Исторические зарисовки [Игорь Львович Бунич] (fb2) читать онлайн

Бунич, Игорь Львович Исторические зарисовки

Война со стрельцами и духовенством

Стрелецкий мятеж 1699 года и стрелецкие процессы 1698-99 годов показали Петру, что, сохраняя свою военную организацию, стрельцы остаются опасными и упорными противниками его власти и политики. Это заставило Петра решиться на крайнюю меру — на роспуск московских стрелецких полков. Указ, изданный в июне 1699 года, лишивший московских стрельцов права иметь оружие и нести военную службу, одновременно запрещал им, их женам и детям, а также отставным стрельцам и стрелецким вдовам находиться в Москве. Подтвержденный вторично в январе 1700 года указ под угрозой ссылки и штрафа возбранял московским жителям давать стрельцам убежище в своих домах и принимать их на работу. Некоторые московские стрелецкие полки, находившиеся в момент издания указа вне Москвы, были оставлены на службе, но разосланы по далеким окраинным городам.

Стрельцы были вынуждены спешно ликвидировать свои московские предприятия, продавать дома, лавки, товары, скот и имущество. Так как эта распродажа носила массовый характер, она оказалась такой убыточной, что в народе указ о роспуске московских полков получил название «московского стрелецкого разорения».

Покидая Москву, стрельцы и их семьи уносили с собой в посады уездных городов, в стрелецкие и солдатские провинциальные полки, куда они вскоре снова получили доступ, свою ненависть к Петру и тяжелые воспоминания о расправе с ними. Многие из них, как показывают дела Преображенского приказа, в других условиях и в другой обстановке еще долго продолжали выражать Петру свою яростную ненависть. Поэтому после роспуска московских стрелецких полков преследование как бывших, так и сохранивших свое звание стрельцов за антиправительственные преступления продолжалось с неослабевающим вниманием. (Роспуск стрелецких полков, которые представляли значительную военную силу, оказался Преждевременным. Начавшаяся Северная война, которая потребовала огромных людских резервов, вынудила царя вновь призвать под ружье всех годных к военной службе московских стрельцов. Указ об этом последовал в 1702 году, но фактически запись стрельцов в солдаты началась раньше.)

В момент издания указа о роспуске стрелецких полков, в Преображенский приказ поступило дело Кольских стрельцов, переданное из Новгородского приказа, в ведомство которого входил Кольский острог. Поводом возбуждения дела в Новгородском приказе послужили жалобы Кольского воеводы Ивана Воронецкого, засыпавшего приказ отписками, в которых он «просил слезно, чтоб ево оборонили в нуждах ево в Кольском остроге от невежцев и затейщиков, Кольских стрельцов».

Воронецкий обвинил Кольских стрельцов в том, что они поносят власти, отказываются выполнять его приказания, неоднократно являлись на «воеводский двор в хоромы многолюдством» и «всякую ему противность говорили», заставляли его читать себе все приходившие из Москвы грамоты и не допускали его вмешиваться в полковые дела. Воевода писал, что стрельцы собираются кругами, устраивают самовольно смотры, ходят с ножами и дубьем, меняют десятников и пятидесятников, а одного из них, М. Бесихина, били батогами.

В августе 1698 Воронецкий сообщил, что «неведомо по каким вестям зело перед прежним они, вышеписанные воры, стали свирепы и всякая в них злоба стала множитца». В своей последней отписке в январе 1699 года воевода приписал стрельцам разговоры о событиях в Москве: «Их братья московские стрельцы погибают, а делают им-де то зло бояре».

Вожаками стрельцов Воронецкий называл пятидесятника Савву Новгородова и стрельца Алексея Покидина. Одновременно с последним докладом Воронецкого в Новгородский приказ пришли челобитные от посадских людей Колы и окрестных лопарей с жалобами на воеводские злоупотребления. 19 февраля 1699 года по указу Петра дело было передано в Преображенский приказ.

Желая ускорить следствие, Ромодановский, не дожидаясь приезда изветчиков и обвиняемых, занялся допросом Кольских целовальников и стрельцов, приехавших в разные приказы с деловыми поручениями. Таких набралось восемь человек. Семеро показали, что о фактах, изложенных в отписках Воронецкого, ничего не знают. Целовальник М. Распопин сказал, что только однажды, когда воевода пригласил пятидесятников в хоромы слушать чтение грамоты о переименовании стрельцов в солдаты, стрельцы требовали чтения на улице, а затем ушли, не входя в воеводские хоромы.

В июне 1699 года воевода и стрельцы прибыли в Москву. Следствие пошло полным ходом, но тем не менее затянулось до января 1701 года. Несмотря на многочисленные допросы и пытки, которым подвергались одиннадцать присланных из Колы стрельцов, Ромодановский не смог установить правильность обвинений воеводы и был вынужден констатировать, что все факты, изложенные Воронецким, выдуманы. Стрельцы не совершали никаких противозаконных поступков, а о стрелецком мятеже 1698 года узнали только в Преображенском приказе.

Во время следствия к Ромодановскому поступило большое количество челобитных на Воронецкого от посадских людей, от лопарей и даже от монастырских властей Кандалакши и Печенги. В них перечислялись многочисленные злоупотребления воеводы, грабившего население сверх всякой меры. И вся история со стрельцами, затеянная Воронецким, имела целью предупредить жалобы Кольских жителей, пользуясь общей, невыгодной для стрельцов ситуацией. (Иван Воронецкий не был наказан за ложный извет. Вместо него был бит кнутом и сослан в Сибирь стрелец-свидетель Петр Шигорин, признанный виновным в том, что он ложно оговорил перед воеводой стрельца Покидина и ввел тем самым воеводу в заблуждение относительно стрелецких настроений. Был ли воевода наказан за свои злоупотребления, по делу не видно.)

Ромодановский оправдал Кольских стрельцов, но признал виновным пятидесятника Савву Новгородова. Этим он дал понять, что всякое посягательство на царскую администрацию является тягчайшим преступлением, которое квалифицировалось как «противность государеву указу». Это преступление заключалось в том, что однажды встретив стрельцов, идущих по приказу Воронецкого арестовать стрельца Антипина, который должен был ехать в Москву с коллективной челобитной на воеводу, он посоветовал им приказа не исполнять. Стрельцы его не послушались, но это не оправдывало Новгородова. 21 февраля 1701 года выписка, составленная по делу, была прочитана боярам. Они согласились с решением Ромодановского и приговорили «вора и раскольника Савку Новгородова» к смертной казни.

В апреле 1700 года на беглого стрельца Герасима Кузнецова поступил донос, что он является участником стрелецкого мятежа 1698 года. На следствии, отрицая обвинение, Г. Кузнецов показал, что он дезертировал из полка Колзакова 20 марта, то есть за несколько месяцев до похода стрельцов на Москву. Показание обвиняемого было подтверждено официальной справкой, затребованной Ромодановским из Земского приказа (бывший Стрелецкий). Но, хотя в других случаях справки приказов признавались бесспорным свидетельством, на Кузнецова это не распространилось. После новых безрезультатных допросов и пыток он был отправлен в Ярославль и содержался под арестом.

В том же году в Преображенском приказе целый месяц содержался старец костромского Ипатьевского монастыря Иосиф, на которого пало подозрение, что он является беглым стрельцом и скрывается в монастыре от властей. Иосиф был освобожден только после опроса многих свидетелей, единогласно опровергнувших извет. О важности всех дел по стрельцам говорит та настойчивость, с которой проводились поиски оговоренного или ловля бежавшего из-под караула стрельца.

В августе 1700 года каширский священник Олимпий донес, что крестьянин Семенов говорил: «Государя-де ныне в Москве нет. А который-де ныне на Москве государь… Лефортов сын, а не государь. Он в свою басурманскую веру и православных христиан приводит и велит носить немецкое платье, а кто-де то платье на себя наденет, тот и басурман». Извет Олимпия был подтвержден свидетелем. Семенов не отрицал своей вины, а на вопрос, откуда у него такие сведения о царе, ответил, что узнал все это от человека, приходившего к ним на сенокос с плотов, которые гнали по Оке мимо их лугов. Семенов добавил, что кроме известных судье слов он говорил, что будто бы царь «лутчих людей в Великий Пост четыре недели заставил есть мясо» и завершил разговор угрозою: «У нас-де скоро зделаетца по своему, иной де боярин и места не найдет. Уже-де перемотаем, хотя де они дряни той и набрали, нам-де они тьфу!» Семенов показал, что имени своего человек не назвал, сказав только, что он московский стрелец, после роспуска записавшийся в Калужский посад. На вопрос о внешности стрельца Семенов ответил, что «ростом низмян, волосом чермнен, а лицом и глаза каковы не знает», потому что встреча произошла поздним вечером. На пытке он добавил, что стрелец «говорит остро, скоровато» и видел его, кроме него, крестьянин Влас Ветчинкин. Ветчинкин подтвердил показания Семенова, и тогда Ромодановский начал поиски стрельца.

