Сентиментальная сюита (сборник) [Аглаида Владимировна Лой] (fb2) читать онлайн

Аглаида Лой Сентиментальная сюита (сборник)

Сентиментальная сюита повесть

_{В. Ребиков. Вальс из оперы "Ёлка"}

Светящиеся цифры на электронном табло противно дернулись и замелькали — рейс перенесли на два часа. И так всегда! Торопишься, спешишь, боишься опоздать, а торопиться, оказывается, не имело смысла... Она тихонько вздохнула, примирившись с неизбежным, и побрела в зал ожидания...

По переходу домодедовского аэровокзала шла женщина, изгибаясь под тяжестью сумки. Темные густые волосы волнами падали на плечи, красиво выделяясь на фоне летнего пальто песочного оттенка. Она была среднего роста, подтянутая. Издали глаза ее казались темными из-за сильно накрашенных ресниц, хотя вблизи эти чуть удлиненные к вискам, широко распахнутые глаза были красивого серо-зеленого цвета.

Вот на женщине остановил взгляд стоявший в проходе мужчина, который от нечего делать разглядывал идущих мимо людей. Что-то такое пронзительно-знакомое почудилось ему в ее чуть наклоненной к плечу голове, в том, как она потрясла кистью руки, сбрасывая усталость от поставленной на пол сумки, что невольно он встрепенулся и произнес вслух: "Не может быть!" — и двинулся за нею следом.

Женщина отыскала в зале ожидания свободное место, с облегчением поставила сумку и села.

Он было рванулся к ней, но тут же остановился. Автоматически вынул из кармана пачку сигарет, вспомнил, что в здании нельзя курить, резко развернулся и направился к выходу. Ветер, сдобренный мелким дождиком, пахнул в лицо, нервным движением он пригладил волосы и закурил. Несомненно, это была она. Стала уверенней в себе, чуть раздалась в бедрах, но сохранила свою неотразимую женственность, из которой словно было соткано все ее существо. Нежная девушка, любимая им когда-то, превратилась в зрелую женщину, расцвела и стала настоящей красавицей. Он докурил сигарету и сразу зажег другую. Душа его пребывала в смятении, в голове метались десятки вопросов, ставя под сомнение целесообразность встречи через годы. Вдруг он испугался, что она исчезнет так же внезапно, как появилась, отшвырнул сигарету и почти бегом устремился обратно.

Она сидела на том же месте, свободно откинувшись на мягкую кожаную спинку сиденья и вытянув скрещенные в щиколотках ноги. Ее мысли явно блуждали где-то далеко. Став поблизости, он, не отрываясь, глядел на милый профиль. И в душе его клубилось какое-то неопределенное чувство, в котором смешались и щемящая грусть, и нежность, и умиление прошлым, и сожаление об ушедших годах. Женщина, вероятно, ощутила его упорный взгляд, невольно поправила волосы и посмотрела кругом. Их взгляды встретились. Мгновение — и глаза ее распахнулись во все лицо, в них промелькнуло смятение, даже ужас. А он уже стоял перед ней.

— Здравствуй! — Он попытался улыбнуться, но губы плохо его слушались и улыбки не вышло.

— Здравствуй... — после паузы отозвалась она почти шепотом. — Здравствуй! — повторила громче и уверенней — и улыбнулась. Улыбка была прежней.

— Ты мало изменилась, — произнес он сердечно. — Только стала красивее.

— Я знаю... — в глубине ее глаз зажглись зеленые искорки.

— У меня отложили рейс до полуночи, — просто сказал он. — Лечу к себе домой, почти на край света. У тебя когда самолет?

— Перенесли с девяти на одиннадцать.

— На двадцать три, — с улыбкой поправил он. — Значит, время есть. Посидим в ресторане?

Она словно бы сомневалась пару мгновений, потом решительно тряхнула волосами: "А, посидим!"

Излишне веселый швейцар с классическим носом-луковицей фиолетового цвета протянул им номерки, а на его просьбу пристроить куда-нибудь сумку хитро подмигнул и определил ее под стойку раздевалки.

Она подошла к большему зеркалу, оглядела себя с головы до ног, слегка оправила платье и осталась довольна: серое ей к лицу, — потом достала из сумочки помаду и немного коснулась губ, подправила прическу и наконец вопросительно оглянулась. Он сто­ял, горделиво откинув голову, терпеливо ждал и бессознательно любовался ею. Встретив ее взгляд, шагнул вперед и шутливо свернул руку калачиком — цепляйся! Но она сделала вид, что не заметила этого жеста, и они пошли рядом, как старые добрые друзья.

Прошло столько лет...

Ресторан был полупустым и удивительно уютным. Они уселись за столик с букетиком полевых цветов. Усталая немолодая официантка приняла заказ и ушла. Очутившись наедине, оба ощутили гне­тущую неловкость. Он неуверенно кашлянул и произнес:

— Такая неожиданность... Встретиться в московском аэропорту... — качнул головой и усмехнулся.

— Да уж... случай почти невероятный... — она пожала плечами. Говорить было не о чем, и она уже сожалела, что согласилась прийти сюда. — Ну, расскажи о себе! Где ты? Чем занимаешься?

Они нечаянно встретились глазами, и возникла секундная за­минка. Он быстро отвел взгляд и заговорил с шутливым оттенком:

— Биография простая. Стройка раз, стройка два, стройка три! В настоящее время обитаю на Трассе, где служу начальником мехколонны. Ехал-то инженером мехколонны, да начальник сбежал — вот и пришлось быть единым в двух лицах. Начало любой строй­ки — это я тебе доложу!.. Полная хозяйственная неразбериха, совершенно не обустроенный быт и прочее, и прочее. Плюс моро­зы под шестьдесят. Но для нашего начальника, по-моему, самым ужасным оказалось отсутствие личной волги, ввиду полной невоз­можности ездить на ней по тайге, — вот он и дал тягу. Ну а сейчас дела налаживаются. Даже жена приехала. Ругается!.. — Он рассмеялся, припомнив что-то свое, и покрутил головой. — Она меня ненормальным считает. Тебе, говорит, всегда больше других надо! На одной стройке гастрит заработал, на другой язву, ну а тут в гроб ляжешь. Но вообще-то она женщина с пониманием. Зна­ет — я по натуре цыган. Терпит, хоть и ворчит.

Тем временем официантка принесла закуски и графинчик портвейна чайного цвета, расставила на столе и, как-то неумело улы­бнувшись, вдруг спросила у нее: "Вы не актриса? Почему-то ваше лицо мне знакомо".

— Нет, — она смутилась и даже порозовела от смущения.

— И все-таки я вас видела где-то! — упрямо сказала официантка. — Именно на обложке журнала.

— Наверное, в "Работнице", в сентябрьском номере про меня писали.

— Правильно! — обрадовалась официантка. — В "Работнице"! Я ее выписываю. А то гляжу — знакомое лицо. Сразу запомнилось, потому что красивая женщина. Если понадобится чего — кликните, — и она ушла, довольная собой.

— Ба-а, да у тебя союзная известность! Рад, честное слово, рад! — он разлил по рюмкам вино. — Ну что, за встречу через годы?

Несмотря на легкую иронию, проступавшую в его словах, оба ощутили печаль. Звякнули рюмки. Он залпом осушил свою, она чуть пригубила и принялась за салат.

— Двадцать три года... — задумчиво произнес он. — Подумать только, — вздохнул и налил себе еще, пытаясь скрыть волнение. — А я ведь тебя вспоминал. С течением времени, конечно, реже — но помнил, в сущности, всегда. И еще почему-то мне казалось, что когда-нибудь мы непременно встретимся. Случайно, как сегодня. Вот только больше всего я боялся, что мы уже настолько измени­мся, что пройдем рядом и друг друга не узнаем.

Она молчала, только смотрела на него долгим неотрывным взглядом.

— Но вообще, конечно, было не до воспоминаний. Жизнь ведь штука сложная. Борьба. Я вот мог в прошлом году устроить­ся в Москве, предлагали работу в министерстве. Не захотел. Глупо? Смешно? Пожалуй... Только мне простор нужен и чтобы живая работа с людьми. Пусть неурядицы на стройке, злоба, ру­гань, даже ненависть порой — зато от тоски не подохну. На моих глазах и моими руками делается настоящее дело. Ты ме­ня понимаешь?

— Понимаю... — задумчиво отозвалась она. — Умом понимаю. Потому что моя жизнь от твоей бесконечно далека. У меня все расписано от сих и до сих. Уже двадцать лет работаю в одной поликлинике, есть дежурства в стационаре — терапевтическое от­деление. Прием больных, потом вызова... Дочка говорит, что со мной по улице невозможно пройти — все здороваются и тут же пе­реходят на свои болячки. И неудивительно, я ведь и живу в том же районе, где наша больница с поликлиническим отделением. А еще у меня хорошая семья, муж и двое детей. Он у меня невоз­можно положительный и добрый. С годами понимаешь, как важно, чтобы близкий человек умел жалеть и прощать. Дочка замуж умуд­рилась выскочить за военного, я к ним на Украину сейчас лечу. Она у меня умница, заочно в институте учится. С мужем ей вроде бы повезло, такой весь из себя рассудительный, хозяйственный, старше ее на три года, любит литературу, театр. Скоро у них театр на дому начнется — вот-вот малыш появится! — и она улыбнулась, радостно и тревожно. — Ну, а сынуля мой на третьем курсе в строительном, будущий архитектор... — Она задумчиво посмотрела на свою рюмку и сделала из нее глоток. — Вот так! — подняла на него глаза, чуть отстраненные и холодноватые, слов­но воспоминания о семье воздвигли между ними невидимую стену.

— Ну а родители как? — быстро спросил он, стараясь разру­шить эту возникшую было отчужденность. — Не жаловала меня твоя матушка, ох, не жаловала...

Она легонько пожала плечами:

— Дела давно минувших дней. Отец умер от обширного инфаркта семь лет назад. Мама вышла замуж за друга отца, с которым знакома сто лет. Живут вдвоем в его двухкомнатной квартире. Жизнь продолжается, как видишь. А у тебя жена кто? Дети есть?

— Жена преподаватель русского и литературы в школе. Вот только постоянно кочует со мной, поэтому освоила вторую профе­ссию бухгалтера. Она у меня голубоглазая, светловолосая и в мо­лодости походила на куколку с подрисованными яркой голубой крас­кой глазищами. Сейчас правда располнела, постоянно на каких-то голодных диетах сидит. Я этого не понимаю! — и он махнул ру­кой. Помолчал, потом неожиданно спросил: — Ты когда-нибудь ме­ня вспоминала? Только честно! — нервно закурил, выпустил си­ний клуб дыма и прищурившись посмотрел на нее сквозь дымное облачко.

— Какое значение все это имеет теперь? — слабо проговори­ла она, покрутила в тонких пальцах рюмку, допила вино и поста­вила рюмку на стол. Он молча ждал ответа. Тогда она подняла на него глаза и заговорила: — Конечно вспоминала. Так все глупо по­лучилось... Я ведь любила тебя по-настоящему, думала, всю жизнь вместе будем... А ты уехал!..

— Но на том вечере!..

— Что? Ну что было на том вечере? — перебила она. — Парень поцеловал меня — и тут же заработал пощечину. А ты раздул целую трагедию, распределился, уехал неизвестно куда, не написал ни разу...

— Как это не написал ни разу?.. Да я полгода письма одно за другим слал!

— Странно, я ни одного не получила.

— Это все твоя мать! — неожиданно      взорвался он.      — Она терпеть меня не могла!

— Мама?!. Зря ты так.

— А что тут удивительного? Твое счастье она видела по-своему. Я писал — ты не получала. На институт у меня не хва­тило ума написать. Я тогда подумал, что ты меня не простила.

Она невесело усмехнулась:

— Господи, двадцать три года спустя... — и она придвинула к себе неизменную ресторанную под­жарку, явно желая сменить тему разговора.

Он внезапно оживился.

— А ты знаешь, что Новый год я встречал вместе с тобой? Ты только представь: холодища, пурга, в вагончиках буржуйки раскалились. У нас там сухой закон, поэтому была одна бутылка шампанского на весь командный состав. Посидели, побалагурили, разные ис­тории вспомнили — чокнулись шампанским под Новый год. И поче­му-то мне сделалось нестерпимо одиноко. Я ушел к себе, достал из чемодана институтскую фотографию, где нас Пашка Семкин на вечере снял, и мысленно с тобою выпил.

— Не может быть! — почти испуганно встрепенулась она.

— Почему? Все так и было. Я эту фотографию как зеницу ока берегу, везде с собой вожу.

— Да я не про фотографию!.. Этот Новый, 1977 год, я тоже встре­тила с тобой.

— Не может быть! — теперь воскликнул он.

— В самом начале пятого, — взволнованно продолжала она, — мне вдруг показалось, что ты где-то рядом. И это ощущение твоего присутствия было настолько четким, настолько реальным, что я ушла в свою комнату, вынула альбом с фотографиями и дол­го смотрела именно на этот наш снимок. А потом налила себе шампанского, мысленно чокнулась с тобой и выпила до дна.

— Просто невероятно... — произнес он ошарашенно. — Ты меня не разыгрываешь?

Она молча глядела на него. Ее глаза были бездонными и зе­леными, как колдовские омуты.

— Извини, — наконец сказал он вдруг охрипшим голосом. И оба разом ощутили себя осенними листьями, подхваченны­ми безжалостным вихрем.

— Удивительное совпадение,— начала она.

— Удивительное совпадение,— произнес он одновременно с нею.

И это заставило их невольно заулыбаться.

— А вообще-то я счастлива! — снова заговорила она. — С мужем мы друг друга понимаем. С тобой же... Я ведь ужасная до­моседка, а ты сам говорил, что по натуре цыган. Неизвестно, как у нас сложилось бы. Может мама и права была...

— Будем считать так. Хотя, жить со мной трудно, но инте­ресно! — прибавил он с иронией.

— Да уж, с тобою не соскучишься! — засмеялась она, и глаза ее засияли.

" Пассажиров, следующих в Сумы, просим пройти в зал реги­страции к стойке номер шесть, " — раздался бесстрастный голос из динамика над входом в ресторан.

— Ой, это же мой рейс! — по-девичьи всполошилась она. — Ра­ньше отправляют!

Сердце в его груди торкнулось и оборвалось. Чудо кончи­лось.

Они стали в очередь на регистрацию. И он сразу же почувствовал себя одиноким и заброшенным. Возникший было в ресторане кон­такт прервался. Он, их случайная встреча, прежние отношения, — все это, как виделось ему в этот момент, было для нее всего лишь эпизодом, то ли приятным, то ли досадным, о котором она сейчас же забудет, ступив на самолетный трап. И это чувство собст­венной чужеродности относительно ее жизни было чрезвычайно болезненным для него, хотя, если уж быть откровенным, он забудет об их незапланированной встрече гораздо быстрее, потому что, сто­ит вернуться на Трассу, как его тотчас возьмут в оборот местные не­урядицы, страшные морозы, почти пещерный быт и невероятная, до какого-то абсолютного нуля усталость. Когда, возвращаясь с работы в вагончик, он, здоровый, в сущности, мужик, будет с трудом запихивать в себя что-нибудь съестное, чтобы потом через силу раздеться, умыться и рухнуть на постель. А дальше — провал, чернота, сон без сновидений, напоминающий смерть.

Сразу после регистрации объявили посадку. Они обменя­лись неловким рукопожатием и несколькими банальными фразами.

— Ты напиши, — говорила она почти равнодушно, мысленно находясь уже далеко от него.

— А куда?

— Главпочтамт, до востребования. Фамилию я не меняла.

— Напишу. Ты зайди на почту обязательно.

— Непременно зайду! — она была уже в зоне контроля. Вдруг обернулась, помахала ему рукой и крикнула. — Только ты на­пиши!

И вот через огромные стекла аэровокзала он видит, как она идет к автобусу и за спиной ее бьются и трепещут темные волосы, напоминая крылья подраненной птицы. И в груди его сжимается что-то, шемяще и болезненно, — наверное, это душа, думает он, — и словно не было этих двадцати прожитых в разлуке лет, и хочется ринуться следом, остановить, удержать ее, не дать уйти безвозвратно.

Он изумляется сам себе, в растерянности трет руками лицо, слов­но стараясь сбросить наваждение, и осуждающе качает головой — а он-то думал, что уже не способен на такие чувства. Потом идет на улицу курить и думает о том, что для своих сорока двух она выглядит поразительно молодо, впрочем, и он для сво­их сорока пяти тоже, даже живота не наел. Возвращается в зал и долго смотрит по телевизору глупейший фильм, смысл которого до него не доходит. А потом называют его рейс — и все куда-то отодвигается. Он бежит в камеру хранения за вещами — жена надавала ему массу поручений и, кажется, он закупил весь список необходимых товаров, — регистрирует свой билет, взве­шивает багаж, и только тут мелькает мысль, что она наверное уже прилетела в Сумы, и он ощущает внезапную не­объяснимую ревность к той, другой, совершенно неведомой ему ее жизни. 

Письмо первое

(середина апреля)

Здравствуй, Алла!

С нашей встречи в Москве прошла уже уйма времени. Тогда стоял сентябрь — теперь весна, хотя у нас до сих пор лежит снег и ночами довольно холодно. Ездил сегодня по делам на Трас­су, а на обратном пути завернул на эту маленькую почту. Сижу сейчас в жарко натопленной избе и пишу тебе письмо.

Свидание в аэропорту не забылось. Хотя, вернувшись на Трассу, я попал в такую круговерть, что было не до писем. Быть может, ты не поверишь, но в моей памяти сохранилась каждая мину­та встречи с тобой. Наверное потому, что это составляет слишком большой контраст окружающей меня жизни. В работе масса неразбе­рихи и рассогласованности, однако помаленьку положение вырав­нивается. Проснешься порой среди ночи и думаешь — ну за каким чертом ты ввязался в это дело?! Сколько можно жилы рвать?.. Не мальчик, пора и отдохнуть. Начало любой стройки всегда связано с отсутствием координации и согласованной работы многих служб и подразделений. Есть планы, есть реальность, а строитель оказывается между этих двух огней и получает одни тычки. Прихо­дится не только заниматься своим непосредственным делом, но и выбивать в министерстве лишние суммы денег, которые вовсе не ли­шние, добывать механизмы и пр., и пр.

Стройка наша уникальная и по протяженности будущей желез­ной дороги, и по суровости климатических условий, и по труднодоступности мест, через которые дорога пройдет. Базовый поселок раскинулся на горном склоне, спускающемся к реке. Пожалуй, его можно уже назвать городом, ведь в перспективе он станет одним из центров будущей Трассы. Пока что он застроен одноэтажными деревянными домиками. Его рассекает надвое автомобильная дорога, которая идет на север к Якутску. Ко времени моего приезда на­селение и площадь поселка резко выросли за счет размещения в нем строительных подразделений. Эти подразделения, строительно-монтажные поезда и механизированные колонны, стоят каждый обо­собленным поселочком, с собственными магазином, баней, детским садом, клубом, а в некоторых есть даже школы. Жилые дома — сборнощитовые одноэтажные домики.

Все это и есть сейчас моя жизнь.

В памяти вдруг возникла картина: ты уходишь в зону конт­роля — и что-то снова дрогнуло в душе. Конечно, ты теперь сов­сем другая, нежели двадцать лет тому назад. Написал эту фразу и сам усмехнулся — конечно, другая! Ты стала красивее и как-то значительней.

Я не льщу. Это сущая правда. Можно я иногда буду тебе писать, вот как сегодня? Надеюсь, и ты ответишь когда-нибудь... И придет твое письмо в бревенчатую избушку, за стойкой которой сидит миловидная девушка с толстой русой косой. Этот поселочек с почтой-избушкой находится несколько в стороне от Трассы, и почтовый индекс мехколонны другой. Мне удобнее, чтобы ты писала сюда (если появится желание вообще мне писать!). Я ведь всегда на ма­шине, заеду. В дверь заглядывает мой шофер. Здоровенный мужик! Мы с ним на днях шли по тропке, я уточнял направление будущей просеки, и он ушел немного вперед. Вдруг впереди какой-то шум! Я бегом туда — на моего Васю с дерева прыгнула рысь, прямо на плечи. Пока я добежал, он ее уже удавил. Смеется, жене на воротник! Но струхнул знатно: руки ходуном ходили, когда при­куривал.

Вообще-то все у меня нормально, хоть и здорово подустал. Недавно выговор получил, совсем не по делу, но настроение ис­портилось.

Передохнул немного — и в путь. Езда по здешним дорогам не для слабонервных, особенно при отсутствии оных (в смысле — дорог). Может, ког­да ты получишь это письмо, у вас будет настоящий весенний день с пичужками и лазурным небом... Передай от меня привет ве­сеннему Новосибирску! Всем тем заветным улочкам, по которым дав­ным-давно бродила влюбленная парочка...

Пишу наобум, без особой надежды на ответ, ведь минуло уже полгода. Но если подобное чудо случится, если ты вдруг отве­тишь!.. Твое письмо будет весточкой с большой земли, посланием из другого мира. В моей душе с тобою связано что-то трепетное, нежное и яркое, как солнечный лучик, — и такое же неуловимое.

Твой преданный воспоминаниям, Александр.

Р.$. Если письмо невероятным образом все же попадет в твои руки, пожалуйста, ответь! Мой адрес: ......... До востребования.

Письмо второе

( начало мая)

Здравствуй, Саша!

Дни у нас и в самом деле яркие, солнечные, почти летние — однако второй день у меня плохое настроение. Разом свалилось несколько мелких неприятностей, а это настроения не прибавля­ет. На Главпочтамт я зашла на второй день после того, как пришло твое письмо. До этого заглядывала зимой, ничего не было, я оби­делась и больше не ходила. А тут вдруг будто толкнуло — иди! Пришла — и мне вручили письмо. Спасибо, что выкроил время. Я так устала от обыденности, захотелось, чтобы случилось что-нибудь хорошее — и вот весточка от тебя. По радио ежедневно рассказывают о ваших героических буднях, так что де­ржись.

По-моему я тогда говорила тебе, что лечу в Сумы к дочери? Гостила у них неделю. Они живут вместе с его матерью в двухкомнатной квартире. Свекровь недавно вышла на пенсию и теперь нян­чит новопоявившуюся на свет Аленку. У молодых родителей все нормально (тьфу! тьфу! тьфу!), то ссорятся, то мирятся — жизнь как жизнь.

Пишу, и почему-то настроение выправляется. Интересно по­чему?..

Я на самом деле выгляжу хорошо или это был дежурный ком­плимент?.. А ты... ты стал таким сильным, мужественным. Чувс­твуется, что человек решительный и ответственный. Когда вдруг увидела в аэровокзале тебя рядом — испугалась, разволновалась, возникло желание убежать. И одна мысль в голове билась: не хочу! не хочу пережить все сначала! Но тотчас подумала: что это я?.. Прошло столько лет, у каждого своя жизнь — и успокоилась.

Все-таки я благодарна судьбе за это нечаянное свидание. Посидели в ресторане, молодость вспомнилась. И насчет фотографий... Неужели возможно подобное совпадение? Вот и не верь в телепатию! А потом случайная встреча на перекрестке воздушных дорог...

Какими неуклюжими и робкими мы были двадцать лет назад! Смотрю сейчас на своих детей и думаю: а ведь и я была такой же максималисткой, также стремилась к независимости. В юности жи­вешь так бесшабашно, словно впереди целая тысяча лет, а не ка­ких-нибудь пятьдесят. Со временем накапливается жизненная уста­лость, которую год от года все труднее преодолевать. Или это рассудительность и мудрость повисают стопудовыми гирями и больше не дают совершать разные глупости?

Хочу немножко похвастаться. Я теперь "отличник здравоохра­нения" — и такая положительная, просто ужас. Утром занимаюсь гимнастикой и бегаю в Березовой роще, где когда-то стояла Турухановская церковь, — помнишь? Хоть я и взрослая женщина, мать семейства, но иногда так хочется, чтобы тебя похвалили, сказали, что ты молодец. Будем считать, что ты меня хвалишь!

Если всерьез, то задействована жизнью по самую макушечку. Практически все время работаю на полторы ставки, потому что постоянно кто-нибудь из врачей болеет или же в отпуске. А болеют много из-за непосредственного контакта с инфекцией. И больные разные бывают, иной будто нарочно чихает и кашляет прямо на тебя, так что устаешь повторять: больной, кашляйте в платок! Боятся, что не поверю в болезнь? Опытный врач только глянул на пациента — как рентгеном просветил. К сожалению, у меня на больного уходит вре­мени меньше, чем потом на писанину в его историю болезни.

Перечитала письмо и не знаю, стоит ли отсылать, — несураз­ное какое-то. А, отошлю! Прочтешь ты его и больше писать мне не захочешь... Но ты напиши, когда появится лирический нас­трой. А я побежала — еще столько дел!

До свидания, Алла.

Письмо третье

(конец мая)

Доброе утро, Алла!

А может быть уже день или вечер?..

Не знаю, когда ты заберешь это письмо, но так хочется, чтобы оно скорее попало в твои руки. Я снова на почте, где хозяйка — девушка с русой косой. Сегодня она вручила мне твое письмо и посмотрела с явным любопытством. Если бы ты могла себе вооб­разить, с каким внутренним трепетом я уже несколько раз справ­лялся у нее насчет писем!.. Как старался прочесть в ее небесных глазах свой приговор: есть? нет? Чувствовал себя школьником, без памяти влюбившимся в одноклассницу и от переизбытка эмоций сочиняющим стихи.

Почему ты решила, что твое письмо несуразное? Вот эта твоя мысль действительно несуразная!

Рад, что у твоей дочери нормальная семейная жизнь. Сейчас у молодых это редкость. Наверно мы плохо готовим их к жизни. В школе им внушают, что жизнь прекрасна и удивительна. И она действительно прекрасна и удивительна! Но жизнь есть борьба. По­стоянная борьба с обстоятельствами, с самим собой. А этому у нас нигде не учат. Человек не должен ждать подачек от судьбы. Он должен быть в ответе за себя, за свои поступки. Мы же в школе, а затем в вузе взращиваем настоящих иждивенцев.

Перечитал написанное и вот подсмеиваюсь над самим собой. Раз потянуло на морализаторство — старею. А до чего не хочется! Казалось бы совсем недавно сидел у ночного костра и распевал студенческие песни под гитару. В небо взлетали золотистые искры, грудь разрывалась от переизбытка сил и энтузиазма. И рядом бы­ла ты...

Что-то потянуло на романтику... Это меня-то, закаленного трудностями и выговорами мужика, уже три дня небритого и похо­жего на сбежавшего зека.

Улыбнулась?.. Пусть бы твоя улыбка возникла сейчас в углу избушки, там, где помещали раньше образа! Твоя неповторимая улы­бка, загадочная, как у Чеширского кота...

Невольно оторвался от письма и долго созерцал темный угол, в надежде увидеть твою улыбку. Когда на улице вдруг выглянуло из-за туч солнце, в полумраке что-то на миг сверкнуло, думаю — твоя улыбка, которая прилетела на мой зов через многие тысячи километров.

Дома пока все в порядке — имею в виду свой дом на колесах. С женой тоже более-менее. Раньше мы с ней понимали друг друга, теперь же, когда выросли дети, между нами словно какая-то ниточка порвалась. Вместе обитаем в одном помещении, едим, даже спим в одной постели, но ушло что-то главное. Семейная жизнь течет по инерции, нет больше того внутреннего ощущения покоя, защищенности, счастья, которые должно приносить совместное существование.

Когда произошел наш с тобой разрыв, я сразу уехал к себе в Благовещенск. Будущую свою жену, которую помнил неловкой девчонкой, увидел уже другой: она расцвела, превратилась в белоку­рую, пышущую здоровьем девушку с румянцем во всю щеку. И к то­му же неглупую — училась в пединституте. Я отравлял тебе одно письмо за другим, но не получал ответа. А она была рядом... И я говорил с нею о тебе, о своей любви. Тогда мне казалось, что она понимает меня и даже сочувствует.

Наши с ней судьбы очень похожи: деды из амурских казаков. Отцы дружили между собой, вместе ушли на фронт — и не верну­лись. Даже дома стояли напротив. У матери ее остались на ру­ках двое детей, у моей — трое. Кормились огородом, продыху не знали от работы, но детей в люди вывели, — хоть и постарели на глазах. Когда жизнь после войны немного наладилась, один мой брат запил. Появились деньги, а город-то небольшой, скука, вроде и деваться некуда, в общем, человек сломался. И лечение не помогло. Мать с ним до сих пор мучается: родной сын, не бросишь. Нет ей покоя и на старости лет. А со мной отказывает­ся жить...

      Женился я через год. Свадьбу, как положено, всей улицей играли. Ну а воспоминания о тебе я спрятал в сокровенный тайничок своей души, куда никому не позволял заглядывать. Это было только мое.

Хочется, чтобы ты это знала.

Дочка после школы поступала в мединститут, но не добрала баллов. Конечно, расстроилась. Теперь работает в больнице сани­таркой, зарабатывает стаж, снова готовится в институт и посещает курсы. Поступит, я уверен, она у меня упорная.

В этом году сын заканчивает мореходное училище. Самостоятель­ный, куда с добром! Родители ему не указ. Пошел не в меня, а в деда, моего отца — такой же кряжистый, сильный. В позапрошлом году поставил нас с женой, так сказать, перед фактом: явился в отпуск с законной супругой. Мать в слезы, я пытался строжиться — да уж чего... А этот разбойник смеется — все, батя, по закону, я совершеннолетний!.. Деваться некуда, благословили. Девушка мне понравилась, правильная, добрая. Честно говоря, доволен я, что он рано женился. Насмотрелся на мужиков, которые без семьи по свету мыкаются неприкаянные.

Подумалось вдруг: половина жизни уже прожита, а вроде и рассказывать нечего!.. Все только работа, работа... А где же тот высший смысл, ради которого человек является на зем­лю? Или весь смысл моего бытия в том, чтобы мотаться на газике по колдобинам, ругмя ругаться с мужиками, быть глодаемым комарьем — и вести, вести Трассу через тайгу, через мари, по веч­ной мерзлоте, преодолевая горные хребты и форсируя реки?!.

Написал это и зауважал сам себя: первопроходец! А потом прислушался к себе и понял, да, первопроходец; потому что мне, по большому счету, нравится идти впереди других хотя бы на один шаг.

Если спросить рабочего, ты зачем приехал на Трассу? Он по­смотрит на тебя, как на идиота, и ответит — хороший заработок. Но деньгами тут не удержишь. Трасса — это работа на пределе возможного, тут сразу видно, чего ты стоишь. Внутреннее созна­ние того, что ты причастен к истории страны, что ты творишь эту самую историю, дает людям ощущение собственной значимости. И еще, эти заросшие щетиной дяди — романтики. Да-да! Деловые романтики, если можно так сказать. Им важно претворить в реальность свою мечту, увидеть ее воплощенной в Трассе. Услышать когда-нибудь гудки идущих по ней поездов...

Мой Вася уже заглядывал дважды. Придется оборвать свои фи­лософские рассуждения и включиться в стройку века. Пожалуйста, напиши побыстрее! Ведь в самом лучшем случае я получу твое пи­сьмо через десять, а то и пятнадцать дней.

Жду. Саша.

Письмо четвертое

(начало июня)

Александр! неужели я похожа на Чеширского кота?! Сомни­тельный комплимент...

Не думала, что дождусь ответа так скоро, учитывая рассто­яние. Хотя у нас по календарю лето, но по ночам бывают замороз­ки. А деревья уже распустились... Природу ведь не волнует наш человеческий календарь, она сама себе хозяйка. Говорят, что померзли цветы у черной смородины и урожая не будет. Завтра наконец обещают потепление.

Знаешь, я не выдержала и забежала на почту уже через не­делю после того, как отправила свое письмо. Стояла к окошечку с корреспонденцией "до востребования" и всматривалась в людс­кие лица. А люди были сосредоточены на собственных мыслях. И я казалась себе воришкой, крадущим кусочки чьих-то жизней. Выра­жения лиц были самые разные, в них читались надежда, усталость, даже отчаяние. Мое внимание привлекла женщина лет тридцати, с длинными прямыми темными голосами. Она была похожа на мадонну, и на всем ее облике лежала печать трагедии. Страшно видеть та­кое красивое и одновременно безжизненное, напоминающее маску лицо у молодой и красивой женщины. Оно до сих пор стоит у меня перед глазами. Хотелось подойти и спросить, может, нужна помощь? Не подошла и не спросила. Иногда человеку нужно побыть одному.

Пришла в следующий раз через десять дней — и вот оно, твое письмо! Взяла в руки белый прямоугольник, и в душе что-то запело. Почти вприпрыжку побежала через дорогу в Первомайский сквер, уселась на укромную скамейку и вскрыла конверт. Читала, не отрываясь, потом еще раз, и еще...

Неужели в том, что мы расстались, есть вина моей мате­ри?! Не хочется верить, но... Зная ее характер... Думаю, она могла.

С утра работала в военкомате. Медкомиссия смотрит призыв­ников. Ребята угловатые, лопоухие, стеснительные, и некоторые от стеснительности делаются наглыми. А уж ноги так благоу­хают, что разбаливается голова — держу окно открытым настежь.

Вот пообщаюсь с тобой мысленно и пойду в свою больницу. С двух до пяти у меня прием, потом — участок. А больные меня любят. Мне на самом деле жалко одиноких старух и стариков, за­пертых в своих квартирах. Некоторые даже на улицу не выходят, нет сил. Дети же... Разные бывают дети. Кому ехать далеко, дру­гому просто плевать. Третьему... не приведи господи! Я сейчас бабушку оформляю в дом престарелых. Сын-алкоголик бьет стару­ху, пенсию отбирает — она живет подачками от добрых людей.

Что, невесело?.. Врач всегда оказывается в центре людских горестей. Иногда мне кажется, что для одинокого человека исповедаться своему врачу — это наиболее значимая часть лечения. Не лекарства, а мое умение слушать лечит стариков. Увы, старость неизлечима!

Иногда становится так тоскливо — хоть в голос вой. Пытаюсь разобраться почему — нет, вроде все нормально. Досадные мелочи, но у кого их нет? А мне плохо. Будто заперта в душном закутке, задыхаюсь без свежего воздуха — хочется на свободу, на волю!

Может это от одиночества?.. Дети выросли и отпочковались. Я им вроде бы не нужна. И хорошо, что не нужна, значит у них все в порядке. Муж... Не думай, я его даже люблю, но... с ним нестерпимо скучно. Порой я просто ухожу, куда глаза глядят. Могу зайти к подруге или завернуть в кинотеатр. Я ему верна, только из наших отношений что-то безвозвратно ушло. Как точно ты написал про инерцию сосуществования с женой. И у меня — инер­ция. Обстоятельств, общей квартиры, совместных детей, былых воспоминаний... Пяти лет дочка заболела скарлатиной. Была при смерти. Я находилась рядом с ней днями и ночами. Просто с ума сходила! С какой заботливостью, нежностью относился ко мне муж — никогда не забуду.

Перед сном я позволяю себе фантазировать. Порой представ­ляю, что мы не расстались тогда, я вышла за тебя замуж — и вся жизнь становится другой. Как знать, были бы мы счастливы, — но эта вымышленная действительность придает мне силы. Конечно, вернуться в прошлое невозможно. Упущенный шанс, утраченное время жестоко мстят за себя. Мстят утратой иллюзий, душевной опустошенностью.

Прочитав все это, ты сочтешь меня законченной пессимисткой. А это в корне неправильно. Напротив, человек я жизнерадостный и даже веселый, в меланхолию впадаю крайне редко. Помнишь, как я пою? Забыл?! Непростительно!!

В больнице есть самодеятельность, в которой я принимаю самое активное участие. У меня, между прочим, красивое меццо-сопрано и я исполняю романсы. Еще, если помнишь, люблю танцевать. Вроде бы уже неудобно — бабушка, — но люблю! И возраст свой почти не ощущаю. Вот только смотрю на дряхлых старух и с ужасом думаю: неужели когда-нибудь и я сделаюсь похожей на такую?! Только не это!

Прожитые годы чувствуются только тогда, когда болею, а при нашей профессии врачебной это немудрено — кругом инфекция. В Оби прошлым летом высевался вибрион холеры: что было!.. Сра­зу объявили готовность номер один, чуть кто в туалет зачастит, его хватают и в больницу. И представь, у мужчины на соседнем участке — подозрение на холеру. Так наша врач-инфекционист на­столько перетрусила, что срочно ушла на больничный. Главный врач попросил пойти к больному меня — я в инфекционном кабине­те подрабатываю по совместительству — ну я и пошла... Оказа­лось, отравление консервами. А главный врач мне потом говорил, что моей услуги по гроб жизни не забудет. Посмотрим...

Пишу тебе как самому близкому человеку, и это удивительно, потому что прошло столько лет и мы стали совсем другими. Тебя сегодняшнего я совсем не знаю, равно как и ты меня не знаешь, — ведь молодые люди, которыми мы были когда-то, давно канули в Лету. Поэтому давай заново знакомить­ся. Заочно. Пиши!

Пока. Алла.

Р.S. Скамейку напротив занял гражданин в летах и с почтенным брюшком. Заинтересованно поглядывает в мою сторону. Наверное, командировочный.

Р.S.S. Угадала! Командировочный. Пригласил в ресторан, а когда я отказалась, извинился и отстал. Ха-ха!

Письмо пятое

(конец июня)

Здравствуй!

Хотел написать "дорогая", но не решился. Прошлое, увы, в прошлом. И все же иногда ловлю себя на шальной мысли ''а вдруг?.." — и сразу сердце обрывается, как у молодого дурня, впервые увидевшего тебя на вечеринке и с лёту врезавшегося по самые уши.

Отмечали седьмое ноября, и ты пришла с Олегом Константино­вым. В зеленом крепдешиновом платье, на шее бусы из дымчатого топаза, бабушкин подарок. Шея у тебя была гибкая и стройная, лебединая, сразу подумалось мне, — и вся ты была такой невесомой, полупрозрачной, словно случайно залетевшая к нам фея. Когда я наконец вышел из столбняка и по­смотрел в твои глаза, в душе поднялась настоящая буря. Это ОНА!.. С самого первого момента нашей встречи я знал: ты — моя судьба.

Ты училась в медицинском институте на втором курсе. Зани­мались вы и в Горбольнице. После занятий я, стараясь не попа­даться на глаза, провожал тебя до дома. Мне казалось, что ты не замечаешь меня, но однажды ты вдруг повернулась и спросила, не хочу ли я тебя проводить? Я только молча кивнул, онемев от неожиданной радости. Ты шла, искоса поглядывая на меня снизу вверх, и явно забавлялась моей робостью, наконец, сжалилась и стала что-то рассказывать о своей летней практике в больнице. Запомнилась история, как ты делала первый в жизни укол. Взяла шприц обеими руками, закрыла глаза и изо всех сил всадила его пониже спины здоровенному дяде — первому пациенту. И замерла, ожидая, что он заорет не своим голосом, а он повернулся и спро­сил — уже все? И, натягивая брюки, добавил: легкая у вас рука, сестричка! Ты долго с изумлением смотрела ему вслед.

Ясно представив и дядю, и тебя со шприцем, я рассмеялся. Ты рассмеялась в ответ. Смех у тебя был звонкий и заразитель­ный, как колокольчик. Дойдя до подъезда, я спросил, можно ли прийти еще? Ты серьезно посмотрела в мои глаза и наклонила голову в знак согласия. Я же почувствовал себя в раю.

Для меня ты всегда оставалась загадочным существом. Я ни­когда не знал, чего от тебя ожидать: будешь ли ты плакать или смяться.

Помню, мы гуляли по улице. Ты шла, немного пританцовывая, и напевала песенку. Но вдруг песенка оборвалась, лицо твое сде­лалось грустным, в глазах заблестели слезы. Я стал расспраши­вать тебя, в чем дело? Ты отмалчивалась, потом призналась, что навстречу нам попался инвалид на протезе и ты сразу представи­ла себя или меня на протезе — и как это ужасно! Тут я начи­наю с тобой спорить, доказывать, что человек может быть счаст­лив и без ноги, что у него есть, наверное, жена и дети... Ты зло бросаешь мне: "Конечно! Легко говорить — у тебя ноги целы! И вообще ты бесчувственный, как... гардероб!"

Я страшно обижаюсь на "гардероб" и еще упорнее доказываю, как человек силой своего духа поднимется над обстоятельствами жизни, переламывает судьбу и добивается успехов.

Но ты уже не слышишь меня. Из мусорного ящика доносится какой-то слабый писк, и мы лезем туда через сугроб и извлекаем полузамерзшего котенка, которого ты прячешь под шубкой на груди. Выяс­няется, что твоя мама терпеть не может кошек и оставшиеся светлые часы того незабываемого для меня дня посвящаются обходу твоих знакомых с целью пристроить бедолагу. И это нам удается! Хвостатый страдалец передается с рук на руки пожилой женщине, нас за что-то благодарят и поят горячим чаем с душистым варень­ем из лесной земляники.

Какое это счастье — сидеть в тепле, пить чай из синей чаш­ки с золотой каймой и наблюдать, как вы моете котенка в тазу, вытираете насухо полотенцем, поите подогретым молоком. И вот уже умиротворенный зверек сладко дремлет на коленях у новой хозяйки и мурлычет так громко, словно внутри у него маленький органчик.

Расставаться после стольких переживаний не хотелось, и мы стояли в твоем полутемном подъезде. К вечеру похолодало, ты жа­ловалась, что совсем окоченели руки — я согревал их в своих ладонях. Мы о чем-то шептались и даже смеялись шепотом.

В тот вечер я признался в любви. Ты сразу вырвала у меня руки, сделалась серьезной и недоступной. Потом положила руки на мои плечи и испытующе заглянула в глаза. Молча шагнула назад, повернулась и стала подниматься по лестнице. Я пытался удержать тебя, но ты приложила к губам палец, призывая к молчанию. Я стоял неподвижно, слышал, как открылась и потом захлопнулась дверь, — и не знал что и думать.

Всю ночь я не спал, переживая случившееся. Без сна вертелся сбоку набок на неудобной общежитской койке и еле сдер­живал слезы. Утром не пошел на занятия и бесцельно шатался по улицам. Мне почему-то казалось, что между нами все кончено и теперь ты меня прогонишь, — а этого я не переживу. Мысленно вел нескончаемый диалог с тобою, говорил о своей сумасшедшей любви, просил прощения за вчерашнее... Боялся показаться на глаза тебе, однако к моменту окончания занятий ноги сами при­вели меня на Горбольницу. Размахивая портфелями, девушки-ме­дички высыпали из дверей, среди них была и ты. Вот увидела ме­ня и помахала рукой в яркой варежке. Я кинулся к тебе со всех ног. Я был без ума от радости! Я прощен!!

И снова мы бродили по городским улицам. Шел пушистый снег, и ты что-то говорила. Я слушал твой голос и был наверху блаженства. После моего признания отношения наши изменились, стали серьезнее что ли. Ты пригласила меня в гости домой.

Твоя мать приняла меня любезно, но холодно, я не был той партией, которая была достойна составить счастье ее доче­ри. Она расспрашивала меня о семье, о планах на будущее, даже похвалила за намерение помогать младшим братьям и матери. Только вот ее поджатые губы я не забыл до сих пор.

Ты знала, что я живу на стипендию, и старалась подкормить меня, при      этом не задевая моего самолюбия. Одного сытного обеда мне хватало дня на три. Но я был гордым и соглашался обедать у тебя только раз в неделю. Помню хорошо твоего отца, он был хирургом, и его редко можно было застать дома. Когда же мы с ним встречались, то относились друг к другу с симпатией — он тоже был из "простых", понимал мои трудности и не видел ни­чего страшного в том, что у меня единственные приличные брюки.

Та зима оказалась счастливейшей в моей жизни. Мы виде­лись с тобой почти ежедневно, думалось, что со временем сопро­тивление твоей матери ослабнет, в конце концов, жить-то нам! Изо всех сил я пыхтел над дипломом, чтобы получить отлично, — тогда была бы возможность остаться в Новосибирске, ведь ты училасьтолько на втором курсе. Я был полон надежд и мне не страшны были любые трудности.

А помнишь встречу Нового года у нас в общежитии?.. Ты ска­зала, что любишь меня. Мои товарищи смеялись и поздравляли нас, я же буквально ошалел, подхватил тебя на руки и за­кружился по комнате. Зеленоглазое мое счастье возмущалось и отбивалось маленькими твердыми кулачками, но я не отпускал те­бя, изо всех сил прижимая к груди.

Ты помнишь?..

Впрочем, надо ли помнить?.. Спокойнее, да и мудрее чувст­вовать себя добрыми старыми друзьями.

Здесь у нас комары и бешеный ритм работы. За короткое лето надо успеть подготовиться к зиме. Много проблем из-за веч­ной мерзлоты и сейсмики — не знаешь чего ждать. Кажется, я уже писал, что колонна наша разместилась в базовом поселке с кра­сивым названием Сосновый бор. Коллектив сложившийся, работали на строительстве земляного полотна уже на двух участках этой же железной дороги. Костяк колонны состав­ляют кадровые рабочие, проработавшие на строительстве дорог многие годы. Приехали сюда вместе со своей колонной с линии Хребтовая-Устьилимская. Прибыли со своим хозяйством: жилыми домами, механизмами, рабочие с семьями. Когда-нибудь опишу тебе нашу работу подробнее. Ты тоже пиши обо всем.

Очень жду. Александр.

Письмо шестое

(начало июля)

Здравствуй, Саша!

Помню ли я встречу того Нового года? Конечно! Я тогда по­дарила тебе жутко модный синтетический галстук — а ты раздо­был где-то настоящую живую розу.

Я опаздывала и почти бежала вприпрыжку, меня подгонял и морозец. Только у площади Калинина воз­ле меня остановился автобус и гостеприимно распахнул дверь. Я заскочила в него и расхохоталась — в автобусе ехали Деды моро­зы. С длинными белыми бородами, красными носами и а красных варежках. Они шутили, балагурили и все приглашали стать их Снегурочкой. Я тоже смеялась и шутила — двадцать Дед морозов это что-то! Высадили меня у вашего общежития, и пока я бежала к подъезду, меня переполняло чувство, что этот Новый год бу­дет необыкновенным.

Первое, что я увидела в вашей комнате, была живая роза в бутылке из-под молока. Это под Новый-то год! Не веря своим глазам, подошла и потрогала лепестки, нежные, упругие, чайного цвета. В воздухе стоял тонкий аромат. Потом твои соседи под разными предлогами разбежались, и мы остались вдвоем. Ты сидел на стуле и молчал. А я вдруг нагнулась и поцеловала чудесный цветок. Я была так счастлива!..

Удивительно, но я помню все так, словно это было вчера!

Скоро комната наполнилась народом. С хохотом и хохмами накрыли стол — каждый притащил что мог. Была даже бутылка шампанского. При всех я повязала тебе новый галстук, как бы заявляя свои права. Парни веселились и ехидничали, а девчонки с вашего курса кидали на меня косые взгляды.

Под бьющие полночь куранты мы кричали "ура'", чокались стаканами с шампанским и хохотали. И тут я объявила, что тебя люблю. Ты схватил меня и закружил по комнате. Я отбивалась, а потом притихла — обретенное счастье казалось вечным.

Твои друзья провозгласили меня королевой, короновали серебряной короной из фольги и с головы до ног увешали свер­кающим дождем. Мы ходили по комнатам вашего этажа, я была не­приступной королевой, а вы моей свитой в чалмах из полотенец.

На первом этаже играл оркестр, наконец мы спустились туда и на­ше явление произвело легкий фурор. Кавалеры приглашали меня нарасхват, ты хмурился и злился, словно я была в чем-то виновата. Но все было так весело, легко и открыто, что я и вправду ощущала себя королевой из волшебной сказки.

В третьем часу снова все сошлись в вашей комнате, и тог­да у меня вдруг возникла идея встретить Новый год по Москве в настоящем лесу. Идея вызвала всеобщий восторг. Со смехом об­рядились кто во что горазд, мне выдали чей-то свитер и старые брюки такой длины, что их пришлось подвязать бечевкой. Сгреб­ли со стола остатки пиршества, набрали конфетти, серпантина, бенгальских огней — и двинулись в путь.

Улицы были заполнены веселым людом, поспешавшим на пло­щадь Ленина к большой городской елке. Взрослые и дети хохота­ли, пихали друг друга а сугробы, катались с горок, визжали — ведь Новый год единственный праздник, когда взрослым официально позволено впадать в детство.

Кто-то было заикнулся о городской елке — но я, как истинная королева, пресекла неповиновение в корне. Нужна была подходящая машина, потому что нас было человек десять. Наверное, со сторону я выглядела очень забавно и напоминала матрешку, однако необычайная решимость просто переполняла меня. Я отогнала всех от дороги и сама ста­ла останавливать машины. И поймала-таки заводской автобус, раз­везший только что рабочих после смены. Мы радостно оккупирова­ли его и поехали с песнями и даже плясками в Заельцовский бор. Шофер высадил нас в лесу, сказал на прощание, что такой разве­селой компании во главе с медвежонком не видал никогда, посиг­налил — и уехал. А мы, оставшись в ночном лесу, проваливаясь в снег выше колена, принялись искать поляну с елкой посредине.

Пушистую роскошную ель украсили серпантином и дождем. Не­подалеку развели огромный костер и подожгли бенгальские огни. Это было сказочное, ирреальное зрелище! Синеватая луна высека­ла из снега голубые искры, мы плясали вокруг костра, протаяв­шего до земли, и орали песни. За колеблющимся кругом света от мороза потрескивали деревья — а нам было жарко. И немного не по себе в сказочном зимнем лесу при свете звезд и луны, слов­но мы вторглись без приглашения в заповедное царство.

"А сейчас из леса выйдет огромный страшный медведь и стра­шным голосом заревет у-у-у!.."— замогильным голосом принялся вещать кто-то из парней. И словно а ответ на эти слова совсем рядом затрещали сучья и в неверном свете костра возникла вдруг огромная тень с рогами, девчонки дружно завизжали, тень — а это был разбуженный нами лось — шарахнулась во мрак, только треск пошел по лесу.

Возвращались под утро. Охрипшими от мороза и песен. Мар­шировали, взявшись за руки, по шоссе. Завернули в аэровокзал погреться и, собрав по карманам завалявшиеся рубли, накупили булочек и бутылку шампанского. Жадно поедали булочки, запивая шампанским из граненых стаканов, — ничего вкуснее этих вчераш­них булочек с шампанским я никогда не пробовала!

Боже мой, Саша, неужели это все было?!

Сижу, облокотясь на кухонный стол, и пишу тебе письмо. Время заполночь. Муж спит, а я готовлю обед на завтра. Сын ос­тался в общежитии (таким образом он объясняет свои ночные от­лучки). Что делать — молодость. Когда он дома, начинаются бес­конечные звонки от девушек — он у меня красивый и похоже дон­жуан. Кажется, борщ сварился! Когда-нибудь угощу тебя фирмен­ным своим борщом — друзья утверждают, бесподобным.

Ты думаешь, что я не обратила на тебя внимания в ту нашу самую первую встречу на седьмое ноября? Как бы не так! Да, я тогда дружила с Олегом, но мы были только приятелями. Когда же встретилась глазами с тобой — внутри сразу что-то дрогнуло и аж дух захватило. Глаза у тебя были черные и яркие — горящие. Мне даже жутко сделалось. Показалось, что между нами вспыхну­ла вольтова дуга. И эта твоя ямочка на подбородке — будто кто пальцем надавил и осталась глубокая вмятина. Мне так захоте­лось потрогать ее!

Гляжу в темноту за окном и улыбаюсь. Знаешь, ты был та­ким нескладным! Рукава свитера коротковаты и из брюк тоже вырос... До сих пор а моей душе сохранилась нежность к тому длинному парню, каким ты был когда-то. Жаль, недолго продлилась наша любовь и оборвалась так нелепо, но прочертила метеорным следом мою жизнь и навсегда запала а душу.

А тот Новый год... В общежитие вернулись утром. Кто-то открыл окно в вашей комнате — и моя роза погибла. Я все пыталась приподнять ее головку, но она словно обуглилась от мороза. И я вдруг заплакала навзрыд, во весь голос, словно предчувствуя будущее нашей любви.

Ты сидел на кровати рядом со мной и гладил по голове, ус­покаивая. Я прижималась к тебе и ревела белугой — и как-то незаметно уснула. Будто провалилась в сон. Проснулась уже вече­ром. Ты укрыл меня всеми одеялами — боялся, что простужусь.

Мне так хотелось, чтобы ты поцеловал меня!.. Лежала, притаив­шись, и ждала — но ты не поцеловал. И тогда я открыла глаза, потянулась, выбралась из-под вороха одеял и произнесла, как в сказке: "Долго же я спала!.." А ты молча сидел, облокотясь на стол, и не сводил с меня глаз. Я еще подумала, что, наверное, ты сидишь так давным-давно...

Дома мне была хорошая баня за то, что пропала на сутки, — особенно возмущалась мама.

Тот Новый год... Это незабываемо!.. Мне сегодняшней все представляется волшебным сном.

Видишь, я все помню, Саша!

Целую тебя и щеку (это можно),

Алла.

Письмо седьмое

(конец июля)

Здравствуй, Зеленоглазка!

Мысленно я называл тебя так, только сказать вслух стес­нялся. От почты, где работает девушка с русой косой, мы уже отошли далеко, поэтому пиши теперь на другой поселок по адре­су: ... ...

Можешь не верить моим словам — но я помню каждый день, проведенный вместе с тобою. Знаю, во всем виноват только я. Правильнее сказать, тот молодой ревнивец, каким я был когда-то. Любой случайный взгляд, который ты бросала на другого муж­чину, жег меня раскаленным железом. Я считал себя недостойным тебя, терзался мыслью, что ты меня не любишь. Был уверен, что обязательно наступит день, когда ты скажешь мне, что пошутила. Я постоянно мучил себя недоверием к тебе. В воображении видел с другим парнем, который был во сто крат лучше, умнее, ин­тереснее меня. Вечерами буквально убегал из общежития и бродил по улицам, чтобы измучить себя физически и тем сбить на­кал своих фантазий.

Ноги сами несли к твоему дому. Я вжимался в ствол дерева и смотрел на твои окна. Там жила ты, и эта твоя таинственная жизнь была для меня недоступна. Мысленно я видел твой нежный профиль, твою гибкую шею — и сердце сжимала сладкая боль. Я чувствовал себя безумно счастливым и одновременно был глубоко несчастен. Когда от долгого стояния на морозе я превра­щался в одну большую сосульку, то срывался с места и рысцой бежал к автобусной остановке, или же прямиком в общежитие, потому что автобусы уже не ходили.

Однажды, чтобы сократить путь, спустился в Сухой лог, по льду перешел Ельцовку и уже был у места, откуда можно вска­рабкаться наверх, как вдруг передо мной бесшумно выросли четы­ре тени. Хотел было рвануть обратно через речку, но понял, что это бессмысленно и замер на месте, приготовившись дорого про­дать жизнь.

Кряжистый мужик в овчинном полушубке посветил мне фонариком в лицо и с ласковой угрозой произнес:

— Не наш, не ельцовский. Чего тебя тут носит, дурашка?

— В общагу иду, — буркнул я. Против четырех рецидивистов шансы мои были практически равны нулю.

— В общагу идет... студент... — нараспев, с какой-то да­же издевочкой сказал кряжистый.

— Да я из тебя щас такое состряпаю! — схватил меня за во­рот шинели высокий молодой парень.

— Ша, Гусь, — коротко приказал кряжистый. — Гляди, какой тощий. Одно слово — студент. Сунь ему десятку и в зубы дай, чтоб ночами не шлялся.

Молодой проворчал что-то неразборчивое и засветил мне та­кую оплеуху, что я отлетел в сугроб. Бандиты бесшумно, как ко­ты, растворились в снежной круговерти. Я посидел в сугробе, растирая снегом подбитую скулу и еще не веря тому, что так лег­ко отделался, а потом принялся карабкаться по скользкому крутому склону. Рассказывая в общаге про свое приключение, зачем-то сунул руку в карман и к собственному и всеобщему изумлению извлек оттуда десятку.

Больше через Сухой лог не ходил. Ладно у главаря в ту ночь настроение было хорошее — а если бы нет?.. Такой вот анекдот из прошлого. Теперь можно и посмеяться, но тогда мне было не до смеха. К тому же рука у молодого бандюги оказалась тяжелой, скула распухла и долго болела.

Пишу всякие байки, неосознанно отодвигая тяжелое для меня признание, — ведь прошлое до сих пор гложет меня. Простишь ли ты когда-нибудь мой поступок? Я знаю, что прощения не заслуживаю — и все же... Мне нужно перед тобой выговориться. Разрушить собственными руками свое счастье!.. Гос­поди, каким же молодым кретином я был когда-то...

Защита моего диплома была поставлена на двенадцатое мая. После защиты (а меня переполняла уверенность, что получу от­лично), собирался просить твоей руки. Хоть ты и сказала на Новый год, что любишь меня, — я вовсе не был уверен в этом, ведь с тех пор ты больше ни разу об этом не говорила.

Та весна была ранней — деревья покрылись листвой уже в начале мая. Вечерами мы с тобой гуляли по улицам и волны запахов от ожившей земли, распустившихся деревьев, молодой расту­щей травки будоражили меня, вливали в мою душу неимоверные силы. Мне тогда казалось — я могу все! Особенно, когда рядом была ты. Мы бродили, взявшись за руки, и молчали, наслаждаясь нашей близостью.

На вечере в честь дня празднования Победы в нашем институ­те ты была всех красивее. Я гордился тобою и — страдал, потому что вокруг тебя постоянно крутились наши ребята. Теперь-то я в пол­ной мере способен оценить всю глубину собственной глупости, но в то время... Ты танцевала с другими — а я считал, что ты раз­любила меня и боишься признаться. Как же я мучился тогда! Мучился и скрывал свои истинные чувства. Да и какое право я имел отказывать очередному приглашающему тебя кавалеру? Ты вы­глядела оживленной и даже счастливой. Женщине необходимо мужское внимание, необходимо ощущать себя королевой, в ней природой за­ложена потребность нравиться. Но тогда я этого не понимал. Ко­гда же Максим увлек тебя из зала в полутемный коридор — в отчаянии я устремился следом. Видел, как он поцеловал тебя, — и заслужил пощечину. Но я... я... просто голову потерял! Он поцеловал т е б я ... Тебя!! Которая была для меня недосягаемым идеалом, богиней, чьей руки я едва смел касаться.

Идеальный мир, в котором существовали ты и я, и в который не было доступа другим, рухнул а одно мгновение. И я был один среди его обломков, потрясенный, разуверившийся во всем. Случайный поцелуй превратился для меня в настоящую трагедию. С высоты прожи­тых лет это выглядит даже забавно, но тогда... Я даже жить не хотел.

Помню, как я бросился на Максима вне себя от ревности и ярости. Он убежал и заперся в какой-то аудитории. Дальнейшее сохранилось в памяти урывками: рыдал в своей комнате в обшаге, ходил по каким-то заснеженным улицам в совершенном отчаянии...

К чему сегодня вытаскивать на свет Божий эти страшные для меня воспоминания? Прошлое ведь не вернешь. Но меня до сих пор гложет чувство вины перед тобой. Перед тобой и перед на­шей любовью. Сможешь ли ты простить меня?.. Умоляю — прости...

А через три дня я защитился. На отлично. Распределился в родной город и уехал, не сказав тебе ни слова. Щенок! Молоко­сос! Идиот!! Если бы время можно было повернуть вспять... Как же глупы и опрометчивы мы в юности!.. Только любовь, любовь — и ничто иное, привносит в нашу жизнь глубокий смысл. Теперь-то я понимаю это. Но в те годы...

Спустя неделю я постепенно стал прозревать. Сделал попыт­ку написать тебе письмо. Это оказалось трудно. Очень трудно. Писал — и рвал, снова писал — и снова рвал написанное. Слова, ложась на бумагу, были неспособны выразить мои переживания. Я мучился, страдал, не находил себе места. Мать, видя, что творится неладное, расспрашивала, в чем дело. Я молчал.

Наконец бросил в почтовый ящик первое письмо. Ответа на него не последовало. Отчаяние мое возрастало. Я писал письма — и ждал от тебя ответа. Миновало лето, наступила осень, потом зима. Письмо от тебя так и не пришло. И тогда я понял, что все кон­чено. Ты — не простила. Вместе с тобой из моей жизни ушло на­всегда что-то светлое, цельное, единственное. Жизнь потеряла свой смысл. Со временем я женился и зажил как все.

Извини за сумбур в мыслях и в письме. Отправляю, не чи­тая, иначе, боюсь, не решусь отослать.

Александр.

Письмо восьмое

(начало августа)

Двадцать три года... Вдумайся, Саша, — двадцать три года прошло... Какой смысл теперь выяснять причину разрыва или про­сить прощения?..

Конечно, я давно простила тебя. Зрелая, сорокалетняя, умудренная жизненным опытом женщина. Но вот та, потерявшаяся в отдаленной дымке времени девушка уже не сможет простить ни­когда...

Ты увидел, что меня поцеловал другой мужчина, — и это ста­ло причиной твоей трагедии. Со временем примерно так я и пред­ставляла себе случившееся, твое тогдашнее состояние. Но пред­ставлял ли ты себе моё?! Думал ли о моих переживаниях?.. Или в те дни наслаждался лишь собственными страдания­ми?..

Как же я тебя любила, Саша!.. Да я бы поехала за тобой на край света! Ждала только, когда ты решишься сделать мне предложение. Дождалась... На том проклятом вечере ты как сумасшедший кидаешься на Максима, потом убегаешь — и навсегда исчезаешь с моего горизонта.

Я видела, конечно, что ты ревновал меня. Признаюсь, нравилось тебя слегка поддразнивать — льстило моему женскому самолюбию. Но мне и в голову не могло прийти, насколько серьезно ты воспринимаешь мой невинный флирт! Ты достаточно хорошо владел собой, не показывал вида, и я представления не имела, как для тебя это мучительно.

Итак, ты убежал куда-то, а я осталась на вечере. Потом кто-то из ребят проводил меня до дома. Я думала, что ты позлишься несколько часов и образумишься. Но — ни на следующей день, ни через день, ни после защиты диплома ты не появился.

Я переживала, потеряла аппетит и сон, почернела и похудела. Случившееся казалось нереальным, невозможным, непостижи­мым. Раз столько времени ты обходишься без меня — значит, не любишь!! Когда же случайно через твоего друга узнала, что ты распределился и уехал на Восток, — это было настоящим шоком.

Короче, с тяжелой депрессией я попала в нервное отделение. Получала какие-то лекарства, уколы и ждала, ждала... Ну не мог ты не написать! В это просто невозможно было поверить. И я уговаривала себя, что, наверное, ты устраиваешься на новую рабо­ту, что скоро все у тебя образуется, и ты непременно пришлешь мне письмо. Но время шло. И только зимой мне стало окончатель­но ясно — ты не напишешь.

Третий курс заканчивала в состоянии полной прострации. Спа­сибо девочкам из моей группы, которые обращались со мной пре­дупредительно и деликатно, как с тяжелобольной. Да я и была больной! Время действительно лечит — и постепенно я тоже стала возвращаться к жизни. И даже вечера стала посещать, вот только шутить и смеяться совсем разучилась. Но тебя не забыла, вернее, урока, который ты мне преподнес.

Не хотелось копаться в прошлом, хотя все давным-давно пе­режито и опустилось на самое дно памяти. Но ты первый начал! А может ты прав, может, нужно было выговориться, наконец, друг перед другом, чтобы предать это прошлое настоящему забвению.

Вчера были с мужем на даче. Участок недалеко от речки, дальше — березовый лес. День был светлый и радостный — я заго­рала и купалась. Березовый лес, весь пронизанный солнцем, что-то тихонько шелестел, будто нашептывал мне свою тайну. В воздухе летали паутинки с крохотными паучками-парашютистами. Я легла в траву на опушке, раскинула руки и глядела в небо. Синее, чи­стое, глубокое, оно словно затягивало меня в свою бездонную воронку, и в какой-то миг мне показалось, что я лечу. Быть мо­жет, просто ненадолго задремала...

Солнышко было ласковым и теплым, а не жгучим, как в сере­дине лета. Березовые стволы, возвышавшиеся неподалеку, как бы сами излучали тихий молочный свет. И сильно, до одури пахли разомлевшие на солнце травы. Я словно сама сделалась частью этого лесного мира, только глазами следила за сновавшими по стеблям травы, по моим рукам букашечкам, делавшим свою преис­полненную их букашечьего смысла работу. Наверное люди со сто­роны выглядят точно также забавно, как эти божьи твари, суетятся чего-то, куда-то торопятся — и все из-за какой-нибудь ерунды, модной тряпки, автомобиля, должности... Неумные мы существа. Природа куда мудрее.

Ну, вот еще философ в юбке нашелся!..

А дома все нормально (тьфу! тьфу! тьфу!). Муж у меня прекрасный, за него я вышла через два года после нашего с тобой раз­рыва. Волосы у него русые, волнистые, и голубые глаза. Рост немного подвел, всего на три сантиметра выше меня, но по-своему он даже весьма привлекателен; сейчас, правда, отрастил животик, и я постоя­нно его за это пилю. Прежде служил на заводе, теперь препода­ватель техникума радиоэлектроники. Зарабатывает неплохо, к то­му же отпуск два месяца. В каждой группе, где он ведет эту свою электронику, обязательно находятся две-три студентки, ко­торые влюбляются в него со страшной силой, письма пишут, по­сле работы поджидают, на консультации бегают. Об этом он мне рассказывает с иронией, но внутренне ему это льстит. Я в ответ всегда, говорю: "И правильно влюбляются — ты у меня красивый!'' Он вроде бы на мои слова сердится, а на деле очень доволен.

Знаешь, где я пишу письмо? На конференции! Новациями нас не балуют, вот уже два часа внушают, что надо добросовестно работать и читать медицинские издания. Работаю я добросовест­но и даже журналы медицинские выписываю, вот только для прак­тического врача толку от них мало. Зато лекарств новых очень много. Раньше сердечники, считай, были смертниками, теперь же живут и трудятся десятки лет. А ту старушку, помнишь, я в дом престарелых определила. Уж она благодарила меня!.. И у меня с души камень свалился — пусть отдохнет на старости лет. Но ведь в чем-то и она была виновата: сына упустила!

Ах, Саша-Сашенька!.. Ну, зачем ты меня растревожил? В душе ожило прошлое — и словно я перед тобой в чем-то виновата. Да так оно и есть! Ведь во всем случившемся присутствует и доля моей вины...

Все! Не надо об этом. Мне казалось, что прошлое умерло, но наша встреча буквально всколыхнула мою душу. Сейчас внутри такая катавасия!.. Я боюсь, боюсь... Тебя... себя... Лучше нам прервать переписку, пока не поздно. Идет? Давай будем ра­зумными людьми. Вот и конференция завершилась. Вовремя — я как раз допи­сала письмо.

Прощай, Сашенька!

Р.S. На Главпочтамт приходить больше не буду.

Письмо девятое

( конец августа)

Ты, Алла, не права!

Нет, рассуждая здраво, ты пишешь справедливые вещи. Но надо ли убивать в себе лучшие чувства?.. Человек ведь не запрограммированный автомат и гораздо чаще он действует под влиянием эмоций, нежели холодного рассудка. И, по большому счету, это правильно.

Для меня такое счастье снова обрести тебя. Пусть все про­изошло случайно, пусть! Но хорошо ли с твоей стороны пытаться, походя, убрать меня с твоей дороги? Стоит ли нам во второй раз совершать одну и ту же ошибку? И если первая целиком на моей совести, то вторая будет на твоей.

Неужели, моя хорошая, ты не поняла до сих пор, что я тебя люблю?! Ты — солнышко мое, которое высветило мою однооб­разную и тяжелую жизнь. За твоими письмами я мотаюсь по жутко­му здешнему бездорожью многие километры, как последний маль­чишка.

Моя юношеская любовь к тебе это что-то особенное, это был взрыв, полет за облаками, невыразимое счастье!.. После тебя моя жизнь стала обычной, то есть — никакой. Да, у меня появи­лась семья, и все пошло по заезженной колее: работа — дом, и снова работа, и снова дом. По-своему я любил жену, детей, но как-то спокойно, обыденно, как все. Сутками пропадал на своих объектах: от настоящего мужского труда не прятался ни­когда. Отношения с женой складывались приемлемо, хотя поначалу, особенно до рождения детей, она очень ревновала к тебе и даже в порыве ненависти порвала однажды мои институтские фотогра­фии. Из-за этого мы крупно поссорились. Она закатила истери­ку — я пригрозил, что уйду. Она проплакалась и, вероятно, обдумав на трезвую голову случившееся, никогда больше не возвращалась к этой теме. А кусочки фотографий я отнес на работу и тщательно их склеил.

Дети мои выросли и живут собственной жизнью, и теперь ме­ня ничто более не связывает с женщиной, которую я называю же­ной. Ничто, кроме привычки. Между нами образовалась стена не­понимания, сквозь которую достучаться друг до друга становит­ся труднее с каждым годом. У меня возникло ощущение, что я ее раздражаю постоянно, одно мое присутствие раздражает. Каждый из нас существует сам по себе, не пуская другого в свою лич­ную жизнь. На работе мне даже прозрачно намекали, что у нее есть любовник, — и черт с ним! — мне все равно.

