Там, где ты найдешь покой... [Ярослава Колина] (fb2) читать онлайн

Потрепанный серо-голубой "москвичонок” остановился перед заколоченным с прошлого года домом бабки Антонины.

Старушечий "клуб”, не без комфорта расположившийся в теньке на лавочке возле единственного в деревне магазина, громко именуемого "Универмагом”, заволновался, разглядывая вновь прибывших.

— Валька-то… Валька где? — довольно внятно произнесла бабка Фаня, впрочем, ей не удавались только шипящие.

— Ишь ты, два мужика… — с непонятной интонацией сказал дед Василий и задумчиво поскреб жидкую сивую бороденку.

— Продала, змеюка! — ахнула старуха Трошиха. — Года, поди, не прошло, как Тонька померла!

— Что ты, что ты? — замахала на нее сухенькими ручонками Петровна. — Двадцать восьмого аккурат год был.

— Все равно змеюка! — не унималась Трошиха, с ненавистью поглядывая на пришельцев.

— Сама ты змея, Трошиха, — беззлобно отругнулась строгая бабка Матвеева. — Что Вальке тут делать? Внуков нету, дети на Севера подались… Как Серега на мотоцикле разбился, она все говорила, что мать к себе в город забрать хочет… Так зачем ей дом-то?

К строгой бабке Матвеевой каждое лето заглядывали то внук, то внучка, а то и старший сын с женой. Ей было чем гордиться перед другими.

— Так сдавала бы, — непреклонная Трошиха собралась было в который раз рассказывать всем надоевшую историю про своих квартирантов, снимавших у нее пристроечку вот уже третий год.

— Ну как родные, как родные… — ехидно прошептал дед Василий, удачно скопировав Трошиху.

Бабка Фаня осторожно хихикнула и, пугливо покосившись на рассвирепевшую соседку, заторопилась.

— Пойду, молока им предлофу…

— Вот оно им надо, твое молоко? — завопила Трошиха. — У них; небось, в чемоданах-то свое припасено! От бешеной коровки!

Из дверей магазина выглянула рыжая продавщица Ленка.

— Ну чего разорались, инвалидная команда? Солнцем, что ль, ударило? Дед Василий, а дед Василий, ты вроде хлеба-то не брал? Смотри, через пятнадцать минут закрываю!

Дед Василий ее не слышал. Глядя вслед бабке Фане, с невероятной скоростью пылившей по улице, он мечтательно повторял:

— От бешеной коровки, коровки, значит, бешеной… Коровушки…

Павел втащил на крыльцо последний чемодан, и, машинально вытерев со лба пот, присел на скучно пахнущий мышами диван на террасе.

— Белые джинсы! — весело напомнил Вовка, выглядывая из-за двери.

— Что?

— Джинсы, говорю, белые! — еще веселее повторил он и, когда Павел вскочил, пытаясь заглянуть себе за спину, совсем уже ехидно добавил: — Были…

— A-а, Бог с ними… Ты лучше посмотри, какие хоромы!

Дверь с террасы вела прямо в маленькую кухоньку, из кухни же можно было попасть сразу в три комнаты, две из которых были примерно одинаковы, а из третьей, совсем крохотной, с подслеповатым оконцем под самым потолком, вела на чердак узкая крутая лесенка. Решительно вступив на первую ступеньку, Вовка попробовал ее на прочность, пару раз подпрыгнув, и шагнул выше.

— Ты поосторожнее, — предупредил Павел. — Здесь, пожалуй, и шею сломать недолго.

Предупреждение запоздало. Вовка, сбивая ступеньку за ступенькой, ссыпался вниз. Он вскочил злой и красный, ругаясь, принялся отряхиваться, но, посмотрев на с трудом сохранявшего серьезность приятеля, не выдержал и рассмеялся.

— Ну ее, згу лестницу! Пошли дальше.

Валентина Николаевна Торопова, женщина серьезная, дадеко за шестьдесят, не обманула — материн дом, добротный деревенский пятистенок, перестроенный недавно на современный лад, она продала по дешевке и со всеми вещами: с мебелью, бельем, посудой, печкой и трубой. Но дом казался давно заброшенным, и только темные прямоугольники на выцветших обоях напоминали о когда-то живших здесь людях.

— Грустно… — сказал Павел, проводя пальцем по мутному пыльному зеркалу в резной потемневшей раме. — Жили-жили, а я вот приехал и купил. И досталось все чужому человеку. А ведь семья, наверное, не маленькая была… И где они все теперь? Как ты думаешь, здесь есть привидения?

— Не мели чушь! — фыркнул Вовка, с грохотом ставя на пол ведра с водой. — Щетка за дверью…

— А новоселье?

— Та-а-к! — угрожающе протянул поборник чистоты. — Я сказал, щетка за дверью! Вот тебе ведро. В мое не суйся.

— Да-а, щетка… А ты что делать будешь?

— Окна мыть, сачок! Как ты в такой грязи творить собираешься? Нет, ты скажи?

— На природе.

— А если дождь? А портрет заказной кто дописывать будет?

— Ну, там только фон доделать. Есть о чем говорить!

— Не сачкуй!

Павел оглянулся по сторонам.

— А где ты, собственно, видишь грязь? Это же пыль. Она практически стерильна, а так все чисто. Убрано, на мой взгляд… Покрывала вон белые и шторы… Э-э-э, голубенькие, кажется…

— Кажется… — передразнил Вовка. — Трудись, шимпанзе, и помни — труд сделал из обезьяны человека…

— Сам такой! — обиженно огрызнулся Павел и с ненавистью посмотрел на облехтую щетку.

Бабка Фаня и дед Василий заняли наблюдательный пост на покосившейся лавке у пустующего дома Щепотихиных, и, хотя бывший Антонинин дом стоял чуть на отшибе, ближе к лесу, им было все прекрасно видно.

— Ой, степлится, ой, степлится, — постанывала бабка Фаня, оглядываясь на припрятанную в тенечке трехлитровую банку с молоком.

— Цыть ты! — не выдержал дед Василий. — Погляди, что творят! Ведь носом землю роют! Ишь ты… Хозяева…

Вовка и Павел, пыхтя и покрякивая, выволокли в сарай мышиный диван и колченогий стол. Удобно расположившись на опустевшей террасе, они принялись сколачивать скамьи и узкий длинный стол из привезенных резных заготовок. Причем Павел постоянно порывался устроить перекур.

— Ой, степлится, ой, степлится! — страдала бабка Фаня.

Дед Василий с досадой плюнул в пыль под ногами и решительно поднялся с лавки.

— Пойду, что ли…

— А я?

На истошный вопль бабки Фани, перекрывший стук молотка, Вовка поднял голову.

— Ага, — сказал он. — Местное население… Бери "Трех богатырей”, и пошли устанавливать контакты.

— Зачем? — ужаснулся Павел. — Ты хочешь повесить эту молью еденную гадость на стену?

— О, Господи! — Вовка, сраженный его бестолковостью, чуть не выронил молоток. — Ты скажешь! Конечно, нет! Вытрясем хорошенько и бабульке подарим.

Через несколько минут бабка Фаня, забыв о молоке, убегала, обняв драгоценных ее сердцу "Трех богатырей”, а обнадеженный дед Василий хромал к себе за дарами природы, потому что, как сказал Вовка, на огороде возле дома Тороповых ничего, кроме чеснока, нет, как будто никогда и не было.

— Как же это — нечего рисовать? А именье графское?..

— Дом отдыха? Ну-у… — Вовка покрыл новенький, пахнущий деревом стол клетчатой красно-белой клеенкой.

— Вот те и ну! Есть, есть чего рисовать! — торжествующе завопил из кухни дед Василий, звякая банками с прошлогодними дарами природы.

— Ну-у…

— А церковь старую в этом году открыли! И часовня графинюшкина…

— Какая часовня?

Дед неожиданно притих.

— И где же она?

— Кто?

— Часовня.

— А здесь неподалеку. В лесу. Километра два всего, — с неохотой буркнул старик.

— И что там теперь?

— Где?

— Да в часовне?

— Ну чего пристал? — разозлился дед. — Ничего! Ничего там теперь нет.

— Как — совсем?

— Отстань от человека! — подал со двора голос Павел, остервенело оттиравший песком чуть помятый медный самовар.

— Нет, Паш, мне просто интересно, в чем ты вдохновение черпать собираешься? У тебя же заказ… Ты сам говорил — картины для оформления кабинета… — Вовкина кудрявая голова высунулась из окна и немедленно исчезла.

Вид страдающего над самоваром друга вызвал у него приступ неудержимого смеха, и, чтобы не дразнить гусей, он предпочел ретироваться.

— Во! Прошлогодние, но крепкие! — дед Василий гордо водрузил на стол банку соленых огурцов. — И груздочки… и капустка… — и сальце… и…

— Он хитро подмигнул. — Во! Слеза! Старуха сама дала. Уважь, говорит, раз люди хорошие!

Павел, поднявшийся на крыльцо с самоваром в руках, замер на мгновение. Ему стало неудобно.

”Дед весь погреб выгреб…” — подумал он, и, встретившись глазами с не менее смущенным Вовкой, передернул плечами.

— Да у нас же все есть! — заорал Вовка и побежал в комнату. Несколько минут он громыхал там разнообразными консервными банками, потом притих, видимо соображая, что же более всего может погреть сердце деда, и, наконец, появился с коробкой конфет "Ассорти” и батоном вареной колбасы.

— Вот. Твоей бабке!

По разочарованному лицу деда Василия Павел догадался, что тот ожидал чего-то другого.

— Извините, как вас по отчеству? — улыбаясь, поинтересовался он.

— Никифорович.

— Ничего он не понимает, Василь Никифорович. Молод еще. Сейчас все будет.

Медленно опускались летние сумерки. В полупрозрачном небе плыла полная луна. Дед Василий был уже изрядно пьян, но все порывался добавить под чаек. Благодушное настроение не нарушалось ничем. Самовар сверкал начищенными боками, отражая преобразившуюся террасу, звенели сумасшедшие комары, едко пах под окнами чеснок, забивая аромат цветов…

Вовка захлопнул окно.

— Что они, чесноком торговали, что ли? Дышать невозможно. Завтра с утра все повыкошу.

— Ты знаешь, это… не спеши… — со странной интонацией сказал дед.

— Чеснок, он полезен… очень даже…

— Знаю, что полезен, но не в таких же количествах?

— Так это смотря от чего… или от кого… — Дед скрипуче захихикал и погрозил угловатым пальцем в окно. — Тонька-то, вишь, до конца жизни береглась. Все мужика своего непутевого вспоминала…

Вовка с Пашкой переглянулись — дед уже нёс явную околесицу.

— А я хоть и мал был, а все помню… Осерчала матушка… Осерчала…

Речь старика постепенно перешла в невнятное бормотание, глаза закрылись, и он заснул, тяжело привалившись спиной к стенке.

Они чудом вышли к дому деда Василия. Бабка Фаня выскочила на крыльцо и позвала их. Добиться от самого деда, где он живет, было невозможно. Он только невнятно мычал и все пытался погрозить кому-то пальцем. Сгрузив деда на сундук в сенцах, Павел и Вовка долго извинялись, потом вручили совсем невредной старухе колбасу и конфеты и долго выслушивали ее благодарственную речь, в которой кроме "ффпафибо, ффынки” так ничего и не поняли. Впрочем, там было что-то про пьяного Ирода, но в тонкости семейных отношений забавных стариков они, как воспитанные люди, решили не вдаваться.

Потом долго, медленно шли домой.

У калитки Павел остановился. Тряхнув длинными темными волосами, он запрокинул голову и мечтательно проговорил:

— Тишина… Покой… А звезды-то какие, Вов! Разве в Москве их видишь?

— Некогда. — Вовка, точно извиняясь, пожал плечами. — Все в бегах… Дела. Суета…

— Уходить не хочется. Так бы и смотрел, не отрываясь. Полнолуние-Небо чистое, как во сне.

Вовка только вздохнул в ответ.

Что-то над лесом за деревней блеснуло в призрачном свете луны и исчезло. Оба вздрогнули и посмотрели друг на друга.

— Паш, видел? — почему-то шепотом спросил друга Вовка.

— Видел.

— Что бы это могло быть?

— Понятия не имею.

Павел покосился на Вовку, ухмыльнулся и, в притворном ужасе всплеснув руками, взвыл, точно озаренный внезапной и страшной догадкой:

— Вовк! Я все понял! Это — инопланетяне! Они потерпели крушение, задохнувшись в нашей атмосфере, и рухнули сдуру прямо в здешний лес. А вся Расея-матушка в это время либо ханку жрала вместе с нами, либо бессовестно дрыхла после трудового подвига, тоже, сам понимаешь… Одним словом, надышали — вот они, бедолаги, и не выдержали, задохнулись… Это ж только наш человек такое вынести может…

Вовка, сначала только оторопело хлопавший глазами, сердито фыркнул:

— Вырубай пургомет!

— Да нет, ты послушай! — Павел схватил его за руку. — А если ваше какой-нибудь псих, охраняя наши рубежи или что там от пня еще осталось, в них, в инопланетян, то есть, с перепугу жахнул?

Он сокрушенно затряс головой.

— Эх, Вовка, что ж теперь делать-то? А? Ведь нахалы американцы или, наоборот, французы какие-нибудь их спасать ринутся, а наши бравые и доблестные со всех стволов раз-раз и всех их почитают? Запросто. Конфликт, понимаешь, международный зреет. Контакт межпланетный срывается. А мы тут стоим и ля-ля травим! Побежали! Я — к инопланетянам побегу, а ты на почту — в Москву звонить! Сразу требуй правительственный канал, чтобы по прямому с Самим…

— Это ты ля-ля травишь, а я твой бред слушаю, как дурак… — буркнул Вовка и ткнул его кулаком в плечо. — У-у! Трепло. Спать пошли…

— И, резко повернувшись, толкнул калитку.

— Опять трепло! Всегда трепло! Только начнешь развивать свежую интересную мысль — заплюют! — притворяясь обиженным, заныл Павел и, нарочито тяжело вздыхая, побрел за ним: — Часовня эта… Помнишь, дед Василий говорил?

— Угу.

— Завтра сходим?

— Посмотрим на твое поведение.

— Вжжик! Вжжик! — раздавалось где-то под самым ухом.

Павел сунул голову под подушку я попытался сделать вид, что ничего не слышит, но видение "утрешнего" надутого и молчаливого Вовки, обуреваемого хозяйственными заботами, испортило настроение и изгнало остатки сна.

”У-у, Волк! И где только косу нашел!” — подумал Павел, пробуя рассердиться. Впрочем, ничего обидного прозвище "Волк” в себе не несло, так как происходило от собственной Вовкиной фамилии — Волков. А постольку-поскольку Вовка был еще и значительно младше Павла, то чаще всего грозный Волк превращался в безобидного Волчонка. Все это зависело только от Пашкиного настроения.

Вовка просунул голову в окно и саркастически хмыкнул:

— Гм-м, вставать будем или Ваньку валять останемся? Не притворяйся, я же знаю, что ты не спишь!

— Спишь — не спишь… Какое это имеет значение на фоне мировой экологической катастрофы? — забубнил Павел из-под подушки. Вовка подтянулся, лёг животом на подоконник и сдернул с приятеля плед. Сердитый Волк сказал, как отрезал:

— Вставать. Умываться. Работать.

Пашка подскочил как ужаленный.

— А кофе? А голова болит? А завтракать?

— Будет тебе и кофе, и какава с чаем, и дедова "слеза”… Когда чеснок выкосим.

— Это же произвол! Насилие над личностью! Ты — тиран! — патетически воскликнул Павел и покорно побрел умываться. Спорить не стоило — все равно бесполезно.

Пришел дед Василий и сел на крыльце, с непонятным укором поглядывая на взмокшего от непривычной работы Вовку. Пашка таскал скошенный чеснок охапками за сарай и складывал в компостную яму, причем ворчал, откровенно вредничая и стараясь, чтобы новоявленный сельский труженик его слышал:

— Делать больше нечего… Голодом уморить готов! Душить надо за такой энтузиазм… Косить где-то научился и нос задирает. Тоже мне… Герой труда…

Когда он сам попытался взяться за косу, ее лезвие с первого же маха оказалось в земле, и Вовка, смерив его оскорбительно-презрительным взглядом, зловредное орудие труда сразу же отобрал, хотя от комментариев и воздержался.

— Десять уже… Лучше бы мне в тюрьму попасть… Там сейчас ужин или завтрак… Как известно, макароны дают…

— Все! — Вовка смахнул пот со лба, аккуратно протер косу пучком травы и прислонил ее к стене.

— Спасибо вам, Василь Никифорыч! Очень выручили.

— Да не на чем, — смущенно отвел глаза дед. — А зачем ты все-то выкосил? Хоть бы грядку оставил…

— Старый он уже. Нового насадим, — беспечно отозвался Вовка.

— Ну да, ну да…

— Что, можно уже чай пить? — обрадовался Пашка. Дед Василий, естественно, приглашенный к столу, выставил две поллитровые банки — с вареньем и медом.

— Вот, бабка прислала.

— Спасибо, Василь Никифорыч, — вежливо покивал головой Вовка и сразу же, не удержавшись, спросил: — А кто бы здесь в деревне мог нам крышу поправить? Протекает.

— Крышу-то? — Дед собрал бороду в кулак и сосредоточенно помял ее. — А Никто. Некому у нас уже… Да вы сами вон какие рукастые! Справитесь. И я чего подскажу. Снизу. Стар я уже по крышам-то сигать.

Павел и Вовка переглянулись. Бывшая хозяйка дома советовала им обратиться именно к деду Василию.

— Что ж, — пожал плечами Павел. — Сами так сами. Тем более, вы советом поможете…

Честно говоря, крыша его мало интересовала. Ну, протечет. Так ведро подставить можно… Вовка смотрел на него зверем.

— А вот скажите-ка мне лучше, Василь Никифорыч, — продолжал Павел задумчиво, не замечая раздражения друга, — что это там в лесочке сверкало так вчера ночью? Точно молния…

— Где?

— Во-он там. Вы вчера что-то про часовню говорили? Она хорошо сохранилась? Посмотреть-то там есть на что?

Дед снова схватился за бороду.

— Нет там ничего… хорошего! — буркнул он, отводя глаза.

— Шиферу бы где найти… — влез в разговор Вовка.

— Есть! Есть листочков десять, — обрадовался дед, поворачиваясь к нему.

— Мы бы купили…

— Да погоди ты! — резковато оборвал его Павел. — Так что там, Василь Никифорыч?

Дед крякнул.

— Вот настыра! Ну, часовня графинюшкина. Только никто туда не ходит. Нечего там делать.

— А почему?

— Место плохое. — Дед упорно не хотел обсуждать эту тему. — А шифер я вам продам. Чего ж не продать…

Вовка кивнул:

— Спасибо.

— А кто такая графинюшка?

Василий Никифорович поднялся и, сердито посмотрев на Павла, сказал:

— Засиделся я у вас. Пора и честь знать. Извините за компанию.

Спускаясь с крыльца, он ворчал себе под нос:

— Кто да что? Не буди лихо, пока оно тихо… Эх! Молодо-зелено!

— Ну достал старика! — взревел, кипя праведным гневом, Вовка. — А еще интеллигентным человеком себя называет! Вот не продаст дед шифер — тобой крышу перекрою.

— Слушай, Волчонок, — задумчиво отозвался Павел. — А почему он так не хотел об этой часовне говорить?..

— И чего я тебя послушал? И зачем я с тобой связался? — причитал Вовка, взбираясь по крутому склону оврага вслед за упорно молчавшим Павлом. — В доме дел полно! Сарай рушится, забор валится, крыша течет, огород ко пять надо. А он по лесу шастает — натуру ищет! У меня отпуск не резиновый. Я не смогу с тобой целое лето сидеть. Это ты у нас на вольных хлебах…

Вырвавшаяся из-под Пашкиной руки ветка хлестнула его по лицу.

— Все! Все! Хватит с меня! — заорал он.

— Тише, — спокойно сказал Павел. — Смотри! Сюда сразу с этюдником идти надо было…

На поросшей густой травой поляне стояла высокая, стройная, когда-то белая часовня. Неподалеку скособочилась ветхая покривившаяся избушка.

Шпиль и купол часовни поблескивали остатками позолоты. Стены, облупленные и ободранные, как ни странно, не могли испортить общего впечатления — часовенка казалась невесомой и едва не парила в воздухе. И так щемяще одинока, так трогательна была она, эта затерявшаяся в лесу часовня, что и Павел и Володя остановились и застыли, замерев. Точно их обоих предательски подкравшаяся тоска, улучив момент, ударила в самое сердце…

Молча подошли они к одному из окошек, забранных коваными удивительной работы решетками, заглянули внутрь.

Часовня была изнутри выбелена. Нигде ни следа росписей. Голые серые столы и скамьи вдоль стен, стопы не то газет не то старых журналов. Сырость, плесень, запустение…

— Н-да! — протянул Павел. — А я-то думал…

— Все равно красиво! Завтра привезу фотоаппарат…

— А я начну рисовать… Что это там?

— Где?

— Вон там, точно лицо проглядывает…

— Да, — удивился Вовка. — Как будто…

— Никак не разгляжу. Смотри-ка, окна изнутри еще и деревяшками забиты крест-накрест. Хм-м… Давай попробуем двери открыть? А?

Вовка озадаченно посмотрел на Павла.

— Двери? А вдруг это — памятник? Государством охраняется?

— Ну что ты чушь-то городишь? Еще скажи — а вдруг там привидение, — вдруг озлился Павел и решительно направился к двустворчатым дверям, тоже, как и окна, забитым крест-накрест, но снаружи. Ветхое дерево легко поддалось. И двери распахнулись, точно только этого и ждали.

Сырость. Плесень. Ржавая керосиновая лампа на столе. Кучи слипшихся пожелтевших газет. Вовка брезгливо тронул одну из них.

— Паш, двадцать второй год Вот это да… — Газета развалилась под его рукой, распалась противными липкими лохмотьями.

— Брось, это не восстановишь, все сгнило. А жаль… Клуб они, что ли, здесь устроили? Н-да… Умники…

Павел вдруг остановился, точно споткнувшись. Со стены, оттуда, где, судя по архитектуре часовни, должен был быть алтарь, прямо на него смотрели огромные черные, полные неизъяснимой печали глаза. Бледной луной из тумана выплывало ему навстречу лицо — полудетское, трогательное, осененное неземным светом… Черный завиток, выскользнувший на лоб из-под голубого обрамлявшего лицо покрывала, оттенял благородную белизну кожи, губы нежные, чуть припухшие, казалось, вот-вот дрогнут…

Павел затряс головой, избавляясь от наваждения.

