Ребра жесткости [Андрей Николаевич Лещинский] (fb2) читать онлайн

Андрей Лещинский РЕБРА ЖЕСТКОСТИ ^{(Повесть)}

1.

«Все хорошо. Все очень хорошо. Я здоров, мне всего тридцать семь лет, я богат, ну пусть не богат, но деньги есть, а уж по нашим российским понятиям, во всяком случае петербургским, богат так, что будь здоров. Долгов нет, проблем нет, все хорошо». Так говорил себе майским утром 1999 года высокий полный мужчина, заворачивавший с Невского проспекта на Михайловскую улицу так, что желто-белое здание погоревшего несколько лет назад банка оставалось справа от него. В руках он нес черную кожаную папку и телефон на веревочке. Бежевые брюки, светло-серая мягкая куртка, темно-желтые замшевые полуботинки и белая плотная рубашка были обычными, почти все не слишком богатые и не слишком бедные петербуржцы мужского и многие женского пола ходили в брюках и куртках, но выглядели очень чисто, фирменно и дорого.

На углу безобразно неуклюже и громко дудел, пытаясь собрать деньги на прожитие и удовольствия, полупьяный духовой оркестр. Дальше по улице многими рядами, мешая друг другу, заинтересованно толпились разнообразные легковые машины, ожидавшие заработков от богатых клиентов гранд-отеля «Европа».

«Все хорошо», — повторил мужчина, проходя меж уставленных наискось к тротуару темно-синих огромных японских джипов, огибая микроавтобус, минуя длинный белый лимузин «Европы», рядом с которым стояли блестевшая желтыми трубками багажная тележка и паренек в гостиничной униформе, и ступая на тротуар перед широким парадным подъездом отеля. В его папке лежал только что подписанный в одном недалеком офисе протокол о намерениях, открывавший короткий и скорый путь к давно замышленному и очень выгодному договору с некоторой голландской фирмой. Весь день, да что день, всю неделю, от которой оставалось четыре с половиной дня, можно было вообще ничего не делать и все равно считать эту неделю исключительно удачной.

«Все хорошо», — еще раз почти что вслух сказал человек, проходя через сердито пищавшие на его телефон воротики, и вдруг длинно и громко вздохнул, признаваясь самому себе, что говорил неправду.

Так вроде бы все и было хорошо, снаружи незаметно, но человек, которого деньги, положение в обществе, образованность, внешность, что там еще обязывали быть спокойным и самоуверенным, а неплохо бы и самодовольным, чувствовал внутри себя, в горячей и темной полости под кожей и костями безостановочную резкую дрожь, вроде дерганий какого-нибудь моторчика, который гнал энергию изнутри наружу, разогревал кожу, легким трепетом волновал мышцы, сушил губы и излучением этой энергии создавал вокруг тела человека невидимую и, кажется, несуществующую пленку, преграждавшую пути нормального общения с окружающим миром и создававшую странное ощущение многолюдного, неудобного и труднопереживаемого одиночества.

Он повернул направо, поднялся на несколько ступеней. Глазам явился роскошно блестевший полированным мрамором и стеклянными бликами витрин коридор. Навстречу шли три человека в черных костюмах, белых рубашках и сложноузорных ярких галстуках. Один был иностранцем с длинным мелкоморщинистым лицом и безразличным пустым взглядом, двое — местными, с круглыми потными довольными физиономиями. Тот, который был старше и толще, так что пиджак застегнуть не смог, пояс брюк завернулся наружу, обнажив часть подкладки, а галстук не висел, а лежал на выпуклости живота, сунул в карман платок, которым вытирал влагу со лба, торопливо шагнул влево и протянул руку, явно обозначая намерение быть вежливым и дружелюбным, но не отказываться от деловитости и стремительности:

— Евгений Викторович! Здорово! Как жизнь молодая?

— Спасибо, — сказал человек, глядя на толстяка и сильно моргая веками глаз, как бы напряженными мышцами помогая воле, пытавшейся сквозь пелену рассмотреть размывавшееся и уплывавшее в нечеткость лицо. — А у вас как? Все в порядке?

— А как же! — громко крикнул тот и пошел догонять спускавшихся в вестибюль спутников. Обернулся, крикнул еще раз: — Валентина Юрьевича давно видел?

— Вчера.

— Как он?

— Нормально.

Крики затихли за коричневой колонной, обозначавшей край последней ступени. Евгений Викторович вдохнул глубоко — кислород помогал, пошел прямо, потом налево вверх по белым ступенькам с желтенькими огоньками подсветки и вышел в огромный, трехэтажной высоты светлый зал уставленного настоящими и искусственными цветами кафе «Европы».

Здесь было очень тихо, чисто, красиво и просторно. Пелена отодвинулась и стала почти незаметной, дрожь ослабла под благотворным воздействием покоя, Евгений Викторович сел в мягкое кресло, положил рядом папку и телефон и стал читать меню. Он заказал подошедшей официантке большую чашку кофе, бутерброд с селедкой и миндальное пирожное. Цены были бешеные. Легкий завтрак обходился в пятьсот рублей — приблизительную зарплату уборщицы или полторы пенсии обычной старушки. Старички при слове «пенсия» не вспоминались: большинство не доживало. Евгений Викторович ходил сюда нечасто — даже для него было дорого, но сегодня решил не пожалеть копейку: день начался очень хорошо, и хотелось отдохнуть от самого себя, от собственной усталости, слабости и неудовольствий.

Людей было мало. Мужественно небритый человек в черном костюме и белой косоворотке делал пометки на многих листах бумаги. Вдали, у другого входа молча сидели и курили два немолодых тощих иностранца в ярких свитерах, куртках и красных и голубых шарфах, свисавших чуть не до пола. Углом правого глаза Евгений Викторович увидел движение и повернулся, чтобы рассмотреть. К стоявшей у стены арфе шла молодая, скучно склонившая голову к полу женщина. Подошла, быстро положила на пюпитр белую тетрадку нот, сразу заиграла. Какой эффект ожидался, непонятно, стало еще спокойней и унылей. Дрожь утихла, он отвернулся от арфистки, поерзал на мягких подушках, официантка принесла кофе и тарелку с разными сахарами и сливками. Он сделал маленький глоток и привычно удивился тому, что в «Европе» приносят сначала кофе, а потом, минут через десять, еду. Зачем бы так?

Иностранцы зашевелились, шарфы колыхнулись от их движений или от воздушного потока, возбужденного прошедшей мимо них девушкой. Она резко подошла к маленькому столику у стены, сняла с плеча черную сумку на длинном, очень узком ремешке, сняла длинное серое пальто, что-то вроде элегантной интерпретации старинной офицерской шинели, бросила его на одно кресло, сама села на другое, положила ногу на ногу, откинулась на спинку, Евгений Викторович подумал, что сейчас закурит, но нет, курить не стала. О, господи! Она была стройной, длинноногой, ослепительно черной брюнеткой. Волосы были как-то по-особенному пострижены, создавая жесткую блестящую рамку вокруг ярко накрашенного смуглого лица с большими длинными глазами, выпуклыми щеками, скрывавшими скулы, и широкими, немного капризно сложенными губами. Под черной расстегнутой курткой из тонкой кожи он увидел белую ткань, туго обтянувшую тело и узкую линию гладкого загорелого живота. Кожаная юбка не закрывала ног, колготки мягко освещали путь следования взгляда, короткие сапожки с непредставимо длинными, массивными прямоугольными каблуками вдруг вспорхнули в воздух — девушка поменяла ноги местами, теперь правая, ближняя к Евгению Викторовичу, лежала на левой, он подумал, что смотрит не просто неприлично, а даже позорно долго, опустил потяжелевшую, надувшуюся болезненным теплом голову к столу и проглотил большой и твердый кусок ставшего горьким и вонючим кофе.

Потом он подсмотрел, как она заказала сок и булку, называвшуюся на местном жаргоне круассаном, как перекладывала ноги, как ходили вокруг, посматривали и выбирали удобные незаметные места прибывавшие в кафе мужчины, как она достала две сотенные бумажки, потом, чувствуя стук крови в ушах, заплатил, не поднимая головы, встал, повернулся к ней спиной и вышел на улицу.

Четыре года назад Евгений Викторович развелся. Деваться было некуда — в его круге общения жена выудила богатого американца, с трудом говорившего на полузабытом русском языке. Всякий хочет пересесть с российской модели на иномарку. Евгений Викторович остался один, дочку у него тоже отобрали в Америку. Он попил с горя, потом встряхнулся, чего-то заработал, чего-то добился, накопил сколько-то денег и приобрел эту странную дрожь внутри, пелену вокруг и становившуюся все более постоянной трудность при общении, физических контактах и восприятиях чувств, как будто поверхность тела, глаза, уши, губы, сердце, гениталии были не его, кого, неизвестно, а что такое он сам, где он, чего делает и хочет, он не знал и, опасаясь неприятных открытий, не старался узнать. Книги по психологии Евгений Викторович читал, поэтому не удивился воздействию молодой красивой девушки, но противостоять не мог. В ней было то, что надо, — смесь агрессивной черноты и спортивной стройности с мягкими глазами и капризными губами, которыми, он заметил это, она искренне и весело улыбнулась официантке, принесшей счет. Вот он и шел, едва переставляя ноги, как старик, или некто, утомленный болезнью, и ждал, когда станет легче.

Через неделю, в следующую среду, опять в двенадцать часов он снова был на Михайловской. Так вышло случайно. Ему надо было в Ленэнерго, а ехал он из администрации Центрального района, а Большая Конюшенная была закрыта, на Мойке тоже чего-то строили, как раз подходило двести лет Пушкину, вот и вышло, что, кроме Михайловской, другой дороги направо не было. Времени как раз было много, до встречи с коммерческим директором оставалось больше сорока минут, он сказал водителю остановиться, оставил папку и телефон в машине и пошел в «Европу», злясь по дороге на себя за вновь подступившие к голове и сердцу страхи и слабости.

Она сидела за тем же столиком, пила чай и ела фруктовую корзиночку с вишенкой наверху. За неделю потеплело, поэтому пальто не было, девушка была в черных брюках, черной куртке, не кожаной, а из какой-то бугристой ткани, под курткой была кофточка малинового цвета. Евгений Викторович за эту неделю узнал, что такая одежда называется «топом». Живот опять был открыт, опять внутри дрожало, снаружи немело, он пытался почувствовать что-нибудь, для этого ерзал по мягкому сиденью, терся спиной о подушки, бессмысленно шевелил руками, как какое-нибудь морское чудо, ворочающееся на сухом песке безразличного к страданиям пляжа и последними силами прислушивающееся к медленному оттоку жизни из исчезающего тела.

У Евгения Викторовича была подруга. Они учились вместе в Политехе, познакомились, когда он был на пятом курсе, она — на втором. Десять лет не виделись, потом деловая жизнь столкнула на каком-то фуршете, и они сразу же, в первый же вечер, сделали то, что не захотели или постеснялись сделать в скованные запретами годы юности. С тех пор они встречались в среднем раз в неделю. Проблема места решалась то так, то этак, но каждый раз у Евгения Викторовича находились какие-нибудь ключи, дверь, открывавшаяся этими ключами, и кровать, стоявшая за этой дверью. Он привык к тихому еженедельному сексу, к своей очень деловой, самостоятельной и всегда торопливой подруге, он не хотел бы потерять ее, он получал удовольствие от стандартных, похожих один на другой оргазмов и старался быть внимательным к ней, но постепенно эти встречи заняли свое место в ряду других деловых, приятных, неприятных и безразличных встреч, так что иногда в конце недели он вдруг спохватывался, звонил ей, согласовывал время и потом с тревогой ждал свидания, как будто оно было еще одной частью его многообразной и утомительной деятельности. Он выпил чашку кофе за сто шестьдесят рублей, посмотрел на девушку, встал, ушел к машине. Евгений Викторович стал ходить в «Европу» каждую среду в двенадцать часов. Она каждый раз была там, каждый раз в какой-нибудь новой одежде, но всегда с одной и той же прической и почти всегда с голым животом. Он уставал от работы, от одиночества, от самого себя и был утомлен и озабочен тем, что на эфирном, так сказать, колесе жизни появилась новая зарубка, которая царапала его каждую неделю, боль, от которой все ныла и ныла, все сильней и сильней с каждым царапанием, но с которой он ничего не мог поделать и от которой не хотел избавиться.

В июле девушка исчезла на две недели. После первого раза стало легче, ее отсутствие снимало с него бремя неисполненных желаний и необходимость действий. Зарубка не царапнула, он стал успокаиваться, потом огорчаться, ему казалось, что она смотрела на него с интересом и участием, что он вот-вот был готов подойти к ней, заговорить, что все было бы хорошо, что он сильный, да он и вправду был сильным. Когда он шел в «Европу» в третий раз, считая за первых два те, когда ее не было, колотившееся о ребра сердце гоняло кровь в зажатых страхом сосудах так, что он еле двигался, видел и соображал. Она была опять за тем же столиком. Евгений Викторович сел, чувствуя, как пот проступает через ткань рубахи, и радуясь тому, что на этом оттенке белого мокрые пятна, кажется, незаметны. Он побоялся пить кофе, заказал сок. Девушка была где-то на юге. Она загорела, стала, как шоколадная конфетка, даже косметика не была видна. На ней было коротенькое белое платьице на тоненьких лямочках. На ногах легкие белые туфельки, так, что-то сильно изогнутое, как бы весело съезжающее с высокой иглы каблука. На шее была золотая тоненькая цепочка, на правой руке такой же браслетик и такой же браслет был на левой ноге. Живот был закрыт, зато не было лифчика, и соски маленькой груди дополнительным украшением обозначались через тонкую ткань платья. Евгений Викторович почувствовал, как кто-то взял невидимыми руками невидимый молоток и невидимый гвоздь и стал с размаху вколачивать его в левую сторону груди. Он задохнулся, встал, пошел к девушке, взяв сок, телефон и папку.

— Доброе утро. Я так часто вас вижу и так много на вас смотрю, что решился подойти и объясниться.

Евгений Викторович не был трусом. Он не боялся ни девушек, ни взрослых женщин, ни мужчин, даже таких, которых можно было бы испугаться. Ему приходилось вести переговоры, гнуть свою линию и отстаивать свои интересы там, где многие бы отступили, испугавшись криминальных последствий конфликта. В юности он был не дурак подраться, воспоминания, шрамы на кулаках и умение вести себя никуда не делись. Он умел подавлять все, что его беспокоило, мучило и напрягало, он знал, что снаружи никогда ничего не заметно, и был уверен, что сейчас девушка видит воспитанного, веселого, уверенного в себе человека, что речь его ясна и приятна, а внутренние дергания наружу не выходят. Да и вообще, сейчас, когда он начал действовать, стало легче.

Девушка подняла голову от высокой вазочки с кашицей, получившейся из мороженого и фруктов, улыбнулась:

— А что вы будете объяснять?

Не зря был мягок взгляд и капризно надуты губы. Улыбка была искренней, заинтересованной, без испуга и агрессии. Он сел легко и быстро, поставил сок, ответил:

— Вы правы, конечно. Смотреть на красивую девушку так естественно. Просто мне захотелось заговорить с вами, и я не придумал лучшего начала.