А женщина она неплохая и по натуре жизнерадостная. Вот то­лько очень уж мы с нею разные. По натуре она мещаночка. Я не вкладываю в это слово уничижительного смысла, пожалуй, для жизни такой человек самый подходящий. Ну, нравятся ей дорогие вещи, хрусталь, золото — что с того? Многие грешат этим, мож­но только радоваться, что у людей, наконец, появились деньги. Грустно другое: когда квартира, машина, дача становятся не сто­лько символом жизненного успеха, сколько смыслом самой жизни.

Не хочу изображать перед тобой совершеннейшего бессребреника, я тоже предпочитаю комфорт бродячему существова­нию. Но самой природой во мне заведена какая-то пружина, кото­рая заставляет меня ехать в самые труднодоступные места, на самые сложные стройки. Стоит мне обосноваться в городе, обус­троить квартиру и пожить год-полтора, как меня одолевает тос­ка. Не хватает простора, сибирского размаха, я буквально на­чинаю задыхаться среди городской суеты. Внутри нарастает ощу­щение, что настоящая жизнь течет мимо меня, а я отсиживаюсь на ее обочине в тихой безопасной гавани. И тогда я срываюсь с уже насиженного места, насмерть поругавшись с женой, и уезжаю к черту на рога.

Каждая новая стройка начиналась с нашего разрыва. Я уез­жал — она оставалась с детьми в городе. Когда я более-менее обустраивался, они ко мне перебирались. Постепенно наши вре­менные разъезды все удлинялись. Я не осуждаю ее, напротив, благодарен, потому что жизнь на новостройках да еще с малень­кими детьми — не сахар, и все же она всюду следовала за мной.

Уже не раз и не два я внушал себе: "Саша, пора остановиться! Ты не молод. Дай отдых себе и жене. Ей хочется тепла и до­статка — ведь она не девочка". Я давал себе страшную клятву, что эта стройка уж точно — последняя. И не однажды становился клятвопреступником, потому что через какое-то время меня бук­вально срывала с места некая сила, бороться с которой я не мог.

Эта Трасса — действительно последняя. Подписал контракт на семь лет. Видит бог, я сюда не рвался. Когда предлагали — от­казался. Условия экстремальные, у меня язва, жена ни в какую! В общем, категорическое "нет". Но ведь я опытный строитель со стажем работы на труднейших стройках, меня вызвали в обком и долго разговаривали. Короче: кто если не ты?! Я согласился по­сле долгих колебаний. Жена отказалась ехать наотрез. Приехала она ко мне только через год. Что же удивительного — жить в вагончике, когда по утрам волосы примерзают к стене, радости ма­ло. Но мы делаем грандиозное дело, которое во всем объеме оценят, быть может, лишь наши потомки.

Извини, что пишу сбивчиво, перескакиваю с одного на другое — я так боюсь снова тебя потерять. Когда в аэропорту я узнал тебя, то остолбенел, в прямом смысле этого слова. И мгновенно понял, что люблю. Это было как удар грома, как разряд молнии через мое тело. Снова, как и двадцать лет назад, я знал одно: это ОНА. Я вновь счастлив и с трепетом жду твоего письма. Они мне так дороги! Постоянно их перечитываю и все больше убеждаюсь, что когда-то мое сердце не ошиблось и выбрало ту единственную женщину, которая достойна любви и поклонения.

В детстве, в юности — мы открыты миру. Но со временем во­зводим вокруг своей души оборонительные укрепления из житейско­го опыта и равнодушия — так легче. Постепенно в бесконечной суете дней и просто от душевной лени равнодушие, которое пона­чалу было лишь маской, делается твоей сутью. Ты теряешь веру в идеалы, насмехаешься над святостью дружеских чувств, преда­ешь мечты своей юности. Ты жив, существуешь, но уже не живешь, потому что духовно ты мертв. Со стороны процесс духовной гибе­ли незаметен — у некоторых медленная агония души длится годами...

Вот ведь! собирался написать совсем о другом, а вышла прямо ис­поведь сына века...

Пожалуйста, ответь на мое письмо. Слишком жестоко дать человеку прикоснуться к истинной любви — и тут же отобрать надежду на взаимность. Благодаря тебе, твоим письмам, я живу сейчас в полную силу. Жду, мучаюсь, страдаю — и я хочу стра­дать и мучиться. Потому что это и есть жизнь! И я не позволю тебе так просто взять и уйти из моей жизни. Есть ли в этом мире что-то более ценное и достойное поклонения — чем Любовь?!

Умоляю, пиши мне!

Твой Александр.

Письмо десятое

(конец сентября)

Здравствуй, Саша!

Даю слово, что действительно хотела прекратить нашу пере­писку — и не смогла.

Не ходила на Главпочтамт две недели. Не скрою, это было мне тяжело, но я внушала себе, что серьезная замужняя женщина не имеет права на двойную жизнь и должна сдерживать свои чувс­тва. Я говорила себе самые жестокие вещи, убеждала в правильности принятого решения — только эта моя решимость таяла под натиском чувств, как ледок под горячим солнцем. Мне стало по-настоящему страшно: вдруг ты обидел­ся и больше никогда не напишешь?.. И перед моим мысленным взо­ром вытянулась скучная, серая, безжизненная череда дней, в ко­торых больше нет твоих писем. Подобная возможность меня ужас­нула. Да зачем же мне, сорокалетней, относительно здоровой женщине прятаться от своих чувств?! Зачем, как страус, зарывать голову в песок?.. Стоит ли искусственно умерщвлять себя раньше по­ложенного срока?..

Результатом моих размышлений стало срочное посещение по­чтамта. Пока я туда ехала, мысленно кого-то умоляла, чтобы пи­сьмо от тебя пришло. И оно пришло! Я схватила его и, еле сдержи­ваясь, чтобы не бежать, отправилась в сквер.

Когда же прочитала — почувствовала себя преступницей. Во-первых, потому что долго не забирала, и оно лежало в пачке не­востребованных писем, несчастное и одинокое. И, во-вторых, по­тому что ощутила себя безмерно счастливой.

Спасибо, Сашенька, что ты у меня есть. Что дважды пере­секлись наши дороги на этой грешной земле. Что, наконец, мы затеяли эту несуразную переписку. Как чудесно жить, Сашка!.. Жить — и ощущать себя частью вечной и мудрой природы, которая создала нас для какой-то таинственной, только ей ведомой цели.

Сидела на скамейке и в который раз перечитывала письмо — и вдруг ко мне подскакала белка. Я с ней заговорила, а она, присев на задние лапки и распушив серый хвост, требо­вательно воззрилась на меня. Мускулистое тельце было покрыто рыжей летней шерсткой, сквозь которую прорастали пучки более длинных серых волосков — ее зимняя шубка. А хвост, размером почти с тельце, уже стал по-зимнему роскошным, седовато-серым.

В кармане пальто у меня завалялось несколько кедровых орешков, которые я грызла на даче, и я протянула их белке на раскрытой ладони. Она ухватилась лапкой за мои пальцы, аккурат­но взяла ртом один орешек, переложила его в лапки и деловито вскрыла острыми зубами. Лапки были подвижные, напоминали оброс­шую рыжей шерстью крохотную руку — только с длинными коричне­выми ноготками. Потом белка снова взялась за мои пальцы и схва­тила следующий орешек. Доверие лесного зверька умилило меня поч­ти до слез. Я делаюсь сентиментальной...

Наверное пора — все-таки бабушка. И до сих пор не верится: я — бабушка?! На взгляд со стороны и наша переписка, и наше вол­нение выглядят, должно быть, ужасно забавно. Но для себя-то я знаю, что это не прихоть скучающей дамочки, не мимолетное разв­лечение. Нет, это серьезно. Настолько серьезно, что лучше бы мы не встретились тогда, в аэропорту.

Нынешний сентябрь выдался на редкость холодным и дождливым. Уже и снег неоднократно выпадал и снова таял. Деревья стояли грустные, потемневшие от влаги. И даже воздух был насы­щен влагой, словно губка. Но вчера неожиданно распогодилось. Похо­же, что осень почему-то вспомнила о бабьем лете и решила навер­стать упущенное.

Бабье лето — плохо или хорошо?.. Если в конце сентября вдруг зацветает черемуха — природа обманывает самое себя или же в этом скрыт глубокий смысл?.. Последний всплеск жизни перед зимним летаргическим сном...

Не обманываемся ли мы с тобой, Саша? Вернуть упущенное в молодости невозможно.

Перечитала написанное и вдруг подумала: а разве у нас с тобой нет будущего? Неправда, милый Сашка, есть! И я очень-очень люблю тебя, сорокапятилетнего дядю с твердым взглядом и волевым подбородком, на котором привлекательная вмятинка. К черту все сомнения! Будь что будет! Мне так необходим близкий человек, способный понимать и сопереживать. И этот че­ловек — ты.

Описываю свои переживания и задаюсь вопросом, насколько это тебе интересно? Душевная близость значит в нашем возрасте так много! В молодости, невзирая на максимализм и остроту ощу­щений, никогда не бываешь настолько абсолютно и горестно одинок, как в зрелые годы. Даже если внешне у тебя все в порядке, одо­левает чувство, будто что-то упущено, и это что-то, быть может, и есть самое главное.

Опять работаю в военкомате — смотрю призывников. Мальчики стараются сохранить свое достоинство изо всех сил, что весьма проблематично, когда совершенно раздет. Смущение и неловкость Прикрываются вместо фигового листка солеными шутками. Я расспра­шиваю их о детских болезнях, слушаю легкие, измеряю давление и думаю о том, что завтра эти лопоухие ребятишки наденут военную форму и превратятся в защитников отечества. И не дай Бог — какая заваруха! Потому что тогда мои мальчики пойдут с оружием в ру­ках убивать других мальчиков, у которых тоже есть матери. Почему мир устроен столь жестоко?.. Почему не в состоянии договориться между собой люди?.. Почему, наконец, убийство человека челове­ком не провозглашено тягчайшим преступлением?! Вопросы без ответа. Двадцатый век — такой рациональный, такой разумный. Неужели же нельзя остановить лавину насилия и убийств? Ведь еще немного и наступит, обязательно наступит день ИКС...

Однажды я шла на вызов по улице Гоголя в направлении Бе­резовой рощи. Ты ведь помнишь это место? Над городом стояли низкие свинцовые тучи, даже не тучи, а клубящееся отвратительное месиво, из которого сеяла водяная мелкая пыль. Настроение, вероятно, из-за погоды было подавленное, ощущение какого-то вселенского гнета легло на плечи неимоверной тяжестью. В такие дни всегда боль­шое количество вызовов. У меня тоже сердце давило — стенокардия. И внезапно передо мной открылась совершенно иная картина. Это было нечто вроде видения. Я увидела ясный солнечный день. Но вместо привычных пятиэтажек — частично выветрившиеся руины. Кругом ни души. Лишь Березовая роща разрослась дико и страшно. Необычай­но уродливые, агрессивные деревья и выше человеческого роста травы захватывали, обживали развалины города. Все было зримо, отчетливо и страшно. И еще я знала: да, после ядерной войны это будет выглядеть именно так. Мне сделалось нестерпимо тоскливо и жутко, словно я оказалась в западне, из которой нет выхода. Видение длилось недолго, очевидно, несколько мгновений, но в эти мгновения вместилось немыслимо много!.. Я словно пе­режила ядерную катастрофу, ее последствия, ощутила всю безнадеж­ность и отчаяние оставшихся в живых... Потом картина померкла, я шла по улице Гоголя в сторону Березовой рощи. Сеял мелкий бесцветный дождик.

Ну вот, начала во здравие — кончила за упокой! Прямо не письмо, а компот ассорти. Это я шучу. Улыбнулся? Тогда — до свидания. Дней через десять зайду за твоим письмом. Его еще не будет, и я снова приду через два дня...

Алла.

Письмо одиннадцатое

(начало октября)

Здравствуй, милая!

Действительно, письмо твое — настоящий компот ассорти. Ехал на почту и смотрел сквозь ветровое стекло на побуревшие, нахохлившиеся, словно большие птицы, деревья, на запорошенную снегом траву, и осенняя эта картина навевала тоску и разные там мысли о бренности бытия. И все же я поймал себя на том, что улыбаюсь. Конечно, не над хрупкостью нашего бытия — просто вообразил тебя рядом со мной в прыгающем по ухабам уазике, не­даром зовущимся "козликом". Глядя на унылые осенние пейзажи, ты когда-то говорила, что любишь настоящую сибирскую зиму, чтобы щеки горели и чтобы не ходить, а бегать, от крепкого и злого морозца.

Уж с чем-чем, а с морозами здесь проблем нет! Хорошо хоть — почти без ветра. Минус шестьдесят без ветра перено­сится лучше, нежели минус сорок пять с ветром. Прошлая зима не слишком-то прижимала нас по части холода, до шестидесяти ни разу не опускалось, хотя пятьдесят пять было, и не раз. Такой отчаянный морозище при небольшом количестве снега для жителей Западной Сибири представ­ляется, наверное, неестественным. Мне тоже поначалу виделась в том некая несуразность, потом привык.

Алла, драгоценная моя находка! — я просто поверить не смею в то, что ты тоже меня не забыла! Ведь жизнь наша, осо­бенно во второй своей половине, нечасто преподносит нам такие подарки. Конечно, мы не те, что прежде, возмужали, стали тер­пимее и мудрее. И оттого-то наша случайная встреча дороже во сто крат!.. Твои письма, общение с тобой через эти легкие бу­мажные листочки словно приоткрыли для меня заветную дверь. Это — как лоскут ярко-синего неба между туч. Как луч света — для вновь обретшего зрение слепца. Я вновь ощутил всю полноту жизни. Тружусь с утра до ночи — на полную катушку, как говорят наши мужики. И счастлив. Счастлив!! Потому что у меня опять есть ты...

Да, мне исполнилось сорок пять. Я солидный, ответственный и даже в чем-то консервативный человек. С высоты прожитых лет привык относиться к происходящему взвешенно, сознавая меру своей ответственности перед другими людьми. И потому-то, на­верное, так трудно для меня написать всего три слова: я тебя люблю...

Дорогая моя, любимая моя женщина!.. Ты не представляешь, какое наслаждение доставляет мне твое имя, которое я повторяю вслух наедине с собой. Алла... Аллочка... Алчонок... Во время долгих поездок в машине я постоянно расска­зываю о тебе Васе, по-моему, он уже посматривает на меня, как на помешанного. Да это так и есть!

Неужели ты всерьез хотела разорвать наши отношения?! На­писал "отношения" — хотя отношений, общения в прямом смысле этого слова у нас нет. Есть письма. Есть одна родственная душа, которая тянется к другой через многие тысячи километров. И еще воспоминания... Судьба слепа, она особенно не жалует людей счастливых и когда-нибудь непременно разведет нас в разные стороны. А пока я бессовестно счастлив — как школяр, как безу­сый мальчишка! И, получив твое письмо, читаю и перечитываю его раз по двадцать.

Помнишь наше посещение оперы?.. Ты хоть поняла тогда, что мне медведь ухо оттоптал? Думаю, ты и вообразить не можешь, каким испытанием был для меня поход в оперу! В тот вечер давали "Русалку". Я изо всех сил пытался слушать музыку, но, увы, — для меня она просто темный лес. Вместо удовольствия возникает физи­ологическое ощущение, близкое к зубной боли, как у собак, что начинают под музыку выть. Я понимаю, какой это минус для моего духовного развития, но что было, то было. Тогда же, сидя рядом с тобой в полумраке партера, я лишь делал вид, что смот­рю на сцену, ведь единственным, занимавшим все мои мысли и чув­ства предметом была — ты... И, знаешь, в тот вечер произошло на­стоящее чудо. Находясь подле тебя, касаясь как бы случайно твоей руки, краем глаза наблюдая твой профиль, я настолько про­никся твоими чувствами и ощущениями, что даже музыку стал вос­принимать опосредованно, через тебя. И никогда более, ни до, ни после этого момента, музыка не оказывала на меня такого си­льного и глубокого воздействия. В тот вечер я был наполнен му­зыкой, она жила и пела во мне, как будто я превратился в Эолову арфу. Повторяю, никогда больше музыка не будила во мне такой бу­ри чувств и переживаний, но с тех пор в душе моей словно откры­лась какая-то дверца и музыка сделалась необходима мне, как воздух. На сегодняшний день у меня довольно обширная коллекция пластинок классической музыки.

В твоем письме прозвучали какие-то апокалиптические нотки. Это, впрочем, и немудрено, если представить себе, что на нас постоянно нацелены сотни ядерных ракет. А какая масса смертоносного оружия накоплена человечеством за сравнительно короткий период после Второй мировой войны! Этого оружия с лихвой хватит, чтобы уничтожить цивилизацию тысячу раз. Да, в нашем технократическом развитии заложено зерно самораз­рушения. Если ядерной войны все же не случится — человечест­во погубит себя экологическими проблемами. Что ж, вероятно в развитии человеческой расы на планете Земля заложено нечто, приводящее ее к самоистреблению — вспомни рождение, развитие и гибель вавилонян, ассирийцев, египтян... И ближе к нам — великую эллинскую и затем римскую цивилизации. Быть может ко­гда-нибудь человечество достигнет такого уровня, что найдет возможность преодолеть тот роковой барьер, за которым ему откроет­ся безграничное развитие и совершенствование, но пока... И все же я оптимист, возможно потому, что сибиряк.

У нас в Сибири сосредоточены две трети сырьевых ресурсов страны и проживает лишь десять процентов ее населения. Это и понятно — суровые климатические условия. И все бы ничего, но ведь мы до сих пор сырьевой придаток Европы. Представление такое оформилось не сегодня — еще при царизме — однако существует по сю пору и сдерживает развитие нашего региона. Помнишь, в пятидесятых годах возник проект по переносу столицы РСФСР в Сибирь? Стратегически это безупречное решение. Думаю, со временем оно осуществится. Даже знаю когда — в 2013 году! Китай, да и Центральная Азия просто вынудят Россию к такому шагу.

Впрочем, что-то я расфилософствовался... Это, пожалуй, в целях самозащиты. Вокруг столько бесхозяйственности и откровен­ного хищного истребления окружающей природы, прикрываемых красивыми словесами насчет высшей пользы, что злость душит, — а сделать ничего не можешь, потому как перед тобой стена. Из глупости, недопонимания, экономической безграмотности, просто личной выгоды, когда наплевать на государственные интересы — лишь бы твой карман наполнялся. Рабочие на Трассе высказывают­ся о хозяйственниках весьма по-русски. Как — писать нестану, а то бумага покраснеет.

А, в общем — стройка живет! До свидания, милая! Очень жду письма.

Твой Александр.

Письмо двенадцатое

(конец октября)

Здравствуй, Алла!

Уже целых двадцать дней от тебя нет ничего. Может, по­терялось письмо?.. Бывает... Вот, решил написать сам.

У нас уже зима — морозы до двадцати градусов. Подошли к реке, будем форсировать. В сравнении с равнинными сибирс­кими реками это небольшая речка, однако с норовом, потому что горная. Расскажу тебе в общих чертах о процессе строительства железной дороги, то есть, моей непосредственной деятельности. Сначала генподрядный строительно-монтажный поезд производит вырубку просеки, для чего выделяется бригада лесорубов с ме­ханическими бензопилами "Дружба" и трелевочными тракторами. Потом механизированные колонны приступают к устройству зем­ляного полотна. Все работы ведутся вахтенным методом. На участке (обычно это участок полотна от 3 до 15 км) создается вахтенный поселок, куда доставляются вагончики-общежития, вагон-столовая, вагон-баня и электростанция. Люди выезжают на участок на 10-15 дней, потом сменяются. Сама колонна базируется в основном поселке, где у людей есть постоянное жилье.

Доставка всей техники и вагончиков осуществляется, как правило, зимой, потому что летом проезда нет. Прочищается бульдозерами "зимник" — временная зимняя дорога,— и по ней перебрасывается техника: экскаваторы, бульдозеры, электростан­ция, емкости для горюче-смазочных материалов, вагоны и жилые дома. Готовится все это заранее. Вот такая колонна, обычно именуемая "десантом", и движется в тайгу к месту работы.

Как-нибудь подробнее опишу тебе один из наших десантов.

Просмотрел написанное и задумался — интересно ли тебе все это? Хотел ведь написать приятное письмо, но, как ви­дишь, не могу отключиться от работы и в нерабочее время — сдаем участок под рельсы.

Дома все в порядке. Дочь поступила в мединститут на подготовительные курсы и работает в больнице санитаркой. Пи­шет уверенные письма. Ну да бабушка за ней присмотрит, я на­деюсь! Как-то я за нее спокоен — она у меня правильная и са­мостоятельная. Только бы замуж не выскочила рано, уж больно симпатичная — высокая в меня и глаза темные мои, а волосы от матери, белокурые. Ребята на нее заглядываются.

А может ты на меня обиделась?.. Неужели я допустил какую-то бестактность?.. Ты уж напиши, просвети. Тут в ле­сах я слегка одичал. Знаешь, какие тут у нас мужики водятся дикие!.. Некоторые на юг собираются годами — и все дое­хать не могут. Вкалывает такой в лесу целый год, валит лес, просеку под Трассу ведет, потом получает долгожданный отпуск и отправляется к морю с большими деньгами. Прибывает он на перевалочную станцию, заходит в привокзальный ресторанчик — и оседает, пока все денежки не спустит. С превеликим трудом, без копейки денег, добирается потом до своей колонны и снова у него впереди год ударной работы и... светлая мечта по­пасть наконец на Черноморский сказочный пляж...

И еще у меня просьба к тебе, Алла! Ты, если что не так, учи меня уму-разуму — обещаю повиноваться беспреко­словно и с почтением.

В последнее время меня буквально преследует ощущение, что двадцати прошедших лет — тех лет, когда мы не виделись, — словно бы не было вовсе. Какой-то провал, черная дыра... Ну почему ты молчишь? Может опять решила оборвать переписку? Это было бы жестоко по отношению ко мне. Неужели мои письма тебе в тягость?.. Я ведь ничего не требую от тебя. Отвечай хоть изредка — и я счастлив. Я живу надеждой на твои письма, предчувствием твоих писем. Любая весточка от тебя буквально вдыхает в меня жизнь. Не можешь ты лишить меня такой малости!

Еще меня угнетает мысль, что я почему-либо вдруг сделался неприятен тебе и мои назойливые просьбы писать лишь раздражают тебя. Если так... Что ж, постараюсь пережить и это! Ты бы хоть намекнула, в чем дело...

А на душе отчего-то тревожно, нехорошо на душе. Перечитал написанное: все не то и все не так! Дорогая, любимая, хорошая моя — что случилось? Уж не заболела ли ты? Я ведь, чертов эгоист, все о себе да о себе, — а настоящая любовь это самоот­речение, потому что радость, которую даришь любимому, прино­сит тебе во сто крат сильнейшую.

В дни юности я бы, наверное, сходил с ума от ревности, теперь же... Если ты полюбила кого-то достойного, пожалуй, радовался бы за тебя... И это не самоуничижение — это просто любовь. Единственное, чего я по-настоящему хочу, — чтобы те­бе было хорошо.

Очень жду твоего письма. Знай, на свете есть человек, ради тебя готовый на все.

Твой Александр.

Письмо тринадцатое

(середина ноября)

Здравствуй, Алла!

Письма от тебя нет второй месяц. Теперь я совершенно уверен — что-то случилось. Еженощно снятся тяжелые сумбурные сны, в которых я спасаю тебя из разных кошмарных и фантастичес­ких ситуаций. В груди у меня словно поворачивается спекшийся комок боли при мысли о тебе, веро­ятно, с тобой или же с кем-то из твоих близких приключилась беда. Мужайся, все проходит! Может быть, я смогу помочь? Ты только позови, откликнись — и через сутки я буду рядом.

Это не просто слова. Я — человек дела.

Если же все не так... если ты обдумала ситуацию и решила оборвать нашу переписку раз и навсегда... Я мужчина, в моей жизни было много потерь, придется пережить и это. Но, Аллочка, милая моя Зеленоглазка! Переполняющая меня любовь так огромна и так всесильна — я не в состоянии поверить, что можно отверг­нуть ее. Да я готов вселенную поставить с ног на голову — лишь бы ты меня любила! И поставлю!!

Буду ждать еще полмесяца — после октябрьских праздников почта может и подвести. Если письма не будет — вылечу в Но­восибирск.

Александр.

Письмо четырнадцатое

(начало декабря)

Милый Саша!

Огромное-преогромное спасибо за письма. В праздники полу­чила их все на почтамте и, закрывшись в своей комнате, читала и перечитывала. Хорошо, что ты у меня есть! Так хочется подойти к тебе, заглянуть в твои глаза и произнести: "Здравствуй, Са­ша!.." Такое доброе слово "здравствуй"... Пожелание здоровья и всего вообще доброго.

А не отвечала я тебе, потому что разболелась не на шутку. Вначале подхватила от кого-то из больных острое респираторное заболевание, в просторечии "простуду", только оклемалась не­много и собралась на работу выйти — сердечный приступ, и еще неделю пролежала. Сил, энергии, вообще не было, находилась в какой-то прострации, потому и не писала. Респираторные инфек­ции тем и опасны, что дают осложнения, наносят удар по самому слабому месту в организме. У меня это слабое место — сердце.

Когда болит любой другой орган почему-то не так страшно, ну а если сердце — кажется, что умрешь. Во время приступа я потеряла сознание и муж вызвал "скорую". Они со мной отважи­вались около часа и хотели положить в больницу, но я отказа­лась: терпеть не могу больниц, наверно потому что сама врач.

Потихоньку выкарабкалась, правда три дня пришлось по­лежать и потом по стеночке ходила — ну да ничего! Только в зеркало на себя смотреть боялась: бледная, аж зеленая — и глаза потухшие, мертвые — краше в гроб кладут. Через несколь­ко дней ожила и краска в лице появилась, и глаза заблестели.

Это я тебе объясняю, а не жалуюсь — ненавижу плакаться в жилетку! Нет, конечно, иногда хочется, чтобы пожалели и погладили по головке, это даже приятно, но опору нужно искать в самом себе — иначе жизнь сомнет как былинку. Такой внутрен­ней опорой обычно бывает для женщин — семья, для мужчин — ра­бота и карьера.

Все это присказка, сказка впереди. Просто не знаю, как рассказать о том, что меня чрезвычайно занимает, — о сердечном приступе. Попробую описать свои переживания...

Проснулась я внезапно, словно меня толкнули. Ночь. В ок­но проникает с улицы неживой свет люминесцентных ламп от ули­чных фонарей. И тишина, ну прямо мертвая! Хотела позвать мужа — он спит в кабинете,— но почему-то страшно было нару­шить эту абсолютную тишину. И тут мне вдруг сделалось жутко, до такой степени жутко, что буквально волосы на голове заше­велились. Я собралась постучать мужу в стену, но не успела: сердце внезапно сжала ласковая рука. Ласковая, уверен­ная, всесильная. Я стала задыхаться, хватая ртом воздух, как брошенная на песок рыба, и в эти мгновения совершенно отчетливо ощутила: ОНА здесь. Присутствие Смерти перепутать невозможно ни с чем — это особое и вполне реальное чувство. Моя смерть была рядом со мной в комнате. Ее присут­ствие было реальным, как присутствие другого человека. Но ка­ким-то непонятным образом я вполне отчетливо сознавала, что это именно Смерть.

А сердце в груди металось, как птица в силках, и пульс то прощупывался, то совсем пропадал. Мне нужно было дотянуться до столика, где лежал нитроглицерин, я приподнялась на локте — и...

Когда очнулась, возле меня сидел молодой черноглазый врач и считал пульс. У меня было такое странное восприятие окружающего: будто я в комнате — и одновременно издалека наблюдаю за всем происходящим. В тот момент мне было совер­шенно безразлично, буду я жить или же умру, хотелось только покоя. А меня тормошили, делали уколы, пытались заставить от­вечать на вопросы... Так покойно и хорошо, как тогда, у меня на душе не было ни до, ни после. И Смерть все еще находилась тут же. И вдруг в какой-то миг все изменилось: я снова оказалась внутри привычной комнаты и даже язык, хотя и с трудом, мне стал повиноваться. Врач вздохнул с облегчением и несколько раз повторил, что задала я им жару! В ответ я пыталась улыбаться непослушными губами и внезапно ощутила: ОНА ушла... И незаметно и спокойно задремала.

Не знаю, удалось ли мне передать чувства, которые я испытала на грани между бытием и небытием, но во время выздоровления мои мысли то и дело возвращались к вопросу: что же такое — смерть?!

Те минуты стали для меня моментом особого постижения: я точно знала, что смерти в обычном понимании нет. Конечно, ко­гда придет время, мое тело похоронят и оно истлеет в могиле, но то что я есть, что зовется душой — будет существовать все­гда. Именно существовать, а не жить, потому что это совершен­но разные понятия. Находясь на грани между жизнью и смертью, я чувствовала себя вечной — как вселенная, я была мыслящей частицей этой безграничности, которую и умом-то объять невоз­можно. Когда наступит срок уходить, я встречу это без страха, и горечи. Пусть моя оболочка распадется на атомы, но живая, трепещущая частичка моего "я" будет всегда — теперь я это знаю точно...

Господи, как сложно говорить об этом! Почти невозможно передать словами ощущения, находящиеся за пределами челове­ческого понимания.

Перечитала последний абзац и сама над собой усмехаюсь: эка накрутила! Кому-кому, а уж мне, врачу с двадцатилетним стажем, на сто процентов известно, что там нет ничего. И все же... природа столь многообразна и парадоксальна...

Не стоило, наверное, писать обо всем этом — но мне так нужно было поделиться своими переживаниями с кем-нибудь!

Мой муж прекрасный человек, однако, слишком уж он рассудочен. Сыну теперь не до меня. Поэтому откровенничаю с тобой. Инте­ресно, как ты воспримешь все это со своим инженерным складом ума?..

В ту ночь я как должное восприняла то, что приехала "ско­рая". Однако на следующий день сообразила — в стену-то я не по­стучала! Спросила мужа, и он ответил, будто сквозь сон услы­шал, как я позвала его; подошел ко мне — а я без сознания. Я ему говорю: "Если я была без сознания — как же я могла позвать тебя?" Но он твердит свое: "Не знаю — проснулся от твоего голоса. Может ты позвала — и уже потом сознание потеряла..." Но я-то совершенно точно помню: не позвала, не успела!..

Гуляла недавно по Березовой Роще — хожу туда каждый день, восстанавливаю силы. Вообрази: солнечный зимний день; пушистый голубоватый иней на березах, отчего они кажутся полупрозрачны­ми; в глубоком снегу, на котором лежат разноцветные тени — от розоватых до сиреневых — проложены извилистые тропки. Я медлен­но иду по такой тропке, вдыхая морозный воздух. С ветки на вет­ку перелетают синицы, обрушивая снежные шапки. Стволы деревьев устремлены к небу — синему и высокому. И вдруг я ощущаю огром­ное чувство родства с этими молчаливыми гигантскими существами, которые окружают меня. На какой-то миг я словно сама превраща­юсь в березу, крепко вросшую в землю корнями и погруженную в долгий зимний сон. На душе становится так хорошо, так покойно... Меня буквально до боли, до дрожи пронзило чувство красоты и гармонии нашего земного мира.

Недаром в лесу поднимается настроение. Его энерге­тические токи вливаются в тебя, снимают усталость, лечат душу... Только лес, деревья должны быть твоими. Ведь любая местность, река тоже могут быть добрыми или злыми. Не зря же древние населяли природу лешими, русалками, феями — и прочей нежитью. В детстве, когда преграды между нами и приро­дой еще нет, все это очевидно.

Ты меня понимаешь?.. Если человек доходит до порога сме­рти, заглядывает туда — и остается прежним, значит, он давным-давно мертв духовно. Моя болезнь внезапно разрушила тот невидимый панцирь, который мы наращиваем за свою жизнь, — и я словно увидела мир заново. Как в детстве...

Завтра закрываю больничный и выхожу на работу. Соскучи­лась по своей поликлинике. Коллеги меня навещали, но все рав­но сидеть дома одной тоскливо. Я ведь по натуре человек общи­тельный и просто не могу обходиться без людей. И мои пациенты меня не забыли. К заведующей отделением приходили с моего учас­тка больные и спрашивали, когда же я выйду на работу. Это при­ятно. Хотя сейчас мой участок обслуживает опытный врач, они просят, чтобы у них была именно я.

Нашим врачам зачастую не хватает душевной чуткости, это и понятно — нагрузка обычно раза в два больше нормы, да и пси­хологию больного врач практически не знает, потому что несколько лекций на втором курсе мединститута это просто мизер. А доброе слово врача лечит не меньше лекарств, настоящий ле­карь обязан внушать больному веру в свои силы. Мне совсем не­безразлично, поправится пациент или нет. Когда у меня на де­журстве в стационаре умер от пневмонии мужчина, я глубоко пе­реживала это, чуть вообще не ушла из больницы. Плохо, что у нас очень много писанины и потому невозможно уделить паци­енту столько внимания, сколько хотелось бы.

Ох, что-то я все о работе!.. Видно и вправду соскучилась. Ответь скорее, ладно?

Алла.

Письмо пятнадцатое

(конец декабря)

Здравствуй, Зеленоглазка!

Так ждал письма, что ночами мучили кошмары! Снилось, будто еду на почту и никак не могу доехать, потому что на мне лежит какое-то заклятье. Вместо почты попадаю то в заколдованный замок, то в подземелье, то вступаю в бой с безобразным чудо­вищем, а вожделенное письмо в золотистом переливающемся конвер­те висит в воздухе, окруженное дрожащим маревом, и я никак не могу до него дотянуться. Чудище, должен сказать, было препро­тивное: походило на огромную гориллу, только вместо морды — од­на из ужасных восточных масок, которые теперь в моде. Я сражал­ся с ним на мечах, как истинный рыцарь, и в конце концов отрубил голову. Оно грохнулось на землю — и превратилось в по­росший лесом холм, а голова откатилась в сторону и сделалась каменным валуном, из-под которого заструился ручей цвета темной крови. Все это было как-то страшно, тягуче и мерзко — настоящий кошмар; когда просыпаешься с облегчением, потом засыпаешь и сно­ва оказываешься в том же самом сне.

Почему ты боишься, что я не пойму тебя?.. Не такой уж я толстокожий! Не спорю, мужчины существа не столь утонченные, как женщины, потому что сама природа создавала их для борьбы, — но не стоит забывать, что в нас присутствуют гены обоих полов, и глухой стены между мужчинами и женщинами нет. Расскажу тебе одну историю... Представь себе сорокалетнего солидного дядю, к тому же бо­родатого. Однажды он рассказал мне, что ему во всех подробнос­тях снилось, как он ... рожает. Ночью его растолкала жена, по­тому что он разбудил ее своими воплями. Обескураженный, он пе­ресказал ей свои... роды — она долго смеялась, но подтвердила, что все точно до последней мелочи. А ведь он не врач и никогда роды не видел.

Не могу похвастаться тем, что слышу голоса растений или предметов — это свойственно поэтам или детям. Дети еще не вы­членяют себя из окружающего мира, а поэты в нем растворены. Но это твое всеобъемлющее чувство... Кажется, оно мне знакомо. Ты читала Уолта Уитмена? Однажды мне в руки попал сборник его стихов "Листья травы". Удивительный это был человек! По-моему сердце его вмещало всю вселенную. Незримые ниточки тянулись от него ко всем живым существам на планете. Одновременно он был частицей всего сущего — и вмещал в себе это сущее целиком. Травы, деревья, животные, люди — он чувствовал себя всем, словно бы он сам сотворил их. Кажется, он ощущал себя Богом... Или же был им?..

Однажды я сдавал очень трудный объект. Начальник стройки огромного комбината — это сплошная нервотрепка, к тому же с самого начала дело не ладилось и меня постоянно дергало и ругало московское руководство. Все только требовали, снимали с меня стружку — и никто не помогал ни техникой, ни людьми, ни... Одним словом, когда я наконец сдал этот объект, у меня было ощущение, будто сбросил с себя неимоверный груз. С радости вскарабкался на склон горы — дело происходило в Средней Азии — и долго смотрел сверху на творение не столько моих рук, сколько моей воли. И вот тогда-то я испытал это всеобъемлющее чувство: казалось, что я огромен и могуч, как Бог; и также всесилен. У ног моих проплывали облака, где-то далеко внизу сновали у созданного мною комбината крошечные самосвалы и микроскопические фигурки людей. Я был один — и я владел всем этим. Ликование, радость, торжество победителя — все эти чувства переполняли меня и требовали выхода. И тогда я вдруг заговорил стихами Уитмена...

Когда в восьмом классе я впервые написал стихи, они полу­чились такими неуклюжими, что даже я сам это понял. Мало нау­читься рифмовать "собаку" с "бякой" — нужно что-то еще, какая-то высшая мудрость... Стихов я больше не писал никогда.

А теперь расскажу немного подробнее, чем живу сейчас. У нас широким фронтом разворачиваются работы на участке основной магистрали длинной 350 км. Трасса проходит по труднодоступной местности: горные хребты, заболоченная тай­га, многочисленные переходы через большие и малые реки. На этом трехсоткилометровом участке предусмотрено строительство нескольких станций и разъездов.

Еще с осени строительные подразделения заняли отрезок пу­ти примерно в 160 км длиной и начали работы. В ноябре стали готовить десанты для выброски людей и техники на тот участок, где работы еще не велись. На участке этом была только проложен­ная изыскателями тропа, поэтому требовалось пробить через го­ры и тайгу зимнюю дорогу, чтобы затем выдвинуть десанты на про­межуточные станции.

Расскажу об одном таком десанте — ты ведь, наверное, плохо представляешь нашу повседневную работу.

Десант состоял из начальника, трех инженеров, девяти экска­ваторщиков, двенадцати бульдозеристов, шести электриков на электростанциях, двух радистов, четырех поваров и обслуживаю­щих рабочих в столовой, десять-двенадцать шоферов и т.п. Всего около 70-ти человек. Плюс две передвижных электро­станции, установленных в вагончиках, вагон-столовая (из двух вагонов — кухня и обеденный зал) и десять жилых вагончиков. Конечно, бензозаправщики и передвижные автомастерские.

Двинулся десант в половине ноября. Движение организовано следующим образом. Сначала вылетает вертолет с начальником де­санта и инженерами и с воздуха выбирается подходящий маршрут на сутки, который помечается на карте. Затем идут бульдозеры, пробивающие дорогу в тайге. За ними, в случае необходимости, экскаваторы, которые разрабатывают грунт, чтобы в нужных местах делать подсыпки или срезки. После пробивки такой временной до­роги двигается вся колонна. За сутки можно пройти километров во­семь-десять. В труднопроходимых местах, где горы прижимаются к берегу реки, приходится выходить на лед и идти по льду.

В начале декабря подошли к месту одной из будущих станций и на ночь остановились на льду реки,— утром нужно было перейти на другой берег. Толщина льда для тяжелой техники была недоста­точна, и потому сделали просыпку насыпи из грунта с одного бере­га на другой, с расчетом, что если лед провалится — грунт опус­тится на дно и не даст технике затонуть.

Ночью передовой отряд работал на прокладке дороги, а основ­ная часть десанта отдыхала в вагончиках. Под тяжестью просыпки лед за ночь провалился, и опустившийся на дно грунт образовал плотину, создавшую подпор для воды. Вода среди ночи вышла на лед и поднялась почти на метр.

Я приехал к десанту ночью. Смотрю — люди спят, вода под­ходит к уровню пола вагончиков. Подъехал на машине к вагончику и поднял людей по тревоге. Хорошо, что в десанте оказались бо­лотные сапоги. По пояс в ледяной воде люди цепляли вагончики к тракторам, которые оставили на ночь на берегу, — и только к утру все вытащили на берег. Целый день потом отдалбливали лед и сушились. А мороз минус 59 — сплошной туман, трудно дышать!..

Пишу об этом не для того, чтобы выглядеть в твоих глазах героем. На любой стройке зачастую случаются экстремальные ситу­ации. Наша Трасса уникальна по всем параметрам. Но это моя работа, моя повседневная жизнь.

Милая Алла, наши отношения для меня просто бесценны! Ты себе представить не можешь, насколько угнетало меня отсутствие писем. Еще бы день-два — и я бы сорвался с места и полетел к те­бе в Новосибирск.

Я люблю тебя! Люблю!!

Твое молчание совершенно выбило меня из колеи. Я ощутил такое беспросветное одиночество — словно очутился внезапно один в открытом космосе. Моя душа приросла к твоей — и нет ей покоя вдали от тебя. Ты мое проклятье и моя вечная любовь. Я хочу видеть тебя. Я должен тебя увидеть!.. А если я возьму и приеду? Ты не возражаешь?.. Нам обязательно нужно встретиться. Дай свое согласие — и я прилечу в Новосибирск.

Давай поправляйлся скорее и не вешай нос! А смерть... что ж, смерть не за горами, а за плечами... Я стараюсь не думать об этом, отношусь как к досадной неизбежности. Рождение и смерть — равнозначные события для каждого человека, но мы же не пере­живаем из-за того, что однажды появились на свет! Поэтому нуж­но жить, честно исполнять свой долг — для оправдания собствен­ного существования этого достаточно. Сейчас много говорят о биополе, даже вроде бы приборами фиксируют, но мне в это как-то не верится. Вряд ли стоит надеяться, что после смерти останет­ся что-либо еще, кроме пищи для червей и зеленого холмика. Мра­чновато?.. Пусть так! Времени на земле нам отпущено вполне до­статочно: главное его не терять. Если же там действительно будет какая-то иная форма существования — пусть это ста­нет для меня приятной неожиданностью!.. Хотел немного пошутить, но вышло не слишком смешно. И вообще, в последнее время стал замечать за собой, что юмор у меня все больше того-с... черный...

Надеюсь вскорости переболеть им окончательно, как корью. А ты мне пиши, ладно?

Твой Александр.

Р.S. Ну и как мне быть — командировку в Новосибирск брать?..

Письмо шестнадцатое

(начало февраля)

Здравствуй, Александр!

Написала эти два слова и задумалась. Трудно начинать от­кровенный разговор, даже если и необходимо. Мы слишком увлек­лись своей перепиской, прямо как школьники, впервые опьяненные свободой. А в нашем возрасте думать необходимо не только о себе и своих чувствах, но и о чувствах своих близких. Что при­несет наша связь, кроме горя, нашим детям, нашим супругам?.. Рано или поздно наступит момент, когда мы должны будем выбирать между привычным обустроенным бытом и туманном счастьем, которое маячит в неизвестности. Разве мы имеем право разрушить то, что принадлежит не только нам? Как воспримут дети "завих" сво­их почтенных родителей?..

К сожалению, я не борец за собственное счастье, потому что в глубине души знаю: на чужом несчастье прочный дом не по­строишь. Я обычная нормальная женщина, люблю комфорт и хоро­шее отношение. К тому же я горожанка и просто не способна ез­дить следом за тобой по тайге в вагончике. Ты скажешь — эго­истка, и будешь совершенно прав! Да, эгоистка, и я уже не хочу все бросать и идти за тобою в светлую даль. Если бы можно было вернуться в прошлое!.. Увы, увы...

Семейная жизнь у меня течет спокойно, без всплесков. С мужем полное доверие и взаимопонимание. Кажется, он меня любит — почувствовал ведь, когда стало плохо с сердцем! Человек он нетребовательный, по натуре флегматик, без диких страстей и каких-либо неожиданностей. Мы с ним сжились, и слишком многое нас держит: дом, дети, многолетняя привычка...

Научились и не докучать друг другу. Встречаемся только ве­черами, оба уставшие, выработавшиеся. Он дома всегда что-нибудь чинит, па­яет, ремонтирует, усовершенствует; все наши друзья тащат к нам свой электротехнический хлам, которому он дает вторую жизнь. Мне кажется, что свои сопротивления, конденсаторы и катушки индуктивности, не говоря уже о транзисторах и микросхемах, он обожает с большей страстью, нежели меня. В крайнем случае, он без меня обойдется — без них никогда!

В позапрошлом году мы по случаю обзавелись "Жигулями", так что теперь я вообще не уверена, замужем ли? Потому что бежевая красавица полностью поглощает его внимание и свободное время. Между нами говоря, это меня вполне устраивает.

В прошлую субботу выбрались, наконец, в оперный театр. Слу­шали "Пиковую даму". Это моя любимая опера, я ее знаю почти наизусть. Ах, Саша, какое это наслаждение!.. Для меня "Пико­вая дама" — это вершина оперного искусства. Любовь, смерть, бе­зумие захватывают человеческие существа и несут их волею рока к трагическому концу. А музыка... музыка!..

Пришло письмо от дочери. Пока все в порядке, насколько это возможно при десятимесячной малышке, девице весьма норовистой. А сынуля похоже загулял. Является домой ближе к полуночи, или же не является вовсе. Вечерами подрабатывает и тратит заработанное на свою возлюбленную. Как-то я их повстречала на улице. Девушка мне понравилась, миловидная, рыженькая и глаза хорошие; с интеллектом, учится в мединституте. С сыном у меня доверительные отношения, так что все его проблемы мне извест­ны. Я на него не давлю, только советую, окончательное решение он принимает сам, как правило, с учетом моего мнения. У мужчи­ны должен быть мужской характер, он обязан нести ответственность за свои поступки и позднее за свою семью. Кажется, мне удалось воспитать у него чувство ответственности.

Доверия можно добиться только доверием. Истина, казалось бы, банальная, но следовать в повседневной жизни ей довольно трудно. Мы, например, никогда не читали адресованных сыну или дочери писем, не пытались унижать или ломать формирующуюся ли­чность. Поэтому у обоих есть чувство собственного достоинства и уверенность в себе. Ты замечал, что если не доверять ребенку, контролировать каждый его шаг, то, будучи взрослым, он не умеет пользоваться обрушившейся на него свободой и зачастую ломается?

Эпидемия гриппа вроде бы идет на убыль. В этом году зима выдалась сравнительно теплой, и грипп начался позже обычного. И смертных случаев практически не было — разве что обострение хронических заболеваний. Тут уж ничего не поделаешь: грипп, как цепной пес, кусает ослабленный организм в наиболее уязвимое ме­сто. На пике эпидемии работать приходилось с утра и до поздне­го вечера. Привлекались и студенты мединститута со старших ку­рсов. Домой я приползала в десятом часу и полумертвая, хорошо хоть сама гриппом не переболела!

В общем, все у меня нормально. Про нас говорят — идеальная семья. По характеру муж добрый — не добренький, а добрый — и миротворец, то есть старается сгладить любой конфликт. Вот то­лько взаимопонимание куда-то ушло. Мы с ним обитаем вместе, но каждый сам по себе. Сидим по своим индивидуальным норам, как лисы или барсуки, и показываться наружу не желаем: разве что придет охотник да выкурит дымом... Разговариваем мало, словно уже обо всем переговорили на всю оставшуюся жизнь. Мы переста­ли друг друга интересовать — и это плохой признак. А может все не так?.. Может наше беспроблемное существование и есть обы­кновенное счастье?.. Удивительные создания люди! Почему нас так притягивает неизвестность? Почему любовь, страсть, мучительные переживания гораздо предпочтительнее размеренной, спокойной жи­зни?!

Впрочем, это все риторические вопросы. Ты мне пиши. Не за­бывай сразу. И постарайся меня понять.

Алла.

Письмо семнадцатое

(конец февраля)

Здравствуй, Алла!

Получил твое письмо и много раз его перечитал. Кажется, заучил наизусть каждую строку. Трудно говорить о самом сокро­венном... Все, что ты написала, правильно и справедливо. Нам, действительно, необходимо расстаться. Что я могу тебе дать?.. Неустроенный быт, беспокойный характер и экстремальные усло­вия жизни. Еще, правда, мою любовь... Но так ли это много — моя любовь!?

Ко всему, что тут написал, примешивается чувство горечи и утраты. Тебя мне упрекнуть не в чем. Во всем виноват я сам. Ни­когда себе не прощу, что когда-то потерял тебя навсегда.

Всю сегодняшнюю ночь думал о своей жизни. Неутешительная картина получается. Работал я честно, с полной отдачей, — чист перед людьми и богом, а вот в личной судьбе порядком напутал. Этой самой "личной жизни" у меня, в сущности, и не было. Хотя жену я вроде устраивал. Моя семейная жизнь текла сама собой, всем заправляла жена. Это где-то верно: семья — забота женщины. Но сейчас я вижу, что попросту был ко всему равнодушен.

Всколыхнуло меня только рождение сына. Переживание собственного отцовства — это я помню отчетливо. Когда жена пере­дала мне из рук в руки крошечное, завернутое в одеяльце существо, и существо это зачмокало и слабо пискнуло — у меня внутри все перевернулось, и я едва не заплакал от прилива нежности. Я смотрел на сморщенное личико младенца и знал, что за этот комочек плоти, не задумываясь, отдам свою жизнь.

И вот мой сын взрослый парень, который не нуждается во мне. Он имеет свою семью и, наверное, я скоро стану дедов. По какому-то всеобщему закону он от меня отдалился духов­но и уехал. Закон этот выверен природой и противить­ся ему нельзя. Я рад, что мой сын самостоятелен, что на него можно положиться, но в глубине души от этого страдаю.

Отцом я, наверное, был никудышным. Воспитанием детей зани­малась жена. Я только работал, работал — и считал происходя­щее вполне нормальным. Думаю теперь, что был не прав; если я хорошо выполнял свой общественный долг, то человеческий долг, долг отцовства — из рук вон плохо. По хозяйству, конечно, помо­гал и свою мужскую работу нес безропотно. Главного же, воспитания детей, избегал. Никогда не пытался передать им часть своей души, о чем глубоко сожалею сейчас. Да только поздно — дети выросли!

Неужели все кончено, Алла? Неужели так просто распадется наша духовная близость! Это необходимо? Неизбежно?

Опять возвращаюсь к мысли, что ничего не могу тебе дать. Мужчина обязан создать условия, чтобы любимая женщина была счастлива! А я? Бродяга, променявший удобства на идею сози­дания. Претенциозно звучит — да? И все же сквозь внешнюю дисгармоничность моей жизни и моей судьбы проглядывает высшая гармония, которая дает мне ощущение полезности своего существования на земле.

Я могу похвастаться тем, что построил несколько промышлен­ных объектов, массу жилых домов — и теперь вот прокладываю дорогу. Принесут людям счастье мои создания? Навряд ли. Еще и вступят в конфликт с экологией. Грустно, когда человек произ­носит о природе много красивых фраз и интенсивно уничтожает ее. Подрубить сук, на котором сидишь — верх человеческой мудрости!

Буду жить, как живется. Работа на износ приносит мне внутреннее удовлетворение, которое без лишних слов заставляет меня быть на передовой линии экономического развития страны. Я плачу за это разладом в семье и личным счастьем. Цена ве­лика, но по-другому не умею.

Вероятно, я не в состоянии сделать женщину счастливой. Прости, что раньше не подумал об этом и возомнил, будто ты... Ладно, сам разберусь!

Прощай, если настаиваешь! Остаться друзьями? Что ж, можно... Только надо пережить мечты, пережить все. Дай мне полгода — я должен привести свои чувства, мысли в относительный порядок. Прощай!

Твой Александр.

Теперь уже бывший "твой"...

Письмо восемнадцатое

(конец марта)

Милый, единственный, любимый — здравствуй!

Только сейчас по-настоящему начинаю осознавать, что натворила. Меня словно выбросило из потока жизни в серое безрадостное месиво обыденности. Вокруг только пошлость, пошлость... Я поняла, что предала свое истинное "я" из тру­сости: хотела скрыться от самой себя. Но разве это возможно? Нельзя противиться тому, что зовется любовью — это слишком похоже на убийство!

Прости меня!

Уже неделю я не сплю. Лежу ночь напролет в постели и думаю о тебе, о себе... Сочиняю воображаемые письма. Скоро я просто не выдержу. И хотя принимаю по две таблетки снотвор­ного, только к утру погружаюсь в неглубокий сон, — слишком велик нервный накал. На работе уже поговаривают, что мне нужно обследоваться, потому что сильно похудела и стала сма­хивать на призрака. Брожу по больнице, как сомнамбула, и ни на чем не могу сосредоточиться.

Ошибка моя в том, что я пыталась разрешить конфликт между любовью к тебе и долгом по отношению к семье на рацио­нальном уровне. Поразмыслила — и сделала выводы. Идиотка! В компетенцию нашего разума не входит жизнь чувств!.. Это глубочайшее заблуждение, будто эмоции подвластны рассудку. Скорее наоборот. Хотя иногда, если переживания поверхностны, такой образ действий обоснован. Но когда все твое существо пронизано стремлением быть с любимым рядом — какие доводы рассудка могут тебя остановить?!

Получив последнее твое письмо, я заставила себя обрадоваться. Еще бы! Узел разрублен — проблема исчезла. На некоторое время переписка, конечно, заглохнет, но потом наши чувства придут в достаточное равновесие, и мы сможем остаться добрыми друзьями — примерно так я рассуждала. Однако в глубине души что-то болезненно сжалось и тоскливо защемило сердце.

На следующий день я ощутила в себе подозрительную легкость: много смеялась, напевала веселые мотивчики. Наконец-то я из­бавлюсь от приносящего столько хлопот увлечения! И я бесша­башно радовалась содеянному, стараясь ни о чем не думать. Но это было на поверхности сознания, существовал и другой поток, неподвластный моему разуму, который все сильнее завла­девал моей душой. Я вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Мне стало казаться, что жизнь моя кончена; что прожита она бездарно, а впереди не будет ничего, кроме вереницы длинных, скучных, утомительных дней. Когда ты существуешь по инерции, внутренне отрешившись от самого себя и мира, заживо похоронив себя в спокойной размеренности будней. К вечеру чувство одиночества достигло невыносимой остроты. Я не знала уже, что мне делать и куда деваться, и пыталась развеяться на людях, в болтовне, но проклятое чувство не от­ступало, а лишь только усугублялось внешним весельем, через которое все явственнее проглядывал ужас моего "обдуманного" решения.

Судьба преподнесла мне великий дар, который я отвергла. Преподнесла последний раз в моей жизни. И я должна была принять его с благодарностью, а не причинять страдания тебе, человеку, которой меня любит.

Эти мучительные, назойливые мысли преследовали меня неотвязно. Передо мной разворачивалась наша с тобой дальней­шая жизнь. Ведь могла же у нас быть дальнейшая жизнь! Эта воображаемая жизнь, недосягаемая и желанная, вводила меня в состояние глубокой депрессии, потому что мечта была утрачена навсегда. Я пыталась себя образумить, доказать, на­сколько абсурдно в нашем возрасте подчиняться порывам. Для других людей мы сделаемся смешными. Стать посмешищем для своих знакомых — что может быть страшнее?

Постоянная раздвоенность привела к тому, что я сделалась как бы сторонним наблюдателем себя самой. Это сложно объяс­нить, но я могла видеть свои мысли, чувства и образы, прохо­дившие через мое сознание, как-то отстраненно. В этом было что-то неестественное и пугающее, но зато исчезла раздвоен­ность, которая приносила мне настоящие страдания.

Если днем мне как-то удавалось держать себя в рамках, то ночью мои взбесившиеся чувства выходили из-под контроля и начиналась бешеная пляска мучительных образов. Я боялась ос­таться дома наедине с собой и задерживалась на работе подольше. Работала на полторы ставки. Уходила к восьми, возвращалась тоже в восемь, несчастная, голодная и уставшая до полного бесчувствия. Но ведь этого я и добивалась!

Отдышавшись, бралась за приготовление ужина. Потом ужи­нала, одна или с мужем. Говорить ни о чем не могла. Даже смотреть на мужа боялась, казалось, что разревусь и выскажу все, что на душе!

Да... представь — совершенно лишилась рассудка...

Потом я уходила к себе, принимала снотворное и погружалась в неглубокий сон с кошмарными видениями. Меня преследовали фашисты, чудовища, гигантские крысы с человеческими головами.

Я знала, что надо проснуться — и не могла. А кошмары тяну­лись до самого утра, и я просыпалась совершенно разбитая и нужно было вставать и идти на работу. Поэтому пила креп­чайший кофе и шла в поликлинику. Все знакомые, увидев меня, восклицали — что с тобой? — а я пыталась отделаться улыбкой, но выходила гримаса, и я, махнув рукой, брела в свой кабинет.

Так продолжалось две недели. Я начала думать, что схожу с ума — или уже сошла. Но, оказывается, это было пред­дверием, потому что потом я перестала спать вообще. Даже снотворное не помогало.

Теперь каждая ночь оборачивалась для меня сущим адом. Стоило смежить веки, и мои загнанные внутрь чувства, трансформировавшись в образы, накидывались на меня, словно эринии. Перед мысленным взором тянулись вереницы воспоминаний; такие мелочи, которые, казалось бы, память не хранит вообще. Разноцветный рисунок на крыльях бабочки... Я, ма­ленькая девочка, поймала ее сачком и нечаянно задавила. А потом долго с удивлением рассматривала крылышки, потому что они были просто поразительно красивы. Трава на лугу дости­гала моих плеч, над нею гудели, жужжали, роились насекомые. Им не было дела ни до меня, ни до умерщвленной мною бабочки. Помню, как я изумилась тому, что вот только что в моих руках трепыхалось прекрасное существо — бабочка, и вдруг оно куда-то подевалось, остались крылышки, тельце, — и нет самой бабочки.

Я была виновата перед всеми.

Перед своей любовью, потому что позволила ей зародиться — и предала ее. Перед детьми и мужем, потому что моя душа больше им не принадлежала.

Шаг за шагом вспоминалась наша любовь. Скажи, Саша, неужели это возможно, чтобы после всего, что было и со мной и с тобой, после всех этих долгих двадцати трех лет, любовь возродилась вновь?.. Ведь это не тлеющие в камине угли, покрытые слоем пепла. Это чувства. А чувства умирают от времени. Я не могу поверить в реальность случившегося. Так непостижимо, странно и прекрасно оно!

Поэтому меня преследует страх. Страх неизвестности, страх того, что если судьба не позволила нам когда-то быть вместе, то и теперь это невозможно. Боги не любят счастли­вых. Есть какой-то закон, по которому счастье отпускается людям в мизерных дозах, но зато несчастья...

Не хочу ни думать, ни говорить об этом. Пусть будет то, что будет! Я поняла, что не могу без тебя жить. Милый, доро­гой, хороший мой Саша!..

Саша... Сашенька... Александр...

Ты меня слышишь? Сейчас, когда я пишу тебе это письмо? Ты чувствуешь, как я корю себя за то, что написала раньше?

Ты принял мои переживания? Если принял — то и простил. Я никогда не поверну назад, не смогу жить так, как до встречи с тобой. Это я осознала со всей глубиной и очевидностью.

А ты?..

Можешь ли ты все бросить и приехать ко мне? По этому вот письму. Потому что я хочу видеть тебя, говорить с тобой, быть с тобой! Я не стану больше оглядываться на прошлое. Его не существует. Я хочу тебя любить и быть любимой.

Не знаю, что произойдет, когда ты приедешь. Я не в состо­янии продумывать что-либо заранее. Единственное, чего мне хочется, — это видеть тебя. Пишу тебе открыто, безо всякого кокетства. Это глупо, знаю! Женщина должна быть загадкой, вечной тайной. Когда идешь навстречу любви с открытым забралом — рискуешь получить смертельный удар.

Если ты сочтешь свой приезд невозможным... Зла таить не буду! Умоляю только об одном: напиши, что не приедешь. Или дай телеграмму. Я буду ждать.

Отсылаю письмо, не читая. В омут головой — так с разбега!

Твоя Алла.

***

Телеграмму она подучила семнадцатого. Отошла от окошечка с выдачей корреспонденции "до востребования" и прочла: "Выле­таю двадцать первого Рейс ... Целую Саша" В глазах потемнело. Лампы дневного света под потолком отодвинулись куда-то далеко-далеко, а гул голосов свернулся большим гомонящим комом и за­вис в пространстве наподобие воздушного шара. Онаперевела дух и прочитала телеграмму снова.

Всего несколько минут назад существовала неопределенность, которая давала ей шанс ускользнуть, потому что отправленное ею письмо могло не дойти до адресата или же он мог передумать, но теперь возможность отступления исчезла. И хотя она ждала того, что он все бросит и приедет, — почему-то не сомневалась в этом ни секунды, — одновременно в глубине души она надеялась на его внезапную нерешительность. И вот — выбор сделан! И эта те­леграмма, которую она до сих пор еще держит в руке, быть может, разрушит все ее привычное существование, устоявшееся и комфор­табельное, и забросит в неизведанный мир глубоких опасных страстей. И она чувствовала в себе страх, смятение — и непонятную силу. Силу, которая поможет ей идти навстречу из­бранной судьбе, навстречу Любви.

— Нет!— отчаянно и нерешительно говорила она.

— Да!— ласково и настойчиво твердил он.

Они шли по бесконечным переходам, лестницам и залам ожи­дания толмачевского аэровокзала куда глаза глядят. Она — чуть впереди, своей стремительной, летящей походкой, с развева­ющимися за спиной волосами. Он — поотстав на шаг, любуясь ею и немного тушуясь от ее непреклонности, вызванной страхом неизвестности, и, однако, преисполненный той спокойной уверенности, которая на уровне интуиции всегда подсказывает мужчине, что, несмотря на все препоны, дело кончится в его пользу.

— Нет!— снова сказала она, останавливаясь на лестничной площадке.

— Да!— твердо ответил он и, нежно и сильно, притянул ее к себе. Провел рукой по волосам и зашептал: — Завтра мы с тобой летим в Сочи. Вторая половина апреля — прекрасное время. Все распускается, цветет, благоухает. Яркое и теплое солнце. Синее и прохладное море. Мы будем загорать на берегу и слу­шать прибой... — она смотрела на него, не отрываясь, словно завороженная его словами. А он негромко продолжал. — Там мы будем совсем одни — ты и я.

Оно вслушивалась в его слова и заглядывала внутрь себя: о да! ее душа, ее тело были согласны последовать за ним на край света — но разум все еще упорствовал.

— Сегодня четверг, — говорил он.— Командировка у меня до вторника. Дела я постараюсь до завтра свернуть. Самолет в четыре. Отпросишься пораньше с работы. И у нас будет целых двое суток. Ты понимаешь? Двое суток... В понедель­ник в час тридцать вылетим обратным рейсом и в понедельник же вечером будем в Новосибирске. У тебя есть отгулы? Или один день без сохранения содержания можешь взять?

— Один день... — повторила она отрешенно, — за де­журство в больнице есть неиспользованные дни.

— Все складывается в нашу пользу, — он старался говорить внятно и спокойно как с ребенком. — Смотри, вот обратные би­леты на понедельник. А это — прямые, на завтра. Решено?

Послышались чьи-то шаги, и она торопливо отступила от него на шаг. Мужчина, с раздутым черный портфелем в руке и помятым лицом командировочного, прошел мимо, искоса глянув на них, и стал подниматься по лестнице.

— Ре-ше-но... — по слогам произнесла она, словно прислу­шиваясь к чему-то внутри. Потом повторила с вызовом, — решено! — и выпрямилась, плотно сжав губы.

Несколько мгновений они, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу.

— Что же мне дома-то сказать? — наконец беспомощно спроси­ла она. — А ты что придумал?

— У меня в Новосибирске всесоюзная конференция по Трассе.

— Правда?

— Правда.

— Конференция мне явно не подходит. Может из родственников кто заболел?.. Все в городе живут, с нами. К дочери если? Но зачем так срочно, и потом муж позвонит, как долетела... А-а-а... идея! В Барнауле живет моя подруга. Мы давно не виделись. Поеду-ка я к ней!.. Сегодня позвоню и договорюсь: прикроет если что...

Он смотрел на нее с надеждой, любовью — и каплей горечи. Возможно, наступит день, когда она вот также будет лгать и ему. Впрочем, от него зависит, чтобы такой день никогда не наступил, или наступил как можно позже!..

В теплом, влажном и душном воздухе мешались запахи бен­зина, людской толпы и вечнозеленых кустарников, усыпанных лиловыми, белыми и розовыми цветами. Ожидая выдачу багажа, они стояли под ярким апрельским солнцем прямо на улице, и великолепное чувство несоответствия происходящего их внутренним биологическим часам переполняло их. В Новоси­бирске едва начиналась весна, всюду еще лежал снег, осунув­шийся, почерневший — но снег. А дальше к востоку, где жил и работал он, царила настоящая зима с двадцатиградусными мо­розами.

Небольшой адлерский аэропорт прятался в зажатой горами зеленой долине. Самолеты делали круг над морем и сразу вы­ходили на посадочную полосу. Взлет и посадка в порту счита­лись трудными.

Пять часов полета утомили ее, однако масса новых впечат­лений действовала электризующе. Она была свободна, как ве­тер, но еще не осознала и не прочувствовала это до конца.

Он ощущал в себе огромный прилив энергии, и одновре­менно в нем жила странная робость перед этой красивой и лю­бимой им женщиной, которая доверилась ему и находилась теперь под его покровительством.

Она сняла пальто и осталась в вязаной голубой кофточке с белой полосой на груди и синих вельветовых брюках, которые подчеркивали стройность ее длинных ног и всей ее девичье подтянутой фигуры. На нем была коричневая замшевая куртка — полушубок он засунул в автоматическую камеру хранения в новосибирс­ком аэропорту. Он забрал у нее пальто, сложил и повесил на руку; и пальто это связующей нитью протянулось между ними, и он почувствовал себя ее серьезным, положительным и уравновешенным мужем.

Несмотря на возраст, в ней присутствовала детская откры­тость, которая в совокупности с женской привлекательностью делала ее неотразимой. И он любовался ею. Она осматривалась и впитывала впечатления с таким неподдельным восторгом и озорством, глаза ее горели такой яркой веселой зеленью, что, пока они шли к стоянке такси и стояли в очереди, он видел, как многие представители мужского братства бросали в ее сторону заинтересованные взгляды. Он перехватывал эти оценивающие взгляды, они были приятны ему и заставляли внутренне подтя­нуться.

Он попросил шофера подвезти их к хорошей гостинице в Сочи, и тот остановился возле многоэтажного корпуса "Москвы" в самом центре. Перед входом, на выложенной плиткой площадке бил небольшой фонтан, ходили и смеялись чему-то за­горелые отдохнувшие люди. Было очень тепло, поэтому женщи­ны разгуливали в ярких платьях, а мужчины в безрукавках.

Официально сезон еще не открывался, и гостиничные номера были получены без особых хлопот. У него— 605-й, у нее — 607-й.

Они вошли в лифт и поднялись на шестой этаж. Дежурная показала им номера. Он поставил в своей комнате портфель и сразу постучал к ней. Она сидела в кресле возле журнального столика, на который положила небольшую, битком набитую су­мочку — единственное, что взяла в дорогу. Она рассеянно ему улыбнулась, встала и прошлась по комнате, зачем-то потрогала рукой шторы и шагнула на лоджию. Он вышел следом.

На западе синела морская гладь. Солнце клонилось к гори­зонту, словно стремясь охладиться в воде. Сверху город казался одним большим парком, из густой растительной шапки которого кое-где выглядывали крыши домов, не нарушавшие, од­нако, впечатления всеобщей гармонии между людьми и природой.

Он обнял ее плечи, и она доверчиво к нему приникла. Потом снизу вверх заглянула в его лицо.

— Устала с дороги, — пожаловалась она.— Ты теперь иди. Я приму душ, приведу себя в порядок — и зайду за тобой. В дверь постучу вот так, — и она с улыбкой выбила на поручне дробь.

— Та, та, та-та-та... — машинально повторил он, сжал ее плечо рукой и быстро вышел.

А она вернулась в комнату и присела на широкую деревян­ную кровать, которая занимала большую часть полезного про­странства. Потом скинула полусапожки и со смехом упала на спину, перекатилась на живот, снова перевернулась на спину, закинув за голову скрещенные руки. Теперь эта стандартная комната ее дом на ближайшие дни, и уже только поэтому она ей нравится. Интересно, что он сейчас делает? Его комната навер­ное очень похожа на эту своим убранством.

Что же я валяюсь? Кто будет приводить себя в порядок? Она вскочила и босиком забегала по пушистому, приятному для ступней паласу. Растегнула молнию на сумочке, которая лежала на журнальном столике, поджидая хозяйку, и аккуратно стала извле­кать на свет божий смертельно необходимые каждой женщине ве­щи. Через пару минут на зеркальной поверхности столика кра­совались электробигуди, тапки с помпонами, легкое платье, ночная сорочка, босоножки и до отказа набитая пудрой, помадой, духами, тенями и тушью для ресниц косметичка.

Наступили сумерки. Он уже успел принять душ, посидеть на лоджии в плетеном кресле, любуясь живописными видами курортно­го города, и выкурить несколько сигарет. Когда от долгого и напряженного ожидания у него заломило виски, он заставил себя лечь на кровать и расслабиться. Голова понемногу прошла, и он поднес к глазам запястье с электронными часами — девятнадцать пятьдесят три. Часы вывели его из оцепенения. Он поднялся, зажег свет и поправил на кровати покрывало. Потом подошел вплотную к зеркалу и начал внимательно разглядывать собствен­ное свежевыбритое лицо. По утрам он брился перед зеркалом — и не видел себя. Его внешность, его лицо были настолько при­вычной принадлежностью, что не вызывали в нем ни малейшего интереса. И вот теперь он стоял перед зеркалом, смотрел на свое отражение и удивлялся тому, как изменился в последние годы. Глубокие морщины на лбу и резкие складки возле губ. Лицо худое, с запавшими веками. Глаза словно ушли вглубь глазниц. На висках проглядывает седина. И вмятина на подбо­родке стала еще резче. Раздался условный стук, и он торопливо отступил от зеркала, словно пойманный на месте преступления, и поспешно отворил дверь.

