже что-то рассмотреть. — Теперь бы узнать, где провода собираются в пучок.

— Где-то совсем рядом.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что во всех остальных случаях мы застрянем здесь еще на полгода.

Эмиля этот аргумент полностью устроил.

Полость, в которой располагался механизм управления зажимами, была небольшой вакуумной прослойкой между рабочей осью фаркопа и подвижной оболочкой. Фокус состоял не только в том, чтобы найти пучок проводов, тянущихся к зарядам, а еще и в том, чтобы прорезать к ним доступ, не прорезав при этом сами провода. Это было невероятное сочетание грубой работы с ювелирной точностью, и постоянное нервное напряжение выматывало сильнее любых физических нагрузок. От нервов Радэк терял столько жидкости, что постепенно превращался в мумию, и когда он в очередной раз обхватил губами трубочку, ведущую в пакет с изотоником, он не смог из нее ничего высосать.

— Мое питье закончилось.

Вильма услышала жалобу и объявила конец рабочей смены.

Возвращение на корабль для Радэка обозначало новую череду рутины, от которой он мечтал немного отдохнуть: обслуживание скафандра, горячий душ, диагностика реакторов и легкий ужин. Добравшись до последнего пункта, он зашел на продуктовый склад, схватил со стеллажа первую попавшуюся банку консервов, этикетку на которой он даже не попытался прочитать, и с опаской бросил взгляд на тело Бьярне. Бьярне лежал без изменений.

Аппетит к Радэку так и не пришел. Его организм требовал лишь кружку кофе и восемь часов сна, но исключительно из практических соображений он заставил себя выкопать банку консервов до дна, и голову вновь наполнили навязчивые идеи.

— Аксель, вы ведь простой оператор? — поздоровался с ним Радэк, когда «случайно» столкнулся с ним в коридоре третьей палубы.

Этого случайного столкновения Радэк прождал около двадцати минут, которые он провел перед шлюзом, ожидая его возвращения со станции «Магомет». Еще десять минут он прождал, пока они с Густавом разойдутся в разные стороны, и лишь тогда поймал Акселя в капкан своей коллегиальной кулуарной беседы.

— Я бы не сказал, что «простой», — нахмурился он.

Из вещмешка, который он приволок с собой со станции, выпирало что-то округлое, и Радэк готов был поклясться, что это не запчасти.

— Могу я узнать, что вы с Густавом делали на станции?

— Эта станция большая, — пояснил Аксель, жестикулируя свободной рукой. — Прежде чем брать ее на буксир, нужно как минимум запустить ее и убедиться, что у нее все в порядке с системой импульсной поддержки, чтобы ваш буксир не разорвал ее пополам.

— Это я знаю, но мне хотелось бы выяснить, что делали там именно вы, простой оператор.

— Помните, были времена, когда на экипажи буксира взваливали ответственность за подготовку груза к отправке?

— Не могу помнить, я тогда еще не родился. И вы, насколько я знаю, тоже.

— Нет, на самом деле я застал те времена. Правда, я тогда был еще младенцем, но мой отец сам был дальнобойщиком и рассказывал мне о том, как среднюю численность экипажей межзвездных судов сократили почти вдвое.

— Так это отец привил вам необходимые знания? — с сомнением спросил Радэк, пытаясь не глазеть на вещмешок собеседника.

— Нет, — перехватил он поудобнее вещмешок, словно дразня быка красной тряпкой. — К тому времени, как я поступил в академию, программу обучения еще не успели скорректировать, и меня наделили этими бессмысленными знаниями, которые по иронии судьбы оказались полезны.

— Весьма удобно… — промолвил Радэк и сдался перед своим порывом. — А что у вас в мешке?

Аксель озабоченно вздохнул. Недоверие, которое излучал Радэк, можно было чувствовать даже сквозь стены, и вместо ответа он лишь развернул мешок и показал содержимое.

— Это что, держат на станции? — сменил он недоверие на изумление, и запустил в мешок руку, чтобы пощупать привет из своей юности.

— Вы слишком много проводите времени в криостазе, — ответил Аксель с укором и передал Радэку мешок. — Вы даже не представляете себе, каково это несколько месяцев бодрствовать посреди космоса, не имею под рукой достойных развлечений.

— Но не это же… — отказывался он верить своим глазам. — Это ведь незаконно.

— Кажется, вы мало знаете о передвижных горнодобывающих станциях. На них законы несколько иные.

— Аксель, — заговорил в Радэке внезапно проснувшийся ребенок, — что вы делаете завтра после смены?

14. Победа или поражение

Людям, чья работа связана с межзвездными перелетами, не так-то просто покончить с этой профессией. Из всех способов сделать это, можно выделить три основных. Способ первый — дождаться окончания действия долгосрочного контракта. Для кого-то это жалкие пару месяцев, как для Ленара, а для кого-то шестьдесят три года, как для Ирмы, поэтому воспользоваться этим способом можно с переменным успехом. Способ второй — вы можете написать заявление об увольнении по собственному желанию. Однако, тут не все так просто, потому что внезапное увольнение по собственному желанию требует сложной процедуры кадровых перестановок, и чаще всего это значит, что вам все равно придется поработать рейс или два, пока не найдется подходящая замена. После того, как замену все же находят, с вас сдирают три шкуры за неустойку, и большая часть лет службы становится для вас бессмысленной. Зато теперь вы свободны. Способ третий, самый легкий — надо устроить драку. Закон на этот счет очень строг, и после грабительских штрафных санкций всех сторон конфликта вы, как зачинщик, стремительно смените ответственную работу грузоперевозчика на каторжный труд в какой-нибудь исправительной колонии. К насилию в космосе относились строже, чем на твердой земле.

Радэк не знал, что было большей ошибкой: тот факт, что он потенциально нарушает закон, или то, что он вообще задумывается об этом в тот момент, когда неуправляемым снарядом ему в лицо летит сжатый кулак противника? Ощутив, как грузовой состав столкнулся с его скулой, он понял, что в последнее время слишком много думает, и стряхнул с себя мысли вместе с парой капель пота.

Где-то наступил тот переломный момент, когда чаша его терпения переполнилась, и из принципиального профессионала он начал превращаться в какого-то зверя, мечущегося из угла в угол в поисках своего места. Началось это со смертью Бьярне или шестью месяцами раньше, а может уже лет десять в нем зрело это первобытное чувство, хорошо прижившееся на почве бесконечной рутины. Он убедил себя, что их с Акселем авантюра не просто вписывается в рамки закона, но еще и в какой-то степени жизненно необходима, однако остальных в этом убедить было на порядок сложнее.

Они ни от кого не прятались. Они прошло нашли единственное помещение на корабле, в котором было достаточно места для небольшого «парного танца», и немного не рассчитали того, сколько шуму они производят. Ирма зашла неожиданно и попросила их немедленно прекратить, на что Радэк ответил отказом и заверил ее, что все в порядке, и они с Акселем просто развлекаются. Поскольку уровень интеллекта Ирмы был выше сорока единиц, она не поверила и пошла делать то, что в таких ситуациях указывали инструкции, — жаловаться старшим. Вопреки общепринятым порядкам на корабле теперь было два капитана, и Ирма могла нажаловаться любому из них. Она была в нормальных отношениях с Вильмой, хотела с ней подружиться, но никак не могла нащупать точки соприкосновения, и все же настоящим авторитетом для нее был Ленар. Такое отношение было непрофессиональным, и в тот вечер Радэк в первый раз был рад ее избирательности.

Когда Ленар пришел, он практически сразу перешел на крик, но быстро успокоился, когда увидел, что Ирма слегка приукрасила, крови и кишок нигде не было, все кости былицелы, а ситуация поддается контролю. Он поинтересовался, где Радэк с Акселем добыли себе боксерские перчатки, капы и защитные шлема, и узнал много нового о станциях для дальнего космоса. Люди, вынужденные жить в тесном космическом поселении месяцами, а порой и годами, неизбежно накапливали напряжение, как корпуса кораблей накапливали статику. Боксерские спарринги были хорошим способом снять это напряжение, способствуя при этом поддержанию физической формы. Где именно заканчивалось насилие, и начинался спорт, было скорее философским вопросом, и устав не давал на него четких ответов. Но Ленар, не будучи клиническим идиотом, прекрасно понимал, что схватка между двумя мужчинами, недавно вступившими в конфликт, не могла являться спортивным поведением. Он велел им заканчивать и расходиться, а Радэк попросил у него «еще один раунд». Ленар стал для них на этот раунд чем-то вроде рефери, и внимательно наблюдал за каждым их движением, готовясь в любой момент выкрикнуть «стоп» и раздать подзатыльники. Таймер опередил его, и закончил трехминутный отсчет. Раздался сигнал, заменяющий гонг, и соперники, словно по команде, расслабились. Они ударились кулаками в старинном боксерском жесте, заменяющем рукопожатие, и в тот момент Ленар сдался. Приди вместо него Вильма, она бы уже давно разогнала двух дураков по противоположным частям корабля и заставила бы их в наказание cварить друг для друга тюремные камеры, но в Ленаре взыграл сугубо мужской интерес к контактному спорту, и посеянное зерно начало прорастать.

На следующий день, когда на «Магомете» успешно были запущены реакторы, жизнеобеспечение и искусственное притяжение, Ленар вступил в тайный сговор с Радэком, Акселем, Ильей и… в общем, с половиной населения корабля.

И затем устроил остальной половине приятный сюрприз.

Если Ленар и хотел организовать запоминающееся завершение своего контракта, то он не мог придумать способа лучше, чем показательный боксерский поединок, и показательным он был во всех смыслах. Ленар даже заставил Петре расчехлить свою камеру, а когда Петре поинтересовался, насколько гладиаторские поединки посреди космоса согласуются с уставом, Ленар заверил его, что сможет уладить юридические нюансы. Так он и сделал, заставив Радэка и Акселя заполнить несколько документов, которые освобождали всех троих от ответственности. Они собирались драться, но если они будут драться по всем правилам, то это будет уже не драка, а спорт, который формально не был запрещен уставом. Ленар взял свод правил проведения боксерского поединка, и немного их ужесточил, заставив соперников поставить свои подписи и там тоже. Если поначалу соперники воспринимали его идею с энтузиазмом, то спустя примерно пару десятков подписей поняли, что такой спорт им не нужен. То, что они изначально затевали как средство сброса избыточного давления, Ленар умудрился превратить в средство для его нагнетания. Даже такое чистое и искреннее чувство, как желание одного мужчины промассировать лицо другому мужчине, может быть безнадежно отравлено публичностью. Если между Радэком и Акселем и оставались еще какие-то трения, то они все вдруг исчезли перед перспективой устроить шоу перед зрителями. В какой-то момент Радэку даже показалось, что Ленар их так замысловато наказывает, и взял это на заметку. Когда он будет воспитывать своих детей, он будет знать, как отбить у них все удовольствие от шалостей.

В честь этого события Ленар сократил рабочие смены, и когда все было готово к мероприятию, Вильма сказала:

— Я не пойду.

— Почему? — спросил Ленар в намерении наплевать на любой из возможных ответов.

— Потому что это бред какой-то. Я не хочу смотреть, как двоих людей заставляют избивать друг друга.

— Они делают это по своей воле.

— Еще хуже. Твой долг, как капитана, не допускать подобного поведения.

— Мой долг, как капитана, поддерживать порядок на судне, и если мои подчиненные будут драться, то лишь с моего разрешения и на моих условиях. А твой долг — подчиняться приказам своего капитана.

Она пригрозила ему оттопыренным указательным пальцем.

— Я с этим в корне не согласна.

— Твое право. Но пойти на бой тебе придется.

— С какой стати?

— Предпочтешь сидеть здесь одна и гадать, сколько синяков получил твой будущий подчиненный?

— Да чтоб тебя черти взяли, Ленар! — прохрипела она, ошпарив свое горло неаккуратным глотком кофе, и из ее глаза выкатилась слеза. — Если ты думаешь, что мной можно так легко манипулировать, то ты очень низкого обо мне мнения.

— Хорошо, тогда буду манипулировать тобой по-другому. Я приказываю тебе пойти на бой.

— А твой приказ имеет под собой какую-то рабочую необходимость?

— Разумеется. Как и твоя озабоченность своей внешностью.

— Моя внешность — это мое личное дело.

— Не спорю, но знаешь ли ты, что лучше всего красит женщину?

Она отвела взгляд в сторону, и по нему читалась тысяча вещей, которые промелькнули у нее в мыслях за жалкую долю секунды.

— Чулки? — неуверенно спросила она.

— Улыбка, Вильма! — воскликнул Ленар, и ей в назидание кончиками пальцев приподнял уголки своего рта. — Нам нужно чаще улыбаться.

Их спор закончился на фразе «и чтоб я от тебя больше не слышал ничего про чулки». Вильма осталась при своем мнении, словно столб, вкопанный в землю на шесть метров. Ленар отправился на организацию боя без нее.

На буксире просто физически не было достаточно открытой площадки, чтобы организовать небольшое выступление со зрителями, зато такое место имелось на «Магомете». Ленар был наслышан о том, насколько это была комфортабельная по космическим меркам станция, но в тот единственный раз, когда он был внутри, он видел лишь холодные темные коридоры, запертые двери и отсек криостаза, от одного вида которого мороз по коже бегал прямо внутри накопившего жар тела скафандра. Ему предстояло познакомиться с «Магометом» во второй раз, и, увидев изнутри освещенный шлюз, он понял, что на этот раз оказался внутри совершенно другой станции. Станция по-прежнему была пустой, но потертости и царапины на обшарпанных переборках напоминали, что это место когда-то давно было обжито людьми. Свет, льющийся с потолков, был мягким и теплым, подражая естественному светилу, а воздух был влажным и прохладным, словно в сельской местности ранним утром. Создатели этой станции явно знали, чего не хватает людям при длительной работе в дальнем космосе.

Спортзал, рассчитанный на обслуживание тысячи человек, мог принять в себя около пары десятков человек за раз, но даже это казалось Ленару роскошью: в нем были съемные турники и брусья, навесные утяжелители, ручные снаряды, силовые скамьи, гимнастические кольца и один боксерский мешок, натянутый тросами между полом и потолком. При полном отсутствии многофункциональных тренажеров, которые нельзя было быстро переместить в другую часть зала, все равно складывалось впечатление, что тут есть все необходимое для борьбы с гиподинамией и для поддержания тонуса мышц после длительных работ в невесомости. Пробежки можно было делать и по длинным коридорам с большим радиусом изгиба, а дополнительное отягощение осуществилось при помощи контрольной панели, регулирующей местную силу тяжести. Переборки пестрили мотивирующими плакатами с бегущими спортсменами, схематичными изображениями разных групп мышц, инструкциями по правильной работе с тяжелыми весами и статьями о том, что ждет человека, который мало двигается. Покрытие из этиленвинилацетата, в котором утопал весь спортзал, делало палубу мягкой, и на нее хотелось прилечь.

Чего-то не хватало, и все это изобилие спортивного инвентаря не долго сбивало Ленара с толку.

Не хватало ринга.

Ринг представлял собой стенд от пятнадцати до тридцати квадратных метров, и найти в космосе психа, согласного потратить на ринг такие площади, было не так-то просто. У пришельцев под рукой были инструменты и материалы для того, чтобы собрать самодельный ринг, но Ленар вовремя решил, что это будет уже слишком. Для того, чтобы бой состоялся, ринг не требовался.

— Ты уверен, что не перегибаешь палку? — спросил Радэк, ощущая лицом ветерок, с которым вокруг Ленара вращался шнур.

— Странно слышать это от того, кто спас человека, а через три дня ввязался с ним в драку, — выталкивал он из себя слова в такт оборотам скакалки.

Он любил скакалку, но парадокс скакалки состоял в том, что при всей ее невероятной компактности на корабле для нее просто не было места. Он крутил ее всего минут пятнадцать, и уже ощущал, как его икры наливаются крепким бетоном, но не позволял себе остановиться меньше чем на пару секунд. Чем неохотнее его слушались ноги, тем сильнее он понимал, как давно не давал им настоящей работы, и тем усерднее терпел боль.

В спортзале становилось теплее, а людей прибывало все больше. Вот Эмиль с Ирмой и Акселем помогли Петре перебраться с корабля на станцию, и конвоировали его к месту проведения мероприятия с тяжелой сумкой в охапку. Вот Густав, как всегда нелюдимый, и как всегда явившийся в одиночестве. Его присутствие можно было заметить разве что случайно. А вот пришел Илья, и, к удивлению Ленара, не один. Он спросил, как Илье удалось убедить ее прийти, на что Вильма лишь пространно ответила, что Илья умеет достаточно вежливо просить, и не забыла облить Ленара ведром своего дежурного взгляда, полного укора. Для Ленара такой взгляд уже давно стал чем-то обыденным, вроде утреннего душа.

Петре, будучи человеком, который работал с камерами, обратил внимание, что его камера не единственная в этом зале, и указал на объективы, отдающие едва заметным блеском в верхних углах помещения. Ему объяснили, что таковы местные меры безопасности, и на этом его вопросы окончились. Как только он настроил и навинтил на штатив камеру, соперники нацепили защитную экипировку, а зрители заняли свои стоячие места, представление началось.

Петре вышел в центр квадрата, серебрящегося светоотражающей лентой, наклеенной на палубу, и хлопнул в ладоши.

— Итак, мы ведем репортаж из спортзала станции «Магомет», где собрались экипажи двух межзвездных кораблей ради исторического события — проведения боксерского поединка за звание абсолютного чемпиона коридора Д42, отметки 7389620 в полутяжелой весовой категории…

— Мы ведь дрейфуем, — шепнула Вильма Ленару на ухо, — Это раньше мы там были, а сейчас мы сместились на шесть или семь отметок.

— Тихо, не мешай человеку работать, — пшикнул ей Ленар в ответ.

— В красных перчатках, обмотанных синей изолентой, инженер космических энергосистем, техник буксира Ноль-Девять, Радэк Коваль. В синих перчатках в черных заплатках оператор взлета-посадки буксира Пять-Восемь, Аксель Скоруп.

Петре тянул слова, вытягивая вместе с ними всю душу из соперников. Именно такие моменты для спортсменов были тяжелее всего — затянутое ожидание того, к чему они готовились вот уже… целые сутки. Их нервы уже начинали звенеть от напряжения, а мускулы невольно подрагивали в мандраже. Даже Вильма желала скорейшего начала боя, чтобы дождаться его столь же скорейшего конца.

— …а теперь я оглашаю правила проведения поединка. За неимением ринга у нас есть воображаемый ринг с воображаемыми канатами, — описал он рукой блестящий квадрат, наклеенный поверх мягкого покрытия. — Сторона ринга четыре метра и тридцать сантиметров. Любой шаг за границу ринга будет засчитываться как нокдаун. Любое касание ринга чем-то кроме вашей подошвы будет нокдауном. Ниже пояса бить запрещено. По спине или затылку бить запрещено. Разрешается бить только ударной поверхностью ваших перчаток. Пинаться, кусаться и толкаться запрещено. Дотрагиваться до соперника после окончания раунда запрещено. Если ваш соперник оказался в нокдауне, вы должны отойти на противоположную сторону ринга и дождаться инструкций рефери, то есть меня. Итоги боя будут определяться двумя судьями — капитанами Ленаром Велиевым и Ильей Селицким. Бой может быть остановлен в любом момент по желанию одного из участников или одного из капитанов, представляющего соответствующего участника. Если участник захочет прекратить бой, он должен встать на одно колено, и бой будет немедленно остановлен. Если капитан захочет остановить бой, он должен выбросить на ринг полотенце, и бой будет немедленно остановлен. Бой будет длиться четыре раунда по три минуты. Господа участники, если вы все поняли, кивните и улыбнитесь в камеру.

Радэк с Акселем кивнули и продемонстрировали камере куски термопластика, защищающие их зубы от внезапного переезда и излишней болтовни. Обычно было принято перед съемкой наносить на лица хотя бы гомеопатическую порцию пудры, но вместо этого лица участников были намазаны вазелином, и у Петре сжималось сердце от того, как ужасно они блестят в кадре.

Последние приготовления перед боем прошли быстро. Капитаны прощупали перчатки и убедились, что защитные шлема плотно сидят на их головах.

Раздался писк с таймера, заменяющий гонг, и первые три минуты потекли сквозь мучения. Первый раунд самый сложный с моральной точки зрения. Если боец не готов к бою, то это был его последний шанс выбросить посторонние мысли из головы, и оставить там лишь волю к победе. После протяжного писка что-то изменилось, и у Радэка рассеялось внимание. Он не мог определиться, куда смотреть: на вражеские руки, ноги, глаза или границу ринга. В идеале следовало держать в поле зрения все сразу, но Радэк отчего-то сосредоточился на ногах. Ноги соперника иногда могли помочь прочитать начальную фазу удара, но Радэка больше занимали другие вещи. Аксель работал ногами неуверенно, словно попал под непривычную силу тяжести и заново учился держать равновесие, но при этом к настоящему моменту уже перестал выдавать признаки боли, и таинственная сыпь уже практически исчезла без следа. Значит, драться с больным противником не придется, подумал Радэк, и это была его ошибка. Думать во время боя — самый быстрый способ проиграть.

Как и большинство боксерских поединков, этот начался с нерешительной прелюдии, когда противники прощупывали защиту друг друга одиночными джебами, проверяя рефлексы и ища брешь в обороне. В конечном итоге, побеждает тот, кто проявляет больше инициативы, и в первом раунде им оказался Аксель. Радэк не успел ничего понять даже тогда, когда насчитал своими скулами третий хук, а за ним и четвертый. Следовало поднять руки или уйти в нырок, но он стоял на месте, собирая удары своим лицом и ждал, когда Аксель опустится ниже и начнет работать по корпусу. Затяжная серия ударов закончилась так же внезапно, как и началась. Радэк все еще мог стоять, и если он где и чувствовал боль, так это в районе своей гордости. Серия ударов была весьма условной, и большинство из них было погашено работой шеи, но это все равно была почти катастрофа, поскольку Аксель выбил этой комбинацией серьезное преимущество по очкам. Лишь после этой катастрофы Радэк окончательно понял, что он не на танцах.

Больнее всего было Вильме. Каждый удар она практически ощутила своим лицом, и на секунду отвернулась, зажмурив глаза, словно били ее саму.

— Да что же это за спорт такой? — воскликнула она, открыв один глаз.

— Обычный спорт, — ответил ей приросший к зрелищу взглядом Илья, — все им занимались в детстве. Аксель, дави его!

— Так уж и все?

— А ты нет?

— Я занималась плаванием, — напряженно выдавила она из себя и сжалась всем телом от очередной успешной атаки. — Да подними же ты руки!

— А Ленар?

— Самбо.

— Ирма?

— Ирма? — переспросила Вильма и не нашла ответ. — Я не знаю. Ирма! Ты в детстве каким спортом занималась?

— Хоккей! — выкрикнула Ирма и болезненно оскалила зубы от пропущенного Радэком джеба. — Дистанция, Радэк! Держи дистанцию!

Прозвучал сигнал, и раунд закончился.

Оказавшись в своем углу, Радэк обхватил губами поднесенную трубочку и сделал пару коротких глотков изотоника, пока Ленар недобрым тоном шипел ему на ухо:

— Это был не бой, а избиение, Радэк! Ты не заболел? Может, лучше прекратить бой?

— Бу-бу-бу бу-бу! — возмутился Радэк, и Ленар вырвал капу у него изо рта. — Я говорю, если ты сейчас остановишь бой, я всем нашим гостям расскажу, чем ты занимался с Октавией!

— Если бой будет продолжаться в том же ключе, к концу третьего раунда ты и не вспомнишь, кто такая Октавия!

— Все под контролем, Ленар!

— Уверен? Я своими глазами видел, как Аксель только что надавал тебе тумаков! На поле боя нет места для гордости, и если ты терпишь поражение, то твой долг сократить потери! Никто тебя осуждать не станет!

— Посмотри на него! — Радэк сделал еще один глоток, и поперхнулся. Громкое дыхание Акселя было слышно с противоположного конца ринга, а его майка уже начала темнеть от пота. — Он на меня совсем сил не жалел. Он уже почти достаточно прогорел для того, чтобы уйти в оборону, и вот тогда я вколочу его в ринг!

— Но ты-то чувствуешь себя хорошо? — указательный палец оттопырился перед его носом. — Голова не кружится, в глазах не двоится?

— Если закружится, обещаю сразу же тебе пожаловаться, — вытолкнул он перчаткой палец со своего поля зрения и немного покрутил головой. — Верни капу.

Ленар выполнил его просьбу и потратил оставшиеся секунды перерыва, чтобы восстановить слой вазелина на его лице. Прозвучал сигнал, и противники вновь сошлись.

— Защищайся! — вырвался вскрик откуда-то со стороны Вильмы.

Радэк провел классическую двойку, и уперся в глухую подставку, но переданного импульса хватило, чтобы заставить Акселя отшатнуться на два шага, и это выдало в нем слабость в защите. Аксель мог защищать голову, но не мог эффективно удерживать позицию, и если Радэк не сможет сделать ему хороший массаж лица, то по крайней мере вытолкнет его с ринга. Он начал акцентироваться на прямых ударах. Аксель работал ногами, как мог, и порхал вокруг Радэка раненой бабочкой, стараясь вырвать для себя побольше пространства для отступления. Он был быстрым и хорошо реагировал на большинство атак, но Радэк оказался выносливее, и смог переломить ход боя, заставляя противника тратить остатки сил на подставки и уклоны. Уйдя в нырок от очередного хука, Аксель ловко нащупал ребра в правой части вражеского корпуса. От ощущения, что кто-то перемешал его внутренние органы, у Радэка сбилось дыхание, а непроизвольный рык, вырвавшийся из-под капы, предательски выдал противнику его боль. Могло быть и хуже — удар явно предназначался печени.

Скорость Акселя нельзя было недооценить, и когда он выбрасывал руку в джебе, его удар не всегда было видно. Но на стороне Радэка был приличный запас энергии, и он чувствовал, что сможет все оставшиеся два с половиной раунда осыпать Акселя градом ударов, набивая очки и давя из него последние силы. Так было до того момента, когда джеб Радэка внезапно соскользнул с траектории, и его лицо само налетело на встречный кросс. Даже не успев осознать, что у него лопнула нижняя губа, он наткнулся на повторный кросс, угодивший ему в лоб. Удары в лоб считаются безопасными, потому что лоб — самая прочная часть черепа. Тем не менее, полученный импульс с блеском пробил его шлем и лобные кости насквозь, и короткая вспышка в глазах сменилась на опрокидывающийся под крещендо семи взревевших зрителей зал. Лишь чудом удержавшись на ногах, он понял, что последний пропущенный удар на долю секунды лишил его сознания. Адреналин, вскипевший в его крови, заставил его собраться и вновь поднять руки в боевой стойке. Аксель сделал шаг навстречу, и сквозь звон в ушах прозвучал писк, завершивший второй раунд. Руки бойцов повисли двумя гирями на безвольных веревках, и послышался свист облегченных выдохов.

— Я не понимаю, — начала Вильма выводить в воздухе какие-то фигуры своим дрожащим от волнения пальцем, — как все это безобразие согласуется с уставом? Может, кто-то и считает это спортом, а я называю это варварством. Просто двое людей пытаются убить друг друга безо всякой причины, а мы должны смотреть на это и радоваться?

— Успокойся, — опустил Эмиль ее руку. — Тебе может показаться это варварством, но на самом деле бокс — это прежде всего дисциплина, порядочность, уважение к сопернику и самоконтроль.

— Где же тут порядочность? Они просто колотят друг друга до тех пор, пока один из них не потеряет сознание!

— Да, но они делают это порядочно. Может это и есть насилие, но это строго контролируемое насилие, и в этом бою нет таких понятий, как жизнь или смерть, а есть лишь победа или поражение.

Нервные смешки начали равными порциями вырываться из Вильмы.

— Ох, вы, мужики, очень странные люди. У нас в кают-компании есть колода карт, так почему бы вам через них не решать вопросы побед и поражений?

— Потому что даже в развлечениях бывает весьма полезно и увлекательно отрывать задницу от стула, — хлопнул ее Эмиль по плечу.

Тем временем в паре метров от них Ленар покрывал лицо своего бойца новой порцией вазелина, и не переставал загружать упреки в его слуховую дырку в шлеме:

— Уже лучше, но ты сдал второй раунд подряд. Если ты не уверен, что уложишь его в третьем раунде, то ты уже проиграл, и продолжать нет смысла!

— Бу-бу! — заверил его Радэк.

— Как? Ты мне обещал, что возьмешь его измором!

— Бу-бу-бу!

— Что-то не заметно, — возразил Ленар и вернул тюбик с вазелином обратно в карман. — Серьезно, тебе надо прекращать. Кажется, ты уже плывешь.

— Бу-бу-бу! — пригрозил Радэк.

— Да мне плевать, у меня уже вот-вот контракт истечет, а тебе еще пахать и пахать.

— Бу.

— Ладно, черт с тобой!

Начался третий раунд, и Аксель выглядел так, будто пропустил больше ударов, чем его соперник. Радэк во всех смыслах примерил на себя роль боксерского мешка, но почти все удары попали в удачные места его тела, причинив ему больше дискомфорта, чем действительно серьезных проблем. Ему стало сложно дышать, и он повел рукой, чтобы проверить, не сломаны ли его ребра. Ребра не откликнулись на движения, и он отодвинул боль на задний план. Лицо Акселя блестело, и Радэк не мог разобрать, видит он вазелин или текущий ручьями пот, но его соперник выглядел уставшим, вернувший за прошедшую между раундами минуту небольшой запас сил на короткий рывок.

В боксе лучшая защита — это нападение. Стоит лишь одному из соперников уйти в защиту, как второй тут же обнаглеет и просто вколотит того в ринг. Необходимо было отвечать на каждый удар, лишая соперника чувства контроля и заставляя того проявлять осторожность при каждом выбрасывании руки и постоянно пребывать в нервном напряжении. Радэк набросился на Акселя так, словно тот был виновен во всех преступлениях вселенной. Как он и предполагал, скорость и реакция Акселя перестали чего-либо стоить после третьего удара, и четвертый пробил его защиту в районе виска, заставив пошатнуться и приставным шагом перепрыгнуть на другую сторону ринга. Ему до победы было так же близко, как и Радэку до поражения, поэтому он избрал тактику аутфайтера, сохраняя дальнюю дистанцию и расходуя силы лишь на встречные контрудары ведущей рукой. Динамика боя заметно проседала, время предательски ускорило свой шаг, и Радэку пришлось рисковать, чтобы вырвать победу зубами.

— Радэк, держись ближе к центру! — кричал ему Ленар, но Радэк его не слушал. Он сознательно отступил назад, зажав самого себя в угол и буквально повиснув над пропастью. Акселю требовался небольшой тычок, чтобы отправить противника в нокдаун, и по азарту в его глазах читалось, что он не упустит такую возможность. Он сам сократил дистанцию, ракетой запустив вперед свой джеб, но это был слишком очевидный ход. Если самые опасные удары — это те, которые не видишь, то самые безопасные — это те, которые ожидаешь. Радэк сделал резкий сайдстеп вправо и ответил точным боковым ударом по корпусу. Он не попал ни по печени, ни по солнечному сплетению, но он вынудил Акселя опустить руки, и следующий удар попал в оставшийся без защиты висок. Эмиль что-то одобрительно крикнул, и тут Радэк упал на одно колено.

Это был нокдаун.

Он не сразу заметил, как из воздуха прямо перед ним сгустился Петре, оттопырил указательный палец и начал считать:

— Один. Два.

— Бу-бу-бу! — возмущенно прорычал Радэк, поднимаясь обратно на ноги, что переводилось как «Ты ошалел? Я всего лишь поскользнулся!», и взял на заметку, что цепкое мягкое покрытие все равно скользит, стоит его лишь немного смочить потом.

Вильма что-то прокричала, но Радэк не расслышал. Может «дерись» или «держись», но когда он посмотрел в ее сторону, ему показалось, как от волнения кудряшки на ее голове начали выпрямляться. Именно этот момент идеально подходил, чтобы отправить его в глубокий здоровый сон, но Аксель все еще собирался с мыслями, пытаясь восстановить дыхание и вернуть в свою кровь кислород.

Последующие полминуты Радэк чувствовал, что пытается поймать курицу в загоне. Аксель тратил остатки сил, скача по рингу и не подпуская соперника на среднюю дистанцию, а Радэк тратил остатки сил, чтобы хоть одним джебом пощупать его лицо.

Случилось неизбежное, и Аксель выдохся. Радэк прекрасно его понимал — капа во рту и ему мешала нормально дышать, а каждый удар создавал такое напряжение на легкие, что к концу третьего раунда они начинали гореть. Последовала двойка, заставившая Акселя отшатнуться, затем прямой левой в корпус, который был успешно пойман локтем, затем апперкот правой, чтобы закрепить его фронтальную защиту, и, наконец, точный свинг левой, залетевший за подставки и развернувший голову противника на девяносто градусов. Комбинация из пяти ударов — это для Радэка было уже слишком. За пять ударов он успешно опустошил свои легкие, и времени надувать их обратно не было. После успешного удара надо было продолжать бить, не давая противнику времени восстановиться, даже если для этого придется лениво махать руками, словно макаронинами. Аксель уже практически нависал спиной над границами ринга, и его тело просило лишь незначительного толчка.

— Вяжи его! — крикнул Илья.

Аксель отреагировал практически моментально. Бросившись грудью на Радэка, он сумел перетерпеть встречный удар в корпус, выбросил вперед обе руки и крепко обнял своего соперника. За тысячу лет существования бокса никто так и не смог добавить в правила поправку, запрещающую вязать противника в клинче, и периодически боксеры, чувствующие приближающееся поражение, прибегали к этому грязному, отчаянному, но весьма эффективному средству. В сложных ситуациях это помогало им выиграть драгоценную пару секунд, чтобы восстановить силы и собраться с мыслями.

Радэк был злым, как черт. Ему казалось, что целая вечность прошла перед тем, как Петре подбежал к ним и начал разнимать, и за эту вечность он потерял в борьбе столько же сил, сколько за пару рабочих смен. Когда Петре их разнял, руки уже отказывались бороться с силой тяжести.

Прозвучал сигнал, и третий раунд закончился.

— Молодец, ты его почти прижал, — подбадривал Радэка Ленар, засовывая ему в рот трубочку с напитком. — Этот раунд за тобой. Если в следующем раунде ты выступишь не хуже, то ты считай победил.

— Бу-бу-бу?

— Конечно победишь, я с самого начала в тебе не сомневался!

Послышался щелчок, и Радэк повернулся к источнику звука. В руках у Вильмы щелкнула фотокамера, и это подействовало на него, как удар плетью на галерного раба. Вильма любила украшать переборки, а когда она станет капитаном, уже никто не сможет ей в этом помешать, и меньше всего Радэк хотел, чтобы где-то там висела фотография с ним, валяющимся в нокауте. Это не бой за какой-то там титул чемпиона отметки, а прежде всего представление, напомнил он себе. Все должно было быть красиво. До самого конца.

Когда начался последний раунд, Аксель заметно убавил в росте, и Радэк отметил, что все же самая главная его слабость — это ноги. Он так часто терял устойчивость, что уже начал рефлекторно приседать, приближая свой центр тяжести еще на два-три сантиметра к палубе.

Они обменялись прямыми ударами, хотя со стороны это было похоже на обмен толчками, и Радэк разорвал дистанцию. Бой на несколько секунд прекратился, и соперники лишь нарезали ленивые круги по рингу, словно небесные тела вокруг общего центра масс. Они смотрели друг на друга и выжидали, когда в их тела вернется еще немного сил, и это уже становилось похоже на дуэль, в которой противники хищными взглядами наблюдали друг за другом в ожидании, когда у одного из них сдадут нервы.

— Руки подними! — кричал Эмиль, но Радэк не обращал на него внимание. Он упорно держал руки на уровне подбородка, боясь загородить громоздкими перчатками хоть малейшее пятнышко обзора. Он желал видеть Акселя целиком.

Времени обдумать тактику оказалось предостаточно, и Радэк решил, что этот противник слишком быстрый и юркий. Хоть он и выглядит измотанным, но каждый его удар грозил стать победным, и такого противника можно взять лишь хитростью. В арсенале Радэка была одна хитрость, и он отчаялся достаточно, чтобы ей воспользоваться. Бой пора было заканчивать.

Они бросились навстречу, вбивая последние силы друг в друга, и Радэк совершил тот роковой удар. Если боксеров можно было делить на профессионалов, любителей и придурков, то Аксель совершенно точно относился к придуркам по той причине, что согласился боксировать с Радэком, который и сам являлся тем еще придурком. Невозможно описать иначе человека, который в четвертом раунде прибег к удару, который был крайне сложным в техническом исполнении и почти не применялся в боксе. Этот удар был опасен не столько для противника, сколько для исполнителя, грозя не просто дезориентацией и потерей равновесия, но и переломом запястья. Специально на такие случаи боксеры тренируют запястья, а во время боя пользуются боевыми перчатками. Перчатки Радэка были тренировочными, а запястья не славились прочностью, и все же он решил рискнуть. В его голове все это выглядело просто: отвести заднюю руку назад, развернуть тело на сто восемьдесят градусов, докрутить корпус и хлестнуть противника тыльной стороной задней руки. Коварство этого удара заключалось в том, что видя отведение задней руки противник инстинктивно выбрасывает подставку влево, и неожиданно для себя пропускает удар справа. Почти так все и получилось — Аксель не ожидал, что Радэк скрутит что-то похожее на пируэт и хлестнет его с неожиданной стороны, однако сам Радэк катастрофически не рассчитал дистанции, и хлестнул Акселя не тыльной стороной мягкой перчатки, а предплечьем в оболочке из жесткой манжеты и изоленты. Возможно, это спасло ему запястье, но удачным такой удар назвать было сложно.

Аксель неуклюже повалился на ринг, по пути предприняв смешные попытки уцепиться за воздух. Моментально подбежавший Петре отогнал Радэка в другой конце ринга и начал счет. Послышался еще один щелчок, а за ним еще один. Ленар с Ильей начали о чем-то шептаться, но Радэк уже сам понял, что бой закончился.

На счет «семь» Аксель поднялся, хотя это уже не имело значения. Его стойкость не могла не вызывать некоторого восхищения — после такого удара любая гордость могла дать поблажку и позволить отдохнуть на ринге лишнюю пару секунд.

Петре присоединился к капитанам и обменялся с ними несколькими шипящими звуками. Все решилось быстро.

— Бу-бу? — удостоверился Радэк.

— Бу, — успокоил его Аксель и сделал легкий кивок.

После утомительного боя настоящее облегчение приходит не от его завершения, а лишь когда участники могут себе позволить выплюнуть капы и освободить гудящие головы от жарких и давящих шлемов. Радэку показалось, что его голова окунулась в тазик с прохладной водой, и в первый раз за последние пятнадцать минут глубоко и свободно вздохнул. В тело начала возвращаться легкость. Перчатки пали на ринг вслед за шлемами, и он с благодарностью принял из рук Эмиля полотенце.

Последовала еще серия щелчков.

— Итак, — объявил Петре, выйдя в центр ринга, — единогласным решением судей Радэк Коваль дисквалифицируется за нарушение правил. Таким образом, абсолютным чемпионом отметки 7389620 коридора Д42 объявляется Аксель Скоруп!

Аксель воздел руки в победной стойке, не понимая, в чей объектив ему смотреть, и на его измотанном лице выросла улыбка, полная почти детской радости. От зрителей посыпались поздравления, одобрительные возгласы и просьбы попозировать для фотоснимков

Не самое плохое поражение, решил Радэк. Он встал рядом с Акселем, положил руку ему на плечо и заразился от него чистой, искренней улыбкой. Бой прошел тяжело, закончился хуже некуда, но он отчего-то впервые за долгое время был рад.

15. Космический курорт

На корабле с экипажем в пять человек было не сложно быстро найти нужного. Для этого достаточно лишь подойти к ближайшему интеркому и четко произнести имя того, кто тебе нужен. На станции с персоналом в тысячу человек такой трюк резко терял всякий смысл, и интеркомы, соответственно, были редкостью.

Вильма была штурманом, и мир станций дальнего космоса, пусть и передвижных, оставался для нее чуждым. Единственным окошком в этот мир для нее были журналы, из которых она по частям вылавливала обрывки информации, словно части головоломки. Из этих частей она постепенно складывала свое представление о стационарной жизни, и ее первый же визит на подобную станцию подкинул несколько новых частей, которые не вписывались в собранную картину. Она начала предполагать, что тысячу людей, ползающих по огромному космическому муравейнику, организовывали при помощи личных устройств связи, вроде карманных раций, и спустя уже пять минут после окончания боксерского поединка этот вопрос вышел за грани простого любопытства.

Илья куда-то исчез, не оставив напоследок ни единого предупреждения.

Искать его в космическом городе было сомнительной затеей. Вильма сделала единственное, что было в ее силах — сбегала к шлюзу и убедилась, что его скафандр все еще на месте.

Человек, который уговорил ее пойти с ним на мероприятие, бросил ее и исчез. И черт с ним, врала она себе. Она не позволит этому поступку испортить ей настроение. Кончики ее пальцев попытались погладить корпус фотокамеры, висящей на поясе, чтобы напомнить своей хозяйке, что она явилась на бой не зря, но вместо этого отбили короткую и едва уловимую барабанную дробь. Вильма взглянула на свои руки и заметила, что те все еще трясутся, будто бы это она только что с кем-то дралась на потеху публике. Еще не выветрившийся из крови адреналин колотил ее изнутри, призывая бежать без выбора направления. Она сжала свою дрожь в кулаки и сделала несколько глубоких вдохов. Стало немного легче.

Вернувшись в спортзал, Ильи она не обнаружила. Оживленные обсуждения и обмен впечатлениями от боя все еще не утихали. Экипажи двух буксиров и один корреспондент с ожившим лицом перебрасывались полными восторга эпитетами, обменивались улыбками, активно жестикулировали и смеялись. Даже Густав начал от восторга сплетать сложносочиненные предложения и обильно приправлять их накопившимися эмоциями. Вильма вошла ножом в их праздничную атмосферу и сделала тоже самое, что делала перед уходом — набросилась на бойцов с вопросами об их самочувствии. Радэк и Аксель почти хором отвечали, что все в порядке, но Вильма понимала, что мужчинам свойственно так отвечать женщине, даже если у них не хватает пары конечностей, и не верила ни единому их слову. Ленар прервал ее, когда она заставляла их по очереди следить за кончиком своего подрагивающего пальца, и отвел ее в дальний конец зала.

— Я хочу, чтобы ты сделала для меня одну вещь, — сказал он полушепотом и оглянулся в поисках смотрящих в его сторону посторонних ушей.

— Что же?

Он наклонился к ней почти вплотную и начал щекотать ее ухо жаром своего заговорщицкого шепота, объясняя инструкции к дальнейшим действиям.

— И почему это должна делать именно я?

— Потому что тебе дальше работать с этой командой, а значит именно тебе прямо сейчас надо начинать показывать свой авторитет.

Он говорил разумные вещи, и Вильма не могла с ними поспорить, даже если бы захотела. Ей вдруг начало казаться, что между ними возникает какое-то давно утраченное чувство. Возможно, это было взаимопонимание.

— Хорошо, но тогда и ты мне скажи одну вещь, — воспользовалась она интимностью момента и повторила вопрос, который все последние сутки танцевал на ее языке. — Зачем ты устроил весь этот боксерский цирк? Ради чего?

— А тебе он не понравился?

— Это было глупо.

— Мне не нужна рациональная оценка, просто расскажи о своих впечатлениях.

Она замялась, нервозно выковыривая правильный ответ из уголка своей куртки.

— Ну… это было волнительно.

— Вот именно. Взгляни на них, — указал он носом на группу людей, усевшихся на палубу и продолжающих сотрясать воздух своими воскликами. — Веселятся. Даже ты, я видел, сегодня пару раз улыбнулась. Пополнила коллекцию снимков.

— И все ради веселья?

— Нет, конечно, я просто очень горел желанием заставить двух моих подчиненных набить друг другу морды! — саркастично протараторил он и улыбнулся. — У нас у всех недавно было потрясение. В результате Радэк с Акселем что-то не поделили, Ирма начала обвинять меня в недоверии, Петре начал от безделья совать свой нос, куда не следует, в общем, все начали по-своему сходить с ума. Мне нужно было что-то, что сумеет ненадолго вырвать нас всех из рутины, собрать в одном помещении и зарядить нас новыми сильными впечатлениями, которые смогут вытеснить старые. Трудотерапию я сразу отсек, как неэффективное средство, и вдруг Радэк с Акселем подали мне идею.

— То есть ты хотел устроить нам всем что-то вроде праздника?

— Вот именно, — засветился Ленар от самодовольства. — Получилось?

Она посмотрела еще раз на своих коллег. Петре рассказывал один из своих похабных анекдотов, который заставил Ирму поперхнуться овсяным печеньем, пачка которого волшебным образом родилась у нее из-за пазухи. Эмиль похлопал ее по спине, и она поблагодарила его, размазывая по щекам слезы смеха. Аксель начал вспоминать какую-то историю, связанную с пищевым отравлением, но Радэк перебил его, заверив, что все эти историю уже слышали от Эмиля. Густав попросил пару печенек и продолжил свое участие в разговоре оживленным хрустом. Ирма напомнила бойцам, что им вот уже минут пятнадцать как необходимо ополоснуться в душе. Радэк ответил что-то про «еще пять минуточек» и начал пространные рассуждения о том, почему боксерские варежки принято называть перчатками. За ними по-прежнему наблюдала своим холодным стеклянным глазом камера на трех ножках — Петре решил, что такие моменты стоит документировать, и в этом с ним сложно было спорить.

— Пожалуй… — с неохотой признала Вильма. — Я бы до такого не додумалась.

— Спасибо.

Ей хотелось ответить, что это было совсем не комплимент, но в одном Ленар точно был прав — посреди космоса бывают необходимы источники хорошего настроения, и даже Вильма не в праве его портить.

— Давай, — указал он взглядом на эпицентр веселья, и слегка подтолкнул Вильму, — пока все здесь.

— Илья еще не вернулся.

— И черт с ним, потом лично ему все скажешь.

Она сделала нерешительный шаг к рингу. За ним последовал второй, а в голове уже варилось рагу из слов, которое требовалось правильно сервировать. В центре ринга она замерла и немного поморщилась, разглядев пятнышко крови, потерянной Радэком из разбитой губы.

— Минутку внимания, — потребовала она и сделала два хлопка в ладоши над своей головой. Внимание, которого она потребовала, стянулось на нее незамедлительно, воздух замер в выжидающей тишине, и казалось, что даже камера чуть-чуть повернулась в ее сторону. — Сегодняшний бой был весьма захватывающим, и я нахожусь под большим впечатлением от проявленного мужества, стойкости и силы характера. Тем не менее, я обязана напомнить всем вам, что это был последний раз, когда умышленное причинение вреда здоровью прошло безнаказанным. Наша работа проходит в дали от цивилизации, и в случае чрезвычайной ситуации помощи извне мы можем не дождаться. Поэтому наша святая обязанность — беречь себя и своих товарищей. Лишь так, и никак иначе, мы докажем, что достойны оказанного нам доверия. Прошу тех, кто все понял и согласен со мной, поднять руку.

Небольшая роща из поднятых рук выросла без промедления. Вильма насчитала шесть поднятых ладоней и оглянулась. Ленар беззвучно подошел к ней со спины, и когда их взгляды столкнулись, его раскрытая ладонь поднялась на уровень плеча. Семь. Вильму это число не устроило, и она воздела свою руку к потолку. Восемь. Руку Ильи она так и не увидела — этот скользкий тип мастерски скрывал свои намерения и не менее мастерски уходил от ответов даже на поставленные в лоб вопросы. Такая ли хорошая идея — личный разговор с ним?

Удовлетворившись тем, что есть, она опустила свою руку.

— Хорошо. Рада, что вы все понимаете. А теперь… — она уселась на палубу, втиснувшись в свободное пространство между Ирмой и Эмилем, — вы не угостите меня печенькой?

Время текло ручьем, пропускную способность которого нечем было измерить. Вечер был днем, день был ночью, часы переливались в секунды, а секунды испарялись утренней росой. Пачка печенья закончилась так же стремительно, как и началась, следы крови давно спеклись, майка на Радэке уже начала подсыхать, и пришла пора объявлять мероприятие состоявшимся. Когда «пять минуточек» Радэка стали достаточно сильно похожими на полчаса, Ленар приказал ему с Акселем привести себя в порядок, а всем остальным — собираться. Для Ирмы это обозначало сделать уборку, для Эмиля — упаковать инвентарь, а для Вильмы — найти пропавшего без вести.

Это было до такой степени смешно, что Вильма позволила себе нервно усмехнуться.

— Как я его найду? — спросила она у Ленара в третий раз.

— Как-нибудь, — ответил ей Ленар в третий раз. — Не оставлять же его здесь?

— Почему нет?

— В смысле?

— Он взрослый мальчик, — закатила она глаза. — Я бы сказала, мальчик полуторавековой давности. Сам как-нибудь найдется. Вернется в шлюз, наденет свой скафандр и выйдет на связь.

— Вы с ним вместе пришли, — настоял он строгим тоном.

— Этого больше не повторится.

— Он тебе ничего не говорил?

— Говорил, конечно, — скорчила она пренебрежительную рожицу. — Много всякого говорил. Особенно про мои волосы. Думаешь, это как-то связано с его исчезновением?

— Не льсти себе, — отрезал он, и Вильма не смогла понять, что скрывалось под этой едкой фразой. — Вы с ним вместе пришли, значит он — твоя проблема.

— Мне не нужны такие проблемы.

— Мне тоже, поэтому мы сейчас соберемся,погрузимся и уйдем. А ты остаешься здесь и делаешь что хочешь, — строго наказал Ленар и подкрепил свои слова отогнутым указательным пальцем.

— И что мне делать? Сидеть на месте и ждать его?

— Если нет идей получше, то да.

Последовал тяжкий вздох.

Она знала Илью всего несколько дней, и портрет, который она выводила в своей голове, постоянно дополнялся новыми штрихами, тонами и даже стилистическими решениями. При первой встрече он был для нее одним человеком из миллиарда подобных, и в толпе она бы его не узнала, даже если бы он махал руками и выкрикивал ее имя. Чуть позже она разглядела в нем хулиганское обаяние, залихватскую решительность и способность делать ужасные комплименты. Качество комплимента для Вильмы было не так важно, как его наличие, и ей показалось, что Илья проявляет к ней какой-то не совсем деловой интерес. Но, как правильно однажды заметил Ленар, он был скользким типом, и сложно было предугадать, какие его слова несут полезную информацию, а какие просто клубятся в воздухе и создают слышимость. Когда Ленар пригласил ее на бой, она отказала своему капитану, но когда Илья подошел к ней с приглашением, она едва не отказала мужчине, которому ничего не должна и которому ничем не обязана. Для нее это было важно. Не было ни цветов, ни конфет, ни даже обещания совместного ужина, а сама мысль о том, что боксерский поединок может связаться ассоциативным рядом с романтическим свиданием, казалась абсурдной. Когда она открыла рот, ее сердце екнуло, и с языка слетело «Да». Она ни на что не рассчитывала, по крайней мере осознанно, но когда Илья вдруг внезапно исчез, в ее горле начало мешаться что-то похожее на обиду. Возможно, она все же обманывала себя, а возможно дело в ней самой, раз даже посреди дальнего космоса интересующий ее мужчина нашел куда от нее сбежать.

Она поковыряла носком палубу и решила установить Илье цену — один ужин. Если из-за него она пропустит этот ужин, то разочаруется в нем достаточно, чтобы по прибытии в космопорт расстаться с ним не попрощавшись.

В ее памяти вдруг всплыл интересный факт — не только она проявляла к Илье необычный интерес. Второй такой человек стоял поодаль нее, и готовился к непростому для него перемещению обратно на буксир. Она подошла к нему вплотную.

— Вы все засняли? — прозвучал трамплин для странной беседы с не менее странным собеседником.

— Только то, что смог, — ответил он, и прожужжала застегивающаяся молния. — Жаль, конечно, что со мной не было оператора. Такие вещи нельзя снимать статичной картинкой.

— Думаете, этот материал будет опубликован?

— Что я думаю, имеет не так много значения, — равнодушно махнул он рукой. — Мое дело — собрать достойный материал. Не решусь судить, насколько этот материал достоин, но он как минимум интересен. Я же должен как-то показать, что вы все люди, а не роботы, и у вас тоже бывают моменты, когда вы развлекаетесь, смеетесь и улыбаетесь.

— Значит, вы видели, как наши гости улыбались? — бросила она вопрос прямо в лоб, и Петре на мгновение замер в пучинах своих мыслей.

— Видел, — ответил он в полтона.

— Значит, вы видели, что их зубы выглядят нормально, — продолжала Вильма напирать, словно обвиняя Петре в том, что гости добросовестно следят за гигиеной своего рта.

Его глаза сделали едва заметное движение в сторону дальнего конца зала. Вильма отследила его взгляд и увидела, как Густав убаюкивает гирю в упражнении на косые мышцы живота. Ей было знакомо это упражнение — она старалась его избегать, страшась утратить женственный изгиб своей талии.

— Думаю, это уже не важно. Уже слишком поздно.

— Петре, ну хоть вы не вешайте мне лапшу на уши, — схватила она его за рукав, потянувшийся к сумке. — Для чего поздно?

— Ваши гости выглядят здоровыми, и судя по выступлению Акселя, еще и крепкими. — Он обронил взгляд на свой рукав, и тем самым заставил Вильму разжать пальцы. — Думаю, мы доподлинно не узнаем, чем они болели. Если вы хотели хороших новостей, то, наверное, это они и есть.

— Тогда почему вы так заострили внимание на их зубах? Вы их в чем-то подозревали?

— Мои подозрения значения не имеют. Я ведь все же журналист, а не стоматолог, — улыбнулся он.

— Слишком поздно увиливать, Петре. — Она ненадолго замолчала, провожая взглядом Ирму, шагающую к выходу. — Вы уже пробудили во мне любопытство, так что не надо теперь меня злить.

— Я увидел на наших гостях признаки одного из древнейших заболеваний в истории человечества, которое в наше время считается еще и очень редким, — обреченно признался он, светясь от желания поскорее закончить этот разговор. — Но, я все же журналист. Мое дело — задавать вопросы, а не отвечать на них. Я не достаточно компетентен в вопросах медицины, и если кроме меня никто ничего подозрительного не заметил, значит… — вздохнул он, — …мне просто показалось.

— Петре, еще раз повторяю — не злите меня, — повторила Вильма сквозь стиснутый оскал, — Хватит говорить намеками, увиливать и выкручиваться. В последнее время эта дурная привычка слишком у многих вошла в моду, и так быть не должно.

— А знаете, вы были абсолоютно правы, — с вызовом надавил он на нее своим взглядом, и ей показалось, что он будто стал выше, а его осанка даже еще ровнее и увереннее. — Я в последнее время действительно суюсь, куда не следует. Я просто путаюсь у вас под ногами и нарушаю общественное спокойствие. Этого больше не повторится.

На словах он признавал собственную вину и просил прощения, но по интонации он словно бы отчитывал свою дочь за принесенную из школы двойку. Все это время Петре хоть и совал свой нос, куда не следует, но в целом производил впечатление абсолютно неконфликтного человека. Даже если ему в лоб заявить, что гравитации не существует, он и тут бы выразил от силы сомнения, но не стал бы ничего категорически отрицать. По крайней мере вслух. Это ее обескуражило.

— Как знаете, — бросила она в ответ и оставила корреспондента в покое.

Ее оттолкнул уже второй мужчина за этот час, а она до сих пор не понимала, в ней ли проблема, или во всех остальных. В последнее время она вообще мало чего понимала, и чувствовала себя парящей в невесомости — ее конечности не чувствовали надежной опоры, и от ее действий перестало зависеть, куда теперь ее понесет инерция. Казалось, что чувство контроля над своей жизнью начало ускользать в тот момент, когда они пришвартовались к бедствующему судну, и ее штурманские навыки оказались не востребованы, но она напоминала себе, что все началось гораздо раньше. Картинки в ее памяти мутнели, вкусы преснели, а запахи развеивались. Ленар был прав — новые впечатления действительно были необходимы. Пусть Вильме и не пришелся по вкусу вид двух избивающих друг друга мужчин, но после такого заряда эмоций даже смерть Бьярне начала восприниматься как-то иначе. Спокойнее, словно это было воспоминание о ее деде, который скончался во сне на 97 году жизни в окружении детей и внуков. Так ее дед скончался в ее представлении. Как, где и при каких обстоятельствах это произошло, она не знала. Если он действительно умер, то соизволил сделать это после того, как она навсегда разорвала все связи с родным Каликсом.

Илья нашелся еще до того, как Вильму успели оставить наедине с тяжелыми мыслями. Провожая взглядом Радэка, который молча скрылся за дверью, она заметила, как этот козел с нарисованным на лице самодовольством зашел в спортзал походкой человека, который ни в чем не виноват, и скрываться от правосудия ему незачем. Он оглянулся, обменялся несколькими словами с Ленаром, убедил его, что все в порядке, и спустя всего пару секунд выслушивания оправданий Ленар потерял к нему всяческий интерес, отмахнувшись, словно от залетевшей не в то окно мухи.

Вильме хотелось накричать на него, но она душила в себе этот порочный порыв — таков был краткий пересказ всей ее карьеры. Она решила подойти к Илье, но он ее опередил. В его глазах светился какой-то тусклый, но вполне живой огонек, и прежде чем он успел открыть рот, Вильма перебила его самым спокойным тоном, на который была в тот момент способна:

— Перед тем, как внезапно исчезнуть, надо предупреждать, даже если у тебя просто прихватило живот.

И его самодовольство на лице перемешалось с легкой растерянностью. Сложно было понять, какой реакции на свое появление он ожидал, но точно не этой. Возможно, он думал, что его исчезновения никто не заметит, или надеялся, что все воспримут это как должное. На что-то он точно надеялся, и чувствовал в тот момент все, что угодно, кроме чувства вины. Так бывает с людьми, которые не привыкли перед кем-то отчитываться. Так было с Ленаром. Так будет и с ней.

— Я не мог, — начал он клубить слова, создавая слышимость. — Иначе мое внезапное исчезновение было бы не таким внезапным.

Почему-то кричать ей вдруг расхотелось. Она бы назвала это накатившей усталостью, если бы в последние три дня чувствовала что-то иное.

— Где ты был весь этот час? — мысленно взвесила она прошедшее время и удовлетворилась примерными подсчетами.

— Отходил по делам.

— Никаких дел запланировано не было.

— Я отходил по личным делам.

— Интересно, — соврала она, — что за личные дела на большой безлюдной станции могли так резко потребовать твоего внимания?

Она заранее смирилась, что и на этот вопрос не получит ответа, но даже эти ожидания Илья умудрился обмануть:

— Пойдем, я тебе покажу, — произнес он очередное приглашение, от которого Вильма едва не отказалась, и кивнул на дверь.

— Может, лучше расскажешь словами?

— Ни за что, — отрезал он и взял ее за руку. — Ты должна это увидеть.

У нее не было желания идти за ним, но она почему-то решила пойти. Мозг старался придумать причины, объясняющие такое поведение, но у него ничего не вышло. Ноги игнорировали его сигналы.

— Стоп, — резко остановился он у выхода из спортзала. — Предупреди своих, что ты задержишься. Пусть тебя не ждут.

Возможно, узоры на паутине складываются именно в такие слова на языке мух.

— Это что, надолго? — устало спросила она.

— Надеюсь, что да, — загадочно ответил он.

Она хотела поужинать, почитать книгу и лечь спать, чтобы завтра с легкой головой окунуться в работу. Куда бы ни звал ее Илья, вряд ли там будет горячая пища, бумажные книги и мягкая постель. Впрочем, насчет книг Вильма не была уверена, и это стало тем толчком, который заставил ее покатиться валуном с откоса, которым оборачивалась палуба под торопливой поступью Ильи. Она сообщила Ленару, что остается. Она не уточнила, ради чего, но Ленар и не поинтересовался. Он оставил ее, напоследок попросив не искать на станции алкоголь. Была ли это его дружеская подколка, или очередное испытание силы духа, но почему-то именно после этих слов Вильме захотелось смочить пересохшее горло виноградным соком, который успел хоть немного побродить. Она быстро отказалась от этих мыслей — если на станции и был такой сок, то за полвека выдержки он успел испортиться окончательно. Никакое вино столько не живет. Коньяк — другое дело, подумала она и тут же вытряхнула из своей головы мысли об алкоголе. Алкоголь имел свойства оставлять грязные пятна на одежде и репутации, и с одежды эти пятна сводились гораздо охотнее.

Вильма поинтересовалась, куда ее ведут. Илья лишь ответил «Тут недалеко», и оказался относительно прав. Внутренние расстояния Вильма привыкла измерять в корпусах, и то, что Илья назвал «недалеко», в масштабах ее родного буксира было почти командировкой. Они дошли быстро, и дверь, ведущая в отсек с сюрпризом, была помечена незнакомым значком. Она интуитивно догадывалась, что скрывалось внутри, но даже близко не была к правильному ответу. Ей казалось, что отдельный спортзал — это что-то из разряда роскоши и излишеств, но когда дверь отъехала в сторону, ее ослепили все богатства вселенной, собранные в одном прямоугольном помещении. Она в буквальном смысле не поверила своим глазам, и на ту секунду, в течении которой у нее пропал пульс, ей казалось, что с ней играет в глупую игру какая-то оптическая иллюзия. Она шагнула в помещение, и все сомнения тут же растаяли.

Каждый мужчина мечтает показать женщине что-то, от чего ей захочется немедленно раздеться. Срывая с себя одежды так, будто они охвачены пламенем, Вильма на секунду допустила мысль, что Илья рассчитывал именно на это, но ей уже было все равно. Ее моментально опьянила почти детская радость, и ее поведение было далеко от профессионального, но на фоне организации кулачных боев это было лишь легким отклонением от правил этикета. Раз в семьдесят лет можно себе такое позволить. А лучше два. Или три. Задыхаясь от восторга, она краем глаза успела увидеть, как Илья идет по ее следу из одежды, поднимает разбросанные по палубе вещи, заботливо расправляет, аккуратно складывает и несет в сторону ряда герметичных шкафчиков, караулом стоящих у дверей. После этого она на несколько минут упустила его из виду. Возможно, он стоял там, сложив руки на груди, глядел на нее и умиленно ухмылялся, словно наблюдая за сворой играющих щенков, или в очередной раз бросил ее и ушел. Вильма уже готова была простить ему все на свете.

Чувство, что руки и ноги постепенно отказываются ее слушаться, заставило ее остановиться. Она приблизилась к Илье, отыскав его взглядом, и разглядела на его лице изгиб той самой ухмылки. Ему пришлось присесть на корточки, чтобы не вынуждать ее слишком высоко задирать голову, и первый вопрос, который она задала, посмотрев на него снизу вверх, был слишком очевиден:

— Откуда посреди космоса целый бассейн?

— Я тоже поначалу удивился, — ответил он и присел, скрестив ноги. — Ты знаешь, это помещение заняло две палубы, а у нас над головами очень емкая репульсионная решетка, которая сохраняет заряд больше трех суток…

— Плевать на решетку, — сняла она с лица налипшую прядь волос. — Тут же не меньше пятисот тонн воды, в которой можно свободно плавать!

— Не забывай, что на этой станции работала тысяча человек. Им приходилось составлять графики посещений, чтобы иметь возможность поплавать хотя бы пару часов в неделю.

— Это уже похоже на космический курорт.

— Не сказал бы. На таких станциях были тяжелые рабочие условия и по нескольку лет не было связи с цивилизацией. Наличие некоторых удобств скорее необходимость, чем излишество.

Вильма оттолкнулась от края бассейна, и распласталась морской звездой на спокойной водной глади, едва рябящей в мягком свете щадящих глаза светильников. Теплая кровь уже давно покинула ее пальцы рук и ног, но все остальное тело наотрез отказывалось покидать водную среду. Возможно, Илье придется вылавливать ее силой, при помощи сетей и гарпуна, но до тех пор она была настроена наиграться с водой до посинения или на всю жизнь вперед, если получится. Если бы не ровный ритм мужского голоса, ее чувство времени уже давно пошло бы ко дну.

— Жалко, что корабли не комплектуются такими «удобствами», — умиротворенно промолвила она, прикрыв глаза. — Это как-то несправедливо.

— Если ты считаешь это несправедливым, то я даже не знаю, как ты отреагируешь, когда узнаешь больше о рабочих этой станции.

— Думаю, ты очень хочешь мне рассказать.

— Таких, как мы, заставляли сдавать множество тестов только ради того, чтобы нас приняли в программу подготовки, а потом пять лет готовили к тому, чтобы мы не угробили себя и свой экипаж посреди космоса, делая перерывы лишь на то, чтобы в очередной раз проверить нас на прочность. И что в итоге? Отбор был слишком строгим, чтобы заполнить экипажами пустые корабли, и при этом слишком мягким, чтобы снижать планку еще сильнее. Укомплектовать тяжелый буксир экипажем из шести человек уже было достижением, а что уж говорить о том, чтобы укомплектовать станцию в глубоком космосе тысячью человек?

Вильма открыла глаза.

— Так поэтому в отсеке криостаза заморожены лишь шестьдесят семь человек, вместо тысячи?

— Нет, на этой станции трудилась положенная по норме тысяча человек до самого ее снятия с эксплуатации. Около сорока из них были квалифицированными специалистами, ответственными за работу реакторов, маневровых двигателей и прочих систем повышенной ответственности. Почти все остальные перед назначением прошли лишь ускоренные курсы по профилям металлургов, стропальщиков, операторов грузовой техники, бурильщиков и технологов. Почти все из них были преступниками.

— Как преступниками? — взволновала Вильма воду, вернувшись в вертикальное положение.

— Их набирали из тюрем, — пояснил Илья.

— И убийц тоже?

— Нет, разумеется, — разнеслась усмешка, разбитая на акустикой бассейна на сотню осколков. — Брали в основном воров, мошенников, диссидентов, коррупционеров, хулиганов, контрабандистов, взломщиков… В общем, отбирать старались людей без склонности к насилию. А иначе представляешь, что бы тут творилось?

— То есть это не просто горно-обогатительная станция, но еще и исправительное учреждение?

— Юридически нет. Юридически это скорее, — наморщил он лоб, — горно-обогатительная станция с функциями исправительного учреждения. На такие станции брали не только преступников. Преступниками лишь заполняли пустые рабочие места, а таковых было много.

— И поэтому тут везде камеры? — указала она пальцем в угол, и вода ненадолго скрыла ее нос.

— Да, именно поэтому, — кивнул он. — Ты наверное думаешь, что они все это не заслужили, и к преступникам относятся слишком мягко?

— Да, — восстановила она плавучесть. — Я уже за один этот бассейн их практически ненавижу.

— Пусть тебя этот бассейн не обманывает. В дальний космос никого не посылают против воли. Каждый заключенный, трудившийся здесь, сам выбрал такой способ выплаты долгов перед обществом. В целом это были люди, которые просто хотели вернуть себе доверие, чтобы им стало легче вернуться к законопослушной жизни…

— А еще поплавать в космическом бассейне, — брызнула Вильма ядом. — Ты опять что-то недоговариваешь. Просто признай, что работа на такой станции подразумевала послабления, от которых заключенному было сложно отказаться. Наверное, эта станция была самой элитной из всех тюрем. Многие сразу соглашались себя хорошо вести, лишь бы их отправили в тюрьму с удобствами и без решеток.

— Да, некоторые послабления были. Но еще раз говорю — они тут не сидели, а работали. Им приходилось отрабатывать каждую поблажку.

— Ладно, пусть так. Но куда все делись? Почему тут осталось всего лишь шестьдесят семь человек?

— Правильнее было бы спросить, почему тут осталось ЦЕЛЫХ шестьдесят семь человек, — поправил ее Илья и, устав сидеть в одной позе, прилег на край бассейна. — Когда эту станцию списали, оказалось, что наше доблестное Объединенное Созвездие не смогло выделить достаточно транспорта на перевозку персонала. Было решено, что эти оставшиеся шестьдесят семь человек вернутся в родной мир вместе с самой станцией, на буксире.

— Значит, вы буксировали эту станцию уже после списания?

— Вот именно.

— И что же случилось потом?

— А откуда я знаю? — всплеснул он руками. — Я заморозился на своем корабле, а разморозился уже на твоем. Думаю, никто не узнает, что произошло, пока не расшифруют бортовой самописец. Все, что я знаю, так это то, что, несмотря на печальную участь Бьярне, мне и всем этим людям очень сильно повезло, что вы нас нашли.

От слова «везение» в Вильме что-то зашевелилось. Это была тайна, который она скрывала от всей вселенной уже полгода, и ей отчаянно захотелось поделиться этой тайной с человеком, которого она знает меньше недели. Для нее он был практически незнакомцем, но ей нравился этот незнакомец. Это идеальный набор характеристик для человека, которому можно высказать то, что нельзя высказать самым близким людям. Порой незнакомцы бывают самыми лучшими слушателями.

— Это не везение, — решилась она, и уже начала чувствовать, как горный массив оползнем сходит с ее плеч. — Это человеческий фактор.

— Не понял, — повернул он к ней голову.

— Мы вас нашли только лишь благодаря тому, что наш корабль немного сбился с курса. Я никому этого не говорила, но корабль сбился с курса из-за меня.

— Почему не говорила?

— Стыдно было, конечно же. Я уже не первый десяток лет прокладываю курсы, а тут я взяла и промахнулась на миллиард километров.

— На таких расстояниях это не такой уж и страшный промах.

— Страшный, если он выбивается из полетного коридора, — расплескав звук воды по всему помещению, она подплыла к Илье вплотную. — Это был последний гравитационный маневр, когда мы подобрали Петре с его камерой и длинным носом. Пришлось в последний момент внести коррективы, поправить курс, а у меня в тот момент было паршивое настроение, и я, кажется, слишком сильно округлила некоторые параметры.

— То есть меня спасло твое паршивое настроение? — уточнил он, и Вильма с неохотой улыбнулась.

— Можно и так сказать. Хотя, конечно, это надо было еще ухитриться отклониться именно в нужную сторону, чтобы засечь ваш сигнал. Наверное, без везения тут действительно не обошлось, но все же главный виновник вашего спасения — это мой непрофессионализм.

— А в чем же была причина твоего паршивого настроения?

Вильма ждала этого вопроса.

— Ленар «обрадовал» всех новостью о том, что скоро расстанется с нами и сойдет на твердую землю. Ты, наверное, сейчас думаешь, что я слишком сильно привязалась к Ленару, но дело не в этом. Знаешь этот страх, который преследует тебя, когда ты присутствуешь при эвтаназии близкого родственника или даже своей собаки? Ты видишь чью-то смерть, и вдруг ты словно бы гораздо яснее начинаешь осознавать собственную смертность. Я в тот момент почувствовала что-то подобное.

— Но он же не умирает.

— Он собирается бросить дело, которым жил последние семьдесят лет, и сойти в незнакомый мир, полный чужаков и вещей, о которых он знает лишь понаслышке. Звучит это страшно, но я уверена, что на практике это еще страшнее. Это как чувствовать себя пришельцем из другой галактики, а я совсем не хочу чувствовать себя пришельцем.

— О, ты даже представить себе не можешь, насколько я тебя понимаю… — протянул Илья.

— Прости. Кажется, я не должна была жаловаться на эту тему, — она виновато положила ладонь ему на плечо, и на его рукаве начали расти темные мокрые пятна. — У тебя ведь ситуация еще хуже.

Ее холодная мокрая рука вдруг почувствовала жар его ладони.

— Нет, это хорошо, что ты рассказала. Было приятно узнать тебя получше.

— Только не говори никому, что я тебе рассказала. Я слышала, что экипаж начинает нервничать, зная о страхах своего капитана.

— Не скажу, — пообещал Илья и сжал ее ладонь еще крепче.

16. Мне приснился один сон

Космонавтов можно грубо поделить на три категории: орбитальные, системные и дальнобойщики. Первые, как ни трудно догадаться, приписываются к космическим станциям, вращающимся вокруг небесного тела. Системные космонавты работают на транспорте, действующем в пределах конкретной планетарной системы. Третьи же являются тонкими нитями, благодаря которым Объединенное Созвездие все еще является объединенным, а не разрозненными шестидесятью двумя отдельными государствами, разбросанными по галактике. Дальнобойщики обеспечивают все операции в дальнем космосе, и это далеко не только грузоперевозчики, но еще и пассажирский транспорт, исследовательские суда и самые многочисленные из дальнобойщиков — почтовые курьеры.

Если с первыми двумя категориями проблем было не много, то в дальний космос по понятными причинам никто спешить не желал, и в ответ на дефицит кадров с небес посыпались бомбы, нацеленные на учебные учреждения и заряженные пропагандой. Одиннадцатилетняя девочка с длинной черной косой, попавшая под одну из таких бомбардировок, однажды на перемене наткнулась на пропагандистский плакат в карикатурном стиле: безликий космонавт, лицо и фигура которого скрывались под толстым скафандром, упирался ногами в невидимую поверхность, а руками толкал перед собой столь же безликую планету, заставляя ее двигаться вокруг безымянной звезды. Надпись снизу гласила «Два триллиона планет ждут, пока сильные духом доберутся до них и слегка подтолкнут», и более мелким шрифтом краткая справка о том, чем люди занимаются в дальнем космосе, и какую пользу это приносит обществу. В одиннадцать лет мозг еще мягкий, и его можно лепить, словно глину. В пятнадцать лет он начинает приобретать четкую форму и твердое агрегатное состояние. Многие мечтали в детстве стать космонавтами, но к пятнадцати годам они узнавали про эту профессию достаточно много, чтобы вовремя передумать в пользу не менее благородной профессии, требующей меньших жертв. К пятнадцати годам мозг девочки с длинной косой так и затвердел с отпечатком космонавта, толкающего перед собой планету.

Ирма Волчек уже тогда точно знала, чего хотела от жизни, но лишь смутно представляла, как она всего этого добьется. В свои пятнадцать она имела рост ниже среднего, ничем не выдающиеся физические качества, средние оценки по математике и бурлящие гормоны, мешающие на сто процентов отдать себя учебе. Она пыталась придать себе мотивации, раздобыв копию плаката и повесив у себя в комнате, но вместо объятий того самого скафандра ей упорно мерещились объятия ее одноклассника. Ему стоило лишь обратить на нее внимание, и, может быть, пару раз сходить с ней на свидание, чтобы успешно загородить собой путь к мечте всей ее жизни, но когда Ирма устала ждать конца этой неопределенности, она спросила себя, такие ли «сильные духом» нужны космосу, и набралась решимости сама с ним поговорить. Он быстро и почти безболезненно разбил ей сердце, и после недели омовения подушки своими слезами она поняла, что ее предмет воздыхания освободил ее, сам того не подозревая. Она убедила себя, что это необходимая жертва на пути к дальнему космосу, и почти поверила, что эта жертва была ее решением, а не чужим.

Поступила она в академию лишь благодаря достаточно низкому конкурсу, пересдаче вступительных экзаменов и щепотке удачи, и последующие пять лет казались чистым сумасшествием. Ради повышения успеваемости она прибегала к помощи стимуляторов, которые чередовались с седатиками, обманывала, списывала, мухлевала и терпела все те испытания, в которых сжульничать было невозможно. Пару раз ее чуть не выгнали за дисциплинарные нарушения, и еще один раз за неуспеваемость, но каждый раз она успешно брала себя в руки и выкручивалась. Проходя курс глубинной подготовки она впервые столкнулась со смертью и едва не утонула, ощутив на себе все прелести азотного наркоза, а во время курса высотной подготовки совершила один из самых тяжких грехов, подравшись со своей напарницей. При всем этом она не была самой худшей на курсе, но однозначно была худшей из тех, кого выпустили из академии с дипломом вместо башмачного следа на брюках.

Спустя три экспедиции она физически ощущала, как выросла над собой и набралась уверенности, а когда в ее экипаже впервые заговорили о машине времени, она вдруг начала фантазировать о том, как вернется на тринадцать лет назад и изобьет саму себя до полусмерти, выкрикнув при этом что-нибудь мотивирующее про сильных духов, двигающих планеты.

Так или иначе, она прошла через все испытания и теперь она настоящая космическая дальнобойщица, которой доверили управлять самой мощной машиной в истории, но ей упорно казалось, что она так и не стала тем самым космонавтом с обложки. С того момента, как ее буксир пришвартовался, она на пару с Вильмой официально стали бесполезными, потому что ни штурман, ни оператор не требуются кораблю, который никуда не летит. В этом случае они должны были просто делать посильную работу, выходящую за рамки их специальностей, и именно Ирме давали работу, с которой справился бы любой дурак. Сначала она из грузоперевозчика переквалифицировалась в грузчицу, затем в кладовщицу, а затем и в специалиста по топтанию палубы. Ленар практически вслух приказал ей ничего не делать, но она была оператором, а им свойственно было нервничать, когда их судно дрейфует без тяги, а им самим при этом нечем занять руки и голову.

Когда наступило корабельное утро, она поднялась пораньше, сделала скомканную зарядку, смыла с себя остатки сна холодным душем и убедила Ленара уступить ей очередь дежурства по кухне. В тот день была очередь Ленара, а задача была сложнее обычного — удовлетворить потребности девяти желудков, поэтому он не возражал.

Кают-компания не была рассчитана не девятерых, но Ленар настоял, что совместный завтрак поспособствует командному духу, и раздобыл дополнительные стулья. Ирма приготовила космическую гранолу на десять персон и почти не ошиблась — Радэк и Густав потребовали добавки. Ей нравилось готовить. Приготовление пищи было творческим и общественно полезным трудом, похвалы за который выдают практически сразу. В перерывах между комплиментами дежурной по кухне и отвлеченной болтовней собравшиеся обсуждали план дальнейших работ, а Ирма стояла в стороне, слушала и ждала, когда назовут ее имя. Она чувствовала себя в точности как когда ей было пятнадцать лет, и издалека смотрела на Ленара, выжидая, что тот обратит на нее внимание. Когда она не дождалась, и завтрак закончился, старый сценарий повторился: она задержала его в коридоре, попросила какую-нибудь ответственную работу и испытала разочарование от ответа. Согласно его плану работ шесть человек выйдут наружу для продолжения демонтажа зажимов и подготовки станции к отправке, Вильма будет дежурить в радиорубке, Петре будет сидеть на месте и ничего не трогать, а Ирма будет сидеть и следить за тем, чтобы Петре ничего не трогал. Ленар говорил это настолько пренебрежительным тоном, что практически не скрывал, что ему плевать на Петре и все то, к чему тот притрагивается, а Ирма лишь смиренно кивала и поддакивала в нужных местах. Прочитав что-то на ее лице, он сжалился и «разрешил» ей помочь со сборами.