Она засмеялась, смех был звонким. Она откинула голову назад, ткань натянулась на груди, Евгений Викторович почувствовал отток крови сверху вниз, стало легче. Он точно знал, что женщинам, которым хочешь понравиться, надо говорить комплименты, чем больше, тем лучше, и без остановок, поэтому продолжил:

— Как это прекрасно! Я так рад, что решился подойти к вам.

— Правда?

— Конечно. Я никогда не видел такой красивой женщины, как вы, которая умела бы так искренне смеяться. Обычно красавицы такие надутые, а вы веселая. Это очень приятно.

Она посерьезнела, вертикальная складка мелькнула между бровей, он понял, что перестарался, услышал:

— Я тоже бываю серьезной.

— Конечно, не сомневаюсь в этом. Но я же могу радоваться тому, что сейчас вы улыбаетесь?

— Можете. А как вы будете радоваться?

— Вы очень заняты сейчас?

— А что такое?

— Я собирался в Русский музей. Иногда надо дать глазам и голове возможность расслабиться. Можно вас пригласить?

— Я там давно не была.

Он подозревал, даже понял точно, увидев легкую вспышку неуверенности в ее глазах, что она не была там очень давно, наверное, со школьного детства. Взял трубку, набрал номер телефона в машине:

— Юра, подойди, пожалуйста, в вестибюль.

Попросил девушку подождать, прошел мимо стойки, заплатил за себя, она уже успела заплатить сама, спустился вниз, взял у водителя ключи, техпаспорт, сказал:

— Два часа свободен, потом позвоню.

До музея они дошли пешком, он только закинул папку в машину. Новая «Toyota-Camry» со спецномерами не произвела на нее никакого впечатления. Евгений Викторович говорил без остановки, представился, ее звали Тамарой. Он сразу рассказал ей про царицу саков-массагетов Томирис, про печальный конец Кира, про то, как она поила кровью его отрубленную голову. Спросил, где Тамара загорала. На Родосе. Он решил, что про античность хватит, стал говорить о средневековых рыцарских орденах, о контроле над торговыми путями и тайных источниках страшных богатств. Девушка молчала, не смеялась, он чувствовал, что ей интересно. Когда шли через газон на площади Искусств мимо памятника Пушкину, косноязычного славословия унылых пятидесятых годов, многие мужчины, стоявшие, сидевшие или проходившие по дорожкам, послушно поворачивались так, чтобы все время, до последней возможности видеть спутницу Евгения Викторовича, как подсолнухи крутят головы за уходящим солнцем или кошка следит за рыбкой, плавающей в стеклянном аквариуме. Евгений Викторович говорил, вздыхал глубоко, чтобы не запыхаться от ходьбы и разговоров, и думал, что никогда у него не было такой сногсшибательно эффектной и красивой спутницы.

В музее зазвонил телефон. Они стояли у картины Брюллова «Последний день Помпеи». Евгений Викторович решил, что надо пойти в зал покрасивее и попроще. Тамара не знала ничего ни о Помпеях, ни об извержении Везувия. Он рассказывал, стараясь быть занимательным, о забытых в подвалах тюрьмы заключенных, о брошенной хозяевами собаке, которая поднималась по падающему пеплу все выше и выше, пока не кончилась цепь, о том, как пепел сохранил формы их тел и как он видел их в неаполитанском музее. Он думал, что, когда они сядут на диван перед картиной, можно будет взять девушку за руку. Звонок порвал паутинку возможностей, он нажал кнопку, хотел отвечать. Женщина со служебным значком на груди бросилась на Евгения Викторовича, размахивая руками, она шипела на бегу от злости, он не захотел конфликтов, вышел на широкую лестничную площадку, белую от мрамора перил и статуй, сказал:

— Слушаю.

— Ты чего? Куда пропал?

— А куда я пропал? Кофе пью.

— Я тебя уже полчаса разыскиваю.

— Не знаю. Телефон включен.

— Ладно. Ты когда можешь быть у меня?

— Сейчас подъеду.

Он вернулся в зал. Тамара сидела на диване, наклонившись вперед и уперевшись локтями о колени слегка раздвинутых ног. Поза подходила к брюкам, а так вышло, что нижний обрез белой ткани уехал вверх к самому началу ног, а грудь была почти что видна при взгляде сверху.

— Тамара... — он не знал, как бы поделикатней объяснить возникшую необходимость.

— Мне тоже надо идти, — она поднялась, встала напротив него, протянула руку, улыбнулась. — До свидания.

— Вас подвести куда-нибудь?

— Нет, спасибо.

— Мы можем увидеться? Через неделю?

— Не знаю... Как получится.

— Я приду.

Она осталась, очевидно не захотев идти с ним, он ушел, почти побежал к машине. Было неловко признаться самому себе, но он испытывал облегчение от резкого обрыва встречи, от прекращения собственной болтовни, от освобождения от необходимости делать шаг туда, куда, в общем-то, боялся шагнуть.

Ехать было близко. Он остановил машину под знаком, запрещавшим парковку, зашел в большой грязноватый вестибюль. Сказал охраннику:

— Добрый день. К Завьялову. Моя фамилия Небылов.

— Подождите. Сейчас вас проводят.

Подошел другой охранник, они поднялись на два пролета широкой лестницы, мимо пятен на перилах, оставшихся от давно украденных кем-то статуй, под картиной, изображавшей беседу Ленина с рабочими и крестьянами, дошли до деревянной двери с бронированными непрозрачными стеклами. Охранник провел пластиковой карточкой по щели в белой коробочке на стене, щелкнуло, он с усилием толкнул тяжелую дверь, спросил:

— Дальше дорогу знаете?

— Да, конечно.

Дальше начиналась красота. Все, что мог евроремонт дать строгой обстановке богатого офиса, было взято и использовано. Тихие, мягкие и яркие светильники, идеально гладкий, теплого цвета пол, чистые, ровные, светлые стены, бесшумные, плотно закрывающиеся двери, вежливо клацавшие фирменными замками при впуске и выпуске руководящих сотрудников. Евгений Викторович шел, готовясь к предстоявшей беседе, он знал, о чем она будет. Перед г-образным поворотом открыл дверь в левой стене и зашел в мужской туалет. Здесь тоже была красота. Едва он приблизился к строгой линии писсуаров, сработал датчик, зашуршали струи мыльной воды, кран сиял золотым и платиновым блеском, мытым рукам предоставлялись возможности чистейшего крахмального полотенца, бесконечного ряда бумажных салфеток и теплой струи воздуха из раструба сушилки. Евгений Викторович воспользовался бумагой — кто решился бы испачкать нетронутую белизну ребристой ткани? Только генеральный, да у него свой туалет за кабинетом, сюда ему ходить незачем.

Приемная была рядом. Он бывал здесь часто. Его сразу узнала и стала улыбаться сильно прилизанная, ярко намазанная и все равно бесцветная, какая-то стерилизованная секретарша. Евгений Викторович знал, что Валентин Юрьевич с секретаршами, так сказать, не дружит, отсюда и отсутствие цветения. Два высоких охранника привстали, снова сели, улыбаться не стали. Секретарша сказала:

— Пожалуйста. Вас ждут. Проходите.

Наружная стена кабинета шла дугой, меняя заоконные виды с мягкой плавностью. Там были роскошный дворец, памятник, зеленеющие купы деревьев, далекие шпили царских палат. Валентин Юрьевич встал из-за большого пустынного стола, быстро подошел к Евгению Викторовичу, протянул руку, наклонился вперед, сказал:

— Привет, здравствуйте, как поживаете? Где тебя носит?

Он был толст, брюки расширялись кверху, нежно охватывали живот, цеплялись за широкие красные подтяжки, которые сужались повторяющимся изгибом, создавая что-то вроде мягкого остроугольного треугольника, увенчанного круглой головой, равномерно покрытой короткими кудрявыми седыми с черным волосами, из которых выступали золотые тоненькие очки и три блестящие ярко-розовые лысые выпуклости — оконечности носа и щек.

Евгений Викторович пожал руку, посмотрел на потное лицо Валентина Юрьевича и вдруг ощутил, что уличное, несколько чрезмерное тепло осталось за дверью, вытесненное потоками прохладного воздуха из отверстий в потолке. Он улыбнулся и сказал:

— Привет, Валя. Ну, чего ты кипятишься? Чего, распоряжение подписали, что ли?

Валентин Юрьевич подбежал к другому столу, стоявшему несколько сбоку, у окна, схватил бутылку с нарзаном, открывалку, спросил торопливо и деловито:

— Воды хочешь?

— Ну, дай.

— Возьми сам.

Он со стаканом воды в руке подошел к столику, стоявшему перпендикулярно письменному столу, сел в высокое дубовое кресло с геральдической викторианской резьбой и зеленой кожей спинки и сиденья, глотнул и стал вытирать лоб мокрым носовым платком.

Евгений Викторович налил себе воды, выпил, сел напротив в такое же кресло, спросил еще раз:

— Ну, чего? Распоряжение, да?

— Да, да, да. А чего я тебя дергаю? Все. Конкурс объявлен. Ты готов?

— То есть, конечно. Давно готов.

— Сколько фирм ты даешь?

— Ну, «Селена»... Программу вроде вместе писали. А потом еще три-четыре, надо — до шести фирм.

— Ты их полностью контролируешь?

Речь шла о конкурсе, объявленном некоей так называемой «властной структурой». Выигрыш давал права на занятие, реконструкцию и дальнейшую эксплуатацию некоторых площадей, права, которые ни Евгений Викторович, ни Валентин Юрьевич не собирались использовать, так сказать, впрямую, но которые после их получения можно было выгодно продать. Для создания массовости, кроме заявки «Селены», успех которой был предрешен, поскольку именно Валентин Юрьевич был председателем конкурсной комиссии, надо было организовать несколько заявок и конкурсных проектов от других фирм. Все было готово. Валентин Юрьевич об этом знал, вместе и готовили, так что этот и дальнейшие вопросы имели источником не внешние беспокойства, а некоторые свойства характера.

— Ты тоже, — Евгений Викторович поерзал в кресле, почувствовал себя совсем хорошо и улыбнулся.

Валентин Юрьевич встал, прыгнул к столу, схватил грушу, блюдце, ножик, бросился обратно, отрезал, проглотил, продолжил:

— Объявление будет завтра в «Петербургской недвижимости». Заявки начнем принимать двадцать шестого. Давай не тяни.

— Не тяну, не дрейфь. Первый раз, что ли?

— По налогам у этих фирм все нормально? Задолженностей нет?

— Валя! Ты чего?! Остынь. Какие задолженности у порядочных людей?

Валентин Юрьевич быстро побарабанил по столу пальцами.

— Так, где ты болтаешься? Ты мне мозги не пудри. С девчонкой, да?

— А ты уж и догадался.

— Женечка, рыбонька! А ты думал, я не догадаюсь? Счастье не спрячешь, мой дорогой. Как это ты себе представлял, что я по твоему голосу о чем-то не догадаюсь?

— Ладно, — Евгений Викторович решил попробовать сменить тему. — А ты-то сам как?

Он ожидал какого-нибудь быстрого шутливого ответа и окончания разговора, но Валентин Юрьевич вдруг тяжело вздохнул, откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе, закрыл глаза и проговорил не спеша, даже как бы мямля:

— Да у меня тоже...

— Чего?

— Сам не знаю, чего делать. В семье напряг...

— Так это у тебя давно уже.

— Ну... Видишь... Я тут с одной девушкой познакомился... Вот не знаю... А у тебя как? Серьезно?

— Да, господи, что у меня? В музей один раз вместе сходили.

— Да... Я ведь с ней на юг съездил...

— Ну так чего, дядя! Разводись, женись, будь счастлив.

— Да... Как, по-твоему, все просто. А сын?

— Ну, Валя, я не знаю. Тут советовать нельзя.

— Ладно. Все.

Валентин Юрьевич вскочил, заторопился прощаться, как будто уже давно из вежливости вел нудную беседу с неинтересным и малозначительным человеком. Евгений Викторович не обиделся. Валя ему нравился, бизнес был хорошим, а характер можно потерпеть. Кто сейчас без характера? Он вышел в приемную. Просиявшая улыбка секретарши была прямо пропорциональна долгой продолжительности приватного совещания. Дверь в комнату помощников была заперта, жаль. Евгений Викторович попрощался и вышел на улицу.

К следующей среде он стал готовиться загодя. То, что он должен был и вроде бы хотел сделать, обозначило себя как некий элемент в деловом расписании, состоявший из некоторого набора действий и требовавший предварительной подготовки. Евгений Викторович нашел время, заехал в «Европу» и выяснил в регистратуре возможности и стоимость съема номера на половину суток — с двенадцати дня восемнадцатого августа девяносто девятого года до двенадцати ночи. Оказалось — можно, стоило это сто сорок долларов, но подойти надо было в тот же день около одиннадцати. У Евгения Викторовича была, конечно, квартира, но ехать до нее было минут тридцать, и не любил он ее настолько, что не мог совместить секс и внутренние полости этого неуютного, наполненного неприятными напоминаниями куска пространства среди бетонных стен. Надо было бы продать ее, добавить денег и купить что-нибудь получше и поближе к центру, да руки не доходили. Импульса не было.

Дни двигались, он занимался делами, крутился, выражаясь современным языком. На среду ничего не назначал, намекнул даже один или два раза кому-то, что в среду у него тяжелый день, что будет занят, сам начал думать так, хотя с чего он взял, что что-то состоится, Евгений Викторович не понимал, но так было удобнее. Он не хотел выделять среду из других дней, поэтому на десять назначил встречу с вице-президентом, директором Северо-Западного филиала богатой страховой компании. Он думал, что уложится в полчаса, но паренек из его фирмы, который отвечал за планировавшийся ввоз большой партии товара, вдруг начал блистать эрудицией, устраивать из простого разговора какое-то суперсовещание неискренних идиотов из бразильского сериала. Евгений Викторович сначала терпел, потом начал злиться, потом вдруг понял, что действительно ничего не понимает в проблеме, а паренек разбирается и говорит дело. Он стал улыбаться и устроил так, что вице-президент предложил перенести совещание на послезавтра, а пока проработать вопрос на уровне ответственных исполнителей.

Евгений Викторович получил свободу, времени оставалось мало, и это было удобно, поскольку создавало иллюзию обыденности. У шофера был отгул. Евгений Викторович нахально развернулся у Думы, пересек Невский, несмотря на идиотский знак «только направо», повешенный гаишниками исключительно в собственных своекорыстных интересах, остановился напротив входа и почувствовал, что замерз до того, что, отпустив руль, начал дрожать и стучать зубами. От этого показалось, что на улице тоже холодно, но жар асфальта, неба, стен, автомобилей плотно охватил его, полез в складки одежды и кожи, выгоняя застрявшую там прохладу. Это странное сочетание заставило его, пока он шел до стойки регистратуры, потеть от жары и дрожать от холода. Сейчас он даже не мог врать себе, что все хорошо, потому что чувствовал, что говорит с администраторшей еле шевелящимися чужими губами, что слышит ее ответы с короткой, но многозначительной задержкой, показывавшей угрожающе возросшую толщину пленки, отгородившей его от внешнего мира. Он даже стал бояться, что она заметит, но все обошлось. Евгений Викторович справился, получил квитанцию, ключ и пошел по ступенькам вверх в кафе.