— В жизни таких не бывает, — тихо сказал Вовка за его спиной.

— Что? — не оглядываясь, переспросил Павел.

— Ничего.

Вовка поднялся на алтарное возвышение и ковырнул пальцем стену возле удивительной фрески. Кусок побеленной штукатурки отвалился от стены вместе со слоем краски.

— Глина, самая обычная глина, — задумчиво сказал Вовка, — обмазали и побелили. Тронь, и все отвалится.

Павел раздраженно отмахнулся.

— Я завтра утром еду за фотоаппаратом, — заявил Волк, — до города отвезешь?

— Естественно.

Они повернулись и, понуро опустив головы, двинулись прочь. Павел еще раз оглянулся на удивительное лицо и не смог оторвать от него глаз. Ему казалось, что девушка с фрески сейчас заплачет, что она просит их… Нет, его, именно его — не уходить, не бросать ее одну в этом ужасе запустения.

Он споткнулся, упал, медленно поднялся, потирая ушибленный бок. Вовка сосредоточенно разглядывал что-то у себя под ногами.

— Кольцо! Это что ж, тут еще и подземелье?

— Ну не погреб же с огурцами? В таких часовнях обычно хоронили. Скорее всего — фамильный склеп здешних помещиков, — сердито откликнулся Павел и вдруг осекся на полуслове, вновь посмотрев на фреску. — Помнишь, дед Василий говорил?.. Графинюшка…

— Ты думаешь?..

Павел пожал плечами.

— Все возможно, надо спуститься вниз. Если там каменные саркофаги, на них могут быть выбиты имена.

— Знаешь, что-то не хочется. — Вовка поежился.

— Трусишь?

— Я? — обиделся гордый Волк и решительно взялся за кольцо. Вдвоем они с трудом сдвинули плиту. Узенькая каменная лесенка вела вниз. Скудный свет просачивался туда, давая возможность разглядеть два возвышения, похоже каменных, на которых стояли два каменных же гроба.

— Стой здесь, — решительно скомандовал Павел и начал осторожно спускаться. — Света мало… Голову убери! Так!..

Он медленно, почти на ощупь, стал разбирать текст:

— Так. Граф Владимир Алексеевич… непонятно… Яко земля… еси и в землю отыдеши… опять непонятно. Ну-ка, а здесь? Графиня Аполлинария Сигизмундовна. Со святыми упокой… не понимаю… никак… Проститься… же несть болезнь… ни печаль… ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

Неожиданно в глазах у него потемнело, он прислонился к саркофагу и почувствовал, как неземной, нестерпимый холод проникает в его тело, сковывая мысли и чувства… Ему послышался тихий легкий вздох, и… он очнулся.

— Паш! Паш! Ты что?

— Холодно тут, — хрипло отозвался Павел и стал медленно подниматься, с отвращением цепляясь за покрытые бледно-розовой и зеленоватой слизью стены. Колени его дрожали.

— Ты чего весь белый? — забеспокоился Вовка. — Замерз?

— Угу, — говорить Павлу не хотелось. Ему было страшно холодно, и голова все еще слегка кружилась.

— Ну?

— Там целые молитвы выбиты. Два гроба. Граф и графиня Бах… Бек… Черт, забыл.

— Со вспышкой возьмет?

— Угу.

— Да что ты в самом деле?

— Пошли домой, а?

Володя испугался тоскливого взгляда друга.

— Пошли. Конечно, пошли.

Они задвинули плиту и тщательно — как было — закрыли за собой двери.

— Пока, графиня Аполлинария! — шутливо помахал рукой Вовка.

— Пока, графинюшка, — подхватил Павел и… подавился. С необыкновенной ясностью встало перед его глазами лицо с фрески. Оно, казалось, неуловимо изменилось: исчезла печаль в глазах и губы… по губам заскользила странная, как будто торжествующая усмешка.

"Померещится же…” — с досадой подумал он.

Вдоль узкой тропинки, протоптанной ими в зарослях трав, тонкой леткой струйкой потянулся белесый туман.

”К дождю”, — устало и равнодушно подумал Павел.

Павлу надоело разглядывать свое отражение в боку самовара и отбиваться от озверевших к ночи комаров. Ему было скучно и одиноко без Вовки, который уехал утром в Москву за фотоаппаратом и должен вернуться только завтра утром. Ему было тоскливо. И впервые за год, прошедший с момента развода с женой, он позволил себе признаться в этом.

Как он мечтал об одиночестве и покое раньше!

Творчество… Творческие планы замучали… Слава Богу, хоть Вовка в деревню захотел, дом вот вместе купили… одному бы и не потянуть, пожалуй, деньги, что были, разошлись бы в момент, гнил бы в своей душной коммуналке… Хоть бы дед Василий зашел…

"Кота себе куплю. Рыжего. Лохматого. С наглой мордой. Завтра поеду Вовика на вокзал встречать, на рынок заверну и куплю!” — решил он и, почему-то сердясь, плеснул себе в стакан холодного чаю.

Неестественно седую в свете луны траву у крыльца постепенно затягивали тонкие облачка тумана. Это было так красиво, так необыкновенно, так непривычно, что он, завороженный, загляделся, потеряв счет времени…

Она стояла у калитки, положив на одну из досок тонкую бледную руку с длинными неприлично-красными ногтями, и несмело заглядывала во двор, как будто хотела войти, но сомневаясь — а будут ли ей рады? Павла вихрем снесло с крыльца. Неуверенно (а ему казалось — обольстительно) улыбаясь, он подошел и вежливо поинтересовался:

— Вы к кому? К Валентине Николаевне?

Она покачала головой.

— К… э-э… Антонине… э-э… — он не знал отчества прежней хозяйки дома.

— Да, — едва слышно ответила она.

— Но, видите ли… — Он замялся. — Антонина… э-э-э… Умерла недавно.

— Жаль… — Девушка странно улыбнулась. За ее спиной, точно стараясь окутать ее хрупкую фигурку, клубился плотный молочно-белый туман.

— Да вы заходите.

Она с сомнением посмотрела на него.

— Вы Антонине… бабке Антонине — родственница?

Девушка удивленно вскинула топкие брови.

— Нет.

— А, летом комнату снимали?..

Она промолчала.

— Да нет, правда, проходите. Ночь на дворе, куда же вам? Такая темень. А меня вы не стесните. Или у вас здесь еще знакомые есть? — Он и не заметил, как отнес себя к числу ее знакомых.

— Я не боюсь темноты… — Слова упали, как жемчужины в хрусталь.

— Да вы, ради Бога, не подумайте чего. Чайку попьем, посумерничаем. У меня тут комната свободная, я вас там и размещу. А с утра, если вам нужно — на станцию отвезу. Мне все равно туда ехать — друга встречать.

Он поймал себя на том, что говорит суетливо, глупо, путано, но ему так не хотелось, чтобы она ушла.

— Проходите же, — еще раз повторил он грубовато, злясь на себя, и распахнул калитку.

Поколебавшись мгновение, она шагнула на дорожку, ведущую в дом. Длинное облако тумана потянулось за ней, точно только этого и ожидало…

На террасе в ярком свете лампочки, упрятанной в красный светильник "помидор”, он сумел, наконец, толком разглядеть нежданную гостью. Она была действительно красива: маленькая, изящная, стройная. Ее не портили даже стандартные "варенки” — джинсы и куртка, которые были ей явно велики. Ярко-красный, повязанный как косынка комсомолки, шарф скрывал волосы. Темные, крупные очки в красивой оправе прятали глаза. Но тонкий с горбинкой нос, нежная, точно фарфоровая кожа, изящный маленький ротик… Да, она была по-настоящему красива.

Павел подвинул к ней поближе варенье, мед, конфеты, лихорадочно соображая, что бы сказать ей такое умное, эффектное, значительное, чтобы она сразу поняла — он, безусловно, человек интересный, заслуживающий внимания, вздохнул, проглотил слюну и неожиданно для себя выпалил:

— А чай совсем остыл!

— Но я не хочу чаю… — рассеянно отозвалась она, оглядывая террасу. — Раньше здесь было все иначе…

— Да, — обрадовался он. — Это я… То есть, мы с другом все переделали. Вам нравится?

— Право, не знаю…

— А… а хотите, картошку разогрею? С тушенкой?

— Что? — Она удивленно подняла брови.

Он смутился:

— Я думал, вы с дороги… Устали… Проголодались…

— Вы предлагаете мне отужинать? О нет, благодарю.

"Фигуру бережет, — разозлился Павел, который вдруг почувствовал себя нелепым до отвращения. — Манеры-то, манеры… Леди с Шепетовки!..”

Девушка провела тонкой рукой с длинными ярко-красными ногтями по лбу, точно смахивая невидимую паутинку.

"Вот это когти… — почти с неприязнью подумал он. — Ну, что за народ эти женщины, отрастят когтищи, как у тигра, и…”

Что ”и” — он недодумал. Она незаметным быстрым движением сняла очки и посмотрела на него, широко открыв черные, полные невысказанного вопроса, затаенной печали и манящей тайны глаза. Он понял, что погиб.

”К черту! Этого мне только не хватало!” — обреченно подумал он и спросил, с трудом изображая иронию:

— Зовут-то тебя как, гений чистой красоты?

В глазах ее мелькнуло что-то похожее не то на неуверенную радость, не то на слабую надежду, — так смотрит человек, долго блуждавший по болоту и вдруг ощутивший под ногами твердую почву…

— Вы знакомы с Александром Сергеевичем? — совершенно серьезно спросила она. — Право, я не могла ожидать…

— Чего? У меня что, совсем пещерный вид?

— Пещерный? — Она совсем растерялась.

Пашка расхохотался.

— Но я полагала… — вновь неуверенно начала она, натянуто рассмеялась и махнула рукой. — Довольно, меня зовут Лина.

— Ну, вот и слава Богу. А меня Павел.

— Рада сделать знакомство.

Пашка вскочил и церемонно раскланялся, прижимая руки к груди.

— Взаимно, взаимно. А позволено ли мне будет осведомиться, откуда вы, милостивая государыня, изволили прибыть? — ехидно поинтересовался он.

Девушка покачала головой и строго ответила:

— Нет, это моя тайна.

"Ого!” — мелькнуло у него в голове.

— Ну что ж, Лина, разговор у нас не клеится, чай вы не пьете, водку предлагать не осмеливаюсь… Может, тогда споем?

Гостья испытующе посмотрела на него и словно бы нехотя кивнула.

— Так начинайте, прошу!

Она встала, слегка качнув стол, чуть прикрыла глаза и запела чистым, звучным голосом:

Рисунки Льва РЯБИНИНА

Он. ошалело уставился на ее нервно сплетавшиеся и расплетавшиеся пальцы, боясь поднять глаза. Казалось, голос ее, вполне подходивший для оперной сцены, заполнил все пространство вокруг и, заставляя вибрировать воздух, взлетал к самому небу…

Наконец он решился посмотреть на нее: одухотворенное, отрешенное лицо, горящие глаза… Она была совершенно серьезна.

”В церкви так петь… — подумал он. — Издевается она, что ли? Церковь, церковь… При чем тут церковь?”

Она допела, села на место, держа спину напряженно-прямо, точно солдат в строю по стойке "смирно”, и испуганно поинтересовалась:

— Что-нибудь не так?

Павел, насупив брови, как можно строже спросил:

— Комсомолка?

— Нет, — виновато отозвалась она. — Не успела.

— Ну ты даешь! — от смеха он чуть не свалился со скамьи.

— Не понимаю вас! — обиженно проговорила она. — Вы просили — я спела. Отчего же вы смеетесь? Вам не понравилось?

— Нет, нет! Очень понравилось! — еле выговорил он, вытирая слезы. — Только вот странно…

— Что странно? — она в упор посмотрела на него.

С ужасом он вдруг почувствовал, что засыпает. Просто рушится, проваливается в сон.

— Вы устали. Да и мне пора… — ласково и тихо произнесла она.

— Нет, что вы? Куда же вы пойдете? Ночь… — забормотал он.

Веки его, казалось, налились каменной тяжестью, руки бессильно упали. С трудом открыв глаза, он увидел голубое покрывало и черный завиток. Лицо девушки с фрески сливалось с лицом Лины.

— Вы устали, — твердо повторила она. — А мне пора…

— Я провож… — Он проглотил конец слова.

— Не стоит беспокоиться, право, не стоит, — перебила она его.

— Лина, а когда…

— Скоро… скоро…

Павел, естественно, опоздал. Надутый Вовка, почти два часа в обнимку с фотоаппаратом и увеличителем проторчавший на скучной привокзальной площади, грыз жилистый кооперативный шашлык и ругал дорогого друга последними словами.

Садясь в машину, он довольно ядовито сообщил, что после его поезда был еще один из Москвы, и, зная привычки некоторых товарищей, можно было спокойно приехать этим, следующим поездом, а то и другого подождать, вовсе не вскакивая с первыми петухами и… Вдруг поток слов обиженного Вовки иссяк, и он испытующе посмотрел на Павла.

— Ты похож на именинника, который сел…

— Куда? — не понял Павел.

— В свой именинный торт, причем любимыми штанами.

— Спасибо. Впрочем, ты в чем-то прав. Я с такой девушкой познакомился…

— Я так и знал! Тебе бы только за юбками гоняться. Она что? У нас?

— Да нет, успокойся. Ушла. А жаль… Знаешь, обалденно красивая телка, на какую-то актрису похожа. Но абсолютно без царя в голове. — Павел усмехнулся. — "Интернационал” поет.

— Этого только не хватало! Местная?

— Не знаю.

— Не знаешь? Как не знаешь?

— А вот так.

Они свернули на проселок, и Павел едва не въехал в дерево — им навстречу, ревя и мигая, мчалась милицейская машина, за ней "скорая".

— Полегче, — рыкнул на друга Волк. — Я доехать хочу.

— А чего они тут! — возмутился Павел. — Место нашли!

— Ну так и что за девица?

— А ну тебя. — У Павла почему-то отпала охота говорить.

Он вдруг притормозил. У обочины стоял рыжий вихрастый парень в очках. Белесые шорты с бахромой удачно дополняли клетчатая рубашка с закатанными выше поцарапанных локтей рукавами и ярко-желтая дорожная сумка. Парень не голосовал, он задумчиво глядел вслед промчавшимся мимо него машинам и мял в руках такую же ярко-желтую, как сумка, бейсболку с картинкой над козырьком.

— Ты что? — недовольно спросил Вовка.

— Абориген.

— Ну и что?

— Сейчас все узнаем. Эй, парень!

— Это вы мне?

— Тебе, тебе. Садись, подвезем.

Парень поправил указательным пальцем очки, надел бейсболку и сел в машину. Вовка развернулся и, положив руку на спинку переднего сиденья, стал критически рассматривать аборигена. Тот почему-то покраснел и застегнул ворот рубашки. Но Вовка успел заметить толстую, видимо, серебряную цепочку у него на шее.

— Куда тебе?

— В Курослепиху.

— A-а. А зовут-то тебя как? Меня вот, к примеру, Владимир, его — Павел, а тебя?

— Н-Настя, — отозвался абориген и покраснел еще больше, так, что в полыхнувшем по его лицу пламени растворились все веснушки.

— Вот это да! — фыркнул Пашка, оглянулся, ободряюще подмигнул и добавил: — Не робей, воробей!

Бестактный Волк смутился и затих.

— Настя, а что случилось? Откуда милиция, "скорая”? Ты не знаешь?

— Пашка мысленно окрестил смешную девчонку "кукушонком”.

Она помотала головой.

— Я только что с поезда. — Аборигенка явно не стремилась к задушевной беседе.

Ее высадили у поворота на Курослепиху. Пашка ехидно ухмылялся, поглядывая на друга. Тот тяжело переживал свою неловкость, хмурился и молчал до самой деревни.

А в деревне… Пятачок возле магазина гудел, как растревоженный улей.

— Давай поближе подъедем, посмотрим, что у них там? — заинтересованно предложил Вовка.

— Митинг солидарности с сексуальными меньшинствами, — усмехнувшись, ответил Павел, но поближе подъехал.

— Баб Фань, а баб Фань, — высунулся из машины обаятельный Вова.

— Мы вам хлебушка свежего привезли. Московского. Возьмите.

Бабка Фаня подошла.

— Фпафыбо, фынки.

— Бабуль, а что у вас тут такое? Собрание колхоза?

— И-и, милок, фто ты. Ефли бы. Беда у наф приклюфилафь! Внуфьку Матвеевых убили, Ленофьку, — запричитала. — И молоденькая, и хорофенькая, и лафковая… И где фе такой зверь народилфя? У какой матери-и-и?..

— Простите, — извинился Вовка и захлопнул дверцу машины. — Едем, Паш, нечего нам тут делать. Горе у них…

Взглянув на друга, он осекся. Павел сидел — лицо белее мела, уставив глаза в одну точку. Едва разжимая посеревшие губы, он с трудом прошептал:

— Как она сказала? Линочка?

— Да нет, Леночка.

— А ты хорошо расслышал?..

— Пусти-ка меня за руль, — решительно потребовал Вовка.

Пашка сидел на импровизированной софе — бывшей железной кровати, снятой со спинок и поставленной на кирпичи, укрытый красно-серым пледом, и раскачивался, обхватив голову руками. Вовка неприкаянно бродил из угла в угол. Наконец он не выдержал:

— Прекрати истерику!

— Я не могу, не могу! Как я отпустил ее одну ночью? Боже мой!

— А я тебе еще раз говорю: прекрати истерику! С чего ты взял, что это именно она? За валерьянкой мне, что ли, к соседям бежать?

Вовка старался говорить уверенно, твердо, но глаза его выдавали тревогу. Павел же был просто в отчаянии.

— Такая трогательная, юная, совсем девчонка. И такая странная. Да, наверное, я сразу почувствовал — с ней что-то не так… Какой-то рок.

— Ты же говорил — она тебе показалась дремучей дурой.

— Можно подумать, что дуры не бывают трогательными или что их не жалко. Да и вообще, я не знаю, может, она так шутит?

— А может быть, это ты шутишь? Напился пьян, как фортепиан, и уснул на террасе. А она тебе только привиделась.

— Я не пью один! — закричал Павел.

— Ладно, хватит орать. Давай я тебе лучше плова погрею.

— Плов? Рисовая каша со следами мяса на стенках кастрюли! — также запальчиво, но уже без истерики огрызнулся Павел.

— Экономить надо. Сам знаешь, в какое время живем, — наставительно изрек Вовка и, радуясь тому, что отвлек друга от мрачных мыслей, направился на кухоньку.

— Жмот китайский!

— Да, жмот, но почему китайский? — лениво поинтересовался Вова, думая про себя: "Ругайся на здоровье, только с ума не сходи”.

— Потому что еврейским тебя не назовешь. Бестолковый слишком.

Вовка, точно споткнувшись, остановился у окна, осторожно, двумя пальцами приподнял край ветхонькой тюлевой занавески и каким-то бесцветным голосом сказал:

— Тихо. Не ори. К нам милиция…

Больше всего новоиспеченный лейтенант милиции Веревкин был похож на сказочного добра молодца и, может быть, именно в силу этого был стеснителен, как красна девица. Своих деревенских он уже опросил, оставались лишь вновь прибывшие, о которых он знал только, что оба они художники из Москвы, или архитекторы, что ли. Люди интеллигентные, не пьющие, словом не простые, купили здесь дом, чтобы отдохнуть от городской суеты. Кроме того, по словам бабки Фани, за несколько дней они успели завоевать симпатии всей деревни… и это было так неудобно, идти к ним с расспросами, но… Без разговора с ними фронтальный опрос возможных свидетелей не мог бы считаться завершенным. Милиционер топтался вокругдома, не в силах решиться: зайти и поговорить или все-таки плюнуть и уйти. Однако чувство долга победило и, в очередной раз достав из кармана блокнот, он толкнул скрипучую калитку.

Его сомнения дали Вовке возможность собраться с мыслями, накрыть стол в Пашиной комнате и вбить тому в голову, чтобы молчал, как рыба, Пашка находился в том состоянии, когда о последствиях не думают, зато Волк очень хорошо себе представлял, что из всего этого может выйти.

Неловкий, как сенокосилка на тротуаре, Веревкин, постучав, прошел террасу, кухню и остановился в нерешительности у открытой двери в Пашкину комнату.

— Извините, но…

— Проходите, пожалуйста, — сдержанно пригласил Вовка. — Мы уже слышали о несчастье… Едва ли мы сможем сообщить вам что-нибудь интересное. Но готовы ответить на любой вопрос. Извините, там чайник не вскипел?

Веревкин бросил растерянный взгляд на плитку с чайником и потряс головой.

— Проходите же. Садитесь. Наверное, все утро на ногах? Сейчас чайку попьем.

— Да, проходите, — буркнул Пашка, продолжая притворяться рыбой.

Веревкин послушно прошел и сел.

— Итак, — как бы приглашая к разговору, начал Вовка, — убита молодая девушка — внучка одной из местных жительниц…

— Да. Ее обнаружила почтальонша Галя. — Веревкин слегка замялся. — Ехала на велосипеде в Курослепиху, видит в кустах что-то красное виднеется. Подошла посмотреть — а там девушка в красной косынке, мертвая.

От скромного, но проницательного взгляда лейтенанта не укрылось то, что Павел задрожал и опустил глаза, но лейтенант, конечно, и виду не подал. Однако на сердце у него кошки заскребли, как-то очень не хотелось ему выходить на след именно здесь, у этих симпатичных москвичей.

— И странно ведь как — повреждений на теле нет, так, несколько царапин, о ветки кустов поранилась, когда падала, а точно кровью истекла…

Разумеется, Веревкин выбалтывал служебные тайны только для того, чтобы понаблюдать за реакцией допрашиваемых. Кроме того, их, то есть эти служебные тайны, знала вся деревня и… Предчувствия его не обманули! Павел прикрыл глаза и сжал зубы, точно стараясь не закричать. Вовка, делая вид, что внимательно слушает представителя власти, с ужасом наблюдал за поведением друга.

