Неприятность [Андрей Николаевич Лещинский] (fb2) читать онлайн

Андрей Лещинский НЕПРИЯТНОСТЬ

Трое вышли из машины и остановились так, словно им не давала двигаться нерешительность. Я смотрел на них и видел, что никакой нерешительности тут не было и быть не могло, эти люди были из тех, кто умеет и любит командовать, контролировать и пользоваться плодами силы. Их остановило что-то другое. Какая-то странность взаимоотношений с окружающей атмосферой, с прозрачным и теплым, но очевидно не защищенным от близких и холодных северных влияний резким и мокрым ладожским воздухом задержала их привычное стремление ко многим постоянно присутствующим целям и принудила замереть в полусонной неподвижности рядом с огромной черной машиной, блиставшей гладкими боками и многосложными деталями стремительного стального убора. Они стояли у правой задней двери, мужчины ближе ко мне, их спутница чуть дальше. У капота с левой стороны стоял и смотрел на них высокий черноглазый и черноусый шофер в плотно надетом на мускулистое тело черном костюме, черном галстуке и белой рубахе. Было не просто тепло, а немного жарко. Он не снял пиджак, стоял, смотрел в мою сторону, не на меня, а на этих троих, и чуть-чуть улыбался без признаков веселости, как бы для того, чтобы иметь манёвр для отступления в случае подхода враждебных неприятностей.

Он не мог позволить себе снять пиджак, а двое мужчин сняли и стояли в светлых рубашках с короткими рукавами и длинными галстуками на шеях. Один повыше, другой пониже, один плотный, почти толстый, другой стройный, почти худой, у одного усы пышные и рыжие, у другого — узенькая щеточка из острых темных волосков, у одного лицо, так сказать, добродушное, у другого и сказать так было нельзя — удлиненный разрез розовых ноздрей выдвигал вперед заостренный кончик носа, указывая на плотоядные качества носителя. Они были чисты, богаты и самоуверенны, стояли спокойно, не пытаясь суетливыми жестами недавно разбогатевших несерьезных личностей привлечь внимание к роскоши принадлежавших им людей и предметов. Мужчины стояли лицом по направлению закончившегося движения автомобиля и не видели остановившийся за ним черный джип, из которого вылезли двое охранников, тоже одетых в черные костюмы, галстуки и белые рубахи.

Я взглянул на охранников, увидел и сразу убрал глаза — такая это была неприятная пакость для зрения. У одного была блестящая голова с волнами жира, мощно и выпукло стекавшими с кругловидного, суженного кверху розового свода черепа. Другой был менее ярок, но тоже неприятен. Они вспыхнули, мелькнули, исчезли, я увидел девушку, стоявшую лицом ко мне, к охранникам и к своим спутникам. Она была высокого роста, во всяком случае, выше того из двух мужчин, с которыми приехала сюда. Они молчали, не смотрели друг на друга, но отношения взаимной принадлежности были очевидны. Девушка была молодой светлой шатенкой. Короткая клетчатая юбка скрывала небольшую часть очень длинных ровных ног, белый пиджак заканчивался чуть выше нижнего обреза юбки. Там, где у мужчины были бы грудь рубашки и галстук, блестел на гладкой светлой коже каплевидный зеленый камень на золотой цепочке. Мне приходилось бывать в местах, где встречаются такие девушки, я знал, что с первого взгляда она покажется очень простой, неприметной и серенькой, с той лишь привлекательностью, которая необходимо свойственна молодости и чистой сытой жизни. Потом она должна была бы начать казаться интереснее и загадочнее, потом начать вызывать желание, потом должно было бы стать ясно, что она — очень красивое, очень дорогое и очень капризное существо, обретающееся в особом мире, который обычный человек может подсмотреть только через стеклянное окно телевизора. Если бы я решил смотреть на нее хоть сколько-нибудь долго, то увидел бы огоньки на близкой глубине полупрозрачных глаз, огоньки, прыжки которых по сферической поверхности создали бы иллюзию нескольких зрачков в каждом глазу и которые вовлекли бы меня в возбуждающий ритм биения крови, в нервические желания, дерганья и мысли. Но я не стал смотреть, мне это было бы неприятно.

Мужчины стояли, но необходимость движения была очевидной. Они томились, не зная, как начать, как будто воздух был слишком густ для свободного следования желаниям и необходимостям. Они приехали сюда без дела, ведомые идеей, может быть, капризом одного из них — того, кто был пониже, похудее и, наверное, побогаче, потому что ему принадлежали машины, охранники, шофер и девушка. Идея казалась интересной и привлекательной, но теперь в ней не нашлось достаточного запаса энергии, чтобы начать двигать этих людей и стремить их к задуманной цели. Вышло так, что приехали они ни за чем, а сразу сесть и уехать обратно в город к ждавшим делам, встречам и проблемам было довольно глупо. Надо было что-то делать. Они повернулись и пошли в мою сторону, туда, откуда приехали. Иначе было нельзя: дорога утыкалась в ворота, составленные из двух железных створок, крашенных зеленой краской, с жестяными красными звездами и красными венками. Там была воинская часть, дорога доходила до нее, а дальше — стоп, проход только для военных и больших начальников.

