Ты никому не нужен [Андрей Николаевич Лещинский] (fb2) читать онлайн

Андрей Лещинский ТЫ НИКОМУ НЕ НУЖЕН

Ему ужасно хотелось рассказать анекдот. Он медленно поднимался с первой на вторую железную ступеньку строительного вагончика, засунув руки в карманы голубого тоненького плащика и наклонив узкую голову в серой шляпе, чтобы не видеть страшные и уродливые руины будущего строительства и не отвлекаться от теплых приятных мыслей. Сегодня он был на планерке у прораба. Начальник участка ушел в отпуск, и он остался за старшего. Он сел на самый дальний от прораба стул и почтительно и восторженно вдыхал строгий и спокойный воздух кабинета, желтевший лаковыми панелями стен и прокуренной побелкой потолка. Прораб сидел под портретом Ленина, на столе было три телефона, за другим столом, образовавшим с первым букву Т, сидели начальники участков, инженеры, заведующий автобазой, все солидные, чистые, в костюмах с галстуками. Прораб и еще трое курили, он стеснялся, хоть очень хотелось. Стеснялся не курить в присутствии начальства, а своих папирос — «Волны» по шестнадцать копеек. Те курили «ВТ» и «Родопи». Прораб задавал вопросы, ругался, остальные оправдывались, начинали галдеть, вдруг прораб сказал:

— Алмазов! У тебя как?

Он встал неожиданно для себя и для окружающих, наклонился вперед, закашлялся, потом сказал тонким, почти писклявым голосом:

— Как, как! Да так, что все в порядке у нас.

— У тебя, я гляжу, всегда все в порядке. Палубить закончили?

— Да палубить-то вчера. Сегодня варили целый день.

— Так. Со сварщиками у тебя как? Работают или пьют?

— А... Чего? Работают... Пьют, вон по выходным пусть пьют. На работе не даю. Я же рядом все время. Как им тут пить?

— Вот. Старые кадры не подводят. Не то что у тебя.

Он поглядел на молодого парня в середине противоположной стороны стола, продолжил:

— Завтра принесешь объяснительную.

— А чего, как... А что объяснять?!

— Сам знаешь. Ладно, все.

Шумные движения стульев обозначили конец планерки. Алмазову не хотелось вставать, он согрелся теплом похвалы, закурил свою «Волну», старым кадрам можно и покурить по старинке, смотрел веселыми глазами на руководство и чувствовал себя почти что равным, во всяком случае, уважаемым и нужным.

Прораб вышел из-за стола, к нему подошли несколько ближайших и доверенных начальников. Алмазов сидел и блаженствовал, вдруг прораб сказал:

— Эй, Алмазов, давай тоже сюда.

— Уже пришел, — он сразу подбежал и рискнул пошутить.

— Смотрите. Слушайте сюда. Я вчера в управлении на совещании был. Так главный инженер там анекдот рассказал. Такой вообще мужик. Ну, просто юморист. Всегда шутит. Никогда не скажет: «одну минуточку», всегда «одну минеточку». Такой вообще.

Прораб засмеялся, закашлялся, махнул рукой, даже слеза заблестела на ресницах, продолжил:

— Ну вот. Такой анекдот загнул, ну вообще. Смотрите. Бабушке врачи прописали клизму. А поставить некому, один внучек. Ну, бабка говорит: давай, внучек, выручай. Дала ему клизму, сама встала раком, говорит: ну, пихай. А внучек отвечает: бабушка, да в какую дырку-то пихать? В большую и лохматую или в маленькую и засратую?

Он договорил, затянулся крепко и глубоко и стал торжествующе смотреть на лица слушателей и подчиненных. Алмазов сперва не понял ничего, даже дух захватило от страха. Он стоял неподвижно с потухшей папиросой в правой руке, сообразил, что надо смеяться, стал тужиться и тут услышал громкий, резкий, вроде кашля, смешок завгара. За ним еще кто-то зазвучал отрывисто и жестко, еще, еще... Отдельные ударные звуки слились в непрерывный грохот, похожий на тот, который издает при работе пускач бульдозера. Вот он разогнался, вот набрал обороты, вот сильная рука бульдозериста перекидывает рычаг сцепления, вот ровный рев мощного дизеля рвет несвободу тишины и наполняет слух вестью о близости сильного.

