Такой же маленький, как ваш [Эдуард Сребницкий] (fb2) читать постранично, страница - 102

останавливается и удивлённо поворачивает голову, пытаясь рассмотреть, что там у него на спине?

– Давай, – говорю я, – нам влево.

Козырь не двигается. Я подкрепляю свою команду движениями ног – шенкелями. Козырь продолжает разглядывать меня. Зубы, его мощные белые зубы, обнажаются в нехорошей улыбке.

«Воли ему не давай», – вспоминаю я слова конюха. «Лошадь должна чувствовать сильную руку», – вспоминаю я слова деда. Я чуть натягиваю, потом ослабляю поводья и вновь даю команду шенкелями.

– Вперёд!

И тут Козырь, ещё более закинув голову назад, хватает моё колено зубами. Вернее, пытается схватить, ибо я успеваю ногу отдёрнуть. Козырь пытается укусить меня снова. От неожиданности я теряю равновесие и едва не лечу вниз. Но удерживаюсь и затихаю в седле. Успокаивается и Козырь.

Какое-то время мы находимся без движения: Козырь стоит на дороге, а я ему не мешаю. Но надо что-то делать.

– Всё, успокоился? – спрашиваю я. – Тогда поехали. Вперёд!

Козырь не реагирует.

«Воли ему не давай». «Воли ему не давай».

Я чуть натягиваю поводья, потом в меру ослабляю и резко шлёпаю коня по крупу ладонью.

– Пошёл!

И тут начинается представление. Не сходя с места, Козырь подбрасывает задние ноги, и я подлетаю выше его холки. На несколько секунд я оказываюсь в положении невесомости. Сверху мне видно дорогу и поле, на которых нет ни души. Приземляясь, я успеваю схватиться за седло, чтобы не грохнуться на землю и не расшибиться. А Козырь подпрыгивает ещё раз, потом ещё. Его цель – сбросить меня на дорогу под свои сильные ноги, под свои копыта.

Я давно отпустил поводья, вцепившись до боли в костяшках в седло. Наверное, я напоминаю ковбоев из Техаса, которые, состязаясь, пытаются удержаться на спине разъярённого скачущего быка. С одной стороны, мне проще, у меня есть седло, но с другой, если ковбой слетит на землю, быка тут же отгонят стоящие настороже помощники. А кто отгонит разъярённого Козыря?

А Козырь разъярён. Изо рта у него вылетают клочья пены, глаз наливается кровью. Я вижу этот глаз, потому что Козырь придумал вот что. Теперь, прыгая, он бросает меня вперёд и, закидывая голову, старается схватить зубами! Зубы щёлкают в воздухе, Козырь хрипит, прыгает и крутится на месте.

Несколькими абзацами ранее я упомянул, что считаю себя в глубине души писателем. А теперь засомневался. Ибо, если бы я на самом деле им был, то, прыгая в седле, должен был бы понимать происходящее не как грубое материальное происшествие, а как событие тонких духовных сфер, отражение реальности не столько физическое, сколько образное. Как борьбу двух личностей, двух сил, как обнажение двух сущностей, двух начал. И паря в духовных сферах, возможно, меня бы посетило озарение о единстве, о неделимости тех начал, о том, что не существует противостояния вовне, а все противостояния происходят лишь внутри нас…

Но в описываемый момент я парю не в тонких сферах, а над крупом бешеного коня и понимаю, что вот как, оказывается, лошади справляют надобности во время движения! Ибо, оказывается, ничего сложного в этом нет, и, охваченный ужасом, я бы сам давно их справил, если бы не был слишком уж занят борьбой за жизнь – жизнь, висящую на волоске, или, если угодно – на конском волосе.

Знаете ли вы историю про корабли «Юнону» и «Авось», про русского посланника Резанова и юную испанку Кончиту, ожидавшую в Калифорнии своего возлюбленного на протяжении тридцати пяти лет? Знаете ли, что услышав про его гибель, она сказала:

– С этого момента я больше не жду. И с этого момента я больше не живу.

А знаете ли вы, как погиб русский посланник Резанов? Он в Сибири упал с коня. «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу». Неужто и меня постигнет участь Резанова? Но ему к моменту гибели было уже за сорок – а мне нет и двадцати пяти; он был вдовец – а я ещё не женат; у него было двое детей – а у меня ни одного. И главное: будут ли меня ждать из «колхоза» тридцать пять лет? Вопросы, отвечать на которые пока недосуг.

Сколько же я борюсь с конём? Минут двадцать? Тридцать? Сорок? Но наконец, мы с Козырем обессиливаем. А может, это обессиливаю я, ибо сравнивать свою силу с лошадиной было бы несколько самоуверенно. И всё же Козырь успокаивается. По негласной договорённости между нами устанавливается статус-кво. В закончившемся поединке нет победителя, мы оба с противником одерживаем победу: Козырь остаётся гордым непокорённым конём – а я остаюсь живым и даже невредимым, что не так уж и плохо.

Он направляется к конюшне, я ему не мешаю: мне самому очень хочется вернуться, и побыстрее, но подгонять это исчадие ада я не рискую. По пути Козырь решает ещё пощипать травки. Пусть пощиплет, что мне, жалко, что ли?

С запозданием я вспоминаю произведение настоящего писателя, где тот описывает противостояние, борьбу, вычленяет сущность и прочее: повесть Эрнеста Хемингуэя «Старик и море».

– Рыба, – говорю я коню, – рыба…

Далее следует монолог, который, памятуя о том, что мои