Прежде всего он увидел ее глаза. Они были огромными и сияли. Потом он рассмотрел, что на ней тот же голубой свитер и брюки. Она стояла перед ним такая свежая, оживленная, кра­сивая — и улыбалась. Он замер, одной рукой опираясь о косяк, а другой придерживая дверь.

— Может быть, ты все-таки пустишь меня внутрь?— с делан­ным возмущением спросила она, довольная произведенным эффек­том, и, согнувшись, проскочила у него подмышкой.

— Да, конечно, я просто олух... — он смутился, прикрыл дверь и повернулся к ней. — Предлагаю пойти в ресторан — а потом уже к морю.

— Потом будет видно, — пропела она. — А пока — в ресторан. Я голодна, как тигрица!

Зал ресторанчика был небольшим, с низким потолком и развешанными по стенам натюрмортами аппетитного содержания. Она выбрала столик возле окна. Народу было немного, и подошедший почти сразу же официант положил перед ними меню. Они долго и серьезно обсуждали что заказать, советовались между собой и с официантом. Наконец тот неторопливо удалился, преисполненный чувством собственного достоинства.

Она посмотрела в окно. Фонари освещали булыжную мостовую, по которой цокали каблучками нарядные женщины, рядом с ними вышагивали разновозрастные мужчины в светлых брюках,

Она отвернулась от окна и негромко произнесла: "Вот мы и в Сочи! Невероятно..."

— Пожалуй... И — хорошо.

— Да... — Еле слышно отозвалась она. — Скажи, тебе не страшно?

Он задумался, потом пожал плечами: "Но почему?"

— Так... Вообще...

Официант принес вино и закуски. Фирменный салат "Сочи" она пробовала с какой-то внутренней опаской, выражение ее лица говорило: ну-ну, поглядим, на что вы способны! Салат оказался с кальмарами — и вкусный. Потом они ели перепелов и пили золотистое венгерское вино. Она оживленно болтала, замолкая только при появлении официанта с очередным блюдом.

— Вот сидим, предаемся чревоугодию, а это, между прочим, грех. Наверно мне поэтому здесь и нравится! — она оглядывалась по сторонам, то и дело поправляя волосы. Вдруг хихикнула, — тот мужчина с брюшком подмигнул мне! Ты не смотри! Он такой смешной: лысенький, круглый и вовсе нерусский. Почему ты молчишь? Я все трещу и трещу без умолку. Ты, наверное, думаешь: вот дурочка!.. Но можно мою болтовню не слушать. Как хорошо, что мы приехали сюда... Я не представляла, что способна на такое. Потому что вся из себя положительная, ну, просто до мозга костей. Ты мне как будто не веришь?

Он смотрел на нее с глубоким тайным восторгом. Смотрел и думал: "Ненаглядная моя! Чудо мое!.. Столько лет мы провели в разлуке. Как я мог существовать без тебя? Моей единственной. Моей звезды. Если бы мы не встретились... Но это невозможно — в этом высший смысл. В том, что мы все-таки встретились!"

— Верю, — с некоторым опозданием откликается он.

— Не веришь! Я вижу. Ну и не надо! Тебе эта штуковина нравится? — она воровски осмотрелась, протянула руку и дотронулась до небольшой настольной лампы, стоявшей посредине стола. — Похожа на оранжевый гриб. Вот только абажурчик пушистый. Не-ет, это же оранжевый одуванчик! Будь у нее длинный стебель-ножка, получился бы электрический одуванчик.

— Где ты увидела одуванчик? — возмутился он. — Это типичная медуза. Красивая, полупрозрачная медуза, которая зависла в морской глубине в предчувствии шторма.

— Оранжевых медуз не бывает! И шторма не будет. Потому что я не хочу. Сегодня я могу все. — Она играла очень серьезно. — Приказываю, чтобы шторм отменили!

— Повинуюсь, морская царевна, — он послушно склонил голо­ву. — Помеченная завтрашним днем буря отменяется!

Она расхохоталась, звонко, искренне, совсем как в юности.

— Господи, Сашка, мы же такую ерунду несем! Просто с ума посходили. Оба. Враз.

— И пусть. Тебе хочется быть нормальной?

— Нет. Надоело! Налей еще венгерского. Венгры пьют только венгерские вина. Во всяком случае, я бы на их месте — пила!..

Платановая аллея. Огромные раскидистые платаны подпирают вершинами черное близкое небо. Стволы их пятнисты, как жирафьи шкуры. А листья похожи на растопыренные ладони, обведенные резным контуром.

Платановая аллея...

Среди ветвей загадочно сверкают электрические гирлянды. Какой сегодня праздник? Мы вместе — разве этого мало...

— Сколько счастливых людей... — произнесла она. Его рука на ее плече, как приятна ее надежная тяжесть.

Отдыхающие фланировали пред сном. Бросались в глаза вечерние туалеты женщин. Где их носить — только здесь! Муж­чины в парадных костюмах. Атмосфера ожидания встречи с той, единственной, которая на всю жизнь.

— А я не взяла вечернее платье... — грустью проговорила она.

— Ты у меня самая красивая! — откликнулся он.

— Конечно, — убежденно кивнула она. Отбросила назад во­лосы, обхватила рукой его талию и уютно прижалась к его боку.

У него на мгновенье остановилось дыхание. Потом он об­нял ее плечи, и они снова пошли куда-то, размеренно и нето­ропливо, пронизанные острым ощущением друг друга.

— Скажи мне что-нибудь... — наконец попросила она тихим, далеким голосом.

— Я боюсь спугнуть свое счастье!

— Странно... Ты так долго работал там, в своих экстремальных условиях, что должен был совсем одичать. А ты даже наоборот.

Теперь уже расхохотался он. Во весь голос.

— Что ты?— вздрогнула она. — Ну перестань! Что я такого сказала?

— Все правильно сказала... все правильно... — смеялся он. — Должен был! Обязан был одичать!

С моря дул прохладный ветер. Холодок пробрался под ее свитер и в его куртку. Она зябко повела плечами. Он сжал ее локоть — и тотчас ощутил импульсивное сопротивление. На уровне интуиции ему передался ее страх, и он догадался, что она думает о предстоящей ночи. Надо объяснить, что на­стаивать он не будет. Все зависит только от нее. Нужно как-то нейтрализовать это возникшее так некстати напряже­ние.

— Спустимся к морю? — он вопросительно заглянул ей в лицо.— Покорный рыцарь морской царевны служит ей беско­рыстно — и ждет... — последняя фраза прозвучала весьма недвусмысленно. И в ответ он услышал благодарный вздох об­легчения и почувствовал, как расслабилось ее напрягшееся тело.

— Царевна любит море. Оно доброе, бескрайнее и синее. — Заговорила она низким глубоким голосом. — Оно уже спит. И в глубинах его происходят чудесные таинства. Не будем мешать ему! Я хочу увидеть море завтра, в лучах солнца, — сверкающим и веселым. И я тоже буду веселой и радостной, как море!

Снова они шли куда-то, двигаясь легко и раскованно, как во сне. Смотрели вокруг, впитывали ночные звуки, вдыхали будоражившие кровь запахи весны — и сердца их бились в унисон.

Он обнимал ее плечи и думал, что уже много лет не испытывал к женщине такого сильного чувства близости и одновременно нежности. Какая она хрупкая и маленькая рядом с ним, мужчиной! Семенит на своих каблучках — и молчит. А над миром всходила луна, прочерчивая во мраке замысловатые силуэты гор и придавая всему зыбкую нереальность волшебной сказки.

Она доверчиво прижималась к нему и старалась ступать шаг в шаг. Но он был намного выше и шел размашисто, поэтому на один его шаг приходились два ее. Это и забавляло ее и смешило. И еще она знала, что любит его. Очень любит. Но потом, когда они будут вместе... Что если постель принесет разочарование? Она гнала эти мысли, но они возвращались вновь и вновь с неумолимостью маятника. Это было бы ужасно!.. Чувства общности, единения, любви — которые переполняют сей­час обоих, могут рухнуть в один миг и, кто скажет, останутся ли они после этого друзьями?!

Щелкнул замок, и дверь ее номера приоткрылась. Она в замешательстве остановилась на пороге. Он осторожно провел рукой по ее распущенным волосам, в надежде, что она не услы­шит этого легкого прикосновения. Но она почувствовала, не­сильно вздрогнула и обернулась. Тогда он нежно поцеловал ее в висок и решительно направился к себе.

Не включая свет, она прошла на лоджию, опустилась в плетеное кресло и, вытянув ноги, долго сидела в глубокой задумчивости.

Все оказалось удивительно просто, думала она, запрокинув голову к пестрому от звезд небу. Прощальный дружеский поце­луй — и разошлись. Без сомнения, ему передалось мое состояние. И вообще, с моей стороны было бы непростительной ошибкой разрушать то духовное начало, которое возникло между нами.

Ее охватила, легкая грусть.

А может я не понравилась ему? Показалась старой вблизи? Письма — это великолепно. Это дает иллюзию полного понимания. На расстоянии. Чем дальше — тем лучше. Потом мы встретились — и вот пустились во все тяжкие. Невольно усмехнулась над собой: тоже мне «тяжкие»! Сидим по своим норам и боимся друг друга коснуться. Смешно!.. А ведь это я виновата. Строю из себя недотрогу. Тоже мне, девочка нашлась... Сердилась она на себя. Сиди вот теперь и переживай. Если он на тебя обиделся — правильно! А время уходит...

Ей захотелось плакать. Она шмыгнула носом, но тотчас мысленно прикрикнула на себя и, прерывисто вздохнув, рывком поднялась из кресла и прошла в комнату. Включила свет, умылась и переоделась в ночную полупрозрачную сорочку. Потом разобрала постель и села посредине пружинного, по­датливого матраса, туго обхватив руками колени.

Вот так и буду теперь сидеть одна и переживать, что через номер спит мой любимый!.. С горечью сказала она себе. Он на­верно третий сон видит, а я как дурочка думаю тут о нем! Почему он ничего не чувствует? Ведь она его ждет! Похоже, что и письма эти и духовная близость — все было просто фикцией, игрой воображения, фантазией, которую она насочиняла с тоски. Она не простит ему такого пренебрежения к себе. Никогда! Ни за что!

Она уже больше не упрекала себя — она злилась на него. Этот глупый поцелуй у двери, вздохи при луне. Тоже мне — мальчик и девочка. Да она просто ненавидит его!..

Он решительно вошел в свой номер и закрыл за собой дверь. И тотчас все его самообладание потекло, словно расплавленный воск. Он зажег люстру, потом торшер, потом бра и начал бесцельно вышаги­вать по комнате взад-вперед. Покрывало на кровати было точно таким же, как и в ее комнате. Он представил себе, как она стоит перед зеркалом и расчесывает свои блестящие, тяжелые волосы и они потрескивают электрическими разрядами и тянутся следом за щеткой... А теперь она раздевается... Он зажмурился, и его охватила дрожь при мысли о том, что она, всего через один номер, ложится в кровать — двойник его кровати. Он глубоко вздохнул и, чтобы как-то справиться со своим воображением, выключил свет и вышел на лоджию. Сделалось свежо. Лунный свет серебрил морскую зыбь. Он перегнулся через барьер и долго пытался разглядеть что-либо на ее лоджии, но мешала стенка из пористого бетона. Он смотрел на этот равнодушный бетон и ненавидел его и себя.

Идиот! Ругал он себя. Осел чертов! Приехать за пять тысяч километров, чтобы встретиться с любимой женщиной, — и уйти... Ханжество! Абсурд! Но ведь он видел, что она боится этого момента. Он и сам боится. Может быть, верно поступил? Проявил благородство. Только... кому нужно по­добное благородство?!

Она сидела на постели, туго прижав к груди колени, и уткнувшись в них лбом. Металлический негромкий звук заставил ее поднять голову, и она увидела, с ужасом и радостью, что ручка двери медленно поворачивается. Потом долго, как в замедленном фильме, стала приотворяться дверь. И наконец он шаг­нул внутрь, повернул торчавший в замочной скважине ключ и обернулся к ней. Глаза их встретились. Казалось, вечность прошла, прежде чем она издала странный гортанный звук, легко, будто взлетела, спрыгнула на пол и белой птицей метнулась ему навстречу.

Он подхватил ее, трепещущую драгоценную добычу, и при­жал к груди.

И остановило свой бег время. И весь мир был ими — и они всем миром...

Утро проснулось по-летнему теплым. Море было густого сине-зеленого цвета, какой принимает морская вода в солнечные ясные дни. Шуршал разноцветной галькой прибой. Воздух был прозрачен и легок.

Они подтащили лежаки к воде и составили голова к голове. Она полулежала, облокотясь на лежак и блаженно подставив горячему солнцу спину. У ее ног плескалась напоминавшая голубое стекло вода. С нарочитой небрежностью обвязанная вок­руг головы яркая косынка, распущенные волосы и большие черные очки придавали ей какой-то залихватский вид. Он тоже лежал на животе и опирался на локти, но из-за наклона берега получалось, что ноги у него выше головы. Это развлекало обоих, и они без устали вышучивали друг друга.

— Вчера ты показалась мне морской царевной, а сегодня...

— Ну-ну! Теперь ты скажешь, что утро вечера мудренее и только сейчас ты меня разглядел по-настоящему!

— Что-то в этом роде... Вместо нежной царевны в моих сетях запуталась предводительница пиратского клана. Но...

— Но ты не так уж недоволен! — перебила она.

— С женщинами, особенно умными, сложно говорить. Они излишне проницательны. Поэтому им в пику мужчина начинает делать все наоборот. Взять, допустим, меня...

— В качестве мужчины или умной женщины?

— Это невозможно!

Оба рассмеялись.

— Ты, кажется, пытался произнести речь, — сказала она очень серьезно,— так продолжай, не стесняйся.

— Спасибо. Продолжу. Берем, к примеру, меня. Чем я, по-твоему, в данный момент занимаюсь?

— Болтаешь что на ум взбредет.

— Не только. Я лежу вниз головой.

— Не преувеличивай. Хотя... отчасти верно.

— Это верно абсолютно — и в переносном смысле. Правда, теперь я начинаю думать, что лишь повстречав тебя, я, наконец, перевернулся с головы на ноги.

— Для пляжа слишком философично. Посмотри лучше, я уже сгорела или можно еще полежать?

Он поднялся, переставил свой лежак параллельно ее лежаку, потом сел и осторожно провел ладонью по ее покрасневшей спине.

На мой взгляд, довольно — переворачивайся!

И она послушно подставила солнцу бледный живот.

Шум прибоя успокаивал, наводил дрему. От моря тянуло свежестью, охлаждая разгоряченные солнцем тела. Он сидел на своем лежаке и смотрел в синюю даль, туда, где у сияющего горизонта море сливалось с небом. Из этого сияния вдруг ро­дилась движущаяся белая точка. Она росла, приближалась и неожиданно превратилась в миниатюрный парусный корабль. Он следил за ним, не веря своим глазам. Парусник величаво плыл к берегу.

— Парусный корабль... — произнес он счастливым голосом. Она села и недоверчиво посмотрела в направлении его вытя­нутой руки. Потом вдруг радостно воскликнула: "Вижу!" — вскочила, сорвала очки. Он стал рядом с ней.

Распустив по ветру белоснежные паруса, корабль торжествен­но входил в порт. Это был настоящий парусный корабль, из тех, на которых проходят морскую практику курсанты. Парусник казал­ся нереальным, пришельцем из другого мира. Прекрасного и романтического мира дальних странствий.

— К нам приближается сказка... — шепнула она. — Ты чувству­ешь?

— Я в сказке со вчерашнего дня... — тоже шепотом отозвался он, словно боясь разрушить непрочную иллюзию.

Корабль убавил парусов и вошел в порт.

— Идем, посмотрим вблизи, — предложил он.

— Нет. — Она отрицательно качнула головой. — Пусть он оста­нется чудом!

Он ничего не ответил, признав ее правоту.

Раскаленный диск солнца плавал в голубом мареве — время приближалось к часу дня. Она села, вытерла со лба пот и ска­зала: "Уфф, больше не могу!" — и решительно поднялась. "Наконец-то! — воскликнул он. — Я уже вполне прожарился и готов к употреблению." Она хмыкнула и пошла к спиральной переодевалке, а он понес сдавать лежаки.

Она шла ему навстречу, и золотистое платье из жатой марли чуть колыхалось при ходьбе. На ярком солнце оно просвечивало, и был виден контур бедер и стройных ног. Он во все глаза смотрел, как она приближается к нему с горделивой улыбкой красивой женщины, сознающей свою красоту и свои женские чары. Темные длинные волосы на фоне золотистого платья, зеленые, горящие от возбуждения глаза и подтянутая, хорошо вы­лепленная фигура делали ее чертовски привлекательной. Они медленно направились вдоль набережной, и мужчины провожали ее восхищенными взглядами.

— Есть что-то ненормальное в том, что весь город — курорт, — говорила она. — Представь только, круглый год жить на курорте! Это или очень скучно, или же очень весело.

— Зависит от характера субъекта, — невольно усмехнулся он. — Ты только взгляни туда, левее, к фонтану ближе.

— Дымок...

— И совершенно великолепный дымок! Принюхайся.

Она по-собачьи потянула носом воздух и смущенно оглянулась: солидная женщина стоит посреди тротуара в яркой праздничной толпе и принюхивается.

— Идем скорее, — торопил он. — Я зверски проголодался!

— Шашлыки! Я ужасно хочу шашлыков!— она уже быстро шла по направлению в дыму, поднимающемуся над мангалом.

Мангал стоял под толстой пальмой, ствол которой напоминал огромную бутылку, укутанную слоем войлока. Распоряжался им энергичный полный продавец с угрожающе торчавшими усами и в халате с закатанными по локоть рукавами, открывавшими креп­кие волосатые руки. Его буйная, с проседью шевелюра, черные испепеляющие глаза и акцент не оставляли сомнений в том, что он ведет свою родословную с кавказских гор. Они заняли очередь и стали ждать, пока мясо прожарится. Хозяин жаровни священнодействовал; то и дело переворачивал шампуры, поливал уксусом лоснящееся, в коричневой обольстительной корочке мя­со, не забывая при этом глаз положить на всех стоявших побли­зости женщин, высказаться о последних политических событиях и собственном понимании смысла жизни.

Потом они ели сочное, остро пахнущее дымом мясо, кусок за куском осторожно снимая с шампура зубами. Жмурились от удовольствия, весело переглядывались и цокали языками в знак высшего одобрения. И жизнь была прекрасна и безоблач­на, как этот сверкающий солнечный день.

Линия набережной тянулась по-над берегом. Они неторопливо шли, следуя всем ее извивам, и полной грудью вдыхали морской особенный воздух, насыщенный резкими запахами водорослей, рыбы и йода.

На противоположной от цирка стороне бульвара возвышалась башня фуникулера, напоминавшая ствол гигантского кактуса с приделанными к нему площадками для осмотра. Они купили билеты, поднялись по лестнице и ступили в покачивающийся вагончик, Вагончик оторвался от своего воздушного причала, медленно поплыл над городом, над парком "Дендрарий" и вскоре пристал к такой же воздушной пристани в верхней части уникального парка.

Она затихла, покоренная прелестью этого зачарованного островка. Яркие павлины горделиво разгуливали на изумрудных лужайках, издавая порой громкие мяукающие крики. После долгих уговоров зрителей то один из них, то другой распускал свой роскошный хвост и словно нарочно позировал для фотографирования.

— Цветуще деревья... Ты чувствуешь, стоит пройти несколь­ко шагов — и в воздухе разливается новый аромат. Цветущий мир... Как называются эти кустарники? Целое поле кустарников, сплошь усыпанных крупными пурпурными, розовыми, лиловыми, белыми цветами!..

— Азалия, — прочел он.

— Азалии... — повторила она, вслушиваясь в звучание непри­вычного слова.

— Взгляни, кажется там речка! Спустимся?

По крутой тропинке они сбежали на мост с витыми чугунными перилами. Речка бежала в неглубокой лощине и впадала в выло­женный камнем пруд, из которого водопадом обрывалась в другой пруд, большего размера. Берега лощины густо поросли вековыми деревья­ми, под сенью которых было сумрачно и прохладно. В прудах блаженствовали лягушки, громким кваканьем вознося хвалу небу. Порой какая-нибудь лягушачья пара замолкала и, слившись в порыве страсти, медленно погружалась на дно. Выше по течению шелестели заросли бамбука. А в воздухе стоял терпкий хвойный дух — мрачноватая аллея столетних елей уходила вверх и налево. Они свер­нули в эту аллею и остановились.

— Давай сядем, — полувопросительно произнесла она.— Здесь, под этой огромной древней елью. — И принялась сметать с темно-зеле­ной скамейки пожелтевшую хвою.

Ветви ели опустились шатром под действием времени и собст­венной тяжести. Они сели и замолчали, боясь разрушить мгновен­но возникшую близость. Она прислонилась щекой к его плечу и взяла в ладони его руку; перебирала, теребила его пальцы свои­ми нежными пальчиками.

— Однажды, — она начала свой рассказ теплым грудным голосом, — я стояла в очереди у билетной кассы. Фильм уже не помню, да это и значения не имеет. Следом за мною пристроилась влюблен­ная парочка. Глухонемые. Парень и девушка. Оба высокие, симпатичные, лет восемнадцати-двадцати. Она — темноглазая и темноволосая, он — кудрявый блондин. Они разговаривали глазами и руками. Трещали без умолку! И никакого комплекса неполноценности, пожалуй, даже презрение к окружающим. Во всем мире их было только двое. Они, то касались друг друга пальцами, то разгова­ривали жестами. В их лицах недоставало привычной мимики, но руки... руки были живее лиц. Нежные, ласковые, страстные пальцы то переплетались, то ненадолго расставались, чтобы тотчас сплестись вновь. Физический контакт, вероятно, значил для них гораздо больше, чем для нас, выражающих свои чувства в разговоре. Эти двое были беспредельно счастливы — и ни до чего в мире им не было никакого дела!

— Почему ты об этом вспомнила?— спросил он после паузы.

— Так... вспомнилось... Я сейчас пыталась разговаривать с тобою пальцами. Ты почувствовал?

— Да. Ты не веришь?

— Верю, — она с удивлением воззрилась на него.

В ее чуть наигранном удивлении крылись лукавинка и вызов. И, отвечая на этот вызов, он схватил ее в охапку и начал неис­тово целовать. Она отбивалась, увертываясь и смеясь, потом вдруг обвила его шею руками и полностью отдалась поцелую. Послышались чьи-то голоса, и она, стремительно спрыгнув с его колен, быстро оправила платье и напустила на себя строгий вид. Он взял ее под руку, и они чинно пошли по аллее вверх.

Следующую аллейку пересекал прозрач­ный ручей. Немного поодаль виднелась солнечная полянка с неглу­боким бассейном в форме неправильной восьмерки. В бассейне плавали золотке рыбки, а рядом стояла беседка из бамбука в стиле китайской фанзы. Над ручьем изгибалась ажурная арка китайского мос­тика. Тонкий аромат издавали розовые кусты с крупными, размером с блюдце, чайными розами.

Она взбежала на мостик и замерла, завороженно глядя в ручей. Он стал рядом.

— Стояла бы так вечно и слушала, как журчит вода... — помолчала. — В детстве я обязательно хотела стать принцессой. Даже Боженьку об этом просила. Мне тогда лет пять было, а бабушка верила. По-своему как-то — собиралась вернуться на землю птицей или растением. Что-то буддийское, правда?

— Действительно, — он положил руку ей на плечо. — А ведь просьба твоя исполнилась.

— Что? — она непонимающе нахмурилась.

— Ты стала принцессой... — он смотрел в милое подвижное лицо и видел, как ее зеленые глаза светятся радостью, смущением и торжеством.

Около пяти они спустились к морю. Словно насытившись за день солнечным светом, оно приобрело красивый и глубокий бирюзовый цвет, который кажется неправдоподобным на почтовых открытках и который, как это ни странно, очень близок к естественному. Солнце стояло довольно высоко, однако уже ощу­щалась предвечерняя прохлада, и в своем легком платье она начинала поеживаться.

— Зайдем перекусить? — спросил он. — Есть ужасно хочется! Помнится, неподалеку я видел кафе... Вон там, за углом!

Стеклянный параллелепипед диетического кафе внутри ока­зался неожиданно милым и располагающим, быть может потому, что было мало народу. На столиках стояли вазочки с живыми цветами, скатерти отличались снежной белизной, а в баре продавали хоро­шее вино. Они жадно ели сосиски, творог, яйца и запивали вином. Летний сезон еще не наступил, и за столиками сидело человек семь-восемь. Кто-то читал свежую газету, кто-то отрешенно жевал диетические сосиски или коротал время за стаканчиком вина. Никому и ни до кого не было дела. Ею овладело дурашливое настроение.

— Нет, ты видишь? Видишь? — пытаясь удержаться от смеха, серьезно говорила она, и тут же снова начинала смеяться. — Ну что такое? Это ненормально!

— Не положено, — мрачно подтверждал он. — Последняя ста­дия... — и с глубокомысленной сосредоточенностью показывал ей палец. Она прыскала в ладонь, уже просто изнемогая от смеха, а он с осуждением покачивал головой.

— Пора, видно, идти к морю, иначе ты тут скончаешься от хохота, и я буду всю оставшуюся жизнь себя винить! — он поднялся из-за стола. И она пошла следом, цепляясь за его руку и из последних сил сдерживая рвущийся смех.

На улице она приостановилась и набрала полную грудь воз­духа. Некоторое время стояла так, замерев, не дыша. Потом резко выдохнула, вытерла выступившие на глазах слезы и с облегчением сказала:

— Все!.. Ты не удивляйся, мне смешинка в рот попала... — и смущенно пожала плечами. — От нервов бывает, что ли? Слишком много впечатлений. К тому же я сгорела, надо зайти в магазин и купить одеколон. Ты протрешь мне спину.

— Говорят, надо сметаной.

Предпочитаю одеколон.

— Пить, — машинально добавил он.

— Вот, твои одичалинки полезли!

— Пожалуй, усмехнулся он. — Слушай, давай купим тебе вечернее платье! Хочется что-нибудь тебе подарить.

— Платье?.. Нет! Подари мне лучше маленькую вещичку. Чтобы я повсюду ее с собой носила.

— Тогда кольцо. Это будет нашей помолвкой.

— Хорошо, — сказала она серьезно и грустно, — пусть это будет нашей помолвкой... — И тут же вскрикнула: — Ой, но ведь магазин до семи!

Они успели к самому закрытию. Он предложил ей на выбор несколько дорогих колец, но она лишь отрицательно качала головой.

— Слишком много золота. Не люблю. — И даже поморщилась. — Пока­жите мне, пожалуйста, — обратилась она к продавцу, — вон то, с двумя александритами. — Примерила на палец. — Смотри, какое изящ­ное, и как раз впору. Эти камни меняют цвет в зависимости от осве­щенности — как мои глаза от настроения.

Он получил сиреневую коробочку и протянул ей, но она отвела его руку.

— Сегодня в полночь состоится наша помолвка. Это кольцо ты наденешь мне на палец сам.

В гостинице они расстались, договорившись встретиться примерно в девять. Она обещала зайти, как только приведет себя в порядок.

Закрывшись в номере, она сбросила платье и голышом побежа­ла в ванную. Долго плескалась под душем, подставляя тугим струям спину, живот, бедра. Пенной шапкой взбила на голове шампунь и полюбовалась на свое отражение в зеркале. Хихикнула, прополоскала волосы. Потом с удовольствием растерла поло­тенцем порозовевшее тело, кожу которого слегка саднило от сол­нца, — одеколон они так и не купили. Натянула свитер с брюками и спустилась на первый этаж в парикмахерскую.

Часов не надела и, сидя под сушилкой, нервничала, то и дело щупая накрученные на бигуди волосы: подсохли — нет?.. Наконец вырвалась из парикмахерского плена, наполненного запахами душистых шампуней, красителей, лаков и других женских хитростей, и поднялась к себе. Села перед зеркалом и стала подправлять прическу, стараясь убрать общепарикмахерскую обезличенность. Потом наложила вечерний макияж, почти незаметный, чтобы не выглядеть вульгарной, и долго всматривалась в свое отражение, а на душе скребли кошки: сеточка морщинок возле глаз, увядающая кожа... Встретиться бы десять лет назад! Десять лет... Нет, сейчас! Любовь зрелой женщины, искушенной во всех премудрос­тях Евы, чего-нибудь да стоит! Первая любовь... Последняя лю­бовь... Для меня они слились в одну Любовь. Страшно, словно я совсем одна, обнаженная и беззащитная, а на меня накатывается нечто бесформенное и огромное — и я не могу двинуться с места...

Конечно, она опоздала!

В дверь неуверенно постучали, и ему вначале показалось, будто он ослышался. Стук повторился, на этот раз решительней.

— Кто-то обещал не опаздывать! — воскликнул он, пропуская ее в комнату.

— Я... — она пригнула голову и исподлобья глядела на него, хлопая подкрашенными ресницами, — я в парикмахерской была. Я дольше не могла ходить в таком нецивилизованном виде!

— Надо было предупредить. Мало ли что!

— Что? — в глазах ее зажглись лукавые огоньки.

— Нну, не знаю.

Она потерлась носом о его плечо, и в нем поднялась волна нежности.

— К морю пойдем, — полуутвердительно сказала она.

— К морю, — отозвался он сдавленным голосом и поспешно отвернулся, чтобы она не заметила выражение его лица.

По освещенной набережной дефилировали отдыхающие. Некоторые направлялись от морского порта в сторону гостиницы "Жем­чужная", другие — в противоположную. Было много иностранцев, особенно немцев. Все мужчины были в светлых куртках и светлых же брюках, женщины — в клетчатых юбках. Они чинно прогули­вались по набережной, смеялись и болтали.

— Насколько свободнее нас они держатся!— с завистью оказала она. — В них совсем нет скованности. Они естественны, как дети.

— Нам, русским, еще со времен Петра присущ некоторый комплекс неполноценности по отношению к Западу. Как моло­дежь гоняется за импортными тряпками! И не только молодежь. Дело не в тряпках. В нас есть глубинная раздвоенность, склон­ность к постоянному самокопанию. Мы должны знать смысл жизни — не меньше. Без высшей идеи нам, русским, никак невозможно! Они же прекрасно обходятся и без высшего смысла. Меньше комплексуют, делают свой бизнес. И потом, нам, как ни одной другой нации, свойственно полагаться на "авось". Пока крыша не потечет — палец о палец не ударим. А как потечет, еще и подождем: вдруг сама залатается?.. Немцы или же там англи­чане ремонт заранее произведут, чтобы и течи не образовалось. Разница национальной психологии.

— Да. И трудно сказать что лучше.

— Тебе не холодно?

— С тобой-то?.. — она прижалась к нему и замерла на мгновение.

Они спустились по ступеням набережной на усыпанный от­шлифованной галькой берег. Сонное море устало ворочалось в своей бескрайней постели. Лизал берег несильный прибой. Пахло озоном и йодом. Они неподвижно стояли, вглядываясь в черную живую мглу, которая овевала их лица прохладой и вздыхала, утробно и тяжело. Порой что-то всплескивало там, в непроницаемой темноте.

— Мы с тобой... на берегу моря... — задумчиво произнесла она. — Невероятно! — и засмеялась негромким русалочьим смехом. Оборвала свой смех. Повисла долгая пауза. — И нас только двое во всей вселенной... — поёжилась.

— Замерзла?

— Зябко. Глубоко вздохнула. — А на душе — и хорошо и грустно. Пойдем-ка на набережную и присмотрим кафе возле самого синего моря. Пусть там будет много людей, и пусть они веселятся!

Кафе "Бриз" стояло прямо на набережной. Они поднялись на второй этаж и сели так, чтобы видеть море. Но из залитого светом аквариума кафе виделась только плотная чернота, изредка прочерчиваемая огоньками небольших рейсовых теплоходов, заходивших в сочинский порт. Заказали ужин и молча сидели, завороженно глядя во мрак. Казалось, что оттуда, из темноты наблюдает за ними кто-то недобрый — и ждет. А они в этой стек­лянной светящейся коробке совершенно перед ним беззащитны.

Из-за невидимой скалы мола вдруг величественно выплыла сверкающая сотнями иллюминаторов громада корабля. Он был сот­кан из множества огней и как бы парил в пространстве, где чернильная густота воздуха незримо мешалась с более плотной консистенцией воды. Описав широкую дугу, корабль взял курс на Батуми.

— Здесь всё обнажено и болезненно прекрасно, — глухо произнесла она.

Он промолчал. Корабль, удаляясь, превратился в золотую точку — и исчез.

— Да... — после долгой паузы отозвался он, словно очнувшись. — Здесь про­сто физически ощущаешь поток уходящего времени.

— У нас еще целые сутки! — воскликнула она с внезапно иска­зившимся лицом. — А это много, много часов...

Он внимательно посмотрел на нее: она явно боролась с собой, со своим настроением. Потом они ели фирменную рыбу и запивали белым вином. Она с любопытством жевала маленькие кусочки и строила удивленные рожицы — у рыбы был непривычный вкус. За сосед­ними столиками галдели и пели что-то на ломаном русском язы­ке.

— Пригласить тебя на танец? — спросил он.

— А, пригласи! — бесшабашно махнула она рукой.

Он поднялся, церемонно обошел столик и склонился: "Сударыня, имею честь ангажировать вас на этот непонятный танец. Тряхнем стариной?

— Ничего себе, пригласил!— расхохоталась она. По твоему, я совсем старушка?

— Боже избави! — испугался он. — Я к тому, что сам не умею это танцевать.

В музыку она вошла самозабвенно. В ее мягкой пластике, легкости и быстроте проглядывала неуловимая рысья грация. Рядом с нею он казался себе неповоротливым медведем. А, встречаясь с ее возбужденно горевшими глазами, каждый раз испытывал тревожную ликующую радость истинно влюбленного, для которого предмет его страсти — самый необыкновенный и прекрасный в мире. Танец кончился — и ей зааплодировали. Она послала всем воздушный поцелуй и направилась к своемустолику. Какой-то иностранец перехватил ее по дороге и что-то сказал — она вспыхнула и смутилась.

Потом они пили белое, с кислинкой, вино, и он словно невзначай поинтересовался, что тот сказал? Она хмыкнула и снова зарделась.

— У-у!.. Тебя пора похищать! — он расплатился по счету, и они покинули веселый "Бриз".

Долго, обнявшись, брели вдоль набережной, слушая вечный прибой.

— Пора в гостиницу, — произнесла она тихо и серьезно.

И они повернули обратно.

Было что-то сентиментальное, грустное и даже несколько комичное в этом обручении в полночь. И, понимая это, он, однако, по мере приближения стрелки часов к двенадцати ощущал все большее и большее волнение.

Они стояли в ее номере друг против друга, и когда стрелки сошлись на полу­ночи, он с глубоким внутренним трепетом извлек заветную коробочку и достал кольцо. Она протянула правую руку, и он надел ей на палец тонкий золотой обруч. Си­реневыми огоньками вспыхнули и заиграли александриты. Она неотрывно смотрела на кольцо, и в ее лице было что-то такое, что заставило его сердце болезненно сжаться. Когда она под­няла глаза, он вдруг увидел в них сиреневые искры — и неистовое чувство благодарности, восторга и нежности затопило его душу.

— Я люблю тебя... — сказал он и шагнул ей навстречу.

Сиреневый рассвет все настойчивее пробивался сквозь молочную пелену тумана, спустившегося ночью с гор. Бесформенные клочья плыли в воздухе, напоминая ожившие фантастические фигуры великанов, крылатых коней, причудливых птиц. Он крепко обнял ее, и она доверчиво положила голову ему на плечо. Слышалось ровное дыхание обоих. Однако ни он, ни она не спали; лежали неподвижно, боясь нарушить покой и гармонию. Наконец она пошевелилась, устраиваясь удобнее.

— Не спится? — спросил он.

— У нас еще целый день, целая ночь и целое утро отозвалась она, словно ожидала этого вопроса.

— Ты лучшая женщина в мире! — сказал он.

— Знаю, — томно согласилась она. — А фразочка-то банальная...

— Зато истинная правда! — убежденно произнес он и поцеловав ее в уголок глаза. — Ты можешь быть такой... такой...

— Бесстыдницей... — подсказала она, и в голосе ее появились опасные нотки.

— Дикаркой! — Он схватил ее и стал целовать. Твердил, бормотал бессвязно: — Дорогая, милая, любимая... — и вдруг отодвинулся резко, ощутив на губах солоноватый привкус. — Ты плачешь?.. Но почему? Почему?!

— Я так люблю тебя! Господи, как же я люблю... Но, понимаешь, там... Ну, там, за гранью, когда мы умрем… Вдруг наши души не узнают друг друга? Это ужасно! Ужасно!! — Она рыдала горько и безутешно.

Пораженный этим необычным доказательством любви, он гладил ее мокрое от слез лицо и знал, что нет для него сущест­ва ближе и дороже этой плачущей женщины.

Чем выше в небо карабкалось южное солнце, тем жестче и го­рячее делались его лучи. И часам к одиннадцати туман совер­шенно рассеялся в голубом прозрачном воздухе.

Он постучал костяшками пальцев в дверь ее номера и, не услышав ответа, нажал на ручку.

— Сейчас! — она отняла от губ палочку помады и озабоченно окинула взглядом свое отражение.

Глядя на нее, такую подтянутую, свежую, с лицом, слегка тронутым ровным персиковым загаром, он испытывал чувство како­го-то несоответствия: словно не было этой сумасшедшей ночи, и не эта женщина рыдала у него в объятиях какие-нибудь два часа тому назад.

Она остановила на нем вопросительный взгляд и едва за­метно улыбнулась: "Изучаешь меня под микроскопом?

Он серьезно кивнул: "Пожалуй! Не могу понять, в чем дело — каждый раз ты другая. Словно в тебе скрыта тысяча женщин.

— Но так и есть, милый! — отозвалась она, и в ее глазах зажг­лись коварные огоньки, от которых у него пошла кругом голова.

Они позавтракали в гостинице и отправились на пляж. Штор­мило. С моря дул сильный, прохладный ветер. Волны в грязно-серых хлопьях пены с яростью кидались на берег и тотчас с глу­хим шипением отбегали, оставляя на прибрежной гальке обрывки водорослей, погибших медуз, а то и небольшого розоватого краба.

— Хмм... не жарко... — сказала она. — Идем на вчерашнее мес­то, там, за стеной бассейна, должно быть затишье. Позагораем, а потом будем плавать — ведь у нас абонементы на сегодня?

К середине дня ветер утих и стало припекать. Они сдвину­ли свои лежаки и расслабленно дремали, обмениваясь изредка ленивыми репликами. Дневной жар, — солнце висело в небе раскаленной сковородой, — казалось, плавил мозг и парализовал волю. Отдыхающие, чьи загоревшие тела уже приняли цвет жареного кофе, тяжело дыша переворачивались с боку на бок, не покидая однако своей добровольной голгофы.

— Подумать только,— с тихим удивлением произнесла она, по­ворачиваясь к нему и опираясь на локоть, — они могут так лежать целыми днями! — Кивнула в сторону коричневых. — Я бы с ума сошла!

— Тяжело. — Согласился он. — Мы тут два часа, а я уже на пределе. Один бы давно удрал!

— Принеси мне морской воды!

Он радостно соскочил с лежака и направился к морю. Вернулся с раздувшимся прозрачным пакетом.

— Вода еще холодная!.. Градусов четырнадцать. Я окунулся — и пулей на берег. — Присел возле нее на корточки.

— Ненормальный! — она смотрела с осуждением, в котором явс­твенно читалось восхищение. — Садись рядом и держи пакет... Да не так!.. — Она тоже села и, зачерпнув полные пригоршни воды, плеснула себе на грудь. Взвизгнула и поежилась, потом набрала еще и решительно плеснула на живот, на спину. Остатки воды он вылил ей на плечи и провел ладонями по спине сверху вниз, ощутив под пальцами атласную упругую кожу. Спасибо, — после паузы произнесла она голосом, вдруг ставшим на октаву ниже. И от этого ее голоса у него на мгновение перехватило дыхание.

Неосознанно они избегали говорить между собой о будущем, каждой порой впитывая настоящее и интуитивно отгораживаясь от тех мыслей и чувств, которые могли бы разрушить созданный ими зачарованный мир. Возвращение в зрелом возрасте к первой любви делало ее бесценной в их глазах.

Они покинули берег тогда, когда тускло-красный диск солнца стал погружаться в морскую пучину.

Ужинали в том же ресторане, что и в день приезда. Сно­ва пили венгерское, лакомились перепелами и салатом из кальмаров. Оранжевый шар настольной лампы пробуждал у них чувство близкое к ностальгии — заканчивался их последний день. Утром в аэропорт, а потом... Но, ни он, ни она не хотели думать, что последует потом. Просто сидели за столом, наслаждались хорошим вином и без слов разговаривали полуулыбками, полувзглядами, трепетом ресниц, едва заметным изгибом губ. Они были счастливы в этот последний свой вечер, потому что были вместе, а впереди — длинная ночь и целое утро, и еще почти шесть часов полета...

— Мы, — вдруг сказал он, внезапно решившись, — мы так и не поговорили ни о чем серьезном! Нельзя расстаться так просто. Надо поставить точки над "i"!

Ее лицо исказила гримаса отчаяния:

— Нет, не сейчас — умоляю...

— Я тебя люблю! — он наклонился к ней через стол. — Я всег­да любил только тебя. Тебя! То, что наши пути вдруг пересеклись в Москве, равносильно чуду. Но оно произошло. Нельзя вторично полагаться на чудо!

— Нет, Саша, нет! — в ее лице читалось мучительное напря­жение, — только не сегодня, не сегодня. Все так сложно и запутано. — Она прижала руки к груди. — Я не могу так сразу. Пойми меня правильно.

— Понимаю, — глухо произнес он, откидываясь в кресле. Губы сошлись тонкой линией, а руки непроизвольно сжали подлокотники. — Ты не любишь меня — и это объясняет все!.. — Помолчал, стараясь овладеть собой: — Переменим тему. К этому я больше не вернусь.

— Я люблю тебя, Саша, — чуть слышно прошептала она и в глазах ее заблестели слезы. — Но я женщина. Слабая женщина. Дай мне время. Нужно привыкнуть к мысли о.... — она смолкла не договорив.

— 0 разводе. — Жестко докончил он.

— Да...

Она произнесла это слово так тихо, что он не услышал его, а прочел по движению губ.

— Господи, да что же я делаю! — он вскочил с места и сел рядом с нею. — Прости! Я сошел с ума! — схватил ее холодную руку и прижал к своей щеке. — Не мыслю без тебя жизни! Я не хотел причинить тебе боль! Эгоист! Чертов эгоист! — он преданно смот­рел на нее.

Она слабо улыбалась.

— Простить?.. За что?

— За любовь! — выдохнул он с кривой усмешкой.

Они вышли из ресторана и, не сговариваясь, повернули в Платановую аллею. Она показывала ему на электрические гирлянды, оплетавшие влажные ветви деревьев, и говорила, что они напоминают новогодние. Хотя ничего общего, конечно, быть не мо­жет, потому что тепло и рядом море. А Черное море для нее и зимой — все равно лето. Он старательно приноравливался к ее ша­гам и серьезно соглашался с тем, что Новый год без снега, го­рок и ледяных дворцов и Новым годом-то назвать трудно!

Думалось ему, однако, о другом... Как бы со стороны видел он и себя и ее. Идут, болтают глупости, а о сокровенном молчат. И это правильно, потому что о сокровенном не стоит распространяться даже с самыми близкими людьми. Есть вещи, которые передать словами невозможно: чувства не всегда тождественны словам. И, слава Богу, что так! Иначе скучно было бы жить, и весь мир уподоб­лялся бы не очень хорошо отлаженной машине. Еще он думал о том, что скоро эти совсем простые и обыденные моменты их пребыва­ния в вечнозеленом, и поэтому полуреальном городе, превратятся в грезы, обретут самостоятельность и станут самыми счастливыми и бесценными моментами его жизни вообще. Но уже сейчас он прозревал чувства тоски и сожаления об утраченном рае, с которыми эти мгновения будут вспоминаться.

— Музыка... — вдруг сказала она полувопросительно и замолча­ла прислушиваясь.

Порыв ветра снова донес до них мелодию.

— Действительно!

И они повернули на зов музыки. С каждым ша­гом звуки становилась громче, а люди вокруг оживленней. Посредине квадратной, вымощенной каменной плиткой площади бил фонтан, и его подсвеченные разноцветными прожекторами струи взлетали высоко в небо на форте и с ше­лестом и плеском опадали на пиано. Струи напоминали волшебные струны. Они извивались под звуки музыки, создавая в воздухе объемные, переливающиеся картины. Гигантская водяная арфа пела и завораживала, словно на ней играл невидимый Орфей. И даже в голову не приходила мысль о сложной электронной схеме, управляющей представлением. Люди стояли вокруг плотным кольцом и зачарованно смотре­ли и слушали.

— Поющий фонтан... — прошептала она. — Живой поющий фонтан! — и, не отпуская его руки, стала пробираться ближе.

А люди все подходили и подходили. Те, кто вдоволь налюбовался красивым зрелищем, уступали им место и уходили, притихшие и умиротворенные. Взявшись за руки, они долго стояли перед квадратным неглубоким бассейном, над которым танцевали зеленые, красные, синие водяные змеи.

— Узнаешь? — негромко спросила она, приподнимаясь на цыпочки, чтобы достать до его уха. — Вальс из оперы "Елка". В этой мелодии звучит моя душа. Когда я умру, ты будешь слушать ее — и вспоминать меня.

Он обнял ее сзади и зарылся лицом в волосы:

— К чему говорить о смерти? Нам так хорошо!..

— Идем скорее! — Она решительно выбралась из толпы.

Некоторое время они молча шли рядом под столетними пла­танами.

— Этот фонтан, и музыка, и свет — все было так прекрасно! — вдруг остановилась и заговорила она. — Мне захотелось плакать. А потом этот вальс... Мне всегда кажется, что он соткан из волокон моей души. Будто не музыка играет, а что-то звучит внутри меня. Извини, я говорю сумбурно!..

— Я тебя понимаю... - тихо отозвался он.

Закрыв глаза, пропела она свою мелодию, — и на лице появилось страдальческое выражение.

Она медленно выплыла из сна и потом долго нежилась с закры­тыми глазами и вслушивалась в ровный успокаивающий шум, сквозь плотный кокон дремоты не сразу осознав, что этот знакомый при­ятный шум — дождь, идущий ровно и сильно. Дождь! Выкрикнула она и резко, словно ее подбросили на постели, села, испуганная непредвиденным оборотом событий.

— Утренний дождь до обеда... — пробормотал он. Просыпаться ему не хотелось. Он пребывал в блаженном состоянии полусна-полубодрствования и ощущал себя парящим в воздухе. Чтобы выйти из этого чудесного состояния, где сны граничат с реальностью и где его любимая всегда рядом, нужно было предпринять волевое усилие. Но он не мог предпринять это волевое усилие и открыть глаза.

Она соскочила на пол и подбежала к окну. Серые клубящиеся тучи низко нависли над городом. Сероватыми языками тумана они сползали по горным склонам, плыли над городскими улицами, над берегом моря и смешивались в отдалении с такой же свинцово-серой водой.

— Скандал! — она обхватила голову руками и покачала ею на манер китайского болванчика, вообразив все последствия плохой погоды и своей авантюры. Глубоко вздохнула, на цыпочках пробе­жала обратно и нырнула под одеяло. Брр! Промозгло! Перевернулась на живот, приблизила свое лицо к его, потом стала теребить и перебирать его волосы, водить пальцем по густым бровям и резким линиям на лбу.

— Люблю... — прошептал он с нежностью и громко повто­рил, — люблю!

— Тсс... — она сделала круглые глаза, — мы здесь на птичьих правах.

— Вот выскочу сейчас на лоджию в чем мать родила и закричу на весь мир: люблю!!

Она мгновенно вскочила на ноги и сверху прыгнула на него, придавив к постели тяжестью своего тела. С вызовом спросила: "Что, попался?— и сама же ответила, — попался, голубчик!— ее глаза при этом озорно сверкнули. — И потом, как меня не любить?!

— Абсурд, — согласился он. — Ты у меня — самая красивая, самая умная, самая нежная, самая...

— Да! да! да! — перебила она. — И?..

— Что — "и"? - не понял он.

— И?..

— И в этом тоже самая-самая!

Она расхохоталась и зарылась в подушку носом. Он провел рукой по ее спине. Она замерла. Он взял в ладони ее лицо и прижался губами к ее губам...

Спустились в кафе позавтракать, а, вернувшись, начали поспешно собираться. Дождь незаметно прекратился, и в небе замелька­ли синие яркие просветы. Поднявшееся над горами солнце высу­шило этот весенний ливень, словно легкую промокшую ткань.

Она металась по комнате, складывая раскиданные вещи, и яростно запихивала их в сумочку, сама удивляясь тому, как можно было столько затолкать в эту небольшую по объему емкость.

Сложив свои пожитки с отработанной годами сноровкой командировочного, он сидел в своем номере и курил, мысленно перебирая в памяти дни, промелькнувшие с кинематографической быс­тротой и ставшие теперь неотъемлемой частью его души. Возвра­тившись домой, он будет вспоминать их минута за минутой, день за днем, и это даст ему силы жить и бороться за свое счастье. Время! Он затушил сигарету, окинул комнату последним взглядом и вышел в коридор.

В дверь ее номера постучали.

— Войдите! — крикнула она таким высоким голосом, что он не­ожиданно сломался на верхней ноте.

Он вошел. Она сидела на краю кровати с сумочкой на коленях, взъерошенная и несчастная.

— Садись, — произнесла тихо и как-то пришибленно. Перед дорогой надо посидеть.

Он присел рядом, и в душе его что-то словно разломилось надвое и застонало от боли. Пронзительное чувство неотврати­мости расставания придавило обоих. Невозможно было поверить в неизбежность надвигающейся разлуки.

— Пора! — наконец сказал он и, не оборачиваясь, вышел.

И снова вился опасный серпантин дороги, то нависая над самым морем, то карабкаясь вокруг очередной горы. А стреми­тельный апрельский дождь бесследно растаял в безмятежной голубизне неба, напоминая о себе лишь подсыхающими лужами да белым паром, курившимся по склонам гор.

Адлерский аэропорт работал с перегрузкой, четко и опе­ративно принимая задержавшиеся из-за непогоды рейсы. Прибыва­ющие пассажиры выходили из аэровокзала, нагруженные багажом, с усталыми посеревшими лицами и оказывались вдруг под жарким южным солнцем в вечнозеленом парке, окружающем здание. Отлетающие с грустью и завистью смотрели на покидаемый ими цветущий мир, однако нетерпеливо спешили в окошку ре­гистрации и явно жаждали поскорее очутиться в самолете. Их рейс отправился с опозданием на полтора часа. Жизнь на борту самолета пошла своим чередом. Стюардессы разносили минеральную воду и лимонад, кормили обедом, разда­вали свежую прессу. После обеда она сладко дремала, привалившись к его плечу, и он чувствовал своя счастливым.

Она поерзала головой, потом села, привычно поправила воло­сы, глянула в иллюминатор и произнесла неожиданно четким голосом: — Сплошная облачность — и еще минут сорок полета. — Вздох­нула, крепко прижалась к нему и вплела свои пальцы в его.

— В полете мы нагнали полчаса, — сказал он. — Разрыв между рейсами два с половиной. Еще в камеру хранения зайти.

— Остается каких-то полчаса...

— Целых полчаса! — подчеркнуто бодро возразил он. И попы­тался шуткой сгладить создавшееся напряжение: — А что ты скажешь дома, если тебя спросят про южный загар?

— Глупый вопрос! — Она отодвинулась и надулась. — Ну, скажу, что загорала под лампой дневного света.

— Верь вам, женщинам, после этого... — он продолжал под­дразнивать ее, изо всех сил пытаясь уйти от тяжкого и горь­кого прощания.

Она, то ли действительно обиделась, то ли сознательно подыгрывала ему, стараясь сбить накал отчаяния, охватившего ее по мере приближения к Новосибирску.

— Просто ты решил от меня отделаться, — негромко и зло го­ворила она. — За эти дни я тебе надоела, и теперь ты хочешь, чтобы я закатила истерику. Это освободит тебя от всех высоких слов, которые ты мне наговорил. Не трудись. Я не собираюсь поддерживать наши отношения. Порезвились — пора и честь знать! — Она отвернулась к иллюминатору, чтобы скрыть слезы.

Он молчал, понимая, что возражать нельзя. Через какое-то время она овладела собой и повернулась к нему.

— Прости... вырвалось само собой. Я не хотела. 0 Господи, уже приземляемся в Толмачево!

Сидели в салоне самолета, как на иголках, а трап все не подавали и не подавали. Потом получали вещи в камере хране­ния. Потом... их было несколько, этих коротких минут — и объявили читинский рейс. Они стали в длинную очередь на регис­трацию и долго, в подавленном молчании, двигались к окошечку. А потом почти бежали по каким-то лестницам и переходам в надежде отыскать безлюдное место, но везде им навстречу попадались люди, люди... Наконец они нашли темный закуток под лестницей и целовались с яростью отчаяния, и она плакала, не сознавая своих слез.

Вторично объявили посадку на читинский рейс.

— Все! — обреченно сказала она, отрываясь от него.

— Телеграмму, как только прилечу...

— ...буду ждать...

Эти слова она выговорила через силу уже тог­да, когда они шли к секции контроля и посадки. И тут, пожалуй, впервые он вдруг увидел по ее усталому, погасшему лицу, что ей действительно за сорок, и острая жалость, смешанная с лю­бовью и ощущением потери, ожгла все его существо.

Она стояла неподвижно и выглядела внешне спокойной. А он пятился, отступал, держась за поручень и не отрывая от нее взгляда, и каждый его шаг разверзался между ними тысячекилометровой пропастью. Когда он скрылся за дверью, она еще несколько мгновений смотрела ему вслед незрячими глазами — а потом резко повернулась и бросилась к выходу из аэровокзала.

Письмо девятнадцатое

(конец мая)

Здравствуй, родная!

Вижу до сих пор твое лицо. Оно было застывшим и скорбным, как у мадонны Эль Греко. В этом огромном зале, среди множества ладей ты была такой одинокой... Ты оставалась — я уходил. Впереди у меня была долгая дорога, и я знал, что буду думать о тебе, вспоминать тебя, жить тобой. Несколько мгно­вений я боролся с искушением послать все к чертовой матери и возвратиться: лишь бы догнать тебя, остановить, вернуть. А потом — хоть потоп! Но я подавил свой порыв. Не слишком ли мы разумны в своих чувствах?..

До места я добрался без приключений и сравнительно быстро. Дороги еще не развезло, кругом лежит снег. Над моим "новоси­бирским" загаром до сих пор подтрунивают мужики. Отговарива­юсь, как могу. Навыдумывал Горную Шорию, лыжный выезд, в об­щем, врал напропалую. А жена не сказала ничего и вопросов не задавала. Мне показалось, что она была рада моему отъезду и не очень — приезду. Такие дела, моя хорошая.

Мое письмо ты получишь, наверное, в конце мая. Не написал раньше, потому что умудрился расхвораться, искупался здесь по случаю в ледяной воде. Лучше расскажу по порядку.

Еще до моего отъезда в Новосибирск я летал в один поселок, что в 350-ти километрах на запад от базового города.

Там находился представитель группы заказчика. Мы с ним проеха­ли по нашим участкам строительства железной дороги. Я сдавал ему выполненные работы — он их у меня принимал.

Замечаний не было никаких, и мы закончили работу оформлением черновых документов, договорившись, что двадцать девятого апреля он прилетит в базовый город, где была группа заказчика и где нужно было провести окончательное оформление и подписание на­чисто отпечатанных актов о приеме выполненных работ.

Однако двадцать девятого в базовом городе он не появился.

Подписание актов о приеме работ, выполненных коллективом нашей мехколонны, срывалось. А перед праздником допустить такое было невозможно, иначе рабочие остались бы без заработной платы. И я вылетел к нему в поселок, чтобы оформить документы.

Поселковый аэродром расположен на берегу реки Нюкша. Сам поселок — на противоположном берегу. Чтобы в него попасть, надо перейти реку по льду. А в эти дни как назло началась оттепель, и вода местами сломала лед и вырвалась на поверхность.

Когда я оказался на берегу, по льду уже шел сплошной по­ток все прибывающей воды. Делать нечего, выругался для подня­тия духа — и пошел. Кое-где вода доходила до пояса, к тому же было сильное течение. Но перебрался.

Во второй половине дня оформил документы. Но чувствую — температура уже под сорок. Однако таким же манером, по пояс в ледяной воде — назад. Выжал одежду — полетел в свой базовый город. В полете пробыли примерно час двадцать, да из порта добирался до места минут сорок. Отправил документы в банк — и слег!

Пролежал все майские праздники. Сейчас вот немного отошел. Человек я, в общем, закаленный. Не морж, но в четырнадцать гра­дусов купаться могу. Но ледяная купель плюс прогулка в мокрой одежде — это оказалось мне не по силам. Говорят, йоги обер­тываются в мокрые простыни и высушивают их жаром своего тела на холодном ветру. Этого идеала, к сожалению, я пока не дос­тиг, хотя был близок.

Улыбнулась? Отчетливо представляю твою улыбку и глаза, озарившиеся чудесным внутренним светом.

Мысленно вижу, как ты читаешь мое письмо, то хмуро по­качивая головой, то едва заметно усмехаясь. Когда я лежал с высокой температурой, все время казалось, что ты рядом и что стоит протянуть руку — я коснусь тебя. С завтрашнего дня вы­хожу на работу. Некоторая слабость чувствуется — но что я не мужик? Этот случай описал так подробно не потому, чтобы до­казать свою доблесть. Тут скорее глупость и нерасторопность. К тому же боялся, что ты можешь на меня обидеться — ведь я долго не писал. Но ты у меня умница! Наверное, догадалась, что случилось непредвиденное?

Когда температура лезла к сорока, реальность становилась ускользающей и зыбкой, как туман. Но зато мы снова были вмес­те. Я видел тебя, целовал твои руки и твой вздернутый носик. Мне казалось, что мы снова в Сочи, и над головой ярко-синее небо, а от горизонта и до горизонта простирается ультрамари­новое море.

Стыдно сознаться, я доволен болезнью: было время думать о тебе, приучить себя к мысли, что ты далеко. Нет, о чем я? Я никогда, слышишь, никогда не смогу примириться с разлукой!! Мы обдумаем все досконально. Это нелепо и необъяс­нимо — тысячи километров между нами!

Я люблю тебя. Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Остальное не уместилось в строку. Только тебя. Одну тебя! Слы­шишь, любимая?!

Целую, твой Александр.

Письмо двадцатое

(Середина июня)

Ты болел?!

Теперь я понимаю, почему так ныло сердце. Сейчас не болит — ты поправляешься.

Возвращение блудной дочери прошло нормально. Мое отсутс­твие как бы никто не заметил. Разве что супруг обрадовался тому, что кто-то снова будет готовить обед и вести домашнее хозяйство.

Загар его немного удавил, однако я сплела целый узор из ранней весны, ультрафиолетовой лампы и т.д. В общем, выкрутилась. Это совсем несложно, если тебе доверяют. Ах, Саша, как мне было стыдно!.. И как же мне хотелось всем и каждому рассказы­вать, твердить бесконечно о тебе, о моих чувствах к тебе, о нашей фантастической поездке...

Знаешь, я бы никогда не смогла зайти в ледяную воду. Брр! А если бы тебя сбило течением? Сбило бы и понесло! Или судоро­га? Ведь никто бы не отважился броситься спасать тебя. Получила твое письмо еще вчера, и вот сижу и в который раз пере­читываю. Случись с тобой что — я бы с ума сошла!

Видишь, как ты быстро укротил меня? Описал один-единственный день из своей жизни — и я уже напугана до полусмерти. А ведь я предполагала написать совсем другое письмо. И, быть может, сейчас попробую... Только пойми меня правильно: я не ко­кетничаю и не играю в "попробуй догони". Мне сейчас очень пло­хо. Я просто физически не приспособлена лгать. Конечно, я не "открылась мужу", как написали бы в старом романе, но мне тяжело видеть его. Меня жжет мой проступок. Оправданий ему нет. Знаю, что потеряла контроль над собой, что поддалась импульсу чувств и прочее, и прочее.

Нам нельзя было встречаться!

Я люблю тебя, Саша, очень люблю, но... Проклятое "но", на котором вечно замешаны человеческие отношения! Я словно живу в тисках дилеммы — и это мучительно. С одной стороны наша лю­бовь и мое истинное "я", которое человек не имеет права предать, с другой — доверие мужа и семья, пусть утратившая былой смысл — но семья. Мне кажется, муж ничего не подозревает. Когда он ко мне прикасается — я улыбаюсь ему вынужденной улыбкой и сама себе отвратительна. Едва появляется свободная минута, ухожу к себе, запираюсь и перечитываю твои письма. Словно говорю с тобой. А ты отвечаешь и следишь за мной с легкой и умной иронией.

Извини. Все это дань памяти. Мы должны расстаться. Теперь. Сейчас. Иначе вся моя годами отлаживаемая жизнь будет разру­шена.

Пыталась написать письмо холодное и, так сказать, преиспол­ненное чувством собственного достоинства — куда там!.. Не могу забавляться своими чувствами. Слишком все серьезно. Слиш­ком.

Снова сказать тебе "прощай" и попросить не писать? Но как я стану жить без твоих писем? Они мне нужны, как воздух. Я ни­чего не понимаю, Саша! Ничего!

Отсылаю тебе это сумбурное письмо не перечитывая — боюсь, разорву.

До свидания.

Письмо двадцать первое

(Начало июля)

Здравствуй!

Получил вот твое письмо. Сижу. Читаю. Перечитываю. Действительно сумбурное. Что ж, ты — женщина, и я понимаю твое теперешнее состояние.

Прежде всего, успокойся и попытайся взять себя в руки. Ты скажешь, мне легко советовать, потому что у вас с му­жем совсем другие отношения, нежели в моей собственной семье... Да, это правда. Но со стороны всегда кажется, что у тебя все сложнее и запутаннее, чем у других. Я ведь тоже прожил со своей женой более двадцати лет. Нас многое связывает. И она никогда меня не под­водила, хотя жизнь у нее была не из легких.

Что же теперь делать, раз так вышло? Если бы твоя мама передала тебе мои письма, наша жизнь могла бы пойти по-дру­гому. И ни тебе, ни мне сегодня бы не пришлось лгать, скрывать­ся, уезжать за тысячи километров в Сочи. Не подумай, что я о чем-то сожалею. Проведенные с тобой дни (их было почти три!), сделали меня счастливым. Спасибо, милая!..

Сегодня летал вертолетом на дальний участок. В полете пробыл минут сорок. И все эти драгоценные минуты ты была со мной. Я мысленно с тобой беседовал, вспоминал мельчайшие под­робности тех сказочных дней, такие крохотные, которых ты, возможно, не заметила.

А помнишь парусник? Во мне живет какой-то мальчишеский восторг перед белоснежной громадой парусов, наполненных ветром. Изящный, стремительный корпус судна, словно летящего над волнами — и ты рядом...

На тебе было платье из полупрозрачной ткани, как бы жатой. Оно просвечивало на солнце, и вокруг тебя был золотистый ореол, а волосы развевались по ветру. Я ревновал твои волосы к ветру, потому что он беспардонно играл ими.

Алла... Любимая...

Какое наслаждение твердить твое имя. Как клятву, как мо­литву, обращенную к недосягаемой богине.

Алла... Аллочка... Дорогая...

Скажи "да" — я все брошу и прилечу. Незаменимых людей нет. В моей мехколонне есть знающие люди, которые потянут воз не хуже меня. Не могу терять тебя снова! Мысленно тут недавно пересматривал свою жизнь. И самое яркое, истинное, яростное — моя любовь к тебе. В химии есть вещества — катализаторы. Они не участвуют в реакции, но ускоряют ее. В твоем присутствии моей жизни придается ускорение, она из плоской становится стереоскопичной, получает перспективу и объемность, которых ей недостает.

Жизнь моя проходит с людьми и среди людей. Целый день я на ногах. Что-то проверяю, советую, принимаю решения, спрашиваю выполнение. Но если бы ты знала, насколько я одинок! Так обостренно я, пожалуй, никогда не чувствовал своего оди­ночества. А все потому, что ты далеко и душа моя разорвана пополам.

Каждая женщина нуждается в защите — каждый мужчина в любви и нежности.

С возрастом умнеешь, мудреешь и внутренне застываешь. Но ты — другая, и тебе это не грозит. Ты способна сочувствовать и сопереживать людям так, словно они твои близкие. С годами эта твоя способность не только не утерялась, а наобо­рот, усилилась. Со мной все не так. Если мы расстанемся — я мертвец. Я никогда не смогу тебя забыть. И мое существо­вание потеряет всякий смысл.

На днях у меня было крупное столкновение с одним чело­веком. Сильная, но ограниченная личность. От таких прок бы­вает лишь тогда, когда они угадывают верное направление. Чаще всего, однако, им недостает интуиции и душевной тонкости в отношениях с людьми, и также в чисто профессиональной об­ласти. Тогда они приносят много вреда, особенно занимая высо­кое положение. У него была неплохая идея, да только не для местных условий — здесь вечная мерзлота. Объясняли ему, в чем дело, объясняли — он полез в амбиции. Наконец прислали его ко мне, чтобы растолковал, так сказать, на месте. Я попытался — он на дыбы. Вышел крупный разговор. Он на меня еще и жалобу настрочил. А ведь я хотел по-человечески. Обосновал свои вы­воды и экономически и инженерно. Но у человека шоры на гла­зах, ему мои словеса что об стенку горох!

С возрастом я пришел к выводу, что человеческая глупость это не недостаток ума, а скорее недостаток общего развития, кругозора. Такой человек видит небольшой участок жизни прямо перед своим носом — и не в состоянии посмотреть на вещи шире. Он пользуется определенным набором общеприня­тых понятий, за которые цепляется из последних сил, порой во вред себе же, потому что жизнь сейчас очень мобильна и такой бедняга зачастую попадает в ее жернова. Сколько траге­дий, сколько сломанных судеб... Не подумай, будто я считаю, что ум — это умение приспо­собиться и выжить любой ценой. Есть духовные и нравственные ценности, которые дороже жизни. Умный человек, особенно руко­водитель, (к таковому типу со свойственной мне скромностью я отношу себя), должен видеть тенденцию развития событий. Предугадывать ход вещей. И стараться не ломать эту тенденцию, а уметь ею воспользоваться, оседлать.

Подсмеиваешься наверно? Впал, дескать, в ипохондрию — и на философию потянуло? Пожалуй. Рассуждаю с тобой про жисть, потому что не могу без тебя. Это не слова. Тоскливо мне, сколько бы ни рядился в юмористические одежонки. Гибнет ин­женер во цвете лет.

А теперь шутки в сторону! Напиши о своих планах на буду­щее. Времени прошло достаточно и надо что-то решать.

Жду письма. Целую, Александр.

Письмо двадцать второе

(конец июля)

Милый Саша, здравствуй!

Ты написал мне доброе письмо — спасибо. Я хорошо тебя понимаю, Саша, и мне не хотелось бы причинить тебе боль своими словами — но мы сошли с ума! В нашем возрасте это случается. Второй переходный. Когда кажется, что можно изме­нить свою жизнь в лучшую сторону, что есть возможность испы­тать счастье, что теперь ты уже достаточно возмужал, а впереди еще много времени. Но это иллюзия. То, что упущено в молодос­ти, возвратить нельзя. Мы с тобой будто играем в прятки — и боимся в этом сознаться. Стоит однажды прямо по­смотреть правде в глаза — и увидишь вещи такими, какие они есть в действительности, не через розовые очки нашего чувства.

Получила вчера письмо от дочери с фотоснимками. У моей внучки круглая головенка, маленькие ушки и любопытные пуговки-глаза. По-моему, она копия дочери в детстве. Мне импонирует, что ее муж рассудителен и солиден, хотя старше ненамного. Ве­роятно потому, что он ощущает себя главой семейства, и ответ­ственность делает его серьезнее.

Не помню, писала тебе или нет, что у нас есть машина. Муж уделяет ей гораздо больше времени, чем мне. Можно ли ревновать мужа к машине? Оказывается, да! Он пропадает в гараже по суб­ботам и воскресеньям. А то поднимется ни свет ни заря и от­правляется на вещевой рынок за какими-нибудь дефицитными зап­частями. Когда я вернулась, у меня было такое ощущение, что моего отсутствия в доме не заметили. И это меня задело.

Хотя, думается, он что-то чувствует, однако наподобие страуса зарывает голову в песок: вдруг да пронесет? Или ему уже на самом деле безразлично, есть я или нет? В любом случае я бесконечно виновата: перед ним, перед собой, перед сыном. Чувство вины преследует постоянно, а угрызения совести дела­ются порой настолько мучительными, что я едва удерживаюсь от того, чтобы признаться во всех смертных грехах. Но чем это закончится? Я оскорблю чудесного человека, который добр ко мне и по-своему меня любил. А годами налаживаемая жизнь развалится, как карточ­ный домик.

На это я не способна, Саша!

Моя жизнь по приезде пошла по выверенному кругу. Дом — ра­бота, работа — дом... Мой сын на третьем курсе архитектурного факультета. У мальчика трудный возраст, ему двадцать лет. И хотя характер у него вполне сложился, нельзя чтобы он пере­стал уважать меня. Боже мой, что я говорю! Разве настоящая любовь — это плохо?!