Все смеялись, Алмазов тоже начал посмеиваться из вежливости, чтобы не выделяться, потом он представил себе эти дырки, оторопевшего внучка с резиновой грушей, услышал не замеченное раньше созвучие прилагательных. Ритм слов, совпавший с ритмом отверстий старухиного тела, задергал пульс, ударил по нейронам мозга, нажал на легкие, и Алмазов захохотал вместе со всеми. Ему было весело, тепло, хорошо, он чувствовал плечи товарищей, крепость мужской дружбы и радость общения с коллегами.

Когда отсмеялись, он пошел в бухгалтерию получить зарплату и премию. Вышло на восемь рублей больше, чем рассчитывал. Потом на дежурке вернулся на участок, зашел в каптерку, налил из бутылки, стоявшей в его личном, запертом на ключ шкафчике полстаканчика и выпил. Стало совсем хорошо, ну так хорошо, что хоть танцуй. Подумал, решил сходить к сварщикам. С ними можно было выпить еще граммульку: они наверняка обмывали премию, можно было прихвастнуть планеркой, намекнуть на то, что повышенной премией они обязаны ему, потом на развозке доехать с ними до метро.

Ах, не знал Алмазов, что сразу после его ухода начальник соседнего участка, отсмеявшись, подошел вплотную к прорабу и сказал доверительно и солидно:

— Вы Алмазова хвалите. А не заметили, что он уже принявши?

— Да ты что?!

— Я говорю. Вы что ж, не знали? Ну не с утра, но уж в обед-то всегда примет.

— Вот черт. Хвали их. Ну, вернется его командир, я с него спрошу. Если так, зачем он нам такой нужен?

Прораб рассердился, оставшиеся вышли на улицу, планерка закончилась.

Алмазов этого не знал, не знал он и того, что сварщики не поверят в его намеки на причастность к премии, что на планерку им наплевать. Они нальют ему водки, выслушают анекдот, который он будет рассказывать долго и путано, теряя по дороге пойманное в прорабской ощущение веселья, даже посмеются, но только не над анекдотом, а над ним, над его жалкой, нелепой и полупьяной фигурой, которая задремлет скоро в сыром и тряском автобусе и еле проснется у входа в освещенный электрическим сиянием наземный вестибюль метро.

* * *

В некоем месте, находившемся настолько далеко от строительного вагончика, что оно было уже как бы в другом пространстве, поскольку обитатели вагончика никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах не нашли бы туда дороги, а любые две точки пространства, как известно, связаны путем, в этом самом таинственном месте, о котором неизвестно, где оно, как устроено и кто там бывает, собралось три человека. Число три — условность, оно обозначает просто, что людей было несколько, так: один, два, много. Людьми они, скорее всего, были, хотя и в этом нет уверенности. Но все же предположения о принадлежности их к иному биологическому виду слишком радикальны и нелепы. Главным в группе был Генеральный Секретарь, он беседовал со своей Супругой и любимым Советником. Он сказал:

— Без поддержки широких народных масс нам не удастся начать действительно комплексную перестройку всего партийно-хозяйственного аппарата и экономического устройства страны.

Супруга ответила:

— Массы нас поддержат. Массы верят партии и пойдут за нами. Но для того, чтобы идти твердой и уверенной поступью, надо быть трезвым. Пьянство — вот та преграда, о которую может споткнуться движение советского народа.

Генеральный Секретарь вздохнул и продолжил беседу:

— Печально говорить и думать об этом, но пьянство — последствие целенаправленной политики спаивания населения с целью отвлечения его внимания от ошибок и трудностей на пути вперед. Наши предшественники несут ответственность за эту вину перед народом. Мы возглавим движение за искупление этой вины. Партия должна стать флагманом борьбы за трезвость. Трезвость — норма жизни.