Когда-то давно скафандры представляли из себя набор элементов, в которые человек был физически не способен упаковать себя без посторонней помощи. Затем придумали антропоморфную герметичную коробку, в которую упаковать себя было делом пяти минут. А затем нашли компромисс. Скафандры сильно усложнились и обзавелись множеством дополнительных деталей, но при этом их стало возможно разбирать по частям и собирать на собственном теле без необходимости в дополнительных руках. В космосе было очень важно быть самостоятельным. Тем не менее, лишние руки заметно облегчали и ускоряли процесс облачения космонавта в снаряжение внекорабельной деятельности. Ирма понимала это, но так же она понимала, что застегивая зажимы на своих товарищах она не столько совершает полезное дело, сколько пользуется поблажкой.

Всем хотелось чувствовать себя полезными.

Ленар с Ильей были последними, и пока она снаряжала их в предшлюзовом холле, они увлеченно обменивались подробностями того, как они будут взрывать зажимы фаркопа на вентральной колотушке. Илья, будучи уже почти готовым, первым вовлек Ирму в разговор вопросом:

— Ирма, скажите, а что такое хоккей?

Она закатила глаза к верхней палубе и подумала над ответом пару секунд. Для некоторых колоний хоккей был утраченным видом спорта из-за сложности организации ледового катка. Если климатическая зона не допускает температур, при которых замерзает ближайший водоем, остается лишь построить закрытый стадион и снабдить его холодильными установками. У колонистов, которые только что высадились на планету и бросили все силы на обустройство жилья и производство пищи, такой роскоши просто не было. К тому моменту, когда колония развивалась достаточно для строительства стадионов, идея игры в хоккей уже никого не интересовала.

— Это как футбол, только на льду, — пояснила она.

— Ого! А игрокам не скользко бегать по льду?

— По льду не бегают, а катаются на коньках.

— Ммм… — протянул он в задумчивости, — что такое «коньки»?

— Обувь, у которой к подошвам прикреплено толстое лезвие.

— Зачем?

— Ну, я даже не знаю, как объяснить… — растерялась она, — чтобы уменьшать сопротивление, и при этом обеспечивать поперечное сцепление. Звучит, наверное, дико, но при должной сноровке коньки сильно облегчают передвижение по льду.

— Но, если у них на подошве лезвие… — еще неувереннее протянул Илья, — тогда как же ими пинают мяч?

— Так, Илья, хватит отвлекать моего оператора, — грубо вмешался Ленар, и Ирма вернула внимание в его скафандр. — Я где-то у Вильмы видел спортивный журнал, там вы все увидите и поймете.

Илья уже почти собрался. Его голова выглядывала из скафандра, словно голова черепахи из панциря, не спеша прятаться за гермошлемом, выжидающе наблюдая за сборами напарника. Ленар упрекнул его за то, что ребризер в его скафандре работает впустую, на что Илья лишь выразил нетерпение. Ленар принял его нетерпение и передал его Ирме. Ирма вздохнула, прикусила язык и продолжила помогать своему капитану молча.

— Илья, наденьте гермошлем, — раздраженно настоял Ленар.

— Зачем?

— Не знаю, проверьте радио что ли…

Довод был сомнительным, но Илья не нашел чем возразить. Совершив опасные движения, которыми рисковал разбить себе голову, он ловко спрятал за гермошлемом свое лицо. Раздался щелчок. Жестом руки он показал, что скафандр исправен и герметичен, и начал выбирать клавиши на своей запястной клавиатуре.

Чувства, которые испытывала Ирма, краем глаза вылавливая каждое его движение, были целым коктейлем из эмоций и воспоминаний. Ее отношения со скафандрами были самыми насыщенными отношениями в ее жизни. Их знакомство, как и у всех, началось с чувства дискомфорта, которое плавно начало перерастать в ненависть, а затем в привычку. После миновала стадия, когда Ирма едва не заработала психологическую травму на всю жизнь. Жидкость, которой можно было дышать, называлась перфторуглеродной эмульсией, и Ирма никогда ей не дышала, но почему-то сравнивала свои попытки заново научиться доверять скафандрам именно с жидкостным дыханием. Оказавшись в жидкости, даже если человек понимает, что может безопасно ей дышать, не захлебнувшись, инстинкты упорно поднимают тревогу, побуждают панику и заставляют тело отчаянно бороться за выживание. Что-то подобное она испытывала внутри скафандра раз или два, но затем заставила себя сделать отчаянный глубокий вдох, и ее древние инстинкты начинали успокаиваться. Она прекрасно понимала, что космонавт, который боится скафандров, — это позор всей космонавтики, и решила, что с этим надо что-то делать. Раз за разом она пользовалась любой возможностью для того, чтобы залезть в скафандр, даже если ей не требовалось выходить из шлюза. Запечатывая себя наглухо, она приучала свое тело и разум к защитному снаряжению, попутно расходуя ресурс ребризера. Инженеры, проектировавшие скафандры, приложили к их созданию немало смекалки и накопленного веками опыта проектирования средств индивидуальной защиты, но так и не сумели сделать их комфортными. Они были громоздкими, малоподвижными, жаркими и делали половину органов чувств человека абсолютно бесполезными. Ирма заставляла себя терпеть все эти испытания до тех пор, пока не начала получать от этого почти мазохистское удовольствие. В особо тяжелые смены, теряя в скафандре около двух литров пота, она предпочитала сравнивать это с походом в сауну, и самым страшным кошмаром, который мог произойти внутри скафандра, стал для нее внезапный зуд между лопаток.

В детстве, когда во время игры она сидела на скамейке запасных с клюшкой в руках, наблюдала за шайбой и слушала, как лезвия коньков шумно высекают мелкие кристаллики изо льда, ее трясло от желания немедленно выйти на лед и выплеснуть накопленную энергию. Теперь же, помогая своим коллегам в сборах, она снова оказалась на злосчастной скамейке запасных, вынужденная наблюдать за тем, как другие работают, и дрожать от распирающего ее энтузиазма. Она уже не помнила, когда в последний раз выходила в скафандре за борт, но четко осознавала, что это было слишком давно. Ленар в этом вопросе был непреклонен. Он периодически напоминал ей, что космос — это не место для того, чтобы кому-то что-то доказывать, а затем добавлял, что она оператор, и в ее обязанности такая работа вообще не входит. Вопросом, почему в ее обязанности эта работа входит меньше, чем в обязанности капитана, она почему-то не задавалась. Она привыкла доверять Ленару, даже когда не верила ни единому его слову.

Скафандр Ильи издал неразборчивые звуки. Когда Ленар попросил его повторить, Илья оттопырил указательный палец и отвернулся — он говорил с радио. Прислушавшись к искаженным звукам, Ирма поняла, что он кого-то вызывал, снова и снова повторяя одну и ту же фразу. Не сложно было догадаться, что радио ему не отвечало.

— Ленар, — прокричал он из-под шлема, — я не могу связаться с радиорубкой.

— Радио сломалось?

— Нет, радио в порядке, — ответил он и освободил свою голову от гермошлема. — Пассивный сигнал есть, но Вильма не отвечает.

Ноздри Ленара слегка раздулись от тихой ярости, и его можно было понять — вот уже четыре человека вовсю работали за бортом, а Вильма до сих пор не соизволила занять дежурство в радиорубке. Ленар оглядел защитный панцирь, в который Ирма его заковала по самую шею, и сделал три громких размеренных шага, едва не потеряв равновесие от злости. Его палец ткнул в кнопку на интеркоме, и Ленар громогласно произнес:

— Вильма!

— Да, как раз хотела с тобой связаться, — последовал ответ почти без задержки.

— Где тебя носит?

— Я в радиорубке.

Он бросил на Илью недоверчивый взгляд, словно о чем-то спрашивая, и Илья ему так же безмолвно ответил. Ирма не поняла, как, но они поняли друг друга.

— Илья говорит, что не смог с тобой связаться.

— Я не могу настроить радиостанцию.

Ленар застонал от услышанного.

— Вильма, тебе не кажется, что из тебя выйдет плохой капитан?

— Радиостанция не принимает мой пропуск, — пояснила она. — Кажется, мой пропуск испорчен.

— Уверена?

— Ну… — неуверенно протянула она. — Когда я вставляю свой пропуск, Марвин распознает меня не как Вильму Буткевичуте, а как кусок мусора. Видимо, когда я гуляла по «Магомету», что-то размагнитило мой пропуск.

— Ладно, сейчас я к тебе поднимусь. Жди, — произнес он и выключил интерком. — Ирма, помоги мне раздеться.

Ирма была готова поклясться, что одевание и раздевание капитана точно так же не входило в ее обязанности, но давно смирилась с мыслью, что Ленар решает, когда ей спать, когда ей есть и когда дышать.

— Илья, на «Магомете» есть оборудование, которое может размагнитить пропуск?

— Конечно, — усмехнулся он. — Полно. Правда, большая его часть находится в плавильных цехах и уже полвека не работает. Скорее всего, в каком-то плазмопроводе дал брешь магнитный щит. Ничего серьезного.

— Надеюсь, что так. Но вы мне все же укажите места, по которым вы устраивали Вильме экскурсии, чтобы мои люди обходили их стороной. Мы не можем так просто разбрасываться пропусками.

— Кстати о пропусках, — вдруг воскликнул Илья, словно о чем-то вспомнил. — Если пропуск Вильмы действительно испорчен, вы не могли бы отдать его мне? Мне как раз для работы нужна какой-нибудь тонкий кусок пластика.

— Вы очень нескладно врете, — с ходу бросил Ленар, помогая Ирме освобождать себя от панциря. — Просто признайтесь, что вы хотите завладеть ее фотографией.

Его сконфуженный вид последующие пару секунд говорил о глубокой задумчивости.

— Я бы хотел, чтобы это осталось тайной, — наконец-то прозвучал от него правдоподобный ответ. — Это станет проблемой?

— Я не могу запретить вам испытывать к Вильме теплые чувства, — холодно ответил Ленар, от нетерпения начиная резкими движениями пытаться вырваться из скафандра. — Если вы пообещаете, что мы доберемся до космопорта без приключений, я выполню вашу просьбу.

— Обещаю.

— Я хотел сказать, вообще без приключений. Никаких драм, никаких ссор, никаких конфликтов, и уж тем более, — перешел он на злобное рычание вперемешку с глубоким утробным отвращением, с которым обычно рассказывают о какой-то мерзости, — никаких служебных романов.

— Обещаю, — решительно повторил Илья.

Возможно, при слегка иных обстоятельствах Ирме вся эта сцена показалась бы смешной. Двое мужчин вступили в сговор из-за того, что один из них явно влюблен в подчиненную другого, а предметом сговора была лишь маленькая фотография, заламинированная в испорченном пропуске. Они пообещали друг другу хранить тайну, но все это время Ирма стояла рядом, распаковывала Ленара и была ненужной свидетельницей неудобного разговора, которой никто не придал значения. Она была самого низкого роста во всем экипаже, но еще ни разу она не ощущала себя настолько маленькой.

Поскольку все во вселенной находится в движении, а навигация в межзвездном пространстве сильно затруднена, было очень сложно ответить, в какой точке пространства находится буксир Ноль-Девять. Так же трудно было сказать, как давно они пришвартовались к мертвому буксиру Пять-Восемь, поскольку скорость течения времени была величиной непостоянной. По объективным меркам прошла уже, наверное, неделя. По меркам бортовых часов, работающих без поправки на релятивистские эффекты, без малого шесть дней. По ощущениям Ленара прошло около месяца, и он устал от одного лишь чувства, что его корабль просто плавает в пространстве, привязанный к трупу другого корабля. Он привык никуда не торопиться, но с каждым днем дрейфа привычка отбивалась все сильнее.

На первую палубу он взбежал практически бегом — его подгоняло желание как можно быстрее помочь Вильме и вернуться в скафандр прежде, чем его окончательно покинет рабочее настроение. Он прямо так и предстал перед Вильмой, в обтягивающем гигроскопическом белье и «трусах высокой впитываемости». Прошла уже целая вечность с тех пор, как он перестал стесняться показываться на людях в таком виде, но космонавтов всех возрастов, должностей и рабочего стажа объединяла привычка избегать в своей речи слова «подгузник».

На космическом корабле человек без пропуска — это в лучшем случае пассажир, которому доступны лишь жизненно-необходимые функции. Он не имеет доступа ко многим системам корабля, и без пластиковой карточки становится до смешного беспомощным. Вильма именно таковой и выглядела, сидя в кресле возле радиостанции и дожидаясь Ленара со сложенными на груди руками. В тот момент она была похожа на флюгер, слегка покачивающийся на ветру из стороны в сторону.

Он протянул ей руку:

— Давай свойпропуск.

Получив пластиковую карточку, Ленар повертел ее в руках, вставил в считывающее устройство, вытащил, снова вставил и окончательно убедился, что управляющий интеллект не считает владельца этого пропуска за человека. Это действительно кусок мусора, и Ленар, за неимением карманов, засунул его себе в рукав, почти не задумываясь о том, какими глупостями он занимается.

От пропуска зависело многое, и потерять его — почти преступление. Если члены одного экипажа привыкли доверять друг другу, то в присутствии посторонних на борту каждый из них отвечал за свой пропуск головой. Это означало, что пропуск должен быть либо при себе во внутреннем кармане куртки, либо в сейфе. А еще это означало, что если бы Вильма действительно потеряла свой пропуск где-то на «Магомете», Ленар сию же секунду заставил бы ее обыскивать половину станции с лупой в руках.

Пропуск Ленара лежал в его личном сейфе, а в сейфе Вильмы — запасной пропуск Вильмы. После того, как они извлекли свои карточки из сейфов, их дальнейший путь был в самую неприступную часть корабля, которую в простонародье называли отсеком Марвина. Название было полностью оправданным — этот отсек содержал в себе всю аппаратную составляющую управляющего интеллекта, но главным было не это, а то, что в отсеке Марвина был так же единственный на всем корабле терминал, через который можно было получить к Марвину неограниченный доступ. В этот отсек вел отдельный шлюз, который был рассчитан на одного человека. Вильме с Ленаром пришлось серьезно потесниться, чтобы пролезть в шлюз вдвоем, и после предъявления капитанского пропуска шлюз захлопнулся. Неприятные ощущения в носу дали им понять, что шлюз высушил воздух, а затем внутренняя дверь открылась, и в Ленара воткнулись сотни иголок. В отсеке Марвина всегда царил холод, а из всей одежды, которая была на борту, Ленар заявился именно в той, которая была рассчитана на жару. Он решил сделать все быстро. Обойдя колонны, скрывающие под пластиковой облицовкой удобный доступ к колодам системных плат, он подошел к терминалу, вставил свой пропуск, затем вставил в соседнее считывающее устройство запасной пропуск Вильмы, и понял, что быстро не получится.

— Ну, вот мы и одни, — прозвучали слова, еще сильнее испортившие ему настроение.

На черном фоне экрана снегом вспыхнули разрозненные хаотичные символы и быстро выстроились в рваные ряды, предлагающие списки доступных команд. Ленар начал медленно вводить ту, которая его интересовала.

— Даже слишком одни, — задумчиво ответил он.

— Помнишь, когда мы в первый раз высаживались на «Магомет», ты намекнул мне, что хочешь поставить именно меня на капитанскую должность?

— Помню, — выдохнул он в экран облачко пара и мысленно извинился перед окружающей его машиной.

— А помнишь, как ты мне намекнул, что у тебя есть для этого какие-то причины, которые ты хочешь скрыть от свидетелей?

— Помню, — исторг он очередное равнодушное облачко, судорожно стуча по клавишам.

— Здесь нет свидетелей.

— Хочешь поговорить об этом прямо здесь?

— Скажем так, — зашуршала она одеждой в попытках согреться, — каждый раз, когда ты напоминаешь мне, что из меня выйдет плохой капитан, мне становится все любопытнее.

Обычно так говорят судьи, зачитывая подсудимому длинный список обвинений, но, возможно, Ленару лишь показалось. На холоде многие слова могут обрасти напряжением в голосе. Он снял руки с клавиатуры и обернулся к ней. Даже сквозь мешковатую одежду было заметна ее напряженная поза, в которую она съежилась, экономя тепло, и от этого зрелища ему стало еще холоднее.

— Ты что, обиделась?

— Была поначалу такая мысль, — призналась Вильма. — А потом я поняла, что у тебя какие-то планы на меня, и мне не терпится узнать, какие именно.

Он вздохнул, набираясь решительности начать один из самых странных рассказов за всю свою карьеру. До ужаса сухой воздух нещадно высушивал слизистую оболочку, делал дыхание через нос болезненным, а холод вовсю отплясывал чечетку на почти каждом уголке его кожи. В академии его учили, что смерть от холода в космосе одна из наименее вероятных. Теперь он знал, чем мог возразить.

— Два года назад, — начал он говорить, стараясь как можно сильнее втянуть шею в плечи, — мне приснился один сон…

— Сон?

— Не перебивай. Это был самый обычный, скучный рутинный рейс, в котором мы должны были принять на борт несколько коробок тигровых конфет, выращенных на межзвездных фермах в точке Лагранжа между Эриданом и Дзетой Сетки. Мы проснулись, помылись, поели и сразу взялись за работу, что странно. Меня в тот момент почему-то смутило то, что нам не выдают товарные накладные. Нас словно очень хотели накормить этими конфетами, что само по себе тоже кажется странным, но я все равно обрадовался. Не знаю, чему я радовался, ведь сладостей у нас на борту и так хватает. Тем не менее, я с радостью плюнул на никому не нужные бюрократические формальности, и велел всем вам установить новый галактический рекорд по скорости приема груза. Помню, ты еще спросила меня, можно ли тебе будет попробовать немного этих тигровых конфеток, а я ответил, что можно. Раз документов нет, то пропажу пары коробок точно никто не заметит. Я заставил вас быстро надеть скафандры, и мы побежали на фермы. Затем возвращались на корабль, складывали коробки, и бежали обратно. И так раз десять, не меньше, но все получилось действительно быстро, потому что наши скафандры были легкими, гибкими, и в них было очень удобно бегать. Я даже вспотеть не успел, хотя мы так бегали полчаса, не меньше. Когда погрузка была закончена, я решил это отпраздновать. Достал вино из своих запасов, накрыл на стол, расставил бокалы, и вот когда я начал разливать красное сладкое, я вдруг понял, что бокалов слишком много. Мне это показалось странным, потому что я просто не мог ошибиться, когда выбирал из серванта пять бокалов. Их там всего было пять, и лишнему бокалу взяться было просто неоткуда. Я пересчитал всех вас, пересчитал количество бокалов, потом сверился со списком экипажа, и лишь тогда понял — Ирмы нет. Представляешь, Ирма пропала, и без чертовых бокалов я бы этого даже не заметил. Я начал спрашивать, куда она подевалась, и почему не празднует вместе с нами, а вы лишь пожимали плечами и настаивали на том, чтобы начать праздничную попойку без нее. А я не мог, я же капитан. Я должен был на такие события собирать экипаж в полном составе. Я отправился искать ее и перерыл весь корабль. Я заглянул даже в наш сад камней, которого у нас нет, а потом мне пришло в голову пересчитать скафандры, и я выяснил, что скафандр Ирмы тоже отсутствует. Я быстро понял, что она пропала во время погрузки, и так и не вернулась на корабль. Куда она пропала, никто из вас не знал. Я устроил вам чуть ли не допрос, и даже тебя я тряс за плечи и чуть ли не рвал волосы на твоей голове, а ты лишь мне говорила «Успокойся, Ленар, попробуй лучше этот роскошный кофеек». Не знаю, какой черт меня тогда дернул, но я попробовал твой чертов кофеек, и успокоился. Он был немного приторным на вкус, и при этом крепким. Я извинился перед всеми вами за то, что поднял панику, и дальше мы полетели молча.

Рассказ он закончил уже не столько словами, сколько азбукой Морзе, выстукиваемой зубами, и под конец зачем-то добавил:

— Кстати, в моем сне у тебя были русые волосы.

Она слушала его, широко распахнув глаза от холода и удивления. Язык остального тела молчал, как и язык у нее во рту. Она слушала внимательно, до последнего пытаясь уловить смысловую нить потерявшими осязания пальцами, и скалила зубы, стараясь сохранять дыхание ровным.

— А ты не мог в двух словах мне все это рассказать? — вытолкнула она сквозь зубы.

— Сон был уж больно интересным, — улыбнулся Ленар и развернулся обратно к терминалу, — давно хотел поделиться с кем-то.

— Я из всего этого поняла лишь две вещи: тебе снятся очень странные сны, и ты переживаешь за Ирму. Но причем тут я?

— Я не переживаю за Ирму. Я скорее в ужасе за нее. Она не самый благонадежный член нашей команды, и я все время боюсь, что она споткнется на ровном месте и сломает себе шею. У меня была отличная возможность выгнать ее с нашего корабля, но я, как дурак, упустил ее. Теперь все, что мне остается, это держать ее подальше от неприятностей.

Ленар застучал по клавиатуре почти в такт своим зубам.

— Кажется, ты слишком сильно ее опекаешь, — фыркнула Вильма. — Ты не думал о том, что та соплячка, которая семь лет назад взошла к нам на борт, уже не нуждается ни в личном инструкторе, ни в строгом отце, ни в няньках…

— Была у меня такая мысль.

— И?..

— И я не хочу проверять, так это или нет, — отбарабанил он.

— Ладно, крупица здравого смысла в твоих словах есть. Но причем тут я? Ты намеренно хочешь впихнуть меня на капитанское кресло, чтобы я продолжила твою ненормальную опеку над ней?

— То, чем ты будешь заниматься, когда станешь капитаном, исключительно твое дело, — поспешил он успокоить Вильму, жар от голоса которой грозил поднять температуру в отсеке. — Просто ты работала с Ирмой столько же, сколько и я. Ты видела все ее взлеты и падения. Ты видела, как она пару раз чуть не прикончила себя и один раз прямо на мостике ослушалась моих приказов и саданула мне по колену… — прорычал он последние слова, разозлившись от воспоминаний. — Я сказал это вслух и теперь втройне жалею, что не погнал ее из команды, когда была возможность.

— Думаю, если бы ты ее так не оберегал, она бы успела многому научиться.

— Ей уже слишком поздно чему-то учиться. — Ленар вынул пропуска из считывающих устройств, и отдал Вильме тот, на котором светлые кудри нависали над строгим взглядом. — Больше не порти свои пропуска.

— Он работает?

— Пойдем, проверим.

Они вышли из отсека Марвина молча. Ленар испытал облегчение от теплого воздуха и того, что наконец-то выговорился Вильме. Про вещи, которые его беспокоили, он собирался рассказать ей гораздо позже, когда они уже будет прощаться, но теперь понял, что сильно переоценил свою способность держать язык за зубами. Все же человек — это слишком социальное животное, и порой можно было заставить его разболтать государственные секреты просто заперев его на достаточно долгое время в одиночной камере. Гости с мертвого корабля проводили в одиночестве слишком мало времени, и скрывали какие-то секреты, даже практически не скрывая этого. Возможно, они стыдились чего-то из своего прошлого, или у них на корабле произошло что-то, за что их могли уволить. Ленар не мог их судить, он и сам совершал вещи, рассказать о которых он никому бы не решился. Ирма была одной из этих вещей. Ее должны были уволить просто потому что она этого заслуживала, но в нем проснулась какая-то симпатия к этой короткостриженной девчонке, и на короткий миг он потерял объективность. Этот короткий миг продолжался достаточно долго, чтобы Ленар успел подделать документы и лжесвидетельствовать в ее пользу. С тех пор он ощущал за нее личную ответственность. Сильно ли эта ситуация похожа на то, что произошло на Пять- Восемь, он боялся даже представить, но первая мысль, которая приходила ему в голову — это похищение списанной станции «Магомет» с целью ее перепродажи какому-то теневому подрядчику. Это было немыслимо, дерзко и, наверное, невозможно. Такие вещи просто нельзя сделать незамеченными, а значит и наказание неизбежно. Но если экипажу Пять-Восемь все же хватило смелости решиться на такую авантюру, то на их суде Ленар будет им стоя аплодировать в перерывах между заверениями судьи в том, что эти наглецы своим поступком опозорили всех космических дальнобойщиков.

Когда они вернулись в радиорубку, Ленар проследил за тем, как Вильма предъявила свой новый пропуск радиостанции, и убедился, что Марвин больше не считает ее за кусок мусора. Еще одна проблема разрешилась быстро и почти без усилий, но Ленар не успел насладиться послевкусием этой маленькой победы. Когда из динамиков радиостанции полились взволнованные голоса, перебивающие друг друга, волосы на его голове зашевелились, а остатки кровь отхлынули от начинающих согреваться конечностей. Он взглянул на часы.

Двадцать минут.

Он отошел всего лишь на двадцать минут, а ситуация уже покатилась к чертям. Но хуже всего было то, что Ирма сумела вляпаться в очередное приключение.

— Что у вас там происходит? — почти прокричал он в микрофон, и эфир на секунду очистился от неразборчивой каши.

— Ленар, ты где пропадал? — вопросил Эмиль и не стал дожидаться ответа. — Тут у нас Радэк взорвался.

17. Радэк взорвался

Скафандры ВКД разбирались на одиннадцать частей, сочленения которых находились на бедрах, голенях, плечах, запястьях, шее и животе. Чтобы добиться такой разборности, конструкторам пришлось снабдить сочленения быстросъемными штуцерами для системы охлаждения, штекерами для электрических проводов и направляющими штифтами, чтобы процесс втыкания одного в другое не превратился в акт мазохизма. В целом скафандры за последние несколько веков очень сильно усложнились в конструкции, чинить их стало на порядок сложнее, а самостоятельное облачение занимало от десяти до пятнадцати минут, но была пара плюсов, которые подкупили всю космонавтику.

Природа не делает одинаковых людей. Если людей с лишним жиром в космосе нет, то строгих ограничений по росту уже давно не вводили. Космонавты могли быть ростом от ста шестидесяти сантиметров до двух метров, и эта сорокасантиметровая пропасть была серьезным препятствием для тех, кто по каким-то причинам решил воспользоваться чужим скафандром. У разборных скафандров рукава рук и ног делались разной длины, поэтому можно было спокойно менять детали между комплектами, и собрать скафандр, подходящий под практически любой из разрешенных законом рост. Таков был первый плюс. Второй плюс заключался в том, что если скафандр по каким-то причинам оказался поврежден, весь скафандр браковать было не нужно, достаточно было лишь заменить не соответствующую требованиям безопасности часть.

Первый плюс сыграл Ирме на руку.

Илья стоял на месте, ждал возвращения Ленара и инстинктивно понимал, что ждать придется долго. Он поболтал с Ирмой пару минут о хоккее, и на этом их темы для светской беседы закончились. Чтобы немного скоротать ожидание, он спрятал свою голову обратно в гермошлем, включил радио и услышал тревожные новости. Он незамедлительно передал их Ирме, и первое, что пришло ей в голову — это похитить скафандр Ленара. Она даже переодеваться не стала. Лишь сбросив с себя куртку и обувь, она быстро подогнала комплект Ленара под свой рост и попросила Илью помочь ей пристегнуться к ранцу жизнеобеспечения. В последние несколько лет она редко одевала скафандр и успела растерять былой навык, но ей показалось, что она установила свой личный рекорд по скорости сборов. Буквально за пять минут она совершила сразу два преступления — воспользовалась чужим скафандром без разрешения и бросила без присмотра свой пропуск вместе с круткой прямо посреди палубы. Схватив со стеллажа чемоданчик, помеченный значком, который расшифровывался как «ремкомплект», она настроила свое радио на общий канал, хлопнула Илью по плечу в знак готовности и отправилась совершать свое третье преступление — выход за борт без разрешения строгого капитана. По характеру она совсем не была бунтаркой, и верила в установленные правила, но если ее нос вдруг улавливал тонкий тревожный аромат экстренной ситуации, она готова была забыть обо всем на свете и сломя голову броситься туда, где срочно требовалась помощь. Однажды эта бездумная самоотверженность чуть не стоила ей жизни, но, заглянув в глаза смерти, Ирма испугалась не достаточно сильно, чтобы сделать из этого какие-то выводы.

Шлюз открылся, и она впервые окунулась в мрачные внутренности корабля-призрака.

Эмиль находился одновременно двумя палубами выше и в шоке. Все произошло практически перед самым его носом. Принято считать, что в космосе нет ударной волны, но когда два десятка кумулятивных зарядов взрываются одновременно в замкнутом тесном пространстве, облаку резко расширяющегося раскаленного газа становится необходимо срочно найти путь к свободе. При обычных обстоятельствах камера сцепных зажимов с доблестью выдержала бы удар и выпустила весь газ через узкие зазоры между зажимами и стенками цилиндров, но когда камера грубым образом вскрыта, и у раскаленного газа появляется возможность выбирать, каким выходом из камеры воспользоваться, газ всегда выбирает путь с наименьшим сопротивлением. Именно на этом пути и стоял Радэк.

Он знал, что даже в вакууме взрывы представляют страшную опасность в замкнутом пространстве, особенно когда происходят практически в упор, но до последнего верил, что никогда не испытает на себе столь досадное стечение обстоятельств. Он был одним из самых аккуратных людей, и всегда делал свою работу на совесть. В его жизни уже давно не было ситуаций, когда собранный или отремонтированный его руками механизм плохо работал, и это наделило его очень опасной чертой характера — самоуверенностью. Любой сапер знает, что в плотную к взрывчатке нежелательно стоять, даже если она без взрывателя, но подобные меры предосторожности не имели такого большого значения, когда за дело берется отнюдь не дурак, который прекрасно знает, что делает, и держит ситуацию под полным контролем.

Когда полный контроль закончился, Эмиль не услышал звука взрыва. Он лишь увидел, как какая-то почти сверхъестественная сила сдула его на парника с места, словно огромную мягкую игрушку, и спустя мгновение его полет через всю комнату обслуживания фаркопа резко прервался твердой металлической переборкой. Даже такому бывалому космонавту, как Эмиль, потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и сообразить, что произошло, и первой его реакцией стал выкрик, неуклюже пытающийся сложить звуки в слово «Радэк». Он почти полностью опустошил свои легкие, и когда наполнил их снова, выкрик повторился чуть тише и гораздо увереннее. Эмиль сам не знал, на что рассчитывал. Первая разумная мысль, которая поселилась у него в голове, была школьным воспоминанием, в котором ему на уроке ОБЖ рассказывали, что способна сделать с человеческим телом взрывная волна. Если ее силы достаточно для того, чтобы просто сорвать массу взрослого человека с места, то резкие перепады давления превращают внутренние органы пострадавшего в кашу, и если тот не скончался на месте от шока, то очень быстро скончается от обильного внутреннего кровотечения, и единственная первая помощь, которую можно было оказать в таком случае — закрыть пострадавшему глаза и подвязать челюсть.

Илья почему-то отреагировал первым:

— Что случилось?

— Радэк взорвался.

— Как взорвался? — испуганно спросил Илья, и Эмиль в красках изложил ему свои впечатления, спотыкаясь и путаясь в собственных словах. — Он жив?

Скафандр Радэка продолжал плавать без движения, безвольно раскинув руки и ноги в стороны, приняв тем самым позу, к которой стремился каждый скафандр, лишенный воздействия внешних сил. От удара его наплечный фонарь разбился и потух вместе со всеми остальными признаками жизни. Передняя его часть была вспахана, обожжена и оплавленными клочьями торчала в разные стороны. Впервые за долгое время Эмилю было страшно осматривать поврежденную технику.

— Я не знаю, — признался Эмиль, страшась прикоснуться к пострадавшему. — Сквозь скафандр очень сложно прощупать пульс.

По эфиру прополз тягучий звук, который еще сильнее заколотил сердце Эмиля в пятки. Звук напоминал жалобные завывания призрака из какого-то старого фильма ужасов. Эмиль не верил в призраков, но еще не отпустивший его тело шок подсказывал, что этот звук исходит от Радэка. Эмиль отказался от этой идеи, когда бросил еще один полный испуга взгляд на поврежденный скафандр и не заметил в нем признаков движения. В тот момент мысли пронеслись по его гудящей голове товарным составом, заставляя ее гудеть еще сильнее. Три человеческих смерти за полувековую карьеру — это много. Когда две из них укладываются в недельный промежуток — это уже слишком. Когда одна из этих смертей касается лучшего друга — это уже хороший повод задуматься о том, чтобы уйти со службы и, возможно, в запой. Эмиль, как и многие космонавты, был убежденным трезвенником, и раньше мысли о запое его не посещали. Позже он будет ругать себя за то, что позволил себе эту минуту слабости, а пока он был занят более важными делами — беспомощно парить рядом с телом Радэка и не знать, что делать.

Определить, жив человек в скафандре или мертв, мог лишь дежурный в радиорубке, считав сигналы с биометрических датчиков в скафандре. Дежурной была Вильма, и она упорно подавала те же признаки жизни, сколько и Радэк. Казалось, что половина всей вселенной решила разом замолчать и оставить Эмиля наедине с останками своего товарища. Он хотел попросить Илью сбегать в радиорубку и узнать, что происходит, но сверхъестественное завывание повторилось, и со второй попытки Эмиль понял, что это было. В эфире звучали болезненные стоны человека, с которым он уже начал прощаться.

— Радэк!

— Да-да… — вяло ответил голос Радэка и издал слабый кашель.

— Радэк, дружище! — обрадовался Эмиль и начал задыхаться от легкого приступа истеричного смеха. — Я думал… ты уже… того!

— Еще нет.

— Вы можете доложить о состоянии? — адресовал Илья вопрос сразу им обоим.

— Голова как будильник, — пожаловался Радэк сквозь хрипы. — Но кости вроде целы. Эмиль, как я выгляжу?

— Сейчас, подожди, — рефлекторно потянулся он к своему лицу и наткнулся руками на преграду. — Мне плохо видно сквозь слезы.

— Ты что, плачешь?

— Это слезы радости.

— Я только что взорвался, а у тебя слезы радости? — переспросил он шутливо-оскорбленной интонацией, и Эмилю от этого стало еще радостнее.

— Да! — воскликнул он, всеми силами пытаясь проморгаться. — Я думал, что ты умер, а ты жив и… Радэк, пообещай мне, что больше никогда не будешь взрываться!

— Хорошо, обещаю, — проворчал Радэк, — но только ради тебя, Эмиль.

— Состояние, — нетерпеливо напомнил Илья.

Эмиль подплыл к Радэку и схватил его за гермошлем — единственную часть, в прочности которой он был уверен. Он старался не светить фонарем Радэку в лицо, но пара лучей все же проникла внутрь, и на внутренней поверхности щитка проявилось темное пятно. Он не смог различить, какого цвета было это пятно, но догадаться было не сложно, как не сложно было догадаться и о происхождении этого пятна. При резких перегрузках сила инерции хватает космонавта за голову и старается как можно сильнее ударить его лбом о смотровой щиток, а при последующем столкновении спины с препятствием перегрузки дергают ниточки в обратную сторону, и та же самая сила инерции стремится сломать космонавту шею. От удара лбом обычно спасал шлемофон, но шлемофон Радэка в самый неудачный момент немного сполз назад, обнажив лобные кости. Шею же Радэка спас силиконовый подголовник внутри гермошлема, и на памяти Эмиля это был первый раз, когда этот подголовник вообще пригодился по своему прямому назначению. Ирония была в том, что в экстренных ситуациях скафандр сильнее всего угрожал травмировать именно то, что находилось выше плеч. То, что находилось ниже, скафандр надежно защитил от взрывной волны. Его жесткая конструкция представляла из себя металлическую решетку и несколько герметичных слоев синтетических полимеров, которые должны были с трехкратным запасом прочности выдерживать внутреннее давление скафандра в один бар. Без предварительного умысла особенности этой конструкции позволяли скафандру с гораздо большим успехом выдерживать внешнее давление, не схлопываясь при этом всмятку. Никто не рассчитывал скафандры ВКД на взры

воустойчивость, и все же этот удачный набор мер безопасности спас Радэку жизнь.

— Я бы сказал, процентов на тридцать обгорел защитный слой скафандра, — начал Эмиль комментировать свой техосмотр. — На плечах, груди, животе и бедрах. Решетка жесткости в некоторых местах обнажена, и, по-моему, повреждения распространились вплоть до внутреннего слоя.

— Внутренний слой цел?

— Цел, — ответил Радэк. — Иначе бы я уже задохнулся.

— Из области живота вытекает жидкость.

— Красная или бесцветная?

— Бесцветная, — Эмиль отмахнулся от шарика жидкого хрусталя, отгоняя его от своего гермошлема, словно назойливую муху. — Охлаждение пробито.

— Радэк, вы можете пошевелить руками и ногами?

— Я не знаю.

— Так выясните.

— Даже выяснять не буду, — уперся Радэк, наотрез отказываясь двигаться. — Не сочтите меня трусом, но мой скафандр только что пережил страшную нагрузку, и за его надежность теперь никто не может поручиться. Я в нем даже дышать сейчас боюсь, не то что двигаться. По субъективным ощущениям срочной медицинской помощи мне не требуется. У меня все болит, но это лишь синяки. Дышу свободно, без острых болей. Аппарат жизнеобеспечения все еще работает.

— Эмиль, все же проверьте герметичность.

— Проверяю, — расстегнул он ранец Радэка и нашел взглядом манометр. — Один бар, и стрелка не двигается.

— Хорошо, — заключил Илья. — Я к вам выдвигаюсь. Ждите.

Эмиль не хотел безучастно ждать. Он хотел сделать для пострадавшего хоть что-то, но в памяти не всплывало ничего о первой помощи при взрывах в упор. Большинство проблем со скафандрами в космосе обычно связаны с пробоинами, которые необходимо быстро закрыть заплаткой. Но что делать, если в скафандре нет пробоин, а под рукой нет ремкомплекта? Эмилю пришла в голову лишь одна хорошая мысль, и он потянулся обратно к ранцу жизнеобеспечения Радэка.

— Радэк, я тебе сейчас немного перекрою кислород, но ты, пожалуйста, не обижайся.

— Я не хочу, чтобы ты мне перекрывал кислород, — возразил Радэк. — Ты что задумал?

— Хочу сбросить внутреннее давление твоего скафандра, — зацепился Эмиль пальцами за газовый редуктор и начал короткими рывками поворачивать вентиль, не сводя глаз с манометра. — Надо снизить нагрузку на ослабленные области.

— Здравая мысль, — одобрил Радэк. — Слишком много не сбрасывай. Мне еще дышать чем-то надо.

— Сброшу до половины бара. Ты все равно не собираешься двигаться, так что потерпишь.

— Мне тут очень жарко.

— Хочешь укольчик жаропонижающего?

— Мне сейчас не до шуток.

— Потерпи, Радэк, — вмешалась в их разговор Ирма, — мы с Ильей уже идем к вам.

— Ирма, ты-то здесь зачем?

— Не такими словами надо встречать скорую помощь. Я иду помогать. Мне сказали, что у вас произошел взрыв, а значит лишние руки лишними не будут.

— А вы не могли бы поторопиться? — заторопил их Эмиль. — Пять минут назад я думал, что Илья уже на полпути к нам, а теперь оказывается, что вы только что вышли.

— Пришлось потратить время на сборы…

— …торопились как могли…

— …не судите Ирму…

— …когда человек взорвался…

— …она просто хочет сделать все правильно….

— …это уже не шутки.

— Что у вас там происходит? — прокричали голосом Ленара сразу четыре шлемофона, и Эмилю показалось, что Радэк немного шевельнулся.

— Ленар, ты где пропадал? Тут у нас Радэк взорвался.

— Что с Радэком?

— Мой скафандр поврежден, — ответил Радэк без интереса к беседе, — но еще герметичен, а я жив и здоров.

— Так, я иду к вам.

— Зачем? — спросила Ирма, и небольшая пауза в эфире выдала его сконфуженность. — мы с Ильей уже идем стабилизировать Радэка. Ты нам здесь ничем не поможешь, так что в твоем присутствии нет необходимости.

Знай Эмиль ее чуть получше или чуть похуже, он бы мог ненароком решить, что она практически упивается этими словами.

— Ирма, ты-то какого черта там делаешь?

— Мы с Ильей идем стабилизировать Радэка, — повторила она. — А что я еще должна была делать?

— Немедленно доложить обо всем мне.

— Зачем? — еще раз поставила она его в тупик, и Эмиль отсчитал три секунды молчаливой задумчивости.

— Потому что я капитан, и обязан немедленно узнавать о любом бардаке, который происходит на моем корабле.

— Во-первых это произошло не на вашем корабле, — заступился за Ирму Илья. — А во-вторых, я не понимаю, чем этот порядок действий помог бы Радэку?

— Этот порядок действий — издержки регламента, который призван поддерживать дисциплину. А то, что устроили вы, называется самоволкой!

— И что, мы должны были наплевать на Радэка и первым делом бежать к тебе ради соблюдения регламента? — возмутилась Ирма.

— Нет, ты должна была бежать ко мне, а Илья должен был помочь Радэку.

— По регламенту запрещено делать одиночные вылазки, — поставил Илья шах и мат.

— Не передергивайте, Илья, — не сдавался Ленар. — Вы термоядерный взрыв пережили, так что пройти через две палубы в одиночку вам не составило бы труда.

— Да о чем вы говорите? — взревел Радэк и громко вдохнул свой разреженный воздух. — Мне тут все еще помощь нужна, знаете ли!

— Верно, — согласился Эмиль, обнадежено приветствуя взглядом пробивающийся из коридора свет от фонарей приближающейся подмоги. — Давайте потом друг в друга тыкать пальцами, а пока что нам надо помочь Радэку вернуться на корабль. Кстати, Ленар, если тебя это немного успокоит, то есть и хорошие новости.

— Я слушаю.

— Радэк отстрелил дорсальную сцепную головку с сильным опережением графика!

Вильма Буткевичуте была штурманом, и относилась к своему делу с любовью, которую способен испытывать лишь ремесленник к мозолям на своих руках. Когда их корабль находился на приколе в космопорту, она радовалась отгулу, и проводила выходные дни в свое удовольствие. Теперь же она почти разучилась чему-либо радоваться. Обстоятельства вынуждали ее разменивать свое призвание на самые различные вещи, которыми она сама не вызвалась бы заниматься. Ее бросало от радиорубки в лазарет и обратно в радиорубку, словно мячик для пинг-понга, лишь периодически выбрасывая с игрового поля за борт ради какой-то небольшой, но необходимой халтуры, которая сама себя не сделает. Дела, которые у нее плохо получаются, нервировали ее. Дела, которые хорошо получаются даже у детей, нервировали ее. Ее нервировало все, что казалось ей пустой тратой времени, а пустой тратой времени ей казалось все, что не заставляет корабль лететь в космопорт на всех парах. С годами у нее выработался инстинкт, который при вылете из одной планетарной системы подгонял ее как можно быстрее добраться до другой, и этот инстинкт теперь тоже ее нервировал. Избыток криостатов и спальных мест на борту напоминал ей о давно сгинувших временах, когда численность экипажей межзвездных судов была вдвое выше, и у каждого члена экипажа была своя определенная функция. Теперь же каждый из них должен был в придачу к своим прямым обязанностям быть немного матросом, немного радистом, немного доктором, немного кем-то еще… На Ирму эта истина распространялась меньше, чем на всех остальных, и раньше Вильма смотрела на это сквозь пальцы. Теперь же, когда Радэка едва занесли на борт в залитом герметиком скафандре, Вильма прочитала совершенно новый подтекст в той арии, что Ленар исполнял Ирме тенором, силе которого позавидовали бы многие профессиональные оперные певцы. Он брызгал слюной и силой своих легких заставлял шевелиться короткие волоски на ее голове. Во время первого акта Ирма пыталась мягко ему возражать, но быстро поняла всю тщетность затеи, и продолжила принимать льющиеся на нее проклятья молча, прижав испуганные уши к черепу. В то, что Ленар был к Ирме слишком строг, Вильма верила почти так же сильно, как и в то, что Ирма слишком усердно ищет себе приключений. Она так и не смогла понять, чью сторону ей лучше принять, поэтому сохранила нейтралитет, и вежливо, но доходчиво попросила Ленара заткнуться, чтобы тот не перебивал чарующие звуки пилы, освобождающей Радэка от скафандра.

Спустя двадцать минут она оказалась в лазарете и тишине, и вновь обстоятельства вынуждали ее играть в доктора. Она перевязала Радэку голову только для того, чтобы страшное рассечение над его бровью соизволило не сочиться кровью, пока она прогоняет пациента через томограф. Она пересчитала в его теле все косточки и поставила диагноз, о котором Радэку и так было известно. После рассечения самыми страшными травмами на его побитом теле были синяки и ожоги первой степени. По инструкции ей полагалось дважды спросить пациента, точно ли он уверен, что у него больше нигде не болит, но Вильма эта сделала не ради инструкций, а из-за личной обеспокоенности. Еще недавно они вернули трех человек практически с того света, но она была уверена, что за последнее время сильнее всего доставалось именно Радэку. Она предложила ему взять один больничный день, но он отказался и попросил ее лишь вернуть его лицу былую красоту.

Вильма по ошибке взяла кожный степлер и положила его обратно лишь когда Радэк ей напомнил, что степлером нельзя зашивать голову. Такие части тела надо зашивать по старинке, сабфиловой нитью и хирургической иглой. Это Вильму тоже нервировало, но она не подавала виду.

Когда Радэк лег спиной на койку, Вильма несколько раз промыла образовавшуюся во лбу щель антисептиком, заставляя пациента болезненно морщиться и призывая его потерпеть.

— Как это получилось? — решила она отвлечь его от боли разговором.

— Ударился лбом о щиток…

— Нет, как именно произошел взрыв?

— Ну, — нахмурился он, — Понимаешь, я не…

— Не делай так, — замерла Вильма.

— Не делать как?

— Не шевели бровями. Ты мешаешь мне работать.

— Хорошо, постараюсь не шевелить, — пообещал он, шевельнув бровями, и Вильма попросила его замолчать.

Она внимательно рассмотрела рану, и мысленно нарисовала на ней швы. Четырех должно хватить, но Вильма наложит пять. Она заранее смирилась, что как бы аккуратно она не наложила эти швы, после них останется шрам, который придется сводить у какого-нибудь пластического хирурга. Вильма верила, что мужчин украшают шрамы, особенно те, которых не видно. Но украшают не сами шрамы, а история, которая за ними скрывается, и в том, чтобы разбить голову о собственный шлемофон, не было ничего романтичного или благородного. У нее и самой был шрам от рассечения на скуле, и это был единственный в ее жизни шрам, который она решилась оставить в память об истории, в ходе которой он был получен. Временами, когда она разглядывала себя в зеркало, она ловила себя на мысли, что ей не нравится этот шрам, и стыдливо замазывала его тональным кремом, но мыслей о его сведении она не допускала. Она была из тех людей, которые любят хранить при себе материальную память, будь то открытки, сувениры, бумажные фотографии или увечья на собственном теле.

Вильма сделала три стежка и пять замечаний Радэку, чтобы он не морщил лоб. Накладывая узел на каждый стежок, она вспоминала забавный факт из медицинских курсов: узлы, которыми зашивают человеческую кожу, называются морскими, потому что они пришли в хирургию из такелажного дела, хотя в самом такелажном деле эти узлы назывались хирургическими. Размышляя об этой иронии она отгоняла от себя мысли о том, что прямо сейчас причиняет боль небезразличному ей человеку. Ее сердце все еще немного сжималось каждый раз, когда она вдавливала острие иглы в кожу. Она предварительно обработала рану поверхностным анестетиком, но по собственному опыту прекрасно помнила, что при правильном наложении швов игла проникает в мягкие ткани значительно глубже анестетика.

Когда последний шов был завершен, Вильма еще раз обработала рану антисептиком и разрешила Радэку принять сидячее положение.

— Любуйся, — вручила она ему зеркало.

Он вглядывался в собственное отражение долго и пристально, словно желая изучить каждую ниточку, торчащую из его кожи. То, что он сделал дальше, со стороны выглядело чистым ребячеством. Вильме показалось, что он корчит рожи перед зеркалом, но затем поняла, что он проверяет прочность шва собственным лицом, и морщится от боли, которую он сам из себя выдавливает.

— А ну прекрати! — отобрала она зеркало. — Будешь много гримасничать, хуже заживет.

— Ну и как я теперь буду работать с этой штукой на лбу?

— Будет лучше, если никак. Ты только что пережил взрыв, и Ленар поймет, если ты возьмешь небольшой больничный.

— Я? — переспросил Радэк и еще раз поморщился. — То есть я могу решать?

— Не вижу серьезных поводов отстранять тебя от работы…

— Хорошо, значит никаких больничных.

— …но если ты снова собрался за борт, — продолжила Вильма, — то тебе придется опять надеть на голову шлемофон. Под шлемофоном твой лоб будет потеть, а это крайне нежелательно, если ты не хочешь занести инфекцию. Иногда стоит побеспокоиться и о санитарных нормах.

Радэк закатил глаза к потолку, и по его задумчивому виду Вильма заранее знала, что ее доводы показались ему разумнее всех возражений, которые были припрятаны в его рукаве.

— Думаю, что сидеть на одном месте и ничего не делать я не хочу, — решил он. — Но, так и быть, пару дней обойдусь без вылазок, если там, снаружи, не случится никаких осложнений. Кажется, самую главную задачу я уже выполнил… с опережением графика.

— Хорошо, как скажешь, — подбодрила его Вильма, натянув на себя одобрительную улыбку. — А теперь тебе все же придется рассказать, как так вышло, что что-то взорвалось в твою смену, да еще и у тебя перед носом, чтобы Ленар с Ильей не наделали тех же ошибок.

— Понимаешь, — тут же вырвались из Радэка оправдания, которые он приготовил и мысленно отрепетировал уже некоторое время назад, — я всего лишь инженер космических энергосистем, а не подрывник.

— Да, — кивнула она головой, — мне доводилось это замечать.

— Меня учили всеми возможными способами избегать взрывов, потому что взрывы в космосе обычно ни к чему хорошему не приводят.

— Плохо учили, видимо.

— Учили хорошо, и даже слишком. Меня учили не столько избегать взрывов, сколько избегать их первопричины. В данном случае это значит, что если не хочешь взорваться, то и не берись за сборку взрывного устройства.

— Ты что, как-то неправильно собрал детонатор?

— Вильма, за кого ты меня держишь? — оскорбился Радэк и вновь поморщился от боли. — Думаешь, человек, который обслуживает термоядерные реакторы, не может собрать простую электрическую цепь?

— Ладно, прости, — успокоила она его, подняв открытую ладонь. — Продолжай.

— Я предпринял почти все меры, чтобы эти заряды не взорвались раньше времени. Я специально до последнего держал батарейку подальше от детонатора, чтобы он физически не мог сработать раньше положенного.

— И?

И Радэк глубоко вздохнул, наполняя легкие решимостью вслух признать вслух свое очередное позорное поражение.

— Кажется, я не учел накопленную корпусом корабля статику.

Слышать от него фразу «не учел» ей приходилось нечасто, и во всех случаях это было тревожным симптомом. Из всех людей, с которыми она работала, Радэк был самым надежным и ответственным, и новости о том, что он подорвал сам себя по собственной же ошибке, была равнозначна новости о том, что кислород внезапно стал ядовит для человека.

Вильма устало протерла резь в глазах и присела за письменный стол.

— Ты в последнее время очень много лажаешь.

— Намекаешь на мой непрофессионализм?

— Нет, скорее намекаю на то, что отдых тебе необходим сильнее, чем тебе кажется. Когда ты в последний раз отдыхал?

— Когда мы были на околомарсианской орбите, — уверенно ответил он.

Вильма наигранно усмехнулась.

— Не надо мне вешать лапшу на уши, на околомарсианской орбите никто из нас не отдыхал, мы провели там всего два дня, большую часть из которых потратили на загрузку и плановое техобслуживание.

— Значит, я отдыхал, когда мы были на приколе в космопорту.

— В каком? — не поверила Вильма и не дала ему возможности ответить. — Признайся честно, когда ты в последний раз уходил с этого корабля по личным нуждам? За последние лет десять ты хоть минуту провел в обществе молодой женщины, с которой тебя бы не связывала работа?

— Вильма, даже когда ты станешь капитаном, ты не найдешь в уставе ни строчки, которая обязывала бы меня отчитываться перед тобой за то, как я провожу свое личное время, — произнес он спокойным ровным тоном, за которым не очень умело скрывалось раздражение.

— Я это все сейчас спрашиваю не как капитан, а как твой беспощадный друг.

— Я, кажется, понял, в чем тут дело, — соскочил он с койки. — Ты сейчас пытаешься вывести меня из себя, чтобы я наорал на тебя так же, как Ленар только что наорал на Ирму, чтобы после этого сказать мне, что я перестал справляться с накопленным от работы стрессом, перестал держать себя в руках и представляю угрозу для себя и окружающих. Этого не будет, — прицелился он в Вильму оттопыренным указательным пальцем. — Да, я устал. Но не настолько.

— Я верю, что ты способен держать себя в руках, — соврала Вильма. — Но, знаешь, даже людям иногда необходим клапан аварийного сброса давления. Может быть, тебе стоит слегка ослабить хватку?

— Я совсем недавно прямо у тебя на глазах набил Акселю морду, — наконец-то повысил он свой тон и мигом успокоился. — Как еще я могу ослабить хватку?

— О, нет, мордобой — это уже лишнее, — поспешила ему напомнить Вильма. — Просто хочу, чтобы ты знал, что если у тебя на душе не спокойно, ты всегда можешь выговориться мне.

— Хочешь, чтобы я тебе жаловаться начал и в жилетку плакаться? Ты кем себя возомнила, капитаном или психотерапевтом?

— Твоим другом.

— Я к своим друзьям в душу не лезу.

— А ты залезь, — предложила она с вызовом в голосе.

Он ненадолго отвел взгляд, и слегка сползшая на бок тень на его лбу тушью подчеркнула вздувшуюся вену. Когда-то давно, возможно, в прошлой жизни, у них был похожий разговор на похожую тему. Они пообещали друг другу, что будут теми самыми друзьями, которые хорошо проводят время вместе и всячески друг друга поддерживают. Если не считать редкие беспомощные попытки со стороны Вильмы, никто из них это обещание так и не сдержал, и вместо дружеской теплоты Вильма испытывала лишь сожаление.

— Ладно, говори начистоту, чего ты добиваешься?

— Разве это не очевидно? Чтобы люди под моим руководством были эффективными членами команды, — выдохнула она, разочарованная таким простым вопросом. — А эффективными членами команды я не могу назвать людей, которые взрывают себя. Хватит замыкаться, Радэк. Я давно тебя знаю, видела, на что способны твои руки и твоя голова, и точно знаю, что в хорошем расположении духа ты просто не можешь наделать ошибок.

— О каком хорошем расположении духаможет идти речь? — нервно выплюнул он. — Мы уже двух человек убили!

— Так в этом дело? Тебя все еще смерть Бьярне беспокоит?

— Говоря человеческим языком, если машина сломалась у меня в руках, я хочу быть уверенным, что не я стал причиной поломки.

У Вильмы на секунду отвисла челюсть.

— Ты уверен, что сейчас выразился человеческим языком?

— Да, черт возьми, Вильма, — прорычал Радэк, надавив обеими руками на столешницу, — у меня перед носом человек умер, а я даже не знаю, от чего, и насколько я к этому причастен.

— Нам всем тяжело, Радэк, но тебе нужно успокоиться и не накручивать себя, пока ты не начал строить всякие бредовые теории, как Петре…

— У Петре были теории? — нахмурился Радэк и тут же пожалел об этом, в очередной раз сморщившись от боли.

Вильма мысленно ударила себя по языку. Она не хотела обсуждать Петре, но молчать или врать было уже поздно — она сама загнала себя в ловушку искреннего дружеского разговора, в котором что-то умалчивать стало бы проигрышным ходом.

— Бредовые теории, — уточнила Вильма. — Он и меня пытался в чем-то убедить, но, кажется, после вашего с Акселем боя потерял к этому интерес.

— И? — оттопырил Радэк уши. — Продолжай. Мне очень интересно.

Он редко смотрел на Вильму таким внимательным и почти голодным взглядом. От этих широких зрачков, готовых целиком проглотить ее лицо, ей стало некомфортно сидеть на стуле, а потолочные светильники словно прибавили в яркости.

— Тебе не кажется, — решилась она на попытку увильнуть от разговора, — что обсуждать вот так людей за их спинами вообще-то не очень прилично?

— Расскажи, пожалуйста, — вежливо попросил Радэк, но с тем же успехом мог просто прижать к ее обнаженной нежной шее электрошокер, — все, что знаешь.

18. На моих условиях

Когда человек долго вглядывается в темный коридор, ему начинает казаться, что во тьме скрывается что-то страшное. Почему именно страшное? Потому что человеку свойственно бояться неизвестности — привет от древнего инстинкта выживания, заставляющего опасаться всего незнакомого или неподдающегося контролю. Радэк был тем самым коридором, в котором скрывалось темное прошлое и мрачные секреты. Он был не самым компанейским человеком, и на вопрос «Как поживаешь?» предпочитал отвечать «Нормально», вместо того, чтобы расписывать те события из своей жизни, которые он сочтет интересными. Так он видел себя со стороны, и понимал, почему близкие ему люди часто пытаются залезть ему в душу и пролить свет на сокрытое.

Самая страшная тайна, скрывающаяся за плечами Радэка, состояла в том, что скрывать ему нечего, а его наистрашнейший грех состоял в том, что он был скучным человеком, видящим свое прошлое в серых тонах и с равнодушием относящийся к своей прошлой жизни. Он родился, вырос, пошел в школу, лишился аппендикса, решил стать космическим дальнобойщиком, покинул родной мир и с тех пор ни по чему не скучал, и когда он описывал свою жизнь в двух словах, его слушатели кивали и молча ему не верили. Парадокс состоял в том, что чем ближе его узнавали люди, тем сильнее им казалось, что они плохо его знают. Разумеется, Радэк рассказывал о себе не все, оставляя при себе те вещи, которыми с другими делиться просто не принято, и тем сильнее вокруг него расцветал ореол мнимой загадочности.

Его устраивала жизнь человека, шагнувшего в космос с легкой ноги, не отягощенной никаким эмоциональным багажом. Возможно, лишь благодаря этой внутренней пустоте он смог отдавать себя работе и заработать репутацию ответственного человека, но около двадцати лет назад, когда они с Вильмой были немного моложе и гораздо тупее, его душевное равновесие отправилось туда же, куда для них на какое-то время отправился кодекс поведения. В тот день он приобрел свой первый по-настоящему увесистый эмоциональный багаж, полный стыда, сожаления и самоукора. Первое время он винил во всем Вильму и ее легкомысленность. Чуть позже на скамью подсудимых подсела его собственная самоуверенность. Долго время его грызло чувство, что он не работает с Вильмой, а скорее заперт с ней в одной клетке, ключи от которой он сам же и выбросил за борт, и тогда он наконец-то понял, что значит быть человеком, которым всего его считают. Оказалось, нет ничего хорошего в том, чтобы оправдывать несправедливые ожидания людей, сидящих по ту сторону столешницы.

Они с Вильмой пообещали друг другу остаться друзьями и с тех пор никогда не обсуждали произошедшее, поэтому Радэк не знал, чувствует ли она что-то подобное, и не хотел спрашивать. Шло время, старые раны затягивались, и с тех пор лишь одно чувство к Вильме у Радэка осталось хрупким шрамом на душе — недоверие. При виде ее он часто ожидал от нее какого-то подвоха, и это чувство настолько укоренилось в их отношениях, что он даже перестал это замечать. Когда Ленар объявил, что Вильма готовится стать капитаном, к недоверию примкнуло ожидание. Радэк начал ждать от нее каких-то шагов, поступков или чего-то еще, что вернет утраченное доверие. Он не считал Вильму врагом, но верил, что если снова даст слабину и позволит прошлому вмешиваться в их отношения, для него это будет подобно позорному бегству с поля боя.

Но Вильма несла ему лишь разочарование.

«Иногда есть кто-то, кто рассчитывает, что ты возьмешь всю ответственность на себя из благородных побуждений» — высказалась она о смерти Бьярне, и Радэка эти слова ужасно пугали. Если все решили просто дождаться патологоанатомической экспертизы, то Вильма решила сделать вид, что ее это не касается, и именно в тот момент она снова начала выводить его из себя. И снова он был вынужден держать все в себе.

Пока он отдыхал от космических вылазок, у него нашлось время и силы, чтобы подумать, и он стал думать непростительно много. Он уже перестал понимать, на ком зациклился сильнее, на Вильме или на Бьярне, но решил, что от мертвеца меньше хлопот, и ухватился зубами за ниточку, которая вела к чему-то, что обещало быть отдаленно похожим на разгадку. Это был Петре — еще один человек, которому Радэк не питал особого доверия. Дело было не в том, что Петре сделал что-то плохое, а, как обычно, в самом Радэке, который не понимал, чем обычный корреспондент сможет ему помочь.

Он перешагнул порог комнаты отдыха, не имея четкого представления, чего хочет добиться, и увидел на спальной полке тень, которая недавно была жизнерадостным человеком, стремящимся со всеми познакомиться и внимательно выслушать. Петре не лежал — он растекся по своему спальному месту, отдавшись во власть искусственного притяжения, и лишь мышцы рук прилагали ленивые усилия, упирая устройство чтения в его потускневший взгляд. Пассажир — это очень скучная работа, и она становится скучной втройне, если рядом нет попутчиков, готовых скоротать время болтовней или карточной игрой. Его лицо ничего не выражало, и, пожалуй, это выражение очень точно передавало его душевное состояние. Он разочаровался в своей командировке. Возможно, жалел, что согласился на нее, и теперь ему оставалось лишь смиренно ждать, когда он вернется домой с плохими новостями и дурным настроением.

Что-то в его глазах вспыхнуло, когда Радэк зашел. Возможно, Петре хотел соскочить со своей полки, но вместо этого лишь резко присел, не выпуская НЭУЧ из рук, и слегка оттаявшим от сомнамбулии голосом произнес:

— Мне сказали, что вы взорвались. С вами все в порядке?

— Я жив, как видите, — присел Радэк на противоположную полку и пощупал швы у себя на лбу. — Беспокоиться не о чем.

Аксель и Густав трудились на станции «Магомет» и были последними людьми в этой части космоса, которые не знали о его позорной ошибке. Но как только узнают, они точно так же завалят его вопросами, и Радэк официально станет героем дня — человеком, который по собственной глупости совершил смертельную ошибку и выжил. Такие люди не заслуживают внимания. Если бы он умер в том взрыве, его смерть стала бы хорошей темой для очередного плаката, пропагандирующего соблюдение техники безопасности, а в остальных случаях это просто бесполезная новость о том, что в космос, возможно, пускают идиотов. Если бы Радэк желал славы, то совершенно точно не такой. Петре разглядывал шов на его лбу озабоченным взглядом, и сам не понимал, что этот взгляд давит на совершенно другое больное место.

— Не самый счастливый рейс, да?

— Точнее выразиться просто невозможно. — Радэк потер ладони в ритуале перед непростым разговором. Для Радэка очень многие разговоры были непростыми. — Я пришел поговорить с вами.

Петре отложил НЭУЧ в сторону, освобождая руки и внимание. Его лицо сохраняло серьезность, но, казалось, он был рад разговору.

— Что я еще натворил? — спросил он по привычке.

— Я пришел поговорить, а не осуждать, — уточнил Радэк. — Вы недавно проявляли к телу Бьярне не совсем стандартный интерес, а затем задавали Вильме странные вопросы про зубы, улыбки и древние заболевания. Помните?

— Прекрасно, — кивнул он. — Не волнуйтесь, этого больше не повторится.

Фраза «Этого больше не повторится» повторялась с завидной регулярностью.

— Я же сказал, — напомнил Радэк, почесав висок, — что не собираюсь осуждать. Мне интересны причины вашего поведения. Вы что-то хотели сказать Вильме, но она не стала вас слушать, так все было?

— Не совсем…

— Это все как-то связано со смертью Бьярне? — наконец-то спросил Радэк в лоб и обрушил на Петре всю тяжесть своего взгляда.

— Не могу знать, — блестяще выдержал Петре столкновение. — Поймите, Радэк, меня, как и вас, мучают вопросы, но ни у кого из нас нет ответов.

— У меня такое подозрение, что ваши вопросы сильно отличаются от моих. Может быть, поделитесь ими со мной?

— Я не стану скрывать, что меня очень волнует смерть Бьярне. Но вы ошибаетесь, если думаете, что я знаю, что произошло.

— Но подозрения у вас были, ведь так?

— Я не имею права делиться «подозрениями», — сделал он воздушные кавычки. — Я уже успел немного изучить ваш кодекс поведения, и знаю, что не в праве сеять на корабле смуту, даже если полностью уверен в своей правоте.

— Значит, вы надеялись, что вместо вас смуту на корабле посеет Вильма? — улыбнулся Радэк от собственной догадки. — Не сочтите за оскорбление, но какой же вы, оказывается, гадкий, подлый, хитрый…

— Ничего такого не было, — поспешил он возразить. — Да, я задал Вильме несколько наводящих вопросов, но не ради смуты, а для того, чтобы посмотреть на ее реакцию.

— И на какую реакцию вы рассчитывали?

— Я всего лишь корреспондент. Я ни в коем случае не могу быть авторитетом в вопросах расследования космической смерти, поэтому все мои догадки — это всего лишь фантазии одного некомпетентного человека, — сорвался Петре на взволнованную интонацию, и его взгляд начал дергаться в сторону. — Мне нужно было мнение со стороны, но я не хотел ничего рассказывать Вильме, потому что… это неправильно с психологической точки зрения. Нельзя делиться с человеком своими выводами, если хочешь сохранить ясность его суждений. Если мои выводы хоть капельку справедливы, Вильма пришла бы к ним самостоятельно. Но она не пришла, и это значит, что я, скорее всего, ошибся.

— Скорее всего? — удивился Радэк. — Петре, вы вообще хоть в чем-то в этой жизни уверены?

— В мои обязанности уверенность не входит. Я должен быть беспристрастным, а значит придерживаться позиции агностицизма.

— Ладно, я понял вашу позицию. А теперь выкладывайте мне свои догадки.

— Не могу, — резко отказался Петре. — Вы просите меня высказать вам недостоверную информацию, которая может навредить моральному духу команды корабля, а это было бы в корне неэтично.

— Вы в этом уверены? — спросил Радэк, и, судя по встречному взгляду, Петре верно распознал издевку в этом вопросе. — Я, как официальный представитель команды корабля, прошу вас на пять минут забыть о ваших представлениях об этике и помочь мне понять причины несчастного случая.

— Я слишком порядочный человек, чтобы забывать о таких вещах даже на пять минут. Знаете, сколько трагедий случилось во вселенной из-за того, что кто-то распустил свой длинный язык в неподходящий момент?

— А сколько трагедий случилось по обратной причине? — парировал Радэк словами, в которые не верил ни секунды в своей жизни.

Он видел как Петре борется с самим собой, и практически чувствовал, как шестеренки в его голове скрипят в попытках вращаться в одном направлении. Он не знал, что способен довести человека до такого состояния простыми словами. До сих пор он был по ту сторону неприятных разговоров, и это чувство ему понравилось. Радэк списал все на слишком сильный удар головой.

— Хорошо, — ответил Петре, внезапно расслабившись. — Я, так и быть, нарушу этику ради вас, но только это будет происходить на моих условиях.

— Просите, что хотите, — с ходу выпалил Радэк и тут же добавил, — но в пределах разумного.

На межзвездном коммерческом флоте капитан — это высокооплачиваемая, но во всех остальных аспектах не самая благодарная должность. Капитан нес ответственность за каждого человека в своем подчинении. Если кто-то пострадал, часть вины обязательно ложилась на капитана, а если кто-то утратил трудоспособность, капитан обязан заполнить собой образовавшуюся брешь в рабочей группе. Лишь когда в экипаже царит полный порядок, капитан имел право насладиться немногочисленными плюсами своей должности, что очень хорошо стимулировало к поддержанию этого порядка.

На корабле не могло быть двух капитанов, но на буксире Ноль-Девять их было по меньшей мере полтора. Вильма не была капитаном и юридически не имела никакого права исполнять его функции, но Ленар упорно повторял «Вильма капитан, смиритесь с этим, это приказ», и чаще всего он повторял это самой Вильме. Когда взрыв чуть не убил Радэка, она сама настояла на том, чтобы взять на себя ответственность и занять место за бортом. Ответственности за чужие ошибки она не чувствовала, работать в скафандре она не любила, но та часть полушария, которая не была подвержена эмоциям, подсказывала ей, что так будет правильнее. Воспоминания об этих моментах остались покрыты слоем тумана, словно бы она находилась под наркотическим дурманом, или ее телом управлял какой-то другой разум.

Выход из шлюза для нее был равносилен шагу в пропасть, и с физически точки зрения так и было, но Вильма вопреки здравому смыслу ощущала, что впереди ее ждет долгое падение и смерть. Она никогда не мечтала обо всем этом, и никогда не стремилась занять капитанское кресло. В начале своей карьеры она была уверена, что завершит свой контракт, будучи все еще штурманом, а когда Ленар признался ей, что хочет сделать из нее няньку для оператора, ощущение, что она собирается занять чужое место, откормилось новостями и разрослось. Она старалась мыслить рационально, и рациональность подсказывала ей, что за такие возможности надо цепляться, но была в ней еще и частичка хаоса, которая била тревогу и уверяла, что в капитанском кресле ей совсем не месте. Возможно, это был нормальный страх перед ответственностью. Возможно, и Ленар когда-то его испытывал.

Пока она неуклюже шагала по обшивке, чередуя между собой страховочные фалы, она рычала от злости, глядя в беспечную спину Эмиля, который стремительными рыками разрывал между ними расстояние, а затем стоял на месте и ждал, пока напарница догонит его. Он даже не оборачивался, а лишь снисходительно приглядывал за ней через зеркало на запястье, и это ее бесило еще сильнее. На короткий миг Вильма допустила до себя мысль, что Эмиль каким-то неизвестным науке органом почувствовал ее дурное настроение, и специально злил ее, чтобы разогнать посторонние мысли. Так это было, или же ей показалось, но при виде этого нахала ее начинало распирать от энергии. Скорости это не добавило, но усталость от постоянной борьбы со скафандром отступила.

По радио прозвучал голос Ленара:

— Мы готовы взрывать вентральные зажимы.

— Мы с Эмилем все еще идем к дорсальной колотушке, так что можете не торопиться, — ответила Вильма, отрывая карабин от скобы. — Лучше все перепроверьте, чтобы больше никто не взорвался.

— Поздно. Мы их только что взорвали.

Вильма за секунду замерла, вслушиваясь в свои ощущения. Звук от взрывов такой мощности в теории должен был передаться в ее ноги через корпус, но она ничего не чувствовала, кроме стука крови в висках.

— Я ничего не почувствовала.

— Значит, корпус Пять-Восемь сохранил пластичность, — ответил Илья. — Видимо кранцы сыграли роль теплоотводов, и забрали часть энергии с вашего корабля, и еще часть от стыковочных балок «Магомета». Наверное, это хорошо.

— Надеюсь, больше никто не взорвется.

— Мы с Ленаром только что подорвали вентральные зажимы, — напомнил Илья. — На Пять-Восемь официально больше нечему взрываться. Теперь это полностью инертный кусок материи.

— Не тяжело смотреть на гибель родного корабля?

— Как сказать… С одной стороны, гибель доверенного мне судна никакой чести мне не делает. С другой стороны, я не сентиментален. Если он взорвался, значит туда ему и дорога.

— Ладно, давайте тогда освободим от него станцию.

— Которая, кстати, тоже мертва, — добавил Эмиль.

— Почему?

— Любая машина считается мертвой в тот момент, когда перестает выполнять основную функцию. У космического корабля это передвижение в пространстве, а у горно-обогатительной станции — плавление руды.

— Технически она все еще может плавить руду, — возразил Илья.

— Но будет ли? Думаю, что нет, так что в лучшем случае это теперь пассажирский модуль. Давайте не забывать, ради чего именно мы тут стараемся.

— Согласен.

Остаток пути до дорсальной колотушки Вильма с Эмилем преодолели молча.

Подрыв зажимов был лишь первым шагом. Сцепная головка все еще цеплялась за колотушку. Обычно зажимы проходили долгую процедуру последовательного стягивания и ослабления, чтобы преодолеть силу трения и соскочить с фитингов сцепной головки, после чего техники выходили наружу и вручную крутили маховик, приводящий в движение механический сбрасыватель, освобождающий колотушку от сцепной головки. В случае экстренной ситуации экипаж мостика задействовал детонатор, который разрушал зажимы, и высвободившийся в результате взрыва газ на несколько секунд резко поднимал давление в камере сцепного механизма. Подскочившего давления хватало на то, чтобы выдавить из камеры поршни, которые в свою очередь приводили в движение механизм сбрасывателя, и благодаря этому экстренный сброс груза занимал считанные секунды. Но поскольку обе камеры сцепного механизма были вскрыты, взрыв не смог оказать должного физического воздействия на поршни сбрасывателя, и таким образом схема иронично возвращалась к первоначальному способу — вручную крутить величайшее изобретение за всю историю человечества.

Люк, под которым прятался маховик, сопротивлялся и стонал от каждого вынужденного движения. Минеральная смазка обещала десятилетиями выдерживать условия вакуума и жесткой космической радиации без потери своих лубрикатных свойств, но стоило ей лишь остыть до шестидесяти Кельвинов, как она встала клином в петлях. Когда-то давно Вильме казалось, что раз в невесомости нет веса, то и работа там легче, но ее очень быстро в этом разубедили. От космонавтов требовалась хорошая физическая форма, потому что любая работа за бортом — это постоянная борьба с собственным скафандром. Каждое движение требовало ощутимых усилий, а замкнутое пространство и накопленный от собственного тела жар опустошали организм от воли и моральных сил.

— И зачем только их вообще смазывают? — натужно кряхтела Вильма, рывками толкая перед собой строптивый кусок металла. — Тут все равно нечему ржаветь.

— Это деформационный сплав, — прорычал Эмиль в ответ. — Чуть-чуть перекосится, и на петли ляжет такое трение, что без смазки ты их не сдвинешь.

— И что, у вас с Радэком всегда все так сложно?

— Бывает. Но мы не жалуемся.

Когда люк поддался окончательно, освободив доступ к нише с маховиком, Вильме захотелось присесть. Еще один парадокс невесомости состоял в том, что непривыкшему к ней телу было сложно расслабиться. Природа создала человека зависимым от притяжения. Притяжение давало телу чувство стабильности и устойчивости, благодаря которому человек спокойно засыпал, не боясь посреди ночи улететь со своей постели и треснуться головой о потолок. Притяжение сохраняло удобную для отдыха позу, не позволяя конечностям разлетаться в разные стороны. Притяжение давало чувство уверенности и защищенности. Невесомость же делала человека слабее, и в некоторых случаях убивала. Вильма присела на край обшивки, но это ни капли не удовлетворило ее желание присесть. В невесомости «присесть» обозначало прижать свой таз к какой-нибудь поверхности, прочно пристегнув себя обоими фалами к противолежащим рымам. Технически она оказалась привязана к корпусу, и у нее появились надежные точки опоры, но теперь ей приходилось тратить усилия, чтобы фалы и внутреннее давление скафандра не завалили ее на спину, превратив в перевернутую черепаху. Она видела, как Эмиль повторяет те же движения, и пристегивает себя напротив нее, и она готова была поклясться, что стала свидетельницей грации и естественности вместо натуги и превозмогания.

Она редко проводила время с Эмилем, однако эти моменты ей нравились, как и сам Эмиль. Он был хорошим собеседником, и с ним всегда было приятно поболтать, но стоило Вильме увидеть его за работой, как его общество сразу же стало для нее некомфортным. Если бы в космосе кто-то ввел понятие классового разделения, то Эмиль был бы для нее чернью, которая работает двумя палубами ниже, выполняет более тяжелую и грязную работу, и при всем этом еще и получает более низкий оклад. Всю пропасть, разделяющую их зоны трудовой ответственности, Вильма ощутила так же болезненно, как и чувство, что ее мышцы живота вот-вот взорвутся, и на нее разом навалился накопленный стыд за все те моменты, когда она смаковала кофе в то время, как по ту сторону обшивки трудились две рабочие пчелы.

Существовало два вида капитанов. Первые дорожили дисциплиной, всегда держали дистанцию от своих подчиненных и ежесекундно всем своим видом напоминали, кто на корабле главный. На межзвездном коммерческом флоте в почете был второй вид — это люди, которые заслужили авторитет команды, вникнув во все рабочие процессы и четко осознающие, что происходит на нижних палубах. Вильма должна была стать именно такой, и лишь чувство, что все эти страдания пойдут ей на пользу, заставляло ее крутить заклинившее колесо полыхающими от забитости руками. Краем глаза она смотрела, как сбрасыватель лениво выползает из-под обшивки и медленно сталкивает сцепную головку с колотушки, и вся нерасторопность этого процесса причиняла ей боль. После десяти оборотов колеса подшипник заметно разработался, а после тридцатого оборота Вильме надоело считать обороты.

— Эмиль, помедленнее, — с тяжестью в голосе взмолилась она.

— Почему?

— У меня такое чувство, что ты крутишь маховик в одиночку, и я за тобой не успеваю.

— Разве это плохо?

— Мы должны крутить его вместе. Для этого я и здесь, помнишь?

— Если ты устала, то отдохни, — предложил он, упорно работаю руками. — Ты очень редко работаешь за бортом и так и не научилась экономить силы. Нет, ты не подумай, я тебя не виню, просто у каждого есть задачи, с которыми он справляется лучше других. Вот возьмем к примеру меня. Я проходил ускоренный курс навигации, но если вдруг ты куда-то исчезнешь, и я решу занять твой пост, то моих навыков хватит в лучшем случае для того, чтобы довести корабль до ближайшей планетарной системы по изогнутой траектории, и знаешь, что после этого будет? Мне придется звать на помощь, чтобы мне прислали настоящего штурмана, который сможет довести корабль до космопорта, не выбросив при этом за борт всю реактивную массу на дополнительные маневры….

— Эмиль…

— У нас на борту нет полной взаимозаменяемости, поэтому ты здесь лишь помощник, а не основная грубая сила. Строго говоря, я бы и без тебя справился, но, сама понимаешь, правила…

— Эмиль, хватит…

— Нет, давай уж поговорим начистоту, — оскорблено возразил он. — Ты знаешь, я как раз недавно размышлял над тем, что у нас поменяется, когда ты станешь капитаном, и пришел к выводу, что этому кораблю давно не хватает женской руки. Если тебе интересно мое мнение, то я безмерно уважаю Ленара, но ни в коем случае не хочу, чтобы ты на него равнялась. Будь собой, и тогда настроение всего коллектива наконец-то…

— Эмиль, довольно…

— Нет, ты послушай. Я хочу сказать, что на коммерческом флоте можно по пальцам пересчитать женщин, которые дождались капитанского кресла. Знаешь, почему? Говорят, что у женщин от природы меньше амбиций. Но ты ведь не такая, правда?