Тамара была там, пила сок и стала улыбаться, когда он подошел и сел рядом. Она удачно выбрала столик не у стены, а посредине зала у какого-то полуискусственного фикуса. Здесь были не одноместные кресла, а широкие диванчики, поэтому Евгении Викторович смог сесть рядом и взять ее за руку, как бы интимно и дружески здороваясь.

Как всякому деловому человеку, Евгению Викторовичу часто приходилось заниматься неприятными делами. Они возникали из взаимодействий сошедшихся обстоятельств, иногда что-нибудь выдумывал Валентин Юрьевич, и отказаться было неудобно или глупо, был еще Егор Кимович, но о нем лучше зря не вспоминать. Он давно понял, что невыполнимых дел не бывает, не надо пугаться, надо потихоньку начать, сделать что-то, потом еще, еще, глядишь — осталось не так уж много, да и деваться некуда — столько уж сделано, грех недоделать. Так и теперь. Номер снят, время выделено, он держит Тамару за руку, смотрит ей в глаза, они улыбаются друг другу, дело идет, хотя очень обидно и трудно принять то, что свидание с очень красивой и расположенной к нему девушкой воспринимается и выполняется как трудное, сложное и неприятное дело. И пусть даже так, пусть он такой ненормальный, но для чего он тогда этим занимается?

На Тамаре было очень короткое черное платье без рукавов с треугольным вырезом на груди и несколькими поперечными лямочками на голой спине. Шею плотно охватывало широкое ожерелье из ниточек золота, спереди к нему был приделан кулончик с ярким белым камешком. Евгений Викторович не разбирался в камнях, не мог отличить бриллиант от фианита, но хотел думать, что камень настоящий. Он взял левой рукой Тамарин стакан с соком, сделал глоток, поставил, почувствовал движение правой руки — то ли сам толкнул, то ли она потянула — и гладкое тепло ее ноги. Они посмотрели друг другу в глаза, приблизили лица, он не захотел предисловий, подумал, что так будет интересней, сказал сразу:

— Я снял тут номер. Подумал, может быть, мы захотим побыть вдвоем.

Она пожала ему руку, улыбнулась. Мимо проходила официантка. Евгений Викторович достал бумажник, узнал, что стакан сока стоит шесть долларов по курсу Центробанка, дал двести рублей. Сердце кольнуло, он подумал, что девушка определенно согласна стать его любовницей и что среди многих возникающих трудностей не последняя — деньги. Кто ее содержит? Отец? Муж? Любовник? Кто этот человек? Он встал, потянув Тамару за собой, обругал себя за неуместную жадность, потом все как-нибудь устроится, но от себя не скроешь, обругал какой-то внешней частью сознания, а боялся кто-то внутри, маленький и нервный. Он согласился с упреком, согласился подождать и скрылся со своими страхами в темную глубину, но никуда не делся.

Они дошли до лифта, поднялись на четвертый этаж. Пока что все это было дело, которое Евгений Викторович организовал, он умел организовывать. Номер был снят, девушка согласилась. Вот он открыл дверь, она открылась легко, вот они зашли в чистую прохладную комнату, в которой был приятный мягкий свет с улицы, слегка разбавленный темнотой, истекавшей из опущенных белых занавесей. Вот он захлопнул дверь, попробовал — она заперлась сама, не надо было крутить ключом, вот он подошел к Тамаре, обнял ее за талию, она подняла руки, обняла его за шею, и они стали целоваться, плотно прижав губы к губам и слегка ерзая телами друг о друга, чтобы скорее возбудить чувственность.

Все. Здесь был конец организованности и начало свободы. Он выключил по дороге телефон, никто не мог его побеспокоить, он не делал абсолютно ничего плохого или вредного, он не отвлекался от важных дел, дела шли так, что можно было бы и отвлечься, он не потратил на приключение деньги, которые не мог себе позволить, укол жадности говорил лишь о внутреннем настрое и не имел никакого отношения к его благосостоянию. Он находился в номере самой шикарной в городе гостиницы с красивой девушкой, моложе его лет на пятнадцать, она целовала его, водила пальцами по коротко стриженным волосам, они обнимались все крепче и дышали все жарче, пора было расслабляться. Он чуть отстранился, как бы перевести дух, и почувствовал себя так далеко от своего тела, ощутил такую броню снаружи и такую черную холодную пульсирующую пустоту внутри, что понял, что если хочет продолжать эту странную процедуру с неясным исходом, то надо не надеяться на чувства, а вести ее своей волей, опытом и умением.

— Ну что? Пойдем туда.

Там была спальня, кровать, чистота и сумерки. Тамара сразу сняла платье, бросила его в кресло, и оно пропало в тени подушек. Он увидел ее обнаженной, с золотым ошейником, в туфлях на высоких каблуках и с черными полосками трусиков — она стояла к нему спиной, сзади все было открыто. Фигура была изумительной. Все гладкое, загорелое, мягко и нежно светящееся в тихой полутьме комнаты. Он вдруг почувствовал, как пустота внутри стала нагреваться, как перехватило судорогой дыхание в горле, он поднял руки, чтобы начать расстегивать пуговицы на рубашке, Тамара повернулась, подошла, поцеловала его еще раз, все пропало.

Делать было нечего. Он разделся, лег рядом с Тамарой, она сразу обняла его, они стали целоваться, он скользнул левой рукой вдоль ее спины, зацепил большим пальцем трусики, потянул их дальше, она согнула, помогая ему, сначала правую ногу, потом левую, последнее препятствие пропало. Евгений Викторович оперся о локоть правой руки, а левой стал делать то, что умел и что подходило обстоятельствам. Он чувствовал дрожь возбуждения на ее коже, что ж, она была не первой женщиной, получавшей удовольствие в его объятиях, опыт был, не всегда же он крутился, занимался бизнесом и тратил нервы черт знает на что. Он почувствовал судорогу ее тела, услышал прерывистое дыхание, понял, что добился желаемого, и подумал о себе: чего дальше-то?

Тамара лежала на его правой руке, отдыхала, но Евгений Викторович понимал, что это на несколько секунд, сейчас потребуется продолжение. Он провел левой рукой по своему чужому, как бы анестезированному телу, потрогал бесконечно далекий от головы фаллос, с удивлением и облегчением убедился, что он напряжен и тверд без признаков сомнений и слабостей, высвободил правую руку и ласково, но быстро, пока обстоятельства позволяли, повернул Тамару на спину.

Все началось и кончилось очень хорошо и для него, и для нее. Они лежали, легко соприкасаясь руками, Евгений Викторович чувствовал колоссальное облегчение, такое живое и яркое чувство счастья от успешно выполненного трудного дела, что даже не хотел подумать о том, получил ли он полагающееся всякому нормальному человеку наслаждение от секса. Наверное, да, а как же иначе? Он понимал, что сделал многое и может себе позволить расслабиться. Двинул правую руку дальше от себя, она легко скользнула вверх и улеглась на плоский и твердый, как нагревшаяся на солнце доска, живот Тамары.

— Какой у тебя твердый живот. Ты что, спортом занимаешься?

— Да. Я на шейпинг хожу два раза в неделю и еще на спортивный степ. А вы?

— Зарядку делаю. Ты что, будешь меня на «вы» называть? Думаешь, мы еще мало знакомы?

Она повернулась на бок, обняла его и тихим смешливым шепотом жарко сказала прямо в ухо:

— Вы такой хороший. Лучше Евгения Викторовича никого нет.

— А чего во мне хорошего?

— Вы добрый. Мне вообще хорошо с вами.

— Правда?

— Конечно, — сказала Тамара, и он понял, что это правда. — Я бы никогда не стала делать ничего, если бы не хотела. Зачем мне это нужно?

Потом они встретились через неделю, потом еще, потом еще... Сначала Евгений Викторович водил Тамару в музеи, она соглашалась, ходила, слушала его рассказы, но он видел, что ей скучно. В театры она ходить не хотела — все ее вечера были чем-то заняты. Он не мог понять, для чего она с ним общается. Пробовал делать подарки — и это было не нужно. Она взяла колечко с сапфиром и мелкими бриллиантиками, ни разу не надела, да и вообще он сразу увидел, что не угодил и что подарки ей ни к чему. Он хотел платить за нее в «Европе», но она стала устраиваться так, что счет всегда был оплачен до его прихода. Он стал бояться, что она его бросит, но нет. Каждую неделю они встречались, шли в снятую им квартиру в самом начале Гороховой и занимались там сексом, который становился для Евгения Викторовича все более приятным и необходимым. Он понимал, что это — что-то вроде психотерапии, чувствовал себя гораздо лучше, чаще прорывал пелену и надеялся, что скоро она совсем порвется и унесется током времени.

Им очень нравилась квартира. Она была на седьмом этаже огромного жилого дома. Под окном зеленели, чернели и рыжели под разными углами обрезки плоскостей железных крыш с антеннами и крошечными домиками чердаков, а над ними гигантским миражом пугали зрение цилиндрическая колоннада и купол Исаакиевского собора. В квартире всегда был беспорядок, на стенах висели отвратительные современные городские пейзажи, маскировавшие неумелость художника пародиями на абстракционистские, импрессионистские, конструктивистские и всякие прочие изыски, всюду стояли горшки с зеленью, которую раз в неделю поливала хозяйка. Ванна с мерзко шипевшей и все время гаснувшей газовой колонкой стояла на кухне. Как-то раз, в октябре, они почему-то встретились ближе к вечеру, не в «Европе», а рядом с ней в его машине. Купили сока и пирожных, сели на кухне. Тамара решила принять душ. Он смотрел на освещенный прожекторами собор, на худенькую девушку, обливавшуюся струями воды и заметно возбуждавшуюся их воздействием, пил сок и думал, что вылечился от неизвестной болезни, стал здоров, силен и бодр, что надо чего-то делать, как-то привязать к себе Тамару, может быть, предложить ей жить вместе, хотя понять, чего ей от него надо, для чего ей эти еженедельные встречи, он не мог. Интересно, что другие еженедельные встречи тоже продолжались, его подруга ничего не замечала, вернее, замечала, что Евгений Викторович стал уверенней в себе, живей и напористей.

2.

Такой был странный ритм жизни. Секс совершался по средам и пятницам, выходные посвящались музеям и книжным магазинам, будни — работе, вечера — чтению. Работа шла очень хорошо, положение Валентина Юрьевича давало все новые и новые возможности заработков, офис Евгения Викторовича кипел жизнью, четверо его молодых подчиненных бегали по знакомым маршрутам: регистрационная палата, КУГИ, налоговая инспекция, фонды, банки, нотариальная контора, и энергия этого движения порождала новенькие бледно-зеленые стодолларовые бумажки, честно делившиеся Евгением Викторовичем после вычета расходов на четыре равные части: одна на взятки, вторая себе, третья Валентину, четвертая тоже Валентину для передачи Егору Кимовичу. Свою пятерку в месяц Евгений Викторович имел, хотел больше, но понимал, что работа в команде, кроме возможностей, приносит и некоторые ограничения: нельзя заниматься самодеятельностью и пытаться искать доходы вне общего дела. Будущее было в дружбе с Валентином, что было нетрудно и приятно, и в его служебном росте, что было труднее и во многом зависело от Егора Кимовича, а от кого там дальше, Евгений Викторович только догадывался, читая газеты и глядя телевизионные новости, но был уверен, что догадки верны. Валентин был очень занят, чем дальше, тем больше, с ним можно было общаться только по телефону, это было обидно, но было и хорошим знаком. Раз занят, значит, нужен, причем нужен Валя мог быть только тем, кто имел право распоряжаться его временем, должностью и доходами.

Евгений Викторович не ошибся. В середине сопливо-теплого ноября, в среду семнадцатого числа, в полдесятого утра, когда он ехал в центр из своего надоевшего юго-запада, ему позвонила помощница Валентина Юрьевича по связям с общественностью Елена Аркадьевна Большакова.

— Женька, ты где?

— Ой, кто это звонит! Какая честь, какое счастье! Доброе утро.

Звонок Елены Аркадьевны был хорошим знаком. Она звонила только по важнейшим и, так сказать, интимнейшим делам, и потом, Евгений Викторович знал, как обращаться с высокопоставленными доверенными дамами.

— Кончай дурака валять. — Он услышал улыбку, чуть ли не смех. — Ты, правда, где сейчас?

— В центр еду.

— Ты едь к нам. Можешь быть не позже полдвенадцатого?

Это был не вопрос. Следующее слово, произнесенное Евгением Викторовичем, не было ответом, а означало лишь то, что он услышал и понял.

— Конечно. А хоть намекнуть можешь?

— Гоша подойдет. Может быть, ты понадобишься.

— Ага. Ну, давай.

— Все.

Он ни мгновения не колебался, конечно, безусловно и без всяких глупостей он будет к полдвенадцатого, даже подумать нельзя о том, чтобы ради личных дел отказаться от такой встречи, но теперь как раз начал думать, что же делать сличными-то делами. Евгений Викторович приехал к себе, выпил чашку кофе, предупредил, что его не будет целый день, сел в машину и сказал шоферу ехать к «Европе». Пока то, пока се, время шло к одиннадцати. Он зашел в кафе, осмотрелся. Народу не было, Тамары не было, мимо шла беленькая невысокая официантка со знакомым лицом. Девушка была чистенькой, аккуратной, но некрасивой и несимпатичной. Такими здесь были все официантки, и Евгений Викторович, иногда задумываясь об этом, не мог понять до конца, в чем суть такого подбора кадров.

Официантка узнала его, помнила Тамару, охотно взяла пятьдесят рублей и пообещала передать записку. В двадцать минут двенадцатого Евгений Викторович вошел в приемную Валентина Юрьевича, привычно отреагировал на ритуальные улыбки секретарши и воинственные жесты охранников, узнал, что у Валентина Юрьевича совещание, и пошел не направо, в кабинет, а налево, в комнату помощников.

Два окна, два письменных стола, два компьютера, холодильник, огромный ксерокс, телевизор, на стенах самодельные плакаты, изображающие высших московских чиновников и политиков в насмешливо-оскорбительных и смешливо-дружественных тонах. Прохлада из потолка, разбросанные бумаги, высокое кожаное кресло за одним столом пусто — Борис куда-то уехал, в другом, слева от двери, сидела Елена Аркадьевна и, немного щурясь, раскладывала яркий многоцветный пасьянс на изумрудно-зеленом экране дисплея. Она была высокой, коротко стриженной, очень стройной сорокалетней шикарной блондинкой. Размеры юбки соответствовали темпераменту, ноги в черных, мягко узорных колготках уводили взгляд Евгения Викторович в полутьму под столом и где-то в немыслимом удалении заканчивались — он не видел, но знал — итальянскими туфлями на высоких каблуках. Над темно-зеленой полоской юбки блестела красными атласными переливами тугая блузка. Кольца, серьги, цепочки мигали, звенели, сочетались с воинственной раскраской тонкого лица, и, как всегда, Евгений Викторович начал улыбаться и предполагать какое-нибудь скорое и приятное событие.

— Ну, чего, как дела? — Елена Аркадьевна перегнала последнюю карту с одного места на другое, пасьянс сошелся, компьютер сыграл что-то веселенькое американское, показал яркую картинку и предложил продолжить.

