Тит Беренику не любил [Натали Азуле] (fb2) читать постранично, страница - 4

задушевный. Грамматика изливается на него, словно любовные заклинания, которые ему милее и полезнее всех проповедей, вместе взятых.

Жану десять лет. Это его первая осень в Пор-Рояль-де-Шан. Он неотрывно смотрит, как блестят распаханные борозды — коричневые на зеленом. Никогда прежде не видел он пашню так близко. Земля блестит под солнцем так, что кажется чуть ли не красной. Как дивно сочетаются красное и зеленое! Так и просится на картину, думает он, хотя не видел никаких других картин, кроме насупленных портретов, украшающих стены столовой. Наверняка какой-нибудь художник пожелал бы запечатлеть это многозначительное двуцветье — в нем отражается естественный круговорот земледелия, посевы, всходы, природа, человеческий труд. Такой же жирный блеск бывает иногда у крови, говорит ему Амон^[15], она меняет цвет в зависимости от того, из какой части тела ее извлекают.

Будь я художником, решился высказаться Жан, я бы нарисовал этот контраст, нарисовал бы землю красной.

Красная кровь, а пашня коричневая, отвечал Амон, не следует менять извечные понятия, дарованные людям Богом; это источник смуты.

Жан кивает. Но думает — жаль. Будь он художником, он бы осмелился написать пашню кроваво-красной.

Амону за тридцать. Он медик, но, пока место лекаря занято, работал в аббатстве садовником. Его тоже зовут Жан, но ни один из них двоих не называл другого по имени. Этикет требует заменять личное обращение обобщенным «месье». Жану это не нравится, он предпочел бы, обращаясь к Амону, произносить свое имя, говорить с ним, словно с собственным отражением, видеть и постигать в нем себя, вести беседу с зеркалом. Жан, почему же?.. Послушайте, Жан… Это было бы точкой гармонии, сходства среди множества вопросов и разногласий.

Амон вечно на коленках, возится в земле, Жан при каждом удобном случае убегает к нему и тоже опускается рядом. Знает, что не пристало, что эта поза — только для молитвы, что можно просто сесть на корточки, не пачкая чулок и штанов, но очень уж приятно, раздеваясь вечером, вытряхнуть из складок одежды бурые комочки еще влажной земли. Иной раз надзиратель заметит и заставит подобрать. Тогда Жан не спеша собирает уже подсохшие комочки, ползая на коленях — опять-таки! — по холодному каменному полу. И складывает их тайком в припрятанную под кроватью чашку — когда-нибудь, мечтает он, их наберется столько, что можно будет что-нибудь посадить в эту землю.

Потом он ложится в постель. В темноте ему снова мерещатся краски: маслянисто-блестящие полосы, красные и зеленые, лежат, перемежаясь и сливаясь. Не так же ли, думает он, все, что имеет смысл, проявляется в подобной взаимосвязи. Порознь и вместе. Хотел бы он достичь такой же густоты в словах, накладывая их, как краски, прежде чем смешать. Ведь слова как земля — если их разрыхлять слишком часто, они засохнут, потеряют силу, смысл, и нужно подсыпать к ним новые, чтобы вернуть значение. Его терзает мысль, откуда же взять свежие слова, пока, измучившись, он не загонит ее в дальние извилины и не заснет.

Дни тянутся, похожие друг на друга, но ему это однообразие мило. В пять утра колокол бьет подъем. Жан и шестеро его соседей по спальне открывают глаза, а их сновидения — женские округлости, нежные объятия, уютный очаг, грозный голос Всевышнего или адское пламя — при первых проблесках зари запираются на замок. Все мальчики как один простираются ниц. Кое-кто еще полусонный. Потом встают, причесываются, одеваются, и начинаются занятия: сначала повторяют пройденное накануне. Отвечают все по очереди — каждый свою часть урока. А под конец учитель собирает все ответы воедино — весь урок целиком восстановлен. Важно, чтобы каждый ученик внес свою лепту и его труд был оценен по справедливости; чтобы общее целое рождалось из личных усилий.

В семь разучивают новый урок в классе, затем идут завтракать в спальню. Все молча смотрят друг на друга, пьют, медленно жуют и переводят дух, прежде чем в девять взяться за тяжелый труд — латинский перевод. Чаще всего учитель выбирает Овидия или Вергилия, поэтов, не знавших истинного Бога. Образы Вергилия, простые, неожиданные, выразительные, хоть и незатейливые, сразу поразили Жана. Кто-то из мальчиков сказал, что это непристойный автор. Учитель ответил, что до Христа такими были многие поэты, но это не делает их менее великими. Мчится, сказано у него, «pallida morte futura»^[16]. Жана охватывает какое-то особое чувство, как тогда, перед красным и зеленым. Французский язык щерит все свои предлоги и артикли, как собака клыки, его узловатый скелет обнажен, в латинском же все сочленения скрыты. И в этих плотных оборотах пульсирует смысл, накатывает волнами, как запахи сырой земли.

— Бледна из-за близости смерти, — говорит один из учеников.

— Нет, — говорит учитель.

— Бледна близкой смертью, — предлагает Жан.

— Это бессмыслица! Нельзя быть бледным чем-то!

— Верно, и все же перевод Жана мне кажется более точным.