Слева от меня и справа от шедших мужчин, за которыми начали безразличное движение девушка и охранники, располагался обширный, заполненный ямами, буграми и мелкими, вроде кустиков, соснами, мокрый и не очень чистый пустырь, окаймленный деревьями, домиками и удаленным лесом за длинными строениями последней по этой ветке остановки электричек. С другой стороны дорогу ограничивала песчано-сосновая прибрежная полоса Ладожского озера, на краю которой, облокотившись о запыленную кору ствола, стоял я и смотрел на готовившуюся пройти мимо меня группу людей.

Они прошли, повернули направо, пошли от Ладоги в сторону нескольких грязноватых полузаброшенных казенных дач за серенькими низенькими заборчиками, выстроенных вдоль черно-зеленой смеси воды и лиственных густорастущих прутьев, которая планировщиком этой части поселения воспринималась, очевидно, как ручей, а на самом деле была длинной, плохо пахнувшей лужей, родиной многих миллионов комаров и тысяч лягушек, окрашенных в такие же черно-зеленые цвета. Главный остановился у забора второй по счету дачи, остальные встали рядом и приготовились слушать.

— Вот здесь, Сережа, можно сказать, и прошло мое детство. Я тебе говорил, кажется, да? Что отец служил тут в воинской части.

— Слушай, так это у вас дача была или постоянное жилье? Ты зимой здесь тоже жил?

— Нет, ну зимой, конечно, нет. В школу-то надо было ходить. У нас в Ленинграде квартира оставалась. Отец тут начальником штаба, мать — завстоловой, а я у бабушки был. Но каникулы все тут, выходные тут. Столько тут всего было.

Девушка повернулась в мою сторону. Они были довольно далеко, приблизительно в двухстах метрах, но я слышал все, что они говорили, мне так хотелось, и очень хорошо видел злую скуку на поверхности лица, понимание необходимости терпеть, чуть глубже надежду на месть, а в глазах мысли о каком-то другом — сильном, злом и самоуверенном мужчине. Впрочем, вне этих глаз он не существовал вовсе.

— Ну, Леша, в детстве всякого много бывает. Тут, знаешь, вот эти кусты дремучим лесом покажутся, лужа — морем, а пустырь — какой-нибудь там Сахарой.

— Ты все правильно говоришь. Так и было. Мы даже, помню, плот построили, катались тут. Один раз перевернулись, вот дела были...

Он посмотрел вниз, где его светлый замшевый ботинок ковырял коричневые мокрые листья среди редкой зелененькой травки, сказал:

— Смотри, грибы.

Его собеседник тоже скучал. Он не поленился нагнуться, сорвать несколько вылезших из-под забора корявых светло-серых грибов, то ли свинушек, то ли груздей, выпрямился, сказал:

— Все червивые.

И бросил их на дорогу.

Девушка приоткрыла рот, почти захотела сказать, потом вздохнула, промолчала и оказалась права. Ее спутник посмотрел на грибы, подвигал их по шершавому липучему грязно-серому песку дороги потемневшим от влаги носком ботинка, поднял голову, увидел перед собой серые с зеленоватыми плешинами доски крыльца бывшего родного дома, захотел вздохнуть, не позволил себе проявления слабости, неизбежно повлиявшего бы на быстро соскучивавшуюся группу, сказал бодрым, громким голосом:

— Ну, как? Давайте, надо уж хоть до озера дойти.

Им больше ничего не оставалось. Двое мужчин в белых рубахах, девушка в белом и охранники в черном нелепой дисгармонией красок пошли обратно среди размытых бледных цветов ладожского побережья. «Дисгармонии добром не кончаются, — подумал я. — Шли бы они в свои машины да ехали бы в город. Чего ходить? Только неприятности выхаживать».

Дорога, которую они перешли и на которой стояли их машины, отдохновенно караулившиеся удаленным шофером, была пуста, не было на ней ни людей, ни машин. Всем, кто приехал из города, хотелось к озеру, все стремились приблизиться, отдохнуть, уйти от дороги, устроить себе удобства и радости.

Прибрежная полоса поросла высокими соснами с длинными ровными стволами и аккуратными кронами. Я помнил, что тридцать лет назад между деревьями был мох, маленькие сосенки и рыжие песчаные тропинки. Сейчас был плотно убитый многочисленными колесами грязный песок, были ямы, заполненные пустыми бутылками, банками, пакетами, рваные покрышки, куски аккумуляторов, из всего этого торчали застывшие изгибы ободранных, заглаженных колесами корней. Было ясно, что, когда эти сосны упадут и сгниют, здесь станет то, к чему с непонятной яростью стремились любители этого места — грязная, голая помойка.

Любителей было порядочно. Их было удобно считать не по головам, а по машинам — штук тридцать «восьмерок», «девяток», «пятерок», старых «опелей», «ауди» и «ниссанов» стояло у самого обрыва, под которым была узкая галечно-глинистая полоска и мелкий ладожский прибой. Двери некоторых машин были открыты. Взвизги, уханья, сипения и хрипы бешено выскакивали из приемников и магнитофонов, дружно смешивались в дробный громкий вой, объединявшийся в хмурой, но несомненной гармонии с пестревшей химическими цветами отбросов помойкой и отдыхавшими людьми.