Однако, я — мать, и не могу себе позволить пасть в его глазах, разбить его представление обо мне, о женщинах вообще. Он сейчас изо всех сил стремится к самостоятельности. Я полагаюсь на него, на его рассудительность. Если человек к двадцати годам не умеет от­вечать за свои поступки, что из него выйдет в дальнейшем? Конечно, когда есть мама с папой, это хорошо. Но жизнь не медовый пряник, не праздник. Она не всегда гладит по головке — чаще бьет. Надо готовить его к этому.

На работе у меня, в общем, нормально. Хожу по своим вызовам. Выслушиваю, выстукиваю, принимаю исповеди. И стараюсь не навредить — первая заповедь эскулапа. У нас очень жаркие дни. На небе ни облачка, солнце палит с утра и до вечера. И ночью нет прохлады. К тому же комары одолели. Откуда? Ведь июль месяц кончается! Слышала, что они заводятся теперь в городских коммуникациях. Природа-то на выдумку хитрее человека.

Да, я болтаю, потому что хочу оттянуть объяснение... Я люблю тебя, мой дорогой, мой единственный в мире человек! Но я не могу, не могу себе позволить разрушить жизнь и мужа и сына! Я не смогу себе этого простить никогда.

Раньше мне казалось, что ради любви я способна на все. Способна бросить городской комфорт, налаженный быт, привычного мужа. В действительности все иначе. Я слабая женщина, которая признается в своей слабости и умоляет ее простить. И перед тобой и перед своей любовью я тоже виновата. Я не героиня, Саша, а обыкновенная баба. Я — как все.

Не презирай меня, будь снисходителен, родной мой! Мое сердце и моя душа — твои.

После всего я не имею права на твое внимание. Если ты никогда не напишешь мне ни единой строчки — будешь безусловно прав. Но не лишай меня своих писем. Пиши хоть изредка, хоть по несколько строк. Просто, что жив-здоров. Я пойму и почув­ствую все, что с тобой за это время произошло.

На этом нужно поставить точку — а рука не поднимается. Мне плохо, Сашенька, и очень больно. Прости, любимый...

Алла.

Письмо двадцать третье

(Начало августа)

Здравствуй, зеленоглазая колдунья!

Получил твое письмо — и не удивился. Все должно было про­изойти так, как произошло. Тяжело мне подчиняться твоим усло­виям — но выбора нет. Вдруг ты снова решишь оборвать нашу переписку?

Не буду в сотый раз твердить, насколько ты дорога мне. Надеюсь, ты это уже поняла. Скажу больше. После того, как мы были вместе, я не могу жить с женой. Она женщина хорошая, но мы слишком друг от друга далеки. Склеивать же разошедшие­ся швы дело неблагодарное и никчемное. Короче, у нас состо­ялся разговор, и мы пришли к обоюдному заключению, что должны расстаться. На днях состоится суд.

Говорю все это не для того, чтобы вынудить тебя к дейст­виям. Не хочу оказывать на тебя давления. Однако ты во многом не права. Времени у нас действительно не так уж много, но на двадцать-то лет мы вполне можем рассчитывать — а это целая жизнь!

Дорогая, любимая, хорошая!.. Я счастлив сознанием, что ты где-то есть, живешь в своем Новосибирске, ходишь по знакомым улицам. Я и твой город люблю потому, что в нем ты! Гово­рят, человек глупеет от любви. Но разве это глупость? Это обретенная через любовь радость существования и непосредст­венность чувств. Влюбленные счастливы даже в несчастье — ведь их двое.

Хочешь, а приеду? Всего на несколько дней. Сочиню повод для командировки — и махну к тебе. Мы сможем обо всем пого­ворить. Или ты боишься откровенного разговора?.. Еще никому не удалось усидеть сразу на двух стульях. Ты пытаешься сохра­нить семью и удержать меня. Я — твой. И буду с тобой столько, сколько ты захочешь. В наших отношениях доминируешь ты. Решай сама. Как тебе лучше, удобнее, спокойнее...

Я согласен ждать тебя и год, и два, и десять. Потому что только сейчас понял бесценную цену любви. Истинная любовь — редкостная жемчужина и дается далеко не каждому. Это, по­жалуй, то единственное, ради чего человек рождается и что привносит в его жизнь глубинный смысл. Есть еще высшая идея служения людям, желательно не вопреки их воле. Но любовь... Безграничное, прекрасное чувство, которое делает человека равным вселенной и возвышает его до Человека.

Зря ты опасаешься, что я не пойму тебя. Конечно, женщины по натуре тоньше мужчин, однако не забывай, как я настроен на тебя! Я чувствую твоими чувствами и мыслю твоими мыслями. А недавно ты мне приснилась. Мы снова были вместе. Неужели все в прошлом? Ты слишком дорога мне, чтобы я отступился. Ду­маю, мы еще вернемся к этому разговору спустя какое-то время.

Очень хочется тебя увидеть. Когда я закрываю глаза и пытаюсь вызвать в памяти твое лицо, оно всплывает неясно, словно в дымке, и это причиняет мне боль, потому что возникает ощущение, будто ты от меня ускользаешь. Прошу тебя — вышли фотографию. Вечерами буду смотреть на нее и с тобой беседовать.

Кстати, насчет комаров. В городе? Странно. Вот здесь у нас комар так комар — зверь! Может быть, поэтому зимой, несмотря на шестидесятиградусные морозы, работать все же легче?.. Вспомнил один случай. В столовой заканчивалось мясо, мы сели в вертолет и полетели в эвенкийский колхоз, с которым у нас договор. Прилетели на таежную стоянку к пастухам. Мороз под пятьдесят. Приземлились на поляне. Там три чума стоят. Пока пастух резал оленей, пили в чуме чай. Температура внутри чума -5-8. У костра ребятишки. Одному года два с половиной, другому около пяти. Босые. Выскочат на улицу, побегают минут пятнадцать, разутые и раздетые, посинеют, погреются в чуме — и снова на улицу вертолет глядеть. Вот это адаптация!

О чем еще написать? Работаю, аж в глазах темнеет. Так легче. Но это мое, настоящее. Дочь сдает экзамены в институт. Жена уехала к ней. Решили пока детям не говорить. Со временем поставим перед фактом.

Пытаюсь мысленно услышать твой голос. То ты мурлычешь, негромко и нежно, то произносишь слова уверенно, четко, а то вкрадчиво шепчешь, дразнишь, иронизируешь, подсмеиваешь­ся... Голос как бы отделяется от тебя и живет собственной жизнью. В нем столько модуляций — словно под настроение ты включаешь разные регистры!

Я тебя люблю и о тебе думаю. Напиши.

Твой Александр.

Письмо двадцать четвертое

(середина августа)

Здравствуй, Любимый!

Я многое пережила за последнее время и поняла простую истину: я не могу без тебя. Предавая нашу любовь, я предаю свою душу. А что есть ценнее души?..

Все не то, все не так! Безмерно сложно подобрать слова к столь тонкой материи, как любовь. И надо ли? Но я хочу прийти к тебе распахнутой — иначе нельзя. У нас ведь будет общая душа на двоих, огромная и радостная, как сияющий весенний полдень. Ты понимаешь?! Я словно прозрела и те­перь уже не могу отказаться от этого великолепного дара.

Да, я попыталась вернуться к прежней жизни. Загнать себя в рамки условностей. Стать как все. Но это оказалось невозможным — ведь мы были вместе почти три дня. Была прожита целая жизнь в фантастическом царстве, где день равен году.

Да будет то, что будет! Мы должны быть вместе. Как-ни­будь смогу объясниться и с детьми и с мужем. Так просто я его не оставлю, он у меня в практической жизни довольно беспомощный. Обеда приготовить не умеет. Но это ничего. У ме­ня есть одинокая подруга, которая ему симпатична. И ей он тоже нравится. Я познакомлю их поближе. А когда подам на развод и начнется суд да дело, намекну, что оставляю его на ее попечение.

Видишь, какой я расчетливый человек?

Более всего меня тревожит, как воспримет мой уход из семьи сын? Он у меня вольнодумец, однако такое событие может на него подействовать отрицательно. Когда я вернулась из Сочи, он ко мне приглядывался как-то слишком внимательно и наедине даже пытался шпильки подпускать насчет южно-барнаульского загара. И еще сказал такую фразу: "Что бы с тобою ни произошло, мама, я буду любить тебя по-прежнему". За по­добные разговорчики я, конечно, его отругала, но в душепочувст­вовала облегчение. Мне кажется, он меня не осудит. Дело не в том, что не осудит, а в том, чтобы понял.

На днях соберусь с силами на разговор с мужем. Думаю через месяц получить развод. Ах, Сашка, уехать бы куда-нибудь за тридевять земель — и все начать с нуля! Да невозможно это. Нужно присматривать за сыном, пока он институт не закончит хотя бы. Потом армия, он уже все-таки достаточно повзрослеет.

Сделаем так. Я получаю развод, и мы размениваем квартиру. Потом ты приедешь. Если у тебя другие планы на этот счет, напиши.

Это счастье, что мы с тобой встретились! Пусть наша при­вычная жизнь обрушится в тар-тарары — в этом есть своя зако­номерность. Мы исполняем то, чего не сделали когда-то.

Страшно!.. Снова и снова возвращаюсь к мысли: вдруг ошибка? вдруг мы все придумали? Множество этих самых прокля­тых "вдруг"!

Саша... Я люблю тебя, Сашенька!..

Неужели наступит день, когда мы с тобой, солидные женатые люди, пройдем по Новосибирску вдвоем и будем с достоинством раскланиваться со встречающимися на пути знакомыми? Как было бы здорово! Когда я это представляю, мои губы щекочет смешинка и так и подмывает показать язык кому-то бесплотному и мягкому, словно вата. Молчу, чтоб не сглазить!

Усмехаешься? Как все женщины, а немного суеверна. Если не получилось одни раз, в молодости, — кто знает, как еще может подшутить судьба?

У меня сегодня хорошее настроение. Сейчас поздний вечер, и окна открыты настежь. Внизу, мы живем на третьем этаже, растет раскидистый клен. Когда сильный ветер, он стучит ветками в стекло, словно просится в дом погреться. А помнишь последний вечер? Море... поющий фонтан... Вот уже несколько дней меня преследует печальная мелодия этого вальса. Сейчас я тихонько напеваю ее — слышишь?..

Все решено, милый! Жду длинного, подробного письма с глубо­ким мужским анализом ситуации.

Целую тебя крепко и долго.

Твоя Алла.

***

Он написал.

Ответа не последовало.

Он написал снова и ждал, весь обратившись в ожидание.

Молчание.

Он понял, что случилось непредвиденное, и взял билет до Новосибирска.

И тогда на его имя пришла бандероль, адрес на которой был написан не ее рукой. Он получил бандероль на почте. Противно ёкнуло сердце. На ватных ногах он вышел на улицу и разорвал обертку: пачка его писем, аккуратно перевязанная крест-накрест. Он прочел вложенное письмо — и ничего не понял. Прочел снова. В несколько кратких строках муж Аллы уведомлял о ее внезапной кончине от сердечного приступа.

***

Каждый год в начале сентября на дорожках новосибирского кладбища можно видеть высокого седого человека. Он медленно идет среди ярких осенних красок, углубившись в себя и ничего не замечая вокруг.

Он подходит к знакомой могиле и долго стоит, опершись на оградку и глядя на голубовато-серый мрамор памятника. На отшлифованной плите две даты: рождения и смерти. С фотографии чуть исподлобья смотрит милая большеглазая женщина. На обратной стороне плиты выбита музыкальная фраза из оперы Ребикова "Елка".

Мужчина неподвижен. В его воображении звучит печальная и нежная мелодия, а в шелесте листьев слышится ему женский шепот. "Это — моя мелодия. Я умру, но каждый раз, когда ты услышишь ее, в ней будет оживать моя душа..."

— Я слышу... — негромко произносит он, — я тебя слышу... 

Дневник Леночки Сосновской Повесть

10 февраля.

С сегодняшнего дня начинаю вести дневник. Я поняла, что он совер­шенно необходим мне. Это, наверно, смешно: я и дневник! Ведь если бы кто-нибудь сказал мне об этом хотя бы месяц назад, я бы здорово пове­селилась. А теперь... Это трудно объяснить.

Часы пробили три. Я только что вернулась из школы. Дома никого и тихо-тихо. Слышно, как тикают старые часы в соседней комнате. В 1905 году папкин двоюродный дед привез их из Японии, где был в пле­ну. До сих пор они исправно отбивают каждый час.

Все началось позавчера. Я была у Иринки. Мы сидели в ее комнате на нашем любимом диванище и секретничали. Вдруг Иринка как-то странно взглянула на меня, помялась немного и говорит:

— Хочешь, открою тайну? Только поклянись, что никому не ска­жешь!

И я тут же дала самую страшную клятву, на которую была способ­на. Тогда она залезла в книжный шкаф и извлекла три потрепанных общих тетради. Это был ее дневник, начиная с шестого класса. Потом мы долго сидели, прижавшись друг к другу, и читали записи. И вспоми­нали. Это было чудесно!

Когда я возвращалась домой, уже темнело. Шла и думала: «Хоро­шая штука дневник. Оно, конечно, не модно. Ну и что? Живешь вот так, живешь, что-то с тобой случается; проходит совсем немного времени — и все забылось начисто. Словно кто-то — рраз — и стер с листа бумаги карандашный набросок. Осталось только смутное воспоминание собы­тия, его след.

Вдруг когда-нибудь я сделаюсь знаменитой или спасу кому-нибудь жизнь? Тогда обо мне напишут в газете, и дневник здорово пригодится. Хотя нет, что про меня можно написать? Не очень умная, не очень ори­гинальная. Вот Ольга — это да! Во всем разбирается: в музыке, живопи­си, английский хорошо знает. И остроумная вдобавок. Даже взрослые ребята, им уже по двадцать, относятся к ней с уважением. А я что? Со мной кто поговорит, так потом думает, наверно, что я глупая и серость. Сколько раз пыталась приняться за себя всерьез! И английский учить начинала, и французский. Ничего не выходит — нет силы воли. В кого я такая? Папка был военным летчиком, уж чего-чего, а силы воли ему не занимать. Да и юмора тоже. Правда, юмор у него своеобразный.

Как-то раз папку перевели по службе. Сначала мы переехали, потом пришел контейнер с вещами. В тот прекрасный день мы разгрузили контейнер, заперли квартиру, а сами отправились смотреть город. Возвра­щаемся часа через три, заходим в квартиру — и что же? Нашего чудес­ного немецкого гарнитура нет и в помине, остались только две старенькие табуретки, да кое-какая мелочь. Мама как вошла, так и села на один из табуретов. А папка зашел, осмотрелся, сел на второй табурет, отвернулся к окну и начал подозрительно трястись. Потом уже не смог сдержаться и захохотал в голос.

— Не суждено, — хохочет, — не суждено мне быть рабом вещей, — и разве только не икает от смеха. Я на него посмотрела и чувствую — не могу больше. Прислонилась к двери и тоже захохотала, за мной Сережка, за Сережкой мама. Сидим в пустой квартире и помираем со смеху. Переглянемся — и того пуще! Ладно. Просмеялись и пошли к соседям выяснять ситуацию. Оказывается, пока мы прохлаждались, не­известные подогнали к дому машину, погрузили наши вещи и тю-тю! Так и сгинул наш немецкий гарнитур. А соседи? Что соседи? Они ведь нас тогда еще не знали.

Только что звонила Иринка. Иду гулять. Вечером запишу что-ни­будь еще.

23.00.

Спать хочется... Ничего интересного не случилось. Шатались по ули­це. Уроки не сделала. Завтра придется в школу пойти пораньше, чтоб успеть сдуть стереометрию.

14 февраля.

Вчера мне исполнилось 17 лет. Я чувствую себя уже совсем взрос­лой. Так удачно вышло, что мой день рождения пришелся на воскре­сенье.

Утром все поздравили меня и, естественно, подарили подарки. Мама сказала, что больше не будет ругать меня за подкрашенные ресницы и чересчур короткие юбки. Она подарила мне черные лакированные туфли на высоком каблуке! Я взвыла от восторга и бросилась обнимать ее. Она хохотала и отбивалась.

После пришли папка с Сережей. Мой братец подарил мне книгу об искусстве Возрождения и сказал, что я смогу оценить его подарок, когда поумнею. Вечно он задирает нос! Думает, если родился на 6 лет раньше, так есть чем гордиться!

Зато папка — просто молодчина! Наговорил таких смешных вещей, что я едва не лопнула от смеха. А потом сказал, чтоб через пять минут я была готова — идем по магазинам.

Наверно, мы с ним облазили полгорода. Я уже совсем было скисла, потому что мне ничто не нравилось, а папка только посмеивался. Но вот мы заехали в совершенно незнакомый район — никогда не предполага­ла, что так плохо знаю свой город, — и спустились в неказистый полу­подвальный магазинчик. О чудо! Там было то, о чем я мечтала целых сто лет: светлое летнее пальто.

Я примерила его. Оно было сшито для меня. Нежно-бежевый цвет очень гармонировал с моими зеленоватыми «кошачьими» плазами. Я взглянула на цену и тут же расстроилась — 88 рублей. Да у нас и денег-то таких с собой нет. Но я, дурочка, я недооценила своего папку. Пальто он купил.

Когда у выхода на контроле мне заворачивали покупку, я всеми си­лами старалась остаться серьезной. Увы, безрезультатно! Рот сам собой разъезжался до ушей, и папка говорил потом, что я сияла как медный пятак. Во всяком случае, глядя на меня, все продавщицы почему-то за­улыбались. Я покраснела и скорее потащила папку вон из магазинчика.

Дома было весело. Мама готовила в кухне праздничный обед, папка стал помогать ей. А я вертелась перед зеркалом в новом пальто и туфлях. Скоро станет совсем тепло. Тогда вечером мы с Иринкой и Светкой пойдем гулять в центр, и я буду здорово смотреться.

Семейный обед удался на славу. В этом была и моя заслуга, правда, довольно скромная. Вечером пришли мои одноклассники, только Ольга не смогла; у нее мама заболела. Все было очень здорово. Мы танцевали при свечах под Сережкин магнитофон (у него записи есть — закачаешь­ся!) Предки купили две бутылки шампанского, еще мальчишки прита­щили с собой вина. В общем, нормально. Я чувствовала себя хозяйкой дома, и это возвышало меня в собственных глазах. Мы бесились, как сумасшедшие, и разбили два фужера. Но это ерунда!

В 11 часов все разошлись, а папка помог мне убрать комнату и вы­мыл за меня посуду (ведь я — именинница). Потом я юркнула под одеяло и свернулась клубком. Мне было так хорошо! Я представляла себе, как мы покупаем пальто, как мама дарит мне туфли, как весело было вечером, и незаметно уснула.

24 февраля. 

Двадцать третьего мальчишки целый день ходили довольные и сча­стливые, как именинники, а девчонки озабоченно шушукались. Мы при­готовили ребятам небольшие сюрпризы, но не знали, как они воспри­мут их.

Последний урок (история) вместо 45 минут растянулся, по меньшей мере, на час, но все-таки кончился и он. Тогда мы выгнали ребят из клас­са и разложили открытки с разными веселыми пожеланиями. На каж­дую открытку поставили наш сюрприз: пластмассового петуха с ярко-зеленым хвостом. И запустили мальчишек. Они влетели в класс и бросились к своим местам. По-моему, некоторых обидели наши шуточ­ные пожелания, да еще с петухом в придачу. Положение спасла Наташа Алексеева. Она не выдержала, глядя на вытянутые физиономии наших мужчин, и прыснула со смеху. За ней фыркнула я, за мной остальные. Так что все обошлось. Кстати, открытку я подписывала Славику.

1 марта.

Сегодня первый день весны. Но это по календарю. На самом деле весна уже в разгаре. Солнце. Лужи. Тепло. А мы полдня торчим на уро­ках. Это недопустимо!

Сидишь, а голову твою, как магнитом, тянет к окну. Уговариваешь себя: «Я только взгляну — и тут же отвернусь». А взглянешь — и не тут-то было, оторваться не можешь. Сосульки прямо на глазах тают под жаркими лучами. Птицы: воробьи, голуби, скворцы — совсем одурели от весенней свободы. Прыгают по веткам, важно расхаживаются по грязной земле, купаются в лужах и галдят, галдят, галдят.

После уроков Славик провожал меня. Домой идти не хотелось, и мы завернули в парк. Говорят, нашему парку лет триста, и первое дерево в нем посадил Петр I. Мне нравится думать, что когда-то в нашем го­родке побывал этот великий царь. Хотя когда я ездила в соседний горо­док, мне в парке показывали огромный дуб, якобы тоже посаженный Петром. Похоже, бедняге Петру нечем было заняться, кроме древона­саждений.

Парк раскинулся по обеим сторонам реки и в некоторых местах на­поминает настоящий лес. Мы бродили по непросохшим дорожкам и бол­тали обо всем. От земли поднимались струи нагретого воздуха, и нас окружало дрожащее марево. А небо было безоблачное и синее до не­возможности.

Шлепая по грязи, рассуждали о жизни. Славик собирается посту­пать в Мореходное училище. Он оказал, что будет писать мне оттуда, если, конечно, поступит. А я обещала отвечать.

Потом мы сидели на спинке скамейки, грелись на солнышке и смот­рели в небо. Вокруг скамейки разлилась громадная черная лужа, и, что­бы я не замочила ноги, Славик перенес, меня на руках. Когда он поднял меня и пошел, наши взгляды вдруг встретились. Мне сделалось как-то не по себе, и я тут же отвернулась.

Сначала мы болтали, потом разговор сам собой оборвался, и мы за­молчали. Просто сидели, молчали, а вокруг нас была вода. Подул вете­рок, и по луже побежала рябь. Я сказала, что представляю себя на ко­рабле, капитан которого Славик. И мы снова начали болтать о том о сем. Потом я некстати вспомнила, что сегодня моя очередь готовить обед, и заторопилась домой. Славик снова взял меня на руки, но в этот раз я не смотрела ему в глаза. Он поставил меня на землю, и мы пошли из парка. Славик спросил, пойду ли я с ним в кино, если он возьмет биле­ты? Я сказала, что пойду. И вдруг мне ужасно захотелось взглянуть на нашу скамейку, и я обернулась. Светлым пятном она выделялась в кон­це аллеи и действительно напоминала остров. Аллея словно сходилась к этой скамейке. Или, наоборот, начиналась от нее? Славка потянул меня за рукав, и мы пошли дальше.

8 марта.

Как хорошо, что есть 8-ое марта!

Вчера в школе наши мальчики оказались на высоте. Они взяли биле­ты на вторую серию «Фантомаса». Для этого Мишенька Глебов и Витя Семенов сбежали с занятий и два часа простояли в очереди. Но зато после уроков мы всем классом гордо прошествовали в «Победу». Народу была тьма, и «лишние билетики» спрашивали чуть не за квартал. Фильм — прелесть, я так смеялась! Там играет Милен Демонжо. Девоч­ки говорят, что я на нее очень похожа. Мне тоже так кажется.

Но самое интересное было сегодня. Домашние обязанности в этот день папка с Сережей взяли на себя. Они явно что-то задумали и с само­го утра бросали в нашу сторону таинственные взоры.

За завтрак отвечал братец, поэтому он состоялся в 12 часов. Ниче­го, съедобно получилось. Потом он убрал со стола, а папка взялся мыть посуду. Сережка между тем исчез.

На папкиной совести лежал праздничный ужин, который был на­значен на 20.00. Вскоре нам с мамой ясно дали понять, что дома мы лишние и что чем дольше нас не будет, тем лучше. Мы гордо удалились.

Вернулись домой около шести, от нечего делать посмотрев длинню­щий индийский фильм с песнями и танцами. Вошли — и ахнули! За вре­мя нашего отсутствия квартира преобразилась самым чудесным обра­зом. Окно было занавешено тяжелыми шторами, создававшими полу­мрак. Тахта застелена тигровой шкурой, тщательно вырезанной из синтетического меха. Хрустальные бокалы загадочно мерцали в колеб­лющемся пламени разноцветных свечей. А бабушкин серебряный сервиз матово поблескивал на столе. И повсюду в самых невероятных местах были расставлены, подвешены, укреплены изящные вазочки с бу­кетиками живых цветов. Только сейчас смогла я по-настоящему оценить Сережкины букетики. Ведь именно они придавали комнате необычный, сказочный колорит. Изогнутые веточки, переплетающиеся стебли, гор­шочки в форме лодочек, кувшинов, диковинных ваз. Что и говорить, это впечатляло!

О букетиках нужно сказать особо. Дело в том, что полгода назад брат раскопал где-то книгу о японском искусстве составления букетов — икэбана. Эта книга оказалась для него роковой (мамины слова). Я го­ворю проще: Сережа стебанулся на букетиках. Собирает какие-то веточ­ки, горшочки, камушки и творит из них различные композиции. В своей комнате развел настоящий сад из декоративных растений. Но больше всего меня удивляет то, что эти растения у него не только не сохнут, но живут и размножаются. Он уже расселил их в гостиной и все время грозится начать атаку на мою комнату.

Вдоволь насладившись произведенным эффектом, папка с Сережей отправили нас переодеваться.

Около половины восьмого я проскользнула в мамину комнату. Из кухни до моего обоняния донеслись невероятно вкусные запахи: папка колдовал с французскими рецептами. Я сглотнула слюнки и с сожале­нием притворила за собой дверь. На маме было именно то платье, кото­рое она и должна была надеть в этот необычный вечер. Длинное, до по­лу, с глубоким вырезом. Его насыщенный синий цвет оттенял молочную белизну ее кожи и гармонировал с синевой глаз. Украшений никаких, кроме золотого медальона. Она сидела перед зеркалом, задумчиво вгля­дываясь в свое отражение. Вот вынула шпильку и уложила по-другому локон. Снова придирчивый осмотр. Кажется, все! Она легко поднялась со стула и тут увидела меня. Критически оглядела с ног до головы: зеле­ное платье с глухим воротом, зеленые тени на веках и удлиненные тушью ресницы. Мама взяла с трельяжа «шкатулку с драгоценностями» и извлекла золотую цепочку. Я наклонилась, и она надела цепочку мне на шею. Потом я сидела перед зеркалом, и мама укладывала мои воло­сы. В 20.00 дверь маминой комнаты отворилась —и появились мы.

Наши мужчины вскочили с тахты (они уже ждали нас) и с торжест­венным видом подошли к нам. Папа церемонно раскланялся и подал руку маме; Сережка тоже попытался изобразить нечто подобное, но у него получилось немного смешно. И вот таким чинным образом нас подвели к тахте. Ну не прелесть наши мужчины? Две коробочки французских духов! Что может быть приятней? Я тут же схватила свою коробочку и открыла флакончик. В воздухе распространился легкий аромат.

Мы расцеловали их (осторожно, чтоб не измять платья) и устрои­лись на тахте. Потом папка попросил маму поиграть — ведь гости еще не пришли — и она села за фортепьяно. Было так хорошо! Мама играла Шопена, Бетховена, Брамса, а мы наслаждались ее игрой. Иногда ка­кая-нибудь свеча начинала потрескивать, и по стенам бежали тени.

Полдевятого пришли гости (двое папиных друзей с женами), и у них, как выразился Сережка, челюсти отпали. Все расселись в крес­ла, и мама еще немного поиграла, чтобы гости смогли настроиться на волну нашего вечера. Потом папа предложил руку маме, Сережка мне. Что оставалось делать гостям? Они тоже предложили руку своим дамам, и наша процессия величественно прошествовала к столу. Что касается нашей семейки — все мы сохраняли глубочайшую серьезность.

В своей комнате Сережа включил запись органного концерта; папка начал подавать на стол, мама развлекала гостей, а я исподтишка наблюдала за ними. Вид у них был несколько подавленный, хотя они и пыта­лись скрыть это. В глазах же сверкало неподдельное любопытство, что весьма льстило моему самолюбию.

Папка оказался на высоте: я едва язык не проглотила. Потом мама немного пела, папка рассказывал смешные истории, и всем было весело. А сейчас мне почему-то сделалось грустно. Кончился такой чудесный неповторимый вечер. Цветы и свечи на столе, мама в длинном открытом платье со старинным медальоном на шее. Все это мелькнуло прекрасным видением — и погасло. Это было, но уже никогда не вернется. Нет, воз­можно, когда-нибудь потом будет еще лучше. Но будет уже по-другому.

А сегодня мне хочется чего-то необычного, совсем особенного. И спать вовсе не хочется! Вот так бы сидеть до утра и мечтать, мечтать...

18 марта.

Получила трояк по стереометрии. Тоска. Вызвали решать задачу, а я — ни в зуб ногой! Весь класс подсказывал, так что общими усилия­ми решили. Зато все оставшиеся уроки меня мучили угрызения совести.

Нет, явно пора браться за ум. Вот Иринка целыми днями занимает­ся, потому что хочет поступить в институт, и Славик тоже. Мы же со Светкой целыми днями шатаемся по улице, а у нее положение еще по­чище моего.

Только что звонил Славик, договорились учить уроки вместе. Ка­жется, он решил взяться за меня как следует. Придет минут через пят­надцать. А за окном — весна... Разве в такую погоду можно сидеть до­ма? Конечно, нет! Позанимаемся часок, а там я утащу его на улицу.

I апреля.

Ну и денек! Думала, до вечера не дотяну и свихнусь раньше.

Утром разбудил папка и сказал, что передали сообщение ТАСС. Я, конечно, уши развесила. А папка на полном серьезе и с мельчайшими подробностями сообщил, что наши запустили космический корабль к Марсу с тремя мартышками на борту. Я поверила. Даже в голову не пришло, что сегодня первое апреля. Правда, в школе это выяснилось сразу, едва я начала рассказывать о космическом корабле с мартышка­ми. Ну, папка, погоди!

Девчонки придумали и осуществили отличную хохмочку. Всем маль­чишкам написали объяснения в любви и назначили свидание в парке в 7 часов. Кому у фонтана, кому у старинной беседки, кому на ажурном мостике. На каждое место должны были прийти 4 — 5 человек. На пере­менке перед последним уроком дежурные — Оля с Галей — выгнали всех из класса, якобы проветрить, и засунули письма в портфели. Я писа­ла Славке, Игорю, двум Володям и Толе.

Ой, а на литературе был смех! Две недели назад задавали сочине­ние на свободную тему. Мы решили сговориться и всем классом написа­ли сочинение «Опера Глинки «Иван Сусанин», или «Жизнь за царя». Ее предложила Нина Симакова. Нам эта тема показалась подходящей, приняли и написали. Сегодня сдавали сочинение. Нина Ивановна со­брала тетради, просмотрела заголовки сочинений, сказала: «Я сей­час», — и вышла из класса. Нам сделалось не по себе, хотя чувство юмора у Нины нормальное. Но кто его знает? Коля пошел выяснять, что к чему. Вернулся — рот до ушей — и доложил: «Она в учительской со смеху помирает». Ну, мы тоже от смеха чуть не скончались.

Кроме этого, меня пытались отправить один раз к директору и два раза к завучу, но номер не прошел! Потом сидела дома и готовила уро­ки. Как назло, задали сверх всякой меры. И самое противное — завтра должны спросить по трем предметам сразу: физике (брр!), химии (не­ смертельно) и английскому (вполне приемлемо).

Так вот, пришла я домой, поела, повалялась и помечтала на тахте, затем села за уроки.

6 апреля.

У Гали Семеновой есть кошка Джульетта (в просторечии Жулька). Она настоящая красавица, огромная, дымчато-серая, с белой пушистой манишкой. Месяц назад у нее родились четыре котенка. А сегодня после уроков мы со Светкой ходили к Гале домой.

У нас никогда не было животных, потому что мы часто переезжали с места на место. И я никогда особенно не задумывалась над этим, но сегодня, увидев четыре пушистых прыгающих комочка, поняла, что пропала.

Света взяла себе белую кошечку с темно-серыми пятнами, и у Гали остались два котика и одна кошечка. Мы завернули котенка в платок и посадили в портфель, но он испугался и заплакал. Тогда Света выта­щила его и взяла себе под плащ. Так мы и шли: счастливая Света и я, терзаемая завистью.

Домой явилась сама не своя. У Гали мне понравился один котик. Он, наверно, самый крупный и, по-моему, самый красивый: весь серый, пушистый, с белой манишкой и белыми чулочками на всех четырех лап­ках. Я не спускала его с рук, гладила, играла, а он, негодник, все время царапался. Не знаю, как я выдержу до прихода мамы? А вдруг Тимку, так я окрестила котенка, кто-нибудь возьмет?

11 часов вечера.

Ура! Ура! Ура!

Тимофей, Тимка, Тимошка — мой!

27 апреля.

Уже совсем стемнело. Скоро ложиться спать, а мне так страшно! Неделю назад у Севы Семенова умер отец — инфаркт. Он всегда был больной, а тут еще какие-то служебные неприятности. Прямо на работе ему сделалось плохо, пока то да се — он уже умер. Сева в школе не по­является.

Мальчишки ходят к нему домой каждый день.

Вчера я читала допоздна, потом погасила бра, но уснуть не могла. Лежала и думала обо всем на свете. О жизни, о смерти, о любви. До это­го я никогда не задумывалась о смерти. А тут вдруг внезапно поняла, что когда-нибудь умру. Исчезну без следа, словно бы и не было никогда на свете такой девчонки. Пусть немного взбалмошной, но все-таки сим­патичной и доброй. И до того мне сделалось себя жалко, что я заревела. Лежу, уткнувшись в подушку, и реву. Потом это прошло, и я стала ду­мать дальше. Мне пришло в голову, что папа с мамой тоже скоро умрут, и я останусь на белом свете одна-одинешенька. Сережка — что, его и до­ма-то почти не бывает. Через два года он окончит институт и уедет ку­да-нибудь. А я? Кому я нужна, кроме мамы с папой?

В голову полезли воспоминания о том, как мы ходили на похороны Севиного отца. Все девчонки плакали. Мать Севы была в черном с голо­вы до ног. Высокая, худая, а лицо белое, как мел. Ее поддерживали под руки две женщины, а то она упала бы. И Сева все время был рядом, заботился о ней. А у самого губы были синие и тряслись. И так отчетли­во все это всплыло в памяти, так реально, с такими подробностями, что мне стало страшно, и я включила бра. Но уснуть все равно не могла. Тогда я взяла к себе под одеяло Тимофея. Он прижался ко мне и громко замурлыкал. Я как-то сразу успокоилась и заснула. Утром, когда папка будил меня, бра горело. Все же я боялась спать без света, но ничего не стала объяснять. Папка отругал меня за то, что я читаю всю ночь напролет, а потом меня не добудишься. Что я могла ему сказать? Что я боялась смерти? Но это звучит как-то глупо. Сегодня вот боюсь ло­житься, вдруг повторится то же самое? Лучше сразу возьму с собой Тимку.

25 мая.

Жарища стоит страшная. Каждый день после уроков вся наша котляга собирается на пляже. От нашего дома до реки — полчаса ходьбы. Пока доберешься до воды, совсем изжаришься.

На пляже красота! Купаемся и загораем до одури. Славка с Борь­кой бегают за мороженым и газировкой — и, вообще, хорошо. Но когда подумаю, что через 5 дней экзамены, — делается дурно. Представления не имею, как буду их сдавать? Мне кажется, что в моей несчастной го­лове такой же вакуум, какой был 1-го сентября десять лет назад.

Как боюсь экзаменов я, наверное, не боится никто во всей школе. И зачем вообще они нужны?

Экзамены на аттестат зрелости, через месяц экзамены в вуз. Да я просто умираю от страха при одной мысли обо всех этих экзаме­нах, экзаменах, экзаменах... Вот если бы ничего этого не было! Кончил школу — и поступай куда хочешь. Я бы тогда непременно стала врачом. Днем и ночью, в жару и в холод людям может понадобиться твоя по­мощь. И ты идешь, ты не имеешь права отказаться, потому что ты — врач. Разве это не благородно?

Нет, будь у нас в городке мединститут, я поступала бы только в не­го. А ехать куда-то с моими знаниями — просто смешно.

До чего же я боюсь экзаменов!..

24 июня.

Вот и все. Экзамены позади. И оказались они вовсе не такими страшными, как я воображала. Перед первым (сочинение по литерату­ре) меня трясло так, что даже зубы стучали. Я бы ни за что не вошла в класс, если бы меня буквально не впихнули. Но когда все расселись по местам, зачитали темы — я как-то сразу успокоилась. Решила писать на свободную. Думала-думала, но как назло в голове было пусто. С та­ким трудом я не писала еще ни одного сочинения. Ну не идет ничего в голову — и только. В общем, получился «милый» пересказ одного худо­жественного произведения, как выразилась Нина Ивановна, наш лите­ратор. Утешилась тем, что получила по русскому четверку и пять по ли­тературе. Да и остальные экзамены сдала лучше, чем предполагала. Наверно, с перепуга! Алгебра — 3, геометрия — 4, английский — 5, исто­рия и обществоведение — 4/5, физика — 3, химия — 4. О ля, ля! О ля, ля! Я живу!

Кстати, 26-го выпускной бал, и сегодня мы с мамой идем на послед­нюю примерку моего платья. Его фасон я срисовала из французского журнала, который нам давали всего на один вечер.

10.30 вечера.

Только что вернулась с примерки. Платье удалось. Великолепное платье из легкого белого шелка. Подол заткан серебряными лилиями, глубокий вырез, а на груди букетик серебристых цветов. В волосы я то­же вколю несколько таких цветов. Мама говорит, что выпускной бал бывает только раз, поэтому нужно сделать так, чтобы он запомнился на всю жизнь!

Там же на примерке со мной произошел странный случай. Я крути­лась перед большим зеркалом и всматривалась в свое отражение. Ма­мин голос, который что-то обсуждал с закройщицей, все отдалялся, от­далялся, и наконец я осталась один на один с Зеркалом. И вдруг я увидела, что оно отражало не меня. Какая-то другая девушка, пожа­луй, она ниже меня ростом. И волосы темнее. Такая красивая... На кого-то похожа. Господи, да это же бабушка! Совсем молодая, как на том большом портрете. Но почему в моем платье? Как странно... Кажется, она что-то говорит мне, улыбается, протягивает руку... Тут врывается мамин голос — и все исчезает.

Интересно, если бы мама не помешала, сказала бы она что-нибудь или нет? Ой, какие глупости лезут в голову! Ну как может говорить со мною бабушка, которая умерла до моего рождения? А вдруг... Пойду-ка спать. Нет, вначале почитаю «Лезвие бритвы» Ивана Ефремова. Ужасно умная книга! В главного героя просто невозможно не влюбиться.

27 июня.

Вчера состоялся выпускной бал, и домой я вернулась только утром. Разделась и сразу бухнулась в постель, даже не умылась! Проспала до четырех часов дня и спала бы еще, если бы не позвонила Иринка. Сей­час уже вечер. Я закрылась в своей комнате и решила записать все, что помню из вчерашнего. На столе передо мной развалился Тимофей. Ле­жит и ухом не ведет, нахал несчастный! Нет, нужно по порядку.

Вчера, то есть двадцать шестого, я проснулась поздно, потому что полночи читала «Лезвие бритвы». Не могла оторваться — и только! До­читала, закрыла книгу и отправилась в кухню. Там тихонько закрутила волосы на бигуди и пошла спать.

Разбудило меня солнце, которое светило прямо в лицо. Забыла за­дернуть теневые шторы! Ну, я покрутилась туда-сюда, попыталась за­рыться головой в подушку — безрезультатно. Солнечные лучи настойчи­во лезли сквозь сжатые веки. Тогда я закрылась с головой, но в это время пришел братец и стянул с меня одеяло. У него сейчас экзамены, и он целыми днями бьет баклуши. Пришлось подниматься. Пока то да се — часы пробили два. С ума сойти, как бежит время! Ведь нужно еще глаза накрасить, платье подгладить, прическу сделать. В общем, кошмар! Я поняла, что тихо гибну. Но в 3 пришла мама, и я воспрянула духом. Она сделала мне шикарную прическу, и до 4-х я красила глаза. Потом позвонила Иринка, и полчаса мы с ней проболтали. Забегала Светка по дороге из парикмахерской. Мы договорились встретиться, чтобы идти всем вместе.

Мама помогла мне надеть платье и приколоть цветы. Когда я стояла перед трюмо и поправляла складки платья, вошел папка с огромным букетом цветов. Я сделала реверанс, а он преподнес мне букет и поцело­вал руку. Молодец папка, знает, что нельзя портить прическу и мять платье! А вот Сережка хотел обнять свою сестренку, но был вовремя пойман и удален на безопасное расстояние.

Я пыталась представить себя в школьном зале. Хоть я уже и не при­надлежу школе, но все равно буду ужасно волноваться, когда в послед­ний раз войду под школьные своды. И еще я знала, что длинное платье будет только у двоих: у меня и у девочки из параллельного класса. Я попыталась изобразить гордый и независимый вид, будто я всю свою жизнь только и делала, что разгуливала в длинных платьях. И в это вре­мя снова явился Сережка, который начал громко восторгаться моим ви­дом. Папка подмигнул ему и сказал, что я похожа на Наташу Ростову. Но братик состроил презрительную мину и заявил, что Наташа была про­сто-напросто восторженной дурочкой без малейшего проблеска интел­лекта или самоанализа. И что единственным ее стремлением было выйти замуж и нарожать детей. Я видела, что папка собирался ему возразить, но раздумал. Он просто поинтересовался, что же Сережка думает обо мне? Драгоценный братец ответил, что будь я поумнее, то могла бы стать актрисой, потому что внешность позволяет. Хотя интеллект... И он многозначительно пощелкал языком. Этого было вполне достаточно, чтобы я обозлилась и каменным от вежливости голосом попросила его не строить из себя циника, потому что еще не дорос. Сережка взвился, но в это время в дверь позвонили Иринка со Светкой, и мы пошли на вечер.

На улице незнакомые люди улыбались нам. В этот чудесный июнь­ский вечер весь город принадлежал нам. И мы знали об этом, гордились этим и были слегка смущены.

По дороге нас нагнали Славик с Борей. У Славика был фотоаппа­рат, и он сделал несколько снимков. Потом нас с ним сфотографировал Боря. Мальчишки тоже были при полном параде: темные костюмы, гал­стуки, идеальные стрелки на брюках. Все как положено.

Остальное я помню какими-то урывками. Вот мы сидим за длин­ными столами; открывают шампанское, директор поздравляет нас с окончанием школы. Все встают и поднимают бокалы. Я тоже стою с бокалом в руке, и мне одновременно хочется, и смеяться, и плакать. Но плакать нельзя — потекут ресницы. И я смеюсь, смеюсь, смеюсь.

Потом начались танцы, и я танцевала со Славиком. Он говорил, что скоро уедет в Одессу (там у него бабушка) и будет поступать в мореход­ку. А я смеялась и говорила, что в Одессе красивые девчонки и что он скоро забудет обо мне, и заглядывала ему в глаза. Славик говорил, что не забудет меня даже через тысячу лет, и глаза у него были преданные, как у собаки. Я подумала, что это действительно так и что он не забудет меня через тысячу лет. На душе сделалось как-то по-особенному хорошо. Я сказала, что тоже не забуду его и обязательно-преобязательно буду писать длинные письма. Славик наморщил лоб и ответил, что я никогда не буду писать ему длинных писем и что он это чувствует. Но зато он не­пременно будет писать мне длинные письма. Наконец я совсем запута­лась, кто же кому будет писать, и расхохоталась. Потом Славик куда-то исчез, и я танцевала с Юрой Воробьевым из параллельного класса. Он сказал мне, что никогда раньше не замечал, какая я красивая. Я от­ветила, что лучше поздно, чем никогда. Он пригласил меня в кино — я согласилась. Юра, вообще-то, дружит с Ниной Петровой (они в одном классе учатся). Ну ничего, пусть позлится. А то у нее отец — директор завода, и она считает, что может задирать нос.

Потом все мы собрались в нашем классе, и каждый сел на свое место. А Славик всех по очереди заснял. Оказывается, они бегали пере­заряжать пленку. Снимков будет масса. Только бы получились!

Вечер кончился поздно, но расставаться не хотелось, и мы пошли в парк. Бродили всю ночь. Под утро сделалось холодно, и мальчики отдали нам свои пиджаки. На реке встретили рассвет. И стало так грустно оттого, что все уже кончилось.

Я натерла ноги новыми туфлями и на обратном пути не выдержала, сняла их и несла в руках. Славик проводил меня до подъезда.

15 июля.

Жарко и скучно. Поэтому мы с Тимкой оккупировали балкон. Если смотреть с балкона, то город представляется сплошным садом, и только кое-где из зелени выглядывают яркие крыши. Я сейчас веду тихий, осед­лый образ жизни. На пляже почти не бываю, так как подразумевается, что я готовлюсь к вступительным экзаменам. Правда, это только подра­зумевается, потому что хоть я и сижу целый день дома, но занимаюсь самое большее часа полтора.

Время тянется, как резина. В любой такой июльский день свободно могут уместиться два-три ноябрьских. И, потом, я совершенно не в со­стоянии летом что-либо учить. Встаю в десять, пол-одиннадцатого, вклю­чаю маг и под музыку занимаюсь уборкой. В такую жару скорость у ме­ня черепашья, поэтому я управляюсь только к двенадцати или к часу. Покончив с хозяйственными делами, я вырубаю маг и честно собираюсь учиться: стелю себе на балконе и с учебниками в руках устраиваюсь по­удобнее.

На балконе прохладно, может быть, оттого, что здесь всегда дует не­большой ветерок. Я мужественно пытаюсь выучить дневное задание, но на балконе так хорошо, так спокойно, что ничего умного из учебника запихнуть в голову просто невозможно. Вот, например, сегодня я учила русский язык. Учила-учила-учила, а потом вдруг оказалось, что я смот­рю на облака, и в голове абсолютная пустота. Тогда я решила, что при­шла пора отдохнуть, и стала рассматривать облака на вполне законном основании.

Мне всегда хочется потрогать облако. Наверное, потому, что в глуби­не души я не верю, что это всего лишь туман. Или не хочется верить? В детстве я обожала сказки, мифы, легенды. А если по-честному, люблю до сих пор. И еще — Грина. Когда я читаю Грина, то все плохое, что есть во мне, прячется куда-то, и я становлюсь такая же цельная, чистая и немного грустная, как его героини. Пожалуй, я завидую Грину, его умению мечтать. Но я найду свою мечту, обязательно найду!

Стоп! Хватит. Это называется «лирическим отступлением». Берусь за изучение русского литературного языка.

30 июля.

Все. Завтра первый экзамен. В том, что я его завалю, сомнений нет. Писать буду на свободную тему. Вдруг получится? И потом, лучше уж завалить первый экзамен, чем последний. А то будешь надеяться, на­деяться — и все напрасно. Да и на что, собственно, мне надеяться? Про­читала учебник русского языка, как роман. Иринка занималась по 4 — 5 часов каждый день, и в школе она хорошо училась, не то что я. Она-то наверняка поступит.

О, господи! Ну, завалю так завалю! Что же теперь делать? Пойду работать. Хочется мне быть учителем? Вовсе нет. Это все мама. Она вбила себе в голову, что я должна продолжить ее дело и стать педагогом. Куда бы я пошла, так это в юридический. У нас в городе есть филиал, вечернее отделение. А что? Стала бы работать и учиться. Но когда я до­ма заикнулась об этом, то такое началось — просто кошмар. Не пони­маю, почему некоторые женщины могут быть криминалистами, а я нет? Что в этом плохого? Мама сказала, что всю жизнь видеть перед собой преступников, кровь, всю людскую грязь — слишком мерзко, и она ни­когда не позволит мне сделать такую ошибку. А если мама говорит «нет» — это значит «нет». В общем, завтра пишу сочинение.

2 августа.

Что и требовалось доказать. Пара по русскому. Вместо того, чтобы видеть в облаках лирических героев, нужно было как следует вызубрить правила. Хоть я и чувствую, что это к лучшему, но все равно расстрои­лась. Ревела целый день. Мама тоже расстроилась, ей так хотелось, чтобы я стала учителем. С работы звонил папка и, узнав, что я провали­лась, начал меня утешать.

Ну почему я такая невезучая? Только и умею, что вертеться перед зеркалом да строить глазки. Я даже не замечаю этого, а потом мне гово­рят, что я ужасная кокетка. Теперь все. Устроюсь на работу, глаза кра­сить не буду, волосы буду носить на прямой пробор и без начеса.

В общем, превращусь в тихую, скромную, образцово-показательную девочку. Да, еще юбки удлиню. Нет, юбки удлинять не стану. И так буду походить на пугало огородное. У Сережки возьму список книг для чте­ния — он у нас умница — и начну интеллектуально расти. Или займусь английским языком. Мама давно меня пытается соблазнить, но я упор­но сопротивляюсь. А теперь не буду.

Интересно, Славик сдал первый экзамен? Иринка, та наверняка по­ступит. У нее по сочинению 5/4. Четверка по русскому. Ну и правильно! Она так занималась!

9 часов вечера.

Пришел папка и все повернул на 180°. Во-первых, он сказал, что при моих знаниях в институт нечего было и соваться. Он прекрасно это знал, но хотел, чтобы я испытала все на собственной шкуре. Если полу­чила по заслугам, так нечего теперь хныкать. А во-вторых (это-то и есть самое главное!), с завтрашнего дня у папки отпуск, и мы с ним вдвоем летим на море! Вдвоем, потому что маму не отпускают по рабо­те, а у Сережки практика. Билеты уже куплены, так что в течение этого вечера я должна собраться. Вот это да! Если бы я заранее знала, что папка так здорово отметит мой провал, то ни за что не расстроилась.

3 сентября.

Вчера мы вернулись домой. Впечатлений — масса.

Хочется вспомнить все-все, что вместилось в этот самый короткий месяц моей жизни.

В голове толпятся мысли, но всегда так трудно начать, наверное, потому, что пытаешься выбрать самое интересное. Выбираешь-выбира­ешь, и вроде бы все интересно. А, ладно, начну сначала!

Подлетали к Минводам. Самолет снижался, потому что некоторое время горела надпись «Пристегнуть ремни». Вдруг — абсолютная тиши­на. Только вой рассекаемого воздуха и резкая боль в ушах. Оба мотора заглохли. Я ничего не успела сообразить, просто вцепилась в ручки кресла и молча смотрела. Что началось в самолете! Крик, визг, кто-то не пристегнулся, и его выбросило из кресла. Мужчина, сидевший через ряд от нас, начал выбивать иллюминатор. Свист воздуха, вопли людей и сила, которая хочет вырвать, выбросить меня из кресла — вот что вре­залось в память.

Мгновение, два, три... Чихнул и заработал один мотор, за ним дру­гой... Но когда стали заходить на посадку, заело шасси, и мы сорок ми­нут кружились над аэродромом, пока не израсходовали горючее. Сади­лись на брюхо в поле. Пропахали около двух километров виноградников. Спрыгивали на землю — скорее-скорее. Каждую секунду самолет мог взорваться. Мужчины протискивались вперед, отталкивая женщин и де­тей. Быстрее, быстрее — лишь бы уйти от смерти! Это было так мерзко, так не по-людски. Когда мы с папкой оказались на земле, то первое, что я увидела, было множество пожарных машин, стоявших вокруг само­лета. Несколько человек погрузили в машины скорой помощи и увезли — переломы, нервное потрясение.

Последним спустился летчик, который посадил самолет. Как слепой прошел сквозь толпу, и его одинокий силуэт затерялся в поле. Он был совершенно седой. И никто, никто не подошел к нему и не поблагодарил за спасение. Меня била нервная дрожь, но нельзя сказать, чтобы я была без памяти от страха. Наоборот, каждое мгновенье отпечаталось в моз­гу с поразительной четкостью. Папка говорил потом, что его поразило то, как я вела себя. Как будто я непременно должна была визжать от страха и рвать на себе волосы!

Потом всех посадили на машины и увезли в аэропорт. Папка рас­сказал мне что-то веселое, и я рассмеялась. Несколько человек оберну­лись и посмотрели на нас, как на идиотов. Откуда им знать, что мой пап­ка бывал и не в таких переделках. А я? Я — дочь летчика.

Многие, кто летел в нашем самолете, должны были в Минводах сделать пересадку. Но все сдали билеты. Когда мы с папкой через три часа поднялись по трапу в другой самолет, в нем оказался только один мужчина, который летел с нами. Папка поговорил с ним, и они немного посмеялись. Оказывается, мужчина был математиком и поклонником теории вероятности. «Дважды катастрофы не случаются, во всяком слу­чае, это маловероятно»,— с философским спокойствием заявил он. И мы полетели дальше.

5 сентября.

Целью нашей был небольшой пансионат, в котором мы должны бы­ли провести 12 дней. Он представлял собой каменное двухэтажное зда­ние средних размеров с крытой верандой и старозаветным крыльцом. Построен дом был еще при царе Горохе, что сразу пришлось мне по душе.

Скрипучие, медленно отворяющиеся двери,ветер, который по ночам тихонько подвывает в печных трубах; деревянные половицы, издающие под ногами печальные стоны, — все наводило на мысль о привидениях вообще и о существовании местного в частности. По моим представле­ниям об их образе жизни оно непременно должно было бы вылезти из какого-нибудь мрачного сырого подвала и завыть страшным голосом. Но при нас этого, к сожалению, не произошло. Здание стояло на малень­кой площадке у подножия пологой горы. Внизу неистово сверкало море, но до него еще нужно было добраться.

Добраться можно было двумя путями: как все люди — по лестнице, и не как все люди, то есть по каменистой тропинке, цепляясь руками за колючие кусты. Я, как правило, предпочитала второй.

Пансионат этот маленький. Всего на 150 человек. Вечером почти все отдыхающие собирались на веранде подышать морским воздухом. На первом этаже в маленьком круглом зале стояло старое фортепьяно, и на нем часто играла очень красивая молодая женщина. Она казалась мне загадочной и грустной. Может быть, оттого, что играла всегда что-нибудь печальное,

Я познакомилась с двумя девочками, обе из Ленинграда. У одной отец моряк, у другой летчик. Еще там были двое ребят, которым по 18 лет, и двое, которым по 20. Мы подружились с теми, которым по 20. Игорь — высокий блондин и Саша — не такой высокий, зато у него тем­ные вьющиеся волосы до плеч. Они жили здесь уже второй сезон и по­этому знали все окрестности.

На третий день мы отправились к развалинам монастыря. Вышли сразу после завтрака и едва-едва успели вернуться к обеду. Монастырь стоит в горах, и с ним связана какая-то легенда, хотя никто точно не зна­ет, какая именно. Надо сказать, голова у древних работала нормально, потому что такой красоты, как вокруг монастыря, я никогда еще не виде­ла. Чудо какое-то прямо. Монастырская стена опоясывает вершину го­ры, а за стеной роща громадных реликтовых деревьев. Внизу, в ущелье, бушует река, а по склонам сбегает множество ручьёв: прозрачных, хо­лодных, как лед, и стремительных.

В развалинах — остатки монастырских стен и башен — бьет родник. Вода в нем — хрустальная и вкусная-превкусная. Еще там много змей, они нежатся на нагретых солнцем камнях, но уползают при приближе­нии людей.

А воздух вечером — с ума сойти! Море дышит теплом, снизу доно­сится шум прибоя. Одуряюще пахнут какие-то цветы (вокруг пансио­ната настоящие джунгли). Цикады трещат громче оркестра. И ночь темная-претемная, а вокруг силуэты гор и звезды низко-низко. Яркие, лохматые, южные звезды.

6 Сентября.

В последний день перед нашим отъездом погода испортилась. Нака­нуне вечером мы с папкой бродили по берегу. Солнце село, но было еще светло. Мы шли по кромке прибоя. Море тихонько дышало, и на всем лежала печать какого-то неестественного покоя. До этого вечера я и представления не имела, что море способно быть таким неподвижным. Ни малейшего ветерка, ни всплеска волны. Тяжелая, давящая тишина была разлита в воздухе.

Вода и небо приняли один цвет, который более всего напоминал цвет бутылочного стекла, такой же густой, насыщенный и темный. Да и само море казалось неживым, застывшей стеклянной массой. Я не мог­ла понять, в чем дело. Это состояние моря производило гнетущее впечат­ление. И было очень душно, словно воздух тоже застыл на месте.

Я долго не могла уснуть в ту ночь и едва задремала, как меня уже тормошил папка. Я села в постели. Стены здания стонали под порывами ветра. Внизу ревело море. Сделалось свежо. Я оделась, и мы спустились к морю. Было что-то около трех ночи. Шторм уже разыгрался вовсю. По небу неслись клочья облаков. С моря долетали брызги пены. Огром­ные валы правильными рядами шли на берег и заливали почти весь пляж. Шторм пригнал к берегу светящийся планктон, и пенные буруны как бы освещались изнутри призрачным светом. Это производило жут­кое, ни с чем несравнимое впечатление.

Все-таки жаль, что я девчонка. Если бы я родилась парнем, то вместе со Славиком пошла бы в мореходку. Славка молодчина! Я приехала, а от него лежит письмо. Пишет, что занимался, как проклятый, но зато поступил. Я так рада! Написала ему ответ: про аварию самолета, про шторм и еще много-много всего. Остальное завтра.

Умираю, хочу спать.

15 сентября.

Завтра первый день моей новой жизни. Буду работать в Сережкином институте лаборанткой. Мама сказала, что все деньги, какие зара­ботаю, — мои собственные. Вот здорово! В школе что? Там все распи­сано «от» и «до». Оставалось только делать так, как говорили взрослые: учителя, родители. Теперь же никто не будет стоять над душой. Никаких тебе контрольных, домашних заданий, двоек. Я — обыкновенный само­стоятельный человек. Красота!

Здрасьте! Явился Тимофей и попытался устроиться на тетради.

Между прочим, когда мы приехали и Тимка вышел в прихожую встретить нас, я его прямо-таки не узнала. За месяц он превратился во взрослого кота. Но меня он сразу узнал. Поднял хвост трубой, замурлы­кал и полез на ручки. Все даже удивились, потому что это как-то не по-кошачьи.

А на улице осень. Деревья начинают желтеть, хотя днем еще по-летнему тепло. Правда, ночи становятся все прохладнее, и, если гуля­ешь вечером, нужно надевать плащ. Зато скоро весь город будет рас­цвечен яркими осенними красками и сделается неузнаваемым. Я всегда с нетерпением жду этого момента, потому что мне нравится бродить по улицам и представлять, будто я нахожусь в каком-то другом, незнако­мом городе. Это, наверное, смешно.

Иринка в институт поступила и уже занимается. Говорит, что по­старается учиться хорошо. Главное, не запускать, а то в сессию придет­ся туго. Но это все так говорят вначале. Сережка, например, после каж­дой сессии давал страшную клятву, что возьмется за ум, и ни разу не сдержал.

Мне сейчас очень скучно. У всех свои заботы, и до меня никому нет дела. Сколько раз просила Сережку сводить меня в кафе, но у него веч­ные отговорки. И каждый раз причина сверхуважительная. Для своих друзей он все сделает, а для одной-единственной сестры у него, видите ли, нет времени.

За окном ночь. Ветер треплет листву и заставляет кланяться де­ревья. Стоит выключить свет, как на стене начинается пляска теней, и от этого делается так тревожно. В ветреные ночи я всегда плохо сплю: просыпаюсь, потом засыпаю, снова просыпаюсь и опять впадаю в дре­моту. Мне начинает казаться, что вот-вот случится что-то нехорошее, несчастье, быть может. Меня охватывает беспокойство, даже страх. Но наступает утро, и дневной свет уносит ночные страхи, которые исчезают, прячутся где-то до поры до времени.

Сегодня — сильный ветер, и когда я лягу спать, то обязательно по­плачу немного. Так просто. Ни о чем. А тени на стене будут плясать-и-плясать-и-плясать...

19 сентября. 

Вчера Сережка наконец-то удосужился сходить со мной в кафе. Я была в своем любимом зеленом платье. Само собой, ресницы подкраше­ны и зеленые тени на веках. Кафе это небольшое, но там играет хоро­ший оркестр и уютно. Вечер мне очень понравился, потому что я почти не сидела на месте. С Сережкой мы потанцевали только два танца, а по­том меня все время приглашали. Было так весело! Часов около 10-ти поя­вился Владислав Сычов. В нашем городе он личность известная: мастер спорта по боксу и сложен как греческий бог. Говорят, по нему сохнет полгорода девчат. Я не знаю, так ли это? В лице у него нет ничего при­мечательного: русые волосы, глаза карие — только рост метр 90. Но мне-то что?

Я танцевала танго с симпатичным грузином, как вдруг в спине поя­вилось неприятное ощущение, какое возникает иногда от пристального взгляда. Резко обернулась — и встретилась глазами с Сычовым. Танец закончился, и Алик (так представился грузин) проводил меня на место. Пока мы лавировали между столиками, я боялась поднять глаза, чтобы снова не встретиться взглядом с Сычовым. Не знаю почему, но мне хо­телось избежать этого.

Следующий танец мы танцевали с братиком, а потом я решила от­дохнуть. Выпила немного шампанского и попросила у Сережки сигарету (когда мы в кафе, он меня не воспитывает). Сижу, курю, болтаю и строю глазки мальчику за соседним столиком. Вдруг кто-то подходит сзади и здоровается с Сережкой. Оглядываюсь — Сычов! Сел за наш столик и завел разговор с братом (откуда они знакомы?). Поговорили они, поговорили, а потом Сычов и говорит: «Что же ты меня своей даме не представишь?» Сережка в ответ рассыпался в любезностях: «Да-да, конечно, как я мог забыть!» И т. д. и т. п. Я даже обозлилась: чего крив­ляется-то? А он встал с места и торжественным голосом провозгласил: «Честь имею представить — моя сестра Елена». Сычов его поддержал. Встал, наклонил голову: «Владислав Сычов. Для вас просто Влад».

Я улыбнулась и сама почувствовала, что улыбка получилась натя­нутая. Чтобы как-то смягчить неловкость, быстро протянула ему руку. Он взял ее и поцеловал. Я отчего-то смутилась и покраснела. А Сычов сел и как ни в чем не бывало продолжал разговор с братом. Они углу­бились в обсуждение последних соревнований, на которых команда на­шего города заняла второе место. Я послушала-послушала, и мне сде­лалось тоскливо.

В бокале оставалось недопитое шампанское. Докурив сигарету, я взяла бокал. Вся внутренняя поверхность его была усеяна серебристы­ми пузырьками. Иногда они отрывались от стенок и стремительно нес­лись вверх. Мне понравилась жизнь пузырьков, и я вплотную занялась ее изучением. Однако вскоре мне это надоело, и я допила шампанское.

Оркестр начал играть уже третий танец, но меня никто не пригла­шал. Ещё бы! Кому хочется иметь дело с самим Сычом? Сижу я: локти на столе, подбородок на сцепленных пальцах и неотрывно смотрю на Сычова. А сама чувствую, что глаза у меня делаются злющие-презлю­щие. Вдруг он посмотрел мне прямо в лицо и даже слегка прижмурился. Потом усмехнулся: кажется, наша дама сердится! Встал:

— Разрешите вас пригласить?

Я сразу развеселилась: «Давно бы так!» — поднялась и пошла с ним в центр зала.

Мы долго танцевали. Он что-то спрашивал, я отвечала, а сама не­заметно рассматривала его. Вблизи он мне понравился больше. Потом я стала смотреть на сидящих за столиками, и мне показалось, что все они, кто украдкой, а кто явно, оглядывают меня с ног до головы. От этого я сделалась какая-то наэлектризованная и смеялась, и болтала без умолку.

Жар от его рук проникал сквозь платье, и мне казалось, что шер­стяная преграда между его ладонями и моей талией совсем исчезла. Я старалась не смотреть ему в лицо, но все время (даже словно бы против воли) поднимала голову и встречалась с ним взглядом. Его ореховые глаза заглядывали в мои с ласковой вкрадчивостью, и внутри у меня все обрывалось, а на коже выступали мурашки. Я быстро отворачива­лась; но потом снова поднимала голову, и мы снова встречались гла­зами.

Танец длился целую вечность и кончился как-то внезапно. Сычов проводил меня на место и сел за наш столик. Начался новый танец, он немного выждал и снова пригласил меня. В общем, остаток вечера я танцевала только с ним. И если вначале чувствовала какую-то нелов­кость, то потом словно переступила невидимый барьер, за которым вдруг обрела легкость и свободу.

Когда я поднимала глаза и встречалась с ним взглядом, мне стано­вилось весело и немного жутко. Даже дух слегка захватывало, как пе­ред прыжком в воду. Он обращался ко мне на «ты», я же все время «вы­кала». Не могла я его назвать на «ты», да и только!

Объявили последний танец, и, когда мы с ним танцевали, он вдруг склонился к самому моему уху и сказал, что был бы счастлив иметь та­кую жену, как я. Внутри у меня все сжалось, но я откинула голову назад и посмотрела ему прямо в глаза. Какой странный у него был взгляд! Он словно проник через зрачки в мою душу — и у меня закружилась голо­ва. Я быстро отвела глаза и сказала, что такими вещами не шутят. Он усмехнулся, склонил голову набок и поспешно согласился. Потом на­долго замолчал и стал смотреть куда-то в сторону.

Танец кончился, и пока мы шли к нашему столику, он спросил, при­ду ли я завтра в 8 часов к универмагу. Я почувствовала, что краснею, но улыбнулась и согласилась, хотя мне было страшновато. Еще бы! Сам Владислав Сычов назначил мне свидание.

На улице шел дождь, брат пошел ловить такси и где-то запропал. Я замерзла и начала дрожать. Вышел Владислав, подошел ко мне и взял за руку. Почувствовал, что я дрожу, снял свой плащ и накинул на меня. Так мы стояли с ним и молчали, пока не подъехал Сережа. Я по­благодарила за плащ и подала руку на прощание. Он взял ее в свою ла­донь, и моя рука совсем утонула в ней. Он стоял и держал мою руку так долго, что мне стало неудобно. Я тихонько вызволила ее, попроща­лась и села в такси. Когда я оглянулась, силуэт Влада уже скрыла за­веса дождя.

21 октября.

На свидание я прибежала в четверть девятого. Его не было. Очень ему нужно ждать какую-то девчонку, ведь он совсем взрослый. Когда мне будет 24 года, я тоже стану совсем взрослой и, наверное, уже выйду замуж. Сейчас мне не хочется замуж. Влюбиться по-настоящему — это да! Если бы я влюбилась, то пошла бы за ним на край света. Это так здорово — Любовь!

Вчера получила письмо от Славика и сразу же написала ответ. Сегодня утром опустила конверт в почтовый ящик. Через 2—3 дня он получит мое письмо. Когда буду писать следующее, то обязательно спрошу, какая в Одессе осень?

У нас уже самая-самая настоящая. Все серое, влажное, туманное. И дома, и улицы, и небо. Кора деревьев пропитана водой и напоминает толстую морщинистую шкуру старого животного. Одинокие пожухлые листья судорожно цепляются за голые ветви. Люди спешат домой: ско­рее согреться, избавиться от промозглой сырости и скоротать вечер у те­левизора.

Мне кажется, я насквозь пропитана водой и скукой. Прихожу до­мой, ем, а потом или читаю, или отправляюсь к девчонкам. Настроение такое странное. Я не знаю какое. Грустное? Нет. Плохое? Тоже нет. Пожалуй, его можно назвать «никаким». Словно вместе с солнышком ушло от меня веселье и сделалось так пусто, холодно и одиноко, что да­же страшно.

Сегодня опять вернулась раньше всех. Сережки где-то нет. Мама с папкой приходят поздно. Сижу одна у окна и смотрю на улицу. По стек­лу сбегают струйки воды, у батареи дрыхнет Тимофей. Ему снятся его кошачьи сны. Вот сейчас он ловит мышь: перебирает лапами, нервно дергается хвост, топорщатся усы. Перестал. Наверно, поймал свою мышь.

Стать бы мне Тимофеем. Ни забот у него, ни тревог. Захотел — по­ел, захотел — поиграл, и спать можно долго-долго, хоть весь день. А когда спишь, время бежит незаметно. Какая чепуха в голову лезет! Че­ловеком тоже неплохо быть. Просто мне сейчас очень тоскливо. Пойду телевизор смотреть.

3 ноября.

Вчера вечером видела Сычова. Он вместе с какими-то ребятами за­ходил в кинотеатр. Даже со спины я узнала его, потому что он на голову выше остальных и одет как в журнале мод.

Между прочим, скоро 7 ноября. Настроение у всех праздничное. Институт отдыхает три дня. Целых три дня — мои! Хочешь — читай всю ночь, хочешь — спи весь день.

Нравится ли мне работать? Ничего, конечно, только вставать рано. Пока моя бурная деятельность заключается в том, что я бегаю с этажа на этаж по разным поручениям. Но скоро меня обещают перевести на должность техника. Там я буду печатать на машинке и еще не знаю что делать.

А седьмого, после демонстрации, мама с папкой идут в гости и, на­верное, останутся там ночевать. У нас собирается Сережкина компания. Мне идти некуда, так что я останусь дома и буду отравлять ему жизнь своим существованием. Кстати, должна прийти его девочка, которую я ни разу не видела.

Берегись, братик!

8 ноября. 

Сегодня я невозможно счастлива. И никто-никто в целом мире не угадает — почему!

Когда я думаю об этом, то у меня сама собой возникает улыбка, и я ничего не могу поделать с ней. Сережка, обормот несчастный, сегодня преехидно поинтересовался, чему это я так нежно улыбаюсь, глядя в пустое пространство. Я ответила, что вижу там его в образе Винни Пу­ха, а это много приятней, чем видеть его просто так. Он слегка обиделся, но отстал.