Советник поддержал руководителя.

— Вы прекрасно сказали: трезвость — норма жизни. С этим лозунгом партия должна выйти к людям. Политбюро может выйти с этой инициативой в ЦК, а правительству следует поручить внести предложения по экономическим аспектам предстоящей реформы.

Генеральный Секретарь улыбнулся любимому Советнику:

— По-моему, все просто. Следует ограничить производство и продажу водки. Министр здравоохранения доложил мне, что с научной точки зрения безвредной дозой являются тридцать граммов водки в день. Получается около двух бутылок в месяц. Будем продавать водку по талонам. Вот так, и никак иначе.

— Не только водку, — горячо вмешалась в разговор Супруга. — Люди пьют дешевые вина. Они называются бормотухой. Их надо вовсе запретить. Мне говорили о страданиях женщин, мужья которых напиваются бормотухи. Я уверена, что для нормальной работы и нормальной жизни бормотуха вредна не меньше водки.

Генеральный Секретарь еще раз улыбнулся и сказал:

— Ну вот и договорились. Водку и вино по талонам. Усиление государственного контроля за производством спирто-водочной продукции. Идеологическому отделу ЦК начать широкую кампанию по пропаганде трезвого образа жизни. Безалкогольные праздники, новые советские ритуалы, исключение алкогольной темы из фильмов и художественной литературы.

Советник кашлянул деликатно и заметил:

— Следует предусмотреть усиление мер против самогоноварения. Может начаться подпольная торговля водкой и другие негативные последствия. Кроме того, часть населения начнет употреблять всякого рода суррогаты. Травиться начнут, товарищ Генеральный Секретарь!

— С первой проблемой справятся силовые структуры. Это их забота. У нас не Америка. Это там сухой закон привел к разрастанию криминальной сферы и появлению организованной преступности. У нас все пройдет организованно, под строгим контролем и при полной поддержке основной, сознательной части населения.

Супруга сказала:

— Все женщины поддержат эту программу.

Генеральный Секретарь нахмурился и продолжил:

— Не будем делить общество по такому искусственному признаку. Поддержать должны все. А что касается отравления суррогатами, то это — личное дело каждого. Кто хочет отравиться — пусть травится. Нам такие не нужны.

* * *

Район Балтийского вокзала — дурное место. Вокзал строили на окраине, за Обводным каналом. Наверное, барахло всякое подвозили к железной дороге и увозили от нее по воде. Как это была грязная, поганая окраина, так и осталась. Сколько город на юг ни тяни, сколько новых дорог и домов ни строй, все без толку. Помойка была, помойка и есть. Как будто постарались все сделать через задницу. Рядом еще один вокзал — Варшавский. Все дальние поезда, большинство электричек отходят оттуда. А метро догадались построить на Балтийском. Целый день, круглый год, каждый час мрачные колонны топают промокшей обувью по грязной дороге от одного вокзала до другого. По земле уезжать тоже плохо. Дороги забиты и разбиты. Тяжелые грузовики идут один за другим, воняя могучими выхлопами и содрогая дома и мосты. Трамвайные рельсы острыми лезвиями повылезали из колдобин и режут покрышки, как плавленые сырки. Клумба на привокзальной площади — ее, наверное, задумали как место культурного отдыха ожидающих пассажиров, взглянуть бы на этого придурка — стала такой же, как многие клумбы у многих вокзалов маленьких провинциальных городов, — пустые бутылки, разбитые ногами остатки газонов, пара-другая спящих или полуотрубившихся забулдонов, самое грязное и противное место в городишке. В общем, постарались от души.

Если стоять к Балтийскому вокзалу лицом, то слева от него начинается широкая полупустая дорога без трамвайных путей и троллейбусных проводов, ведущая куда-то туда, где мало кто из ленинградцев бывал и о чем мало кто чего-нибудь знает. Это — Митрофаньевское шоссе.