— Эмиль! — взревела Вильма, — Кончай!

Его скафандр замер на месте, ненадолго обратившись в статую.

— Я сказал что-то лишнее?

— Нет, ты сделал что-то лишнее, — Вильма оттопырила палец параллельно лучу своего фонаря. — Ты сбросил головку еще десять оборотов назад. Хватит.

— А, — усмехнулся он, слегка развернувшись к обнаженной колотушке. — Прости, не заметил.

— …и через девять месяцев рождается ребенок, — закончил Радэк.

Петре слушал его рассказ со слегка приоткрытым ртом, и дважды пытался перебить своего респондента, но поток слов шел с бескомпромиссностью товарного состава, сметающего все на своем пути. Радэк щедро поливал описания процессов техническими терминами и механическими метафорами, трижды делал торопливый судорожный вздох, страшась сделать слишком длинную паузу, и невольно приклеивался взглядом к объективу камеры, словно интересуясь ее мнением об услышанном.

Ему с самого начала не нравилась вся эта затея, но он не позволил себе от нее отказаться. Его стихия начиналась где-то за бортом, а заканчивалась в машинном отделении, где рядом есть лишь металл, керамика и Эмиль, способный моментально утолить любую жажду общения. Он давно привык к тишине, одиночеству и замкнутым пространствам, и с психологической точки зрения он был лучше других подготовлен к длительным космическим полетам. Он любил возиться с машинами, пристально изучая каждый мельчайший болтик, и для такого человека было противоестественно ощущать, что не он изучает машину, а машина изучающее смотрит на него своим стеклянным глазом, готовая передать свои воспоминания о нем миллионам зрителей. Положение усугубляло то, что на всем борту камера оказалась единственной машиной, требующей его присутствия. Один термоядерный реактор был отключен, проверен и давно обслужен, второй же, выражаясь сложным диалектом профессиональных техников «мурлыкал, как котенок». Термоядерные реакторы — сложные и потенциально опасные механизмы, которые требуют круглосуточный надзор кучи специалистов, но в дальнем космосе не было кучи специалистов. Вместо них был управляющий интеллект Марвин, который их всех заменял, и выполнял 98 % работы, необходимой для длительного автономного функционирования реакторов. Именно благодаря Марвину Радэк столкнулся с проблемой, которую человечество старательно избегало последние несколько веков.

Машина отняла у человека работу.

Чувство собственной бесполезности было одной из тех сил, которые толкнули Радэка на то, чтобы согласиться дать корреспонденту интервью, и даже к этому вопросу он предпочел подойти конструктивно. Он выстирал и выгладил свою форму, побрился, причесался, остриг ногти и даже взял у Вильмы немного тонального крема, чтобы замаскировать швы у себя на лбу. Петре тут же сказал ему, что это неестественное «пятно грязи» выглядит плохо, но Радэк настоял, что зритель не должен видеть производственные травмы. К тому моменту, как интервью началось, предвкушение дискомфорта отошло на второй план, и он начал воспринимать это как должное. Радэк должен был ответить на вопросы Петре, а Петре взамен ответит на вопросы Радэка. Это казалось более чем честным обменом.

— Вообще-то я спрашивал о несколько иных космических столкновениях, — разочарованно протянул Петре, дослушав рассказ до конца.

— Знаю, но что вы сильнее хотели показать зрителю: космонавта, который рассказывает о массовой гибели людей в космосе, или космонавта, который шутит и веселится? — Радэк натянул на себя фальшивую улыбку.

— Моя задача — показать зрителю просто космонавта. Радэк, если на вас смотрит камера, это еще не значит, что вы стали артистом. Будьте собой, и не пытайтесь идти напролом сквозь неудобные для вас вещи, а просто обходите их.

— Как скажете, — стряхнул он улыбку со своего лица. — Давайте продолжать.

— Расскажите, как вы развлекаетесь в свободное время?

— Не просто, — честно признался Радэк. — Читаем старые книги, смотрим старое кино, играем в настольные игры…

— А почему именно старые? — уточнил Петре. — Разве вы не можете себе позволить купить в порту что-то новое?

— Разумеется, можем, только в этом нет смысла. Человеку не дано оценить современные художественные произведения, если он сам не живет в этой современности.

— А что насчет документальных произведений?

— Я пытался, — обреченно выдохнул Радэк. — Но в определенный момент я понял, что мне просто это не интересно. В конечном итоге наше главное развлечение упирается в обсуждение впечатлений, которые мы получили от визита в очередной космопорт. Иногда мы покупаем себе что-то новое и чуждое нам, и в этот момент мы, наверное, со стороны похожи на мартышек, которые изучают упавшую с небес бутылку из-под лимонада.

— Не может быть, чтобы все было так грустно, — покачал Петре головой. — Должно же быть что-то еще.

— Ну, — замялся Радэк, не желая обсуждать вслух щекотливую тему, но Петре не оставил ему выбора, — иногда в космопорту мы встречаем таких же дальнобойщиков, как и мы, которые отдыхают от рейса. Иногда среди них есть лица противоположного пола, которые совсем не против приятно провести время с кем-то, с кем их не связывают служебные отношения.

— И что, все происходит вот так просто? Вам удается сойтись с людьми с другого корабля за те жалкие несколько дней, что вы проводите в космопорту?

— Такова обратная сторона работы в дальнем космосе, — развел Радэк руками. — Глубоко личные вопросы приходится решать в спешке. И я бы не сказал, что это минус. Скорее это тренировка.

— Тренировка для чего?

— Для той жизни, которая начнется после окончания контракта. Когда я сойду с этого корабля, мне будет уже не двадцать лет, и у меня не будет такой роскоши, как многолетние поиски нарисованного в моей голове идеала, которого все равно не существует в природе. Нет, я должен буду найти женщину, которую просто сочту подходящей, и не терять времени понапрасну.

— Ясно…

Радэк до этого момента ни разу не задавался вопросами, в которых фигурировало бы имя Петре. Корреспондент интересовал его в той же степени, что и любой другой вид гусениц, но после этого «ясно» он понял о Петре даже то, что понимать совсем не хотел. Его с самого начала должно было удивить, почему здоровый мужчина в самом расцвете сил вдруг согласился на двухлетнюю командировку, и лишь из этого интервью стало ясно — Петре был одним из тех идеалистов, которые попусту тратили время на поиски идеальной спутницы жизни, и поэтому его до сих пор никто не ждет дома.

— Петре, может хоть теперь вы скажете…

— Еще несколько вопросов, — заткнул он Радэка. — Давайте теперь поговорим о грустном.

— Не думаю, что вашим зрителям захочется это слышать.

— Лишним не будет, — Петре отложил свой вопросник в сторону, и стало ясно, что следующие вопросы будут звучать исключительно из его головы. — Как хорошо вас снабжают провизией?

— По правилам на судне должен поддерживаться запас минимум на два рейса, — удивленно проговорил Радэк, пытаясь уловить в этом вопросе подвох. — В среднем это около ста пятидесяти тысяч килокалорий на человека.

— А если запас провизии по каким-то причинам испортится или даже закончится?

— И такое тоже было, — нахлынули на него воспоминания. — В этом случае экипаж переходит на экстренный паек: у нас на борту есть все необходимое для самостоятельного производства суперпаслена.

— Гидропоника?

— Именно.

— И как долго экипаж может жить на этом экстренном пайке?

Радэку потребовались усилия, чтобы вспомнить хотя бы приблизительные числа.

— Около месяца.

— Почему?

— Потому что суперпаслен — это лишь источник растительного белка и углеводов, который насыщает ваше тело энергией, но при этом не является полноценным здоровым питанием. Если вы будете больше месяца питаться лишь суперпасленом, у вас начнутся проблемы со здоровьем на фоне дефицита витамина С.

— Разве в суперпаслене нет витамина С? — спросил Петре, и Радэк готов был поклясться, что Петре спрашивает это не для камеры.

— Есть. Но в нем так же есть фермент, который не позволяет организму усвоить этот витамин С.

— Не могли бы вы описать, как именно организм отреагирует на нехватку витамина С?

— Ну… — Радэк давно так сильно не напрягал память. Медицинские вопросы не были его сильной стороной. — Ваше тело станет хрупким. Кровеносные сосуды начнут разрушаться. Начнут появляться кровоподтеки. Будут кровоточить десны. Появится гемаррогическая сыпь, боль в конечностях… — Радэк прервался, напоровшись головой на неожиданную мысль. — Постойте-ка…

19. Я не преступник!

В отличие от людей, космические корабли не знают состояния, которое можно было бы назвать клинической смертью. Корабль либо работоспособен, либо нет, однако многие космические корабли способны пережить особый предсмертный период, находящийся между выходом из строя и окончательным превращением в бесполезную груду металлолома. Это не клиническая смерть и, определенно, не похороны, но принято считать, что окончательный конец ждет корабль лишь тогда, когда последняя нога сходит с его палубы. Обычно после этого мертвое судно разрезают на части и отправляют металлолом на переплавку, но у буксира Пять-Восемь была иная судьба. Корабли, вышедшие из строя посреди межзвездной пустоты, обречены на многовековое забвение, конец которому лежал на дне какого-нибудь гравитационного колодца. Этот способ выхода судна из эксплуатации был одним из самых плохих. Пустая трата материала вкупе с потенциальной опасностью, которую может представлять кусок мусора в полсотни тысяч тонн, определенно не вызывала хороших ассоциаций, но когда выбора нет, приходилось мириться с жертвами.

Предсмертный период Пять-Восемь подходил к концу вместе с работами по переброске станции. Когда обе сцепных головки были сброшены, мертвое судно осталось связано лишь с буксиром Ноль-Девять. Оставалось лишь отнять швартовы, совершить легкий толчок и, наконец-то, лететь дальше. Эмиль Кравчик знал, как все это делается. Швартовочные лебедки разжимались, репульсионные проекторы давали минимальный импульс, и когда зазор между кораблями станет достаточно большим, две обезьяны в скафандрах, вооруженные аварийными ключами, должны выйти наружу и выковырять тросы из швартовочных рымов. Эмиль прекрасно знал разницу между понятиями «наружу» и «внутрь», поэтому он задал справедливый вопрос:

— Ну, и зачем мы сюда залезли?

— Убедиться, что ничего не забыли, — ответил Радэк.

Эмиль давно догадывался, что если взять у Радэка кровь на анализ, в ней обнаружится повышенное содержание трудоголизма, но даже от такого человека сложно было ожидать, что он менее чем за сутки переживет взрыв, возьмет отгул и спустя четыре часа откажется от этого отгула с напористостью человека, спешащего в уборную. Вильма не стала спорить, и когда двое техников вышли наружу, Радэка потянуло в сторону дыры в корпусе Пять-Восемь, которая некогда была дорсальным техническим шлюзом. Пока они протискивались вовнутрь, Эмиль напомнил:

— Ты ведь в курсе, что никто не станет ждать, пока мы обыщем весь корабль?

— Весь и не надо.

Эмиль решил, что Радэк потерял что-то конкретное в конкретной части судна, и не стал пытать коллегу допросами. Вместо этого он принялся пытать его своими впечатлениями. Проплывая по замусоренным коридорам выпотрошенной первой палубы, он старался выловить как можно больше деталей своим фонарем, и придавался фантазиям о том, что дальше ждет эту некогда мощнейшую машину во вселенной. Он упивался мыслями, что он будет последним человеком на борту этого корабля, и вместе с ним уйдут последние признаки жизни, а затем ему в голову пришла глупая идея, и он не нашел причин от нее отказываться. Пристегнувшись фалом к растущей из переборки скобе, он уперся ногами в облицовочную панель, и превратил натянувшийся трос в точку опоры. Аварийный ключ практически сам отстегнулся от бедра и лег в перчатку. Острие оставило на переборке тонкую светлую борозду.

— Что ты делаешь? — снисходительно спросил Радэк, прицелившись в коллегу лучом фонаря.

— Ты знаешь, что в будущем этот корабль еще могут найти? — продолжал Эмиль царапать металл. — Наши потомки однажды обнаружат его с помощью квантовых датчиков и…

— Каких еще квантовых датчиков?

— Не знаю, но когда люди фантазируют о футуристических технологиях, там всегда есть что-то квантовое.

— Ну, и? Что дадут эти «квантовые датчики»?

— Археологическую находку! — облизнулся Эмиль от азарта, не переставая царапать металл. — Возможно, технологии шагнут настолько далеко вперед к тому моменту, что людям будут нужны подобные находки для составления четкого представления о том, как их далекие предки жили и работали. Получается, что этот корабль может стать капсулой времени, а значит мы должны оставить потомкам какое-то назидательное послание, чтобы они знали, что мы не были раздолбаями и регулярно задумывались о светлом будущем, которое оставим после себя.

— Да чем вы там таким заняты? — вмешалась Вильма, дежурившая в радиорубке. — Я думала, вы будете отнимать швартовы. Вам что, Ленар дал какие-то приказы, о которых я не в курсе.

— Ни в коем случае, — твердо возразил Радэк. — Это исключительно моя инициатива. Я решил заняться второстепенными делами, пока борта расходятся. Отнимать швартовы с промежутком всего в пару метров между бортами не очень удобно.

— Не задерживайтесь, — ответила Вильма с задержкой.

Эмиль закончил свое послание потомкам, когда Радэк подплыл к нему. Росчерк получился слегка неуклюжим, отчасти хулиганским, но вполне читаемым. Эмиль отстегнулся от скобы и отплыл к противоположной переборке, чтобы издалека насладиться плодами своего творчества. В свете двух фонарей потревоженный мусор бегал по стенкам коридора беспорядочными Броуновскими тенями, не позволяя рябящему глазу сосредоточиться на надписи, в которую складывались царапины, но Радэк все же прочитал:

— «Здесь был Эмиль»… Это твое глубокомысленное послание потомкам?

— Я хотел написать «Здесь жили и работали покорители космоса, которые рисковали жизнями ради участия в строительстве вашего будущего. Наши отвага и героизм держатся на вере, что будущее, в котором вы живете, окажется даже лучше того будущего, что живет в наших умах и сердцах. Мы делаем эту работу, чтобы ее не пришлось делать вам, и если у вас есть теплый дом, любящая вас семья и крепкое здоровье, просто помните, что мы, Эмиль Кравчик, Радэк Коваль, Ленар…»

— Все, ладно, я понял, — оттолкнулся Радэк от переборки. — Ты попытался сэкономить нам время.

Эмиль был в хорошем смысле легкомысленным человеком. Если что-то портило ему настроение, это физически не могло продолжаться долго. Стоило лишь у него на глазах умереть человеку, как уже через несколько часов Эмиль возвращается в реальный мир в полной боеготовности. Стоило напарнику взорваться у него на глазах, как уже через несколько часов Эмиль забудет об этом. Он не мог долго зацикливаться на таких вещах. Мысли влетали в его голову с той же легкостью, что и вылетали, словно птицы в скворечнике, а задерживались там только те из них, которые сам Эмиль сочтет нужными. Когда любой другой на его месте донимал бы Радэка вопросами о самочувствии через каждые десять метров, Эмиль лишь следовал за ним в полной уверенности, что Радэку виднее. Он смиренно смотрел, как запасной скафандр Радэка неуклюже передвигается зигзагами по коридору, и даже не допускал до себя мысли, что он сам мог бы двигаться вдвое быстрее, затрачивая при этом вдвое меньше усилий, а лишь плыл следом, успешно повторяя ритм. Это было подобно танцу, и в каждом танце можно было оступиться. Кусочек металла, угодивший под перчатку, заставил руку Радэка неуклюже скользнуть по переборке, и его скафандр закрутился в пируэте, рассылая проклятья в эфир. Эмиль поймал его спустя три оборота и помог ему вновь поймать за хвост ускользающее чувство ориентации. Среди коллег было широко распространено мнение, что у Эмиля природный талант к работе в невесомости. Эмиль при всем своем слегка напыщенном самомнении скромно возражал, уверяя, что на самом деле это не он талантлив, а люди вокруг него от природы неуклюжи. При этом он тактично умалчивал, что проходя обучение в академии он был единственным человеком, который ни разу не побежал в уборную после катания на центрифуге.

Они летели по коридорам не долго. Эмиль насчитал около сорока метров, после которых Радэк открыл дверь в помещение и втащил себя внутрь. Эмиль залетел за ним следом. Его взгляд встретили голые переборки и пустующие стеллажи, от которых прямо сквозь скафандр веяло холодом, смертью и одиночеством. Теперь он вдвойне не понимал, что они здесь ищут, и решился спросить:

— Ну, и что же мы здесь ищем?

— Примерно это и ищем, — выбросил он руку куда-то в сторону пустых полок.

Полированная до зеркального блеска нержавейка позволила свету несколько раз отрикошетить от стеллажей, рассыпаться на мелкие кусочки и озарить собой почти все помещение. Видно было плохо, Строгие прямоугольные контуры выглядывали из теней полутонами, подчеркивая всю скучность и однообразность интерьера. Объемы пустоты казались противоестественными, и вселяли дискомфорт вместо закономерного чувства простора. Эмиль не сразу придал этому значению. Лишь после того, как Радэк спросил:

— Кто-нибудь что-то выносил с продуктового склада?

— Я точно нет.

— Вильма?

— Какого черта вы забыли на продуктовом складе? — ответила Вильма.

— Хотел узнать, есть ли тут провизия, которую можно спасти, — почти не соврал Радэк.

— Тебя что, на собственном корабле плохо кормят?

— Мне теперьтоже стало интересно, — вступился Эмиль за своего коллегу. — Кто-нибудь выносил что-то с продуктового склада?

— Насколько я знаю, нет. Это бессмысленно. В момент взрыва реактора аварийная механика выбрасывают за борт весь хладагент и большую часть запасов воды ради охлаждения корабля. Значит, условия хранения пищи были нарушены еще полвека назад, и она испортилась прежде чем повторно замерзнуть.

— Ммм… — промычал Эмиль, путаясь в догадках. — Тогда у меня хорошие новости. Тут ничего не испортилось.

Выражение «чувствовать себя не в своей тарелке» очень точно отражало настроение Ирмы Волчек, которая слонялась по дрейфующему кораблю и ждала, когда его, наконец-то, можно будет сдвигать с места. Многим хотелось поскорее отчалить, но ей, несомненно, хотелось больше всех, и в сильнее всех это желание в ней вскармливал Ленар. Относительность времени зависит не только от скорости и гравитации, но так же и от того, есть ли у человека занятие. У Ирмы занятия не было, и кукушка в ее внутренних часах без конца повторяла, что этот рейс непростительно затянулся. Обычно дальнобойщикам некуда было спешить, но этот исключительный случай заставлял их торопиться. Этот случай был вдвойне исключительным, потому что они торопились не прибыть в определенное место, а отбыть из данного конкретного места как можно скорее. Все молча жаждали, когда этот рейс поскорее закончится, и отбытие стало бы для символическим «началом конца».

Для Ирмы «начало конца» началось еще до настоящего «начала конца», что могло быть трактовано как «начало начала конца». Так она сказала Петре прямо перед тем, как он выиграл у нее очередную партию в карты и упрекнул ее в том, что она не достаточно собрана. С этим напутствием она отправилась выполнять свои прямые обязанности.

Наконец-то.

Мысли о том, что ее собственный капитан ей не доверяет, очень плохо способствовали рабочему настроению и «собранности». Она прокручивала его слова в своей голове снова и снова, не понимая, что просто бежит по ленте Мебиуса в поисках финиша. Как можно было настолько не доверять человеку, способному одним движением руки разрушить корабль? Она давно признала тот факт, что у Ленара не было особых причин ей доверять, но ведь… она же управляет кораблем. На ней не было задач ответственнее этой.

Она продолжала об этом думать даже сидя за своим постом. Ей хотелось увидеть лицо Ленара, чтобы сосчитать напряженные мускулы и вздувшиеся вены, но конструкция мостика не позволяла зрительный контакт между ними. Петре был прав — она была не собранной. В тот момент, когда предстояло двигать массу в шестьдесят тысяч тонн, последнее, чему стоило предаваться — это собственной неуверенности.

Таких деликатных процедур ей проводить еще не приходилось. Если во вселенной и было что-то противоположное точности хирургического скальпеля, то это тяжелый буксир. Его маршевые двигатели давали грубую тягу, чтобы быстро наращивать импульс миллионам тонн груза, а маневровые хоть и были значительно слабее, но были сконструированы с расчетом на то, чтобы придавать ощутимый вращающий момент всему грузовому составу. При таких рабочих мощностях мысль о том, что корабль необходимо сместить в пространстве с точностью до сантиметров, вызывала лишь истеричный хохот. Вместо хохота она лишь дрожала в своем кресле, словно лошадь перед скачками. Ей казалось, что после недели валяния дурака она отвыкла от управления кораблем, и с холодным липким страхом готовилась к моменту, когда голоса техников в радио скажут:

— Судно отшвартовано. Возвращаемся в шлюз.

…а Ленар им ответит:

— Хорошо. Отчитайтесь по возвращении, и мы начнем маневр.

Заброшенный полуразрушенный корабль был серьезной помехой. Он все еще находился между стыковочных балок станции, занимая рабочее пространство. Его нужно было оттолкнуть. Эту работу было сделать не сложно — с отталкиванием объектов отлично справляются репульсионные проекторы. Загвоздка состояла в том, что на репульсионную силу третий закон Ньютона распространялся так же, как и на все остальное. Ленар отдал приказ, и Ирма начала вводить в компьютер параметры для компенсации третьего закона. «Компенсация третьего закона» — звучало красиво, но на деле же ей нужно было включить маневровые двигатели, которые направят корабль навстречу другому кораблю. Вполне здоровый инстинкт выживания просил ее этого не делать. Она знала, что репульсионные проекторы все равно не позволят столкновению случиться, но репульсионная сила — это такое зыбкое понятие… почти как магия. Мозг отказывался в нее верить даже на фоне того, что испытывал ее эффект каждую секунду.

Приборы сказали ей, что Пять-Восемь покорно освободил место, а Вильма повторила это вслух. Других способов узнать, что творится снаружи, просто не было. Все чувства молчали, обманутые искусственно созданным состоянием покоя.

— Разворот на сто восемьдесят, — приказал Ленар.

Ирма замешкалась. Ему достаточно было сказать слово «разворот», и она бы все поняла. Зачем уточнять про сто восемьдесят градусов? А если он настолько сильно сомневался в ее способностях, почему не уточнил ось, по которой надо совершать разворот?

— Ирма!

— Да-да, — отозвалась она, вынырнув из облаков. — Разворот на сто восемьдесят.

Разворот состоялся успешно, и она дошла до самого сложного.

Обычно эту процедуру выполняют маленькие буксиры… да, ирония. Несколько маленьких буксиров подталкивают один большой буксир в зазор между стыковочными балками так, чтобы сцепные головки смогли попасть на колотушки. Это требовало почти хирургической точности. В теории стыковку с грузом можно было провести самостоятельно, но обычно такая теория никого не интересовала. На приборной панели высветились показания с четырех дальномеров. Вот и все. Лишь по четырем числам, измеряющим расстояние разных частей кормы до станции, предстояло поймать небольшую точку в пространстве. Наверное, так пытаются кувалдой вдеть нитку в иголку. Спустя три часа Ирма была рада покинуть мостик, и даже чувство полного поражения не смогло отравить ее аппетит. Она пообедала консервированным азу. Вкус консервированных блюд значительно отличался от свежих. Во время консервации блюда теряют вкус, и это пытаются компенсировать различными специями. Сказать, что азу не было похоже на азу, было бы справедливым замечанием, но Ирма была довольна, словно собака, голодавшая последние три дня. У нее приподнялось настроение, и она даже успела смириться с тем, что попытки стыковки со станцией растянутся на ближайшие несколько дней. Встреча с цивилизацией опять откладывается на неопределенный срок, но набитый под завязку желудок упорно мешал ей огорчаться. Возвращалась на мостик она с легкостью на душе и тяжестью в животе. Самая тяжелая работа — это та, которая не получается, но Ирма была рада и этому. Это было все равно лучше, чем безделье. Она снова чувствовала себя нужной.

— Стоп, — сказала Вильма спустя десять минут топтания судна на месте. — Полметра. Можно начинать стыковку.

Полметра было катастрофической погрешностью для стыковки и феерической победой для большого неуклюжего корабля. Ирма попыталась обрадоваться, но на душе было все так же тихо. Оставшиеся полметра, в которые она не попала, будут скомпенсированы лебедками, и, в конце концов, они зацепятся за груз. На ближайшие же несколько часов она снова станет ненужной.

Вильма знала, что Ленар был полон противоречий. Он был хладнокровен и вспыльчив, законопослушен и бесчестен, и если он сказал, что все должны прыгать, вполне могло статься так, что себя он ко всем не относил. В целом она считала его сносным человеком, который мог прикрикнуть на своих подчиненных или бросить в них какую-нибудь издевку, при этом позволяя им некоторые вольности, вроде распития кофе на мостике, расклеивания открыток на приборной панели и, в особо исключительных случаях, мог позволить безнаказанно пнуть себя по больному колену. Он хотел, чтобы его команда состояла из профессионалов, но при этом позволял им иногда сделать шаг в сторону от профессионализма. Вильма считала, что так работает в нем совесть. Пусть на словах он и требовал многого от своего экипажа, но на деле он морально не был готов наказывать людей за поступки, которые, возможно, совершил бы сам. Так или иначе, Ленар совершал нарушения. Некоторые мелкие, некоторые покрупнее, но все были без серьезных последствий, и это единственная причина, по которой его подчиненные, поймав его за руку, тут же ее отпускали. Он был не без греха, но он не был реальной угрозой экипажу.

Так Вильма думала до тех пор, пока не прогремел очередной взрыв. На этот раз взорвался Ленар.

Все и так шло наперекосяк, начиная с того момента, как Ленар объявил о своем уходе, и заканчивая тем, как чуть не погиб Радэк. Вильма теряла ощущение реальности вместе с уверенностью, что ей прямо сейчас сгоряча не сломают челюсть, но исключительно инстинктивно встала у Ленара на пути и заслонила своим телом скрутившегося в болезненных спазмах Илью. Она слышала, как он издает стоны, задыхаясь от точного удара по солнечному сплетению, и с трудом пересиливала в себе желание обернуться. Она заставляла себя смотреть Ленару в глаза, демонстрируя ему свою решимость, словно дикому зверю, и подозревала, что из ее предательски раздувшихся зрачков лился лишь страх. Если двое членов экипажа не сходятся друг с другом во мнении — это досадное неудобство, но если один из них при этом начинает бояться второго, то это уже симптом смертельной болезни, поразившей корабль.

— Остановись! — приказала она и мысленно приготовилась, что сейчас ее просто отпихнут в сторону, и ситуация окончательно утратит контроль.

Этого не произошло.

Она не поняла, возымел ли ее выкрик хоть какое-то действие, или Ленар изначально хотел ограничиться лишь одним безопасным, но болезненным ударом, но драка прекратилась столь же внезапно, сколь и началась. Ленар лишь сделал глубокий вздох, и Вильма услышала в нем почти садистское наслаждение. Ему понравилось то, что он почувствовал костяшками кулака, и что бы за демон в нем не проснулся, его потребности были полностью удовлетворены. Он ничего не ответил. Он молча сел за стол, уткнул локти в столешницу, и этот жест сказал все за него. Помогая Илье сесть за противоположный край стола, она как бы невзначай провела рукой по его торсу с поисках признаков сломанных ребер, и не нащупала весомых поводов как можно скорее увести пострадавшего из кают-компании. Хорошо это или плохо, но им придется серьезно поговорить. Илья благодарственно кивнул, немного успокоив ее, и Вильма заставила себя присесть на чертовски неудобный стул. В такие эмоциональные моменты абсолютно все стулья вселенной были чертовски неудобными.

Ленар начал первым.

— Целую неделю я жил с мыслью, что по неосторожности убил Бьярне, — выдавливал он из себя слова стальными брусками. — Не скажу, что неделя была трудная. Смирился я с этой мыслью уже где-то через двадцать минут после того, как понял, что Бьярне уже не вернуть. И знаете, как я переживал все эти двадцать минут? Знаете, какую ответственность я взвалил на свои плечи? Вы хоть понимаете, сколько я потом времени потратил на придумывание текста для отчета?

— Это прискорбно слышать, — с хрипом согласился Илья. — Но совсем не нам судить, кто виноват. И уж точно не нам назначать наказание.

— Это было не наказание, — возразил Ленар, не шелохнувшись. — Я просто был в состоянии аффекта и не соображал, что делаю, так что все в порядке.

Вильма не поняла, шутит он так или пытается оскорбить собеседника, но то, что он сделал, совершенно точно не было состоянием аффекта. С тех пор, как до Ленара дошел рассказ о новых находках, он успел все обдумать, перекусить, поговорить с Вильмой и дождаться момента, когда в кают-компании окажутся лишь они втроем, чтобы остальной команде не пришлось это видеть. Пусть Ленар и был способен временами слегка погорячиться, но этот расчет был холоднее самой вселенной.

— Я был благодарен вам за спасение, — Илья перестал напрягаться из-за боли, и начал напрягаться из-за чего-то другого. — И я ни единого обвинительного слова не сказал в ваш адрес. Никто не винил вас в том, что случилось с Бьярне, и уж точно никто из нас не мог знать, что такое может произойти. Мы все должны были сойтись на том, что это был несчастный случай.

— Я уже сыт по горло вашей ложью. Вы много болтаете, и в ваших словах меньше смысла, чем в криках кукушки. Я бы еще мог поверить, что взрыв реактора — несчастный случай, но то, что произошло с вашей командой — это уже череда закономерностей, о которой вы мне врали даже больше, чем рассказывали.

— Да, я лгал вам, довольны?

— Ни капельки, — качнул Ленар головой. — Зачем вы мне врали? Вы ведь должны знать, что по прибытии в космопорт вся ваша ложь развалится на куски сию же минуту.

— И пусть разваливается. Я врал вам исключительно для того, чтобы не сеять разногласия посреди космоса, чтобы мои и ваши люди добрались до космопорта спокойно, без подобных… — почесал он грудь, — инцидентов. Правда вам все равно ничего бы не дала.

— Правда дала бы мне правду, — настаивал Ленар. — Рассказывайте, почему на вашем корабле девственно пустой холодильник. Только не говорите, что у вас испортились все продукты разом.

— Мы все съели, — обреченно отпустил Илья. — Наш рейс сильно затянулся, и запасов еды не хватило.

Ленар откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. Вильма сидела неподвижно, и лишь ее глаза бегали от одного края стола к другому. Она не знала, зачем вообще присутствовала при этой беседе. Возможно, присутствие давало ей чувство контроля. Возможно, она верила, что пока она рядом, эти двое дураков не подерутся и не наделают чего-то непоправимого. Так она себя убеждала, но подсознательно понимала, что просто хочет защитить Илью. Ее на борту меньше всех заботило то, сколько лжи залили ей в уши. Она слишком устала от правды и была рада согласиться на любую сладкую ложь, пару часов в космическом бассейне и здоровую улыбку человека, который все это ей подарил. Так или иначе, теперь по кают-компании полился поток какой-то субстанции, подозрительно похожей на правду. Вильма с отвращением впитывала его, словно жизненно-необходимое лекарство с ужасным вкусом. Периодически Ленар прерывал рассказ, чтобы задать уточняющие вопросы, и мысленно взвешивал услышанные ответы, а Вильма лишь рисовала картинки в своей голове и фантазировала о том, через что именно пришлось пройти экипажу Пять-Восемь.

Никто не сомневался, что Илья врал про бюрократическую ошибку, но он, наконец-то, решился признать очевидное. Пятьдесят пять лет назад буксир Пять-Восемь шел по межзвездному пространству, тягая на прицепе астероид класса М, массой в сорок два миллиона тонн, но сама история всех злоключений началась значительно раньше, примерно около восьмидесяти лет назад. Все случилось так, как Илья ей и рассказывал. Станцию «Магомет» списали, рабочих начали вывозить пассажирским транспортом. Транспорта не хватило для шестидесяти семи человек, и их пообещали вывезти следующим рейсом. Все шестьдесят семь человек легли в криостаз, а через десять лет их разбудила автоматика, и они начали догадываться, что никакого следующего рейса не будет. Знать, что произошло, они не могли. Возможно, произошла какая-то катастрофа с летящим за ними транспортом, но они были склонны считать, что про них просто забыли и бросили, и ждать эвакуации не было смысла. У них было совсем не много вариантов для дальнейших действий. Они взяли один из маяков, которыми станция обозначала свое присутствие в пространстве, кустарным методом превратили его в сигнальную ракету и запустили его туда, где он мог быть замеченным. Спустя несколько лет маяк был замечен буксиром Пять-Восемь. Они подобрали маяк, прочитали послание с точными координатами брошенной станции и не смогли не отреагировать на просьбу о помощи. Так металлический астероид снова отправился в свободное плавание, а освобожденный от тяжкого груза буксир бросился на просьбу о помощи. К моменту, когда они прибыли, брошенные на станции люди успели истощить почти все ресурсы и заново погрузиться в криостаз. Именно в момент прибытия вопрос о запасах пищи встал ребром. Дальнобойщики могли своими силами взять станцию на буксир, но каждому грузу требовались свои индивидуальные меры по обеспечению безопасной перевозки. Как обеспечить эти меры незнакомой станции, они не знали, и им пришлось разморозить нескольких рабочих. Именно так экипаж буксира Пять-Восемь начал осваиваться на станции «Магомет» и вникать в нюансы ее эксплуатации. Подготовка шла медленно. Станция провела в спячке больше двадцати пяти лет и требовала капитальный техосмотр перед отправкой. В ходе осмотра на станции обнаружились пробоины от столкновения с метеороидом, и подготовка к отправке резко осложнилась. Будь на станции тысяча человек персонала, ремонт прошел бы быстро, но это был не тот случай. К моменту, когда все были уверены, что станция не развалится от собственного веса, у дальнобойщиков начали проявляться симптомы одной из древнейших болезней в истории человечества. Эта болезнь убивает человека достаточно медленно, лечится до смешного легко, и дело оставалось за малым — лечь в криостаз и дождаться возвращения в цивилизацию. Они ложились в криостаты с уверенностью, что путешествие займет не больше года, но очнулись спустя полвека в окружении незнакомых людей и плохих новостей.

Если Илья до сих пор был для Вильмы таинственным незнакомцем, полным загадок, то теперь она начала физически ощущать вес груза, что лежал на его сердце. Она знала, что он знал, кого стоит винить во всех этих злоключениях. Изначальная вина лежала на том, кто бросил эти шестьдесят семь человек посреди дальнего космоса. Это была не компания-владелец станции, и даже не компания, ответственная за эвакуацию персонала. Настоящим виновником был тот, кто стоял выше их всех.

Объединенное Созвездие.

Вот почему Илья так не любил действующее правительство. Объединенное Созвездие всегда было одержимо идеей глобального контроля. Не того глобального контроля, при котором человек не способен найти уборную без камер наблюдения, а того, при котором правительство предпочитает держать на поводке каждую планету и каждую крупную организацию, способную вызвать хоть малейшую рябь на зеркальной глади политической стабильности. Во всех остальных случаях такое государство давно бы развалилось на множество государств поменьше, подобно тому, как неукрепленные крупногабаритные грузы на буксире могли рассыпаться под собственным весом. У Вильмы не хватило фантазии придумать причины, которые могли сподвигнуть кого-то бросить в дальнем космосе шестьдесят семь человек и одну дорогостоящую станцию, но такие крупные жертвы просто не могли обойтись без ведома государственных структур.

Кому от этого будет выгода?

Никому. Закон, ставящий одну человеческую жизнь превыше миллиарда тонн любого груза, был написан исключительно по политическим соображениям. Люди должны были помнить, что они не муравьи в гигантском муравейнике, и что их не бросят на произвол судьбы по соображениям хладнокровного прагматизма. Люди должны были верить, что о них позаботятся, а в любой политике вера — это ценнейший ресурс. Вера Ильи серьезно пошатнулась, и Вильма начала его понимать как никогда раньше.

Что именно произошло, и почему станцию бросили, они, скорее всего, никогда не узнают. С какой стороны на это ни посмотри, это было позорным пятном на репутации всех причастных организаций. Как обычно, все кончится публичными извинениями и какой-нибудь красивой историей о бюрократическом сбое, но выпускать на свободу правду никто не захочет. Правда бывает очень опасной.

Когда Илья закончил свой рассказ, Ленар заключил:

— Я не верю в проклятья.

— Я ничего не говорил про проклятья.

— Но с ваших слов выходит, что станция «Магомет» проклята, потому что с тех пор, как вы ее нашли, вас преследует просто какая-то сверхъестественная и не поддающаяся научному объяснению череда неудач.

— Я тоже не верю в проклятья, — утвердил Илья. — Просто в дальнем космосе может всякое случится.

— Когда я была на станции в первый раз, — наконец-то решилась Вильма поучаствовать в разговоре, и почувствовала кожей две пары обращенных к ней глаз и ушей, — я увидела заваренную дверь, ведущую на один из хозяйственных складов. Это там была пробоина?

— Нет, — качнул он головой. — Совсем нет. На это складе хранятся вещи, не предназначенные для посторонних глаз.

— Хранятся? — переспросила Вильма. — Я бы сказала, что они там покоятся. Дверь заварена наглухо.

— Поверьте, вы не хотите знать, что там находится.

— С некоторых пор у меня серьезные проблемы с тем, чтобы верить вам. — Стул под Ленаром издал короткий металлический вскрик, скользнув ножками по палубе. — С радостью бы вскрыл эту дверь и проверил, что за грязное белье вы так тщательно охраняете, да вот не могу придумать разумного повода. Может, там контрабанда или шкафы со скелетами, мне уже все равно. Как только прибудем в космопорт, уполномоченные люди вскроют этот склад и сами решат, что добавится к списку совершенных вами преступлений.

— Я не преступник!

— Вы совершили преступную халатность! — кулак Ленара столкнулся со столешницей, и Вильма слегка подпрыгнула на стуле. — Вы капитан, не так ли? На вашей совести благополучие вашего экипажа. Вы были в курсе их проблем со здоровьем. Вы все ложились в полном осознании, что больны цингой, и не обеспокоились повесить предупреждающие маркеры на ваши криостаты!

— У нас была лишь начальная стадия цинги, — отвечал Илья громко, но без крика, ковыряя пальцем столешницу, словно что-то иллюстрируя. — Это не считается за серьезную угрозу для здоровья. Я не мог знать, что организм Бьярне окажется настолько слабым. На лицо все признаки не моей халатности, а халатности медицинской комиссии, которая допустила его до этой работы!

— Он был вашим подчиненным. Нравится вам или нет, но его доверили под вашу ответственность, и все, что с ним произошло, будет на вашей совести, — напомнил Ленар. — Вы убили Бьярне и теперь трусливо бежите от ответственности.

— Ленар, — окликнула его Вильма. — Не надо.

Ее сердце пыталось вырваться из груди так, словно это ее обвиняли в убийстве, и это ее совесть не чиста. В каком-то смысле так оно и было. С каждым пророненным словом она все лучше понимала Илью, и все глубже заглядывала в его душу. То, что она там увидела, показалось ей до адской и мучительной боли знакомым.

— Что не надо?

— Всего этого не надо, — указала она руками куда-то в стороны. — Он совершил ошибку. Из-за нее погиб человек. Это плохо. Но… — внезапно потеряла она подходящие слова, — не надо всего этого.

— Ты что, защищаешь его?

— Нет, — вздохнула она, борясь с комом в горле. — Но он прав. Не нам его судить. Мы и сами не лучше. Мы тоже убили нашего товарища.

— Там было не так…

— Абсолютно. Тоже. Самое. — Вильма сердито чеканила слова, всем своим видом демонстрируя, что Ленар не имеет права с ней спорить. Боковым зрением она видела, как лицо Ильи обратилось к ней, обросшее росписью удивления, и старалась не пускать свой взгляд ему навстречу. Она сглотнула, воспользовавшись душившей Ленара обескураженностью. — Я служила под командованием трех капитанов и недавно участвовала в спасении четвертого, и ни один из них не был тем, кого я могла бы назвать примером для подражания. Каждый из них рано или поздно переставал отдавать отчет в своих действиях, брал на себя больше, чем полагалось, и вел себя так, будто он и есть закон, но никто никогда не задумывался о том, что закон должен быть абсолютным, а иначе это не закон, а банальное самоуправство.

— Поздравляю, Вильма, — выдохнул Ленар, немного поникнув. — Ты только что для себя открыла, что мы не в идеальном мире живем.

— Бьярне мертв, — констатировала она и снова сглотнула, решаясь произнести следующие слова. — И Андрей тоже мертв. Никого из них уже не вернуть, и самое плохое, что мы сейчас можем сделать по этому поводу, — это тыкать друг в друга пальцами и устраивать драки.

— Ты права, — ответил он почти не задумываясь, и Вильму это на секунду повергло в ступор. На ее памяти было не так много моментов, когда Ленар соглашался с ней настолько легко и быстро, и еще меньше, когда он после этого вдруг начинал задумчиво молчать. То, что несколько минут назад в его глазах читалось первобытным удовольствием от причиненного насилия, теперь превратилось в едва уловимое чувство стыда, смущенно устремленное куда-то вниз, избегая встречных взглядов. Он шумно вздохнул и поднялся со стула. Вильме показалось, что ему было нечего больше сказать, но на выходе из кают-компании он робко замер, словно бы о чем-то вспомнил напоследок, и оглянулся. — Простите.

Дверь закрылась, оставив их наедине с этим «простите». Вильма хорошо знала Ленара, и ей даже случалось пару раз видеть, как он извиняется. Бывали извинения искренние, а бывали извинения вынужденные. Это было вынужденным. Такие обычно произносят из чувства справедливости, которое не имело никакого отношения к чувству вины. Такое извинение звучало почти снисходительно, и было в чем-то похоже на очередную колкость.

Ледяную тишину нарушили шорохи, с которыми Илья поднялся со стула. Вильма чувствовала вставшими дыбом волосками, как он подошел к ней со спины, а затем его рука легла ей на плечо. Это был жест дружеской поддержки или чего-то большего. Она не стала возражать. А затем Илья спросил:

— Расскажешь об Андрее?

Она поднялась, развернулась, но в глаза Илье так и не посмотрела. Вместо этого она лишь ухватилась за его рукав и перестала отдавать себе отчет в своих действиях. Этого было и не нужно. Он по прежнему был для нее чужаком, с которым ее не связывал рабочий этикет, и не было ничего зазорного в том, чтобы просто уткнуться лицом в его плечо и утопить его в собственных слезах.

20. Мы никому ничего не должны

Простой истине, что межзвездная пустота — это смерть, обучают в академиях даже тех студентов, которые не являются полными кретинами. Рано или поздно люди научатся приспосабливать абсолютно все для своих целей, и лишь межзвездная пустота навсегда останется абсолютно бесполезным гиблым местом, в котором не захочется задерживаться ни одному нормальному человеку. Когда судно преодолевает расстояние от одной планетарной системы к другой, экипаж этого судна становится психологически зависим от мысли, что двигатели корабля дают постоянную тягу, и они медленно, но неумолимо приближаются к следующему островку цивилизации. Примерно на середине пути экипаж вынужден заглушить двигатели, чтобы выполнить разворот и продолжить путь уже в торможении, и тот короткий период, в течение которого двигатели молчат, заставляет даже бывалых космонавтов нервничать так, словно у них ненадолго перестало биться сердце. В любой пустыне движение — это жизнь.

Вопрос, кто именно умер, дальнобойщики или вся вселенная вокруг них, был довольно философским, но веяние отчужденности холодком закрадывалось под одежду и заставляло невольно отсчитывать секунды с момента, когда их условное перемещение в пространстве внезапно прекратилось. Еще в школе всех учат, что во вселенной ничто не стоит на месте, и все тела неизбежно куда-то движутся, но эти слова теряют всякий смысл, когда о вынужденной остановке кричат даже те органы чувств, о существовании которых прогрессивная наука пока умалчивает. Если двигатели не тянут, то это остановка.

Волнительный момент, когда маршевые двигатели вновь принялись за работу, стал подобен торжественному открытию. Со звуком низкого монотонного гула у корабля снова забилось сердце. Из куска металла и керамики он вновь обернулся огнедышащим исполинским монстром, на спине которого живет несколько блох. У него не было причин вести себя на старте как-то иначе, но последние несколько дней вселили в экипаж достаточно пессимизма, чтобы слова «Мы летим» сопроводились чередой облегченных выдохов и легким приступом всеобщей эйфории. Все ждали, что внезапно посреди великой межзвездной пустоты сгустится какой-нибудь подвох, и станция «Магомет» переживет еще один тяжелый буксир.

Станция по космическим меркам была легкой. Всего восемь миллионов тонн массы для тяжелого буксира марки «Гаял» — это примерно как пятикилограммовый рюкзак для человека. Это было путешествие налегке.

Спустя день состав вернулся в полетный коридор, и экипаж произвел последние маневры для коррекции курса.

Все.

На ближайшие три с половиной месяца работа окончена.

Оглядываясь назад, Ленар пытался примерно подсчитать, какой эмоциональный стресс он пережил за этот рейс. Впечатлений было гораздо больше, чем оговорено в его контракте, и эти впечатления слегка душили его, заставляя напрягать грудную клетку и делать судорожные глубокие вдохи, словно кислород вот-вот закончится. Впервые за долгое время улегшись на спальную полку без чувства, что ему надо что-то где-то успевать, он выветрил все мысли из своей головы и просто наслаждался искусственным притяжением. Впереди предстоял сеанс криостаза, но Ленар не торопился замораживаться. Ему нужно было еще немного времени, чтобы собраться с мыслями.

По инструкции капитан не имел полномочий приказывать экипажу пренебрегать криостазом без рабочей нужды, поэтому он провел общее собрание и изложил свои мысли. Он предлагал устроить что-то вроде выходного дня, которой каждый мог потратить по своему усмотрению, и дважды подчеркнул, что все желающие могут заморозиться «хоть прямо сейчас». Единогласное решение оттянуть криостаз еще на сутки его практически не удивило. Сразу после отбытия он начал ощущать немое облегчение, исходящее аурой от его подчиненных, но прекрасно понимал, что остаточное напряжение не уйдет моментально. Каждому после всех приключений требовалось еще немного времени провести в сознании и немного порадоваться, что все, наконец-то, закончилось.

Настроение Ленара постепенно ползло вверх, и в определенный момент оно возвысилось достаточно для того, чтобы он обрадовал Петре новостями.

Новость первая: их состав направляется к Солнечной системе. Полтора капитана решили, что с учетом их местоположения это будет рациональной тратой времени и топлива. Петре вернется домой почти на год раньше планируемого, и дальше буксир Ноль-Девять порожним ходом отправится на поиски брошенной грузовой баржи. Из-за спасательной операции изначальный план грузоперевозок можно было выкидывать в мусор, но была велика вероятность, что новый план будет подразумевать, что Ноль-Девять, подобрав баржу, не станет останавливаться у Фриксуса, а лишь совершит гравитационный маневр вокруг светила и на полном ходу отправится к следующему пункту назначения, а нужные Фриксусу припасы доставят другим транспортом. Так или иначе, все говорило в пользу того, что лететь стоит именно к Солнечной системе.

— Это здорово, — с энтузиазмом отреагировал Петре. — Если я правильно все понимаю, мы с вами сойдем с этого судна вместе. Возможно, мне еще доведется с вами поработать. И я бы мог помочь вам обус…

— Нет, — отрубил Ленар кусок от недосказанного слова. — Я не сойду в Солнечной системе.

— Почему? Я думал, что ваш контракт уже истек.

— Да, но я банально не хочу жить остаток жизни в Солнечной системе. Мне она не нравится. Многие люди бегут из нее. Не вижу причин не брать с них пример.

— Это грустно слышать, — покривил корреспондент лицом. — Но справедливо. Так значит вы побудете капитаном дольше, чем планировали?

— Думаю, юридически я буду здесь в качестве пассажира, — пожал Ленар плечами. — Сойду на Фриксусе, как и задумывал изначально. Правда, сходить теперь, вероятно, придется на полном ходу.

— А как это?

— На подлете к системе мы пошлем предупреждение о нашем прибытии на пограничный ретранслятор. С Фриксуса заранее вылетит транспорт, который сможет за пару недель сравнять скорость с нашим составом. Он перехватит нас уже далеко за границами системы, передаст нам нового члена экипажа, заберет меня и вернется к Фриксусу.

— Не самая легкая пересадка.

— Просто времена нынче сложные, — совершил Ленар очередной озабоченный вздох. — Я продумал все, вплоть до пересадки, и пока не имею ни малейшего представления, что буду делать дальше.

— Уверен, вы освоитесь, — подбодрил его Петре и сменил тему. — Вы говорили, что у вас для меня две хорошие новости. Какая вторая?

Новость вторая: Ленар решил посодействовать Петре в сборе материала. Он и сам не знал, что его толкнуло на такой поступок. Возможно, усталость. Он чувствовал себя настолько усталым, что продолжать держать на Петре злобу уже не было сил. Что самое ужасное, Ленар начал испытывать к корреспонденту что-то родственное с сочувствием. Ему вдруг пришла в голову мысль, что он хочет наполнить пребывание Петре на борту смыслом, и сделать это можно было лишь одним способом. Последовала новая череда интервью. Илья, Аксель и Густав до сих пор отказывались отвечать на вопросы перед камерой, но действующий экипаж не стал сопротивляться вежливой просьбе действующего капитана. Они отреагировали без энтузиазма, но и без возражений. Когда вопросы закончились, Ленар позволил Петре снять несколько кадров рабочего процесса. Экипаж демонстративно разошелся по своим постам. Петре включил камеру, и мостик ненадолго ожил. Посыпались рутинные приказы с капитанского поста. Ирма с Вильмой поддакивали в уставной манере и старались побольше шуметь переключателями, имитируя активную рабочую деятельность. Петре нашептывал в микрофон, что экипаж находится в процессе корректирования курса. Когда он громко спросил о состоянии корабля, Ленар бодро ему ответил, что они летят в штатном режиме, и жестом отсалютовал в объектив.

Стоп. Снято.

Экипаж расслабился, и кресла экипажа мостика начали остывать.

Затем Петре спустился в машинное отделение. Аналогичным образом Эмиль с Радэком уселись за свои пульты. Они дергали ручки, теребили переключатели и старались с умным видом разглядывать панель приборов. Петре начал комментировать их действия, но Эмиль его прервал и начал импровизировать на ходу, выдумывая причины, по которым два техника сидят за нерабочими пультами вместо того, чтобы лежать в криостатах. Речь Эмиля была подобно шторму, и его язык носило от одной темы к другой. Он говорил, не останавливаясь, рассказывая о нюансах своей работы, о том, почему эти двигатели самые мощные во вселенной, и даже о том, как сложно порой бывает в первый раз в своей жизни сходить по-маленькому внутри скафандра. Когда Петре задал дежурный вопрос о состоянии корабля, Эмиль с важным видом отрапортовал, что сердце самого здорового человека никогда не сможет работать так же хорошо, как эта силовая установка. Радэку нечего было добавить, и он лишь сомкнул свою слегка отвисшую от удивления челюсть и с недовольством вытолкнул воздух через ноздри.

Вильма не знала, чем занимались Аксел и Густав. Зато она достоверно знала, чем занимался Илья. Он сидел на погруженной во мрак палубе обсерватории левого борта, занимал свой взгляд блеском звезд за блистером и собирал ушами полушепот, мягко треплющий застоявшийся воздух. Вильма сидела где-то напротив него и источала этот полушепот. Она почти не боялась, что кто-то посторонний ее услышит, но тишина и приглушенный свет невольно заставляли ее говорить тише, боясь растревожить атмосферу интимности.

Вильма никогда так много не говорила о себе. Периодически Илья ей отвечал поддакиванием, шумными вздохами и шуршанием, с которым он менял позу, чтобы впустить кровь в затекшую конечность. Это могло быть симптомами нетерпения. Мало кому нравится быть участником в одностороннем диалоге, но Вильма почему-то была уверена, что он слушает ее с интересом, и даже понимает мысли, которые она обличает слова через борьбу со скудным словарным запасом космической дальнобойщицы. Таким мог бы быть ее разговор с психологом.

Порой у человека в голове возникают мысли, которыми нельзя делиться с коллегами по работе. Эти мысли могут нанести вред, подобно психореактивному токсину, передающемуся по воздуху и радиоволнам, и кодекс поведения строго запрещал наносить коллегам такой вред. Подобные мысли стоило держать в голове, на карантине, но внезапный гость, попавшийся под руку, был идеальным человеком, на которого можно было бы взвалить груз, отягощающий душу. Он, как и Вильма, наделал ошибок. Он тоже был причастен к гибели своего товарища. Его тоже впереди ждала сплошная неопределенность. Он тоже казался потерянным в огромной вселенной и мысленно скитался в поисках своего места в этом негостеприимном мире. А еще он был немного нагловатым, и ей в нем это нравилось. Она была не из тех женщин, которые требуют от мужчин галантности. Галантность — это позолота, которая через какое-то время облупится и спадет хлопьями, выдав под собой ржавчину истинной натуры. Галантность бесцельно пожирает время, как Илья пожирал ушами ее жалобы на то, что она не видит себя в роли капитана, а на закуску выслушивал ее нытье о том, что она чувствует себя запертой в самой большой клетке мироздания.

Она чувствует себя запертой в космосе.

— Чего же ты хочешь от жизни? — прозвучал непростой вопрос.

— Семью, детей, — выдала Вильма самый простой ответ.

— И все?

— Еще апельсинов хочу, — отшутилась она и подарила улыбку бархатному покрову из непроглядной темноты.

После этого наступило молчание, и тишина стала неотличима от монотонного гула двигателей, столь же далекого, сколь и сами звезды. Они сидели в тишине какое-то время, пытаясь взглядами нарисовать в темноте контуры друг друга. Глядя в никуда Вильма пыталась придумать слова, которыми можно разбавить неловкое молчание, но в голове лишь шел снег — он был легок, его было много и он не нес в себе смысла. Темнота зашуршала одеждой, а несколько потухших маячков подсказали местоположение виновника легкой суеты. Пятиногим пауком ей на ногу забралась рука, пробежалась вдоль голени, нащупала колено и ущипнула ее за брюки. Вильма не шелохнулась.

— Пойдем, — озвучил Илья свой жест.

— Куда?

— Туда, где я смогу тебя видеть.

Илья вел ее за собой так уверенно, словно пребывал на своем корабле. С самого его пробуждения Вильма ни разу не видела, чтобы он оглядывался или терялся в поворотах. Корабль, на котором он работал, был настолько похожим, что Илья будто и не замечал подмены. Его поступь была настолько уверенной, словно он мог с закрытыми глазами преодолеть эти двадцать метров, взобраться по трапу на вторую палубу и направиться точно туда, куда он планировал. Петре же часто плутал, путал двери и шел не в том направлении — сразу видно человека, который не привык ориентироваться в помещениях без окон.

Как только они пришли, и шлюз за их спинами захлопнулся, Илья зажег свет, и Вильма игриво плюхнулась на кресло пилота, развернувшись на триста шестьдесят градусов. Зачем он привел ее в челнок Б, она не знала или до последнего убеждала себя в этом. Молот в ее груди вовсю работал по наковальне, но она его игнорировала, лишь нервозно улыбаясь и разглядывая своим прищуром нахмуренное выражение мужского лица.

— Если ты хотел отвести меня в кают-компанию, то ты немного промахнулся, — прощебетала она.

— Вставай, — ответил он серьезным тоном.

Вильма слегка испугалась той силы, которая заставила ее подчиниться. Она решительно не знала, что за игру затеял Илья, и какие у нее правила. Она вообще не знала, что делать. Повиноваться его приказу было подобно вылету в космос через пробоину в корпусе из-за разницы в давлении. Ослушаться мешали какие-то малоизвестные физические законы. Когда в ее голову вернется рассудок, она поймет, что это было, но в тот момент, когда Илья подошел к ней вплотную и окатил ее лицо жаром своего дыхания, она почувствовала себя пьяной.

Когда собачка на молнии ее куртки медленно поползла вниз, Вильма начала о чем-то догадываться. То, что делал Илья, по космическим меркам было наглостью, стоящей на одной полке с болтовней в кинотеатре. Его следовало ударить по рукам и оттолкнуть, попутно зачитав ему несколько строчек из кодекса поведения, но Вильма так часто снимала свою куртку самостоятельно, что этот невинный жест со стороны посторонних рук всколыхнул где-то внутри нее давно забытую, но все еще натянутую струнку. В неосознанном порыве сделать шаг назад она качнулась на месте, словно башня на ветру, но порыв был раздавлен под грузом нерешительности.

Когда куртка начала сползать с ее плеч, она нашла в себе силы, чтобы сказать:

— Постой.

Илья ненадолго замер, продолжая обжигать ее плечи своими ладонями.

— Думаешь, я тороплюсь?

Она хотела ответить «да», но этот ответ был бы начисто лишен смысла. То, что задумал Илья, можно было сделать либо сейчас, либо никогда. Несмотря на некоторую раскованность Вильма никогда не причисляла себя к женщинам, способным прыгнуть в постель к мужчине, с которым знакомы всего неделю. Тот факт, что в челноке Б не было постели, служил ей слабым оправданием, и чем больше она думала, тем меньше понимала, что делать дальше. Перед ней стоял выбор между соблюдением кодекса поведения и мужчиной, от гладкого лица которого потрясающе пахло пеной для бритья. Он брился совсем недавно — значит для него это не спонтанный порыв, а тщательно спланированная ловушка. На этом разумные мысли закончились.

— Это все неправильно, — с неохотой вытолкнула она слова из своей глотки.

— Совершенно верно.

Его пальцы вдавились в ее плечи с решительностью львиных челюстей, сомкнувшихся на шее антилопы, и он повел ее, словно в каком-то топорном танце. Сделав несколько шагов куда-то назад, Вильма нащупала спиной переборку, и танец закончился. Она в капкане, и отступать больше некуда.

— Это непрофессионально, — напомнила она, когда слегка соскользнувшая куртка связала ей руки на уровне локтей.

— Абсолютно, — издевательски соглашался Илья, прижавшись своей гладко выбритой щекой к нее лицу.

— Мы не должны…

— Мы никому ничего не должны, — проникли слова теплой щекоткой ей в ухо.

Пока она убеждала его этого не делать, он делал все, что ему заблагорассудится. Под мольбы о прекращении мужские ладони ползали по ее талии, спине и бедрам, словно что-то выискивая или ваяя ее фигуру из теплого воска. Зарывшись лицом в ее шею, Илья полностью игнорировал ее слова и позволял себе все, что не было описано в уставных отношениях. Вильма полностьюотдавала себе отчет в том, что могла остановить его более решительными действиями, поймать за руку или оттолкнуть, но сознательно не делала этого, боясь даже неправильно колыхнуть воздух. Она неоднократно высказала свою позицию относительно нарушения правил, но это были ленивые крики о помощи утопающего, утратившего волю к жизни посреди океана. Она рассчитывала, что Илья услышит ее и остановится? Нет. Она рассчитывала, что Илья сделает выбор за нее. Ей не хотелось ничего решать. Ей хотелось лишь раствориться в этом моменте. Почувствовать себя животным, которое волнуют лишь самые низменные инстинкты. Сделать вид, что остальной вселенной не существует. Ненадолго забыть про то, что ее последний поцелуй был с жертвой мужчины, который в данный момент целует ее.

Она сдалась.

Не для того она пошла в межзвездный коммерческий флот, чтобы пренебрегать простыми радостями жизни. Для чего она туда пошла, она уже и не помнила. Вся ее жизнь словно бы находилась в дали от естественных гравитационных колодцев, и ее уже давно никуда не тянуло с той силой, что тянет сейчас.

Сбросив куртку, она освободилась и вонзила пальцы в волосы на мужском затылке.

Свернув губы в трубочку, Вильма сдула облако пара с кружки и со смаком втянула ноздрями обжигающий кофейный аромат. Часы на стене говорили, что она смаковала этот запах двадцать или тридцать секунд, но лицо Радэка, нависшее над противоположным краем стола, умножала это число в несколько раз. Он смотрел на нее не моргая, словно пытался вызвать своим взглядом дискомфорт, спасение от которого лежит на дне кружки, но Вильма никогда не торопилась. Исключительно ради Радэка она повторно сдула пар, и шумно втянула в себя небольшой глоток. Вкус ей понравился, но она знала, что минут через тридцать он понравился бы ей гораздо сильнее. Напиток обжигал, не давая прочувствовать всю палитру вкуса. Ее попытки определить все ингредиенты оказались тщетными. Изо всех сил сжимая кружку, чтобы унять легкую дрожь в руках, она приняла позу, которая со стороны могла показаться расслабленной, и попыталась унять хаос в своей голове. Ей хотелось побыть одной, плюхнуться на спальную койку, вцепиться зубами в подушку и основательно подумать над причинами, по которым ей этот день казался настолько паршивым.

Взглянув на Радэка краем глаза она увидела, как на его лице шевельнулся какой-то мускул. Казалось, что он был удовлетворен сильнее, и она сделала еще один осторожный глоток и шумно выдохнула, демонстрируя наигранное довольство. От пристального взгляда она чувствовала себя аквариумной рыбкой.

— Вкусно? — наконец-то спросил он.

— Да, весьма неплохо, — поставила Вильма кружку на стол. Недалеко. Чтобы запах шел к ней. — Что ты туда намешал?

По тому, как Радэк начал разглядывать потолок, было видно, что авторство рецепта принадлежит кому-то другому.

— Корица, имбирь, измельченный мускат, триягодный сироп и секретный ингредиент, которым я с тобой не поделюсь.

— Почему?

— Я решил, что когда ты официально станешь моим капитаном, мне не помешает иметь на тебя хоть какое-то влияние. Надеюсь, этот кофе тебе понравился достаточно сильно, чтобы мой коварный план сработал.

Его уголок рта приподнялся на три миллиметра, и это были три миллиметра натянутого за ниточки фальша. Такие, как он, плохо умели маскировать ложь под личиной шутки. Такие, как он, в принципе были плохими шутниками. Вильма даже не попыталась скрыть смущения. Она потупила взгляд в дымящуюся кружку, и развернула ее на пол-оборота, чтобы послушать скрежет керамики по акриловому покрытию.

— Спасибо, конечно. — Ее взгляд путался в танцующем паре, не решаясь подняться обратно на Радэка. — Приятно, когда тебя угощают кофе. Но, кажется, ты перестарался.

— Что, слишком много имбиря?

— Да нет, — отмахнулась она, в очередной раз совершив ритуал по сбиванию пара. — Ты просто напугал меня. Я думала, ты опять взорвался или что-то в этом роде.

— Я сварил самый лучший кофе в своей жизни, — задорно хлопнул он ладонями по столешнице, — и хотел, чтобы ты оценила его до того, как он остынет.

— Ты мог так и сказать. «Вильма, у меня тут кофе, присоединяйся», а не кричать через интерком так, словно тебя режут заживо.

— Я не кричал, — стоически возразил он. — Может быть, я немного завысил тон от возбуждения.

— Еще раз спасибо, — повторила она слова, которые ей суфлировало чувство такта. — Но нельзя вот так, из-за кофе, заставлять человека нервничать и бежать через половину корабля.

— Обычно нельзя. Но сейчас у нас нерабочее время, — бросил он непринужденно через столешницу. — Я оторвал тебя от чего-то важного?

— Нет, — соврала Вильма, не успев подумать, и ее бросило в жар. Ей начало казаться, что краска наплывает на лицо, выдавая ее с потрохами, а чувство, что весь этот разговор был не более чем взаимным обменом враньем, начало душить, блокируя воздух и сдавливая голосовые связки.

— Точно? — уточнил он, и Вильму бросило в жар еще сильнее.

— Ты меня в чем-то подозреваешь? — перешла она в наступление, и тут же пожалела об этом. Она не поверила звуку собственного голоса, но гораздо меньше она верила, что когда-нибудь попадет в более дурацкую ситуацию.

Зачем она врет Радэку?

— Ни в коем случае.

И зачем Радэк врет ей?

Негласное правило поведения на корабле проводило четкую границу лжи, через которую нежелательно переступать. Бывает, что кто-то хочет утаить какую-то информацию, и в таких случаях врать не полагалось. Достаточно было умолчать. Иногда правда и ложь могли содержать в себе одинаковое количество вреда, и если вставал выбор между ними, то лучшим выбором было не выбирать вовсе.

Горячая кружка сделала еще несколько оборотов, создавая видимость настроения для беседы. Вильма хотела встать и молча уйти, но разве это было бы правильным поступком? Она силой заставляла себя прижимать стул к палубе, и не могла поверить, что эта кружка с чудесным ароматом не умещается в ее мыслях.

— Значит, ты просто решил подстелить себе соломки? Думаешь, когда я стану капитаном, то буду излишне строгой?

— Напротив. Думаю, что после всех наших приключений, — указал он взглядом куда-то вверх, — и под приключениями я имею ввиду не последнюю неделю, а скорее последние лет двадцать, думаю, что из тебя выйдет образцовый капитан.

— Это комплимент, или ты серьезно так думаешь?

— Из тебя так или иначе выйдет образцовый капитан, — утвердил он так, словно лично был за это в ответе. — Ты много раз видела, как другие совершают ошибки на своем руководящем пути, оступаются и падают. Ты и сама не без греха, но ты умеешь учиться, ведь так? Ты хорошо обработанная и притертая деталь, и ты станешь стандартом, подающим подчиненным хороший пример, во что бы то ни стало.

Его тонкий намек был настолько толстым, что его впору было лишать права называться намеком. Радэк следил за ней.

— Ты что, следил за мной? — спросила она, проглотив сгустившийся во рту привкус ужаса.

— Нет. С чего мне следить за тобой? — резко ответил он так, словно уже давно отрепетировал эту фразу в своей голове. — Я скорее приглядывал. Вполглаза.

Она еще раз посмотрела на кружку, и поняла, что это был за секретный ингредиент. Это был яд. Кофе был безнадежно отравлен ложными намерениями. Кофе был не актом любезности, а лишь утешительным призом взамен того, другого, которого ее лишили. К горлу подступила легкая тошнота, и наружу просилось все, что угодно, кроме слов. Разговор становился для нее все тяжелее, и все же она заставляла себя продолжать задавать вопросы, чтобы услышать ответы, которые ей не понравятся.

— Тогда еще раз спрашиваю: ты меня в чем-то подозреваешь?

— Я приглядывал не за тобой, а за Ильей. Не моя вина, что он при каждой удобной возможности крутится где-то рядом с тобой.

Прямолинейность для него была гораздо более характерна, чем склонность угощать коллег кофе, и послужила сигналом к началу более открытого разговора. Ответ ей не понравился чуть меньше, чем она ожидала.

— Так, Радэк, это уже переходит всякие границы разумного, — Вильма поднялась из-за стола в намерении немедленно исполнить задуманное, — Я должна сообщить об этом Ленару.

Она правильно выразилась. Не смотря на то, что она была в корне не согласна с Радэком, и все внутри нее кричало, что он подлец, она не хотела на него жаловаться. Но должна была. Ее дальнейшее положение в экипаже зависит от того, как она будет вести себя в таких ситуациях. Никакие бумажки не сделают человека капитаном, если экипаж не научится его уважать.

— Не стоит, — эти слова остановили Вильму через полшага по направлению к двери, и в груди что-то екнуло еще до того, как прозвучал смертный приговор. — Ленар в курсе.

— В курсе чего? — уточнила она с замиранием сердца. — В курсе того, как ты «приглядываешь» за Ильей, или…

— Первое, — не позволил он ей закончить предложение, и ответ все равно ей не понравился.

— Это он приказал тебе следить за ним?

— Послушай, я никому в няньки не нанимался, — резко вскочил он со стула. — Никто на этом судне не имеет полномочий приказывать мне следить за тем, что делает тот или иной человек. Это, мягко говоря, выходит очень далеко за пределы моей зоны ответственности, и, разумеется, за это мне никто не заплатит. Однако, если действующий капитан любезно предлагает мне раз в полчаса справляться о состоянии наших неблагонадежных гостей, по вине которых уже произошел один несчастный случай, я, конечно, возражу… но не сильно.

— Ясно, — кисло кивнула Вильма и перешла к следующему вопросу, который ей не хотелось задавать. — И Ленар «любезно предложил» это эксклюзивно тебе или кому-то еще?

— Что ты хочешь узнать? Доверяет ли он тебе? Возьми и спроси у него сама.

— Спрошу, но сейчас я спрашиваю тебя.

— Вильма… — вздохнул он и сделал глоток из оставленной без внимания кружки, — не задавай вопросов, на которые уже знаешь ответ. Ты заинтересованное лицо.

— Да… — укусила она себя за нижнюю губу, — я заинтересованное лицо. Но это еще не делает из меня шпиона или диверсанта.

— Никто и не говорил о шпионаже или диверсиях. Но у нас тут уже был прецедент, когда один пройдоха рылся в той части холодильника, где не следовало.

— И что? — возмущенно всплеснула она руками. — Думаешь, что я вдруг вступлю с Ильей в какой-нибудь преступный сговор и пущу его, куда не следует?

Радэк ничего не ответил. Задрав нос и сложив руки на груди он обратил свое лицо в маску молчаливого скепсиса, а его осуждающий взгляд был способен резать астероиды не хуже промышленных лазеров. От этого взгляда ее лицо охватило пламенем. Теперь Вильма поняла, что чувствует собака, когда хозяин указывает ей свернутой газетой на лужицу в углу.

Каждый капитан должен обладать непоколебимым морально-этическим обликом. Вильма еще не встречала таких капитанов, и постепенно начала приходить к выводу, что из нее самой выйдет капитан не лучше. Будь она немного в другом настроении, она бы посмеялась над ситуацией, в которой человек, стоящий ниже нее в командной цепочке, строго, но обходительно отчитывает ее за непрофессиональное поведение. Радэк смотрел на нее сверху вниз, и Вильма из последних сил старалась не сломаться под тяжестью его укоризненного взора. Она видела в его глазах многое, но не нашла ни единого проблеска уважения, и как ни старалась, не могла придумать причин, по которым Радэк обязан был ее уважать. Уважение не может быть прописано в законах или сводах правил поведения. Уважение как дом — его сначала надо построить, а затем следить, чтобы оно не рухнуло, будучи ослабленным чередой плохих решений.

«Это еще не конец» — мысленно пообещала она себе.

Криостаз был моментом, которого все ждали с волнением и неохотой. Лишь благодаря этой процедуре дальнобойщики могли дождаться окончания контракта, не умерев при этом от старости. Каждый лишний день, проведенный в заморозке, обозначал сэкономленное время. Все было просто — чем дольше ты заморожен, тем моложе ты будешь, когда освободишься от обязательств. Об этом обычно думали космонавты, ложась в криостаз, а никак не об экономии ресурсов и не о спасении психики от гнета многомесячного рутинного режима.

В этот раз волнение было чуть сильнее. Даже после сотни сеансов криостаза один несчастный случай способен полностью разрушить доверие к этой машине, принцип которой буквально строился на убийстве и последующем оживлении. Но никто не жаловался. Все упорно умалчивали тот факт, что от вида отсека криостаза у них под одеждой волоски встают дыбом, а чуть глубже кровь задерживается в жилах.

В этот раз была очередь Эмиля готовить отсек к приему экипажа в царство холода и крепкого сна. Он должен был приготовить необходимую порцию геля, загрузить лекарства в аппарат жизнеобеспечения и сообщить остальным, что время вышло, и пора распрощаться с этим участком космоса. В этот раз Эмиль ничего не готовил. Как только Вильма пожаловалась, что ей надо чем-то занять руки и голову, Эмиль любезно уступил ей очередь. Для нее совсем не было неожиданностью, что Илья вызвался ей помочь. Так же для нее не было неожиданностью, что в отсек криостаза заглянула Ирма с каким-то дурацким вопросом, немного покрутилась и исчезла столь же нелепым образом. Казалось, что весь корабль следит за ними. Она чувствовала себя каторжницей на исправительной станции. За ней наблюдали, взвешивали каждый ее поступок, готовились вынести приговор, а все из-за одного преступления — слишком тесные связи с Ильей. Радэк заверил ее, что не станет ничего говорить остальному экипажу, но Вильме упорно казалось, что остальные и так обо всем догадались. Запретность этой темы миазмами витала в воздухе, и сам Илья не решался заговорить о произошедшем, словно сам обо всем догадался. Чем больше люди говорили, тем больше они умалчивали, а чем больше они умалчивали, тем сильнее все становилось понятно. Вильма потеряла всякое ощущение комфорта, подгоняя тот момент, когда она, наконец-то, сможет уложить всех по капсулам, а затем, насладившись несколькими минутами одиночества, лечь самой.

С того момента, как их состав вернулся в полетный коридор, спасательная операция плавно перетекла в фазу перевозки шести пассажиров и относительно легкого груза. Технически это было похоже на рутинный рейс, и о том, что будет дальше, можно было не беспокоиться.

Наконец-то все сложности остались позади.

21. Наверное

Существует много различных способов проснуться. Согласно самому распространенному мнению самым лучшим способом является пробуждение, при котором тебя мягко будят первые лучи утреннего светила, и встречают золотом расплескавшиеся по соседней подушке локоны обессиленной блондиночки. Самым худшим способом является примерно такой же, только у этой блондинки должен быть басистый голос и борода. Дальнобойщики от себя нередко добавляют, что такое пробуждение ничем не хуже обычного пробуждения после криостаза, когда вся вселенная водит хороводы, свет выжигает глаза, а пустой желудок не может удовлетворить мучительные рвотные порывы. Из всех дальнобойщиков примерно около половины процента были избранными, которые знали, что есть нечто похуже пробуждения после криостаза.

Этот ужас назывался форсированным пробуждением.

После того, как тело размораживается, а система жизнеобеспечения серией разрядов запускает сердце и прочищает дыхательные пути, человек все еще находится во власти химии у себя в крови, и в ближайшие пятнадцать-двадцать минут совершенно точно ни на что не годен. При форсированном пробуждении в кровь вводился препарат под названием Будильник-29, и как можно догадаться из названия, предыдущие двадцать восемь Будильников по понятным причинам отправились на свалку фармакологического фиаско. При их создании лучшие ученые Объединенного Созвездия бились над непосильной задачей — отравить человека так, чтобы он при этом был живее всех живых, и двадцать девять раз подряд они заявляли, что у них это получилось. Причины, по которым Будильник вводится в кровь, определенно должны быть важными, но эффект был стопроцентным. Поднимать этим препаратом человека из криокапсулы по степени радикальности было сравнимо с тем, чтобы выгнать человека из теплой постели при помощи огнемета.

Сигнал тревоги ритмичными низкими стонами напоминал, что все должны немедленно встать на ноги и что-то сделать, но это было излишне — стук крови в голове и так был достаточно тревожным и оглушительным. Ирма непривычно стремительно вскочила на ноги и, кажется, не собиралась падать. Ей было настолько хорошо, что это было просто ужасно. Ее тело распирало от энергии, и было готово взорваться. Руки тряслись в пляске тремора, сердце готовилось выпрыгнуть из груди, а ощущение, что где-то поблизости страшная опасность, заставляли ее нервно оглядываться по сторонам. Она видела своих сослуживцев, троих гостей и одного корреспондента, которые вели себя подобным образом, но по какой-то причине придала им такое ничтожное значение, будто это не люди, а декоративные светильники. Она знала об их присутствии, но поначалу ей было сложно сосредоточить на них внимание. Ее взгляд бегал по отсеку в Броуновском сумасшествии, выискивая что-то липкое для рассеянного внимания. Возможно, это должен был быть как минимум инопланетный монстр из бульварных романов, но она не нашла ничего страшнее Ленара. Кожа на ее теле горела заживо, но когда подобным образом загорелись легкие, она вспомнила, что ей надо дышать. Несколько судорожных вдохов заставили ее невольно пошатнуться на месте. В голове начало проясняться, а слух начал вылавливать из воздуха полные ужаса восклики вроде «Что случилось?», «Где мы?» и «Надо бежать!».

Все суетились. Кто-то метался взад-вперед, словно взволнованный лев в клетке, кто-то вовсе пропал из отсека криостаза, оставив за собой влажные следы, а кто-то мешал Ленару. Он, как обычно, был первым, кто взял себя в руки и заставил себя подойти к терминалу, на экране которого мигал большой красный треугольник с какой-то надписью посередине. Петре было не узнать. Вся его сдержанность, профессионализм и учтивость моментально слезли с него змеиной кожей, оставив после себя лишь комок оголенных нервов, заглядывающий капитану через плечо и донимающего его вопросами. Ленар молчал целых секунд пять или шесть, стараясь прочитать надпись на экране, после чего и сам моментально освободился от тесной оболочки цивилизованного человека.

— Ирма! — прозвучал крик, заставивший ее вздрогнуть, и она с трудом удержалась на ногах, поймав летящего в нее корреспондента. — Заставь его заткнуться!

В отличие от Петре она знала, как себя вести в таких ситуациях. В академии ей рассказывали об этом с надеждой, что такие знания ей не пригодятся. Когда эта досадная ситуация все же произошла, едва так и не вышло. Это было все равно, что учиться плавать по учебнику, вместо практических занятий. Она помнила, как ей в голову вбивали две вещи — больше дышать и игнорировать порывы. Порывов было много. Ей хотелось бежать, причем во всех направлениях сразу. Хотелось отрастить волосы на голове, чтобы было, что рвать. Хотелось сгрызть ногти до самых локтей. Ее тело было паровой бомбой, и не понимало, куда можно сбросить лишнее давление.

— Ирма! — схватил ее корреспондент за плечи, — Хоть вы скажите, что происходит?

— А ну-ка немедленно отпустите! — с криком выскользнула она из хватки. — Немедленно успокойтесь! Паника на корабле запрещена!

— Вот черт… — приложил он ладонь ко лбу и рваными движениями вышагал окружность. — Что со мной? Я чувствую, что у меня сейчас сердце выпрыгнет из груди.

— Так и будет, если не успокоитесь.

— Как?!

Ирма знала, как. Но знать и уметь — это разные вещи. Самая четкая мысль, пришедшая ей в голову, побудила ее прикоснуться рукой к щеке корреспондента так, чтобы шлепок был слышен на соседней палубе. Остаточный звон подсказал, что таких сильных пощечин ее ушам не приходилось слышать, и она едва не пожалела об этом. Где-то между двумя ударами сердца, когда эфемерный момент абсолютной ясности посетил ее голову, она смогла разглядеть огонь в глазах корреспондента, а долей секунды позднее ощутила на собственном опыте, что пощечина взрослого мужчины, находящегося на взводе, имела некоторые шансы отделить ее голову от тела. Она прочувствовала черепом всю силу удара, не почувствовав при этом боли. На палубу она падала практически в бешенстве, а после неловкого приземления вкус металла и приятный холод палубы убедили ее не вскакивать в ту же секунду.

