Тайные письмена (сборник) [Марсель Жуандо] (fb2) читать постранично, страница - 3

что я себя скомпрометировал, опорочил близостью с ним? Ловишь себя на этой бесчестной мысли, и от стыда краска бросается в лицо. О, эта боль первой минуты одиночества, когда Друг, каким бы он ни был, вас покидает, сам не зная о том; вы даете ему отставку — и вдруг сразу становится не с кем говорить, не на кого смотреть днем и ночью. Но надо же, сколько места успело занять «Чудовище», если без него во мне и вокруг меня остается такая пустота! Словно время и пространство существовали только благодаря ему и ради него. Словно он был для меня Вечностью (точкой отсчета) или Солнцем — моей собственной Вечностью и моим персональным Солнцем. В его присутствии я не замечал разницы между днем и ночью; без него вокруг меня сплошная тьма и пустыня — без малейшей надежды на рассвет и расцвет.

Увы! Все, что я, как мне казалось, сделал хорошего и значительного — не имеет больше никакого смысла, никакой ценности. Ничего больше светлого, бескорыстного, истинного. Я думал, что люблю свой долг, — а любил X. Я думал, что иду прямым путем, — а каждый видел, что я склоняюсь к X. Никакого благородства не осталось ни в моей походке, ни в моих манерах, на лбу у меня печать нелепости. Питаешь иллюзию, что ведешь себя как ангел или Бог — а все видят в тебе затравленного зверя. Без сомнения, мне нужно было познать это смятение, этот хаос, чтобы я смог восстановить в себе Порядок, — как он мне сказал.

Теперь порядок восстановлен — но, может быть, я спокоен только потому, что на мгновение солнце потускнело? Сегодня утром я нашел X. невероятно уродливым. Спасибо.

Порой Чудовище говорит. Вот только что оно мне сказало:

— Думаю, сегодня вечером я совершу нечто бесстыдное.

Это сказано на нашем языке — потому что у нас двоих свой собственный язык, свой шифр, ключ к которому засекречен.

Но почему моя походка становится более твердой, что бы ни случилось, а взгляд — более трезвым? Меня уже не так легко выбить из колеи.

И вторая его фраза, тоже сегодня:

Мимо нас все время ходят туда-сюда разные люди, постоянно косясь в нашу сторону; и вот наконец кто-то спрашивает: «Почему они все тут болтаются?»

X.: «Они пришли посмотреть на Чудовище!»

Лишь когда полностью отдаешься чувству или идее, приходит подлинное величие.

Я пытаюсь понять свою отчужденность.

Вдруг, в очередной раз, все утрачивает важность для меня, кроме X.

И конечно же, стоит только потерять разум — как все остальное тоже потеряно.

Но с таким же успехом все потеряно, когда разум остается, и ради его сохранения я отказываюсь от X. — единственного, кто важен для меня.

Это все равно что найти убежище среди вечных льдов.

Я говорю X. в присутствии Н.:

— Вы знаете о своем очаровании. Н. не знает о своем.

И тут же какой-то посторонний человек, присутствующий при нашем разговоре, ни с того ни с сего начинает рассказывать, как Н. в детстве играл в школьном спектакле роль ангела, которого Бог избрал для того, чтобы он произнес против дьявола обличительную речь — но Н. в последний момент отклонился от роли и не стал проклинать Сатану. В результате пьеса, вряд ли имевшая бы успех сама по себе, была встречена публикой с восторгом, благодаря такому неожиданному повороту.

Я говорю X.:

— Вы ведь знаете эту историю о слезе Иисуса, упавшей на лоб Люцифера, чтобы освежить его?

Н. — моя Элоа^[2].

Мы всегда, в той или иной мере, являемся чьим-то солнцем. Редкая привилегия — ослепительно сиять. Мы движемся — и на нас смотрят либо отворачиваются; мы щедро изливаем свет либо ослабляем его. Особенно необходимо избегать малейшего проявления равнодушия или иронии к мирам, которые освещаешь, сколь бы неприметными и безвестными они ни были, и если сожжешь их ненароком — стоит воздержаться от того, чтобы гордиться этим и оставлять их погруженными во мрак, не благословив даже единственного счастливого дня, который им выпал и которым они вечно будут нам обязаны.

Нигде так не велика слава X., как в нашей разлуке с ним. Без сомнения, в своем одиноком отчаянии я поглощен им настолько, что даже страсть не требует большего.

Нигде так не велика слава Бога, как в преисподней! Без сомнения, в геенне огненной все помыслы грешников настолько полны Им, что даже Религия не требует большего.

Что я мог бы сказать и чего никогда бы не сказал (X.)? Окутать себя мраком и молчанием, и главное — запретить себе произносить те слова, которых он с особым нетерпением от меня ждет. Стоит лишь полностью излить душу — и вот уже не остается никакого интереса ни к себе, ни друг к другу.

Если бы к тому же я еще точно знал, каким бы хотел быть с ним, и каким бы хотел видеть его со мной.

Слово гораздо быстрее способно унять беспокойство, прекратить волнение, нежели их подхлестнуть.

Пишешь хорошо, лишь когда всецело устремлен к сущностному, к неизведанному. Стоит воздерживаться даже от того, чтобы принять банальное приглашение, если оно написано безграмотно и неуклюже; не