— Дела! Да что там мои дела. У вас-то как? Кто у нас великий? Я, что ли?

Елена Аркадьевна откинулась на спинку кресла, заложила кисти рук за голову, развела локти. Блузка натянулась на груди, Евгений Викторович, сочетая вежливость с искренним чувством, вздохнул глубоко и шумно, Елена Аркадьевна довольно улыбнулась, наклонилась вперед, положила руки на стол, сказала:

— Сядь. Что ты маячишь, как...

— Как кто?

— Как неродной. Сядь.

Он снял куртку, повесил на крючок, сел.

— Чего у вас тут? Заговор готовите?

— Чего ты несешь?

— А чего? У Валентина совещание, Борю дели куда-то, ты намеки всякие намякиваешь...

— Не болтай ерунды. Кофе хочешь?

— Нет.

— Кончай трепаться.

Она наклонилась к телефону, нажала кнопку, сказала:

— Юля, два кофе принесите нам, пожалуйста.

Они ждали, внутренне напрягшись, момента, когда можно будет, не роняя чувства собственного достоинства, заговорить об интересном. Секретарша, сияя тревожным счастьем круглых голубых глаз, принесла на подносике две крохотные чашки, поставила на круглый столик сбоку у стены, сказала:

— Приятного аппетита, — и ушла.

— Вот дура, вообще вести себя не умеет.

— Что ты ее так? — удивился Евгений Викторович.

— А чего она улыбается? Кто просит? Что это за «приятного аппетита»? Она что? Официантка в кафе? Я — ее начальник, между прочим.

— Слушай, что у вас тут?

— Не знаю. Позвонили сегодня от Гоши. Он срочно вылетел сюда. Боря помчался встречать. Представляешь? Они позвонили, когда самолет уже взлетел. А если пробки? Совсем с ума посходили.

— А чего ему тут надо?

— Не знаю. Никогда ничего такого не было. Вдруг — бах, трах, встречайте.

— А как у него вообще?

— Да черт его знает. Я недавно была там в их гадюшнике. Ехали вместе. Так он разнежился, вдруг кисонькой такой стал, ах, Леночка, как в Петербурге хорошо, как я жалею, как всех вас люблю, только ты меня понимаешь... И еще...

— Чего?

— Женька!

— Лена, кончай дурака валять. Ты меня, чего, не знаешь?

— Он разводиться совсем собрался. Нашел себе тут в Петербурге невесту. Так ты понимаешь.

Телевизор работал на канале MTV, вентилятор в потолке шумел, Елена Аркадьевна говорила очень тихо. Теперь она наклонилась к Евгению Викторовичу и прошептала ему в ухо, чуть не касаясь губами:

— Он узнал, что она изменяет ему с кем-то из близкого окружения.

Они откинулись друг от друга, отпили кофе, Елена Аркадьевна сказала:

— Я думаю, может, с этим связано.

— С кем?

— Никто не знает. Ты же знаешь Гошу. Хрен чего дождешься.

Никто не знает, а Евгений Викторович знал. Он прекрасно помнил, как несколько месяцев назад Валентин Юрьевич рассказал ему о своем романе, сказал, что не знает, что делать. Раз не знал, что делать, значит, ситуация была очень и очень нестандартной. Значит... Евгений Викторович почувствовал сильный удар по голове изнутри, снизу, со стороны желудка. Он понял, что это страх, и согласился с тем, что есть, чего бояться. Гоша, то есть Егор Кимович, не любил таких вот вещей. Его приезд очевидно означал, что ситуация созрела и он решил разобраться и, так сказать, решить вопрос. Если это так, то это конец их бизнеса, конец Валиной должности, а может быть, и конец... О, господи! Евгений Викторович услышал жуткую тишину, отделившую его от Елены Аркадьевны, услышал тиканье каких-то часов, бой крови в висках, захотел проверить, может ли он общаться, существует ли он еще, почувствовал, как где-то далеко зашевелились неживые синтетические губы и как он сказал:

— А я-то здесь при чем? Меня ты зачем вытащила?

— Валя сказал, что ты можешь понадобиться.

— Ему, или это инициатива Егора?

— Да, наверное, Егора... Валя-то тебя в любой день может увидеть.

Они услышали шум в приемной. Было слышно, как вскочили, замерли охранники и Юлия, как открывались и закрывались двери, как несколько человек тихо вышли в коридор. Их дверь тоже приоткрылась, засунулось крупное с резко очерченным горбатым носом и прилипшими к потному высокому лбу остатками кудрей лицо Бориса Алексеевича — первого заместителя Валентина Юрьевича.

— Чего, как дела?

— Сидим, вас ждем, — с вежливым весельем ответила Елена Аркадьевна.

— Ага. Сейчас я подойду.

Боря закрыл дверь, было слышно еще какое-то шуршание, смысл которого был ясен: Егор и Валентин ушли в кабинет, им отнесли чай, Боря расставил охранников так, чтобы никто близко не подошел к приемной, сбегал вниз, лично распорядился машинами — где ждать, где стоять охране, вернулся.

Их стало трое в комнате. Елена Аркадьевна и Борис Алексеевич молчали, гоняли пасьянсы, иногда говорили что-нибудь друг другу. Евгений Викторович взял газету со стола, даже не посмотрел какую, закрылся ей и стал думать.

Все. Бизнес полетел, это ясно. В конце концов, все когда-нибудь кончается. Если у Егора с Валей разборки, то он вроде бы ни при чем. Его личные дела Егор, наверное, не тронет — не за что, да и уровень не тот. В принципе, исчезновение Валентина в смысле доходов, может быть, и к лучшему. Связи наработаны, определенный авторитет есть, умение тоже. Свобода — это хорошо. Валя. Друзьями не бросаются. Валентин бывает хамом, бывает идиотом, бывает невыносимо высокомерным, но он друг, он интересен, умен, он нравится Евгению Викторовичу, в конце концов. Ну что? Сейчас они договорят, Егор уйдет. Надо будет переговорить с Валей, все, как есть, рассказать, выслушать все его проклятия и грубости и предложить помощь. Помочь можно. В крайнем случае — написал заявление, сел на самолет да и улетел, хоть в Америку. За такое дело, как потрахаться с чужой невестой, в Америке искать не будут. Пожить, отдохнуть, а там чего-нибудь придумается.

— Валентин вместе с Егором уезжает или остается?

Этот вопрос Евгений Викторович задал неожиданно, так что только по вдруг раздавшимся звукам понял, что чего-то говорит. Еще он понял, что стало легче, что все уладится, время все успокоит.

— Ты чего, проснулся? — Елена Аркадьевна с удовольствием откинулась от компьютера, видно, пасьянс не сходился. Потянулась, продолжила: — А то я смотрю: газеткой прикрылся, похрюкивает там. Ну, такая лапочка.

— А вы экономьте больше. Купили бы компьютер для посетителей, я бы тоже поиграл в чего-нибудь.

— Играть надо на рабочем месте. Нечего тут. — Борис Алексеевич тоже сел прямо, посмотрел на Евгения Викторовича. — А чего тебе?

— Да поговорить с Валей надо.

— Поговоришь.

Зазвонил телефон. Борис взял трубку, послушал, сказал:

— Да.

Повесил трубку, повернулся к Евгению Викторовичу, улыбнулся легко, как будто какой-то своей внутренней горечи, продолжил:

— Иди. Давай. Тебя ждут.

Евгений Викторович вышел в приемную. Сразу же открылась дверь кабинета, ему навстречу шагнули Валентин и Егор Кимович. Остановились. Было тихо, секретарша и охранники стояли смирно, телефоны не звонили, экран компьютера погас из вежливости, только искры рождались его темнотой, медленно приближались к внешнему краю и гасли, не в силах преодолеть порог между двумя мирами. Егор внимательно посмотрел в лицо Евгению Викторовичу.

Он был высок — примерно сто восемьдесят пять, худ — дорогой серый костюм, под ним белая рубашка и яркий красно-белый галстук, спадал с нешироких плеч крупными складками, не касаясь спрятавшегося под ним тела. Большая голова была слегка вытянута по вертикали, аккуратно постриженные нейтрально-русые волосы взлохмачены. Евгений Викторович знал, что Егор Кимович позволяет себе иногда провести рукой по волосам, демонстрируя некоторую бесшабашность в способе размышлений. Лицо было бледным, немного помятым, с крупным носом, умеренных размеров ртом, светло-серыми глазами и большим лбом с тремя горизонтальными морщинами. На щеках и подбородке было несколько наростов вроде мягких бледных бородавок. Егор Кимович умел вести себя так, словно он всегда был немножко растерян и ему нужны одна-две секунды, чтобы собраться, прийти в себя и принять какое-то очень важное и правильное решение. Эта манера действовала, никто не решался прерывать его задумчивость, все ждали.

Такая внешность и такой способ поведения появились у Егора Кимовича в раннем детстве и росли вместе с ним. Он родился сорок лет назад в семье важного чиновника Ленгорисполкома. Учился в специальной школе у Смольного, где прошел путь от командира звездочки до председателя совета пионерской дружины, а потом секретаря комсомольской организации. Он очень хорошо учился, свободное время посвящал общественной деятельности, и время постепенно превратилось в никогда не прерывавшуюся цепь совещаний по разным вопросам, за разными столами, в различных составах. Егор Кимович переходил из одного совещания в другое, знал всех, кто в них участвовал, ничего другого не умел и не любил делать, и трудно было представить его без сопровождающих лиц, без заранее утвержденного недельного графика и без повестки ближайшего совещания.

Три года назад Егор Кимович получил должность в Москве, увидал такие совещания, о которых раньше знал по осторожным тихим слухам, легко освоился, стал еще бледнее, задумчивее и худее. Евгений Викторович часто видел его по телевизору. Егор Кимович никогда ничего не говорил, никогда не лез вперед, как некоторые крикуны без серьезного прошлого, крепкого настоящего и уверенного будущего, но сидел на таких особенных местах, которые сами по себе говорили о многом, проходил с такими людьми в такие двери, за которые никогда не пускали корреспондентов, и не улыбался тогда, когда улыбались самые первые лица и радостные улыбочки сопровождающих холуев немедленно покрывали телевизионные экраны.

Валентин Юрьевич, Елена Аркадьевна, Борис Алексеевич, Евгений Викторович, Юля и даже, кажется, охранники были знакомы и работали вместе с Егором Кимовичем, когда он еще жил в Петербурге. Положение Егора Кимовича требовало любви, и его любили, как, например, любят деньги, с примесью страха, неприязни и непонятности допустимых форм проявления чувства. Елена Аркадьевна вообще его ненавидела, потому что хоть Егор Кимович называл ее «кисонькой», «лапочкой» и «радостью моей», хоть любил в петербургские годы обнять и поплакать на плече, хоть и были они вместе с восьмого класса, но дальше дело ни шло, никогда и ни разу, а такого отношения к себе Елена Аркадьевна не терпела. Она могла в случае чего быть союзником, но сейчас было не до того: надо было здороваться.

— А, Женя. Здравствуй, — сказал Егор Кимович и потер конец носа пальцами правой руки.

— Добрый день, Егор, — произнес Евгений Викторович, пожал опустившуюся вниз руку и повернулся к Валентину Юрьевичу.

Тот резко шагнул вперед, наклонил небритое лицо над волнами живота и красными полосами подтяжек, хрипло поздоровался и сразу отступил назад, создав быстро погашенное спокойствием Егора Кимовича тревожное чувство необходимости бросить это место и бежать, не глядя назад.

— Ну, что, как дела? — Егор Кимович не отводил глаз от лица Евгения Викторовича и даже наклонил голову, как бы всматриваясь и ища там чего-то.

— Да, какие у нас дела. У вас дела, а у нас так... делишки.

— Ну, ты даешь! — Егор издал булькнувший в тишине звук, вроде начала смеха, замолчал.

— Так что, Егор Кимович, — тем же хриплым торопливым голосом прервал тишину Валентин, — решили, берем Женю, да?

Егор Кимович оторвал глаза от Евгения Викторовича, перевел их на Валю, посмотрел, подумал, вернул глаза обратно, еще посмотрел, вдруг закинул назад голову, тряхнул опущенными вниз руками и громко, неумело засмеялся. Евгений Викторович думал, что он хмыкнет несколько раз и перестанет, но нет, Егор смеялся, начал повизгивать, мотал головой, водил руками, не мог остановиться. Охранник, Юля, Валентин, Лена с Борисом, стоявшие в открывшемся дверном проеме, пытались улыбаться — когда смеется тот, кого любишь, надо радоваться и проявлять радость, но дикая неуместность этого смеха высушила звуки и движения, казалось, сейчас исчезнут объемы, останется Егор, хохочущий среди плоских, беспорядочно расставленных картонных кукол, вырезанных им из детской книжки.

Смех кончился. Егор Кимович провел правой рукой по волосам, от затылка наискось к левой брови, потом вдоль лба к правой, повернулся к выходу, сказал:

— Да. Ну, ладно. Валя, проводишь меня.

Валентин Юрьевич скоро вернулся. Евгений Викторович сразу прошел к нему в кабинет, сел в кресло, стал ждать. Валентин сел за письменный стол, получилось, что они сидят не напротив друг друга, как товарищи, а под прямым углом, как будто Евгений Викторович пришел просителем на прием к важному чиновнику. Они сидели, Валя сопел, двигал по столу бумаги, брал и клал обратно карандаш, дергал руку к телефону, мотал головой с резкими вдохами, будто собираясь заговорить, наконец собрался.

— Ну, как ты? Я тебя предложил на это место. Егор посомневался, но в общем...

— Что у вас тут? Вы чего сегодня? Обкурились, что ли? Какое место?

— Заткнись. Сейчас расскажу.

Валентин опустил голову, уперся переносицей в кулак вертикально поставленного левого предплечья, закрыл глаза и заговорил глухим монотонным голосом с выраженным усилием, будто выдавая какую-то давно ему известную, страшную и постыдную тайну:

— Есть проект. Какой, пока не скажу. Смета приблизительно на сто шестьдесят миллионов.

Он замолчал, стал водить правой рукой по столу.

— Сто шестьдесят миллионов чего?

— Ты чего, ...б твою мать? Баксов, уёв по-вашему. А что тебе, Егор, из-за рублей летать будет? С...ал он на эти рубли.

— Тоже, знаешь ли, сумма.

— Пошел ты на х... В общем, так. Проект был заморожен два года назад. Сейчас они могут открыть финансирование. Прокачать надо быстро. Я сказал, ты справишься.

— Так кем я там буду?

— Либо жопой, либо генеральным директором. Ты кем хочешь?

— А ты?

— Я-то как раз буду жопой. В смысле, все на меня сядут, я всё сделаю, все мне спасибо скажут.

— Ладно, слушай, — Евгений Викторович понизил голос, наклонился к Валентину, — Гоша только за этим приезжал?

— А тебе мало? Твои — три процента. Как? Доволен?