Калужскому воеводе была послана грамота с приказанием осмотреть всех поселившихся в Калуге бывших стрельцов и подходящих под указанные приметы, заковав, прислать в Москву. Воевода вскоре прислал 11 бывших стрельцов, одновременно сообщив, что из 299 человек он не смог осмотреть 98, так как 60 из них ушло в солдаты, 14 умерло, 24 переехали в другие города.

Допрашивая стрельцов, следствие установило, что один из них занимается плетением шнурков, другой цирюльник и торгует всякой мелочью, третий сапожник, четвертый продает крупу и орехи, пятый шьет шапки, шестой портняжничает, седьмой торгует овсом и сеном, двое плотничают, один «ходит по миру» и еще один работает всякую черную работу — никто из них по Оке на плотах не ездил. Не опознали в них своего ночного собеседника и крестьяне.

Отправив стрельцов обратно, Ф. Ю. Ромодановский затребовал сведения о том, кто из калужан сплавлял плоты по Оке, из Калужской ратуши. Оттуда ответили, что из Калуги с плотами никто не выезжал, а данных по Серпухову у них нет. След стрельца потерялся. 25 января 1701 года дело было доложено боярам, которые вынесли решение казнить Семенова, а Ветчинкина, распространением стрелецких речей не занимавшегося, освободить. Однако Ромодановский не выполнил этого приговора, оставив обоих крестьян в приказе. Оба они снова несколько раз допрашивались и подвергались пыткам, но никаких дополнительных сведений дать о стрельце не могли. 18 сентября 1701 года после четвертой пытки Семенов умер. 25 сентября, по указу Ромодановского, видимо, потерявшего наконец надежду на поимку стрельца, Ветчинкин был освобожден.

Так же упорно в течении почти двух лет разыскивал Ромодановский бежавшего из-под ареста упоминавшегося выше стрельца Тимофея Волоха, в конце концов обнаруженного в Саратове. Во время поисков Ф. Ю. Ромодановский сам допрашивал всех его родственников, пять раз заставлял писать отписки на его родину в принадлежащее Троице-Сергиевскому монастырю село Копасово, вызывая для этого к себе в приказ монастырского стряпчего С. Брехова. Он рассылал грамоты с указанием подробных примет Волоха по городам и лично осматривал всех лиц, задержанных по подозрению в том, что это Волох. Специфический характер стрелецких процессов обнаруживался еще и в том, что по ним почти никогда не выносилось оправдательных приговоров. Стрелец, попавший в Преображенский приказ, как правило, не выходил оттуда на свободу.

В 1700 году белоярский стрелец Василий Сарапка, вина которого осталась недоказанной из-за отсутствия свидетелей и смерти изветчика, был сослан в ссылку в Сибирь. (Сарапка обвинялся в произнесении слов: «В бунт-де Степана Разина был он, Василий, двадцати пяти лет и выезжал с Саратова на Пензу о два конь с атаманом и много порубил. А если-де ныне выедут казаки, дам-де я боярам трепизон».)

Поплатился за свою явку в Преображенский приказ и беглый стрелец Василий Иванов, пришедший делать извет на донских казаков из Краснянской станицы. Стрелец показал, что он прожил около этой станицы четверо суток и слышал от казаков жалобы на задержку жалования, на то, что у них отбирают часть земли, и порицания государя: «У нас-де ныне государя нет, а тот-де государь немчин. А как бы де он был старый государь и он бы не так делал, а то де веру верует немецкую». Извету в Преображенском приказе не поверили. Доносчик без следствия по доносу был бит кнутом, запятнан и сослан в Сибирь на поселение.

В 1701 году по доносу беглого колодника П. Серикова была арестована московская стрельчиха Паранька, говорившая: «Чорт-де не государь, что с немцами водица и головою верит. Немец бы де вырубил, а Кокуй сжег (выжег), да потешных перевешал с конца, а жен их с другова, то бы де и государь был».

В Преображенском приказе стрельчиха отрицала правильность доноса и вынесла при этом восемь пыток. Тем не менее она была признана виновной, так как кроме изветчика против нее свидетельствовал ее свекор солдат М. Корнилов. Дело тянулось до 1705 года. В 1705 году Прасковья была сослана на прядильню. Наказание понесли и Корнилов с женою, виновные в том, что, во-первых, дали стрельчихе убежище в своем доме, а во-вторых, не донесли о ее словах. Бояре приговорили их к ссылке в Сибирь. Петр изменил приговор, указав Корнилова бить кнутом, запятнать иглами и сослать на каторгу на 10 лет, а его жену сослать на прядильню.

Разговоры стрельцов, полные искренней ненависти и убежденности в своей правоте, находили внимательных слушателей в лице посадских людей, крестьян и служителей церкви. Стрельцы рассказывали, что «царь родился от блудной девицы», что он зол, кровожаден, не соблюдает постов. В их рассказах казненные Петром стрельцы представлялись мучениками, отдавшими жизнь за веру и русский обычай. Следствие по стрелецким делам почти всегда заканчивалось стереотипным приговором: «За его воровство и за воровские непристойные слова, учиня наказание, бив кнутом нещадно, запятнав новым пятном, вырезав у носа ноздри, послать на каторгу в вечную работу». Часто приговор был еще более суровым: стрельчиха Екатерина Егорова за слова «боярам за их насмешку отсмеютца дети, щука-де умерла, а зубы остались», была приговорена к смертной казни.

В 1718 году в Киеве бывшие стрельцы Реткин и Галкин, зачисленные на службу солдатами, отказались присягать Петру и запретили сержантам подписывать за них текст присяги. На допросе они показали, что слышали от проезжего московича, будто бы в Москве многие этой присяги не подписывали и, подумав, решили, что «ежели царевичу Алексею Петровичу вовеки царем не быть, мы-де о том рук прикладывать не будем». Оба они были приговорены к смертной казни.

Недовольство стрельцов, неразрывно связанных с большинством посадского населения, отражало настроения этих слоев русского общества тем более, что находило полную поддержку и сочувствие практически всего русского православного духовенства.

Малообразованное, суеверное, воспитанное в духе отрицания западной культуры, русское духовенство враждебно относилось как к поведению царя, так и к его политике. Тревога, которую в начале петровского царствования проявляли высшие и близко стоявшие к трону церковные иерархи, постепенно охватывала все более широкие слои служителей церкви. Их недовольство быстро росло и усиливалось, так как правительство энергично стремилось полностью подчинить духовенство светской власти и, естественно, завладеть богатствами церкви.

После смерти патриарха Адриана 18 октября 1700-года правительство, чтобы усилить свое влияние на церковные дела, распорядилось отложить выборы нового патриарха на неопределенное время, ликвидировало Патриарший приказ и передало его дела в другие приказы. Во главе духовенства был поставлен рязанский митрополит Стефан Яворский, назначенный «экзархом святейшего патриаршего престола, блюстителем и администратором».

В начале 1701 года был учрежден Монастырский приказ во главе со светским человеком — боярином Мусиным-Пушкиным, которому было предписано произвести учет всех церковных земель. В марте 1701 года именным указом было запрещено прикупать к патриаршим вотчинам поместные земли, а также производить обмен монастырских земель на земли светских владельцев. Затем были введены новые правила, запрещающие монахам и монахиням без особого разрешения переходить из монастыря в монастырь, ИМЕТЬ В КЕЛЬЯХ БУМАГУ И ЧЕРНИЛА, А ТАКЖЕ ПИСАТЬ ЧТО-ЛИБО БЕЗ «ПОВЕЛЕНИЯ НАЧАЛЬНОГО». Ограничивалось право пострига и запрещалось жить в монастырях мирским людям.

30 декабря 1701 года вышел указ о том, что все деньги, поступающие в монастырскую казну, должны отныне передаваться в Монастырский приказ. Сопротивление духовенства росло, и в делах Преображенского приказа процессы духовных лиц составляют 20 процентов.

Состав преступлений духовных лиц был очень разнообразен. Они открыто поносили царя и критиковали его мероприятия, писали враждебные Петру сочинения, разбрасывали подметные письма, пророчествовали, распространяли порочащие царя слухи и оправдывали действия наказанных противников Петра, объявляя, что они пострадали за православную веру.