Ленар опять что-то выкрикнул. Послышались глухие удары ног по металлу, чей-то рык, звуки борьбы, бранные слова. Все произошло очень быстро. Когда она встала обратно на ноги, Петре клятвенно уверял Илью с Эмилем, что он погорячился, что все это было недоразумением, и что его не обязательно удерживать, заломив обе руки за спину.

Ирма сделала шаг вперед. Она понятия не имела, навстречу чему делает этот шаг, но тело желало движений, а спустя этот самый шаг тело так же возжелало свободы от ледяной хватки, связавшей движения. Она не знала, кто это, и что вообще происходит, но кожа обхвативших ее рук была настолько холодной, что уже переставала казаться человеческой. Эта ситуация могла бы считаться вышедшей из-под контроля, но никаким контролем с самого начала даже не пахло. Ирма боролась и вырывалась, стараясь выскользнуть из хватки, но чем сильнее она сопротивлялась, тем сильнее эти две руки стягивали ее в петле, сдавливали грудную клетку и мешали сделать глубокий, полный ярости вдох. Она сдалась быстро. Холод этих рук действовал успокаивающе, а строгое «хватит», прошипевшее где-то рядом с ее ухом, немного прояснило рассудок. Голос принадлежал Вильме. И холодные руки тоже.

— Я в порядке, — натужно выдавила Ирма из себя, стараясь как можно громче пыхтеть носом.

Это был не столько факт, сколько обещание. Человек, которого практически вилами выгнали из криостата под музыку сигнала тревоги, физически не мог ощущать, что он или что-либо вокруг него находится в порядке. Все было в абсолютном беспорядке. Вся вселенная разом сошла с ума. Взаимный обмен проклятьями между Ленаром и Радэком лишний раз подтвердил, что это было нештатное пробуждение, и корабль действительно сломался. Эмиль с Ильей все еще удерживали Петре, бегло и путано объясняя ему, как надо правильно брать себя в руки. Как ни странно, сильнее всего Ирму встревожил крик:

— Да заткнитесь вы все!

Этот крик принадлежал Густаву, и на памяти Ирмы это было самое длинное предложение, которое тот сумел связать за последние… сколько-то там единиц времени. Она даже не знала, сколько времени пролежала в заморозке.

— Что? — крикнул Ленар, и Густав оттопырил палец, вырвав из оживленных разговоров драгоценную секунду тишины в промежутке между тревожными сигналами, режущими заживо барабанные перепонки.

Самый страшный звук на космическом корабле — это тишина. Но это был не тот случай. На работающем корабле постоянно что-то шумит, начиная с гула термоядерных реакторов и заканчивая скрежетом, с которым «дышит» обшивка. Все это складывалось в какофонию фоновых шумов, которые являлись для космонавтов «музыкой сфер» и были второй тишиной. Хорошей тишиной. В этой тишине что-то таилось, и оно не было хорошим. Гигантский пчелиный рой трудился где-то в недрах корабля, и их жужжание едва протискивалось сквозь вязкость деформационных сплавов, нагнав первобытный испуг. Не все догадались, что это было, но страх, как всегда, мастерски выиграл гонку с осознанным пониманием.

— Что это? — спросила Ирма. Она знала, что это, но надеялась, что ошиблась. Она слышала похожий звук раньше, и видела, какой кошмар он предвещает.

— Гидронасосы, — прозвучал смертный приговор. — Нагнетают давление в баках.

Во вселенной было не так много способов довести совершенно здорового человека до сердечного приступа. Совокупность факторов, в которых экипаж увяз по уши, едва не вошел в этот коротенький список. Ирма почувствовала, как ее сердце ненадолго сбилось с ритма и практически начало отстукивать какую-то неторопливую мелодию. А затем Вильма высвободила ее из своих объятий, и все стало столь же паршиво, как и раньше. Ирму тянуло к холодному, а при слове «гидронасосы» ей резко захотелось пить.

Все переглянулись.

Первое правило любого космического путешествия — без паники. Радэк совсем не производил впечатление паникера, и именно поэтому вся та резкость, с которой он всколыхнул воздух, вколотил кнопку в панель управления и вылетел через открывшуюся дверь, лишь усугубляло желание паниковать. Открывшаяся дверь словно вызвала взрывную декомпрессию — лишь подобная сила могла так резко высосать из отсека криостаза еще четверых мужчин, оставивших после себя лишь отголоски каких-то плохо различимых выкриков. Ирма не знала, куда они бегут, но в ее голову на какое-то мгновение закралась оскорбительная мысль, что они бегут на челноки, чтобы эвакуироваться с бедствующего корабля. Она вытряхнула из себя эту мысль, и решила бежать вслед за ними. Строго по инструкции — сломя голову. Она сделала шаг…

— Ты остаешься здесь! — преградил ей Ленар путь вытянутой рукой. Это был уже второй раз за пару минут, когда кто-то ее грубо останавливает. — И вы тоже, Петре!

По издергавшемуся на месте Петре сложно было понять, насколько он был склонен выполнять инструкции, но Вильма заслонила собой выход.

— Ну уж нет! — столкнула Ирма капитанскую руку со своего пути, и тут же была поймана за плечо. — Я не стану отсиживаться на заднице, пока наш корабль разваливается на куски!

— Так наш… — заикнулся Петре, — корабль разваливается на куски?

— Успокойтесь, — положила Вильма руку ему на плечо и постаралась как можно более успокаивающим тоном перекрикивать сигнал тревоги. — Наш корабль не разваливается на куски.

— Я тогда ничего не понимаю, — грубо сбросил он руку со своего плеча. — А это что тогда такое сигналит? Гонг на обед?

— Хватит тут разводить этот цирк! — попыталась Ирма вырваться. — Петре прав, Марвин поднял нас из-за критической ситуации! Что за сообщение было на терминале?

— Какая тебе разница? Ты всего лишь оператор!

— А я всего лишь корреспондент, — ткнул себя пальцем в грудь корреспондент. — И все же имею я право знать, что угрожает моей жизни, или нет?!

— Я отвечу! — прорычала Ирма, предприняв еще несколько попыток освободить плечо. — Ваша жизнь в опасности из-за некомпетентного капитана!

— Что? — оскорблено воскликнул Ленар и поймал ее за второе плечо.

— Успокойтесь, нам сейчас совершенно ни к чему… — все еще пыталась Вильма всех урезонить.

— Что слышал! — брызнули Ленару в лицо капли криостазового геля, и Ирма уперла ему в лицо полный вызова взгляд. — Что бы ни случилось с нами, с кораблем, с экипажем, с Радэком, ты постоянно думаешь не о тех вещах и не тем местом! Ты постоянно пытаешься загнать меня в угол и не давать мне делать полезную работу, но самое отвратительное, что у тебя кишка тонка просто сказать мне в лицо, что ты мне не доверяешь! Знаешь, кто ты после этого? Ты… — набрала она в легкие побольше презрения, чтобы вложить в диагноз как можно больше того, что накипело на ее душе, — вредитель!

Гель, покрывающий капитана от макушки до пят, имел голубоватый оттенок, и он очень хорошо подчеркивал все оттенки красного, из которых в тот момент состояло его лицо.

— Я вредитель?! — Ирма слышала настолько болезненный рев лишь однажды, когда пнула Ленара по больному колену.

— Ты совершаешь преступную халатность, не привлекая к важной работе все находящиеся в твоем распоряжении силы, а сейчас не менее преступно тратишь время на то, чтобы задержать меня здесь и не дать…

Она запнулась и перекинула взгляд через его плечо. Выловила глазом краешек экрана терминала. Увидела какие-то мелкие надписи. Где-то среди них должно было быть системное сообщение Марвина. Где-то среди них написано, ради чего был этот резкий подъем…

— Что? — спросил он, не дождавшись окончания фразы. — Куда ты вечно спешишь и рвешься? Ты хоть знаешь, что у нас сломалось? Ты хоть знаешь, как это починить? Ты вообще задумываешься хоть на минуту о том, что ТАМ ты не можешь быть нужнее, чем ЗДЕСЬ?

— А кто ты такой, чтобы приказывать мне быть мертвым грузом на борту?!

Она вырывалась уже не ради того, чтобы куда-то успеть, а просто назло всему на свете. Ленар удерживал ее тисками, затянутыми до упора, и само понятие свободы рушилось под усилием его стальных пальцев. Такой силой могли обладать лишь машина и человек, доведенный до белого каления. Ей не было больно, но где-то на уровне подсознания она догадывалась, что боль идет к ней, просто очень медленно. Из-под вздувшихся на лбу вен ее испытывали на прочность два налитых кровью глаза. В нормальной ситуации такой взгляд должен был ее напугать, но страх так же не спешил приходить.

Ленар шумно всосал воздух и приоткрыл рот, чтобы ответить.

— Да чем вы тут таким занимаетесь? — взвыл Петре, и по отсеку пронесся шлепок, выскочивший из-под его ладони, столкнувшейся с переборкой. — Выясняете отношения прямо под сигнал тревоги!

Ирма легко бы с ним согласилась, если бы ее разум не застилала красной пленой мысль, что этот корреспондентишка, который вечно ни к месту и ни ко времени, мешает ей выяснять отношения. Чаша ее терпения была настолько глубокой, что пока не опрокинешь ее, сложно понять, сколько всего в ней накопилось. Ее колотило от злости, а на языке вертелось столько всего невысказанного, что требовались дополнительные усилия для обличения слов в членораздельную форму. Ей казалось, что стоит лишь еще немного потерять контроль над собой, и в груди вырастет пушка, которая выстрелит в Ленара готовым разорваться в любой момент сердцем.

Петре сделал шаг навстречу Ленару, и Вильма тут же уперла руку ему в грудь. Казалось, что сегодня делать больше одного шага — это преступление. Возможно, Радэк понял это первым, и поэтому поспешил убежать.

— Успокойтесь, — напомнила Вильма.

Когда Петре схватил ее за вытянутую руку, Ирма подумала, что теперь точно начнется драка. Петре ее разочаровал. Пойманную женскую ладонь с идеальным маникюром и наплывами геля он тут же прижал к своему лбу, и из его рта вырвался вожделенный вздох:

— Ох, Вильма, у вас такие холодные руки…

— Ленар, — донесся голос откуда-то из глубин заполненного сиреной воздуха.

Ирма пошатнулась. За прошедшие полминуты Ленар стал для нее еще одно точкой опоры, и лишившись ее она едва не упустила чувство равновесия. Она получила свободу движений назад, но не представляла, куда ей двигаться. И сделала шаг навстречу компьютерному терминалу.

Ее никто не остановил.

— Слушаю! — ответил Ленар интеркому, кисло сморщившись от навязчивого шума и заткнув пальцем то ухо, которое не смотрело в динамик.

— Мы в машинном отделении, — громко произнес динамик голосом Эмиля. — Хорошие новости — мы не взорвемся. Наверное.

— Ты обалдел? Какое еще «наверное»?

Этот восклик ненадолго отвлек Ирму от чтения символов на экране. Она как раз дочитала до строчки «…экстренная мобилизация всего списочного состава согласно протоколу № 9 для чрезвычайных ситуаций…»

— Мы не нашли видимых неисправностей.

— А почему тогда Марвин орет?

— Не знаю, может он паникер!

«…неисправность в блоке № 2 первичного активного охлаждения. Срочно проверьте блок № 2 первичного активного охлаждения,» — дочитала Ирма и с недоверием взглянула на Ленара. Ее взгляд в тот же миг отскочил от его лица и вернулся обратно.

— Ты можешь сказать хоть что-то определенное?

— Могу. Термодатчик говорит, что все нормально.

— И кому верить? Марвину или термодатчику?

— Не знаю. Кому хочешь, но имей ввиду, что Марвин так же считывает показания с этого термодатчика. Он накачал давление в водных резервуарах, потому что решил, что перегрев неизбежен, но если я прав, то он так и не решится сделать то, что собрался делать. Наверное, это хорошие новости.

— Эмиль, я запрещаю использовать это слово всуе! — крикнул Ленар на интерком.

— Ладно, тогда на этом отчет заканчиваю. Дам знать, если мы найдем что-то интересное.

— Поспешите. У меня от этого воя уже голова трещит. — Он выключил интерком. — Вильма, бежим на мостик. Ирма, следи за Петре.

— Мне нянька не нужна, — возразил Петре.

— Ему нянька не нужна, — согласилась Ирма. — Если это приказ, то я его выполню, но ты должен занести в бортжурнал мою жалобу на тебя. Ты плохо расставляешь приоритеты и позволяешь каким-то своим личным суждениям мешать рациональному распределению обязанностей среди действующего экипажа.

— Ты оператор, — напомнил он, взглядом выгоняя Вильму из отсека. — Когда мне понадобится оператор, тогда я тебя и привлеку к работе, а до тех пор в гробу я видал твои жалобы!

Дверь была автоматической, но Ирме все равно показалось, что с выходом Ленара она захлопнулась громче обычного.

Сигнал тревоги имел четко определенную цель — донести тревожность корабельной обстановки даже до глухих на оба уха людей, неведомым образом проникших на борт. Марвин справлялся с этой задачей на ура. Сигнал тревоги бил по ушам около пяти минут, но каждая секунда, подобно дрожжевой клетке, делилась пополам, и скорость деления постепенно увеличивалась. Нельзя было просто сказать «ясно, мы все поняли», чтобы тревога замолчала. Надо было доказать управляющему интеллекту, что его сигнал услышали и приняли к сведению.

Ленар взошел на мостик в том, в чем проснулся, — в криобелье, геле и плохом настроении. Его злило все, даже головки винтиков, ровными рядами выглядывающие из панелей. Он знал, что ему надо успокоиться, но это знание ему слабо помогало. На секунду забывшись он вдруг поймал себя на мысли, что пытается силой вырвать дверцу из своего сейфа, не открывая замок, и вслед за осознанием всей глупости ситуации в нем проснулся порыв во что бы то ни стало завершить начатое.

Свой код он ввел не с первой попытки, покрыв замок блеском слизистой пленки. Его пальцы дрожали а мысли путались, уносясь куда-то вдаль. Он ежесекундно подстегивал себя мыслью, что в этом сейфе пропуск, который позволит ему заткнуть сирену и вспомнить звук тишины, но его разум каждый раз уносило натянутой резинкой обратно к Марсу. Отправляясь с Ирмой в космопорт он ни о чем не думал, и ни в каком предвкушении не находился. Просто очередной рутинный рейс, пусть и немного торопливый, в ходе которого нужно часть товара отгрузить, часть загрузить, и тут же отправиться к следующему из длинной цепочки пунктов назначения. Если считать их все, можно свихнуться, поэтому Ленар никогда не считал. Вся вселенная для него выстраивалась лишь из трех точек — прошлая, текущая и следующая. В космопорту ему пришлось пересмотреть свои взгляды на устройство вселенной, и с тех пор следующая точка сменилась на последнюю.

Это был его последний рейс.

Он чувствовал себя астероидом, пойманным в цепкие объятия гравитационного колодца. Его падение неизбежно, и когда он пересечет границу плотных слоев атмосферы, его жизнь претерпит радикальные перемены. Глупо было бы думать, что он вечно будет летать по космосу, но эти новости стали для него неожиданностью, словно он шел по комнате с закрытыми глазами и внезапно наткнулся на стену. Жизнь в вечных перелетах от одной звезды к другой вошла у него в привычку, и хоть он не мог сказать, что такая жизнь делает его счастливым, он к ней привык. Это опасная привычка. В сочетании с надвигающимися переменами она наполняет сердце страхом, и с этим мало было просто смириться. К этому нужно было морально подготовиться. И Ленар готовился с того самого момента, как услышал поздравления с близящимся концом действия его долгосрочного контракта.

И так он угодил в очередную ловушку.

Там, в Марсианском космопорту сколько-то месяцев назад он дал самому себе установку, что ему стоит пережить лишь два сеанса криостаза, и он войдет в новую жизнь, полную синего неба, свежего воздуха и возможностей завести семью. Два сеанса криостаза спустя он оказался посреди межзвездной пустоты на неисправном корабле с неожиданными гостями и одним трупом, по уши в геле, среди воя сирены и в подходящем настроении для того, чтобы устроить большой погром. Новую жизнь он представлял себе немного иначе.

Одержав победу в схватке с сейфом, Ленар замер для короткой передышки. Он пытался приказать своему сердцу стучать чуть тише, но оно не слушалось. Все, на что падал его взгляд, казалось ему большой издевкой вселенной.

Кроме одной вещи.

От Вильмы разило холодом. Он не знал, почему, но ее выкованный из стали взгляд выжидающе купал его в металлической прохладе. Ее взгляд успокаивал подобно взору Медузы, а движения, с которыми она вскрывала свой сейф, были плавными и уверенными. Это было странно. Ленар не думал, что доживет до момента, когда Вильма станет истерить меньше, чем он, но раз этот момент все же настал, значит ситуация даже хуже, чем ему изначально казалась. Что будет дальше? Ядерный синтез перестанет работать?

Каким-то краешком своего искрящегося эмоциями сознания он понимал, что что-то не так, но, возможно, это был тот случай, когда в сложной ситуации мозг хлебнул достаточно плохих новостей и упорно отказывается от добавки. Его руки сами все делали, как делали это уже много раз. Он вставил пропуск в щель, на которую указывали два треугольника, протянул руку к верхней панели аварийного контроля, щелкнул двумя переключателями, и…

Что-то щелкнуло в его черепе.

Это было подобно удару по затылку. Сначала мир содрогается, затем в затылке происходит взрыв боли, и лишь в последнюю очередь приходит приблизительное осознание произошедшего. Ленар отказывался верить услышанному, и упорно вслушивался в окружающие его звуки, не понимая, что же он в них ищет.

Ничего не изменилось, кроме лица Вильмы. Невозмутимая маска на ее лице облупилась и осыпалась. Если между испугом и паникой есть забор, то Вильма балансировала на этом заборе, не понимая, на чью территорию падать. Ленар отчетливо видел, как ее зрачки расширились подобно диафрагме у фотокамеры, а нижняя челюсть слегка отвисла в порыве сказать что-то, для чего у нее не нашлось слов. Такие эмоции заразны, особенно в замкнутом пространстве.

Он видел, как вздрогнула Вильма, когда панель аварийного контроля разбила костяшки на его кулаке, но предпочел этого не замечать. Не время терять голову. Он все еще капитан, напомнил он себе. Надо хоть что-то на этом корабле взять под контроль, так почему бы не себя?

Он знал, что совершает бесполезное действие, но где-то внутри него горел огонек надежды, и он хотел как можно скорее загасить этот огонек. Его пропуск повторно залез в считывающее устройство, и после этого Ленар дал себе волю громко воскликнуть:

— Что это за чертовщина?

Рядом с ним была только Вильма, и этот вопрос, он, наверное, адресовал ей. Так он решил уже после того, как слова вырвались из его рта.

— Ма… — заикнулась Вильма, — Марвин не принимает твой пропуск.

Она сказала то, в курсе чего и так было все население мостика. Удивительно, но после этих слов Ленар вдруг утвердился в своем ощущении реальности. Ситуация окончательно перестала казаться ночным кошмаром, и он практически чувствовал вкус той субстанции, в которой увяз по самые уши.

— Спасибо! — саркастично ответил он и захотел швырнуть пропуск в дальний конец мостика. Мысль о том, что пропуск, возможно, ни в чем не виноват, убедила его приложить усилия и заставить себя аккуратно положить персональную карточку на капитанское кресло. — Давай ты.

— Что?

— Как это что? Заткни эти проклятую сирену!

— А, — акнула Вильма, словно только что вспомнила, что она здесь работает. — Да, конечно.

От нее все еще веяло холодом, но былая невозмутимость растворилась без остатка. Ленар видел, как дернулся ее глаз, и видел, как ее пальцы взволнованно выплясывают движения закоренелого алкоголика. Она попала в считывающее устройство со второй попытки, скормила свою карточку машине, и…

— Вильма, это что такое?! — крикнул он так, будто Вильма была виновата в серьезном преступлении. Так и было. Вильма была виновна в том, что оказалась рядом. — У нас что, у обоих сразу пропуска размагнитились?

Она не сразу ответила. На ее лице проступила целая гамма расстроенных чувств, и казалось, что разум ненадолго покинул ее голову, чтобы взять передышку от суровой действительности хотя бы на пару секунд. Он проследил за тем, как она отступила в сторону. Он собрался спросить, куда она уходит, но передумал, когда она обессилено села в свое кресло, холодное и бесполезное, как весь ее штурманский пост вместе с остальной частью мостика.

— Это точно не «Магомет», — заговорила она, вдохнув в себя немного уверенности.

— Что?

— Это точно не «Магомет»! — повторила она громче. — У нас корабль экранирован со всех сторон. Если что-то и могло испортить наши пропуска, то только изнутри.

— Изнутри… — задумчиво протолкнул Ленар сквозь стиснутые зубы.

— Может, не все пропуска испорчены?

— А может дело не в пропусках?

— Может, не все пропуска испорчены? — настойчиво повторила Вильма.

— Скажи, Вильма, ты чувствуешь, как с тебя кожа слезает? — настойчиво проигнорировал он ее вопрос.

— Это вопрос с подвохом или очередная твоя едкая шуточка?

— Похоже, Радэк был прав, и первичный охлаждающий блок продолжает работать. Но Марвин поднял нас всех на уши, включил эту проклятую сирену и теперь отказывается принимать наши пропуска!

— И что? — выглянула она со своего поста. — Думаешь, Марвин во всем виноват?

— Ну не я же!

— Если у нас ничего не горит, значит, у нас есть время подумать.

— Ага, подумать, как же! — выплюнул Ленар, с ненавистью посмотрев куда-то вверх.

Он мог запросто повысить голос и активно этим пользовался, чтобы сквозь шум сирены донести свою мысль до собеседника, но громкость собственной мысли он повысить не мог. Ему было сложно думать, а те мысли, которые обладали достаточной громкостью, подсказывали ему, что он должен взять инструменты и начать систематически скрывать по всему кораблю облицовочные панели, чтобы затем вырвать вместе с мясом все динамики системы оповещения. Он хотел тишины.

И тут произошло волшебство.

Ленар не верил в волшебство. Не верил в магию, в телепатию и в джинов из бутылки, но вопреки этому здравому материализму на какую-то долю секунды ему показалось, что кто-то прочел его мысли и исполнил его желание.

Сирена замолчала.

Он, наверное, должен был хоть немного этому обрадоваться, нолишь впал в растерянность. Вильма испуганно вскочила со своего кресла. Она разделяла его растерянность. Это была не нормальная тишина. Нормальная тишина могла наступить только с приказа капитана, а все то, что происходило на этом корабле за последние полчаса, было вопреки его воле. Он еще никогда не чувствовал себя настолько беспомощным, и даже желанная тишина была отравлена привкусом ускользнувшего сквозь пальцы контроля.

— Ленар! — всколыхнул интерком успокоившийся воздух.

— Да, Эмиль, — бросился Ленар к одному из немногих приборов, которые были ему подвластны. — Есть хорошие новости?

— В общем, как и предполагалось, блок первичного охлаждения исправен и продолжает охлаждать энергосистему, — вместе с голосом Эмиля динамик плевался помехами, похожими на возню с того конца линии. — Ради того, чтобы в этом убедиться, нам пришлось разобрать половину блока.

— Так быстро?

— Ну, мы тут работали в десять рук, и мотивация была будь здоров.

— Так это не вы отключили сирену?

— Технически ее отключил Густав, — смущенно промолвил Эмиль, с неохотой признавая всю степень участия чужаков. — Блок работал, но это не значит, что с ним было все в полном порядке. Как я и сказал, нам пришлось половину блока разобрать, чтобы получить непосредственный доступ ко всем платам, контроллерам и важным узлам. Я первым делом подумал, что где-то произошло замыкание, или что-то сгорело. Это, конечно, было маловероятно, но Радэк настоял, что мы обязаны были проверить это в первую очередь. И мы проверили, как дураки. Но, еще раз повторюсь, что охлаждение работало, компрессоры качали, хладагент циркулировал, дросселя были под штатным давлением, а в машинном отделении до сих пор никто не сварился заживо. Но мне не давала покоя мысль, что Марвин приготовился сбрасывать нашу воду за борт, а затем Илья меня успокоил, что у нас на прицепе еще триста тысяч тонн воды, и беспокоиться не о чем…

Чем больше Эмиль говорил, тем сильнее его речь напоминала скороговорку. Ленар не знал, как это возможно, но звуки постепенно начинали сливаться друг с другом, словно атомы водорода в рождающейся звезде, провоцируя цепную реакцию, от которой мозг Ленара становился на грань взрыва.

— Короче, Эмиль! — крикнул он на микрофон. — Из-за чего Марвин нас всех поднял?

— Я не знаю, как это объяснить.

— Тогда дай мне поговорить с тем, кто знает.

— Никто не знает.

— Эмиль, — прилагал Ленар последние усилия, чтобы говорить членораздельно. — Что вы сделали, чтобы сирена заглохла?

— Я скажу только то, что знаю. Густав взял пинцет и удалил из контроллера перемычку, которая замыкала контур, вводящий весь блок в режим диагностики и рвущий его связь с Марвиным.

— Так… — протянул Ленар, чтобы взять паузу, в течение которой он трижды проговорил в уме услышанное. — И как же там оказалась эта перемычка?

Ответ ему не понравился.

22. Запрещено законом

Когда группа детей по каким-то причинам вынуждена проводить ночь вместе, что-то, прописанное в их генах, так и тянет их скоротать темное время суток рассказами страшных историй. Это было похоже на соревнование в дисциплине по порче настроения для сна, и пока голос в темноте вещал затаившим дыхание слушателям очередную байку, наполненную кошмарами, откуда-то из запрограммировано примитивными инстинктами слоя подсознания упорно лезли наружу инопланетные монстры, демоны из параллельных измерений, призраки трагически погибших людей, каннибалы, мутанты и прочие персонажи, лишенные добрых мотивов.

Все успели пройти через возрастной отрезок, когда человек достаточно сознателен, чтобы понимать нереальность выдуманных монстров, но при этом не дорос до возраста, в котором иррациональные страхи по ночам перестают оживляться навязчивым «а вдруг».

В космосе понятие ночи вытеснялось понятием «отбой», но если взять что-то за эквивалент периода, в течение которого человек до смешного беспомощен, а чудовищам самое время выйти на охоту, то это, однозначно, период криостаза.

Ленар знал, что посреди межзвездного пространства не может быть никаких чудовищ, но, как и в детстве, его невольно посетила та самая страшная мысль — а вдруг? Нет, он не всерьез думал, будто в произошедшем были замешаны не описанные современной наукой силы, но когда все варианты объяснения происходящей на корабле чертовщины исчерпали себя, он сдался и решил дать своему воображению глоток свободы.

Это была жвачка для ума. Она абсолютно бесполезна, но помогает расслабиться в те моменты, когда от напряжения из ушей начинают выходить струи пара. Как и с любой жвачкой, жевать ее в компании было неприлично. Его компанию нельзя было назвать той, в которой следовало постоянно стоять вытянутым по струнке и сверять каждое сказанное слово с правилами этикета, чтобы произвести хорошее впечатление, но он все равно старался жевать осторожно. Он тщательно пережевывал каждое слово, прежде чем выплюнуть его в три пары ушей, и наблюдал за тем, как три пары глаз смущенно бегали по лазарету, периодически цепляясь за искрящиеся хрусталем капели внутри капельниц. День выдался настолько нелегким, что даже недавний горячий душ, вопреки привычным ожиданиям, вместе с гелем смыл с космонавтов силы и бодрость, оставив бренную плоть наедине с интоксикацией и легким шоком.

— Ленар, — устало провела Вильма ладонью по лицу и в четвертый раз поправила катетер, тянущийся к ее вене, — ты совсем с ума сошел?

Немного приподнявшиеся брови выдали в нем удивление. Он ожидал иной реакции. Более громкой. И с более обидными эпитетами.

— Я просто хочу рассмотреть все возможности.

Лазарет совсем не был предназначен для собраний. Для четверых человек в нем нашлись сидячие места, но когда все четверо подключили себя к капельницам, оказалось, что на этом свободное пространство кончилось. Капельницы тоже. Двое техников, теснящиеся на койке, мешались друг другу не только физически, но и вербально, и когда они в очередной раз хором произнесли какую-то непереваримую человеческим восприятием кашу, Радэк поспешил доверить диалог профессионалу:

— Говори, Эмиль.

— Меня, как техника… — замолчал он и тут же поправился, — нас с Радэком, как техников, ответственных за поддержание работоспособности корабля, готовили к крайне широкому спектру различных неполадок, способных возникнуть в полете по самым разным причинам. Поверь, корабли дальнего следования совсем не дураки собирают, и они даже не стесняются вслух говорить, что устанавливая на судно отказоустойчивые системы они хотят, чтобы мы были готовы к их внезапному отказу. От нас ничего не скрывали. Нам показывали цистерны с той самой кровью, которой были написаны правила техники безопасности. Нас заставляли учить наизусть все несчастные случаи, которые привели к человеческим жертвам посреди космоса. Нас пугали всеми возможными способами и напоминали, что даже незаправленная постель может привести к катастрофе. — Эмиль сделал вдох. — Но нам ничего не говорили ни про каких «гремлинов».

— Гремлины — это сказки, — подытожил Радэк, почесав висок. — Кстати, верить в них противозаконно.

— Я и не верю. Но, пока мы все лежали в холодильниках, с нашим кораблем произошло что-то, что не могло произойти само по себе. Предположим, что в Марвине действительно произошел какой-то сбой…

— Быть не может, — перебила его Вильма. — Марвин отказоустойчив…

— Что я только что говорил об отказоустойчивости? — перебил ее Эмиль. — Главная разница между отказоустойчивыми системами и отказонеустойчивыми в том, что отказоустойчивые системы гораздо сложнее починить, когда они все-таки откажут.

— Технически Марвин не совсем отказоустойчив, — задумчиво продолжил Радэк. — Как и у всех остальных отказоустойчивых систем, у Марвина есть свой срок отказоустойчивости. По документам гарантия отказоустойчивой работы — шестнадцать лет без полного техобслуживания.

— Марвин — это машина, — настойчиво напомнил Ленар. — Любая машина может сломаться преждевременно. И мы предположим, что он сломался, и поэтому аннулировал все наши пропуска. Но Марвин не мог засунуть в блок охлаждения лишнюю перемычку, даже если его программа деградировала до поджарки тостов. Это мог сделать только тот, у кого есть руки.

— Если ты упорно продолжаешь намекать на гремлинов, то я должен напомнить, что гремлины не суют никуда никакие перемычки. Они выкручивают болты, размыкают коммуникации, дырявят рукава, но что-то куда-то подключать…

— Почему мы до сих пор говорим о гремлинах? — всплеснула Вильма руками. — Простите, но этот разговор все сильнее становится похож на детский сад.

— Согласен, но у меня сейчас страшно болит голова, и мне необходимо если не знать, то хотя бы придумать причину, по которой она болит.

— Все просто, — беззаботно бросил Эмиль куда-то в потолок, щурясь от света. — Кто-то залез в блок охлаждения, пока мы были в заморозке, и вставил перемычку.

— Правда? — попытался саркастично спросить Ленар, но не нашел в себе сил на саркастичный тон. — Гениальное умозаключение. Ну, а с Марвиным что?

— Пока мы этого не выяснили, предлагаю придерживаться версии, что за аннулирование наших пропусков ответственен тот же, кто поколдовал над блоком охлаждения.

— Слово «колдовать» тоже запрещено законом, — не удержался Радэк. — Ну, так что вы сейчас хотите сказать? Что на борту есть кто-то посторонний?

— Да, есть. Я бы сказал, целых шесть посторонних.

— Нет, постойте-ка, — нахмурилась Вильма. — Они ложились вместе с нами. Я сама лично их заморозила. И разморозились они тоже вместе с нами.

— Ну, за исключением Софии и Уве.

— О них можно даже не вспоминать, они у нас вообще мертвый груз.

— Вильма…

— Клинически мертвый груз. Кстати, как они?

— Как и прежде, — развел руки Радэк и поправил иглу в своей вене. — Они не подключены к централизированной системе управления, так что без ручной команды они не разморозятся. Кстати, их капсулы охлаждаются как раз от второго блока первичного охлаждения.

— И что это значит?

— Не знаю, это я просто к слову сказал.

— У нас может быть заяц на корабле?

— Не знаю, но есть простой способ это выяснить. Кто-нибудь уже был на продуктовом складе?

— Только не я, у меня до сих пор желудок просится наружу.

— Аналогично.

— По-вашему версия с зайцем более правдоподобна, чем с гремлинами? — устал Ленар выслушивать, как ход мыслей его подчиненных идет не в том направлении.

— Все версии правдоподобнее, чем с гремлинами.

— Но одна правдоподобнее остальных. У нас на борту шесть посторонних лиц.

Ленар не верил в гремлинов. Но он должен был предложить какую-нибудь совершенно нейтральную и бредовую версию, чтобы избавить себя от необходимости первым начинать искать виноватых среди гостей. Он должен был заставить своих подчиненных самостоятельно рассмотреть эту версию. Он должен был убедиться, что такие мысли посетили не только его голову. Он должен был меньше общаться с Петре.

— Даже если и искать подозреваемых среди учтенных лиц, — начал размышлять Эмиль, — то Софию с Уве можно сразу отсекать. Они физически не могли сделать такое без посторонней помощи.

— Тогда и Петре тоже нельзя брать в расчет, — добавил Радэк.

— Почему?

— Не в обиду ему, но он ни черта не смыслит в нашей технике. Он не мог просто взять и найти место, куда надо вставить перемычку, чтобы…

Радэк замолчал, поморщившись от боли, которая до сих пор вытесняла мысли из его головы.

— Чтобы что? — спросил Ленар, повернувшись к Радэку левым ухом. — Чтобы поставить нас всех на уши? Никто из вас не рассматривал версию, что в этом действии нет видимого мотива? Словно тот, кто это сделал, вообще не осознавал, что делает.

— Допустим. Но что насчет Марвина? Петре уж точно не хватило бы навыков, чтобы напортачить до такой степени.

— Я предлагаю бросить попытки все валить на Петре, — предложила Вильма. — Понимаю, что он у нас не на самом хорошем счету, но давайте охотиться на ведьм в другом месте.

— Верно, — с неохотой произнес Радэк и щелкнул пальцем по капельнице, словно это могло как-то облегчить ему головную боль. — Предлагаю начать все валить на трех основных подозреваемых.

— На Илью, Густава и Акселя?

— Именно. Особенно на Густава.

— Почему?

— Не знаю, но если у нас тут открылся кружок охоты на ведьм, то давайте в первую очередь отправим на костер того, кто первым нашел неисправность.

— Радэк, я тебя не понимаю, — покачала Вильма головой. — Когда ты говоришь с такой интонацией, можно подумать, что ты серьезно, но на словах ты как будто только что пытался неудачно пошутить.

— Давайте немного отвлечемся от ведьм и вернемся к фактам, — эти слова дались Ленару сквозь боль. У него зародилось ощущение, что это разговор начинает идти по кругу. — Мы знаем, что кто-то с человеческими руками вмешался в работу блока охлаждения. А еще… — попытался Ленар думать, — …еще мы ничего пока не знаем.

— Вам, наверное, не понравится то, что я скажу, — вяло пробормотал Эмиль, — но если оперировать сухими фактами, то нельзя отказываться от вероятности того, что виновный может быть среди нас.

Все четверо переглянулись.

— Как? — спросила Вильма. — Мы все разморозились одновременно.

— Вот тут мы уже и отходим от фактов, — вдруг посетила Ленара мысль. — Если принять за истину, что мы все разморозились одновременно, то из этого выходит, что ни у одного человека на этом борту не было возможности поковыряться в блоке охлаждения. Однако, если предположить, что один из нас разморозился раньше остальных, аннулировал наш доступ, а затем зачем-то вставил перемычку в контроллер блока охлаждения, испачкал себя в геле и сделал вид, что очнулся одновременно со всеми, то некоторые моменты начинают обретать смысл.

— Ну, и кто же мог разморозиться раньше остальных?

— Технически кто угодно с допуском к Марвину мог тайно запрограммировать определенную капсулу на разморозку в определенный срок, — начал Радэк рассуждать лишенным жизненных сил голосом. — Это вы двое и Ирма. Но если мыслить чуть более приземлено, то самая удобная возможность была у того, кто сначала сам уложил всех по холодильникам, а затем заморозился самостоятельно.

Еще один клубок боли вошел Ленару в голову. Он поморщился и с ненавистью посмотрел на шкафчик с лекарствами. Спасительный анальгетик лежал в шаговой доступности, но организм уже получил такую дозу химикатов, что каждая лишняя таблетка была подобна хорошему пинку по переломанным ребрам. Его ладонь сама прижалась ко лбу в тщетных попытках убавить огонь, на котором кипело содержимое черепной коробки, но получившийся суп становился все более наваристым. На поверхность без устали всплывали образы с графиком дежурств.

И с Вильмой.

— Не надо так на меня смотреть, — испуганно огляделась она на три пары изучающих ее глаз. — Да, у меня была возможность, но это не повод обвинять меня в саботаже.

— Обвинять коллегу в саботаже без доказательств запрещено законом, — успокоил ее Радэк. — Но ты должна понять, что у нас сейчас непростой выбор — подозревать тебя или гремлинов.

— Так, это уже переходит всякие рамки охоты на ведьм, — шумно потер Эмиль ладони. — Давайте не будем преждевременно давить на нашего будущего капитана.

Вильма ответила ему немой благодарностью во взгляде.

— Верно, — кивнул Ленар. — К тому же есть способ узнать наверняка, кто и в какой именно момент разморозился.

— Какой же?

— Заглянуть в электронные журналы, разумеется!

— Что, все так просто? — кисло улыбнулся Эмиль. — И кто же ведет электронные журналы?

— Марвин, разумеется.

— И как мы его убедим дать нам доступ к электронным журналам?

— Как-нибудь, — пренебрежительно крякнул Ленар, отказавшись лишний раз думать на больную голову. — Мы ведь разморозились очень рано, так?

— Да, до разворота еще полтора месяца.

Ленар впервые услышал точные цифры, и что-то в нем меланхолично заныло. Это был уже второй раз подряд, когда его вытаскивали из криостаза не по расписанию. Он еще не оставил пост капитана, но уже начинал скучать по рутине и нормальным рабочим будням. Кто-то отчаянно пытался разрушить всего его планы по прощанию с межзвездными перелетами.

— Значит, у нас есть полтора месяца, чтобы подумать над тем, как вернуть контроль над кораблем…

— Ленар, постой, — обеспокоенно окликнула его Вильма. — Я не хочу тратить полтора месяца на возню со сломанным компьютером.

Ленар тоже не хотел. Он посмотрел на своих техников, будто взглядам спрашивая их мнение, и кожа, устало повисшая на их черепах, доходчиво ответила ему без слов. Никто не хотел тратить полтора месяца своей жизни настолько впустую. Это было подобно пребыванию в космической тюрьме. Не в той, которой являлась станция «Магомет», а еще хуже. Где нет удобств и оплачиваемой работы, а есть лишь ускользающее время, каждая секунда которого могла быть сэкономлена с помощью криостаза.

— Ну, мы могли бы опуститься до варварства, — задумчиво поежился Радэк, чувствуя дискомфорт от того, что собирался предложить, — и просто разрезать двери, ведущие в отсек Марвина. Вот только это опасно и…

— …запрещено законом, — закончил за него Эмиль.

— А не выйдет использовать его протоколы самозащиты, чтобы убедить его впустить нас?

— Линейка Марвиных не настолько продвинутая. Они не умеют вестись на угрозы.

— Есть еще вариант, — заявила Вильма.

Вставшие дыбом волоски на спине моментально поняли, что она собирается предложить.

— Нет, это мы оставим на крайний случай, — резко отрезал Ленар, и оба техника заметно оживились.

— О чем это вы?

— Ни о чем.

— Есть один способ…

— Вильма, молчи.

— …чтобы вернуть себе контроль над кораблем…

— Вильма!

— Что?! — вскрикнула она.

— Я не хочу прибегать к этому способу, пока у меня на борту есть посторонние.

— А достойные альтернативы у тебя на борту есть?

— Нет, — признался он, но не утратил уверенности в голосе. — Но это не значит, что они не появятся. Давайте сойдемся на том, что ситуация сейчас не критическая, и времени на поиски решения у нас вагон. Я тоже не хочу возиться с компьютерами полтора месяца, но в ближайшие две недели мы не ляжем в холодильники в любом случае. Эти две недели мы потратим с толком. Или без толку. Но будем пытаться.

— Решать, разумеется, тебе, — поддержал его Эмиль. — Но можно все же узнать, о чем только что заикнулась Вильма, и почему ты тут же заткнул ей рот? У вас какие-то секреты от меня?

— От нас, — поправил его Радэк. — Я тоже не понял, о чем они.

Ленар устало потер переносицу, и взвесил взглядом мешочек со своим физраствором. Жидкость впитывалась в его жилы мучительно медленно. Вильма напряженно сверлила его взглядом, всем своим видом показывая, что если Ленар не поделится ее планом с техниками, то это сделает она. Он мысленно отмерил безопасную дозу информации, и лишь тогда решился спустить ее с языка:

— Вы ведь понимаете, что если экипаж теряет контроль над несущимся на большой скорости грузовым составом массой в миллионы тонн, то это уже само по себе можно назвать катастрофой?

— Разумеется, понимаем. За кого ты нас принимаешь?

— Значит, вы так же должны понимать, что даже для таких случаев тоже предусмотрена своя процедура. — Слова давались ему с неохотой, и какое-то непонятное чувство подсказывало ему, что произношение этих слов лишь усугубит необходимость «крайних мер». — Понимаете, плата управления контролем доступа у Марвина имеет подключение к резервному контуру питания повышенного напряжения, снабженному двумя последовательными предохранителями. Вкупе эти предохранители способны пропустить точно рассчитанный электрический разряд, способный сжечь плату, не навредив при этом остальным системам. В этом случае Марвин начнет работать в обход платы контроля доступа, и тогда… — Ленар тяжело вдохнул, — не будет никакого контроля доступа. Все двери открыты, все системы доступны. Делай, что хочешь.

— Брехня, — скептически выплюнул Радэк. — Если бы все было действительно так, люди, отвечающие за работоспособность корабля, были бы в курсе.

— А вам по окладу не положено об этом знать. Это секретная информация. Кроме того, Марвин вообще за пределами вашей зоны ответственности.

— Звучит немного обидно, знаешь ли, — пожаловался Эмиль.

— А ты надеялся, что тебе доверят еще и мозги корабля в придачу к сердцу и остальным органам?

— Да, — последовал ответ без капли посредственности.

— Это называется разделением обязанностей, Эмиль. Смирись.

— Думаю, Эмиль хотел сказать, — начал переводить Радэк, — что люди, которые отвечают за работоспособность судна, должны знать обо всех его уязвимостях. Вот вы сейчас говорите, что это секретная информация, которая доступна лишь экипажу мостика. Но получается, что Илье об этой намеренно допущенной уязвимости так же известно. Я не хочу сейчас тыкать в него пальцем, но если вдруг за ним действительно стоит злой умысел, то он просто сможет сжечь нужную плату, и…

— Не сможет, — перебила его Вильма. — По крайней мере не так просто, как ты думаешь. Доступ к этой плате намеренно затруднен, и сжечь ее быстро и незаметно просто не получится. Это сложная процедура со своей собственной защитой от дурака.

— И деталями этой процедуры вы со мной не поделитесь, я правильно понимаю?

— Прости, Радэк, но делиться такой информацией с непосвященными лицами без крайней необходимости…

— …запрещено законом, я понял.

Ленар еще раз скосил взгляд в сторону. Из жидкостных часов, свисающих со штатива, вышел весь физраствор, и для него это значило, что совещание закончилось. Совещание в неполном составе экипажа в лазарете под капельницами определенно можно было назвать самым странным в его карьере. Целых семьдесят лет он проработал в межзвездном пространстве, а эта работа продолжает его удивлять. Он вытащил иглу из своей вены и задавил проступающую каплю ватным тампоном. Его удивил цвет собственной крови. Она все еще была красная.

Ирма с Петре были среди первых людей, которые прошли через капельницу. Отчасти потому, что им досталось работы меньше остальных. Отчасти потому, что их организмы были наименее толерантными к химии. Отчасти потому что Ирма была не на самом хорошем счету у действующего капитана.

О чем только думал Ленар? На его глазах его подчиненная ударила гостя, а затем этот гость дал ей сдачи. И не имеет значения, что они оба были под наркотиками, оправданием неподобающего поведения это никогда не являлось. В конце концов, все остальные как-то смогли держать себя в руках. Даже блок охлаждения починили, пока Ирма нянчилась с корреспондентом и пыталась успокоить его, параллельно отвлекаясь на попытки успокоиться самой. Когда наркотическая горячка начала рассеиваться, ей на смену пришла целая гамма чувств, и среди них затесался стыд. Возможно, в этом была основная причина, по которой ее заставили сидеть рядом с Петре, — у них должна была появиться достаточно удобная возможность извиниться друг перед другом и как можно скорее привести себя в рабочее расположение духа. В этом была доля мудрости — конфликты между двумя людьми, запертыми на одном судне, должны были разрешаться быстро. С другой стороны, в последний раз, когда на корабле произошел конфликт, все кончилось показательным мордобоем.

Ирма провела рукой по щеке, и та отозвалась болью. Ей нравилась эта боль. Боль говорила, что ее тело постепенно начинает очищаться. Примерно о том же говорила мужская фигура, стоящая рядом с ней на коленях и заключившая в крепкие объятия нержавеющий корпус унитаза. Нельзя было сказать, что ее присутствие было так уж необходимо при этом процессе, но она твердо решила убедиться, что с Петре не возникнет осложнений. Столь же смущенно, сколь и беспомощно, она наблюдала за ним краем глаза в ожидании, когда наконец-то его желудок исторгнет из себя последние крупицы завтрака, а сама тем временем обдумывала, как ей самой исторгнуть из себя правильные слова. Что вообще должна говорить провинившаяся девушка блюющему перед ней мужчине?

Такому ее в академии не учили.

Считается неприличным высокомерно и почти злорадно заявлять «я же говорила», но Ирма сказала прежде, чем подумала:

— Я же говорила, что будет лучше поголодать несколько часов.

Он обессилено уселся рядом с нержавеющим троном, стараясь отдышаться от непростого расставания с пищей.

— Я ни в коем случае не ставлю под сомнение ваши слова, — монотонно промолвил он, направив большую часть внимания куда-то вглубь себя, по направлению к желудку, — и сейчас расплачиваюсь за то, что решил их проигнорировать.

Еще раз помассировав свою щеку, она выжала из нее немного решительности.

— Петре, простите меня.

— За что? — посмотрел на нее удивленный взгляд.

— За то, что я вас ударила.

— Нет, это я должен просить прощения. Я вел себя неподобающе, а вы пытались меня урезонить, и я, кажется, ударил вас гораздо сильнее.

— Нет-нет, я не хотела вас урезонивать. Я просто хотела дать вам хорошую затрещину, чтобы выместить на вас злость.

— Вот как? — кисло усмехнулся он. — Так передо мной еще не извинялись. Ну, раз сейчас пора откровений, то я тоже должен признаться, что в тот момент вымещал на вас злость. Надеюсь, я вам ничего не повредил?

От этих слов у нее слегка заныла челюсть.

— Нет, можете не беспокоиться, вы меня ударили открытой ладонью, а не кулаком.

— Хорошо, тогда я прощаю вас, — улыбнулся он, и что-то внутри него тут же сорвало улыбку с лица. Он дернулся по направлению к унитазу, и в тот же миг передумал. — Этот… Будильник надо запретить.

— Не волнуйтесь, он и так запрещен во всех населенных мирах.

— И ваш корабль, как я предполагаю, юридически не считается за часть населенных миров?

— Правильно, — кивнула она. — Понимаете, процесс пробуждения после криостаза проходит с переменным успехом, и часто занимает существенное время. На борту всегда должен быть способ быстро поднять экипаж на ноги, если корабль начнет разваливаться на части.

— Должен признать, способ действенный. Даже я вскочил, как ужаленный. Мне поначалу показалось, что у меня капсула загорелась.

— Да, Будильник оказывает очень возбуждающее воздействие. Отсюда и внезапные эмоциональные порывы и стремление выплеснуть наружу распирающую вас энергию. Но это лишь химия, которая дает на некоторое время ложное ощущение мощнейшего прилива сил. На самом же деле в этот момент ваш организм работает на износ, и крайне важно уметь держать себя в руках, чтобы не навредить себе или окружающим. — Ирма смущенно отвела взгляд и встряхнула уставшую от неравномерно распределенного веса ногу. — Вам, наверное, не рассказывали о возможности таких сценариев, но мне рассказывали, чтобы я была готова к такому, и я все равно не смогла сдержать себя в рамках приличия. Так что теперь с уверенностью можно говорить, что я повела себя недостойнее всех остальных, в том числе и вас.

— Странно слышать такое, сидя в обнимку с унитазом.

Не менее странно было видеть, как человек, который сидит в обнимку с унитазом, шутит, и на этот раз у него получилось выдавить из Ирмы легкую и непринужденную улыбку. Не связанный профессиональным этикетом разговор был приятным разнообразием после долгих месяцев копившегося внутри недовольства, которое просто некому было излить. Она бы с удовольствием излила это недовольство Петре, если бы четырьмя часами ранее не излила его прямо на Ленара. Ей не стало легче от того, что она выговорилась. Просто один груз вдруг сменился другим.

— Может, мы вернемся в комнату отдыха? — указала она носом на дверь.

— Пожалуй, мне нужно еще немного времени, — вяло протянул Петре, еще раз окунувшись взглядом в сантехническую утварь.

— Тогда, если я вам тут не нужна, я…

— Нет, я бы хотел, чтобы вы побыли со мной еще немного, — взволновался он так, словно от Ирмы зависело что-то очень важное.

Он был в своем репертуаре — странно себя вел и не спешил делиться своими мотивами. Ничто не принуждало ее задерживаться в уборной, но перед ней стоял выбор — остаться с Петре или вернуться в комнату отдыха, где трое выживших коротали время за чтением журналов и карточными играми, и в таких случаях правильнее всего быть с тем, кто просит об этом.

— Ладно. — «Немного» — это неопределенный срок, не имеющий четких ограничений и способный растягиваться до таких временных значений, что даже звезды могут не дожить, поэтому Ирма сползла по переборке и уселась рядом с корреспондентом. — Хотите поговорить о чем-то конкретном?

— Я корреспондент. Я больше привык к односторонней беседе, поэтому, если вам есть что сказать, я вас с радостью выслушаю.

Ей было что сказать.

— Кажется, вы были правы, когда сказали, что Ленар мне не доверяет, — она успокаивала себя, что это был лишь способ поддержать кулуарную беседу, а ни в коем случае не плач сидящей где-то внутри нее обиженной маленькой девочки.

— Бросьте, — махнул он рукой. — Я такого не говорил. О ваших с ним взаимоотношениях вам известно куда больше, чем мне.

— Но вы всячески намекали…

— Я предполагал.

— Оказалось, что ваше предположение было весьма проницательным.

— Ерунда, — поморщился он. — Уверен, он всем своим коллегам доверяет в равной степени.

Эта фраза причинила некоторый дискомфорт ее ушам.

— Кажется, вы со мной сейчас не до конца искренни.

— Вам так кажется? — ушел он от ответа.

— Не вы один читали кодекс поведения. Вы сейчас просто боитесь лишний раз подтвердить мои опасения, чтобы не способствовать развитию конфликта на почве кризиса доверия.

— Даже если и так, то какая разница? Вам под началом этого человека работать еще… — запрокинул он голову к потолку, — …я, кажется, уже запутался во времени со всеми этими внеплановыми пробуждениями.

Ирма погрузилась в вычисления. Вычисления быстро привели ее к выводу, что она тоже начала путаться.

— Ладно, я поняла вас, — выбросила она из головы воображаемый календарь. — Я просто должна потерпеть еще немного.

— Вас это огорчает?

— Немного, — призналась она, прекратив скрывать поникшее выражение лица. — Я ведь совсем не хочу, чтобы он уходил. Но если он уйдет, мне бы хотелось, чтобы он унес с собой чуть более хорошее мнение обо мне.

— Тогда извольте напомнить, что зависимость от чужого мнения претит кодексу поведения.

— Это всего лишь рекомендации, — оправдалась она. — А я всего лишь человек. А вы слишком усердно штудировали кодекс поведения, словно сами собираетесь стать космонавтом. Это ошибка многих новичков.

— Серьезно? Я думал, что кодекс поведения — это залог комфортного сосуществования членов экипажа в условиях длительной изоляции.

— Попробую объяснить на примере сельского хозяйства. Представьте, что у вас есть огород. — Ее пальцы описали в воздухе прямоугольник. — И у вашего соседа тоже есть огород. И ваши огороды соприкасаются, но при этом между ними нет никакой ограды.

— Если между ними нет никакой ограды, тогда что же это за огороды?

— Не важно. Я это говорю к тому, что если вы будете постоянно думать о том, где же границы вашего участка, то рано или поздно сойдете с ума. Поверьте, такой подход не даст вам никакого чувства комфорта при сосуществовании с соседями.

— Черт, — хлопнул он себя по груди, и на секунду Ирме показалось, что он схватился за сердце. — У меня с собой блокнота нет. Теперь то, что вы сказали, придется держать в голове.

— Давайте все же вернемся. — Она попыталась встать, но остановилась, когда мужские пальцы сомкнулись на ее запястье. Этот жест был символическим, лишенным каких-либо усилий. Петре все еще просил ее остаться. — Хватит, Петре, я прекрасно вижу, что ваша тошнота уже давно прошла.

— Быть может, я просто хотел немного побыть с вами наедине?

— Вы выбрали для этого не самую романтичную обстановку.

— Что поделать, романтик из меня так себе.

Петре иронично пожал плечами. Ирма не поверила ни ему, ни его плечам. Она освободила руку и дала ему еще один шанс наполнить этот разговор смыслом. Последний.

— Говорите начистоту, что вы на этот раз затеяли.

У нее не получалось быть строгой. Даже когда она пыталась надавить на кого-то всем весом своего характера, выяснялось, что ее характер слишком долгое время провел в голодовке. Ее голосовые связки умели выдавать громкость, но не силу, однако нужную мысль было возможно донести любой интонацией. Петре и так все понял. Весь его вид говорил о том, что он сдался… или о том, что наступил момент, которого он ждал.

— Я не доверяю людям, которых вы спасли, — выдохнул он с некоторым облегчением, и на этот раз Ирма ему поверила. — Они очень скрытные. А знаете, что говорят про скрытных людей?

— Что?

— Про них говорят, что им есть что скрывать.

— Мне кажется, что у вас какая-то паранойя.

— Не могу это отрицать, но предпочитаю убедиться наверняка. Скажите мне, много ли раз с вами случались такие внезапные пробуждения на полпути?

— Вы ни у того человека спрашиваете. Я проработала на этом корабле всего три с половиной рейса.

— Признайте, что у вас на корабле творится какая-то необъяснимая чертовщина, и эта чертовщина началась с того самого момента, как вы подобрали этих людей. Я бы сказал, что неприятности следуют за ними по пятам.

— Вы что, боитесь их?

— Нет, конечно! — оскорблено прошипел Петре, и это прозвучало слишком вычурно, чтобы быть правдой. — Не надо тут выставлять из меня последнего труса.

— Тогда почему вы прячетесь от них в уборной?

— Чтобы дать им возможность побыть наедине.

— Петре, вы и сами весьма скрытный и загадочный человек, — начала Ирма терять терпение. — Вы постоянно строите какие-то интриги в тайне ото всех, а правду из вас приходится клещами вытаскивать. Пока что это вы тут самый главный возмутитель спокойствия.

— Тогда скажите мне в лицо, что у вас не возникало ощущения, будто они вам многого недоговаривают, — бросил он ей вызов взглядом.

— Не скажу, — призналась она, отведя взгляд. — Я тоже им не доверяю, но это не повод прятаться от них в уборной.

— Уверен, что это они как-то связаны с аварией на вашем корабле, но они вам в этом не признаются, а убедить их признаться вы не сможете. Однако, пока мы здесь, а остальной экипаж в лазарете, они в комнате отдыха совершенно одни, и могут начать обсуждать то, что не решатся обсуждать при посторонних.

— Как мы с вами сейчас? — спросила Ирма с издевкой.

— Да! — не понял Петре издевки. — Мне нужен был лишь повод, чтобы отлучиться самому и убедить вас пойти со мной. И чем больше времени мы им даем побыть без лишних свидетелей, тем выше шанс, что камера, которую я оставил включенной, запишет что-то, что обличит их с потрохами.

Она попыталась вспомнить, где Петре оставил камеру. И вспомнила. Его камера лежала в чехле, который находился в шкафчике. Камера не может доставить людям дискомфорт, если ее не видно, но если у камеры хороший микрофон, то она превращается в подслушивающее устройство. Это было хитро, бессовестно и запрещено законом, и при других обстоятельствах Ирма обязательно отругала бы Петре за такое поведение, но в тот момент ее почему-то взволновала совершенно другая вещь.

— Вы что, только ради удобного повода оставить их наедине съели целую банку фасоли? — спросила она громче, чем рассчитывала.

— Я не люблю лгать, — признался он. — Особенно перед профессиональными лжецами, которые способны раскусить меня в один миг. Если приходится лгать, то лгать надо грамотно, чтобы ваша ложь не только сошла за правду, но еще и являлась ей.

В тот момент она и сама прекрасно понимала, что ее глаза подобны двум лунам — такие же круглые и огромные.

— Петре, вы очень странный человек.

23. Неудачники

Во всем, что касалось опыта космических путешествий, Петре с Ленаром являлись полными противоположностями.

Ленар так давно работал в космосе, что это с лихвой хватало на одну человеческую жизнь. Вид звезд ему приелся, мысли о бесконечности окружающего его пространства навсегда покинули его голову, перспективы задохнуться в космическом вакууме воспринимались им как неприятности, которых можно избежать, если принять меры предосторожности. Космос засел в его теле паразитическим организмом, укоренившимся в глубоких слоях слизистой оболочки, и был готов сопротивляться инвазивному лечению.

У Петре же был сильный иммунитет. Его организм отторгал космос, сопротивлялся любому вторжению и всячески отвергал все чуждое и незнакомое. Он не спешил признаваться, но антитела в его крови занимались выработкой здоровой порции страха. Это нормально — испытывать дискомфорт от осознания, что твоя жизнь зависит от куска летящего сквозь пустоту металла, который ты никак не контролируешь. Он не мог изгнать из себя этот страх, но мог его на некоторое время приструнить тем фактом, что он доверял экипажу… или же внушал себе, что доверял экипажу. Чего бояться, если твоя жизнь в руках людей, которые большую часть жизни летают по космосу и, согласно официальным заверениям, еще ни разу не умерли?

Наверное, они знают свое дело.

Эту мантру Петре периодически нашептывал себе перед сном до тех пор, пока не случилось то роковое утро, когда последние крохи иллюзорного чувства контроля покатились к чертовой матери. Когда он понял, что корабль больше не слушается своего экипажа, доверять официально стало некому, а как только он услышал через интерком, что аварийная ситуация на корабле была рукотворной, в его груди все перемешалось. Старые страхи начали накладываться на новые, вопрос доверия был резко вытеснен вопросом недоверия. Кому он не доверял сильнее всего? На этот вопрос у него было готово сразу три ответа. Это была троица самых скрытных людей в радиусе нескольких световых лет, которые уже пережили аварию на другом корабле, которые были причастны к смерти как минимум одного человека, и которым, к его удивлению, все еще было что скрывать. То, что сделал Петре, не было его профессиональной дурной привычкой, а скорее актом отчаявшегося человека, который не захотел сидеть сложа руки и ждать, пока все разрешится без него. Он знал, что его действия противозаконны, и именно это побудило его прибегнуть к ним. Больше никто бы не решился.

Его план был прост, а любые вещи тем надежнее, чем проще. Он включил запись на своей камере, дождался, пока его завтрак попросится на волю, и пожаловался Ирме на плохое самочувствие. Казалось бы, что мешало взрослому мужчине самостоятельно добраться до уборной и излить душу своему нержавеющему другу? Но когда человеку плохо, Ирма не могла быть безучастной. Ведь это была Ирма.

С наступлением условного вечера все начали разбредаться по своим спальным полкам. Даже глухой понял бы, что этот условный вечер был нетипично тихим для помещения, наполненного воздухом и девятью людьми. Сну всегда предшествовали какие-то разговоры, обсуждения, обмен впечатлениями и прочие легкие умственные нагрузки, чтобы мозгу было легче погрузиться в страну космических сновидений, но только не на этот раз. Было тихо, и любое произнесенные слово было вынужденной мерой или нервным шумом, пытающимся немного разбавить неловкое молчание. Воздух становился вязким под тяжестью клубящихся мыслей, которым воспретили сгущаться в звуки, и тогда стало ясно окончательно — на этом корабле больше никто не испытывает комфорта. Петре пытался узнать, есть ли какие-то способы вернуть контроль над кораблем, и самый емкий ответ ему выдал Эмиль:

— Конечно есть! Куча! И все они сводятся к тому, что мы должны что-то сломать.

Тогда Петре понял, что день прошел зря, и попытки достучаться до электронного мозга корабля застряли на стадии нелегкого выбора — что не жалко сломать?

Он выждал еще немного времени, чтобы убедиться, что никто не захочет перекусить перед сном. Дав Ирме сигнал, он достал свою камеру из шкафчика, и они удалились в кают-компанию. Им не пришлось ничего говорить или объяснять. Если корреспондент вдруг берет свою камеру и удаляется в другое помещение вместе с одним из членов экипажа, то тут и дураку станет понятно, что они отправились вовсе не шпионские интриги плести.

Когда камера легла на стол, Петре извлек провода из чехла. Уверенные движения, успевшие отточиться почти до механической точности, выдали, что он делает это не в первый раз. Он быстро нашел запертый в шкафчике проигрыватель и сообщил его с камерой с той же естественной легкостью, с которой рыбы пьют воду. По обескураженному лицу Ирмы он понял, что она собиралась помочь.

— Вижу, вы часто у нас кино смотрели, — заметила она, сложив руки на груди.

— Не так, чтобы часто. Но после записи интервью мне нужно было просматривать отснятый материал.

— Зачем?

— Потому что здесь у меня полно времени, и я могу себе такое позволить, — отшутился он и, щелкнув чем-то на своей камере, добавил, — а вот мои коллеги по цеху такого себе позволить не могут. Видите ли, я должен не только собирать материал, но еще и отбраковывать неудачные дубли. Для этого мне приходится просматривать все, что я снял, и расставлять маркеры в тех местах, которые не соответствуют требованиям.

— К чему такие сложности? — удивилась она. — Почему просто не стереть загубленные сцены?

— Такова политика моей редакции. Они не хотят, чтобы судьбу любого отснятого материала определял лишь один единственный человек. Тем более если этот человек всего лишь корреспондент.

Портативная клавиатура вынырнула из бокового кармана чехла, легла рядом с камерой и вонзила в нее свое щупальце. Двенадцать клавиш ожили, озарившись внутренним свечением, и архетипичные значки четко обозначили свои контуры.

— Ничего себе! — ахнула Ирма, засмотревшись на светящуюся игрушку. — Никогда бы не подумала, что у журналистов есть своя семиотика.

— Во многих ремеслах есть свой жаргон и свои обозначения, — улыбнулся Петре, дважды щелкнув кнопкой, обозначенной кольцом. — В языке не так много слов, которые можно было бы применить к двум и более совершенно разным контекстам. Приходится для этих целей выдумывать что-то свое, а таким людям, как мы с вами, приходится все это заучивать. К счастью, в нашей, «журналистской семиотике» символов гораздо меньше.

Освещение кают-компании начало мягко угасать, погружая помещение в полумрак. А через несколько секунд началось то, что спустя уже много веков часто воспринималось людьми с каким-то мистическимблагоговением, — тьму разрезали лучи света, вырвавшиеся из объектива подвешенного под потолком проектора, и нарисовали схематичную картинку на противоположной переборке. Это было еще не кино. Лишь интерфейс, позволяющий ориентироваться среди разбитого на части отснятого материала. Клавиатура под пальцами корреспондента радостно застрекотала, и спроецированная картинка начала меняться в такт беспорядочных на первый взгляд щелчков.

— Поверить не могу, — с трудом прожевала Ирма слова, уставившись в раскрашенную светом переборку, — мы сейчас будем слушать тайно записанный разговор трех подозреваемых, словно герои какого-то детективного романа.

— Поверьте, Ирма, тут нечем восторгаться.

— О, я сейчас вовсе не восторгаюсь, — покачала она головой. — Я сейчас в ужасе.

Петре прервался и посмотрел на нее. Свой ужас он умело скрывал. Она свой — не очень.

— От чего именно?

— Мы нарушаем закон, и скрыть факт преступления вы не сможете. Как минимум у вас будут проблемы.

— Не хотел говорить об этом, но проблемы у меня появились почти в тот же день, как я согласился на эту командировку, — с неохотой выдал он и продолжил работать со своими устройствами. — Сейчас я могу думать лишь о том, чтобы на этом корабле больше не было никаких приключений. Чтобы я смог спокойно вернуться домой и… — задумался он на несколько секунд, и ему вдруг стало не хватать воздуха, — Зараза!

Его руки испуганно отпрянули от клавиатуры, словно пара мышей от захлопнувшейся мышеловки.

— Что такое?

— Я ведь был на хорошем счету у главного редактора! Мне могли простить такое нарушение… Ну, по крайней мере, меня, скорее всего, не отдадут под суд, а лишь накажут символическим штрафом. А теперь я задумался о том, сколько времени я провел в этой командировке. Когда я вернусь, для меня пройдет около месяца, а там это будет больше года моего отсутствия. Все что угодно может случиться за этот год! Вдруг главный редактор сменится? Или за прошедший год забудет мои заслуги? Переосмыслит многие вещи и утратит былое уважение ко мне? Вы хоть представляете, сколько всего зависит от того, с чем я вернусь обратно?

— Тише, успокойтесь, — Ирма взяла его за руку, но этим жестом лишь смутила его еще сильнее. — Вы просто начали осознавать минусы дальних экспедиций.

— Вы плохо утешаете, — вырвал он ладонь из ее рукопожатия.

— Тогда подумайте о том, что могут случиться вещи и похуже. Например, что сейчас мы прослушаем запись, и окажется, что все это было зря.

— Так вас это беспокоит? — Петре промакнул рукавом проступившую влагу на своем лбу. — Меня вот гораздо сильнее беспокоит, что все это было не зря.

— Почему?

— А вы, когда в детстве заглядывали ночью под кровать, что сильнее хотели под ней увидеть: монстров или пустоту?

— Хорошо, я поняла вас. Давайте будем надеяться на «пустоту».

Ирма указала на оставленную без внимания клавиатуру, и Петре продолжил без иной решительности. Чего бы ни искали люди в дальнем космосе, это, скорее всего, никак не было связано с криминалом. Такие люди, как Ирма или Петре, ожидали от своего путешествия порядка, и теперь сами не понимали, на что им надеяться. Им не нужна была мысль, что на борту есть злоумышленники. Но еще меньше им нужна была мысль, что они вообще не знают, что творится на борту, и кого в этом винить. Петре включил воспроизведение, и переборка окрасилась глубоким оттенком черного, передавая всю живописность внутренней поверхности крышки от объектива. Послышались звуки возни — это Петре закрывал шкафчик после акта нарушения закона. Затем звуки стали выше и смешались в неразборчивую акустическую массу, взбитую миксером — это была перемотка. Петре несколько раз останавливал ее, и после четвертой перемотки поймал момент, на котором покидал комнату отдыха в сопровождении Ирмы. Они вглядывались в слегка подсвеченную проектором черноту, словно это как-то помогало им различать приглушенные звуки, и когда прозвучало шипение, с которым дверь отрезала троих подозреваемых от лишних свидетелей, зазвучали голоса. Петре не узнал эти голоса. Возможно, сказалось качество записи звука, но затем он пришел к выводу, что впервые в жизни слышит, как эти люди ведут себя, оставшись друг с другом наедине. Их голоса наполнились какой-то силой и уверенностью, словно с их шей только что сняли тесные ошейники.

Их голоса наполнились жизнью.

Их работа давно закончилась. Ленар донес это до них недвусмысленно. Он напомнил им, что это его корабль, и его экипаж все еще состоит из пяти человек. Он напомнил им, что они всего лишь пассажиры, и сидеть в комнате отдыха — их прямая обязанность. Он поблагодарил их за помощь со станцией «Магомет», не забыв добавить, что без их помощи переброска станции заняла бы значительно больше времени. Позже он еще раз поблагодарил их за сэкономленное время и за инициативу, которую они проявили, когда их всех поднял на ноги сигнал тревоги. Он их много за что поблагодарил, но выжившие с буксира Пять-Восемь прекрасно понимали, что за всем этим нагромождением формальностей стоит один единственный посыл — они теперь лишь живой груз.

Возможно, они ощущали что-то схожее с тем, что ощущал Петре, только значительно хуже. Когда находишься на сломанном корабле, самая сложная задача — сидеть на месте и ничего не делать. Но они пытались, и Петре, выходя из комнаты отдыха, не мог не отметить, что пытались они с завидным профессионализмом, свойственным для хороших актеров и законченных маргиналов. Аксель с Ильей играли в карты так, словно им действительно интересна эта игра, а Густав лежал на своей полке практически без движения и с переменным успехом делал вид, что читает журнал. Во всем этом была какая-то своя доля правды, но отделить ее от лжи было не проще, чем отделить молоко от сыворотки голыми руками.

Дверь закрылось, и Аксель со стоном облегчения положил перед собой вытянутую из колоды семерку червей.

— Что это был за вздох? — улыбнулся Илья удачно вытянутой карте.

— Если я скажу, обещай не заносить это в бортжурнал. Это немного противоречит правилам.

— Обещаю не заносить это в бортжурнал, — ответил Илья без интереса. — Кстати, эта шутка уже начинает мне казаться смешной.

— Петре, — кивнул Аксель на дверь, вытягивая карту. — Он меня нервирует.

— Просто корреспондент за работой посреди межзвездного пространства. Чем он может нервировать?

— Да он… — резко произнес Аксел и тут же запнулся. — Он как-то странно смотрит на меня. Я не люблю, когда на меня так смотрят. Вот ты на меня хоть раз так смотрел?

— Как?

— Не знаю. Оценивающе, словно инструктор на стажировке. Он меня разве что понюхать и облизать не успел. Мне постоянно кажется, что он следит за мной и записывает в свой блокнот каждое мое действие, чтобы потом занести какую-нибудь гадость в мой послужной список.

— Кажется, у тебя опять паранойя разыгралась.

— Людей без паранойи в космос не пускают.

— С паранойей тоже.

— И кто тогда остается?

— Мы, — выложил Илья карты на стол. — Придурки, которым не сиделось на родной планете. Восемнадцать.

— Двадцать, — победоносно выложил Аксель свои карты и указал на палубу. — Прошу.

Это была самая распространенная практика на межзвездных судах. Играть на деньги было строго запрещено, а играть на интерес было не интересно. Дальнобойщикам не пришлось долго искать достойный предмет игры среди скудного выбора призов, и все дружно сошлись на том, что победителю должно достаться… ничего. А проигравшему полсотни отжиманий. Илья покорно уперся руками в палубу и начал пыхтеть счет себе под нос.

— Не халтурь. Грудью до палубы.

— Не учи. Меня. Отжиматься. — Илья выталкивал из себя слова в такт повторениям. — Ты знаешь. Есть. В этом. Некоторая. Эволю. Ционная. Мораль.

— В чем? В том, что ты часто проигрываешь?

— Нет. В том. Что я. С каждым. Проигрышем. Становлюсь. Сильнее.

— Это не научит тебя играть лучше.

— Зато. Научит. Меня. Надирать. Тебе. Уши. Если. Будешь. Много. Умничать.

— Можешь попробовать, но это не отменяет того факта, что все мы в одинаковой степени круглые неудачники.

— Отставить. Пессимизм. — Илья оттолкнул от себя палубу в последний раз и быстро поднялся на ноги. — Я запрещаю опускать нос. Все ясно?

— Прости, но ты не можешь ничего запрещать или приказывать. Ты потерял нашего товарища и корабль.

— Хватит, — сердито упер Илья руки в бока. — Тот факт, что мы его подвели, совсем не значит, что надо из-за этого раскисать. Давай просто постараемся больше никого не подводить, а уж потом, когда все кончится, можно будет и раскиснуть. Незачем постоянно напоминать мне об этом.

— Значит, теперь я постоянно буду тебе напоминать, что мы находимся на борту судна, которое уже само по себе всех нас подвело. Второе подряд. Кто вот мы после этого?

— Кто?

— Неудачники.

— Так, все, отставить пессимизм, — повторил Илья уже менее уверенным голосом. — Я абсолютно уверен, что этот корабль в порядке. Просто в этом экипаже завелся лунатик, который поднялся из холодильника раньше времени и поковырялся, где не следовало.

— Вот так и запишем в протоколе технического осмотра, — съязвил Аксель. — А если серьезно, то это переходит все рамки вероятностного приличия. Не может быть, чтобы с нами случилось две катастрофы за… Черт, за очень долгое время, если взглянуть на это объективно…

— Вот именно. Помни о холодильниках и релятивистских эффектах, и тогда поймешь, что вероятности все еще в рамках приличия.

— Никаким приличием тут и не пахнет. За что мы ни возьмемся, все идет наперекосяк.

— Меня твой пессимизм уже достал, — прорычал Илья, схватившись за голову. — Эй, молчун, ты с нами?

— Да, — лениво отозвалась спальная полка Густава.

— Ты что там читаешь? Может, поделишься хорошими новостями, которые мы пропустили?

— Регулус объявил о своей независимости, — все так же лениво стекали слова со спальной полки.

— Гм… — задумался Илья. — Это, наверное, хорошо. И долго продлилась независимость?

— Сорок месяцев.

— А вот это уже не очень хорошо. И сколько жертв?

— Три с половиной тысячи.

— Всего три с половиной? — задумчиво почесал Илья подбородок. — Это, наверное, плохо.

— Что плохо? — возмутился Аксель. — Плохо, что погибло не три с половиной миллиона?

— Плохо не само число, а то, что за ним кроется. Целая развитая колония объявила о своей независимости, а спустя всего лишь сорок месяцев и три с половиной тысячи трупов забрала свое заявление обратно. Это можно понимать по-разному, но я всегда думал, что ничто так хорошо не демонстрирует военную мощь, как способность принудить вражескую сторону к капитуляции еще до начала крупномасштабных военных действий. Кажется, за время нашего отсутствия Солнечная система смогла себе построить ежовые рукавицы на несколько калибров побольше.

— Это все полемика. У тебя вообще есть уважение к человеческой жизни?

— Уважение к жизни бывает разным. Знаешь, что определяет цену жизни?

— Сейчас угадаю…

— Смерть.

— Не угадал, — вздохнул Аксель.

— Смерть подводит все итоги и определяет истинную ценность прожитой тобой жизни.

— По твоей логике выходит, что чем больше в своей жизни успел сделать человек, тем сильнее ценится его жизнь.

— Вот именно.

— Тогда почему смерть молодых мы оплакиваем сильнее, чем смерть стариков?

— Потому что нет смысла оплакивать заслуги, они ведь уже есть и никуда не денутся. Мы оплакиваем утраченный потенциал, который усопшие не успели реализовать.

— Знаешь, что? — сделал Аксель глубокий вдох, но тут же сдержался от резких выражений. — Да ну тебя с твоей оценочной системой!

— Не обижайся.

— Я не обижаюсь! — почти выкрикнул он и тут же сделал еще один глубокий вдох. — Достала меня просто вся эта ситуация. Хотя, я не уверен, может и не достала. Может, на меня просто все еще действует Будильник.

— Будильник уже давно выветрился.

— Да? — саркастично покривил Аксель лицом. — Спасибо, теперь буду знать, что меня совершенно точно достала вся эта ситуация. Не могу долго на месте сидеть и ждать невесть чего. Особенно когда ко кораблю ходит какой-то вредитель и портит аппаратуру.

— А почему ты решил, что это именно вредитель? — вдруг спросил Густав, и журнал в его руках издал шуршание.

— Верно! — хлопнул Аксель в ладоши. — Может быть это вредительница.

— Нет, — фальшиво усмехнулся Илья. — Быть не может. На этом корабле только две женщины, и я уверен, что ни одной из них и в голову не придет такая чушь.

— Откуда такая уверенность?

— А ты с Ирмой вообще общался? Да она же божий одуванчик!

— …который дал корреспонденту леща на глазах у всех.

— С каждым могло быть. Особенно под Будильником.

— Допустим, что ты прав, и Ирма не могла такого натворить. А Вильма?

— Вильма? — отстраненно посмотрел Илья на потолок и слегка задумался. — Нет, Вильма точно нет.

— Вильма тоже божий одуванчик?

— Нет, просто я, кажется, достаточно хорошо узнал ее и начал понимать ход ее мыслей.

— Поверь моему горькому опыту и не совершай тех же ошибок, — с осуждением покачал Аксель головой. — Влюбиться в женщину и достаточно хорошо узнать ее — это две совершенно разные…

Петре некоторое время продолжал вслушиваться в тишину, недоумевая от затянувшейся паузы, допущенной Акселем прямо посреди фразы. Без звука полумрак в комнате отдыха словно бы стал гуще и осязаемее, а весь корабль немного мертвее. В какой-то момент его сердце дрогнуло за работоспособность служебного оборудования, и он бросил на камеру полный паники взгляд. В тот миг он понял, как сильно он дорожит этой камерой. Без нее все это безумное путешествие теряло для него всяческий смысл. Она была центром вселенной и смыслом его жизни все последние несколько месяцев, и он устыдился того, что все это время относился к ней, как к обычному куску пластика и металла. Он ведь посреди пустого космоса, где сломанную камеру нечем заменить, а то, что на ней записано, заменить было вообще невозможно. Наверное, так и чувствовали себя выжившие, когда узнали о гибели Бьярне.

Петре быстро нашел причину обрыва воспроизведения. Чувство облегчения не успело его посетить в тот краткий миг, когда страх за бесценное оборудование сменился легким возмущением, и из его глотки вылетел взволнованный восклик:

— Зачем?

— Потому что хватит, — вручила ему Ирма пучок вырванных из камеры штекеров. — Это уже чересчур.