Они ковырялись в моторах и багажниках своих машин, загорали на раскинутых одеялах, не смущаясь присутствием мусора, не замечая его, даже, наоборот, как бы приветствуя такое состояние окружения, потому что, допив или доев чего-нибудь, бросали упаковку так, чтобы только не наткнуться на нее, переворачиваясь с боку на бок. Многие полуголые тела хаотично и вяло двигались среди сосен, по полоске пляжа, в воде, махали руками, разговаривали, брызгались, меня это зрелище отнюдь не веселило, но я не позволил себе раздражиться: каждый отдыхает, как хочет, не нравится — уйди и не мешай добрым людям радоваться жизни.

Эти подошли, встревожили легкий флёр покоя и порядка, как может пароходик встревожить и раскачать тоненький полупрозрачный лед на черной поверхности холодной, смирившейся с зимой воды. Колыхания произвели действия. Невысокий, коротконогий, мускулистый мужчина в полуботинках, носках, плавках и синей несоветской кепке оторвался от двигателя вишневой «девятки», открыл переднюю левую дверь и сделал потише чьи-то сиплые вопли с неискренними жалобами на малую комфортабельность армейского быта. Он внимательно посмотрел на подходивших, достал из-под резинки плавок пачку «Беломора», вынул из нее зажигалку, папиросу и закурил, прислонившись к закрытой двери. Его жена, толстая баба с мягким мешочковидным животом, увидев движения мужа серыми глазами вывернутого назад розового лица, повернулась на другой бок, плюхнув животом по бледно-бордовому одеялу, и присоединилась к нему в рассматривании. Толстенькая девочка с двумя косичками перестала сыпать грязный песок в мокрую бутылку из-под фанты, встала, отряхнув облепленные песком и сосновыми иголками руки, подошла к папе и сунула палец в рот. Некоторые отдыхающие разнообразными сдержанными движениями участвовали в процедуре встречи, другие не заметили или не оценили подходивших. Потом шевеление затихло, но покой, порядок, гармония не вернулись, надо было ждать чего-то. Некоторые почувствовали опасность, одна машина взвыла, качнулась на выступившем из земли корявом корне и уехала.

— Я говорил Володе, что мы посидеть, наверное, захотим. Дойди до него, пожалуйста.

Алексей сказал это, повернувшись лицом и плечами вправо, назад было никак, не поддержав поворот движением ног, а переступать ради общения он не захотел. Один охранник развернулся и прыгнул с места в сторону машины, продолжив прыжок сильным и быстрым бегом, на ходу достав рацию с короткой антенной для передачи необходимой информации шоферу. Второй, с розовой макушкой, остался один, отошел на два шага вправо и расстегнул пиджак. Алексей повернул голову обратно, она продолжила движение, взгляд скользнул мимо стоявших слева спутников и уперся во что-то интересное, заставившее его замереть, приоткрыть рот и немножко сморщить нос от неудобства разглядывания мелких удаленных предметов. Я тоже посмотрел туда. Я успел, а его спутники — нет, так быстро он убрал взгляд и стал смотреть на огромную бледно-серую пресную гладь Ладоги под синим небом, белым солнцем, с мелкой рябью волн на горизонте и далекой точкой еле видного маяка. Сергей и девушка тоже стали смотреть на воду и не заметили того, на что их предводитель смог позволить себе взглянуть только обманной украдкой, обозначившей неудовлетворенный интерес и недостаток возможностей. Там, остановившись носом у последней перед спуском к пляжу сосны, темно синел не новый пыльный джип. Перед ним на одеяле расположились четверо. Они играли в карты, но теперь, торопясь, вставали, брали одежду, одеяло, карты, еще чего-то и залезали в машину, собираясь одеться по дороге. Двое молодых людей в длинных купальных трусах были крепенькими, коротко стриженными боевиками одной из многочисленных бандитских группировок. Их девушки, длинноногие, загорелые под платными лучами соляриев, пестрели неразборчивыми пятнами нелепой среди этих сосен косметики, гнулись при ходьбе с боку на бок от неудобства туфель на высоких каблуках. Они загорали без лифчиков, они могли позволить себе это под нервной охраной своих мужчин, и эта малость в наборе их одежд, эти маленькие загорелые выпуклости привлекли внимание человека, который мог бы купить целый автобус таких девиц, если бы захотел. Вот странности желаний и возможностей!

В отъезде джипа, напротив, странности не было. Ребята всё увидели, по-своему поняли и решили, что готовится крутая стрелка. Хищники должны быть осторожны, если хотят жить. Они не струсили, просто уезжали, хмуро подчинившись давлению обстоятельств. Джип бросил грязь из-под колес в сторону загоравшей под обрывом компании, с неприятной торопливостью запетлял меж деревьев, зацепился колесами за асфальт и умчался впереди своего недовольного воя.

Стоявший на месте и бежавший от дороги с тремя складными стульями охранники сопровождали эти движения разнообразием ужимок и жестов, долженствовавших обезопасить охраняемый объект от стрельбы из отъезжающего автомобиля. Все закончилось благополучно, трое сели рядом на стулья, качнулись назад, когда задние ножки воткнулись в сыпучесть грунта, и утвердились прямо, когда стулья установились в равновесии.