Шутки в сторону! Я действительно бесконечно счастлива. А мой Влад — лучший в мире. Боюсь говорить об этом, но, кажется, я влюби­лась. Его ореховые глаза, сильные руки, мягкие губы словно отпеча­тались во мне. Я вспоминаю Его, и внутри у меня все замирает, а на душе делается так легко и радостно, словно я сейчас полечу.

Я люблю Его. Ой, страшно! Нет, люблю, люблю, люблю! Как хоро­шо, что он живет где-то рядом, и я изредка могу видеть его на улице или даже нечаянно столкнуться с ним лицом к лицу. Раньше я представ­ления не имела, что такое счастье. Я смеялась, радовалась покупкам, мне было весело и хорошо, но это ведь совсем-совсем не то! Настоящее счастье — это Любовь!

Я буду любить его всю жизнь, я знаю. Это хорошо, правда, дневник? Только вчера, когда я засыпала, мне вдруг показалось, что я стою на краю пропасти и заглядываю вниз. Внутри у меня все оборвалось, и руки заледенели от ужаса. А потом пропасть превратилась в реку, и я прыгнула в нее, и меня понесло-понесло куда-то — и я уснула.

9 часов вечера.

День пролетел незаметно. Только что вернулась домой. Гуляли с Владом, и он проводил меня до самого дома. А потом мы с ним (ой, краснею!) целовались в подъезде.

До вчерашнего вечера я ни разу ни с кем не целовалась. И мне было стыдно от своей неловкости. Когда я сказала ему, что не умею целовать­ся, он долго смеялся и обещал научить. Конечно, ему смешно! Любая девчонка из нашего города пойдет за ним хоть на край света.

Я тороплюсь и перескакиваю с одного на другое. Так нельзя. Нуж­но описать все по порядку, начиная со вчерашнего дня. Ведь если бы не вчерашний день, ничего бы не было. Это просто невозможно, что ничего не было бы! Все равно где-нибудь когда-нибудь мы должны были с ним встретиться. Не могли не встретиться!

Вла-дик... Вла-динь-ка... Вла-ди-слав...

Все произошло так быстро и так само собой, просто удивительно. Потом опишу и вчерашний день, и демонстрацию, и вечер, и сегодняшний день, и свидание с ним. А сейчас не получается. В голове полный сумбур, Я должна прийти в себя. Интересно, куда пошел Влад? Может быть, в кафе: еще не поздно. А может быть, домой. Он говорил, что у не­го очень хорошая мама.

Извини, дневник, я оставлю тебя. Сейчас лягу в постель, свернусь клубком и стану думать о Нем...

13 ноября.

Похоже, я немного успокоилась. Хотя, о чем я? Какое там спокой­ствие?! Учти, дневник, об этом не знает никто, кроме тебя. Мне кажется, я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО влюбилась. И Влад — Мой Любимый.

После 7-го прошло уже 4 дня, но я все еще сама не своя. Я ужасно, безмерно счастлива, но где-то в глубине души таится грусть. Поэтому я могу заплакать от чего-нибудь смешного и засмеяться над чем-нибудь печальным. Наверное, со стороны это выглядит довольно странно, пото­му что я несколько раз ловила на себе удивленные взгляды. Хотя, какое все это имеет значение?!

Ладно, хватит. Сейчас запишу все по порядку, начиная с седьмого.

Утром забежала за Иринкой, и мы вместе пошли на демонстрацию. Сначала было так весело! Все смеялись, пели, орали. Потом наша ко­лонна прошла по площади, и мы сразу отправились в общежитие.

В комнате набилось человек 20. Ума не приложу, как все умудри­лись в ней поместиться. Выпили сухого вина, потом парень с физмата, кажется, Витя, бренчал на гитаре и пел студенческие песни, а остальные подпевали. Я тоже подпевала, хотя почти не знала слов. Вдруг мне сде­лалось как-то неуютно, что ли? Начала болеть голова, мне стало казать­ся, что я здесь чужая, что все они студенты, а я нет, и это, наверное, за­метно. В общем, я почувствовала себя лишней и никчемной. Тогда я потихоньку вылезла из-за стола, осторожно переступая через чьи-то ноги, выбралась из комнаты и отправилась восвояси. Настроение у меня было преотвратное. Иринка осталась там со своим Игорем и даже не заметила, что я ушла. Это было так обидно, хотя бы потому, что она моя лучшая подруга! Но раз ей нет до меня дела, то мне до нее тоже!

Я торопливо шла домой, и на душе у меня царил полный мрак. По­года полностью дополняла настроение: холод, грязь, промозглая сы­рость. Я сильно продрогла и вконец озлилась на белый свет.

Дома Сережка готовился к приему гостей: вытаскивал посуду, на­лаживал магнитофон, при этом что-то весело мурлыкал себе под нос. Он, видимо, обрадовался моему приходу и решил поухаживать: помог снять пальто, а потом, увидев, что я дрожу, пошел в кухню сварить кофе.

Пока он был в кухне, я ушла в свою комнату, села в кресло и почув­ствовала, что вот-вот расплачусь. Сидела, кусала губы и всячески пыта­лась сдержать слезы. Он принес чашку горячего кофе и сунул мне в ру­ки. Я пила кофе, глотала слезы и вообще была самым несчастным существом на земле. А брат, окинув меня критическим взором, вдруг принялся меня ругать. Я слегка опешила и, забыв про кофе, уставилась на него.

Если бы он начал меня успокаивать, то я непременно, разревелась. Но он хитрый, он начал ругать.

— Почему ты так себя ведешь? Где тебя носит? Я здесь совсем задвинулся. Катастрофически увяз в хозяйственных делах.

— Но, Сереженька, мы ведь не договаривались, что я буду помо­гать тебе!

— Ну и что?

— Как — что?

— Ты же сестра! Ты должна чувствовать, что я гибну!

— Именно сестра, и самая обыкновенная, а не телепатка, — огрыз­нулась я.

— Одно другому не мешает. А мне еще нужно, — он начал загибать пальцы: — а) переоборудовать квартиру в танцзал; б) накрыть на стол; в) переодеться, чтобы в должном виде встретить Ее.

Слезы у меня мгновенно высохли.

— Кого, Ее?

— Да, уж Ее... — протянул он и состроил многозначительную мину.

— А какая она? — глаза у меня сделались круглыми от любо­пытства.

— Не приставай, увидишь.

— Ну Се-ре-жень-ка-а-а... — заныла я.

— Увидишь-увидишь.

— Ладно, что делать? — деловито поинтересовалась я.

Сережка дал руководящие указания, и я развернула бурную хозяй­ственную деятельность. Правда, он меня все-таки наколол (пришли де­вочки помочь ему готовить), но я вовсе не обиделась, потому что настрое­ние мое полностью исправилось. Около четырех часов меня отправили одеваться. Кому-кому, а уж возлюбленному брату моему хорошо извест­на моя слабость к нарядам!

Давно не одевалась я с таким старанием, как в тот вечер. Обычно я ношу распущенные волосы, а тут решила изобразить прическу, как у Брижит Бардо с обложки журнала. Уже собрались почти все, а я ни­как не могла сладить с собственными волосами, и чуть было вновь не раз­ревелась, но, вовремя вспомнив про накрашенные глаза, сжала зубы и закончила прическу. Сережка вторично постучал в дверь и поинтересо­вался, нельзя ли поскорее. Я немного отошла от трюмо и осмотрела себя с ног до головы. Вроде бы нормально: волосы уложены пышной золотой короной, и два локона ниспадают на левое плечо, эффектно выделяясь на бордовом материале. Узкий треугольный вырез платья заканчивается тяжелой старинной брошью. Конечно, до кинозвезды далеко, но сама се­бе я нравлюсь. Даже... очень.

Я подошла к двери и уже взялась за ручку, как вдруг в комнату ворвался Сергей, схватил меня и потащил за собой, бурча под нос, что в конце-то концов не мешает и совесть поиметь, что семеро одного не ждут и т. д. и т. п. Наверное, мое появление в гостиной выглядело весь­ма забавно, но почему-то я нисколько не смутилась. Иногда бывает, что все происходит как бы само собой и не оставляет в душе неприятного осадка.

Должно быть, я выглядела на уровне, потому что мальчишки слегка оторопели, а девочки несколько сникли. И еще — я сразу увидела Сычо­ва. Он сидел между Боренькой Шнейдером и Митей Воробьевым (луч­шие Сережкины друзья). Наши взгляды встретились, и я почувствовала, как меня подхватила упругая волна, легко оторвала от пола и понесла, понесла куда-то. Голова сделалась легкая, веселая и пустая.

— Привет ,— сказала я и послала всем воздушный поцелуй.

Потом мне сделалось смешно, и я рассмеялась. Свободное место было рядом с братом, и я направилась туда. Но Сычов вскочил и заявил, что он протестует, потому что Сережка видит меня каждый день, а посе­му я непременно должна сидеть рядом с ним. Нельзя сказать, чтобы я очень удивилась. Почему-то в тот день я перестала удивляться.

Пока я стояла в некоторой растерянности, он заставил ребят сдви­нуться, и свободное место оказалось между ним и Митей. Я пожала пле­чами, усмехнулась и села. Все, что было до этого момента, я отчетливо помню, но из дальнейшего сохранились какие-то обрывки.

Вот мы с Владиком танцуем медленное танго... Пламя свечей слегка колеблется от движения воздуха. Я смотрю в сторону, но шестое чувство подсказывает, что он разглядывает меня. Это приятно и одновременно раздражает. И еще моя кожа покрывается пупырышками, как от холода.

Разве в комнате прохладно? Нет. Но его взгляд словно морозит ме­ня, а мои волосы колеблет легкий ветерок его дыхания.

А потом он попросил, чтобы я показала ему свою комнату. Я вклю­чила свет, но Влад сказал, что предпочитает полумрак, и зажег бра. Из-под батареи вылез Тимофей и попросился на ручки. Я взяла его и присела на край стола. Влад устроился в кресле и задумчиво изучал меня. Наконец, я смутилась и попросила его не смотреть так, потому что я не музейный экспонат. Он развеселился и заявил, что любуется мной, и что я словно сошла с журнальной обложки. Наверное, я покрас­нела, потому что щекам сделалось горячо. Еще мной овладела не­ловкость, и, чтобы скрыть ее, я посадила Тимку на стол и отошла к окну.

На улице было совсем темно. По стеклу сбегали струйки дождя. Влад тихонько, почти шепотом, позвал меня. Я отвернулась от дождя, от темноты и подошла к нему. Он взял мои руки и поцеловал, сначала левую, потом правую. Я попыталась вырваться, но... куда там! Он только слегка сжал мои кисти — и я почувствовала себя в стальном капкане.

— Да ты боишься, кажется! — полусерьезно-полунасмешливо ска­зал он. — Ну-ну, я не кусаюсь, разве только иногда.

— Вовсе не боюсь! Ты не тигр, — храбро ответила я, стараясь избе­гать его взгляда.

— Ой ли? — рассмеялся он, и в мгновенье ока я очутилась у него на коленях.

Первым моим движением было вскочить, убежать, освободиться! Но, во-первых, это было совершенно бесполезно, потому что он крепко держал меня, и, потом, я подумала, что ведь он мне нравится. Быть мо­жет, я даже влюблена в него. И перестала вырываться.

Я замерла, словно окаменела, в его руках. Что-то должно было слу­читься. Что-то... Теплое дыхание в затылок, в шею; легкое прикосновение горячих губ. Голова моя тихонько закружилась, мне показалось, что я провалилась, проваливаюсь куда-то. Сначала медленно, потом все бы­стрее, быстрее... Я испуганно вцепилась в него и открыла глаза.

Все предметы оставались на своих местах. Все было как всегда. Но я знала, была уверена, что со мной произошло нечто важное, и что кроме меня об этом не знает никто.

— Кажется, ты полюбила... — произнес тихий бесплотный голос внутри.

— Не знаю, возможно... — безмолвно ответила я.

— Что с тобой, маленькая? — раздался встревоженный голос Влада.

Но разве могла я сказать ему, что со мной?

В меня вдруг словно бес вселился. Крошечный такой хвостатый бесенок. Влез в меня и толкает: «Сделай, сделай, тебе же хочется!» И я послушалась его. Резко извернувшись в руках Влада, обняла его за шею и поцеловала прямо в мягкие, упруго поддавшиеся губы.

— Ай да малышка! — вырвалось у него. Он откинулся в кресле и захохотал. Но я уже была на свободе и быстро скользнула в дверь.

В гостиной танцевали. Свечи уже сильно оплыли, и некоторые нача­ли чадить. Я подрезала фитили и заменила одну, сгоревшую до основа­ния. При этом руки мои дрожали.

Потом я отправилась в ванную поправить прическу. Мое отражение в зеркале выглядело весьма встрепанным, а от щек можно было спички зажигать. Я порадовалась тому, что в гостиной полумрак и рассмотреть меня было невозможно. Заперлась изнутри, открыла холодную воду и с наслаждением сунула руки в тугую струю. Вода облегла кисти, как прозрачные перчатки. Холод постепенно проник до костей, и они легонь­ко заныли. Тогда я закрыла кран и приложила ладони к пылающим щекам. Прохлада... Хорошо...

Меня переполняла восторженная радость. Она бурлила во мне, словно гейзер, готовый выплеснуть высоко вверх свой кипящий фонтан. Это была яростная, безудержная и безграничная радость. Мне хотелось кричать, прыгать, вопить, плясать!

Не отрывая взгляда от зеркала, я тихонько отняла ладони от щек. Волна захлестнувшего меня восторга быстро спадала, и лицо перестало гореть. Но, странное дело, чем больше вглядывалась я в собственное отражение, тем менее знакомым становилось оно. Я смотрела на себя — и не узнавала. Передо мной в зеркале был кто-то чужой. Может быть, даже я, но лет через 20 или больше. Мне сделалось жутко, и я закричала бы, если бы в этот момент снаружи не дернули дверь. Я встряхнулась и оправила платье. Зеркальное отражение вновь стало моим собст­венным.

Щелкнула задвижка, дверь распахнулась. На пороге стояли Ниноч­ка и Галочка. Они одинаково улыбнулись мне и проскочили в ванную, болтая между собой. Ниночка и Галочка близнецы, различают их только собственная мама да двое-трое близких друзей. Про них, вообще, леген­ды ходят: будто бы они на свидание одна вместо другой являются, экза­мены одна вместо другой сдают и т. д. и т. п. Они веселые, и с ними всегда интересно!

Потом я решилась отправиться в гостиную. Влада не было видно. Кресло возле мага было пустым, я забралась в него и начала изучать публику. Шесть ребят и пять девчат, не считая меня. Две пары танцева­ли. На кушетке сидел Сережа с девушкой, с Верочкой. Она высокая и симпатичная. Глаза, кажется, серые, такие очень спокойные и уверен­ные. Держится будто королева. А Сережа перед ней на задних лапках ходит. Она же только слегка улыбается в ответ.

Из Сережкиной комнаты вышел Миша и пригласил меня на танец. Когда мы танцевали, появился Влад и сел в то же кресло, в котором раньше сидела я. По-моему, он немного ревновал меня, потому что свер­кал глазами, как дикарь. Мишка, заметив это, нарочно стал близко на­клоняться ко мне и рассказывал на ухо всякие смешные истории. Конеч­но, я не могла сдержаться и хихикала, как дурочка. А Влад, закуривая сигарету, сломал две спички. Едва я подумала, что Мишке может потом достаться, как танец оборвался.

Я села на кушетку рядом с Верой, сейчас же подошел Влад и при­гласил меня на новый танец. Я встала и почувствовала, что заливаюсь краской. Хорошо, что был полумрак. Все остальные танцы я танцевала только с ним, и он назначил мне свидание.

14 ноября

Возле универмага я была без четверти 7. Влада, конечно, еще не было. Мне, чтоб отдышаться, пришлось ходить минут 10, потому что я всю дорогу бежала. Потом я села на скамейку в скверике, что напро­тив центрального входа, и стала ждать. С каждой минутой настроение мое падало и в двадцать минут восьмого достигло абсолютного нуля. Во всяком случае, я поняла, что он не придет. Тогда я поднялась со скамей­ки, оглянулась на всякий случай. «Никого!» — и поплелась домой. Мысли мои тем временем приняли самое мрачное направление: «Что во мне хо­рошего? Ну, рост высокий, волосы густые и русые, глаза зеленые. Все, пожалуй. У него же — полгорода знакомых девчат. Есть и красивее, есть и умнее. Он, наверное, уже и думать забыл, что существует на свете такая девчонка — Лена...»

Вдруг на мое плечо легла чья-то рука. Его рука!

Что я почувствовала — невозможно описать! Он говорил что-то, из­винялся, а я — я вцепилась в его рукав, смотрела, как двигаются его гу­бы, и только глупо улыбалась. «Пришел-пришел-пришел...» — билась в мозгу одна-единственная мысль. Но все же до меня дошло, что он опоз­дал, потому что встречал на вокзале друга.

Потом Влад взял меня под руку, и мы пошли в «Росинку».

Он заказал себе коньяк, а мне — бокал шампанского. Я выпила шам­панское и слегка опьянела. Все окружающее стало представляться прият­ным и немного смешным, а Влад милым и добрым. Я смотрела на него, не отрываясь, и на душе у меня было так хорошо, как никогда прежде.

Но, увы, все кончается. И в одиннадцатом часу я сказала, что мне пора. Он, кажется, обиделся, но не сказал ничего. Так мы и вышли молча.

Дождь продолжал сеять. Дорога, деревья, дома, — все блестело от воды. Воздух был насыщен мелкими взвешенными капельками. Я поду­мала, что вот сейчас он проводит меня до автобусной остановки, и мы расстанемся.

Нет-нет, этого просто не может быть, чтобы сейчас — и вдруг рас­статься! Нужно придумать что-то, и немедленно!

— Сегодня большая влажность, но тепло. Не правда ли, Влад? — произнесла я самым нежным голоском, на какой была способна. По-моему, он здорово удивился.

—Это сегодня тепло?!

— Ну да! И воздух такой особенный... Лесом пахнет. — Я с шумом втянула воздух. Лесом явно не пахло. Только промозглая сырость вокруг.

— Давай прогуляемся пешком, ладно? — Он все еще колебался, но я взяла его под руку и прямо-таки потащила. Мне ужасно хотелось пого­ворить с ним о чем-нибудь серьезном. Я шла и все перебирала, переби­рала в уме темы для разговора. Но все они были какие-то неживые. Он тоже молчал. Так мы и шли до самого моего дома, словно воды в рот набрав.

Зашли в подъезд, и я уже собралась попрощаться, как вдруг он при­тянул меня к себе и начал целовать. Все получилось так неожиданно, что вначале я едва не вскрикнула, а потом мне сделалось смешно. Он пыта­ется поцеловать меня в губы — я смеюсь — и ничего не получается!

Влада мой смех озадачил. Он отстранился и подозрительно спросил, над чем это я смеюсь? Если бы я знала! Внезапно до меня дошло, что он может обидеться на мой смех. Тогда я положила руки ему на плечи, при­поднялась на цыпочки и поцеловала в щеку. Быстро повернулась и убе­жала. И мне даже в голову не пришло договориться с ним о встрече.

А взрывы такого неожиданного смеха со мной изредка случаются. Это бывает, когда я взвинчена, взбудоражена чем-то, когда нервы мои натянуты до предела. Тогда какое-либо движение или слово другого че­ловека вдруг представляются невероятно смешными, и мной овладевает приступ неудержимого хохота. В такие моменты я просто не владею со­бой. С Владом произошло то же самое. Хотя он-то этого не знает.

Мама зовет. На сегодня заканчиваю.

5 декабря .

Три дня стоит самая настоящая зима. Снежные хлопья падают и па­дают, словно хотят покрыть пушистым, сверкающим одеялом всю землю. Настроение у меня такое же спокойное, холодное и расплывчивое, как бескрайняя снежная равнина. Последний раз я видела Влада 8-го нояб­ря. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Я думала, возможно, он позвонит мне домой или даже зайдет в институт, но напрасно. Наверное, у него сейчас какая-нибудь другая девчонка.

Сережка заметил, что мне нравится Сычов, и теперь постоянно под­трунивает. Хорошо ему: везде со своей Верочкой.

Прибежит поздно вечером, съест что-нибудь в темпе (по-моему, он вообще не замечает, что ест, по крайней мере сейчас. Дать ему вареную галошу — слопает за милую душу и не заметит) и — сразу в свою комнату. Сядет там в кресло, включит маг (что-нибудь лирическое) и си­дит часами, уставившись в одну точку. А лицо такое блаженное, будто он уже в раю. Я знаю, когда у него такое лицо — он думает о ней. Счастли­вая эта Вера, меня бы так любили!

30 декабря.

Дома никого нет. Папа с мамой ушли по магазинам, у Сережки — зачетная неделя. Я подтащила кресло к батарее и перечитываю дневник. Такие чудные воспоминания! Словно перенеслась на какое-то время к теплому и ласковому морю. Как хорошо было! Теперь же все пропало, все исчезло и тоска-тоска-тоска... Влада с тех пор не видела. Если он не желает встречаться со мной, что поделаешь? А навязываться — не умею. Глупая гордость? Пусть так.

От всего этого мне грустно, очень-и-очень грустно. Я должна выки­нуть его из головы. Просто взять и выкинуть! Я устроилась так уютно, что век не вставала бы. На коленях дремлет Тимофей, и я на нем пишу. Он стал невероятный лентяй, целыми днями спит. Вот сейчас свернулся большим теплым живым клубком и громко трещит: мур-мур, мур-мур... От него прямо-таки исходит покой и дремота. И ничего-то ему не нужно, и ни о чем-то он не думает. Это мне вечно что-то нужно.

Что принесешь ты мне, Новый год?

1 января. 

Наступил первый день Нового года. Потом будет и второй, и третий, и сотый...

Но это потом. А сегодня — самый первый!

С ночи сделалась оттепель, и к утру растаял почти весь снег. Правда, его было не так уж много, но все равно жаль.

Новый год мы встречали дома. Мы — это папка, мама, я, Сережка и Вера. Она, наверное, скоро станет полноправным членом нашей семьи. Во всяком случае, все к тому идет. Я мало знаю о ней, потому что она не любит распространяться на эту тему. Но краем уха я слышала, что, ког­да ей было 10 лет, ее родители погибли в автомобильной катастрофе. Воспитывалась она у тетки, поэтому выросла несколько замкнутой и, по­жалуй, суровой.

Мне нравится, что есть в ней внутренняя сила. Чувствуется, что есть. Вот ни у меня, ни у Сережи нет, а у нее есть. И еще видно, что братика она любит. Так за чем же дело стало? Ох, чую — быть свадьбе!

Мы с мамой вчера закрылись в ее комнате и... гадали. Я обожаю разные гаданья. Хотя, признаться честно, они редко сбываются.

Мама разбросила карты на себя и на меня (говорят, что под Новый год самое верное гаданье). Ей выпали душевные переживания через буб­новую даму и множество хлопот. Мама сказала, что бубновая дама, на­верное, я. Но какие маме через меня могут быть переживания? Я захи­хикала. Она погрозила мне пальцем и сказала, что не будет гадать, если я сейчас же не замолчу. Я замолчала, и она мне нагадала пустую лю­бовь и душевные переживания через крестового короля. Любопытно, что это за крести? Влад, может быть?

Еще мы ходили на площадь, к большой елке. Там была тьма-тьму­щая народу. Все смеялись, валялись в снегу и пели. Сережа с Верой за­терялись в толпе, а мы подошли к горке. Ну и конечно не удержались, прокатились два раза. В результате я потеряла варежку, а папка сде­лался похожим на снежную бабу, потому что въехал в сугроб.

Падал медленный пушистый снег и делал все каким-то нереальным. На елке попеременно зажигались зеленые, красные, разноцветные огни, и, повинуясь им — сказочному дирижеру, снег на площади становился то зеленым, то красным, то разноцветным. Я смотрела на цветной снег. Это было то самое маленькое новогоднее чудо, ожидание которого не покида­ло меня с утра. А снег все падал-и-падал-и-падал... Небывающий цвет­ной снег.

4 января.

Получила письмо от Славика. Пишет, что все у него нормально и что на каникулы приедет домой. Я всегда рада, когда приходят письма из Одессы. Разве я виновата в том, что не люблю Славку? Да и он не гово­рил никогда, что влюблен в меня, но я все равно знаю об этом. Возмож­но, я излишне самоуверенна, но... если я чувствую, что он любит меня? А еще, я ужасно суеверная, в чем никогда и никому не признаюсь. Нет, в бо­га я не верю, потому что все это «бабушкины сказки и сплошная мифо­логия», цитирую нашу историчку. Но в приметах явно что-то есть. Не знаю, как на других, но на меня исключительно действует «черная кош­ка». Стопроцентная гарантия. Специально проверяла. Дохлый номер. В магазине сделается учет, билеты в кино кончатся перед носом и т. д. и т. п.

Вот в сны не верю. Ерунда это. А Иринка верит. Ей недавно при­снился сон, что парень из ее группы сбрил усы. Приходит она в институт, смотрит, а он действительно сбрил. Смеху было! Еще бы: вещий сон про усы!

А Влад исчез куда-то. В городе я его тоже не встречаю. Куда он делся? Мне так хочется видеть его! Хоть бы издали! Иногда мне ка­жется, я сойду с ума от счастья, если увижу его. Господи, ну почему у меня все «не как у людей»? Другие девчонки спокойно дружат со свои­ми ребятами, ходят в кино, в кафе. А я? У меня все всегда идет наперекосяк.

19 января. 

Я виделась с Ним, была у Него, и мы — ох! — целовались.

КАК Я СЧАСТЛИВА!!!

А получилось все так неожиданно! Я уже совсем перестала ждать, как вдруг он позвонил. Взял и позвонил прямо на работу. Трубку сняла Елизавета Петровна, моя шефиня, что-то переспросила и передала мне. Я очень удивилась, ведь на работу мне никто никогда не звонит. Поэто­му вначале не могла понять, с кем говорю. Но когда поняла...

Итак, я беру из рук Елизаветы Петровны трубку и слышу:

— Как дела, Леночка?

— Нормально... — Голос такой знакомый. А чей — не пойму!

На другом конце провода раздался смех.

— У тебя короткая память, малышка!

Малышка... Он!

Я почувствовала, что ноги меня не держат, и тихо уселась прямо на стол Елизаветы Петровны. В общем, мы договорились встретиться в 5.30 на автобусной остановке возле института.

Позвонил он в три, так что до встречи оставалось еще два с половиной часа. Можно было спокойно работать по меньшей мере час, но... ка­кая уж там работа! Я сидела за своим проклятым столом, делала вид, что считаю, и у меня все валилось из рук.

В полпятого я не выдержала пытки временем, аккуратно сложила бумаги на своем столе, сказала:

— Я сейчас, — и сбежала в туалет приводить себя в порядок.

Пока накрасила глаза — думала рехнусь: руки дрожали противной дрожью, и я ничего, ничего не могла с этим поделать. В результате тушь попала в глаз, и пришлось его промывать. Наконец, кое-как сладив с глазами, я принялась за прическу. Когда опомнилась — стрелки пока­зывали 5.30. Я взвыла и бросилась в свою комнату. Там, схватив сумоч­ку и выбегая вон, только успела крикнуть Елизавете Петровне: «До свидания!»

Он стоял на автобусной остановке, на голову возвышаясь надо все­ми. Я почувствовала в ногах противную слабость и прислонилась к сте­ке. Сердце забилось сильными неровными толчками, и мне вдруг страшно, невероятно захотелось очутиться как можно дальше отсюда. Я даже оттолкнулась от стены, повинуясь внезапному порыву, но в этот миг Влад обернулся и заметил меня. Он обрадованно замахал рукой, и я быстро ответила ему, не понимая уже, как даже могло возникнуть подобное желание.

Он взял меня под руку, и мы пошли. Смеркалось. Небо накрыло го­род голубой хрустальной чашей, прозрачной и холодной. Отдельными ледяными огнями горели самые яркие звезды. Пока мы шли, сумерки сменились ночью, а небо сделалось черным и звездным.

Я первая нарушила затянувшееся молчание и спросила, куда же мы идем. Влад остановился и, подумав, предложил:

— Давай ко мне. Здесь рядом. Чаю попьем.

Я резко отодвинулась от него и попыталась заглянуть в глаза, но уже сделалось совсем темно, и вместо глаз зияли черные провалы. Я по­чувствовала, что он улыбается.

— Ты боишься?

— Не знаю, возможно...

— Глупенькая, у меня же мама дома. Идем, я познакомлю вас.

Он взял меня под руку, и мы быстро пошли. Я плохо ориентируюсь в темноте, и мне казалось, что мы с Владом плутаем по какому-то незна­комому городу. Онмолчал — я тоже. Вскоре мы очутились возле не­большого двухэтажного дома. Над подъездом горела тусклая лампочка, в свете которой стены дома выглядели ярко-розовыми.

Мы поднялись на второй этаж, и Влад, достав из кармана ключ, принялся возиться с замком. У меня началась нервная дрожь, даже зу­бы стучали. Наконец он отворил дверь и пропустил меня вперед. В при­хожей было темно и пахло кошкой. Он быстро зажег свет и помог мне раздеться. Разделся сам, и мы прошли к нему. Из другой комнаты доносились крики и выстрелы. «Новый детектив по телеку»,— мелькнуло в уме. Дальше по коридору, очевидно, находились кухня и все остальное.

Он вышел в кухню поставить чай. А я тем временем осмотрелась. Небольшая квадратная комната чем-то напоминала клетку. Вещей было мало: тахта, торшер со столиком, несколько книжных полок и шифоньер. Тахту застилал красивый ковер, который свешивался со стены. Да еще журнальный столик там, за креслом.

Изучение комнаты отвлекло мое внимание, и я совершенно успокои­лась. Более того, у меня появилось странное ощущение, что когда-то в прошлом я уже бывала в этой комнате, а сейчас просто припоминаю виденное.

Осторожно ступая, вошел Влад. В каждой руке — по чашке с чаем. Стараясь не расплескать, поставил их на журнальный столик. Потом взял второе кресло и поставил напротив моего. Склонив голову на пле­чо, посмотрел. Чашки со столика передал мне, а сам столик поднял и по­ставил между креслами. Я поставила чай на столик, а Влад вышел в кухню за печеньем.

Вернулся и устроился в кресле. Потом мы долго пили чай с печень­ем, и я все время болтала, как заведенная. Он слушал, изредка улыбаясь в ответ, а один раз даже рассмеялся. Мне было весело. Время летело незаметно, и когда я взглянула на часы, у меня вырвалось испу­ганное «Ой!», потому что они показывали 10.30. Я вскочила и заторопи­лась домой. Влад нахмурился, но я сказала, что обещала вернуться не позже 10-ти, так что ему ничего не оставалось, как только прово­дить меня.

Когда мы одевались, в прихожую вошла его мама, и он познакомил нас. Она была среднего роста и совсем седая. Я не рассмотрела ее как следует, потому что стеснялась.

Он проводил меня до самого дома. Потом мы долго стояли в подъ­езде и целовались. И когда мы целовались, я тихонько шепнула ему, что люблю его. Он ничего не ответил, но я все равно ужасно счастлива!

14 февраля.

Вчера был мой день рождения. Мама с папой подарили мне золотые серьги. Они совсем крохотные и застегиваются на замочек. Такая пре­лесть! А сегодня в косметическом кабинете мне прокололи уши. Это не очень больно. Просто укол — и все. Но там я наслушалась разных кош­марных историй о том, что уши могут не заживать месяцами, гноиться и т. д. и т. п. Откровенно говоря, я струхнула, но уши все же проколола.

Братик ко дню рождения раздобыл где-то пластинку, о которой я мечтала уже сто лет. Это сюита Грига «Пер Гюнт». С его стороны это прямо-таки королевский подарок, потому что он терпеть не может санти­ментов. В этой сюите мне до сумасшествия нравится один отрывок, кото­рый называется «Песня Сольвейг»! Конечно, я играю ее на фортепьяно, но пластинка — совсем другое дело.

Когда я слушаю «Песню», у меня сжимается сердце. Неужели она не могла найти никого, кроме этого бродяги? Или не хотела? Ведь это ужасно: всю жизнь прожить в надежде на то, что он вернется и по до­стоинству оценит ее верность!

Наверное, Сольвейг сама уже не верила, что Пер Гюнт вернется, но все равно ждала. Некоторые люди жалели ее, некоторые смеялись. А она ждала, потому что любила.

И он вернулся.

10 часов вечера.

Приходила Иринка, и мы с ней проболтали часа два.

Вчера были только свои: папка, мама, Сережа с Верой, Иринка со Светкой и я. Было так себе: ни скучно, ни весело. Правда, мама наго­товила много вкусных блюд, так что ели все от души. Наш класс разбрелся кто куда — и уже не соберешь. У всех какие-то дела, новые друзья. Все заняты чем-то.

Неделю назад получила письмо от Славика и до сих пор не написа­ла ответ. Он такой хороший. Приезжал на каникулы в конце января, недавно уехал и тут же написал письмо. Мы не виделись всего полгода, а он так изменился за это время. Сделался серьезным и более взрослым. Обещал прислать мне свою фотографию в курсантской форме, просил, чтобы я подарила ему свою. У меня не было хорошей, поэтому я пообе­щала сфотографироваться и выслать. Завтра накрашусь как следует и пойду сниматься.

Настроение у меня сегодня упадническое. О Владе ни слуху ни духу. Что за скверная привычка исчезать неизвестно куда? Вот возьму и начну дружить с кем-нибудь. Будет тогда знать, как пропадать!

Ой, а вдруг с ним случилось что-нибудь? Или он заболел? Нужно позвонить ему домой. Ну, а если он просто не хочет встречаться со мной? Тогда получится, будто я вешаюсь ему на шею. А это вовсе не так!.. Хоть бы голос его услышать... Вот сейчас пойду и наберу его номер. Го­ворить ничего не буду, только голос послушаю. Господи, как сердце бьется! И ладони совсем влажные сделались. Иду звонить.

Позвонила. Дома нет никого. Или трубку никто не берет. Пока на­бирала номер — думала рехнусь: в висках стучит, цифры перед глаза­ми прыгают, и руки дрожат. Нет, я люблю его! Это точно. Ну а он? Любит ли он меня? Я чувствую, что нравлюсь ему, но любить?.. Вряд ли... Что же мне делать? Что делать? Я просто с ума схожу!

25 февраля.

Вчера возвращалась с работы и повстречала приятеля Влада. Такой длинный и тощий, как жердь. Кажется, Гриней зовут. Я его запомнила из-за смеха. Он ржал, как конь. Я подумала вначале — пред­ставляется. А потом оказалось, что нет.

Так вот. Встретились мы возле автобусной остановки. Поболтали о том о сем, а потом он между прочим сказал, что Влад в командировке не то в Риге, не то в Таллине и вернется только в начале марта. Вроде бы, какое мне до этого дело? Но я очень расстроилась. Хотя, конечно, старалась не показать виду, как меня это задело.

27 февраля.

Чертов Влад. Третий день реву из-за него. Уехать, не сказав ни еди­ного словечка! Ну как он мог? Но самое ужасное — что я все равно люблю его. Нет, ненавижу-ненавижу-ненавижу!

Я не могу избавиться от мыслей о нем. Будь то день, вечер или утро — он постоянно где-то рядом. Кажется, оглянусь — и увижу его. Я ничего не могу поделать с собой. Стоит мне остаться одной и заду­маться о чем угодно, как спустя несколько мгновений я уже думаю о нем. Если бы он хоть чуточку любил меня, то никогда не поступил бы так,

Но мне-то что делать? Зачахнуть от неразделенной любви? Уто­питься в пруду? Как бы не так, Владичка, и не подумаю! Светка обе­щала познакомить меня с ребятами из военного училища. И познаком­люсь! А ты, мой драгоценный, можешь отправляться на все четыре стороны.

Ну, познакомлюсь с кем-нибудь. Буду ходить на танцы, в кафе, мо­жет быть, даже целоваться. Жизнь потечет спокойно и нормально. Что еще нужно? Нет, все не так! Я не смогу забыть Влада.

Какое счастье думать о нем!!! Можно закрыть глаза и представить себе, что он рядом, что стоит только протянуть руку — и я коснусь Его. А голос! Да за то, чтоб слышать Его голос, я отдам полжизни!

Господи, ну сделай так, чтобы он полюбил меня. Тогда бы я смогла отомстить ему за то, что так бесконечно люблю его! Пусть каждую ми­нуту, каждую секундочку думает обо мне. Только обо мне, обо мне — и ни о ком больше!..

А бога-то и нет... Влад, дорогой, ну полюби меня хоть чуть-чуть!

8 часов вечера.

Да, я ужасно обижена на Влада за то, что он не попрощался со мной!

Но разве это главное? Главное в том, что я СМЕРТЕЛЬНО БОЮСЬ ПОТЕРЯТЬ ЕГО...

И все же, если это случится, я не умру от горя. Был бы яд под ру­кой — тогда другое дело. А кинжалом я не владею. Да и нет у меня кра­сивого кинжала.

Определенно, во времена Шекспира отправляться на тот свет было гораздо удобнее. Повеситься от любви? Фи! Звучит-то как: «Она повесилась от любви». Ха-ха-ха!

Я не смеюсь — я плачу.

Вот слеза медленно скатилась по щеке и капнула на бумагу. Потом от нее останется грязное серое пятнышко. Интересно, чистая слеза падает на чистую белую бумагу, а след остается, как от капельки масла.

Нет, не могу больше! Иду реветь в подушку. Ну, почему? Почему он не любит меня?

11 часов вечера.

Наревелась всласть. Физиономия распухла так, что в зеркало страшно смотреть, но зато на меня снизошел мир.

Родственники видят, что со мной творится неладное, но не пони­мают в чем дело. Я ведь никому не говорила о Владе. К чему? Иринка со Светкой знают, что он мне нравится, но не больше. Это плохо. Вот если бы я могла поговорить о нем с кем-нибудь, мне сразу сделалось бы легче. Получается, что единственный мой собеседник—ты, дневник. Да, еще я забыла о Тимофее. Он тоже все знает и понимает.

Влад, ты слышишь меня? Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Влад... Не слышит. Он так далеко...

4 марта.

Знаешь, дневник, я решила покончить со всеми своими «завихрения­ми». Пора становиться взрослой.

Ах, Владик! Ах, дорогой! Умираю, не могу жить без тебя... и т. д. и т. п.

Хватит. Кончено. Вся моя любовь и мои переживания не стоят выеденного яйца. Я и Владислав Сычов. Ха-ха-ха! Оказывается, у него таких, как я, на каждом перекрестке двадцать штук. Что я себе вообра­зила! Что он влюблен в меня? Господи, какая дура! Спасибо Светке, это она меня просветила. Ресторан «Вечерний» — любимый ресторан Сыча, а Светка сейчас работает там официанткой и знает про него все сплетни. Так вот, пока мы с ней гуляли вчера, она показала мне трех «Владиных» девочек. Ничего. Хорошенькие. Про одну даже можно ска­зать красивая: маленькая, изящная, как статуэтка, с огромными карими глазами. Куколка.

Впрочем, стоит отдать Владу должное — он ни разу не говорил мне о любви. Получается, будто я ему навязывалась. А это вовсе не так! Я-то думала, что нравлюсь ему — и ошиблась. Но теперь все кончено.

Сегодня Светка, я и двое ребят из военного училища ходили в кино. Со мной был Виктор. Он выше меня, глаза серые, а волосы русые. И вообще — славный.

В этом году они кончают училище, Виктор учится на отлично. Мне понравилось, что он такой воспитанный и спокойный. Совсем не то, что Светкин знакомый Коля. Этого словно все время подталкивает кто-то. Он ни минуты не в состоянии посидеть спокойно: крутится, зубоскалит, передразнивает всех и вся. Не представляю, как его приняли в учи­лище.

Если бы не Коля, то в кино мы погибли бы от тоски. Терпеть не могу арабские фильмы! Вместо жизни показывают сахарный сиропчик. Какие-то неестественные роковые любови, смертоубийственные рев­ности. Чушь! Так вот, Коля давал комментарии по ходу фильма, и мы буквально животики от смеха надрывали. Правда, соседи на нас огля­дывались и шикали, но все равно было очень весело!

После кино мы гуляли в парке, а потом Коля пошел провожать Свету. Мы с Виктором поболтали еще немного на скамейке и тоже на­правились к моему дому, потому что было поздно. Виктор записал мой домашний телефон, мы попрощались, и я убежала домой.

Интересно, понравилась я ему или нет? Мне показалось, что да. Иначе зачем бы он спрашивал мой телефон? Вот и буду встречаться с ним, а потом, может быть, выйду за него замуж. Завтра обязательно спрошу Светку, что ей сказал про меня Коля? В том смысле, понра­вилась ли я Виктору?

19 марта.

Мы с Виктором встречались 11-го и 18-го. Одиннадцатое было воскресенье. Чудесный весенний день. Он позвонил мне утром, я мы договорились встретиться на автобусной остановке возле нашего дома. Солнце припекало, как летом. От земли поднимался теплый воздух, и всё — деревья, кусты, дома — плавало в зыбком мареве.

Мы гуляли, и Вик рассказывал о своем училище, о себе. Я же просто болтала ни о чем. Ну что интересного могу я о себе выдать?

Вик мне нравится, но особых чувств к нему я пока не питаю. Точно такие же отношения были у меня со Славиком. Хорошая дружба — не более. У меня всегда делается тепло на душе от сознания того, что есть человек, который может поддержать в трудную минуту. Который, если я попрошу о чем-либо, сделает для меня все, что в человеческих силах. Но... это не любовь.

Господи, отчего я так беспросветно глупа? Что мне нужно? Из-за чего я схожу с ума? Из-за того, что некто Владислав Сычов не соизво­лил позвонить мне перед отъездом. Да ему же совершенно безразлично, есть я на свете или нет! Опять. Начала о Викторе, кончила о Владе. Ну чем? Чем он, собственно, примечателен? Мастер спорта по боксу — я не люблю бокс. Симпатичный дылда — и только. Славик даже краси­вее. Нет. В этом есть что-то непонятное. Вот ведь со Славиком мы дру­жили два года — и ничего. А стоило появиться Владу, как меня стали постоянно преследовать мысли о нем. Я стараюсь припомнить его голос, его глаза, его жесты, его манеру говорить и смеяться. Мне нравится его запах и его походка. Стоит мне увидеть в толпе человека, похожего на Влада, как сердце готово выскочить из груди.

Отчего так бывает, ты любишь, а он — нет? Но, в свою очередь, он тоже влюблен, а она любит другого, и получается длинная-предлинная цепочка, которая тянется-и-тянется...

Может даже получиться замкнутый круг, если последний, допустим, влюблен в меня. В результате все ужасно несчастливы, и ничего нельзя изменить. Любит ли кого-то Влад? Наверное. Хотя не знаю точно.

На работе все идет тихо, спокойно и нормально. Настолько спокой­но и нормально, что даже тошно. Девочка из соседней лаборатории, кажется, Галя, через две недели выходит замуж. Они распишутся и сра­зу поедут на Север, потому что ее жених — летчик.

В этом году я снова буду поступать в институт. Постараюсь подго­товиться лучше, чем прошлым летом. Мама с папой очень хотят, чтобы я, наконец, нашла свое место в жизни. А родителей должно слушаться, не правда ли, дневник?

Да, в будущее воскресенье, т. е. двадцать пятого, мы с Колей и Ви­тей пойдем в кафе. Мне кажется, Вите я нравлюсь. Коля Светке сказал даже, что я ему очень нравлюсь.

31 марта.

Как мне стыдно, дневник! Как мне стыдно. Никогда в жизни больше не пойду в кафе. А все из-за Светки! Ведь если бы не она... Нет, лучше по порядку.

25-го мы вчетвером собрались пойти в кафе. Ребята заказали сто­лик, и вначале все шло хорошо. Мы со Светкой пили шампанское, ребя­та коньяк и что-то еще.

Все смеялись и болтали. Я так вообще трещала без умолку.

Вдруг Светка подмигнула мне и, сказав ребятам, что нам нужно поправить прически, потащила меня в туалет. Там она глупо захихикала и сказала, что вчера видела Влада. Это было равносильно удару. Пол у меня под ногами ожил и поплыл куда-то.

Наверное, я сильно побледнела, потому что Светка испуганно схватила меня.

— Ты что? Ты что?

Но я уже овладела собой и нашла силы улыбнуться в ответ. Мы вернулись в зал.

С этого и началось. Как я ни пыталась, но выбросить из головы Влада не могла. Тогда мне пришло в голову напиться, и вскоре я была «готова».

Утром следующего дня я проснулась до будильника. Голова была тяжелая и ничего не соображала. Правда, кое-что из вчерашнего я все-таки припомнила, и мне очень захотелось провалиться сквозь землю. Чего меня понесло на сцену, ума не приложу? Ведь и петь-то как сле­дует не умею! Кажется, ребята пытались отловить меня, но я все-таки очутилась на сцене.

И потом что-то было...

Вечером пришла Светка и досказала остальное. Песенку я все-таки спела. Под оркестр. Потом вернулась к столику и некоторое время со­средоточенно размышляла о чем-то. Взглянула на Виктора и попросила его заказать еще бутылку шампанского, если можно. Принесли шампан­ское, хотели открыть, но я выхватила бутылку и стала открывать сама. Ребята пытались отобрать у меня шампанское, но я громко прошипела, что, если только они ко мне прикоснутся, я буду кричать. Потом начала возиться с пробкой, и она вылетела, как из ружья. Пена хлестала из бутылки и залила всех. А я, довольная, вскочила и давай поливать шам­панским девчонок за соседним столиком. «В общем, кошмар!» — с восторженной дрожью в голосе рассказывала Светка.

Ясно, что с Виктором все кончено. Зачем военному такая сумасшед­шая жена, как я?

А Влад действительно в городе. Но мне звонить пока не желает. Вот так, дневник!

27 апреля.

Две недели не могу ничего записать. Сегодня впервые села за письменный стол, но в голове еще полный сумбур. До сих пор не знаю, как отнестись к этому.

Единственный человек, которому я доверилась, — Иринка. Конечно, она дала клятву молчать обо всем и непременно исполнит ее. После всего случившегося она, кажется, стала слегка презирать меня, хотя старается не подавать виду. Но все это не имеет ровно никакого значе­ния. И ты, дневник, сейчас поймешь почему.

Была суббота 14 апреля. Утром меня послали за молоком. В ближ­нем гастрономе его не было, и мне пришлось ехать в центр. Я выстояла длиннющую очередь в кассу, потом еще одну к продавцу и, получив долгожданные бутылки, с облегчением вышла на улицу.

Мне нравится быть хорошо одетой, чувствовать на себе завистли­вые взгляды женщин и оценивающие мужчин. Я тогда становлюсь подтянутой, легкой и сильной. В тот день на мне были белые брюки, от­строченные крупной красной строчкой, и свободная кофточка, алая, как кровь. Сумка тоже под стать костюму — белая в красный горох.

На улице адская жара.

На углу стоит самый хороший в городе ювелирный магазин, и я медленно шла мимо него, глазея на украшения в витрине. Мне очень понравился массивный серебряный браслет с вделанными в него синими камушками. Желая рассмотреть его получше, я сделала по направле­нию к витрине два быстрых шага — и с размаху налетела на кого-то.

— Извините, пожалуй... — залепетала я, поднимая глаза, и вдруг поперхнулась последним слогом.

Передо мной стоял Влад!

Я оторопела. Тем временем взгляд его, скользнув по мне с ног до головы, остановился на моем лице, а губы сложились в какую-то не­приятную усмешечку.

— Леночка, ты непростительно хороша! — воскликнул он. — В срав­нении с тобой голливудские звезды просто меркнут. Я сражен наповал. — И он, прижав руку к груди, поклонился.

Я глупо хихикнула.

— Вот за молоком ходила, — показала ему бутылки.

Через минуту мы очутились в кафе-мороженое. В зале царил по­лумрак. Окна были занавешены тяжелыми шторами. Под потолком кру­тились лопасти вентиляторов, которые хоть и создавали приятный вете­рок, но были не в состоянии разогнать страшную духоту. В такую погоду народ предпочитает жариться на пляже, поэтому в зале находилось не более десяти человек. Принесли коктейль и мороженое с громким названием «Космос». Оно лежало высокой пирамидкой, и сверху было полито желтым прозрачным медом.

В голове у меня был полный вакуум, и я совершенно не помню, о чем еще мы говорили. А, возможно, просто молчали?

После полумрака кафе пустынная улица казалась раскаленной до­бела. Влад взял меня под руку и куда-то повел. Мы прошли центр, свернули к моему институту, потом еще и еще, и неожиданно оказались перед двухэтажным домом. Я сразу узнала, точнее, вдруг почувствовала: его дом. Тогда в темноте он почему-то запомнился мне ярко-розовым. Сейчас, при дневном освещении, он выглядел бледно-желтым и старым. Штукатурка в некоторых местах обвалилась, и на стенах образовались темные проплешины.

Влад открыл дверь подъезда, и я покорно вошла. Мы поднялись на второй этаж и остановились перед его дверью. Чертыхаясь, он начал рыться в карманах в поисках ключа. В этот момент я словно проснулась и ошарашенно уставилась на него. «Зачем я здесь? Что ему нужно от меня?» — пронеслось в мозгу. И, резко повернувшись, я устремилась вниз по лестнице. Я бежала, хватая ртом воздух, который вдруг сделал­ся разреженным, как в горах, перепрыгивая через две ступеньки и, ка­жется, всхлипывая.

Он настиг меня на первом этаже и почти грубо схватил за руку.

— Как ты меня напугала! Вот не покажу в наказание, что привез тебе из Таллина, будешь знать. Ну чего ты? Я дома не один. Да и ключ уже нашел. Вот смотри, — протянул на ладони ключ, — идем же. — Он ла­сково подтолкнул меня в спину.

Я молча размышляла: «Действительно, чего я испугалась? Дома мама. И, потом, я люблю его... Странно как: люблю и одновременно готова бежать от него. Интересно, что бы это он мог привезти мне из Таллина? Какую-нибудь игрушку, наверное». Мне стало весело. На этот раз мы поднялись без приключений и спустя две минуты оказались в его комнате. Окно, занавешенное теневыми шторами, почти не пропуска­ло дневного света. Влад ориентировался, как кошка, и поэтому сначала заработал вентилятор и только потом вспыхнул зеленоватый свет тор­шера.

Видимо, шторы задергивались с утра, и сейчас в комнате царили полумрак и относительная прохлада, которая сама по себе была уже жарой.

— Холодный коктейль сделать?

Мой утвердительный кивок — и он ушел в кухню. А я устроилась в кресле.

Мной овладело дремотное оцепенение. Лень было не только шевель­нуться, но даже подумать о чем-то. Я сидела и, как загипнотизирован­ная, не могла отвести взгляд от серебристого круга, образованного вра­щающимися лопастями вентилятора. Смутное, труднопередаваемое ощущение — предчувствие опасности, быть может? — бродило во мне. Я попыталась было разобраться в нем, но странное ощущение скользну­ло куда-то вглубь — и пропало. Или мне просто не хотелось ни в чем разбираться?

Трудно сказать, сколько времени прошло между уходом Влада и его появлением. Возможно, три минуты, возможно, полчаса. Я почувствова­ла только легкое движение воздуха и с трудом отвела взгляд от бешено­го круга: передо мной стоял Влад с двумя длинными стаканами, из кото­рых торчали соломинки. Один протянул мне, другой оставил себе. Зачем-то прошелся по комнате, потом сел на диван и начал расска­зывать о Таллине. Я тихонько потягивала коктейль через соломинку и смотрела на него. Он говорил с увлечением; описывал город, людей, море. Будь это в другом месте и находись я в другом состоянии, навер­ное, получила бы истинное удовольствие, но... что-то сегодня было не так. Что-то было неправильным со мной или с ним. Я внимательно вслу­шивалась в его речь, но, тем не менее, почти не понимала ее. Я слы­шала только Его Голос, который звучал то громче, то тише, то ниже, то выше.

Это был красивый звучный голос, в котором изредка проскальзы­вали вкрадчивые интонации. Он проникал в мою душу и затрагивал там тайные струны, которые начинали петь в унисон с ним. И я замирала, прислушиваясь к этим чудесным звукам, не понимая и пугаясь того, что происходило во мне.

Кроме нас, в квартире не было никого. Я поняла это, едва мы вошли. И, странно, это оставило меня равнодушной; завороженная зву­ками его голоса, я сидела на диване, пристально вглядываясь в Него, говорившего.

Что он говорил, не имело ни малейшего значения. Важно было другое: понять, как, каким образом человек этот сделался для меня дороже жизни, дороже всего, что было, всего, что будет.

И вдруг пауза, и с упреком:

— Да ты совсем не слушаешь! — он заглянул мне в глаза.

Голова у меня закружилась, и я поплыла-поплыла куда-то, но, ста­раясь сохранить внешнее спокойствие, слегка откинулась назад и сму­щенно отвела глаза в сторону. Он легко поднялся с дивана, но, кажется, не успел сделать и шага, как я одним прыжком очутилась возле окна и широко распахнула его.

— Еще шаг — и я закричу! — От волнения голос мой прервался. А он рассмеялся. По-настоящему рассмеялся, искренне и заразительно. Потом вернулся и молча уселся на диван. Сидел так несколько секунд, спокойно, не двигаясь, и изучал меня. Потом вдруг тихо и ласково произнес:

— Ну будет, иди сюда...

Я в замешательстве уставилась на него. А он повторил еще раз, нетерпеливей и настойчивей:

— Ну, иди же!

И я, как во сне, подошла к нему и села рядом. Он взял мою руку и поцеловал ладошку. Потом лицо его вплотную приблизилось к моему, и глаза его заслонили собой весь мир. Голова моя слегка закружилась, и я закрыла глаза. Все исчезло. Только его горячие губы на лице, гу­бах, шее.

Мы лежали рядом, и я гладила его волосы, брови, проводила паль­цем по губам. Никогда до этого момента не представляла я себе, что существует осязательная память. Но сейчас потребность запомнить, за­печатлеть, поглотить Его целиком, таким, каков он есть, пробудила ее к жизни. И пальцы почти независимо от моей воли тихонько ласкали, гла­дили, ощупывали его тело.

А он говорил, говорил, не переставая, медленным расслабленным голосом, что впервые встретил такую чудесную девушку, как я, что для него я — лучшая в мире, что он, наверное, влюблен в меня.

Я нуждалась в его словах. Я наслаждалась ими как музыкой. Они давали силы пережить те неприятные минуты, которые мне хотелось как можно скорее забыть. Но... что же делать? Все это было и надолго оста­нется в памяти;

Сколько времени провела я у него? Час? Два? Не знаю. Пора было идти домой. Я встала и оделась. Влад принес из кухни холодные запо­тевшие бутылки молока. Я поставила их в сумку и отправилась домой. Он хотел проводить меня, но я отказалась. Мне нужно было остаться одной.

Я шла и думала, что сегодня, наконец, произошло то, чего я так ждала и боялась. Произошло как-то быстро, случайно, между прочим. Хотелось бы мне повернуть время вспять до того момента, как я вышла из магазина? Пожалуй, нет. Просто раньше все это представлялось мне совсем иначе. Лучше, красивее, что ли? Я чувствовала глубокое смяте­ние и сумасшедшую радость. Мне казалось, что я прикоснулась к чему-то грязному и непонятному, но одновременно прекрасному и значи­тельному.

Дома попытались узнать, где я моталась столько времени. Я что-то ответила. Боясь растерять хотя бы крупицу себя, вихрем пронеслась в свою комнату, сунув кому-то в руки молоко. Заперлась изнутри, упала на диван и зарылась носом в подушку. Все случившееся вдруг так от­четливо всплыло в памяти, что я вцепилась зубами в край подушки и застонала. Я знала, что люблю Влада, и не отказывалась от происшед­шего, но сейчас, впервые за все время, мне в голову пришла простая мысль: «А что, если я забеременею?» Эта мысль привела меня в ужас, и на коже выступил холодный липкий пот. Я села на диване. Слез не было. Наоборот, глаза были сухие и горячие.

«Что же делать? Ведь непременно нужно делать что-то... — пры­гала в мозгу лихорадочная мысль. — Единственный выход — все расска­зать кому-то. И этот «кто-то» — несомненно Иринка». Я выбежала из дому.

Иринка открыла мне дверь и сразу поняла, что случилось нечто «из ряда вон». Я даже не стала раздеваться, только сказала ей:

— Идем в парк! — Через три минуты она уже была готова, а еще через пять мы тряслись в расхлябанном автобусе.

Мы бродили до вечера, и я рассказала ей все-все. Она долго молча­ла, а потом заявила, что я — сумасшедшая, но что она всегда ждала от меня чего-нибудь подобного, какой-нибудь грандиозной глупости.

— Хотя... Ведь ты любишь его. Так что, если подумать — получает­ся... А, черт знает что получается! И вообще, может быть, так все и должно быть?

Мне от ее слов сделалось как-то не по себе. Она словно оправдыва­ла меня, тогда как я не чувствовала себя виноватой ни в чем. Она прово­дила сейчас четкую грань между собой и мной. Я перестала быть для нее той, прежней, Аленкой.

Стемнело. На эстраде заиграл оркестр. Мы сидели на нашей любимой скамейке. Не знаю, о чем думала Иринка. Я же глядела в не­бо, которое виднелось сквозь черный узор листьев.

В одном из промежутков горела яркая голубая звезда. Я вглядыва­лась в нее, такую далекую и прекрасную, и мне казалось, что она взи­рает на меня с презрением. Ей ли — самому совершенству — постиг­нуть нашу земную суету? И мне вдруг мучительно захотелось стать звездой. Холодной и сверкающей.

И я стала Звездой. И я взирала из безмерных глубин Космоса на маленькую уютную планетку. И я видела и-леса-и-реки-и-людей. И тепло человеческих отношений возбуждало во мне зависть. И я захо­тела стать человеком. Стать девушкой, которая сидит на скамейке в пар­ке и смотрит в небо. И тут мне стало до слез себя жаль. Я разревелась. Иринка, словно очнувшись ото сна, встрепенулась и начала успокаивать меня. Потом заплакала сама. Так мы с ней сидели на скамейке, при­жавшись друг к другу, и ревели в голос.

Май 21.

Целый месяц ничего не записывала. Все какие-то мелкие события, о которых и говорить-то не стоит. С Владом встречались два раза: 28 апре­ля и 11 мая. Говорил, нет времени, потому что 15 мая в Одессе ответ­ственные соревнования, на которых выступают его ребята. Двенадцато­го они уехали и вернутся только в конце месяца.

28-го мы с ним были в кино; 11-го — гуляли в парке. Он вел себя так, словно между нами не произошло ровным счетом ничего. Я стара­тельно делала вид, что мне все безразлично, хотя мне было обидно. Ведь я-то его люблю!

По-моему, я не записала раньше, что подарок из Таллина он дей­ствительно привез. Купил туфли 27-го размера. Вот смешной! Жаль, что они совершенно не подходят: хлябают на ногах, как галоши. Ведь мой размер —23,5. А туфли — просто чудо! Когда я сказала, что они мне большие, он, кажется, здорово огорчился.

На работе все нормально. Большего не скажешь. Я подружилась там с девочкой. Нина старше меня на два года и умнее. Осенью она бу­дет поступать в наш институт, и я, наверное, тоже. Она твердо решила хорошо сдать экзамены и уже начала готовиться. Я пока еще ничего не делаю. В начале июня уволюсь с работы, тогда начну заниматься. Рабо­тать и учиться одновременно я не могу, терпения не хватает.

Что еще? Жду возвращения Влада. Он говорил, что у него летом всегда много свободного времени, и мы будем проводить его вместе. Скорей бы он приехал, а то я совсем извелась!

2 июня.

Он приехал!

Вчера звонил мне на работу. Я так обрадовалась, услышав его го­лос.

— Это лаборатория? — спросил он как-то неуверенно.

— Лаборатория на проводе, — ответила я суперофициальным тоном.

— Девушка, будьте добры Леночку.

— А у нас такой нет... — сообщила я, давясь от смеха.

— Как нет?

— Нет — и все!

— Может быть, вы просто ее не знаете?

— Я работаю здесь 7 лет и знаю каждую собаку, — возразила я, но тут уж не выдержала и расхохоталась.

— Елена?

— Кто же еще?

Потом он уверял, что узнал мой голос сразу, но... что-то я не очень поверила.

Мы договорились встретиться на пляже у водной станции в 18.00. Правда, я искренне надеялась попасть туда гораздо раньше, потому что моя шефиня часто отпускает меня (летом совсем мало работы).

В полчетвертого я начала вертеться на стуле, тяжело вздыхать, с шумом перекладывать с места на место карандаши, в общем, всяче­ски старалась обратить на себя ее внимание. Елизавета Петровна под­няла глаза от бумаг, задумчиво посмотрела на меня и произнесла маги­ческие слова:

— Ну, ладно, исчезай! Только через черный ход и по-быстрому, — и опять уткнулась в бумаги. Я не заставила себя ждать и в мгновение ока очутилась на улице.

Дома был один Сережа. У него началась сессия, и он корпит над конспектами.

А с Верочкой, между прочим, они поссорились. И теперь Сергей кор­чит из себя великомученика. Что именно между ними произошло, не знаю. По обрывкам поступивших сведений виноват парень, которому понравилась Вера. Не то чтобы виноват, но из-за него все получилось.

Они были на вечере, и этот парень постоянно приглашал Веру. Только и всего. Сережка вначале не танцевал. Просто сидел и кидал в их сторону косые взгляды, а потом тоже начал танцевать с какой-то де­вицей. Из не особенно достоверного источника следует, что он с ней це­ловался на лестнице, и на них наткнулась Вера.

Представляю, как ее это задело! Ну, очевидно, она высказала на его счет все, что думала. А язык у нее — как бритва.

Сережка очень переживает. Мне даже жаль его, хотя во всем вино­ват он. Я совершенно солидарна с Верочкой. С какой стати ей терпеть подобные «штучки»? Мужчины слишком привыкли к женской снисходи­тельности. Настоящий мужчина всегда уступит женщине, даже если она не права.

В этом смысле мои мальчики — настоящие мужчины. Славик умни­ца и такой внимательный всегда. А Влад? Конечно, тоже. Всегда пропу­стит вперед, подаст руку, подарит цветы. Да и как иначе?! Ведь жен­щина — самое прекрасное создание на земле.

По отношению к женщинам брат мой — рыцарь, просто на него «нашло», как выражаются у нас дома. Впрочем, он все осознает и не­пременно помирится с ней. Я думаю, что ему полезно помучиться, пото­му что мне хочется знать, насколько соответствует истине его любимая фраза «Страдания — гимнастика души». По-моему, слишком жестоко, но пусть испытает это на себе.

Так вот. Сережка открыл мне дверь и с мрачной физиономией уда­лился к себе. Я быстренько поела, сунула в сумку старое покрывало и книжку и поехала на пляж.

Что творилось на пляже! По-моему, там был весь город, иначе труд­но себе представить, откуда там взялось столько народу. Я расстелила свое покрывало и устроилась на нем. Солнце сейчас же накинулось на мою бедную спину, и, продержавшись пять минут, я сдалась и полезла в воду.

Вода — моя стихия. Мама всегда смеется, говорит, что когда меня создавали на небе, то по ошибке наградили душой дельфина. Сегодня, как обычно, попав в воду, я забыла о времени.

Ныряла, плескалась, каталась на какой-то коряге, одним словом, блаженствовала. Потом подошли знакомые ребята, откуда-то появился водяной мяч, и, в конце концов, мы подняли гвалт на весь пляж. Влада я увидела в тот момент, когда меня топили двое Витек, и от неожиданности я погрузилась в воду. Ребята перепугались, вытащили меня: «Ты что, с ума сошла?»

— Ша, мальчики, я ухожу!

Они попробовали было возмутиться, но я уже выскочила на берег и шла навстречу Владу.

Он слегка остолбенел, потому что вид у меня был весьма «утоплен­ный». Я подхожу к нему вплотную, он улыбается, протягивает мне руку, и в то же самое время его оценивающий взгляд изучает мое тело. От этого взгляда мне вначале делается не по себе, а потом я начинаю злеть.

Я повернулась и пошла к тому месту, где лежала моя одежда. Я шла как по льду. Мне казалось, что все люди, мимо которых я прохо­дила, смотрят только на меня и говорят обо мне. Ведь я была с Сычо­вым!

Ни разу не обернувшись, я подошла к своему покрывалу, достала полотенце и вытерлась досуха. Потом распустила волосы — пусть сох­нут — и надела очки от солнца. Я ждала, когда подойдет он, потому что хоть и шла, не оглядываясь, но всей кожей ощущала за спиной его при­сутствие. Знала, чувствовала, что он идет за мной следом со своей полу­улыбочкой на лице. И внезапная необъяснимая ярость захлестнула меня. Я села на подстилку и уставилась на реку. Подошел Влад — я в его сторону и не смотрела. Он разделся и как ни в чем не бывало устро­ился рядом со мной. Я молча встала, схватила край подстилки и начала тащить из-под него. Тут он впервые внимательно взглянул в мое лицо, потом деликатно взял мои запястья — и я без звука очутилась рядом.

Вся моя злоба вылилась в горячие слезы. Они бежали, бежали, и я ничего не могла поделать с собой. Владик как-то почувствовал это или увидел слезы, бегущие из-под очков? Он пододвинулся ко мне и, крепко обняв за плечи, начал тихонько раскачиваться, напевая колыбельную песню. Я уткнулась в его плечо и отчаянно всхлипывала, потому что уже не могла остановиться. Наконец, ему, по-видимому, надоело изображать из себя доброго дядюшку, и он достал из кармана аккуратно сложен­ных брюк носовой платок. Потом снял с меня очки и заглянул в глаза:

— Ну что ты, маленькая? Тебя кто-нибудь обидел?

Я отрицательно покачала головой. Тогда он вытер мои глаза и заставил высморкаться. У меня получился такой трубный звук, что я не выдержала и рассмеялась.

— Все? — спросил Влад.

— Все, — сквозь слезы улыбнулась я.

— Великолепно! — кивнул он головой. — Тебе здесь не надоело? Слишком много шума. И вообще... — Он неопределенно помахал в возду­хе рукой.

Мы пошли вдоль берега реки, удаляясь от пляжа все больше и боль­ше. Время летело незаметно, и вскоре мы оказались в полосе дачных до­миков. Неожиданно Влад свернул к одному из них, совсем крохотному, с яркими расписными ставенками и непропорционально высокой темно-зеленой крышей. Домик был едва заметен среди запущенного, густо за­росшего кустами участка.

Я повернула за ним, про себя удивившись тому, что у него есть сад. Хотя почему бы Владу не иметь его? Как раз в этот момент он обернул­ся и сказал, что редко бывает здесь. И, словно в подтверждение его слов, калитка распахнулась с жалобным скрипом. По заросшей тропинке мы подошли к домику. Вблизи он понравился мне больше, потому что на­поминал сказочный розово-кремовый домик-пряник. Влад поднялся на резное крылечко и, открыв дверь, жестом пригласил меня внутрь.

Я взбежала на крыльцо и, нырнув в полумрак, оказалась в неболь­шой квадратной комнатке. В центре ее стоял древний стол, возле кото­рого ютились два полуживых табурета. Кроме того, в комнате находилась еще старая железная койка, которая сиротливо жалась к стене. Она была застелена одеялом. Раньше одеяло, вероятно, было бордовым, но со временем выцвело и приобрело совершенно непонятный бурый оттенок. Я подошла к столу и осторожно присела на табурет. Влад по­дошел к койке и, нагнувшись, извлек из-под нее портфель. Поставил его на свободный табурет и достал оттуда бутылку сухого вина, которую водрузил посредине стола. Потом перевернул портфель, и на стол хлы­нул разноцветный конфетный дождь. От неожиданности я отпрянула, и табурет подо мной подозрительно скрипнул. Влад же, швырнув порт­фель под койку, возвышался над горкой конфет с видом довольного фо­кусника.

Я засмеялась и захлопала в ладоши, а он сел и с серьезным, даже важным видом спросил:

— Что за это полагается, леди?

Я долго перебирала в уме варианты того, что могло бы полагаться «за это», но ничего путного придумать не смогла. Наконец, Владу на­доели мои умственные усилия, и он печально воскликнул:

— Увы, сеньора, вы страшно недогадливы! А полагается за это всего лишь поцелуй. — Он со вздохом ткнул пальцем в правую щеку, — сюда, пожалуйста!

Я хотела было обидеться, но что-то удержало меня. Осторожно под­нявшись, я едва не на цыпочках обошла стол и тихонько коснулась губа­ми его щеки. Глаза наши встретились, и у меня перехватило дыхание. Я поняла, что пропала. Но все же усилием воли отвела взгляд и верну­лась на свой табурет.

Сидела, опустив голову, а перед мысленным взором сияли ЕГО ГЛАЗА. Это были глаза человека, который внезапно, как завоеватель, вторгся в меня и, почти не встречая сопротивления, захватил в плен мои помыслы, чувства — мою Душу.

Пусть для него я — всего лишь игрушка! Хорошенькая пластмас­совая куколка с зелеными глазами. Что ж! Я согласна на это, и я не по­верну назад. Но... неужели это и есть ЛЮБОВЬ?

Потом мы сидели рядом и пили теплое вино. Было жарко. Голова слегка кружилась, и было хорошо. Через распахнутые окна из садика доносилось щебетанье птиц. Иногда врывался легкий порыв прохлад­ного ветерка, но тут же терял силы и умирал. Толстый полосатый шмель с низким жужжаньем влетел в окно и некоторое время кружил по ком­нате. После того, как он вылетел, у меня в ушах еще долго стоял этот низкий плотный звук.