Три процента всегда были стандартным вознаграждением ответственного исполнителя. Евгений Викторович кивнул головой, он сообразил не сразу, в том смысле, что не сразу сосчитал размер гонорара. Наверное, в мозгу, как в электрических цепях красивых современных машин, существуют реле задержки, которые дают возможность системе подготовиться, поднапрячься, чтобы не сгореть, или, в человеческом смысле, чтобы крыша не поехала. Он кивнул, посидел секунду-другую, почувствовал, как побежали мурашки по коже под плотной тканью рубахи, как энергия бега стала теплом, как горячие волны бросились внутрь, достигли живота, головы, как слюна стала сладкой, а мышцы потребовали внешних проявлений радости. Он встал, подошел к столу с водой и фруктами, налил нарзана, выпил. Ему показалось, что он опьянел немного, наверное, вода растворила что-то внутри. Это было очень приятно, он повернулся к Валентину Юрьевичу, сказал, слыша звонкую резкость звуков своего голоса:

— Доволен, конечно. Чего делать надо? Когда начнем, когда кончим?

— Тебе лишь бы кончить.

Валентин вскочил, подбежал к столу, тоже выпил воды, вдруг сильно толкнул Евгения Викторовича двумя руками, так что тот сделал несколько шагов назад, разлил остатки воды из стакана, удержал равновесие, спросил:

— Ты чего, дядя? Успокойся. От денег, что ли, обалдел?

— Ладно, да, ты прав, конечно. Давай так. На послезавтра, так, — он нажал клавишу на пульте компьютера, потом еще одну, потом стал тыкать несколькими пальцами, ничего не получилось, бросил, — ладно, нет, рано, давай на понедельник, нет, нехорошо, плохой день, вторник — поздно, значит, так: в субботу в одиннадцать у меня совещание. До этого вот тебе, на, — Валентин Юрьевич вытащил из портфеля красиво переплетенную книжку, положил, тяжело хлопнув, на стол, — изучай. Строго секретно, понимаешь?

— Чего ж тут не понять?

— Ну все, все. Давай, Женя, извини. Все, иди.

— Давай, пока.

— Иди. Пошел на х... Шутка.

Евгений Викторович взял книжку, взял со стола какую-то газету, завернул, пожал потную Валину руку, вышел в приемную. Охранники и секретарша молча встали, он сделал шаг вперед, охранник открыл дверь в комнату помощников и, когда Евгений Викторович зашел внутрь, закрыл ее.

Елены Аркадьевны не было, наверное, поехала провожать Егора в аэропорт. Борис сидел за столом, смотрел в экран компьютера, надо полагать, раскладывал пасьянс. Евгений Викторович сел на мягкий кожаный диван, сидел молча, стараясь отдохнуть. Борис взглянул на него быстро и без улыбки, отвернулся к пасьянсу. Все было хорошо. В такие деньги Евгений Викторович поверить не мог, представить, как кто-то где-то дает ему четыре миллиона восемьсот тысяч долларов, было абсолютно невозможно. Он пытался перетянуть невозможность в реальность размышлениями о карьере Егора Кимовича, о том, что для него миллионы, наверное, пустяк, что он-то не в первый раз проворачивает такие, с позволения сказать, проекты. Потом мысль скакнула на Егорову невесту. Выходило, что все волнения зря, что и тут все хорошо. Что-то волновало и тревожило. Он стал вспоминать, где, что смущает, от чего беспокойно. Понял. Из-за смеха Егора. Что смешного? Что не так?

Борис встал из-за стола, взял из ящика какую-то фотографию, подошел, спросил:

— Хочешь посмотреть?

— А чего тут?

— В воскресенье на дачу к Вале заезжали. Просто так, может, интересно.

Он взял, стал смотреть. Несколько человек стояли на фоне желтой бревенчатой стены. Егор, Валя, Борис, еще двое известных Евгению Викторовичу чиновников, Елена Аркадьевна — все в брюках, куртках, Валя в шляпе. Две каких-то средних лет тетки с толстыми попами и в пушистых свитерах. Худенькая бледная девочка с голубыми глазами и длинными прямыми волосами, перехваченными на уровне лба цветной серо-синей ленточкой. Длинное светло-серое платье из чего-то вроде дерюги, очень грубо вязанная темно-серая расстегнутая кофта.

— Кто это?

— Валина подружка.

— Слушай, сколько же ей лет?

— Девятнадцать.

— Выглядит на пятнадцать.

Боря пожал плечами. Евгений Викторович протянул ему фотографию — все ясно, но Боря не взял, ждал чего-то. Вежливость требовала еще какого-то вопроса. Евгений Викторович держал фотографию, пытался понять, чего надо, догадался, спросил:

— А фотографировал кто?

— А, Гошина невеста.

— Такая же бледненькая?

Боря взял фотографию, усмехнулся. Евгений Викторович заметил, что Борис вдруг вспотел, капельки покрыли высокий лоб с большими залысинами, повлажнели волосы, казалось, вспотели даже глаза.

— Нет, — он мотнул головой, опустил руку с фотографией. — Ты ее не видел, разве? Такая роковая женщина. Демоническая брюнетка. Ведет себя как... В общем, смерть мужикам. Понял? Ну, давай, пока.

3.

Евгений Викторович попрощался, вышел в приемную. Валя был занят, можно было подождать, конечно, да что толку? Охранник вывел его наружу — выйти, как и войти, можно было только сунув в нужное место специальную карточку. Евгений Викторович дошел до машины, сел, он боялся расслабиться до того, как останется один. Сказал ехать в контору. Ему хотелось оттолкнуть шофера, нажать на газ, хоть поверх его тупой грязной ноги, хотелось лететь без остановки, обгоняя всех и не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Он прекрасно понимал, что это просто нервы, доедет ли он быстро или медленно, ничего не изменится, поэтому сидел спокойно, дышал ровно, радовался броне, в которую страх, необходимость принимать опасности и неприятности и соответствовать им заковывали его тело, мозг и чувства, оставался внутри брони маленьким, мягким и беззащитным, но чем-то еще глубже и потаенней надеялся и верил, что все как-то обойдется, а если нет, то будет не очень больно и страшно.

Доехали. Евгений Викторович поднялся на третий этаж, молча прошел в кабинет, закрыл дверь, сел за стол, включил кондиционер, чтобы дуло и шумело, стал думать.

Оказывается, он относится к близкому окружению Егора Кимовича. Вот уж не думал, не гадал. Кого в Москве может интересовать питерская шестерка, мелким жульничеством добывающая несколько штук в месяц? Значит, может. Собственно говоря, предложение стать генеральным директором проекта говорило о том же. Это хорошо. Если сделать все правильно, все отработать, показать себя менеджером high-класса, то проект будет не последним, у этих ребят наверняка есть штуки поинтересней.

Евгений Викторович вдруг понял, что сидит в абсолютной, тяжело сжавшей голову тишине, вдохнул, услышал ток воздуха, решил, что так нельзя, и пошел к холодильнику попить чего-нибудь.

Он не сомневался ни одной секунды в том, что замыслил для него Егор Кимович. Тут все дело в способе размышлений. Тамара и еженедельные встречи с ней попали в его собственный деловой график — он мог мыслить достаточно широко, но всегда проигрывал в борьбе с самим собой, вот все и скатилось в неправильное, но удобное русло. Теперь он сам попал в деловой график Егора. Калигула как-то раз ни с того ни с сего засмеялся, пируя в обществе двух консуляров. На их вопрос о причине смеха ответил, что ему смешно смотреть на людей, которым перережут горло по малейшему его желанию. Вот Егор и хохотал, глядя на человека, затеявшего роман с его невестой. Тут не было логики. Были чувство унижения, желание мести, необходимость самоутверждения, сделавшие Евгения Викторовича в глазах Егора Кимовича скорым кандидатом в покойники.

Евгений Викторович постоял у холодильника, пытался вспомнить, пил он чего-нибудь или нет. Увидел перевернутый стакан с каплями воды на прозрачных стенках. Наверное, пил. Вернулся к столу, стал читать проект.

Через два часа он понял, в чем дело, и узнал, что будет. Проект был чистым, ничем не разбавленным воздухом. Изучение радиационной обстановки в реках Восточно-Сибирского бассейна... Исследование аэромагнитной обстановки... Устройство постоянных баз для работы групп экологов, геологов и метеорологов на берегах непроизносимых речек... Оплата аренды пяти вертолетов... Устройство временных аэродромов... Запуск спутников для проведения... Результатом должны были стать папки отчетов, которые никто никогда ни при каких обстоятельствах читать не будет, тем более что их засекретят и спрячут туда, где никто не найдет и куда никого не пустят.

Значит, так. В субботу совещание. Через несколько дней совет директоров, выборы генерального директора, то есть Евгения Викторовича, месяц-другой на прокачку денег. Он все сделает. Понятно, что гонорар сразу не дадут, — пока то, пока се, недоверие и суетливость проявлять нельзя, да и бесполезно, надо будет ждать. Итак, появляется человек, который знает, куда ушли сто шестьдесят миллионов казенных денежек, кто их достал и кому они достались, который подписывал все платежки и в случае чего может расколоться. Кроме того, этому человеку надо отдать почти пять миллионов долларов. Что будет, если он вдруг, так сказать, перейдет в иной мир? Все друг другу спасибо скажут, а если кто и догадается, что тут не без личных счетов, то вряд ли будет обострять. Вот почему Москву, а точнее, Егора Кимовича заинтересовала мелкая питерская шестерка. Евгений Викторович повернул голову, увидел, что уже десятый час, вот что значит думать, решил ехать домой. Стало как-то веселее. Все-таки время есть, до окончания проекта он будет нужен, а там посмотрим. То ли ишак сдохнет, то ли...

Он вышел на улицу. Темнота, сырость, ветер, грязь, темное пятно машины, тревожные звуки и световые вспышки бешеного движения по близкому Невскому. Он забыл застегнуть куртку, да и чего застегивать? Здесь застегнул, в машине расстегнул, чего зря стараться? От этого стало неуютно, холод полез в щели одежды. Неудобство привело за собой тревогу, та подвигалась туда-сюда в уставших от огорчений мозгах, придумала вопрос. А что, если его грохнут гораздо раньше? Молодой бизнесмен только что назначен генеральным директором крупного проекта, имеющего стратегически важное значение для безопасности страны... Если Егор хочет все это дело замаскировать, лучшего варианта не придумать. Евгений Викторович почувствовал резкую дрожь похолодевшего тела, сел в машину, поехал домой — больше было некуда.

В среду в двенадцать он поднялся в кафе. Совещание в субботу прошло нормально. Он понравился. Совет директоров провели во вторник, тоже все без сучка без задоринки. Евгений Викторович страшно устал. Хотелось упасть на пол, начать колотить ногами, выть, плеваться, вопить о помощи, сделать что угодно, чтобы кто-нибудь, хоть одна живая душа на всем белом свете пожалела, сделала что-то, все равно что, и все стало бы нормально, как было до встречи с Тамарой этой ужасной. Он одернул себя. Тамара ни при чем, сам полез знакомиться. Да и не так уж все было нормально до этой встречи. Может, наоборот, как-нибудь прорвется, изменится, станет хорошо...

Тамара сидела у стены, ничего не ела и не пила. Это был знак, ей было известно о произошедшем. Он не смог подойти и сесть рядом с ней. Подумал, что она примет его мрачный вид за обвинение, не захотел этого, но выглядеть веселым не смог. Сел через два стола, отрицательно повертел головой на вопросительный жест проходившей мимо официантки, стал смотреть на Тамару, на стол, в стену, на свои ботинки, опять на Тамару. Она встала и подошла к нему.

Евгений Викторович редко смотрел ей в лицо. Неопределенность отношений пугала встречей глаза в глаза, да и вообще дело пошло так, что его больше интересовало ее гладкое, гибкое, смуглое тело. Сейчас получилось наоборот. Взгляд скользнул по остановившейся рядом с ним девушке. Что-то очень блестящее, плотно облегающее, серебристого цвета. Снизу заканчивается красными вспышками. Похоже на космическую ракету, как ее рисовали в старинных детских книжках. Тамара села, узкий ремешок красной сумки резко слетел с плеча. Она не стала класть ногу на ногу, плотно свела колени, посмотрела на Евгения Викторовича, их глаза встретились.

Он увидел неподвижное лицо, сжатые губы, чуть-чуть, почти незаметно, подрагивавшие движением каких-то глубоко спрятанных внутренних мышц, пухлые щеки, черные глаза, смотревшие сильно и недобро.

— Добрый день, — сказал он, не зная, что сказать еще.

— Здрасьте. Что случилось? Вы меня перестали узнавать?

— Нет. Что ты говоришь? Конечно, нет. Тамара, что ты...

— Ага. Значит, узнаете. А я уж подумала... Сели куда-то, на меня смотреть не хотите. Ну, так что?

— Что?

— Ну, что? Мы идем, или вы здесь будете сидеть?

— Тамара...

— Что Тамара? Что с вами случилось?

— Ты прекрасно знаешь, что со мной случилось.

— Правда? Может, расскажете все-таки? — в голосе мелькнула неискренность. — Что такое?

Девушка заметно разозлилась, дышала резко, струи воздуха зажато и шумно проходили через сузившиеся отверстия маленького, вдруг побелевшего на конце носа. Евгений Викторович чувствовал себя плохо. Он никогда не был в такой или хотя бы близко похожей ситуации, путался, раздражался, не знал, что сказать, но все-таки сказал:

— Я разговаривал с Егором Кимовичем.

— Ну и что?

— Ты его невеста?

— Я не понимаю, какое это имеет значение. Что это вообще значит — невеста?

— Он собирается на тебе жениться?

— Почему вы думаете, что вас это касается? Как можно задавать такие вопросы?

— Нет, подожди... А почему не задать? Что тут такого? Ответь, пожалуйста.

— Я не знаю, что он собирается. Я еще ничего не решила.

— Он узнал, что мы с тобой любовники.

— Ну, дальше что? Это его не касается.

— Он очень опасный человек.

— Да?! Так вы струсили? Ну, ладно. Тогда до свидания. Так?

— Нет, подожди.

— Чего?

— Я не хочу.

— Тогда поехали.

Он молча встал. Он не хотел секса, он не хотел развлечений и удовольствий, но разговор о проблемах успокаивал, давал иллюзию действия, направленного на отвращение опасности, он хотел продолжить.

Шофер с машиной были заняты целый день. Внизу стояла маленькая серебристая машинка «Hunday-Accent», которую Евгений Викторович купил лично себе на всякий случай. Он ехал в полусне, который прилип снаружи к глазам, рукам и голове. Все было зыбко и нечетко, это нравилось, и плавные повороты руля, качая тело, покоили страхи. Уют отвлек, согрел, все скоро кончилось — от Михайловской до Гороховой путь недолог. Вернулось беспокойство. Железные ворота лязгом цифрового замка отбили такт движения, потом ударила входная дверь, тон следующих тактов задавали двери лифта. Он долго, страшно сотрясаясь и скрипя, лез на седьмой этаж, воняя свежей краской и гниющей плотью. Последней стукнула дверь квартиры.