Подметные письма захлестнули всю Россию. Типичным является письмо, обнаруженное в церкви Владимирской Богоматери у Никольских ворот в Москве, Оно было вложено между двумя лучинами и завернуто в бумажную обертку, на которой после нескольких нравоучительных сентенций излагалась просьба передать его в руки Царя. Ниже находилась вторая просьба к Царю о награждении нашедшего письмо сукном и камкой, заключавшаяся словами: «А за меня Бога молите, а я за Вас». Надписи имелись и на лучинках. На одной указывалось, что «Царю сей лист высмотреть и всем казать», а на другой было сделано добавление: «Но не всякому, ближним людям, не в пронос». Само письмо, представлявшее собой исписанный с обоих сторон лист, начиналось обычным обращением к Богу, за которым следовал рассказ о том, что немцы и немки «обольстили Царя Петра Алексеевича в костельную веру» путем подсылки ему через еду, питье и воздух нечистых духов, которые «царем Петром трясут, в ноги вступают, ломают…»

Особенно гневными тирадами разражался автор против табакокурения «травы от святых отцов проклятой» и заканчивал первую часть письма напоминанием о близкой расплате, ибо «меч изострился с высоты славы Божия и открылся гнев Божий».

Во второй части письма автор пытался напугать Петра возможностью нашествия турок на Азов и даже Воронеж, рекомендовал ему не покидать Москвы — «отдадут головою» — и советовал отвратить опасность хождением в соборы к обедне. Кончалось письмо поношением немцев, призывом «воли им не давать» и напоминанием о верной службе стрельцов под Азовом.

В 1699 году монах Фролищевой пустыни Иван Нагой (Парамон) попался с подметным письмом, адресованным «ко всем людям». Оно преследовало уже не нравоучительные, а обличительные цели и было написано в чрезвычайно возмущенном и гневном тоне. Дела Петра назывались отступническими, его развлечения — сознательным надругательством над православной верой и самим Богом, а его окружение именовалось «бесовским сонмищем». Автор письма негодовал также по адресу патриарха и митрополитов, обвиняя их в инертности и попустительстве. Дело Нагого разбиралось с 18 июня 1699 года по 27 июля 1700 года. Фанатик Иван Нагой, ходивший голым, с одной медной цепью и крестом на шее, явился в Москву «царя обличать, что бороды бреет и с немцами водится и вера стала немецкая».

Нагого подвергли пяти жестоким пыткам, пытаясь выяснить, нет ли у него сообщников, намеренных выступить против Петра с обличениями, и не стоят ли за его спиной какие-либо влиятельные лица. 12 июня 1700 года дело Нагого было доложено боярам, которые вынесли решение наказать его кнутом и, по урезанию языка, сослать в Соловецкий монастырь. Петр не утвердил этого приговора, распорядившись «тому Парамошке за ево воровство и воровские непристойные слова учинить наказание, бив кнутом нещадно и запятнав, сослать в Азов на каторгу в вечную работу. А буде он на каторгах начнет чинить раскольство — ево казнить смертью, не отписываясь к великому государю».

«Великий государь ездил за море, возлюбил веру немецкую, будет-де то, что станут по средам и пятницам бельцы и старцы есть молоко, все до одного и всю полатынят веру», — говорил своим сотрапезникам монах северодвинского монастыря старец Гелвасий, за что был бит кнутом нещадно и отправлен в Соловецкий монастырь с предписанием быть ему там «до кончины живота своего неисходно сковану».

«Царь лих, — утверждал монах Вологодского монастыря Савин, — он-де благоверную государыню царицу сослал в ссылку», — за что был монах бит кнутом и, по урезанию языка, сослан на поселение в Сибирь.

В 1699 году в Азове священник Михайлов в один из постных дней пришел к своему духовному сыну воеводе Прозоровскому во время обеда. Прозоровский стал угощать его рыбой, но священник отказался. Тогда Прозоровский начал его убеждать, что «уста ничто не сквернит» и сам царь «с иноземцы кушает и в постные дни изволит курки кушать». Этот разговор настолько взволновал Михайлова, что, придя к соборному протопопу в алтарь, он принялся горько жаловаться и даже плакал, говоря: «Дал мне Бог сына духовного, неведомо как мне с ним быть». Протопоп со своей стороны воспринял слова Прозоровского как «непристойные речи» о государе, о чем сообщил стрелецким полковникам Конищеву и Протопопову, сделавшим на основании его слов извет на Прозоровского в Преображенский приказ.

Недовольство духовенства Петром проявилось также в создании и распространении ими легенды о близкой кончине мира и воспарении антихриста в лице Петра, которая получила широкую известность среди народа. Виновные в распространении этой легенды карались в Преображенском приказе с особой строгостью.

Мысль о пришествии антихриста и вычисление даты кончины мира не были для России новым явлением. В 1464–1470 годах, об этом думал и писал новгородский архиепископ Геннадий, предсказывавший, что концом мира станет 1492 год.

В 1596 году, когда появилась опасность уклонения некоторых православных епископов в унию, православная церковь проповедовала, что антихристом является римский папа. В середине XVII века старообрядцы Аввакум, Вонифатьев и Неронов объявили антихристом патриарха Никона, в XIX веке после появления первого перевода Ветхого Завета вся «бригада» переводчиков, редакторов и издателей Четырехтомника была зачислена в «воинство Антихриста».

В XX веке в самиздатовской «религиозной» литературе антихристами объявляли и Ленина, и Троцкого, и (после грандиозных церковных служб в день семидесятилетия вождя всех народов) — Сталина, а после осуждения культа личности Сталина Хрущевым в недрах КГБ были состряпаны листовки (для распространения среди верующих), где «на полном серьезе» доказывалось, что настоящий антихрист — Никита Сергеевич Хрущев.

Но сегодня нас уже не удивишь даже невероятным: по слухам, Государственная Дума, видя бесплодность своих попыток ошельмовать Анатолия Чубайса, готовит законопроект об объявлении последнего антихристом.

Фрейлина Гамильтон

Штат Екатерины Первой был далеко незатейлив: он состоял из немок, чухонок, карлов и немногих русских. Такой выбор объясняется как вкусом и характером Петра, так и происхождением самой Екатерины.

Отцом Марты — будущей жены Петра и императрицы Екатерины Первой — был литовский крестьянин Самуил. Кроме сына Карла, он имел трех дочерей: Марту, Христину и Анну. Все они были католиками. По смерти Самуила семья переехала в Рижский округ в деревню Ленневайден на речке Румбе.

Марта родилась 16 апреля 1686 года и лишь только подросла, отдана была матерью, не имевшей средств содержать семью, в услужение пастору Данту, в том же округе, в роонский приход. Марта из католички преобразилась в лютеранку и скоро ушла в Мариенбург Веденского округа в услужение пастору Глюку. К этому времени относится брак ее по любви со шведским драгуном Иоганном (некоторые источники этот брак вообще опровергают). Но как бы там ни было, брак с драгуном был непродолжителен. Драгуна потребовали в полк. (Рассказывают, что муж-драгун пробрался впоследствии в Россию посмотреть на свою жену-царицу, но был схвачен и, по приказу Петра, сослан в Сибирь). Это было незадолго до взятия Мариенбурга. В числе пленных была и Марта. Шереметев взял ее себе, но скоро уступил Меншикову в качестве служанки.

Меншиков долго скрывал пленницу от вельмож и Петра, но в веселый час прихвастнул красавицей. Она была взята во двор государев в конце 1703 или в начале 1704 года. В 1705 году уже имела от Петра двоих детей.

Именовалась она вначале Катерина Василевская (до 1708 года), потом Михайловою (до 1711 года). В православие перешла в Москве (около 1708 года). Полагают, что крестной матерью была Екатерина Алексеевна — сестра государя. Точно известно, что крестным отцом Марты-Катерины был царевич Алексей Петрович, по имени которого она и получила отчество «Алексеевна».

Несколько лет новая любимица числилась при дворе государя. С марта 1711 года с ней уже обращаются как с царицей, и она сопровождает царя в походах. К этому времени относится один из первых доносов на «государыню» — донос дьячка Федорова на волокамского помещика Кобылина в брани царского величества. «Кобылин вообще говорил про Екатерину неудобсказуемым словом скверно и непристойно», по-своему разрешая вопрос «чего ради и корона ее, государыни, устроена».

«Великий монарх, — восклицает Феодози, — никогда не оказал быть себя от плотского сластолюбия преодоленна. По разводе с царицею Евдокиею, пробыл безбрачно 12 лет, не имея ни в мысли того, чтоб ему когда с вожделением на женский пол воззреть, пока не уловлен был от дарования, усмотренных им на лице или в сердце Екатерины, которую кой час только увидел, то всю свою любовь к ней возымел с продолжением оной до кончины своей жизни безо всякой отмены! Столь сильное и здравое тело имел великий Петр!»

Сильное и здравое тело Петра, вопреки словам его историка, любило, хотя и временные, но частые ОТМЕНЫ, и вот при дворе любимицы Катерины одна за другой являются красавицы в различных званиях, более или менее опасные, особенно в первое время.

Таким образом является на сцене Мария Даниловна Гамильтон.