Вначале по нему еще ездят туда-сюда машины, которым чего-то нужно на вокзале, суетятся какие-то мужики в ватниках и бабы в болоньевых куртках.

Потом движение размывается и улетает, дорога становится почти пустой, гнать можно — хоть сто двадцать, только не налететь на яму, которых полно на ровном в других местах асфальте. По бокам — бетонные заборы, заезды на разные базы, склады и хозяйства, рубленые сельские домики и дощатые длинные бараки. Места много, все как-то пусто, грязно и неуютно. Жизнь здесь начинается рано, к полудню все разъезжаются по всяким извозным и строительным делам, оставляя лужи, бараки и заборы мокнуть в тихом безлюдье.

Дальше дорога почти кончается. Прямо — такие колдобины, что на «Жигулях» страшно, да и делать там вроде бы нечего. Только здешние и особо хитрые знают, что через сто метров луж и камней будет поворот налево к бензоколонке, на которой никогда нет очередей и почти всегда есть бензин.

Границу асфальта и грунтовки тогда пересекала узенькая асфальтовая дорожка. Направо она никуда не вела, все поворачивали налево, крутили налево руль, головы и глаза и при этом повороте замечали, что едут по кладбищу. По левой стороне дороги, за почти всюду сломанным ограждением, в низине, залитой тонким слоем радужной водицы, криво и косо стояли, медленно, незаметно глазу, падали и лежали в лужах могильные плиты. Тонкие хилые деревья, брошенные в грязь на могилы косые штабеля бетонных свай угрюмыми знаками скотского безразличия показывали, что умерли не только те, что лежат на кладбище, но что сдохло и само кладбище в том странном смысле, в котором могут умирать неживые сущности.

Кладбище было сначала с одной стороны дороги, потом с двух, потом кончалось. Дальше был какой-то странный и всегда пустой железнодорожный переезд, потом крутой поворот налево, вверх, виадук над многими путями, поворот туда, поворот сюда, глухие заборы по бокам узкой дороги, вдруг впереди показывалась улица с троллейбусами, и отвыкшие от шумного движения города пассажиры вываливались вместе с забрызганной грязью машиной на площадь у Московских ворот и ехали дальше, скоро переставая различать себя в потоках Московского проспекта и забывая только что покинутый странный кусок родного Ленинграда.

— Я хотел сюда вчера заехать, да Наташкина мамаша чего-то придумала стиральную машину нам отдавать. Не попал. Ну ладно, сейчас быстро возьмем.

Так говорил, чередуя звуки слов с легкими шипениями болгарской сигареты, полный тридцатипятилетний блондин с мощными толстыми волосатыми руками, крутившими руль «шестерки» так, будто управляли они не настоящей машиной, быстро двигавшейся по Митрофаньевскому шоссе среди опасных и глубоких колдобин, а такой игрушечной штучкой с кочергой сверху, которая крутится под проволочной сеткой среди многих ей подобных, специально устроенных для того, чтобы легко кружиться и безвредно стукаться друг с другом, как рой толстых и веселых жуков в дни лета.

— Ладно, а «двухсотку»-то где будем брать? Или, может быть, — его собеседник достал из наружного кармана фирменной синей рабочей куртки пачку «ВТ», застегнул «молнию», улыбнулся и дернул снизу вверх левым плечом, показывая, что шутит, но шутит так, что можно принять и всерьез, — без гвоздей обойдемся? Возьмем пару литров, да и отдохнем как люди?..

— Не... Ну... Ты это давай завязывай. Еще чего. Чего ты, в штопор захотел? Не надо. Да, а мужику кто обещал сруб к субботе закончить? Он деньги привезет.

— Да ладно. Не гони волну. Давай, — собеседник зевнул, пошевелил, потягиваясь, руками так, что рукава куртки туго натянулись на мышцах, вынул из гнезда прикуриватель с темно-красной жаркой спиралью, закурил, откинулся назад и закрыл глаза, — где твоя «двухсотка»?