Там было тепло, тихо, зажатый стенами воздух был неподвижен. Евгений Викторович, пытаясь продолжить ритм движения, щелкнул длинным крючком вешалки о стену, цепляя куртку, открыл дверь, включил свет, подвинул стул, четким движением, будто был военным в казарме, сел и посмотрел вокруг себя и на Тамару. В комнате было много вещей, картин и цветов. Кровать была покрыта шелковой сине-зеленой тканью, под ней была постель, защищенная от пыли. Тамара встала между кроватью и прямоугольным обеденным столом, положила на него сумку, отвела назад плечи, опустила руки и посмотрела на Евгения Викторовича тем же сжатым какой-то сердитой силой взглядом, каким смотрела на него в кафе.

— Ну, так что?

Он обрадовался тому, что Тамара заговорила первой.

— Что?

— Вы зачем меня сюда привезли?

— Слушай, Тамара...

— Ну, слушаю, слушаю.

На ней был обтягивающий синтетический серебристый костюм, какая-то городская вариация горнолыжной одежды. На ногах были красные сапожки на высоких каблуках, исчезавшие под брюками. Тамара расстегнула молнию на куртке. Открылись красный топ, отсутствие лифчика и темный пупок посреди полоски живота. Она сняла куртку, положила на стол, сказала:

— Я слушаю. Так что вы мне скажете?

— Дела нехорошие. Егор знает о нашей связи. Раз. Потом, он мне поручил руководство одной финансовой операцией.

Он запнулся, потому что Тамара наклонилась и стала тянуть вверх замочек молнии на левой штанине. Может быть, это все-таки горнолыжный костюм?

— Я слушаю, слушаю. Ну! Финансовой операцией.

— Понимаешь, я за нее должен получить очень много, исключительно много денег. А все идет хорошо. Уже так крутится, что просто... Значит, месяца через два я все закончу.

Евгений Викторович думал, что будет говорить убедительно и страстно, что Тамара сразу поймет, как все плохо и серьезно, что слова будут возбуждать в них страх и беспомощность, что они сядут вместе, будут бояться и утешать друг друга и, может быть, станут ближе и откровенней. Получилось наоборот. Он слышал, как бы со стороны, чушь, которую нес сначала быстро, потом медленней, потом с запинками. Он понимал, что его попытки предупредить об опасности вдруг начинают звучать страхами идиота, который боится, что его лишат доли при дележке.

Тамара расстегнула наконец молнии. Плотная пуховая ткань разошлась, стали видны красные голенища невысоких сапожек, а брюки получились расклешенными. Она выпрямилась, расстегнула блестящую, стального цвета защелку на поясе, расстегнула молнию, легко сняла брюки и тоже бросила их на стол.

Евгений Викторович понимал, что что-то не так, смотрел, молчал, услышал заданный насмешливым холодным тоном вопрос:

— Ну, я слушаю. Вы все сказали?

Ответил, ясно слыша свои слова и ужасаясь тому, насколько нелеп и жалок их смысл:

— Нет. Ну, что!.. Все же ясно. Через два месяца твой жених имеет человека, который знает слишком много, которому надо отдать несколько миллионов долларов и который к тому же любовник его невесты. Убьют меня, и все тут.

Пока он говорил, Тамара сняла еще чего-то. Евгений Викторович смотрел в пол, потом поднял глаза, и слова последней фразы прозвучали слабым сипением окончательно обалдевшего и заболтавшегося глупого жадины. На ней остались топ, красные сапожки и тоненькие светло-серые чулки, державшиеся на самом верху ног давлением на кожу плотных полос неизвестной синтетики. Она завела руки за спину, слегка расставила ноги, смотрела на него в упор, не улыбаясь, не мигая и не морщась, неожиданно повернулась, пошла к окну — Евгений Викторович попробовал вдохнуть, ничего не получилось — и встала к нему спиной невыносимым силуэтом на фоне крыш, колонн, куполов и влаги серого неба.

— Что это значит — убьют? — спросила она вдруг ставшим задумчивым и чувственным голосом.

— Я не знаю, как объяснить. Как всех убивают. Пулю в голову... Или в сердце...

— Круто... — тихо сказала она.

— Что круто?

— Когда пуля входит в тело. Я хотела бы... Это, наверное, кайф.

— Очень короткий кайф.

— Ну и что? Пусть короткий, зато сразу.

Она топнула каблуком правого сапога о резко скрипнувшую паркетину, по гладкой коже пробежали волны.

Тамара повернулась к Евгению Викторовичу лицом, села на широкий низкий подоконник, положила правую ногу на левую, чуть наклонилась вперед, положила тонкие руки на колено, улыбнулась искренне, но как-то странно, не грустно и не весело, как будто улыбнулась не наружу, а какой-то силе или кому-то внутри себя, кто был безразличен и независим от всех внешних событий и воздействий. Она сидела так, будто приехала с Евгением Викторовичем в эту петербургскую трущобу, устроила ему стриптиз, теперь сидела и улыбалась не потому, что ей хотелось очередных сексуальных удовольствий с любовником, а потому, что так было надо по очень важным, но не пожелавшим обнаруживать себя причинам. Эта внутренняя сила прервала разговор, заморозила своим воздействием воздух и предметы, достигла Евгения Викторовича. Он встал, подошел к ней, взял на руки, отнес и положил на шелковое покрывало. Пока нес, Тамара обняла его руками за шею. Стало легко нести и приятно думать, что все-таки они вместе. Медленно, в абсолютно застывшей и бессмысленной задумчивости он разделся. Тамара лежала, не шевелясь, не снимая остатки одежд. Она глядела на него пусто, бездумно и не моргая. Он лег сверху, им было не до поцелуев, ласк и объятий, и почувствовал, даже не почувствовал, а как-то так... — что это значит, когда пуля с размаху входит в плоть, и что это значит для плоти и для пули.

Потом, лежа на его руке, Тамара сказала:

— Все будет хорошо, — и повторила: — Не волнуйтесь, Евгений Викторович, все будет хорошо. Не надо волноваться.

Они расстались около семи часов вечера. Иногда Евгений Викторович приходил в себя, начинал думать над Тамариными словами: что это значит — «не волнуйтесь»? Просто так, чтобы успокоить, или она знает что-то? Он хотел спросить, но Тамара каждый раз обнимала его и начинала целовать в губы, мешая движению слов. Она сняла сапоги, чулки и топ, они забрались под одеяло, и все это было похоже на безмятежный отдых мореходов посреди безбрежной океанической ночи.

Потом Тамара встала, быстро оделась, сказала, что провожать ее не надо, так было впервые, сразу ушла. Евгений Викторович смотрел из складок одеял и подушек, как, может быть, смотрит из глуби темного дупла на яркий воздух случайно разбуженная возней дневных существ усталая сова. Дверь хлопнула, перед уходом Тамара погасила свет, Евгений Викторович сразу уснул и в первый раз со времен ранней юности проспал больше четырнадцати часов подряд без страхов и горечи, и снились ему приятные тихие сны.

4.

Тамара вышла на грязную мокрую улицу. Ветер сменил направление. Конечно, здесь, на Гороховой, это не ощущалось, здесь вообще ветра не было, одни сквозняки. Но где-то далеко, за городом, в полях, лесах и огородах стал дуть северо-восточный ветерок, температура пошла вниз, и капли дождя стали потихоньку превращаться в льдинки. Она постояла, подумала, Евгений Викторович очень удивился бы ее нерешительности, достала из сумочки крошечный ярко-красный радиотелефон, нажала несколько кнопок, сказала:

— Але, папа?

Ответил громкий голос с сильным южным акцентом:

— Здравствуй. Ты почему обедать не пришла? Мама огорчилась. Ты где ела?

— Да, ладно... Ну, извини, — Тамара улыбнулась. — Я в кафе ела.

— Что там за еда в кафе?! Голодная ходишь целый день.

— Я сейчас приеду.

— Ты подожди. Мне Егорушка звонил. Он сейчас прилетает. У тебя телефон не работал. Ты позвони ему. Он волнуется. Что у вас там, что ты молодого человека обижаешь?

— Да ничего. Все нормально.

— А... Ну, позвони.

— Ладно, сейчас.

— Ты когда домой приедешь?

— Ну, может, с Егором поговорю. Узнаю, что у него там случилось, и приеду.

— Смотри, поздно не приходи, тебе завтра к первой паре. Ты помнишь?

— Я все помню, папа. Ну, поговорю и приду. Как получится.

— Хорошо. Ну, до свидания, приходи ужинать.

— Ладно, папа, пока.

Она задумалась, сделала один-другой шаг вперед, оказалась в узкой щели меж двух припаркованных машин, в полуметре от суетливого и нервного автомобильного движения по узкой и ухабистой Гороховой. Телефон, который она держала в правой руке, вдруг зазвонил. Тамара знала, кто это, поэтому, пока несла трубку к уху, устроила на лице, не думая об этом и ничего специально не делая, устало-капризно-скучающую гримаску и приготовилась отвечать вялым, слегка раздраженным тоном.

Минут за двадцать до этого, когда она застегивала пояс на своих серебристо-космических брюках, а Евгений Викторович глядел на нее и мечтал уснуть, в двадцати пяти километрах от этого места на широкую бетонную полосу аэропорта Пулково в клубах ледяного тумана и бешеных фонтанах брызг из-под колес садился самолет, прилетевший из Москвы. Он быстро подрулил на приготовленное место, к передней двери сразу же подъехал трап, а за ним блестящий темно-коричневый микроавтобус с двумя мигалками на крыше. Он принял двух пассажиров, через три минуты их уже встретил человек в форме и повел через здание аэровокзала к ожидавшей машине.

Четверо людей, сидевших на стульях в углу пустого зала, вскочили, побежали навстречу, размахивая микрофонами и подпрыгивая, чтобы ловчее угнездить на плечах тяжелые видеокамеры. Все встретились в середине плоскости пола и остановились.

— Егор Кимович! Ходят слухи о готовящихся перестановках в правительстве. Не могли бы вы их прокомментировать?

— Меня никто переставлять не собирается.

— Говорят о скорой отставке первого вице-премьера.

— Так. — Егор Кимович умело и стремительно скользнул вперед, потом вправо, оставив перед замешкавшимися журналистами пустое место меж двух охранников, и сразу пошел вперед к открытой двери в длинный светлый коридор. Кудрявая тощая журналистка побежала за ним, сумела обогнуть правую руку с портфелем и подсовывая микрофон, спросить:

— Считаете ли вы возможным получение Россией до конца года очередного займа от Международного валютного фонда?

— Экономика Российской Федерации находится на устойчивом подъеме. Можно смело рассчитывать на усиление благоприятных тенденций в будущем году.

— То есть вы не считаете получение займа жизненно важным?

— Главным является установление стабильного баланса позитивных факторов, какие бы причины ни вызывали к жизни их существование. Благодарю вас. Спасибо.

Егор Кимович переступил черту, отделявшую зал от коридора, журналистка замешкалась. Охранники догнали, втерлись между ними, закрыли дверь, прекратив ненужное охраняемому лицу общение с прессой. Егор Кимович достал из кармана телефон, набрал номер, сделал несколько быстрых шагов вперед, остановился у окошка, примостив портфель на узкий подоконник. Охрана тактично задержалась у дверей. Егор Кимович согнулся немножко, наклонил голову вниз, неловкая попытка улыбнуться напрягла мышцы щек и губ, кожа чуть покраснела, сказал:

— Привет.

Он потянул звук «е». Вышло странно, как будто он хотел пошутить или извиниться этим коротким словом. Послушал, продолжил:

— Я сейчас подъеду. Подожди меня... там... Нет... Ну, ладно, что ты? Ну, давай, пожалуйста... А... Да... Через тридцать минут. Потом сходим куда-нибудь. Ну, ладно. Сейчас буду.

Тамара сунула телефон в сумочку, почувствовала, что замерзла, а непокрытые волосы намокают воздушной влагой, и подняла руку. Серебряный костюм светоотражающим эффектом вспыхнул в фарах мрачно тащившейся по ухабам машины, она остановилась, и Тамара, не спрашивая у шофера разрешения, села на грязное, укутанное изношенными тряпками, продавленное переднее сиденье. Петербургская квартира Егора Кимовича была совсем рядом, но водитель выбрал какой-то идиотский маршрут черезнабережную Невы и Марсово поле. Машину дергало, когда он разгонял ее изо всех ржавых лошадиных сил, потом резко тормозил, пытался маневрировать и снова жал на тормоз. От этого Тамара разозлилась и пошла на второй этаж по широкой грязной лестнице в боевом настроении, как раз подходящем для скорой беседы.

Она хотела поговорить с Егором, и удобнее всего говорить было именно в этой квартире. По телефону она упиралась для того, чтобы рассердиться, чтобы Егор понял, что она уступает его настояниям, и, вообще, потому что привыкла и умела вести себя именно так.

В квартире было тепло, тихо и чисто. Она отключила сигнализацию. В большой прихожей, блиставшей светлым мрамором пола, сняла куртку, брюки, сапоги, повесила костюм на стоявшую в правом углу деревянную многорогую вешалку на одной ноге. Надела темно-синие туфли-лодочки, цокая высокими каблуками, пошла прямо в просторную комнату с эркером и видом на тихую зеленую улицу.

Здесь были мягкие светло-коричневые обои, бежевый диван с двумя креслами, столики, телевизор, на боковых стенах висели две картины в роскошных золоченых рамах. Слева — Айвазовский, справа — Шишкин, слева — море, песок, лодка с парусом, корабль на горизонте, справа — дуб, песок, дорога, кромка леса. Обе — подделки. Егор Кимович купил их недорого, с красивыми заключениями экспертизы, подписанными титулованными сотрудниками известных музеев. Каждый зарабатывает, как может, в конце концов. Егор Кимович был очень доволен, о том, что его надули, не знал, Тамара вообще об этом не думала, на картины не смотрела и ничем таким не интересовалась. Она взяла пульт, включила телевизор, погоняла по программам, остановилась на канале MTV, посмотрела, подумала: принять душ или не надо. По экрану бродил тощий молодой человек и грубым отрывистым голосом говорил, что знает три слова, три матерных слова. Тамара послушала, решила не мыться. Она чувствовала липкость в складках кожи между ногами и вокруг, это были следы, оставленные на ее теле Евгением Викторовичем. Обычно все как-то быстро впитывалось и исчезало, сегодня следов оргазмов осталось слишком много, очень уж они возбудились этими разговорами и обстоятельствами. Надо было бы помыться, но в отказе от внешней чистоты было что-то приятное, и, кроме того, память о Евгении Викторовиче могла помочь в предстоявшем разговоре.

Тамара прошла через прихожую в спальню. Из огромного платяного шкафа, фанерованного карельской березой, достала длинный, цвета бурой медвежьей шкуры или горького пористого шоколада пушистый махровый халат, бросила на огромную кровать из того же гарнитура, укрытую темно-синим бархатом. Сняла с себя все, кроме туфель и трусиков, стала перед зеркалом в двери шкафа, стала смотреть. Все ей очень нравилось. Ноги длинные, стройные, особенно в туфлях с каблуками. Руки очень красивые. Бедра... Живот... Она вспомнила, как удивился его твердости Евгений Викторович, улыбнулась, прижала к животу пальцы так, что они сошлись ниже пупка, потом развела руки, нежно гладя кожу. Увидела и почувствовала мурашки, поглядела на выдвинувшиеся вперед соски. Грудь хотелось бы побольше. Можно силикон вставить, как Наташка, да ни к чему. Операция все-таки. И так хорошо.