Петр вскоре увидел красавицу Гамильтон и сделал для нее ОТМЕНУ, вероятно «усмотря в ней такие дарования, на которые не мог не смотреть с вожделением». Поэтому Марья Вилимовна или Даниловна стала пользоваться влиянием при дворе, имела много нарядов, дорогих вещей, несколько горничных, из которых важную роль сыграли позднее Катерина Терновская и Варвара Дмитриева. Генеральша Балк подарила ей красивую девушку Анну Ивановну Крамер — дочь купца и члена нарвского магистрата, взятую в плен в 1704 году. Сначала Крамер была отослана в Казань, оттуда через несколько лет привезена в Санкт-Петербург и здесь подарена госпоже Балк. Та презентовала ее Гамильтон. Посещая Гамильтон, государь шутил и с ее милой прислужницей.

В числе немногих соперниц Гамильтон в 1713–1716 гг. была генеральша Авдотья Ивановна Чернышева, пользовавшаяся иногда особым вниманием государя, который называл ее «Авдотья — бой-баба!» Авдотье Ивановне Чернышевой (после — графине) было 20 лет, когда на нее обратил внимание государь. Через 20 лет императрица Анна Иоанновна часто призывала ее потешить себя анекдотами. Рассказчица заболела, ноги ее так отекли, что она не могла стоять, а рассказывать надо было стоя. Благодушная государыня сжалилась однажды над ее страданиями и, заметив, что Авдотья Чернышева совершенно изнемогла и с трудом держалась на ногах, сказала: «Ты можешь наклониться на этот стол. Служанка закроет тебя и, таким образом, я не буду видеть твоей позы».

Вернемся, однако, во второе десятилетие восемнадцатого века.

Русским дамам много и сильно вредила дурная и отвратительная мода: они сильно румянились. Страсть к нарядам и уборам с каждым годом все более распространилась, но средства удовлетворения этих потребностей находились в самом младенческом состоянии. Тогда в Москве была только одна «уборщица» для волос. Поэтому некоторые особы делали прически порой за трое суток до нужного дня и три ночи спали сидя, чтобы прическу не испортить.

Сама Екатерина Алексеевна любила и старалась украшаться, запрещая другим женщинам носить такие же украшения. Например, было запрещено убирать алмазами обе стороны головы, дозволяя убирать одну левую сторону; запрещено было носить горностаевые меха с хвостиками, которые одна она носила, и это обыкновение, введенное и не указом, и не приказом, обратилось в закон, в силу которого это украшение было присвоено только царской фамилии, хотя, скажем, в Германии любая мещанка могла носить такие меха.

Пример Екатерины только усиливал между молодыми придворными женщинами страсть к нарядам. Гамильтон до такой степени увлеклась этой страстью, что, не имея возможности украшаться так, как ей хотелось, стала пользоваться вещами из туалета своей госпожи.

Петр по скупости, а другие поклонники Гамильтон по бедности своей не могли одарить ее необходимыми украшениями, а между тем, для поддержания красоты и значимости среди придворных дам и девиц, она нуждалась во многих вещах. Эта потребность являлась тем более насущной, что красота Гамильтон стала блекнуть — она уже два раза была беременна. Первая ее беременность относится к 1715 году.

Между тем царь Петр уже охладел к Марии Гамильтон. Первая по времени назначения в России камер-фрейлина была для него не более как предмет временной, преходящей любви, подобно Анне Монс, Матрене Балк, Авдотье Чернышевой, княгине Кантемир и многим другим. Только любовь к Катерине превратилась у него в привычку и всячески поддерживалась Меншиковым.

Оставленная Петром Гамильтон обратила внимание на одного из его денщиков — Ивана Орлова. В денщики набирались красивые, рослые, видные, расторопные и смышленные молодые люди. Они поступали из дворян большей частью незнатного происхождения. Число их доходило иногда до двадцати. Им поручали самые разнообразные, иногда первой важности дела, например, разведывание о поступках генерал-губернаторов, военных начальников и прочее.

На денщиках лежала обязанность разведывать, доносить, производить следствие, нередко исполнять роль палача. Они выполняли и лакейскую службу при столе государя и во время его выездов. Обыкновенно денщики числились в гвардейских полках. Государь, посылая одного шпиона для разведки, для вящей верности посылал за ним другого лазутчика из той же команды, чтобы наблюдать за первым. Эта система пустила глубокие корни в России…

Итак, Гамильтон пленила Орлова, а он, в свою очередь, пленился ее красотой. Орлов сделался ее любовником. Мы были бы не правы, если бы, подобно князю Щербатову, стали утверждать, что любовная страсть, любовные интриги, блуд, даже разврат до Петра не были «ни в обычаях, ни в примерах» нашего отечества. Напротив, можно привести бесчисленное множество свидетельств из иностранных и отечественных источников о том, что любострастие, блуд и разврат имели громадные размеры в допетровской Руси.

Внебрачные любовные связи распространены были не только по всей Руси, но даже и в девственной Сибири. «Ведомо нам учинилось, — писал в 1622 году патриарх Филарет, — что в сибирских городах многие служилые и жилецкие люди живут не христианскими обычаями, но по своим скверным похотям… с погаными женами смешаются и скверное деют… а иные и на матери своя и дщери блудом посягают… о них же не токмо писати, но и слышати гнусно… многие из постригшихся жен с мужи своими и с наложники блуд творят».

Иностранцы, как например Олеарий, Кемифер и другие, самыми мрачными красками изображают нравственный характер русской женщины XVII века. Правдивый Корб прямо говорит в дневнике 1699 года, что «прелюбодеяние, любострастие и подобные тому пороки в России превышают всякую меру. Не напрасно спорят после этого, — продолжает Корб, — о русских нравах: больше ли в них невежества или невоздержания и непотребности. Сомневаюсь, существуют ли даже в законах наказания за подобные преступления? По крайней мере, мне известно, что когда одного капитана осудили на отсечение головы за преступную связь с восьмилетней своей дочерью, начальник укорял его такими словами: „Разве ты не мог удовлетворить своей страсти сношением с другой женщиной, когда можешь иметь столько распутных женщин, сколько у тебя копеек“. Не сознавая возможности высшей, чистой нравственной связи с женщиной, не возвышаясь над плотскими, чисто животными инстинктами, весьма многие грубые русские люди не сознавали необходимости церковного освящения союза мужа с женою, посредством таинства брака».

Немногие благоразумные меры наших царей, предпринимаемые против разврата, либо оставались без применения, либо забывались преемниками. Василий Иванович Шуйский издал Указ: «Если господин рабов своих, девку 18 лет, вдову по двух летах вдовства замуж не выдаст, а мужчину до 20 лет не женит, или воли им в сочетании брачном не даст, то вольно таковым явиться в суд, и когда суд о истине жалоб сих удостоверится, то давать им отпускные… не держи неженатых, вопреки закона Божьего и правил святых отцов, да не умножится блуд и скверное деяние в людях». Столь естественно-разумный закон при составлении Уложения оставлен без внимания.

Желябужский, оставивший в своих записках заметки о нравственном растлении русских людей своего времени, записал и самые приметные черты грубого разврата: растление дев, блудодейство замужних жен и женатых мужчин, педерастия и прочее. Так, например, «в 7192 (1684) году, — пишет Желябужский, — учинено наказание Петру Васильевичу сыну Кикину: бить кнутом перед Стрелецким приказом за то, что он девку растлил». Надо думать, что этот блудодей был здоровья крепкого, ибо тот же Желябужский отмечает: «Да и прежь сего (то есть битья кнутом) он, Петр, был пытан в Вятке». «В 7193 (1685) году Степану Коробьину учинено наказание: бит кнутом за то, что девку растлил», «В 7202 (1694) году в Стрелецком приказе пытан Замыцкой, в подговоре девок», «В 7202 июня приведены в Стрелецкий приказ Трофим да Данила Ларионовы с девкою, в блудном деле от жены, в застенок», «В 7205 году бит кнутом нещадно Иван Петров сын Бартенев за то, что брал жен и девок в постелю…»

Приведенных примеров довольно, чтобы видеть насколько «прав» князь Щербатов, утверждавший, что любострастие было не в обычаях нашей страны до Петра, но едва ли прав Афанасий Прокопович Щапов, восторженно видящий в реформах великого монарха «полное, всецелое нравственное обновление, просвещение и очищение русского народа от умножившейся нравственной тины!»