— Сейчас. Сначала к Володе заедем. А потом дальше там на одном складе ящик возьмем.

«Шестерка» повернула налево и поехала по грязной бугристой дороге, постукивая амортизаторами и раскачивая кузов с сиденьями и пассажирами на стыках железобетонных плит, образовывавших дорожное покрытие.

Справа остался небольшой дощатый барак с залитой лужами подъездной площадкой, потом широкая земляная дорога к каким-то отдаленным сараям, потом штабеля осиновых чурбанов, большая трансформаторная будка, мокрые плети лозовых кустов, заканчивавших этот участок расчищенной и обращенной людьми в свою пользу земли. С другой стороны — высокий забор из широких серо-голубых досок со многими дырками и мелкими проломами стремительно и безразлично демонстрировал огромный двор, редко уставленный ржаво-зелеными грузовиками со спущенными колесами. Потом забор закрывался кустами, дальше было небольшое, с тремя грязными зарешеченными окнами и железной дверью, строение из белого кирпича с высокой черной трубой. Между кустами и дорогой стоял невысокий худенький пожилой человек в старом темно-зеленом костюме, ярко-рыжем свитере под пиджаком и с неопределенно-фиолетовой фетровой шляпой на голове. На ногах были рабочие ботинки с выпуклыми носами и без шнурков.

Человек держал в руках топор и, когда машина остановилась у двери и водитель с пассажиром стали выходить, глядя на единственного в этом холодном и неприветливом месте свидетеля их передвижений, легко и с неуспешностью, очевидной еще до окончания действия, тюкнул по круглому полену, стоявшему посреди тяжелой осиновой колоды. Топор неглубоко вонзился в торец полена. Когда человек перевернул получившуюся конструкцию и так же легко стукнул по колоде обухом, полено соскочило и упало в мокрую грязь, брызнув ему на брюки водой случайной лужи. Стало видно, что труды человека пока не принесли плодов, потому что ничего расколотого — ни в грязи, ни на колоде — нигде рядом не лежало.

Они вошли внутрь строения с трубой, сразу стало тепло, запахло нежилой гарью, происходившей от горна, закопченных инструментов, вытяжки и прочих приспособлений мелкого кузнечного дела, и веселой жилой вонью, изливавшейся из приотворенной двери в правой стене. Они захотели войти и наткнулись на неожиданное и неумелое сопротивление высокого парня в серой рубахе, ватных штанах и сапогах.

— Подождите, вы к кому?! Да не лезьте вы... — он повысил голос и потянул дверь на себя.

— К кому?! К кому надо, к тому и идем, — водитель был сильнее и злее. Мышцы напряглись, складки на крупном гладкобритом лице, только что готовившиеся обозначить радость встречи, вспучились угрюмым узором раздражения. Он дернул дверь и переступил порог.

Его товарищ выплюнул на пол недокуренную сигарету, вынул руки из карманов куртки и шагнул в сторону, под левую руку водителя, так, чтобы сразу заполнить собой освобождавшуюся поворачивавшимся на петлях дверным полотном часть проема.

В следующем помещении, между тяжелым винтовым прессом и почерневшим от застывших потеков машинного масла сверлильным станком, напротив стеллажа с разнообразными кусками железа, на деревянном столе, одна нога которого была сделана из необрезной доски и прибита сбоку к столешнице гвоздями, стояли бутылка и открытая банка с какой-то консервированной гадостью, на газете лежали куски хлеба, по бокам стола сидели толстая тетка в синем халате поверх болоньевого рванья и мужичок, не имевший никаких заметных качеств и обесцветившийся до неразличимой серости ярко накрашенными губами собутыльницы.