— Хорошо тут. Слушай, Леша, а чего б тебе тут дом не купить? Взял бы вон хоть ту же дачу, да и кайфовал бы, вспоминал бы, так сказать, сладость детства.

— Ну и что? Сидеть у этой развалюхи и смотреть на местную публику? Делать нечего!

Резкие звуки слов девушки обрезали нарождавшуюся тему разговора. Спорить никто не захотел, Алексей поднял руки с разведенными в стороны локтями, сцепил пальцы на затылке, откинулся назад и сказал, демонстрируя вольностью позы отношение к произносимым словам:

— Сегодня с утра опять с губернатором поругался.

— Когда ж ты успел к нему попасть?

— А чего мне к нему попадать? Он сам звонил. Он мне не нужен. Это у него ко мне вопрос.

— Да уж знаю, что ты крутой. Ну и чего? Какой вопрос, если не секрет?

— Да все тот же. Я тебе говорил. Контракт по энергоносителям.

— А... Ну я в этом, знаешь, мало чего... И что?

— Что... Я ему сто тысяч раз говорил: контракт надо было подписывать в прошлом году. Понимаешь? Куда ему деться? Тогда сделал бы, как умные люди советовали, уже бы все работало. А теперь поздно, все. Тогда единица стоила восемнадцать и тридцать восемь сотых цента. И о зачетах можно было разговаривать. А теперь с той стороны требуют девятнадцать ноль два и тридцатипроцентную предоплату. Понимаешь ситуацию?

— По правде говоря, нет. Но я тебе верю. Ну и что ты ему сказал?

— Сказал, что он ...удак. Да чего еще тут скажешь?

Ответа не нашел никто, они замолчали, стали смотреть на Ладогу. Желание полюбоваться видом было, в общем, искренним, но невыполнимым. Китайский сановник, какой-нибудь гун или отпрыск императорского дома, мог устроить себе праздник любования цветущей вишней или безмятежностью глади священного озера, но деловой человек современной России — нет. Взглянул, запомнил, надо бежать. Они начали ерзать на стульях, приготовляясь встать, сказать: «Ну, что? Наверное, пора» — и двинуться к машинам. Они надеялись, что никакой темы больше не придумается, что вот-вот можно будет сменить неудобные стулья на чистые и мягкие сиденья, неприятную открытость пространства — на компактную замкнутость знакомыми предметами, бессмысленное сидение — на быструю езду к полезной цели.

Однако тема нашлась. Со стороны дороги подошли трое очень молодых людей и одна такая же молодая женщина. Мужчины были одеты в дешевые яркие спортивные костюмы и старые серые кроссовки с незавязанными шнурками. Женщина — в длинную желтую юбку с зелеными и красными цветами, белую в синюю полоску футболку с открытой шеей и грязные белые сандалии. Они шли, нервно дергаясь на ходу, с какими-то дикими приплясываниями и странными отвратительными ужимками вроде нелепых хлопков в ладоши сначала за спиной, потом спереди, мотания головами и попыток щелкать пальцами на манер испанских танцоров, которых Сергей видел недавно перед началом корриды в Барселоне.

Один из мужчин с ходу бросил на землю красное одеяло с сине-зелеными полосами по двум краям, все сразу быстро разделись и покидали комки одежд рядом с одеялом, между коротконогим мужичком с семейством и сидевшими на стульях любителями ладожских видов. Мужчины, собственно, ребята или парни, оказались очень худыми — кожа, кости, немножко мускулов, рисунки ребер на бледных безволосых грудях, коленки и локти, крупными узлами перевязавшие нескладно болтавшиеся плети ног и рук. Девушка была очень белой, полной, с выступавшим животиком, короткими, резко расширявшимися к широким луковицеобразным бедрам ногами, маленькой грудью, удобно расплывшейся по поверхности живота, и кругленькой мордочкой с плоским блинчиком кудряшек сверху. Ей было восемнадцать–двадцать лет, не больше, в ней были неизбежные знаки привлекательности молодости, но тело расплывалось, в глазах была болезнь, на коже прыщи, молодость стремительно валилась в серую вереницу дней толстой одышливой глупой тетки.

Она растянула одеяло, уселась, постаралась умоститься удобно, но не вышло. Сидеть на ровной поверхности, без спинки, без возможности свесить ноги непросто. Это хорошо для тоненьких, спортивных девушек, а эта не справилась и повалилась на бок лицом к ребятам, а попой к неотрывно глядевшим на вновь пришедших Алексею и Сергею. Один из парней тоже лег на бок лицом к девушке, протянул руки. Что он там делал, было не видно. Девушка стала хихикать, парень сказал:

— Ну, б...дь! Во, б...дь! П...дец!

— Не, ну нех...во, — проговорил второй, протянув вперед левую ногу и сделав полушутливую попытку сунуть большой палец стопы между полных коленок девушки.

— Ну, х...ли! Пошли, б...дь, макнемся, — сказал третий.

— О! Твою мать! Ну, я ...бу! Давай, поп...довали!