Влад допил вино, потом встал, потянулся и улегся на кровать. Я си­дела возле окна и смотрела на него. Потом он позвал меня, и я легла рядом. И мы целовались-целовались-целовались... И он говорил, что ему хорошо со мной, что я красивая, и, может быть, он полюбит меня. Вдруг он слегка отстранился и спросил:

— А ты меня любишь?

Я закивала головой и прижалась к нему.

— Знаешь, Влад, я так люблю тебя, что иногда мне страшно де­лается... — Я приподнялась на локтях и заглянула в его глаза. Выраже­ние мягкой расслабленности удивило меня.

— За что же можно меня любить? — вслух размышлял он. И за­молчал, словно перебирая в уме свои достоинства и недостатки.

— Не знаю, Владик, — вздохнула я и поцеловала его в губы. Он, будто проснувшись, схватил меня и начал неистово целовать. Потом было то же, что было двадцать седьмого.

Мы уходили в полной темноте. Влад запер дверь, сбежал с крыльца, и мы быстро пошли обратно. Он обнял меня за плечи крепко-крепко и не отпускал всю дорогу. Я шла и думала, что я сейчас самый счастливый человек на Земле. А что будет потом — пусть будет, и нечего об этом думать. Мы расстались у моего подъезда. Я попрощалась с ним и побе­жала домой. Господи, ну что ему стоит полюбить меня?!

4 июня.

С этим Владом я совершенно свихнулась. Стоит ему поманить меня пальцем — и я готова бежать за ним куда угодно. Неужели это и есть Любовь?! Глупость какая. Нет, Любовь не глупость. А вот я — бесспор­но глупа.

Завтра мы едем в лес. Вдвоем с Владом. Само собой — родители не догадываются об этом. Знаешь, дневник, я очень уважаю своих роди­телей. Они многое понимают, но... мои отношения с Владом — это только мое. И я не хочу, чтобы об этом знал кто-то еще. А родители, они считают, что я еще маленькая. Поэтому думать о любви вообще мне дозволено, а вот любить — пока нет!

Каких усилий стоило мне разрешение поехать с ночевкой в лес, знаю только я. Ну и Светка, потому что без ее помощи я не смогла обойтись. В конечном итоге, меня отпустили, но с бо-о-ольшим скрипом и кучей наставлений. А случилось всё так просто и неожиданно, как только и должны случаться самые невероятные вещи.

Днем позвонил Влад и предложил в субботу поехать с ним на при­роду. У него будет машина, и мы сможем съездить в одно чудесное местечко. Если я захочу, конечно.

Хотела ли я?! Об этом можно было не спрашивать. Дело было в том, отпустят ли меня? О двух днях было бесполезно даже заикаться, но вот один? Я сказала, что спрошу дома и вечером позвоню ему.

После этого разговора я старательно делала вид, что работаю, тогда как в голове моей на разные лады крутилась одна-единственная мысль: «Под каким предлогом будет удобнее всего удрать из дому?»

В конце концов, я не придумала ничего лучшего, как позвонить Светке. И мы с ней договорились встретиться в 6 часов возле универ­мага.

В конечном итоге все обошлось благополучно: меня отпустили. Сей­час дома сижу я одна. Родители вместе с Сережкой ушли в кино на «Ромео и Джульетту». На меня тоже взяли билет, но я не пошла. Ска­зала, что голова болит и «все такое». Мама пощупала мой лоб, дала какую-то таблетку и велела лечь. Я сделала вид, что глотаю таблетку, и незаметно сунула ее под язык. Потом ушла в свою комнату, выплюну­ла таблетку и легла.

Мне хотелось посмотреть этот фильм с Владом, поэтому я не пошла. И еще — мне нужно побыть одной. Посидеть, свернувшись клубком, в своем кресле. Насладиться тишиной и немного пожалеть себя.

7 июня.

Поездка на природу с «одноклассниками», которую я выклянчила со Светкиной помощью,окончилась для меня достаточно плачевно.

Вернулась я шестого вечером и сразу отправилась в ванную отмы­ваться. Попав в теплую ласковую воду, я едва не заснула, но меня вытащили оттуда и посадили за стол.

Как обычно по воскресеньям мы обедали в столовой. Подавал пап­ка, потому что была его очередь готовить. Увидев перед собой множе­ство вкусных вещей, я ощутила зверский голод и с удовольствием нача­ла есть.

Папка с мамой расспрашивали о подробностях поездки. Понрави­лось ли мне? Куда мы ездили? Сколько нас было и т.д. и т.п. Я ела, уставившись в тарелку, и с набитым ртом мычала в ответ что-то не­членораздельное. Однако становилось понятным, что ездили мы не очень далеко, что было нас 12 человек и что мне, в общем-то, понрави­лось.

Около девяти вечера мы откушали, и на меня сразу навалилась страшная усталость. Я поблагодарила папку, пожелала всем «спокой­ной ночи» и отправилась спать. Пока я стелила постель, я буквально умирала от непреодолимого желания заснуть, но стоило мне донести голову до подушки и накрыться одеялом, как сон куда-то отступил. И мной овладело приятное состояние полусна-полубодрствования.

Отяжелевшее, словно придавленное к дивану тело жаждало покоя, но спасительный сон не шел. Наоборот, взвинченная мысль казалась ясной и четкой, как никогда. Одна за другой всплывали перед моим мысленным взором картины поездки. Мельчайшие подробности и самые незначительные детали вдруг выступали на первый план, обретая глуби­ну и значительность. Память моя, душа, тело не хотели расставаться с прошедшими сутками, может быть, самыми счастливыми в жизни. Но где-то внутри зародилось щемящее чувство потери, которое усиливалось тем больше, чем дальше разматывался клубок воспоминаний. Влад, его лицо — весь ОН ускользал от меня, растворяясь в холодной, зимней дымке. И я испытывала смертельную тоску и дикий страх, что вот сей­час, сию секунду, он исчезнет совсем, уйдет в никуда. Это чувство стано­вилось все сильнее и сильнее. Наконец, мной овладел настоящий ужас, перед которым были бессильны любые доводы рассудка. И я, вцепив­шись зубами в край подушки, чтобы не закричать, вдруг зарыдала в голос.

Я пыталась остановиться, но... в общем, со мной сделалась самая настоящая истерика. Чем больше усилий прилагала я, чтобы сдержать­ся, тем громче становились рыдания. Все же у меня хватило ума сунуть голову под подушку, чтобы заглушить плач. Но было уже поздно. В ком­нату быстро вошла мама и включила свет.

Наверное, она испугалась, увидев свое дитя в таком состоянии, хотя виду не подала. Сходила в кухню и принесла мокрое полотенце. Потом извлекла меня из-под подушки и обтерла лицо. Рыдания прекра­тились, уступив место судорожным всхлипываниям. Воспользовавшись этим, мама напоила меня валерьянкой и поставила градусник. Тридцать восемь и пять! Диагноз ясен: перекупалась.

Мама принесла сто штук разных таблеток и заставила меня прогло­тить их. Озноб продолжался, даже зубы стучали. Она укрыла меня еще одним одеялом, потом зажгла бра и устроилась в кресле рядом с дива­ном. От ее присутствия мне как-то сразу стало покойно и хорошо. Я пригрелась и незаметно уснула.

Красота! Целых три дня буду дома. А голова болит... Черт! Сколько надо записать — и не могу! Просто раскалывается, проклятая. Пойду, лягу.

8 июня, 10 часов вечера.

В ту субботу мы с Владом договорились встретиться в одиннадцать часов утра. Он должен был ждать меня за углом нашего дома. Проснув­шись утром и с наслаждением потягиваясь в мягкой постели, я нечаянно взглянула на часы — и обомлела. Стрелки стояли на 10.30.

ПРОСПАЛА! Как сумасшедшая скатилась я с дивана и ринулась в ванную. Умывание — 5 мин., прическа — 5 мин. Сколько времени? Господи, оно не бежит, а проваливается куда-то! На часах одиннадцать, а еще нужно собрать продукты. Я едва не застонала, но в этот момент подоспела помощь в лице моей дорогой мамочки. Критическим взором окинув мой взмыленный вид, она торжественно открыла холодильник и извлекла на свет божий здоровенный пакет:

— Здесь на троих на сутки. Лимонад возьмешь по дороге. Беги!

Я поцеловала ее в щеку и выскочила в коридор.

Скорее-скорее!.. Только бы не уехал!

Я с грохотом скатилась по лестнице.

Когда заворачивала за угол, сердце на миг зашлось: «Вдруг уехал?»

Остановившись на бегу, набрала полную грудь воздуха — и шагнула за поворот.

— Здесь.

В двадцати метрах от меня стоял новенький голубой «Москвич», за рулем которого восседал Влад с презлющей физиономией.

Я подбежала к машине. Он даже не обернулся на моё облегченное «У-ф-ф!». И не успела я влезть и захлопнуть дверцу, как машина рвану­лась с места. От неожиданности я тихо вскрикнула и вцепилась в сиде­нье. Дверца распахнулась. Я с трудом поймала ее и захлопнула уже на полном ходу. Потом откинулась на спинку сиденья и уставилась на доро­гу. Точнее, сделала вид, что смотрю на дорогу. На самом же деле краем глаза наблюдала за Ним. Он мрачно изображал из себя каменного идола.

«Подумаешь, заставили ждать пятнадцать минут! Есть на что оби­жаться!» — решила я про себя и, состроив скорбную мину, стала по-на­стоящему смотреть в окно. Настроение было великолепное. Меня пере­полняло радостное ожидание чего-то необыкновенного и чудесного. Мы уже выехали за город и неслись по шоссе. Вдоль шоссе наперегонки с машиной бежали деревья; за деревьями то появлялись, то исчезали поля. Дорога стремительно летела в бесконечность.

А над землей опрокинулось сапфировое небо, выцветшее по краям и густо-синее вверху. Струящиеся с небосвода потоки солнечных лучей наполняли мир красками. У самого горизонта на дороге лежало много­слойное кучевое облако. Или дорога взбегала на холм?

Я стала представлять себе, что вот сейчас мы достигнем этого свер­кающего величественного облака и попадем в клубящийся молочный мир, пронизанный золотистым светом. Минуем его и — окажемся на Небе.

Наш добрый голубой «Москвич» покатится по сияющей лазурной до­роге, и если выглянуть в окно, то внизу можно будет разглядеть крошеч­ные фигурки людей и сочные изумрудные многоугольники полей.

Я закрыла глаза и стала ждать, когда мы въедем в облако. Грезы мои прервал голос Влада. Он не выдержал долгого молчания и поинтере­совался, чему это я так блаженно улыбаюсь. Не поднимая век, я описала голубую дорогу в небо, и большое облако, и нашу машину. Он рассмеял­ся, и смех его показался мне нежным и слегка грустным.

— Голубая дорога в небо... — медленно, словно вслушиваясь в зву­чание каждого слова, произнес он. — Замечательно! Голубая дорога в не­бо... — Он помолчал. 3атем вновь обратился ко мне, но уже совсем дру­гим тоном, слегка насмешливым и более обыденным: — Почему ты не спросишь, куда мы едем?

— Мне безразлично, — я запнулась, а затем продолжала, отвернув­шись к окну: — Лишь бы ты был рядом.

Он покачал головой.

— И за что ты любишь меня, малышка? — Он быстро глянул в мою сторону. Потом воцарилось молчание. Только свист рассекаемого возду­ха да редкие встречные машины.

Потом мы свернули на укатанную лесную дорогу и некоторое время ехали по ней. Затем нырнули на какую-то заросшую травой просеку и с трудом взобрались на песчаный пригорок. Впереди блеснула вода, и машина, радостно фыркнув, покатилась вниз.

Я поняла, что мы у цели, и едва машина притормозила, распахнула дверцу и выпрыгнула на землю. Влад тоже вышел и осматривался, по­дыскивая место для стоянки. Потом снова сел за руль и поставил маши­ну возле густых зарослей молодых сосенок.

Мы находились на лесной поляне, одна сторона которой переходила в речной берег. На берегу возвышалась огромная черная мельница: сруб сложен из громадных потемневших от времени бревен. От мельницы на воду ложилась тяжелая резкая тень. Сколько веков простояла она? Два? Четыре?

Речка в этом месте делала крутой поворот, так что мы очутились словно бы на полуострове. Выше по течению сохранились остатки запру­ды. Вода с громким журчаньем неслась сквозь нее, образуя маленькие пенные водоворотики. Нещадно палило солнце. Шумел лес. Сзади, не­слышно — потому что песок — Влад и положил руки мне на плечи: — Что притихла?

— Знаешь, у меня странное ощущение: словно я уже бывала здесь раньше. Заброшенная мельница, плакучие ивы над омутом — я помню, понимаешь, помню все это. И в то же время знаю, что вижу впервые. Отчего так?

Я прижалась к нему.

— Мне даже немного страшно, будто они наблюдают за мной. А вдруг я им не понравлюсь? Тогда обязательно случится что-то нехо­рошее...

— Кто они? — Влад слегка отстраняется от меня и заглядывает в лицо.

— Ну, поляна, мельница.

Он тихонько вздыхает.

— Опять фантазии.

— Но ты же сам говорил, что место — волшебное!

— Говорил-говорил... — передразнивает он. — Ну, говорил! И сейчас повторю, что поляна совершенно особенная.

— Вот видишь! — Я хочу сказать что-то еще, но он перебивает меня.

— А интересно, как она отнесется к тому, что я... тебя... сейчас... по­целую?

— Отрицательно! — фыркаю я, ужом выскальзывая из его объятий, и мы, как сумасшедшие, носимся по поляне. При этом я отчаянно визжу и хохочу.

Наконец, он ловит меня, полностью выбившуюся из сил, подхваты­вает на руки и несет на берег.

— Сейчас я брошу тебя в воду, и ты во цвете лет погибнешь в этом глубоком омуте, — мрачно изрекает он. — А все потому, что не слушаешь таких проницательных и умудренных жизнью людей, как я.

И он начинает раскачивать меня над водой. Я цепляюсь за него изо всех сил и воплю:

— Только попробуй! Попробуй только, Федора несчастная! Верста коломенская! Пусти! Пусти сейчас же! — И вдруг, неожиданно для себя самой, впиваюсь зубами в его руку. Он бросает меня — и я шлепаюсь в воду. Мгновенно вскакиваю — воды по щиколотку — и показываю ему язык.

Мы снова носимся по поляне друг за другом, и, наконец, я, совер­шенно обессиленная, падаю в густую траву. Надо мной Солнце, Небо и Лес.

Потом мы плаваем. Течение сносит нас вместе. Мы хохочем, оттал­киваемся друг от друга; нас опять сносит. Тогда мы переворачиваемся на спину, и течение влечет нас все вниз-и-вниз-и-вниз...

Я протягиваю руку, и она встречается с его рукой. Над нами только небо. В ушах звенят, переливаются водяные струйки. Они сплетаются и расплетаются, образуя прохладную ткань реки.

СИЯЮЩЕЕ НЕБО. МЫ. ВЕЧНОСТЬ.

До нас были люди. Они плыли по Голубой реке в будущее. Буду­щее — это мы. После нас придут люди. И они тоже поплывут по Голубой реке. И мы для них будем прошлым.

Я быстро переворачиваюсь на живот, подплываю вплотную к Владу и пытаюсь рассказать ему про Голубую реку, про прошлое и будущее. Про все, что я вдруг так ясно поняла. Но от волнения говорю путано и чувствую, что он не понимает. Замолкаю в отчаянии. Влад же резко переворачивается в воде, обнимает меня за плечи и целует в губы. Мы идем на дно, но тотчас выскакиваем на поверхность, отплевываемся, хо­хочем и плывем к берегу.

Выходим и растягиваемся на горячем песке. Солнце быстро выпива­ет с моей кожи последние капли воды и начинает припекать спину. Тог­да я подставляю ему живот и блаженствую под горячими лучами. Нужно сказать, что в реке я порядочно замерзла. Мама говорит — я оттого мерзну в воде, что тощая. Мне же кажется, что я — нормальная.

— Влад!

— Угу...

— Влад, я хочу задать тебе очень важный, вопрос. Только обещай говорить правду.

— Обещаю.

—Нет, ты должен поклясться, что не соврешь!

Он со смехом крестится:

— Вот те крест не совру.

— А ну тебя! — Я поворачиваюсь к нему спиной.

— Лена... Не обижайся, я же пошутил. Клянусь говорить только правду, под честное слово поверишь?

— Влад, как по-твоему, я — худая?

Две или три секунды он не мигая смотрит на меня, а потом разражается гомерическим хохотом. Он судорожно катается по земле, стонет от смеха, захлебывается смехом. До меня долетают бессвязные слова:

— Я-то думал, она...— Приступ смеха .— Нет, умираю, Лена! Вот так Лена! — Новый приступ безудержного хохота.

Наконец он, обессиленный, вытягивается на песке. Я смотрю на него сверху вниз и понемногу начинаю догадываться, что же именно так рас­смешило его. Он ждал вопроса, любит ли он меня? А я, как дурочка:

— Влад, я — худая?

И тут на меня нападает безудержный смех. Перед глазами всплыва­ет его изумленное лицо — он-то ждал совсем другого вопроса! — и я в полном изнеможении тихо сажусь на землю.

— Дура! Ой, какая дура! А он-то, он... — Я заливаюсь хохотом.

КАК ХОРОШО БЫЛО НА РЕКЕ!..

До вечера мы валялись на горячем песке, подставляя солнцу то один, то другой бок; жевали разные разности, которые дала мама, и бол­тали, болтали...

К вечеру вода стала теплее и словно ласкала тело. Под водой рас­плескалось солнце! Нет, не так! По чистому песчаному дну была раски­нута золотая сеть из солнечных лучей. Она слегка колыхалась, эта вол­шебная сеть, сотканная ветром и течением из света. Свет и тень, яркие блики и темные пятна беспрестанно переходили, исчезали, становились друг другом. Эти вечно живые и резвые дети водяной ряби и солнечных лучей влекли взгляд своим непостоянством, завораживали беспрестанной игрой золотистого и полутени.

Свет — полутень — тень... Движутся, колышатся, бегут. Полутень — тень — свет... Легкие неуловимые переходы. Тень — свет — полутень... Я не заметила, что Влад подошел ко мне. Свет... Он подхватил меня на руки. Я вскрикиваю — потому что внезапно. Он кружится со мной по во­де, по берегу, по воде, останавливается, его лицо приближается к моему, глаза в глаза. Потом мягкие упругие губы. Я обнимаю его за шею, креп­ко-крепко, закрываю глаза. Осторожно ступая, выходит он из воды и легко взбегает на берег. Мы уже на поляне. Он становится на колени и тихонь­ко опускает меня в нагретую солнцем, одуряюще пахнущую траву. Вытягивается рядом, и я чувствую его горячие губы на своем лице. Открываю глаза, обнимаю его, целую, целую...

Лежим рядом в траве. Влад смотрит в небо. Он в каком-то оцепене­нии. Я приподнимаюсь на локте и рассматриваю его. Мной овладевает непреодолимое желание коснуться его тела. Это словно будит его. Он потягивается и смотрит на меня ясными ожившими глазами:

— Ну что? Пора одеваться? — Подает руку, я хватаюсь за нее и в мгновение ока оказываюсь на ногах. Мы идем к машине. Я натягиваю брюки и свитер. Влад тоже одевается. Потом мы решаем развести ко­стер, потому что, какая ночевка без костра?

Костер разгорелся. Он очертил вокруг себя резкий световой контур, который поделил мир надвое. Со всех сторон нас окружала Тьма, в бес­конечном океане которой нам принадлежал только этот крохотный остро­вок колеблющегося Света. Свет был нашей защитой от Мрака и, одно­временно, стеной, отделившей нас от таинственного мира Ночи.

Неожиданно громко хрустнула ветка в лесу. В ответ на этот звук я застыла в напряженном ожидании. Каждая клетка моего тела ловила, поглощала и подразделяла малейшие шорохи, идущие из темноты.

Это длилось одно мгновение. Я — снова Я. И я лежу возле костра, не отрываясь, гляжу в огонь.

Влад вытянулся позади меня и дремлет. Пламя, предоставленное само себе, медленно умирает. Со смертью огня ночь становится темнее и непрогляднее, а небо ярче и ниже. Оно усыпано огромными близкими звездами. Такими близкими, что мне начинает казаться, я слышу их ше­пот и смех. Или это шорох трав?

Костер гаснет, но из-за леса величаво всплывает огромная, словно искупавшаяся в свежей крови, Луна.

Чем выше карабкается она по небосклону, тем слабее делается кро­вавый оттенок и все ярче золотистый. Вскоре золото поглощает осталь­ные цвета, но в нем самом уже зарождаются отблески серебра, которое постепенно завладевает лунным светом. И наконец сияющий голубовато-серебристый диск становится Властелином Ночи.

Лежа на спине, я следила за превращениями Луны и чувствовала, что во мне тоже происходят какие-то неуловимые перемены. Я все пол­нее проникалась этой ночью, становилась ее продолжением, ее частью. Мне казалось, что никогда прежде не испытывала я ничего подобного. И это было так! Я взглянула на деревья — и увидела в них что-то такое, чего не замечала прежде. И кусты, и трава, и черные тени — все стало иным: зыбким, неверным, ускользающим. Я почувствовала легкий трепет в душе и села. Чудо! Со мной свершилось чудо! Каким-то неве­роятным образом я перенеслась в Волшебную страну.

Волны лунного света захлестывали мир. Или это волокна тумана, поднявшегося над водой? Призрачные валы бушевали, сталкивались в воздухе и рассыпались серебряными брызгами. Или то были капли росы на траве?

Лес, поляна, река переливались и сверкали. Это было царство фей и эльфов, русалок и ведьм. Странное, непостижимое и прекрасное цар­ство. Зазвучала музыка. Негромкая, нежная и прозрачная, она доноси­лась ниоткуда. Едва слышимые бесплотные аккорды несли в себе Лунный Свет и Шорох Трав, Легкий Ветерок и Журчанье реки. Но приемник молчал и музыки быть не могло! Я растерянно оглянулась на Влада. Он спал и даже тихонько похрапывал во сне. Я продолжала слышать му­зыку. И вдруг я поняла:

музыка звучит во мне!

13 июня.

Весь день была у Влада. Его мать неделю гостит у родных в де­ревне.

КАК Я СЧАСТЛИВА!

16 июня.

Вчера возвращалась из магазина, и по дороге меня нагнал Дед. Вообще-то его зовут Володя, а Дед — так, прозвище. Он друг Влада и живет с ним в одном доме. Нам было по дороге, и мы шли, болтая обо всем и ни о чем. Дойдя до перекрестка возле хлебного, Дед попрощался со мной и уже отошел шага на три, как вдруг, вспомнив о чем-то, обер­нулся и громко спросил:

— А ты на проводы Влада идешь?

— Конечно, — автоматически ответила я, — а когда?

— Двадцать второго! — сообщил Дед и, покачивая головой, продолжал: — Все же он молодец! Собраться вот так сразу и — айда в Ир­кутск. Никто, кроме тебя, ну и меня, об этом пока не знает. — Усмехнул­ся: — Будет журналистом, напишет о тебе статью. Ну, пока! — попривет­ствовал меня поднятой рукой и ушел, не оборачиваясь.

А меня словно оглушили ударом по голове. Я перестала что-либо понимать. Мне хотелось одного: забиться в какой-нибудь укромный уго­лок, где меня никто бы не видел и не слышал.

Дома бросила продукты на кухонный стол и закрылась в своей ком­нате. Ходила из угла в угол, как зверь в клетке, и твердила: — Уезжает-уезжает-уезжает... — Началась противная мелкая дрожь. Мыс­ли путались, и я никак не могла сосредоточиться. Заставила себя сесть на диван. Зубы стучали. Сжала зубы, обхватила себя руками крест-накрест. — Не думать! Ни о чем не думать!

А перед глазами — Он. И мысли ищут, ищут спасительную лазейку.

«Вдруг Дед ошибся? Ведь бывает же так! Уезжает вовсе не Влад, а кто-то другой. Зачем ему уезжать? Здесь работа, все его знают и уважа­ют. И мать здесь. Нет, Дед спутал».

Я немного успокоилась. Завтра позвоню и все узнаю.

Дрожь прекратилась. Я вытянулась на диване и стала представлять себе Влада. От его воображаемого присутствия мне сделалось покойно и уютно, и я незаметно задремала. Во сне я говорила с ним по телефону, и он смеялся над моими «фантазиями».

17 июня.

Весь сегодняшний день и вечер звонила Владу. Трубку так никто и не взял. Но я должна поговорить с ним. Мне это совершенно, совершен­но необходимо. Неужели то, что сказал Дед, правда?

19 июня.

Сегодня первый день моей свободы (вчера уволилась). Начала го­товиться к вступительным экзаменам. Мама с папой уехали в дом отды­ха «Белоярское». У Сережи практика, и его целыми днями нет дома.

Сижу одна-одинешенька. На столе — раскрытый учебник по мате­матике. Куда деваться? Раз решила поступать, нужно хорошо подгото­виться, иначе может получиться как в прошлом году. Пытаюсь сосредо­точиться, но, увы, наука нейдет в голову. Мысли все время возвра­щаются к Владу. Пойду-ка позвоню ему еще раз!

20 июня.

Двадцать третьего уезжаю с Владом в Иркутск!!!

Это настолько невероятно, что просто не укладывается в голове. Я и Влад — в Иркутск...

Нет, лучше по порядку.

Семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого я звонила ему с утра до ночи. И только сегодня, двадцатого, он наконец-то соизволил взять трубку. Мой голос его весьма обрадовал, и он сразу спросил, где это я пропадаю? Вот тебе и на! Оказывается, пропадаю я, а не он. В об­щем, мы договорились встретиться в семь возле универмага.

Я подавленно молчала, не зная, с чего начать разговор. Влад же, наоборот, пребывал в прекрасном расположении духа и сыпал острота­ми. Я пыталась улыбаться в ответ, но это выходило так натянуто и так неестественно, что, наконец, даже он заметил фальшь и умолк.

Вот сейчас я его спрошу. Сейчас. С-е-й-ч-а-с... Во рту пересохло, ладони сделались влажными. Я сглотнула слюну, но это почти не по­могло: язык, сухой и шершавый, как терка, плохо повиновался.

— Три дня назад на улице я встретила Деда, — начала я, не глядя на него, — он говорил, что ты уезжаешь. Это... правда?

Невыносимо долгая пауза.

— Правда. — Короткий ответ, словно выстрел. Вот и все.

Сердце обрывается, замирает на мгновение и начинает бешено ко­лотиться.

— А куда? — спрашиваю я и сама чувствую, как глухо и мертво звучит мой голос.

— В Иркутск, на журналистику... — Он спокоен и естествен.

— Да-да, конечно... Иркутск — хороший город... Почему бы тебе не поехать в Иркутск? — бормочу я и, опираясь на его плечо, медленно встаю.

УЕЗЖАЕТ!

Мне кажется, что я бегу, хотя на самом деле едва плетусь. Скорее, скорее подальше от проклятого места! Бежать-бежать... О, как мне больно! Внезапный толчок: кто-то схватил меня за плечо. Оборачи­ваюсь — Влад!

— Пусти, Влад. Умоляю, пусти! Неужели ты ничего не пони­маешь?! — Я пытаюсь сбросить его руку, но он не пускает меня, крепко-крепко держит.

— Лена! Лена, постой! Мы же не поговорили.

— Какие разговоры...

— Подожди! Я хотел... В общем, едем со мной! Поднимаю голову и, как слепая, смотрю на него. Потом громким шепотом прошу:

— Повтори еще раз, пожалуйста. Я не поняла.

— Я хочу, чтобы ты по-е-ха-ла со мной, — произносит он раздельно, почти по слогам.

— Нет... Нет-нет! — я вопросительно заглядываю в его глаза и чи­таю в них подтверждение. Волна дикой радости захлестывает меня. Еще мгновение я смотрю на него, потом бросаюсь на шею и начинаю неисто­во целовать.

Он, смеясь, отбивается, но вдруг подхватывает меня на руки и кружится-кружится-кружится.

Когда он, наконец, поставил меня на землю, она слегка покачива­лась. Я вцепилась в его рукав, и мы сели на скамейку. Я прижалась к нему, и он крепко обнял меня. Пришло чувство безмерного облегчения и покоя.

Мне представилось, что я уже в поезде. Нас двое в купе: он и я. И мы едем, едем...

Тут в мои мысли вторгается голос реального Влада:

— Ты все поняла?

Я молчу, потому что совсем не слушала его.

— Я беру билеты на двадцать третье, — повторяет он. — Лена, ты меня понимаешь?

— Да-да. Я все поняла, не беспокойся.

— А родители?

— Что, родители?

— Ну, как они воспримут это?

— Нормально воспримут. Только ты не вмешивайся. Я должна уладить сама.

— Лена, послушай, наверное, я должен сказать тебе об этом. — Он мнется, подбирая слова.

— Я слушаю, слушаю, Влад. — Слегка отодвигаюсь, чтобы видеть его лицо.

— Понимаешь, мне хочется быть честным с тобой. Я знаю, что ты влюблена в меня. И поэтому боюсь обмануть твои ожидания. Я хочу сказать, что ты нравишься мне, даже очень нравишься, но... той боль­шой любви, о которой ты мечтаешь, я к тебе не испытываю. — Он смот­рит куда-то в сторону.

Я беру его руку:

— Влад, дорогой мой, не думай, что своим признанием ты откры­ваешь мне глаза. Я давно знаю об этом. Правильнее сказать: чувствую это. Но... Я ничего не могу поделать с собой: я люблю тебя. Наверное, ты жалеешь меня. Не нужно. Ведь любовь к тебе — самое большое сча­стье, которое я испытала когда-либо. Я пойду за тобой на край света, только будь всегда рядом. Пойми, мне хочется одного, чтобы ты был счастлив. — Тут глазам моим сделалось горячо, и я, кусая губы, уткну­лась в его бок.

Несколько минут он молчал и только ласково гладил меня по голо­ве. Потом отстранился, взял мое лицо в ладони и поцеловал прямо в губы.

Ну, потом мы еще долго сидели на той скамейке и целовались. И настроение мое совсем исправилось. Почему-то я твердо верю в то, что со временем он полюбит меня.

Вот пока и все. Завтра он берет билеты.

23 июня.

ОН УЕХАЛ ОДИН.

Если бы поезд отходил на час раньше!

30 июня. 

Всю эту неделю я прожила в каком-то нескончаемо-долгом кошма­ре. Родители боялись встретиться со мной взглядом, а если это все же происходило, то я читала и их глазах мучительное недоумение. Неужели поступок мой столь необъясним?! Ведь я не просто сбежала из дому, а хотела уехать с любимым человеком! Почему же не желают они понять меня? Я никогда не прощу им этого. Никогда.

7 июля.

Я знала, что родители не отпустят меня, и поэтому хотела уехать без разрешения, а с дороги отправить письмо, в котором бы все объяс­нила. Влад ничего этого не знал. Он считал, что я хочу все уладить са­ма. А я... Я поступила нечестно: лгала ему до последнего момента. На­деялась, что все сойдет гладко, потому что родители в доме отдыха. И потеряла все...

11 июля.

Я помню всё отчётливо. До минуты. 23 июня, 10 часов 5 минут. За­жмурилась, в воображении замелькали картины предстоящего отъезда. Не отъезда, а скорее — побега. Возвращение родителей. Вот они, заго­ревшие и отдохнувшие, поднимаются по лестнице, заходят в квартиру, распаковывают чемоданы, смеются и громко разговаривают. И вдруг их поражает неестественная тишина. Моего голоса не слышно. Они ждут до вечера; начинают беспокоиться. Меня все нет. Возвращается с рабо­ты Сережка и говорит, что я — сбежала. И протягивает им записку.

Ужас какой!

Осматриваюсь. Кажется, все. Откидываюсь в кресле. Руки немного дрожат, в голове оглушающая пустота.

Сажусь за стол и кладу перед собой клочок бумаги в половину тет­радного листа.

«Дорогие папа, мама и Сереженька!

Я сегодня уезжаю в Иркутск с Владиславом Сычовым. Не серди­тесь на меня, пожалуйста, если сможете. Я всех вас очень и очень люблю, но Влада я люблю тоже. Поэтому не обижайтесь и простите меня. Как только приеду, сразу же напишу.

Ваша дочь и сестра Лена».

Через полчаса я уже звонила к Владу в дверь. Он отворил мгновен­но, словно только и ждал звонка. Забрал вещи из моих рук и направил­ся в свою комнату. Я осторожно прикрыла дверь — замок тихонько щелкнул — и пошла следом.

В комнате царил полнейший хаос. На диван-кровати стоял раскры­тый чемодан, возле которого беспорядочной грудой были свалены май­ки, рубашки, брюки, галстуки. Мои вещи были аккуратно поставлены в дальнем углу комнаты. От всей этой безалаберщины мне сделалось ужас­но весело. Я пробралась к окну и выглянула на улицу. По асфальту, громко цокая копытами, лениво трусила лошадь. На ее голове красова­лась большая соломенная шляпа, из которой торчали уши. Шляпа при­вела меня в восторг. Тем временем Влад что-то бурчал за моей спиной. Кажется, ругался с какой-то особенно строптивой рубашкой.

Я повернулась к нему и спросила:

— Мы не опоздаем?

— Нет. А кто это — мы? — не глядя в мою сторону, он продолжал укладывать вещи.

— Ну, ты и я... — теперь уже я смотрела на него во все глаза. Он бросил на меня быстрый и какой-то странный взгляд.

— Не хватает только, чтобы я связывался с родителями несовер­шеннолетних!

— Но я... мне уже восемнадцать! И, потом, ты же сам предложил мне ехать!

— Тогда предложил — теперь передумал... — Он захлопнул крышку чемодана.

— Как же так? Ты шутишь? — Я сделала шаг к нему.

— Какие шуточки, Леночка? — Он обернулся ко мне, его светлые глаза смотрели с каким-то испытующим любопытством.

Две или три секунды я, не отрываясь, смотрела на него, потом в го­лове у меня зашумело, перед глазами заплясали цветные пятна и...

Когда я открыла глаза, надо мной был незнакомый потолок. В ушах звенело. Я слегка повернула голову и увидела Влада. Он сидел на дива­не у меня в ногах и держал стакан с водой. Заметив, что я очнулась, он приподнял меня и заставил выпить всю воду. Я выпила и немного при­шла в себя. Посмотрела на Влада: физиономия у него была самая что ни на есть покаянная. Я отодвинулась от него и уставилась в пол.

— Почему ты не предупредил меня? Хотя, конечно, снять телефон­ную трубку — это ужасно сложно.

Подступили слезы. Я замолчала. У меня не было сил говорить. Просто сидела, смотрела в пол и молчала.

Он вскочил.

— Да взял я билеты, взял! — Вытащил откуда-то два билета и по­махал ими перед моим носом. — Разве мог я предполагать, что ты... Что с тобой... Тьфу, черт, вконец запутался! Ну, прости меня, хорошо?

Я не могла вымолвить ни слова.

«Он пошутил?! А я-то, я хороша — в обморок упала!» Мне сделалось смешно. Он, увидев, что я не собираюсь плакать, по­дошел и сел рядом.

— Не будешь плакать?

— Не-а... — Я повернулась к нему. Он наклонился и поцеловал меня в щеку, потом в губы, потом еще-и-еше-и-еще...

До отхода поезда остается меньше часа. Обхватив руками колени, я сижу на диване и слежу за Владом, который носится по комнате, как угорелый.

Вдруг — звонок в дверь. У меня почему-то обрывается сердце, и я громко шепчу:

— Не открывай!

Он удивленно смотрит на меня и говорит, что это его мать. Она обе­щала отпроситься с работы, чтобы проводить его. Уходит. Приглушен­ные голоса в коридоре. Шаги. В комнату входит Влад, за ним мать — моя!..

Я вскакиваю. Мне хочется убежать, скрыться, провалиться сквозь землю, но я не могу шевельнуться.

«Все кончено…» — тихо всплывает в мозгу, и я так же тихо опуска­юсь на диван.

Мама смотрит на меня и бросает одно-единственное слово:

— Дрянь! — Оно короткое и звонкое, как пощечина. Отворачи­вается и о чем-то говорит с Владом. Их голоса доносятся до меня из не­измеримого далека. Только изредка отдельная фраза прорвется, будто с того конца света, и накрепко впечатается в мозг.

— Но, поверьте, я действительно не знал, что она собиралась уехать без вашего ведома!

— ...Понимаю: вы — мать...

— Конечно, с ее стороны это может быть только увлечение, но...

— Учиться она могла бы и в Иркутске...

— Значит, твердое нет? Извините, я опаздываю на поезд.

Мы выходим на улицу. Он останавливается и берет мою безжизнен­ную руку.

— До свидания, Лена, я тебе напишу. Обязательно.

— Я буду ждать… — сказала или только подумала?

И он ушел, не обернувшись ни разу.

На меня нашло полное оцепенение. Я не могла оторвать глаз от его удалявшейся фигуры. Вот он стоит на остановке. Подходит автобус и заслоняет его. Трогается с места.

Влада уже нет. Он У-Е-Х-А-Л...

13 июля.

Я не смогла уехать с Владом. Все решили какие-то десять минут. Вот если бы я не упала в обморок, мы вышли бы пораньше и... Да что говорить об этом! У меня в мозгу постоянно толпится бесчисленное мно­жество вариантов того, что «могло бы быть». И ничего этого нет! Нет!

Электричка из «Белоярского» приходит около двенадцати. Значит, в 12.30 мама была дома. Зашла — никого. Потом увидела записку. Вна­чале было решила, что это дурацкая шутка. Заглянула в шкаф — моих вещей нет. У нее руки-ноги отнялись. Что делать? Ведь нужно же что-то делать! Она туда-сюда, а где живет Влад, не знает. И как раз в это вре­мя зашел на обед брат. Она у него адрес Влада — и туда!

Как все просто... Как все просто! И как я несчастна!..

14 июля.

Получила письмо от Него! Я самый счастливый человек на Земле!!!

Звонок... Вечно этот Сережка не вовремя.

19 сентября.

Прочла предыдущую запись. Бог мой, какой же глупой и счастли­вой была я два месяца назад!

О!.. Как ненавижу! Как ненавижу я его! Я бы могла его убить. Нет, что я? Убила бы, наверное, окажись он здесь. Но...

Господи! За что?! За что мне все ЭТО!

20 октября.

Да, я любила его и верила ему. И никогда, никогда не смогу по­стичь, почему он был настолько жесток ко мне? Или жесток не он, жес­тока Случайность?

Отчего меня постоянно преследует ощущение, будто он ЗНАЛ, что болен?

Я пыталась разубедить себя в этом — бесполезно. Было в наших отношениях что-то «не так». Фальшь какая-то. О!.. Пустота, пустота, пустота кругом...

Ты мне веришь, дневник? Ты молчишь... МОЛЧИШЬ...

Итак, 14 июля.

Сижу и, наверное, в десятый раз перечитываю письмо от Влада. Вдруг — резкий звонок в дверь. Тогда я подумала, что пришел Сережка, но это был не он.

Передо мной стоял среднего роста парень с какой-то бумажкой в руке.

— Сосновская Елена Сергеевна здесь проживает?

— Да... это я.

— Войти можно?

— Входите... — Я посторонилась. Он вошел и захлопнул дверь, по­том повернулся и сунул мне в руки повестку.

— Читайте! — Я быстро пробежала текст глазами, и в недоумении уставилась на него.

— Куда нужно явиться? И почему? Ррровным счетом ничего не по­нимаю!

Парень насмешливо (будет притворяться-то, все ведь прекрасно по­нимаешь!) взглянул на меня и осклабился.

— Там, — он ткнул в повестку пальцем, — указано куда.

— Но тут написано «Кожно-венерологический диспансер».

— Вот туда вам (он сделал ударение на слове «туда») и надлежит явиться. А чтобы вы не заблудились, я провожу вас. — Он слегка покло­нился.

— Не пойду! — Я села. — Мне там совершенно нечего делать!

— Одевайтесь, гражданка Сосновская. Мое дело — доставить боль­ного.

— Больного же! При чём здесь я?

— Девушка, одевайтесь. Я провожу вас в диспансер, и там вам всё объяснят.

— Ничего не понимаю! Обождите.

Я бросилась в свою комнату. Поспешно переоделась и выбежала, причесываясь на ходу.

Добирались молча. Мой спутник, словно воды в рот набрал. А я? Мне было не до разговоров. В голове царил полнейший сумбур: «Зачем меня вызывают? Какое отношение имею я к венерологическому диспан­серу? Венерические болезни, что это такое? Кажется, что-то плохое, о чем не принято говорить вслух. Нос еще проваливается... Но я-то здесь при чём? Скорее бы все выяснить!»

Я торопилась, как могла.

Наконец мы подошли к диспансеру. Это громадное мрачное здание было уцелевшей частью монастыря, разрушенного во время войны. Его высокие узкие окна и невероятно толстые стены производили удруча­ющее впечатление. Поднявшись по широким гранитным ступеням, я очутилась перед тяжелыми резными дверями. Мой провожатый распах­нул их и пропустил меня внутрь.

В большом полутемном зале было прохладно. Через окна проникал солнечный свет, который в различных направлениях прочерчивал полу­мрак, словно разрезая его. На стенах висели разноцветные санбюллетени и какие-то таблицы. Я хотела подойти ближе, чтобы рассмотреть их, но мой спутник сделал мне знак следовать за ним и быстро пошел впе­ред. Мы повернули в длинный коридор, прошли его, повернули налево и оказались против нужной двери. Кабинет № 8. «Врач-венеролог», — про­чла я. Вдоль стен стояли несколько стульев, но никого не было. Мой провожатый заглянул в кабинет, что-то спросил и обернулся ко мне:

— Войди!

Я вошла. Кабинет был большой, с таким же окном-бойницей, как в вестибюле. Половина кабинета отгорожена белой ширмой. Врач за столом что-то быстро писала, не поднимая головы. Вот она кончила писать и подняла на меня ясные голубые глаза. Слегка выцветшие глаза.

— По повестке? Сосновская? Я утвердительно кивнула.

— Сколько же вам лет? Семнадцать?

— Восемнадцать.

— Ну-ну... — она покачала головой. — Знаете вы Владислава Сы­чова?

— Да, я с ним... знакома.

— Близко знакомы?

— Как это?

— Я спрашиваю, были вы с ним в интимных отношениях?

Если бы врач вдруг встала и дала мне пощечину, это было бы легче. Я молча глядела на нее. Не получив ответа, она снова повторила вопрос, решив, видимо, что я не поняла его. Я продолжала молчать. Тогда она подняла глаза от своих записей и взглянула на меня. Ее круг­лое лицо с небольшими глазками было добрым и уставшим.

— Что же вы молчите, Сосновская? Вы поняли вопрос?

Я почувствовала, что сейчас расплачусь.

— Поймите, вас спрашивают не из праздного любопытства, — про­должала она. — Мне это нужно знать как врачу. Раздевайтесь. Я ос­мотрю вас. — Она почему-то вздохнула. — Нет, не до пояса, а совсем. Там, за ширмой, пожалуйста.

Я раздевалась и давилась слезами. Мне было стыдно, обидно и страшно. Врач зашла за ширму и осмотрела меня, потом взяла анализы, сняла перчатки и пошла мыть руки. — Одевайтесь!

И я стала одеваться. Пальцы не слушались. Я чувствовала себя как побитая собака. За всю свою жизнь не приходилось мне испытывать по­добного унижения. А врач как ни в чём ни бывало уже сидела за своим столом.

— Садись! — Она указала мне на стул.

Я села и уставилась в пол.

— Так вот, деточка, на мой вопрос ты пока не ответила.

— Я... Владислав Сычов... В общем, мы были в близких отношени­ях, — выдавила я, наконец. — Что еще вам от меня нужно?

Она слегка усмехнулась.

— Мне-то, собственно, ничего. Но дело в том, что он болен сифили­сом, и мы обследуем контактных лиц.

На мгновение мне представилось что-то розовато-синее, огромное и скользкое. Нет, невозможно!

—^: Это ложь! — неожиданно для себя самой выкрикнула я и, вско­чив со стула, кинулась к двери.

— Стой! — Окрик прозвучал так повелительно, что я застыла на месте. — Вернись!

И я послушно села на свой стул.

— Признаков заболевания у тебя пока нет. Но до выяснения ре­зультатов анализов ты останешься здесь.

Заболевания... Какого заболевания? Сифилиса? У меня — сифилис?!

— Проводите больную в отделение.

«Больную в отделение... больную в отделение...» — запрыгало эхо в мозгу.

Санитар схватил меня за руку и потащил к двери. Спотыкаясь, я шла за ним, и мне казалось, что вот сейчас, сию минуту я проснусь, и все происходящее окажется просто кошмарным сном.

В ушах продолжали звучать слова врача:

— Признаков заболевания пока нет... пока нет... пока...

Начиная с этого момента, я уже плохо понимала происходящее. В памяти зафиксировались какие-то обрывки мыслей, фраз, образов.

Сифилис... У меня сифилис... Нет, этого не может быть! Я не чувст­вую себя больной... Схватили как преступницу — и сюда! А я теперь и есть преступница... Даже хуже. Сифилис... Когда нос проваливается. Им еще проститутки болеют... И я как проститутка. Господи, ужас какой! А мама, папка, Сережка? Я не вынесу этого! Не вынесу... Куда меня та­щат? Да... в отделение... А в отделении у всех сифилис, и меня туда же! Зараза... Микробы кругом! Прикасаться ни к чему нельзя...

— Да отпустите же меня! Отпустите!

— Иди-иди! Много вас тут таких! Ишь чего надумала — отпустить! Взяли за моду выпендриваться.

Нет, этот не отпустит.

И я в полном отчаянии разрыдалась. Слезы не принесли мне облег­чения. Зато со мной произошла странная метаморфоза, в результате ко­торой окружающее вдруг стало представляться мне самым чудовищным и отвратительным образом. Люди, встречавшиеся на пути, словно вышли из ночного кошмара. Точнее, то, что видела я, лишь отдаленно напоми­нало людей.

Вытянутые лисьи морды вместо лиц и толстые, словно обрубленные, туловища. Или, наоборот, невероятно круглые и плоские личики, которые качались на длинных тщедушных телах. Они что-то обсуждали между собой, зубоскалили, до меня доносился их омерзительный хохот, подоб­ный грохоту обвала в горах. Я пыталась зажать уши, чтобы не слышать, не слышать, не слышать! Но грохочущий смех проникал в мозг и звучал там со страшной силой.

Едва мы поднялись по лестнице на второй этаж, как на площадку выбежали какие-то девицы и отчаянно загалдели.

— Новенькую привели! Новенькую! Еще одна из «сестер Сычовых»! Иди к нам! А хорошенькая какая! Даже красивее Лидки!

Но я уже не понимала ничего. Лестница, как живая, поднималась подо мной на дыбы, и я вцепилась в перила, чтобы не упасть. Стены на глазах деформировались и громоздились друг на друга. Я была оглуше­на, раздавлена, уничтожена. И если все звуки казались мне вначале не­вероятно громкими, то теперь я полностью отключилась от внешнего мира.

Меня завели в палату и указали койку. Как была в одежде, я бро­силась на нее и зарылась в подушку. Плакать не могла. Та огромная и страшная сила, лицом к лицу с которой я вдруг очутилась, не признава­ла слез.

Все прекрасное, чистое, светлое, чем была полна моя жизнь до этого момента, представлялось мне недосягаемой мечтой. Мечтой, пре­красной до боли, потому что возврата к ней не было.

Меня тормошили, спрашивали о чем-то. Слова доходили до меня как бы из невероятного далека и были едва слышны. Хотя, как попугай, я могла бы повторить целые фразы, не воспринимая их смысла. Я пыта­лась отвечать на вопросы, что-то говорила. Но это была не я, а какая-то заводная кукла, говорившая моим голосом и похожая на меня. Душа моя сжалась в крохотный серый комочек, со всех сторон которого про­стиралась враждебная пустота.

К вечеру состояние дневного отупения сменилось полубредом. Мне вдруг стало казаться, что я свободна от своего тела и что я оставила его там, в больнице, где оно и лежит, измученное и прекрасное. Я же, легкая и бесплотная, перенеслась в «ночь волшебного луга».

Ярко сияла Луна, рождая на черной воде серебряные блики. Мрачная и таинственная тень мельницы падала на траву. В лунном свете не­ровной каймой вырисовывались на фоне неба вершины сосен.

Я СНОВА КУПАЛАСЬ В СВЕТЕ ЛУНЫ.

Я СНОВА БЫЛА СЧАСТЛИВА.

Все было почти «как тогда». Почти, потому что краски сделались настолько яркими и сочными, а ощущения острыми и сконцентрирован­ными, что это доставляло страдание. Какой-то частью сознания я пони­мала, что вереница образов, проходящих перед моим взором, всего лишь грезы. Но тем отчаяннее пыталась укрыться в их призрачной реаль­ности.

Поездка на море, дружба со Славиком, любовь к Владу возникали в воображении независимо от моей воли, сплетаясь затем в сложные и страшные, бесконечно-долгие видения, стряхнуть которые у меня не бы­ло сил.

Мы куда-то идем: Славик, Влад и я. Темно. Под ногами шуршат опавшие листья. Местами на земле виднеются бледные пятна инея. Кру­гом ни огонька. А мы все идем...

Я начинаю зябнуть. Промозглая сырость проникает в рукава паль­то, лезет за воротник, мягкими бесформенными лапками касается ног. Руки покрываются гусиной кожей, по спине начинают бегать мурашки. Мне холодно и жутко. Все тело постепенно леденеет, и его начинает со­трясать неудержимая дрожь. Но, ни Влад, ни Славик словно бы не заме­чают этого. Они все идут вперед-и-вперед-и-вперед...

И я вдруг понимаю, что они покидают меня, уходят, чтобы навсег­да раствориться в этой непроницаемой темноте. И мной овладевает От­чаяние. А они уходят. И я остаюсь одна в холодном, жутком, шуршащем мраке. Я и Отчаяние.

Внезапно я очнулась. Непроснулась, не пробудилась, а именно оч­нулась. В глаза бросилась больничная белизна, ряды коек. Со всех сто­рон слышалось легкое похрапывание и тихое сонное бормотанье. Я сижу на кровати, дрожу от холода и безмолвно глотаю слезы.

Кажется, что-то случилось... Но что? Впрочем, это не имеет значе­ния...

С трудом сняла я больничный халат. Когда его надели?

Холодные, слегка влажные простыни вызвали легкую дрожь, но прошла минута, две — и я стала согреваться. В коридоре топали и гром­ко переговаривались. Вдалеке — очевидно в столовой — гремели чем-то железным. Завоняло хлоркой — и прошло.

Я лежала не двигаясь. Мне хотелось одного: забыться, заснуть. Но, увы, этого мне дано не было!

Передо мной в мельчайших подробностях возникла наша квартира. Я видела родителей и брата так, словно сама находилась там.

Вечер. Вся семья собирается за столом. Они уже знают все...

Как ненавижу я этот родной стол, на который падает мягкий свет большой люстры! Как ненавижу этих людей, невольной причиной стра­даний которых стала! Почему, почему они так любят меня? Я не могу, не хочу мучиться из-за той боли, которую причиняю им!

Я резко сажусь на кровати, и это приводит меня в чувство: «Что я? Ведь этого нет! Мне все кажется…» — снова опускаюсь на койку.

Глупо как!.. Я уже спокойна. Совершенно спокойна. Только где-то внутри таится Страх. Бесформенный животный страх перед решением, которое уже зародилось во мне. Медленно, медленно осознается оно рас­судком. Неопределенные мысли формируются в слова. Слова возникают из небытия; у них нет тембра, нет материальной ощутимости реальных слов, проникающих в сознание извне. Они приходят независимо от меня, как приходит дыхание, как бьется сердце, с тихим шелестом возникая одно за другим: после — мгновение — всего — мгновение — слу­чившегося — мгновение — я — несколько мгновений — не могу — несколько мгновений — жить...

Последнее слово тает с тихим шипением — вода уходит в песок.

Фраза раскаленной спицей впивается в мозг. Тело напрягается, предчувствуя смертельную опасность.

После всего случившегося я... не могу жить!

Нет-нет! Только не это! Я боюсь! Мне страшно!

Заметались, запрыгали беззвучные голоса.

«Но... твоя жизнь кончена!» — Бесплотный уверенный голос пере­крывает все остальные, и они мечутся стаей испуганных птиц.

Тело покрывается холодным липким потом. Я в ужасе открываю глаза. Сознание захлестывает поток яркого дневного света. Он почему-то доставляет мне нестерпимое страдание, и я начинаю рыдать. Но это мне пересказали позже. В тот момент я ничего не помнила и ничего не понимала.

Когда я открыла глаза, палату заливал мягкий электрический свет. Черными провалами зияли окна, за которыми притаилась осенняя ночь.

Несколько секунд я лежала, замерев, вслушиваясь в непривычные звуки. Из коридора доносились разговор и шарканье тапочек, времена­ми залетали приглушенные расстоянием взрывы смеха Я была здесь, и я была одна.

Снова пришло отчаяние. Маленьким бесформенным комочком воз­никло оно в груди, чтобы через несколько мгновений захлестнуть весь мир.

Вновь и вновь возвращалась я к своим переживаниям. Мне достав­ляло какое-то злобное удовлетворение отыскивать в глубине души са­мые сокровенные мысли и чувства и извлекать их на свет божий. Они терялись в свете дня, нежные жители полутьмы, испуганно съеживались и замирали под моим пристальным взглядом. Пожалуй, чем-то они на­поминали тряпичных кукол, которых надевают на руку. Только сейчас в них не было жизни, не было той руки, которая водила их прежде. За­бавные, аляповато раскрашенные игрушки: Верный Рыцарь, Прекрас­ная Принцесса, Доброе Сердце, Чудесная Случайность, — одна за другой погибали под ударами Злобной Насмешки, которая торжествовала во мне.

И вдруг наступил момент, когда я поняла, что уничтожила ВСЁ. Прекрасные, светлые, чистые чувства, которые были моей лучшей ча­стью, моим настоящим «Я», больше не существовали. На миг в меня во­шел ужас перед свершившимся, но... только на миг. Слишком страшен и отвратителен был этот Мир.

Любовь — похоть, два извивающихся потных тела, сифилис.

Я села на кровати и сжала голову руками.

«Невозможно! Невыносимо! Не хочу! Не хочу! Не хочу!» — вопил, орал, бесновался в мозгу беззвучный голос. И вдруг тихий предатель­ский шепоток в самое ухо: «Кому ты нужна «такая»? Умереть — значит успокоиться... Успо­койся-успокойся-успокойся…»

И едва различимо: « Успокойся...»

Голоса исчезли. Мной овладело тупое безразличие. Я медленно огляделась. Взгляд остановился на халате. Пояс! Я встала, накинула ха­лат и, туго перетянув талию длинным крепким поясом, вышла из па­латы.

Как я отыскала туалет, не знаю. Все происходило будто во сне и будто не со мной. Помню, что вошла в кабинку и закрылась изнутри. Потом поискала глазами: «Труба вверху». Влезла на унитаз и привяза­ла конец пояса к трубе. Потянула, выдержит ли? Выдержит. Сделала петлю и быстро просунула в нее голову. Замерла на миг — и шагнула в пустоту.

Подернутое упругой дымкой небытия сознание плавало в блажен­ном безволии. Это странное состояние полувосприятия окружающего рождало чудесное чувство умиротворения. Мне было хорошо и покойно, как никогда. Мешал Голос. Настойчивый, раздражающий, он упорно проникал через уши в мозг. Громкий и неприятный, он звал меня, не да­вал скользнуть обратно в приятное бесформенное Ничто.

— Лена! Лена, ты слышишь меня? Открой глаза! Сейчас же открой глаза! — Почти против воли я подчинилась.

Нестерпимо яркий свет, режущая взгляд белизна халатов, склонен­ные лица — все лавиной обрушилось на меня. Глаза зажмурились. Силь­но болела шея. Дыхание трудно и с хрипом вырывалось из горла. Я под­няла руку и потрогала шею. Пальцы нащупали вздувшийся рубец. Силы не было, рука дрожала.

Врачи громко переговаривались между собой, однако смысл разговора ускользал от меня. Только сейчас в сознании начали медленно формироваться контуры случившегося:

я же могла УМЕРЕТЬ!..

И потом не было бы ничего! Просто не было бы этого ПОТОМ...

Меня обуял панический животный страх. Мне показалось, что опас­ность не миновала и что я могу умереть теперь же, сейчас.

Страх придал мне силы. Я села на кровати и вцепилась в рукав ха­лата стоявшего рядом врача. В полном смятении уверяла я его, что это­го никогда, никогда больше не повторится, что я была просто дурой, а теперь поняла все.

— Только, пожалуйста, пожалуйста, спасите меня!

Врач обернулся (позже оказалось, что зовут его Эдуард Константи­нович и что он очень хороший человек) и некоторое время слушал мои стенания. Потом присел на кровать и погладил меня по голове:

— Ну, чего плачешь? Тебя давным-давно спасли, а ты ревешь белу­гой. Кончай, давай!

Он сказал это так просто и доверительно, что я почему-то сразу успокоилась.

Ложись в постель — и спать немедленно! — Он встал, что-то ска­зал сестре и вышел.

Вынырнула из сна, как из глубокого омута, и долго лежала, не от­крывая глаз. На душе было легко и радостно, словно в первый день ка­никул. Тут я вспомнила, где нахожусь и что со мной произошло, но на­перекор всему настроение мое не изменилось. Тогда я нарочно стала припоминать самые гадкие подробности, чтобы вызвать в душе то состо­яние отчаяния и ненависти ко всему на свете, которое владело мной прежде. Но... сделать этого мне не удалось. Я была счастлива просто от­того, что жила.

Я вздохнула и открыла глаза. Большая и светлая больничная пала­та. На других кроватях лежат такие же люди, как я, и они ничем не на­поминают те кошмарные видения, которые явились мне в первые часы пребывания здесь.

Болела шея. Осторожно потрогала рубец — здо-о-ровый...

Некоторые женщины уже встали. Кто шел умываться, кто причесы­вался. Две девочки моего возраста, или чуть постарше, качались на кроватях, болтая о чем-то и хихикая. Увидев, что я поднялась, они пере­стали качаться и уставились на меня.

— С добрым утречком, — громко сказала одна, соскочила с крова­ти, подошла ко мне и села на койку.

— Тебя как зовут?

— Лена...

— Я — Наташа. А вон та красотулечка — Оля. Она указала пальцем на вторую. Оля тоже спрыгнула со своей кро­вати и подошла к нам.

— Слушай, чего ты так переживаешь? — заговорила она грубым хриплым голосом, который совершенно не соответствовал ее внешности. Она была такая тоненькая, рыженькая, даже изящная. А голос, будто не ее.

— Не знаю. Откуда я могу знать, почему переживаю?

— Ты что, тоже из «сестер Сычовых»? — спросила Наташа.

— Каких «сестер Сычовых»? — не поняла я.

— Ну, от него заразилась?

— Да... И вы тоже?

— И мы! — захихикали обе враз.

— Значит, — заговорила Оля, — во второй палате одна, в третьей одна...

— От него же! — перебила Наташа.

— В пятой... — загибала пальцы Оля, — и нас трое.

— Да шестеро, шестеро! — влезла Наташа.

— Шестеро? — ужаснулась я. Мне представилось, что в то время, как я ждала его звонка, грезила о нем, он прохлаждался где-нибудь в кафе с одной из этих девиц. Если бы он любил их! Но... какая любовь? Никогда не думала, что это так заденет меня.

— Нас здесь так и зовут — «сестры Сычовы». Смешно, правда? — не замечая моего состояния, продолжала Наташа.

— Очень... — Я скривила губы в подобие улыбки.

— А чо! Он мужик что надо, — заявила Оля своим хриплым голо­сом. — Да ты вставай, вставай — скоро обход. Нашего врача зовут Эду­ард Константинович, и мы все в него влюблены. Ты его видела, это он тебя из петли вытащил, а потом с тобой отваживался.

Я пожала плечами.

— Такой высокий, черный и черноглазый. На Алена Делона похож, — трещала Наташа.

— И вовсе не похож. Лучше, — авторитетно заявила Оля.

Я поднялась, застелила постель, и они повели меня умываться.

26 октября.

Потом был завтрак. В столовой девочки посадили меня за свой сто­лик, и пока я осторожно осматривалась, без умолку болтали между собой. В основном обсуждались последние больничные новости о неизвестных мне Наде и Кольке, которые только вчера выписались, а завтра уже идут в ЗАГС.

Краем уха я слушала разговор, и как-то незаметно состояние настороженности, постоянно владевшее мною, сменилось обыкновенным человеческим любопытством.

— А что за Колька с Надей? — поинтересовалась я.

И девочки, обрадованные этим вопросом, с удовольствием поведали мне трогательный больничный роман с хорошим концом. Оказалось, что будущие супруги в один день поступили в больницу, задружили здесь — и вот теперь расписываются.

— По крайней мере, им не в чем упрекнуть друг друга! — задумчи­во произнесла Наташа.

— Правильно. Я — дрянь, но и ты — дерьмо! — подхватила Ольга.

— Да нет, я не о том! Просто никому из них не нужно бояться другого; хитрить, прятаться, чего-то не договаривать.

— Ясное дело. Раз тут побывали, значит — одного поля ягодки, — снова вмешалась Оля.

В столовую заглянул санитар, который доставил меня в отделение. Я вздрогнула.

— Ты чего? — спросила Наташа.

— Смотри скорее, вон тот, противный такой! Он меня в отделение тащил.

— Да это же Хряк! — в один голос воскликнули обе.

— Хряк?

— Ну прозвище у него такое, — пояснила Наташа, — он на свинью похож.

— А-и-сволочь! — нараспев, с чувством произнесла Оля. — На него больные все время жалуются. Раз я ему в морду ка-а-ак влепила!

— Ударила? — не поверила я.

— Точно,— подтвердила. Наташа, — он ее шлюхой обозвал.

Ольгино лицо вспыхнуло от ярости, и она быстро заговорила:

— Я, может, и шлюха, но Хряк этот — фашист настоящий! Так и норовит кольнуть побольнее! Гад.

Наташа вдруг рассмеялась:

— Чо ты бесишься? Врезала тогда ему — и правильно!

Принесли манную кашу, и я вдруг почувствовала, что неимоверно голодна. Мы начали есть. Разговор прервался сам собой.

В десять начался обход. Эдуард Константинович вошел в палату быстрыми шагами занятого человека и энергично поздоровался. Затем тихонько побеседовал с каждой больной в отдельности, после чего подо­шел ко мне. Я ждала его, сидя на кровати и уставившись в пол. Руки дрожали противной безостановочной дрожью. Пытаясь остановить ее, я крепко сцепила пальцы. Несколько секунд он стоял возле меня: я ви­дела его брюки и низ халата. Потом тронул рукой за плечо.

— Идем-ка в мой кабинет, поговорим.

Я встала и послушно направилась вслед за ним.

Узкий длинный кабинет с очень высоким потолком напоминал спи­чечный коробок, стоящий на боку и увеличенный в сотни раз. Мы нахо­дились внутри этого коробка-кабинета с чистыми, белеными известью стенами и огромным окном, выходящим в сад. В окно заглядывали вет­ви любопытных деревьев. Они слегка покачивались в такт ветру, словно стараясь приободрить меня.

Эдуард Константинович сел за стол, кивком головы указав на стул. Я села. Нас разделяла теперь лишь полированная поверхность, на кото­рой в беспорядке лежали бумаги. Он достал из ящика стола сигареты.

— Куришь?

— Да! — с вызовом ответила я. Он окинул меня изучающим взгля­дом и протянул пачку. Мы закурили. Помолчав, он спросил:

— Ты в школе хорошо училась? — Я удивленно посмотрела на него.

— Так себе, средне.

«Действительно на Алена Делона похож», — мелькнула непроше­ная мысль.

— А почему дальше учиться не стала?

Чего он привязался! Ему-то какое дело?

— Не захотела. Мне больше нравилось шляться по кафе, чем учить­ся. Помните, как это: «...не хочу учиться, а хочу — жениться!»

— Помню-помню, продолжай...

— Вот я и последовала этому совету. Взяла и влюбилась. Да так сильно, что сифилис подцепила. Разве сильнее можно полюбить? Она полюбила до сифилиса!.. Звучит?! — Я с ненавистью уставилась на вра­ча. Он молча курил.

Это меня отрезвило.

— Эдуард Константинович, извините. Я с ума сошла. Не могу боль­ше... не знаю ничего... Зачем вы меня спасли? Ну зачем?! Как мне теперь жить?

— Ладно, Елена, хватит истерики! Сифилиса у тебя нет.

— Как нет? Почему?

— Не знаю. Повезло. Вот анализы. — Он указал глазами на стол.

— И теперь вы отпустите меня? Отпустите? — не веря своим ушам, спросила я.

— Ишь, какая быстрая! Нет, голубушка, сначала проведем тебе профилактический курс лечения.

— Это долго?

— Двадцать один день.

— А зачем?

— Ну... чтоб исключить любую случайность.

— Значит, все-таки...

— Да, — подтвердил он. Затем, порывшись в ящике стола, извлек потрепанную книгу и передал мне.

— Посмотри на досуге.

Я едва разобрала полустершиеся буквы: Куприн. «Яма».

— Читала?

— Нет.

— Прочти, тогда поговорим еще. Идет? Я кивнула. Он поднялся из-за стола, но потом, словно вспомнив о чем-то, сел снова.

— Да, вот что. С пяти до семи разрешены посещения родных. Се­годня придут твои родители.

Я застыла в ужасе.

Свидание с родителями? Нет-нет, это невозможно! Я просто не вы­несу этого!

— Эдуард Константинович, миленький, не надо, умоляю вас! — пролепетала я.

Он нахмурился — резче обозначились складки возле губ — и голо­сом, мягким и настойчивым одновременно, произнес:

— Это нужно тебе, Елена.

Я продолжала сидеть, оцепенев от одной мысли, что сегодня, имен­но СЕГОДНЯ, мне суждено будет УВИДЕТЬ ИХ.

Эдуард Константинович поднялся — разговор был окончен — и про­водил меня в отделение.

Весь день прошел в мучительном ожидании встречи. И все же, когда санитарка, заглянув в отделение, крикнула: «Сосновская, на свиданку!» — я вздрогнула, как от удара. В мозгу заметались, запрыгали мысли.

Они здесь... Они рядом... Они ждут... Они пришли...

Усилием воли я заставила себя подняться с кровати и медленно, очень медленно направилась к двери.

Я шла на казнь. И каждый мой шаг, каждый вдох, каждое движе­ние приближали меня к смерти. Обыкновенный больничный коридор превратился вдруг в бесконечную площадь, заполненную народом. Со всех сторон в меня впивались тысячи глаз. С жадным любопытством они подстерегали каждое мое движение: осуждали, презирали, смея­лись. И я обратилась в кусок льда. Холодный, бесчувственный и про­зрачный.

Дверь в коридор. Порог. Всего один шаг. Я не могу сделать этот шаг. Ведь стоит мне переступить порог, и я — кусок льда — рассыплюсь на звонкие веселые осколки, которые живыми звёздочками разлетятся по всему полу — и погаснут. Я застываю возле двери.

— Сосновская, где ты? — санитарка слегка подталкивает меня вперед. Я уже в коридоре.

Они здесь. Оба. Папа и мама. Папа подходит ко мне, берет за руку и подводит к креслу. Садимся. Молчание.

Заговорил папа. Глянул на меня как-то искоса, виновато:

— Ты, это вот, нос давай выше... А то... попала в первую жизненную аварию — и лапки кверху. — Голос его пресекся, он сделал быстрое гло­тательное движение и продолжал: — Нельзя так. Бороться нужно. По­нимаешь? — Взял меня за плечо и легонько встряхнул. Я заплакала. — Да не реви ты! Москва слезам не верит. Врач-то нам все твои фокусы пересказал. Ох, Ленка-Ленка, не подумала ты о нас с мамой!

— Но я... я думала, что не нужна вам такая.

— Какая «такая»? Что еще за «такая»? Мама быстро берет его за руку, он умолкает.

— Леночка... — Пауза. Она хочет сказать что-нибудь ободряющее, но ничего не может придумать. — Как вас здесь кормят?

Я утыкаюсь носом в родное, доброе, единственное в мире мамино плечо и плачу навзрыд. Она тихонько поглаживает меня по волосам. Постепенно я успокаиваюсь.

— Кормят нормально... — вспоминаю вдруг мамин вопрос.

— Вот и хорошо. Мы тут принесли кое-что поесть. Только, пожа­луйста, когда будешь угощать своих... знакомых, оставь немного и себе. А мысли, что ты не нужна нам, выкинь из головы раз и навсегда! — го­ворит мама. — Ведь что надумала: не нужна. Ты запомни: несчастный ребенок сто крат дороже становится.

Но я очень ясно вижу, насколько мои родители сами несчастны сей­час. И, пожалуй, впервые в жизни, мне становится по-человечески жаль их.

Через две недели Эдуард Константинович вызвал меня снова.

— Как наши дела, Сосновская?

— Нормально.

— Книгу прочитала?

— Прочитала.

— Что скажешь?

— Понравилась.

— Чем же, если не секрет?

— Правда написана. Он утвердительно кивнул.

— Вот именно, Елена, правда. Тогда сифилис был неизлечим. Человек знал, что его ждет медленная и отвратительная болезнь, которая незаметно, изнутри, разрушает хрящи и кости, поражает нервную си­стему и ведет к гибели. Полная обреченность.