Люди замерли, надо было делать что-то. Головы, с ними глаза повернулись в угол, где в деревянном полу между стеллажом и прессом был открытый ход в подвал со слабым светом внутри. Там человек звенел стеклом, переступал по хрустящему мусору и задевал шуршащей одеждой деревянные брусья. Из-под пола поднялась трехлитровая банка с полиэтиленовой крышкой на толстом горле, потом стал вылезать тот, кто возился внизу и кто своим появлением должен был разрешить возникшую застылую неловкость.

— Володя, здорово, — шагнул вперед водитель, согнав морщины в заранее заготовленный узор радостного приветствия. — Чего у тебя тут, охрана, что ли? Мы с Андрюхой тут к тебе едем, понимаешь, за добрым делом, и чего? Что мы видим?

— А, Виктор! — Володя поздоровался с обоими, махнул рукой, закончил движение неожиданной и резкой остановкой выгнутой наружу ладони, что ясно обозначило отстраненность от замерших в коротком страхе пьяниц, и продолжил: — Вам чего? Взять надо?

— А зачем мы приехали? — разговор был так приятен, что вслед за Виктором стал улыбаться Андрей, потом тетка, потом мужичок, даже парень, пытавшийся помешать входу, улыбнулся, радуясь скорому счастью людей, готовившихся купить у Володи спирта.

Володя не улыбался. Он молча стоял в черных ботинках, черных суконных штанах и черной рубахе с застегнутым до последней пуговицы воротом. Одежда была очень новой и удивительно для такого грязного места чистой. Еще чище были Володины руки и лицо. Оно было белым, гладковыбритым, так гладко и тщательно, что это было сразу заметно. Володя был аккуратно подстрижен, на темно-русых волосах были даже ровные невысокие волны, звавшие предположить парикмахерскую укладку.

Он не стал улыбаться, а может быть, не успел, потому что развеселившаяся тетка вдруг прохрипела сквозь складки жира, заливавшие мозги и горло:

— Что же тебе? Такие интересные мужчины зря приехали? Налить надо.

Володя двинулся в сторону, противоположную улыбке, нахмурился, переступил, отворачиваясь от тетки, сказал:

— У меня сегодня штука отличная. Девяносто шесть и пять. Очень хорошая. Ты сколько брать будешь?

— Дай два литра. Только у нас посуды нет.

— Да я вон в банку как раз два литра и налил. Забирайте с банкой, давай выйдем на воздух.

— Давай. А сколько с нас?

— Так что? Литр — десять рублей, и банка с крышкой — рубль. Ты чего? Первый раз, что ли? Витя!

— Я думал, раз такая штука отличная, может, дороже, — улыбнулся Витя, давая деньги.

— Я марку держу. Пошли.

На улице тихо капала сырость, мужичок расколол полено, сложил четыре дровинки на низенькую тележку с колесиками от детской коляски, возился со следующим. Виктор открыл машину, поставил банку перед пассажирским сиденьем, чтобы Андрей при движении мог поддерживать ее ногами.

Володя сказал:

— Ну, мужики. Грязная у вас машина. Помыли бы.

— Куда мыть, — Витя захлопнул дверцу, принялся прикуривать. — Нам еще по вашим колдобинам ехать «двухсотку» искать. Где взять-то? У Тамарки вроде была.

— А для чего тебе «двухсотка»? Вы чего, на гвоздях, что ли, рубите?

— Клиенты любят. Прижмешь, щелей нет. Андрюха потом угол по отвесу опилит, ну, они рады.

— Ну, это плохо. Надо, чтоб само село.

— А мы тебе и не рубим. Дачникам нравится.

— Оно потом усохнет и на гвоздях будет висеть. Вы же гарантию должны давать.

— Гарантия кончается в момент получения денег. Ну, чего, Володя, поехали мы?

— Куда ехать? Тебе «двухсотка» нужна?

— Ну.

— Эй, Алмазик! — крикнул вдруг Володя.

Мужичок воткнул топор в чурбан, подошел к ним, сказал ясно и вежливо:

— Здравствуйте.

— Скажи Надежде, пусть вагончик откроет. Привези сюда «двухсотки» ящик.

