Тайные письмена (сборник) [Марсель Жуандо] (fb2) читать постранично, страница - 4

поддаваться строящему глазки прилагательному, в котором вы обнаружили кокетство самого дурного тона. У слов есть свои трюки, свои излюбленные приемы, своя школа соблазна.

А мы должны защищаться. Наши чувства подвергают нас тем же опасностям, что и слова. Достаточно лишь на секунду ослабить бдительность, чтобы и в самом совершенном сердце появилась червоточина, чтобы и самая благородная страсть померкла и запятналась вульгарностью и пошлостью.

Страсть — уже не абсолютное помутнение с того момента, как начинаешь ею управлять, становишься ее господином, перестаешь забывать себя. Она обостряет внимание, распахивает перед тобой горизонты, о самом существовании которых ты раньше даже не подозревал — если только ее вспышки не усиливают густоту теней. Она также позволяет понять в себе самом и вокруг себя многие вещи, которые могли бы остаться незамеченными. Платон говорил, что она пробуждает в нас пророческий дар, что она творит чары, волшебство; что она служит источником вдохновения, которое сродни божественной одержимости. Благодаря ей наша речь становится поэтичной, слова танцуют и кружатся; она то притягивает их, то рассеивает вокруг одного-единственного имени — подобно тому, как движутся планеты солнечной системы вокруг одного-единственного светила.

О божественное внутреннее единство этого путешествия, которое есть поэма на непонятном языке, чья двойственность, помогающая мне скрывать мои секреты, то опьяняет меня, то просветляет. О, прекрасная авантюра! Если бы не X., я никогда не узнал бы ни Н., ни R., ни А., ни Z., ни его родины, ни своей. Без X. я бы никуда не поехал — но когда я решил следовать за ним, я еще не знал, что делаю. Я признался в этом себе лишь гораздо позже. Если бы я мог все предвидеть, то никуда бы не поехал. Но я поехал — с его ладонью на моих глазах.

Не предупреждал ли я, что для меня возможно лишь одинокое существование? Меня заставили отказаться от привычной осторожности и переступить пределы тесных границ — так что же теперь удивляться, что я постоянно одержим лишь одной навязчивой идеей? Привычка жить в своей раковине отнюдь не помогает вам, когда вы оказываетесь среди людей. Они заставили меня выйти из рамки — и теперь не могут примириться с тем, что я веду себя как обезумевшая картина, как поврежденный хрупкий механизм. Все равно что забрать Ангела или Поклоняющегося из триптиха и требовать от них, чтобы они шли в ногу со всеми — бесполезная, напрасная, бессмысленная попытка. — «Все шло так хорошо», скажут мне. — Тем хуже! Я все испортил.

— Вам не хватало только одного — постоянно осыпать меня насмешками?

X.: — Мне, вас? Слова — это одно, иное дело чувства.

Домосед всегда остается таковым, даже в путешествии. С момента нашего отъезда у меня такое ощущение, что я, словно король, передвигаюсь вместе со всем своим двором. Его составляют X. и Н. Когда кто-то из них отсутствует, я чувствую себя одиноким, покинутым, опустошенным. Они нужны мне оба, один справа, другой слева, и я приучаю себя двигаться внутри нашей неразделимой группы, этой единой тройственности.

Я уже готов был поверить, что начинаю сходить с ума по S., когда остался один. Они смотали удочки, не предупредив меня, — оскорбление величества!

Мы — герои великой поэмы. Мне осталось лишь придумать форму, замысел у меня уже есть.

Так что же — я возвращаюсь к тебе, Парацельс? Каким путем? Ради кого? Ради чего? Призраки возрождаются, заводят вокруг меня свою сарабанду — и я не знаю, от чего я сильнее болен: от того, что слишком хорошо ощущаю их присутствие или от того, что не уверен в нем. Мне кажется, что моих эмоций им недостаточно, как недостаточно их и мне самому; из-за нынешней драмы, заслоняющей драму пятнадцатилетней давности, я испытываю вину перед своими воспоминаниями.

Никто, конечно, никогда не станет, думал я, моим Адом или моим Небом. До какого-то момента страсть служила мне развлечением. Главное — ни от кого ничего не ждать, никогда не притязать на обладание кем бы то ни было. Мне достаточно искушать судьбу из-за одного-единственного существа, которое, само о том не подозревая, становится всем, что я вижу, всем, что я слышу, всем, чем я дышу, всем, что я ем и пью, всем, чего я касаюсь, всем, что я знаю, кто для меня — сон и пробуждение, забота и отдых; и вот так, медленно и постепенно, я перестаю нуждаться в чем-либо другом. «Это» непрестанно пульсирует вокруг меня, совсем рядом со мной, иногда — будто внутри меня, всегда так близко и настолько дальше, чем мне хотелось бы, что я даже не знаю, счастлив я или несчастен. Из-за этого присутствия и отсутствия, сменяющих друг друга, все меня очаровывает, все приводит в волнение и одновременно успокаивает, словно бы каждое мгновение я умирал от чрезмерной полноты жизни — или же, умирая каждую секунду, проживал тысячу жизней или тысячу раз по-разному одну и ту же жизнь, неважно какую. Беспрестанно подгоняемый бичами молний своего смятения, я возвращаюсь в хаос и вскоре отыскиваю там, по