— Н-да, — протянул он, чтобы хоть как-то разрядить обстановку и привлечь внимание хитрого милиционера к себе. — И как же ее убили? Ножом?

— Я же сказал — повреждений нет, как будто от малокровия умерла. Но, знаете, такие толстушки малокровием не болеют…

Он не успел договорить. Паша подскочил, как ужаленный:

— Толстушки?!

Вовка пнул его ногой под столом, и он утих. Проницательный лейтенант Веревкин ничего не понял, но в его голову просочилась дикая страшная мысль, которую он от неожиданности немедленно высказал вслух:

— А вдруг ее умертвили ультрафиолетовым звуком или еще каким-нибудь лучом? И в медицинских целях откачали всю кровь?

— Чушь какая! — авторитетно заявил Вовка и выскочил на кухню, давясь от смеха. Немного успокоившись, он принял совершенно серьезный вид и притащил чайник.

В голубых и чистых глазах лейтенанта плескалось подозрение.

— Вы ничего такого в Москве не слышали? — коварно поинтересовался Веревкин, глядя в упор на Павла.

Тот поперхнулся горячим чаем и хрипло, сдавленным голосом ответил:

— Нет.

Веревкин тяжело вздохнул, откинулся на стуле и приступил к заключительному этапу уличения.

— Итак, я, собственно, хотел выяснить… — Он вытащил из кармана маленькую любительскую фотографию. — Не случалось ли вам встречать вот эту девушку?

Вовка без всякого интереса взглянул на фотографию и твердо ответил:

— Нет.

И Вовка и лейтенант, протягивавший Павлу через стол фотографию, не спускали с него глаз. Правда, каждый из них при этом надеялся на разный эффект. Пашка дрожащей рукой принял фото и с трудом заставил себя посмотреть на него.

Вдруг его напряженное бледное лицо точно оттаяло, глаза ожили, и он с видимым облегчением, чуть ли не радостно прокричал:

— Нет! Нет! Ее я не знаю!

Добрый молодец лейтенант Веревкин был честным малым, кроме того весьма наблюдательным, поэтому сразу Павлу поверил и очень обрадовался. Не любил он подозревать честных граждан, а эти ребята были ему к тому хе просто симпатичны. Вовка вздохнул с облегчением и, передавая Веревкину фотографию, которую Пашка почему-то отдал другу, еще раз задержал взгляд на пухленьком щекастом личике, окруженном легкомысленными беленькими кудряшками, и снова вздохнул.

— Молоденькая совсем. Жалость-то какая.

Лейтенант тоже вздохнул и с чувством исполненного долга и глубокого удовлетворения придвинул к себе чашку с крепким пахучим чаем и варенье.

— Конечно, жаль! Ее ведь еще и ограбили — джинсовый костюм сняли, "варенки", знаете? Лохмотьями какими-то прикрыли… Бред! Косыночка красная, что на ней была, клочьями поползла, как только за нее взялись… как у комсомолки двадцатых годов повязана… Не носят так сейчас.

— Сейчас по-всякому носят, — думая о своем, отозвался Павел.

— Н-да, — неопределенно протянул Вовка, а Веревкин отхлебнул чаю и добавил:

— Еще у нее была сумка красная на ремне, дорожная, тапочки красные и черная трикотажная майка… Да, и красный шелковый шарфик. Вы ведь в городе бываете. Не в службу, а в дружбу, на рынке не то что поглядывайте, а если предложат… Ладно, ребята?

— Разумеется, — почти не слушая его, кивнул Павел. — Вот конфеты московские… свежие.

— Спасибо, — вздохнул Веревкин и, смущаясь, взял конфету. Он очень любил сладкое.

Оглядывая беглым взглядом комнату, он заметил подрамник с холстом, на котором был начат какой-то пейзаж, кисти в стеклянной банке, краски в тюбиках, склянки с какими-то жидкостями на столе, прямо на середине которого валялась грязная тряпка в пятнах краски. В помещении едко пахло скипидаром.

"Нет, — подумал милиционер, — небось все-таки архитекторы. А художеством балуются… Какой художник ковер с тремя богатырями бы отдал? Ведь произведение же искусства! Знаменитый Васнецов нарисовал…”

Наконец лейтенант Веревкин с чистой душой напился чаю и пошел к себе писать рапорт начальству. Вовка принялся мыть посуду, а Пашка сел на крылечке покурить. Ему показалось, что солнце опять светит ласково, а жизнь не так плоха, как принято считать. Неизвестно откуда взявшаяся кошка, черная, с красиво лоснящейся шерстью, с прозрачно-янтарными, как перезрелые виноградины глазами, подошла к нему и потерлась о его ноги. Он машинально приласкал ее и, как будто не совсем поверив в чудо, сказал:

— Не она. Слышишь, Волчатина, не она!

— Да замолчи ты! — мрачно отозвался из кухни Вова. — Совсем спятил — она — не она. Эту-то девчонку убили.

После обеда не знающий сострадания жестокий Волк заявил:

— Как бы ты ни ныл, а крышу чинить надо. Пошли к деду Василию.

У Пятки, натерпевшегося с утра, не было сил обороняться, и он покорно поплелся за другом. Однако бабка Фаня к деду их не пустила.

— Не мофетфя ему, фынки. Вфе иф-фя Ленофыси убнваетфя и бор-мофег вфякую чуф. — Она махнула рукой. — Фовфем фтарый ополоумел. В баньке фаперфя. Пьет и гонит, топит и пьет. Приходите, когда у него брафка конфитфя… Фавтра приходите, а то и пофлефавтра. Хоронить ее, голубку-то, в городе фтанут. Мофет, и отойдет…

— И прифлофь им вофвращатьфя ни ф фем, — уже за калиткой сказал Павел.

— Фто? — улыбнулся Волк. — Ладно. Пошли хоть чердак разберем.

— Как хочешь, — уныло согласился Павел.

На чердаке пахло плесенью и мышами и, несмотря на довольно большое окно, прорубленное в стенке между скатами крыши, было темновато. Постепенно глаза привыкли к полутьме, и среди небрежно сваленного хлама нм удалось разглядеть несколько интересных предметов. Высокие напольные часы, удивительно красивые, маленький секретер без одной ножки и высокий, покрытый резьбой стул. Он был почти цел, только обивка, когда-то шелковая, расползлась и истлела, так, что уже невозможно становилось понять, на что она прежде походила.

Вовка внимательно осмотрел балки — все они были в приличном состоянии. Он удовлетворенно сказал:

— Паш, все не так плохо. Заменим три-четыре листа шифера, подлатаем дыры — здесь целая комната получится.

— Угу, — согласился Пашка.

Он стоял на коленях возле секретера и сосредоточенно пытался открыть один из ящиков. Почему-то ему показалось, что этот секретер, часы, стул могли бы порадовать Лину, о которой он постоянно думал. Но надежда увидеть ее постепенно таяла, сменяясь тихой тоской.

— Да, интересно, конечно, — сказал неслышно подошедший Вовка, оценивающе приглядываясь К стулу, — но возни со всем этим…

— Но интересно же! — поднял на него глаза Павел. — Давай вниз отнесем?

Вовка пожал плечами.

— Отмывать сам будешь.

Вечером следующего дня Владимир закончил уборку чердака, подготовил все к ремонту и принялся чистить картошку к ужину. Павел упорно продолжал возиться со старьем, вытащенным с чердака. К Вовкиному удивлению, часы, отмытые и смазанные, сразу же пошли, каждые четверть часа оглашая дом мелодичным звоном. Пашка сиял, как новый пятак. Со стулом он тоже разобрался очень быстро — выдрал клочья расползшейся обивки и сделал новую из старой шторы, приколотив ткань обойными гвоздиками. Стул принял если не приличный, то вполне терпимый вид. Правда, отмытым он казался ewe более облезлым, но Паша так радовался, что друг решил промолчать.

А вот с секретером пришлось повозиться, несмотря на то, что среди хлама наверху нашлась отломанная ножка. Пашке с большим трудом удалось ее подклеить. Испорченная трещинами и царапинами полировка, утраты живописи на клеймах, покрывавших весь секретер, придавали ему такой жалкий вид, что, казалось, с ним уже ничего не поделаешь.

— Вов! — Павел устало опустился на скамью на террасе. — Давай завтра в город съездим? Шкурки, морилочки да лачку поищем… Ну надо же, какая прелесть пропадает. Ящики только, черт, не открываются… Клейма я подновлю, а…

— Слушай! — не выдержал Вовка. — Ну сколько можно ерундой заниматься? Крыша дырявая — хорошо, дождей нет! За фотоаппаратом я съездил для чего? Такую тяжесть приволок: увеличитель, химию, бумагу! И писать… Ты вообще собираешься? Портрет жены директора универмага, наверное, уже мыши обгадили!

— Собираюсь, собираюсь… Только, знаешь, мне кажется, что поживу я здесь немного и писать буду совсем по-другому.

— Как по-другому? — удивился Вовка.

— Не знаю еще. — Павел пожал плечами. — Здесь все другое, и я, наверное, другим буду. Покой здесь.

— Да уж, покой, — саркастически хмыкнул Вовка.

Нахальная черная кошка, презиравшая колбасу, тушенку и молоко, сидела на крыльце и старательно умывалась.

— Безжалостный, бессовестный, бессердечный Волк! — ворчал Павел, тащась утром вслед за Вовкой с фотоаппаратом к часовне.

Он совершенно не выспался, был расстроен и зол — всю ночь ему снилась Лина. Она звала его, плакала, жаловалась на что-то. Ему казалось, что во сне он понял нечто важное, нечто касающееся Лины, но что?

Пожалуй, она занимала его воображение гораздо больше, чем он согласился бы признать. Это раздражало его. Но больше всего он беспокоился о том, куда она девалась. Ведь не в лесу же она живет? И все-таки, шагая к часовне, он поглядывал по сторонам — вдруг, чем черт не шутит, среди деревьев мелькнет палатка. Для себя он решил, что от такой девушки, как Лина, всего можно ожидать.

Вовка сфотографировал часовню со всех сторон.

— Так, теперь внутри со вспышкой — портрет и саркофаг.

Пашка вздрогнул — одно воспоминание о подземелье вызывало в нем неприятный трепет… Они подошли к дверям, ведущим в часовню, и удивленно посмотрели друг на друга, — доски, которыми был забит вход, валялись на траве.

— А разве мы не?.. — спросил Вовка.

— Не помню.

Павел толкнул двери, и они с тихим скрипом растворились. На одном из столов, стоявшем у входа, валялся небрежно скомканный алый шелковый шарф.

— Послушай, мы опять забыли обследовать избушку!

Вовка, щурясь от яркого солнечного света, вышел на террасу с целым тазом свежеотпечатанных фотографий и водрузил его на стол.

— Смотри, как здорово все получилось!

— Отстань, — бесцветным шепотом отозвался Павел.

— Паш, — в голосе Володи слышалась укоризна, — ну ты же взрослый человек. Выбрось, черт возьми, из головы эту психопатку! Ничего с ней не случилось. Сбежала, наверное, от родителей, побродила по лесу и вернулась домой. Забудь о ней. Забудь и все…

— Отстань, — вяло повторил Пашка.

Зачастившая гостья — черная кошка — спала у него на коленях, свернувшись уютным клубком. Время от времени он поглаживал ее или почесывал за ухом. Кошка же и ухом не вела.

— Слушай, Павел, и с чего ты опять завелся? Прям дизель какой-то. Ну, шарф нашли. Так, может, это вовсе и не ее, а той убитой девушки? Помнишь, Веревкин говорил?

— Она в нем была… Я точно помню.

— Ну и что? Мало ли одинаковых шарфов. Да даже если и ее. Ты же сам говорил, что она с прибабахом. Ну, я хочу сказать, рассеянная. Забрела в часовню, засмотрелась на портрет и забыла… Кстати, не мудрено, любой на этот портрет заглядеться может, сам посмотри.

Вовка вытащил из воды фотографию. Павел мельком взглянул и вдруг жадно схватил ее.

— Да ты что? — удивился товарищ.

— Это она. Лина.

— Ну, парень! По-моему, пора тебе к психиатру.

Паша смутился.

— То есть, я, конечно, не то хотел сказать. Это не она, но очень похожа. Очень.

— Глупости! — отрезал Вова. — Ты же видел ее один раз вечером. Не разглядел толком, не запомнил, а теперь выдумываешь черт-те что.

— У меня со зрением все в порядке!

— Таких, — Володя выразительно ткнул пальцем в фотографию и раздельно сказал: — В жизни. Не. Бывает. Это фантазия художника.

Черная кошка встала с таким видом, точно вспомнила о важном и неотложном деле, спрыгнула на пол, уверенно подошла к Вовке и с неожиданной яростью вцепилась ему в ногу.

— Все с ума посходили! — завопил Вовка, с трудом отдирая от себя буйное животное.

Она пришла, когда совсем стемнело. Черные спутанные волосы падали на спину тяжелыми волнами. Затасканный джинсовый костюм висел на ней мешком. Маленькие босые ножки были грязны и покрыты ссадинами. Темно-красная помада на губах некрасиво размазалась. Вовка криво усмехнулся:

— Бон жур, мадемуазель, — поприветствовал он гостью на диком французско-нижегородском.

Она без улыбки выстрелила в него длиннющей французской фразой, просочилась между столом и скамьей и, как ни в чем не бывало, уселась на старинный стул. Вовка онемел. Зато Павел обрел дар речи.

— Лина, это Володя.

Она снисходительно кивнула.

— Чаю?

— О, нет.

— У тебя помада размазалась.

— Что?

— Весь рот в помаде!

Павел сунул под нос девушки маленькое зеркальце. Она досадливо оттолкнула его руку и безмятежно заявила:

— Ягоды ела.

И каким-то совсем детским движением тыльной стороной ладони вытерла губы и засмеялась.

— Тебе удобно на этом стуле? — заботливо спросил Павел. Кроме того, ему очень хотелось похвастаться находкой.

— О, да! Я заметила. Только обивка…

Он перебил ее:

— Конечно! Надо другую, я знаю, я переделаю.

Часы пробили двенадцать. Она вздрогнула и встала, напряженно всматриваясь в темноту комнат. Лицо ее стало растерянным и печальным. Паша не заметил этого.

— Я еще кое-что нашел. Пойдем, покажу.

Она молча встала и пошла за ним.

— Вот смотри. — Он зажег свет. — Часы и секретер.

Она бросила долгий взгляд на часы и ласково, точно знакомую собаку, приласкала, погладила поцарапанный бок секретера.

— Только вот ящики не открываются… А так, отреставрирую — как новенький будет. Наверное, от здешних помещиков осталось…

— Да, это из дома графа Болховитинова, — уверенно и грустно отозвалась девушка.

— Теперь хоть будем знать фамилию бывших хозяев, — улыбнулся Паша, не замечая настроения гостьи.

Она коснулась пальчиком какого-то выступа на медальоне, и ящичек с громким щелчком выскочил из гнезда.

— Вот так, — тихо сказала она и медленно пошла прочь.

В ящике лежали какие-то бумаги. Но Пашку отвлекло одно странное обстоятельство. Ему показалось, что старое мутное зеркало сошло с ума — оно отражало его, мебель, часы, стену. Лина же мелькнула в нем белесоватым облачком тумана.

"Чушь какая-то мерещится”, — подумал Павел и пошел за девушкой.

Лина пробыла у них еще час. Сначала она больше молчала, но потом, точно справившись с дурным настроением, повеселела. Она была обаятельна, мила и внимательна: смеялась их шуткам, наливала им чаю, болтала с Вовкой по-французски, при этом Вовкино лицо часто принимало озадаченное выражение, очень красиво и трогательно спела "Лучину”… Вовка был очарован. Павел откровенно гордился тем, что ему удалось познакомиться с такой удивительной девушкой.

Ее странность проявилась только раз, когда она, как бы между прочим, поинтересовалась, где у них изба-читальня. Они оба сделали вид, что не удивились, и объяснили ей, что сейчас нет изб-читален, а есть библиотеки.

— О, так даже лучше, — сказала Лина, и все засмеялись ее словам, как веселой шутке.

А потом обоих друзей сморил необоримый сон, и они не заметили даже, как и когда она ушла…

Утром Павел проснулся и увидел Вовку, сосредоточенно разглядывающего ведущую от калитки дорожку, которую он только вчера посыпал песком.

— Что ты там нашел, Волчатина?

— Поди сюда.

— Ну?

— Смотри…

Цепочка следов, оставленных маленькими босыми ножками, шла только в одну сторону, к дому. Павел с надеждой поднял глаза на приятеля.

— В доме ее нет.

— Но не по воздуху же она улетела?

Вовка пожал плечами.

— Над всем этим надо подумать. А сейчас пойдем досыпать. Скамья — не самое лучшее место для отдыха.

— Теперь ты мне веришь?

— Верю. И даже понимаю. Она действительно хороша. И не так глупа, как ты говорил.

Вовка явно был чем-то расстроен.

— Я так уже не думаю. Она очень изменилась…

— За два дня?

— Да. — Было заметно, что Павел не шутит.

Вовка покачал головой.

— А изба-читальня?

— Даже если она сумасшедшая…

— Понял я, понял! Она тебе нужна любая — сумасшедшая, владеющая гипнозом… Черт возьми! Боюсь, все гораздо хуже… Пашка, неужели ты не видишь? Она действительно до безумия похожа на девушку в часовне!

— Что ты хочешь этим сказать? — с тревогой спросил Павел.

— Я еще не все продумал. Но, понимаешь, не вяжется как-то… Сумасшедшая и блестящий французский. Изба-читальня и… как она поет! Пашка, она ведь явно училась петь. Странные, прямо великосветские манеры и грязные босые ноги. Нет… Подумать надо. Постой… Опять это чудовище!

Возка увидел кошку и сразу пошел к дому.

— Ни одно животное, ни одно, на меня до сих пор не бросалось, а эта психопатка… Слышишь, Паш, а может, ей водки налить, если уж она молока не потребляет?

— Не обижай Подлизу, она хорошая.

Кошка точно поняла слова Павла и, запрыгнув к нему на руки, совершенно по-собачьи лизнула в нос.

— Видишь? — улыбнулся Павел. — Просто ты ей не нравишься.

— Подумаешь, — обиженный такой дискриминацией, Вовка постарался сделать вид, что ему все равно. — Кстати, я сфотографировал твою Ляну. Пленка уже проявлена. Хочешь взглянуть?

Пашка подскочил:

— А фотографии? Сделай отпечатки, Волчоночек, ну пожалуйста.

— Лень что-то. Да и есть хочется, — Вовка лицемерно поднял глаза к небу.

— Я сейчас тебе яичницу сделаю, бутерброды и кофе. А? Волчоночек? Вовочка? — Пашка канючил, умоляюще заглядывая в глаза суровому Волку.

— Да ладно уж, что с тобой поделаешь, — махнул рукой Володя и величественно отправился к себе.

Через десять минут он выскочил на террасу растерянный, ошарашенный, с вытаращенными глазами. Павел, глядя на него, не мог удержаться от смеха.

— Вовик, ты похож на описавшегося кота.

— Да? Посмотрим, на кого будешь похож ты. Нет ее! Ясно? Ни на одной фотографии!

Пашка оторопело уставился на него.

— Как это нет? Покажи.

— Пойдем… Экстрасенска фигова, гипнотизерка…

Лины не было три дня… Пашка пытался хоть что-нибудь делать — вся его комната была завалена эскизами к Лининому портрету, дважды он садился за начатый несколько дней назад пейзаж, но ничего у него не получалось, все валилось из рук, казалось бездарным и никчемным.

Он, как заговоренный, слонялся из угла в угол, бессмысленно глядя на обращавшегося к нему Вовку. Только чокнутая кошка Подлиза немного утешала его. В конце концов даже Вовка привык к ней. Тем более, что она на него больше не бросалась.

Конечно, Володя переживал за непутевого друга (соображать надо в кого влюбляться!), но показывать ему этого не собирался. Самым неприятным в сложившейся ситуации было то, что у Пашки действительно все валилось из рук. В итоге на нервной почве Вовка сам починил крышу, поправил сарай и баньку-развалюшку, вскопал и засеял огород, а когда делать стало нечего, сел и стал придумывать, как спасать друга, да ему и самому хотелось разобраться во всех этих непонятностях, необъяснимостях, несообразностях, которые принесла в их жизнь сумасшедшая Лина. И тогда его осенило!

Павел сидел на скамейке во дворе и прижимал к груди черную мерзавку, будто это была его последняя радость в жизни. Почему-то ему казалось, что кошка необъяснимым образом связана с Линой, и, шепотом рассказывая бессловесной зверюге, как он любит эту непутевую взбалмошную девчонку, он надеялся или уверял себя, что надеется, будто это ему чем-то поможет. Лина каждую ночь снилась ему, снилась странно, непонятно. Утром он никак не мог вспомнить, что же видел во сне, но твердо знал — там была Лина, она страдала, она любила его и ждала…

Вовке он об этих снах не рассказывал. Тот ходил мрачный, и Павлу казалось, что между ними пробежала черная кошка, не только в прямом, но и в переносном смысле.

— Паш, я, кажется, все понял, — уверенно заявил Вовка, присаживаясь с ним рядом.

— Что? — безразлично обронил Павел.

— Только ты не кричи сразу, а выслушай.

— Угу.

— Лина — потомок этих графов… как их? Болховитиновых?

— Ну, Болховитиновых.

— Так вот, слушай. Она ищет клад. Потому и прячется от всех. Потому и шарф в часовне оказался. Помнишь, ты сказал, что она легко открыла ящик в секретере? Она знала секрет замка! А как бой часов слушала? Аж в струнку вытянулась. Ее вещи, фамильные. И сходство с той девушкой в часовне — фамильное. А? Как идейка?

— Не вяжется.

— Что?

— Почему тогда она искала старую хозяйку нашего дома? Почему приходит к нам?

— Насчет хозяйки — не знаю. Может, эта хозяйка в горничных у графов жила.

— Не успела.

— Ну, ее мать. Поэтому здесь и вещи их, Болховитиновых.

— Да тут в каждом доме наверняка можно что-нибудь найти! Если еще не выбросили, сам понимаешь…

— Да это не важно! К нам она приходит, потому что ты ей нравишься.

— Да? — Пашка саркастически усмехнулся. — С чего это ты взял?

— Можно подумать, я — слепой! — заторопился Вовка. — Я же видел, как она на тебя смотрела. И пела она для тебя, и понравиться старалась тебе.