— А сейчас? Сейчас излечим?

— Не всегда. Бывают очень запущенные случаи. К счастью, до­вольно редко.

Я поежилась. Он заметил это и перевел разговор на другую тему.

— Родители тебя навещают?

— Почти каждый день. И Сережа тоже, мой брат.

— Прекрасно. Я тебя нарочно заставил встретиться с ними сразу, потом было бы труднее.

— Я догадалась... только позже.

Помолчали.

— И еще, вы знаете, получается как-то странно: умом я уверена, что не виновата ни в чем. А вот чувство вины преследует постоянно. По­чему так?

Он рассеянно играл шариковой ручкой и явно не слышал вопроса.

— Эдуард Константинович!

— Да-да, я слушаю. — Посмотрел на меня.

— Пожалуйста, ответьте на один вопрос. Это очень, очень для меня важно!

— Ну, если важно, давай.

— Мог ли Влад — я хочу сказать Владислав Сычов — знать, что болен? — Я замерла в ожидании ответа. Он задумался.

— Судя по всему, он этого не знал. Видишь ли, когда у человека выявляются признаки заболевания, то он обязан, я подчеркиваю, обя­зан назвать всех лиц, бывших с ним в контакте. То есть мы ищем источник заражения. Если же человек пытается увильнуть в сторону, скрыть свои связи, то несет за это уголовную ответственность. Вероят­нее всего, твой Сычов, ни о чём не догадываясь, обратился в больницу, откуда его направили в кожно-венерологический диспансер. Или, наобо­рот, он сам что-то заподозрил и пошел к венерологу. Заболевание под­твердилось. Ну а ты оказалась в числе контактных лиц, список которых мы получили из Иркутска.

— Значит, не знал...

— Скорей всего, нет. По крайней мере, вначале.

— А я?

— Что, ты? Закончим через недельку курс лечения — и до свидания. Только больше не попадайся!

— Нет уж!

— Тогда все. — Он встал и проводил меня до двери. Я вернулась в отделение.

10 часов вечера.

Вдруг ясно вспомнила Влада. Всего месяц назад я готова была убить его. Мне казалось, что стоит нам встретиться — и я потеряю рас­судок. Брошусь на него, буду бить, кусать, царапать! И что же? Сейчас я могла бы простить ему все, даже болезнь. Но вот того, что нас было шестеро, — простить не смогу.

29 октября!

Подумать только: скоро ноябрьские праздники! И почему время бе­жит так незаметно? Скоро целый год пройдет, а будто его и не было.

Теперь о главном. Завтра. В одиннадцать тридцать Сережа с Верой регистрируются!!!

Целую неделю идут приготовления. Мама с папкой совершенно сбились с ног, я тоже помогаю, чем могу. Свадьба будет в кафе «Росин­ка». Народу соберется тьма. И откуда столько набралось, не пред­ставляю?

Кажется, раньше я писала о том, что они были в ссоре. Потом нача­лись каникулы, и она уехала домой. За это время брат осознал, что был не прав и что без нее он попросту жить не может, ну, и т.д. и т.п. Она, в свою очередь, тоже поняла, что любит его. В общем, когда начался учебный год, Сергей пришел к ней и сделал предложение. Она согласи­лась. Мы обо всем этом даже не догадывались. А они решили подождать до ноября. Маме с папой Вера нравилась, мне тоже, так что, никаких проблем в этом смысле не существовало.

Вот и все. Я искренне рада за них и, честно говоря, слегка завидую: они так любят друг друга! Отчего не все люди могут быть счастливыми?

1 ноября.

Шла домой от Светы. Часы на универмаге показывали пять, но уже чувствовалось приближение сумерек. Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть, и я услышала голос, от которого сердце мое оборвалось.

— Лена! Как хорошо, что я встретил тебя!

Влад. На меня нашел столбняк. Я обернулась и с ужасом уставилась на него. Наверное, я сильно побледнела, потому что он испуганно спросил:

— Что с тобой? Ты что? Что?

Я чувствовала, как глаза мои открываются все шире и шире. А он только повторял свое:

— Что ты? Что ты?

Сколько мы так простояли, не знаю. Вокруг нас шумела толпа. Ме­ня толкали, задевали сумками, пихали, но это словно бы и не меня, а кого-то еще. Он говорил что-то, объяснял, просил прощения, кажется. Или это мне только показалось?

Я слышала его слова, совершенно, однако, не воспринимая их смыс­ла. Вглядывалась в его лицо, его глаза. Боль утраты переполняла меня. В эту минуту в мире не было никого, кроме нас двоих. Моя любовь, светлая и бездумная, как летнее утро, безграничное доверие к любимо­му — все, чем когда-то был для меня Влад, на миг заслонило собой происшедшее. Всего один миг, за которым последовала сверхчеловече­ская усталость.

Всплеск чувств, которые возродились было под влиянием встречи, бесследно угас. Этот человек больше не вызывал во мне ничего, даже ненависти. Он просто перестал существовать.

Я медленно отвернулась от него и пошла, натыкаясь на людей. До­брела до первой скамейки и села — ноги не шли. Сидела, пока не за­мерзла. Потом встала и поплелась домой. Дома разделась — и к себе. Легла на диван и пролежала до позднего вечера.

Часов в восемь ко мне заглянула мама, но трогать не стала. Даже свет не посоветовала зажечь. Потом они поужинали: слышен был звон посуды. И где-то около одиннадцати она пришла снова. Присела рядом со мной на диване, ласково погладила по спине.

Моя «болезнь» очень сблизила нас. Раньше я не понимала маму. Да и не старалась понять. Она была «взрослой», «старшей», чем-то выс­шим по отношению ко мне. Теперь же положение изменилось. Она вдруг увидела, что я выросла. Что у меня есть своя собственная жизнь, свои интересы, свои чувства и даже свои ошибки. И она стала относиться ко мне по-другому: как равная к равной. А я? Мне нужна была опора. Нужен был кто-то, кто мог понять меня лучше, чем понимала себя я сама.

Мама смогла сделаться этим незаменимым человеком, смогла вы­звать во мне полное доверие. Все-таки она педагог с двадцатилетним стажем!

Мне хотелось высказаться. Я повернулась к ней и взяла в ладони ее руку.

— Мам, знаешь, я сегодня встретила Влада.

Она вздрогнула в темноте.

— Ты говорила с ним?

— Я? Нет. Это он что-то говорил, только я уже не помню что.

Кажется, она облегченно вздохнула. Бедная мама! И папка тоже. Что-то изменилось в моем отношении к ним. Что-то стало не так. Или было всегда, но просто я не замечала? Теперь я вижу в них прежде всего людей со своими слабостями и недостатками. И, похоже, понимаю их лучше, чем они меня.

Мы проговорили долго, часов до трех. Завтра я выхожу на работу и начну готовиться в институт. Серьезно, а не так, как тогда. И я не­пременно, непременно поступлю!

2 ноября.

Я снова работаю в Сережкином политехническом лаборанткой. С Нового года пойду на подготовительные курсы. Поступать буду, на­верное, на экономический. Говорят, для женщины это самое лучшее. Новостей нет никаких. Все время идут дожди.

3 ноября.

Позавчера впервые позвонила Иринке. Трубку взяла она и так об­радовалась, услышав мой голос! А я? Разве я — нет? Мне вдруг ужасно захотелось увидеть ее, поделиться с ней всем, что я пережила за это время. Почувствовать, что она понимает и просто любит меня. Я быстро оделась, крикнула, что иду к Иринке, и выбежала под дождь. Против­ный осенний дождь, который идет уже вторую неделю.

Дверь отворила она. Втащила меня в прихожую и бросилась на шею, невзирая на то, что я была мокрая насквозь. Потом затворила дверь и помогла мне снять плащ. От радости мы с ней сделались какие-то шальные: говорили без умолку, смеялись без причины, держались за руки, словно из боязни потерять друг друга.

Наконец, первая волна радостного подъема схлынула, и мы отпра­вились в ее комнату. Болтали о пустяках, пили чай с вишневым варень­ем и свежими бубликами. Потом влезли с ногами на наш «диванище» и устроились поудобней. В разговоре возникла минутная пауза, которую прервала Иринка:

— Я звонила раз сто тебе домой, но никто не брал трубку. Нет, один раз взял Сережа, но пробормотал в ответ что-то странное. Я ниче­го не поняла. Сказал, что ты уехала. Я ему говорю: «Не может быть! Не могла Лена уехать, не попрощавшись со мной». А он буркнул толь­ко: «Так вышло»,— и трубку повесил. А теперь рассказывай все-все. Почему ты уехала? Что случилось?

Иринка придвинулась ближе и взяла мою руку в свои ладони.

— Не рука, а лягушачья лапка, холодная и мягкая. Должно быть, сердце у тебя горячее. Правда, я этого что-то не замечала пока. Пауза.

— Ну чего ты молчишь? Рассказывай! — Она легонько встряхнула меня.

Как холодно в комнате!

Я слегка поежилась.

Или, наоборот, душно? Просто дышать нечем!

Не глядя на Иринку, я чувствовала, что она смотрит на меня и ждет.

Я прямо-таки физически ощущала, как от нее распространяются волны любви ко мне, беспокойства за меня — и любопытства. Я пони­мала все это, я чувствовала все это — и я сдалась.

— Ира, понимаешь, я... никуда не уезжала!

— Никуда не уезжала? — В голосе удивление, смешанное с недо­верием. Первый шаг сделан. Дальше — легче.

— Да, я была в городе. Дело в том, что...

Я не замечала времени. Я вновь переживала все случившееся: любовь к Владу, отрезвление больницей, профилактическое лечение. Слова, кото­рые долго прятались где-то, наконец вырвались на свободу и преврати­лись в полубессвязный, не подчиняющийся мне поток.

Когда я умолкла, повисло тяжелое молчание. Взглянула на Ирин­ку. В лице ее было что-то такое, от чего мне сделалось не по себе. Ка­кое-то трудноуловимое, но явно недоброе выражение проступило в нем. И я вдруг почувствовала, что она внутренне сжалась, отгородившись от меня стеной отчуждения.

Абсолютное безразличие овладело мной. С трудом поднялась с ди­вана: все тело ломило.

—Уже поздно, мне пора.

— Да, поздно...

— Ну, ты никому и ничего...

— Да-да, конечно, что ты!.. — Неловкое молчание.

— Прощай, Иринка! — Я повернулась и вышла в прихожую. Не зажигая света, надела плащ. Она вышла следом и тоже стояла в темно­те, безмолвная и подавленная. Я открыла дверь. Оглянулась.

— Еще раз, прощай!

Бежала по лестнице, перепрыгивая ступени.

— Прощай... — донесся сверху приглушенный расстоянием голос. Я выбежала в дождь.

Дождь, мелкий, моросящий, осенний, казалось, не имел ни начала, ни конца. Не разбирая дороги, я побрела куда глаза глядят. Мне хоте­лось сделаться частью этого холодного, окутанного дождем и туманом пространства, исчезнуть, раствориться в нем. И я брела, брела куда-то, и через некоторое время уже ощущала себя частью, про­должением бескрайнего и бесконечного ДОЖДЯ, который раскинул над миром свои полупрозрачные сети. Время остановилось.

Я пришла в себя в совершенно незнакомом месте. Пустынная, ухо­дящая вдаль улица, которую освещают редкие фонари. Деревянные покосившиеся домишки. Скользкая грязь под ногами да тишина, изред­ка прерываемая хриплым собачьим лаем. Вокруг — ни души. Я остано­вилась. Плащ намок и вместе с кофтой прилип к телу. Голова отяжеле­ла, словно тоже пропиталась сочащейся отовсюду влагой.

Неизвестно, где я? Пусть... Не знаю, куда идти? Ну и что. Все это не главное, все это не то... Меня преследовало странное чувство, что я должна понять нечто важное, таящееся где-то здесь, рядом, в капаю­щем, шлепающем, струящемся дожде.

И я снова пошла вперед, и воображаемые Влад, Иринка, мама го­ворили со мной. И я спорила с ними, пыталась понять, удержать подле себя, но помимо воли они возникали и затем расплывались в завесе дождя.

Вот темный силуэт Влада неслышно скользит рядом со мной.

— Ты должна поверить мне. Я не знал, что болен.

— Ты любил меня?

— Нет, ты же знаешь.

Во мраке ясно проступает Иринкино лицо: нахмуренные брови, су­ровый отчужденный взгляд.

— Никогда не смогу простить тебя. — Брезгливая гримаса искажа­ет ее лицо. — Это отвратительно!

— Но я любила его!

— Нашла оправдание! Отелло задушил Дездемону. Почему? Из любви к ней. И, тем не менее, ОН СОВЕРШИЛ ПРЕСТУПЛЕНИЕ.

— Ты осуждаешь меня... Но за что? За что?!

Ее лицо блекнет и исчезает:

— За все. Все...

Я мучительно вглядываюсь во тьму. Только дождь кругом. Капли чмокают в лужах, стучат по крышам, повисают на ветвях деревьев. Я замерзла. Но брела куда-то, не разбирая дороги и не останавливаясь. Не в состоянии остановиться. Наконец, силы покинули меня. Еще не­сколько шагов — и я просто упаду в эту липкую холодную грязь. А дождь будет все так же идти-и-идти-и-идти... Я беспомощно огляну­лась — скамейка! Стоит, робко притулилась к забору. Я подошла и тя­жело опустилась на нее.

Почему так жесток ко мне этот мир? В чем моя вина? В чем?! Не понимаю... Не понимаю...

Мне стало казаться, что жизнь кончена, что впереди нет и не будет ничего, кроме череды тоскливых и пустых дней. Острая жалость к самой себе охватила меня, и я заплакала. Слезы смешивались с дождем и сте­кали по моему лицу.

Наплакавшись вдоволь, я впала в какое-то оцепенение. Мыслей не было. Взгляд блуждал без цели, автоматически регистрируя окружаю­щее, пока не наткнулся на фонарный столб с тусклой электрической лампочкой наверху. Я стала равнодушно смотреть на лампочку — и вдруг УВИДЕЛА.

Лампочку окружал ореол. Неяркий электрический свет, преломля­ясь в мириадах подвешенных в воздухе капелек, создавал разноцветное сиянье. Центр лампочки, словно разъяренный дикобраз, ощетинился сотнями лучиков-игл. Разной длины, оттенка, цвета, они пересекались концентрическими окружностями, исходящими из сердца материнской лампочки. Окружности — зеленоватые, голубые, желтые, малиновые — пульсировали, жили, переходили одна в другую, переливаясь нежными тонами ожившей радуги. И все это было таким легким, странным, эфе­мерным; таким непостижимо красивым!

Я словно очнулась и с восторженным изумлением оглянулась вокруг. Глянцевые мокрые деревья причудливо изогнули ветви в таинственном и гротескном танце. Они отбрасывали черные размытые тени, которые напоминали фантастических чудовищ. И это было чудесно! У ног моих бежал мутный ручеек с хлопьями грязной пены. Вот он пронес на своей спинке желтый лист — кораблик. Я быстро наклонилась и выхватила его из потока. И тут же была наказана: за шиворот мне пролился целый водопад холодной воды с платка. Но это было даже приятно!

Все чувства обострились до предела. С небывалой силой вторглись в меня окружающие запахи: опавшей прелой листвы, влажной осенней земли, просто запах дождя. Ноздри раздувались. Хотелось бесконечно стоять здесь и дышать, дышать полной грудью.

Внезапно пришедшее ощущение жизни, силы и молодости потрясло меня.

Пусть этот мир несправедлив ко мне! Но КАК ЖЕ ОН ПРЕКРА­СЕН!..

Я легко поднялась со скамейки и тихонько, стараясь не растерять то новое, что так внезапно возникло во мне, пошла обратно.

Дождь усилился. Дорога представляла собой сплошной поток жид­кой грязи, по которой я и брела, проваливаясь по щиколотку. Холод по­степенно завладевал моим телом, и, в конце концов, я совершенно окоче­нела. Но зато странным образом прояснились мысли. Они сделались чет­кими, отточенными, злыми.

Почему этот мир так жесток ко мне?

Не преувеличивай. Мир не жесток и не добр. Он просто никакой. Вся неправильность заключена в тебе.

Во мне... Иринка... я верила ей как самой себе. Она предала меня. И себя, нашу дружбу.

Не думай об этом. Она просто человек. Обыкновенный. И окажись на ее месте ты...

Нет! Нет... А впрочем, не знаю. Неужели я поступила бы точно так же?

Вот видишь, ты не можешь ответить за себя. Что говорить о ней? Ты должна понять и простить ее.

Я прощаю... Что толку?

Не так сразу. Влад... ты любила его. Простишь ли ты его когда-нибудь?

Нет.

Быть может, ты недостаточно любила?

Бесконечно... И так же бесконечно доверяла. Слепо доверяла... Я не виню его ни в чем. Я могла бы простить нелюбовь, даже болезнь. Но вот своего доверия к нему — никогда.

Итак...

Понимаю. Мне слишком нравились елочные украшения. Жизнь — как блестящий елочный шарик. В нем отражается весь мир, сверкаю­щий, яркий — и искаженный. В этом зеркальном мире я и жила. Но од­нажды подул ветер, шарик упал и разбился. Вдребезги... Стоит ли склеи­вать осколки? Это бессмысленно.

Я стремилась к счастью. Хотела быть счастливой. Просто счастли­вой — и ничего более. Быть может, это и было моей ошибкой?..

И вот я снова живу, дышу, надеюсь. Не предательство ли это по от­ношению к самой себе? Не лучше ли было умереть тогда?

Нет, не то... не то... Я хочу жить. Я буду жить дальше; поступлю в институт, стану учиться. И я буду счастлива когда-нибудь. Непремен­но буду! Когда-нибудь... 

 «Инка» Повесть

 НАТАЛИИ Ш.

На экране дисплея высвечиваются команды. Напряженно вглядываюсь в аккуратные шеренги строк. Снова! Замелька­ло, сбилось, пошла ерунда.

— Не в ту степь старушка заехала... — разочарованно тя­нет Володя (не женат, только из института, масса напускной солидности и запорожские усы).

— Виновата машина, кто же еще? — Я говорю вообще, не адресуясь ни к кому конкретно. — Три лба с высшим образо­ванием не могут отладить одну программу.

Несколько мгновений абсолютной тишины.

— Как ты думаешь, Миша, — произносит Толик, делая вид, что меня тут нет, — отчего у нее скверный характер?

— У кого? — в замешательстве переспрашивает тот.

— У машины, конечно!

Толика можно простить: уже тридцать семь, распирает амбиция — и вдруг женское руководство в моем лице.

— Даю три дня на доводку, — змеиным тоном произ­ношу я, — потом пеняйте на себя! — поворачиваюсь и иду к двери.

— Какие мы страшные... — несется следом,

С удовольствием хлопаю дверью.

Щеки горят. Коридор длинный стерильно-белый, не ВЦ, а больница какая-то. Хорошо, что навстречу никого. Не-ет, Люся права, тысячу раз права! Надо их приструнить — сов­сем обнаглели. Явственно слышу в ушах ее низкий уверенный голос: «Распустила, ты своих гавриков, Лизавета, так рабо­тать нельзя!»

Но если разобраться, права, пожалуй, я. Толик комплексует, потому что над ним начальник — женщина, к тому же молодая. Суперначальство — руководитель группы! Зато у ме­ня стаж работы на этом месте восемь лет, а у него второй год. Володя просто усатый мальчишка, потому и строит из себя умудренного жизненным опытом мужа — наблюдать со стороны просто смех.

Помочь им с отладкой?.. Ну уж дудки! Пусть пошевелят мозгами — не только в остроумии изощряться. Да и спесь скорей сойдет!

Захожу к себе в кабинет. Одно название — «кабинет». Закуточек. Комнатушка с письменным столом, заваленным бу­мажными простынями с нескончаемыми колонками цифр. Сажусь за стол и расчищаю в бумажных завалах крохотное жизненное пространство: надо посидеть, подумать. Егор Степаныч, мой непосредственный шеф, подкинул нестандартную задачку. Года полтора тому я его поразила: составила алго­ритм решения уравнений, над которыми группа Зырянова би­лась, наверное, с месяц. Я тоже попыхтела — зато акции мои резко подскочили. И теперь в интеллектуальном отношении я для всех «свой парень». Зырянов же косятся до сих пор — самолюбие.

А ребятки мои расстроились. Сегодняшний выпад Толика — месть за скромный букетик астр, что вчера появился на моем столе. Вздумали ревновать к Е.С. Почему они возомнили, что цветы от него?

Если подумать — он штучка, наш Е.С.! В совершенстве овладел принципом «разделяй и властвуй». Постоянно подогревает здоровую конкуренцию между группой Зырянова и моей. Считает, что дух соперничества стимулирует, когда не превращается в открытую склоку, конечно. Впрочем, до этого дело не дойдет никогда, ибо держащая бразды правления рука тверда.

Никак не могу сосредоточиться. Голова наотрез отказыва­ется работать. Как я благодарна этой норе за возможность побыть наедине с собой! Необязательно создавать видимость работы, следить за выражением лица, когда все валится из рук. Вот сижу сейчас и смотрю в окно. А за окном дождь. Снова дождь.

Нехорошо получилось со Светой. Глупо. Не виделись столько лет, нос к носу столкнулись — и я прошествовала мимо. Подругу детства не признала — каково? Еще подумает, что зазналась…

...Обедать я ходила в кафе. Там все наши кормятся. Погода уже хмурилась, но настроение у меня было прекрасное: два выходных впереди, да и Толик не успел его испортить. Я пересекла улицу и едва ступила на тротуар, как меня окликнули.

— Лиза!

Несколько мгновений я в недоумении глядела в полное обрадованное лицо женщины.

— Не может быть... Света! Мы расцеловались.

— Что, — без конца спрашивала она, — я сильно измени­лась? Не узнать? День-деньской как белка в колесе: готовка, стирка, уроки... Тебя бы на мое место! А, одним словом, семья! Ты вон как выглядишь — диета, наверно, какая-нибудь? — Она с завистью оглядела меня с головы до ног. — У меня на все эти диеты характера не хватает. Не ем, не ем, а потом как нажрусь — вся диета насмарку! — засмеялась. — Да и то, раз на свете живем, хоть со смаком поесть.

— Для матери троих детей ты смотришься неплохо. Но сбросить килограммчиков десять не повредит. Как дети? Муж?

— Растут. И конечно, дерутся, болеют, учатся. Двое маль­чишек как-никак. С мужем, сама знаешь, повезло мне — ина­че бы на троих не решилась. Одно иногда мучает: жить не­когда. Забыла, какой стороной книгу держат, могу и вверх ногами взять. Про кино и не мечтаю! — Она махнула рукой жестом нарочитого отчаяния. — Лет пять не была. Вот уж под­растут мои разбойники, тогда... Старшая-то, представь, хозяйничать пытается! Только десять исполнилось. — И ее лицо осветила улыбка. — Как твои дела? Замуж вышла?

— Что-то не берут... — я пожала плечами.

— С родителями живешь?

— В моем-то возрасте? Одна.

— Полегче.

Я кивнула.

— А служишь где? Ты НЭТИ кончала?

— Во-он, через дорогу, серый крематорий — наш НИИ. Инженер-математик на ВЦ.

Она задумчиво покачала головой:

— Всю жизнь по-своему повернула. Я — товаровед, а меч­тала стать актрисой. Мне кажется, у меня и способности бы­ли. Ты помнишь? — Она заглянула мне в глаза.

И на мгновенье сквозь призму памяти я увидела перед собой тоненькую яростную девушку с пылающим лицом — Свету Любящую. И сожаленье об ушедшем стеснило грудь.

— Помню, — сказала я после паузы, — конечно, помню.

Она уловила это сожаление и верно истолковала паузу, потому что вдруг смешалась, заторопилась и бросила по­спешно и грубовато:

— Ладно, бывай! Как-нибудь надо увидеться. Я пока до­ма сижу — ты звони.

— Буду... обязательно... — не сразу отозвалась я.

Оторвав от земли неподъемные сумки, она зашагала прочь, величаво неся свое расплывшееся уже тело. Я проводила ее взглядом. Ноги у нее остались прежними — длинные, строй­ные, будто точеные. Совсем как в шестнадцать, когда она влю­билась. Избраннику было двадцать три, к тому же у него бы­ла девушка, которую Света презирала и ненавидела всеми фибрами души. Той шел двадцатый год — совсем старуха.

Мой бог, сколько прошло лет! Встречая давних друзей, мы вдруг понимаем, как сами изменились. Я побрела в свое кафе. Конечно, я не в том возрасте, когда начинает мучить ностальгия по юности, но в воображении уже замелькали события четырнадцатилетней давности.

...В девятом классе мы были со Светой лучшими подру­гами, поэтому ее любовь круто изменила наше времяпрепро­вождение. Были забыты самые соблазнительные заборы и стройки в округе, а мальчишки из нашего класса вместе с их глупыми записками подвергнуты остракизму. По вечерам мы натягивали безразмерные «взрослые» чулки и солидно дефилировали по улице, подстерегая его возвращение. Фи­гура Сергея, возникшая на отдаленном перекрестке, застав­ляла Свету судорожно цепляться за мою руку, словно она боялась упасть. Мы медленно шли на сближение.

Я вижу его очень отчетливо. Как он шагает нам навстречу, весело помахивая веточкой. А Света все тяжелее обви­сает на моей руке и едва переставляет ноги.

Мы сходимся в какой-то точке пространства-времени.

— Деткам наше с кисточкой! — посмеивается он, щелкая Свету по носу.

— Сам ты детка! — огрызаюсь я. Но мы уже разминулись.

Потом мы долго сидим в заветной беседке, и Света, красная и дрожащая от пережитого, подробно описывает мне свои чувства. Я внимаю ей с любопытством, в глубине души не признавая за Сергеем права на звание возлюбленного, мы знакомы с детства — он такой обычный.

Мое понимание настоящей любви неопределенно и рас­плывчато. Это нечто таинственное, непостижимое, возвышенное. Свету мне немного жаль. Ее чувствок реальному соседу Сережке — слишком земное. У меня все будет по-другому. Ры­царь в джинсах? Почему бы и нет? Любовь должна быть не обыкновенна!

Стыдно вспоминать — но мы следили за Сергеем. Наблюдательный пункт помещался на тополе, что рос возле его до­ма. Это было старое громадное дерево с корой, напоминавшей потоки застывшей лавы. Чем выше мы взбирались, тем более гладкой и живой становилась кора на ветках и стволе и наконец превращалась в нежную зеленовато-желтую кожицу.

Едва сгущались сумерки, мы незаметно проникали во двор и вскарабкивались на дерево. Света с замиранием сердца созерцала предмет любви, я морально ее поддерживала. Впрочем, надолго меня не хватало, ничего интересного в том, чтобы пялиться в Сережкины окна, я не находила. А потому взбиралась выше, в удобную развилку, где грезила, глядя на звезды, о чем-то несбыточном и прекрасном.

Однажды, кажется, в августе — потому что ночи стояли черные и метеорные следы то и дело чертили небо, мы заня­ли свои дежурные места: я — в развилке, Света — ниже. Все три окна Сергея были ярко освещены, и видно было, как он снует там, за стеклянной преградой.

— Иди сюда, — прошипела снизу Света.

Я спустилась к ней. И тоже стала смотреть. На накрытом столе в одной из комнат стояли две тарелки, бокалы, бутылка и цветы в вазе.

— Ждет гостей, — вслух подумала я. — И цветы... Света ткнула меня в бок, и я примолкла.

Сергей то и дело подходил к зеркалу, приглаживал воло­сы, поправлял галстук. Потом бродил по комнате, поглядывая на часы, курил — и вдруг выключил свет. Мы взвыли от до­сады. У распахнутого окна замаячило светлое пятно его со­рочки. Потом окно закрылось, и свет зажегся вновь. И снова он кружил по комнате, поминутно взглядывая на часы.

Мы недоумевали.

Вот он бросился в прихожую.

— Кого там принесло? — тревожно спросила Света.

В комнату вошла «старуха»!

Света окаменела. Сергей отодвинул стул и помог девушке сесть за стол. Они ели, смеялись, болтали. Света не шевелилась. В комнате притушили свет: видно было два силуэта — танцевали, тесно прижавшись друг к другу, и целовались. Потом свет погас.

Охнув, словно ее подстрелили, Света кубарем скатилась с дерева и заметалась по двору. Я испугалась, спрыгнула следом и попыталась остановить ее. Не тут-то было! Она увертывалась от меня и металась, будто в западне. Вдруг обо что-то споткнулась, наклонилась и подобрала камень, явно намереваясь запустить в ненавистное окно. Тут я прыг­нула на нее — и мы покатились по земле. Ревность удесяте­рила ее силы. Она царапалась, кусалась, рычала, но в какой-то миг вдруг обмякла и заплакала. Мы поднялись на ноги и побрели в беседку.

Дома резонно поинтересовались, чем я занимаюсь ночами. Состроив невинную рожу, я объяснила, что сорвалась с дерева прямо в кусты. Мама схватилась за сердце, и я благополучно прошмыгнула в свою комнату. Саднило лицо, шею, плечи.

Недели две Света бродила бледной тоскующей тенью, но постепенно оклемалась, и когда через месяц бывший ее воз­любленный отправился со «старухой» под венец, на моей подруге внешне это никак не отразилось.

После школы я поступила в институт, а Света выскочила замуж. Наши встречи делалась все реже — разные интересы, разный круг общения. Она закончила торговый техникум и на этом остановилась...

Что-то ты размечталась! Пора за работу. Не хочется... Со­циологи подсчитали, что послеобеденное время примерно в два раза «дешевле» дообеденного. А тут еще конец недели, усталость плюс стремление к законному отдыху...

Работать, дорогая, работать! Где тут они у меня?.. Та-ак... Переходные процессы в нелинейных цепях описываются диф­ференциальными уравнениями второго порядка... Стандарт­ной программы у нас нет. Будем составлять алгоритм... Ну что, поехали?..

Двух часов как не бывало. В понедельник гляну еще све­жим взглядом. Когда влазишь в формулы — время просто та­ет. Математика — мой любимый предмет со школы. И в ин­ституте увлекали меня и теория графов, и Булева алгебра, и теория бесконечно малых... Но самое забавное: из всего этого математического сонма до сих пор самыми трудными представляются мне основанные на строгой логике арифмети­ческие задачки, которые мы решали в четвертом классе!

Четвертый класс... Мальчишки побаивались меня. И тог­да же я получила первое в своей жизни любовное послание. Оно гласило: «Лиза, давай дружить!» Дружить с Витькой Басовым я не стала — у него были уши лопухами. Да и мое стремление к замужеству как-то пригасилось школьной жизнью.

Моя самая серьезная попытка выйти замуж была пред­принята в три с половиной года…

Жениха величали Васей, ему уже исполнилось пять. Труд­но сейчас вообразить, каким образом мы с ним могли прий­ти к мысли пожениться, но однажды я вернулась с улицы домой и стала требовать у взрослых свое лучшее, «свадеб­ное», платье, чем насмешила всех. Оскорбленная столь не­серьезным отношением, я кричала, плакала, топала ногами. Платье мне так и не дали.

Листая старый альбом, я натыкаюсь порой на фотогра­фию, с которой на меня исподлобья глядит чуть косящая трехлетняя личность с огромным бантом в волосах и в лю­бимом «свадебном» платье, глядит с безграничной уверенно­стью в себе и своем праве на существование.

...Ловлю себя на том, что давным-давно глазею в окно, удобно опершись щекой на руку, и, мысленно себя пристру­нив, пытаюсь углубиться в бумаги. Мое не слишком упорное стремление к деятельности нарушается стуком в дверь. Очень осторожным и деликатным. Поднимаю глаза с долей раздражения: только собралась работать. В приоткрывшуюся щель нерешительно заглядывает Мишина лохматая голова.

— К тебе можно? — вежливо интересуется голова.

— Входи, — вздыхаю я.

И он входит.

Как всегда, чертовски серьезен и поэтому вызывает у ме­ня внутреннюю усмешку. Он высок, худощав, медлителен и чем-то напоминает гигантского ленивца, для полноты сходства только б шерстью порасти. Ах, Миша, милый Миша, доб­рый Миша!.. Мы учились на одном курсе, но в разных потоках, и я по сей день ему нравлюсь. Несмотря на дружеское расположение, про себя я крещу его «недотепой». Нет в нем той радости жизни, которая делает человека живым и притягательным. Да и в межличностных отношениях просто ди­тя, видит только верхушку айсберга — им легко манипули­ровать. Впрочем, человек хороший и специалист неплохой. Это про него когда-то сказал Чацкий:

Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей —

Высокий идеал московских всех мужей...

В порыве самоуничижения иногда упрекаю себя за то, что держу его «на подхвате». Не будь он таким нестерпимо мо­нотонным...

Вечерами он часто звонит мне:

— Это ты, Лиза?

— Я, Миша, кто же еще?

— Здравствуй, Лиза.

— Добрый вечер, Миша. Мы, кажется, встречались на ра­боте?

— Это ж днем!.. — пауза. — Чем занимаешься?

Сие означает: можно приехать?

Помолчав, без видимого энтузиазма отвечаю:

— Варю на ужин кашку.

— Кашку... Ты серьезно?

— Вполне. — Я уже решила, что видеть его мне вовсе не хочется, и разговор тянется инерцией вежливости. — Кушать-то надо.

— Но от каши полнеют.

— Я худею. Ой, горит уже! — опускаю на рычаг трубку и занимаюсь прерванным чтением, шитьем и т. д.

После слов «Добрый вечер!» я иногда снисхожу до его не­мой просьбы и говорю: «Если хочешь, приезжай!» И, обрадованно воскликнув «сейчас!», он тащится через полгорода в автобусе, чтобы посмотреть вместе со мною двадцать вторую серию какого-нибудь бесконечного телесериала.

Потом мы пьем чай и беседуем о том о сём — почти идил­лия. Миша старательно пересказывает очередные политиче­ские новости или пытается вспомнить свежий анекдот. Анекдот у него выходит пресным, политика скучной. Изредка поддерживая разговор междометиями, я ловко обхожу тему беспросветного мужского одиночества вообще и Мишиного в частности. Особенно опасаюсь, что он может впасть в миро­вую скорбь и начать выпытывать у меня смысл жизни, кото­рого я не знаю. Вопрос земного недолгого бытия волнует его, как подростка.

Порой я с самым невинным видом подбрасываю ему для затравки фразочку типа: «Человеческое существование принципиально не отличается от существования кишечнополостного создания», и жду.

Пренебрежение высшим назначеньем человека преобража­ет Мишу до неузнаваемости. Заснять бы на пленку, с каким пафосом он уличает меня в цинизме! Как обстоятельно, с цитатами, доказывает, что «смысл жизни» — категория философско-этическая, вне которой личности не существует! В меня даже сомнение закрадывается, так ли уж он недотепист?

Я продолжаю развлекаться и высказываюсь в том духе, что все религиозные догмы и философские построения пропахли нафталином истории и потерпели фиаско, а потому ссылать­ся на них глупо — надо думать собственной головой. Миша, однако, вещает от имени столетий: думать собственной голо­вой он либо не желает, либо просто не умеет. Время идет, пока, наконец, наши бесплодные ночные прения и необоримое же­лание уснуть не доводят меня до белого каления, и мне стоит огромных трудов удержать себя от оскорбления действием (выставление Миши за дверь — самый последний и наиболее действенный аргумент наших философских споров).

Уже с полгода подобных накладок в наших отношениях не случалось. Миша терпелив и задумчив. Он ждет подхо­дящего момента для торжественного произнесения тщательно приготовленной фразы. Я это предчувствую и — коварная личность! — каждый раз слегка ошарашиваю потенциального жениха очередной выходкой. Важный разговор автоматически пере­носится «на потом», а Миша удрученно трясется в автобусе домой, чтобы на сон грядущий прийти к печальному заклю­чению — заветные слова нужно было произнести сегодня!..

Эти мысли занимают доли секунды. Миша проходит к столу, садится напротив меня и вопрошающе смотрит.

— Ну и... — говорю я.

— Ты обиделась на нас?

— А стоит?

— Не знаю. — Он со вздохом пожимает плечами. — Нет, наверно.

— Ты пришел сюда и оторвал от работы, чтобы об этом спросить? — не очень приветливо интересуюсь я.

— Не совсем... — в замешательстве он тянет время.

Я молча смотрю на него, нет настроения бросать спасательный круг.

— Сегодня пятница, — произносит он.

Киваю согласно:

— Святой день.

— И святой! — огрызается он. — Ты серьезной бываешь?

Покаянно скрещиваю руки на груди и склоняю голову,

— Меньше чем через час заканчивается рабочий день. Ве­чер у тебя свободный?

— А-а-а... — тяну время теперь уже я, — а что, есть идея?

— В кафе посидим? — просительно говорит он.

— Оно, конечно, можно... — раздумчиво соглашаюсь я. — Решено! Диспозиция такова: встречаемся в книжном магази­не через тридцать минут после звонка.

В Мишиных глазах недоумение: серьезно я или дурю его?

— Договорились? — переспрашивает он.

Утвердительно трясу головой.

Миша в приподнятом настроении направляется к двери, но, не дойдя двух шагов, останавливается и стоит, переминаясь с ноги на ногу, не поднимая на меня взгляда.

— Ну что еще, чадушко? — спрашиваю проникновенным голосом.

Он облизывает губы и скороговоркой проговаривает:

— А букетик здесь откуда?

Дался им этот букетик! Ничего, пусть поломают головы.

Напускаю на себя таинственность.

— Не догадываешься? — сверлю Мишу взглядом, потом указываю на потолок.

— Сам?! — Он потрясенно умолкает.

Со значением щурюсь и позволяю себе полуулыбку.

— Ну, ты даешь! — бесшумно выходит, осторожно притво­рив дверь.

Давлюсь от смеха: ничего-то он не понял! Подхожу к ок­ну. Струйки дождя чертят стекло неправильными траекто­риями. Их вид не вызывает энтузиазма. Хорошо, что захва­тила зонтик — так называемый «плащ» почему-то промо­кает.

Не работается — и баста! У машины бывает сбой, а я человек. Пойти взглянуть на своих программисточек? Наташа, наверно, красит ногти, пряча лак в приоткрытом ящике стола, Зоя витает в облаках, изображая при этом напряжение мысли, а Вера взахлеб расписывает, какой невероятный батник достала, — до конца рабочего дня ми­нуты.

Вхожу.

— Ой, Лизавета Андреевна!

Наташенька — сама непосредственность, поэтому ее вопль еще долго будет стоять в ушах.

Осматриваюсь — так и есть! Мгновенно вдвинутый ящик стола, невинный взор спустившейся с горных высей Зои, вот только беседа шла не о батнике.

— О чем ты, Верочка, рассказывала с таким жаром? — интересуюсь, лавируя между столами. — Опять купила что-нибудь «сверх»?

— Пиджак! — напора эмоций не выдерживает Наташень­ка. — Елизавета Андреевна, представляете, японский светлый пиджак за свою цену!

— Хмм... потрясающе... — соглашаюсь я. — Как дела, девочки? Чтобы в понедельник на моем столе лежали...

— Елизавета Андреевна, — с укором перебивает меня со­лидная Марина, — разве мы вас подводили?

— Ну, хорошо-хорошо, — невольно улыбаюсь я. — Давайте только без опозданий. Это особо относится к Наталье.

— Да я на час раньше теперь встаю! — обижается та.

Скептически на нее оглядываюсь: непременно опоздает! Потом спрашиваю:

— Кто дежурит в субботу?

— Я! — выкрикивает Лена.

— С кем?

— С Анатолием Семеновичем,

— Значит, Толик... — бормочу под нос. Нормально. Лена у нас недавно, ей нужен опытный напарник. Теперь, кажется, все. — До свидания, девочки! Весело провести время.

— Вам тоже, Лизавета Андреевна!

— Придется приложить усилия, раз вы настаиваете…

Смеются. Я вместе с ними. Ухожу с легким сердцем. Пе­репрыгивая ступени, поднимаюсь на Люсин третий этаж, Люся — психолог. В нашем НИИ есть и такая должность. Группа психологов из трех человек, она за старшую.

Без стука открываю дверь. По-детски выпятив губы, Люд­мила Ивановна сосредоточенно водит по ним яркой помадой. Движением глаз милостиво указывает мне на кресло и про­должает свое занятие.

Располагаюсь, удобно вытянув ноги, и наблюдаю, как ис­кренне она любуется собственным отражением. Наконец задаю вопрос:

— А девицы где?

Зеркальце ныряет в стол, меня одаривают жгучим взглядом. Люся — смуглая, верткая, поджарая. Говорит, что дед увез бабку из табора. Может, и правда: волосы у нее вьющиеся, смоляные, карие глаза с поволокой. Одевается броско, любит золотые вещи. Смеется — бабкина кровь играет! Вот и теперь у нее в ушах золотые «цыганские» кольца, а на пальцах сверкают перстни.

— Девицы отпросились по семейным обстоятельствам. Сигарету? — садится поудобнее, нога на ногу.

Закуриваем.

— Ну, — спрашивает грубоватым голосом, — зачем пожало­вала? — и вглядывается своим оком вещуньи так присталь­но, что становится не по себе.

— Да так, — с напускной бравадой пожимаю плечами, — навестить.

Она курит, изящно отведя мизинчик. В глазах резвятся бесы.

— Угадала, — сдаюсь я, — одолела тоска. Беспросветная, глухая, болотная.

— «Болотная» — что, цвет? — уточняет после паузы.

— Не знаю... Пожалуй.

Вызывающе качает ногой, обутой в модерновую туфлю с тринадцатисантиметровым каблуком-шилом.

— Ты, Люсь, — психолог, — продолжаю я. — Объясни, ка­кого рожна мне надо? Я не старая дева, не синий чулок...

— Пыталась.

— Что — пыталась?

— Размышлять на эту тему. Не конкретно о тебе — о жен­щинах твоего типа. Даже нарекла по-своему. «Инка» — сок­ращение от «интеллектуалка». Собираюсь статью написать.

Я фыркаю:

— Инка!

— А смеешься зря, — невозмутимо говорит она. — Возник новый женский тип. Видишь ли, жизнь сделала женщину не только равной мужчине, но кое в чем и превосходящей его. На днях мне один завотделом примерно так распространял­ся. «Я, — говорит, — в своем отделе предпочитаю держать ва­шего брата, потому что в вас уверен. Мужик пошел неуравно­вешенный. То он запил, то у него творческий застой, то же­на сбежала — лишь бы не работать! А женщина скромненько везет воз работы, и я знаю — она не запьет и работу свою к сроку выполнит. Надежнее вы нынче стали, бабоньки!»

— Ну да, маскулинизация...

— А что — опишу возникший социальный тип, представ­ляешь? — хохочет, обнажая крупные зубы. — Начну, к при­меру, так... Инка — сформировавшийся в последние десяти­летия женский социальный тип. Она образованна и достаточно умна, вполне осознает себя как личность. Мужчины, встре­чаясь с инкой, зачастую испытывают комплекс неполноцен­ности. Они чувствуют ее притягательную силу, но одновре­менно она их раздражает и отталкивает.

— Хмм... Впечатляет. Продолжай!

— Женщины подобного склада обычно предпочитают оп­ределенный стиль взаимоотношений с противоположным полом, который условно можно назвать «мужчина на час». Та­кой вариант удобен им по нескольким причинам: женщина сохраняет полную свободу и имеет возможность заниматься любимым делом, не тратя свое время на беготню по магази­нам, уборку квартиры и т. д. Если приятель инки обременен семьей — прекрасно, у него нет прав на различного рода уп­реки.

Молчим. Я перевариваю будущую статью.

— Из вашего доклада, высокоученая дама, можно сделать вывод, что в своей тоске я виновата сама?

— Про таких, как ты, говорят: «Шибко умная». К тому же...

— Договаривай!

— У вас в роду старых дев не водилось?

— Была... двоюродная тетя. А что?

Прищурилась, довольная. Молчит.

— О нет! При чём здесь я? Скажу больше: я мужчин люблю. Мне интересно наблюдать за ними, предугадывать их поступки. Игра в любовь — это ли не увлекательно?

— Прямо коварная Матильда!

— Не отрекаюсь. Сейчас модно кричать о современных отношениях — и мужчины туда же. С их-то психологией из Домостроя!

— Недавно выяснилось, что мужчины консервативнее жен­щин. Они еще не привыкли к формирующемуся новому типу отношений женщина — мужчина, который более удобен в со­временной жизни.

— Не привыкли, — милостиво соглашаюсь я.

— Послушай, — оживляется вдруг она и целится в меня своим горячим глазом, — что если я тебя познакомлю...

— Ну, нет! — взвиваюсь я из кресла. — Один раз удружи­ла — будет! Я не представляю себя в идиллических семей­ных рамках, пойми ты это, наконец. Выйти замуж для жен­щины моего типа, это как в той песенке «...и в яму закопал и надпись написал»... Уволь, подруга.

Приподнимает узенькие плечи:

— Я живу — и ничего.

— Ты конформистка! Соглашатель по натуре. Можешь сочетать в себе все разом. Поэтому твоему мужу обеспечен вкусный обед и свежая сорочка, и он от тебя без ума. Ты всех любишь, со всеми тебе хорошо. Но главное — всем с то­бой хорошо... Я тебе завидую, понимаешь, за-ви-ду-ю. Потому что я совсем другая. Максималистка, пожалуй, что в наше время просто глупо. И я знаю, что глупо, но поделать с собой ничего не могу,

— Разве я не права? — после паузы произносит Люся, ко­торая, очевидно, пропустила мой монолог мимо ушей. — Ти­пичная инка! — и смотрит на меня так любовно, как, навер­ное, смотрел Господь Бог на первого сотворенного им чело­века.

— Отвяжись ты с этой инкой! — возмущаюсь я.— У тебя просто навязчивая идея.

— Возможно, — спокойно соглашается она. — А почему ты злишься?

Я молчу. Действительно, почему? Крыть, как говорится, нечем. Она между тем продолжает:

— И потом — если честно, ведь ты хочешь иметь детей?

— Дети? — ужасаюсь я. — Да ни за что! Ты, моя лучшая подруга, желаешь мне погибели! Пелёночки, горшочки, рас­пашонки, колясочки... Уфф! Это не для меня.

— Ты деньги за спектакль берешь или на общественных началах?..

Польщенно наклоняю голову:

— На общественных. А если серьезно… хочу, когда сра­ботает программа.

— Что это за программа?

— Инстинкт, голос крови, программа — какая разница? Как бы это получше растолковать... Понимаешь, шестым чувством я знаю, что с рождением ребенка замкнусь на нем. Растворюсь, перестану существовать как автономная лич­ность. Поэтому у меня дилемма: работать, идти вперед — или ребенок. Третьего не дано. Мне не дано. Посижу годок-другой в девках, да пойду потом рожать, да от разных мужей, чтобы генофонд устойчивей был!..

Смеемся.

— А что, собственно, я смешного сказала? — спрашиваю с укоризной. — Есть такая программа?

— Есть, не спорю! — и продолжает смеяться.

— Ты думаешь, мне слабой быть не хочется? Еще как! Да я просто мечтаю опереться на сильное мужское плечо. Но... где оно?

— Феминизация, — вздыхает Люся. —­ Раньше настоящих мужчин было больше. Не грусти, отыщем для тебя какой-нибудь редкий экземпляр.

Я этого как будто и не слышу:

— Почему ты сказала, что у меня наклонности старой де­вы? Правда, что ли?

— Как все в этом мире — лишь отчасти.

— Неужели ты права? А не хотелось бы… Иногда становится жутко. Начинает казаться, что я медленно умираю как женщина. Со всеми знакомыми мужчинами мне скучно, смертельно, до зевоты. Пытаюсь вообразить в одной квартире с собой такое вот серенькое, среднестатистическое сущест­во... и каждый день — одно и то же, одно и то же... Да у меня просто судороги делаются! Знаешь, когда возникает выбор: провести вечер с приятелем или почитать — я все ча­ще склоняюсь к последнему. Возвратишься с работы зимним вечером, перекусишь на скорую руку, залезешь в хвойную ванну, по самые уши, и мечтаешь, мечтаешь... А потом завер­нешься с головы до пят в махровый халат — и с книгой на диван...

— Кайф! — с чувством подтверждает Люся. — Кстати, что это ты насчет «удружила» здесь болтала? Олег что, до сих пор к тебе мотается?

— Когда осенит.

— И часто осеняет?

— Теперь не очень.

— Сломала мужика, — качает головой Люся, — до тебя он много женской кровушки попил. Значит, поменялись ролями.

— Во-во…

Она смотрит на часы:

— Бегу! Вовку из садика забрать надо...

За болтовней выходим в коридор и, обменявшись корот­ким «пока!» — разбегаемся.

...Знакомство наше с Олегом произошло с год назад. В заговор меня не посвящали, просто Люся позвонила однажды и сказала, что ждет меня назавтра и что форма одежды парадная. В последнее время Люсю вдруг обеспокои­ло мое холостяцкое существование, и она стала придумывать разные невероятные прожекты. Невзирая на семейные заботы, в ней еще кроются огромные запасы нерастраченной энергии,

Пока я добралась до нее назавтра, меня всячески испихали, измяли и изжулькали в автобусе. Поэтому, когда я ступила на благословенный порог Люсиного дома и обходительный муж Игорь принял у меня сумочку, а вышедший в при­хожую Олег приложился к моей ручке, — я поняла, что попала в рай.

Был он высок и немного сутулился. Из-под пышных бро­вей глядели карие проницательные глазки. И квадратная шкиперская бородка была чертовски привлекательна.

Мы обменялись взглядами и поняли, что друг другу по­нравились. Прошли в комнату. И хотя первое впечатление было приятным, скованность давала о себе знать. В присутствии Олега тушевалась даже Люся и начинала изображать этакую светскую даму. Она подавала бутерброды с икрой (и где только достала?), с восхищением, чуть не закатывая гла­за, твердила о Сальвадоре Дали, известная картина которо­го «Предчувствие гражданской войны» вызывала у меня дрожь отвращения и отнюдь не способствовала пищеваре­нию. Игорь ей подыгрывал. А я чувствовала себя не в своей тарелке и внутренне посмеивалась над комедией знакомства.

Но потом мужчины несколько оживились и стали обсуж­дать свои внутрилабораторные дела, и я заскучала. Мне хо­телось поговорить о гораздо более интересных вещах, чем поведение белков с неудобоваримыми названиями. Под пред­логом помощи Люсе я сбежала на кухню.

— Чего смылась-то? — не очень светски спросила та. — Я из кожи вон лезу, чтобы всем угодить, а она, видите ли, нос воротит.

— Им без меня про свою биологию говорить сподручней. Если бы я перед ними вдруг начала математические модели расписывать, как бы это смотрелось?

— Дура. Мужик перед ней хвост распустил — она еще рожи корчит.

— Ты помешалась на своем Олеге? Нет в нем ничего такого. Хочу домой.

— Раз в жизни ни черта не смыслишь, — внезапно озли­лась Люся, — так делай, что умные люди советуют. Олег этот никудышный — интеллигент уж и не знаю в каком поколении. При нем ухо востро держать надо и не демонстрировать своих плебейских замашек.

— Манеры у меня не те? — обиделась я.

— Ой, не о тебе речь-то! Вообще.

— Возраст у меня не тот, чтобы перед каждым мужиком кино гнать.

— Балда... — уже более спокойно отреагировала на мой очеред­ной «взбрык» Люся. — Какой же он «каждый»? В Городке живет. Я его в гости заманивала-заманивала. Для тебя, меж­ду прочим! Умница, обаяшка, не женат — что еще? — Она по­жала плечами. — Дамочки за ним настоящую охоту устроили.

— Уж и охоту! — не вполне уверенно фыркнула я. Она ожгла меня своим огненным глазом — и свеженамазанный бутерброд с аккуратным оранжевым слоем икринок, бывший у нее в руке, шмякнулся на пол.

— Ч-черт! — выругалась она, поднимая его с пола и сду­вая с него пыль, — хоть не икрой. Игорешке подставлю — с ним ничего не сделается! — осторожно поместила многострадальный бутерброд на плоское блюдо к таким же оранже­вым, масляно поблескивающим собратьям, и мы вернулись в комнату.

Беседа скоро сделалась раскованней и оживленней. Мы с Олегом скрестили шпаги в области литературы. С напускной небрежностью, однако настойчиво, он пытался утвердить свое превосходство — этого я ему не позволила. Он воспользовал­ся запрещенным приемом и заговорил о непереводившихся английских бестселлерах. Фокус не удался, я владею англий­ским. Это поубавило его пыл,

Обстоятельно обсосав косточки литературной индейки, мы обратили взоры к живописи, потом к музыке. Разговор впол­не естественно перекинулся на японскую аппаратуру, недав­но купленную Игорем, и тот с гордостью ее нам продемонст­рировал. Из динамиков понеслись будоражащие кровь негри­тянские ритмы. Пригасили свет и начали танцевать, В настроении я люблю попрыгать и похулиганить. А если еще не­много кокетства, игры в искренность... По глазам Олега скоро поняла: он у меня на крючке.

Уходили вместе. Он счел нужным проводить меня, и мы еще долго бродили по Березовой роще. И сытая июльская луна блестела в темном небе, шелестели деревья, а поцелуи были долгими и вкусными. Поэтический антураж ночи разрушали полчища осатаневших комаров, не выдержав зудя­щей атаки которых мы бросились искать спасения у меня дома.

Не знаю почему, но мы не переспали. Просто сидели и болтали, поддразнивая друг друга. Уснули ближе к четырем: я на своем диване, он — на матрасе в кухне.

Проснулись невыспавшиеся, бледные. Скрывая неловкость, выпили по паре чашек кофе и вышли на лестничную площад­ку. Пока я возилась с замком, приоткрылась дверь напротив и сверкнул любопытствующий глазок. Я не успела возмутить­ся, как дверь захлопнулась.

— Тьфу! — фыркнула я в сердцах.

— Что — так всегда?

— Почти, — буркнула я, подстерегая лифт.

Но кнопка лифта мигнула и снова зажглась ехидным красным светом.

— Сроду не дождешься! — Я махнула рукой. — Побежали!

Мы расстались на автобусной остановке.

День выдался каким-то бестолковым и сумбурным, что зачастую бывает по понедельникам. В коридоре столкнулись с Люсей и едва успели обменяться традиционным «привет», как меня вызвали к шефу. Зато вечером созвонились, и я в лицах, подробно изобразила свои похождения, включая злющих комаров.

— Встретиться договорились? — деловито спросила она.

— Точно нет. Он записал номер телефона,

— Зря ты его провожала утром, все-таки мужик. Пусть бы добирался сам.

— Из нашего околотка пока выберешься! А ему в Горо­док на работу, К тому же мы пришли ночью.

— Все верно, — согласилась она, — и все-таки зря!

Мы порассуждали еще о странностях мужской натуры, о капризах погоды и видах на урожай.

С неделю я ждала его звонка. Он не звонил. Я оскорбилась и ждать перестала.

...Нужно поспешить к себе, думаю я. Сейчас конец рабо­чего дня, если окажусь в потоке разбегающихся по домам людей — выбраться из него будет нелегко... Я убыстряю шаг, подхожу к кабинету и едва берусь за дверную ручку, как пронзительный звон наполняет коридоры и лестничные площадки нашего НИИ, И сразу хлопает множество дверей, длинные коридоры наполняются гулом толпы. Я ныряю к се­бе, с облегчением закрываю дверь. Кстати, что это я вспом­нила Олега?.. Ах, это Люсино: «Познакомлю, если хочешь...»

…Он позвонил через месяц, и я не узнала его. Придирчиво и долго выясняла, с кем говорю, пока он не назвался. Особого восторга не проявила, и это его задело. Он позвонил на следующий день и через день. Потом последовало приглашение на концерт...

Ситуация стала входить в стандартные берега. Мы сде­лались любовниками. Вблизи все оказалось проще — и сложнее. Олег был снобом. Это была не поза, но жизненная позиция. Мне снобизм чужд, однако Олег был умен. Я могу многое простить за ум. Постепенно я поняла, что это, пожалуй, не ум, а эрудиция.

Первая трещинка зазмеилась между нами, едва я ощутила себя в чем-то сильнее. Олег не был слабым — но был ведомым. Однажды в хорошем расположении духа он показы­вал мне семейный альбом. Если судить по фотографиям, его мать имела железный характер: твердый прямой взгляд, тяжелый подбородок. Как личность она подавляла сына, с детства и до университета расписав его жизненный путь. Он неохотно распространялся о ней, но по отдельным фразам и намекам я поняла, что сын обожал мать и одновременно старался уйти из-под ее опеки.

После университета его взяли в лабораторию, где вскоре, не без помощи шефа, он защитился. Жизненным кредо Оле­га был успех. Он жаждал славы и поклонения. Но привычка быть под чьим-то руководством (сначала матери, потом ше­фа) оказала ему плохую услугу. Уже три года он работал над докторской, хотя в глубине души знал, что не вытянет. Не вытянет — потому что свобода выбора решений и самосто­ятельность научного поиска были ему не по плечу. Видно, в тяжкую пору — неуверенности и смуты — я ему и подвернулась, и он интуитивно ухватился за меня, как за соломинку.

Наконец его серьезные намерения созрели, и он решил приоткрыть надо мной завесу тайны. Другими словами, пригласил меня на раут, как он выразился. Трястись целый час в переполненном автобусе — приятного мало, к тому же во мне бродили сомнения в целесообразности подобных «смотрин», но любопытство пересилило, и я поехала.

Его однокомнатная квартира находилась на Молодежном проспекте, поблизости от остановки с романтическим назва­нием «Черемуховая». В довольно большой комнате привле­кали внимание стол темного дерева, вероятно, конца прошлого века и старое кресло, которое он когда-то купил по дешевке у одинокого старика. На столе торжествовала бронзо­вая чернильница и лежали очиненные гусиные перья. По краям возвышались две аккуратные стопочки книг.

Одет он был журнально-элегантно: костюм цвета беж, тер­ракотовый галстук, коричневые носки. Бросил на меня оценивающий взгляд и остался доволен. Потом заговорил, вводя меня в курс дела.

— Мы идем к моему шефу отметить событие. Вышла в свет его монография. Весьма узкий круг. О тебе я кое-что расска­зывал. Мне будет приятно, если эти люди тебе понравятся,

— Сделаем. — Я легкомысленно пожала плечами. Предис­ловие вызывало раздражение.

— И давай без этого...

—  Чего — «этого»?

— Шуточек твоих.

— А я с рожденья несерьезная!

— Пора идти... — сказал он после напряженного молчания.

За проспектом начиналась зона коттеджей. Они стояли вдоль асфальтированной дуги шоссе, чуть отступив в сосно­вый бор, словно прячась от нескромных взоров. Каждый строился по индивидуальному проекту; приятно было смотреть на разноцветные домики, не повторявшие один другой. Олег позвонил. Дверь от­ворила миловидная, лет сорока женщина. Мы встретились взглядами и почувствовали взаимную симпатию.

— Наталья Семеновна, — церемонно заговорил Олег, про­ходя в обширную переднюю, — позвольте вам представить Елизавету Андреевну Белопольскую.

Вежливые обоюдные улыбки. Олег помогает мне раздеться. Круг был действительно «узкий». В гостиной находились трое мужчин и девица в излишне открытом платье. Стоять спокойно она не желала и изгибалась то так, то сяк, демон­стрируя свои прелести и свое платье. Олег перезнакомил ме­ня со всеми. Мужчины наговорили мне вежливых компли­ментов. Я улыбалась и скромно отмалчивалась.

— Не смущайтесь, — доверительно шепнула мне хозяйка, — здесь все свои. Ободряюще кивнула и с озабоченным видом удалилась.

Девица, державшая в руках книгу, вдруг зашвырнула ее и обратилась ко мне, жеманно акая на московский лад:

— Я тут недавно книгу историческую читала, так там про генерала Белопольского упоминается. Не ваш род­ственник?

Кажется, она пыталась меня уесть. Ох, и не терплю же я таких манерных куколок!

Тут же приняв соответствующую позу, я проблеяла:

— Это мой дед по материнской линии.

— Что вы говорите? — От удивления она перешла на нор­мальный человеческий язык и только открыла рот, чтобы спросить меня о чем-то еще, как Наталья Семеновна пригласила всех к столу.

Мужчины сразу приникли к коктейлям, а потом стали рьяно обсуждать монографию хозяина. Я тоже взяла высо­кий стакан и, сев в кресло, меланхолично принялась разгля­дывать экзотические сувениры, не забывая между делом при­кладываться к соломинке; коктейль оказался терпким, с гор­чинкой, я такие люблю. Внимание мое захватили «розы пу­стыни» — сероватые образования из спрессованного мелкого песка в форме цветочной чашечки. При взгляде на них пред­ставлялись бескрайние волны барханов, дымящихся под ветром, и слышался низкий протяжный звук — голос пустыни.

Девица вначале поизображала глубокую заинтересованность мужским разговором, но потом отошла и села в кресло ря­дом со мной. Она старалась держаться естественно, однако ее позы и жесты смотрелись нарочито. Покусывая густо накрашенные губы, она задала малозначительный вопрос по дедовой биографии, рассеянно выслушала ответ, а потом вдруг небрежно спросила, как я нахожу Олега.

— Интересен и, кажется, умен.

— Вы давно знакомы? — Она глядела в сторону, словно этот вопрос был просто долгом вежливости и ответ ее нисколько не занимал, однако пальцы непроизвольно выстуки­вали на полированной ручке кресла нервную дробь длинными кроваво-красными ногтями.

— Можно считать, да ... — ответила я неопределенно, вов­се не собираясь вдаваться в подробности наших с ним от­ношений.

Девица встрепенулась и стала расписывать, над какой за­хватывающе-интересной проблемой работает их лаборатория и какой талантливый ученый Олег Николаевич. Я посмотрела ей в лицо: взгляд черных, сильно подведенных глаз заметал­ся и юркнул в сторону. Она не была симпатичной — жидко­ватые прямые волосы, небольшое личико. Однако в ней ощу­щался темперамент.

— Наш Олег Николаевич такой человек, такой человек, что все мы в него слегка влюблены... — она пыталась гово­рить шутливо, но в голосе проскальзывали истерические нот­ки. — Я хочу сказать, весь женский персонал лаборатории! Он закончил школу с золотой медалью, университет с отличием, а теперь работает над докторской диссертацией... — Она просто не могла остановиться.

— Это ни о чем не говорит. — Я с вызовом пожала плечами. — И у меня диплом с отличием.

Ее слишком бурное оживление несколько меня коробило.

— У вас? — Похоже, ее это поразило, и она не успела отвести глаз, что-то жалкое мелькнуло в них и скрылось.

Я вдруг ощутила мгновенную симпатию к девице и нена­висть к Олегу. Зачем он это сделал? Бывшая любовница, ко­торая неравнодушна до сих пор... Захотелось пощекотать нер­вы и создать пикантную ситуацию? А может, проверить ме­ня на ревность? Или высокомерное пренебрежение людскими чувствами?

Мое самолюбие было задето. Мысленно поклявшись отом­стить, я взглянула на мужчин: с тонкой полуулыбочкой Олег рассказывал что-то своему шефу, а тот согласно кивал в такт его словам. В конце концов, деловой разговор прервался. Ко мне подошел хозяин и спросил, нравится ли мне Горо­док.

— В общем, да... — ответила я. Что тут еще скажешь?

— Ну, а как вы относитесь к кинематографу?

— Прекрасно! — И я широко улыбнулась.

— Вы знаете, я тоже... Это я говорю вам по секрету... — Симпатичней шеф у моего Олега, подумалось мне. Мы стояли со стаканами в руках и наблюдали друг друга. У не­го были глубокие залысины в темнеющих русых волосах, резкие, будто ножом проведенные морщины и светлые, слегка выцветшие глаза, глядящие излишне трезво.

— Кстати, вы смотрели «Мефистофеля»? — поинтересовал­ся он.

Я кивнула.

— И как находите?

— Вариации на тему о «Старике Хоттабыче».

Он хмыкнул, но глаза блеснули:

— Своеобразный подход.

Я пожала плечами.

Он сверлил меня глазами, словно пытаясь высветить нутро.

— Меня поразил актер... Клаус Мария Брандауэр! Какая разительная метаморфоза происходит с его героем! На наших глазах у талантливого актера крадут душу…

— Ах, — не выдержала и вмешалась ученая девица, ко­торую травмировало внимание шефа к моей скромной персо­не. — Фильм потрясает. Режиссер Иштван Сабо — гений!

— Скорее, режиссеру захотелось поумничать, — заметил» Олег, — и он отснял притчу, в которую намешал все, что под­вернулось под руку.

— Обычный фильм, — недовольно морщась, сказал молодой человек с невинными глазами-незабудками. — Неплохо поставленный. А вокруг него накручивают, накручивают…

Все как-то сконфузились за него.

— Ты, Ванечка, до таких фильмов еще не дорос! — хихикнула девица и чмокнула его в щеку, отпечатав бордовый кружок. Выдернула из его кармана платок и попыталась сте­реть помаду, но лишь размазала.

Молодой человек покраснел, стушевался и стал откручи­вать на своем пиджаке пуговицу, а разговор переметнулся на открытую в Доме ученых выставку работ модного столичного художника. Потом вспомянули недавнюю защиту диссер­тации неким Икс, который на вопросы оппонентов от волнения отвечал почти анекдотически. Местные остроумцы соот­ветствующим образом тотчас препарировали его фразочки, и теперь они гуляли по всему Городку, потешая публику. Ис­точник беседы иссяк, и Олег, точно рассчитав момент, стал прощаться.

Мы вышли на улицу. Накрапывал дождь. Я поежилась и взяла Олега под руку.

— Как тебе вечер? Удался? — спросил он, прижимая мой локоть.

— Да, в общем-то... Только больно уж ко мне присмат­ривались. С чего бы? — я быстро повернулась, стараясь уло­вить выражение его лица.

Он хмыкнул неопределенно и отвернулся. Потом сказал:

— Извини, надо было, конечно, предупредить. Я предста­вил тебя своей невестой.

— А-а, тогда понятно... — протянула я, останавливаясь я освобождая руку, — значит, невестой...

— Не вижу повода для трагедий. — Он был в некотором замешательстве, но отступать не собирался. — Зайдем ко мне и поговорим. Можешь считать это официальным предложе­нием руки и сердца.

— Благодарю за честь! — И я шутовски поклонилась.

— Из-за чего психуешь? Давай обсудим все спокойно. Он попытался меня обнять, но я вывернулась и побежала к автобусной остановке. Этот кретин свел меня со своей быв­шей пассией, да еще и невестой объявил! Обозленная до пре­дела, я уселась в такси и поехала домой. Готовить обеды, стирать бельишко и штопать носки — совсем не мое амплуа. И почему он решил, что я за него пойду?!

Неделю спустя мы помирились, А еще через месяц я с превеликим трудом выслушивала его монологи о собственной ценности. Подробные же отчеты о проклятых белках, кото­рые день за днем вели себя одинаково, вызывали приливы глухого, трудно контролируемого раздражения. Он любил по­сплетничать о шефе в коллегах. Мы все не без греха, но его сдобренные сарказмом рассказы, а еще больше привычка носить в кармане пилку и не к месту подпиливать ногти дово­дили меня до тихого исступления.

Отношения наши не сложились, и, конечно, в этом не были виновны ни белки, ни пилка для ногтей, ни сплетни о коллегах.

Я его понимала, жалела, пыталась привыкнуть к нему.

Он комплексовал, дергался, страдал. Внешнее обаяние скрывало мизантропа, которому представлялось, что за его спи­ной о нем говорятся только гадости. Наконец я от него ус­тала. Он сделался мне неприятен — и скучен. Пришло время расстаться.

Ссоры, нервотрепка, бесконечные выяснения отношений для меня невыносимы. Поэтому без всяких объяснений я превратилась для Олега в суперзанятого человека. Он постоянно звонил невпопад: ко мне приезжала погостить любимая под­руга, или наваливалась вдруг прорва работы, или я мучи­лась зверской мигренью.

Приемы примитивные, но за нос я его водила с месяц. Потом он вышел из-под контроля. Есть такие люди: стоит им почувствовать, что предмет ускользает из их рук, как он де­лается им жизненно необходимым. По вечерам он приезжал из Городка и ждал меня под дверью. Если звонил телефон, весь обращался в слух, чтобы позже не преминуть заметить, что, хотя человек я, безусловно, свободный, однако сущест­вуют в человеческом обществе определенные моральные нор­мы, которые...

Подобных страстей я никак не ожидала от Олега, и они поначалу развлекали меня, но скоро приелись. Теперь я об­щалась с ним по телефону исключительно междометиями и пресекала любые попытки с его стороны напроситься в го­сти, с ужасом представляя вечер, потерянный на выяснение отношений и брюзжание. А когда он однажды подстерег меня с сослуживцем и закатил на улице неприличную сцену, тер­пение мое лопнуло, и я открытым текстом послала его к черту.

Впрочем, он не успокоился, а, выждав неделю, появился снова. Но страсти уже погасли. Встречи наши постепенно сошли на нет, хотя он часто напоминал о себе по вечерам: молчал в телефонную трубку. Я слушала его дыхание, и во мне бродило полуосознанное чувство вины.

...Вынимаю из сумочки зеркало и пристрастно себя изучаю: синие глаза, темные ресницы и брови, длинные, цвета меда волосы. Нос подкачал немного — картошечкой. Но весь­ма пикантный (мнение знакомых мужчин). Фигура — блеск (источник информации тот же). Только рост — 164 см — в наше время маловат. Выдающиеся скулы и чуть приподнятые у висков глаза напоминают о наследии былых времен. Характер вредный... Я строю отражению рожу, потом под­крашиваю губы и бросаю взгляд на часы — опаздываю! По-солдатски надеваю плащ и вооружаюсь зонтиком. В путь — Миша уже заждался. Но какая уважающая себя женщина приходит вовремя?