В самом деле, если говорить собственно о любострастии, то эта «тина» с петровского времени получила еще большее развитие: нравственное очищение отнюдь не воспоследовало. Разврат только сделался утонченнее, но едва ли не пошлее. Суровый монарх, грозный ко всем преступлениям и преступникам, уступая духу времени и свойствам собственного темперамента, был очень снисходителен к проступкам прелюбодеяния. Петр Васильевич Кикин, нещадно сеченный кнутом за растление девки, немного времени спустя, в 1704 году, по воле Петра ведал всеми рыбными промыслами и мельницами в России. Такой снисходительности способствовали собственные склонности монарха. Всем известно, что телесная крепость и горячая кровь делали Петра любострастным. Заграничные путешествия еще более развили в нем этот порок…

«Петр довольствовал свою плоть, но никогда его душа не была побеждена женщинами… среди телесных удовольствий великий монарх владычествовал…». Тесные комнаты летнего, зимнего и других домов государя, в которых помещалась придворная прислуга, были не всегда удобны для свиданий любовников, но громадный сад (ныне Летний) со своими гротами, островками на прудах, беседками, рощицами и аллеями представлял прекрасное место в летние месяцы для интимных бесед Орлова и Гамильтон. Денщик и фрейлина, лакей и горничая — им хорошо было известно, когда, не опасаясь господского надзора, можно было всласть наговориться и нацеловаться. Нечего и говорить, что подобных нежных любовников было очень и очень много.

Многие красавицы делались матерями. Некоторые, боясь стыда, вытравливали детей, подобно Гамильтон, лекарствами, некоторые решались умерщвлять плод любви. Подобные преступления стали так часто повторяться, что Государь 4 ноября 1715 года издал следующий Указ: «Великий государь указал, в Москве и в других городах при церквях, у которых пристойно, при оградах сделать гошпитали, в Москве мазанки, такие, как о таких же делах боготщательное и душеспасительное осмотрение преосвященный Иов, митрополит Новгородский, учинил в Великом Новгороде. И избрать искусных жен для сохранения зазорных младенцев, которых жены и девки рожают беззаконно, и стыда ради отметывают в разные места, отчего оные младенцы безгодно помирают, а иные из тех же, кои рождают, и умерщвляются. И для того объявить указ, чтоб таких младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно, чрез какое закрытие, дабы приносящих лица было не видно. А ежели такие незаконнорождающие явятся в умерщвлении тех младенцев, а оные за такие злодейственные дела сами казнены будут смертию. И те гошпитали построить и кормить их из губернии из неокладных прибылых доходов, а именно давать приставленным женщинам на год денег по 3 рубля, да хлеба по полуосмине на месяц, а младенцам по 3 деньги на день».

Указ этот в высшей степени замечателен: в нем государь прямо шел против векового народного предубеждения. До него зазорные младенцы оставались без всякого призрения, умерщвлялись родителями, умирали от голода и холода, заброшенные в непристойные места. Либо их подбрасывали другим, причем ребенок делался рабом, холопом, крепостным и обрекался на пожизненное страдание.

Допетровские русские законы предписывали ужасные казни матерям-убийцам зазорных детей, но в то же время не предлагали никаких о них попечений. В Уложении была только одна статья, относящаяся до незаконнорожденных, в силу которой несчастные лишались всех прав на свободу и гражданство. Их запрещено было считать наравне с законными и отчин им не давать. «А у которых бояр, и думных людей, и у иных чинов людей, будут прижиты дети от наложниц, от вдов и от девок, а после того на тех наложницах женятся или не женаты помрут, а после их смерти останутся дети, которые прижиты по закону, а другие дети выблядки, или после смерти их останутся одни те выблядки: и по их смерти даются поместья и вотчины, и животы сыновьям их и дочерям тем, которые по закону прижиты. А которые прижиты до закону, и тем поместий, и вотчин, и животов никаких не делят и не дают ничего, и честными людьми тех выблядков не ставят, чей бы он ни был, и в службу царскую ни в какую не принимают. А какому выблядку дадут поместье и вотчину, не ведая, что он выблялок, а другие люди учнут бити на него челом, что он выблядок, и ему то доведут: и то, что дано будет выблядку, отдадут тому человеку, кто на него доведет. А того выблядка, бив кнутом, сошлют в ссылку в Сибирь для того: не вылагай и не стався честным человеком».

Все это было до тех пор, пока Петр, вслед за Иовом, не положил начало новому подходу. Не остановившись на указе 1715 года и на устройстве небольших госпиталей, государь, по смерти любимой сестры Натальи в 1716 году, основал подобное учреждение в больших размерах. При дворе этой царевны была богодельня для призрения старух. Царь превратил это заведение в дом для приема незаконнорожденных. С улицы приделан был чулан, в нем очередная старуха должна принимать младенца, отнюдь не спрашивая имени матери. И детям, и старухам отпускалась хлебная и денежная дача. (Воспитательные домики, в силу указов Петра, появились во многих городах России. Стали возникать дела по поводу злоупотреблений разных лиц в деле призрения младенцев. Были доносы. Например, донос бабушки Марфы, определенной к сыскиванию и содержанию подкидышей, на злоупотребление подьячего Труфанова.

Число подкидышей возрастало. К концу царствования Петра в одной московской губернской канцелярии их находилось 865 обоего пола. При них находилось 218 кормилиц. В 1724 году для воспитания подкинутых младенцев были назначены монастыри).

Все эти меры должны были быть известны Гамильтон. Она все еще имела значение, могла гордиться расположением своих господ, а в Иване Орлове любила грубого, необразованного, полудикого, но страстного любовника. Судьба не разлучила их. 27 января 1716 года в свите государя и государыни они отправились за границу. Вместе с ними поехала царевна Екатерина Ивановна для брака с герцогом Мекленбургским. 11 февраля Либава, 18 — Данциг. 8 апреля совершено бракосочетание в присутствии царя, царицы и короля польского.

24 марта 1716 г. Петр писал в Москву Ушакову: «Письмо твое января от 24-го дня до нас дошло, в котором пишешь, что бывшим подключником Богдановым в ночном необыкновенном приходе в комнате сестры нашей, царевны Екатерины Алексеевны, разыскивать ли, то до указу не разыскивай, но держи его за караулом». «Мог ли забыть что-нибудь монарх?» — восклицает автор деяний. Действительно, память и заботливость замечательная! Государю непременно хотелось знать: для чего, из каких видов, с какими целями подключник Богданов ночью хотел нарушить безмятежный покой его 58-летней сестры (царевна Катерина, дочь царя Алексея, родилась 27 ноября 1658 года). Но монарх не велит без себя разыскивать-пытать: жди приезда.

Два года путешествует преобразователь России, два года томится в каземате злополучный подключник. Царь приезжает — народ проливает «токи радостных слез ему во стретение», и он, обойдя свое хозяйство, идет чинить застенок. Несколько строк, написанных Ушакову в 1716 году, являются, таким образом, началом нового следственного дела: допросы, очные ставки, виска, кнут, встряска, и государственное дело первой важности о том, как подключник Богданов совершал ночной поход к 58-летней царевне, кончается нещадным наказанием и ссылкою в Сибирь. Сама же царевна кончила еще трагичнее: 58-летняя старуха была заподозрена в политическом заговоре, арестована, допрашиваема и 1 мая 1717 году «скончалась в тесном заключении».

4 мая государь находится в Щетине, 12 июля — в Копенгагене. Торжества. Петр заключал конвенции, писал указы в Россию, вел громадную переписку, воевал со шведами. Государыня с дамами веселилась.

Но невесело было Марии Гамильтон. Она не могла поладить с грубым и ревнивым Орловым, который после каждой попойки, апил он часто по обязанности царского денщика, оскорблял любовницу бранью, а нередко поносил ее самыми пошлыми ругательствами. Между тем, Гамильтон любила его искренне. Страсть ее была так велика, что не имея возможности делать ему подарки и удовлетворять настойчивым просьбам о деньгах, она, как сама позднее призналась, «будучи при государыне, вещи и золотые червонцы крала, а что чего порознь — не упомнит… а золотых червонных у нее, государыни императрицы, украла же, а сколько не упомнит. И из тех червонцев денщику Ивану Орлову дала она триста червонных, будучи в Копенгагене, да перстень с руки, да рубахи, а то все (то есть перстень и рубахи) давала она из своего, а не из краденого, а иным никому из тех вещей не давала».

26 августа отправился из Копенгагена в Петербург курьер Сафонов. Он вез царевичу Алексею строгий приказ отца: либо ехать за границу, либо немедля идти в монастырь. (Для царевича предназначался Желтиков-Тверской монастырь, где до сих пор уцелела тюрьма и сохранились любопытные предания о Петре и его сыне.)

10 ноября государыня приехала в Шверин, будучи на исходе беременности. Царь с немногими денщиками и с Орловым был в Гамбурге, где магистрат города «из особого уважения к его величеству» выдал Петру Войнаровского, племянника Мазепы. Войнаровский был человек очень образованный, превосходно знал иностранные языки, отличался жаркой любовью к родине и свободе. Петр с обычной для него настойчивостью готов был силой оружия вырвать Войнаровского, если бы гамбургский магистрат не поспешил схватить несчастного. Если верить историкам Петра, Войнаровский, благодаря добровольному во всем признанию, без наказания отослан был в Якутск.