— Не верю, — мрачно сказал Пашка. — Врешь ты все, о, коварный, чтобы меня успокоить. Но я тебе благодарен.

На мгновение Вовке показалось, что перед ним прежний баламут Пашка, но тот опять сник, погас.

— Знать бы — где она? Что жива, здорова, сыта… Пусть ищет свой дурацкий клад на здоровье, плевать сто раз. Но сколько можно мне нервы мотать?

— Женщины, они, знаешь…

— Можно к вам?

У калитки стоял лейтенант Веревкин.

— Заходите, пожалуйста, — вежливо пригласил его Вова. — Мы с вами так тогда и не познакомились.

— Саша, — вяло пробормотал милиционер и плюхнулся рядом с друзьями на крыльцо.

Вова внимательно посмотрел на лейтенанта. На нем лица не было. "Неужели и этот влюбился?” — подумал Вовка и затосковал.

— Что-то вы плохо выглядите, Саша. Что случилось?

— Эх! — лейтенант Веревкин тяжело вздохнул и смял в могучем кулаке газету ”Не может быть”. — Опять убийство. В Затонове двое детей пропали. Три дня назад. Только сегодня нашли. И та же картина, что с Еленой Матвеевой, правда, одежда цела. Никаких повреждений — несколько царапин на шее и все. А дети как будто кровью истекли.

Кошка фыркнула, почесалась, спрыгнула с Пашкиных колен и медленно пошла в дом.

— Ваша кошечка? — уныло поинтересовался Веревкин.

— Наша, — машинально ответил Павел.

— Говорят, за кошкой они убежали… за черной. В лес поиграть. Там их и убили.

— Саш, это просто ужасно! Ни в какие ворота… — всплеснул руками Вовка. — Искать надо бандитов, искать! И с кровью… Как-то странно. Помните, вы говорили? Может быть, и правда кровь для каких-то опытов откачивают… Сволочи. У детишек!

— Все может быть… Ищем, как не искать. Только у меня теперь другая идея… — Он наклонился почти к самому Вовкиному лицу и доверительно зашептал, оглядываясь на мрачного, безучастного ко всему Пашку: — Вампиры!

— Что?! — Вовка ахнул и непроизвольно отодвинулся от него.

— Вот-вот, — криво усмехнулся непризнанный гений сыска Веревкин. — Потому и начальству не докладываю. За психа примут. А вот, между прочим, — торопливо, точно боясь, что его не станут слушать, он вытащил из кармана тощенькую обтрепанную брошюрку, популярное издание, что-то вроде "Чудес XX века”, но без обложки. — Ученые пишут: вампиризм возможен!

Он стал лихорадочно перелистывать страницы, но, поймав растерянный, недоверчивый, даже какой-то испуганный Вовкин взгляд, обиделся и захлопнул книжонку.

— Ладно! Вот поймаю гадов, всем докажу, — он погрозил кулаком невидимому врагу и грустно добавил: — Устал я, ребята.

— Нельзя так, Саша, начал было Вовка, но осекся — что тут скажешь?

— А! — безнадежно махнул рукой милиционер. — Пойду. Как-нибудь забегу. А между прочим, вампиры в разных животных могут превращаться, в летучих мышей, в кошек. Я знаю. Я много про них информации собрал. Так что вы с вашей кошечкой поосторожнее.

Лейтенант тяжело поднялся, как-то неловко и совсем небраво откозырял на прощание и поплелся к калитке.

— Ну ваше! Слов нету, — развел руками Вовка.

Павел повел ее прочь от дома. Он хотел серьезно поговорить с ней и отлично понимал, что в присутствии Вовки не скажет ни слова. А это значит — она опять уйдет, исчезнет, и он снова будет ждать, мучиться, волноваться.

Они долго брели молча. В нежном лунном свете она казалась едва ли не призраком. Он бы нисколько не удивился, если бы увидел, что ее ножки не касаются земли, но вечерняя роса уже намочила ее безобразные джинсы, и он, заметив это, испугался, что ей холодно.

На краю леса лежало поваленное дерево. Павел усадил на него Лину и, опустившись рядом, взял ее руки в свои. Маленькие ледяные ручки с острыми, как бритвы, ноготками…

Паша долго отогревал их своим дыханием, но они, казалось, впитали в себя весь холод сырого ночного леса. Вспомнив о ее мокрых джинсах, он поднял ее босые грязные ножки на дерево, закатал мокрые штанины и, тщательно растерев исцарапанные ступни, укутал их своей курткой.

— Согрелась?

Она зябко повела плечами.

— Не думай об этом. Я всегда такая.

— Почему ты ходишь босиком?

— А что?

— Лина… Лина, я не могу больше так. Ты все время куда-то уходишь, исчезаешь. А я… Я же люблю тебя!

Она подняла на него свои огромные черные глаза и столько любви, столько печали было в них, что он не стал дожидаться ответа. Опустившись прямо в мокрую траву, он обнял ее ноги и тихо-тихо заговорил:

— Маленькая моя, мы будем очень счастливы вместе. Все изменится. Все будет хорошо. У меня много знакомых в Москве — какие бы неприятности ни вынуждали тебя вести такой странный образ жизни, мы справимся со всем.

Рука ее, которой она ласково гладила его волосы, дрогнула и замерла. Он схватил эту маленькую нежную ручку и поцеловал, в который раз удивившись тому, что она так холодна. Лина молчала.

— Если что-то со здоровьем или с родителями или… да что угодно, девочка моя! Только не оставляй меня больше. Я не перенесу этого. Тебе ведь тоже плохо без меня? Ну скажи, скажи же… — Павел почти кричал.

— Я не должна приходить к тебе, — тоскливо, с трудом выговорила она. — Ты даже не представляешь себе, что может случиться.

— Мне все равно! — горячо воскликнул он. — Мы должны быть вместе.

— Ты и вправду хочешь этого? — сказала она каким-то странным сдавленным голосом.

Он посмотрел ей в глаза и поразился — они горели, как у голодной кошки.

"Даже если она сумасшедшая…” — успел подумать он и почувствовал, что теряет сознание.

Лина змейкой соскользнула с бревна и, прижавшись к нему всем своим худеньким дрожащим телом, приникла губами к его губам. Точно в бреду он услышал:

— Люблю тебя…

Очнулся он на земле возле поваленного дерева, заботливо укрытый Лининой курткой. Самой Лины нигде не было.

"Дурочка, — с нежностью подумал он, — никуда ты от меня не убежишь”.

Он вспомнил ее нежные холодные губы, дарившие такие жгучие поцелуи, ее ласковые трепетные руки, вспомнил, как она вдруг оторвалась, отстранилась от него:

— Нет! Нет! Я не могу… Я…

И Павел, уверенный в том, что все правильно, все так и должно быть, закрыл ее рот поцелуем.

— Лина…

По его телу прошла волна неизъяснимого блаженства, помутив на мгновение сознание и лишив сил…

— Лина…

Шатаясь, как пьяный, он добрел до калитки, хвостом волоча за собой прямо по мокрой траве обе куртки.

— Лина!

— Ну? — изнервничавшийся за ночь Вовка был суров и зол. — А домой привести нельзя было?

По-идиотски улыбаясь, Пашка помотал головой.

— Поздравляю! — не скрывая иронии, прошипел Вовка и, резко повернувшись, ушел в дом.

— Лина…

Вовка проснулся от того, что Павел тряс его за плечо.

— Поедем, поможешь мне.

Взглянув на будильник, Вова ошалело уставился на друга — они проспали только три часа.

Ворча: "Половина медведей на полюсе передохла”, — Вовка вылез из кровати и принялся медленно одеваться. Когда же он увидел сервированный к завтраку стол и Пашкину комнату, идеально, как к приходу долгожданных гостей, убранную, он обалдел настолько, что сумел выговорить лишь два слова:

— Все медведи…

— Какие медведи? Да ну тебя! Ешь быстрее, в город поедем.

— Зачем? — еще больше вытаращил Вовка глаза.

— Увидишь…

Толкучка, бурлившая посреди рынка, что возле вокзальной площади, оглушила их сразу.

Продавалось там все, только это "все” было совсем не то, что искал Павел. Больше всего их воображение поразили светло-коричневая дубленка, изнанка манжет которой была почему-то отделана ярко-красным в горох ситцем, покрытый сусальным золотом примус и резиновые калоши, которые спокойно можно было предлагать слону. Хозяева кооперативных ларьков, разбросанных повсюду, судя по убогому однообразному ассортименту и убийственным ценам, к торговле относились скорее философски, чем практически.

И все-таки толкучка бурлила. Павла и Вовку завертело, закрутило в людском водовороте и безжалостно раскидало по сторонам. Островком надежды мелькнула поодаль фуражка бравого лейтенанта Веревкина, но его синим честным глазам не случилось стать для Пашки путеводными звездами. Крючконосая, похожая на ворону бабка ткнула ему в нос детским валеночком с залатанной пяткой и принялась с непередаваемой уверенностью запихивать его бедняге в руки. Пашка заорал что-то невразумительное и, шарахнувшись в сторону, насколько это было возможно, столкнулся с Настей. Она, мгновенно оценив ситуацию, схватила его за руку и выволокла из толпы.

— Спасибо! — прочувствованно сказал он, пожимая ее жесткую сухую ладошку. — Как и благодарить-то вас, не знаю.

— А вы здесь один? Без Володи? — спросила девушка и неожиданно смутилась.

— С ним. Только он еще там, — жалобно отозвался Пашка, старательно делая вид, что не заметил ее смущения.

Рыженькая вытянула шею, отбежала чуть в сторону и подпрыгнула, пытаясь поймать взглядом раскудрявую голову. Неожиданно она показалась Пашке похожей на вдову Грицацуеву, если эта замечательная знойная женщина вдруг смогла бы когда-нибудь похудеть до такой степени.

Когда Настя выдернула из клокочущей толпы почему-то упиравшегося Вовку, Пашка дурашливо заголосил:

— Ну как, вы живы, товарищ Бендер?

— В чем дело? Там Евангелие продавали… старинное… Псалтырь… — рыкнул разозленный Волк.

— Так вы здесь книги ищете? — обрадованно встрепенулась Настя.

— Н-нет, — неуверенно ответил Пашка и оглянулся на друга, как бы спрашивая совета, но тот с индифферентно-вредной физиономией отвернулся, с преувеличенным вниманием разглядывая обшарпанную колокольню ветхонькой церквушки, облепленной со всех сторон строительными лесами.

— А что же? — не отставала назойливая избавительница, искоса поглядывая на Вову.

Павел помялся.

— Э-э… Я-a… У меня невеста скоро приезжает. Я хотел ей подарок купить. Платье какое-нибудь, или костюм, или, ну не знаю, что… И туфли, и все, что надо, но…

— И туфли? — брови Насти поползли вверх. Она на секунду задумалась, потом переспросила, особенно выделив первое слово:

— Вашей невесте?

— Угу, — кивнул Павел и с интересом посмотрел на опять засмущавшуюся девушку.

— Тогда пошли. — Настя насупилась и заторопилась.

В маленьком магазинчике на самом краю рыночной площади было темно, пусто, пахло плесенью и нафталином. Купить там можно было только серый буханками хлеб, морскую капусту в жестяных банках да ржавую селедку, скукожившуюся в обливной посудине. Плотная женщина, скучавшая за прилавком, прихлебывала чай прямо из термоса. С тускло светившей под потолком мутной лампочки свисала липкая лента, облепленная мухами, а на прилавке рядом с счетами и японским карманным калькулятором лежала видавшая виды резиновая мухобойка.

— Выставка-продажа мух и сопутствующих товаров, — пробормотал Волк, за что немедленно получил от приятеля ощутимый толчок в бок.

Женщина заметно оживилась, заметив Настю. На ее спутников она внимания не обратила.

— Настенька! Голубушка! Здравствуй, милая.

— Ну как дела, теть Маш? — приветливо спросила девушка.

— Выздоровела, выздоровела моя Танечка. Спасибо тебе.

Вовка с Пашкой тайком переглянулись. А женщина продолжала трещать:

— Чего тебе? Колбаски? А хочешь перчику болгарского? Или тушеночки?

Из-под прилавка мгновенно, как по мановению волшебной палочки, возникло и то, и другое, и третье.

— Если только баночку оливок, теть Маш, — смущенно попросила Настя.

— Бери, моя рыбка, бери, золотая! Для хорошего человека ничего не жалко.

— Теть Маш, — доверительно зашептала девушка, наклоняясь к продавщице, — а из тряпок ничего нет?

Та, точно прикидывая размер, смерила ее взглядом и огорченно прищелкнула языком.

— Коротковато будет.

Настя обернулась к Пашке.

— Какого роста ваша невеста?

Он подошел поближе, примерился и впервые обратил внимание на то, что рыженькая несколько выше его ростом.

— Тебе до носа дотянется.

— Мне до носа… — Настя вопросительно посмотрела на продавщицу.

— В самый раз, — обрадовалась та.

— Теперь сумку, туфли и ремень? Да?

Глаза Насти горели безумным Огнем, как у всякой женщины, вышедшей на священную охоту за тряпками. Пашка растерянно похлопал себя по карманам и выразительно посмотрел на Вовку. Тот неодобрительно фыркнул, но бумажник достал. А рыженькая уже стучала в окошко закрывшегося на обед кооперативного ларька. Пока внутри кто-то громыхал запорами, она деловито поинтересовалась:

— Паш, а размер-то какой?

Он, повторяя жест всех рыбаков мира, показал что-то весьма приблизительное.

— Ага, детский. Ну конечно, при таком-то росте, — добродушно усмехнулась Настя и сунула голову в оконце.

Друзья услышали только обрывки довольно странного диалога.

— …Совести нет…

— Лучше я без совести, зато при деньгах.

— Не жадничай, а то опять бородавки пойдут…

— Ну Настенька, побойся Бога…

— …Забыл, как лысым ходил?.. Я сказала импортные!..

— …Разоришь…

— Тебя разоришь!

Наконец она вытащила голову из оконца, протягивая Пашке объемистый сверток, и безапелляционно заявила:

— Восемьсот! Что не подойдет — обменяешь.

Вовка ахнул. Пашка молча отсчитал деньги и протянул девушке. Та опять исчезла в оконце.

— Эта оглобля нас разорит! — зашипел в отчаянии Вовка.

— Отстань. Портрет закончу и на той неделе отвезу…

— На той неделе? Да у тебя там еще работы…

— Ой, да не волнуйся ты! Аванс за пейзажи с книжки сниму…

Волк сокрушенно махнул рукой.

— Ты бы хоть посмотрел, что покупаешь.

— A-а… Что я в этом понимаю?

— А швабра понимает?

Заметив, что Настя выбирается из "пещеры Аладдина", Пашка кисло улыбнулся и с удовольствием наступил другу на ногу.

На сей раз они довезли рыженькую до самого дома.

Вечером Лина не пришла. Не пришла она и на следующий день.

Павел лежал, уткнувшись лицом в подушку, и упорно отказывался от еды и общения. Ненавистный портрет жены богатенького директора чего-то он, тем не менее, закончил и поставил его лицом к стене — так противно ему было смотреть на эту раскормленную хрюшку. На его рабочем столе, освобожденном от красок и всего остального, наваленные бестолковой кучей сиротливо лежали вещи, купленные для Лины.

Приходил выздоровевший и протрезвевший дед Василий, но и к нему Павел не вышел, сославшись на головную боль. Дед пошептался о чем-то с Вовкой, потоптался у Пашкиной двери, покряхтел и ушел. Прибегала непутевая Подлиза, он и на кошку, как она ни старалась, не обратил никакого внимания.

Разозленный Вовка пытался насильно влить другу в рот ложку супа из пакетика.

— Ешь, подлый, ешь, мучитель! К Птибурдукову от тебя уйду или к деду Василию!

В конце концов, слоняясь по дому, Вовка наткнулся на секретер с выдвинутым ящичком и попытался порядка ради закрыть его. Бумаги, лежавшие там, привлекли его внимание.

"Хоть чем заняться…” — подумал он и осторожно вытащил втиснутый в тесный ящик сверток. Это была старая самодельная тетрадка, свернутая пополам и замятая по краям. Он с трудом расправил ее на колене и открыл на первой странице.

С первых же строчек он понял, что в руки ему попалось нечто весьма интересное, и углубился в чтение, забыв обо всем.

Лина тихонько стукнула в окно и, увидев злую Пашкину физиономию в обрамлении всклокоченных, торчащих во все стороны волос, засмеялась своим серебристым смехом. Лицо ее выступало из темноты, как пятно лунного света. Он открыл окошко.

— Опять?

Он злился и не скрывал этого. Она кивнула, лукаво улыбаясь, и прошептала:

— Пойдем гулять?

— Я тебе дам — гулять! — сердито ответил он, тоже зачем-то понижая голос. — Ну-ка, быстро в дом!

Она опять засмеялась.

— Не-е-ет, гулять.

Он схватил ее за руки и рывком втащил в окно, едва не оборвав штору. Она легко высвободилась и, удобно устроившись, села на подоконнике, свесив ноги на улицу.

— Ты сердишься? — в ее голосе слышалась озабоченность.

— Конечно.

— Не надо. Идем.

— Лина…

Она нежно притянула его к себе и крепко поцеловала. Обнимая ее, он почувствовал, как она замерзла. На ней была только черная майка с короткими рукавами, висевшая мешком, и ее вечные уродливые джинсы.

— Лина…

Ему уже вовсе не хотелось ругать ее, но он постарался сохранить обиженный вид.

— Я же просил тебя не исчезать, — начал было он, но ему вдруг совсем расхотелось выяснятьотношения. — А, ладно, потом. Быстренько переодевайся.

Она посмотрела на тряпки, наваленные на столе и тихо засмеялась.

— С удовольствием.

Перекинув ноги через подоконник, она легко спрыгнула на пол и потащила через голову майку. Павел неожиданно для себя смутился и отвел взгляд.

— Я пойду пока, ужин разогрею. Скажешь, когда готова будешь.

— Угу.

Он стукнул костяшками пальцев в закрытую дверь Вовкиной комнаты.

— Сейчас ужин разогрею.

— Я занят, — лаконично отозвался Волк, и Пашке показалось, что он сердится. Ему стало стыдно за свое поведение.

— Ну Вов…

— Паш, отстань! Не до тебя. Тут дневник… Короче, отстань!

Накрывая на стол, Пашка поймал себя на том, что улыбается совершенно по-идиотски. Лина появилась на пороге, и он чуть не уронил на пол горячую сковородку с мясом.

Белый костюм ("Это ей ровно на один день!” — ехидно определил Вовка) — широкая длинная юбка-солнце и блузон с вышитым воротником и карманами, перетянутый широким красным поясом, и красные туфельки на шпильке совершенно преобразили ее фигуру.

Вместо неуклюжего гадкого утенка перед ним стояла Царевна-Лебедь, правда, на его вкус, чуть более стройная, чем надо, но…

"Где вы видели толстую Царевну-Лебедь?” — с улыбкой подумал он и, напуская на себя строгость, спросил:

— Ты вообще хоть иногда причесываешься? Неужели в зеркало нельзя посмотреться?

— В зеркало — нельзя, — совершенно серьезно ответила она и грациозно опустилась на "королевский” стул. — Причеши меня.

Она уткнулась носом в его плечо и, казалось, слушала, не дыша, а он говорил и говорил, перебирая ее черные, шелковистые, вновь спутавшиеся волосы.

— …Ну нельзя же так мучить меня, девочка моя… Ты ведь никуда больше не уйдешь, правда?

Она вздохнула, как всхлипнула, но промолчала.

— Через пару недель выполню работу, и мы уедем в Москву. И сыграем свадьбу. Самую веселую. И ты всегда будешь со мной. Я сделаю все, чтобы ты была счастлива. А пока ищи свой дурацкий клад, только не исчезай больше…

— Клад? — она приподнялась на локте и в недоумении уставилась на него. — Тебе нужен клад?

— Мне ничего не нужно… — начал было он, но она уже вскочила с постели и затормошила его.

— Ну, идем же тогда, идем! У меня мало времени.

Не в силах сопротивляться такому натиску, он, недовольно ворча, встал и принялся одеваться. Впрочем, ему было интересно. Может быть, он наконец узнает о ней что-нибудь, и тайна, окружающая все ее поступки, развеется?

В комнате Вовы что-то упало и загремело, прокатившись по полу.

— Тсс! — она поднесла тоненький пальчик к губам и лукаво улыбнулась. — Ты готов? Идем. Возьми что-нибудь… Тяжелое, острое.

— Лом?

— Да, наверное. Я не знаю.

Они очень быстро добрались до часовни, и Пашка мысленно похвалил себя за то, что догадался захватить фонарик — темень вокруг была страшная.

Она взяла со стола свой красный шарф, превратившийся в мокрую грязную тряпку, и брезгливо бросила его на пол.

— Плита…

— Да-да, я знаю, — отозвался Павел. — Только она тяжелая. Надо было Вовку с собой…

Она так посмотрела на него, что слова застряли у него в горле. Он пожал плечами. Просунув лом в кольцо, он, напрягая все силы, чуть-чуть сдвинул плиту.

— Я же говорил…

Лина тихонько засмеялась и взялась за лом вместе с ним. Неожиданно плита подалась.

"Хрупкая-хрупкая, а пара лошадиных сил в ней есть”, — с удивлением подумал он.

Они спустились в подземелье. Лина чувствовала себя здесь как дома, Павла же бил озноб. Когда она опустилась на колени перед надгробием графини Болховитиновой, он с раздражением подумал, что насчет костюма Вовка, скорее всего, был прав. Поглаживая сырой холодный камень, она заскользила по нему пальчиками, словно отыскивая что-то. Похоже было, что свет фонарика только раздражает ее.

— Здесь, — уверенно сказала она, указывая на угол подножия саркофага.

Павел ударил несколько раз ломом, и от монолитного на вид камня отвалился солидный кусок, открывая темное, довольно большое отверстие, несомненно служившее тайником. Лина наклонилась, пошарила там и с легкостью вытащила большую железную и, видимо, тяжелую шкатулку.

"Кобылка!” — с усмешкой подумал он.

Она, как бы в поисках чего-то, огляделась вокруг, наконец, поставила находку на соседнее надгробие и серьезно и строго сказала:

— А теперь сделай, пожалуйста, как было. Пусть здесь будет по-прежнему красиво.

Пораженный Павел молча повиновался, хотя никакой красоты во всем этом и не видел.