Алмазик зашел в кузницу, появился с дожевывавшей на ходу полупьяной Надеждой, звеневшей связкой ключей. Они пошли в сторону дороги, Володя громко выговорил вслед:

— Надя! Слушай. Вы как привезете, Алмазику налей.

— А чего это за Алмазик у тебя такой странный? — первый раз заинтересовала происходящим и спросил что-то Андрей.

— Да, — улыбнулся Володя, — он вроде как в рабстве у меня.

— Во, — засмеялся Виктор, — ну ты, рабовладелец, молодец. Андрюха, а ты, может, прими сотку. Чего ты злой какой-то?

— Да ладно, — Андрей, не улыбаясь, посмотрел на Володю, потом на бетонную плиту под ногами, потом на машину, — вечером выпьем. Чего тебя огорчать? А злой от грязи. В дерьме живем...

— Я вчера к тебе хотел заехать, чтоб сегодня время не терять, — Виктор решил сменить тему, — да бабы дела придумали...

— Вчера бы ты заехал...

— А чего?

— Да меня тут повязали вчера. Спирт привезли, а менты вон за будкой спрятались, с самого утра в кустах сидели, видеокамеру принесли, снимали. Только стали в подвал носить, ну, мать их яти... Пять машин подъехало, хотели в отделение везти. Ну, вообще... С ума посходили...

— Ну и чего, как ты?

— Да что... Две фляги пришлось отдать и еще денег немерено. Ну что? Попал — плати. Виктор, — Володя остановил слова на короткий миг размышления, посмотрел на Андрея, продолжил, — и ты, Андрей. Я вот хочу посоветоваться.

Видно было, что Володя не хочет шуток, что его желание серьезно и важно, собеседники переступили на месте, готовые слушать и помогать, тут из кустов на дорогу вылезли Надя с Алмазиком. Они погрузили ящик с гвоздями на деревянную телегу без бортов с двумя большими обитыми железом колесами и П-образной ручкой, уперевшись в которую изо всех сил и кашляя на два голоса, шумно приближались к стоявшей на последней бетонной плите машине Виктора. Им было тяжело, они устали и задыхались, это напряжение прервало готовившийся разговор, повернуло глаза и головы туда, к движению груза. Володя смотрел спокойно и ясно, Виктор — со слегка злорадным интересом, Андрей дернулся подойти помочь, остался на месте, потом опять шагнул в их сторону, да уж поздно было, дотащили.

Надя и Алмазик стояли, упираясь в ручку, отойти не могли: телега бы кувырнулась, и ящик бы упал. Андрей протянул руку назад и влево, в сторону Виктора:

— Дай ключи, пойду положу, что ли?

— Чего это ты? — удивился Виктор. — Я, что ли, не могу?

Оказалось, что гвозди ничего не весят. Ящик плавной дугой мягко переплыл с телеги в распахнутый багажник, машина осела. Виктор вернулся назад. Надя и Алмазик доволокли пустую телегу до входа в кузницу, слышно было, как Надя хрипло дышит через зажатое горло, лицо было мокрым, потеки бровей плыли по щекам. Алмазик двигался бесшумно, как что-то мягкое и тряпичное. Володя сказал вслед:

— Выпьешь, иди сюда.

— Ну, ты их тут гоняешь, — одобрительно сказал Виктор, доставая сигарету из пачки.

— Да ну их, — Володя махнул рукой, но не так, как в первый раз, а легко размазав жест по бесформенной траектории. — Ничего они не делают. Это так, случайно. Подошло просто. Дрова поколоть надо, гвозди. Сейчас машину тебе помоет и пусть кемарит целый день.

— Чего тебя машина-то заела? Сколько гвозди твои стоят?

— А сколько в магазине?

— Что-то вроде рубль килограмм.

— Ну, за полцены, значит, тридцать рублей. Давай четвертак, — Володя повернулся к подошедшему Алмазику, сказал: — Слушай, Алмазов, ты это... Вон мужикам машину помой. А потом отдыхай, чего-то ты и вправду заработался сегодня.