30 декабря государыня приехала в Везель. Государь был в Амстердаме. 3 января прискакал к государю паж Маврин с известием: царица разрешилась от бремени царевичем Павлом Петровичем. Ребенок скончался на другой день. 2 февраля 1717 года царица прибыла в Амстердам.

В продолжение беременности жены Петр, «ради телесной крепости и горячности своей крови», не мог не отдаваться в досужие часы «любострастию». Ему чрезвычайно полюбилась дочь одного пастора, который, однако, не соглашался уступить русскому владыке дочь без законного брака. Царь дал слово, и Шафиров Закрепил это контрактом. Но едва «высокий путешественник» в «телесном удовольствии» удовлетворил «телесную крепость свою», обещание было забыто. Девушка возвращена отцу с подарком в 1000 дукатов. (В те времена дать слово и не исполнить его считалось в высшем русском обществе делом весьма обычным. Не исполняли своих слов Меньшиков, Шереметев, Толстой. Не исполнял их и Петр, а в настоящем случае и не мог исполнить, ибо был женат. Вспомним его божбу и обещания, щедро расточенные в письмах к сыну, когда выманивал его из Неаполя и сулил ему полное прощение).

А что же Гамильтон и Орлов? Орлов показывал: «В Голландии был я у Бранта в саду пьян и побранился с Марьею, и называл ее бл… После того я еще ее бранил и пьяный поехал в тот же день в Амстердам… вечеру бранил ее при Филиппе Пальчикове, при Александре подьячем и называл ее бл… Когда бывало и осержусь с ревности, то ее бранивал и называл курвой, и бивал».

Пошлая, самая циничная брань, привычка к отвратительным ругательствам издревле составляла недостаток русского человека. Среди буйной, разгульной веселости своей, как видно из документов, еще задолго до Петра русский человек вполне предавался разврату. Тут совершалось «и мужем, и отроком великое прельщение и падение, женам замужним беззаконное осквернение, и девам растление…» Еще в 1636 году патриарх Иосаф говорил, что «всякого беззаконного дела умножилось, еллинских блядословий и кощун. Да еще друг друга лают позорною бранью, отца и матерь блудным позором и всякою бесстыдною, самою позорною нечистотою языка своя и души оскверняют».

Олеарий пишет, что в царствование Михаила и Алексея за подобные поносные сквернословия положено было бить кнутом и сечь розгами. «Теперь на рынках ходят между народом особенно назначенные для надзора за этим люди со стрельцами и палачами, приказывают схватывать ругателей и тут же на месте преступления для примера прочим наказывают розгами. Но с давних времен укоренившаяся привычка сквернословить, требуя повсюду строгого и неусыпного надзора, причиняет надзирателям, судьям и самим палачам столь невыносимую работу, что им уже наскучило наказывать на каждом шагу ругающийся народ».

19 марта Их Величества в Роттердаме. 8 апреля 1717 года государь пешком осматривал город Остенде в сопровождении своих приближенных: Толстого, князя Куракина (он был свойственник Петра по своей жене Аксинье Федоровне Лопухиной), Шарифова, князя Долгорукова, Бутурлина, Ягужинского, Макарова, Черкасова, Арескина, духовника и отряда гренадер. В то время вели на казнь несколько преступников. Один из них, увидев иноземного государя, закричал: «Помилуй, государь!» Петр был тронут и испросил жизнь преступнику. Факт любопытный. Крик иноземного преступника склонил его к милости, а вопли и стоны страдальцев — сына, сестер, жены, родственников, — ведомых на лютейшие муки и истязания, не могли вызвать милости.

22 июля Петр в Амстердаме, смотр флоту, жизнь на яхте. Сентябрь — Берлин. 14-го Петр скачет в Данциг. 3 октября — Ревель.

Гамильтон была в это время беременна в третий раз и, вероятно, опасаясь подозрения со стороны государыни и придворных дам, которые пытливым оком следили за поведением друг друга, отпросилась ехать через Ревель, где в страстных объятиях Орлова старалась развеять тягостное предчувствие ожидавших ее страданий. Орлов: «Когда в Ревеле я у нее щупал и ее спрашивал: что не брюхата ли ты? И она сказала: „Нет“. И я опять спросил, и она сказала: „От тебя б я не потаила“. „А для чего брюхо туго?“ — спросил я потом. „Да ведь ты знаешь, — отвечала Марья, — что я не здорова. Брюхо у меня туго от запору“».

10 октября 1717 года Петр и свита вернулись в Петербург Гамильтон страдала: разлука с любовником, оставшимся в Ревеле, беременность, страх быть узнанной в своем положении, боязнь сплетен, пересудов, насмешек придворных дам и кавалеров, начиная от князей и княжен и кончая денщиками и горничными, — делало ее положение невыносимым. Она заперлась в летнем доме государевом, прикинувшись больной. Ее служанки Катерина Терновская, Варвара Дмитриева и девка Анна Крамер долго ничего не подозревали.

15 ноября 1717 года Гамильтон родила ребенка. Терновская: «Мне велела запереть двери и стала к родинам мучиться. И вскоре, встав с кровати, села на судно и, сидя, младенца опустила в судно. А я тогда стояла близ ее и услышала, что в судно стукнуло и младенец вскричал. Потом, встав и оборотясь к судну, Марья младенца в том же судне руками своими, засунув тому младенцу палец в рот, стала давить и приподняла младенца и придавила. Придавив ребенка, Марья вынула и обернула его в полотенце. „Возьми, Катерина, — сказала она мне, — отнеси куда-нибудь и брось“. Не смею я этого делать, — отвечала я. „Тогда позови мужа“. Был уже поздний час ночи. Роженица, в изнеможении от телесной боли и душевной муки, опустилась на постель. На следующий день пришел муж Катерины первый конюх Василий Семенов, который взял ребенка, положил его в кулек и унес вон».

Любовь к доброй госпоже удержала прислугу от доноса. Мария Гамильтон была добра и щедра со служанками, часто делала им подарки, давала деньги. (Страх наказания, награда за доносы до такой степени развили у нас шпионство, что Петр ведал о самых сокровенных событиях. Ему препровождали доносы из самых отдаленных мест России даже за границу. Например, Петр пишет из Данцига архангельскому губернатору 16 апреля 1716 года: «Уведомились мы, что бывший московского Успенского собора ключарь Пров, который сослан и пострижен в Соловецком монастыре, ныне из того монастыря освободился и живет у Холмогорского архиерея, которого, по получении сего указа, возьми и разыщи, каким случаем он освободился, и кто его освободил? Потом к нам пиши, а его за караулом держи. Петр»).

Между тем пошли слухи, что у фонтана нашли мертвого ребенка. Говорили, что это дитя Гамильтон. Другие указывали на прочих фрейлин: это мол, их дело. Все эти сплетни взбесили Орлова и он решил допросить любовницу. «Как это на тебя говорят, — спросил он, — что родила ребенка и убила?» Гамильтон стала плакать и клясться, что это ложь. Орлов подозревал, что Гамильтон «была любима слишком многими». Жертва толков, пересудов, мучимая недугом, угрызениями совести и страхом наказания, Мария Даниловна Гамильтон грустно встретила 1718 год.

Составитель петербургского календаря, астролог, пророчил, что в наступающем 1718 году случится очень много необыкновенного и более нехорошего, чем хорошего: «Наипаче дело удивительно, что в августе месяце четыре планеты, а именно Солнце, Иовит, Марс и Меркурий во знак Льва, то есть в дом Солнца, весьма близко сойдут, и оное важнее, нежели обычайные аспекты, ибо во сто лет и больше едва случается, и токмо нет Сатурна и Венеры при этом, ибо они на соединение сие гораздо косо смотрят, то есть Сатурн с левой, а Венера с правой стороны в неправом квадрате стоят. Я о сем особливо не могу и не хочу изъяснения чинить, но токмо объявляю, что оное нечто особливое и важное покажет; не мыслю, чтоб оное вскоре в августе учинилось, токмо может действо свое во весь год пространет, ибо оное есть Солнечное дело, того ради окончание имеет с терпением ожидать… Сей же год больше к болезням, нежели к здравию склонен, а особливо зима и весна…»

15 декабря 1717 года государь поспешил в Москву на встречу с царевичем Алексеем. На другой день со свитою выехала Екатерина. 23 декабря прибыли в Москву. Петр, по словам его поденной записи, приехав в Москву, «стал упражняться в гражданских делах». Эти гражданские дела состояли в следствии и суде над сыном, первой женой, сестрами, десятками вельмож и духовных деятелей.