Двое побежали к озеру, приподняв плечи, широко размахивая растопыренными, согнутыми в локтях руками, касаясь земли только внешними поверхностями стоп. Правый пробежал по чьей-то подстилке, задев отдыхающие пятки, левый при спуске с обрывчика дернул ногой и обдал песчаным всплеском каких-то дядьку с теткой, насыпав песок в волосы, на тряпку, на раскрытые страницы детектива. На чем основывалось их дикое, невозможное в человеческом обществе поведение: на абсолютной тупости, абсолютном скотстве или на сочетаниях разных неприятных свойств и потребностей, было неясно, но проявления его были несомненны и отвратительны.

С громкими матерными воплями они бросились в воду. Далеко зайти побоялись, стали приседать, брызгаться и вопить или завывать хриплыми горловыми звуками, вызывавшими мутные ассоциации с призывными воплями самцов каких-нибудь похотливых млекопитающих в телевизоре или вонючем крытом загоне зоопарка. Один наплескался и напрыгался быстро. Он выскочил из воды, побежал тем же странным манером, только с подпрыгиваниями и неравномерными перескоками двух-трех шагов на одной ноге, взрыл песок при подъеме и с разгона повалился на живот за спиной у раскрасневшейся и взвизгивавшей девушки. Она вытянула ногу, лежавшую сверху, то есть правую, и было хорошо видно, что остававшийся с ней молодой человек засунул левую руку под резинку ее пестреньких трусиков, в самозабвении счастливого возбуждения шевелил там пальцами и смотрел глазами, тускло поблескивавшими под потным от удовольствия лбом, на место приложения своих взволнованных усилий.

Оставшийся в воде парень был большим любителем купаться. Он зашел по грудь, неторопливо всплескивал руками и при каждом всплеске громко кричал:

— Ну, б...дь! Я ...бу!

— Господи! Ну и ну! Кто это такие? — напрягшись на стуле от неудовольствия и непонимания порядка правильных действий, спросил Сергей.

— Солдаты, наверное. Тут же часть, ты же видел. Наверное, в самоволку двинули, — Алексей проговорил это, пытаясь обозначением происходящего ввести его в поток обыденности, тех нормальных явлений, к которым он привык и которые умел контролировать.

Парень, вернувшийся с купания, положил мокрую ладонь правой руки на спину девушки и стал шевелить пальцами, подбираясь к резинке трусов, плотно притянутой к веснушчатой коже действиями его товарища.

— Мокро! Ну мокро, б...дь! — взвизгнула девушка, зашевелив бедрами, как бы пытаясь скинуть тревожащие пальцы с верхней части ягодиц, куда они уже успели доползти.

— Га! Мокро! Я ...бу! Мокро у ей! — заорал передний парень, закидывая назад голову и возвращая ее обратно при произнесении каждой ударной гласной.

Я подошел ближе, чтобы деревья не мешали следить за действиями и реакциями отдыхающих людей. Большинство, особенно те, у которых было много музыки и песен, ничего не замечали. Обсыпанная песком пожилая парочка подобрала барахло и перемещалась в южном направлении, удаляясь от беглых солдат и ворот их части. У них не было машины, поэтому они были свободны в передвижениях. Мужичок залез в свою вишневую «девятку», не закрыв ни двери, ни капот, ни багажник. Его лицо застыло, как гипсовая отливка посмертной маски, глаза не мигали, были мутны, темны и непрозрачны. Застылость порождалась равными противоположными воздействиями двух чувств — злобы и трусости, которые затолкали его в автомобиль и к смеси звуков этой части ладожского берега добавили еще один — визгливый скрежет стартера, пытавшегося завести старый раздолбанный движок. Его жена стояла на коленях и, наклонившись вперед, чрезмерно резкими движениями запихивала в большую хозяйственную сумку привезенное с собой имущество. Видно было, что она исходит злостью, как жаримая в грязной духовке свинина жиром, что ее сдерживает страх, но что, как только они отъедут от этого места, муж и уже готовившаяся рыдать дочка получат, как они говорили между собой, по полной программе.

— Ну и солдаты! Ничего себе, слава боевая. А девица тоже, что ли, военная? — растерянно, начиная злиться, продолжил диалог Сергей.

— Ну, девицу найти нетрудно. Но уж и правда... Вот скоты.

— Чем ты не доволен? Так хотел воспоминаний детства? Ну что, вспомнил? — сердитым резким голосом сказала девушка и встала.

Охранники стояли, выпрямившись, с расстегнутыми пиджаками. Алексей тоже встал.

— Нет, знаешь, в моем детстве такого не было.

— Ну, конечно. Да все было то же самое. Незачем было сюда ехать. Приехал — получи, чего хотел.

Алексей повернулся в сторону ласкавшейся тройки, посмотрел на сидевшего прямо перед ним Сергея.

— Ну, что? Может, прекратить все это?

— Слушай, я не знаю. Мерзко, но, по-моему, лучше уехать. Пусть каждый отдыхает, как может.

— Чего же это уезжать? Нет уж. Приехали — давайте до конца досмотрим, — сказала девушка, глядя на продолжавшего плескаться и голосить парня.

— А тебе не мерзко?