— О чем ты поговорить-то хотел? — спросил Виктор.

— Да видишь, вот как... — Володя посмотрел вниз, потом поднял голову и глаза к тому месту, где бледная освещенность низких темно-серых облаков укрывала дальнее присутствие солнца, посмотрел перед собой, как бы вдаль, продолжил: — Я тут с девушкой одной познакомился, хочу предложить ей жить вместе.

— Женишься?

— Нет... Сейчас это немодно. Ну жить просто. Вместе. Ей учиться надо. Нужно, чтобы кто-нибудь опекал. Мне тоже удобней.

— Ну так и чего?

— Так, понимаешь. Она, ленинградка, а я-то недавно только приехал. Мне разобраться надо, порядочная она или нет.

— А она где учится? — спросил Андрей.

— Да где-то в центре, на повара. Там не институт, а чего-то...

— Училище, что ли, кулинарное?

— Да, точно. Так смотрите, мужики. Я бы ее и вас позвал в ресторан какой-нибудь. Вы тоже приходите с подругами. Посмотрели бы, может, поняли. Она так вроде порядочную изображает, но знать-то надо точно.

— А мы-то разберемся?

— Ну, а как? Ты вот, Андрей, Виктор мне говорил, институт закончил, ты-то разберешься. Ну, так чего, пойдете?

— А чего не сходить? Дом дорубим, приедем и сходим, — Виктор не к месту улыбнулся и хлопнул Володю по плечу.

Тот не взглянул на него, не отстранился, смотрел на спокойного и серьезного Андрея, дождался кивка и стал смотреть на машину.

Алмазик домыл, вылил воду из черно-серого цинкового ведра на край дороги, выжал тряпку и пошел к кузнице. Андрей достал из нагрудного кармана куртки пук денег, вытащил пятерку, Володя сказал тревожно и громко:

— Ты не вздумай ему деньги давать. Хочешь заплатить за мытье, давай мне.

Андрей отдал бумажку, крикнул в спину Алмазика:

— Спасибо!

Тот не ответил, дверь закрылась.

Когда они проехали пост ГАИ на Пулковском шоссе, когда Виктор притопил газ и каждые двадцать шесть секунд под колеса «шестерки» стал нырять новый километр дороги, Андрей аккуратно потянулся, чтобы не сломать сиденье, откинулся, расслабившись, назад, взял сигарету, сказал:

— Ну ты меня и в местечко свозил!

— А чего?

— Я такого гниляка давно не видел. Да ладно. Слушай, а что это за Алмазик?

Виктор засмеялся. Дорога шла в гору, он ехал по среднему ряду, обгоняя с легкими хлопками воздушных звуков осторожные машины выезжавших из города дачников, из-за верхнего обреза подъема вылетела красная «девятка», тоже обгонявшая кого-то, руль вильнул туда, обратно, обиженный вой гудков остался сзади на месте несостоявшейся аварии.

— А он у него вправду вроде раба. Он на стройке работал, вроде начальником участка. Потом за пьянку выгнали. Жена эта его, Надя, устроила куда-то, опять выгнали.

— Все пил?

— Ну. Теперь до того допился, что не ест почти. Каждые полчаса должен принять, так, с два наперстка. Вот так у Володи и живет. Уйти от спирта далеко не может, там и ночует. Денег ему Володя не дает, а то попадет куда-нибудь.

— Ну этот Володя...

_- А чего Володя? Он да Надя, они только об Алмазике и заботятся. Остальным на что он такой нужен?

Что было дальше, неизвестно. Водка продается всюду, куда ни плюнь. Мост над железной дорогой закрыли, превратив Митрофаньевское шоссе в тупик, ездить туда стало незачем.

Алмазик сгинул — да и черт с ним, а остальных тем более не жалко.

Оглавление

Андрей Лещинский ТЫ НИКОМУ НЕ НУЖЕН