Погодин: «Свозятся со всех сторон свидетели, участники. Допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки, улики — и пошел гулять топор, пилить пила и хлестать веревка. Запамятованное, пропущенное, скрытое одним — вспоминается другим, третьим лицом на дыбе, на огне под учащенными ударами и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена… Подайте всех сюда в Преображенское! Жену, сестер, детей, теток, сватов, друзей, знакомых и незнакомых, архиереев, духовников, — видевших, слышавших, могших догадываться. И мучатся несчастные, истекают кровью, изнывают страхом и ожиданием. Они возводят на себя и на других напраслину и вследствие ее подвергаются новым пыткам по три, по пяти, по десяти раз!!! В застенок! — восклицают неумолимые остервенелые судьи. Умилосердитесь, посмотрите — ведь в них не осталось ни кровинки, потухли глаза, они потеряли все сознание, у них пропали все чувства, они не помнят уже, что говорят, да уж и дыба устала! Застенок шатается, топор иступился, кнут измочалился! А оговаривается людей все больше и больше! От друзей царевича Алексея уже очередь доходит до собственных друзей и наперсников царя: Яков Федорович Долгорукий, граф Борис Петрович Шереметев, князь Дмитрий Михайлович и Михайло Михайлович Голицыны, Баур, Стефан Яворский, Иов Новгородский, митрополит Киевский, епископы Ростовский, Крутицкий, даже князь Ромодановский, Стрешнев, сам Меншиков подвергаются подозрению!»

Все были встревожены, каждый опасался за себя. Ежедневные розыски и доносы сделали чутье сыщиков необыкновенно тонким. Положение Гамильтон сделалось невыносимо. При пытливом надзоре за всеми и каждым, возникшем в это ужасное время, ее преступление, хотя и не политическое, не могло остаться в тайне. Но оно открылось почти случайно. Неплюев: «Денщик его величества Иван Михайлович Орлов узнал об одном тайном сходище, разведал о людях, составляющих общество, и вечером подал государю обстоятельную записку, донос на заговорщиков. Великий государь, прочитав донос, тщательно уложил его в карман. Он был занят другими делами. Карман подпоролся, и бумага попала между сукном и подкладкой. Ложась спать, государь обыкновенно приказывал сюртук класть или к себе под подушку, или на стул у кровати. Лишь только Петр заснул, Орлов закончил дневальство, отправился к приятелям и прогулял с ними ночь.

Государь проснулся очень рано и захотел со свежей головою просмотреть донос. Не найдя в кармане, заключил, что он украден, и закипел гневом. Приказано позвать Орлова, который раздевал его. Орлова не нашли. Еще более разгневавшись, государь повелел разыскать гуляку-денщика. Наконец Орлова нашли. Не подозревая настоящей причины царского гнева, Орлов подумал, что, вероятно, государь узнал о любовной его связи с камер-фрейлиной Гамильтон, любимицей ее величества. С этой мыслью, трепеща, Орлов вошел к Петру. Тот был в ярости. Орлов пал на колени: „Виноват, государь. Люблю Марьюшку!“ Петр увидел из мольбы, что Орлов не вор бумаги, а, кстати, и она была найдена денщиком Поспеловым в подкладке сюртука.

Но признание Орлова заинтересовало Петра, и он уже спокойно спросил: „Давно ли ты ее любишь?“ „Третий год“. „Была ли она беременна?“ „Бывала“. „Следовательно и рожала?“ „Рожала, но мертвых“. Внезапная догадка осветила голову прозорливого монарха: „Видел ли ты их мертвых?“ „Нет, не видывал, а от нее сие знал“. Незадолго перед допросом, при очищении нечистот, найден был мертвый младенец, обернутый в дворцовую салфетку. Тогда не могли отыскать матери, а теперь государь понял, что убийца ребенка Гамильтон. Ее зовут к царю. Царь при любовнике спрашивает любовницу. Та заперлась и стала клясться, что невинна. Ее, однако, уличили в связи с Орловым, после чего заставили сознаться, что она извела таким образом уже двух младенцев. „Знал ли об этих убийствах Орлов?“ — вновь спрашивает государь. „Нет, — отвечала фрейлина, — Орлов не знал“. Петр не поверил в невиновность денщика, велел его отвести в крепость, а над фрейлиною учинить уголовный суд».

Как же в действительности открылось преступление Гамильтон? Ответ в деле Тайной канцелярии «о девке Гамонтовой». Пока Гамильтон приходила в себя, Орлов изменял ей с Авдотьей Чернышевой. От ревности Гамильтон решила погубить соперницу сплетней. Она повела дело с того, что вздумала напугать Орлова и тем отвадить его от Чернышевой. Зная простоту и недальновидность Орлова, Гамильтон могла рассчитывать на успех.

Как-то, когда Орлов пил у нее кофе, Мария под видом строжайшего секрета стала ему говорить: «Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьею (Чернышевой) о ней, о царице, кушает-де она воск, от того у нее на лице угри!» Со страхом и любопытством стал спрашивать Орлов имя денщика, решившегося на столь ужасное преступление! Гамильтон не называла преступника. Иван тщетно допытывался узнать имя этого государственного преступника. Через три дня Орлов уехал с поручением царя. В это время неосторожная фрейлина, всеми силами желая выкопать яму своей сопернице-генеральше, стала рассказывать княгине Прозоровской, Василию Ржевскому, Баклановскому и другим, что о страсти царицыной есть воск и о происходящих от того угрях говорили Орлов с Авдотьей. Сплетня, как и все сплетни, разошлась чрезвычайно быстро.

Когда вернулся Орлов, ему передали, что Гамильтон прямо указывала на него, как на рассказчика об угрях. Тот страшно испугался. Государыня посчитает его виновным, его арестуют, станут пытать, допытаются и вымучают у него признание в небывалом преступлении! Он бросился к Екатерине, думая, что она в самом деле что-нибудь знает о нем и Чернышевой. Можно представить себе, как изумился денщик, когда в ответ на его оправдание и челобитье у ног Екатерины, та отвечала, что первый раз слышит о придворных толках о воске и угрях. Была призвана Гамильтон. В страшном гневе Екатерина стала ее допрашивать. Марья заперлась, стала клясться, что она никому ничего не говорила о воске и угрях. Запирательство еще более разгневало царицу, имевшую, по уверению Голикова, «сердце не токмо не злобное, но самое добродетельное». На фрейлину посыпались удары. Нет сомнения, что они были довольно убедительны, ибо в деле отмечено: «А по битье Гамонтова повинилась: затеяла-де я по злобе на Орлова напрасно».

Рука у Екатерины была необыкновенно сильна, и она частыми упражнениями чрезвычайно укрепила свои мускулы. 9 апреля 1722 года на торжественной свадьбе графа Головкина с княжной Ромодановской царские денщики, по желанию Петра, силились поднять на вытянутой руке большой маршальский жезл государя, но никому это не удавалось. Государь, зная, как сильна рука императрицы, подал ей через стол жезл. Она привстала и с необыкновенной легкостью несколько раз подняла его над столом на прямой руке, что всех немало удивило.

Нет сомнения, что фрейлина тогда же была посажена в тюрьму, но Петр, занятый московским и суздальским розыском по делу сына-первенца, не имел времени заняться расследованием преступления бывшей любовницы.

В марте 1718 года загорелись костры, засверкали топоры, возвысился кол, воздвигнулись позорные столбы, покатились головы. Степан Глебов, епископ Досифей, Кикин, Федор Пустынный, Федор Дубровский мучительной смертью избавились от дальнейших истязаний. В продолжение четырех дней на большой площади перед дворцом десятки именитейших особ обоего пола сечены кнутом и с вырванными ноздрями либо урезанными носами отправлены в Сибирь. («Их вырывать не иначе, как до самой кости». Высочайший указ 7 февраля 1716 года). Оговоренных, пытанных и сеченных дам по одному делу Алексея и его матери было 26. В это число не входят служанки, монахини, крылошанки и другие незначительные лица, имена которых не считали нужным сохранить для бессмертия. Пытать женщин и девиц было уже делом обычным. В 1698 году их перепытано было множество.

Желябужский: «Брали из девичья монастыря боярынь и девок, и стариц в Преображенской, и здесь они расспрашиваны и по расспросам пытаны, и на виске Жукова дочь девку родила». Жукова была при царевне Марфе тем же, чем Гамильтон при Екатерине — камер-фрейлиной. Жуковой на двух пытках дано 30 ударов. На которой из пыток она родила — неизвестно. В 1716 году Петр постановил не пытать беременных женщин, но оставил, впрочем, исключение для государственных дел.