Они поднялись в часовню, и Лина, присев на наиболее сухой стол, раскрыла шкатулку. Пашка ахнул: небрежно сваленные в кучу драгоценности мерцали, переливаясь сказочной красоты огнями. Он успел разглядеть несколько ниток жемчуга, очень красивый браслет с изумрудами и бриллиантовую диадему, лежавшую на самом верху. Все остальное слилось в его глазах в сверкающее, слепящее пятно.

— Вот, — с непередаваемой грустью сказала Лина. — Фамильные драгоценности семьи Болховитиновых…

— Графини Аполлинарии…

— Графини Аполлинарии… — как эхо повторила за ним Лина.

— Это твои предки? Ты так похожа на девушку, которая нарисована здесь…

— Тебе пора.

— Лина, мы пойдем домой вместе! — стараясь, чтобы его голос звучал как можно более твердо, сказал он.

— Нет! Нет! — проговорила она со стоном, закрывая лицо руками. — Забирай и уходи скорее… Ну я прошу тебя, слышишь?

Что-то было в ее голосе такое, что он понял: он должен послушаться.

— Лина, если я сейчас уйду, ты… Когда ты придешь?

— Вечером. Завтра вечером, — глухо сказала она.

— Ты обещаешь?

— Да! Да!

— Ты точно придешь?

— Уходи же, я умоляю тебя!

Она медленно опустила руки, открыв лицо, искаженное невыразимой мукой. Оно было почти безобразно. Он отступил на шаг, так и не решившись ее поцеловать. Странная кривая усмешка блуждала по ее губам, приоткрывая острые белые зубы…

— Уходи… — еще более глухим голосом повторила она.

От часовни к лесу медленно, тяжело взмахивая широкими крыльями, летела огромная летучая мышь. Глаза ее светились в темноте жутким красным огнем.

Павел остолбенел. Его охватило ни с чем не сравнимое, лишь однажды испытанное им чувство: непереносимый холод охватил его тело, лишая сил, воли, сознания.

Мышь сделала над ним несколько кругов, неожиданно опустилась — совсем низко и вдруг скользнула по его лицу мягким бархатистым крылом.

— Лина… — будто в забытьи прошептал он и… пришел в себя.

Его удивил плотный белесый туман, вдруг поплывший над поляной. Он огляделся. Летучая мышь была едва различима на фоне темного леса.

”Фу, мерзость какая… — Павла передернуло. — И как такое могло прийти мне в голову?” Прикосновение отвратительной твари удивительно, необъяснимо и страшно напомнило ему нежные руки его любимой. Он помотал головой, отгоняя дикую мысль.

"Девочка моя, совсем я с тобой с ума сошел, — с нежностью подумал он. — А вдруг эта гадость напугала тебя?”

Не теряя ни секунды, он бросился к часовне. Лины там уже не было.

Только сейчас он заметил, как режет ладонь ручка тяжелой шкатулки. Павел обернул ее курткой и, взяв под мышку, медленно пошел домой. Неожиданно поднявшийся резкий хлесткий ветер рвал сгустившийся над — поляной туман в клочья, которые, принимая причудливые формы, тревожили, будоражили воображение, пугали, точно издеваясь.

Чтобы отвлечься от всей этой балаганной чертовщины, Павел, шагая по лесу, представлял Лину у себя дома, в коммунальной квартире. Но все получалось как-то не так…

Вот он трудится над очень симпатичным офортом, а Лина приносит ему чашечку крепкого горячего кофе. Обнимает его, целует. Он протягивает руку и выключает ярко-оранжевый, моды шестидесятых годов торшер (и откуда он взялся? Сроду такого не было)…

Их теперь освещает только полная луна, льющая холодный, мертвенный свет в незашторенное окно. Какое странное у Лины лицо. Как холодны ее руки. Она целует его в шею так крепко, что он вздрагивает от боли…

О черт! Наткнулся на колючую ветку.

Лина… милая…

Вот она у плиты в симпатичном домашнем халатике, в фартучке с оборкой, тоненькая, стройная, что-то готовит. Интересно, что? Как-то очень трудно представить себе, что она вообще умеет готовить. Злющая соседка Верка-мегерка почему-то орет на нее, топая ногами и брызгая слюной. Сейчас, моя родная, сейчас я заставлю ее вести себя прилично. Лина странно улыбается и протягивает к Верке руки, точнее к жирной дряблой Веркиной шее. И та замолкает, пятится к двери и трясется, вся трясется противной мелкой дрожью. Так ей и… Лина, девочка моя, что с твоим лицом?…

Павел остановился и дрожащей рукой вытер неприятно вспотевшее лицо.

— Да что же это такое? Что за бред? — вслух сказал он, чтобы отогнать наваждение, и… увидел, что почти добрался до дома. В густом клубящемся тумане проявился неяркий свет, горящий на террасе.

"…Мама, это Лина. Познакомься, пожалуйста. Мама?! Что с тобой, мама?!”

Мама крестится, крестится, крестится, беззвучно шевеля губами и, вдруг отпрянув в темную прихожую, пытается захлопнуть перед ними ставшую вдруг непослушной дверь. Павел видит, как ей тяжело и как Линина рука, неимоверно удлинившись и немыслимо изогнувшись, тянется, тянется в цель между косяком и полузакрывшейся дверью, тянется туда, к маминому горлу… Он боятся оглянуться, боится вздохнуть. Наконец, почти теряя сознание, кричит:

— Лина!!!

— Ну, пришел в себя?

Бледный, растерянный Вовка взял из его трясущихся рук стакан с холодной водой и вдруг бесцеремонно запрокинул ему голову, да так, что где-то что-то хрустнуло. Некоторое время он сосредоточенно разглядывал заросшую Пашкину шею, поворачивая его, точно куклу, из стороны в сторону. Тот наконец вырвался с криком:

— Ты что, с ума сошел?

— Это еще неизвестно, кто из нас сошел с ума, — мрачно сказал Вовка и сел напротив.

— Ну-ну! — Павел покрутил головой. — Спасибо, что совсем не оторвал.

Вовка только хмыкнул в ответ.

— Да что все это значит? Объяснишь ты наконец? Или как? — Павел разозлился.

— Что это у тебя? — спросил его приятель, как-то неловко пряча глаза. — На шее?

— A-а. В лесу поцарапался. Об ветку. Темно же. Вот и напоролся. А что?

— Да ничего! — бешено закричал Вовка. — Ничего! Идиот несчастный! Знал же я, чувствовал. Эх, Веревкин, Веревкин…

Он с силой стукнул по столу кулаками и как будто сразу и очень сильно устав, низко опустил голову.

— Чокнутый! Ничего же со мной не случилось. Это нервы… Туман, знаешь… А при чем тут Веревкин? — фыркнул Пашка, уже успокоившийся и почти забывший свои недавние страхи. — Посмотри лучше, что я принес.

Он поднял небрежно брошенный в угол сверток, на который Вовка поначалу не обратил внимания, и, хитро подмигнув хранившему мрачное молчание другу, быстро вытащил, поставил на стол и раскрыл шкатулку.

Блеск украшений на мгновение ослепил их.

— А… О… — Слова застряли у Владимира в горле. Наконец, проглотив слюну, он выговорил: — Откуда?

— Лина! Представляешь, Болховитиновы действительно ее родственники, и она…

Вовка не дал ему договорить.

— Родственники…

Он криво усмехнулся, встал и тяжелой, не свойственной ему походкой направился к себе. Павел удивленно посмотрел ему вслед Через минуту он вернулся и бросил на стол перед Павлом старую помятую самодельную тетрадку. Павел узнал в ней рукопись, найденную на чердаке.

— Нет, ты сюда посмотри… — Он начал было вытаскивать из шкатулки бриллиантовую диадему.

— Посмотрю, посмотрю. А ты пока почитай, — устало и печально усмехнулся Вовка.

”17.05.1922

…Нести свет ученья в крестьянские массы. Не зря мы проливали кровь на фронтах Гражданской…

Под лозунгом "Религия — враг трудового парода” вся ячейка вышла на субботник. Старихи, конечно, ворчали, но мы доказали свою правоту.

Из старой заброшенной часовни получилась прекрасная изба-читальня.

Завтра поеду в уком. Буду требовать, чтобы здешнюю церковь передали комсомольской организации — под ревклуб. Этот отец Матвей — явный контрик в рясе. Давно пора товарищу Алкснису из губчеки обратить свое революционное внимание на этого недобитого беляка. А наш почин должны подхватить комсомольцы окрестных сел.

Да здравствует советская власть, электрификация всей страны и поголовная грамотность!”

— Что это ты мне подсунул? — спросил Павел.

— Читай, — мрачно отозвался Вовка, разложивший драгоценности из шкатулки по всему столу и в глубокой задумчивости перебиравший их. — Это дневник одного из здешних комсомольцев. Я тебе только часть дал почитать. Перед революцией он уехал в город, работал на заводе, воевал. В конце концов вернулся в родную деревню, чтобы срочно выстроить в ней коммунизм.

— Ну и что?

— Читай, я тебя очень прошу. Рукопись плохо сохранилась, но главное… Ой, да читай же ты!

”20.05.1922… Тоня не верит, что у меня к этой бедной девушке не буржуазная так называемая "любовь”, а чувства товарища и брата. Тоня еще находится в плену старых представлений об отношениях полов. Обязательно надо дать ей почитать брошюры Клары Цеткин и Розы Люксембург.

А эта Полина, хоть и странно себя ведет, сразу прониклась коммунистическими идеалами. Ей очень понравилось, что мы побелили часовню, закрасив всю эту религиозную чепуху. Полина, наверное, служила у какой-нибудь барыни, так как говорит не по-деревенски, а грамотно и правильно. Бедняжка, видимо, долго скиталась и повидала много плохого на своем коротком веку.

Когда она впервые заглянула к нам в читальню, позавчера поздно вечером, она была похожа на нищенку. А вчера Груня принесла ей платья, Маруся — платок. Полина очень благодарила. Однако идти жить к кому-нибудь категорически отказывается. Поселилась в заброшенной избушке возле читальни. Ну ничего, потихоньку привыкнет и станет полезным членом нашей организации. Уже сейчас она лучше всех поет "Интернационал” и читает вслух газеты.

А Тоньку я приучу смотреть на нее с классовой точки зрения.

Поиски пропавшего Феди продолжаются. Неужели враг опять поднял голову?”

”23.07.1922. Бабки шумят, что мы потревожили покой графинюшки-упырицы. Якобы вчера ночью большая черная кошка задушила младенца. Самогоноварение — вот причина всех бед! Молодая мамаша сама, упившись, задавила ребенка и перекладывает вину на нечистую силу… Эх, темен наш народ, темен! Нам нужно больше уделять внимания политической работе с трудовыми крестьянами. Ведь НЭП содержит в себе опасность усиления частнособственнических интересов и ослабления темпов мировой революции. В статье товарища Бухарина…

Вчера похоронили Федю. Прощай, верный товарищ! Ты был предан нашему делу. Подлые враги расправились с тобой жестоко. Федин труп так обезображен дикими животными, что определить, от чего он умер, не представляется возможным.

Мы все больше сдруживаемся с Поленькой. Вчера весь вечер мы с ней разбирали книги и журналы, выделенные нам для организации избы-читальни. Поленька знает французский! Очень полезно для мировой революции. Это открытие совершенно меня поразило… О себе она ничего не рассказывает, но я надеюсь со временем все узнать. Выглядит' она значительно лучше, хотя по-прежнему очень бледна. Если даже она классовый враг…”

Следующая строка была тщательно зачеркнута.

— Вот-вот. Даже если она сумасшедшая…

Павел насмешливо фыркнул и принялся читать дальше.

"…Антонина пришла и несознательно в грубой форме потребовала, чтобы я шел домой. То, что я снимаю у них угол, не дает ей права рассматривать меня, как свою собственность! Я в конце концов могу переехать в избушку к Полине”.

”26.05.1922. Мне горько и больно писать эти строки. Враги погубили Груню. Ее тело было найдено в лесу. Какую новую пытку изобрели эти кровожадные звери, недобитые антоновцы? Грунино тело было совершенно обескровлено, хотя ран на нем не нашли, только царапину на шее. Комсомол отомстит за тебя, Груня!”

”1.06.1922. На деревне пропадают дети. Нет предела хищности и изобретательности кулаков и контрреволюционеров. Не умея справиться со взрослыми гражданами, которые теперь постоянно настороже, они губят детей! Вот оно — звериное лицо врага.

Старухи упорно судачат об упырях. Какое невежество!

Хорошо, что о Появлении Поленьки знают только наши — комсомольцы. Несознательные, темные люди несомненно приписали бы ей все случившиеся несчастья, как это делает обезумевшая от ревности Антонина, но я взял с нее честное комсомольское слово, и она будет молчать…”

”5.06.1922. Сегодня я хотел решительно переговорить с Поленькой. Если бы я мог покинуть свой пост, я увез бы ее в город прочь от этой беспросветной темноты и суеверия. Но днем ее дома не застанешь — наверное, бродит по лесу в поисках пропитания, а ведь это так опасно… Она горда, помощи не принимает. Поленька! Я вижу ее во сне каждую ночь. Я только о ней и думаю…”

”10.06.1922. Жизнь моя в доме Антонины стала невыносимой. Она требует, чтобы я на ней женился. Вопли ее матери — "опозорил девку!” — выводят меня из терпения. Они все отлично знают, что мои отношения с Антониной исключительно комтоварищеские. Иду к Поленьке, чтобы добиться решительного ответа…”

”11.06.1922. Как я счастлив! Моя Поленька любит меня. Мы уедем отсюда вместе и будем счастливы в свете наступающей зари социализма.

Вчера вечером я пришел к ней в избушку и рассказал о своих чувствах… Милая! Она ничего мне не ответила, а просто подошла и поцеловала меня. От счастья я потерял сознание… Думаю, это последствия контузии.

Проснулся утром один. Поленька уже ушла. Не помню, как я добрался домой. Милая, милая, только о тебе мои мысли…

Антонина рвет и мечет. Все, завтра перебираюсь к Поленьке. Но как болит шея! Никак не могу вспомнить, где это я так поранился. Удивительно, я чувствую себя совсем больным и слабым, хотя так счастлив”.

”13.06.1922. Не могу писать. Нет сил… Я все видел своими глазами. Тоня, спаси меня! Увези отсюда. Я схожу с ума. Моя Поленька…

Как это все ужасно. Но надругаться над ее прахом я все равно не позволю…”

Павел давно уже дочитал последнюю страницу, но головы так и не поднял. Только несколько раз в забытьи провел рукой по царапине на шее.

— Ну, что молчишь?

— Лина… Полина — Аполлинария— Нет, это невозможно! Я не верю.

Вовка горько усмехнулся.

— Идем к деду Василию. Мне кажется, он что-то знает.

— Ты с ума сошел — третий час ночи!

— Паш, ты понимаешь, что это не шутки?

— Нет, все это нелепое совпадение.

— А странное поведение твоей Лины? Она так же, как Поленька, не показывается никому днем. На фотоснимках не получается.

— Ну да, можно подумать, что Поленьку эту в двадцать втором году в деревне кто-нибудь фотографировал, — огрызнулся Павел.

— Не придирайся. А изба-читальня? А "Интернационал”? Наконец, где она живет? Может быть, в той же избушке?

— Послушай, ты тоже хочешь уверить меня, что она — вампир? Ты что, Веревкин? Веришь в этот…

Вовка опустил голову.

— А насчет Веревкина… Может быть, его все-таки следовало выслушать? И кошка эта…

Они едва дождались утра.

Дед Василий внимательно выслушал Вовку, покосился на Павла и тяжело вздохнул.

— Ну, коли так, расскажу. Дела это давние. Тоньке-то тогда годков восемнадцать было, а мне и десяти не набиралось. Но мальцом я был шустрым, во все нос совал, да и с Тимкой, братаном Тонькиным, знался.

Дед поерзал на стуле, покряхтел.

— Да-а, ребята, история была, скажу я вам… Как комсомольцы часовню-то графинюшкину разорили, она и осердилась. И пошел мор по деревне. Да все молодые мерли-то. Батюшка тогдашний, отец Матвей, все молебны служил. А к ним, к комсомольцам-то, говорили, девка прибегла, босая, оборванная, а красивая — жуть, но с чудинкой, не в себе будто. И все в лесу жила, а к ним, значит, приходила. Да-а.

— Ну а дальше? — не выдержал Вовка.

— Ну! Вот те и ну! Тонькин-то Миколай в нее и влюбись. То все с Тонькой да с Тонькой, а то в момент переметнулся. А Тонька-то, не будь дурна, за ей следить стала да примечать. Как-то ночью прибегает домой вся белая, трясется, говорит, видела, как девка эта у дитя кровь сосала…

Пашка при этих словах заметно побледнел.

— Что тут скажешь? — продолжил дед. — Может, видела, а, может, нет. Только Миколай занедужил вскорости, да тяжко так. Тонька его в город увезла. А до того они с батюшкой да Семеном Напорошиным над часовней мудровали. Тимка говорил — у Тоньки с Миколаем уговор вышел, это чтоб упырицу-то не убивать, а заговорить. Тогда он жениться согласный был. А еще Тимка говорил, будто Тонька Миколая к часовне-то ночью водила и будто он сам чегой-то видел. А уж чего?

Уехали Миколай с Тонькой, и мор на деревне покончился. Вернулись они уже после войны. Тимка-то от ран помер, родители и того раньше, вот и вернулись, значит, на хозяйство. Тонька все береглась — чеснок сажала. Говорят, первое средство от упырей. Миколай скоренько помер, а то все тосковал ходил. Да и сын ихий, Серега, не зажился. Дом перестроил, перекувырнул все с ног на голову, не по-людски. Тонька все жаловалась. Совсем, говорила, спятил — дачу делает. Ну и этот тоже туда же, помер. А Валюха в город подалась. И ей тута не зажилось. А и то правда — страху-то!

Вовка многозначительно посмотрел на Пашку. Тот, сдвинув брови, нервно кусал губы.

— Василь Никифорыч, и вы считаете, что все это правда, и упыри действительно существуют? — спросил Вовка.

— Ничего я не думаю. Только зря вы в часовню лазали. Нехорошо там.

— Так, а кто такой Семен Напорошин? — деловито поинтересовался Павел.

— Да знахарь у нас тут был, в Курослепихе. Ох и дока! Однако с батюшкой ладил, даже старостой церковным состоял, пока церковь-то не закрыли.

— А сейчас он где?

— Так помер давно. Век-то человеческий — ох, коротенек, а два никому не отмерено. Да вы к батюшке сходите. Он хоть и молодой, новый батюшка-то, да грамотный. Отец Иван-то. Пусть дом ваш посвятит, а то ненароком…

— Спасибо, Василий Никифорыч.

— Да вы куда спешите-то? Сейчас бабка моя придет, почаевничаем.

— Спасибо, в другой раз, — виновато развел руками Вовка.

Друзья вышли на улицу.

— Ну, куда мы теперь? В церковь? — недовольно спросил Павел. — Или опять древние сплетни слушать?

— К Напорошину, — веско сказал Вовка. — И не сплетни это. Вот увидишь.

— Да не хочу я ничего больше. Чушь все! Полная ерунда! — в сердцах воскликнул Павел.

Ни он, ни его друг, занятые своими проблемами, даже и не заметили, как во двор к деду Василию черной тенью скользнула хорошо знакомая им кошка.

— Что ты мне хочешь доказать? Что женщина, которую я люблю, — вампир? — на всю улицу орал возмущенный Пашка. — Ну и пусть! Если ей так нравится — пусть! Мне своей крови для нее не жалко. Пускай хоть всю выпьет!

— Да заткнись ты, донор-доброволец! — взвился Вовка. — Ей ведь не только твоя кровь нужна! Это ты в состоянии понять? Или нет?

Оба стояли друг против друга, готовые, казалось, броситься в драку.

— Скольких она уже убила? И скольких еще убьет? Это как, тоже пусть? — наседал Володя.

Его приятель сник и, опустив голову, закрыл лицо руками.

— А я не верю тебе, — глухо пробормотал он наконец. — Не верю.

— Пойдем.

— Куда?

— К Напорошину.

— Так он же… умер?

— Кто-то в доме остался, наверное? Может, какие-нибудь записи сохранились. Да мало ли что?

— А если к священнику?

— Он здесь недавно, Паш. А я хочу, чтобы ты еще от кого-нибудь услышал эту историю, может быть, хоть тогда до тебя дойдет, что ты, да и не только ты, в большой опасности.

Дед Василий оглянулся, прищурил подслеповатые глаза и ахнул. На столе сидела черная кошка и умывалась.

— Брысь! Брысь, подлая! — закричал старик, замахиваясь на нахальное животное.

Кошка, перевернувшись в воздухе, спрыгнула на пол и превратилась в женщину изумительной красоты. Ее портили только горящие жутким красноватым огнем глаза и длинные острые зубы, чуть приподнимающие верхнюю нежно-розовую губку.

— Это я подлая, старый ты болтун? — спросила она, нехорошо усмехаясь.

— Графинюшка! — дед Василий мелко и часто закрестился, отступая в угол комнаты под образа. — Чур меня! Чур!

— Узнал, старый дурень? Ну иди, я тебя поцелую…

Павел решительно толкнул калитку и позвал:

— Настя!

Они прошли по пустынному двору. Волк поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Никого.

— Настя! — еще раз позвал Паша.

— Да здесь я! В огороде копаюсь.

Девушка появилась из-за дома, отряхивая перепачканные землей руки и смущенно улыбаясь.

— Вот радость-то! Пойдемте в дом, я сейчас чайку соберу.

В вырезе ее полинялого сарафана виднелся большой, скорее всего серебряный кулон с изображением не то волчьей, не то собачьей оскаленной морды.

— Насть, мы по делу, — точно оправдываясь, заявил Павел.

Она заметно огорчилась, покосилась на Володю и сказала:

— Ну, по делу, так по делу.

— Ты случайно не знаешь, где тут дом Напорошиных? — спросил Паша.

Девушка остановилась, точно споткнувшись, и в упор посмотрела на него.

— Ну, мы Напорошины. А что?

Настя задумчиво размазывала по блюдечку прошлогоднее вишневое варенье.