Следующие несколько секунд он теребил в руках провода, и этого хватило, чтобы перевести дыхание и немного сдуть вену на виске. Он много слышал о работе с подслушивающими устройствами, но это был его первый практический опыт. Для него это было подобно закидыванию удочки в пруд, и не сложно представить чувство, когда натянувшаяся леска вдруг обрывается, как это только что произошло с его натянутыми нервами. Он не знал, на какой улов рассчитывал, но до последнего верил, что на его наживку клюнет кто-то очень упитанный.

— Это же была лишь малая часть записанного разговора, — немного успокоился он и начал сворачивать провода. — Вы хоть понимаете, что я за всю свою карьеру не мог вытрясти из людей столько открытости и честности, сколько за этот чертов день? Вы хоть понимаете, на какие жертвы я пошел?

— Да, понимаю, вы пожертвовали целой банкой фасоли, — ответила она вполголоса, словно боялась, что их самих кто-то может подслушивать. — Но вы услышали достаточно. Они признались, что не делали этого.

— Нет, — отказывался Петре признавать поражение и так же конспираторски занизил голос. — Они лишь сказали вслух, что не делали этого. Мы можем принимать их слова за истину только в том случае, если они не врут друг другу.

— Если кто-то из них и врет остальным двоим, то ваша камера, — бросила Ирма недобрый взгляд на аппаратуру, — не поможет нам это установить.

— И все же мы должны попробовать. Давайте послушаем их еще немного.

— Нет, — категорично качнула Ирма головой. — Я не могу вам этого позволить. Если хотите, можете продолжать играть в сыщика и, как обычно, сделать все за моей спиной, не спросив ни у кого разрешения, но пока я рядом с вами, я должна вам напомнить, что на космических кораблях так не делается. Мы услышали то, чего совсем не должны были слышать.

— Вас смутило то, что они поставили под сомнение ваше психическое равновесие?

— Нет, — выдала она что-то между правдой и полуправдой и смущенно отвела взгляд. — Мы услышали то, как они обсуждают взаимоотношения Ильи с Вильмой, а это уже очень личное.

— И что из этого? Разве такие взаимоотношения не запрещены на космических кораблях?

— Запрещены, но нас с вами это никак не оправдывает. Вторгаться в личные мысли и чувства без спроса — это вопиющее нарушение кодекса поведения. Я бы сказала, что это даже хуже служебных романов.

Петре, как и все остальные люди, считающие себя профессионалами, до сих пор имел лишь теоретические познания о том, что такое профессиональная этика. Это как стекло, физические свойства которого не до конца понимаешь, пока не решишься его разбить. Ему раньше никогда не приходилось даже задумываться об этом. Он лишь задавал вопросы, а затем слушал те ответы, которые его респонденты считали правильными, и при таком укладе границы личного пространства оставались нетронутыми, где бы они не находились. И теперь, нарушив эти границы, он понял, что Ирма была не права. О границах нельзя забывать ни на секунду, иначе рискуешь зайти так далеко, что уже и не вспомнишь, как они выглядят.

— Вы правы, — ладонь попыталась втереть обратно в кожу тот пожар, который вспыхнул на его лице от нахлынувшего стыда. — Кажется, я тоже умею вести себя недостойно. Ирма, вы не поможете мне?

Это было похоже на вежливую просьбу, но на самом деле это было тихим криком отчаяния.

— Конечно, — обеспокоенно ответила она, услышав крик. — Чем смогу.

— Мне крайней не по себе после последнего пробуждения, — старался он говорить ровным голосом, но его тембр слегка надламывался от злости на собственную беспомощность. — У вас на корабле творится что-то непонятное, и мне некомфортно от мысли, что я на ближайшие несколько месяцев буду заперт на одном судне с потенциальным преступником. Я бы попросил у вас стаканчик вина, но и дружеский совет подойдет.

— Петре, — удивленно взглянула она ему в глаза, и он не стал прятать от нее страх. — Вы что, боитесь за свою жизнь? Не стоит. То, что у нас одна перемычка оказалась не там, где нужно, еще не значит, что по кораблю бродит… убийца.

Небольшая пауза была подобно эху, которым от нее отразился страх. Он заразил ее этим липким холодным чувством или же пробудил в ней собственные глубоко личные переживания. Так или иначе, он совсем не это хотел от нее услышать.

— Ирма, я никогда не думал, что скажу это, — он сглотнул, набираясь решимости, — но сейчас совсем не подходящий момент, чтобы обращаться со мной как с рационально мыслящим человеком.

Разработка искусственного интеллекта за последние столетия сделала несколько неуверенных шагов, но когда люди начали понимать, что ходят кругами, искусственному интеллекту пришлось отступить. И правда, что могут сделать люди, получив техническую возможность создавать искусственный разум? Только лишь себе подобный искусственный разум. А зачем им себе подобный разум? Хороший ответ на этот вопрос так никто и не придумал.

Управляющий интеллект, устанавливаемый на космических кораблях, мог называться интеллектом лишь условно. Он был лишен функции самостоятельного обучения, а тест Тьюринга он мог блестяще завалить за несколько секунд. Он был где-то недалеко у подножия горы, на вершине которой находились самые передовые разработки в сфере технологий искусственного интеллекта, и ирония состояла в том, что именно у этого подножия все это время находилось то, что требовалось лишенному бесполезных амбиций человеку. Это был идеальный искусственный интеллект — надежный, послушный, отказоустойчивый, предсказуемый и в достаточной степени тупой.

Таковым и являлся Марвин.

Управляющие интеллекты линейки Марвиных были настолько хороши в своем сочетании надежности и функциональности, что модификации к ним выпускались лишь раз в несколько лет с крайней степенью неохоты. Никому не хотелось что-то менять в механизме, который и так прекрасно работает.

Так было до тех пор, пока он не начал игнорировать весь экипаж.

Для Ленара он был как дверь от дома. Та тоже была предельно простой и исправно работающей, но стоит лишь потерять ключ, как сразу появляется желание выместить всю злость именно на двери. Любую дверь можно выломать, но любому хозяину будет до последнего жалко ломать дверь собственного дома. Такое делается лишь в крайних случаях, а тот случай был для него не достаточно крайним.

Он листал техническое руководство к Марвину и благодарил разработчиков за то, что они выдали печатное издание. Практически каждый раздел начинался с одного и того же пункта — «Авторизуйтесь в системе при помощи персонального ключа». Взгляд автоматически перепрыгивал через все, что стояло ниже этого пункта, и вскоре начало казаться, что техническое руководство на восемьсот страниц читается легко и подозрительно быстро. Он не знал, что искал, но верил, что если запертую дверь можно открыть какой-нибудь отмычкой, то и для Марвина есть нечто подобное. Если для него и существовали отмычки, разработчики не сочли нужным о них упоминать. От Марвина зависела энергосистема и силовая установка, поэтому он был хорошо защищен от любого нежелательного вмешательства. Даже вход в его отсек имел двери не на гидравлике, а на электрических приводах с системой храповиков. Такие двери можно либо открыть согласно правилам, либо сломать. Так или иначе все сводилось к тому, что нужно что-то сломать, а Ленар наотрез отказывался что-то ломать на своем корабле. Не таким способом он хотел завершить свой последний рейс. И уж точно он не хотел затем объяснять начальству, что прибег к крайним мерам, не испробовав при этом все некрайние.

Все изменилось, когда Вильма отвлекла его от малоувлекательного чтения и позвала в обсерваторию. Ленар в тот момент был наивным и уверенным, что все самое плохое с ними уже случилось. Он не хотел идти в обсерваторию, но его вынудила резь в глазах и усталость в шее. Он думал, что ему будет полезно прогуляться по третьей палубе и немного дать глазам отдохнуть от света. Он думал, что ему будет полезно немного поболтать с Вильмой и проветрить голову. Он думал, что Вильма уже не сможет его ничем удивить.

— Смотри туда, — она взяла его за руку, отогнула его указательный палец и направила в какое-то мутное светлое пятно, с трудом проступающее из черного полотна. Ленар несколько раз моргнул, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте, и едва заметное пятно постепенно становилось ярче.

— Если ты хотела показать ядро галактики, то я его уже видел, — сухо ответил он.

— А теперь смотри туда, — направила она его палец на яркую бледно-желтую точку, выглядывающую из-за самого края блистера. — Видишь эту звезду?

— Вижу, — с нетерпением выдохнул он через ноздри. — Ты меня вызвала, чтобы на звезды со мной поглядеть?

— Да, именно так, — ответила она настолько загадочно, что Ленар начал нервничать. — Знаешь, что это за звезда?

— Нет, — освободил он свою руку. — Как я могу узнать без оборудования?

— Это Капелла.

— Откуда ты знаешь? — не поверил он.

— Я штурман.

— Это не ответ.

— Смотри тогда вон на ту звездочку, — вновь направила она его палец. — Это Кастор.

Звезды для него были подобны абстрактной картине. Без точных приборов, которые помнят абсолютное расположение звезд в галактике, все это было лишь случайной россыпью блестящих бусинок. Человеческий глаз воспринимает звездное небо как плоскую картинку, и стоит лишь сдвинуться на пару световых лет, как картинка искажается в обретенной глубине, и привычные очертания образов исчезают в первозданном хаосе. Но стоило лишь вспомнить спектральные классы Капеллы и Кастора, как слова Вильмы начинали обретать какой-то смысл. И все же слова Вильмы были бессмыслицей…

— Ты ошиблась, — попытался Ленар жестикулировать, но тут же взял себя в руки. — И Капелла и Кастор находятся в совершенно другой стороне.

— Уверен? Ты знаешь, что может помочь в ориентировании, если основные навигационные системы нам недоступны?

— Челноки, — догадался Ленар, и заранее испугался. Он поблагодарил вечную тьму в обсерватории за то, что она прикрыла своей густой вуалью его отвисшую челюсть. — Ты что, пользовалась челноком, чтобы определить ориентиры?

— Да, — прозвучал тот ответ, которого он надеялся не услышать. — Это действительно Капелла и Кастор. А мы действительно сбились с курса, и в этот раз очень сильно. А теперь скажи мне, Ленар, ты все еще считаешь, что наш случай не является крайним?

24. Все довольно просто

Эмиль Кравчик доподлинно не знал, что это за «осложненный» комплекс мер по сжиганию платы контроля доступа, который держался от него в секрете. Доподлинно он знал лишь то, что при сильном желании к управляющему интеллекту можно получить неограниченный доступ при помощи плазмореза и пятнадцати минут размеренной работы. Однако в техническом руководстве эта процедура описывалась, как неумеренное вмешательство в условия работы управляющего интеллекта, после которого аннулируется гарантия на продолжительную бесперебойную эксплуатацию. Если выражаться чуть менее обходительным жаргоном, то после грубого нарушения микроклимата отсека Марвина никто не сможет дать гарантий, что корабль внезапно не взорвется через пару месяцев.

Марвин был куском железа, и хоть никому и не приходило в голову видеть в нем какую-то личность, все дружно сходились во мнении, что он самый важный член экипажа. 90 % всего времени полета это он управляет кораблем. Остальные 10 % полета он все еще управляет кораблем, но уже под диктовку экипажа. Он регулирует работу термоядерных реакторов, следит за температурой и давлением в реакционных камерах, оптимизирует расход реактивной массы, управляет каждой магнитной ловушкой во всей силовой установке и по приблизительным подсчетам выполняет работу примерно четырех сотен человек. Стоит ему получить сбой, как сбой получит и все остальное.

И, наконец, этот сбой все же состоялся.

Так было принято говорить. Никто не хотел лишний раз произносить вслух, что это было чье-то несанкционированное вмешательство в работу судна. Никто не хотел искать саботажников методом домыслов и паранойи. Эмиль был уверен, что испытывать страх в подобных ситуациях естественно, но перед каждым стоял простой выбор, чего бояться сильнее: скрытого злоумышленника или хаоса, в который погрузится весь корабль, стоит лишь начать снова тыкать друг в друга пальцами. Он выбрал последнее и решил заполнять свою голову проблемами в порядке очереди. Когда все безнадежно, этот простой принцип помогает самоорганизоваться в достаточной степени, чтобы разобраться с любым комплексом проблем и, в конечном итоге, выжить. Дисциплина и оптимизм не раз помогали свернуть горы, и Эмиль был настроен настолько дисциплинированно и оптимистично, насколько только мог.

— Да вы в своем уме?! — крикнул он, едва не сорвав голос.

— Да, — невозмутимо ответил Ленар, Вильма подтвердила диагноз легким кивком головы, а Ирма продолжала пассивно сидеть за столом и ждать, пока на нее обратят внимания. Эти трое явно ожидали такой реакции. Чего ждал Радэк, было сложно понять, но гримаса на его лице говорила, что он совершенно точно не ждал хороших новостей.

— Ладно, хорошо, — одернул Эмиль на себе куртку и сел обратно за стол. — Я неправильно выразился. В своем ли уме были те, кто придумал НАСТОЛЬКО сильно усложнять вашу сверхсекретную процедуру сжигания платы?

— Не уверена, что они вообще задумывались об условиях, в которых нам придется работать.

— Мы же на космическим корабле, Вильма! — отчаянно протянул Эмиль. — Тут практически всегда такие условия.

— Все решаемо, — успокоила его Вильма.

— Кажется, вы все слишком давно не работали за бортом. Давайте я вам объясню на пальцах. Мы сейчас идем на марше с ускорением почти в полсотни метров в секунду в квадрате… Правильно? — вдруг усомнился он в своих словах.

— Насколько я знаю, именно так.

— Так вот, как только мы выйдем за борт, можно забыть о страховочных фалах, контроле массы и всех остальных прелестях цивилизации. Инерция просто сбросит меня с обшивки, и я потеряюсь в космосе.

— Не потеряешься, — возразил Радэк. — Тебя не унесет в космос. Ты просто упадешь на станцию, и при таких перегрузках, скорее всего, ничего почувствовать не успеешь.

— Спасибо! Я не понимаю, чего вы от нас ждете. Чтобы мы вышли на верную смерть или саботировали работу двигателей, что не намного лучше?

— Эмиль-эмиль… — с укором покачала Вильма головой. — Честно говоря, я в тебе разочарована. Решение этой проблемы лежит на поверхности, а ты сразу же начал рассуждать о верной смерти и саботаже двигателей.

— Что, я опять чего-то не знаю?

Он заглянул в две пары глаз, ждущих от него какого-то озарения, но ничего умного не приходило ему в голову. Вся система управления кораблем лежала на Марвине, а Эмиль, будучи техником, прекрасно знал, что без авторизации единственным рычагами давления на Марвина является способность человека что-нибудь сломать.

— Кажется… — блеснула мысль в глазах Ирмы, — я начинаю догадываться. У нас ведь есть две независимые от Марвина системы управления.

— Молодец, — похвалил ее Ленар.

От водоворота мыслей у Эмиля на голове зашевелились волосы. Он отчаянно попытался вспомнить хоть что-то на этом корабле, что было бы независимым от Марвина, и чем сильнее он пытался, тем сильнее впадал в панику. Ему в виски настойчиво стучалась мысль о собственной некомпетентности, а нарастающая паранойя обещала в обозримом будущем свести его с ума. Для техника не было кошмара хуже, чем осознание, что он не знаком с устройством собственного корабля.

— Челноки, — подсказал Ленар, и паника начала отступать.

— А ведь верно, — щелкнул Радэк пальцами. — Челноки все еще под нашим контролем.

— Челноки… — повторил Эмиль себе под нос и позволил своему телу вновь принять форму стула. — Постоянно забываю про них. Ладно, это может сработать. Простите, что вспылил раньше времени.

— Прощаем.

— Но я хотел бы уточнить одну важную деталь.

— Конечно, спрашивай.

— Вильма, не сочти за недоверие, — старался Эмиль говорить предельно учтиво, что не помешало тонкой женской брови возмущенно вздернуться к челке, — но ты точно рассказала все, что мне стоит знать? Больше никаких секретов у тебя нет?

— Сейчас не время сомневаться в чьей-либо компетентности, — заступился за нее Ленар. — за исключением небольшой прогулки по обшивке от тебя ничего сложного не требуется.

— От нас, — поправил его Радэк.

— Нет, я выразился правильно, — настоял Ленар и откинулся на спинку стула в тщетных попытках расслабиться. От его не совсем естественной позы Эмиль почувствовал боль в спине. — Ты остаешься на своем посту.

— Но Эмиль ведь не пойдет в одиночку? — с надеждой в голосе спросила Ирма.

— Нет, в одиночку он не пойдет. Не волнуйся Ирма, с тобой он тоже не пойдет.

Раньше такие моменты сопровождались смесью разочарования и осуждения, которые умещались в одном ее немом взгляде. Но не в этот раз. В этот раз она вела себя предельно отрешенно, пребывая в полном осознании, что даже на сломанном корабле ей не доверят ответственной работы. Она лишь коротко кивнула, дав понять, что все услышала, и в следующие несколько секунд не выдавала признаков жизни. Даже артерия на ее обнаженной шее перестала толкаться, ритмично оттеняя бледную кожу.

— Ленар, я с тобой абсолютно согласен, — начал спорить Эмиль. — Сейчас не время сомневаться в чьей-либо компетентности. Ты что, уже никому не можешь доверить выход наружу, кроме меня?

— Успокойся, тут дело не в недоверии, — задумался Ленар и перефразировал, — точнее, не только в недоверии. Просто есть причины, по которым Радэк должен остаться на борту.

— Эти причины как-то связаны с тем, что у нас на борту по меньшей мере четыре личности, в чьих мотивах никто из нас не уверен?

— Скажем, так, ваш действующий капитан видит весомые причины в таком распределении ролей, и лучше вам всем поверить ему на слово.

— Да сколько же можно ходить вокруг да около? — всплеснул Радэк руками. — Хватит уже, всем очевидно, что никто из нас не желает оставлять посторонних без присмотра.

— В данном случае я хочу, чтобы ты присматривал не за посторонними, а за машинным отделением. В тот момент, когда контроль доступа исчезнет, было бы хорошо, если бы кто-то находился рядом с важными системами и… контролировал их.

— Возражать не стану, — ответил Радэк тем самым тоном, после которого всегда идет какое-то «но», — но без контроля доступа проконтролировать все будет непосильной задачей. Если ты хочешь полного контроля, то я бы порекомендовал тебе изолировать от нас всех посторонних.

— С радостью, — брызнул Ленар сарказмом. — Вот только у нас на борту нет ни одной тюремной камеры.

— А зачем нам тюремная камера? — спросил Эмиль. — У нас на прицепе целая жилая станция со всеми удобствами. Высадим их туда, и пусть делают что хотят.

— Мысль интересная, — задумчиво промычала Вильма. — Жаль, что она противоречит нашему кодексу чуть меньше, чем полностью.

— У нас преступник на корабле! — наконец-то решился сказать Радэк вслух это слово. — Что на этот случай говорит кодекс?

— Что преступника надо изолировать и, по возможности, заморозить.

— Так в чем проблема?

— Мы не знаем, кто из них преступник, а высаживать всех подряд на основании одних лишь подозрений — это как минимум неэтично, не говоря уже о том, что ты предлагаешь поместить преступника вместе с невиновными в одну камеру.

— Это будет очень большая камера.

— Хватит! — капитанская ладонь громко опустилась на столешницу, и водная гладь в полупустом стакане сморщилась от испуга. — То, что вы сейчас говорите, я запросто могу расценить как панику и нанесение ущерба моральному духу в рабочее время. Так или иначе, мы получим доступ к Марвину, и после этого мне придется решать, записывать в бортжурнал заметки о вашем непрофессиональном поведении, или нет.

— Ты прав, но это не значит, что я с тобой согласен, — признался Эмиль, почувствовав жар, с которым по его лицу прокатилось чувство вины. — Мы действительно сейчас все ведем себя непрофессионально…

— Я вообще молчала, — встряла Ирма.

— Прости. Почти все мы ведем себя непрофессионально, и мне бы хотелось услышать твой план. Только на этот раз без секретов и недомолвок.

— Как раз хотел его объяснить, пока вы не начали тут разводить бардак. — Ленар ссутулился, облокотившись на столешницу, и сделал глубокий вдох. — Мой план до смешного прост. Вильма сидит на связи и координирует всех нас. Радэк дежурит в машинном отделении. Ирма, на тебе будет челнок.

— На мне? — удивленно уперла она указательные пальцы в свою грудь. — Ты мне доверишь целый челнок?

— Не ерничай. Ты оператор, а значит это по твоей специальности. Я буду дежурить на мостике, а ты, Эмиль, выходишь наружу с напарником и выполняешь инструкции.

— С напарником? — похолодело все у Эмиля в груди, и он задал вопрос, заранее зная, что ответ ему не понравится. — С каким напарником?

— У нас на борту три кандидата, так что скоро станет ясно.

— А если мне в напарники достанется тот самый злоумышленник? Он что, просто так возьмет и получит доступ к секретной информации, которую до последнего скрывали даже от меня?

— Ну да, — равнодушно ответил Ленар. — А чего ты боишься? Что он нам плату контроля доступа спалит?

— Это звучит логично, — цокнул языком Радэк. — Если одного из подозреваемых занять делом, на борту останутся лишь трое.

— По крайней мере на время вылазки. К тому моменту, как я с напарником вернусь на борт, контроля доступа уже не будет, и что тогда?

— К тому моменту я уже получу доступ к электронным журналам, вычислю злоумышленника, и мы примем все необходимые меры в рамках дозволенного. — Ленар победоносно отхлебнул воды из стакана с видом, будто уже мысленно смакует плоды своего плана. — Все довольно просто.

«Все довольно просто».

Эмиль сам не знал, почему, но эти слова прочно застряли в его голове, и стоило ему лишь на минуту остаться наедине со своими мыслями, как в голове священной мантрой повторялась эта фраза снова и снова, будто заевшая грампластинка.

Он еще никогда так не чувствовал себя перед выходом наружу. Его трясло, словно подростка, впервые ложащегося под одно одеяло со своей не совсем одетой пассией, хотя сам он был готов бить себя в грудь и утверждать, что с его пассией все произошло гораздо лучше.

Его жизнь была проста, потому что он относился к ней просто. Словно герой какого-то приключенческого романа он лишился своих родителей в том возрасте, в котором не имел возможности их запомнить. Он вырос в приемной семье, которую привык считать за свою, и вопреки законам приключенческого жанра он никогда не испытывал нужды, жестокого обращения или чего-то еще, что могло помешать ему вырасти слегка легкомысленным. Погибшие родители для него были лишь двумя незнакомцами, которые однажды решили завести ребенка, а спустя год имели неосторожность находиться слишком близко к аварии, связанной с утечкой хлора. Для него все это было какой-то зыбкой абстракцией, и он мог лишь представить, что чувствовали они, и что должен был чувствовать он. Он не умел жить прошлым, и ему оставалось лишь радоваться настоящему и изредка поглядывать в будущее. Как вскоре выяснилось, жить будущем он тоже не умел. Каждый раз, когда его спрашивали, кем он хотел бы стать, когда вырастет, он отвечал, что хочет быть космонавтом, потому что его сверстникам было свойственно так отвечать. Никаких реальных планов на будущее у него не было. Никаких пожеланий не было. Никаких амбиций не было.

Однажды, когда вопрос о дальнейшей жизни встал для него ребром, он спросил себя, что у него лучше получается? Так он создал список профессий, в которых он смог бы реализовать свои таланты. Он перечитывал этот список в надежде, что однажды схватится за карандаш и начнет его сокращать, но карандаш не потребовался. Муки подобного выбора для некоторых превращались в пытку, но только не для Эмиля. Окончательно удостоверившись в своей неспособности самостоятельно сделать для себя выбор, он просто доверил свою судьбу круглому куску серебра, и очередная проблема решилась так, словно то была назойливая муха, бьющаяся о закрытое окно.

По иронии Эмиль стал тем, кем и обещал.

Как такой легкомысленный человек мог закончить академию с отличием? Никак. Но Эмиль все же закончил, что по мнению некоторых было каким-то жульничеством или нарушением законов природы. Все, за что он брался, давалось ему легко, и сам Эмиль комментировал свой успех так — «Я просто не берусь за то, что дается мне тяжело». Он был способным человеком, угодившим на нижнюю палубу тяжелого буксира. В общих масштабах это было не плохо, но разве кто-то, путешествующий между звездами, обращает внимание на общие масштабы? В масштабах корабля это была тяжелая, благородная и при этом не совсем благодарная работа, но Эмиль никогда не жаловался. Он не вошел, он сразу врос в рабочий ритм, и ни разу не жалел о «своем» выборе.

Однажды, когда пришла пора прощаться с первым капитаном, тот в приступе сантиментов задал вопрос:

— А чем ты собираешься заняться, когда покончишь с контрактом?

— Тем же, чем и все, — равнодушно ответил Эмиль. — Заведу семью.

А потом он задумался над этим вопросом всерьез и быстро пришел к решению, что действительно хочет завести семью. Это решение было твердым, как круглый кусок серебра, и в той же степени самостоятельным. За его судьбоносной монетой не крылось никакой интересной истории. Это была настолько обычная монета, что на самом деле их было несколько. Стоило лишь Эмилю потерять одну, как он при первой же возможности добывал себе другую. Многие мирились с этой его причудой характера, но только не Радэк. Еще до того, как они стали друзьями, Радэка беспокоила эта опасная привычка доверять важные и судьбоносные решения какой-то монете, и однажды он задал ему в лоб вопрос, который его давно беспокоил:

— А вопросы жизни и смерти ты тоже решаешь при помощи этой дурацкой монеты?

Эмиль не стал задумываться над ответом. Он лишь нырнул в карман своего комбинезона и со звоном подбросил монету в воздух.

— Нет, — с улыбкой ответил он, рассматривая чеканку в своей ладони.

Так он познакомил Радэка со своим ужасным чувством юмора.

По специальности он был инженером сверхсветовых силовых установок. Он лучше всех на борту знал, как работает Умножитель Алькубьерре. Он лучше всех понимал принципы, по которым это устройство выворачивает пространство вокруг корабля наизнанку. И он лучше всех осознавал, что эта почти магическая диковина являлась отпрыском человеческого разума. Возможно, если бы его монетка сделала в воздухе один лишний оборот, он бы и сам занимался сборкой подобных вещей. Он чувствовал, что у него бы это вышло. Он верил в свои силы и ничуть не меньше верил в силы окружающих его людей.

Он практически верил, что принадлежит к расе богов.

Ему было комфортно от этой мысли, а затем все потихоньку начало катиться к черту. Дурное предчувствие настигло его еще на подходе к шлюзу. Он бесчисленное количество раз чинил поломки и устранял неисправности, но еще ни разу не сталкивался с проблемой, которая была частью чьего-то преступного умысла. Эту проблему можно решить, но совершенно не ясно, к чему это может привести. А что самое ужасное, у Эмиля просто не было других вариантов. Он словно бы падал во тьме и не знал, когда и какая именно поверхность остановит его падение. Он слишком многого не знал.

Встав перед стендом со скафандром, он выловил взглядом свое тусклое отражение, сплющенное изгибом поликарбоната, и попытался собраться с мыслями. Он без запинки повторил все, что ему предстояло сделать, и готов был поклясться, что всю эту «осложненную процедуру» он способен выполнить с завязанными глазами.

«Все довольно просто».

Воздух затрясся в металлическом звоне, и заиграл стробоскопом блеск серебряной чеканки. Эмиль не знал, зачем он подбросил монету на этот раз. Возможно, он хотел успокоить себяиллюзией выбора, но если поначалу мысли в его голове текли с вязкостью холодного рапсового меда, связанного восковыми сотами, то мгновение спустя полетели перед глазами сумасшедшими диапроекциями, и все они были лишены всяческого смысла. Это была секунда ясности, из которой ничего не было ясно. Это было будущее, о котором ни он, ни его монета, ничего сказать не могли. Молниеносным змеиным выпадом его рука поймал монету в полете и спрятала ее обратно в карман.

Более он не чувствовал власти над своей судьбой.

«Все довольно просто», — еще раз повторил он про себя, с неохотой надевая скафандр.

Все, что произошло с его кораблем за последнее время, было чередой осмысленных поступков, которые не вязались друг с другом в четкую цепочку последовательных действий ради достижения какой-то цели. Это говорило лишь об одном — цепочка еще не была завершена. Кто-то хотел, чтобы экипаж проснулся преждевременно. Кто-то хотел, чтобы они заметили неисправности. Возможно, кто-то даже хотел, чтобы они заметили отклонение от курса, чтобы произошло то, что происходит прямо сейчас. Чем больше Эмиль об этом думал, тем четче видел ниточки, за которые его дергает чья-то невидимая рука, и один вопрос занимал в его разуме почетное место — зачем злоумышленнику доводить все до отключения контроля доступа?

Что это ему даст?

Доступ? Хорошая теория, разбивающаяся вдребезги о факт того, что у злоумышленника и так было достаточно власти, чтобы разморозиться раньше времени и скорректировать курс корабля. Это уже была не просто чья-то ошибка в навигации. Состав развернулся ровно на сто восемьдесят градусов, и сомнений не было — теперь буксир Ноль-Девять снова летит на Фриксус.

Напарник подоспел с небольшим опозданием и отпустил легкий кивок головы. Этот жест мог означать что угодно, но когда он срывался с шеи Густава, он мог значить еще больше. Густав избегал лишних слов, словно старался довести свой язык до атрофии. В те редкие моменты, когда он что-то произносил, было ясно, что у него это неплохо получается. Он старался пережевывать каждое слово тщательно, словно говорил в такт ржавому механизму, с трудом поворачивающемуся в его голове. Он производил впечатление человека, у которого головной мозг отдавал все свободные ресурсы спинному, и Эмилю в свое время пришлось вытащить из него клещами аж полсотни слов, прежде чем убедиться, что на самом деле это не так. Густав был труден в общении, и невольно напрашивался вопрос, как такого человека вообще могли допустить до работы на буксире? Он не выдавал в себе склонности к конфликтам, излишней назойливости или нехватке дисциплинированности. Напротив, по этим параметрам он с блеском проходил. Вот только для такого человека пришлось бы набирать отдельный экипаж, способный не сойти с ума рядом с этим роботом в человеческом обличии.

Эмиль не собирался сходить с ума. Напротив, он твердо решил, что оставит свой рассудок в целости и сохранности, даже если ему придется работать с Густавом — самым подозрительным человеком из всех, кого Эмиль когда-либо встречал.

— Не каждый рейс выдается таким насыщенным, правда? — выдавил Эмиль из себя улыбку без надежды услышать ответ. — Вам уже обрисовали наш план?

— Да, — вынужденно ответил Густав, щелкнув замками на ящике с инструментами.

— Я положил все, что нужно, — поспешил заверить его Эмиль, испытав дискомфорт от звуков, которые исходили из нутра ящика.

— Нужно все проверить.

— Правильно, — с неохотой согласился Эмиль, пристегивая себя к ранцу жизнеобеспечения. — Перед вылазками наружу все надо проверить и перепроверить. Наверное, в космосе было бы меньше несчастных случаев, если бы все так добросовестно относились в правилам техники безопасности, как вы. Надеюсь, свой скафандр вы тоже проверите?

— Обязательно.

Ящик захлопнулся, и из-под нахмуренных бровей показался взгляд, полный вежливого, но вполне показательного раздражения. С его стороны было бы сложно не заметить, как Эмиль, лениво делающий вид, что продолжает заниматься своим снаряжением, на самом деле мысленно обводит контурами каждое его движение, рассматривая напарника жадным взглядом, словно собака хозяина, от руки которого пахнет сосиской. Спохватившись, Эмиль резко снял наблюдение и выругал себя.

Следующие десять минут сборы проходили в молчании, и чем больше Эмиль молчал, тем сильнее в нем играла тревога. Его ничто не могло отвлечь дольше пары минут. Поиграв с настройками своего радио, он вытянул длину волны в метровый диапазон и вызвал Вильму. Он знал, что связь в метровом диапазоне не требует какой-либо авторизации, но это знание не помешало ему облегченно выдохнуть, когда Вильма ответила. Оказалось, что знание и уверенность могут не быть связанными друг с другом. Точно так же он знал, что если Ирма залезет в челнок и запустит процедуру расстыковки, Марвин автоматически заглушит двигатели, но когда Вильма сказала, что двигатели заглушены, Эмиль попросил перепроверить. Пока буксир находится под тягой, челноки не могли расстыковаться, не разрушив при этом себя и половину буксира, поэтому Марвин был запрограммирован обеспечивать челнокам свободный вылет. В данном случае это обозначало, что Ирма должна была сесть в кресло пилота, нажать несколько кнопок и сидеть на месте в ожидании, когда вылазка окончится. Ей, как обычно, досталась самая простая работа.

— Тяга отключена, — подтвердила Вильма. — Система контроля массы тоже. Можете выходить смело. Постарайтесь не задерживаться.

— Конечно, все довольно просто, — соврал Эмиль, и дверь шлюза отрубила его от остального корабля.

Он не доверял технике. Все его доверие упиралось в конструкторов, которые создавали эту технику, и если с кораблем что-то случится, он знал, что его спасет не металл, а комплекс мер, которые были придуманы людьми на самые различные экстренные ситуации. Там, где заканчивалась фантазия конструкторов, заканчивалось и доверие Эмиля. Ситуации, которые никто не сумел предусмотреть, обычно были обречены выходить из-под контроля и заканчиваться плачевно. Шагая по черной тверди, из которой лучи фонарей вылавливали пятна обшивки, Эмиль чувствовал себя рабом инструкций, которые ведут его по ситуации, с которой эти инструкции не были согласованы. Объявшая его тело невесомость довершала картину финальным штрихом, и теперь он уже не так метафорически падал во тьме, не зная, на что приземлится.

В очередной раз перецепив свой фал, он оглянулся на тень, заслонившую звезды, и убедился, что станция все еще на прицепе. После того, как вся вселенная перевернулась вокруг корабля, вид знакомых очертаний, пожирающих свет от тысяч звезд, оказывал ободряющее действие. Эмилю было приятно вспомнить, что формально он все еще дальнобойщик, а не какой-нибудь служащий косморазборной платформы.

— Панель 1431, — прочел он вслух гравировку, в которую уперся луч его фонаря. — Все правильно?

— Панель 1431, — подтвердила Вильма. — Она должна быть тонкой, так что вскрывай.

— Густав? — попросил Эмиль помощи, и скафандр Густава сделал утвердительный жест рукой.

Оба космонавта взяли в руки по аварийному ключу. Эмиль на многое не надеялся. Он знал, что внешние панели делают из мягкого и вязкого сплава, который хорошо переживает сгиб и растяжение, поэтому он не ждал каких-то выдающихся результатов, но стоило ему лишь вонзить аварийный ключ острием в металлическую поверхность, как металл в точке удара неожиданно лопнул, и нож провалился в скрывающуюся под ним нишу по самый упор. Панель оказалась тонкой до безобразия, и вскрывать ее режуще-рычажным инструментом не составляло ощутимого труда даже в условиях невесомости. Лишь масштабы и то, что скрывалось под крышкой, как-то отличали этот процесс от открывания банки с килькой.

— Это уже выходит за рамки приличия, — комментировал Эмиль, вспахивая декоративную часть обшивки. — Этот замок находился прямо у нас под носом, а я о нем узнаю только сейчас. Да его тут, можно сказать, даже почти не пытались спрятать. Почему вокруг него такая секретность?

— Чтобы ни у кого не возникло искушения им воспользоваться.

— О каком искушении может идти речь? Давай посчитаем, какое самое минимальное количество человек нужно, чтобы сжечь плату. Ленар на мостике, Ирма на челноке и я здесь. То есть от половины экипажа требуется согласованная работа, чтобы просто разблокировать управление.

— А вот это уже для того, чтобы ни у кого не было возможности им воспользоваться.

То, что чувствует человек, который после трех десятков лет работы на корабле вдруг натыкается на незнакомую ранее систему, легко можно было сравнить с тем, что чувствует ребенок, срывая упаковку с подарка на день рождения. Эмиль на всякий случай напомнил себе, что под этими рваными металлическими краями прячется вовсе не игрушечная железная дорога, но предвкушение какого-то маленького праздника от этого не ослабло. Три десятка лет — это слишком долгий срок. За это время начинаешь радоваться любым сюрпризам. Ну, или почти любым, подумал Эмиль, бросив еще один взгляд на Густава. Часть его скафандра спряталась за открытым ящиком с инструментами. Через края сочилось сияние подсветки, проливаясь наружу вместе с тонкой струйкой проводов. Приложив последнее, решающее усилие, Эмиль отогнул изорванный лист в сторону. То, что он под ним увидел, его слегка разочаровало.

Замочная скважина с задвижкой и две клеммы, облаченные в пластиковые колпачки.

Технически ничего более и не требовалось, но ребенок внутри Эмиля требовал чего-то еще. Предупреждающих надписей, семиотики, грифа «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО» или хоть чего-нибудь, добавляющего визуальной ценности его открытию. Но на него смотрели лишь жалкая дырка в форме четырехстороннего ключа и простенькие зажимы для проводов, которые безмолвно намекали, что для незнающего, что с ними делать, они будут абсолютно бесполезны.

— Густав?

— Понял, — ответил он уже после того, как начал освобождать кончик провода от изоляции.

С этой задачей справился бы и школьник. Даже в условиях, когда перчатки сильно мешали работе с портативными инструментами, чудес никто не требовал. Всего лишь нужно было соединить небольшой аккумулятор с трансформатором, а затем трансформатор соединить с клеммами, но в теории самому себе отрезать палец тоже не сложно. Эмиль делал все тщательно и неторопливо, изо всех сил оттягивая момент, ради которого он и вышел наружу.

— Эмиль, — раздался голос Вильмы в шлемофоне, и Эмиль, наконец, понял, на что надеялся. Его уши загорелись в ожидании приказа немедленно все отменить и вернуться внутрь в связи с какими-то новыми обстоятельствами. Он надеялся, что люди, которым он доверял, наконец-то лучше поняли природу всего произошедшего. Ему хотелось верить, что хоть кто-то ему объяснит, к чему они все идут. Или летят.

— Да?

— Почему так долго? — вопросила Вильма, и в очередной раз накатило разочарование.

— Уже заканчиваем.

— Хорошо, не затягивай. Ленар уже теряет терпение.

С другой стороны, рано или поздно может настать такой момент, когда человек полностью осознает неотвратимость ситуации, и все его мысли упираются лишь в дикое желание как можно быстрее избавиться от своего пальца.

Ключ, который ему выдал Ленар, был на двадцатисантиметровом стебле, позволяющем зрительно оценить, насколько глубока замочная скважина, и под каким слоем металла ютился замок, скрываясь от нежелательного воздействия. Эмиль погрузил ключ до упора и вступил в схватку с рефлексом, требующим повернуть головку.

— Два и двадцать одна вольта, — подсказал Эмиль, когда последний провод надежно уцепился за клемму.

— Два и двадцать одна, — подтвердил Густав и продемонстрировал табло на своем мультиметре.

— Вильма, мы готовы. Можем приступать.

— Отлично. Ленар, они готовы, — приглушенно сказала Вильма куда-то мимо микрофона. — На счет три. Раз. Два. Три.

Эмиль нервничал. Он и раньше это знал, но лишь в тот момент, когда он повернул ключ до упора по часовой стрелке, он понял, насколько сильно он нервничал. Отломленная от ключа головка, оставшаяся в плену у него между пальцами издевательски напоминала, что он только что совершил что-то непоправимое. С чем это можно сравнить? С лоботомией?

Прошедшая секунда тянулась против всякой согласованности с теорией относительности. Эмиль ждал результатов и жалел, что на панели замка нет удобной надписи «ЭЛЕКТРОННАЯ ЛОБОТОМИЯ ПРОШЛА УСПЕШНО», загорающейся в нужный момент. Чем бы ни закончилась эта авантюра, он узнает обо всем последним. Все, как обычно.

— Вильма, — позвал Эмиль, облизнувшись. — Все получилось?

— Да, — ответила она с небольшой задержкой. — Все сработало. Теперь можно вернуться на микроволновые частоты.

— Частоты потом. Я очень хочу услышать новости от Ленара, — соврал Эмиль. Что бы ни сказал Ленар, желание слышать это было бы противоестественным.

— Одну минуту. Я не могу связаться с Радэком.

«Началось» — невольно подумал Эмиль в растянувшемся промежутке между двумя болезненными ударами сердца. Все его естество с самого начала кричало, что что-то обязательно пойдет не так. Оно кричало громко и без четких указаний, поэтому не было смысла как-то на него реагировать. Взглянув на звезды, он почувствовал себя маленьким, одиноким и бесконечно потерянным. Его готовили к миллиону различных сценариев, но этот оказался миллион первым. Его рвали на равные части две мысли. Первая умоляла не терять рассудок. Если Радэк не выходит на связь, это еще не признак катастрофы. Вторая кричала, что в критических ситуациях думать вообще нельзя. Если у тебя нет четких инструкций, каждая секунда, потраченная на бесполезные мысли, может растянуться до самой смерти.

Эмиль, не выдержав плетей собственных инстинктов, отстегнул от скафандра страховочный фал, и крепко сжал в руках карабин. То, что Эмиль собирался сделать, было в высшей степени безответственно, и если потом окажется, что он просто запаниковал и грубо нарушил регламент, он с радостью примет все наказания и еще попросит добавки.

Лишь бы он ошибся.

Длина страховочного фала была чуть более пяти метров. Хоть это и не совсем вязалось с техникой безопасности при внекорабельной деятельности, но пятиметровый кусок ремня, одним концом прочно закрепленный на растущей из обшивки скобе, способен позволить космонавту почти моментально преодолеть расстояние в десяток метров. Это называлось принципом маятника. Эмиль хорошо разучил этот трюк, но впервые решил исполнить его, будучи не пристегнутым. Оттолкнувшись ногами достаточно сильно, чтобы вырвать свои ноги из магнитного сцепления, он отправил себя в радиальный полет. Ремень натянулся и попытался вырваться из рук. Полет оказался достаточно стремительным, чтобы Эмиль начал ощущать собственный вес, но где-то на полпути его догнало беспокойство за судьбу Густава. Правильно ли он поступает, бросая его одного? Это было не важно, успокоил он себя, преодолевая последнюю радиану. Почему именно это было не важно, он не успел додумать. Грациозно перевернувшись, словно воздушный гимнаст в полтора центнера, он врезался в обшивку обеими ногами и выпустил из рук карабин. Его не унесло в космос — это уже достижение, достойное аплодисментов и, возможно, увольнения. Об увольнении он в тот момент думать не мог — впереди была самая опасная часть пути. Бежать по обшивке на одном лишь магнитном сцеплении было сложно, не говоря уже о том, что это чистое самоубийство. Стоит лишь один раз пропустить фазу двойной опоры, и рискуешь провести в космическом полете всю оставшуюся жизнь. Походка, которая считалась компромиссом между скоростью и безопасностью, чем-то напоминала спортивную ходьбу с поправкой на то, что в невесомости не было понятия равновесия, и требовался немалый героизм, чтобы при ходьбе удерживать себя перпендикулярно корпусу. Эмиль был в хороших отношениях с невесомостью и имел отличные физические показатели, но даже он заранее смирился с тем, что до шлюза он доберется полумертвым, если к тому моменту не утонет в собственном поту.

Он сделал шаг и почувствовал, как кольцо на его поясе оказало сопротивление.

Было смешно даже представить, что человек, стоящий на корпусе, из которого ни чего не возвышалось выше колена, мог за что-то зацепиться в области пояса, но Эмиль пообещал себе посмеяться как-нибудь потом. Те же самые инстинкты, которые недавно приказывали ему бежать, заставили его развернуться и проверить, не пристегнулся ли он обратно к фалу.

Свет от фонаря моментально уперся в антропоморфную преграду, и от неожиданности ощущение реальности ненадолго покинуло его тело. Густав не мог его так быстро догнать. Эмиль был уверен в этом до того самого момента, как был уверен, что во вселенной крайне мало людей, способных сравниться с ним во внекорабельной атлетике. Он преодолел десяток метров так быстро, что без реактивных двигателей быстрее не получится. У Густава были лишь считанные доли секунды на реакцию, чтобы пуститься в преследование и поймать его в точке, где заканчивалась длина натянутого поводка.

Оказывается, у Густава отличная реакция.

Оружие, которое смотрело в глаза своим бездонным дулом прямо сквозь щиток, был знакомой модели. Если не такой же, то очень похожий Эмиль видел прежде, поэтому он сразу понял, что это совершенно точно не клеевой пистолет. Почему в тот момент он подумал о клеевом пистолете, он не знал, но на прочие размышления Густав просто не дал времени. Эмиль видел, как его палец надавил на спусковой крючок, и дуло изрыгнуло вспышку.

Человек с добрыми намерениями так бы не поступил.

25. Наконец-то вы обо всем догадались

Человек не является самой разрушительной силой во вселенной. Стоит лишь вспомнить солнечные вспышки, столкновения с кометами, взрывы сверхновых, выбросы с магнетаров, черные дыры, ионизирующие излучения и прочие явления, стремящиеся заполнить собой пустоту, как сразу становится ясно, что человек не достоин даже первых десяти строчек в этом списке. Однако есть и другой список, в котором человек занимает почетное первое место, как самое опасное явление, наблюдаемое в обозримой вселенной.

Чем же человек может быть опаснее черной дыры?

Любое природное явление можно изучить и спрогнозировать, чтобы затем избежать или создать комплекс мер для защиты от него. Спрогнозировать же последствия от вмешательства человеческого фактора попросту невозможно. Человек является полностью безопасным только в мертвом виде, и то не всегда.

Буксир, числящийся в реестре под ничем не примечательным номером 074513, выполнял не совсем рутинный рейс. Он вез самый опасный и в то же время самый ценный груз во вселенной. Сложно представить что-то более опасное и ценное, чем десять тысяч молодых супружеских пар, полных сил, энергии и готовности резко увеличить свое число. Технически это был пассажирский рейс, но по документам это был второй этап колонизации планеты Витус и редкий случай, когда буксир был обречен возвращаться обратно без полезной нагрузки.

Перед завозкой колонистов производился первый этап — доставка к планете станции с модульными домами, инструментами, термоядерным топливом, индустриальной техникой, воздушно-космическим транспортом и прочими вещами, без которых было нельзя построить цивилизацию. Бытовало мнение, что планете дают имя в честь первой колониальной станции, но причина и следствие делали обманчивую рокировку. Имя планеты утверждалось задолго до начала первого этапа, и станция «Витус» гордо носила имя планеты, ради которой и была построена.

Десять тысяч пар — это много. Это не просто много. Это был рекорд. Обычно за раз завозили в разы меньше людей, чтобы те могли оперативно освоиться на дикой планете, обустроить жилье, получить первый урожай и не погубить себя собственным числом, но случай с планетой Витус был особенным. Было решено рискнуть, и десять тысяч пар замороженных людей послали в путешествие в один конец в надежде, что это будет самая быстрая колонизация в истории. Особенные случаи не бывают особенными без каких-либо непредвиденных обстоятельств. Колонизация действительно била все рекорды по скорости роста первого поселения, но когда колонисты поняли, что они в чем-то ошиблись, было уже поздно что-то исправлять. Им оставалось лишь жить дальше и учить своих детей не повторять ошибок старших.

Ленар лежал на своей спальной полке, воткнув лишенный интереса взгляд в полку на верхнем ярусе, и занимался тем, что считал правильным.

Он думал.

Его не раз учили, что даже если у тебя из скафандра начинает утекать кислород, первое, что стоит сделать — это подумать. Даже когда жить осталось лишь тридцать секунд, любое бездумное действие может отнять от них секунд десять. Думы могут отнять столько же, но это могло стать разумной ценой, за которую последние двадцать секунд переставали быть последними. Он старался думать, хотя для его случая существовал более правильный термин — витать в облаках.

Он смутно представлял дымчатые силуэты незнакомых людей, синеву исполинского купола, упирающегося краями в горизонт, давно забытые запахи цветочной пыльцы и шуршание ветра в ушах. Он старался думать о хорошем впервые за какой-то с трудом поддающийся вычислению отрезок времени, и у него это плохо получалось. Лица были размытыми, купол оказался покрыт паутиной облупившейся краски, пыльца имела вкус молотого перца, а ветер задувал с ритмичностью помпового насоса. Ленар чувствовал себя заложником собственных мыслей, беспощадно льющихся тугим потоком, и он верил, что в его силах решать, из чего будет состоять этот поток.

Это была далеко не первая вещь, в которой он ошибался.

Ошибаться в космосе было непозволительной роскошью даже в том случае, если не боишься увольнения. Ленар был уверен, что в условиях межзвездного пространства каждая ошибка — это смерть, и даже тут он ошибся. Теперь, уперев затылок в подушку, он смотрел на свою карьеру с вершины горы, которая выросла из его оставшихся безнаказанными ошибок, и его щеки горели от злости на самого себя.

Когда все возможные ошибки были совершены, ему оставалось лишь лежать на полке, наблюдая за вяло текущим временем и ожидая неотвратимых последствий. Чем обернутся эти последствия, он не знал, но мучительное чувство того, что все последние семьдесят лет прошли зря, тихо выедало из него костный мозг.

Нет, семьдесят лет прошли не зря, утешал он себя. Он сделал много полезной работы, и его труды не останутся незамеченными. Но разве для того он старался, чтобы всего лишь заложить еще один кирпичик в цивилизацию?

— Ленар, — вяло позвала его голосом Ирмы соседняя полка.

— Что?

— Мы все еще команда?

— Да, — не задумываясь ответил он лишенной всяческого смысла нотой, и старая привычка заставила его добавить. — Мы все еще команда.

— Значит, если тебе страшно, ты в этом не сознаешься?

Ленар задумался. Ему не было страшно, но он знал, что храбрость тут не при чем. Просто страх на его организм действовал как яд замедленного действия. Сначала он просто курсирует безобидным потоком по кровеносной системе, а затем вяло протекающая химическая реакция превращает его в нейротоксин, парализующий конечности и леденящий сердце.

— Мне не страшно, — попытался подбодрить он ее и хлопнул по стенке, в которую упиралась его подушка. — Эй, Радэк! Тебе ведь не страшно?

— Разумеется, нет, — лениво ответила стенка. — Мне сейчас до чертиков не страшно.

— Слышала? Ему до чертиков не страшно. Бери с него пример.

— Ленар, я сейчас не хочу жаловаться…

— Вот и не жалуйся.

— …но мне уже надоело ничего не делать. Я все еще жду, что ты поделишься со мной нашими дальнейшими планами.

— Это они и есть, — беззаботно выдохнул Ленар. — Сидеть на месте, ничего не делать и ждать.

— И чего же мы ждем?

Ленар молчанием. Он не знал, чем ответить, и подобно тому, как Ирма молча ожидала ответа, Ленар ожидал того же самого от кого-то другого. Это и был ответ.

Все ждали ответа.

В воздухе повисло немое разочарование. Ленар чувствовал легкое жжение от порыва что-нибудь сказать и уверенности, что его подчиненные чувствуют тоже самое, но хватка неопределенности продолжала давить, вызывая боль и нечто, похожее на клаустрофобию. Если нормальным людям порой становилось тесно внутри космического корабля, то Ленар ощутил, что ему не хватает свободного места внутри собственного черепа. В его силах было лишь закрыть глаза, выровнять дыхание и ненадолго представить, что нет никакой спальной полки, буксира и остальной вселенной.

Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как он выгнал разум из своего тела, но шипящий звук, с которым гидравлика открывает дверь, был подобен взрыву, из которого вселенная образовалась заново, породив звезды, корабль и затекшее тело, реагирующее колючей болью на каждое движение. Ленар резко сел. Не то, чтобы это действие имело хоть какой-то смысл, но закрепившийся когда-то давно рефлекс спустил взведенную пружину, согнувшую его тело пополам. Он едва не попытался слезть со своей полки, но металлический звон вовремя успокоил в нем это намерение. Он ждал, когда эта дверь откроется, и от увиденного его посетило слабое облегчение, какое обычно посещает человека, нашедшего на сгоревших руинах родного дома уцелевшую бронзовую статуэтку.

Эмиль вошел неуверенно, словно это была чужая комната отдыха на чужом корабле, на котором действуют чужие правила поведения. Свинец в его ногах ощущался на расстоянии, а пытливый взгляд молниеносно и почти беспорядочно ощупывал все подряд, словно видит это впервые. Легким кивком он будто бы поздоровался с тремя парами пожирающих его глаз, и следующие два шага дались ему гораздо легче благодаря вежливому толчку в спину.

Эмиля сопровождали двое: Аксель и Густав. Толчок принадлежал Густаву. Ленар плохо его знал, но уже давно усвоил, что Густав предпочитал вербальному любые другие типы общения. То, что было дальше, было мимолетным видением, которое Ленар зачем-то отметил: возмущенный взгляд Акселя, и слегка приподнявшиеся плечи Густава. Они перебросились короткими фразами на своем невербальном языке, и Ленар готов был поклясться, что понял их.

— Поговорите со мной! — потребовал он, позволив себе свесить ноги с края полки.

— Потерпите, — раздраженно отмахнулся Аксель, провожая Эмиля к его полке. — Скоро мы закончим все свои дела, приготовим ужин, и тогда все спокойно обсудим.

— Да какой еще ужин?

— Они обещали нам космочили кон карне, — проговорил Эмиль через натужную улыбку, и тут же ее сбросил, словно стена плохо наложенную штукатурку.

Что будет на ужин, Ленара интересовало в последнюю очередь, и его вопрос был скорее потоком эмоций, добравшихся до языка в обход мозга, но слова «космочили кон карне» зацепились за его уши гарпунами и заставили на секунду забыть обо всем на свете.

Почему его так смутили эти слова? У него же нет ни аппетита, ни любви к космочили.

Чем больше Ленар смотрел, тем больше начинал видеть, и тем меньше понимал, что происходит. Эмиль был облачен в спецовку. Должна ли на нем быть эта спецовка? Было бы странно видеть техника без своей рабочей одежды, но именно в тот моменту Ленару показалось обратное. Из-под каждой складочки проглядывалось напряжение в его мышцах, какое Ленар видел в нем во время физкультуры, но ни разу не видел во все остальные моменты их совместной службы. Причину этого напряжения он смог разглядеть лишь мгновение спустя. Это был черный металлический предмет, который вздувал вены в руке Акселя, и частично терялся в складках рабочего комбинезона. Было не трудно догадаться, что это. Картину в стиле производственного сюрреализма завершали два блестящих браслета, обрамивших технику запястья и шепчущих цепным звоном от каждого движения руками.

На грузовом корабле могло случиться всякое. Кто-то мог пострадать или даже погибнуть. Могли быть различные ситуации, оканчивающиеся несчастными случаями, но все они блекли перед актом лишения члена экипажа свободы, как блекло окно перед летящим булыжником. Такого не могло случиться даже в самых смелых фантазиях, но это случилось, и Ленару было больно наблюдать за тем, как человека, чью жизнь вручили под его ответственность, ведут в наручниках, словно какого-то преступника. Ему было больно вдвойне от того, что он сам прошел через эту унизительную процедуру, и больно втройне от того, что о судьбе Вильмы с Петре он до сих пор ничего не знает.

Маленький ключик выдавил из наручников щелчок. Эмиль встряхнул освободившуюся руку и тут же замер, когда оружие прижалось плотнее к его пояснице. Полчаса назад Ленар видел эту сцену, только вместо Эмиля была Ирма, а вместо опустошенной оболочки в его груди билось сердце. Как только браслет снова сомкнулся, Эмиль стал частью поручня, торчащего из его спальной полки. Выражение «прикован к постели» еще никогда не звучало настолько буквально.

— Что с Вильмой и Петре? — настойчиво спросил Ленар.

Аксель остановился на пороге, пропустив вперед Густава. На его лице не было видно никакого намерения отвечать. Казалось, что он куда-то спешил, поэтому в его голосе слышались усилия, которыми он заставил себя напоследок сказать самое необходимое:

— Они живы и здоровы.

И дверь закрылась.

Нельзя было назвать хорошей ситуацию, в которой такие слова считались хорошими новостями. Возможно, поэтому остатки кровяного насоса в груди издали еще один болезненный вой, прежде чем утихнуть еще на какое-то время.

— Ленар, — окликнул Эмиль, пытаясь найти на своей полке место, свободное от иголок. — Что они делают?

— Мне не сказали.

— Ты представляешь, у них есть… боевое оружие!

— Да, они мне уже этим похвастались, — поморщился Ленар. — Если тебя это успокоит, то я еще не уверен, что оно боевое.

— Зато я уверен. — Эмиль издал громкий звон, без надежды проверяя свои оковы на прочность. — В меня один раз выстрелили.

— Что?! — вскочила Ирма.

— Ты ранен? — задал Радэк правильный вопрос.

— Нет, успокойтесь, я тоже жив и здоров, — сообщил Эмиль очередные хорошие новости, и без признаков радости прилег на свою полку. — Это было снаружи, когда мы замкнули цепь. Густав смог как-то спрятать пистолет. Наверное, под ранцем. А потом, когда Вильма сказала, что не может связаться с Радэком, я, кажется, перенервничал, попытался бежать, и Густав выстрелил мне в голову. Прямо в смотровой щиток, представляете? Кстати, имейте ввиду, что оксинитридный слой от боевого оружия дает трещины. Видимо, прочность этих щитков слегка переоценена.

— А дальше-то что? — требовательно спросил Ленар.

— Дальше я понял, что с Густавом лучше не спорить, и не ошибся. Больше он в меня не стрелял.

— То есть ты перенервничал от того, что Вильма не могла со мной связаться? — уточнил Радэк. — А вовсе не из-за того, что Густав направил на тебя оружие?

— В тот момент я и представить не мог, что в радиусе сорока световых лет у кого-то вообще может быть боевое оружие. Я просто поддался тому чувству, которому меня учили не поддаваться, и решил трусливо сбежать.

— Какому чувству?

— Я не знаю. Никому неизвестна природа этого чувства, именно поэтому нас всех учили ему не поддаваться, — раздался звон цепи от попыток Эмиля подкрепить свои слова жестами. — У человека есть лишь пять чувств, которым можно доверять. Все прочие — это лишь домыслы, страхи и животные инстинкты. Все, наконец-то я признался вам, что я тоже простой смертный. Ленар, я буду просто счастлив, если ты немедленно занесешь заметку о моем непрофессиональном поведении в бортжурнал и высадишь меня с этого корабля в ближайшем космопорту за профнепригодность.

— У меня для тебя очень плохие новости, — поспешил Ленар его разочаровать. — Твой животный инстинкт не ошибся.

— Я знаю, — досадливо простонал Эмиль. — Простите, что я запаниковал так поздно.

Хорошие новости — инопланетяне существуют. Еще более хорошие новости — человек все еще самое разумное существо во вселенной. Почему вторая новость является хорошей? Потому что человеку до сих пор ни с кем не нужно считаться. Встреть он развитую цивилизацию, наделенную сверхсветовыми технологиями и хотя бы атомным оружием, как тут же пришлось бы реорганизовывать все Объединенное Созвездие, выделяя ресурсы на дипломатический корпус, новый торговые пути, внешнюю разведку и создание военного паритета. Нахождение развитой цивилизации стало бы человечеству самым большим геморроем за всю космическую эпоху, поэтому каждый раз, когда исследователи находили очередную планету, населенную органической жизнью, это сопровождалось вздохами облегчения — никто из этих диковинных зверей так и не изобрел колесо.

Планета Витус была именно такой. На ней хоть и не было разумной жизни, но неразумная играла всеми красками и разнообразием.

Существует мнение, что живой организм — это слишком сложная с химической точки зрения структура, чтобы быть основанной не на углероде, а углеродные формы жизни неизбежно приобретают некоторые общие черты, даже если развиваются в полной изоляции друг от друга. Витус не стал исключением. В нем совпали все необходимые условия для образования сложной жизни — расстояние до светила, жидкое ядро из железа и никеля, наличие воды и суточный цикл. Он хоть и не повторял Землю, но его биосфера стремилась сформировать нечто подобное. Состав воздуха был слегка другой, по большей части состоящий из аргона, азота и гелия, но пятнадцати процентов кислорода в атмосфере хватало для создания оптимального парциального давления, в котором человек сможет комфортно жить. Растения давали плоды, содержащие протеины и аминоксилоты, подходящие для человека, и некоторые из них даже не были ядовитыми. Состав рыхлого грунта обладал необходимым набором минералов, чтобы некоторые привычные человеку растения со временем смогли прижиться, а инопланетные бактерии успешно делали почву биологически активной.

Такие планеты, как Витус, в изученной части галактики можно было пересчитать по пальцам одной руки. Витус был лакомым кусочком, который готов был принять в свою биосферу людей уже здесь и сейчас, без долгого и дорогостоящего процесса терраформирования, поэтому колонизация была лишь вопросом времени.

Станция «Витус» представляла из себя грузовую платформу, содержащую необходимые для строительства колонии материалы. В будущем ей предстоит быть достроенной до космопорта, который станет узловым терминалом для космических сообщений, а до тех пор у колонистов хватало своих проблем. Пока буксир Один-Три спускал со станции грузы, на доставленном им пассажирском модуле в порядке строгой очереди просыпались люди. Процесс их пробуждения занимал недели, и если первая группа была вынуждена спуститься в девственно-дикую местность, ландшафт которой разбивался морскими волнами о гигантские металлические скалы правильной геометрической формы, то последней группе предстояло сразу же окунуться в небольшой оплот цивилизации, уже успевший оттеснить первобытную природу в стороны.

Как только буксир Один-Три взял на прицеп пустой пассажирский модуль и улетел, колонисты остались сами по себе. Впереди предстояло еще много работы. Если обычно люди просто заселяли стерильный кусок скалы, то теперь задача была совсем иной — завоевать свое место среди совершенно чуждой живой природы.

Вот уже больше двух лет прошло с тех пор, как Ленар дал себе установку защитить Ирму от всего на свете, даже если для этого ее придется приковать наручниками к постели. В ней он видел какое-то беспомощное существо, не способное сделать пару самостоятельных шагов, не сломав при этом себе шею. Он не сомневался, что для самой Ирмы такое отношение было крайне унизительным, но еще меньше он сомневался, что альтернативы еще хуже. Он самовольно взвалил на себя ответственность за ее жизнь и в каком-то смысле именно благодаря постоянным одергиваниям ее за руку начал познавать на практике, что значило быть строгим отцом.

Когда ее взаправду начали приковывать наручниками к постели, в нем что-то надорвалось, и глядя, как над ней совершают то, на что имел право лишь он, его посетила острая боль в районе запястья, куда безжалостно вгрызался браслет от наручников. Он беспомощно наблюдал, не в состоянии определиться, то ли подбодрить свою подзащитную, то ли начать осыпать проклятьями мерзавцев, которые лишили ее свободы и угрожали ее жизни оружием.

Подобного стресса он не испытывал уже лет семь или восемь, и даже успел почувствовать, как волосы на его голове начали терять пигмент.

Спустя два часа и двух тем же образом прикованных техников дверь вновь открылась, и на пороге показался Петре. В наручниках. Под дулом пистолета. С гримасой растерянности на лице. В общем, ничего нового. Ленар не знал, от чего ему было так наплевать. Может от того, что он не испытывал к Петре того же, что испытывал к своим коллегам, а может от того, что все его чувство сострадания затупилось и сточилось до основания о глыбу накопленных за день впечатлений. Он уже устал нервничать и просто ждал, пока не произойдет что-то новое.

Как только надзиратели ушли, Ленар задал вопрос, ставший уже дежурным:

— Как вы?

А затем повторил громче, чтобы ненадолго отвлечь корреспондента от чувства отчаяния. Ленар знал, что Петре переживает сильнее остальных. Из всех на борту он был единственным человеком, который не был готов к подобному изменению планов. Если Ленар еще только морально готовился к возвращению в цивилизацию, то Петре ждал этого так же, как выловленная рыба ждет, когда ее бросят обратно в озеро. Из всех на борту лишь корреспондент никогда не давал согласия расставаться с родным миром на долгий срок. Неопределенность нарушила все ожидания.

— Я в порядке, — соврал Петре.

— Где вы были так долго? Что с вами делали?

— Меня… — запнулся он, сглатывая слюну, — …меня пытались вытащить из отсека криостаза.

— И что же вы делали в отсеке криостаза?

— Прятался, — стыдливо признался он. — Вы уж простите, но я, кажется, запаниковал, когда услышал крики, а затем увидел в руках Ильи «кадиевку». Я побежал, куда глаза глядели, и когда немного пришел в себя, то понял, что заперся внутри отсека криостаза.

— Если вы предприняли меры для того, чтобы себя обезопасить, то вы все правильно сделали, — утешил его Эмиль. — Понятия не имею, правда, на что вы рассчитывали, но от человека с «кадиевкой» надо бежать. Кстати, а что такое «кадиевка»?

— Оружие, — пояснил Петре. — Космический пистолет, как вы бы его назвали.

— Теперь будем знать.

— Вы видели Вильму? — спросил Ленар без надежды на хорошие новости. — Она в порядке?

— Я видел ее. Но я не решусь сказать, насколько сильно она в порядке.

— Хватит ходить вокруг да около, Петре! — рявкнул на него Радэк. — Хоть раз в жизни скажите все прямо без лишних ритуалов и этой вашей неуверенности! Да или нет?

— Мне кажется, что Вильма вас всех предала.

Ленар не надеялся на хорошие новости. Он ожидал плохих, и эти новости, не смотря на неуверенный тон мямлящего корреспондента, оказались достаточно плохими, чтобы в кают-компании ненадолго все умерло. Никто не попытался тут же завалить корреспондента вопросами, вздорно фыркнуть или заступиться за честь Вильмы и попытаться убедить его в ошибочности суждений. Никто не решался что-либо сказать, ожидая следующих новостей, способных перебить предыдущие по степени ошарашивания. И Ленар спустил их со своего языка, не в силах больше скрывать, отрицать или делать вид, что их не существует вовсе:

— Я знаю.

Отрицание, гнев, торг, депрессия и смирение были пятью фазами принятия неизбежного, присущими нормальным людям. Ленар упрощал эту череду до двух фаз: нет аппетита и есть аппетит. Аппетит, испорченный критической ситуацией, обозначал, что организм отказывается нагружать желудок, готовясь бежать или драться за свою жизнь. Когда аппетит возвращался, это знаменовало отказ от сопротивления, когда становилось понятно, что бежать просто некуда, а драться слишком опасно. Оставалось лишь чего-то ждать. Новых обстоятельств, возможностей или внешних воздействий, и крайне желательно было их дождаться, не умерев при этом с голоду.

Аппетит к Ленару вернулся как раз к наступлению ужина.

Когда двери в очередной раз открылись, в комнату ворвался резкий запах, возбуждающий аппетит, раздражающий слизистую и отгоняющий мысли о том, что примерно так собаки, запертые в клетках, ждут начала кормежки. Обещания не были обманутыми, и на ужин действительно было космочили кон карне. Не самое простое в приготовлении и не самое изысканное блюдо во вселенной, но оно практически насильно обращало носы к шести мискам, занимающим пластиковый поднос. Обычно космическая еда отличалась от нормальной повышенным содержанием специй, но когда дело касалось космочили, то справедливее было бы сказать, что в нем пониженное содержание всего остального. Еще до того, как Ленар успел окунуть ложку в густую похлебку, он начал ощущать вкус своим лицом. Месиво из овощей, говядины и жидкого огня обжигало горло и выгоняло слезы из глаз. Ленар не любил, когда специи доминируют над вкусом блюда. Если бы он ел с завязанными глазами, он бы в жизни не догадался, что там содержится фасоль, помидоры и мелко рубленное мясо. Он чувствовал лишь перец, какие-то травы и костер, на котором догорает его чувство голода.

Илья, принесший поднос с едой, остался делить с ними трапезу. Он уселся в центре комнаты, где при всем желании ни один из пленников не смог бы до него дотянуться, молча скоблил дно своей миски и поглядывал по сторонам между глотками, убеждаясь, что труды дежурного по кухне не пропадают даром. Энтузиазм по отношению к космочили в той или иной степени проявляли все, но лишь Илья имел возможность устроиться поудобнее и работать обеими руками.

Следующий внесенный в комнату поднос был с шестью кружками чего-то, что Ленар расценил как чай. После острого блюда было сложно различать запахи, однако зрение его не подводило. Протерев слезы, он прочитал свое имя на одной из кружек, и ему стало не по себе. Из всей кухонной утвари лишь кружки считались личными вещами наравне с зубной щеткой, и мысль о том, что кто-то трогал его кружку без его разрешения, приводила его в бешенство. Именные кружки достались своим законным владельцам, а себе Илья оставил гостевую. Видимо, с его точки зрения это считалось учтивостью, что было странным по отношению к людям, которым он угрожал оружием, а затем приковал их наручниками к поручням. Это могло значить одно из двух: либо Илью в какой-то степени заботитблагополучие пленников, либо он просто решил поднять им настроение перед смертью. Второй вариант Ленар решил не рассматривать.

— Илья, я предлагаю вам сделку, — хрипло проговорил он, всосав в себя осторожный глоток сладкого чая.

— Хорошо, предлагайте.

— Вы немедленно сдадите оружие, а затем освободите меня и мой экипаж, — старался Ленар говорить как можно требовательнее. — Взамен на вашем суде я обещаю свидетельствовать в пользу того, что среди ваших намерений не было покушения на жизнь и здоровье людей.

— Хорошо, я вас услышал, — невозмутимо ответил Илья. — И я говорю вам — нет. Меня такая сделка не устраивает. Предложите что-нибудь большее.

— А что вы хотите? Денег? Вы не сможете их потратить. У вас просто выбора нет, кроме как сдаться с повинной.

— Вы в этом уверены?

— А какой у вас выбор? — вмешался Эмиль. — Вечно летать по космосу, скрываясь от правосудия, вы не сможете. Рано или поздно у вас кончится еда, вода и термоядерное топливо, а пополнить припасы вам попросту негде. Во вселенной нет ни одного порта, в котором вам все это спустят с рук.

— А если я вам скажу, что нашел способ перейти на самообеспечение? — сложил он пальцы домиком.

— Как? При помощи станции «Магомет»?

— Верно. На ней можно перевозить огромные запасы воды и обустроить фермы для выращивания нормальных овощей.

— Абсурд, — фыркнул Радэк. — Ну разобьете вы себе огород помидоров и кабачков, а дальше что? Полноценной экосистемы вы там построить не сможете, а корабль без грамотного портового техобслуживания долго не протянет.

— Постойте-ка, — озадаченно протянул Эмиль. — Илья, скажите-ка мне, только на этот раз честно, как давно взорвался ваш буксир?

— Сейчас посчитаю… — беззвучно зашевелил губами Илья. — Кажется, лет восемнадцать назад.

— Так вот в чем дело… Вы сорок лет бороздили космос без прикола, и этим довели свой корабль до критического износа!

— Сорок лет? — воскликнула Ирма. — Ничего себе! Я была уверена, что они без техобслуживания живут максимум лет по двадцать пять.

Илья поставил свою кружку на стол, чтобы издать несколько жидких хлопков в ладоши.

— Ну, наконец-то вы обо всем догадались.

— Еще не обо всем, — нахмурился Ленар в отчаянной попытке уловить смысл в этом потоке какого-то бессвязного бреда. — Все, что я понял, так это то, что вы сорок лет летали по космосу, а затем, когда ваши ресурсы все же истощились, вас поразила цинга, ваш корабль взорвался, и вы все не погибли лишь благодаря чистой случайности. Вы что, действительно настолько сумасшедшие, что собираетесь воспользоваться нашим кораблем, чтобы повторить все это по второму кругу?

— Разумеется, нет! — оскорблено всплеснул руками Илья. — Никто из нас и не собирался вечно летать по космосу. И уж поверьте, никто из нас не хотел так бесславно закончить свою жизнь. Просто наше путешествие затянулось чуть сильнее, чем мы ожидали. Ваш корабль даст нам еще одну попытку, и на этот раз мы не наделаем ошибок. На этот раз мы обойдемся без жертв.

— Так чего же именно вы пытаетесь добиться?

Его грудь вздулась, наполняя легкие воздухом для какого-то объявления, которое должно было по его мнению звучать громко и торжественно. Этот вздох слегка затянулся, давая Ленару время на то, чтобы приготовиться услышать гимн вселенскому безумию, и было видно, как Илья упивается упирающимися в него пятью парами полных любопытства взглядов и пятью парами оттопыренных в ожидании ушей. Он желал этого разговора. Он желал этого внимания к себе. И он желал, чтобы они все это услышали. Возможно, он мечтал об этом с того самого момента, как его спасли. И он, наконец-то, раскрыл свои истинные намерения:

— Мы хотим отыскать заповедник.

Поселенцы, осваивающие Витус, шли на это дело совсем не в слепую. У них были все инструменты, все знания и вся необходимая подготовка, чтобы малыми усилиями приспособиться к ожидающим их условиям. Изучение незнакомой планеты — процесс небыстрый, и должен был растянуться на десятилетия, но группа исследователей предварительно позаботилась о том, чтобы в радиусе двухсот километров от поселения колонистов не ожидало никаких сюрпризов. Место для основания поселения подбиралось тщательно с учетом климатических условий, особенностей грунта и пригодности местной флоры и фауны к сосуществованию с человеком.

В широком смысле это нельзя было назвать сосуществованием. Человек лишь потреблял, не давая местной природе ничего взамен, и вечно так продолжаться не могло. Затем появились первые фермы, а с ними и первые одомашненные пресмыкающиеся — дидактозавры, чье мясо было очень питательным, а после хорошей термообработки переставало быть токсичным для человеческого организма. Колония на Витусе начала стремительно приближаться к полному самообеспечению.

А спустя год начался кошмар.

Это была эпидемия немысленных масштабов, и как раз к эпидемии колонисты были готовы меньше всего. Таинственное заболевание взялось неизвестно откуда и начало захлестывать волной одомашненных дидактозавров, демонстрируя всю беспомощность их природного иммунитета против новой угрозы. Когда колонисты начали понимать, что животные умирают вовсе не от старости, вводить карантинные меры было уже поздно — болезнь распространилась на все поголовье.

Нависла угроза голода, а ртов в колонии было в тысячи раз больше, чем вирусологов с докторской степенью. На лекарство или вакцину в ближайшее время никто не надеялся. Под рукой было лишь одно универсальное средство борьбы с инопланетной заразой.

Огнемет.

Оставалось лишь направить это орудие стерилизации на нужное место, и нужное место обнаружило себя очень скоро. Это были гнезда крылатых инсектоидов, представляющих собой инопланетный аналог москитов. Они пили кровь всего, что теплее тридцати градусов, и с радостью разносили любую инфекцию. Они немало досаждали колонистам, и новость об открытии сезона охоты на кусачих насекомых была встречена с энтузиазмом.

Никто не надеялся таким образом спасти домашний скот, но колонисты надеялись, что в ближайшем будущем смогут отловить нескольких здоровых особей для нового цикла разведения. Главное, чтобы вообще хоть где-то остались эти здоровые особи.

Вид людей, которые выжигали гектары леса, был воистину инфернальной картиной. Колонисты совсем не так планировали начать свою новую мирную жизнь, и заранее договорились, что когда все закончится, все дружно забудут об этом темном периоде зарождения новой ветви цивилизации. Шагая все глубже в дебри, и поливая очистительным пламенем все большие площади, они все чаще встречали на своем пути диких дидактозавров, которых пытались спасти… и сжигали их. Логика была простой — местная фауна, как и все остальные, боялась огня и бежала прочь от надвигающихся пришельцев, выплевывающих полыхающую жаром субстанцию. Не бежал лишь тот, кто уже был поражен неизвестным вирусом и доживал последние часы своей жизни. Чем больше зараженных существ встречалось на пути этой радикальной дезинфекции, тем хуже выглядела общая картина. Казалось, что зараза уже охватила всю планету.

Как только настал момент, когда лучшие умы всей колонии смогли создать экспресс-тест на определение заражения, весь транспорт, который умел летать, поднялся в воздух, чтобы облететь окрестные территории. Разведчики высаживались в случайных местах, изучали обстановку и отмечали точки, в которых удавалось найти заразившихся ящеров. Они надеялись, что таким образом смогут составить карту распространения болезни, но эта карта меняла свои очертания с завидным непостоянством и совершенно не поддающейся объяснению динамикой. В конце концов стало ясно — на чистку таких территорий у огнеметов просто не хватит топлива.

Настала пора отчаяния, и эта пора настала очень вовремя. Как выяснилось позднее, опустить руки и перенаправить все свои ресурсы на поиски новых источников пищи было первым правильным решением за всю историю борьбы с эпидемией. Переход на другие источники пропитания был подобен тому, чтобы отказаться от говядины в пользу поедания голубей. Мелких тварей было сложно ловить, немногочисленные пригодные в пищу растения было сложно выращивать, и борьба с голодом погрузила колонию в глубокую стагнацию вплоть до прибытия гуманитарной помощи.

Колонисты не боялись инопланетного вируса. Вирусу, чтобы поразить клетку, необходимо было быть знакомым с ее геномом. Заражение человека инопланетным вирусом было подобно попыткам открыть замок при помощи гаечного ключа, однако, когда геном неизвестного вируса был расшифрован, всех ожидал большой сюрприз.

То, что ранее казалось невозможным, все же произошло, но в совершенно другом направлении. Штамм гриппа, принесенный с Земли одним из поселенцев, пережил целую череду невероятных совпадений, сумев выжить в чужеродных условиях, найти для себя мутагенную среду в чреве инсектоидов, пережить в кратчайшие сроки миллионы циклов мутаций и, наконец, приспособиться к геному тех ящероподобных существ, которые как раз любили перекусить насекомыми. Сжигание лесов оказалось лишь ничтожной долей ущерба, который нанес человек планете Витус. Равновесие экосистемы пошатнулось настолько, что спустя десять лет у Витуса появилась своя собственная Красная книга и список из пяти вымерших по вине человека видов. В планетарных масштабах это лишь мелкий плевок в огромное лицо целой планеты, но в масштабах отдельной колонии это стало глубоким и болезненным клеймом позора.

Дальнейшие события развивались в сумасшедшем темпе. На Витус в качестве второй волны колонистов прибыла целая армия ученых, призванных лучше изучить особенности первого в истории транспланетного вируса, устранить хоть какие-то последствия и предотвратить подобные случаи в будущем. Начали открываться лаборатории, исследовательские центры и институты, задавшие колонии вектор развития на десятилетия вперед. А еще появился закон, запрещающий колонизировать обладающие биосферой планеты.

С тех пор всем планетам, населенным собственной жизнью, был присвоен особый статус — заповедники.

26. Все хорошо

Космического пиратства не существует.