— Мне мерзко стало, когда ты только собрался сюда ехать. А ты что думал здесь увидеть? Вот и любуйся.

— До конца, так до конца. Давайте до конца смотреть, — согласился Сергей, отвернулся от тройки, перевел взгляд на озеро и закрыл глаза.

Чайка ударилась о воду, отскочила обратно в воздух и заорала дико и резко. Купальщик ответил ей особенно сильным плеском и громким возбужденным криком:

— Куда, б...дь! Куда, сука! Ну, я ...бу!

Алексей сделал шаг вперед, охранники переступили, сказал громко, четко, с очень неприятными злобно-издевательскими интонациями вдруг завибрировавшего металлическими звуками голоса.

— Вы правильно говорите. Что начато, надо доводить до конца. Саша! — обратился он к одному, я не понял к которому, телохранителю. — Успокойте ребят. Пусть успокоятся и подождут. И тихо, пожалуйста.

Приятно достижение близкой и несложной цели. Телохранитель с жирным затылком прошел четыре шага, встал правым боком к двум парням и их подруге, левым к хозяину, ткнул носком правой ноги в подъем стопы того, который занимался передком, сказал негромко:

— А ну-ка.

Они так увлеклись друг другом, так позабыли обо всем, да и хватало ли когда-то их мозгов на память, что ничего не поняли. Второй и более сильный удар пробил сферу отстраненности. Парень поднял голову с потным лицом, мокрым полуоткрытым ртом со слюной, длинно капнувшей из правого угла губ, с поверхностным ярким блеском пустых глаз, проговорил, как внезапно разбуженный среди беспокойного, тревожного сна:

— Чего, б...дь? Ну, х... ли? Ты чего?

— Лицом вниз, руки за спину, — охранник наступил на лежавшую на земле ногу парня и подвигал ботинком вперед-назад, так что неприятно захрустели тонкое мясо и бледная кожа вокруг костей.

— Да ты чего, сука, падла?! Ты что, б...дь, наступаешь?!

— Лежать! — охранник ударил каблуком сверху вниз и отвел правой рукой полу пиджака, так что парень, а через миг и остальные увидели черную рукоятку пистолета в коричневой кобуре на границе груди и бока.

Все было как-то странно. Охранник, его дорогой костюм, его огромные размеры, его удары и угрожающий тон немного лишь встревожили ребят, быть может, их спасала глупость. Вид пистолета, напротив, произвел мгновенное и глубоко унизившее меня именно этой мгновенностью и силой воздействия впечатление. Оба парня, обрезав захлебнувшиеся в судорожной тишине звуки, легли на плоские животы и тонкие ребра, вытянули, елозя по подстилке, плеточки рук и послушно исполнили приказ. Их подружка плюхнулась с боку на спину, оперлась о локоть и тихонько завыла, перебивая токи воздуха всхлипами, сморканьями и резким жалобным ойканьем.

Мотор «девятки наконец завелся. Тетка уже сидела спереди, девочка сзади, мужичок выскочил, закрыл капот, багажник, прыгнул за руль, они уехали.

Второй охранник стоял на самом краю берега, у воды. Нелепость фигуры в негодных для этого пляжа одеждах, ужасное несоответствие угрозы и жертвы убили звуки. Все застыли, кто посмелее, тихо расходились. Застыл и парень в воде. Он стоял, выпучив глаза, и шумно дышал широко раскрытым, искривленным страхом ртом. Казалось, он упирается, противодействуя силе, вытягивавшей его из воды. Однако силы не было, был только страх. Охранник получил команду успокоить и заставить подождать, его все устраивало.

— Слушай, я не хочу давить тебе на психику, но мне это не нравится. Я бы лучше ушел, — сказал Сергей, открыв глаза и глядя в сторону удаленного маяка.

— Ты можешь пойти к машине.

— Лучше бы мы все ушли.

— Сережа, а с чего ты вдруг взялся мне указывать, что делать?

— Слушай, братец, а ведь я у тебя не работаю. У меня мнение, я его высказываю.

— Ладно, извини.

— И тебе не хворать. Делай, что хочешь, мне, вообще-то, наплевать.

— Нет, ну хочешь, правда, иди. Я быстро.

— Да нет. Посижу. Давай, давай.

— Юля, соедини меня, пожалуйста, с Кондратенко.

— Через приемную или по прямому?

— Я же с Кондратенко сказал, а не с его секретаршей.

— Сам бы и соединялся.

— Юлия!

Она понажимала кнопки, послушала.

— Не берет.

— А кто у него дежурный помощник?

— Я не знаю, кто сегодня. Я с Глебом знакома.

— Ну, давай попробуй.

На этот раз вышло.

— Алло, Глеб, привет. С тобой Алексей Викторович хочет поговорить. Да. Да. Даю.

Она протянула трубку.

— Как его отчество?

— Григорьевич.

— Он чего, решает?

— Не волнуйся.