На террасе Настиного дома было прохладно, чисто и как-то по-деревенски уютно. Выскобленные добела полы, укрытый вязаной крючком скатертью стол, бокастый самоварчик и занавески в мелкий цветочек. Вовка подумал, что в комнате должен быть непременно коврик с лебедями, и телевизор с салфеточками, и вазочки, и слоники, и ажурные покрывала на подушках, и подзоры на кроватях, и печь, и… черт его знает, что еще.

— Прадеда Семена я не помню. Меня и на свете-то не было, когда он умер. А вот бумаги его… То есть не только его, а и те, что в церкви хранились… Бумаги целы. Показать я их вам могу, только… Только вы мне честно расскажите, зачем они вам, ладно?

Она поправила сползшие по вспотевшему носу очки и виновато улыбнулась. Друзья переглянулись и отвели глаза.

— Ну?

— Ты что-нибудь о графине Аполлинарии слышала?

— Так. — Настя встала, с грохотом отодвинув стул. Вовка увидел, как она с силой, так, что побледнели костяшки пальцев, сжала в кулачке свой старинный медальон. — А вы-то здесь при чем?

Павел тоже поднялся и, заставив себя посмотреть в глаза девушке, твердо сказал:

— Надеюсь, что ни при чем.

— Бабуль! — крикнула Настя куда-то в темную, прохладную глубину дома. — Чай иди пей. Остынет.

”С прискорбием пишу я сии строки, ибо горе, постигшее меня, безгранично. Но беды и несчастья, могущие проистечь из сего горя, столь велики, что принужден я в предчувствии скорой кончины снять с уст моих печать молчания.

С молитвой приступаю я к описанию событий почти сорокалетней давности и надеюсь, что Господь продлит дни мои, дабы мог я все записать правдиво и без утайки для наследников моих и потомков.

Сорок лет назад, спустя десять лет по смерти первой супруги моей, сочетался я вторым браком с девицею Аполлинарией Белецкой, набожность и благонравие которой, как и красота и премногие таланты, снискали всеобщее восхищение и любовь к ней. Была она роду знатного, но обедневшего. Из всех родственников же имела только старшего брата.

Дети мои к тому времени уже выросли, забот не требовали и потому решил я, что любовь сия ниспослана мне Богом, дабы добрая супруга стала мне утешением в остаток дней моих, которые собирался я тихо и спокойно прожить в родовом имении моем. Так оно и случилось. Не нахожу слов, чтобы описать все достоинства, которые украшали ее. И не могу передать, какой любовью воспылало сердце мое. Аполлинария — свет и радость жизни. Первый же год нашего счастливейшего супружества Господь увенчал появлением на свет малютки-сына.

Слезы застят мои ослабевшие глаза, рука дрожит, ибо нет сил вспоминать об этом…

Миновал еще год безмятежного счастья, и пришло в наш дом известие горькое и печальное — в письме сообщили нам, что брат моей любимой супруги умер на чужбине. С того самого дня погасла радость в очах возлюбленной жены моей, ибо любила она брата, взрастившего и выпестовавшего ее. Все дни проводила она в церкви, молясь и плача, или же возле малютки-сына, нареченного в честь государя императора Александром. Весь дом наш и даже деревня погрузились в великую печаль, ибо супруга моя успела снискать добротой своей и милосердием любовь в сердцах дворовых людей и крестьян.

Однако вскоре Владислав Белецкий нежданно-негаданно объявился в нашем доме. Со всей возможной любовью и радостью принял я чудесно воскресшего брата возлюбленной супруги моей и сколь горько пришлось мне раскаяться в своем гостеприимстве.

Был он весьма странен и видом и поведением. Как ни ластилась любезная Аполлинария к брату, тот все дни проводил запершись уединенно в своей комнате, выходя к нам только вечерами, да и то не во всякий день. Бледное лицо его, взор горящий и недобрый многих отвращали, а нежелание посещать церковь Божию вызывало у людей осуждение. Но все ему прощалось до поры, ради всеобщей любви к семейству нашему.

Меж тем в окрестностях случился странный мор — людей находили умершими без видимой причины. Здоровые, кровь с молоком, девки, пухленькие детишки, крепкие парни — точно смерть вдруг отказалась от своих обычных жертв и принялась косить молодых, коим жить бы да жить. И лишь одно обстоятельство объединяло все эти загадочные смерти — погибшие точно в одночасье лишились всей крови. Окрест поползли нехорошие слухи да разговоры о Владиславе.

Старая служанка моя, няня, впрямую называла его упырем. По несчастной случайности Владислав слышал ее слова. Помню, он сказал только, что стыдно нам слушать невежественных да суеверных баб. Однако ж утром нянюшку нашли мертвой. Все выглядело так, точно она ночью спускалась по лестнице и в темноте, оступившись, сломала себе шею. Только слезы и мольбы нежной супруги моей удержали меня от решительного объяснения с ее братом. Как я раскаиваюсь теперь в этом.

Но я не мог ни в чем отказать ей, так как она сделалась больна и хворала уже месяц, с каждым днем бледнея и слабея. Ни доктора, выписанные мною, ни лекарства, ни многие молебны не помогали. Она угасала на глазах. И чтобы не тревожить ее, я сквозь пальцы смотрел на странное поведение Владислава, хотя до меня доходили ужасные слухи, и страшные подозрения уже закрались в мое сердце.

Однажды ко мне явился отец Серафим и прямо сказал, что если я не хочу бунта, то должен убить вампира, обманом прокравшегося ко мне в дом. Мне нечего было ответить на это, и я лишь потребовал доказательств. Тогда, простерши руку к образу Спасителя, отец Серафим поклялся мне, что уверен в словах своих, и покаялся, что, подозревая страшную истину, столь долго хранил молчание. "Спасите же супругу свою! Если еще не поздно”, — воскликнул он, разражаясь горькими рыданиями.

И тогда подготовились мы к тому, что нам предстояло. Призвал я из дворни особо верных мне людей, и на рассвете мы впятером, вышибив двери, ворвались в покои Белецкого. Бездыханный лежал он на постели своей, и губы его, испачканные свежей кровью, не скрывали длинных страшных зубов, и когти на руках его были не как у людей. Не мог он шевельнуться, лишенный на рассвете бесовской силы своей, но лишь дико водил глазами. Творя молитву, отец Серафим пронзил его черное сердце осиновым колом, конюх Федор отрезал чудовищу голову и набил ему рот чесноком. Так сотворили мы благое и честное дело.

Но было уже поздно, ибо утром нашли мы возлюбленную супругу мою, свет и радость жизни, Аполлинарию, мертвой. Вся постель ее была залита кровью, и на лице застыл такой ужас, что при воспоминании об этом сердце мое и сейчас, спустя почти сорок лет, разрывается на части…”

Настя оторвалась от рукописи и посмотрела на друзей. Володя, чуть подавшись вперед, слушал ее с напряженным вниманием. Павел, опершись локтем о стол, прикрыл глаза рукой.

— Вы видели ее? — тихо спросила девушка.

Вовка молча кивнул.

— Нет! — воскликнул Павел. — Ты… ты сразу ее невзлюбил и теперь…

Я не верю!

— Верь — не верь, — устало отозвался Волк.

— Я…

— Вот! — Вовка выложил на стол мятую тетрадку. — Прочитай, Настя.

— Чушь! — не сдавался Павел. — Совпадения!

— А фотографии? А гипноз? А это?

Пашка прикрыл ранку на шее рукой. Настя поднялась, медленно, точно нехотя, подошла к нему и легко отвела его руку. Он послушно запрокинул голову. Девушка внимательно осмотрела его шею и молча вернулась на место.

— А дед Василий что рассказывал? — не унимался Вовка.

— Да погодите вы! — прикрикнула Настя на приятелей. — Паш, когда она впервые появилась? Не в ту ли ночь, когда убили Лену Матвееву?

Он удрученно кивнул.

— Вот от тебя она прямо пошла и угрохала девчонку. Под "Интернационал”… — со. злостью сказал Волк.

— Нет, — возразила Настя. — Она убила ее раньше, иначе… Иначе Павла бы уже не было в живых. И вообще, сна всегда приходила к вам уже напившись крови, а то бы не удержалась… Только зачем тогда?..

— Что — зачем? — перебил ее Павел.

— Зачем она вообще приходила?

— Ну почему, почему вы все так уверены, что Лина вампир? — Павел весь дрожал. — Неужели нельзя найти всему этому более разумное объяснение? Может быть, она потомок графов Болховитиновых. И клад!..

Вовка предостерегающе поднял руку, и Павел немедленно замолчал, Настя посмотрела на одного, на другого и пожала плечами.

— Это меня нисколько не интересует.

— Болтун, — негромко сказал Волк и отвернулся.

— Да нет же, Настя, мы не собираемся от тебя ничего скрывать, — извиняющимся тоном начал было Павел, но девушка жестом остановила его.

"Тяжким испытаниям подвергаю я себя, взявшись описывать самые страшные дни моей жизни…

Мы похоронили возлюбленную супругу мою в фамильном склепе возле церкви, и я предался скорби, проводя дни и часы в молитвах. Желая чаще навещать прах любезной Аполлинарии, приказал я воздвигнуть часовню со склепом в лесу в уединенном месте, дабы никто своим присутствием не нарушал ни ее, ни моего покоя. Там же поставили каменный саркофаг и для меня. Строительство продвигалось быстро. Я каждый день бывал там и убеждался, что все делается наилучшим образом.

Однако очень скоро дела житейские отвлекли меня от моих печалей и настоятельно потребовали моего безотлагательного вмешательства. По округе вновь пошел мор, по всем признакам совпадавший с тем, что постиг нас ранее, а также поползли слухи о появлении привидения — женщины в белом, которая якобы как две капли воды похожа на усопшую графиню. Кроме того, узнал я, что старшая дочь моя, Наталья, связанная с мачехою своей нежнейшей дружбой, по возвращении с похорон ее в Петербург слегла и продолжает пребывать в скорби и немочи. Все три ночи, не разрешая сменить себя, она читала Псалтирь и акафисты над новопреставленной графиней Аполлинарией и на третье утро ее нашли лежащей без сознания возле гроба. Мы сочли это следствием крайнего переутомления и поспешили уложить ее в постель. Однако через несколько дней она возжелала отправиться домой, говоря, что ее нервы расшатались и ночные кошмары преследуют ее. В горестях же своих я, распрощавшись с дочерью, совсем забыл о ней, и весть о ее болезни застала меня врасплох. Кроме того, одним несчастным утром захворал и сын мой Александр.

Тогда призвал я к себе священника отца Серафима, и тот не замедлил явиться. Был он весьма удручен и, выслушав меня, велел допросить няньку, приставленную к мальчику. И та призналась, что вот уже несколько ночей к ребенку приходила умершая мать его и так жалобно молила пустить ее хоть посмотреть на сына, что глупая баба не посмела отказать любимой хозяйке.

Отец Серафим со скорбным стоном: ”Увы мне, увы! Мы опоздали” — протянул мне старинную книгу в сафьяновом переплете, из коей и узнал я о "nosferatu”. "Немертвые” — так называют их, встающих из своих могил, чтобы пить живую кровь, отнимающих у людей жизнь, чтобы продлевать свое ужасное существование. Из книги этой узнал я, что не проклятие Божие за грехи, но несчастный случай делает их такими, и потому, когда раскрыли мы гроб супруги моей и увидели в ней все признаки вампиризма — хотя прошло более двух месяцев со смерти ее, была она свежа лицом, румяна, ногти на руках ее отросли длины невероятной и были тверды, точно железные, — не позволил я надругаться над телом ее. Не вбили мы осиновый кол в ее нежную, будто живую грудь, не отрезали прекрасной головы. Лишь поставил я стражу у ее гроба и велел быстрее достраивать часовню со склепом и каменным саркофагом для бедной супруги моей. А также велел неусыпно стеречь сына моего Александра.

Отец Серафим, хотя и после долгих моих возражений, согласился помочь мне привести в исполнение мой замысел, но предупредил, что кровь невинных, которая может пролиться в этом случае, падет на мою совесть.

Неделя прошла спокойно, возможно благодаря отцу Серафиму, который каждую ночь проводил у гроба несчастной супруги моей, творя молитвы. Но на восьмой вечер, когда пришло время освящать отстроенную часовню, он отлучился от могилы, усталость сломила его, и он заснул прямо в кресле моей гостиной. Когда утром явились мы к церкви, дабы с молебствием перенести прах Аполлинарии к месту ее вечного упокоения, то нашли караул спящий беспробудным сном! В большой тревоге кинулись мы к дому, где нашли сошедшую с ума няньку и сына моего едва живого. Никто из стороживших в ту ночь ничего вспомнить не мог, от няньки же проку было мало, она лишь рыдала безутешно да причитала: "Графинюшка-матушка, прости”.

Вызвав к сыну доктора, мы вернулись на кладбище. Слуги хранили мрачное молчание. Они все поняли и не одобряли моего поведения. Однако я настоял на своем. Мы перенесли мою несчастную супругу в новый склеп, и я попрощался с ней еще раз, теперь уже навсегда. Когда же я целовал ее холодные губы, показалось мне, что глаза ее на миг открылись и столько страдания было в них, что я все простил ей, моей горькой голубице, как надеюсь и Господь простит ей, о чем в сей же час поклялся я молить Его весь остаток печальных дней моих.

Мы закрыли ее саркофаг неподъемной каменной крышкой, покрытой молитвословиями, задвинули вход в склеп каменною же плитой и забили окна крестами, увив их гирляндами чеснока. Потом наглухо забили и самый вход в часовню. Я же велел поставить себе небольшой домик возле часовни и удалился на богомолье.

С тех страшных дней пролетели уже долгие годы. Сын мой Александр умер, не прожив и десяти лет, следом за ним скончалась и взявшая его к себе Наталья. В усадьбе моей теперь живут дети моего сына Владимира. Я же не покидаю своего убогого пристанища возле могилы возлюбленной супруги.

Жизнь моя скоро прервется, но в последние дни думаю я о том, правильно ли поступил, не уничтожив новую страшную сущность любимой моей Аполлинарии? Прав ли я был, не отпустив ее душу к Господу в час угодный ему, оставив дожидаться Страшного Суда? Не сделал ли я ее, бедную голубку мою, вечной угрозой людям, живущим окрест? Ибо отец Серафим предупреждал, что любой проникший в склеп и коснувшийся ее саркофага может пробудить ее своим живым дыханием, разрушив заклятье, наложенное им, и тогда будут новые безвинные жертвы, вновь прольется кровь и некому будет остановить ее, ибо нас, знающих роковую тайну, уже не будет в живых.

Вот что тревожит меня в смертный час. Боясь нарушить заклятие, приказал я похоронить себя в старом фамильном склепе, отказавшись от надежды упокоиться рядом с возлюбленной моей, и саркофаг, такой же, как и у супруги, приготовленный для меня, останется пустым. В день Страшного Суда, не увидев меня рядом, огорчится голубка моя и заплачет. Как плачу я все дни по смерти ее.

Прости же нас, Господи, и прими души наши. Аминь”.

— Ужасно, — грустно сказала Настя, сворачивая рукопись и укладывая ее в шкатулку с крестом на крышке.

— Да уж… Теперь, по-моему, нет никаких сомнений, — медленно проговорил Вовка, пристально глядя на занятого своими мыслями Павла. Тот словно очнулся.

— Но почему она? Почему именно Лина?

— Мне не дает покоя то, что она общалась с вами, и вы до сих пор живы, — вздохнула девушка. — Что-то здесь не так. Павел прав, нам нужны доказательства.

— Да прочитай ты тетрадку! — вспылил Володя. — Какие тут еще требуются доказательства?

class="book">— Хорошо, — спокойно отозвалась Настя, — только не нужно кричать и злиться. Так у нас ничего не получится.

Она притащила целую гору книг и принялась рыться в них, точно забыв о гостях. Те переглянулись и вышли покурить на крыльцо. Говорить им не хотелось, и оба принялись молча оглядывать небольшой ухоженный дворик: сарайчик, колодец, курятник, пустая собачья будка, посыпанные песком дорожки, цветник под окнами. Белая собачка, напоминающая одновременно болонку, таксу и бультерьера, меланхолично отгоняла хвостом мух, развалившись на солнышке. Казалось, ее покой не нарушит даже землетрясение. Вовка загляделся на искусную резьбу, украшавшую соседний дом. Пашка старался не позволить мрачным предчувствиям совсем подчинить его разум и все искал, искал хоть какое-нибудь разумное объяснение странному поведению Лины.

Вдруг собака вскочила и, ощетинившись, зарычала. Пашка заметил краем глаза черную тень, скользнувшую в окно. Собачонка прыгала под окном и отчаянно, надрывно, с подвыванием лаяла. С террасы послышался грохот, сдавленный вскрик. Павел и Володя переглянулись и бросились в дом. Настя, совсем другая Настя, не та, которую они привыкли видеть, но суровая, со сжатыми губами, с сузившимися, колючими и точно потемневшими глазами стояла в дальнем углу террасы и, отведя за спину правую руку, в которой сжимала необычной формы кинжал, целилась в… черную кошку Подлизу, которая, страшно ощерясь и шипя, приближалась к девушке.

— Нет! — закричал Паша. — Не надо!

Рука Насти дрогнула, и кинжал вонзился в пол, зацепив лишь кончик кошачьего хвоста. Она мгновенно нашарила на полке, висевшей рядом на стене, другой такой же кинжал, но кошка уже выскочила из дому, пробежав у Паши под ногами.

— Зачем ты мне помешал? — укоризненно спросила Настя, поднимая поваленный стул и наклоняясь за рассыпавшимися по полу страничками дневника комсомольца. — Я бы убила ее, и все бы на этом закончилось. Ведь это и была она — упырица.

— Да нет же! — Пашка присел на корточки, чтобы помочь ей. — Эта кошка часто приходила к нам. Она… — Тут он осекся вдруг, встретившись взглядом с холодными, испытующе рассматривающими его глазами Насти.

— Ты хотел доказательств? Смотри, — она, раскачав, выдернула глубоко воткнувшийся в пол кинжал, подняла прибитый им белый лоскуток с оборванным краем и протянула его Павлу. Это был кусок материи от костюма, который он подарил Лине. Павел поднялся на ноги и беспомощно посмотрел на друга, в растерянности стоявшего у двери.

— Вовка! Что же мне теперь делать-то, Вовка?

Настя медленно перелистывала страницы большой старинной книги в потрепанном переплете, что-то бормоча себе под нос. Многие страницы, испещренные непонятными значками, были попорчены — где огнем, где водой, а где просто погрызены мышами.

— Стригоика — нет, не подходит, мороика — совсем не то… вьерколак — нет, только отчасти… Ага, вот — прикоики, немертвые… Поднимаются из могил в облике человека, волка или собаки… Не совсем… Пеле… да, но тех обычно трое… Тоже не то. Сбуратор… да, но она убивает! Дальше… дальше… Надога, джоймарите, лайхиоанэ… Нет, и это не то, опять не то! Стафи, налука. Так — "прикоики могут превращаться во вьерколаков, а те в стригоик…” Уже ближе. Значит, возможны и иные превращения. Та-ак.

Наконец она оторвалась от своей книги и посмотрела на друзей. Пашка, бледный, мрачный, упорно смотрел в окно. Настя ободряюще улыбнулась.

— Ничего, справимся. И Пашу вылечим. Достаточно помазать ранку кровью вампира…

Паша подскочил, как ужаленный.

— Да я же люблю ее! Слышите, вы? И мне все равно, кто она! Убить ее я не дам, не позволю, ясно? — выкрикнул он с жаром.

Настя уставилась на него с изумлением.

— Ты что? Спятил? Ты не понимаешь, что, если мы не убьем ее, она убьет тебя и еще многих других?

— Я ничего не хочу понимать.

— Настя! — раздался голос с улицы. — Настя, ты дома?

— Дома, дома. Заходи, — откликнулась девушка.

На пороге возник синеглазый лейтенант Веревкин. В гражданском костюме.

— Насть, есть новости, — начал было он и остановился, увидев Павла и Володю.

— Ничего, говори, — усмехнулась Настя, — они здесь по тому же самому делу.

— Но… — милиционер явно сомневался — не лучше ли промолчать.

— Да говори же! — повелительно повторила она.

— В доме отдыха две жертвы. Сторож и кастелянша. Сторож уцелел. Он рассказал, что ночью в дом неизвестно как прошла девица, мокрая, замерзшая, но очень красивая. Вежливо с ним поговорила, а потом… Словом, того, что произошло потом, он не помнит. Имеется лишь характерная ранка на шее. Пострадавший очень слаб.

— А кастелянша? — спросила Настя, хотя уже знала ответ.

Веревкин опустил голову.

— Этого и следовало ожидать. — Она выразительно посмотрела на Павла. Тот молча отвел глаза.

— Но это, Насть, еще не все. Дед Василий…

— Что с дедом? — вскочил со своего места Володя.

— Исчез дед Василий. Бесследно. Бабка Фаня ревет, как белуга. Утром, говорит, был… Не знаю, что и думать.

— Мы же заходили к нему сегодня утром! — воскликнул Вовка.

— Вы да черная кошка, — горько усмехнулся Веревкин.

Пашка бессильно уронил голову на руки.

— Саш, а что это ты не в форме? — ни с того ни с сего поинтересовался Вовка, которому хотелось хоть что-нибудь сказать, лишь бы не молчать.

— Так отстранили меня, — слегка оживился понурый милиционер. — Стоило мне только в райотделе о вампирах заговорить, как меня мигом в отпуск отправили. Вот я теперь Насте и помогаю.

Та лишь кивнула, подтверждая его слова, и вновь углубилась в чтение.

— То есть как это помогаешь? В чем? — не понял Володя.

— Да вампира же ловить! — удивился его бестолковости лейтенант. — Мы-то с ней сразу поняли, что тут дело нечисто, еще после той истории с ребятишками. Только народ у нас, сами знаете, мышление имеет костное, формально подходит…

— Косное, — поправила его Настя, на мгновение отрываясь от книги.

— Спасибо. Говорят — этого не может быть, потому что не может быть никогда, — продолжал Веревкин, расценивший взгляд девушки как одобрение. — А Настя — она человек! Все понимает. А уж когда я узнал, что она член гильдии колдунов…

Настя снова подняла голову и посмотрела на милиционера, но ничего не сказала.

— Кто?! — вытаращил глаза Волк.

— А ты не видел, какой медальон у нее на шее? Волчья голова на серебряном диске. Она же в университете учится, так вот, у них там группу экспериментальную образовали. Они даже за границу обмениваться опытом ездили.