Эта истина была настолько прописной, что об этом даже нигде не говорилось. Какое пиратство может быть посреди космоса, где пиратам просто некуда деться? Нельзя было просто так взять и построить целый космопорт без государственного контроля, и дело было даже не в том, что объединенное Созвездие любит все контролировать, а скорее в том, что построить свой собственный космопорт без крупных вложений не менее крупной организации просто невозможно. По закону ни одно транспортное средство или сооружение, способное эксплуатироваться в космосе, не может принадлежать физическому лицу. Фактически космос был поделен между государственными структурами и крупными частными компаниями, и в случае нарушения закона ты волен лететь куда угодно, кроме обитаемых миров.

Так разрушалась иллюзия бескрайности космоса, и из ее обломков выстраивалась иллюзия абсолютной власти закона.

Космическое пиратство в таких условиях считалось настолько немыслимым, что в инструкциях, учитывающих сценарии на все случаи жизни, про силовой захват судна не было написано ни строчки. Когда невозможные космические пираты все же сделали свое невозможное дело, приходилось мыслить шире, пока мысль не начинала выходить за рамки необитаемой части космоса. В таком случае в силу вступал пункт о возможных вооруженных столкновениях на территории космопорта, где было сказано, что непричастные к охране правопорядка лица не имеют права подвергать свою жизнь или жизнь кого-либо еще опасности. Как трактовать эти строчки в условиях межзвездного пространства, экипаж буксира Ноль-Девять понятия не имел. С одной стороны они обозначали, что как-либо провоцировать вооруженного человека на применение оружия было нельзя. Но с другой стороны… кто вообще за пределами планетарной системы считается за лицо, причастное к охране правопорядка?

Технически это был весь действующий экипаж. Юридически же определение допустимой меры охраны провалилось в дыру, допущенную в регулировании порядка межзвездных сообщений.

Мысли о юридическом аспекте своего пребыванию в плену были не самым плохим способом скоротать образовавшийся излишек свободного времени, но все сходились на мысли, что если у человека в руках космический пистолет, то лучше его не перебивать. Пленникам никто не угрожал оружием вот уже целых шесть часов с того момента, как последнего из них выводили на небольшую прогулку до уборной. Буксир не был предназначен для захвата пленников, но когда все же кто-то решил их захватить, содержание сулило массу проблем. Невольно напрашивались мысли о том, что больше всего неудобств испытывают захватчики, и из этого рождался крайне неудобный вопрос: как их не провоцировать на применение оружия, если каждый вздох для них как отягощение? Есть ли у них причины вообще оставлять бывший экипаж в живых?

— Петре, — прервал его Ленар. — Мой экипаж очень хорошо дисциплинирован и умеет держать себя в руках, когда нужно, но я — исключение, потому что с той же юридической точки зрения мой контракт истек, и теперь я во всех смыслах живой груз. Поэтому я беру полномочия сказать то, чего больше никто в этой комнате не решится сказать. Заткнитесь, пожалуйста…

— Я просто не понимаю, — отказывался Петре затыкаться, — как вы все можете так спокойно себя вести, когда у вас отняли корабль и черт знает что собираются с вами сделать?

— Первое правило любой проблемы — не паниковать, — бодро отозвался Эмиль. — В чем-то вы правы, Петре. За порядок на корабле действительно все мы в ответе. И действительно на нашей совести, что все так обернулось. Но в любом действии должен быть свой порядок. Нельзя же просто так бросаться в драку с человеком, у которого в руке, как вы сказали, космический пистолет. А что, если пистолет выстрелит, и кто-то пострадает? Кто в таком случае окажет ему медицинскую помощь?

— А если не выстрелит?

— Петре, я понимаю, что вы нервничаете, — полился тягучей консистенцией убаюкивающий голос с полки Ирмы, — Но они тоже нервничают. Вы не присматривались к тому, как они себя ведут? Они постоянно напряжены, почти не моргают и сжимают оружие так, будто оно весит полтонны.

— Вы, разумеется, правы, — с неохотой признал он. — Простите, кажется я действительно говорю какие-то глупости.

— Если вас это утешит, то это первые настоящие глупости, которые вы сказали за последний год.

— Не утешит. Я вел себя, как самоуверенная скотина, во всем видящая подвох, и моя правота обернулась для всех нас плачевно. Знаете, что я о вас всех сейчас думаю? Что вы слишком отвыкли от цивилизованного общества. Посмотрите на себя и подумайте об этом. Вы же спите в одном помещении, постоянно травите свой организм этой гадостью в криокапсулах и живете рядом с постоянной опасностью смерти от взрыва или удушья. Ваши рабочие условия настолько специфичны, что вы совсем позабыли о темных сторонах человеческой натуры.

— Да нет, вот нам вчера как раз напомнили об этих темных сторонах, — съехидничал Эмиль. — Но доля правды в ваших словах есть. Кажется, мы на этой работе стали слишком доверчивыми.

— Вы оба не правы, — возразила Ирма. — Не в тех человеческих качествах вы ищите проблему. Нельзя быть слишком доверчивым. Можно быть лишь недостаточно порядочным. Даже вы, Петре, могли бы и чуть сильнее переживать по поводу того, что ваше возвращение домой может отложиться на неопределенный срок.

— На что это вы намекаете? — прогремел Петре своими наручниками.

— Мне кажется, что вас дома никто не ждет. Космос годится лишь для одиночек, а вы именно такой, потому что вы не достаточно доверчивы к людям. Вы даже к себе при всей вашей проницательности не достаточно доверчивы.

Петре ничего не ответил, но его молчание сказало больше, чем его слова.

— Кстати, давно хотел спросить вас о вашей проницательности, — заговорил Ленар слегка приглушенным тоном. — Вы ведь с самого начала искали в наших гостях что-то плохое. Почему?

— А вы знаете, чем мужские ноги отличаются от женских?

— Сложно сказать… — протянулось задумчиво, — ноги Вильмы я всегда узнаю по синему лаку на ногтях.

— Мы почти всегда безошибочно отличаем мужские ноги от женских, не задумываясь о вещах, благодаря которым мы их различаем, — поучительно зачитывал Петре текст, отрепетированный в своей голове. — Тут все дело в том, что мужское и женское тело имеют гораздо больше половых признаков, чем нам кажется, и большинство из этих признаков наш мозг воспринимает, но не может осознать и интерпретировать. Точно так же и с людьми, замыслившими недоброе. Мы все можем почувствовать дурные намерения, но не можем этого объяснить, и наша реакция напрямую зависит от того, насколько сильно вы прислушиваетесь к тем чувствам, которые не можете объяснить.

— Метафизика какая-то…

— А ведь Петре прав, — вступился Эмиль. — Что-то подобное я почувствовал, когда понял, что должен бежать со всех ног.

— Ну, и чем это нам всем помогло? — спросил Ленар, и тем самым сделал контрольный выстрел, поставивший жирную точку в бессмысленном разговоре.

Группе людей, прикованных к разным частям комнаты, словно какие-то праздничные украшения, обычно не предоставляют широкого выбора совместного времяпрепровождения. Болтовня, пусть и пустая и бессмысленная, являлась далеко не самым плохим вариантом. По примеру компьютеров, объединенных в общую сеть, группа людей, обменивающихся информацией, была способна работать синергетично и, возможно, найти выход из сложной ситуации. Однако общению мешал тот факт, что ситуация была безвыходной, и такие условия очень хорошо располагали к тому, чтобы поникнуть.

А что еще делать?

Любой план спасения должен был начинаться с освобождения от наручников. Это можно было сделать тремя способами: ключом, инструментами или грубой силой. Ключ находился у захватчиков, инструменты двумя палубами ниже, а силой, способной сломать наручники из титанового сплава, никто не обладал. Наручники специально делались с расчетом, чтобы самые слабые элементы по прочности превосходили человеческую кость. Можно было освободиться, переломав себе половину кисти, но до такой степени еще никто не отчаялся. Ленар был прав, и оставалось лишь ждать появления новых возможностей.

Никто не знал, что эти новые возможности сулили, но они не заставили себя ждать слишком долго. Звук открывшейся двери вновь оторвал все головы от подушек, и Илья с Густавом вошли во всеобщее внимание.

Ленар уже некоторое время назад усвоил одну простую закономерность: захватчики не берут с собой оружие, если не намерены никого отстегивать, и в этот раз они были при оружии. На те две секунды, что они осматривали своих пленников, у Ленара остановилось сердце. Целых две секунды он видел в их глазах пугающую неопределенность, с которой они решают чью-то судьбу. И, наконец, Илья произнес приговор:

— Эмиль.

Адамово яблоко Эмиля шевельнулось в страхе перед неопределенностью, и это лишь накалило ситуацию. Илья не был дураком. Илья не просто хорошо представлял, но и мог наблюдать воочию степень отчаяния в глазах бывшего экипажа. Он прекрасно понимал, что своими действиями лишь подталкивает пленников переступить черту. Он слышал звук, с которым дрожал напряженный воздух от каждого касания натянутых струнами нервов, и его выдавала с потрохами скованность рвущихся движений. Возможно, во вселенной не было существа опаснее, чем человек, ожидающий взрыва от другого человека во взрывоопасной ситуации.

С первым щелчком Эмиля отстегнули от поручня. Со вторым разомкнутый браслет закусил его свободное запястье. Мысли пронеслись ураганом, и все кричали о том, что руки пленного опрометчиво сковали спереди, а не сзади. На это могла быть лишь одна причина — ему хотели оставить способность спускаться по трапу.

Его собирались вести куда-то вниз.

— Куда вы его ведете? — выдавил Ленар сквозь парализованные страхом голосовые связки.

— Успокойтесь, — ответил Илья всем, включая себя. — Ведите себя хорошо, и никто не пострадает.

Возможно, так он завуалировано пообещал, что Эмиля ведут вовсе не в воздушный шлюз, но Ленар предпочел бы услышать это прямым текстом.

Вопрос повторился чуть громче и гораздо требовательнее.

— Эмиль не пострадает! — практически гавкнул Илья.

Пришлось поверить на слово. В последнее время очень многие поступки были обусловлены словом «пришлось». Существовали разные степени свободы. Где-то свободы было слишком много, где-то слишком мало, но теперь Ленар лишился всех остатков этой роскоши. Раньше его сковывали лишь рабочие обязательства, которые он на себя взял, а теперь к ним добавились наручники и постоянная угроза жизни со стороны самого опасного фактора во вселенной.

Предчувствие постоянно нашептывало ему, что «придется» еще очень многое сделать, и это ему заранее не нравилось.

Через несколько минут он понял, что его ожидания обманулись. Эмиль не вернулся. Где бы он ни был, теперь Илья требовал, чтобы с ним пошел Ленар.

— Что вы сделали с Эмилем? — спросил он, заранее подготовив свои уши к самому плохому ответу.

— Ничего, — продолжал настаивать Илья, отстегивая его от поручня. — Идемте с нами и сами у него спросите.

Густав стоял статуей в центре комнаты, заняв позицию вне досягаемости посторонних рук, и сжимая побелевшими пальцами пугающий своим вороненым мутным отблеском кусок холодного металла. Дуло смотрело в палубу, но и этого было достаточно для придания своему владельцу угрожающего вида. В случае чего вскинуть пистолет и бегло прицелиться в человека на расстоянии двух метров не составит никакого труда. И в случае чего обязательно кто-то пострадает — Густав практически обещал это всеми способами, исключающими речь, и он был убедителен, как никогда.

Началась новая череда действий, совершенных под лозунгом «пришлось». Пришлось подчиниться. Пришлось свести руки, чтобы их успешно сковали наручниками. Пришлось повернуться и выйти из комнаты. Пришлось шагать, куда скажут. Пришлось спускаться по трапу без резких движений.

И пришлось увидеть то, что он видеть не хотел.

В глубинах коридора третьей палубы таился призрак. Ленар мог узнать этот силуэт, даже будь он на расстоянии в пару световых лет. Многие космонавты на его месте решили бы, что от постоянного стресса начали сходить с ума, но Ленар точно знал, что эти ухоженные кудри цвета спелой пшеницы были реальными, как и этот укоризненный взгляд, выточенный из холодной голубой стали. В тот момент он понял, что все это время где-то в глубине души, под покровом подсознания он все еще пытался отрицать факты. Реальность была подобна дюралевой переборке — встречаться с ней лбом было так же больно.

Он видел ее всего миг, после чего какая-то сила заставила его отвернуться. Возможно, это был Густав, согнувший руку для легкого толчка, или унижение, которое он испытал, впервые посмотрев на Вильму снизу вверх. Ее лицо выражало все на свете, и в то же самое время ничего. Она ютилась в тенях, и при этом в ее ровной осанке и расправленных плечах читался вызов. Она пожирала своим прищуром каждое его движение и словно бы изучала его под лупой, как какое-то насекомое. Если были на свете рептилии, которые могли за день сбросить кожу и обрасти панцирем, то Вильма точно принадлежала к их виду.

Она не шелохнулась, продолжая наблюдать. Ленар чувствовал это затылком, которому верил больше, чем собственным глазам. Возможно, Петре был прав, и человек способен почувствовать гораздо больше, чем осознать. Возможно, Ленару в спину глядела вестница смерти, провожая его взглядом в последний путь. Если и так, то мужчина перед смертью мог увидеть вещи куда хуже. Мысли о смерти навязчиво крутились стаей стервятников где-то на краю его сознания, не решаясь залететь в образовавшуюся пустоту, где полакомиться было нечем. Он делил ногами палубу на равные отрезки, словно робот, лишенный разума, и с блестящим успехом старался ни о чем не думать. Он уже умер и почти убедил в этом свое тело. Весь оставшийся путь он чувствовал, что ему не требуется кислород.

И, наконец, путь закончился.

Сколько он прошел? Метров сто? Сто двадцать? То были сто двадцать метров чистого издевательства, словно кто-то решил поизмываться над ним и окончательно сломить его волю этими ста двадцатью метрами, которые могли стать последними в его жизни. Не без некоторого облегчения Ленар протянул руки, чтобы с него могли снять наручники, и покорно шагнул на склад непортящихся отходов. По названию можно было легко догадаться, что людям там делать нечего, но обстановка недвусмысленно подсказывала Ленару, что это теперь его новый дом.

На коммерческих кораблях никто никогда не предусматривал камеры принудительного заключения, но если по каким-то причинам требовалось изолировать человека, приходилось искать помещение, из которого нет доступа к важным системам корабля. Склад непортящихся отходов подходил. Наверное. Чтобы переделать его в камеру изоляции, захватчиком пришлось неплохо поработать: убрать весь опасный мусор, обустроить спальные места, перенести несколько канистр с водой, соорудить из подручного мусора самодельный туалет, ничуть не вдохновляющий на подвиги, и модифицировать дверь, вырезав в ней окошко для передачи еды. Полученный из окошка прямоугольный кусок дюрали был использован в качестве заплатки. Именно под этой заплаткой и похоронили внутреннюю панель управления.

Дверь закрылась, и в окно проник звук удаляющихся шагов.

Первым делом Ленар пересчитал канистры. Получилось около ста пятидесяти литров воды. Если предположить, что пять человек будут расходовать по десять литров воды в день с учетом умеренного питья и очень экономного умывания, то в ближайшие две недели нового переезда можно не ждать.

Две недели.

Либо через две недели им дадут больше воды, либо произойдет что-то другое.

— Ленар, — поздоровался Эмиль, выдернув того из озадаченного транса. — Ты как?

— Чудесно, — съязвил он и зачем-то спросил. — А ты?

— На минуту мне показалось, что меня решили за что-то наградить отдельной комнатой.

Ленар продолжал оглядываться в поисках чего-то, что могло заставить его ненадолго забыть о волне надвигающегося уныния. Зайдя на склад, он почувствовал, как в его голове что-то щелкнуло, и теперь понял, что это было. Перешагнув порог, он вступил в новую степень осознания всей плачевности в ситуации. Если раньше он был в привычной обстановке, пусть и в наручниках, то пустые стены склада отходов ежесекундно напоминали ему о том, как низко он пал, когда его свергли с поста и отняли у него право определять свою судьбу. Он чувствовал себя тем, чему и положено лежать на таких складах.

Отходом.

Что-то в нем надломилось, и наступила минута слабости. Всю эту минуту он горячо жалел, что не оказал сопротивления. Он мог сломать лбом самодовольный нос Ильи или ударить Густава локтем в солнечное сплетение, а затем героически погибнуть от кровопотери или сепсиса при огнестрельном ранении в живот. Жизнь без свободы ему не нужна, хоть минуту назад он и был диаметрально противоположного мнения. Все внутри него ревело от отчаяния и призывало разбить кулаки о переборки, но он не выпустил этого беса на волю. Он еще не был готов до такого опускаться. Его свергли с поста, а срок действия его контракта уже истек, поэтому у него не было причин чувствовать себя капитаном, но он продолжал это чувствовать, и не переставал напоминать себе, что все еще должен думать о благополучии своих людей. Он не мог иначе. Если он и об этом забудет, то у него просто не останется смысла жить дальше, и он превратится в животное, бесцельно ведомое по жизни лишь простейшими инстинктами.

Не так он планировал начинать новую жизнь.

Принцип, по которому выбирали очередность перевода заключенных, был Ленару не ясен. Возможно, это был лишь мысленно брошенный жребий, и Ирме не посчастливилось оказаться последней в списке. Было страшно представить, что чувствовал этот клубок эмоций, наблюдая за тем, как ее товарищей уводят в неизвестном направлении одного за другим, и не возвращают обратно. На некоторое время ее оставили наедине с темными мыслями, а затем и ее повели в неизвестность по пустым палубам навстречу безумию. Оставалось лишь гадать, что с большей вероятностью могло свести ее с ума: мысли о надвигающейся смерти или о том, что она не смогла предотвратить вероятную гибель своих товарищей?

Возможно, с ней не стали поступать так, как поступили с Ленаром. Возможно, ей все объяснили про перевод и успокоили.

Когда ее привели, на ее лице было написано, что для нее не стали делать исключения. Маска шока была настолько твердой, что напоминала фарфор, а движения были ватными, словно под воздействием какого-то дурмана. Казалось, что она мысленно убежала от реальности куда-то далеко. А еще казалось, что это она самый эмоциональный человек на борту, но когда Ленар бросился на нее и сдавил ее миниатюрную фигуру в своих объятиях, в него влилась годичная доза переживаний. Еще одна.

— Все хорошо, — успокаивала она его, но он ей не верил. — Все хорошо.

Время было до безобразия субъективным понятием. У него не было формы, четко выраженной меры и постоянства. Человек привык отслеживать ход времени при помощи наблюдения каких-либо циклических событий. В межзвездном пространстве это могло быть наблюдением за вращением млечного пути через трехметровые телескопы, однако не у всякого хватит терпения дожить до полного оборота. На космическом корабле оставалось лишь наблюдать за хронометрами, которые показывают субъективное время и время с поправкой на релятивистские эффекты.

Сидя в четырех стенах без телескопов, часов и прочих устройств наблюдения за временем, бывший экипаж Ноль-Девять постепенно начинал понимать, что у них отобрали не только корабль, но и само время.

Сколько прошло с тех пор, как их заточили? Час? Неопределенность пугала, а течение времени, ушедшее куда-то в пространственное русло за пределами поля видимости, превращалось в пытку. Впереди предстояла борьба с непобедимым врагом, имя которому сон. Радэк не боялся ложиться спать, а скорее боялся проснуться и почувствовать себя безнадежно потерянным не только в пространстве, но и во времени. Он цеплялся за спущенную с языка мысль о том, что что-то произойдет через две недели, но был полностью беспомощным в непосильной задаче засечь эти две недели. Все, что у него оставалось для замеров времени, это лишь стук своего сердца…

И хрупкий металлический звон, повторяющийся с раздражающе ровным ритмом, под который можно было играть на пианино.

— Эмиль, — окликнул Радэк своего коллегу. — Что ты делаешь?

Он заранее знал ответ. Звон тут же прекратился, и Эмиль облокотился на свой лежак.

— Стараюсь не сойти с ума.

— Сводя с ума других?

— Да. У меня страшно чешутся руки. Я не могу просто так бесцельно лежать на одном месте и ждать непонятно чего и непонятно когда. Я привык к работе, к дежурству по кухне, к обходу палубы и твоему ворчанию, а теперь всего этого нет, и я, кажется, скоро лопну от распирающей меня энергии.

— Отожмись несколько раз, — посоветовал Ленар.

— Мы все заперты в одной клетке, а человек — это социальное животное, — проигнорировал Эмиль данный совет. — Почему мы просто лежим тут, словно консервы в банке, и молчим?

— Потому что нет хороших новостей, которые были бы рады все обсудить, — вяло протянул Радэк.

— Вспомните памятку о нормах социальной деятельности в космосе. Нельзя избегать дневной нормы общения с другими людьми. Нельзя просто так лежать и ничего не делать. В общем-то нельзя делать ничего из того, чем мы с вами сейчас занимаемся.

— Мы сейчас вообще ничем не занимаемся. Просто ждем и экономим энергию.

— Для чего?

— Для момента, когда мы все же начнем сходить с ума и будем вынуждены завязать рот самому разговорчивому из нас.

— Я вынужден согласиться с Эмилем, — вступился Петре. — В нашем случае целое больше, чем сумма частей, а группа объединенных людей сильнее, чем группа разобщенных.

— Петре, — простонал Ленар. — Вы сейчас настолько правы, что у меня от вашей правоты уши заболели.

— Простите.

— Нет, я серьезно. Вы правы. Мы были в большинстве, но они дождались, пока мы разбредемся по разным уголкам корабля, чтобы без затруднений отловить нас всех по одному.

— В большинстве ли мы были? — задал Радэк вопрос, который не нуждался в ответе.

Он не хотел этого говорить, потому что никто не хотел этого слушать. Петре не был частью команды, потому что… Радэк сам для себя еще не решил, почему, но до сих пор был уверен, что выражение «мы все в одной лодке» к Петре имеет весьма косвенное отношение. Возможно, потому что Петре был корреспондентом, и его обязанностью было в любом конфликте сохранять нейтралитет. Слушать, записывать, наблюдать, но не вмешиваться. Иронично, что это правило никак не защитило его от локального космического переворота.

Чья же команда таким образом оставалась в большинстве? Ничья. Численного преимущества ни у кого не было. С одной стороны Ленар, Радэк, Эмиль и Ирма, а с другой — Илья, Аксель, Густав и еще один их неожиданный союзник, имя которого больно было даже вспоминать. Математически силы были равны, но элемент неожиданности и фактор летальности «инструментов» предрешили исход событий. Эта спасательная операция изначально была обречена на самый крупный провал в истории спасательных операций.

— Я не хотел это говорить, — неуверенно озвучил Петре свой главный жизненный девиз, — но когда меня вели сюда, по пути я наткнулся на Вильму.

— Интересно… — соврал Радэк и не стал говорить о том, что с ним при переводе произошло тоже самое. — И что она делала?

— Ничего. Просто мне показалось, что вам интересно будет узнать, что она жива, здорова и, судя по всему, чувствует себя неплохо.

— Я тоже по пути сюда видел Вильму, — добавил Эмиль. — И я не знаю, что сказать по этому поводу.

Даже теперь, когда ситуация кажется безнадежнее некуда, все они продолжали ходить вокруг да около, страшась обсуждать Вильму так, будто их самые плохие слова тот час же материализуются, и Вильма обернется гигантским людоедом, откусывающим головы заплутавшим космонавтам. Когда Радэк увидел ее, стоящей без движения в коридоре, то ощутил разочарование, не поддающееся определению. Это было не самое сильное разочарование в его жизни, но определенно оно было самым необычным. Он ждал от Вильмы плохих поступков, хороших поступков или и вовсе бездействия, но то, что он увидел в том коридоре, почему-то не влезало ни в одну из категорий. Вильма второй раз в жизни смогла его удивить, а он даже не мог понять, чем именно.

— Вы недавно говорили, что Вильма предала нас, — напомнил Радэк. — Но вы так и не сказали, как вы это поняли.

— Боюсь, что это будет очень короткая и неинтересная история. Хотел бы я сделать ее длиннее и интереснее, но мне просто нечего сказать по этому поводу. — Петре сделал вдох перед своим коротким рассказом. — Опишу, как я все запомнил. Я услышал из комнаты отдыха что-то похожее на спор, и сразу узнал голоса… — Он прервался, о чем-то задумавшись. — Знаете, теперь мне кажется, что они в тот момент просто забыли о моем существовании. Они вели Ирму в комнату отдыха даже не подозревая, что я там нахожусь. В противном случае они бы, наверное, сначала навестили меня. Я ведь был самым удобным для отлова человеком на всем судне, уже сидел в комнате отдыха, готовый в любой момент быть пристегнутым к поручням. Это… как-то даже обидно что ли…

— Петре, вы слишком сильно отступили от своего короткого рассказа, — заметил Эмиль.

— Я подумал, что возникла какая-то ссора, и вышел им навстречу, — продолжил Петре. — Я ничего хорошего не ждал от гостей, и мне показалось, что я должен был вступиться за Ирму.

— Спасибо, — без эмоций поблагодарила его Ирма. — Вы, конечно, ничего не сделали, но мне все равно приятно.

— Не надо благодарить. Я сбежал, как последний трус, когда увидел в руке у Ильи «кадиевку».

— Страх дает всем живым существам эволюционное преимущество, — успокоил его Эмиль. — Вы знали, что ничего не могли сделать, и поступили самым разумным образом.

— И успокаивать меня тоже не надо. Мною двигал не разум, а самая настоящая паника. Я не осознавал, что делаю. Бежал, куда глаза глядели, пока не запер сам себя в отсеке криостаза… Хорошо, признаю, что разум немного помог мне вспомнить, как заблокировать отсек изнутри.

— Что было дальше? — спросил Ленар, начиная проявлять к рассказу признаки интереса.

— Дальше Илья громко и весьма настойчиво приказал мне открыть дверь. Сначала он пообещал, что не причинит мне вреда, а когда понял, что я не верю его обещаниям, начал стучать по двери чем-то металлическим… ну, вы понимаете.

— И тогда вы сдались?

— Нет, тогда я испугался еще сильнее и стал игнорировать все его требования, — виновато признался Петре. — Минуты через две он замолчал и ушел. Я тогда еще подумал, что он пошел искать другие способы добраться до меня, и откровенно не знал, что делать. Я ведь, выходит, сам себя запер в ловушке, и мне оставалось лишь надеяться, что кто-то из вас каким-то образом наведет порядок на корабле. Да, признаю, я плохо соображал, кто и каким образом сможет обезоружить Илью, но я был слишком напуган, чтобы мыслить здраво.

— Петре, хватит вдаваться в такие подробности, — перебила его Ирма. — Все мы были напуганы и всем нам было страшно. Мы и так прекрасно представляем, что вы чувствовали.

— Хорошо, — нервно сглотнул он комок в горле. — Если вкратце, то я просидел взаперти около двух часов и не знал, чего ждать. То ли чудесного спасения, то ли того, как они вырежут эту дверь плазморезом…

— Вообще-то в таких случаях, — вмешался Эмиль, — мы срезаем аварийную панель, чтобы получить доступ к гидравлическому механизму, стравливаем жидкость через клапан сброса давления, и затем разжимаем дверь вручную… — Его фигура слегка покачнулась, когда Радэк недовольно толкнул его в плечо. — Ладно, простите, молчу.

— В итоге я сам разблокировал эту дверь, — издав досадливый стон, корреспондент ущипнул себя за переносицу. — Думаю, вы уже поняли, почему. Я услышал голос Вильмы через интерком. Она заверила меня, что все хорошо, и что я могу выходить. Я вышел и, кажется, чуть не умер. Вы знаете, даже с абсолютно здоровыми людьми такое бывает, когда они два часа подряд ждут своей смерти, а затем, когда начинают успокаиваться и думают, что опасность миновала, в открывшуюся дверь врывается Аксель, словно черт из табакерки.

— И все? — с удивлением спросил Радэк. — То есть вы, вечно во всем сомневающийся человек, сделали из этой ситуации вывод, что Вильма нас всех предала?

— Простите, но я недорассказал. Да, вы правы, нельзя было отрицать возможность того, что Вильму поймали и силой принудили убедить меня открыть дверь. Но я в тот момент даже не успел подумать о такой возможности. Видите ли, за той дверью был не только Аксель с «кадиевкой» в руке. За мной явились они все. И Илья, и Густав, и особенно Вильма. И на Вильме не было наручников.

— Она была вооружена?

— Оружия при ней я не заметил, — ответил Петре как можно неоднозначнее. — Но тут я должен отметить, что никто из нас даже не знал про существование оружия на борту до тех пор, пока гости не решили его показать. Я думал, на коммерческом флоте нет оружия. Где они вообще его взяли?

— Где угодно, — пожал плечами Ленар. — С остова своего корабля или со станции «Магомет». Мы ведь не устраивали им обыск после каждого возвращения. Такой небольшой предмет, как пистолет, пронести незаметно на наш борт им было не сложно.

— А Вильма как раз поставила Акселя в пару с Густавом, — расстроенно подытожил Радэк. — Я все это время думал, что это я ее вынудил. А теперь выходит, что она всего лишь повод искала. Какой же я дурак.

— Ты не виноват, — возразил Эмиль.

— Я устроил сцену прямо посреди вылазки.

— Хорошо, ты виноват, — согласился Эмиль. — И когда все это закончится, мы тебя обязательно отругаем.

— Только ругай сильнее. Чтобы я на всю жизнь запомнил.

— Для друга ничего не жалко.

— Ленар, — решил Радэк удовлетворить остатки своего любопытства. — А ты как узнал о предательстве Вильмы? Тоже видел, как она сотрудничает с этими полными благодарности за спасение вредителями?

— Нет, — с неохотой выжал из себя Ленар, помассировав пальцами кожу на голове. — Пожалуй, моя история будет еще короче и еще неинтереснее.

— Давайте послушаем, — обернулся Петре во слух.

— Помните, мы планировали посмотреть записи в электронных журналах сразу же после того, как отключим контроль доступа? Так я и сделал. Первым делом пошел в отсек Марвина, заглянул в журналы и угадайте, что я там увидел?

— Вильма наследила? — предположила Ирма.

— Вот именно, — кивнул он. — Последняя авторизация была от ее лица чуть больше месяца назад. Не знаю, когда именно они планировали захватить наш корабль, но, кажется, мы их подстегнули.

— Я, конечно, не космонавт, — ответил Петре. — Но я немного разбираюсь в преступности, и не могу не отметить, что весь их план ужасен, нелеп и, кажется, мог быть придуман лишь человеком с очень больным воображением.

27. Мои дорогие старые друзья

В космосе нет боевого оружия, потому что в космосе нет пиратов. Разумеется, для кораблей органов правопорядка делают исключение, потому что нести правопорядок одной лишь улыбкой было значительно сложнее, чем улыбкой и пистолетом. В целом это очень емко отражает политику безопасности Объединенного созвездия — вооружить десять человек, чтобы те могли диктовать порядок тысяче безоружных. Но когда дело касалось коммерческого космофлота, то хранение оружия шло отдельной статьей в уголовном кодексе. Это давало повод задуматься над интересным вопросом: почему? Всем известно, что если человек замыслил убийство, то он способен что угодно сделать смертельным оружием. Кухонный нож, гаечный ключ или ампулу с анестетиком. Ответ был предельно прост: создавая какой-либо предмет, человек закладывает в него функцию. Функция для предмета — это как смысл жизни для человека, и человек это очень хорошо чувствует где-то на уровне подсознания. Получив в руку молоток человек тут же чувствует внутри шуршащее желание что-нибудь заколотить, а получив пистолет…

В общем, оружие обладало голосом и могло вводить в искушение. Петре это познална собственном опыте. Нет, он ни разу в жизни не задумывал совершить убийство, уж слишком миролюбивым человеком он был, но однажды его пригласили на самую странную вечеринку на его памяти, и воздух там разрывался от какофонии огнестрельного оркестра. Вечеринка была странной не только из-за этого, но так же из-за того, что там совсем не было алкоголя, однако было бы еще страннее, если бы алкоголь там был. С алкоголем в тир никого не пускают вне зависимости от того, внутри он или снаружи. Перед тем, как выдать оружие, Петре серьезным голосом зачитали правила поведения и заставили повторить их вслух. К обращению с оружием в тире относились настолько серьезно, что у него начало создаваться ощущение, что он идет на войну.

А затем его ладонь почувствовала смертоносный вес.

Оружие в тире делилось на две категории: лучевое и баллистическое. Лучевое не обладало отдачей, и его точность ограничивалась лишь способностями стрелка. Мишень для лучевого оружия представляла из себя окрашенную черным стальную пластину, на которую проецировался рисунок. Прицелившись в антропоморфные контуры оставалось лишь нажать на заветную кнопку, выполняющую функцию спускового крючка, и лучевой пучок с эфемерным вскриком пчелиного роя высвобождал сияющую чистотой металла точку из-под испарившейся краски. Петре ни разу до этого не стрелял из настоящего оружия, и все же он был от части разочарован. Лучевой пистолет в его руках не был боевым, ведь его спектр излучения был безопасен для человеческой кожи, а процессом очищения металла от краски можно было полюбоваться и во многих других местах. Это была игрушка, а не оружие. Из баллистического пистолета стрелять было интереснее. В ответ на каждый спуск указательным пальцем он пытался вырваться из руки, словно живой, а снаряды, что он выплевывал, жили своей собственной эфемерной жизнью. Пули не прожигали краску, а рвали бумажную мишень, и весь процесс казался более физическим, приземленным и осязаемым. Петре продолжал опустошать обойму и чувствовал, что это именно он вырывает куски из мишени с расстояния двенадцати метров, не касаясь ее. Он ощутил, как в нем взыграла жажда деструктивизма, и наслаждался примитивным физическим удовольствием до тех пор, пока его руки не начали просить о пощаде. Проснувшись на следующее утро, он открыл глаза и заметил, что вместе с ним проснулись желание еще раз сходить в тир и вдохновение. Он протрезвел, хотя так и не выпил ни капли спиртного. Через неделю он начал обходить криминальных психологов, а через две недели вышла статья о влиянии боевого оружия на человеческое поведение.

Всякий инструмент безмолвно молит, чтобы им воспользовались, и подчас даже самый психически здоровый человек слышит его мольбы. Ответит ли он на них — уже другой вопрос.

— Странно… — протянул Эмиль, дослушав рассказ до конца. — Почему-то до этого момента я и не задумывался, откуда производственный корреспондент имеет такие познания об оружии. А вы сейчас, получается, ответили на мой вопрос раньше, чем я его задал.

С тех пор, как их заточили в отсеке для отходов, прошло два дня. Как они об этом узнали? Очень просто. Были три события, которые повторялись в точно назначенное время: завтрак, обед и ужин. С тех пор, как их закрыли под замок, прошло два обеда, один завтрак и один ужин. Раньше мысль о том, что время начнет измеряться в еде, показалась бы им забавной, но теперь это была единственная радость для умов и желудков. Пища подавалась на подносе со столовыми приборами, и на ее прием отводилось где-то около часа. Затем один из надзирателей возвращался, принимал поднос с грязной посудой, пересчитывал приборы и грозил голодовкой в случае, если он не досчитается хотя бы одной ложки. Было сложно представить, какую опасность могла представлять собой ложка, но новые хозяева судна явно что-то об этом знали. Возможно, они боялись, что при помощи времени и некоторых усилий ложку можно превратить в режущий инструмент, но даже в этом случае заключенные не могли придумать, что делать с этим инструментом дальше, и покорно возвращали все предметы обратно.

Их тюремная еда совсем не казалась тюремной. Эмиль несколько раз жаловался на перебор со специями, но на этом претензии к качеству питания заканчивались. На какое-то мгновение могло показаться, что надзиратели проявляют заботу о заключенных, но после очередных трех часов мучительной бессонницы от безделья и света вечно горящих потолочных светильников невыносимость подобного существования снова становилась невыносимой. Они чувствовали, как над ними начала нависать угроза гиподинамии. Она не так страшна для тех, кто всю жизнь провел за сидячей работой, и очень страшна для человека, который обменял много пота, времени и сил на физическое здоровье. Что можно было делать в камере без спортивных снарядов? Отжимания, приседания и еще много разного, но тут перед заключенными встала дилемма: сохранить свое тело в тонусе или в гигиене? В отсутствие душа желание потеть заметно угасало. Нельзя сказать, что это было самое страшное, с чем мог столкнуться рядовой космонавт в плену у космических пиратов, но это была еще одна капля в чашу терпения, в которой уже заканчивался свободный объем.

А затем Петре рассказал о том, как у человека с оружием в руке почти неизбежно возникает зуд в указательном пальце, и его слушатели единодушно пришли к выводу, что в принципе все не так уж и плохо.

— У меня в юности было оружие, — признался Ленар и, увидев обращенные к нему взгляды, наполненные вопросами, добавил, — это был лук.

Большинстве повисших в воздухе вопросов тут же растворились, не успев обратиться в звуки. Его экипаж уже слышал эту историю. Но один человек не относился к его экипажу.

— Лук со стрелами? — уточнил Петре.

— Да, мне его дядя сделал, и этот лук из палки с тетивой оказался достаточно качественным для кустарной поделки, чтобы вколотить стрелу со стальным наконечником на пару сантиметров в сухую древесину. Каждый раз, когда я брал его в руки, я действительно чувствовал то, о чем вы мне рассказываете. Помню, я мечтал, что однажды этот лук поможет мне приготовить жаркое из зайчатины. Но ни одному зайцу я так и не нанес вреда.

— Пожалели?

— Нет, конечно, за кого вы меня принимаете? — оскорбился Ленар, всплеснув руками. — Просто не так-то просто выследить зайца, приблизиться к нему и попасть из лука. Знаете поговорку про погоню за двумя зайцами? Так вот, это абсолютная ерунда. Не важно, скольких зайцев вы преследуете, в честной гонке на пересеченной местности вы эту тварь все равно не поймаете. Но для меня это было даже и к лучшему: в те года экосистема Дискордии все еще была в процессе формирования, и каждый дикий заяц был под защитой колониальной администрации. Если бы мне удалось пристрелить хоть одного, и кто-нибудь бы об этом узнал, в лучшем случае я бы получил тюремный срок, а худшем — ремня от родителей. Вы зря сейчас улыбаетесь, ремни у нас делали такими качественными, что мой дед донашивал ремень моего прапрадеда, так что меры наказания сводились к выбору — сидеть или не сидеть, и этот выбор принадлежал совсем не мне.

Последние слова Ленар не произносил, а скорее выкрикивал, чтобы пробиться сквозь стену заливного хохота, сочащегося из Петре так, словно рассказы о ремнях паразитами проникли в него через уши и в данный момент щекотали его изнутри в надежде разорвать легкие пульсирующими спазмами. Приступ агонии согнул корреспондента пополам, а затем скрутил его в положение эмбриона, и на какое-то время Ленар, растерянно глядя на его конвульсирующую оболочку, метался между мыслями, что корреспонденту и правда стало плохо и опасениями, что Петре не выдержал принудительного заключения и наконец-то рехнулся.

— Петре, — опасливо позвала его Ирма, положив руку на его пульсирующее плечо. — С вами все в порядке?

— Да! — с хрипом выкрикнул он, стирая слезы с лица, и судороги начали отступать. — Я просто… Я просто только что понял, как смешно это выглядит, когда капитан межзвездного судна рассказывает о своих криминальных наклонностях человеку, который должен поведать о нем всей галактике!

— А мне плевать, мой контракт уже истек, — равнодушно бросил Ленар. — Рассказывайте обо мне что хотите, я вам только «спасибо» скажу.

— Стрельба по зайцам из лука — это ерунда, — усмехнулся Эмиль. — Бывали на этом корабле и более сомнительные затеи.

— Сомнительнее той, что сейчас творится?

— Нет, на этот раз наш Ноль-Девять покинул пределы шкалы бардакометра. Петре, расскажите-ка мне об этой вашей «кадиевке».

Когда остатки улыбки рассыпались в хлопья и опали в небытие, лицо корреспондента начало рассказывать о загадочном оружии раньше, чем в нем прорезался голос. Не нужно было быть экспертом, чтобы увидеть, как он боится этого оружия. Это можно было понять про его слегка расширившимся зрачкам, слегка побледневшему лицу и, наконец, по фразе:

— Это очень страшное оружие.

— Мне очень интересно узнать, насколько именно оно страшное.

— Мне тоже, — поддержал Радэк. — Любопытно узнать, какой в случае стрельбы побочный ущерб нужно ожидать.

— Никакого, — отрезал Петре. — Знаете, почему его называют космическим пистолетом? Потому что он создавался специально для условий космоса. Умеет стрелять одинаково хорошо в условиях вакуума и атмосферы, рукоять позволяет использовать его даже в перчатке скафандра. У него электрический спуск и минимальная отдача, поэтому он может сгодиться даже в условиях невесомости.

— Я уже видел подобный, — вспомнил Радэк. — Только тот не годился для использования в скафандре. На нем был биометрический предохранитель, считывающий рисунок ладони.

— На этой модели такого предохранителя точно нет, — вставил Эмиль серьезным тоном. — Я это точно знаю.

— И технически это ракетница, — продолжил Петре. — Ее снаряды — это ракеты, внутри которых сжатый инертный газ, дающий реактивный толчок после того, как электрический разряд прожигает мембрану. Ракета набирает скорость не сразу, поэтому стрельба в упор считается относительно безопасной.

— Так в чем ее опасность?

— В том, что эта ракета обладает очень пластичной оболочкой. У нее минимальный риск побочного ущерба, минимальный риск рикошета и минимальная проникающая способность. Если эта ракета попадет в вас, то можете быть уверены, что она реализует в вашей плоти весь свой поражающий потенциал и вряд ли пройдет навылет. Это разрывы мышц, внутренние кровотечения и такие обширные травмы, которые без серьезной госпитализации просто не заживут.

— По вашим словам это очень жестокое оружие, — озадаченно почесал Ленар подбородок. — Я не понимаю, кому нужно такое оружие в космосе.

— Ну… — развел Петре руки и вздохнул. — Космонавтам, я полагаю. Особенно тем, чья жизнь зависит от соблюдения порядка. Считается, что космическое оружие должно обладать двумя качествами — низкой бронебойностью и высоким останавливающим действием. У лучевого оружия останавливающие свойства низкие, а эффективность может варьироваться в зависимости от свойств одежды на человеке. Остается лишь «кадиевка» — жестокое, но эффективное успокоительное средство.

Петре рассказывал увлеченно и эмоционально, словно не описывал страшное оружие, а рекламировал его. Его слушатели внимали не менее увлеченно, морщась от рождающихся в умах картин в багровых тонах и не веря, что подобное варварство вообще где-то позволительно. Всегда есть риск, что в космосе кто-то выйдет из-под контроля и начнет своими действиям угрожать себе или окружающим. На этот случай корабли коммерческого флота снабжались единственным средством отчаянных действий — электрическим шокером. Это оружие ближнего действия обладало высоким останавливающим фактором и минимальным риском побочного ущерба, но где-то посчитали, что шокера может быть недостаточно. На объектах, связанных с повышенной опасностью со стороны человека, требовалось нечто иное, нежели маленький и почти безвредный шокер. Что-то, что будет вселять трепет одним своим существованием, как атомная бомба, служащая не для разрешения конфликтов, а для их предотвращения.

«Кадиевка» была той самой атомной бомбой.

Не было ничего удивительного, что несколько таких орудий входили в комплектацию горнообогатительной станции, на которой жили и работали сотни людей, чье уважение к закону и порядку находилось под сомнением. Они должны были понимать, что любая попытка бунта не пройдет безболезненно.

Собака Павлова начинала слюноточить при звуке звоночка, который всегда предшествовал выдаче лакомства. Именно собакой Павлова себя Ленар и почувствовал в тот момент, когда раздался условный сигнал. Было много причин, по которым у человека могло увеличиться слюноотделение, и не все они имели отношение к еде, но Ленар знал, что его организм за последние пару дней привык реагировать на звук шагов по коридору выделением желудочного сока. Он почувствовал, как легкий голод потихоньку закрадывается в его нутро, а затем мозг приказал условному рефлексу заткнуться.

Счет времени он потерял, но не настолько. Еще слишком рано было для ужина, и этот звук казался каким-то торопливым и беспорядочным. Он видел, как его сокамерники затаили дыхание, навострив уши, и вслушиваясь в лишенную всякого ритма дробь он не сразу понял, что это были шаги двух человек. Два человека, шагающие к их камере могли обозначать лишь одно — кто-то из них опять возьмется за оружие, чтобы другой мог спокойно открыть дверь в камеру и сделать что-то…

Ленар не мог ничего дать захватчикам, потому что у него уже и так все забрали силой, и эта мысль его пугала даже сильнее, чем мысль о том, что где-то там у кого-то действительно зудит желание пустить оружие в ход. Густав уже однажды так сделал, и по заверениям Эмиля сделал он это твердой рукой. Что мог испытать человек, выстрелив кому-то в голову, и при этом не нанеся вреда? Наверное, лишь разочарование. Ленар помнил это чувство. Каждый раз, когда он находил зайца и пускал стрелу в тщетный полет, он лишь рычал от злости и все сильнее становился одержим желанием наконец-то пригвоздить проворное животное к земле. Его жажда заячьего жаркого постепенно перерастала в жажду заячьей крови, и теперь он сильнее всего боялся, что где-то поблизости бродит вооруженный человек с подобным складом характера.

Как только шаги стихли у самой двери, в окошке для передач появилось лицо Акселя. Свежевыбритое, чистое, бодрое… в общем, у него было мало общего с заключенными. Его взгляд пересчитал головы, а рот с озадаченным свистом всосал воздух.

— Прижмитесь, пожалуйста, к дальней переборке, — скорее попросил Аксель, нежели потребовал, хотя мог себе позволить любую степень грубости.

Это не первый раз, когда захватчики произносили волшебное слово. Было даже забавно слышать, как они цепляются за формальности этикета после грубого нарушения большей части законов межзвездного права. Ленар не раз замечал все то неудовольствие, с которым Аксель с Ильей вступали с бывшим экипажем в контакт, но до сих пор рассматривал это как какую-то личную неприязнь. Возможно, он ошибался, и дело было в чуть более очевидных вещах, на которые он все это время упорно закрывал глаза.

Пленники медленно прижались к переборке, борясь с неохотой ленивыми движениями. После трех дней, проведенных на лежанках с перерывами на еду и вынужденные прогулки до ширмы рядом с вентиляционной решеткой, тело начинало ржаветь. Загустевшая кровь с неохотой проталкивалась по жилам малиновым вареньем, а мышцы теряли эластичность, но главной причиной их нерасторопности было коллективное желание досадить Акселю затянувшимся ожиданием. Других развлечений все равно не было.

А затем дверь открылась.

Пиратства не существует, напомнил он себе. Пиратства точно так же не существует, как и боевого оружия на коммерческих грузовых судах, однако если бы пиратство существовало, то можно было бы смело заявить, что перед ним предстал самый красивый пират за всю ничтожную историю космической организованной преступности. Он не питал к Вильме никакого влечения, особенно после недавних событий. Просто еще раз отметил для себя общеизвестный факт, чтобы зацепиться за хоть какой-то порядок в воцарившемся хаосе у себя в голове, и встретить врага так, как он и хотел — с достоинством.

Это враг, повторял он самому себе в такт робким шажкам, с которым Вильма не вошла, а скорее вплыла в камеру. Ее лицо со времен их последней встречи не изменилось. Все тот же серьезный сосредоточенный взгляд, все те же тени, легкой вуалью застывшие над ее бровями, и все то же напряжение в желваках, ощущающееся на расстоянии даже сквозь ее припухлые щеки. Она смогла завладеть вниманием лишь временно. Оглянувшись, она обратила взоры на Акселя. Матовый блеск на его лбу выдавал его. Он нервничал, и все так же неуверенно сжимал в руке «кадиевку», словно провожал свою спутницу в клетку к голодным медведям. Взгляд, которым он полировал Вильме спину, не был каким-то особенным. В его страшащихся моргнуть глазах читалась все та же тревога и настороженность, а в плечах — мучительное желание как можно скорее закрыть дверь.

Вильма послала ему короткий кивок, и клетка снова захлопнулась.

За те несколько секунд, что она молча разглядывала своих бывших коллег, Ленар смог разглядеть ее внимательнее. На ней не было куртки, оружия и подводки над верхней губой, а кудри, бьющие штопором из ее головы, выглядели чуть иначе, словно кто-то бросил в них щепотку хаоса. Глядя на нее, возникали некоторые сомнения в ее истинной роли во всем происходящем, и Радэк первым начал разговор, о котором совсем не просил:

— Если ты сейчас развернешься и постучишь в дверь, тебя выпустят?

— Да, — развеяла она большую часть сомнений, не проявив эмоций.

Было непривычно видеть ее такой. Он могла быть сердитой, возмущенной, расстроенной, раздраженной, иногда веселой и заботливой, но Ленар не мог вспомнить случаев, когда она была такой холодной и равнодушной. Она отстранилась от своего экипажа. Этого стоило ожидать, но Ленар надеялся, что их встреча пройдет чуть ярче, с криками, обвинениями и оттопыренными указательными пальцами, но они оба поняли, что в этом не было нужды.

— С тобой хорошо обращались? — выразила Ирма обеспокоенность, способную смутить любого человека по обратную сторону баррикады.

— Вам больше не стоит обо мне беспокоиться.

— Может быть ты расскажешь, о чем нам стоит беспокоиться? — предположил Ленар. — Ты ведь за этим сюда пришла?

— Вам не причинят вреда, — пообещала она. — Если вы будете хорошо себя вести, разумеется.

— И до каких пор мы должны «хорошо себя вести»?

— До тех пор, пока мы не найдем то, что ищем.

— И что же это? Заповедник? — плюнул Эмиль порцией скепсиса. — Это тяжелый буксир, а не легкое разведывательное судно. На такой махине вы можете искать заповедник веками.

— Нет, — качнул головой Радэк. — Максимум полвека, а затем они и это судно угробят.

— Он прав, — согласился Ленар. — Вильма, не глупи, ты же штурман. Должна понимать, что заповедники на звездных картах никто не отмечает.

У нее был готов ответ.

— А если я скажу, что координаты заповедника можно извлечь из бортового самописца? Туда записываются все пункты прибытия и отправления даже после плановой очистки журналов управляющего интеллекта. Надо лишь расшифровать самописец, извлечь из него координаты всех пунктов назначения и исключить из них те, которые уже числятся в наших звездных картах.

— Чушь какая-то, — Ленар скосил взгляд на техников. — Наш корабль хоть раз посещал заповедник?

— При нас с Радэком это был только Витус.

— Витус, — спасовал он Вильме. — Я и без самописца могу указать тебе его местоположение, а если ты и твои новые друзья проявят сотрудничество, выпустят нас отсюда, а затем добровольно сдадутся властям, на вашем суде я постараюсь говорить о вашем поведении только хорошее.

И тогда маска из холодной стали на ее лице раскалилась до пастельного оттенка красного и начала плавиться. Когда ее ноздри увеличились в просвете, а верхние резцы выглянули из-под сведенной судорогой губы, Ленар понял, что она ожидала услышать что-то другое. На волю показалась прежняя Вильма, и она была более прежней, чем хотелось бы.

— Какая нахальная самоуверенность! — протолкнула она через сдавленное возмущением горло. — Какое тщеславие и эгоизм! Ты тут уже несколько дней сидишь, и на что ты потратил это время?!

— Я ждал, когда хоть кто-то из вас, вредителей, образумится.

— Взаимно! — вскрикнула она и запустила пятерню в свои кудри, успокаивая пожар у себя на душе. — У тебя было много свободного времени, которое ты мог потратить с пользой, а ты все это время лежал на спине, жрал и тешился мыслями о том, что ты жертва, мученик и на твоей стороне находится правда.

— Вильма, успокойся, — потребовал Радэк.

— Я спокойна, — сказала она себе, и ее глаза треснули, словно скорлупа, украсившись сеточкой кровеносных сосудов. — Твой так называемый «капитан» ни секунды не потратил на то, чтобы подумать о своем собственном поведении.

— Так, а вот это уже интересно, — сложил Ленар руки на груди и задрал повыше нос, сгорая от нетерпения узнать, какова на вкус та грязь, которой его собираются облить. — Что же по-твоему я сделал не так?

— Именно твоя дурацкая самоуверенность привела ко всей этой ситуации. Ты всегда думал, что знаешь, что делаешь? Думал, что у тебя все под контролем? Даже после того, как по твоей вине скончался Бьярне?

— Он скончался не по моей вине, — вздохнул Ленар, цепляясь за таящий и выскальзывающий из рук самоконтроль. Он был готов на любое оскорбление, но обвинение в непредумышленном убийстве для него было еще не зажившей раной. Если Вильма хотела выбить его из равновесия, то она знала, куда стоило бить. — Мы ведь уже выяснили это. Я все сделал как положено, и погиб он не из-за моей ошибки.

— Он мертв. По твоей вине или нет, но убило его именно твое решение. А увидев возможность сбросить ответственность на кого-то другого ты так обрадовался, что отпраздновал это рукоприкладством! И в этом отсеке ты был заперт задолго до того, как узнал об этом. Ты наделал ошибок, и в упор их не заметил из-за того, что великий Ленар Велиев имеет эксклюзивное право на правоту и преступную деятельность. А вот тебе новость, которая, возможно, тебя образумит: Бьярне уже второй человек, который расстался с жизнью под твоей ответственностью, и обе смерти сошли тебе с рук.

— И в чем же ты меня сейчас обвиняешь? — вздохнул Ленар еще раз. — В двойном непредумышленном убийстве?

— В некомпетентности, безответственности и преступной халатности, — выпалила она сквозь стиснутые зубы. — В последнее время ты не перестаешь повторять, что это твой последний рейс, и что твой контракт уже истек. Ты еще даже не подписал акт об освобождении от должности, а уже перестал быть достойным руководителем, и ведешь себя как привилегированный пассажир, играющийся с кораблем и экипажем, словно с игрушечным паровозиком. Ты уже наплевал и на корабль, и на устав, и на свой экипаж. Ты не управляешь людьми, а развлекаешься, стравливая одних в кулачных боях ради своего извращенного удовольствия и откладывая на полочку других, словно наскучивших тебе игрушечных солдатиков, и единственный рабочий вопрос, который тебя тревожит — это как бы поскорее сбросить на меня побольше ответственности и обязательств. Знаешь, кто ты после этого? — спросила она и, не дождавшись ответа, нанесла болезненный удар ниже пояса, — Ты вредитель!

Ленар чувствовал, как горит его лицо, колотится сердце и чешутся руки. Вильма произнесла много слов, и все застряли в его голове, водя хороводы и не желая замолкать. Откуда-то издалека доносились крики чувства его собственного достоинства, пока мир окутывался красной пеленой, а разум туманился от желания вложить в один яростный удар всю свою обиду на то, что Вильма за раз произнесла так много правды. Это был бы жест отчаянной беспомощности, который бы увековечил каждое сказанное ей слово в гранитной плите. Ленар умел себя контролировать, иначе ему бы никогда не доверили такую работу, но даже он не мог точно знать, как бы он себя повел, если бы при достижении точки кипения между ним и Вильмой не выросла большая помеха.

— По-моему сказано было достаточно, — бросился их разнимать Эмиль.

— Нет, не достаточно, — раздался голос за его спиной.

— Вильма, лучше молчи.

— Нет, пусть говорит, — в который раз вздохнул Ленар, чтобы дать мозгу вспомнить, что такое кислород. — Она ведь зашла к нам в гости не для того, чтобы молчать, верно?

— Верно, — выглянула она из-под тени бывшего техника, и смягчила свой обвинительный тон до снисходительного, что злило лишь еще сильнее. — Ленар, я знаю, что в глубине души у тебя есть совесть. Настоящая совесть, а не та, которую ты все время пытаешься изображать и которой учишь других. Я видела, как ты умеешь искренне переживать за жизни своих людей, и надеюсь, что в тебе это качество еще живо. Хоть сейчас прояви благоразумие и перестань делить всех нас на героев и злодеев.

— Что тебе нужно от меня?

— От вас, — поправила она его и обвела взглядом всех заключенных. — Отпускать вас никто не собирается, в этом вы можете быть уверенными, но и зла вам никто не желает. Мои, как выразился Ленар, «новые друзья», несмотря на всю неоднозначность ситуации, очень благодарны вам за то, что вы спасли их от смерти посреди космоса, и ничего против лично вас не имеют. Они сделали то, что сочли необходимым. Они не могут вернуться на территории Оси, ведь их там ничего не ждет, кроме тюремного срока или чего-то похуже. Это значит, что и вас туда они не могут отпустить. Я прошу вас смириться с таким положением вещей и сделать то, что вы старались делать и раньше — поддерживать мир и порядок на корабле.

— Вильма, ты совсем чокнулась? — поинтересовался Радэк.

— Я другого ответа и не ждала, — сохранила она невозмутимость, — но прошу вас подумать. Время на размышления у вас есть, и много. Я понимаю, что вы все сейчас сильно расстроены, морально подавлены и не испытываете ко мне ничего хорошего, но со временем вы остынете и сможете взглянуть на все это с холодной головой. И когда этот момент настанет, просто вспомните, что драться и воевать не обязательно. Все можно решить миром.

Ленар всегда был рад мирному решению, но только не теперь. Он окинул взглядом своих подчиненных, словно беззвучно спрашивал их совета. Он увидел страх в глазах Ирмы, озадаченность в растерянном лице Эмиля, сомнения в хмурящихся бровях Радэка и сковывающий ужас во всем корреспонденте. Они обменивались немыми взглядами, ожидая, пока кто-то из них нарушит тишину и выдаст правильный ответ, который не мог быть положительным.

— И что именно ты имеешь ввиду? — спросил Ленар и уточнил. — Каким именно миром должно все решиться?

— Вас не будут вечно держать взаперти, — пообещала Вильма. — Мы найдем заповедник, колонизируем его, и тогда вы вместе с нами начнете новую жизнь. И это будет не жизнь в мире, где все давно построено и решено за нас, а жизнь в мире, который мы сами для себя создадим.

— Вильма! — прорычал Ленар, схватившись за голову с чувством наступающего безумия. — У нас нет координат незанятого заповедника. Ты сейчас предлагаешь какую-то абсолютную бессмыслицу!

— У моих «новых друзей» было сорок лет и шестьдесят семь далеко не самых темных умов на прицепе для решения этой задачи. Думаешь, после всего, что случилось, они стали бы продолжать поиски, не будучи уверенными в успехе? Напротив, смерть Бьярне — это слишком высокая цена, чтобы быть уплаченной за провал. Думаю, ты и сам хорошо это представляешь. Они многому научились за эти годы. Они научились выслеживать попутные корабли, научились тайно проникать на борт во время фазы дрейфа, научились вскрывать шифрование бортовых самописцев и даже научились забирать с чужих кораблей часть полезного груза так, чтобы это выглядело небольшой, но весьма досадной аварией вроде столкновения с метеороидом. Они так делали уже несколько десятков раз, и никто даже не понял, что в действительности произошло. Уже одно это является весьма впечатляющим достижением.

— Я бы им поаплодировал, но, Вильма, опомнись, — обеспокоенно посмотрел на нее Эмиль. — Это же преступление. Они крадут чужое имущество. Они присваивают себе то, чего не заслужили. Они же вредители!

— Да, благородства тут мало, — согласилась она, слегка поморщившись. — Но вы ошибаетесь, если считаете, что это доставляет им удовольствие. Их главная цель не отнять, а найти себе место. Думаю, каждый из вас способен это понять.

— Вильма! — взмолился Петре, ненадолго выйдя из оцепенения. — Я понимаю, что у вас есть какой-то общий эмоциональный груз, но… опомнитесь! Задумайтесь над тем, что вы предлагаете! У каждого из нас есть какие-то планы на дальнейшую жизнь, а вы предлагаете нам просто взять и отказаться от этих планов! Вы хотите, чтобы мы отказались от своей жизни и приняли вашу!

— Петре, я понимаю, что вам это слышать тяжелее всего, — произнесла она с сочувствием в голосе. Возможно, с наигранным сочувствием. — Но, на самом деле я никому ничего не предлагаю. На самом деле я ставлю вас перед фактами. Мне жаль, но, если вас это хоть как-то утешит, то вспомните, что космос — это очень опасное и страшное место. С вами могли случиться вещи гораздо хуже. А что касается вас, мои старые друзья, — обратилась она к своему бывшему экипажу. — То для вас все гораздо проще. У вас изначально не было выбора. Вам всем, как и Ленару, предстояло рано или поздно проститься с космосом, и вернуться в мир, которому вы не нужны, и который тоже может быть опасным и страшным местом. Теперь вы избавлены от этой участи.

— Какая нахальная самоуверенность! — передразнил ее Ленар, вложив в эти слова все отвращение, что наскреб у себя в арсенале. — Ты так рассуждаешь, будто мы полностью в твоей власти, и подчинимся любой бредовой идее, которую нам предложат взрослые дяди со странными пушками.

— Я же сказала — я просто ставлю вас перед фактами. У вас нет альтернативы достойнее.

— Этот преступный образ жизни не имеет никакого отношения к достоинству. Как и ты, — отчеканил Ленар, уколов ее в грудь указательным пальцем. — Было большой ошибкой пускать тебя в космос. И будет еще большей ошибкой принять твои «факты» за факты.

— Это и есть факты. Оглянись, — описала она рукой окружность. — Панель управления заварена, а в вентиляцию даже Ирма не поместится… У вас просто нет другого выхода. Все, что у вас сейчас есть — это время. Воспользуйтесь им с пользой и подумайте над новыми перспективами. Время что угодно способно поменять, даже ваше мнение.

— Даже с помощью криостаза ты не дождешься того момента, — пообещал ей Ленар.

— Мои дорогие старые друзья, — обратилась она ко всем. — Ваш бывший капитан ослеплен гордыней, и его упрямство и самоуверенность сделает лишь хуже. Если пойдете за ним, то он приведет вас туда же, куда привел Андрея, а чуть позже еще и Бьярне. Это не угроза, не волнуйтесь. Просто примите к сведению, что хранить ему верность вас больше ничто не обязывает, ведь, как любит повторять Ленар, у него контракт истек. Смиритесь с новым порядком или забудьте обо мне и катитесь к чертовой матери! — Она закончила с легкой хрипотцой в голосе, ознаменовавшей, что этот разговор затянулся. Обе стороны уже высказались, и никому нечего было добавить. Все понимали, что излишний обмен оскорблениями ничего не решит, и лишь наблюдали за тем, как Вильма пятится обратно к выходу, чтобы три раза хлопнуть по двери с просьбой выпустить ее из камеры для «старых друзей». За дверью ее встретил Аксель, все так же настороже и готовый к отчаянным приступам жажды свободы. Зайдя за порог, Вильма бросила через плечо последний взгляд и попрощалась словами, — Простите, что разрушила ваши планы на новую жизнь.

28. Не надо строить из себя героев

Когда человек ложится в капсулу криостаза, он вверяет свою жизнь и смерть машине, и на какое-то время машина становится для него богом. И телом и разумом человек в первобытном ужасе безвольно падает на колени перед сверхъестественной сущностью, когда в вену вливается череда химических благословений и проклятий, облегчающих болезненный прыжок из жизни в смерть и обратно. Когда эти вещества разливаются по всей кровеносной системе, человек уже находится в состоянии, близком к бессознательному, и практически не замечает, как по хладнокровной прихоти новообретенного божества его жизненные функции приносятся в жертву, и он умирает. Его теплый труп погружается в криостазовый гель, и за доли секунды остывает до сорока Кельвинов, превращаясь в экспонат для антропологического музея. Когда приходит время, механизированный бог столь же стремительно разогревает его до жизнеспособных температур, откачивает излишки геля и совершает чудо. Никто не помнит, с какими чувствами он родился на свет, но процедура пробуждения заставляет предположить, что эти чувства повторяются. В человеческом мозге вспыхивает искра разума, и он, вновь подчиняя члены своей воле, выбирается из геля слабым, дезориентированным, напуганным ярким светом и громкими звуками комком из мяса и нервов. От нескольких минут до пары часов он тратит на то, на что в первый раз требовалось несколько лет: учится заново мыслить, ходить, говорить и строить планы на будущее. Последним в человеке пробуждаются воспоминания о прошлой жизни, и тогда цикл перерождения завершается, и бог сбрасывает с себя непостижимый ореол власти над всей существующей вселенной.

Мир был покрыт едким туманом, и Радэк вытянул руки вперед, пытаясь дорисовать аскетичные контуры отсека осязательными сигналами, срывающимися с кончиков пальцев. Он испуганно отступил, когда стена шевельнулась, и на него накатила мягкая волна прохладного воздуха, разогнавшая мурашек по измазанной гелем коже. Еще раз размазав по лицу желеобразную субстанцию, он понял, что перед ним открылся проход в душевую. Его кончик носа ощутил, как что-то еще взволновало воздух — Ленар бесшумно прошел мимо и успел занять первую кабинку. Радэк занес ногу над порогом, и до его ушей донесся глухой звук контакта обнаженной плоти и металла. Вильма издала протяжный стон, в котором преобладали нотки досады от неуклюжего падения и пары новых синяков на бедре. Радэк попытался вспомнить, обошлась ли хоть одна разморозка без подобных падений, и его мозг не нашел по искомому запросу никаких данных. Затем он задумался о том, почему он сейчас думает о всякой ерунде вместо того, чтобы просто подойти и помочь подняться пострадавшей, но его опередил Эмиль, осторожно опустившийся на одно колено и перекинувший ее руку через плечо. Оставшаяся свободной душевая кабинка все еще выжидающе смотрела на Радэка через распахнутую дверь, готовая подарить ему теплый бодрящий дождь, но он решил, что спешить ему некуда. Когда они с Вильмой встретились взглядами, он попытался вымучить улыбку из своего лица и символично отвел плечо. Возможно, она хотела благодарно кивнуть, но вместо этого опустила голову, забыв совершить обратное действие, и прошла в душевую вне очереди.

Красивый жест, который на практике воспринимался как необходимость. Посреди космоса выживание малой группы людей строится на взаимной поддержке, образующей необходимый слой смазки в тонко настроенном хрупком часовом механизме. Радэк знал это, но ключевым фактором в принятии решения об уступке стали ее волосы, мытье которых занимало невероятные объемы времени.

Эмиль встал напротив Радэка, подперев спиной переборку, и их взгляды, подчинившись искусственной гравитации, медленно опустились на палубу. Уши заложило гелем и неловким молчанием, и в головы традиционно не приходило ни одной темы для светской беседы, чтобы слегка растворить не спеша тянущееся время и густую атмосферу, мешающую расправить грудную клетку. Звук льющейся воды и шумно всасываемого ноздрями воздуха отдавались от стен легкой металлической акустикой, мягкий свет разливался по отсеку, расщепляя тени на элементарные частицы, обстановка была привычной, но что-то было не так. Радэк поднял взгляд, пытаясь произвести экспресс-настройку своих органов чувств, и развернул голову, вылавливая теряющиеся в привычных шумах звуки. Эмиль посмотрел на него и прочитал на его лице беспокойство. Они посмотрели друг на друга, словно обмениваясь мыслями телепатически, и почувствовали прилив бодрости, подпитываемой подсознательной тревогой.

Эмиль резко повернул голову в сторону криостазовых капсул, и его челюсть растерянно отвисла. Радэк смог заметить, как его зрачки стали похожи на два черных блюдца, и попытался уловить направление его взгляда.

В его голове начал просыпаться школьный курс алгебры. Вильма с Ленаром занимали две душевых кабинки, следовательно их было двое. Радэк с Эмилем стояли у входа в душевую, захлебываясь беспокойством неустановленной природы — их тоже было двое. Если к двум прибавить два, то получится четыре. А экипаж состоял из пятерых. Кого не хватает?

На Радэка накатила ледяная волна ужаса, когда он разглядел в одной из криокапсул Андрея, расслабленно лежащего в объятиях остаточного геля, со слегка скошенной головой, впалым животом и безвольно растекшимися по черепу мышцами лица. Он был до такой степени неподвижен, что окружающие его предметы словно заразились его примером: ни один индикатор на терминале не смел мигнуть, ни один пиксель на экране биомонитора не смел поменять цвет, провода с катетерами свисали из открытых капсул, словно хищные змеи, затаившиеся в засаде, даже молекулы воздуха словно прекратили Броуновское движение. Весь криостазовый отсек застыл в мертвой экспозиции, превратившись в жуткую фотографию с эффектом зловещей долины. Следующая волна ужаса, накатившая на двух техников, заставила их сердца ненадолго остановиться, когда они вдруг осознали, что пока они просыпались, собирались с мыслями, помогали Вильме и стояли в очереди в душевую, их товарищ по команде беспомощно доживал свои последние мгновения.

— И как давно это произошло? — поинтересовался Петре.

— Семь лет назад, — ответила Ирма за Радэка. — Андрей был моим предшественником, и именно из-за его гибели меня назначили на этот корабль.

— Так где же он погиб? На подлете к Эридису или на середине пути?

— А вот это очень любопытный вопрос, над которым поначалу было интересно подумать, — без интереса произнес Радэк. — Его жизненные функции прекратились на середине пути, но момент, когда мозг уже невозможно было вернуть к жизни, настал в конце этого пути, примерно через пять минут после разморозки. Мы решили, что эти пять минут ничего не значили, и шансов спасти его у нас не было.

— Так что же пошло не так?

— Именно Андрей в тот раз всех укладывал, — вновь вмешалась Ирма в рассказ. — Он совершил какую-то ошибку в настройке своего криостата, и при разморозке не был реанимирован.

— Не понимаю, — растерянно покачал Петре головой. — Если он стал жертвой собственной ошибки, почему же тогда Вильма винит Ленара в его гибели?

— Я не знаю.

Радэк знал, но не мог сказать. Раньше не мог. Теперь запретная тема казалась не такой запретной, и он озабоченно вздохнул, бросив на Ленара полный душевной усталости взгляд. Он спрашивал разрешения. Ленар в ответ лишь молча пожал плечами. На его языке это могло обозначать только «мне уже наплевать». Сойдет за разрешение.

— Потому что это ложь, — выпалил он и встретился с удивлением, в котором лицо Ирмы пережило некоторые метаморфозы. — Да, Ирма, мы все это время лгали тебе, и никакой ошибки не было.

— Я… — нервно заикнулась она, растерянно посмотрев на Ленара. — Я теперь уже совсем ничего не понимаю.

— Андрей не совершал никакой ошибки. Он все сделал так, как и задумывал. Саботировал работу собственного криостата, чтобы уснуть и больше никогда не проснуться.

— Значит, это был суицид? — уточнил Петре.

— Почти, — поморщился Радэк в сомнениях. — Чтобы вам проще было понять все обстоятельства того события, я должен рассказать вам то, что о покойных рассказывать не принято. Андрей был сущим засранцем.

— Радэк, — прервал его Ленар открытой ладонью. — Не надо так. Ты сейчас выражаешься излишне прямо.

— В общем, он был полной противоположностью Ирмы, — смягчился Радэк в выражениях. — Он не уважал устав, инструкции, кодекс поведения и очень часто был в эпицентре конфликтов. Он запросто мог нарушить прямой приказ, и его бы давно погнали из коммерческого флота, если бы он не был первоклассным специалистом. Самое отвратительное в нем было то, что каждый раз, когда он начинал выступать против остального экипажа, он в результате оказывался прав.

— Радэк, — прервала его Ирма. — Это, вообще-то, обидно звучит.

— Прости, я не то имел ввиду. Просто мы не любили Андрея и порой хотели от него избавиться.

— Так это вы его довели?

— Нет, конечно! — возмутился Радэк. — Он бы сам кого угодно довел.

— Так в чем же было дело?

— Когда мы прибыли в космопорт Эридиса, его тело забрали для изучения, а нас всех допрашивали два дня подряд с перерывами на сон и еду, — погрузился техник в неприятные воспоминания. — Через два дня была установлена точная причина смерти, и расследование закончилось. Андрей страдал от редкой формы криостазовой болезни, и это она стала истинной причиной суицидальных наклонностей.

Петре нахмурился, переваривая информацию. По его лицу было видно, как воображение оживило внутри него страшные образы, и Радэк его в этом прекрасно понимал. Человек был сильным биологическим видом, мог выжить во многих ситуациях и справиться со многими проблемами, но утратив волю к жизни он превращался в холодный мертвый труп еще до остановки сердца и дыхания. Это был один из самых ужасных способов завершить свое существование.

— И все же получается, — решился Петре продолжить этот неприятный разговор, — что вы все равно не виноваты.

— О, нет, мы виноваты, и еще как, — подхватил Ленар. — Не бывает такого, чтобы в один день человек был бодр и счастлив, а на следующий день он внезапно решает умереть. Все это происходило постепенно. Андрей замыкался в себе, становился молчаливым, отстраненным и… в общем, он переставал быть засранцем. Все симптомы были налицо, но мы так обрадовались его неожиданной покладистости и смирению, что просто не увидели в этом тревожных сигналов. Поскольку в уставе прописано, что мы обязаны постоянно следить как за физическим, так и за психологическим состоянием друг друга, то все произошедшее запросто можно былоназвать преступной халатностью.

— Получается, что это и была преступная халатность, — сконфуженно промолвила Ирма. — Теперь уже мне интересно, что же было дальше? Почему вас всех не погнали из коммерческого флота?

— Нам грозились, даже очень, — заверил ее Ленар. — Но, ты сама все видела, у них тогда был очень ответственный рейс, и им нужны были все люди. Поэтому тебя и пропихнули на место Андрея чуть ли не силой. Нас даже не оштрафовали. С нас лишь взяли подписку о неразглашении, и велели придерживаться официальной версии — ошибка Андрея при настройке криостата. Должен признаться, я тогда вздохнул с облегчением. Я действительно совершил страшную ошибку, но меня не стали наказывать, а моральных сил смириться с произошедшим и жить дальше у меня хватило. Я отделался незаслуженно легко, чего нельзя было сказать о Вильме. По ней эта ситуация ударила сильнее всех остальных, и если поначалу она грозилась наплевать на все и любой ценой уйти из флота, то по прибытии в космопорт она немного успокоилась, и стала искать менее болезненные способы освободиться от службы. Руководство нашего отделения на Эридисе отказало ей в увольнении и убедило ее продолжать службу. Позже Вильма стала куда-то пропадать на продолжительное время без объяснений, и я до самого отлета боялся, что кто-нибудь поймает ее пьяной в стельку и выгонит из флота с позором и баснословным штрафом.

— Вообще-то, — вмешался Радэк, решив продолжить череду тяжелых признаний, — она в те дни пропадала вовсе не из-за того, что заливала свое горе.

— Вот как? А куда же тогда она пропадала?

— Ходила к штатному психологу, — выдохнул он и впервые ощутил на своем языке привкус предательства, утешая себя лишь тем, что теперь эта тайна сильно обесценилась. — Ты зря думал, что она успокоилась. Она продолжала искать способы покинуть флот и надеялась, что после нескольких сеансов у психолога получит заключение о профнепригодности, чтобы ее отстранили от службы по состоянию здоровья. Как ты понимаешь, ничего не вышло. Психолог ей лишь сказал, что если бы она отнеслась к смерти коллеги с равнодушием, у него это вызвало бы куда больше опасений, чем совершенно нормальный для таких ситуаций стресс.

— И все это произошло прямо перед моим назначением? — уточнила Ирма.

— Да, сразу после этого нам на головы свалилась ты и куча других проблем, и, кажется, новые впечатления позволили Вильме быстро прийти в себя.

— Может, смерть Бьярне как-то разбередила в ней старые раны?

Радэк взглянул на нее с осуждением.

— И что? Из-за этого она решила броситься на поиски заповедника в компании космических пиратов? Нет, брось это.

— Бросить что?

— Брось попытки понять, по какому принципу работает ее логика. Я сдался, как только понял, что она точно не подчиняется… — Радэк заткнулся, не успев закончить предложение, когда случайно наткнулся взглядом на спину своего коллеги. Эмиль лежал на боку, отвернувшись к переборке, и не подавал признаков сознания. Радэк не часто такое видел. Обычно именно Эмиль в любой беседе был душой компании, а теперь он просто мирно лежал с закрытым ртом и никак не участвовал в обсуждении, что в его случае можно было считать симптомом клинической смерти. Радэк и сам в последние дни плохо спал, и смотрел на Эмиля скорее с завистью. Накопить в камере достаточно моральной усталости, чтобы взять и уснуть сном младенца казалось каким-то божьим даром, поэтому он продолжил говорить вполголоса. — Кажется, Эмиль заснул. Давайте потом продолжим этот разговор.

— Я не сплю, — возразила лежащая на боку спина. — Можете продолжать, а я, кажется, сегодня вообще не усну.

— Почему? — почувствовал Радэк легкую обеспокоенность. — Что-то случилось? Тебе плохо?

— Мне не дает покоя одна мысль… — ответил Эмиль и вдруг резко вскочил на ноги, словно лежанка под ним загорелась. Его ладони начали беспорядочно хлопать по карманам в поисках чего-то очень важного. — А сейчас, когда ты спросил, она мне не дает покоя еще сильнее. Ты знаешь, бывает иногда такое, что ты чинишь магнитный редуктор, чинишь, а он, зараза, все равно не работает. А потом, когда ты ложишься спать, тебе вдруг в голову приходит идея, что с ним может быть не так, и ты думаешь «ай, ладно, завтра посмотрю, что можно сделать», и после этого ты ворочаешься в постели час, второй, а эта идея не дает тебе уснуть, и в конце концов ты сдаешься и вместо того, чтобы спать в положенное время, как нормальный человек, идешь чинить этот чертов редуктор!

— Ты точно здоров? — обеспокоился Радэк еще сильнее. — Тут у нас нет никаких магнитных редукторов.

— Знаю, — победоносно окунул он руку в нагрудный карман, и в воздухе маяком блеснуло серебро. — Зато у меня есть моя прелесть!

Умом тронулся, в шутку решил Радэк, и эта шутка не смогла пробудить в нем даже мельчайшей улыбки. Желание встать со своей лежанки и как-то вернуть своего в друга в реальный мир вызвало легкую судорогу где-то в ногах, но Радэк проявил твердость характера и тут же одержал уверенную победу над этим желанием. Ему не хотелось вставать. Ему хотелось лишь прикрыть глаза на минуту, а открыть их уже часов через шесть или семь. Ему хотелось хоть ненадолго забыть о рези в глазах из-за недосыпа. Прошло немало лет с тех пор, как он испытывал что-то похожее на бессонницу. Он привык спать, словно младенец, только что опустошивший материнскую грудь, а теперь ему на голову свалились две проблемы, которые, как ему казалось раньше, исключают друг друга.

Cтресс и безработица.

Он предпочел остаться зрителем, и без интереса наблюдал, как его коллега что-то бормочет себе под нос, мысленно обводя контуром успевшие потускнеть воспоминания, и отмеряет расстояния от переборок механическими шагами.

— Эмиль, в чем дело? — продолжил допытываться Ленар.

— Мне не дает покоя то, что сказала Вильма, — признался он отстраненным голосом, не переставая что-то вычислять в своем воспаленном воображении. — А она сказала… она сказала… она сказала, что у нас нет выхода.