Она услышала легкие стуки, шумы и скрипы песка о мрамор. Надела халат, он был без пуговиц, только перехватывался толстым длинным кушаком, пошла в прихожую. Сейчас они должны будут встретиться с Егором Кимовичем. Возможно, сила ожидания близкой встречи создала сон, который в этот самый миг, в кратком лёте обрывков сознания увидел Евгений Викторович.

Он видел огромный светлый зал с колоннадой по периметру, создававшей по бокам затененные отсутствием собственного освещения длинные пустые галереи. Внутренняя часть зала была полна людей. Мужчины в черных фраках и белых рубашках стояли группами вперемежку со светлыми, одетыми в длинные белые платья женщинами, тихо говорили что-то, некоторые плавно двигались, несколько пар танцевало в толпе, никого не задевая.

Евгений Викторович с Тамарой стояли у колонны посредине короткой стороны прямоугольного пространства. Он тоже был во фраке, но белая рубаха странно не прикрывала живот. Жирная складка, кожа, волосы лезли наружу, он пытался запихивать, ничего не получалось. Впрочем, никто не смотрел на него, это успокаивало понемногу. Тамара была в черном платье с лямочками и туфлях на высоких каблуках. Он знал, что больше на ней ничего нет. Платье было таким коротким, что он гладил ее правой рукой по нижним частям открытых ягодиц. Это было очень хорошо, но он удивлялся тому, что так можно делать в таком скоплении людей. Двое мужчин, стоявших рядом с ним, зашевелились. Он узнал их. Это были Егор Кимович и Валентин Юрьевич. Валя был со своей блондинкой. Она была абсолютно голой и такой тоненькой и гибкой, что гнулась и падала, поэтому Валя крепко обнимал ее и от этого становился мокрым и измазанным чем-то вроде сырой муки. Женщина Егора Кимовича тоже была голой. Это была ужасная, горбатая, покрытая длинными рыжими редкими волосами тетка с желтым веснушчатым остроносым лицом. Евгений Викторович смотрел на нее спокойно. Он был рад тому, что его женщина гораздо лучше, ему было очень легко и весело от того, что он теперь точно знал и видел, что у Егора своя женщина, совсем непохожая на Тамару, а похожая на обезьяну, еще он страшно возбудился ощущениями гладкой округлой кожи девушки. Не говоря ни слова, они с Тамарой ушли за колонну, она встала на колени и потянула вверх платье. Евгений Викторович испугался, что кто-то увидит, она услышала его испуг, сказала:

— Ничего, так хорошо. Давай, Женя, давай.

Он тоже разделся. Странно, никто их не видел, колонна закрывала, наверное. Он был готов начать, тут из-за колонны подскочила Егорова обезьяна, стала обнимать его, он понял, что сначала надо с ней, только потом с Тамарой. Подумал, что ничего не выйдет, он не сможет возбудиться. Но нет, огонь горел, ему хотелось. Он решил, что это потому, что они оба волосатые. Он лег на спину, ему стало жалко Тамару, он сказал:

— Сейчас.

Она ответила:

— Ничего, ничего, я подожду.

И ждала его, стоя на локтях и коленях, с платьем, поднятым выше талии, до нижней границы груди. Обезьяна залезла сверху, стала целовать. Она прижалась к его лицу так, что стало нечем дышать. Евгений Викторович хотел сказать ей, что так нельзя, так ничего не выйдет, но смог только застонать длинно и тихо:

— Ай... Ай...

Он двинул левой рукой, перекатился на бок, подушка съехала с лица. Обезьяна спрыгнула и ускакала куда-то, наверное, мучить Егора, и ее место заняла вдруг ставшая мраморно-белой, воздушно-легкой невыносимо сексуальная и желанная Тамара. Евгений Викторович стал так счастлив, как и не знал, что можно быть, сон тихо улетел, он погрузился в бесцветный непрозрачный туман, растворивший остатки образов.

Егор Кимович снимал пальто. Он стоял, немного наклонившись, глядя в пол. Шляпа уже висела на вешалке, пальто отправилось туда же, папка на стул, он стал выпрямляться, чтобы посмотреть на Тамару. Егорушка как был в детстве нескладехой, так и остался, одежда как была всегда велика, так и болталась, как на палке. Он был очень бледен, костюм был светлым, не по мрачному петербургскому сезону, бледно-желтый галстук едва выделял свой блеклый цвет на фоне мраморно-белой рубахи. Егор Кимович был светел, и этот свет окружал его невидимым облаком настроения, которое, легко распространяясь, готовилось коснуться тяжелого объемного пятна, центром которого была окрашенная в темные коричневые тона Тамара. Это были цвета запекшейся крови, сексуальных восторгов в ночной комнате, опасных желаний и тайных сил, а цвет Егора был похож на яркое холодное освещение патологоанатомического кабинета, где что-то делают живые люди, которыми командует смерть.

Лучи цветов соприкоснулись. Егор Кимович осторожно сказал:

— Здравствуй, Тамара.

— Здравствуй. Ну, вот я пришла. О чем ты хотел поговорить?

— Ну, как ты сразу! Может, выпьем кофе?

— Я не хочу.

Она хотела. Пошла на кухню, нацедила в чайник воды из иностранного родника, включила, расставила чашки, блюдца, банку с кофе, села лицом к двери. Вошел Егор без пиджака и галстука, в нелепых ярко-желтых тапках. Сел напротив, стал смотреть. Тамара знала, что он знает, с кем она встречается, может быть, знает и о сегодняшней встрече. Она захотела вспомнить и вспомнила о плоти Евгения Викторовича, оставшейся внутри и размазавшейся по коже ног и бедер, посмотрела на Егора, поняла, что не знает, чего, собственно говоря, хочет, чего злится, решила, что уж злиться так злиться, сказала сердито и резко:

— Ну, так что?! Что все это значит?!

Егор Кимович остановился между стеной и плитой. Чайник как раз закипел. Он насыпал себе кофе из банки, положил сахар, налил воды, сел, стал мешать ложкой. Тамара, разозлившись еще сильней, резко встала, лязгнула стулом, банкой, чайником, разлила немного воды на стол, села, взяла ложечку, повторила:

— Что это означает?! Как ты себя ведешь?

Егор Кимович медленно покраснел. Кровь прилила к голове, это был знак редкой у него и очень опасной для зависимых и подчиненных ярости. Она никогда не обращалась на самого Егора Кимовича, он не начинал дергаться, бегать, орать, тем более драться. Он умело и жестко направлял ее на тех, кто ее вызвал. Егор помолчал, отпил кофе, поднял наконец глаза на Тамару, тихо ответил:

— Это означает то, что ты завела себе любовника, и я больше это терпеть не намерен.

— Ах, я завела себе любовника!

— Да. Ты мне изменяешь.

— А может, я ему изменяю? Мы с тобой тоже встречаемся.

— Ты не путай две вещи. Я хочу на тебе жениться. Я сделал тебе предложение. Я отношусь к тебе очень серьезно. Я не допущу, чтобы твоя... несдержанность ставила под удар нашу будущую жизнь.

— Ах, вот как! Мы переспали несколько раз, и ты уже начал за мной следить, подсматривать, хочешь уже мной командовать! Это и будет твоя будущая жизнь?!

— Ты можешь говорить что угодно, но ты сама знаешь, что ты не права. В общем, ты мне нужна, и я тебе, кстати говоря, нужен. Поэтому все. Хватит. Раз ты сама не понимаешь, значит, мне приходится решать. И я решу, не сомневайся.

— И как ты намерен решить? Так как ваша команда всегда решает, да? Ты так собираешься решить?

Егор Кимович не был в квартире около двух недель. Последняя проверка на подслушивающие устройства проводилась еще раньше. Поэтому, да и вообще по привычке, ни он, ни Тамара не называли имен, не говорили ничего конкретного, и так уж они чувствовали, что слишком распустили языки. Егор Кимович глотнул кофе, положил ложку, жестко, опять теряя краску лица, сказал:

— Да. Так и собираюсь. В течение ближайшего времени.

С Тамарой вдруг случилось то, что бывало не слишком редко, но обычно, когда она оставалась одна. Она стала воспринимать происходящее так, будто кто-то где-то сбоку стоит и снимает кино, а они с Егором Кимовичем сидят на кинокухне и ведут киноразговор, и так серьезно, старательно, с выражением несут всякую муть, как актеры в сериалах и фильмах про любовь. Она подумала, что бы такое сделать, чтобы получилось хорошо и этот снимающий увидел бы и понял, что она умеет играть и выстраивать сцену. В сериалах все часто вскакивают и бегают. Тамара встала, стул скрипнул, отъезжая. Кушак за что-то зацепился, она дернула его при подъеме, его концы упали вниз, полы халата разошлись, широкая полоса смуглой кожи, разделенная на верх и низ черным треугольником трусиков, ударила по глазам Егора Кимовича, и еще он услышал в дрожащей тишине громкие и звонкие слова:

— Только попробуй!

Он должен был ответить, но промолчал, не зная, что хочет выразить словами. Тамара тоже услышала себя со стороны, как бы ушами нематериализованного кинооператора. Ей показалось, что ему должно понравиться то, что получилось. Она сжала кулаки, уперлась ими в верхние части бедер, разведя локти, полы халата разошлись, левая грудь выглянула из-под складок ткани и уставилась единственным невидящим глазом упругой коричневой мордочки в середину лба Егора Кимовича. Тамара почувствовала прохладу воздуха, ей стало весело и не страшно, она повторила:

— Только попробуй. Вообще меня больше не увидишь.

Егор Кимович молчал. Он не знал, что делать с неожиданно возникшим препятствием. Всего час назад в самолете он был уверен, что все решится просто. Женщины любят сильных, это казалось бесспорным. Вообще, мужчина, убирающей из ревности соперника, — это что-то очень крутое в стиле крестного отца, это должно нравиться. Он был уверен, что на Тамару его крутизна и угрозы окажут сильное воздействие и она станет его больше ценить и уважать.

План казался адекватным, но стал разрушаться первым же словом, сказанным Егором Кимовичем по телефону. Крутизна и сила как-то не то чтобы сникли, а оказались ни к чему, а угроза... Он ясно и точно понял, что угроза, этот страшный, суровый и кровавый умысел, который должен был возвысить его в мнении Тамары, заставить испугаться, признать всеобъемлющую мужественность Егора Кимовича и возбудить ее сексуально мыслями о чужих страданиях, вызвал в ней злобу, отвращение и решительную готовность с ним расстаться.

Егор Кимович всегда принимал решения очень быстро, однако это не означало, что он их не обдумывал. Он смотрел на плоский живот и крошечные трусики, мысли летали по бесконечно запутанным темным туннелям горячего мозга. Если ликвидация, даже угроза ликвидации этого говнюка приведет к тому, что Тамара его бросит, а он не сомневался в искренности ее слов, то в чем тогда смысл задуманного? Просто месть? Тоже неплохо, да ведь еще деньги... Может, все-таки убрать, а Тамара — черт с ней?

Снизу, из области живота и гениталий, в мозг кинулись волны крови, они залили мелкие и сухие попытки здравых умствований и ударили по внутренним взорам сознания яркими и отчетливыми воспоминаниями о неимоверных и всегда казавшихся невозможными сексуальных наслаждениях, которые ему доставались в постели от Тамары. Она не была, конечно, первой женщиной Егора Кимовича. Он был женат, имел связи на стороне до брака и во время, он был мужчиной, а не кем-нибудь там... У Егора Кимовича не бывало проблем нигде, в постели тоже. Присутствие партнерши вызывало эрекцию, соответствующие движения, оргазм, затем сон, иногда повторение. Он думал, что так и надо, пока судьба не улыбнулась ему презрительно и жалостливо и не устроила встречу с этой девушкой. Они были вместе четыре раза. Всего четыре раза. Он хотел бы отказаться от памяти, разум говорил, что надо быть сильнее слабостей, осторожность бормотала что-то тихим укором, он был уже почти готов сказать что-нибудь вроде: «Ну, что ж. Значит, на этом варианте и остановимся», но ничего не вышло. Мозг стал вращаться в голове, разбрызгивая капли крови. Они застлали потеками и пятнами глаза, вращение перенеслось наружу, вдруг закружилась ставшая темно-красной комната, Тамарин халат размазался в густой, почти черный круг, в самом центре которого бешено крутилось что-то невидимое, страшное и очень острое, грозившее просверлить череп Егора Кимовича и высосать из него все мысли, чувства и желания. Егор Кимович сказал:

— Я не хочу тебя терять из-за этого... этой дряни. Послушай... Ну что он для тебя? Давай все сотрем. Его не будет, проблемы не будет...

— И мы поженимся.

— Да. А что не так? Ну, ни тебе, ни мне не найти лучшего варианта. Папа твой, кстати говоря, будет счастлив.

Он зря вспомнил о папе. Тамара сразу рассердилась, кому понравится такая бестактность, сказала, мотнув головой в сторону Егора Кимовича, как бы ускоряя движение и усиливая воздействие слов:

— Ах, папа! Счастлив! Особенно когда я ему расскажу, как ты обходишься с моими друзьями.

Шавкет Хасьянович, отец Тамары, был большим другом скончавшегося несколько лет назад от сердечной недостаточности Кима Николаевича. Тамара родилась поздно, дяде Шавкету было за шестьдесят, никаких недостаточностей в нем не замечалось и не предвиделось. Егор Кимович вспомнил, как летом девяносто восьмого года был у дяди Шавкета в гостях на даче в Белоострове. Они сидели среди кустов смородины, две сосны, смыкаясь кронами, прикрывали уютной тенью крахмальную скатерть стола с большой фарфоровой вазой, полной горячих, только что вынутых из кипящего масла беляшей. Еще были овощи, зелень и холодная бутылка «Столичной» из каких-то старых партийных запасов. Шавкет Хасьянович чокнулся, выпил и сделал то, что у Егора Кимовича никогда бы не получилось: взял крепкими пальцами горячий, пропитанный маслом беляш и съел его, не капнув ни разу на рубаху и брюки. Егор взял беляш вилкой, положил на тарелку и стал жевать, слушая разговор старшего товарища.

— Егорушка! Кушай, пожалуйста. Как беляши?

— Очень вкусно. Спасибо, дядя Шавкет.

— Так что же ты не ешь? Кушай, кушай! Как ты там в Москве питаешься?

— Ну, так, в рестораны хожу.

— Семья нужна. Работающему человеку уход нужен. Раньше это понимали. На таких должностях, как твоя, все были женатые.

— Я женат.

— Ну, что это, женат?! Ты в Москве, она в Ленинграде. Я тебе скажу, Егор, семья рушится, и все падает. Вот тебе тридцать шесть...

— Тридцать восемь.

— Уже тридцать восемь? Да... А детей нет. У меня к твоим годам трое было. Ну? А ты чего? Вон Талиюше тоже двадцать.

— Ей учиться надо, дядя Шавкет.