— Перестань тут трескотню разводить! — резко, но не зло оборвала болтливого стража порядка Настя и опять уткнулась в книгу. — Мешаешь.

Веревкин замолчал, как язык проглотил. А Вовка, точно ища поддержки, в недоумении уставился на упорно хранившего безмолвие товарища, который, словно окаменев, сидел в своем углу, потом перевел взгляд на Настю, больше не казавшейся ему ни нескладной деревенской девчонкой, ни рыжей шваброй. Она, то ли почувствовав его внимание, то ли устав от книги, подняла голову и серьезно, без тени кокетства посмотрела ему в глаза.

— Сейчас мы попробуем выяснить, где она прячется. У нас же есть кусок ее одежды. Только не мешайте мне. Сидите тихо. Ладно? Убирайте со стола.

Настя казалась совершенно спокойной, и только слегка подрагивающие руки выдавали ее волнение. Она вышла во двор, и через несколько минут оттуда донеслось громкое кудахтанье. Вернулась она с майонезной баночкой куриной крови в руках. На освобожденном от посуды, бумаг, книг и скатерти столе девушка установила два зеркала, а между ними глиняную, наполненную сухими травами мисочку, края которой были испещрены какими-то письменами. Затем, окунув палец в куриную кровь, на одном из зеркал Настя начертала непонятные знаки.

Все с напряженным вниманием следили за ее приготовлениями. Мимо них, ворча, прошмыгнула сгорбленная маленькая старушка.

— Ба, курицу ощипи — там, во дворе, — не глядя на нее, попросила Настя.

— Опять дьявола тешишь, Настька! — притопнула ногой на пороге бабуля. — Вся в прадеда, земля ему пухом, чертовка, прости Господи.

— Не дьявола тешим, а ставим полезный для человечества научный опыт, — негромко поправил ее Веревкин, но старушка его уже не слышала. Только издали донеслось ее грозное предупреждение:

— Все отцу Ивану расскажу. Он на тебя епитимию наложит и с бесовскими игрищами покончит. Ишь — опыты! А то я без глаз!

— М-да. Можно сказать, опыт, — хмыкнула Настя. — Все, тихо!

Она провела руками над мисочкой. Лицо ее было сосредоточенно и напряженно, губы беззвучно шевелились. Над мисочкой вдруг завился легкий пахучий дымок, хотя все отлично видели, что Настя трав не поджигала. Девушка, продолжая шептать что-то, бросила в мисочку клочок ткани. Поверхность второго, чистого зеркала помутилась, заколебалась волнами, и сквозь красные отблески огня и отражения знаков, начертанных кровью на другом зеркале, проступило, дрожа и мерцая, бледное лицо Лины. Она лежала в новеньком, свежеоструганном гробу, полном влажной, рыхлой даже на вид земли и, казалось, мирно спала, сложив руки на груди.

— Ой, — прошептал Веревкин, — она же этот гроб у Сенькина из Валуек украла. Он заявление подавал. У нас еще все удивлялись — зачем необитый-то красть, не на дрова же?

— Да что ты несешь? — сердито сказал Вовка. — Как она его, по-твоему, дотащила? Он же тяжелый.

— Вампиры отличаются необыкновенной физической силой, — пояснила хозяйка и добавила с некоторым неудовольствием: — Помолчите, а? Сейчас увидим, где все это находится.

В зеркале медленно менялось изображение: потемневшие от времени, затянутые паутиной стены, убогая мебель — грубо сколоченный стол и лавки вдоль стен, подслеповатое оконце…

Вовка вскочил, чуть не опрокидывая стул.

— Ребята, там же часовня, в окошке!

— Да, это часовня. — Настя продолжала, не отрываясь, смотреть в зеркало. — Значит, она прячется в избушке. Что ж, теперь мы знаем, где ее искать… — Настя криво усмехнулась. — Посмотрите-ка на ее рот, какие еще требуются доказательства?

В зеркальце снова появилось лицо Лины. Изо рта ее, оттопыривая привлекательные губки, торчали острые длинные клыки. Она глубоко вздохнула, точно просыпаясь, и медленно открыла глаза. Павел подался вперед, некрасиво вытянув шею, судорожно глотнул и, качнувшись, съехал со стула на пол, теряя сознание.

Он очнулся в маленькой комнатке-пристройке, скорей стилизованной a la derevnya, чем на самом деле деревенской. Лоскутное одеяло, укрывавшее топчан, на котором он лежал, было выполнено из трех-четырех разных тканей, подобранных с большим вкусом. Судя по обилию книг, комната принадлежала, конечно же, Насте.

Павел попробовал сесть. Очень кружилась голова, все плыло перед глазами, но он пересилил себя. На столике у изголовья стояла большая чашка с каким-то еще дымящимся напитком. Чай ему сейчас как раз бы очень кстати. Дрожащей рукой он взял чашку и, обжигаясь, выпил примерно треть.

— Почему ты не напоил его? — услышал Павел Настин голос.

— Он, кажется, спит, — ответил ей Вовка.

— Хорошо, я сама чуть позже дам ему питье. Будет лучше, если он проснется только завтра утром.

”Так это снотворное. Вот идиот”, — подумал Паша и поставил чашку на место.

— Да, конечно… — ответил Вовка.

— Пистолет надо взять, — влез в разговор неуемный Веревкин.

— Саш, а Саш, ты что, спятил? Ей твои пули — точно семечки. Другое дело, если серебряные, да и то… — Нервно расхаживавшая по комнате Настя на секунду остановилась, чтобы ответить милиционеру, а затем продолжала: — На рассвете и на закате вампиры отдыхают в своих тайных убежищах. В это время они совершенно бессильны. Мы должны прийти к часовне сегодня на закате и уничтожить графиню Аполлинарию. Если она догадается, что мы раскрыли ее, то из осторожности может поменять убежище, спрятаться и затаиться. Тогда наша задача значительно усложнится. Вампиры вообще хитры, и их поступки часто необъяснимы с нашей, человеческой точки зрения.

Пашка тихонько сполз с топчана, подкрался к двери и приник к замочной скважине.

— Что мы должны делать? — глуховатым голосом спросил Волк, не поднимая глаз на хозяйку.

— Да. Что? Конкретизируй задание, — ввернул умное слово эрудированный лейтенант.

Менторским тоном, не замечая мрачного Вовкиного настроения, Настя пояснила:

— По народным поверьям, имеющим многочисленные практические подтверждения, уничтожить вампира можно только вогнав ему в сердце осиновый кол. После чего ему отрезают голову и набивают рот чесноком.

Вова зябко повел плечами.

— А нет ли еще каких-нибудь способов?

— Хм… — Настя на секунду задумалась. — По Лидбитеру можно после процедуры с колом окружить могилу вампира шпагами, которые следует втыкать в землю рукоятками, а не остриями. Но, во-первых, где мы возьмем столько шпаг? А во-вторых, этот способ вообще мне представляется менее действенным. Все эти оккультисты, они, может быть, и неплохие теоретики, но практики никудышные. — Она пренебрежительно махнула рукой.

— А еще? — спросил Вовка.

— Ну… ну еще можно, опять же после осинового кола, вытащить сердце вампира, сжечь и развеять пепел над его могилой. Способ не менее отвратительный и жестокий, но… — Она остановилась и испытующе посмотрела на смутившегося Володю. — Я не совсем понимаю, что тебя не устраивает?

— Да, что тебя не устраивает? — точно попугай повторил последние слова Насти настойчивый Веревкин.

— Не знаю. Но… ведь можно же ее как-то заговорить, — неуверенно предположил Волк и добавил с некоторой надеждой: — Тогда, в самом начале, это сделал священник отец Серафим, потом, если я не ошибаюсь, твой собственный прадед.

— И к чему это привело? — менторский тон Насти, вполне уместный при сложившихся обстоятельствах, тем не менее раздражал. И куда делась конопатая деревенская скромняга?

— Экстра… полируй! — снова блеснул Веревкин.

Девушка досадливо покосилась на него и, покачав головой, сказала, обращаясь к Володе:

— Пойми, мы должны иметь гарантии, что весь этот кровавый кошмар не повторится, поэтому жалость и сострадание здесь неуместны. Всегда может найтись идиот, которому взбредет в голову осмотреть местную достопримечательность, сам знаешь, чем это может кончиться.

Вовка густо покраснел, и девушка замолчала, проявляя тактичность.

— И все-таки — без членовредительства, без кола неужели ничего нельзя сделать?.. Такая девка красивая.

— Есть еще вариант — сжечь ее прямо в ее убежище. Но тут существует одна техническая трудность. Необходимо много людей, чтобы ни мышь, ни червяк не ускользнули. Вампир может превратиться во что угодно, и есть риск…

С улицы раздался треск и горестное ворчание лишенного хозяйской ласки слабенького, но голосистого мотора. Настя подбежала к окну и ахнула:

— Отец Иван! Ой, что сейчас будет! Быстрей, все со стола — зеркала, миску, книги.

Все присутствующие засуетились, бестолково забегали, мешая друг другу. Настя подскочила к полке, на которой стоял футляр с кинжалами, и проворно захлопнула крышку.

— Анастасия! Что тут у тебя происходит? — гневно забасил отец Иван. — Опять гадаешь? Чернокнижием занимаешься? От церкви отлучу!

Настя виновато улыбнулась и, стараясь сохранять спокойствие, приблизилась к священнику. Тот машинально благословил ее и с укором продолжил:

— Сколько раз я тебе говорил — ворожба бесов тешит.

— Батюшка, ну вы же знаете, что "Черной книги” у меня нет, да и ни "Воронограй”, ни "Шестокрыл” в таком деле не помогут. Я только выполняю свой долг, как я его понимаю.

— И в чем же это ты видишь свой долг? — довольно ядовито осведомился разгневанный служитель культа.

Настя вскинула голову и дерзко посмотрела на него.

— По округе бродит вампир, а официальная церковь делает вид, что ничего не происходит! Кому же, кроме нас, колдунов, об эту пакость руки марать?

Отец Иван размашисто перекрестился и продолжил, но уже несколько другим тоном:

— Да что ты несешь, Настенька? Какие вампиры? Это же суеверие, сущий вымысел безбожный.

— Ага, суеверие, конечно, суеверие, — возмутился Веревкин. — А восемь, нет, уже даже девять жертв за две недели?

— A-а, это вы, представитель власти, — заметил лейтенанта батюшка.

— Да, я! Между прочим, когда я в процессе следствия пришел к вам и стал расспрашивать, вы сделали вид, что живете на облаке и ничего не понимаете.

— Ну да, а вы чего же ждали? Что я всерьез приму ваши э… — Священник замялся и чуть было не сказал "бредни”, но вовремя поправился: — Ваши фантазии?

— Фантазии? — воскликнул начитанный Веревкин. — Научную литературу надо изучать!

С этими словами лейтенант положил себе на колени солидный кейс и, порывшись в его недрах, с торжествующим видом выложил на стол потрепанный сборник ”Не может быть”. Всесторонне образованный милиционер и не думал складывать оружие:

— Вот. Ознакомьтесь — здесь научная статья о вампирах. Вполне ответственные люди пишут.

Лейтенант сделался важен, и Настя, не утерпев, прыснула в кулачок.

— Это? — переспросил отец Иван и, подойдя поближе, выразительно постучал по брошюрке указательным пальцем. — Это о скважине, дошедшей до преисподней? О крысах ростом с кошку, что стадами бегают в метро? О ваших вампирах? Да вы просто маньяк, вам медицинская помощь требуется.

— Медицинская? — с непередаваемой иронией переспросил Веревкин, точно пропустив мимо ушей слово "маньяк”. — Ничего вы не понимаете. Пришли бы вы сюда час назад, когда она черной кошкой по дому носилась, вот я бы на вас посмотрел. А теперь, вместо того, чтобы помочь уничтожить кровожадного вампира, вы нам тут морали читаете!

Ошарашенный такой отповедью, отец Иван замахал на милиционера рукавом рясы, на несколько секунд лишившись дара речи. Когда же батюшка вновь рбрел его, то заговорил уже несколько иным тоном:

— Конечно, все человеческие преступления совершаются по наущению диавола, однако, что бы получилось, если бы за эти преступления вам его и вздумалось покарать?

— А вы меня не пугайте! — поставив дипломат на стол, Веревкин шагнул к батюшке. — Она должна быть уничтожена, и ваш долг помогать нам, а не мешать!

— Так вы что же, на тварь божию охотиться собрались? Ладно, кошка черная, так мало ли кого еще вам взбредет в голову объявить вампиром?..

— Эта тварь — не Божья! — вдруг сказал до сих пор молчавший Володя, которому надоели беспредметные препирательства. — Настя, давай расскажем отцу Ивану все по порядку.

Воспользовавшись разгоревшейся за стеной перепалкой, Павел тихонько раскрыл окно и спрыгнул в грядку с огурцами. Он прокрался к машине и, уже не опасаясь, что его услышат, вскочил на сиденье, захлопнул дверцу автомобиля и ударил по газам.

— Пашка! — отчаянно закричал Вовка и кинулся на улицу.

— Поздно, — обреченно сказала Настя.

— Сбежал, — эхом отозвался Веревкин.

— Вот — Павел, возможная жертва вампира, а может, уже и… — Настя осеклась, наткнувшись на полный холодного бешенства взгляд Володи, и замолчала.

— Саша, у вас ведь мотоцикл есть? — глухо спросил Волк.

— Я? У меня-то есть… Так ведь бензина же нет… А, черт! Я сейчас у шоферов достану! Тут дело промедления не терпит!

Последние слова Веревкин произносил уже на улице.

— Насть, ты пока все расскажи отцу Ивану, только коротко, а я пойду покурю на крылечке. — Вовка провел рукой по глазам, точно отгоняя боль и усталость. — И не спеши с выводами, я тебя очень прошу.

Пашка бросил машину на краю оврага. Спотыкаясь и падая, не разбирая дороги, он карабкался вверх, цепляясь за кусты, которые, точно руки, протягивали ему свои ветви.

Он шел к ней, к своей любимой. Все, что произошло за последние несколько часов, настолько измучило его, что он утратил чувство реальности, потерял способность ощущать страх. Пожалуй, он даже верил в то, что Лина — вампир, слишком много было тому доказательств. Ну и пусть! Он не хотел думать об этом, твердо зная только одно — если ее убьют, жизнь потеряет для него всякий смысл. И он шел, чтобы увидеть ее, чтобы предупредить о грозящей ей опасности.

— Лина, Лина, — шептал он пересохшими губами, и ему казалось, что он кричит на весь лес.

Павел бежал к часовне, к избушке, к ее убежищу и… едва не столкнулся со своей ненаглядной на краю поляны. Она стояла в кустах и сломанной ольховой веткой отмахивалась от комаров.

— Лина.

Она подняла руку, точно хотела оттолкнуть его.

— Где же твои друзья? — Против воли в голосе Лины прозвучала горечь.

— Они хотят убить тебя, — запыхавшись, выпалил Павел. — Ты должна бежать, скрыться, спрятаться… Они знают про избушку. И, наверное, скоро будут здесь.

— А ты?

— Что я? — точно споткнулся он.

— Разве ты не хочешь убить меня? — зло спросила она и рассмеялась вдруг своим нежным смехом.

— Лина! — с укоризной произнес он. — Я же люблю тебя… Я не могу без тебя… Почему ты мне не веришь? Я хочу спасти тебя.

— Веришь — не веришь… Вы, люди, такие странные. Когда я была человеком, люди, кажется, не были столь жестоки. Вы так много убиваете, что я… я ничего не понимаю. Я спала, а земля вокруг была пропитана кровью. И вода, и воздух, и эти вот деревья — они выросли на крови. И кровь звала меня… Не помню. Потом меня разбудили. И опять стали гнать за то, что мне нужна ваша кровь. Разве я виновата? Почему вам можно убивать, а мне нет? — Она говорила, как во сне. — Я… когда я убиваю вас, мне кажется, что я только восстанавливаю справедливость… Я не знаю… Кто из вас может понять меня? Это одиночество… вечное одиночество… Я хотела забрать к себе сына, мне не дали. Вы еще более жестоки, чем я, только не хотите в этом сознаться.

— Лина, можно же что-то придумать! Мы уедем, заведем себе, ну я не знаю, корову, козу — неужели не получится? Ну, несколько коров… Ведь ты же сможешь их не убивать? В конце концов, будешь пить мою кровь! — Он вдруг совершенно неожиданно для себя засмеялся. — Знаешь, из меня жена двенадцать лет кровь пила. И ничего, видишь — жив.

— Я не хочу бежать и спасаться, — тихо сказала она. — Я устала, бесконечно устала…

— Тогда убей меня. Сейчас, — еще тише ответил он.

Она снова рассмеялась.

— Так они собираются искать меня на закате?

— Да.

— Я жду их у избушки в полночь. Я назначаю им свиданье. И тебе с ними вместе. И… Нет, больше я ничего от тебя не жду. Пусть судьба…

Ему показалось, что она плачет, и он рванулся к ней, чтобы обнять, согреть свою любимую, измученную вековой тоской, чтобы защитить ее, хотя бы ценой собственной жизни. Она остановила его жестом.

— Я хочу проститься с могилой сына, со своим старым домом. Будет лучше, если они не узнают этого, но, если хочешь, скажи им, мне все равно.

— Да нет же, не скажу…

— Тогда… — Она испытующе посмотрела в глаза Павлу. — Убеди их сжечь меня. Здесь, в избушке, по всем правилам и… будь наготове.

Странная улыбка блуждала по ее лицу.

— Иди же, я поцелую тебя на прощанье…

Ее зрачки источали зыбкий холодноватый свет, словно луна на дне колодца, и он почувствовал, как снова уплывает, мутится его сознание…

— Я должен был попрощаться с ней, неужели ты не понимаешь? — устало отбивался Павел от наседавшего на него друга.

— Ничего себе попрощался!

Они нашли беглеца в машине на краю оврага. Павел был бледен и едва дышал. Настя с трудом привела его в себя и сейчас стояла в стороне, глядя на художника с явным неодобрением.

— Отстань, Волчище, я спать хочу! Сами напоили черт-те чем, а теперь пристаете. Она вас ждет в полночь в избушке.

— Что?!! — в один голос воскликнули Настя, Володя и лейтенант Веревкин. Батюшка же только молча перекрестился.

— А что? Ей самой все надоело. На гематоген перейти она отказалась.

И чего мучаться? Ладно, отстаньте, я спать хочу.

Не обращая внимания на остолбеневшую команду, Павел переполз с левого сиденья машины на правое и, свернувшись клубочком, тут же засопел.

— Что-то тут не так, — пробормотала Настя себе под нос.

— Эй, погоди спать! Может, ты еще какие факты желаешь сообщить следствию? — с негодованием возопил добросовестный Веревкин.

Павел приоткрыл один глаз:

— Так прямо факты? Так прямо следствию? Ты, между прочим, без формы… Впрочем, есть пожелания.

— Ну?

— Обойдитесь без этого средневековья — колья, резанье голов… — Настя заметила, что Павла передернуло. — Она сопротивляться не станет. Мои-то хоть чувства пощадите.

— Мы думали сжечь ее в избушке, — сказала Настя, — но есть опасность…

— Да я знаю, — отмахнулся Павел. — Ну постреляет Саша чуть-чуть… мы поможем. Она же сказала — сопротивляться не будет.

— А где она сейчас? — скромно, смиренно, точно лицо, не имеющее в этом собрании права голоса, спросил отец Иван, и всех точно овеяло ветерком тревоги.

— С сыном прощается и с домом старым… — едва ворочавшимся языком пробормотал Павел, погружаясь в сон. Последней его мыслью было то, что вот этого-то как раз говорить им и не следовало.

Необычный караван ехал к дому отдыха, неподалеку от которого рядом с церковью располагалось старое кладбище. Впереди — старенький "москвич”, за ним — милицейский мотоцикл, ведомый кентавром Веревкиным, за плечами которого уверенно сидела Настя, и следом, немного отставая, — мопед-развалюха. Батюшка не любил быстрой езды.

Томный, терпкий, как морской бриз, голос Каомы тек из распахнутых окон актового зала дома отдыха, заливая растворяющийся в ночных сумерках парк. Отдыхающие развлекались — кто-то самозабвенно танцевал, кто-то вкушал в баре разрешенные, но убийственные по ценам напитки, кто-то целовался в недоремонтированных, но живописно увитых плющом беседках, напрашиваясь на всевозможные травмы. Шел последний вечер двухнедельного заезда.

Невысокая, очень красивая девушка в белом костюме, перетянутом в талии красным ремнем, легкой тенью скользнула из кустов жасмина и направилась к дому отдыха. На ходу она старательно вытирала губы. Можно было подумать, что девушка только что долго и со вкусом целовалась. Из кустов, которые она покинула, послышался легкий сгон, но она даже не оглянулась.

На ходу поправляя белую, не слишком свежую и довольно помятую юбку, девушка с неудовольствием посмотрела на подол, из которого был выдран изрядный клок. Она остановилась на минуту, пытаясь спрятать дырку в складках, потом, точно осознав безнадежность своих усилий, засмеялась и снова заспешила к глазному входу, как будто музыка и неяркие, но пестрые огни дискотеки неудержимо притягивали ее.

Девушка легко смешалась с толпой танцующих и, хотя здесь ее явно никто не знал, видимо, сразу почувствовала себя как дома. Ее многие приглашали потанцевать. Меняя партнеров, она выслушивала и банальные и остроумные комплименты, оставаясь и к партнерам и к комплиментам абсолютно равнодушной. Только однажды она приняла предложение симпатичного светловолосого юноши пройти с ним в бар выпить по бокалу шампанского.

В зал она вернулась одна. Впрочем, этого никто не заметил. Ее сразу же пригласил на танец солидный седовласый грузин в дорогом фирменном костюме с цветком в петлице. Как ни странно, на дискотеке было много немолодых людей, которые, как казалось, оставили лишние, тяготившие их, годы дома и здесь веселились напропалую.

Именно в этот момент лейтенант Веревкин, теряя остатки терпения, уговаривал монументального, по-ослиному упрямого вахтера пропустить их караван на территорию дома отдыха. Свое удостоверение Веревкин забыл в форме. К счастью, вахтер оказался верующим, и вовремя подъехавший отец Иван спас положение. Хотя охранника несколько смутил способ передвижения священника и, в особенности, бельевые прищепки, которыми тот закреплял рясу, чтобы не мешала при езде.