— Я помню, что она сказала, и тебе придется с этим смириться. Сядь на свое место и не маяч.

— А еще она сказала, — вдруг замер Эмиль. — Что панель управления заварена. И что Ирма не сможет пролезть в вентиляцию. Тебе это странным не показалось?

— Спасибо, конечно, за комплимент, — протянула Ирма с сомнением, что это был комплимент, — но я не настолько стройная, чтобы протиснуться в пятнадцатисантиметровый просвет.

— А шестидесятисантиметровый просвет тебя устроит?

И тогда Радэк понял все, кроме того, какие силы в его организме заставили его столь быстро вскочить на ноги. Это все очень глупо, напоминал он себе, немного снижая нагрузку с прижатого внезапно вспыхнувшей надеждой сердца. Это было так же глупо, как верить в деда Мороза, бога и простых для понимания женщин. Он жадно наблюдал за тем, как Эмиль заталкивает свою монетку в замок на палубной решетке, и всеми силами готовил себя к тому, чтобы встретиться лицом к лицу с большим разочарованием. Оно гряло и влекло к себе внимание, стягивая все больше любопытных глаз вокруг одного техника, который с безумным видом отжимал собачку при помощи металлического диска.

Раздался заветный щелчок, и решетка отцепилась от рамы. Затем, когда решетка не без сопротивления отползла в сторону, раздался еще один заветный щелчок, и Радэк провалился своим взглядом в потревоженный от многолетней изоляции мрак. Он не знал, можно ли назвать разочарованием то, что он так и не испытал ожидаемого разочарования, но если можно, то он был разочарован до колик в районе живота.

— Не может быть, чтобы они были такими придурками… — протянул Ленар, первым отойдя от шока.

— Вообще-то может, — ответила Ирма вполголоса, словно опасаясь спугнуть находку, купленную Эмилем за пятнадцатиграммовый кусок серебра. — Они работали на «Гаяле» тридцать второй серии, а люк в эту секцию начали врезать только с тридцать пятой серии. Видимо, они просто не знали, что с этого склада есть другой выход.

— А ты почему молчала все это время?

— Ну, вообще-то… — виновато замялась она, — я об этом раньше и не думала.

— Радэк, а ты чего? — осуждающе посмотрел на него Ленар.

— А я как и ты, — оправдался Радэк. — Просто не думал, что они могут быть такими придурками. Ленар, меня из академии не вчера выпустили, я уже успел подзабыть историю всех серий «Гаялов», да и оно мне не надо, они и так друг от друга почти ничем не отличаются.

— Но вы ведь знали, что здесь есть люк? — поинтересовался Петре.

— Знал, но я почему-то был уверен, что они это предусмотрели и заварили его.

— То есть получается, что они могли и не знать, что здесь есть люк? — Радэк узнал этот тон. Петре снова стал длинноносым корреспондентом, задающим наводящие вопросы и ожидающий, пока кто-то придет к тем же выводам, что и он. Радэк не любил в нем это качество.

— Видимо, они и не знали.

— Но Вильма должна была знать, правильно?

Это и был его коронный вопрос, ради которого можно было составлять отдельный репортаж. Мысли, на которые он пытался всех навести, повисли в застоявшемся воздухе, и эти мысли были Радэку не по душе. Что, если Вильма не предавала свой экипаж? Что, если она просто играла роль перебежчицы, чтобы подбросить своим товарищам удобную возможность совершить побег?

— Думаю, Вильма об этом забыла, — разогнал Ленар волнующие всех мысли. — Я ведь ее предупреждал, что вредно читать что попало, но она не слушала и мне назло читала все подряд, кроме НЭУЧа.

— О чем ты? — нахмурился Эмиль.

— Я ее несколько раз заставал за чтением технического руководства с «Гаяла» тридцать второй серии. Видимо, как я и опасался, планировки тридцать второй и тридцать шестой серии перемешались у нее в голове.

— Ты в этом точно уверен?

— Разумеется, нет. Я сейчас вообще ни в чем не могу быть уверен, — застонал он, отступив от дыры в палубе. — Я даже не могу быть уверенным в том, что эта техношахта приведет нас к свободе, а не в могилу. Там может быть все, что угодно. Мины, токсичные вещества или еще что похуже.

— Сейчас не время для паранойи, — с опаской отступила Ирма вслед за ним. — Все совершают ошибки. Мы их совершили столько, что Петре хватит материала на весь путь до кресла главного редактора, значит и они тоже могли их наделать. Ну же, Ленар, не надо нас лишний раз пугать.

— Ленар прав, — с неохотой согласился Радэк, заворожено утопая взглядом в технической шахте. — Вспомните, что Вильма требовала от нас. Чтобы мы присоединились к ним. А как мы к ним присоединимся без какой-либо проверки на лояльность? Может, они просто хотят посмотреть, кто из нас попытается сбежать, а кто останется?

— Выяснить, так это или нет, можно лишь одним способом, — заключил Эмиль. — Это вопрос веры. А еще вопрос того, хотите ли вы остаться здесь. Ленар, ты ведь не повелся на ее сладкие речи о новых мирах и собственной колонии?

— Разумеется, нет, — ответил он, не задумываясь. — Даже если я и поверю в этот бред, что они научились выслеживать корабли и красть с них информацию, то я себе с трудом представляю общество, построенное преступниками. Кстати, а это вообще возможно?

— Что? Выслеживать корабли? — переспросил Эмиль и наткнулся на короткий кивок. — Я ни разу не пробовал, но теоретически корабль, идущий на сверхсветовой скорости, может обозначать свое местоположение в пространстве при помощи эффекта гравитационной линзы и рентгеновских лучей в чудовищно-красном смещении. В масштабах одного корабля засечь эти признаки сложно, но тысячелетняя история астрономии показала, что при должном усердии, технологиях и смекалке обнаружить можно что угодно.

— Эмиль, лучше молчи, — посоветовал Радэк. — Мы сейчас и так в тяжелом положении. Очень важно помнить, что нас захватила шайка сумасшедших отщепенцев, а не гениальных астрофизиков.

— Верно, — кивнул он и указал носом на зияющую тьмой шахту. — Ну что, лезем?

— Нет, — ответил Ленар, и его расстреляли недоумевающие взгляды. — Нас никто не торопит. Сбежать мы еще успеем, а сейчас давайте вставим решетку обратно и подумаем.

— О чем? — покорно схватился Радэк за край решетки и выжидающе замер.

— О будущем. О последствиях.

Это были те самые темы, о которых Радэк размышлять не любил. Он относил это к категории жевательной резинки для ума, которая не позволяет сделать полезных выводов. Он мог по рабочей нужде заглянуть в завтрашний день, но никогда не заглядывал в послезавтрашний. Для него это были абстракции, не имеющие формы, силы и способные существовать лишь в фантазии, но ему до такой степени стало интересно то будущее, из-за которого он не может сбежать прямо сейчас, словно у него горят пятки, что он выполнил просьбу Ленара и закрыл решеткой люк техношахты. Это была именно просьба, а не приказ. Вильма права, и у Ленара больше нет прежней власти, но Радэк был человеком принципиальным, и даже когда все полетело к черту, он предпочитал думать, что какие-то прежние порядки еще остались. Он в них нуждался даже сильнее, чем в побеге из пиратского заключения.

Затишье, наступившее после финального металлического лязга, требовало передышки. Сложно сохранять спокойствие, когда в одну минуту распрощался со свободой, во вторую нашел путь для побега, а в третью решил отложить освобождение на потом. Пленники уселись в круг, словно группа туристов у костра, и некоторое время делились взглядами, в которых читалось слово «спокойствие» крупными буквами с тремя восклицательными знаками. Им было над чем подумать, и Радэк был уверен, что каждый из них думал о разных вещах. Кто-то о будущем, кто-то о прошлом, кто-то о Вильме, а кто-то о том, как бы при побеге с захваченного корабля прихватить с собой видеокамеру с ценным материалом.

— Итак, что мы будем делать? — первым начал Ленар думать вслух.

— Бежать, разумеется! — возмущенно подсказал ему Петре.

— Это понятно, но что мы будем делать после побега?

— Надо рассказать системному управлению о том, что здесь произошло, — дала Ирма правильный ответ.

— В этом и проблема. Что мы им расскажем? Что нас всех повязала шайка пиратов, взорвавших по глупости собственный корабль?

— А какой у нас выбор? Надо рассказать всю правду, а иначе никак.

— А вы задумывались, что после этого начнется? — вопросил Ленар зловещим тоном, и почему-то Радэку не захотелось узнавать ответ. — Я не прошу никого из вас лгать. Напротив, я полностью согласен с Ирмой, и мы действительно обязаны доложить о произошедшем, вот только проблема в том, что этот инцидент станет сигналом к началу эпохи космического пиратства.

— Простите, можно я ненадолго прерву вашу мысль? — в нетерпении поднял Петре ладонь. — Напомните мне, по какой причине мы не можем все это обсудить уже после побега, когда будем мирно сидеть в челноке и не бояться каждого шороха за дверью?

Лишь Петре хотел услышать ответ на этот вопрос. Остальные все понимали и старались об этом не думать. Это была не та информация, которая могла ободрить в подобных ситуациях. Это был грустный факт, с которым необходимо смириться настолько быстро, насколько это возможно.

— Потому что это наш последний шанс вот так собраться впятером и все обсудить, — с сожалением объяснила Ирма до боли прямо и до боли правдиво. — Нам придется разделиться на две группы, когда мы все же решим бежать.

— Но почему? — спросило его побледневшее лицо. — Разве не разумнее будет держаться вместе?

— Наш корабль старый, но челноки на нем новые, им еще даже тридцати лет не исполнилось.

— И это проблема?

— К сожалению, да, — огорченно покривила она губами. — Новые челноки четырехместные, и впятером мы в них не поместимся.

— Все ясно, — обреченно вздохнул Петре. — Не скажу, что рад это слышать, но спасибо за разъяснения…

— Можно мне теперь продолжить? — спросил Ленар разрешения и решил его не дожидаться. — Давайте потом думать о грустном, а сейчас надо подумать об очень грустном.

— Ты что-то говорил об эпохе космического пиратства, — напомнил Радэк, начиная чувствовать, что ему тоже не терпится поскорее сбежать, и предпочитал думать, что это не трусость, а скорее страстное желание поскорее совершить задуманное и воспользоваться душевой кабинкой в челноке.

— Как только мы вернемся в цивилизацию, мы будем гонцами, которые принесут с собой очень плохие вести.

— Уверен, головы нам за это не отсекут.

— Дело не в этом, а в том, что если эта информация каким-то образом просочится за пределы управления, это будет сигнал всей преступности, что у нее есть реальная возможность по полвека промышлять космическими кражами, разбоем и захватом судов, не будучи при этом пойманными. Это маловероятно, но все же это вероятно. С другой стороны, это будет сигнал всему министерству федеральной безопасности, что преступность изобрела способы по полвека промышлять космическими кражами, разбоем и захватом судов, не будучи при этом пойманными.

— Они это без внимания не оставят, — покачал Эмиль головой.

— Вот именно это и самое страшное. Только представьте, как изменится порядок межзвездного сообщения после этого. Это сейчас в космосе тихо, спокойно, и нам доверяют достаточно, чтобы всю внутрикорабельную безопасность осуществлять лишь по карточкам. Потом это может перерасти в переоснащение всех межзвездных судов. Они сделают новую версию Марвина с функцией паранойи, который не пустит никого на мостик без предъявления аудиометрии голоса, рисунка сосудов на сетчатке глаза и образца ДНК. Таможенный контроль ужесточится. Будут проводиться бесчисленные проверки. И все может докатиться до того, что нас, простых работяг, начнут вооружать страшными вещами наподобие этих «кадиевок».

— Ленар, выдохни, — посоветовал Радэк.

— Не знаю, как вы, — выдохнул Ленар, — но я совсем не так планировал завершить свою службу. Получается, что вернувшись я неизбежно испорчу жизнь многим поколениям дальнобойщиков.

— Им это с рук не сойдет, — начала Ирма его успокаивать. — Мы возьмем челноки, разлетимся в разные стороны и позаботимся о том, чтобы ориентировки на этих негодяев как можно быстрее разошлись по всей Оси. Их будут ждать военные корабли возле каждого мира-заповедника, и рано или поздно они обязательно будут преданы правосудию.

— Им уже сошло с рук слишком многое, — уперся Ленар. — Разумеется, военные их найдут и заставят напрудить в штаны, но суть в том, что мы просто сбежим, так ничего и не сделав. Это лишь докажет, что в обеспечении межзвездной безопасности надо что-то менять. До сих пор у нас на борту не было ничего страшнее шокера лишь потому, что космическое пиратство считалось несостоятельным.

— Так может это и к лучшему? — спросил Радэк, пытаясь представить себе апокалиптические картины, описанные Ленаром. — Преступность есть — это факт, от которого уже никуда не деться. Разве будет плохо, если нам выдадут средства самозащиты, чтобы больше ни с кем не случилось того, что случилось с нами?

— Не обижайтесь, Радэк, — приготовился Петре сказать что-то обидное, — но вы, кажется, забыли, как выглядит эволюционная лестница. Человек с пистолетом успел лишь на несколько ступенек отойти от обезьяны с гранатой.

— Я согласна с Ленаром, — добавила Ирма. — По-моему попасть в плен не так плохо, как очутиться в ситуации, когда от меня требуется отнять чью-то жизнь. Я бы все равно не смогла. Меня совсем не так воспитали, и многих других людей тоже. Это станет всеобщей проблемой, и что будет тогда? В академиях на уроках по обращению с оружием так же будут учить студентов в нужный момент, когда это необходимо, психологически обесценивать человеческую жизнь?

— Звучит цинично, но с преступностью надо как-то бороться.

— Так пусть с ней борются системщики! — взволнованно воскликнула она. — А я не для того полжизни мечтала полететь в космос, чтобы превратиться в солдата!

— Ладно, хорошо, я тебя понял, успокойся, — дружески потрепал ее Радэк за плечо. — Я так понял, вы хотите дать им отпор. Я тоже не хочу так все оставлять, но давайте будем реалистами. Там беспринципные люди, вооруженные боевым оружием, а у нас есть лишь вера и надежда на светлое будущее. Мы можем улететь, а можем ввязаться в драку, и тогда я вам гарантирую, что кто-то обязательно пострадает.

— Не обязательно лезть в драку, — отмахнулся Ленар. — Но мы могли бы что-то саботировать и как-то осложнить им их вредительскую жизнь.

— Ленар, я не хочу сейчас принимать ничью сторону, — сделал Эмиль глубокий вдох, — но поверь мне, как человеку, разбирающемуся в том, что можно саботировать, а что нельзя. У нас есть лишь два варианта. Первый — кто-то вручную саботирует работу реактора. В этом случае без жертв не обойтись, так что этот вариант отпадает. Второй вариант — делать то, что мы задумывали изначально, то есть сбежать, поджав хвосты, и будь уверен, уже одно это сильно осложнит им жизнь.

— Каким образом?

— Пока работает поле Алькубьерре, нельзя просто так взять и перепрыгнуть с одного движущегося корабля на другой, — изобразил Эмиль кулаками два летящих рядом корабля. — Для этого как минимум нужен челнок, а мы собираемся угнать оба, ведь так?

— Допустим, — задумался Ленар. — Но что, если им все же удастся перебраться на чужой корабль, и уже там угнать себе новый челнок?

— В таком случае придется признать, что мы имеем дело с невероятно умными, пытливыми и отчаянными людьми, и бороться с ними изначально было ошибкой, — пожал Эмиль плечами. — Радэк прав, если мы хотим обойтись без жертв, надо просто бежать и рассказать обо всем системщикам. Не надо строить из себя героев.

Наступила тишина. Никто не обязан был позволять Ленару принимать окончательное решение, но именно этого все ждали, наблюдая за тем, как он борется с собой, перебирая в голове различные сценарии, при которых так или иначе приходилось чем-то жертвовать. За последние несколько дней изменилось слишком многое, и Радэк при всей своей стоической натуре прекрасно понимал, что все разделяют его нежелание разобщать остатки экипажа еще сильнее. Если им суждено разделиться и разлететься на челноках на полсотни световых лет в обе стороны, они должны были сделать это через рукопожатия, а не лишние споры. Он смиренно ждал, пока наступит последнее в истории этого судна всеобщее согласие, и, наконец, Ленар сдался:

— Хорошо, сделаем так, как будет безопаснее для всех нас. Все согласны с тем, что мы должны немедленно сбежать? — Ответ был единогласным. — Хорошо. Теперь давайте решим, как будем делиться. Ирма точно полетит со мной…

— Нет, — твердо заявила она.

— Это что за фокусы? Ирма, сейчас не время капризничать.

— Я не капризничаю, — смягчила она свой тон. — Ты не подумай обо мне плохого, я бы с радостью отправилась с тобой, но мы сейчас не в том положении, чтобы давать волю чувствам. Ты дипломированный оператор, как и я, и будет гораздо разумнее распределить по одному оператору на челнок.

Боль от того факта, что ученик тыкает своего учителя носом в его ошибки, была настолько острой, что Радэк чувствовал ее просто глядя на Ленара. И вновь он увидел в его взгляде две столкнувшиеся в ожесточенной борьбе стихии. Он еще никогда не видел, чтобы решения давались его капитану с таким трудом. Возможно, Вильма был права, и Ленару действительно пора отправляться на заслуженный отдых. Однажды подойдет черед и Радэка, и Радэк сам себе пообещал, что он-то уж точно не таким образом завершит свою службу.

— Хорошо, — уже во второй раз за последнюю минуту сдался Ленар, и тяжелый панцирь, за которым он скрывал свои чувства, начинал вызывать в нем заметную усталость. — Надеюсь, ты не напортачишь.

— Я хорошо обращаюсь с легким транспортом, — пообещала она и зачем-то добавила, — вообще-то гораздо лучше, чем ты.

— Вот уж не надейся, — буркнул он. — Я так понимаю, что будет еще разумнее распределить по одному технику на челнок.

— Я лечу с тобой, Ленар, — тут же вызвался Эмиль. — Ты уж прости за откровенность, но Ирма действительно понимает в современных челноках больше тебя, так что тебе не помешает под рукой инженер сверхсветовых установок.

— Значит, я с Ирмой, — уступил Радэк, единственный человек, которому было не принципиально, с кем лететь. — Петре, вы с кем летите?

Если в глазах Ленара Радэк видел борьбу, то в глазах Петре он увидел настоящую панику. В нем проснулось какое-то злорадство от мысли, что наконец-то Петре задали неудобный вопрос, вогнавший бедного корреспондента в ступор.

— Я не знаю… — протянул он. — Очевидно, я должен лететь на том челноке, который направится в сторону Солнечной системы. Кто из вас туда летит?

Все переглянулись, и прозвучал самый страшный для нерешительного корреспондента ответ:

— Туда полетит тот челнок, на который вы сядете.

— Вы ставите меня в очень неудобное положение, — промакнул он рукавом вспотевший от волнения лоб. — Мне ведь не положено по должности… Что я говорю, мне вообще не положено занимать чью-то сторону. Вы не можете как-нибудь выбрать за меня?

— Не волнуйтесь, Петре, — самодовольно улыбнулся Эмиль и вынул из кармана серебряный диск с чеканкой. — Сейчас все мигом решится.

— Постойте, — поймал его Петре за руку, — Я не хотел этого спрашивать, но все же должен. Если есть какая-то вероятность, что Вильма сознательно организовала весь этот побег, вы точно не хотите попытаться взять ее с собой?

И улыбка стерлась с лица Эмиля.

— Здесь слишком много «если», — серьезным голосом сказал Ленар. — Мы не сможем попытаться увезти ее без серьезного риска, но если вас это успокоит, то Вильма сама дала нам инструкции на случай, если мы решим устроить побег.

— Что-то я не припомню.

— Последние ее слова не помните? Она сказала, что мы должны забыть о ней и катиться к чертовой матери.

29. Им будет очень плохо

Умение прощаться было важной частью профессии космического дальнобойщика.

В первый раз это происходит, когда молодой выпускник космической академии сообщает своей семье, что его отправляют в дальний космос, доказывая своим родным и близким, что он аккурат попал в тот спектр сумасшествия, при котором есть тяга к дальним путешествиям, и нет возражений со стороны штатного психолога. Они прощались навсегда, предпочитая не тешить себя надеждами, что однажды встретятся снова. Если все же встретятся, то пусть это будет приятным сюрпризом.

Второй раз прощаться приходится со своими коллегами по работе, которые за долгие годы совместной службы становятся не менее роднее и ближе, чем биологические братья и сестры. Часто об этом свидетельствует тот факт, что за десять лет совместной жизни и работы внутри замкнутого пространства никто никому не выцарапал глаза.

Эти два события знаменуют собой начало и конец дальнекосмической карьеры, однако этим все не ограничивалось. Кто-то уходит раньше, кто-то позже, а кого-то просто переводят на другое судно, что случается чаще, чем может показаться изначально, и промежуток в семьдесят лет так или иначе представляет собой череду встреч и прощаний.

Космопсихологи заявляют, что если это служит человеку поводом избегать социальных привязанностей, то такой человек в космосе не нужен. В космосе нужен человек с открытой душой, способный привязываться, заводить дружбу и, если ему не слишком дорога карьера, влюбляться. Но еще немаловажно, чтобы такой человек обладал достаточной силой характера, чтобы быстро переживать боль от разрывов установленных связей. Лишь такой человек способен не сойти с ума в многолетних скитаниях сквозь световые года пустоты.

Для Ирмы прощание было ритуалом, имеющим строгое назначение. Это как закрыть книгу после прочтения, ведь открытая книга не дает чувства завершенности. Пусть это будет рукопожатие, дружеские объятия или сухое «не пропустите мой репортаж». Ирме этого было достаточно, чтобы сделать вид, что она в порядке, а затем потратить пару часов, уткнувшись мокрым лицом в подушку.

В этот раз прощание было безнадежно отравлено.

Вроде бы ритуал был соблюден. Были и рукопожатия, и дружеские объятия, но чего-то не хватало, из-за чего Ирма, глядя на лицо Ленара в последний раз, совсем не испытывала сожалений или потуг к превращению в маленькую ранимую девочку. Вместо этого ее трясло от предвкушения и жажды как можно быстрее закончить последнее совместное дело. А сделать предстояло еще немало. Им предстояло разлететься в разные стороны, чтобы за раз донести свою историю до двух планетарных систем, и лишь тогда они смогут считать этот рейс завершенным.

Это было странно. Мало кому приходилось прощаться посреди рейса, и уж точно не каждый дальнобойщик хоть раз в жизни был вынужден покидать корабль, будучи отягощенным мыслями, что он бросает свою коллегу на произвол судьбы среди шайки пиратов. Ирма успокаивала себя тем, что с Вильмой все будет в порядке. Она полетает в компании своих «новых друзей» по космосу, может быть поучаствует в каком-нибудь ограблении, а затем их всех поймают, и…

И дальше только тюрьма.

Существовали сотни менее позитивных сценариев, и думать о них Ирме было даже страшнее, чем ползти по техношахте, боясь неверным шорохом привлечь нежеланное внимание. Она хорошо была знакома с планировкой техношахт. Они ветвились лабиринтами по всему кораблю, предоставляя техникам доступ к труднодоступным узлам, и если знать путь, можно было добраться до люка, находящегося в пяти метрах от челночного шлюза. Что могло пойти не так? Очень многое, но за пять минут передвижения ползком по тесной металлической трубе сложно было успеть запаниковать. Они с Радэком двигались буквально вслепую, рассчитывая лишь на удачу. В шахте не было собственного освещения, а самодельная тюремная камера совсем не комплектовалась фонариками. Была лишь непроглядная тьма, наполненная пыхтением, и гравировки с названиями секций в качестве осязательного ориентира.

По прошествии пяти минут и где-то ста метров металлических кишок Ирма нащупала выходной люк и не думая открыла его, приготовившись встретить за ним что угодно. Свет обжег ей глаза, а свежий воздух прохладой защекотал ноздри. Помещение, в которое она попала, являлось обычным коридором, заслуживающим первый приз в конкурсе самых скучных и банальных космических конструкций, но в тот момент для нее это был не коридор. В тот момент для нее это был порог, насквозь пропитанный запахом свободы.

Ирма была пятидесятикилограммовой девчонкой, которая любила растения и почти не пропускала занятий физкультурой. Радэк был восьмидесятикилограммовым взрослым мужчиной, который имел второй разряд по боксу и доказал это, отправив Акселя в не совсем честный, но самый настоящий нокдаун.

Исход их схватки был вполне предсказуем.

Ирма понимала, что являлась далеко не самой слабой девушкой, и тем сильнее ее удивило, как стоически Радэк реагирует на тычки локтями под его ребра. Она отчаянно сопротивлялась, пинаясь и впиваясь ногтями в его кожу. Она бы с радостью начала кусаться, если бы он не зажал ей рот. Она чувствовала его силу и свою беспомощность. Это далеко не то, о чем мечтает каждая женщина, и все говорило в пользу того, что пора сдаваться, но Ирма не щадила сил. И Радэка.

— Повторяю, — повторила радиостанция голосом Ильи. — Мы схватили троих при попытке к бегству. Ленар, Эмиль и Петре были пойманы и взяты под стражу. Челнок А, немедленно ответьте, иначе…

— Говорит челнок А, — ответил Радэк, освободив ради этого одну руку, за что поплатился парой лоскутков кожи на своей шее. — Мы с Ирмой услышали ваше сообщение и приняли его к сведению. Идите к черту, а мы пойдем своей дорогой. Надеюсь, МФБ вас быстро разыщет и расстреляет при попытке к бегству. Прощайте.

— Радэк! — завопил Илья так, что динамики добавили его голосу хрипотцы. — Вы что, не слышали, что я вам сказал?! Мы захватили ваших товарищей по команде и одного ни в чем неповинного корреспондента. Немедленно вернитесь, иначе они сильно пожалеют о вашем недальновидном…

— Мне пле… — его дыхание перехватило от очередной встречи с острым женским локтем, но какие-то внутренние силы заставили его продолжать говорить, уже сдавленным от боли голосом. — Мне плевать! Эмиль самый страшный болтун во вселенной, и он своим длинным языком превратил мою службу в сущий кошмар так же, как превратит в кошмар ваш нелепый пиратский балаган! Ленар просто пусть катится к черту, мне он с самого начала не нравился. До Петре мне и вовсе никакого дела нет, он теперь ваша проблема, а не моя. А Вильме передайте, что она дрянь, и я буду до конца жизни сладко засыпать с мыслью, что она будет гнить в такой же тюремной камере, в которую заточила меня! Если вы хотите что-то добавить, то еще раз повторяю — мне плевать! Прощайте и конец связи!

Он ударил свободной рукой по радиостанции, и динамик смиренно умер.

Прошло всего пятнадцать минут с тех пор, как Радэк с несвойственной ему теплотой попрощался со своими коллегами. Несмотря на то, что он любил порой поворчать на Эмиля, в целом у них была крепкая мужская дружба, и Радэк не постеснялся признаться, что с Эмилем жизнь становится веселее. Ленар не был капитаном его мечты, но Радэк заявил, что если подчиненные любят своего капитана всем сердцем, значит этот капитан плохо делает свое дело. Петре он тоже сказал пару каких-то теплых слов, которые звучали не слишком убедительно, но вполне могли сойти за добрый жест. В целом, Радэк с ними хорошо попрощался, и выражения, в которых он не постеснялся, прощаясь с Ильей, могли значить либо то, что пятнадцать минут могут невероятно сильно изменить взгляды на жизнь, либо то, что Радэк все это время чего-то недоговаривал.

Ирма уже начинала задыхаться, когда Радэк выпустил ее из своих недружественных объятий. Она панически отступилась от него, и спустя три шага свободное пространство челнока закончилось. Больше отступать было некуда. Челнок хоть и был четырехместным, но это совсем не значило, что он мог позаботиться о комфорте четырех человек. Термин «четырехместный» означал, что в челноке есть четыре криостата, и не более. Аскетичная обстановка ясно давала понять, что челнок предназначен для коротких перелетов и экстренных случаев, не располагая к комфорту сразу четверых.

Радэк плюхнулся в кресло, и по нему сложно было понять, то ли до него лишь теперь дошла боль от полученных травм, то ли он лишь сейчас позволил накопившимся от этой небольшой драки впечатлениям выйти наружу. Из него вырвался протяжный стон, когда его ладонь проползла по раненой шее, а затем его лицо недовольно сморщилось, когда он ощупал синяки на своей груди. Это была его плата за то, что он позволил Ирме выйти из боя без единой царапины. Он пострадал за двоих.

— Ты совсем рехнулся? — громко поинтересовалась Ирма, как только почувствовала новый прилив сил для небольшого скандала. — Ты хоть понимаешь, что ты наделал?

— Конечно, — повертел он головой, разминая шею. — Я не дал тебе взять и угробить наш побег.

— Ты хоть понимаешь, что они теперь сделают с ними? — указала она трясущимся пальцем в направлении, которое ей показалось правильным, и уточнила. — С Ленаром, Эмилем и Петре!

— А ты? — спросил он раздражающе равнодушно, и это казалось какой-то циничной издевкой. Ирма не нашла, чем ответить. — Послушай, ты должна, наконец, осознать, что мы бежим не только ради нашей свободы, но и ради того, чтобы рассказать МФБ о том, что здесь произошло. Если не мы, то, получается, никто. Илья этого не хочет, а поскольку остановить нас у него уже нет никакой возможности, ему не остается ничего, кроме как сыпать угрозами. Разумеется, он будет из кожи вон лезть, чтобы казаться страшным, жестоким и беспощадным, чтобы сыграть на нашем сострадании и вынудить нас добровольно вернуться в плен. Самое лучшее, что мы можем в таком случае сделать — это как можно доходчивее объяснить ему, что его затея бессмысленна. Уверен, он сейчас волосы на себе рвет от истерики, и я бы очень хотел на это взглянуть.

— Да откуда тебе знать?! — прокричала Ирма так, что чуть не сорвала голос. — Ты просто трус, которому не терпится сбежать, и ты готов бежать даже по головам тех людей, которые сейчас там страдают ради сохранности твоей шкуры!

— Ирма, — простонал он, прочищая пальцем свое ухо. — Потише. Успокойся. Твоя смелость достойна похвалы, но есть большая разница между смелостью и глупостью, и глупость — это жертвовать собой ни за что. А именно так и будет, если мы сейчас развернемся, уж поверь.

— Ты слышишь, что ты говоришь? Возможно, их там сейчас… — нужное слово оказалось слишком громоздким, тяжеловесным и с болью протискивалось через глотку, не желая вылезать наружу, — …убивают.

— Нет, — спокойно ответил Радэк. — Не дай им себя обмануть, у этих «космических пиратов» кишка тонка. Да, они умеют грозно размахивать оружием и даже сеять угрозы, но у них есть свои моральные принципы, и они точно не опустятся до насилия без совсем уж крайней необходимости.

— Чушь! Это такой же самообман, каким вы все дружно свели Андрея в могилу!

— А ты сама-то сильно от них пострадала? Для них это не вопрос жизни и смерти, а скорее игра… ну или бокс, если угодно. Они хотят честной победы, а не жертв с морями крови, и даже когда они нас схватили, они приложили немало усилий, чтобы загладить чувство вины. Вкусно нас кормили точно по расписанию, выносили за нами то ведро из-под краски, которое они называли туалетом, и даже слово «пожалуйста» говорили. А видела, как они нервничали, когда провожали нас? Уверен, ты бы так же себя вела, будь перед тобой враг, а единственная защита от него — это пистолет, которым ты до смерти боишься воспользоваться.

— По их вине погиб Бьярне, — напомнила Ирма.

— Да, но тут не было преступного умысла. Просто они все совершили страшную ошибку и не захотели ее повторять. Они в любой момент могли нас убить или же заморозить, но не стали этого делать. Вместо этого они заточили нас в камеру. Как ты думаешь, почему?

— Чтобы завербовать нас? — с сомнением предположила Ирма и вдруг поняла, что слова Радэка действуют на нее успокаивающе.

— Возможно, но вряд ли в этом была основная причина, — поежился он в кресле. — Если помнишь, наши тела были отравлены Будильником после пробуждения, и замораживать нас сейчас было бы серьезной угрозой для нашего здоровья. Думаю, они хотели выждать, пока мы полностью не восстановимся, и лишь тогда с чистой совестью отправить нас по холодильникам. Будучи в сознании мы доставляли им массу неудобств и постоянного риска, что что-то выйдет из-под контроля, но они все равно старались о нас заботиться в той степени, в которой могли себе это позволить.

— Это все домыслы, — смущенно отвернулась она к переборке, не желая просто так успокаиваться.

— Тогда, надеюсь, тебя успокоит мой последний довод. — Радэк замолк, дразня собеседницу своим молчаливым взглядом, и Ирма быстро сдалась, развернув голову обратно к технику. — Если они и правда хотят колонизировать заповедник, то скажи мне, какой ресурс остро необходим каждой зарождающейся колонии?

— Люди?

— Вот именно. Имея при себе лишь шестьдесят семь потенциальных колонистов жизнеспособное поселение построить сложно. Им жизненно необходим каждый здоровый человек, даже если этот человек мужского пола.

Радэк был прав. Этот довод стал последним ударом, отправившим настроение для истерики в глубокий нокаут. Ирма тут же ушла в свои мысли, прокручивая в голове события последних дней. Она вспоминала, как боялась за свою жизнь и жизнь своих товарищей, пыталась очистить от ложных впечатлений каждое событие, что с ней произошло, и старалась заново осознать логику людей, которые все это время с переменным успехом сеяли страх в своих пленников.

Эмиль рассказывал о том, как Густав выстрелил ему в голову. Это был очень серьезный и недвусмысленный жест, но теперь, после убедительной речи Радэка, Ирма задумалась, можно ли было этот жест трактовать как очередное запугивание? Смотровой щиток гермошлема состоял из двух слоев: наружный был сделан из оксинитрида алюминия, а внутренний был выполнен из поликарбоната. Оксинитрид обеспечивал механическую прочность, а поликарбонат был для подстраховки на случай, если оксинитридный слой даст трещину. Если Густав действительно целился Эмилю в смотровой щиток, то можно было с уверенностью заявлять, что Густав выстрелил в самую прочную часть скафандра. Но осознанно ли? Наверняка. Ведь Эмиль жив, а значит повторных выстрелов не последовало.

— Надеюсь, что ты не ошибся, — вполголоса проговорила она, вцепившись зубами в подаренную ей надежду. — Получается, что их судьбы теперь зависят от того, как быстро МФБ разыщет наш буксир.

— Думаю, пара лет точно пройдет, не меньше, — предположил Радэк, что-то посчитав в уме. — Надеюсь, все это время Ленар с Эмилем проведут в заморозке. Ну и Петре, разумеется.

— А Вильма? — встревожено вспомнила она про еще одного члена команды. — Что будет с ней?

— Тут все сложно, — крякнул Радэк. — В нашем побеге наверняка обвинят ее. Может быть ее тоже заморозят, а может и нет. Если она действительно как-то поспособствовала нашему побегу, то лучше пусть Илья считает, что это было непреднамеренно.

— Так ты поэтому назвал ее дрянью? Чтобы Илья не решил, что она была с нами в сговоре?

— Ну да. А разве это было не очевидно?

— Нет, — удивленно качнула Ирма головой. — Ты был очень убедителен.

— Это было не сложно, — признался он с виноватым видом. — Достаточно было лишь вспомнить наши с ней самые плохие моменты.

— Ладно, — успокоилась Ирма окончательно и громко выдохнула. — Давай подумаем о насущных проблемах. Наш план побега сработал лишь на пятьдесят процентов, и это значит, что теперь мы не обязаны лететь именно на Фриксус. Может, нам лететь сразу к Солнечной системе? Как ты считаешь?

Радэк посмотрел на нее удивленным взглядом, словно только что услышал какой-то очень глупый вопрос, и о чем-то задумался.

— А почему ты это спрашиваешь у меня? — наконец-то ответил он, проговаривая эти слова с заметной неохотой.

— А у кого мне еще спрашивать?

— Ты не так давно выпустилась из академии, помнишь весь устав наизусть и можешь с закрытыми глазами ползать по техношахтам, но забыла о такой простой вещи? — удивился он еще сильнее, и его брови едва не встретились с макушкой. — Мы с тобой теперь остались вдвоем, Ирма, и в командной цепочке ты стоишь выше меня.

Ирма растерянно открыла рот и тут же забыла, что собиралась сказать.

Челнок А был укомплектован цивилизованным туалетом и шлюзовой камерой с функцией душа, внутри которой Ирма с Радэком по очереди испыталисовершенно бесстыдный экстаз. На этом преимущества перед камерой заключения оканчивались.

При проектировании легких межзвездных челноков обычно стараются экономить на общих габаритах. Зачем? Затем, что Умножитель Алькубьерре был требовательным к объемам. Чем меньше объект, тем меньше энергетическое поле, которое требовалось создать вокруг него, и тем больше энергии можно потратить не на общий объем поля, а на его способность выворачивать ткань пространства практически наизнанку. Так на алтарь время-скорость-расстояния был возложен комфорт экипажа в качестве жертвенного агнца. Никто не стал пытаться насильно загромождать крошечный челнок такими излишествами роскошной жизни, как журнальные столики или спальные полки. Вместо этого спать приходилось прямо внутри капсул криостаза. Это требовало выработки определенной привычки, потому что ложась в этот металлический гроб человек лишался святого права засыпать в своей любимой позе. Спать можно было лишь на спине, сложив руки на животе или вытянув их по швам. Таков был бюджетный вариант судна для экстренных ситуаций и коротких перелетов. Челноки почтового сообщения обладали чуть большими габаритами, относительным комфортом для экипажа и самой мощной в своем классе силовой установкой, что превращало их в гоночные болиды, но экипажу тяжелого буксира приходилось довольствоваться лишь минимально-необходимой комплектацией.

Достаточно сильно уставший человек может и в таких условиях позволить себе расслабиться, и Радэк наглядно показал это своим примером. Прошло лишь около двадцати минут между тем, как Ирма скомандовала отбой, и тем, как Радэк начал сопеть, словно протекающий воздушный компрессор. Ирма слушала этот звук с легкой завистью, и предпринимала попытки выключить свою голову, внутри которой роились беспокойные мысли. Сон к ней не приходил, и примерно через час тщетной борьбы с собственным сознанием она сделала то, что в таких ситуациях считалось необходимым сделать во что бы то ни стало.

— Радэк, ты спишь? — разбудила она его вежливым вопросом, выгнувшись в неестественной позе и облокотившись на край своей капсулы.

— Да, — с неохотой произнесла его капсула.

— Мне кажется, что Ленар был прав.

— Когда сказал, что ты зануда?

— Он такое сказал? — напрягла Ирма память. — Когда?

— Ирма, спи лучше, — промолвил он почти замогильным голосом. — Завтра поговорим.

— Но мы ведь действительно ничего не сделали, — не унималась она. — Просто взяли и сбежали, поджав хвосты. Мы доказали всей галактике собственную беспомощность перед угрозой пиратства. Что теперь с нами будет?

— Хорошо… — ответил Радэк с полным отсутствием интереса к предстоящему будущему. — Давай вернемся и убедим плохих мальчишек сдаться.

— Вот и я о том же подумала. Ты ведь сам сказал, что для них это игра. А в любой игре соперника можно переиграть и вынудить его признать поражение.

— Да, молодец, верно мыслишь… А теперь давай поспим еще пару часов.

— Надо просто отнять у них что-то, что им очень сильно нужно, — упорно продолжала Ирма не спать.

— Им очень сильно нужен наш корабль. Только давай завтра его отнимем, пожалуйста.

— Нет, им нужно что-то еще. Помнишь, из-за чего мы все переволновались и решили сжечь плату контроля доступа? Они развернули наш корабль в сторону Фриксуса. Значит, им что-то нужно на Фриксусе, правильно?

— Неправильно, Ирма! — жалобно простонал он. — И ты бы это поняла, если бы спала по ночам вместо того, чтобы дурью маяться.

— То есть ты знаешь, зачем они развернули наш буксир? — дала она ему понять, что теперь точно от него не отвяжется, пока все не выяснит.

— Ну это же очевидно, — наконец-то сдался Радэк и высунулся из своей капсулы, распрощавшись с покоем. — Мы долгое время содержали на борту сразу девять ртов, и не жалели наши запасы, потому что знали, что скоро все равно прибудем в космопорт. Им в ближайшее время грозит голод, в космопорт за припасами они точно не полетят, а поиски нового корабля для грабежа могут затянуться слишком надолго. У них сейчас есть лишь один вариант.

— Охх… — вздохнула Ирма, покраснев от стыда за собственную глупость. — Да, это действительно было очевидно. Прости, что побеспокоила. Спокойной ночи.

В тот момент где-то глубоко внутри нее тихо скончалась постыдная надежда на неведение. Неведение — это очень удобное чувство для людей, которые через семь лет после очень трудного выпуска из академии вдруг по воле случая вынуждены принять на себя командование пусть и небольшим, но вполне настоящим судном. Так же неведение очень хорошо успокаивало совесть, которая продолжала протестовать против безучастного побега в надежде на то, что МФБ спасет положение через сколько-то там лет.

Ирма не знала, что значит быть капитаном, и не хотела этого знать. В теории она должна была заботиться лишь об одном человеке — о Радэке. Но как объяснить эту теорию той части ее личности, которую она называла порядочностью?

А затем ей пришла в голову та роковая мысль, которая была столь же вредна, сколь и неизбежна: капитану можно все, даже совершать ошибки. Это не просто свобода, о которой она не просила, а настоящая вседозволенность. Это ощущение пьянило и ласково притупляло чувство ответственности. Можно было смело плевать на все и делать то, что подсказывает сердце. О последствиях она будет думать потом, когда протрезвеет.

Рацион так же не радовал изысканностью и разнообразием. Никто не комплектовал аварийные челноки продуктовыми холодильными камерами и свежими продуктами, потому что никто не планировал долго жить в челноке. Вместо консервированных овощей, рыбы и вяленого мяса с витаминизированными добавками беглецов ожидал аварийный паек. Многого от него ждать не следовало, потому что это была спрессованная сухая смесь, на упаковке от которой по досадной ошибке забыли написать, что она строго не рекомендована людям со слабыми зубами и нервами. Этот паек был еще хуже суперпаслена: он мог унять голод вместе с радостью жизни, и на нем было чертовски сложно прожить больше полугода.

Когда Ирма прохрустывала куском этого органического бетона, слова «приятного аппетита», пророненные Радэком, звучали почти издевательски. Аппетит приходил лишь с едой, а у нее во рту была не совсем еда, а скорее способ продлить свое бренное существование.

— Радэк, — окликнула она его, как только в ее рот вернулась влага, — у меня к тебе философский вопрос.

— Думаю, в данный момент я лучший философ на миллионы километров вокруг, — пробубнил он, протирая лицо мокрым полотенцем.

— Допустим, неподалеку от нас есть люди, которым угрожает опасность, но скорее всего не смертельная, и у меня есть возможность спасти их, которая как бы не гарантированная и требует серьезных жертв. Что в таком случае я должна сделать, как капитан?

— Выспаться, — бросил он полотенце куда-то в сторону стеллажа. — Ты видела мешки у себя под глазами?

— Даже если МФБ и найдут их, — продолжила Ирма и уточнила, — наших товарищей, а не мешки, то на это могут уйти годы. А может и десятилетия. Давай будем реалистами, самый реальный способ найти беглый корабль — это дождаться, пока он сам прилетит в обитаемые системы, чтобы сдаться. И если мы ничего не сделаем, все будет так, как Ленар и предсказывал — нас будут вооружать, а меры контроля ужесточать.

— Ирма, я уже давно понял, что ты не можешь сидеть сложа руки, но мы на маленьком челноке, мы безоружны, у нас нет никаких аргументов против кучки пиратов, и мы ничего не сможем сделать без помощи МФБ.

— Нам надо доказать, что все-таки можем, — твердо заявила Ирма. — И я собираюсь попробовать. Это будет немного рискованно, и мне не справиться без твоих рук, поэтому я хочу убедиться, что ты согласен вместе со мной сделать то, что ни одному грузоперевозчику не снилось даже в самом кошмарном сне.

Радэк сделал полный обреченности вздох, и устало провел ладонью по своему лицу.

— Ты ведь сейчас капитан, так что решение за тобой и ответственность на тебе.

— Да, вот только рядом со мной сейчас человек, который в определенные моменты способен грубо заткнуть мне рот и все сделать по-своему.

— Просить за это прощения я не буду, — поморщился он, потерев бордовые борозды на своей шее. — Я не стану пособничать тебе в убийстве, самоубийстве или сдаче в плен к пиратам. Но если ты собираешься сделать что-то, что действительно сможет кому-то помочь, то я внимательно тебя слушаю.

— Тогда слушай очень внимательно. Им сейчас сильнее всего нужны припасы, а значит они могут направляться лишь к одной цели — к барже, которую мы бросили в дрейфе. Правильно?

— Для них это очень легкая цель, — подтвердил Радэк. — И очень желанная. Если они не конченые дураки, то они точно летят туда.

— А что будет, если кто-то отнимет у них эту баржу?

— Тогда им будет очень плохо, — пожал он плечами. — Что ты предлагаешь? Хочешь попробовать отбуксировать баржу на челноке?

— Нет, — улыбнулась Ирма от предвкушения, и произнесла слова, которые раньше видела лишь строчками в бульварных романах. — Я хочу ее взорвать.

— Для этого нам понадобится термоядерный заряд, — спокойно объяснил он тоном человека, рассказывающего своему ребенку, почему трава зеленая. — А у нас нет термоядерного заряда.

— Радэк, но ты же инженер, — снисходительно склонила Ирма голову. — Где твоя творческая мысль?

— Я бы мог его собрать, — наигранно почесал он голову. — Для этого мне понадобится несколько вещей: разводной ключ, паяльник, чашка кофе и одна фабрика по производству термоядерных зарядов.

— Ты, кажется, не понимаешь, к чему мы сейчас катимся, — сползла она по спинке кресла, закатив глаза куда-то вверх. — Пойми, я действительно хочу вызволить Ленара с Эмилем, но мы должны спасти кое-что гораздо большее. Мы должны всем доказать, что нам не нужно оружие, чтобы решать проблемы. У нас при себе есть все необходимые инструменты, и стоит лишь нам задействовать главный из них, — постучала она пальцем по своему виску, — как у нас начнет все получаться.

— Я согласен, — всосал он в себя слова на вдохе и глядя на неудобную позу своей собеседницы резко сел прямо. — Но я не умею взрывать своим мозгом огромные баржи. Строго говоря, меня вообще учили избегать взрывов.

— Правильно. Взрывов надо избегать. Но когда очень нужно, мы способны хоть целый город взорвать при помощи этого совершенно мирного устройства, не предназначенного для военных целей, — ее указательный палец медленно разогнулся, и проследив взглядом направление, в котором он указывал, у Радэка заметно округлились глаза. Теперь он понял, что Ирма не шутит.

Было неважно, насколько пираты спешат завладеть грузовой баржей со всеми богатствами вселенной. В гонке с маленьким челноком у них не было никаких шансов. Челнок мог позволить себе развернуться, перейти в импульсное торможение и все равно оставаться далеко впереди за счет более компактного поля Алькубьерре. Чудеса, которые творило поле Алькубьерре, совсем не ограничивались созданием лазейки во вселенском скоростном режиме. Во время многоступенчатых гравитационных маневров это поле позволяло резко переходить со сверхсветовой скорости на импульсную и обратно, сильно экономя время при заходе в пространство космопорта. Если импульсные скорости корабля и баржи совпадали, то поле Алькубьерре позволяло первому быстро догнать второе, а затем моментально сравнять скорости без траты времени и реактивной массы. Импульсная скорость и напряженность поля Алькубьерре складывались в простую арифметическую формулу, из которой можно было вывести не менее простое решение, просто слегка изменив эти переменные под свои нужды, а принцип того, что все во вселенной относительно, мог превратить эту формулу во взрывную смесь.

Челнок потратил на торможение четыре дня, и все четыре дня, коротая время сном и сухим пайком, Радэк не мог поверить, что он действительно занимается такими глупостями. Все эти четыре дня ему не нравилось быть под руководством Ирмы, и дело было совсем не в том, что он был не согласен с ее планом. Просто такие вещи не должны были происходить настолько резко. Он верил в то, что человек должен сначала родиться, через несколько лет пойти в школу, еще через несколько лет впервые влюбиться и еще через несколько лет завести собственных детей. Все эти стадии должны были быть пройдены через определенные временные промежутки, которых он не увидел между тем, как Ирма впервые получила право покомандовать судном, и тем, как она распорядилась взорвать грузовую баржу массой в семьдесят два миллиона тонн. Она была слишком молодой и неопытной для принятия таких дорогостоящих решений, и это казалось столь же неправильным, как и приучать милого игривого щеночка ко вкусу человеческой крови. Осознает ли Ирма ответственность, которую на себя взвалила? Одно дело, когда пираты грабят грузовые составы, а затем платят за это тюремным сроком и исправительными работами, и совсем другое дело, когда юная Ирма решает уничтожить дорогостоящее государственное имущество, чтобы затем выйти героем из всей этой истории.

Он не стал молчать. Он высказал ей в лоб свою обеспокоенность, в ответ на что лишь услышал:

— Цыц, Радэк! Ради людей грузом можно пожертвовать!

Он не стал возражать. Он лишь тихо надеялся, чтобы все это было не зря. Он надеялся, что пираты окажутся достаточно благоразумными, чтобы сдаться перед страхом голодной смерти или очередного разгулья цинги. Все их мечты и надежды таились на этой барже, и взорвать ее значило сломать им хребты.

— Нашла! — воскликнула Ирма, поймав сигнал с микроволнового маяка, и тогда последний довод отказаться от затеи развалился, словно песчаный замок.

Мирное устройство, которое могло взорвать целый город, несло в себе двоякий смысл. Оно умело убивать людей и возвращать их к жизни. В инструкции к нему ничего не было сказано про высокую взрывную способность, однако Ирма была права — криостазовая капсула могла разнести баржу на куски. Что-то сразу сгорит в огненном облаке, а то, что уцелеет, разлетится по космической бездне без надежды на обнаружение. Отделяя капсулу от палубы, Радэк содрогался от мысли, что даже такую невинную вещь достаточно изощренный ум способен превратить в страшное оружие, целью которого будут чьи-то надежды и мечты. Человек что угодно мог превратить в оружие. А может ли оружие превратить во что угодно человека?

— Торпедный аппарат готов? — пыталась Ирма шутить, выдавая в себе нотки мандража.

— Не надо так, — попросил ее Радэк. — Может быть нас когда-нибудь и вооружат. А может и нет. Но сейчас мне приятнее думать, что мы не на войне, а наш челнок не торпедоносец.

— Ты прав. Сделаем вид, что мы все еще мирные дальнобойщики. Давай пообещаем себе, что это последний взрыв в нашей жизни.

— Я совсем недавно уже себе такое обещал.

Шлюзовая камера была с функцией душа, значит она была так же душевой кабинкой. А теперь стала еще и торпедным аппаратом. Но все это были лишь условности, потому что шлюзовая камера была как раз размером с душевую кабинку, и уместить в себе целый криостат она физически не могла. Чтобы вынести тонну металла с борта, требовалось отключить искусственное притяжение и открыть шлюз с обоих концов, тем самым разгерметизировав весь челнок. Ирма с Радэком плохо умели дышать космическим вакуумом, поэтому облачились в скафандры, и тут на их пути массового разрушения появилась одна нелепая проблема: скафандр располнил Ирму достаточно, чтобы она перестала умещаться в кресле пилота. Она нервно смеялась и шутила на тему того, что подрыву баржи препятствует кресло, которое Радэк отвинчивал от палубы, согнувшись в три погибели. Казалось, она до сих пор не до конца осознает, на какое серьезное предприятие решилась. Радэк сам плохо осознавал, и весь план подрыва казался какой-то абстракцией, сотканной из чисел, с трудом умещающихся в уме. Он был уверен лишь в двух вещах: взрыв будет большим, а материальный ущерб колоссальным. Обычно грузом принято жертвовать ради спасения жизней, но в этот раз они жертвовали грузом с обратными целями. Во что это все выльется — было большой загадкой, но Ирма не переставала напоминать, что однажды смогла спасти человека от верной смерти, перерезав в его скафандре кислородный шланг.

Из Ирмы был очень странный спасатель.

— Радэк, ты готов?

— Почти.

Стоя в шлюзовой камере, он смотрел в пропасть, ведущую в космическую бездну. Криостат угрожающе завис над этой пропастью, придя в боевой взвод. Где-то впереди, внизу или еще какой-то условной стороне, название которой в невесомости теряло всяческий смысл, баржа плыла сквозь пространство навстречу своей погибели. Радэк тщетно вглядывался вдаль, желая видеть свою цель, но что может увидеть человеческий глаз с расстояния в полторы световые секунды? Стрелять в бесконечно далекий и совершенно невидимый объект было странно, но Ирма подбадривала его и уверяла, что все получится. Она уверяла, что прекрасно видит баржу через навигационный лидар. Она уверяла, что вывела челнок точно на ее траекторию. Она уверяла, что этой барже скоро придет конец. И она уверяла, что скоро они снова увидят счастливые лица Ленара и Эмиля.

— Я готов, — отчитался Радэк, чувствуя сквозь перчатки дрожь, с которой криостат желал озарить полетный коридор яркой вспышкой.

Капсула не являлась оружием, но что угодно могло им стать, врезавшись в твердую поверхность на скорости в двадцать тысяч километров в секунду. Радэк прокручивал этот сценарий в голове много раз. Именно со скоростью в двадцать тысяч километров в секунду челнок понесется навстречу барже, как только Ирма отключит поле Алькубьерре. Для криостата это будет двадцать две секунды смертоносного полета, а для челнока — двадцать две секунды на побег.

Как Радэк докатился до такого? Стоило ли ему винить в этом Вильму? Или какую-то другую женщину?

— Радэк, — окликнула его другая женщина. — Спасибо, что доверяешь мне.

— Такая работа, — соврал он.

— Я люблю тебя, Радэк.

— Ну… — смущенно протянул он, — я тоже тебя люблю.

— Торпедируем на счет три. Один. Два. Три!

30. Поздно

В межзвездном пространстве есть лишь один четкий ориентир — звезды. И это очень плохой ориентир. Пользоваться им для выбора точки рандеву значило обрекать себя на погрешность в миллиарды километров с риском никогда не найти друг друга. В случае с челноком А все было проще. Всего несколько дней минуло с тех пор, как он покинул левый борт буксира Ноль-Девять, и эти несколько дней были слишком малым промежутком времени, чтобы погрешности в расчетах помешали им снова встретиться.

Эти несколько дней изменили все. Странно было думать о встрече с людьми, с которыми успел навсегда попрощаться. Странно было возвращаться к ним после того, как сам же их бросил на попечение далекого и абстрактного МФБ. Странно было возвращаться на рабочее место после того, как сам же взорвал заказы на транспортировку ценных товаров от семи различных организаций. И все же в Радэке взыграла почти детская радость, как только Ирма объявила, что нашла их родной буксир. Еще ничего не кончилось, и судьба их товарищей до сих пор была под вопросом, но что-то в Радэке отстукивало победоносный ритм, словно он заглянул в будущее и увидел, как сжимает Эмиля в дружеских объятиях, хвалит Ирму перед Ленаром и злорадно учит Петре тому, как плохо доверять свою судьбу какой-то монете. Он перескочил через несколько ступенек, на секунду допустив до себя беспечную мысль, что все решится само собой. Злодеи повержены, друзья спасены, и все будут жить долго и счастливо. Это была минута детского предвкушения праздника, которая не может существовать без столь же детской наивности. Он радовался этой минуте, как радовался тому, что Ирма придумала весь этот безумный план.

А затем пришла пора стать немного серьезнее.

Вынудить корабль сбросить сверхсветовую скорость было не сложно. Стоило всего лишь послать сигнал бедствия, и ни один управляющий интеллект в зоне приема не мог пролететь мимо. Ирма включила радиоканал и начала вызывать буксир. Никто не отвечал. Это было нормально. Посреди межзвездного пространства никто не был обязан дежурить на мостике или в радиорубке, потому что в великой межзвездной пустоте обычно не с кем было болтать по внешней связи. Стоило лишь проявить терпение. Было время обдумать слова, которые окончательно определят судьбу этого злосчастного судна. Было время испугаться, что за прошедшие дни произошло что-то ужасное. А еще было время обдумать последствия, ленивыми хмурыми тучами всплывающие из-за горизонта.

Радио ответило мужским голосом, от которого у Радэка внутри все сжалось в холодный комок:

— Да, Ирма, я тебя слушаю.

Он испугался гораздо раньше, чем понял, чего именно он должен был пугаться. Человеческая мысль сильно уступала в скорости инстинктам, интуиции и рефлексам, которые уже трубили тревогу, но не могли объяснить, в чем причина этой тревоги. Ирма посмотрела на него полным растерянности взглядом, словно спрашивая, правильная ли у нее реакция на этот голос. Радэк ничего не ответил. Он не знал, возможно ли было вообще на такую ситуацию реагировать более правильно.

— Ленар? — уточнила она на всякий случай. — Это ты?

— Разумеется, это я. Ирма, ты зачем вернулась?

— Спасать наш корабль, — сглотнула она слюну и добавила, — от космических пиратов.

— Поздно, — прозвучал смертный приговор, и интерьер челнока заметно помрачнел. — Корабль снова под моим контролем, и опасность, кажется, миновала. Но я рад, что вы вернулись.

— Ага… — обреченно вставил Радэк. — Мы тоже очень рады…

После того, как вселенная перевернулась с ног на голову, корабль казался чужим. Разглядывая его контуры через экран лидара, Радэк с другом узнавал в них родные узоры. Звук, с которым стыковочные зажимы выдавливали стоны из металла, казался чуждым и отдаленным. Воздух, который встретил его при выходе из шлюза, казался неестественно влажным. Он чувствовал, что заново открывает для себя судно, на котором прослужил несколько десятков лет, и взошел на палубу робкими шагами, словно на неизведанную территорию, таящую в себе много опасностей.

Он понял, что еще ни разу не покидал родной буксир на такое продолжительное время.

Время все способно изменить до неузнаваемости, а человеческие переживания лишь добавляют красок к переменам, но ни то, ни другое не объясняло, кто эта женщина, стоящая позади встречающих его старых друзей. Он хотел поинтересоваться, но от ступора отошел лишь тогда, когда Ленар крепко сдавил его руку в рукопожатии и спросил, делая акцент на шипящих и рычащих звуках:

— Вы что, совсем обалдели? Забыли уже, по какой причине улетели отсюда? Да наша единственная надежда была на то, что вы долетите до цивилизации и пошлете за нами помощь! Зачем вы вернулись, да еще и так просто взошли на борт?

— Но ты ведь сам сказал, что у тебя все под контролем, — уклончиво ответила Ирма.

— Еще раз, вы забыли, что корабль был захвачен? Да я мог что угодно вам сказать под дулом пистолета!

— Ленар хотел сказать, — перевел Эмиль, ухмыляясь, — что он очень рад снова увидеть вас.

— Вообще-то Ленар прав, — признался Радэк. — Мы действительно действовали не совсем осторожно.

— Так зачем вы вернулись? Как вы собрались нас «спасать»?

— Ленар, ты только не кричи, — одернула его Ирма за рукав и увлекла за собой вдоль коридора, туда, где нет свидетелей. — Я тебе все расскажу, но спокойно, цивилизованно, сидя за чашечкой чая…

Они скрылись за поворотом, оставив напоследок отзвуки от удаляющихся голосов и горсточку дополнительных впечатлений того, что Радэк стал на этом корабле чужаком. Он вернулся, не имея ни малейшего понятия, что происходит, и встречающие пребывали в очень похожих чувствах. Лишь Эмиль остался прежним, все так же непосредственно набросившись на Радэка, и, не смея таить при себе злобу или сомнения, просто сдавил его своей крепкой хваткой в отчаянных попытках оторвать ноги своего лучшего друга от палубы.

Это было немного неловко.

Когда ритуалы приветствия были соблюдены, Радэк смог вернуть свое внимание на незнакомую женщину. У нее была оливковая кожа и длинные смольно-черные волосы, свидетельствующие о том, что к дальнему космосу она имела весьма посредственное отношение. На какой-то миг Радэк попытался разглядеть в ней Вильму. От нее можно было ожидать всякого. Она могла выпрямить и перекрасить волосы, а освещение могло сыграть дурную шутку со всем остальным… Но нет, настолько радикальных перемен за неделю произойти не могло, решил Радэк и протянул ей руку.

— Радэк, — представился он.

— Я Линь, — представилась в ответ женщина и обменялась с ним рукопожатиями. Ее голос был доброжелательным, улыбка приятной, а взгляд пытливым. Она рассматривала его почти так же бесстыдно, как он ее, и без лишних прелюдий задала самый главный вопрос. — Вы что, нашли в космосе тигров?

— Да, кстати, — согласился с ней Эмиль. — Радэк, ты чего весь такой исцарапанный?

— Ах, это… — смущенно потер он свои борозды на шее. — Да, встретил одного тигра, но вы не волнуйтесь, тигр не пострадал.

— Зато вы, я вижу, пострадали за двоих, — подошла Линь вплотную и легким касанием подбородка заставила Радэка отвести голову в сторону. — А мне говорили, что в дальнем космосе скучно.

— Чаще всего так и есть. Но лишь те, кто находил в космосе приключения, способны в полной мере начать ценить скучную жизнь.

— Другие травмы у вас есть? — спросила она и решила не дожидаться отрицательного ответа, — Если есть, я могла бы за вами очень скучно поухаживать.

— Благодарю за предложение, но мне для ухаживаний не помешало бы еще пять минут знакомства.

— Чувство юмора есть, — с задором хлопнула она его по груди. — Хорошо, не буду давить на вашу гордость. Но постарайтесь больше не ссориться с тиграми.

— Спасибо за сочувствие, — бросил Радэк и зачем-то добавил, — кем бы вы ни были.

— Просто зовите меня Линь.

— А я Радэк.

— Да, я знаю, вы уже представились.

— Надеюсь, вы не против, — указал он на Эмиля своим носом, — оставить нас с Эмилем для небольшого неформального разговора.

— Если хотите меня просто прогнать, то так и скажите, — сделала она пару коротких шажков назад. — Я не обижусь.

— Хорошо, я прогоняю вас. Но только не слишком далеко и не слишком надолго.

— Я буду в комнате отдыха, — предупредила она. — Обращайтесь, если будут еще проблемы с тиграми. Приятно было познакомиться и все такое…

— Взаимно, — попрощался он с Линь и проводил ее обескураженным взглядом до самого трапа. Шанс встретить незнакомую женщину посреди межзвездного пространства был очень близок к шансу встретить незнакомого тигра, и новые вопросы ежеминутно капали ему на голову. На какой-то момент он даже забыл, что последняя встреча с незнакомцами имела весьма неприятные последствия, и озабоченно вздохнул, не в силах определиться, какой из накопившихся вопросов требовал ответа в первую очередь. — Приятная женщина.

— Да, с виду весьма миловидная, — согласился Эмиль. — Я знаю, о чем ты думаешь…

— Не знаешь, — возразил Радэк. — Обычно я простой человек, и при виде симпатичной женщины, не числящейся в моей команде, я был бы рад ненадолго потерять голову, но поверь мне, вот здесь и сейчас ты и представить себе не можешь, о чем я думаю.

— Хорошо, если так, потому что это не совсем та женщина, по которой было бы разумно потерять голову.

— Почему? — задал он свой самый первый вопрос с тех пор, как вернулся на борт.

— Понимаешь ли, в чем тут засада… — протянул Эмиль и оглянулся по сторонам в поисках посторонних ушей, прежде чем перейти на полушепот. — Она убийца.

— Ладно, — не поверил Радэк, и постарался подойти гораздо избирательнее к выбору второго вопроса. — Эмиль, расскажи мне, сколько лет прошло с тех пор, как я улетел?

— Прошла одна жалкая неделя, — констатировал Ленар, резко лишив внимания свою кружку, исторгающую пушистое облачко пара. — Всего на одну неделю я оставил тебя без присмотра.

— Прости, — виновато повторила Ирма в четвертый раз, спрятав взгляд в своей кружке и страшась посмотреть в налитые кровью и подавленным бешенством глаза ее капитана. Прошло пять минут с тех пор, как чай заварился, и столько же с момента, когда настроение для чаепития обратилось в прах. — Я не хотела.

— Не ври мне, Ирма, — пригрозил он пальцем. — У меня среди знакомых было очень много людей, которые не хотели взрывать баржи, и между ними всеми была одна общая черта. Догадываешься, какая?

— Да.

— Ни один из них не взрывал баржи, — произнес Ленар твердо и громко ударил пальцем о край столешницы.

— Я хотела спасти тебя от космических пиратов.

Произнеся эти слова вслух, она поняла, как глупо они звучат. Словно реплика, вырванная из бульварного романа, или кусок аудиозаписи из разговора с психотерапевтом.

— Я понимаю, — кивнул он, — и это единственная причина, по которой я сейчас стараюсь на тебя не кричать. Я ценю твои добрые намерения. И я понимаю, что в каком-то смысле это я тебя надоумил. Но ты не просто уничтожила семьдесят два миллиона тонн груза, но еще и безнадежно замусорила полетный коридор.

— Прости, — повторила Ирма в пятый раз, — ну что ты от меня хочешь? Я могу попросить прощения по одному разу за каждую уничтоженную тонну груза, если тебе от этого станет легче.

— От твоих извинений никому легче не станет.

— Зато у нас все получилось, — вдруг решилась она поднять голову и встретиться взглядом со своим обвинителем. — Имея в своих руках жалкий маленький челнок я смогла нанести ущерб космических масштабов. Вообрази, что я могла натворить, будь у меня пистолет.

— Пистолета недостаточно, чтобы взорвать целую баржу.

— Верно. Пистолет годится лишь для того, чтобы отнять чью-то жизнь, — парировала она. — А одна человеческая жизнь стоит дороже любого груза.

— Вообще-то ты и сама создала угрозу многим жизням, замусорив полетный коридор.

— Это ерунда, в наши дни без репульсионных полей никто не летает.

— Без скафандров тоже, но в статистике смертей почему-то есть отдельный пункт о жертвах удушья в космосе, — продолжал Ленар настаивать на высокой степени безответственности своей подчиненной, и в знак согласия с ним вена на его виске неодобрительно набухла.

— Прости, Ленар, но я делала то, что считала необходимым. Ты сам говоришь, что мы вестники зарождения космического пиратства, а я не хочу быть такой вестницей, и не хочу, чтобы космос становился еще опаснее, чем он есть сейчас.

— Ты права, — нервно закивал он, закусив губу. — Ты абсолютно права, я согласен с каждым твоим словом, но мне все равно очень хочется накричать на тебя. А еще лучше в угол поставить.

— Когда мы улетали, все наши надежды были на то, что без челноков они лишатся возможности грабить корабли, и тогда, рано или поздно, они сами придут сдаваться, — напомнила Ирма. — А получилось так, что один челнок остался. Если бы там остался мой челнок, а не твой, ты бы так просто летел себе дальше и ничего бы не пытался сделать?

— Конечно, — уверенно ответил он.

— То есть ты бы смирился с тем, что мы с Радэком попадем в плен, а Ось может пойти на ужасные вещи, чтобы этого больше не повторилось?

— Легко.

— Ты ведь сейчас мне назло это говоришь?

— Ну, может быть чуть-чуть, — замялся он, любуясь красотами голой переборки. — Ты очень взбалмошная, непредсказуемая, эмоциональная и недисциплинированная. За последние семь лет я потратил на тебя больше нервов, чем за последние семьдесят, и лишь благодаря тебе я с нетерпением ждал своего увольнения. Кажется, теперь я точно устал за тебя волноваться.

— Спасибо? — неуверенно поблагодарила она. — Значит, ты все же ждал своего увольнения? И тебе ничуть не было любопытно, каково было бы пожить по своим правилам на своей собственной планете?

— Искушение было, — признался он вполголоса. — Я уже не так молод, чтобы менять одну жизнь на другую. Говорят, без поддержки со стороны можно впасть в депрессию или еще хуже, поэтому были моменты, когда я боялся своей отставки до чертиков. Приятно было помечтать о том, как я возвращаюсь на Дискордию, а там за семьдесят лет ничего не изменилось. Не было ни переворота, ни гражданской войны, ни голода, будто бы вся планета ждала моего возвращения. Но ждать она меня, разумеется, не стала. Поэтому создать свой мир с нуля — звучит очень привлекательно.

— Так что же тебя остановило? Только не говори, что ты испытываешь глубокое уважение к закону, потому что я все равно не поверю.

— История знает много моментов, когда кто-то хватался за оружие в стремлении создать свой собственный мир, и ни разу из этого не получалось ничего хорошего.

Ленар взял свою кружку и сделал глоток. Этот жест мог означать лишь смирение. Ирма была уверена, что за семьдесят лет работы в дальнем космосе ему не раз приходилось продираться через трудные обстоятельства, но вряд ли он хоть раз терял груз целиком. На Фриксусе ожидали буксир, груженый стратегическим запасом продуктов, а вместо этого должны будет принять буксир, груженый людьми, подобранными буквально со свалки истории, и объяснять все это придется ему. Достаточно ли хорошее это оправдание — ловля преступников, вредящих поставкам? Для Ирмы было достаточным, но тяжесть на сердце Ленара она чувствовала своим собственным, и ей было приятно видеть, что этот человек еще не сломлен и способен насладиться вкусом слегка остывшего чая.

Он откинулся на спинку стула и потянулся, издав хруст.

— Допивать будешь? — спросил он, указав на ее кружку.

— Да, конечно.

— Тогда бери кружку с собой.

— Зачем? — послушно взяла она кружку в руки. — Ты меня прогоняешь?

— Нет, я сейчас буду тебя наказывать.

— С кружкой чая?

— Можешь оставить ее на столе, если хочешь. Вставай, — спокойно скомандовал он, и она подчинилась. — Повернись.

— Ленар, ты чего? — слегка занервничала она, повернувшись спиной к его колючему взгляду.

— А теперь, — вожделенно вздохнул он, — вставай в угол.

Радэк испытывал отвращение к той двери. Будучи человеком с конструктивным складом ума он верил, что ни один предмет не имел права на существование без четкой функции, и функция дверей на космическом корабле была однозначной — задерживать воздух. Функция двери, на которую он смотрел сквозь еще свежие воспоминания, была нарушена и в какой-то степени изуродована. Вырезанная в ней прямоугольная дыра легко пропускала воздух и подносы с едой, и это превращало ее из средства спасения человека в средство для ограничения его свободы.

Радэк верил, что раз в коммерческий флот стараются не пускать людей, способных на бунт, то и средствам против таких людей на космических кораблях делать нечего. Дальний космос столь же бесконечно велик, сколь и губительно пуст, и чтобы в нем не сойти с ума, было необходимо периодически напоминать себе, что космический корабль — это не передвижная тюрьма, а скорее транспорт на волю, прочь из пожизненного заключения в гравитационном колодце.

Радэк заглянул в прорезь, и увидел две мужских фигуры, прижимающие лежанки к палубе. Он их сразу узнал, и никогда не думал, что будет смотреть на них по другую сторону этой изуродованной двери.

— Как дела? — громко поздоровался он с ними.

Реакция на его голос произошла не сразу. Он был уверен, что они не спят, но не был уверен, что они настроены на разговор. Выждав несколько секунд, он заметил едва уловимое движение в одном из тел, словно Аксель хотел отреагировать, но тут же передумал. Передумав еще раз, он медленно перевернулся, борясь с желанием продолжать отлеживать себе бок, и встретился с Радэком взглядами.

— Если вы пришли позлорадствовать, то должен вам сказать, что я лишь однажды испытывал такое унижение, — лениво промолвил он так, словно уже не в первый и даже не во второй раз повторяет эту ставшую дежурной фразу. — Надеюсь, это поднимет вам настроение.

— Мы что, в начальной школе? — оскорблено покривил Радэк лицом. — И в мыслях не было злорадствовать. Наоборот, я, как вы знаете, был на вашем месте, прекрасно понимаю ваши чувства и с радостью выпустил бы вас, будь у меня к вам, паразитам, хоть какое-то доверие.

— Значит, вы просто зашли поболтать с «паразитами»?

— Как-то так. Не знаю только, с чего начать. Вы ведь в курсе, что я многое пропустил? Вы тут уже сколько сидите взаперти?

— Три дня, — промолвил Аксель и, что-то посчитав в уме, добавил, — кажется.

— Три дня, — повторил Радэк, взвешивая эти слова на своем языке. — Уверен, за эти тря дня вам многое успели наговорить, поэтому что я сейчас ни скажу, вы все, наверняка, уже слышали.

— Значит, вы решили помолчать с «паразитами»?

— Я не разделяю ваших взглядов, — прямо заявил Радэк. — Я вас презираю до глубины души и искренне считаю, что вам нет места в этом мире. Думаю, вы тоже так считаете, поэтому и решили найти для себя другой мир.

— А вы точно пришли сюда не для того, чтобы позлорадствовать?

— Нет. Как ни странно, я пришел сюда, чтобы сказать, что я вам сочувствую. Мне было бы приятнее жить в мире, в котором вас нет и никогда не было, чтобы никому не пришлось подвергать вас унизительным процедурам, запирать в самодельную клетку, а затем до конца жизни напоминать вам, насколько вы несчастный человек.

— За последние три дня это самые добрые слова, что я слышал, — признался Аксель. — Не думал, что услышу их от вас.

— Может и я от вас что-то услышу? — пробежался Радэк пальцами по двери, отстукивая глухую дробь. — Наверняка вам есть что сказать, а у меня как раз есть настроение, чтобы послушать. Можете не стесняться в выражениях, кодекс поведения вам соблюдать уже поздно.

И мутный взгляд Акселя вдруг прояснился. Ему было что сказать. Это настолько явно рвалось наружу из его утробы, что он не смог продолжать разговор лежа. Он встал, чтобы быть со своим собеседником наравне, подошел поближе, чтобы заглянуть Радэку в душу, и всосал воздух ноздрями, чтобы облечь его в пламя.

— Вы и ваш экипаж не имеете никакого права смотреть на нас сверху вниз, — выдавливал он из себя, тщательно пережевывая каждое слово. — Мы лишь хотели мирной жизни. Мы нарушали закон в той мере, в которой это было совершенно необходимо, мы пленили вас и отняли ваш корабль, но мы не причиняли вам вреда и не собирались. Взамен украденного мы готовы были поделиться с вами всем, чего мы достигли и достигнем в будущем. Вы же в ответ проявили свою способность скатиться до абсолютного варварства и всеми силами доказывали нам, что ваше место действительно в клетке. Стоит вам лишь почувствовать, как что-то идет вразрез с вашими устремлениями, как вы готовы зубами вцепиться обидчику в глотку, презрев цивилизованный выход из положения.

— Кажется, вы наговариваете, — поискал Радэк на потолке воспоминания о варварстве.

— Помните наш бой на «Магомете»? — Для Радэка это было одно из ярчайших воспоминаний. Он помнил каждый удар так, словно его лицо с тех пор сохранило каждый мельчайший синячок. — Стоило вам почувствовать, что вы уступаете мне по уровню подготовки, как вы нарушили одно из фундаментальных правил, и ради нечестного превосходства ударили меня предплечьем.

— Это была ошибка, — последовало оправдание. — Я хотел честного боя не меньше, чем вы, и просто не рассчитал удар.

— А то, что член вашей команды хладнокровно выстрелил в члена моей команды — это тоже ошибка?

— Да, — набравшись сомнений кивнул Радэк. — И очень большая ошибка.

— У всех цивилизованных людей есть такая штучка в голове, — провел Аксель пальцем по своему виску, — что-то вроде мембраны. Если у вас в голове возникнут мысли об убийстве, то эта мембрана не позволит этим мыслям добраться до вашего тела. Но если эти мысли достаточно сильные, то мембрана лопается, и человек превращается в убийцу. А лопнув однажды, мембрана больше никогда не восстановится. Я не думаю, что это достаточно будет назвать всего лишь «большой ошибкой».

— Вы по-своему правы, Аксель. — Радэк ненадолго замолчал, размышляя о лопающихся мембранах в человеческих головах. — Вот только не совсем понятно, как вы, все такие насквозь миролюбивые пацифисты, собирались строить новый мир, когда в ваших рядах есть человек, давно распрощавшийся со своей «мембраной»?

— С Бьярне был несчастный случай, — начал оправдываться Аксель с такой страстью в голосе, словно доказывал Радэку существование гравитации. — Это был профессиональный риск, который не был оправдан, и Бьярне знал об этом риске. Поверьте, никто из нас не желал ему зла, и произошедшее с ним было трагической случайностью.

— Что ж, верите вы или нет, но я и сам отчасти виновен в подобной «трагической случайности», и в этом плане мы с вами очень похожи. Из-за моей невнимательности погиб человек, и я признаю это. Но убийцей я себя не чувствую, и поэтому я так же не чувствую за собой права обвинять в убийстве вас. — Радэк слышал о том, что исповедь, пусть и самая малая, снимает часть груза с плеч. Теперь он убедился, что масса груза на плечах — величина постоянная. — Однако я сейчас говорил не про Бьярне и степени вашей причастности к его гибели. Я сейчас говорил о человеке, который действительно отнял жизнь своими собственными руками.

— Линь? — тут же догадался Аксель, и Радэк качнул головой. — С ней все было по-другому, и я даже не буду ничего говорить о ней. Если вы пытаетесь свести этот разговор к тому, что кто-то из нас начнет оправдывать убийц, то вам явно больше нечем заняться. Оставьте нас в покое, Радэк.

— Как скажете. Я работаю тут недалеко, в машинном отделении…

— Я знаю.

— И если вам что-то понадобится… книга или дополнительная подушка к примеру, то шумите. Я услышу.

— Приму к сведению.

— И еще один вопрос напоследок, — вытянул Радэк шею, чтобы разглядеть второго заключенного. — Что случилось с Густавом?

— В смысле? — оглянулся Аксель на спину своего соседа по камере.

— У него была какая-то травма в детстве или что? Почему он такой неразговорчивый?

— Не было у меня никакой травмы, — вдруг ожил Густав и лениво обернулся к прорези в двери. — Просто у меня коэффициент интеллекта 152, и с вами, философами доморощенными, мне попросту не о чем разговаривать.

Если в истории буксира Ноль-Девять и были моменты, когда он был настолько наполнен жизнью, то Радэк их не застал. Он слышал отовсюду посторонние звуки и практически носом чувствовал, что кислород на корабле расходуется быстрее, чем обычно. Он пересчитал всеголовы, которые нашел, и не досчитался самой красивой. Запомнив ее в уме, он произвел простые математические вычисления и пришел к выводу, что людей на борту действительно много, и не все они были желанными гостями.