— Я не волнуюсь. Глеб Григорьевич, Ростовцев беспокоит. Да. Я хотел с Павлом Владимировичем переговорить. Может быть, вы мне сможете помочь. Спасибо. Вы знаете воинскую часть в Морье? Да, да. Так. Вы там бывали? Там, знаете, пляж на берегу Ладоги. Нет, не в части, а рядом, недалеко от ворот. Да. Я сейчас там. Так вот. Ваши солдаты сбежали из части и стали терроризировать отдыхающих. Что? Нет, просто пьяные. Знаете, непотребное поведение, так сказать. Люди хотят отдохнуть, а тут эти... Я их призвал к порядку, но хотелось бы, чтобы их забрали. Вы это можете организовать прямо сейчас? Да, хорошо, подожду.

Он постоял в абсолютной, звеневшей струнами страха, злобы и похотливого любопытства тишине, прокалываясь этими стальными струнами и впитывая вибрировавшую в них энергию, как наркоман может получать силу и удовлетворение из тоненькой дырочки в игле шприца, потом опять заговорил:

— Пусть из ворот выглянут. Там на дороге мои машины стоят, а сразу от них к Ладоге — мы. Так, хорошо. Жду.

Отдал телефон Юле. Сказал:

— Они сейчас будут.

Ожидание было недолгим. Мне хотелось уйти. Все, что происходило и должно было произойти через несколько минут, было крайне неприятно. Уйти я мог в любую секунду, в любой момент, моя машина стояла неподалеку, на боковой дорожке, и никакое дело, никакое обязательство не удерживали меня в этом месте. Однако на людей действуют многие силы. Одна из них, которую я не умею обозначить и не хочу называть, какая-то задумчивая родственница упрямства, принудила меня к неподвижности и недовольному, но отчетливому восприятию всего происходившего.

Со стороны дороги послышался вой шестерней передачи грузового автомобиля. Машина ехала быстро, были слышны металлические удары амортизаторов и стуки резко изгибаемых рессор. Я видел, как шофер Володя махнул рукой, указывая направление, как грузовик — армейский «ГАЗ-66» с тупым рылом и толстой задницей крытого цельнометаллического кузова — подъехал и остановился в двух метрах от охранника, лежавших ничком парней и рыдавшей девчонки.

— Саша, все, оставьте их, — хмуро сказал Алексей Викторович.

Оказывается, Сашей был именно этот тип с черепом, похожим на оголовок какого-нибудь огромного, давно забытого вымершего кольчатого животного. Он застегнул пиджак, переступил назад и буркнул тихие слова в кулак, где был микрофон рации. Второй охранник побежал от берега наверх и скоро был на нужном месте — рядом с товарищем и за спиной охраняемого объекта.

Из кабины грузовика выпрыгнул с правой стороны невысокий худой майор, а с левой — огромный молодой усатый прапорщик, вытиравший при этом движении потный лоб жестким армейским картузом. Майор вышел, сделал шаг вправо и остановился у переднего края кузова. Он не хотел смотреть на тех, из-за кого ему пришлось заниматься неприятной ерундой, он был зол, он не хотел вообще ничего, но злость требовала действий, и было ясно, что все выбросы, выхлопы и прочие гадости придутся на долю тех, за кем приехали, хотя маленькая зарплата, плохие условия жизни и общая раздраженность происходящим с большим удовлетворением и основанием направили бы их в сторону лезущего не в свои дела богатого жлобья. Майор молчал, прапорщик бросился к задней части кузова, заорал:

— Выходи.

Оттуда выпрыгнули шесть крупных мордастых солдат, двое были с сержантскими нашивками, один ефрейтор, без автоматов, но со штыками в ножнах, и все, включая прапорщика и майора, в пятнистой растрепанной военной форме.

— Николаев, Сабиров, на берег за этим, — продолжал орать прапорщик, размахивая руками, — остальные сюда.

Во главе четырех солдат он приблизился к двум парням, которые медленно переваливались с животов на спины и начинали садиться, и к тихо подвывавшей и переворачивавшейся наоборот, то есть с боку на живот, девице. Казалось, она собирается встать на четвереньки и уползти от неприятностей и страха.

— Встать! — еще громче, чем прежде, заорал прапорщик.

Парни без звуков, без выражений лиц и выразительности жестов стали приподниматься. Едва лишь они утвердились на полусогнутых ногах, помогая равновесию разведенными в стороны и опущенными вниз руками, прапорщик скомандовал:

— Давай их. В кузов.

Солдаты по двое схватили парней, каждый за одну руку, и полуволоком протащили несколько шагов до кузова, по дороге шипя и бубня какую-то неслышную злую похабщину и пытаясь изобразить заламывание локтей за спину и выкручивание рук. Получалось плохо: они не умели, а несомые не сопротивлялись, а то, что не оказывает сопротивления, сломать нельзя. Пока их заталкивали на высокую платформу грузовика, прапорщик, глядя на оттопыренный зад уползавшей девицы, говорил:

— Ну что? Сходила на гулянку? Сейчас вернемся, батя тебя выдерет, не скоро сядешь. Что ж ты за баба будешь?! Ну ведь всех солдат уже обползала. Ну, сейчас будет тебе. Давай лезь в кабину.