— Мы тоже учились, Егор. Учились, детей воспитывали и порядок уважали и умели поддерживать. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Скажешь: плохой порядок. А я тебе так скажу: может, и плохой. Но лучше какой-то порядок, чем никакого. Вот молодежь говорит, раньше за границу не выпускали. Во-первых, почему не выпускали? Я в Японии был на стажировке, в Швеции работал, много где еще. Ну, ладно. А сейчас? Пускают? И кто ездит? Простой, нормальный работающий человек может поехать? Да откуда у него деньги? Никогда он не поедет. Кто ездил, тот и ездит, только без порядка и без ответственности. Никто не спросит: чего там делал, как честь страны представлял? Вот все эти разговоры с русской мафией и возникают. Раньше подумать о таком было невозможно. Да хуже того. Как газету ни откроешь, опять кого-то убили. И ведь все молодежь гибнет, твои ровесники, следующее поколение. А знаешь, отчего это? От неумения работать. Вот живет такой человек без семьи, без порядка, без тормозов в голове. Сталкивается с проблемой, и сразу за пистолет. Куда это годится? Конкурентов надо использовать, поворачивать в нужную сторону, направлять... А стрелять — это от собственной глупости и неумения решать вопросы. Я тебе скажу, Егор, самому приходилось заниматься проблемами, но таких, как теперь говорят, беспредельщиков не перевариваю. Знаю, что много их, знаю многих, общаюсь, но отвращение возникает.

Егор Кимович сидел, слушал, как ему приходилось сидеть и слушать всякую чушь на многих совещаниях. Он ел противный жирный беляш, глотал по чуть-чуть горькую водку, от которой начинала болеть голова, думал о своем, а о чем, сам не знал, не воспринимал сознанием речи дяди Шавкета, но запоминал все, если не дословно, то очень подробно, со всеми смысловыми и надсмысловыми нюансами.

Сейчас этот текст поступил в сознание для анализа и принятия решения. Егор ответил:

— Не горячись. При чем тут папа? Дело в нас с тобой.

— Как при чем тут папа? Ты что? Кто его вспомнил?

— Ну, ладно. Хорошо. Я решу этот вопрос по-другому. Я не могу тебя потерять.

Кстати говоря, что это значит? Любил он ее, что ли? Почему со всеми до Тамары секс для Егора Кимовича был чем-то вроде еды, уринации, купания в море, а с ней... Может быть, и правда любил. Евгения Викторовича думал убить из ревности. Тамару бросить не захотел, хоть знал о ее измене, даже видеозаписи смотрел. Наверное, любил. Хотя... уверенности нет. Черт его поймет, Егора Кимовича.

Тамара опустила руки, оперлась правой кистью о крышку стола, качнула бедрами, перенося вес тела на левую ногу, правую чуть согнула в коленке, в общем, расслабилась. Она не ожидала такой скорой и сокрушительной победы, готовилась к долгому разговору с интересными тонкими репликами и неожиданными поворотами, теперь сбилась с темпа события, задумалась, глядя вдруг округлившимися сухими глазами на бледного и напряженного Егора Кимовича, услышала в правом углу за спиной шуршание того, кто наблюдал за ними через стеклянное окно кинокамеры, и поняла, что происходит.

Молодая красивая девушка, студентка филфака университета волею случая оказалась втянута в клубок взаимоотношений со взрослыми, очень опасными мужчинами. И вот она, юная и хрупкая, одерживает верх над влюбленным в нее главарем банды и спасает от верной смерти любимого человека. Она чувствовала, что это должно нравиться, что она поступает правильно, спросила:

— Да?.. Ну, хорошо... А как ты решишь?

— Какая разница? Ну, ладно. Заменю его на другую кандидатуру, выведу из дела, и все. Леший с ним, пусть гуляет. Но только ты с ним больше не встречайся.

Так и должно было быть. Ей надо согласиться. Тамара ответила:

— Хорошо. Я не буду встречаться, но только...

— Что?

— Ты его не трогай.

— Я же обещал.

Им стало легче, воздух кухни разредился, голоса потеряли резкость, а тела — остолбенелую напряженность. Влага чувствований смочила глаза и губы, Тамара новым взглядом увидела Егора. Он смотрел испуганно, жадно и с готовностью радоваться, как может смотреть на готовящийся праздник воспитанный мальчик, которого желания заставили заглянуть в запретную комнату в щель между разошедшимися портьерами. Чуть позови — и он вбежит, топоча сандаликами по натертому полу, начнет смеяться и прыгать, веселиться и мешать. Чуть цыкни — исчезнет и пойдет бродить по одинокой тишине квартиры со слезами на глазах и упрямой болью тяжелых детских размышлений.

«Теперь, — подумала Тамара, но не сама, а мыслями того, кто сбоку смотрел на них, — она должна пожертвовать собой. Отдаться этому холодному и чужому человеку. Заставить его выть от счастья, а потом выполнить обещанное. Она так красива, что легко с этим справится». Ей захотелось, чтобы скорей началась эта тревожащая воображение и как-то болезненно волнующая сцена. Она сняла халат, бросила его на стол, сказала Егору:

— Слушай, может, хватит разговаривать? Ты для чего меня сюда притащил?

Пошла в спальню, слыша и зная, что Егор встал и молча идет за ней.

Она не захотела ложиться на бархат, потянула за край. Тяжелая ткань сопротивлялась движению, морщилась и неприятно шуршала, она тянула ее, как рыбак может тянуть тяжелую сеть из глади вод, любовно глядя на обилие улова. Ткань наконец съехала на пол, она откинула одеяло, сняла туфли и трусики, легла на гладкую, туго натянутую и абсолютно чистую и свежую простыню. Легла на спину, руки свободно уложила по бокам, ноги развела немного и согнула в коленях. Повернула голову направо, увидела неожиданно пунцово-красного — это было видно даже в неярком свете, истекавшем из прихожей, — Егора, снимавшего носки, и закрыла глаза.

Тамара была честной девушкой. Егор получил все, что мог взять, все, о чем мечтал и хотел исполнить, о чем мечтал, но думал, что в жизни такого не бывает, и то, о чем вообще не мечтал и не думал. Он истек обрывками мыслей, души и любовных желаний, смешавшимися с тем, что осталось от Евгения Викторовича, все приняло в себя горячее, гибкое и напряженное тело бешено возбудившейся близким исходом события Тамары.

Евгений Викторович проснулся в десять часов утра из-за того, что в прихожей громко звонил телефон. Это был не его мобильник, а старый грязный аппарат хозяйки. Он не знал телефон квартиры, ему сюда не должны были звонить, он думал, что позвонит и перестанет, что это не его, а хозяйку или просто ошиблись номером. Евгений Викторович лежал на спине в полной расслабленности и каком-то вялом блаженстве. Он забыл о снах, которые тихо развлекали его прошедшей ночью, он удивлялся тому, что был почти что уверен, что темнота только что покинутого им туннеля вобрала в себя все неприятности и что впереди его ждет что-то легкое и хорошее. Он не хотел вставать. Телефон перестал звонить. Потом звякнул один раз, замолчал, потом еще раз, снова перерыв, потом пять раз, перерыв, потом три, потом шесть... Получалось сто пятнадцать-тридцать шесть. Дальше должна была быть девятка — продолжение номера Бориса Алексеевича. На середине трезвона Евгений Викторович снял трубку и прислонился голой попой и плечами к грязной стене — такая слабость осталась в теле памятью о вчерашних удовольствиях.

— Але, Боря, чего ты?..

— Давай. Я тебя жду.

— О, господи... Прямо сейчас, что ли?

— Слушай, ты что? Не понимаешь? Совсем уже?

Он повесил трубку. Через пятнадцать минут небритый, немытый, расслабленный Евгений Викторович вошел в вестибюль конторы Валентина Юрьевича. Через проходную его не пустили, сказали подождать. Скоро спустился со второго этажа Борис. Он был очень хмур, странно неопрятен, в как будто грязноватом темно-коричневом костюме, несвежей белой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей и незатянутым черно-желтым, горизонтально полосатым галстуком. Волосы поблескивали, как от пота, на плечах пиджака были редкие точки перхоти. Наверное, он ночевал здесь же, не раздеваясь.

Он провел Евгения Викторовича внутрь. Наверх они не пошли, а пошли в какую-то комнатенку с железной дверью и без окон, размещавшуюся за комнатой охраны. Сели за грязноватый светло-желтый стол на разболтанные скрипучие деревянные стулья. Боря развязал папку, лежавшую на столе, вынул несколько листов бумаги, пододвинул их к Евгению Викторовичу, сказал:

— Давай.

Евгений Викторович просмотрел бумаги. Все. Карьера кончилась. Совет директоров принял решение об увольнении его с должности генерального директора на основании его личного заявления. Еще надо было подписать акты проверки его деятельности ревизионной комиссией, акт передачи печати и балансовый отчет предприятия. Он не колебался ни секунды, он и не верил никогда в эти миллионы. Схватил ручку и, чуть не в судорогах нервного возбуждения, нацарапал полтора десятка раз свою подпись. Спросил:

— С Валей можно поговорить?

— Нет. Ты чего? Не понял?

— Так... То есть все?

Боря вдруг ни с того ни с сего улыбнулся.

— А может быть, тебе так и к лучшему?

— Ладно.

Евгений Викторович собрал все бумаги, встал, Борис тоже встал, принял папку. Получилось что-то вроде краткой церемонии прощания. Евгений Викторович изготовился двинуться к двери, вдруг Борис достал из внутреннего кармана пиджака запечатанный белый конверт без надписей, Евгений Викторович сразу понял, что там деньги, так сказать, отступные, протянул ему, сказал:

— Ну, все. Давай, Евгений, там тебя проводят.

Так, в общем-то, и закончилась петербургская часть этой истории. Евгений Викторович немытым, небритым и сонным поехал к себе в контору. Сел за стол, не спеша открыл конверт. Там были дебитная карта какого-то неизвестного ему Midland-банка и распечатка счета — пятьдесят тысяч долларов. Егор Кимович тоже был честным человеком. Примерно час он сидел, глядя то на карту, то на стену, то на черный экран невключенного компьютера. Потом молча вышел из конторы, шофер отвез его домой. На следующее утро Евгений Викторович, уже свежий и чистый, опять сидел и думал, потом начал действовать. Он действовал почти целый год. Осторожно провел несколько операций. Продал квартиру, обе машины. Продал контору вместе с сотрудниками, планами и наработками. От родителей осталась какая-то полуразвалившаяся избенка в садоводстве. Ее тоже хоть за пятьсот долларов, а продал. Деньги аккуратно, без пыли и нервов переводил на свой английский счет.

Он выполнял свой план, все шло как надо, и, в общем-то, все было хорошо, но чем дальше, тем больше он чувствовал, как рвется что-то между ним и внешним миром, как тоненькая, несуществующая пленочка осторожно возникает нигде из ниоткуда, возникает маленькими прозрачными кусочками вроде заплаточек на белой простыне, которой укрывают покойников. То рот залепит, то к глазу прилипнет. Повисит, сдуется, потом опять. Когда в груди в первый раз за много месяцев сверху вниз пробежала легкая, быстро прекратившаяся дрожь, Евгений Викторович огорчился начинавшимся неприятностям. Он понимал, конечно, в чем дело, но справиться не мог. Надеялся, что переезд в Америку поможет, что все изменится, что там будет новое, которое окажется сильнее растущей и толстеющей с каждым днем пелены.

И вот что интересно. Когда началась вся эта заварушка, где-то в начале 2001 года, Егор Кимович не успел свалить, Валентин Юрьевич не успел, Борис Алексеевич, сменивший Евгения Викторовича на проекте, не то что не успел, а так попал, что даже думать неприятно. А Евгений Викторович успел.

Эпилог

В тот самый день, 10 апреля 2001 года, во вторник, в два часа дня, когда Валентин Юрьевич уже пятый час сидел, скорчившись от неудобств жизни, на привинченном к полу грязном продавленном стуле и, мучаясь одышкой, резью в животе и кашлем, отвечал со страхом, ненавистью и безысходностью на вопросы молодого человека без внешности и свойств, Евгений Викторович шел по крайней левой дорожке Центрального парка, намереваясь прогуляться до Пятой авеню. Погода была хорошая, здоровье тоже ничего себе.

Одинокая прогулка успокаивала, поэтому внутри ничего не болело, а опять ставшая привычной отстраненность, поглощавшая звуки, задерживавшая движение световых волн, изгибавшая ток времени, не мешала отдыху.

Он жил пока что у друзей, но собирался снять квартиру на Манхэттене. На счету лежало триста сорок тысяч долларов, с завтрашнего дня он приступал к работе в маленькой фирме, где шефом и основным владельцем был тот самый приятель, у которого он остановился. Фирма занималась работорговлей — поиском нищих программистов в России и продажей их американцам, готовым нарушить законы, чтобы поменьше заплатить за работу. По прикидкам Евгения Викторовича, на пять чистыми в месяц он должен был выйти почти сразу, а там и десять не предел.

Дорожка кончилась. Уже был виден огромный красный стул, поставленный американцами на краю парка черт знает для какой красоты, уже Евгений Викторович думал, взять ли такси или сэкономить, уже зеркальные стены небоскребов готовились застлать глаза блеском будущих богатств и успехов, и тут...

Невысокая темноволосая девушка встала со скамейки, сделала шаг ему навстречу и растерянно, с неуверенным страхом в глазах, слегка ежась на ходу, остановилась. Он понял, кто это, хотя ничего сначала не увидел. Остановился, напряг мышцы рук и плечи, чтобы заставить работать голову. Кровь разогналась кое-как, Евгений Викторович раздвинул веки до возможных пределов и в нечеткой дымке различил Тамару. Она надела безобразный, на много размеров больше, чем было бы красиво, джинсовый комбинезон, почти совсем закрывавший огромные бело-синие тупоносые кроссовки. Грубые складки ткани скрывали ноги и бедра, темно-синий свитер прилегал плотно к телу, но сверху на него был надет очень короткий с оттопыренными расстегнутыми боками ярко-желтый, с тремя горизонтальными черными полосами плотный пуховик. Косметики не было, короткие волосы резинками были собраны в две нелепые косички, отчего мордочка казалась слишком кругленькой, даже одутловатой.

Евгений Викторович остановился, не поняв сперва, что чувствует. Он не знал эту девушку, ему не нравились ее одежда и новый силуэт лица. Он замер, вдруг среди этих странных черт, как медленно рождающаяся в теплой воде переводная картинка, проступило ни на миг не забытое им лицо Тамары. Он увидел ее тонкое и всегда радостно готовое к восторгам секса тело, дернул носом воздух, как всхлипнул, шагнул к ней и сразу обнял.

Она не стала плакать, но поцелуи были горячее и горестнее слез. Она рассказывала о смерти отца, о том, как, кроме долгов, от него ничего не осталось, о том, что замуж за Егора Кимовича она так и не вышла. Когда все это началось, Егор пропал. Его и так-то почти не было, а тут как-то вовсе рассосался. Теперь она в Америке, работает по-черному няней в семье харьковских эмигрантов, у нее все хорошо, все хорошо, все хорошо...

Она все-таки расплакалась. Евгений Викторович обнимал ее, смотрел сухими — он очень надеялся на то, что они сухие, — глазами в даль Пятой авеню и думал о том, что совершенно не знает, как человеку с грин-картой оформить в Нью-Йорке брак с нелегальной иммигранткой из России.

Оглавление

Андрей Лещинский РЕБРА ЖЕСТКОСТИ (Повесть)

  1.

  2.

  3.

  4.

  Эпилог