К сожалению, у каждого человека был рот. Через этот рот человек мог делать ужасные вещи. К примеру, говорить или пожирать запасы с продуктового склада. Запасы стремительно таяли, и именно это определило следующий пункт назначения корабля.

Фриксус.

Лишь туда можно было добраться, не прерывая криостаз на дополнительные маневры, и Радэка почти забавляла мысль о том, как часто меняются планы Петре на его длительную командировку. Он решил, что до заморозки обязательно найдет время для хорошего диалога с неудачливым корреспондентом, но это произойдет не раньше, чем Радэк разыщет самую красивую голову на борту и поговорит с ней.

Красоты он не увидел. Он вообще ничего не увидел, кроме того, что обычно принято видеть, когда дверь обсерватории отсекает лучи света за спиной: хаотичная россыпь звезд и стройные ряды тусклых маячков, очерчивающих контуры помещения. Это было хорошее место для игры в прятки и поисков интимной обстановки, а теплые огоньки от маячков при достаточном воображении превращались в свет от сотни маленьких свечек. Он прислушался, затаив дыхание, и на какой-то момент ему показалось, что он совершенно один, и пришел разговаривать с призраками. В этом была доля истины, но в призраков он не верил, поэтому старался говорить громко и четко, словно бросая вызов самой тишине:

— Я вернулся. — Тишина не захотела отвечать, но разве это было проблемой? У Радэка было при себе средство, которое способно прорезать в пелене мертвого покоя голоса даже в морге. — Наша баржа уничтожена.

— Как уничтожена? — донесся из дальнего угла хрипловатый голос, и Радэк не сразу его узнал. Может, он и не верил в призраков, но в темноте воображение начинает работать гораздо лучше, и рисовать на бархатном полотне вещи, которые могут и не иметь связи с реальностью. Этот странный, почти чуждый голос послужил для него тушью, и из тьмы сгустился образ женщины, лежащей на спине и закинувшего ноги куда-то на переборку. Ее потускневшие кудри извивались по палубе, складки делили мятую одежду на целое облако многоугольников, ногти выдавали под собой тонкие полоски грязи, а губы пересохли, избороздившись мелкими трещинами. Это была не та женщина, которая жила в его памяти. Та женщина была бесформенным пятном, на которую было не зазорно позволить себе возлагать надежды, а та, что пряталась в тени, обладала почти пугающей осязаемостью, о которую можно было сломать взгляд и ослепнуть.

— Просто хотел убедиться, что ты действительно здесь, — уклончиво протянул он и прилег на палубу в предвкушении очень длинного разговора. — Говорят, ты давно тут сидишь. Не холодно?

— У меня есть плед, — ответил все тот же изломанный, словно тростник, голос.

— А еще говорят, что ты в последние три дня ничего не ешь.

— У меня есть крекеры.

— Поговорить не хочешь?

— Нет.

— Помнишь, как однажды ты взяла с меня обещание, что мы с тобой будем «беспощадными» друзьями? — проигнорировал ее Радэк, и подложил руки под свой затылок. — Я долгое время не понимал, что это значит. А потом я немного подорвался по собственной глупости, и ты завалила меня вопросами о моем душевном самочувствии. Кажется, я после этого начал что-то понимать. Тебе хоть интересно, зачем я пришел?

— Нет.

— Я пришел сюда, как твой «беспощадный» друг, чтобы напомнить тебе, что у тебя нет такой роскоши, как отсиживаться в углу и хрустеть крекерами. Нам все еще нужен штурман.

— Я уже все сказала Ленару.

— Прости, кажется, я не совсем доходчиво объяснил. Нам нужен штурман, а не размазня, которая готова делать нам одолжения.

— Штурман будет ждать вас на Фриксусе.

— А помнишь, как однажды мы убили Андрея? — продемонстрировал Радэк чудеса бестактности. — Интересные времена были. Поначалу казалось, что мы как-то в этом виноваты, но потом пришла весточка из патологоанатомической лаборатории, и оказалось, что мы действительно виноваты, да еще как. Если честно, я не понимал, почему ты была так одержима желанием уйти из коммерческого флота. Лично я свято верил, что нас и так всех разгонят к чертям вне зависимости от того, чего мы там хотим или не хотим. А потом ты обратилась к психологу, и тебе вроде стало полегче. Скажи, он действительно был таким первоклассным специалистом, или тебе всего лишь нужно было кому-то выговориться?

— Он был ужасным специалистом, — равнодушно ответила Вильма.

— Знаешь, когда мы с Ирмой вернулись, на меня столько всего навалилось, что я с трудом поверил, что это все произошло лишь за неделю нашего отсутствия.

— А зачем вы вернулись? — наконец-то проснулись в ее голосе отзвуки интереса.

— Я забыл выключить утюг, — отшутился Радэк. — И оказалось, что его тут за меня кто-то выключил. То, что тут произошло, до сих пор с трудом укладывается у меня в голове. Может быть, ты мне расскажешь? Но только не так, как это сделал Эмиль, а вдумчиво, с самого начала и не упуская никаких деталей.

— Хочешь устроить мне допрос?

— Нет, я хочу, чтобы ты сделала вид, что мы с тобой действительно друзья, и выговорилась мне.

— Тогда и ты сделай вид, что ты мне друг, — она прервалась, и воздух ритмично затрещал от хруста. — Пообещай, что тот человек на Фриксусе, которого приписывают к Ноль-Девять, никогда не узнает ничего из того, о чем я тебе сейчас расскажу.

— Обещаю, — легкомысленно бросил Радэк в сторону, откуда только что раздавался хруст. — Но это не только от меня зависит.

— С остальных я уже взяла обещание. Только Ирма осталась. Если она вдруг упрется и решит всем об этом растрезвонить, пообещай ее как-то переубедить.

— И что я с ней сделаю? — возмутился он. — Рот ей заткну?

— Ладно, мне будет достаточно того, что ты сам будешь молчать.

И Радэк приготовился слушать. Он поелозил спиной по палубе, чтобы немного поторопить задержавшуюся кровь, и ощутил неожиданный комфорт. Он не знал, в чем причина этого комфорта — голос небезразличного ему человека или осознание того, что дверь на выходе из обсерватории способна открываться по его воле, но он обратился во слух, прикрыл глаза и окунулся в странный мир, напоминающий какой-то сон.

31. Ты хороший друг

Бывает такое, что смотришь на человека и не понимаешь, зависть ты к нему испытываешь или восхищение, но находиться рядом с ним тебе не только приятно, но еще и отвратительно, потому что ты чувствуешь контраст, который вас разделяет, и начинаешь замечать в себе недостатки. Самое удивительное, что без бутылки не разберешься, настоящие это недостатки или надуманные, но несколько глотков волшебного зелья заставляют думать, что мир проще, чем кажется, а на следующее утро ты о многом жалеешь и начинаешь испытывать к себе еще больше отвращения, чем раньше.

Человек — это в каком-то смысле и есть та самая бутылка. Считается, что раз человек разумное существо, которое способно строить телескопы и космические корабли, то человек заслуживает права нарекать себя инструментом самопознания вселенной, но если посмотреть на это с немного другой стороны, то не может ли человек быть просто-напросто вселенским алкоголем, который с небывалой долей самоуверенности стремится все упростить. Вот там значит звезды спектрального класса О, они нам не подходят, а там звезды спектрального класса G, и это то, что надо. Там хорошие, тут плохие. Одних надо по головке погладить, а других по тюрьмам расселить. Может, вселенная сама не определилась, какой она должна быть? Может, она видит в себе какие-то мнимые недостатки, комплексует по этому поводу и заливает свои огромные звездные глаза нескончаемым потоком людей, стремящихся все делать проще.

— Вильма, — прервал ее Радэк. — Ты что, снова нашла где-то алкоголь?

— У нас нет никакого алкоголя, — заверила она. — Поверь, ты бы почуял запах. Я знаю, у тебя тонкий нюх на это дело, и ты бы никогда не злоупотребил во вред работе. Ты ведь весь такой правильный, дисциплинированный, и тебя хоть сейчас можно вешать на пропагандистский плакат. Я давно в тебе это заметила, и именно это меня в тебе всегда восхищало. Я не хотела быть совсем похожей на тебя, но за некоторые из твоих качеств я была способна продать очень многое. Ты как один из наших кислородных баллонов высокого давления. Ты можешь в себе сдержать… ну ты понял, высокое давление. Я, наверное, тоже могу, но не так долго. Временами хочется куда-то сбросить его, но все самые простые способы запрещены, а все самые сложные приводят меня в ужас.

— Вильма, — вновь перебил ее Радэк. — Можно без длинных вступлений? Нам до Фриксуса лететь всего лишь полгода.

— Хорошо. Если ты хочешь историю с самого начала, тогда слушай. Самое начало началось в тот день, когда Ленар объявил о своем уходе. Просто так взял и спокойно сказал, что собирается спрыгнуть с корабля и нарожать детишек, представляешь? Конечно, представляешь, ты ведь был там. Я до сих пор чувствую себя расстроенным пианино. То и дело где-то фальшивлю, и с каждым разом мне приходится прилагать все больше сил, чтобы взять себя в руки.

Постой…

Нет, я пропустила одно важное событие из этого рассказа.

Началось все чуть-чуть раньше. Когда Ленар с Ирмой вернулись, доставив нам припасы, гостинцы и несколько «хороших» новостей, которые должны были меня обрадовать. Вот тогда я начала чувствовать, что вопреки обещаниям психолога с Эридиса я начинаю сходить с ума. Я очень консервативный человек. Ну, это очевидно, ведь только консерваторы идут в коммерческий флот. Я люблю вещи, обкатанные временем, которые доказали свою надежность и достаточно успели наследить в человеческом культурном коде, чтобы стать чем-то родным, естественным и почти природным. Знаешь, что я почувствовала, когда узнала, что на Марсе перестали выпускать печатные издания? Сначала я ощутила гнев, разумеется, но потом я немного остыла и начала понимать, что все, что я люблю — это старье. А знаешь, в чем удел любого старья? Рано или поздно его выбросят на свалку, чтобы заменить чем-то новым. И «Гаялы» тоже исчезнут, когда придумают более совершенные корабли, способные тягать два миллиарда тонн в одиночку. Тогда я поняла, что в каком-то смысле и мне место на свалке. Возможно, что я уже на ней, ведь наш Ноль-Девять — то еще старье, которое спишут в ближайшие лет тридцать.

Я тоже очень старая. Мне сейчас семьдесят восемь лет, а знаешь, что такое возраст в большом мире? Это вовсе не твое душевное или физическое состояние. В большом мире возраст — это дата твоего рождения. Всем ведь будет наплевать, что я способна проплыть стометровку за пятьдесят шесть секунд, потому что я морально устарела для всех миров сразу, и я нигде не буду нужна так, как на этом корабле, еще более старом, чем я сама.

Я боюсь большого мира. Я так его боюсь, что пару раз задумывалась о том, чтобы продлить свой контракт еще на семьдесят лет. В коммерческом флоте мне будут только рады. Людей со столетним опытом работы там ценят, любят, уважают и не готовы ни на что променять. Возможно, мне бы даже оклад повысили. Вот только это совсем не жизнь. Ты ведь наверняка не для того в космонавты пошел, чтобы застрять в космосе до самой смерти? Все нормальные люди идут в эту профессию, чтобы через семьдесят вернуться очень богатыми и обеспеченными. А подвох в том, что никто не знает, куда именно он будет возвращаться, и будет ли его там ждать что-то хорошее. За это и платят хорошо. Но я недавно поняла, что платят явно недостаточно. Раньше я была глупой, наивной и думала, что за деньги можно купить все, кроме мужа и детей, которых можно обрести и бесплатно, но теперь я понимаю, что важные для меня вещи просто исчезнут с прилавков магазинов, а заодно и из самой жизни за то время, что я буду зарабатывать эти деньги. Это будет абсолютно чужой для меня мир, наполненный абсолютно чужими для меня вещами.

Примерно такие мысли я и увезла с собой из Солнечной системы.

Кстати, чуть не забыла сказать, сбились с курса мы из-за моей ошибки в навигации. Ну, это так, к слову…

Дальше ты сам знаешь, что происходило. Навязчивый корреспондент, свалившийся нам на головы, потом сигнал бедствия, поиски выживших и весьма затянувшаяся спасательная операция. Ленар постоянно подначивал меня, напоминал, что мне надо учиться быть капитаном, а какой из меня капитан, если я не могу взять под командование тараканов в собственной голове? Но я не могла отказаться. Знала ведь, что отказываться глупо, да и к тому же это могло неплохо освежить мои взгляды на службу, а заодно и на остальную жизнь. Я пыталась привыкнуть к новой ответственности, ну и заодно не забывала беситься из-за того, что Ленар не понимает, насколько ужасные перспективы его ждут, как только он освободит для меня свое кресло. Мог бы для приличия хоть немного приуныть и высказать мне свои переживания. Я бы выслушала его, утешила, и возможно, мне самой стало бы легче, но он был таким легкомысленным, что мне хотелось треснуть его по затылку и образумить. Если он не мог понять мои чувства, то никто бы не смог.

Когда мы начали вскрывать криостаты, я наконец-то смогла немного отвлечься от своих проблем. Разумеется, я не скажу, что в этом было что-то хорошее. Бьярне умирал на моих глазах, и это было почти похоже на тот случай с Андреем. Почти. Разница в том, что на этот раз я не стояла в стороне и пыталась вдохнуть в него жизнь так, будто это была моя собственная.

Бьярне умер.

Зато я попыталась ему помочь. Слабое утешение, но это тоже утешение. Наверное, я должна была гораздо острее на это среагировать, но почему-то этого не произошло. Видимо, все дело в том, что Бьярне был для меня чужим человеком, и я не испытывала к нему такой привязанности, какую испытывала к Андрею. Но Ленар решил иначе. Он, видимо, подумал, что это заставит мою старую рану снова кровоточить, и заставил меня проводить медосмотр для выживших. Сказал, что это из-за того, что у меня ничем не заняты руки, можешь себе представить? Мог бы придумать и поумнее оправдание тому, что посылает женщину осматривать троих мужчин.

Я была готова к небольшому всплеску гормонов, но все вышло как-то неожиданно. Густав вообще на меня не отреагировал, с Акселем мы немного повздорили (признаю, тут я была виновата), а вот Илья в наглую перешел в наступление.

И вот с этого момента в этой истории все очень сложно.

Мне тогда казалось, что он проявлял ко мне чисто мужской интерес, но теперь я понимаю, что он уже тогда задумывал очень хитрый, полный корысти план. Я вообще теперь не уверена, влекло ли его ко мне по-настоящему, но стоит признать, что он был убедителен.

Кстати, тебе любопытно будет узнать, что они все это время находились в глубочайшем отчаянии, и не только из-за смерти своего товарища. Они просто мастерски скрывали панику, от которой по ночам рвали на себе волосы, потому что… ну, ты в курсе. Они потеряли свой корабль, и их спасатели, сами того не подозревая, собирались доставить их прямо в тюрьму.

Илья придумал план. Стоит отметить, что это был сшитый на коленке план, полный ненужных рисков и состоящий почти целиком из чистой импровизации. У них была простая альтернатива — взять с «Магомета» оружие и провести штурм нашего корабля, но они выбрали крайне ненадежный план Ильи, потому что хотели провести захват как можно тише и без угрозы кому-то навредить. Думаю, это повод задуматься о том, что может они и преступники, но все же они не плохие люди. Просто немного лишние в этом мире.

Прямо как я.

Тогда Илья начал меня обрабатывать. Я до сих пор не могу точно сказать, действительно ли я ему нравилась, или это был холодный расчет, но он мне точно нравился, и вовсе не своим умением делать женщине комплименты. Он был вдвое старше меня, почти такой же одинокий, потерянный, но при этом не унывающий, полный жизни и энергии. Похож по описанию на Ленара, правда? А вот и нет. Он был способен меня понять. Он с самого начала не переставал напоминать, что не любит Ось. Он явно знал, что в большом мире он будет несчастен, и тогда я поняла, что нам с ним есть что обсудить. Для меня это был почти подарок судьбы.

Я уже говорила, что его план состоял из чистой импровизации?

Кто мог знать наперед, что Ленару вдруг взбредет в голову совершенно дикая идея — устроить мордобой на «Магомете»? Уверена, что никто. Если Илья действительно смог это как-то подстроить, то он просто какой-то Наполеон преступного мира. Но я уверена, что это было совпадением, причем таким же невероятным совпадением, как и молния, ударившая дважды в одно место в один и тот же день. Пока вы с Акселем пытались уложить друг друга, я случайно обмолвилась, что люблю плавание. Так он получил блестящую возможность реализовать следующий шаг своего коварного плана, и отлучился для того, чтобы, как мне тогда казалось, наполнить для меня бассейн. Красивый жест, не правда ли? Кто угодно способен потерять голову и тут же воспользоваться предложенными дарами. На самом деле он просто хотел меня раздеть. Нет, не для того, о чем ты подумал… хотя, возможно, и без этого не обошлось. Пока я плескалась в воде, плохо соображая и не видя ничего вокруг из-за того, что у меня были залиты глаза, он подобрал мою одежду и аккуратно сложил ее… Того, как он вынул из моей куртки пропуск, испортил его и засунул обратно, у меня не было возможности заметить. В тот момент я была слишком счастлива, чтобы заметить подвох даже перед самым своим носом.

Мы разговорились. Начали обсуждать станцию. Он мне рассказал несколько подробностей, и после этого мы решили вернуться на корабль. Возможно, ты думаешь, что тут я немного привираю… Твое право. Но в тот вечер мы действительно ограничились лишь тем, что я поплавала в бассейне, а он стоял рядом и смотрел. Думаю, если бы он проявил чуть больше наглости, я бы все равно его оттолкнула, но он не стал. Он вел себя очень порядочно, не требуя от меня такой благодарности. В тот день меня это приятно удивило, но сейчас я начинаю понимать, что он решил ограничиться лишь одним грязным делом.

Следующий день ты должен помнить хорошо. Ты взорвался, но перед этим я заступила на дежурство и выяснила, что мой пропуск не принимается Марвиным. Я не увидела в этом никакого подвоха. Мало ли что могло произойти с ним на старой списанной станции? Я даже размышлять об этом не стала. Я просто сообщила Ленару, что не могу работать, и тогда сработал следующий этап хитрого плана Ильи. Он ждал момента, когда информация о порче пропуска станет общеизвестной, и попросил подарить ему этот пропуск. Ленар почему-то согласился, но если бы и нет, то согласилась бы я. Илья был мне симпатичен, и я бы точно не увидела ничего плохого в том, чтобы сделать ему небольшой подарок на память. Так он совершенно легитимно завладел испорченной карточкой с моим именем и фотографией. А затем ты взорвался. Тебе, наверное, уже повторяли это тысячу раз, но в тот день все очень сильно переволновались за тебя, и эта история с пропуском у всех просто вылетела из головы. Илье и это было на руку, но я уверена, что ко взрыву, в котором ты чуть не погиб, он не был причастен. Да, Радэк, все мы совершаем ошибки. Даже ты, иногда. Но я не скажу, что как-то в тебе разочаровалась в тот день. Я просто была рада, что ты выжил, и ты стал для меня каким-то… более приземленным, наверное.

То, что случилось дальше, Илья не мог предусмотреть и всячески этого избегал. Ты докопался до правды и выяснил истинные причины, по которым погиб Бьярне. Они хотели это скрыть, потому что не были дураками и прекрасно понимали, что тем самым лишь привлекут к себе нежеланной внимание. Не знаю, в курсе ли ты, но тем поступком ты едва не разрушил весь план Ильи. Ленар ударил его в живот, а потом нанес удар гораздо страшнее, когда надоумил тебя и остальных приглядывать за ним. Илья находился на том самом ответственном этапе, когда слежка была ему ни к чему, но и тут ему крупно повезло.

Сейчас я понимаю, что для человека, который чуть не погиб посреди космоса он действительно невероятно везуч. Впрочем, возможно я не так на это смотрю. Ведь лишь везучий человек мог пережить взрыв реактора и дождаться помощи? Бьярне, очевидно, из всей их команды был наименее везучим. Цинга ведь не самое страшное заболевание, особенно на начальных этапах, и Бьярне действительно мог ложиться в криостаз в уверенности, что проснется. Мне было жаль Бьярне, но еще сильнее мне было жаль Илью. Я прекрасно понимала, что он чувствует, и понимала, что именно он был вынужден держать в себе. Я бы с радостью осталась глуха к этим чувствам, но не смогла. Вместо того, чтобы швыряться в него обвинениями, я лишь стала сильнее ему симпатизировать.

О том, что было дальше, мне рассказывать стыдно, но ты ведь и так в курсе самых постыдных деталей. Незадолго до укладывания в криостаз Илья завлек меня в челнок и решил совершить надо мной то, что на космических кораблях совершать было запрещено, но я рассудила, что если никто не узнает об этом, то и последствий ни для кого не будет. Никто не пострадает, а командная мораль не будет подорвана.

Ладно, признаю, эту отговорку я придумала уже позднее, а в тот момент я просто поддалась инстинктам, словно какое-то животное. Твое настойчивое приглашение на чашечку кофе нас прервало, но ты все равно немного опоздал. Илья успел совершить ровно то, что и задумывал. Ему надо было лишь уединиться со мной, усыпить мою бдительность, приблизиться ко мне вплотную, вторгнуться в мое личное пространство и совершить небывалый по дерзости поступок: стащить из кармана мой новый пропуск и заменить его старым.

Представляешь, как глупо я себя чувствовала, когда узнала об этом?

Подмены я, разумеется, не заметила. Илья идеально выбрал момент, когда пропуск мне был уже ни к чему, но когда я еще не успела закрыть его в сейфе. В тот момент он и начал догадываться, что за ним следят, и именно тогда его план чуть не рухнул. Воспользовался этим пропуском он прямо перед тем, как лечь в холодильник. Сказал, что ему нужно в уборную, помнишь? На самом деле он побежал с моим пропуском в отсек Марвина. У него было мало времени, минут десять, и серьезный риск, что кто-то пойдет его искать, но он все равно решился, до последнего надеясь захватить наш буксир без малейшей угрозы для нашего здоровья. Он отрицал свою вину в смерти Бьярне, но это был не просто обман, но еще и самообман. На самом деле его это мучило, и поэтому он готов был вывернуться наизнанку, лишь бы снизить все риски для здоровья до нуля. Смерть Бьярне лежала тяжким грузом на его душе, и он, как и все мы, прекрасно осознавал, что новые жертвы, образовавшиеся в результате силового захвата судна, будут гораздо более тяжким грузом, поэтому он рискнул всем своим предприятием.

Кстати, тебе будет интересно узнать, что его друзья, Аксель и Густав, верили в его успех даже больше, чем он сам. Поначалу его план казался им смешным, но они сошлись во мнении, что прежде чем хвататься за оружие, сначала нужно испробовать безопасный метод, и результаты, которых добился Илья, их сильно впечатлили.

Так… На чем я остановилась? На отсеке Марвина?

Илья побежал туда с моим пропуском, чтобы немного вмешаться в программу отсека криостаза. Он переставил настройки общего таймера так, чтобы мы не смогли разморозиться в ближайшие двадцать лет, или пока они сами не отдадут ручную команду. Разумеется, при этом он должен был позаботиться о том, чтобы саботированный общий таймер не помешал ему самому разморозиться вовремя, и установил индивидуальный таймер на свою капсулу. Он все делал второпях, и поэтому на таймеры для своих друзей у него не хватило выдержки. Он решил, что выйдет из криостаза через неделю и с помощью моего пропуска поднимет своих друзей из спячки вручную. Введя все параметры и убедившись, что он нигде не ошибся, он вышел из отсека Марвина, не обнаружил слежки, и решил, что его план сработал на все сто процентов.

Сейчас все это выглядит весьма иронично. Его план, наверное, был самым ненадежным и отчаянным планом в истории, но вопреки закону вероятности у него все складывалось очень неплохо, словно сама вселенная ему помогала. Он с блеском выполнил девяносто девять процентов своего плана и не заметил, как последний процент ускользнул от его внимания. В тот вечер, когда он покинул отсек Марвина и решил, что все кончено, его план пережил грандиозное обрушение. Смешно представить, сколько нервов и сил он потратил, а все оказалось зря, потому что под самый конец один маленький нюанс испортил всю картину.

Это была я.

Укладывая вас всех по холодильникам, я много размышляла над тем, как продлится оставшаяся часть полета. Мы уснем, затем проснемся на неделю, чтобы выполнить маневр разворота, и совершенно очевидно, что всю эту неделю вы не дадите Илье и шагу ступить без письменного подтверждения. Потом мы опять уснем, доберемся до Солнечной системы, и вы высадите наших гостей при первой же удобной возможности, чтобы затем вздохнуть с облегчением. Все это время Илья был бы чем-то вроде вашего пленника, и это не казалось мне правильным. Я слукавлю, если скажу, что в мои суждения не вмешался сугубо личный интерес, и тогда я решила совершить самый сумасшедший поступок в своей жизни. Когда вы все уже заморозились, и я осталась одна, я воспользовалась терминалом, чтобы перенастроить свою капсулу и… ну ты понял, наверное. Установила себе индивидуальный таймер. Я знаю, ты смотришь на меня с осуждением, но Илья на тот момент был мне очень дорог, и я просто хотела провести с ним побольше времени, прежде чем распрощаться навсегда. Я бы проснулась сама, затем подняла бы его, и на целую неделю вся вселенная была бы только для нас двоих. Никто бы не пострадал, если бы мы скрасили друг другу этот ужасный рейс парой приятных воспоминаний, так что решиться на такое мне было не сложно.

Я хотела, чтобы он запомнил меня красивой.

Я планировала проснуться первой, отойти от заморозки, привести себя в порядок и лишь затем поднять его ручной командой, поэтому даже не стала трогать интерфейс его капсулы. Если бы я поступила по-другому, все могло сложиться совершенно иначе, но мы имеем то, что имеем.

Илья разморозился через неделю. Тогда же он поднял Акселя и Густава. Разумеется, никто из них и не подозревал о подвохе, замороженном в соседней капсуле. Они были уверены, что корабль теперь находится под их полным контролем, и расслабились. Мой пропуск позволил им полностью переписать списочный состав, активировать свои пропуска с Пять-Восемь, аннулировать наши пропуска и получить доступ ко всему. Так они развернули корабль назад, к нашей барже.

Наверное, они очень радовались своему успеху.

Не знаю точно, чем еще они занимались в те дни, но это и не важно. Когда пришла пора, они легли обратно в холодильники. А затем подошел мой черед. Я проснулась, добралась до душа, привела себя в порядок… Говорят, что нельзя бодрствовать на космическом корабле в одиночку. Так вот, это чистая правда. Поначалу было непривычно все делать в одиночку, ни с кем не обменявшись даже парой слов. Затем я попыталась поднять Илью, и когда Марвин отверг мой пропуск, я начала чувствовать, как схожу с ума. Мне предстояло провести в одиночестве несколько дней, запертой в корабле, который меня не слушается, и поначалу я отрицала всю плачевность своего положения, теша себя надеждами, что где-то есть способ сделать так, чтобы все заработало, но я пока его не нашла. Я слонялась по кораблю в поисках этого выдуманного способа несколько часов, а затем начала сдаваться.

Ирма тоже оказывалась в подобной ситуации, помнишь? Вот только у нее был рабочий пропуск, и она в любой момент могла сделать все, что взбредет ей в голову. А у меня было только время, которое я обязана была выжидать в полном одиночестве, прежде чем снова замораживаться, и мне нужно было найти способ не свихнуться за это время. Могло быть гораздо хуже, кстати. Представляешь, что бы было, если бы процедура заморозки тоже требовала авторизации по пропуску? Я вот представляла, и это помогало мне думать, что я не самая безнадежная неудачница во вселенной. Раз я смогла профукать за один рейс два пропуска, то и на конкурсе неудачников мне было положено почетное второе место. Мне тогда и в голову не пришла мысль, что это мог быть тот самый пропуск, что был испорчен на «Магомете», поэтому я, как полная идиотка, занимала себя поисками причины, по которой мог испортиться второй пропуск. Дня через три мне и это надоело.

Оставшееся время я решила провести в челноке Б. Он давал мне ощущение, что хоть где-то я еще могу чувствовать себя как дома. Я запускала компьютер, баловалась с режимом симуляции, затем меня почему-то занесло в астрографию, и я увидела, что корабль движется не в ту сторону, в которую должен. Сложно описать, что я в тот момент почувствовала. Мне пришлось пошариться в архивах и как следует понаблюдать за звездами из обсерватории, прежде чем расстаться с идеей, что меня начал подводить мой собственный разум. Убедившись, что это правда, и какая-то непонятная мне сила развернула корабль, я, кажется, занервничала по-настоящему. У меня было несколько вариантов того, как это могло случиться, но решила их не рассматривать. Единственным правильным решением мне казалось как можно скорее рассказать обо всем своей команде, а рассказать можно было лишь разморозив всех вас. А поскольку пропуска у меня не было, пришлось решиться вручную убеждать Марвина, что судно в аварийной ситуации.

В тот момент я была совсем как Илья. Тоже ухватилась за какую-то призрачную возможность, и решилась все от вас скрыть, думая, что я как-то выкручусь из этой неудобной ситуации. Объяснять вам, по какой причине я проснулась раньше остальных, мне до ужаса не хотелось, поэтому я просто испачкала в геле себя и свою капсулу, а затем замкнула блок охлаждения, и все выглядело так, будто я проснулась вместе с вами. Я понятия не имела, что собиралась делать дальше, но решила скрывать от вас правду до последнего. Не всю правду, конечно, только самую неудобную для меня и бесполезную для вас.

Когда вы все очнулись, поначалу я растерялась. Я никогда не видела, как действует Будильник, и надеюсь, что не увижу этого снова. Наблюдая за тем, как вы все чуть ли не деретесь, не находя себе место, я уже в который раз пожалела сама даже не знаю о чем. Это ведь я накачала вас Будильником, причем намеренно, и видела, как всем вам было плохо. Наверное, я никогда еще никому не приносила столько вреда. Пока вы собирались со своими мыслями, я собиралась со своими, и пыталась думать прямо на ходу, что же делать дальше. Решила, что ничего. Вы и сами во всем разберетесь, вы ведь не дети, а я просто буду делать то, что обычно, как ни в чем не бывало.

Когда мы с Ленаром пришли на мостик, я приготовилась изображать удивление от того, что Марвин не принимает мой пропуск. Изображать ничего не потребовалось, потому что удивления и так было предостаточно, когда я увидела, что пропуск Ленара так же аннулирован. Получалось так, что без пропусков вы вряд ли заметите, что корабль летит в совершенно другую сторону, но я решила ничего не говорить об этом, чтобы не вызывать к себе лишних подозрений. По крайней мере не сразу. Я дала вам всем пару дней, вдруг кто-то все же заметит? Когда эта пара дней истекла, пришла пора наконец-то ткнуть вас всех носом в смену курса. Ленара это быстро убедило в необходимости крайних мер.

Предлагать вам эту затею со сжиганием платы доступа мне было нелегко. С одной стороны это было правильно, и надо поскорее возвращать контроль над кораблем. С другой стороны это бы мигом разрушило всю мою ложь. Чтоб ты знал, я бы не стала намеренно вредить своей команде из своих эгоистичных мотивов, но до последнего надеялась, что меня как-то пронесет. Не знаю, может быть я получила бы доступ к электронным журналам раньше Ленара и стерла бы оттуда запись о моей преждевременной разморозке. Вы бы тогда еще долго гадали, кто именно поковырялся в блоке охлаждения, но все, как обычно, пошло вопреки всем ожиданиям.

Мы все стояли на ногах, были взвинчены, злы, растеряны и занимались поиском виновных. Другими словами, план Ильи провалился с концами. Тогда они и решились на крайние меры. Они просто ждали момента, когда будет возможность отловить нас всех по одному. И дождались. У них хватило терпения, чтобы мы успели сжечь плату, и Ленар получил доступ к отсеку Марвина и электронным журналам. Прочесть их полностью он не успел. Его схватили, когда он только прочел строчку об авторизации Ильи с моего пропуска. Он отмел мысль о том, что мой пропуск могли украсть, и решил, что я предала команду. Не могу его осуждать за это, ведь он верил, что я не такая дура, чтобы просто так взять и потерять свой пропуск.

Меня схватили так же, как и вас. Ну, почти так же. На вас направляли дуло пистолета, затем вели в комнату отдыха и там по очереди пристегивали наручниками. Для меня решили сделать исключение. Да, это решение принадлежало Илье. Он пристегнул меня наручниками в кают-компании, но временно, чтобы я не мешала отлавливать собственную команду. Они изначально решили, что будут пытаться как-то переманить нас на свою сторону, и поэтапно, по мере возможности освобождать нас всех по одному, чтобы мы перестали быть пленниками и стали членами их команды. Начать решили с меня. Илья знал, как я отношусь к нему и к своим дальнейшим карьерным перспективам, и закономерно решил, что добиться от меня лояльности было легче всего, а добившись от меня лояльности ему было бы легче повлиять на вас. Я должна была стать голосом его команды и убеждать вас, что они нам не враги и не желают нам зла. Я должна была стать живым и свободным примером всем вам. Не знаю, на какой результат они рассчитывали, но своими силами они добивались совершенно противоположного. Они были настолько напуганы, что начали запугивать вас, чтобы никто из вас не пытался оказать сопротивления. Думаю, у них это хорошо получилось. Я и сама была напугана до смерти, пока стояла в кают-компании, прикованная к переборке, и думала, что вас всех собираются убивать. Я ждала, что услышу звуки выстрелов, и прощалась с собственной жизнью где-то пять минут или пару часов.

А затем пришел Илья.

Он не очень хорошо умел утешать, но в той ситуации вряд ли вообще кто-то мог делать это хорошо. Он освободил меня, несколько раз дал мне убедиться, что он пришел без оружия, много раз повторил, что вы живы и здоровы, а затем дал мне то единственное, что я хотела от него получить на тот момент. Объяснения. Он старался быть обходительным. Тщательно подбирал слова, обходил любые словесные угрозы за несколько световых лет, старался не касаться темы оружия, которое у него появилось непонятно откуда, и пообещал мне светлое будущее. В светлое будущее я не поверила, но добрые намерения были в нем видны даже после того, как он приковал меня к поручню. Возможно, я просто хотела верить, что реальной опасности для жизни нет. И я согласилась содействовать. Вслух Илья этого не произносил, но я понимала, что альтернатива не понравится ни мне, ни ему.

Началось содействие очень быстро. У них возникли проблемы с Петре. Я теперь уже не знаю ни одного человека, у которого бы не возникли проблемы с Петре. Так или иначе, я эти проблемы решила с легкостью. Петре не пострадал, а я получила несколько очков доверия. Мне было нужно это доверие. То, что они позволили мне разгуливать свободно по кораблю и делать вид, что я теперь тоже пиратка, совсем не значило, что они полные дураки. Они знали, что я не могла просто так взять и ради кучки пиратов отречься от людей, с которыми проработала столько лет, и держали меня как бы под наблюдением. Примерно так же, как вы в свое время держали под наблюдением их, с той лишь разницей, что они боялись меня до чертиков. Странно это было — видеть здорового мужика с пистолетом, который меня боится. Но на самом деле они боялись скорее того, что я совершу какую-нибудь большую глупость, и тогда они встанут перед очень серьезным выбором — применять силу или не применять.

Илья мне доверял сильнее остальных. Не знаю, может это была показуха, а может у него действительно были ко мне какие-то чувства, но при мне он был более расслабленным, и даже позволил мне участвовать в выборе вашего нового жилья. Я подкинула им идею со складом отходов, полностью осознавая, что они не в курсе конструкционных новшеств этой модели. Поначалу Аксель с Густавом не хотели принимать мою идею и искали альтернативы, но они быстро сошлись на том, что у них просто нет выбора. Это был единственный отсек, в котором вы не могли натворить ничего серьезного, и принялись за его обустройство. Поверь, я бы сделала этот отсек значительно уютнее, если бы меня допустили к работам, но перебежчикам не сильно доверяют. Они боялись, что я там спрячу для вас что-то опасное, даже не подозревая, что это «что-то» там уже давно имеется.

Я три дня ждала, что вы сбежите. Но вы не сбегали, и ваше бездействие начинало меня раздражать. Знаешь, в чем была ирония? У вас все это время было значительно больше свободы, чем у меня. Я ведь не была взаперти, поэтому за мной присматривали гораздо тщательнее, чем за вами. У вас все это время была очень хорошая возможность сбежать, в отличие от меня, и я всеми силами пользовалась своим положением, чтобы увеличить ваши шансы на побег. Три дня подряд я действовала Акселю и Густаву на нервы, беспорядочно гуляя по первой палубе, заглядывая в разные помещения и в неожиданные моменты отправляясь выпить кофе. Три дня я своим подозрительным поведением старалась отвлекать все их внимание на себя, лишь бы держать их подальше от вашего пути к челнокам. На третий день я начала разочаровываться в ваших умственных способностях и убедила Илью дать мне поговорить с вами. Я долго обдумывала то, что скажу вам. Я практически прямым текстом заявила Ленару, что он олух, который упускает хороший шанс. Я прямым текстом сказала, что вы должны катиться к черту с этого корабля и не думать обо мне. Кажется, после этого до вас наконец-то снизошло озарение.

Разумеется, что-то опять пошло не так.

Вы с Ирмой сбежали, а вот Ленара, Эмиля и Петре заметил Густав прямо в двух шагах от шлюза. До насилия не дошло, но обвинения тут же полетели в меня. Я бы с радостью приняла на себя все удары, если бы побег вышел удачно, но раз половина моей команды осталась, мне пришлось изображать из себя дурочку, которая могла что-то перепутать в планировке моделей «Гаялов». Кстати, спасибо тебе, что назвал меня дрянью тогда по радио. Не знаю, искреннее ты это говорил или нет, но это, кажется, немного смягчило их по отношению ко мне. Запирать меня они не стали, но советов моих больше решили не слушать.

Все мы тогда были в панике. Илья со своими дружками из-за того, что теперь на них объявит охоту МФБ, а я — потому что у меня закончились идеи, чем еще я могу помочь моим дорогим старым друзьям. Но через пару дней одна идея все же пришла мне в голову. Это была очень плохая идея, бредовая даже, я бы сказала. Просто я вспомнила, как Илья воспользовался моим расположением, чтобы обчистить мои карманы, и я спросила себя, почему я не могу поступить так же? Наверное, так бы и выглядела вселенская справедливость. Мне потребовалось некоторое время, чтобы решиться и еще немного времени, чтобы вернуть Илью обратно в равновесие. А потом настал момент, когда он был готов найти немного утешения в моих объятиях, и тогда я смогла отнять у него пистолет.

Это все сейчас вспоминается как какой-то страшный сон. Я прицелилась в него и приказала пристегнуть самого себя наручниками к поручню, как он заставлял это сделать меня во время захвата. Вместо этого он набросился на меня и попытался силой отнять у меня оружие.

И пистолет выстрелил. Хотя нет, вру… Это я выстрелила.

На звук сразу прибежали Аксель с Густавом. Увидели меня, пистолет в моей руке и Илью, у моих ног в луже крови. Они всякого боялись, но такого они не ожидали даже в своих самых страшных кошмарах, и это хорошо было видно по их лицам. Не знаю даже, кто в тот момент был в большем ужасе: они или я? Они сразу сообразили, что имеют дело с чокнутой, завладевшей пистолетом, а такую лучше не провоцировать, если жизнь дорога. Они выполняли все мои указания беспрекословно. Они сложили свое оружие. Они выпустили Ленара, Эмиля и Петре, а затем заняли их место, громко умоляя как-нибудь помочь Илье. Я отдала пистолет Ленару и, кажется, ненадолго потеряла связь с реальностью. Очнулась я уже в душевой, пытаясь смыть с себя потрясение вместе с кожей.

Ленар несколько раз пытался со мной поговорить, но мне было слишком стыдно показываться людям на глаза. Я стала настолько себе отвратительна, что уже перестала смотреться в зеркало, и факт, что теперь вы все до единого освободились, не радует. В последнее время я теперь думаю только о том, что лучше бы я не пыталась вызволять Ленара с Эмилем. Они бы полетели с нами на поиски заповедника, и, возможно, обрели бы новую жизнь, как и обещал Илья. Все это было бы куда лучше поступка, который я совершила, не правда ли?

Что было дальше, ты, наверное, знаешь даже лучше меня. Я не особо интересовалась новостями в последние дни. Просто пообещала Ленару, что когда будет нужно, я буду готова вести корабль. Не понимаю, почему он после всего этого доверяет мне. По-хорошему я должна быть заперта в той камере вместе с Акселем и Густавом. А лучше в отдельной, где я точно не смогу никому навредить.

Ну, на этом интересная часть рассказа закончилась. Дальше идут лишь сплошные сожаления, самобичевание и ностальгия о былых временах. Обещаю, что тебе это будет не интересно. Спасибо, что выслушал, Радэк. Ты хороший друг.

32. Разве этого достаточно для хорошего финала истории?

Вильма перестала считать себя праведницей с того самого момента, как ей зачитали содержимое отчета патологоанатомической экспертизы. Она обрывками помнила эти моменты, но гамма эмоций, которую она испытала, высеклась в ее сознании, словно в гранитной плите. У нее были особые отношения с Андреем, примерно как у кошки с собакой, и во время своих жарких дебатов они не били посуду лишь по той причине, что посуда была металлической.

Между ними было некоторое недопонимание.

Однако, вопреки видимым разногласиям, их профессиональные отношения были крепкими, как ржавый болт, не рассыпающийся в прах назло всему миру. Согласно ее мнению Андрей, несомненно, был засранцем, но он был ее засранцем, которому она ни секунды не желала ничего страшнее увольнения.

Но уволить его не успели.

После смерти Андрея она сделала для себя много выводов. Что она очень легкомысленная. Что ей не место на ответственной должности. И что она должна гораздо серьезнее относиться к своей команде. Команда космического корабля — это ведь почти семья. Можно ссориться с ними сколько угодно, бить тарелки ипроклинать последними словами, но их жизнь все равно будет в приоритете, даже если для этого нужно будет пожертвовать чем-то еще. Вильма пообещала себе, что впредь будет сильнее заботиться о своей команде, и настолько сильно держалась за это обещание, что Ирма однажды едва не стала жертвой этой заботы. Что еще могла сделать Вильма, глядя на неуклюжую зеленую девчонку, способную на своих первых космических шажках споткнуться и сломать себе что-нибудь? Только приложить усилия для того, чтобы выгнать ее из космоса и навсегда запереть в плену гравитационного колодца. Но, как и в случае с Андреем, у Вильмы было время, чтобы все обдумать и изменить некоторые свои решения, принятые сгоряча. Чем больше она заботилась о своей команде, тем больше приходила к выводу, что это сложнее воспитания детей. Нельзя отчитать Радэка за плохие оценки в дневнике, оставить Эмиля без сладостей за то, что он не сделал уборку, или поставить Ирму в угол за сломанную игрушку. Оставалось лишь ждать момента, когда они окажутся в настолько плохой ситуации, что кодекс поведения разрешит вмешаться и сделать все необходимое.

Так она думала до тех пор, пока ей в руки не попал пистолет.

Космос терпелив. Как и во все прошлые разы, у Вильмы было время обо всем подумать, и чем больше она думала, тем меньше понимала, что делать дальше. В такие тяжелые моменты мозг работает вхолостую, гоняя по кругу старые навязчивые мысли вместо производства новых, но она предпочитала думать, что скрылась ото всех в обсерватории совсем не для того, чтобы просто пересчитать звезды в блистере и похрустеть крекерами в форме рыбок. Однажды неизбежно придется выйти наружу и… что будет дальше, Вильма совершенно не представляла.

Когда дверь открылась, свет из коридора обжег ей глаза и очертил силуэт очередного человека, которого она совсем не звала. По удивительному совпадению с тех пор, как произошел тот роковой выстрел, обсерватория начала пользоваться бешенной популярностью. То и дело кто-то заглядывал, что-то спрашивал, а затем уходил, так и не воспользовавшись обсерваторией по ее прямому назначению. Вильма не видела светильников, а видела лишь их отражение в переборке, но и этого было мучительно много. Она сощурилась, прикрыв лицо ладонью, и отсчитала звуки четырех шагов, прежде чем дверь перекрыла поступление излишнего света.

— Вильма? — прозвучал женский голос. — Вы здесь?

— Кто вы? — выдала Вильма свое присутствие.

— Я Линь. Помните меня?

— Да, конечно. Теперь я вас узнала. Можете разворачиваться и уходить.

— Я думала, что вам не помешает собеседник.

Послышались шорохи, с которыми гостья приземлилась на палубу.

— Тогда рекомендую вам передумать. У меня нет настроения на разговор с пиратами и убийцами.

— Если вы пытаетесь меня задеть, то вам точно не помешает узнать меня получше. — В голосе отчетливо различались отзвуки снисходительной улыбки. — К тому же, я пришла к вам не одна.

— Буль-буль, — сказал ее спутник, и Вильма невольно развернулась к нему ухом.

— Что это?

— Если я вам скажу, что это самогон из суперпаслена, это пробудит в вас желание поболтать?

В горле вдруг резко пересохло, но Вильма сопротивлялась позывам. Что-то ей подсказывало, что алкоголь лишь утянет ее еще глубже в пучины безысходности и самокопаний, но что-то еще упорно настаивало на чудесных целительных свойствах суперпаслена. Она стояла над пропастью алкоголизма, и эта пропасть пугала ее достаточно, чтобы крепко подумать перед тем, как сделать шаг.

— Я думала, самогон запрещен в космосе.

— Конечно запрещен, — с задором подтвердила Линь. — А еще в космосе запрещены пираты и убийцы.

— Хорошо, — сдалась Вильма, проигнорировав тоненький голосок разума, и протянула руку в пустоту. — Давайте сюда вашего спутника.

— Эээ… нет, — ответила пустота, не дав руке ничего гладкого и цилиндрического. — Давайте сначала мы с вами побеседуем на трезвую голову.

— Мне нечего вам рассказать, — опустила Вильма руку. — Все самое интересное обо мне вам наверняка уже рассказали.

— Тогда давайте поговорим обо мне. Мы ведь с вами практически не знакомы. Что вы можете сказать обо мне? Дайте характеристику.

Вильма невольно усмехнулась от того, насколько неожиданно эти слова укололи ее потаенные где-то глубоко внутри нарциссические чувства. Она не хотела становиться предметом разговора, но даже не подозревала, что исполнение ее желания было способно слегка обидеть.

— Не могу, — тут же проглотила она обиду, желая запить ее чем-нибудь покрепче. — Я вас не знаю. Знаю лишь, что на станции «Магомет» вы были единственным человеком, привлеченным к исправительным работам за убийство. И это странно.

— Почему же?

— Илья мне сказал, что на такие станции не пускают людей с подтвержденными склонностями к насилию.

— Все верно. Не пускают. Понимаете, космос давит на психику, а если психика нестабильна, то последствия могут быть непредсказуемыми…

— Не объясняйте мне, что космос делает с людьми, — раздраженно отмахнулась Вильма от поучений. — Я провела в космосе больше сознательного времени, чем вы, и проходила через такие психологические тесты, к которым вас бы даже не допустили.

У слова «проходила» было двоякое значение. Пройти не значило выдержать, иначе Вильма не сидела бы в темноте и одиночестве, вдали от посторонних глаз и наедине с жалостью к себе. Вся суть психологических тестов сводилась лишь к тому, чтобы определить, как далеко способен зайти человек, прежде чем сломаться.

— Так, Вильма, о чем мы с вами договаривались? — спросила Линь с наигранным осуждением. — Мы обсуждаем меня, а не вас, помните?

— Простите, но вы мне не интересны, — надменно фыркнула Вильма. — Хотя нет, забудьте. Просить прощения мне у вас не за что. Вы мне просто не интересны.

— Вам не интересно даже послушать, как я докатилась до всего этого?

— Если вы мне сейчас начнете рассказывать о том, как убили человека, я отберу у вас вашу бутылку и швырну ею в вас, обещаю, — пообещала она, не веря в собственное обещание.

— Тут довольно темно. Вам придется очень хорошо прицелиться.

— Постараюсь швырять на звук.

— Давайте я все же поделюсь с вами моей невероятной историей, а вы меня остановите, если вдруг почувствуете, что ваше отвращение ко мне перевешивает любопытство.

— Если вы сейчас скажете, что вас несправедливо осудили, то я даже слушать не стану.

— О, нет, я действительно убила человека своими собственными руками! — увлеченно заверила ее Линь, словно хвасталась красивой вышивкой. — И осудили меня по всей справедливости.

— Ну да, отправили на космический курорт замаливать грехи, плавая в бассейне, — выплюнула Вильма очередную порцию яда. — Должно быть, вы убили кого-то очень плохого.

— Это был простой честный рабочий, который хотел жить и не мешать жить другим, но ему немного не повезло, — произнесла Линь уже менее увлеченно. — Сначала ему не повезло со взрывом метана, а затем и со мной. Я в те времена как раз работала в больнице.

— Кажется, я поняла… Вы из тех чокнутых, которые по каким-то своим соображениям извращенной совести устраивают несанкционированную эвтаназию тяжелым пациентам?

— Нет, за несанкционированную эвтаназию у нас отвечало другое отделение, — отшутилась она. — А я работала в отделении скорой помощи.

— Так вы были фельдшером?

— Я и теперь фельдшер, — с нотками гордости уточнила Линь. — Мне разрешили исполнять медицинские функции на «Магомете». Других людей с моим опытом в области травматологии там все равно не было.

— Ладно, теперь мне стало интересно. — Вильма с неохотой дала ей шанс выговориться. — Как погиб ваш пациент?

— С очень приятными ощущениями. У него были ожоги и раны от осколков, а еще он потерял много крови. Но он бы выжил, если бы я не ошиблась с дозировкой анальгетика.

— Наверное, это была не случайная ошибка.

— Ему было очень больно, а во мне было много сочувствия, — объясняла Линь все тем же непринужденным тоном, словно рассказывала о том, как обожглась о сковородку. — Примерно один и три промилле.

— То есть вы надрались?

— Нет, что вы? Просто я была в маленькую детскую стелечку. Никто и не заметил, пока пострадавший не перестал дышать.

— Все ясно. — Вильма издала хруст. На этот раз это были ее плечи. — Скажите, а вы случайно не психопатка?

— Мой психиатр сказал, что нет, и я решила поверить ему на слово.

— Для той, кто убил человека по ошибке, вы рассказываете об этом так, будто совсем ни о чем не жалеете.

— О, поверьте, я жалею об этом изо всех сил, даже когда ем бутерброд с вяленой говядиной. Просто этап, когда я готова была лить слезы при малейшем упоминании о том случае, для меня уже давно пройден.

— И что за этап у вас сейчас?

— Продолжать помогать людям, разумеется, — удивленно констатировала Линь. — Мне нравится верить, что не каждое убийство, совершенное по ошибке, обязано быть обоюдосторонним. Пусть меня накажут, лишат врачебной лицензии, но я для себя решила, что исправлюсь и не позволю списку моих личных достижений окончиться на такой печальной ноте. Вот таков мой текущий этап. Был, по крайней мере, пока мне не сказали, что мы летим обратно в цивилизацию.

Вильма не хотела ей сочувствовать. Она содрогалась от одной лишь мысли о том, чтобы в истории об убийстве отдать свое сочувствие выжившей стороне, но это было подобно падению с моста в реку — хочешь или нет, а промокнуть придется.

— Вам не обязательно пытаться строить новый мир, — неожиданно для себя самой сказала Вильма. — Вы и в старом сгодитесь. В космосе не хватает врачей. Уверена, стоит вам лишь достаточно настойчиво попросить, как вам тут же найдут место на коммерческом флоте.

— А если я не хочу в космос?

Это был замечательный вопрос, ответа на который могло и не существовать в природе.

— Ладно, Линь, вы мне окончательно испортили настроение для выпивки, — разочарованно выдохнула Вильма. — Забирайте с собой свою бутылку и вылейте ваш самогон в унитаз, если вас не затруднит.

— Это не самогон, — возразила Линь. — Это порошковый лимонад.

— То есть вы обманули меня?

— Ничего подобного. Однажды я совершила страшную ошибку, и вы должны понимать, что с тех пор мои отношения с алкоголем изрядно подпортились.

— Ни разу не пробовала порошковый лимонад, — призналась Вильма, вновь ощутив сухость во рту. — Он хоть вкусный?

— Ничего общего с нормальным лимонадом.

— Хорошо. — Вильма встала на четвереньки, стараясь не заныть от боли в затекшем теле, и поползла по направлению к голосу навязчивой компаньонки. — Если вы дадите мне глотнуть, я разрешу вам тут остаться еще ненадолго.

Ленар узнал приглушенный переборкой голос еще до того, как открыл дверь в кают-компанию. Сначала он решил, что обознался, ведь Ирма никогда не разговаривала так громко, особенно когда речь шла о семьях и потраченном времени. Ее неровный тон выдавал нервозность, словно она объясняла родителям, как именно разбилась банка с вареньем, а ее заикание делало речь рваной, словно склеенная скотчем книга, в которой не хватало нескольких мелких кусочков.

Это была Ирма, — твердо решил Ленар и шагнул в кают-компанию.

— …представьте, если бы это был десятилетний контракт, — почти невозмутимо продолжила Ирма, не наградив вниманием темный силуэт, выросший на пороге. — Получается, что через каждые десять лет отработавшему члену экипажа пришлось бы искать замену в порту прибытия, а с нашей рабочей спецификой и затрудненным сообщением между мирами это невероятно сложно. Наша работа непопулярна, и конкурс на должность в межзвездных перевозках невероятно маленький, поэтому высок риск, что замены отработавшему кадру вообще не найдется. Считается, что семидесятилетний контракт на сегодняшний день — это самый доступный компромисс. Приток новых кадров требуется не так часто, и по истечении семидесятилетней службы мы выходим в общество все еще готовыми вести полноценную жизнь и заводить…

Петре прервал ее неуверенный монолог одним непринужденным щелчком кнопки, и Ирма исчезла, растворившись во тьме и голом металле переборки. Несколько последующих секунд в воцарившемся полумраке была видна лишь тень от прежнего корреспондента, заряженного энтузиазмом и полным устремлений вершить дело просветительского аппарата. Мягкий свет вновь залил собой все помещение, осознав, что больше не разбавит очертания картинки, нарисованной лучами проектора. Тень Петре так и осталось тенью. Его покрасневшие глаза ярко выделялись на посеревшем лице, а кожа обвисла, словно сдавшись на милость искусственной гравитации. Ленар не знал, в какой момент с ним произошли этим метаморфозы, но лишь краем глаза выловив его более молодое лицо из проекции он осознал, что этому человеку жизненно необходим хороший отдых.

Что такое отдых, Петре не суждено было вспомнить еще год с небольшим придатком.

— Работаете? — поздоровался Ленар, и его рука нырнула в шкафчик в поисках кружки.

— По-очти, — протянул корреспондент сквозь глубокую зевоту. — Я ведь вам говорил, что когда-то работал в криминальной хронике?

Ленар обдумал вопрос за то время, пока вынимал свою кружку одной рукой и включал титан другой.

— Напрямую нет, но догадаться было не сложно, — ответил он, отмеряя в свою кружку полторы ложки сахара. — Я долго думал, откуда в вас такая недоверчивость к людям, но теперь, кажется, все очевидно.

— Я не недоверчив. Просто с некоторых пор стараюсь быть настороже. — Он наблюдал за тем, как кружка с глухим стуком касается столешницы, и в его лице читалась жажда чего-то бодрящего. — Пару лет назад мне казалось, что я зря пошел в криминальную хронику. А сейчас мне начинает казаться, что я зря вообще пошел в журналистику.

— Вам не понравился материал, который вы собрали?

Чайный пакетик упал в кружку, испустив легкий аромат бергамота.

— Не сочтите, что я критикую вас и вашу команду, — тут же начал Петре оправдываться, словно уже сказал что-то лишнее. — Но я, кажется, зря согласился на эту командировку. Я ведь должен был показать людям, что работа в дальнем космосе не так ужасна, как ее принято представлять, но я, кажется, сильно переоценил свои возможности.

— Но у вас уже есть неплохой материал, — указал Ленар на камеру, провода которой все еще тянулись к проектору. — Мы старались и мы содействовали вам.

— Вы все сделали в лучшем виде, — успокоил его Петре. — Но я так много узнал о работе в дальнем космосе, что теперь чувствую себя лжецом. Я не знаю, как после этого убеждать людей занять ваше место.

— Кажется, вы не совсем правильно поняли нашу текущую ситуацию, — повертел Ленар в руке свою кружку, дожидаясь капитяка. — В космосе нет пиратов. То, что с нами случилось — это беспрецедентный случай, и это просто невероятно чудесное совпадение, что он выпал именно на вашу командировку. Мы грузоперевозчики, и наша работа по большей части скучна. Она настолько скучна, что мы месяцами пережидаем в заморозке, чтобы не умереть от скуки.

— Думаю, я хорошо понимаю нашу текущую ситуацию, — усталым голосом промолвил Петре, без интереса грея взгляд о шумящий водой титан. — Меня волнует не то, что ваш корабль захватили пираты, а то, сколько времени пройдет, прежде чем повторится нечто подобное.

— Думаю, что немало.

— Возможно, мы сейчас действительно стоим на пороге эпохи космической организованной преступности, как вы и предсказывали. — Его голова безвольно облокотилась на столешницу, стремясь продавить в ней вмятину тяжестью своих мыслей. — Этот беспрецедентный случай никто не забудет, и я боюсь даже представить, что будет дальше. Может, вас все же начнут вооружать, списав вашу победу на слепую удачу, а может и спустят все это на тормозах, и тогда кто-нибудь еще захочет попытать удачу в поисках путей к космическому сепаратизму. Я не уверен, что все останется так, как было прежде, а значит я не могу быть уверен, что мой материал морально не устареет к тому моменту, как я прибуду в Солнечную систему.

Его слова были плодородной почвой для размышлений.

С тех пор, как человечество начало получать материальную выгоду от покорения космоса, оно встало перед выбором: объединиться в единое государство или начать самое масштабное соперничество в истории. Космос большой. Пространства хватит всем, ровно как и ресурсов, но в нем никогда не было места разрозненному обществу, которое всюду ищет, где можно прочертить границу или воткнуть флаг. Став единым, человечество смогло организоваться и определить свой дальнейший путь развития, но был в этом единстве один существенный минус: несогласным с действующим правительством бежать было просто некуда.

Несогласные были и будут всегда, потому что люди неизбежно делятся на тех, кто хочет свободы, и тех, кто хочет порядка. Иногда, примерно раз в столетие предпринимались отчаянные попытки отделить хоть одну звезду от Объединенного созвездия, и по сей день попытки заново разобщить человеческую расу считались угрозой галактического масштаба. Если кто-то вырвется из-под контроля, максимум через пять лет его заставят вернуться обратно, но прецедент с людьми, которые полвека вели преступную деятельность на неподконтрольных территориях межзвездного пространства, не мог не пугать. Под угрозу встали тонкие нити, связывающие миры в единую сеть, и сложно было вообразить, как отреагирует паук, который столетиями плел эту сеть.

Но у Ленара был заготовлен простой ответ на многие вопросы.

— Мой контракт уже истек, и межзвездные сообщения меня скоро перестанут касаться.

— Они обязательно коснутся ваших коллег, — заверил его Петре.

— Их проблемы. — Ленар лишь начинал приучать себя в это верить, поэтому эти слова давались с трудом, словно ходьба человеку, пролежавшему в коме несколько месяцев. — Я очень скоро окажусь не в том положении, чтобы за них переживать. Мне нужно как-то разобраться со своей собственной жизнью, и помочь им я уже ничем не смогу.

— До судьбы самого молодого члена вашей команды вам тоже дела нет?

Ленар обхватил голову обеими руками, стараясь унять наступающую головную боль, в последнее время вошедшую в привычку. Ответственность за чью-то жизнь — тяжелое чувство, и однажды взвалив ее на свои плечи можно не заметить, как она обернулась завалом, из-под которого сложно выбраться.

— Даже думать не хочу, что с ней будет, — покачал Ленар больной головой. — Знаете, в чем ее самая главная проблема? Она слишком идейна и в каком-то смысле она опаснее всех этих вооруженных пиратов. Вы ей только стимул дайте, и она полгалактики разнесет вместе с собой в придачу. Она уже разнесла дорогостоящий груз и замусорила полетный коридор, и после такого обязательно последуют разбирательства.

— Уверен, ее оправдают, — попытался успокоить его Петре. — Она действовала из благих побуждений, и с ее точки зрения она избрала стратегию «выжженной земли» для борьбы с преступностью. Это не могут не принять во внимание.

— Этого я и боюсь. Петре, вы вдумайтесь в масштабы ее поступка! Она уничтожила семьдесят два миллиона тонн груза и замусорила полетный коридор всего лишь на седьмом году своей службы! Если ей все это простят, да еще и нарекут народным героем, разве это хоть как-то воспитает в ней чувство ответственности?

— Тут либо одно, либо другое. Ирма разнесла семьдесят два миллиона тонн мертвого груза, а Вильма выстрелила в живого человека из боевого оружия. По-вашему Ирма совершила более ужасный поступок, преследуя ту же самую цель?

— Поступок Вильмы, разумеется, хуже, — согласился Ленар. — Но я не знаю, что теперь будет с Вильмой. Ее версия событий звучит немного странновато, а ее мотивы и психологическое состояние под большим сомнением. Капитаном она теперь точно не станет, и я не уверен, что она переживет назревающее расследование. Возможно, на этом ее карьера в коммерческом флоте закончится, а у Ирмы впереди будет еще больше шестидесяти лет службы.

Раздался щелчок, и шум в титане начал успокаиваться. Ленар ждал этого щелчка. Он сорвался с места, прихватив свою кружку и чувство зависти к водонагревателю. Стоит лишь воде достичь определенного давления и температуры, как срабатывает предохранитель, не позволяющий титану превратиться в паровую бомбу и взорваться, забрызгав всю кают-компанию кипятком. Порой человеку для полного счастья не хватало лишь подобного предохранителя в своей голове.

— Как я и сказал, этот рейс ничем хорошим не кончился ни для вас, ни для меня, — меланхолично вздохнул Петре под шум горячей воды, извергающейся гейзером в подставленную кружку. — Мне только не совсем понятно, если вы ставите мотивы Вильмы под сомнение, почему тогда не заперли ее в камере с остальными?

— Потому что она все еще член моей команды, — вернулся Ленар за стол и издал колокольные звуки, размешивая сахар. — Как только мы доберемся до космопорта, тут же последуют разбирательства, и каждое действие, которое мы совершили за весь этот рейс, будет рассматриваться под микроскопом. Если я запру в камере члена своей команды, это будет означать мое согласие с тем, что коммерческий флот пора вооружать и снабжать настоящими тюремными камерами. Думаю, лучше немного рискнуть и показать всем, что мы в состоянии работать в дальнем космосе без лишней паранойи. Вы со мной согласны?

— Разумеется, нет, — резко возразил Петре, но тут же смягчил интонацию. — Я не имею права вообще с кем-либо соглашаться. Я могу пофантазировать, обсудить, выслушать, но я всего лишь наблюдатель, и не стоит пытаться меня вовлечь во все это.

— Не врите мне, Петре. — Ленар отхлебнул чаю, стрельнув в корреспондента осуждающим прищуром, нависающим над краем дымящейся кружки. — Вас сюда прислали для того, чтобы вы избавили людей от страхов перед космосом. Вот и делайте свою работу. Покажите им, что мы не опустимся до силовых методов решения проблем.

— То, что меня послали сюда ради пропаганды, совсем не значит, что меня послали сюда в поисках лжи. Ложь я мог бы сочинить и у себя дома, а тут я ищу правду. Суть в том, чтобы извлечь из найденной мною правды ту ее часть, которая сможет послужить конечной цели.

— Так в чем проблема?

— Один член вашей команды пристрелил человека, а другой взорвал доверенный вам груз, — безжалостно констатировал Петре, перестав бояться задеть собеседника за больное место. — Ваша сторона в этом конфликте одержала победу и сохранила контроль над кораблем и своими жизнями, но разве этого достаточно для хорошего финала истории?

— А вы не пытайтесь показать, что у нас был хороший финал, — невозмутимо предложил Ленар. — Попробуйте показать, насколько плохой финал получился у взбунтовавшегося против целой галактики экипажа Пять-Восемь. Сыграйте на контрасте. Предостерегите от ошибок людей с преступными намерениями и покажите остальным, что война в дальнем космосе никому не сможет принести выгоду.

— Ох, черт возьми… — простонало лицо корреспондента, прежде чем устало нырнуть в его ладони. — Это все очень сложно. Я понятия не имею, под каким предлогом вписать все это в рамки моих обязанностей, не говоря уже о том, что я не уверен, что это действительно экипаж Пять-Восемь. Кажется, вы плохо понимаете, о чем сейчас меня просите…

— То есть как это не уверены? — проигнорировал Ленар последнее предложение. — Петре, о чем вы?

— Вы нашли этих людей на буксире Пять-Восемь, и обнаружили их одетыми в одежду экипажа Пять-Восемь, — начал объяснять Петре, зачем-то водя пальцем по столешнице. — Но есть ли у вас хоть какие-то неопровержимые доказательства, что это действительно экипаж Пять-Восемь?

— Я уважаю ваше чутье, но вы, кажется, уже начинаете выходить за пределы разумных сомнений.

— Вы уверены? — приподнял он брови, словно школьный учитель, услышавший от своего ученика неправильный ответ. — Илья оппозиционер, Аксель обезвреженный, а Густав вообще робот в человеческой оболочке. Как таких людей могли допустить до управления кораблем?

Какой хороший вопрос, и как некстати он прозвучал.

— Ваши параноидальные наводящие вопросы меня однажды доконают, — признался Ленар. — Даже если допустить, что ваши сомнения оправданы, тогда кого же мы спасли, и где настоящий экипаж?

— Так ли это теперь важно? — ответил Петре вопросом на вопрос и вымучил из себя улыбку.

Когда Вильма добровольно заточила себя в обсерватории, у нее стремительно вырос длинный список того, что она делать не собиралась. Она не собиралась сидеть там вечно — было на вершине этого списка. Она сама так решила назло желанию свить гнездо из собственной одежды и впасть в спячку до следующего момента, когда вселенная снова перевернется с ног на голову.

Она не собиралась вести с кем-либо задушевные беседы.

Она не собиралась плакать в чью-то жилетку.

Она не собиралась выяснять, насколько все плохо за дверью, ограждающей обсерваторию от света.

Она не собиралась оправдывать свои поступки.

Она не собиралась обманывать себя надеждами, будто что-то могло стать как прежде.

Собиралась ли она вообще хоть что-то делать?

Ей требовалось время, чтобы все обдумать, но когда времени оказалось достаточно, думать оказалось не о чем. Все уже произошло, и история была высечена в граните. Изначально глупо было думать, что есть какой-то глубокий смысл в добровольном заключении внутри собственных сожалений в ожидании, когда смирение снизойдет и дарует свободу. Космос — это не тюрьма. Настоящая тюрьма в голове, и решетки ее иллюзорны. Выйти на свободу легко — достаточно было лишь сделать шаг и, быть может, небольшой толчок со стороны ничуть не помешал бы.

Вильма знала, зачем ее навещала Линь. Чтобы стать этим толчком. Нельзя сказать, что ее история произвела на Вильму сильное впечатление или заставила что-то переосмыслить, но ведь Вильма и так не собиралась сидеть взаперти вечно. Если не визит Линь был тем сигналом на выход, который Вильма тайно ждала трое суток, тогда все было безнадежно.

За дверью Вильму не ждало ничего хорошего — это она поняла, когда свет вонзился иглами ей в глаза, а желание выйти наружу и встретиться со своими страхами начало вытесняться желанием вернуться обратно во тьму и пожить еще немного в уютной неопределенности.

Пока она переставляла затекшие ноги по палубе, ее тревожила перспектива встретить кого-то из своих коллег. Она заранее знала, в каких вопросах ее похоронят, и не могла придумать достаточно убедительных ответов. Она заранее знала, какими взглядами будут на нее смотреть, и заранее распрощалась с чувством комфорта. Каждый шаг был словно навстречу пропасти, и чем выше она поднималась по трапу, тем более долгое падение ее ожидало.

Первая палуба встретила ее безразличием, как незваного гостя встречает пустой порог и беспечно открытая дверь, оставленная без присмотра. Работа еще не окончена, напоминала себе Вильма, но холодные от безразличия переборки намекали ей на обратное.

Очередная дверь, за которой не было ничего хорошего, открылась, и Вильма шагнула достаточно резко, чтобы опередить собственные мысли, умолявшие держаться подальше от этого страшного места. Это было подобно вхождению в горящий дом, только вместо огня там полыхали боль, чувство вины и настолько дурные воспоминания, что их хотелось удалить хирургическим путем. Вильма дождалась, пока дверь закроется, отрезав путь к трусливому бегству, и попробовала пропитанный антисептиками воздух на вкус. Весь космос мог показаться гостеприимным после посещения этого отсека, но она заставила себя остаться и столкнуть свой взгляд с медицинской койкой. Ее занимала тень от некогда полного сил и устремлений мужчины, способного своей энергией прожечь дыру в чьей-нибудь груди. Он лежал настолько неподвижно, что лишь биомонитор над его головой напоминал о том, что это живой человек. Его грудная клетка, наполовину скрытая одеялом, вздымалась с трудом уловимыми движениями, а вена, прячущаяся под пластырем на руке, лениво впитывала через катетер парентеральную смесь, заставляющую это тело работать.

Илья умирал. Просто очень медленно.

Ему было больно. Даже больнее, чем Вильме от одного лишь взгляда на плоды своего самого страшного деяния. Она лишь нажала на спусковой крючок, и жизнь человека начала осыпаться, словно лепестки давно высохшего цветка. Илья был полуживым напоминанием, насколько хрупка может быть человеческая жизнь, и по какой причине она может стоить больше семидесяти двух миллионов груза. Осталось лишь понять, сколько стоит жизнь человека, который отнял жизнь у другого человека, но Вильма не хотела знать ответ.

Шкафчик с лекарствами оказался не заперт. Как опрометчиво. После того, как Радэк с Ирмой сбежали, у пиратов не осталось причин доверять Вильме, но Илья решил иначе, и сохранил ей свободу. Это и стало его ошибкой. Это и отправило его на больничную койку с огромной дырой в животе. Теперь эти же ошибки начал повторять кто-то другой, и по его вине в руках Вильмы оказалась ампула с анальгетиком. И шприц.

Шорох отвлек ее от медленно наполняющегося физраствором шприца, и она столкнулась со взглядом, наполненным целой гаммой эмоций. Она знала, что Илья не спал, а лишь лежал с прикрытыми глазами, но теперь, когда он обозначил свое ясное, почти незамутненное болью сознание, смысла сохранять тишину не оставалось.

— Мне, — тихо проговорил он, деля фразу на короткие болезненные вдохи. — Очень больно. Но хватит сил. Чтобы закричать.

Он боялся ее. Это была более чем логичная реакция на единственного человека в радиусе сорока световых лет, который решился воспользоваться боевым оружием по прямому его назначению. Так она и выглядела со стороны — беспринципная женщина, которая готова сначала совершить невероятно аморальные поступки, а затем задуматься о них, когда уже стало слишком поздно.

— Я не стану затыкать тебе рот, — пообещала она, смешивая физраствор с белым порошком. — Напротив, я собираюсь сделать так, чтобы тебе было легче кричать.

Каждое движение ее рук он сопровождал с недоверием, и Вильма прекрасно его понимала. Кто она такая, чтобы человек, которому она практически выпустила кишки, продолжил ей доверять? Она точно не знала, насколько серьезный ущерб она ему нанесла, но понимала, что орган, ответственный за доверие людям, пострадал сильнее всего. Странно было видеть такую метаморфозу в человеке, который обернулся против закона и использовал ложь в качестве инструмента для достижения своих эгоистичных целей.

— Что это?

— Обезболивающее, — показала ему Вильма шприц с готовым к инъекции препаратом, и понимала, что он не совсем об этом спрашивал. — Если не хочешь, я не стану колоть.

Он кивнул.

Ему нельзя было принимать обезболивающие. Боль от каждого вздоха была разумной альтернативой лишним загрязнителям в крови. Он должен был страдать, чтобы затем страдать еще больше. Страдания обозначали, что он еще жив, и будут обозначать тоже самое, если он успешно переживет грядущий криостаз и очнется в хорошо оборудованном госпитале, где прямо перед самым его носом захлопнутся врата на тот свет. Но Вильма верила, что ни какие ранения не заживут без капельки воли к жизни, и Илья нуждался в этой капельке сильнее кислорода.

Она ввела в его катетер обезболивающее. Чуть-чуть. Под невыносимые мысли о том, сколько именно миллиграмм могут его убить. Анальгетик подействовал быстро, и с мужской груди начал испаряться неподъемный груз. Его грудная клетка начала вздыматься выше, дыхание становилось чаще и увереннее, а в глазах появился жизненный проблеск.

Достаточно.

Вильма вытащила иглу из катетера и отложила шприц на стол.

— Я сказала им, что ты попытался отнять у меня пистолет, — тут же выпалила она, пока еще короткий приступ легкой эйфории мог смягчить ее признание.

— О чем еще ты наврала? — спросил он с легкостью и безразличием в голосе, устремив взгляд в какую-то очень интересную точку на потолке.

— По мелочи. В целом, больше ничего, что тебе обязательно было бы знать.

— И ты лишь за этим сюда пришла?

— Я пришла сюда потому, что мне показалось, что тебе страшно тут лежать и ждать непонятно чего. После того, как я в тебя выстрелила, у тебя был где-то один шанс из десяти, что ты доживешь до сегодняшнего дня. Сейчас мне кажется, что для тебя это было бы легким побегом от всего света. Но потом оказалось, что на станции «Магомет» есть такая особа по имени Линь. Ее вытащили из холодильника, чтобы она вытащила тебя из предсмертного состояния и дала тебе еще несколько дней жизни. Не знаю, рад ли ты этому шансу, но мне бы на твоем месте было очень страшно.

— Мне страшно, — согласился он. — Не знаю, что ты мне сейчас вколола, но от страха это не помогает. Я не хочу умирать. И в тюрьму я не хочу. Но теперь меня ждет либо то, либо другое, и этот выбор будет совсем не за мной. Мне страшно до чертиков, Вильма. Ты это хотела от меня услышать?

— Да, именно это, — кивнула она и пробежалась пальцами по койке, пока не нащупала его ладонь. — Мне тоже страшно, и я тоже не хочу выяснять, что меня там ждет. Может быть, ты умрешь, и на моей совести будет еще одна жизнь, а может быть ты выживешь, и что тогда получится? Ты хотел отнять у меня мою жизнь, чтобы обменять ее на другую, а вместо этого я отняла у тебя твою жизнь, чтобы обменять ее на долгий тюремный срок. Наверное, ты заслужил все это, но я не чувствую никакой справедливости.

— Ну… — протянул Илья, и осторожно освободил свою ладонь от женских пальцев, все еще не доверяя собственному телу, — значит, нам обоим страшно.

— Хочешь, будем бояться вместе?

— Мы с тобой боимся слишком разных вещей, — едва заметно показал он головой и поморщился от неосторожного вздоха. — Все кончено, Вильма. Больше нет смысла делать вид, что мы нужны друг другу.

— Там мы делали вид? — удивилась она, не решив, как на это реагировать. — Было ли между нами хоть что-то, не основанное на лжи?

— Мы пытались, но что толку теперь об этом думать? — описал он в воздухе какой-то непонятный жест рукой. — Мне очень хочется обвинить тебя в том, что ты разрушила мечты, которые я вынашивал пятьдесят восемь лет, разрушила мою жизнь, жизни моих товарищей и свою собственную в придачу, но у меня все еще хватает сил признать, что в этом немалая доля моей вины.

— Нет, — возразила Вильма. — Вини лучше меня. Я не хочу просто стоять и смотреть, как ты взваливаешь на себя всю ответственность из благородных побуждений. Вини того, кто действительно во всем этом виноват.

— А какой теперь в этом смысл?

— Но ты ведь еще жив, — вновь поймала она его за руку и промолвила убаюкивающим тоном через натянутую, почти искреннюю улыбку, — и пока ты жив, еще слишком рано сдаваться.

Ему нечего было ответить. Он подарил ей свой едва уловимый взгляд и тут же отнял его, отвернувшись. Он не хотел запоминать это лицо, эти волосы и эти глаза, широко распахнутая синева которых отпечаталась в его памяти даже сильнее, чем бездонная чернота смотрящего на него пистолета в момент тихого скрежета от сдвинувшегося спускового крючка.

Вильма его понимала.

Она отпустила его руку и впустила в себя мысли о смерти. Возможно, эта тень человека, который едва не стал ей дороже всех остальных, доживала свои последние дни, и вскоре, как и полагалось теням, он исчезнет в лучах света. Она пятилась к выходу из лазарета, борясь с желанием остаться, и заставляла себя мысленно попрощаться с Ильей, подготавливая себя к самому худшему исходу. Смотреть, как умирают люди — это дурная привычка, особенно посреди космоса. Она была верным знаком, что надо что-то менять в своей жизни, и как можно быстрее.

Когда двери открылись, Вильма оглянулась на Илью в последний раз, и попыталась вспомнить, каким он был до того момента, как все его планы вместе с его устремлениями рухнули в бездну. От того человека оставалось лишь разочарование, и если и существовала сила, которая могла помочь ему примириться с окружающей действительностью, то Вильма ничего о ней не знала.

Совсем не так она планировала завершить свою карьеру.

Оглавление

1. А ты согласишься?

2. Знакомьтесь

3. Давайте приступать

4. Обнаружена аномалия

5. Нашла!

6. Что в такой ситуации мне делать дальше?

7. Астероид класса М, сорок два миллиона тонн

8. Пусть лучше ошибусь я, чем ты

9. Как думаешь, мы все правильно сделали?

10. Вы не доверяете нам?

11. Бьярне

12. Смерть всегда бессмысленна

13. Мне станет легче, когда он вернется в криостаз

14. Победа или поражение

15. Космический курорт

16. Мне приснился один сон

17. Радэк взорвался

18. На моих условиях

19. Я не преступник!

20. Мы никому ничего не должны

21. Наверное

22. Запрещено законом

23. Неудачники

24. Все довольно просто

25. Наконец-то вы обо всем догадались

26. Все хорошо

27. Мои дорогие старые друзья

28. Не надо строить из себя героев

29. Им будет очень плохо

30. Поздно

31. Ты хороший друг

32. Разве этого достаточно для хорошего финала истории?