Девица услышала, что прямо сейчас ни бить, ни убивать не будут, перестала выть и действительно начала одеваться, готовясь выполнить приказ. Солдаты закончили погрузку задержанных, но в кузов лезть не хотели. Трое остались у машины, один, с толстыми лычками старшего сержанта, пошел к краю обрыва посмотреть, как дела у двоих, посланных за чрезмерно упорным купальщиком. Дела шли медленно и неуклюже. Солдатик зашел глубже, скрестил на груди руки и положил их кисти на едва выступавшие из воды плечи. Видно было, что он замерз, что он застыл от страха и холода, ни за что не пошевелится и не выйдет сам на берег. Посланные стояли внизу, не знали, что делать, и тоже застыли в нерешительности. Старший сержант, решив проявить начальственную инициативу, приказал:

— Эй! А ну! Давай вылазь!

Вышло хрипло, не очень громко и мало внушительно. Оплошный вопль подчиненного захотел исправить подошедший прапорщик:

— Что встали! А ну, вперед! Что, приказ не поняли?! Давай...

Этот крик тоже вышел не слишком грозным. Ясно было, что и сержанту, и прапорщику для выражения мыслей совершенно необходимо было матюгнуться, но останавливала какая-то существенная часть приказа, в яростной спешке полученного майором от начальства и переданного быстро собранной группе подчиненных.

— Давай! В воду! Чего стоите?!

Сержант и солдат, стоявшие на берегу, медленно повернулись в сторону прапорщика. Он раздраженно и громко повторил выкрики и несколько раз энергично ткнул сжатым кулаком правой руки в сторону торчавшей из воды головы парня. Солдаты снова повернулись к воде. Медлительность действий объяснялась тем, что они не решили, как лезть в воду. Одетыми не хотелось, но прапорщик очень грозно торопил, и слишком явно ощущалась угроза, исходившая от злобно молчавшего майора. Раздетыми было лучше, но дольше, и, потом, раздевание почти сравняло бы их с теми проштрафившимися, ради которых они сюда приехали. Они посмотрели друг на друга, наконец сержант наклонился и стал снимать ботинки. Прапорщик перестал орать, верно, и не рассчитывал, что они полезут в воду в форме.

Все дальнейшее прошло довольно быстро. Плеск воды, жалкие и бессмысленные попытки жертвы уплыть, скорая поимка, нелепая скорчившаяся мертвенно-белая фигура с поджатыми ногами, которую почти бегом доволокли до машины солдаты, еще одна пробежка за оставленной на берегу одеждой, звон подковок о металлические планки кузова, хлопанье дверей кабины, визг стартера, рев мотора, скрип дерева, которое зацепил при развороте прапорщик, потом стало тише, они уехали наконец.

— Ну и ну, — сказал Сергей. — Съездили, называется, отдохнуть.

— Это у тебя действительно, что ли, такое детство было? — спросила Юлия. — Ты для того и приезжал, чтобы на все это полюбоваться?

— Ладно, давайте собираться. Пора ехать. — Алексей Викторович был заметно недоволен произошедшим, но считал, что простое отсутствие раздражения и агрессии с его стороны является достаточным извинением за организацию закончившейся сцены.

— Да уж, давайте, поехали, — Сергей повернулся и раздраженно прошел между вынужденно расступившимися охранниками. — Ну и поездочка, ну, что называется, незабываемое удовольствие.

Они ушли. Исчезли стулья, телохранители, осталось большое пустое пятно посреди плотно занятого людьми пространства отдыха. Еще осталась легкая дымка злобной силы, но дунул ветерок, она закружилась, улетела, на освободившиеся места весело впорхнули радость и облегчение людей, довольных отъездом неприятных, подозрительных и опасных личностей. С радостными криками молодежь устремилась в освободившуюся пустоту и немедленно принялась играть в мяч. Дети стали лепить куличики, а некоторые, недовольные местоположением своих подстилок, уже перетаскивали их ближе к играющим, не желая признавать их монопольное право на новые земли.

Я пошел в сторону своей машины и так задумался, что зацепился носком левой ноги за выступавший из земли корень дерева и чуть не упал, а другой раз, как маленький, пнул внутренней стороной правой ступни пустую полиэтиленовую бутылку из-под фанты. Я не знал, как относиться к тому, что произошло. Справедливость восторжествовала, что ли? Мне было неприятно ее торжество.

Я сильно нажал на газ, надеясь, что быстротой движения выдуются мрачные мысли, что-то вправду шевельнулось, и я ощутил вязкий клубок, наполнявший голову тоже недовольного собой и окружающими Алексея Викторовича. Он потел под тонкой рубашкой, чувствовал затруднение дыхания и легкую боль в середине груди.

«Что это? Что за дерьмо? Совесть, что ли? Да пошли они...» — подумал он, отвернувшись к окну и глядя на мгновенные блики отражения своего лица.

— Алексей Викторович, переезд, — сказал водитель.

— Что ты с глупостями всякими лезешь! Объехать не можешь? Тебе дорогу показать?

Они не побоялись переехать железнодорожные пути при закрытом шлагбауме, а я не рискнул. Связь порвалась, ответа на вопросы не было, я попытался подумать о тех оставшихся сзади ребятах, но стены гауптвахты гасили чувства и мысли вместе с бешено увеличивавшимся расстоянием и стальными вагонами спешившей в Петербург электрички.

Оглавление

Андрей Лещинский НЕПРИЯТНОСТЬ