Они остановились у входа в полутемный актовый зал, напряженно вглядываясь в танцующие группы и парочки. Веревкин в штатском — карман его пиджака был красноречиво оттопырен — покровительственно положил руку на плечо слегка растерявшейся Насти. Видимо, он воображал себя Карану пой, а приятельнице отводил роль Ингуса. Вовка поддерживал полусонного Павла в раздраженно оглядывался на прятавшегося за их спинами отца Ивана, которому было здесь вовсе не по себе.

— Вот она, — вдруг прошептала Настя. — Третья колонна слева.

И все увидели бледного, как стена, пошатывавшегося в танце грузина и… Лину, положившую ему голову на плечо.

Павел сдавленно вскрикнул. Она подняла голову, увидела их и недобро усмехнулась.

Веревкин, расталкивая толпу, стал пробираться к ней, волоча за собой Настю. Вовка, Павел и отец Иван пробивались следом. Наконец они оказались возле Лины и окружили ее и ее партнера.

— Что ж так рано? — почти ласково поинтересовалась разрумянившаяся упырица и бросила убийственный взгляд на Павла. На губах ее пенилась свежая кровь. Она отпустила грузина, млевшего, казалось, в ее объятья, и тыльной стороной маленькой, почти детской ладошки вытерла рот.

— Деда, ц… — прохрипел грузин и рухнул, как подкошенный, на пол. Танцующие шарахнулись в стороны.

— Фу, староват, — доверительно сообщила Лина и сплюнула.

Побледневшая как мертвец Настя выхватила из сумки два бронзовых кинжала и, сжав зубы, направилась к ней. Рядом раздался истошный женский визг. Лина удивленно подняла брови.

— Я же сказала — в полночь у избушки. Совесть у вас есть?

Настя задохнулась от негодования.

— Ты… ты… Да как ты…

И подняла кинжал, зажатый в правой руке. Вовка и Веревкин схватили Лину за плечи.

— Нет! — закричал Павел и выбил кинжал из руки Насти.

— Я так и знала! — со злыми слезами в голосе воскликнула та и подняла левую руку с таким же кинжалом.

Лина пристально посмотрела ей в глаза, и девушка сникла, застыла, дрожа.

— Ты этого действительно не хочешь? — спросила Лина у Павла.

Он помотал головой.

— Что ж, тогда порезвимся… — Она легко, как надоевших тряпичных кукол, стряхнула с рук Веревкина и Вовку.

Огромный черный нетопырь заметался под потолком, разбивая цветные лампы. На совсем недавно беззаботно веселившихся людей посылались сверху стекла. Лампы рвались, как гранаты. Началась невообразимая суматоха…

Героический лейтенант Веревкин выхватил из кармана пистолет и, тщательно прицелившись, выстрелил. Огромный, мигавший красным прожектор осыпался фонтаном стекол. Веревкин озверел. Выстрелил еще и еще… Жгучий пороховой дым потянулся в открытые окна, и чудовищный нетопырь растворился в его клубах.

Кто-то закричал, кто-то заплакал, кто-то стал отчаянно звать маму, давка в дверях приняла угрожающие размеры. Внизу в вестибюле заведующая домом отдыха лихорадочно накручивала диск телефона, рыдая от тоски по родной милиции и даже не подозревая, что погром во вверенном ей заведении устроил законопослушный представитель власти.

Когда отдыхающие разбежались, дым рассеялся и несчастная заведующая включила резервный свет в актовом зале, на поле боя оставался один только многострадальный Веревкин, тупо разглядывавший свой пистолет. На него-то и обрушила свой праведный гнев заведующая, оскорбленная случившимся до самых глубин души. Остальные виновники учиненного безобразия удачно покинули опасное место в толпе перепуганных до истерики отдыхающих.

В угрюмом молчании стояли они на пустынной дороге, поджидая отставшего Веревкина.

— Хорошо хоть пожара не устроили, — пробурчала замерзшая Настя, забираясь в машину.

— Это нам еще предстоит, — сумрачно отозвался Вовка, оглядываясь на забившегося в угол на заднем сиденье Павла. Тот подавленно молчал, чувствуя всеобщее осуждение и отчуждение. Отец Иван, раскачивая поднятый на подставку мопед, сосредоточенно поглядывал на лес, темневший вдали. Поднимающийся ветер нёс с севера темные грозовые облака.

Настя, вытянув шею, внимательно смотрела на Вовку из-за полуоткрытой двери.

— Так ты собираешься все-таки выполнить его просьбу? Я имею в виду — сжечь ее?

— А ты предлагаешь другой вариант?

— Но, видишь ли, раз другой вариант надежнее…

— Ну-ну, — усмехнулся Волк, — и кто ее резать будет? Отец Иван?

Тот вздрогнул и покачал головой. Настя смутилась.

— Вот и я про то же, — вздохнул Вовка. — Лично я отказываюсь. Веревкин только по фонарям палить умеет, а ты себя уже показала.

— Я?! — взвилась Настя. — Да если б не он… — Она раздраженно дернула подбородком в сторону сжавшегося в комок Пашки. — И вообще пусть уходит, я ему не доверяю!

Послышалось тарахтение мотора. Раздраженный Веревкин спрыгнул с не успевшего остановиться мотоцикла.

— Ну? Как? — почему-то шепотом спросил Вовка.

— Как? Три двухметровых окна из шести и почти вся цветомузыкальная установка. Моральная травма у коллектива отдыхающих и обслуживающего персонала. Два полуживых идиота, поклонники нашей красавицы, найденные — один в парке, другой в баре, да почти дохлый грузинский мафиози, вы его сами видели. Плюс один перелом, несколько вывихов, синяки и шишки у помятых в давке, да еще одному деду чиновному челюсть вставную растоптали… Хорошо еще не попал ни в кого! — Он обреченно махнул рукой. — Со службы точно выпрут. Без разговоров.

— Я все оплачу, — подал голос Павел.

Все повернулись к нему. Настя фыркнула, но промолчала.

— Ты еще здесь? — мерзким голосом поинтересовался Веревкин и кинулся к машине. — Да я тебя…

Вовка успел поймать его за полу пиджака. С трудом удерживая забуксовавшего на асфальте Веревкина, он спокойно сказал:

— Угомонись, Саш. Она только и ждет, что мы все передеремся.

— Да? — мгновенно остановился тот. — Ты думаешь?

— Конечно.

— Ну и что с ним делать?

Вовка пожал плечами.

— Отпускать его тоже нельзя, прогонять то есть. Мало ли что он еще натворить может? Повезем с собой. Закроем в машине и… Кстати, Саш, может, ты ее… того? В смысле — кол в сердце и голову долой?

Веревкин даже отступил на шаг.

— Я?! Да я… это… Нет, я не могу, ребята, не могу, увольте… Я даже курицу-то не зарежу…

Вовка усмехнулся и кивнул.

— Что я говорил? — сказал он, обращаясь к Насте. — Значит, как и собирались, подлавливаем в избушке и сжигаем? Другого выхода нет.

Вдали сверкнула молния и прогремел гром. Молчавший до сих пор отец Иван вытер упавшую на лоб первую холодную каплю дождя и задумчиво произнес:

— Спешить надо. Гроза идет. И полночь близко. А ты, Саша, прости его, прости. Это Богу угодно.

— Простить… — с сомнением сказал Веревкин. — Пусть Бог прощает. "Ладно. Тронулись! Я знаю, как почти к самой часовне подъехать.

Настя заглянула в слабо светящееся оконце. Лина сидела на скамье, облокотившись о стол, и неотрывно смотрела на горящую свечку, укрепленную в консервной банке. Глаза ее были темны и пусты. Точно почувствовав, что враги ее появились, Лина криво усмехнулась, но не двинулась с места.

Облитая бензином, подожженная с четырех сторон избушка факелом полыхала на фоне черного, стонущего под порывами ветра леса. Гроза, разбушевавшаяся не на шутку, превращалась в настоящую бурю, однако потоки ливня даже не прибивали жадный, всепожирающий, усиленный Настиными заклинаниями огонь.

Павел потихоньку выбрался из машины и, ежась под дождем, не подходя слишком близко, чтобы его не заметили, встал в кустах за спиной сосредоточенно наблюдавшего за избушкой Вовки. Внутри домика что-то с грохотом рушилось, билось, слышались жуткие, на разные голоса крики. Слева, почти неразличимый в темноте, громко читал молитвы отец Иван. Справа Павел разглядел мечущегося с пушкой в руке Веревкина. Настя, очевидно, дежурила у противоположной стены избушки.

— Летит! Летит! — раздался вдруг крик Насти, и все, кроме Павла, бросились к ней. Он же затаился в кустах.

Раздалось несколько выстрелов, бегемотий рев Веревкина: "Есть! По-пал!”, — возглас Вовки: "Ищите, уползет же!”, — и крик Насти: "Что же вы все сюда сбежались, идиоты? По местам!”

Но ее никто не слышал.

— Уползет! — надрывался Вовка.

— Я попал! — радовался Веревкин.

— И есть жизнь вечная… — молился отец Иван, перекрикивая вой ветра и шум дождя. Маленький пушистый комочек вспрыгнул Пашке на плечо и скользнул за пазуху, чуть царапнув коготками.

— Ты пришла, Подлиза, — ласково прошептал он. — Только сиди тихо, чтобы они тебя не заметили.

Он отрешенно улыбнулся и, пригибаясь, побежал к машине.

С грохотом, выбросив в небо сноп искр, обрушилась крыша избушки… И гроза почти сразу кончилась, унося с собой ночь и уступая дорогу рассвету. Тяжелый белый туман поплыл над поляной.

Настя, мучимая неразрешимыми сомнениями, измотанная до предела бессонной ночью и выпавшими на ее долю испытаниями, еле добрела до машины. Там, укрывшись старым плащом от макушки до пяток, на заднем сиденье безмятежно спал Павел. Она с завистью и почти с ненавистью посмотрела на него. Павел почмокал во сне губами и перевернулся на другой бок. Девушка тяжело вздохнула и открыла переднюю дверцу.

Вовка, отец Иван и бравый лейтенант Веревкин топтались на пожарище, ожидая, пока угаснут последние тлеющие головешки.

— Во избежание возникновения лесного пожара, — веско сказал Веревкин, хотя никто с ним и так не спорил. Под утро в нем проснулся милиционер…

— Что с тобой, Настенька? — участливо спросил отец Иван, подходя к девушке.

Настя почувствовала, как предательски защипало в носу. Сдерживая непрошеные слезы, она подняла глаза на священника.

— Успокойся, успокойся, Настенька, ведь все уже кончилось.

— Мне… мне ее жалко! — выпалила вдруг девушка и горько, безутешно разрыдалась.

Вовка, Настя, Веревкин и отец Иван уселись на террасе пить кофе." Павел молча прошел мимо них в свою комнату и, к удивлению Вовки, запер за собой дверь. Вовка чувствовал себя перед ним виноватым, хотя и не мог объяснить, почему. Он скрыл свое удивление и еще с полчаса усердно занимал гостей никому не нужной, вымученной беседой, пока они наконец не догадались разойтись.

— Паш… — Вовка неловко переминался с ноги на ногу под дверью Пашкиной комнаты.

— Да?

— Ты не хочешь поговорить?

Павел вышел в кухоньку, тщательно прикрыв за собой дверь. Вовка успел увидеть только разъятые зевы чемоданов на постели.

— Ты… Мы что? Уезжаем? — запинаясь, спросил он.

— А клад ты здесь собираешься держать? Пока твой дорогой друг Веревкин не пронюхает? — Павел был деловит и как-то необычно неприятно насмешлив. — А что? Правильно. Ему теперь перед начальством реабилитироваться надо. Вот и сдаст он нас с потрохами. Еще и благодарность получит!

— Но…

— Вот тебе и но! — Он покровительственно похлопал Вовку по плечу.

— В Москву, срочно! По комиссионкам… Хотя тут мало что в комиссионку можно нести. Ну, придумаем что-нибудь. Мы с тобой теперь — подпольные миллионеры.

— А?

— Бэ-э! Мог бы хоть из благодарности девчонку пожалеть… — Павел недобро усмехнулся.

— Но она же убийца, — выдохнул Вова. — Как ты можешь?

— Это с какой точки зрения смотреть… Ладно. Хватит. Собирайся — машину поведешь, а то у меня руки дрожат. Эх, Волчатина… — Он точно хотел сказать что-то еще, но передумал и только махнул рукой.

— Пашка, да ты же совсем седой… — прошептал ему вслед растерянный Вова.

Через два дня лейтенант Веревкин разыскал деда Василия в заброшенном сарайчике на краю деревни и извлек оттуда, несмотря на занятую дедом круговую оборону. Бабка Фаня больше всего удивилась не возвращению дорогого супруга, а тому, что вместе с ним вернулся в хозяйство и похищенный неизвестным злоумышленником самогонный аппарат, который вместе с припасом исчез вслед за дедом, как испарился…

Пьяненький дед Василий объяснения давать отказался, только все оглядывался по сторонам, вздрагивал и крестился. А когда он на следующий день перекопал весь огород возле дома вместе с цветником и везде посадил чеснок, вся деревня с бабкой Фаней во главе единодушно решила, что он совсем спятил…

Героический поступок Веревкина не спас его от увольнения с треском — за разгром дома отдыха, стрельбу, хулиганство и попытку устроить лесной пожар.

— Полтергейст? Буйный? Понятно. Вы знакомы с нашими расценками? Отлично. Диктуйте адрес…

Настя записала что-то в журнал, лежащий перед ней, нажала на кнопкупереговорного устройства и уверенно скомандовала:

— Таня, бригаду на выезд. В полном составе. Записывайте адрес…

Вовка стоял у входа, смиренно и терпеливо ожидая, когда Настя соблаговолит поднять на него глаза, и внимательно разглядывал девушку.

Куда подевались рыжие вихры и конопушки? Элегантную стрижку как бы завершали крупные серьги, умело наложенная косметика чудесно гармонировала с эффектным жакетом, из-под которого выглядывала яркая блузка с огромным волнистым воротником. Настя была деловита, строга и неприступна. Вовка хмыкнул. "Вот тебе и швабра”. И она наконец-то его заметила.

— О! Дорогой спонсор, — пропела она, вставая из-за стола и протягивая ему обе руки, — рада, рада.

Вовка поперхнулся — под длинным красным жакетом была черненькая юбочка, такая короткая, что ее как будто и вовсе не было. Черные замшевые сапоги выше колена дополняли потрясающий ансамбль. Настя наслаждалась произведенным впечатлением, не скрывая этого. Она опять нажала какую-то кнопку и скомандовала:

— Кофе, сэндвичи, сигареты.

Вовка присел на стул для посетителей, на самый краешек и обвел глазами приемную: сверкающий паркет, плетеная мебель, заморские растения, компьютер, телефакс. ”Н-да. Ну и Настя! Вот это развернулась”.

Хозяйка продолжала самодовольно улыбаться. Мышью мелькнула и исчезла длинноногая, похожая на манекенщицу девица, оставив на столе поднос, и Настя принялась ухаживать за гостем.

— Ну зачем, не стоило беспокоиться, — вяло отбивался он, не зная, куда деть ставшие вдруг неловкими руки, в которые он почему-то опасался взять хрупкую до прозрачности чашку. Зазвонил телефон, и Настя на некоторое время забыла о Вовке.

— Соседка? Порчу наводит? Отлично. То есть, я хотела сказать — ужасно. Вы наши расценки знаете? Хорошо. Диктуйте адрес:

— Таня? Записывай. Ага. Пошли эту безмозглую идиотку Эсмеральду. Да знаю я, что от нее толку нет. Там и не надо ничего. Блажит старуха. Угу… Да, Тань, пришли ко мне капитана мушкетеров. Все. Действуй.

— Бедная Эсмеральда, — усмехнулся Вовка.

— Новенькая, — виновато развела руками Настя. — Ничего, обучим.

— Я смотрю, у тебя уже солидная фирма, — польстил ей гость. — Слушай, Насть, а что ты мне звонила? Зачем я тебе понадобился?

— Да, работу я наладила… А звонила… Я готова к расчету, дорогой спонсор.

— Ну, о чем разговор? Я давал тебе деньги на год, а прошло всего полгода…

— Не люблю быть должна, — чуть надменно улыбнулась девушка.

— Руки вверх! — Дверь с размаху грохнула об стену, и на пороге возник Веревкин — весь в скрипящей коже и с автоматом наизготовку.

Вовка подпрыгнул, но, узнав Веревкина, рук не поднял.

— А, вот кто это! — Веревкин небрежно перебросил автомат за спину.

— Привет, благодетель. Как жизнь?

— Нормально. На днях вернулся из поездки по Европе, — Вовка озверел от их штучек и тоже решил повыпендриваться. — Теперь вот в Индию собираюсь.

Простоватое лицо бывшего бравого лейтенанта милиции приняло озадаченное выражение.

— Ну ты даешь. Насть, кофейку бы?

— Пойди у Ленки чашку возьми.

Веревкин послушно отправился за чашкой.

— Итак, я готова расплатиться.

— Как хочешь, мне не горит.

Они замолчали. Молчание становилось неловким, и когда в комнату ввалился Веревкин с огромной толстостенной красной в горох чашкой в руке (видимо, японский фарфор ему не доверяли) — это было очень кстати.

— Вот принес, — сказал он, подставляя Насте кружку.

Она досадливо поморщилась — кружка не вписывалась в интерьер и налила кофе.

— Как у Паши дела? — опустив глаза, спросила Настя.

— Он сейчас в Англии, в Лондоне, — ответил Вовка.

— Один?

— Нет.

— Женился? — влез Веревкин.

— А это что, обязательно? — неожиданно окрысился гость. — У него теперь собственный выставочный зал в центре Лондона, вилла… еще что-то, ну и секретарша, конечно.

— Угу, — понимающе хмыкнул бывший лейтенант. — Я бы при таких деньгах тоже секретаршу завел… Впрочем, меня это не касается, я уже в органах не служу. А какая она?

— Кто?

— Секретарша. Беленькая? Черненькая?

— Кажется, рыжая.

Настя отвела глаза и тихо сказала:

— Ну и слава Богу. А то я, честно говоря, сомневалась.

— В чем? — спросил Вовка, который теперь и сам во многом сомневался.

— Что мы ее тогда…

Веревкин крякнул, а Вовка поперхнулся горячим кофе. Откашлявшись, он неуверенно улыбнулся и сказал:

— Лучше не сомневаться.

— Да уж, — поддакнул Саша и зачем-то подергал ремень автомата, так и висевшего у него на плече.

Вновь зазвонил телефон.

— Да? — рыкнула в трубку Настя. — Домовой? Расценки знаете? Диктуйте адрес. Записываю. К вечеру… Я сказала, к вечеру. Нет, раньше не будет… Таня, пиши… Правильно. Костю пошли. Как какого? Ксаверия. Помнить надо… Да, а Ольга — Андромеда. Нет. А список у тебя есть? Почему до сих пор не выучила?..

Пока Настя отчитывала нерадивую подчиненную, Вовка и Веревкин перебрасывались ничего не значащими фразами.

— Ну и как оно? Как вообще-то?

— Ничего… А как отец Иван? Ничего не слышал? — для порядка поинтересовался Вовка.

— Хотим его в Москву перетащить. Неприятности у него после той истории были. У них ведь тоже начальство.

Вовка с пониманием покивал.

— Только не захочет он.

— Что так?

— Скучно у нас. Рутина.

У Вовки глаза на лоб полезли:

— Скучно?! Вот бы не сказал.

— Мы тут просто дохнем от скуки. — Освободившаяся Настя тяжело вздохнула и мечтательно подняла глаза к небу, то есть к потолку. — Некоторые по заграницам катаются. Вот это, я понимаю, жизнь! А мы тут…

— Прозябаем! — с неистребимым восхищением глядя на нее, подхватил Веревкин.

Вовка с трудом удержался от смеха.

"Какая была, такая и осталась. Только шкурку поменяла!” — злорадно подумал он и начал прощаться.

В блестящем красном открытом автомобиле сидели двое — за рулем седовласый мужчина в элегантном твидовом костюме, в темных очках и теплом, несмотря на солнечную погоду, шарфе, рядом с ним очень — красивая молодая женщина в белом платье, ее черные пышные волосы прикрывал шарф, тоже белый. Она убрала непослушную прядь, скользнувшую на лоб, поправила съехавшие на кончик носа темные очки в изящной оправе и со скучающим видом огляделась.

— Мы, кажется, опять заблудились? — ехидно спросила она.

— Я не знаю Лондона, — без тени раздражения отозвался ее спутник.

— Неужели нельзя запомнить дорогу до своего собственного выставочного зала?

— Наверное, со временем запомню…

Он резко затормозил, увидев на тротуаре пожилую, типично английскую пару. С заднего сиденья на пол машины посыпались пакеты с консервированной донорской кровью. Женщина оглянулась, дернула плечиком, но промолчала. Ее глаз под темными очками не было видно, но англичанка под ее взглядом вдруг поежилась, точно от холода. Женщина в белом отвернулась и пробормотала себе под нос:

— Старовата.

Ее спутник вздрогнул и торопливо спросил:

— Будьте так добры, объясните, как проехать на Пикадилли-Серкл?

— Прямо, направо и еще раз направо, — почему-то сквозь зубы ответил пожилой лондонец.

— Благодарю вас, — подчеркнуто вежливо сказал водитель, его спутница презрительно хмыкнула.

Когда блестящий красный спортивный автомобиль уже почти скрылся из виду, пожилой пешеход, провожавший его глазами, снял шляпу и протер лысину снежно-белым платком.

— Ох, уж эти русские! — сердито проговорил он, обращаясь к своей скромной супруге. — Понаехали! Понавезли!

— О-о, дорогой? — Она в недоумении уставилась на мужа, хлопая рыженькими ресницами.

И он, не дожидаясь вопроса, объяснил:

— Мало здесь их жуликов, их художников, их девиц сомнительной нравственности, просто бездельников, наконец! Теперь еще и их вампиры к нам перебираются! Как будто нам своих мало…

— О да, дорогой, — поспешила согласиться с ним верная спутница жизни, привыкшая всегда и во всем доверять своему дорогому супругу. Она поправила несколько старомодную шляпку, заботливо разгладила на груди кружевной воротничок и задумчиво сказала:

— Действительно, ох уж эти русские!