Кафе «Рябинушка» декорировано чеканкой и деревом и, если так можно выразиться, стандартно уютно. Столики за­няты почти все, предсубботний вечер. Пока ждем официантку, глазею по сторонам. Могли бы и не попасть. Хорошо, что пошли сразу после работы. Эх, потанцуем!.. Смотрю на Мишу — он на меня.

— Как ты расцениваешь, — говорит,чтобы что-нибудь ска­зать, — назначат Симонова руководителем группы?

— Сомневаюсь. И забудем о работе! Скажи лучше, Толик на меня почему косится?

— Это, по-твоему, не работа?

— Межличностные отношения, — выкручиваюсь я, попав впросак. Ничего нового от Миши не узнаешь, зато сидеть не так тоскливо будет.

Он бормочет что-то свое, серьезное — я слушаю вполуха.

Гомон голосов, позвякиванье посуды, неопределенный шум от движения множества тел создают расслабляющий фон. Официантка приносит еду, и разговор сам собой преры­вается.

Но Миша не выдерживает долгого молчания. Мы лениво обсуждаем книгу о Наполеоне, последние институтские сплет­ни насчет мадам «О» и нашего шефа. Оркестранты вразнобой настраивают инструменты. Я закуриваю и расслабленно от­кидываюсь на спинку кресла. Меня больше не раздражают раскрашенные, как у матрешек, лица официанток, а заиграв­шие танго музыканты даже симпатичны.

Наш столик недалеко от эстрады. Вглядываюсь в лица музыкантов, стараясь прочесть их судьбы. За пианолой муж­чина лет сорока с тонкими чертами испитого лица, в глазах неврастенический блеск. Цвет лица желтоватый, наверно, больная печень. Считает себя неудачником и конченым чело­веком. А в молодости был красив, любим женщинами, и его имя, наверняка, произносилось в артистическом мире с мно­гообещающими интонациями. Тот, что играет на саксофоне, полноватый, похожий на сытого кота, кажется, вполне дово­лен жизнью. Открыто не халтурит, но и не выкладывается. Выдает на столько, сколько зарабатывает. Тощий парень с бас-гитарой… в нем что-то есть! То неуловимое, что обращает на себя внимание — талант? будущее?

Заразительный громкий смех невольно привлекает вни­мание. Я оглядываюсь. Нет, невозможно! Резко отвернувшись, замечаю, как прыгает в пальцах сигарета, и поспешно ее сминаю в пепельнице. Прошли годы — я ошиблась. Перево­жу дух, мысленно себя уговаривая. Конечно, я обозналась, ведь он сидел спиной ко мне. Воображение разыгралось… Подсмеиваюсь над собой, хотя внутри все дрожит, и снова, через силу, поворачиваю голову. Мужчина теперь сидит в по­лупрофиль — это он!!

Оркестрик гремит вовсю. Оживились, оттаяли лица му­зыкантов, заблестели глаза. Все новые и новые пары входят в круг. Как трудно, наверно, видеть перед собою праздник каждый день и изображать приличествующую случаю весе­лость!..

Разворачиваю стул таким образом, чтобы видеть Серого Волка. Десять лет прошло. Боже правый, десять лет!.. Посе­дел. Вроде похудел немного. Почему он вернулся в наш город? И что с ним за бабы?

— Где ты витаешь? — обиженно спрашивает Маша.

— За соседним столиком.

Хмыкает, приняв ответ за шутку,

...Жизнь моя в институте протекала безмятежно и ровно, до третьего курса. Я сдавала экзамены, ездила проводницей в поездах дальнего следования во время летнего трудового семестра, дружила с Павликом — и была вполне довольна со­бой. Тот памятный мне день первого сентября выдался, будто по заказу, солнечным и теплым. Радость встречи с сокурсниками, по-летнему щедрое солнце, смех, улыбки...

Прозвенел первый звонок, и включились укрепленные на кронштейнах телевизоры. Ректор поздравил студенческую братию и преподавательский состав с началом нового учеб­ного года. Снова зазвенел звонок. Первая лекция в семестре — теория вероятностей.

Он не вошел, ворвался в аудиторию. Стремительный, подтянутый, в костюме цвета стали. У меня перехватило дыхание. Этого не могло быть! И все же — вот он, стоит передо мною во плоти и крови. Случившееся было непостижимо и страшно. Дело в том, что когда мне было лет тринадцать, я попала на выставку старинного английского портрета. Тогда я зачитывалась Вальтером Скоттом и Александром Дюма, бредила рыцарями и мушкетерами. Я бродила по залам му­зея, всматриваясь в лица живших за столетия до меня, переходила от портрета к портрету, словно в ожидание чего-то. Наконец я замерла перед портретом молодого человека кисти неизвестного художника шестнадцатого века. Все мои грезы о рыцаре будто материализовались в этом бледном удлинен­ном лице с серыми глазами, пристальными и меланхоличными. Я смотрела на портрет так долго, что мне стало не по се­бе. Несколько раз он оживал потом во сне, но страшно мне уже не было. Спустя время воспоминание угасло. И вот теперь... Конечно, он много старше юноши на портрете — но это он! Я поняла, что погибла.

Появление человека в сером костюме вызвало смятение женской половины курса. Ребята не увидели в нем ничего за­мечательного, кроме длинного, «лошадиного», лица. Разговоры на всех переменах вращались вокруг Серого Волка — прозвище родилось само собой и приросло к нему мгно­венно.

Мир преобразился. Я вдруг увидела его красоту и многомерность. Люди, предметы, события были, конечно, все те же — и совсем другие. Интересней, значительней, глубже. Переполнявшие меня чувства нуждались в высоком стиле: я бра­ла на лекции томики Пушкина, Тютчева, Цветаевой и твердила их строки до умопомрачения. Когда меня спрашивали о чем-то, кажется, и отвечала в рифму. На меня махнули ру­кой и оставили в покое.

Скоро я вполне могла сойти за помешанную. Куда бы я ни смотрела, виделся мне только Серый Волк. Его лицо проступало на страницах книги, и я шептала ему слова люб­ви. В толпе на улице, в автобусе, в институтских коридо­рах, — повсюду мне мерещилась его фигура. А бессчетное чис­ло раз прокручивавшаяся в воображении картина — я набираю заветный номер его телефона — приводила меня в исступление.

­Наконец я не выдержала и позвонила ему домой. Не пом­ню даже, как набирала номер. Ничего не помню, кроме того, что судорожно прижимала к уху телефонную трубку. А по­том — его голос, как гром, землетрясение, лавина!..

А ведь это можно назвать счастьем, думаю я-сегодняш­няя, глядя на действительно привлекательного мужчину в сером костюме, в котором нет уже прежней тайны. Но в то время...

После телефонного звонка я несколько дней ходила сама не своя. Лекций по теории вероятностей ждала, наслажда­ясь своим ожиданием, предчувствуя, что через десять ми­нут... уже через восемь… пять… я снова увижу его. И — девяносто минут непрерывного счастья!

Его силуэт в дверном проеме вызывал холодок восторга. Его лицо виделось прекрасным и одухотворенным. Когда же он нисходил со своей кафедры, словно Зевс с Олимпа, и ненароком останавливался возле моего стола — судорога восхищения и ужаса сводила мое тело.

Серые глаза, прозрачные, со льдинкой. Суховатый корот­кий смешок...

Неодолимая потребность видеть Серого Волка превратила меня в его тень, его ангела-хранителя, его собачонку, под­стерегавшую каждый его шаг. Адрес, семейное положение, номера телефонов, рабочий и домашний, — все сделалось предметом моего пристального внимания.

Однажды я повстречала его с женой. Они неторопливо шли в направлении центра. Я перебежала на противополож­ную сторону улицы, обогнала их, пересекла дорогу снова и пошла им навстречу, чтобы разглядеть его жену. Под ногами остро поскрипывал свежевыпавший снежок, отчего город ка­зался посыпанным крахмалом. Полнеющая женщина в норковой коричневой шапочке буднично опиралась на его руку и что-то говорила протяжным певучим голосом. Лицо у нее было округлое и миловидное. Мы встретились с нею глазами — и разминулись. Я стояла, глядя им вслед. Через какое-то время она непроизвольно обернулась на мой пристальный взгляд. Я быстро склонилась, изображая, будто застёгиваю на сапоге молнию.

Самое странное, что тогда я не испытала ни ревности, ни зависти, ни даже горечи — так сильна была моя любовь. То, что было хорошо для Серого Волка, было хорошо и для ме­ня. Я тут же наделила его жену массой достоинств и почти полюбила.

...Мужчина за соседним столиком привычно откидывает со лба седеющую прядь, и знакомое это движение вызывает во мне болезненное эхо.

А тогда, десять лет назад, выждав несколько дней, я по­звонила снова.

— Алло…

Его неповторимый голос в телефонной трубке.

— Здравствуйте, — быстро выговариваю я, полузадохнувшись от волнения, — вы меня не знаете...

— Ну, давайте знакомиться! — шутливо отвечает он.

—Умоляю вас, не прерывайте, — попросила я, — иначе я спутаюсь и ничего не скажу. А я не могу больше молчать. Я с ума схожу. Может быть, уже сошла. Я вас люблю. Бе­зумно. Понимаете?! Это не розыгрыш и не глупая шутка. Я измучилась. Я вас люблю. Люблю! И простите меня... — Я бросила трубку и выскочила из кабины телефона-ав­томата.

Казалось, я не бегу, а лечу над вечерним затихающим бульваром — такое бурное ликование переполняло меня. Но потом поднялась досада: ведь я начисто забыла все те красивые, приготовленные заранее фразы, которые хотела сказать, и лепетала в трубку что-то о любви. А ведь он — самый умный, красивый, чудесный человек на земле! И мое собственное существование обретает смысл лишь в его присутст­вии...

…Официантка наконец приносит неизменную поджарку.

— Обрати внимание, — говорю я Мише, — слева и позади меня сидит Серый Волк. Помнишь?

— Тот, в которого ты была влюблена?

Молча киваю — человеку свойственно задавать неуместные вопросы.

Вглядывается:

— Вроде он. Постарел. А может, и не он... Точно, он!

Деланно смеюсь, скрывая возбуждение. Певичка в красном платье что-то старательно выводит под Пугачеву. Что если... Шальная мысль не отступает. Не стоит... Нет... Была не была!

Обращаюсь к Мише:

— Сейчас ты встанешь, пойдешь в оркестр и закажешь для меня «белый» танец.

Перестав от удивления жевать, он недоуменно смотрит на меня.

— Какое-нибудь дамское танго, — продолжаю я нетерпеливо, — они сообразят.

— Но если ты хочешь танцевать...

— Я хочу пригласить Серого Волка. Ты потанцуешь с одной из его дам, на собственный выбор.

— Зачем тебе... — начинает он.

Но, не дослушав, я капризно перебиваю:

— Такова моя воля — этого тебе достаточно?

— Достаточно. Если вопрос ставится таким образом... — Он приподнимается с места.

— Дожуй вначале, не срочно,— невольно усмеха­юсь я.

И он послушно садится, и снова принимается за свою поджарку. А я извлекаю из пачки сигарету и вдруг осознаю, что почти не волнуюсь.

Голос у низкорослой певички грудной, проникновенный, хрипловатый. Она старательно доводит свою песню до кон­ца, раскланивается и уходит с эстрады отдохнуть, поболтать и перекурить. Толкаю Мишу ногой под столом — он вскаки­вает и пробирается к оркестру. Что-то говорит музыкантам, лезет в карман. Какая сейчас такса — тройка, пятерка?.. Возвращается.

Ведущий объявляет «белый» танец. Я быстро встаю — не дать опомниться его спутницам! Подхожу и, пока они хихикают и кокетничают с ним, с улыбкой приглашаю. Физионо­мии дам вытягиваются. В его прозрачных серых глазах вспы­хивают огоньки, он отбрасывает со лба прядь, и вот мы уже идем к свободному от столиков пространству. Скосив глаза, вижу Мишу, плетущегося рядом с одной из дамочек, но это уже не имеет значения.

Рука партнера уверенно ложится на мою талию. В ней чувствуется сила, в этой руке с суховатой удлиненной ки­стью. Ткань серого костюма на ощупь жестковата. И все-таки я волнуюсь. Мне хочется, чтобы он узнал меня, мой Серый Волк. И я настойчиво заглядываю в его глаза, надеясь про­будить ответный отклик, хотя бы тень воспоминания о себе. Вот дрогнула едва заметно радужка его глаз, и черный зрачок расширился, словно открывая доступ внутрь.

— Мне знакомо ваше лицо... — говорит он. — Я скажу банальность — мы прежде не встречались?

Утвердительно опускаю веки.

Он старательно роется в памяти — ничего. Пытается нащупать связующую нить:

— Здесь, в этом городе?

— Тепло...

— Мгм...

— Одиннадцать лет назад, — прихожу я на помощь. — Вы тогда читали теорию вероятности в НЭТИ. Всего один се­местр. Там училась девятнадцатилетняя дурочка, которую я немного знаю. Это давняя история. Первая любовь...

— Девчонка, донимавшая меня телефонными звонками?

— Она самая! — не могу удержаться от улыбки.

— Вы изменились так, что не узнать.

Вопросительно приподнимаю брови.

— В лучшую сторону, конечно!

Быстро-быстро мигаю — щиплет глаза. В зале очень накурено.

— Милый, милый Владимир Сергеевич! Если бы вы толь­ко знали, как я вас тогда любила!.. — оказывается, сожаленье о несбывшемся может быть приятным. Оно уходят в прошлое, подергивается дымкой грусти и даже самой острой боли при­дает горьковатый и сладостный оттенок. — Никогда я не позволяла себе звонить вам из дома. Всегда с улицы, из буд­ки телефона-автомата. Мне нужно было остаться одной. Ваш голос был той драгоценностью, которой я не желала делиться ни с кем. Ваши слова, даже интонацию я должна была пережить...

— В двадцать лет любое увлечение принимаешь за лю­бовь, — вздохнул он.

— О да! Но вот сегодня, когда мы встретились и навряд ли когда-нибудь увидимся вновь, мне хочется сказать вам... Нет! Бесконечно благодарна я вам за то чувство — называйте его как угодно: увлечением, любовью! — которое испыта­ла тогда. С тех пор ничего подобного не было в моей жизни.

Моя открытость смутила его.

После затянувшегося молчания он, наконец, спросил, стараясь сгладить возникшую неловкость:

— Где вы работаете?

— В одном заурядном НИИ.

— Неужели вы... — он запнулся, подыскивая нужное сло­во, — относились ко мне так, как говорите?

Я с сожаленьем наклонила голову. Потом сказала:

— Не мы выбираем чувство — а чувство нас.

—У меня двухнедельная командировка в ваш город, да­вайте созвонимся?

Десять лет назад я могла бы умереть за эту фразу, поду­мала с печальной иронией.

Музыка обрывается, и мы останавливаемся в нерешитель­ности.

— Позвольте пригласить вас на следующий танец, — цере­монно произносит он.

— Не стоит! — Круто поворачиваюсь и быстро пробира­юсь к своему столику.

Сидя неподвижно, Миша наблюдает за моим приближением, и вид у него угрюмый.

— Мишка, друг, идем плясать! — И, не оглядываясь, я устремляюсь в круговерть танцующих.

Оркестр играет разухабистую песенку. Ритм подхватыва­ет меня, кружит голову, хочется смеяться и плакать — и буд­то летишь. Расступается что-то выкрикивающий и ритмично хлопающий людской круг, в котором мы отплясываем нечто русско-кавказское с красивым высоким грузином. Потом еще танец, еще и еще…

Когда мы с Мишей, разгоряченные и задыхающиеся, воз­вращаемся к своему столику — соседний уже пуст. Просле­дивший направление моего взгляда Миша поясняет:

— Они поесть заходили. Мне та женщина сказала, с ко­торой...

Я уже не слушаю его:

— Конечно... они заходили поесть... — Меня вдруг поража­ет невыносимая пустота, разверзшаяся вокруг меня в этом модном кафе. В тридцать не веришь сказкам, придуманным в девятнадцать, но как хотелось бы верить! — Конечно... — машинально повторяю я, и печаль и тоскливое одиночество овладевают мною.

Некоторое время сижу, не произнося ни слова, преодоле­вая, скручивая в болезненный жгут свое настроение. Это не­просто. Но, в конце концов, я снова оживляюсь. Наверно, да­же излишне — Миша посматривает с удивлением. А меня уже понесло, и я трещу без умолку. Но вдруг в памяти ярко вы­свечивается какой-нибудь эпизод — я смолкаю на полуслове и гляжу в пространство, не пытаясь делать вид, что слушаю Мишу.

...После сумасбродных телефонных признаний я затаилась. Собственное поведение стало представляться мне предосуди­тельным. Серый Волк, напротив, был заинтригован.

Влюбленных в него девиц было предостаточно. Я сидела возле самой кафедры — что с того? С таким же успехом мог­ли бы звонить и Наташа Лазарева, и Люда Авдеенко, и... Да мало ли! Многие обожали его... только более спокойно. На консультации по теории вероятности являлся добрый де­сяток воздыхательниц. Это были, наверно, самые популярные консультации в институте. За поклонницами Серого Волка тянулись и ребята, ревновавшие к нему своих подруг. Вся эта катавасия, должно быть, немало развлекала его.

Семестр подходил к концу — и я решилась. После лекции подошла к нему и попросила пояснить непонятное место. Серый Волк начал что-то энергично говорить и рисовать на доске, но шум перемены все перекрыл.

— Понятно? — спросил он с надеждой.

Я упрямо мотнула головой в знак отрицания.

— Вот что, давайте-ка отыщем свободную аудиторию, я расскажу подробнее — здесь есть тонкости... — И пошел по коридору, открывая двери кабинетов.

Потом мы сидели рядом в пустой аудитории, и он терпе­ливо покрывал формулами чистый лист бумаги, объясняя мне трудные логические переходы. Я не слышала его слов. Я смотрела на заполнявшийся вязью его почерка лист и пере­живала нашу невероятную близость.

— Ну как, прояснилось? — почти весело поинтересо­вался он.

— Да... понятно… — пресекшимся от волнения голосом от­ветила я и вдруг бухнула: — Владимир Сергеевич, звонки по телефону — это я! — И почувствовала, как лицо залила кра­ска стыда, но упрямо продолжала, избегая его глаз: — Вы не подумайте чего, все правда. — И замолкла, съежившись в комок.

— Как вас зовут? — спросил он ласково.

— Лиза... — прошептала я.

— Любовь — хорошее чувство, Лизонька, — проникновенно заговорил он. — И не надо его стыдиться. Но все, что кажется тебе сегодня трагическим и неразрешимым, завтра пройдет и забудется. Поверь мне — все проходит!

Смысла слов я не воспринимала, но успокаивающая интонация подействовала. В довершение всего он погладил меня по голове — и вышел. А я осталась сидеть, обескураженная и пристыженная собственной выходкой. Пусть бы он сердился на меня, отругал, накричал — а он обошелся со мной, как с ребенком!

И все же я продолжала любить его, безнадежно и исступленно. Он, казалось, напрочь забыл обо мне. Я продержалась и пропустила одну его консультацию, но потом сдалась. В тот день собралось человек пять. Отыскали незанятую аудиторию и отправили меня за Серым Волком. Дверь на кафедру была приоткрыта, я остановилась и вдруг услышала его голос.

— ...не отрицаю, мне это не безразлично. К примеру, ты — если откровенно. Смотрит на тебя, обмирая от восхищения какая-нибудь двадцатилетняя студентка — что, не взыграет ретивое? — суховатый короткий смешок. — Есть у меня одна с третьего курса. Синеокая. Проходу не дает, домой звонит. Моя Ирина уже коситься стала. А мне девицу жалко — первая любовь!

Обо мне?! Сердце екнуло и забилось. Дверь предательски скрипнула и начала приоткрываться. Я стояла не двигаясь. За столом друг против друга сидели Серый Волк с Ситниковым и пили кофе. Обо мне этому лысому ничтожеству?! Я бросилась прочь, задыхаясь от обиды и ярости.

До позднего вечера бродила по городу в состоянии оглушения. Ночью не могла заснуть. Перед глазами стояли удивленные лица Ситникова и Серого Волка — кажется, я тогда громко всхлипнула.

Лежа в постели, думала, что пережить предательство с его стороны невозможно, что все происшедшее настолько ужасно, что... Далее следовали слезы. С чувством отрадным и мстительным я воображала Серого Волка, узнающего о моей смерти. Я напишу ему прощальное письмо. Это будет совершенно великолепное письмо, в котором я со спокойным достоинством скажу, что он оказался не достоин моих чувств. А в то время, когда он прочтет мое письмо, я буду лежать в гробу, недосягаемая для людской суеты и оттого еще 6oлее прекрасная, и на мне будет белое, как у невесты, платье, и цветы, цветы кругом...

На этом месте картина прерывалась, потому что начинался новый приступ рыданий в подушку и появлялась мстительная мысль, что тогда-то он оценит мою любовь и бросит к моим стопам букет белоснежных хризантем!..

Письмо должно быть коротким и выражать страдание. Как к нему обратиться? Милый Владимир Сергеевич? Ни за что! Я уже умерла, поэтому могу все. Начну так... Милый Серый Волк! Я не хочу больше жить, потому что поняла се­годня, что ты никогда меня не полюбишь. Я прощаю тебе все, даже Ситникова. Мои любимые цветы — белые хризан­темы...

Горестное лицо Серого Волка притушило остроту обиды. Но уснула я с твердым намереньем назавтра умереть.

Проснулась утром поздно. Бабушка отправилась за покупками, родители на работу. Меня не будили, решив, что мне ко второй паре. Все было предрешено. Это наполняло меня суровым спокойствием, глубокой торжественностью — и расте­рянностью. Но я взяла себя в руки, отыскала бабушкино снотворное и вернулась писать роковое письмо.

3а окном лучи зимнего солнца пронизывали сгустившийся туман, от колодцев теплотрассы поднимались столбы пара — мороз за тридцать. На подвешенной к форточке кормушке суетились синицы. Поочередно подлетая, они цеплялись лапками за край, хватали семечко клювом и, пискнув, падали назад и вниз. Передо мною на столе лежал запечатанный конверт с адресом нашего института и фамилией Серого Волка. Я глядела на него со смешанным чувством. Происшедшее уже не виделось мне в таком трагическом свете, как вчера. Ведь Владимир Сергеевич не назвал Ситникову ни фамилии моей, ни имени. Да и рассказывал, может, не про меня?.. А если и про меня... Значит, он обо мне думает! Пусть урывками, изредка — но думает. И что-то он там говopил про первую любовь…

Я глубоко вздохнула, но тотчас же разозлилась на себя за нерешительность, открыла флакончик и высыпала на ладонь зеленые таблетки. Потом долго, загипнотизированно смотре­ла на них, чувствуя, как немеет держащая их рука. Проглотить это — и все. Конец. Холодок ужаса пробежал по спине. Все… Как — все? Нет! Не хочу!!

С громким всхлипом села на пол, сама собой разжалась ладонь, и крохотные зеленые точки раскатились по паркету. Мне хотелось жить. До отчаяния. До ненависти к себе. Жить! Жить! И тогда я подумала, что буду отныне гордой и оди­нокой. Если Серый Волк не любит меня — пусть! Унижаться больше не стану. Хватит у меня сил на это. И аккуратно соб­рав таблетки, я сдула с них пыль и ссыпала обратно во фла­кончик...

...Неужели это была я?! И букет хризантем, и прощаль­ное письмо, и воображаемые страдания Серого Волка?.. Бог мой, да это же банально до пародии!.. Банально, пошло и смешно.

—У тебя вид какой-то похоронный, — доходят до созна­ния Мишины слова.

—Я только что вернулась с похорон…

— Каких еще похорон? — пугается он.

— Шутка... — И растягиваю в улыбке, губы. — Стопроцент­но глупая шуточка. — Не глядя, гашу в пепельнице сигарету. Обжигаюсь. Перед глазами возникает другая пепельница, в которой корчатся и сгорают останки моего прощального письма. Вот оно обращается в пепел, и что-то умирает, обугливается у меня в душе.

Во время сессии я почти не появлялась в институте. Су­ществовала, словно в полусне. Старательно готовилась к экзаменам, посещала консультации (кроме теории вероятно­сти), даже в кино ходила. Однако жизненная суета про­ходила сквозь меня, никак не задевая. Словно из другого измерения, наблюдала я за собой и за другими. Впрочем, это не помешало мне заучить его предмет, как молитву. Мою маму здорово напугало, когда однажды ночью я вошла в ее комнату, вслух доказала какую-то теорему, вернулась к себе и утром ничего не могла вспомнить.

Сдавали теорию вероятности пятнадцатого января. Хо­лода стояли настоящие, сибирские, — ртуть опустилась до от­метки минус тридцать восемь. Основательно замерзнув на автобусной остановке, я, наконец, добралась до института и долго отогревалась у радиатора отопления в вестибюле. Потом разыскала аудиторию, отмеченную в расписании экзаменов, заняла очередь. Ожидание нервировало, несмотря на попытки держать себя в руках, меня бросало то в холод, то в жар, или вдруг я начинала не к месту смеяться. Эти всплески эмоций действовали на всех не лучшим образом, поэтому, ед­ва из дверей показался очередной счастливчик, парни подхвати­ли меня под мышки и впихнули в аудиторию. Как я дошла до его стола — не помню. Вытянула билет и пробежала глазами вопросы. Легкие! Робко посмотрела на Серого Волка и увидела, что он улыбается. И неожиданно сама улыбнулась в ответ.

Теорию отвечала назубок, но с задачкой немного напорта­чила. Он задал пару дополнительных вопросов — результат я выдала с ходу. Усмехнувшись, он покачал головой и вы­вел в зачетке «отлично». Отметил в ведомости, потом, протя­гивая мне зачетку, неожиданно сказал:

— А вы молодец, Лиза! Это вторая пятерка за сегодня. Жаль, что я не видел вас на моих консультациях.

— Болела... — пролепетала я.

— Вы мне симпатичны, — снова заговорил он, — я искрен­не желаю вам счастья. Умение быть счастливым — трудней­шая из земных наук!

— Спасибо... — Я встала и направилась к выходу, дер­жа в руке зачетку.

Зачем он это сказал?..

Зимние каникулы я провела в горах, на турбазе. Было мно­го студентов, жили мы в деревянных теремах, окруженных столетними елями. Смех, танцы, розыгрыши...

В эти две недели у меня словно не было прошлого. Мы ходили в лыжные походы, жгли костры, катались с гор. А в конце устроили карнавал.

Все это время я хохотала, кокетничала, с удовольствием водила за нос поклонников. Но порой мне вдруг представля­лось, что я, смеясь, скольжу высоко над землей по стеклян­ному мостику, и шаткий этот мостик прогибается под моею тяжестью, и я чувствую, что вот-вот он рухнет, — и продол­жаю смеяться. Страх одиночества гнался за мной по пятам, наедине с собою было безрадостно и тоскливо.

Начался новый семестр. Лекция по теории вероятности пришлась на среду. Прозвенел звонок, я повернулась к двери и застыла. Вошла невысокая рыжеватая женщина. «Лекцию перенесли», — с досадой встрепенулась я. Но лекцию не пе­ренесли. Серому Волку предложили заведование кафедрой в другом городе, и он уехал. Об этом мы, конечно, узнали позд­нее, а тогда...

А тогда меня понесло. Мое женское начало словно сорвалось с цепи. Проснулось неодолимое стремление подчинять мужчин своей воле, одерживать над ними верх, укрощать. Я кокетничала с несколькими парнями одновременно, потом будто невзначай сводила их за «дружеской» беседой в кафе или же у себя дома и со злорадством наблюдала, что из этого выходило.

И вдруг я почувствовала, что время проходит. И по сей день ощущаю я поток его, который частица за частицей от­рывает и уносит мою жизнь. А инстинкт вел меня по запу­танному лабиринту настоящего, и в голове зрел уже очеред­ной «извечный» вопрос, требующий разрешения. Речь шла о том, смогу ли я быть с кем-то, если люблю Серого Волка?

Сегодня это кажется смешным, но тогда вопрос стоял серьезно. Я думала и думала о Сером Волке. Чтобы жить дальше, нужно было уничтожить свое к нему чувство. И я интуитивно знала, как это сделать. Нужно было унизить, за­грязнить свою любовь в собственных глазах, сбросить ее с неба на землю. Я освобожусь, наконец, от занозой сидя­щего во мне чувства и воскресну в каком-то ином ка­честве.

После третьего курса мы проходили практику в одном НИИ, и я оказалась под началом Алексея. У него были со­ломенные непослушные волосы, мясистый вздернутый нос и ореховые глаза, посверкивающие юморком и хитрецой. Под­вижный, юркий и неунывающий — с ним было просто и лег­ко. В первый же день он отправился провожать меня, и мы шли, болтая обо всем на свете. Я одновременно узнавала по­следние новости НИИ и получала исчерпывающую информа­цию о семейной жизни моего знакомца. Он проживал в двухкомнатной квартире вдвоем со своей бабкой, которую фамильярно величал Марусей и с которой вполне ладил. С места в карьер он пригласил меня послушать диски, на вежливый отказ нисколько не обиделся. Помахал мне рукой, втиснулся на остановке «Центр» в автобус и отбыл до­мой.

Алексей мне понравился. А любопытство и воображение заранее нарисовали и его квартиру, и полумрак, и эту са­мую музыку... В общем, я решилась!

Утром предупредила маму, что иду на день рождения, поэтому вернусь поздно или останусь ночевать. И после рабо­ты мы поехали к нему.

Бабки дома не оказалось, мы были одни. Мне стало не по себе — но разве я не этого хотела?

Разговор вертелся около каких-то пустяков, но сама ат­мосфера комнаты словно сгущалась вокруг нас. Я была будто наэлектризованная. Алексей небрежно бросил мне на ко­лени журнал, я листала его, старательно делая вид, что все для меня нипочем. И потом, когда он поднял меня на руки и понес к дивану, сопротивлялась только напоказ...

Всю следующую неделю я избегала разговоров наедине. Однако он был упорен, и, в конце концов, мы снова поехали к нему. Все повторилось — и снова его чувственность вызва­ла во мне отвращение — я была воспитана пуританкой.

Алексей не давал мне прийти в себя, настаивал на свида­нии, но я сказала, что занята, что к нам приехала ненадолго родственница. Потом заболела тетя, для которой якобы нуж­но ежедневно варить бульоны и отвозить их в больницу. А потом закончилась моя практика. Мы договорились, что в вос­кресенье утром встречаемся у кинотеатра, — но я не пришла.

— Лиза...

Вздрагиваю от Мишиного прикосновения к моему локтю. Долой воспоминанья! Эта ржавчина разъедает душу.

— Едем ко мне. Поднадоело заведеньице!

Дождь моросит не переставая. При моих одиннадцатисан­тиметровых каблуках лужи — препятствие нешуточное. С грехом пополам выбираемся на проспект, где легче поймать мотор. Отдаю Мише свой зонтик и хоронюсь под навесом возле дома. Длинный и нескладный, он суетливо вытягивает руку, но машина за машиной проносятся мимо, нагло обда­вая его веером брызг. Не выдерживаю и берусь за дело сама. Теперь уже нахохлившийся Миша стоит под навесом, а я прыгаю по краю тротуара. Лихо подворачивает черная «Волга».

— Березовая роща, — полувопросительно говорю я ориентир.

— Садись, — слышится в ответ.

Открываю дверцу. Из-под навеса торопливо трусит Миша.

— Возьмем? — не без ехидства спрашиваю водителя, уса­живаясь на переднее сиденье. Подмокший Миша выглядит комично.

— Валяй! — вихрастый молодец-шофер кивает ему на заднее сиденье и так резко трогает с места, что бедный Миша не успевает захлопнуть дверцу и едва не вываливается из такси.

Из освещенной кабины лифта лестничная площадка смотрится черной дырой: снова разбили лампочку. Дверцы смыкаются, мы оказываемся в полной темноте. Вытянув впе­ред руку, иду в направлении своей двери и пытаюсь нащу­пать замочную скважину.

— Привет! — раздается из мрака мужской голос. Я отскакиваю, налетаю на Мишу, ключ со звоном сколь­зит по бетонному полу. Слышно, как чиркает спичка. Невер­ный огонек высвечивает лицо сидящего на соседском ларе человека. Это Олег.

— Припозднились, сударыня, — произносит он, спрыгивая.

Спичка гаснет. Он зажигает сразу две, находит на полу ключ и протягивает мне.

— Нечего делать, да? — в сердцах вопрошаю я. — Людей пугать начинаешь? — И все никак не могу попасть в отвер­стие замка.

— Угу, — без малейших признаков раскаяния подтверж­дает тот. — Сделалось, понимаешь ли, то ли скучно, то ли грустно — я и поехал к тебе. — И вдруг безо всякого перехода добавляет: — Ты нас познакомишь, наконец?

— Время терпит, — не очень вежливо отвечаю я.

Втроем толчемся в крохотной прихожей. Миша помогает мне раздеться, явно не желая уступать приоритета. Олег снимает светлое пальто и вешает на пустую вешалку. И как он сидел на ларе — газетку подстелил?

— Прошу, — киваю в направлении комнаты.

Ситуация попахивает мелодрамой.

Мой однокомнатный рай до тошноты стандартен. Справа от окна телевизор на тумбочном пьедестале. Этот четырех­пудовый полированный ящик мнит себя премьером и украд­кой интригует за власть против стенки с позолоченными руч­ками (особы королевской крови). Рангом ниже находятся красноватый потертый палас, бордовая тахта и журнальный столик. Царствует же в квартире серенькое пластмассовое существо с длинным шнуром-хвостом — электрическое чудо, попискивающее мне на ухо, когда бывает тоскливо и плохо. А потому — да здравствует телефон!

— Насколько я понимаю, присутствующие здесь товарищи считают, что их пора познакомить? — говорю не без иронии, привычно освобождая столик от газет. — Напугавший нас до смерти человек зовется Олегом. Второй, соответственно, Ми­шей.

Со сдержанной усмешкой наблюдаю ритуальный обмен рукопожатиями. Стушевавшийся Миша старается не показать вида, как ему не по себе. Олег держится развязнее, однако уязвлен куда сильнее. Курсирую из кухни в комнату, режу сыр и колбасу, краем глаза приглядываю за мужчинами. Оба сидят взъерошенные и молчат. Олег небрежно курит, смотрит в стену и демонстрирует полное безразличие к про­исходящему. Миша с огромной заинтересованностью читает попавшийся под руку журнал.

Сажусь на тахту и внимательно смотрю на каждого. Ощу­щение такое, словно попала между пластинами заряженного конденсатора, — не дай бог пробой! Кресла, в которых они устроились, разделяет столик. Я — строго посредине между кавалерами. Беру себя в руки и спрашиваю:

— Кто-нибудь собирается произнести тост?

— За знакомство, за что же еще? — пожимает плечами Олег. — Если есть оригинальней — предлагайте!

— За незнакомство было бы лучше! — скороговоркой вы­паливает Миша.

«Браво — ай, да Мишенька! — мысленно аплодирую я.— Не знала, что мы умеем сердиться...»

— Нетривиально, — парирует Олег, — но и невежливо. При­дется за знакомство.

— У нас в лаборатории небольшая победа, — с деланным оживлением начинает Олег после паузы. — Мы, кажется, син­тезировали белок. Помнишь, я рассказывал?

— Конечно! — восклицаю я поспешно и радостно, испугав­шись, что за этими его словами последует очередная лекция по биохимии.

— Когда-то подобные вещи тебя интересовали... — зна­чительно произносит он: — Тогда ты возвращалась домой раньше.

— Tempora mutantur, et nos mutamur in illis, — развожу с сожа­лением руками.

— Музыку поставить? — спрашивает Миша.

— Давай, — хватаюсь я за его идею, — а то сидим, как на поминках! Пластинки... ты знаешь где.

Он поднимается и идет в дальний угол.

Проводив его недобрым взглядом, Олег негромко произносит:

— Нам надо поговорить. Без свидетелей.

— Надоело, — вполголоса отвечаю я. — У нас с тобой психологическая несовместимость.

— С ним у тебя совместимость, — пытается он язвить, — и психологическая и физическая?

— С ним совместимость... — Я ощущаю внутреннее злорад­ство. Вспоминаю девицу на рауте. Каково вам, Олег Николае­вич?

— Знаешь, кто ты?

— Предположительно...

Почувствовал, что я вежливо издеваюсь, и старается ов­ладеть собой. Потом вдруг начинает небрежно и фальшиво:

— Ниночка тебе привет передала.

— Благодарю...

Мысленно перебираю своих знакомых — что за Нина? Вне­запно меня осеняет — это девица из Городка...

Его глаза загораются недобрым светом — хочет причинить мне боль, Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Все прошло, прошло, прошло…

Остаться бы одной сейчас! Молча посидеть, подумать. В моей жизни был единственный всплеск — любовь к Серому Волку. Остальное просто тени на стене. Нельзя встречаться с прошлым. Нельзя! Оно мстит, жестоко и безжалостно, а потом меркнет, тускнеет, приобретает пошловатый привкус. Иллюзия юности гибнет под взглядом зрелого человека — замок из песка под летним ливнем. Теряешь веру в «dues ex machina» и пытаешься понять, что за «machina»?

— Она тогда нашла тебя очаровательной, — не унимает­ся он, — вы с нею неплохо поладили!

—— Милая женщина... — Я не расположена беседовать на эту тему, но пересиливаю себя. — Будет хорошей женой,

— Женой? — Он слегка ошарашен.

Смотрю на него изучающе. Снова ты бесишься... Ревну­ешь? Хочешь меня унизить? И унижаешься сам, лишаешь се­бя статуса мужчины, укрепляешь правоту моего решения рас­статься с тобой. У тебя плохое настроение — у меня ужасное. И все же я креплюсь, а ты…

Делаю еще одну попытку остаться воспитанным человеком и говорю почти ласково:

— Олег, пойми, я устала сегодня. Не надо выяснения от­ношений!

— Все устали, — произносит он с садистским удовольствием, приняв мою вежливость за слабость. — Значит, она нра­вится тебе?

— Нравится! — наконец срываюсь я. Слишком долго пы­талась сдерживаться. — Очень, очень нравится! Волосы не­много жидковаты — и крашеные, а так ничего невестушка, хоть куда!

Сейчас он, конечно, решит, что я ревную, — и черт с ним! Сколько можно с этим идиотом чикаться?

— Волосы? — не совсем уверенно переспрашивает он.

— А ты как думал?.. — с приятным мурлыкающим смешком продолжаю я. — Двадцатый век на дворе! Вставные зубы, груди по заказу, носик от любой кинозвезды на выбор!

Он так сжимает челюсти, что под кожей каменеют бугры желваков. Его болезненное самолюбие задето. Но меня уже понесло. Я хочу уколоть посильнее и почти кричу с издевкой:

— Ловите кусочек счастья! Могу загнать по сходной цене фарфоровые зубки. Есть накладные бедра. Большой дефи­цит — кругом акселератки! Для будущей супруги не желаете? — подбоченясь, вскакиваю на тахту и нагло кручу перед его носом бедрами. — А у меня натуральные! — Изображаю нечто негритянское. — Танец живота исполнить?

Миша как стоял с пластинкой в руках — так и застыл на месте, выпучив глаза: таких выступлений перед ним еще не было. У Олега ноздри раздулись от ярости.

Сажусь на пятки и деланно хохочу:

— Поверили!.. Что я перед вами сейчас... Ой, не могу!..

— От такой, как ты, и не этого можно ждать! — сузив глаза, бросает с ненавистью Олег. Резко ломаю смех:

— «Такой» — это как понимать? — Смотрит мне в глаза тяжелым взглядом. — Слушаю вас, продолжайте, — с подчеркнутой нежностью тяну я.

Игра идет всерьез.

Не понимая подоплеки, Миша недоуменно переводит глаза с Олега на меня и обратно.

— Ничего, все в порядке, — наконец проговаривает тот че­рез сжатые зубы. — Не стоит обращать внимания. Наверно, я переутомился, дневали и ночевали в лаборатории. — Он не­естественно оживляется: — А почему бы нам не поднять свои пенные чаши за прекрасный пол? За вас, Елизавета Андреевна!

Возвращается и садится в кресло Миша. Вертинский с тоской поет о серебряных руках.

— Рассказать историйку? — спрашивает Олег, посверкивая глазками. — До оскомины банальна — но поучительна.

Лицо у него застывшее, словно маска, голос напряженный.

— Нет, — говорю я.

— Поучительная история? — раздумчиво переспрашивает Миша.

— О да, вполне! — подтверждает Олег с трудноуловимым выражением.— Произошла с моим приятелем. Не очень близ­ким и не вовсе безразличным.

Я стараюсь поймать его взгляд, но он избегает моих глаз.

— Жил на свете рыцарь бедный... — Останавливается на мгновенье, потом неопределенно усмехается и продолжает: — Ну, не совсем рыцарь, а подающий надежды тридцатитрех­летний ученый.

— Возраст Христа... — ни к селу ни к городу вставляет Миша.

— Именно! — с ухмылочкой соглашается Олег. — Так вот, дожил он до этого достославного возраста без особых тревог — и вдруг влюбился. Представьте, угораздило!.. — Делает движение шеей, словно ему мешает тугой воротничок, разво­дит в удивлении руками. — Да... Не знаю, как и выразиться поделикатнее... Особа, пленившая нашего героя, оказалась штучкой своеобразной. Она добивалась его любви холодно и расчетливо. В ход пошло все: секс, кокетство, интеллект... Влип, короче, мой приятель по уши. Сделал ей предложение — а она отклонила! Более того, не объяснив причин разрыва, вдруг исчезла с его горизонта. Не подумайте, серебряные ложки целы! Но — нравственно ли так поступать?.. — с хо­лодной злобой смотрит на меня.

— Она что же, — принимается уточнять Мишенька, — бро­сила его?

— Очевидно... — не сразу отзывается Олег.

Миша, однако, не унимается, он жаждет полной ясности:

— Значит, она его соблазнила и бросила?

Эти примитивные вопросы заставляют Олега болезненно морщиться:

— Рассуждая обывательски, да!

— Невероятно... — изрекает Миша и надолго умолкает, переваривая услышанное.

— В чем ты обвиняешь эту женщину? — равнодушно спра­шиваю я. — Затянутое расставание напоминает надоевшую стирку.

— Парадоксально и несправедливо винить брошенного.

Теперь он встал в позу покинутого, и она его устраивает!

— Я думаю, Олег, что неудачи наши — результат наших собственных просчетов.

— Ерунда! — отрезает он, задетый за живое.

— Возможно... А давай представим, что ты — тот мужчи­на, и я — та женщина!

— Глупости, ерунда... — уже не так уверенно повторяет он.

— И я попробую ответить тебе от ее, так сказать, имени, Смотрит подозрительно, пощипывает бородку. Потом вдруг решается:

— Пробуй! — И вызывающе откидывается в кресле.

— Твой знакомый оказался недалеким в том смысле, что недооценил в своей подруге личность. Да-да, не улыбайся! Недооценил ее как личность. Если внимательно вглядеться в современность, то мы увидим в обществе два женских поведен­ческих стереотипа, сосуществующих на паритетных началах, Один тянется еще из времен Домостроя, другой сравнительно новый.

—Ты решила прочесть нам лекцию из истории феминистических движений?

— О нет!.. Почему ты не даешь мне высказаться?

— Прошу прощения и замолкаю, замолкаю...

— Свобода необходима не только мужчине. Но как пони­мает «свободу» семейных уз большинство моих современни­ков? Как полную свободу для себя и несвободу принад­лежащей ему женщины. «Моя жена» тождественно понятию «моя привычная вещь». Логическая цепочка здесь примерно следующая: ты моя собственность, но я — сам по себе; смеш­но рыдать, прослышав о моей измене, ведь я не ухожу к дру­гой, не бросаю тебя на произвол судьбы; я буду с тобой всегда — не мешай мне иметь собственную жизнь!

Замолкаю, чтобы перевести дух и собраться с силами.

— Абсурд! — остро реагирует Олег и делает попытку об­ратить все в шутку. — Гнусная клевета на весь род мужской!

—Не спорю. Однако это еще цветочки... Так вот, стоит женщине стихийно усвоить подобную мужскую логику и дать себе некоторую «свободу» внутри семейных уз, как она мгно­венно получает статус «дурной» женщины, а ратовавший за «свободные» отношения супруг вдаряется в праведный гнев. Начинаются запои, пьяные истерики с гулким битьем себя в грудь — и разные другие штучки из мужского театра одного актера.

— Неправда все! — вдруг кровно обижается Миша. — Мужчины истерик не закатывают.

— Еще какие!.. — с нажимом говорю я, глядя на Олега.

— Есть женщины, которые воображают, что они — пуп земли, — сквозь зубы цедит он.

— «На тебе сошелся клином белый свет...» — негромко за­певаю я. Препирательства на уровне «сам дурак» уже надо­ели. Поэтому, с чувством прижимая к груди руки, продолжаю проникновенно петь, обращаясь поочередно, то к Мише, то к Олегу: — «На тебе сошелся клином белый свет...»

Олег внезапно стервенеет и с воплем «Ведьма проклятая!» запускает в меня пустым бокалом. Я увертываюсь — бокал влипает в стену и рассыпается мелкимдождем. На миг, слов­но со стороны, вижу всю нашу троицу и проникаюсь нелепостью ситуации. Никто не произносит ни слова и не двигает­ся — как в остановленном кадре.

Потом Олег хватает мою руку и будто в горячечном бреду начинает умолять:

— Прости меня! Ну, ударь меня, если хочешь... Я тебя прошу — ударь!..

Я говорю, обращаясь к Мише:

— А ты считал, что мужчины не закатывают истерик...

— Я...— Миша поднимается во весь свой немалый рост и, сжимая кулаки, надвигается на Олега: — Я убью тебя!

Тот отпускает мою руку и сидит, не двигаясь.

— Встань — и я уничтожу тебя! — патетически восклица­ет Миша, размахивая руками наподобие мельницы.

— Подожди, Мишенька, не надо! Да подожди ты! — я спрыгиваю с тахты, обнимаю его за плечи, пытаюсь усадить. — Он же пошутил. Просто глупо пошутил, правда, Олег? — наконец он подчиняется мне и неохотно опускается в кресло.

Драться он не умеет — Олег тоже. Нелепость какая... Ус­покаивающе глажу его по голове, повторяя снова и снова:

— Сейчас... сейчас я приду... сейчас...

Приношу веник и сметаю осколки, потом иду в ванную. Нехорошо получилось — палку перегибать нельзя. Из неболь­шого зеркала над стеклянной полочкой глядит мое усталое лицо. В глубине глаз безмолвная звериная тоска. Почему этого никто не видит?! Набираю пригоршню воды и зло вы­плескиваю на зеркало — отражение плывет струйками воды, а я возвращаюсь в комнату.

Сидят каждый в своем кресле. Нахохлились. Ненавидят друг друга всеми фибрами души.

— Ребята, — говорю я, оставаясь в дверном проеме, — да­вайте прощаться. С меня на сегодня хватит!

Олег многозначительно усмехается, словно всем видом хочет дать понять — знаем мы эти ваши фокусы! Однако встает и направляется в прихожую, презрительно вздернув плечи. Миша сидит в кресле, вцепившись в подлокотники так, что побелели косточки пальцев.

Выходят они вместе. В приоткрытую дверь видно, как Олег яростно нажимает кнопку лифта, а Миша бежит вниз, перепрыгивая ступени. Мне вдруг представляется, что сейчас они столкнутся у подъезда и пойдут в какое-нибудь близле­жащее кафе зализывать моральные раны и корить мой прок­лятый характер, — и я начинаю смеяться. Хохот бьет мое тело, как конвульсии. Я никак не могу остановиться — и вдруг громко всхлипываю. Господи, как мне одиноко! Как одиноко!

Я плачу взахлеб, с подвывом — я давно не плакала. Мне так жалко себя. Да я просто наслаждаюсь жалостью к себе! Какая у тебя назавтра будет рожа? И эта простая и такая женская мыслишка гонит меня в ванную, где я наклоняюсь к матовой белизне раковины, плещу себе в лицо водой, а успокоившись, долго еще сижу на прохладном краю ванны в оцепенении. Наконец заставляю себя подняться и иду в кухню. Достаю из холодильника яйцо, тщательно отделяю белок от желтка, белок взбиваю. Потом накладываю на лицо маску, возвращаюсь в комнату и ставлю на электрофон пластинку. Вытягиваюсь в кресле и прикрываю глаза.

Звуки музыки трансформируются в огненные вращающиеся шары; шары эти плывут в черном вязком пространстве, раз­бухают, колышутся, разлетаются на звездочки осколков. Ме­ня подхватывает теплая и добрая волна. Не все потеряно — мне едва исполнилось тридцать. Надо жить и иметь терпе­ние. Жить... Иметь терпение... В воображении возникает мой кабинет с букетиком астр на столе — я купила астры сама. Маска подсыхает и начинает стягивать кожу. Смеяться нель­зя, но улыбка назойливой мухой бродит в уголках губ. Я креплюсь, креплюсь… я улыбаюсь...

Месяц «кошкопада» рассказ

Наступил месяц март — знаменитый месяц «кошкопада», и конечно моя Зоська не осталась в стороне от этого великого события и посреди бела дня умудрилась свалиться с балкона. Заметила я это не сразу, потому что сушила волосы феном и страдала от очередной любовной неудачи. Впрочем, «любовная неудача» — слишком громко сказано, потому что особой удачи от своих встреч с Максом я и не ждала, а уж продолжения, которое могло окончиться вожделенным маршем Мендельсона, — тем более.

Вчера мы с Максом были в ресторане, где, наконец, выяснили отношения под аккомпанемент воющей что-то страстное певицы, размалеванной, как клоун, и с вырезом платья, достойным рекорда Гиннеса. Мой возлюбленный мямлил нечто нечленораздельное насчет своих высоких чувств по отношению ко мне, но я-то точно знала: врет. Врет, причем самым наглым образом, потому что неделю назад переспал с моей теперь уже бывшей подругой Верой, которая на него положила глаз, едва я с гордостью продемонстрировала любимого мужчину своей женской компании. Делать этого нельзя было ни в коем случае именно из-за Верки, которая всегда стремилась испортить мне все, что возможно, под самыми благовидными предлогами.

Разумеется, на достигнутом она не остановилась и растрепала о своей победе всем, кому не лень, так что ровно через неделю, то есть вчера днем, это стало известно и мне, от второй моей подруги Светы. И хотя Света мне искренне сочувствовала, в голосе ее тоже слышалась неподдельная радость, когда она стала утешать меня и уговаривала не слишком переживать по этому поводу.

Сказать, что я разозлилась, — значит не сказать ничего. Я просто взбесилась. Еще бы! Мало того, что этот самодовольный кретин наставил мне рога, так еще и с моей подругой!.. Хотя рога мужчины женщинам не наставляют — мужчины изменяют.

Наша с Максом love story продлилась всего два с половиной месяца, — и вот теперь полное фиаско! Ну почему, почему мне так не везет?! Чем я хуже других? Эти мысли вертелись в моей голове, пока я принимала ванну, чтобы привести в относительный порядок свои растрепанные чувства и одновременно попытаться вспомнить вчерашнее. Когда я вчера собиралась на встречу с бывшим возлюбленным, — уже тогда я совершенно точно знала, что именно бывшим, — то давала себе слово быть сдержанной и сохранять ледяное спокойствие, бросая в лицо коварному изменнику свои обвинения. Однако, разумеется, не удержалась и высказала все, что о нем думаю, отнюдь не столь элегантно, как хотелось. Короче, послала его к черту!

А как все красиво начиналось!.. Под Новый год, в ресторане, где наша компания откупила ползала, чтобы сотрудники могли оторваться по полной… Конечно, там были и обе мои подруги. Только мы со Светой служим в экономическом отделе, а Верка возглавляет рекламный. Для меня тот вечер не задался сразу, еще до похода в ресторан. Весь день моя начальница пыталась доказать мне, какая я идиотка; в ответ я изо всех сил старалась сдерживаться: дама в возрасте, к тому же муж недавно бросил… Потом, когда она переключилась на Эльвиру и стала пиявить ее, я вздохнула свободно и попыталась привести себя в норму, пользуясь отрывочными познаниями в аутотренинге. Несмотря на то, что умом я понимала проблемы стареющей шефини и пыталась успокоить себя тем, что моя внешность и мой возраст действуют на нее, как красная тряпка на быка, и поэтому мне надо жалеть ее, а не заводиться, настроение мое было испорчено окончательно и бесповоротно. Ну да, я еще сравнительно молода, хотя в тридцать с небольшим многие уже замужем и имеют детей; я красива, хотя, скорее, не столько красива, сколько умею себя подать. Рост 175 см, вес 62 кг, глаза зеленоватые, волосы темные, прямые, гладкие, лицо удлиненное. Стоит подвести глаза и подкрасить губы — появляется что-то роковое, или кошачье. В общем, на любителя, хотя от отсутствия мужского внимания никогда не страдала. А в тот злополучный, — тогда я думала, что счастливый, — вечер, на мне было узкое темно-зеленое блестящее платье с высоким разрезом на бедре, от которого мужчины просто глаз не могли оторвать. И что их эти разрезы так достают?.. Но вот главного — настроения — не было, хоть убей! И потому, когда хорошо приняв на грудь, наши вовсю отрывались, изображая современные танцы под оглушающую музыку, я тихонько перешла в другой зал, где было поменьше народа и приглушенно играл джазовый оркестр. Пристроившись за стойкой бара, я потягивала коктейль с каким-то офигенным названием и немного жалела себя, несчастную, что, впрочем, не мешало мне наблюдать за собой со стороны. Я себя нравилась: одинокая, красивая, грустная девушка у стойки бара…

И тут вот вдруг возник Он. Словно материализовался из ничего на соседнем стуле. Я искоса глянула на сидящего рядом мужчину — и обомлела. Викинг! Типичный викинг, белокурый, высокий, потрясающе сложенный — следит за фигурой, подумалось мне, и следом — ну как с картинки сошел! И я ощутила легкую досаду, потому что такой тип мужчин привлекал меня всегда. Не то слово! Я прямо-таки млела от одного их вида, но, увы, среди моего «послужного списка» не значилось ни одного «викинга», наверное, я была не в их вкусе. Он заказал себе виски, — что еще может заказать настоящий викинг? — сделал пару глотков, потом повернулся ко мне и широко улыбнулся. Улыбка была голливудской. «Макс, — просто сказал он — с наступающим!» — и поднял свой стакан. «Маргарита, — ответила я. — Можно Рита» — и улыбнулась в ответ. Мы немного поболтали, потом он протянул мне свою визитку, записал номер моего телефона и отчалил к своей компании. Я еще немного посидела, приходя в себя, и тоже отправилась к своим. Настроение мое резко поменялось, я не помню, чтобы так веселилась на корпоративной вечеринке: передо мной витал образ несравненного «викинга».

Макс позвонил мне через два дня. Мы стали встречаться. Он работал юристом в одной серьезной риэлторской фирме, зарабатывал кучу денег, имел трехкомнатную квартиру на Васильевском острове, через день водил меня в самые крутые рестораны и ночные клубы, в общем, жизнь моя больше походила на цветной калейдоскоп, нежели на мое привычное скучноватое существование.

У него почти не было недостатков. Он знал, чего хочет от жизни, и был сугубым прагматиком. И еще, я ему нравилась, даже очень нравилась, — женщины это всегда чувствуют. Быть может, он даже был влюблен, по-своему, по-скандинавски: характер нордический, спокойный. Забавно, но его отец, действительно, оказался шведом.

Верке я вчера так ничего и не сказала. Меня переполняла ярость. Как она, моя подруга, могла так поступить со мной?! Ну а вечером в ресторане… Макс ничего не смог возразить на мои обвинения — чего уж тут!.. С трудом сдержавшись, чтобы не разбить о его белокурую породистую голову фирменное блюдо со всем содержимым, я выбежала из зала, поймала такси и отправилась домой. Открыв мне дверь, мама не стала ни о чем расспрашивать, — я ворвалась в наше двухкомнатное панельное жилище, как ураган, — и она благоразумно решила дать мне остыть. На работе мне полагался отгул, который я и взяла, позвонив шефине. Мама ушла рано, так и не поговорив со мной, — она всегда чувствует, когда не стоит соваться, — а я, провалявшись в постели до полудня и ощущая себя настоящей бабой-ягой, разве что без ступы, решила немного расслабиться и долго отмокала от своих страстей в пенной, ароматной ванне. И размышляла... Мысли мои были удивительными для меня самой. Я вспоминала, как неслась на первое свидание к «викингу», как на третьем свидании мы стали близки, как поразила меня его трехкомнатная квартира с евроремонтом, джакузи, в которой мы нежились и «до» и «после», как приятно было «кувыркаться» на огромной кровати, которую я тут же мысленно обозвала «сексодромом», как летом мы собирались вместе отправиться на Кипр… Меня жгла обида, мне было плохо, я жалела себя, бедную, но, как ни странно, чувствовала при этом явное облегчение, — словно давно ждала предательства со стороны Макса, и когда это свершилось, все стало на свои места. Я вдруг поняла, что… разочаровалась в Максе уже давно, просто не хотела себе в этом признаваться. И еще не хотела признаваться в отсутствии настоящей любви к нему. За внешним антуражем наших чувств проглядывала пустота, куда и втиснулась рыжая стерва Верка. Сволочь, конечно, хоть и подруга! Положим, не подруга, а приятельница… А что она стерва, я знала всегда… Охх…

Потом я вылезла из ванны и наложила на лицо маску. Через четверть часа умылась и принялась сушить волосы феном. И вот тут-то вдруг ощутила сильнейший дискомфорт. Чего-то не хватало. Или — кого-то?.. Ну, конечно, не хватало кошки Зоськи, которая всегда ходила за мной по дому, как привязанная, или сидела рядом и таращилась на меня круглыми голубыми глазами, ярко выделявшимися на ее черной круглой мордочке. Зоська тайской породы, очень похожа на сиамскую, только мордочка более круглая. Она у меня уже третий год, и теперь из светлой, почти белой, превратилась в песочную: с возрастом сиамские и тайские кошки меняют окрас на более темный. Я швырнула фен на диван и бросилась в мамину комнату. Кошки там не было. Не было ее ни в кухне, ни в туалете. Я стала громко звать: «Зося, Зосенька, кс-кс-кс…» Никого... И тогда я обнаружила, что дверь на балкон приоткрыта. Идиотка! Я же сам ее открыла, перед тем, как пошла в ванную! Тоже мне, страдающий Вертер в юбке!.. В голове мгновенно возник образ несчастной, грязной Зоськи, роющейся в помойке. Ужас! Бедное животное совершенно не приспособлено к такой жизни. Она погибнет, и я буду виновна в ее смерти. Накинув куртку, я сунула босые ноги в старые башмаки и, как была, в драных джинсах, выскочила на улицу. Разбиться она не должна — второй этаж типовой панельной пятиэтажки для кошки не проблема. Но где ее теперь искать?.. Я обежала дом и принялась кыскать, осматривая землю под кустами и ветки едва начинающих зеленеть деревьев. Хорошо, с этой стороны нет дороги и что-то вроде небольшого скверика… Вдруг я услышала жалобное мяуканье. Показалось? Кажется, нет… Да вон же она, моя Зоська, сидит на дереве и испуганно мяукает! Я подбежала к дереву и стала звать кошку. Как бы не так! Она отчаянно вцепилась в ветку и ни в какую не желала спускаться. Вернее, не знала, как это сделать. С перепугу взобралась она довольно высоко. Я стояла, задрав голову, и не знала, что предпринять. По тропинке через скверик шел парень. Я бросила на него взгляд полный отчаяния, и он свернул в мою сторону. «Там Зоська… — пробормотала я, когда он подошел. — Она боится спускаться…» «Понятно, — отозвался он, — мартовский «кошкопад.» Ну-ка, держите!» Скинул куртку, подпрыгнул, уцепился за нижнюю ветку и ловко, словно обезьяна, вскарабкался на дерево. Осторожно оторвал от ветки кошку, прижал к груди и так же ловко спустился вниз. «Держите свое сокровище!» Я схватила Зоську, которая тотчас вцепилась когтями мне в плечо, и только тут перевела дух. «Кстати, Женя!» — он протянул руку. «Рита, — отозвалась я. — Спасибо вам!» И подумала: а он ничего, симпатичный, хотя ростом только немного выше меня. Мы немного поговорили, он выпросил у меня номер телефона — как было отказать? — и я побежала домой.

Женя позвонил через несколько дней, и мы проговорили, наверное, целый час. У меня было такое чувство, что мы знакомы давным-давно, но на какое-то время расстались — и вот встретились снова. Не нужно было изобретать темы для разговора, они возникали сами собой, иногда мы одновременно начинали произносить одну и ту же фразу — и тут же начинали хохотать, как сумасшедшие. «Мистика!» — серьезно говорил он. «Мистика…» — повторяла я, и мы опять смеялись. Скоро наши полуночные беседы (он звонил всегда ближе к двенадцати) вошли у меня в привычку, и если по какой-то причине он не звонил, я чувствовала в душе пустоту и обиду.

А потом мы стали гулять, вернее, часами бродили по Питеру, и он рассказывал мне о моем городе… Женька был весь какой-то неправильный и несовременный. Петербуржец, бог знает, в каком поколении, он работал программистом в какой-то конторе, увлекался историей и поэзией. Жил отдельно от родителей: снимал комнату у чрезвычайно пуритански настроенной дамы, которая взяла с него клятвенное обещание ни под каким видом не приводить в дом женщин. Он подсмеивался и над нею, и над собой, однако слово держал, потому что комната была в центре и сдавалась сравнительно недорого.

Через месяц я уже не представляла себе жизни без Женьки, без его звонков, без наших прогулок по Питеру. Мне снова было восемнадцать. Хотелось петь, а иногда и плясать. Выходные дни пролетали, как одно мгновение. Я завтракала, натягивала свитер, джинсы и кроссовки и неслась на свидание. Казалось, он знал каждый дом, каждый двор и с закрытыми глазами мог провести меня из одной точки города в другую, подробно описывая архитектурные украшения, быт и привычки наших предков, далеких и близких. Летом, устав от ходьбы, мы устраивались в открытом кафе на Невском, пили кофе или сухое вино, смотрели на прохожих, молчали или разговаривали. Под настроение Женька часами мог читать стихи, и я слушала его проникновенный, чуть хрипловатый голос — и была счастлива. Безумно счастлива. Иногда он уезжал в командировки на три, четыре дня, или на неделю, и я отчаянно скучала по нему, по нашим прогулкам и поцелуям, вкусным, горячим и трепетным, как в ранней юности. И когда в середине лета предательница Верка укатила с Максом на Кипр, мне было глубоко наплевать на это: у меня был Женька.

Ту фантастическую ночь я запомнила навсегда. Августовскую, прохладную, черную. Мы стояли у парапета набережной, курили и наблюдали, как разводят Дворцовый мост. Конечно, я и прежде видела, как разводят мосты, но рядом с Женькой все делалось особенным и неповторимым. Я знала, что он любит меня, и я тоже его люблю, хотя мы никогда не говорили об этом. Вот и сейчас, стоя подле него и не отрывая взгляда от моста, я всей кожей ощущала, что он смотрит на меня, — и теплая волна его чувства омывает меня с головы до ног. Наконец две половины моста дрогнули и стали расходиться в стороны и вверх — на набережной раздались крики ликования. Это была удивительная ночь, сопровождавшаяся звездопадом. Звезды, казалось, сошли с ума, и, срываясь с небесного свода, одна за другой падали в Неву. Наконец полотнища моста стали почти вертикально: на сегодня представление окончено. «Ты видел, видел, — взволнованно спрашивала я Женьку, — как звезды падали прямо в реку? Совсем недалеко от нас. Я даже не представляла, что такое возможно!..» «Я тоже», — негромко произнес он и обнял меня за плечи.

Мы медленно шли по Невскому проспекту и молчали. Потом на меня нашло дурашливое настроение: я рассматривала ярко освещенные витрины и прикидывала, что нам необходимо купить в первую очередь. Он соглашался со мной, стараясь сдержать смех, — воображаемые покупки явно были нам не по карману. И когда я застыла перед витриной ювелирного магазина, восхищенно разглядывая сверкающие в неоновом освещении камни, он остановился рядом и тихонько спросил: нравится? «Как красиво… — прошептала я. — Словно те звезды упали не в Неву, а сюда…Особенно вон тот камень в кольце — переливается и играет, как живой!.. Будто настоящая звезда…» «Я достану тебе эту звезду… — произнес он вдруг очень серьезно. И через какое-то время прибавил: — Ну что, по домам?» Он проводил меня до самой квартиры, поцеловал и сказал, что уезжает в очередную командировку недели на три. «На целых три недели?..» — переспросила я и ощутила внезапный приступ страха. «Ничего, малыш, время пролетит быстро, — сказал он. — Может, я позвоню оттуда, хотя не люблю звонить издалека. Не знаю, почему — но не люблю. Как прилечу, сразу объявлюсь!» Он еще раз поцеловал меня — и быстро, не оглядываясь, сбежал вниз по лестнице. А мое сердце сжала чья-то невидимая и жесткая лапка.

Первую неделю я держалась, но когда началась вторая, а звонка от него так и не последовало, я почувствовала, что гибну. В голову лезло черт знает что: разбился самолет, на котором он летел; убили бандиты; пошел купаться и утонул; влюбился в другую женщину… К концу третьей я его уже ненавидела. Но когда началась, а затем и завершилась четвертая неделя нашей разлуки, я поняла, что все кончено: он меня бросил, — и впала в депрессию. Ни мама, ни Зоська, ни Светка, ни достававшая меня по-прежнему шефиня не могли пробиться сквозь охватившее меня полное безразличие. Он меня бросил…

Женька позвонил в пятницу днем и, как ни в чем не бывало, сообщил, что только вчера вечером вернулся, и сегодня намерен ждать меня после работы у подъезда — ты ведь заканчиваешь в шесть? «Какого подъезда?» — каменным голосом поинтересовалась я. «Твоей фирмы, естественно!»

Остаток рабочего дня я молча бесилась и, видно, выражение лица у меня было такое, что ко мне никто не рисковал подходить. Дождавшись, пока сотрудники покинут помещение, я медленно и гордо проследовала к выходу. Женька стоял у крыльца под зонтиком в своем любимом поношенном свитере и держал в руке букетик цветов. На лице его была написана такая искренняя радость, что в моей душе мгновенно рассосалась вся злость, и я заулыбалась в ответ.

— Ах, Женька, как тебе не стыдно! Я так скучала… И беспокоилась…

— А я-то как скучал!.. — он подошел ко мне близко-близко, так что я тоже оказалась под его зонтом, и сунул мне в руку букетик.

— Теперь закрой глаза!

— Не выдумывай…

— Закрой-закрой! И дай мне правую руку…

Я протянула ему руку и почувствовала, как мне на палец надевают кольцо.

— Ну что ты еще выдумал?

— Я открыла глаза и обалдела: на моем безымянном пальце сверкало кольцо, то самое — упавшая звезда.

— Где ты его взял? Нам же за всю жизнь не накопить… Банк ограбил?

— Прости меня, Рита… — он коснулся пальцами моих щек, губ — нежно-нежно… — Ну, сразу и ограбил! Просто я должен тебе сказать много-много всего…

Дождь усилился, мы поднялись на крыльцо и укрылись под козырьком.

— Когда я увидел тебя в первый раз, в марте, во время «кошкопада», сразу понял: вот Она, моя Единственная. Но в моей жизни уже было столько всего напутано! Я действительно программист, точнее, по образованию программист, но сейчас владею фирмой…

— Не может быть! — воскликнула я, услышав название одной из самых известных компьютерных фирм.

— Тем не менее это так… И знаешь, на меня буквально открыли охоту местные «пираньи» в женском облике. Ты понимаешь?

— Еще как понимаю! — подтвердила я, вспомнив Верку.

— Тогда я был моложе и наивнее и, конечно, попался. Втрескался по уши. Думал, и она любит. Ошибся... Ошибки следует исправлять. Этот месяц я потратил на то, чтобы развестись и окончательно поставить точки над «i». Ты мне веришь?..

Вместо ответа я обхватила его за шею руками и прижалась щекой к его щеке. Потом он махнул кому-то рукой, и из потоков воды, словно по волшебству, возник сверкающий кабриолет — такие автомобили я видела только в кино.

— Бежим! — он потащил меня к машине.

Мы нырнули на заднее сиденье.

— Куда едем, Евгений Иванович? — спросил шофер

— В загородный дом… — ответил он незнакомым мне прежде командным тоном.

Кабриолет несся по дороге, разбрызгивая тучи брызг. Мы молча держались за руки, словно боясь потерять друг друга. Евгений Иванович, нет, Женька, конечно же, Женька! — наклонился ко мне и заговорил нежно и напористо:

— Рита, я хочу, чтобы ты стала хозяйкой моего дома! Чтобы у нас были дети, много детей. А потом внуки… И чтобы всегда, каждую минуту нашей жизни, мы находились рядом! Ты согласна?..

— Согласна! — выдохнула я и уткнулась лицом в его поношенный, но такой родной свитер.

Оглавление

Аглаида Лой Сентиментальная сюита (сборник)

  Сентиментальная сюита повесть

  Дневник Леночки Сосновской Повесть

   «Инка» Повесть

  Месяц «кошкопада» рассказ