12 марта 1718 года, в среду, в селе Преображенском, в присутствии государя и государыни, осматривали пожитки Гамильтон. При осмотре вынуты алмазные и прочие вещи Ее Величества. Спрашивали Марью: откуда у нее те вещи? И она пред Их Величествами винилась, что те вещи себе крала. Отметка в деле: «Также надобно ее Гамонтову расспросить: коликое число Ея Величества государыни царицы червонных раздала она денщику Ивану Орлову и прочим». Дамы носили драгоценные камни, поскольку царским указом запрещалось носить золото и серебро.

18 марта 1718 года Петр выехал в Петербург для продолжения розыска, прибыл 24-го, поджидая из Москвы и из заграницы подвоза лиц, замешанных в деле сына. Петропавловская крепость наполнялась новыми заключенными. Многие уже были истомлены пытками, многие их ожидали. Комендант крепости гвардии капитан Бахмиотов, сменивший в 1717 году полковника Чемезова, принимал заключенных. Подле крепости площадь Троицкого собора занята была виселицами. Здесь почти всегда висели тела, лежали срубленные головы, стояли позорные столбы. В самой крепости у главной караульни стоял деревянный конь с острыми спицами и цепями. В них замыкали и сажали на «штраф».

Крепость строилась уже двенадцать лет. Многие тысячи рабочих перемерли при создании этой государственной темницы. С необыкновенными усилиями созидались шесть громадных больверков, шесть куртин, два равелина, пять ворот — внешняя ограда. Готов был угловой бастион, выходивший на Неву к Васильевскому острову и Дворцовой набережной. Это был Трубецкой раскат. Здесь за толстыми, массивными каменными стенами сидели важнейшие арестанты. Внутри крепости были соборная деревянная церковь апостолов Петра и Павла, провиантские и пороховые склады, аптека — лучшая в России, дом обер-коменданта, главная караульня, монетный двор, три караульни и Тайная канцелярия. Крепость разделялась каналом. Церковь стояла на берегу канала. На ее башне под шпицем висело несколько колоколов. Приставленные к ним люди каждый час, по голландскому обычаю, разыгрывали небольшую прелюдию. Затем отбивали часы.

Часовая прелюдия нагоняла страшную тоску на страдальцев. 6 апреля 1718 года привезли первую партию: Иван Орлов, два Богданова, Глебов, Протопопов, Афанасьев, духовник Игнатьев, дьякон Воинов, Темиров и Меер. Четыре дня спустя при пушечной пальбе въехал в столицу один из главнейших героев кнута и застенка — князь-кесарь Иван Федорович Ромодановский.

В это же время привезли камер-фрейлину Гамильтон, и нетерпеливый государь повелеть изволил, в ожидании подвоза лиц по делу царевича Алексея, возобновить розыск о девке Гамонтовой. 9 апреля 1718 года Бутурлин допросил Терновскую и Дмитриеву. Затем дело Гамильтон приостанавливается до июня 1718 года.

Что касается Орлова, то из книги гарнизонной канцелярии видно, что его перевели из крепости: «20 апреля, в воскресенье, приведены в город под караул у господина поручика Котенева: князь Долгорукий, Авраам Лопухин, Иван Афанасьев-Болыпой, Эварлаков, Воронов, Дубровский, Щербатов, Воинов и Иван Орлов». Орлова переводили (для чего?) в компании главнейших преступников, шестеро из которых были казнены в том же году лютой смертью.

Инструкция генерал-полицмейстеру Петербурга 25 мая: «Все подозрительные дома, а именно: шинки, зернь, картежная игра и другие похабства — о них подавать изветы и все велеть осматривать, дабы все таковые мерзости, от чего всякое зло и лихо происходит, были испровергнуты». 17 июня приказано было вскрывать конверты в почтовом ведомстве, которые приходят на имя чужестранных министров, так как в этих конвертах были подозрительные письма к подданным его величества, к некоторым знатным особам, которые по государственным делам и прегрешениям против его величества заарестованы, и с ними по справедливости и по розыску поступается. 20 июня вышел приказ о забирании под караул праздношатающихся людей; о поимке нищих: вторично пойманного нищего приказано было «бить нещадно кнутом и посылать на каторгу, баб — в шпингаус, а ребят бить в батоги, посылать на суконный двор». В этот день в крепости вновь «чинен застенок».

19 июня пытали царевича (25 ударов), и в тот же день дело о Гамильтон было передано в Тайную Канцелярию. 21 июля, в субботу, Толстой и Бутурлин приступили к допросу Гамильтон, которая в деле уже просто называлась «девкою Марьею Гамонтовой».

Гамильтон: «Будучи при государыне-царице Екатерине Алексеевне, вещи и золотые червонцы крала, а что чего порознь — не упомнит, а явно то, что у нее, Марьи, вынято». Она созналась, что дала Орлову 300 червонцев. «Ребенка прижила с ним, Иваном, и родила… и того ребенка не давливала и родила над судном, который в то судно выпал, и стала беспамятна, и того ребенка не давливала…» Последовала очная ставка с Катериною, которая уличила Гамильтон в убийстве ребенка. В страхе перед пыткой Гамильтон созналась.

«Ведал ли об этом убийстве дитяти любовник твой, Иван Орлов?» «Не ведал». Следователи не верят, так что дело не может обойтись без пытки. «Того ж числа девка Марья с виски сказала, что младенца задавила она, а Ивану Орлову о том, что брюхата, сказывала и что бросила младенца мертвого, и сказала, что он ушибся, а о том, что задавила, не сказывала. А Иван Орлов приведен в застенок, и на очной ставке с Марьею сказал, что он с нею, с девкою Марьею, жил блудно и что она младенца родила и бросила мертвого, о том он от нее не слыхал, и она ему не сказывала, а он ей говаривал: когда родит, чтоб она ему о том сказала. А триста червонных она ему дала и сказала, что ее, а не государыни-царицы».

В Канцелярию тайных разыскных дел приехал царь Петр Алексеевич. В присутствии Его Царского Величества допрос сделался оживленнее. «Девкою Марьею стали разыскивать. А с розыску сказала, что она Ивану Орлову ни о чем о том (об убийстве) не сказывала и лекарство принимала собою, а у государыни-царицы вещи крала она, и о том сказала тоже, что и на расспросе своем. Дано ей, камер-фрейлине двора ея величества, пять УДАРОВ».

Великий Петр начертал в Воинском Уставе целую главу о допросе с пристрастием и о пытке. Показывая зачастую личный пример производства пытки на практике, государь предлагал, таким образом, и теорию. Руководствуясь ею, следователи должны были «особ, которые к пытке приводятся, рассмотреть и, усмотри, твердых, бесстыдных и худых людей пытать жесточее, тех же, кто деликатного тела и ЧЕСТНЫЕ СУТЬ ЛЮДИ, легчее. И буде такой пытки довольно будет, то не надлежит судье его приводить к большему истязанию. Притом же надлежит судье у пытки быть осторожну, чтоб, усмотри подобие правды, оное тело, которого пытает, истязанием не озлобить… т. е. не сделать нечувствительным. С этой же целью судья должен был выжидать, пока болезнь минется у пытанного раз, чтоб паки и паки пытать». Скажи Гамильтон одно слово против Орлова, и любовник был бы тут же вздернут на дыбу: кнут и огонь пошли бы в дело. Дело шло медленно — Гамильтон оправлялась от первой пытки.

26 июня 1718 года скончался царевич Алексей. Его похороны, пиры и пьянство при спуске кораблей, рассылка некоторых арестантов, допросы остальных — занимают все время. Тщательно просматриваются списки пытанных, некоторые отмечаются на новые истязания.

5 июля 1718 года, слушая докладную о колодниках, Петр указал: «Деныщика Орлова прислать за караулом на Котлин остров, а Гаментову ПЫТАТЬ ВДРУГОРЯДЬ. И буде в другом розыску скажет тож, что и в первом, а на Орлова ничего не покажет, и оного Орлова сослать на ка торгу на время без наказания. Оригиналы (бумаги) все отдать в Посольский приказ и поставить их в крепкую казарму».

19 июля Иван Орлов подал собственноручное письмо об угрях императрицы. По письму Орлова, в тот же день Скорняков-Писарев допрашивал Гамильтон. Она подтвердила обвинения любовника, пояснив, что говорила о воске и угрях, ссылаясь на Чернышеву, чтобы отвадить от нее Орлова. Государь был в море. В Петропавловской крепости продолжались розыски. «Августа 5-го 1718 года ею же, девкою Марьею Гамонтовой РАЗЫСКИВАНО: А с розыску сказала: блудно-де жила с Иваном Орловым и брюхата была трижды… А государыни-царицы червонцы и вещи крала… а Иван Орлов о том не ведал же». Таким образом, она совершенно выгораживала Орлова от ответа. Следователям это не нравилось: они считали долгом вымучить «что-нибудь новое». «Девке Гамонтовой, камер-фрейлине высочайшего двора Ея Царского Величества, дано вторично ПЯТЬ УДАРОВ».

В истории Тайной Канцелярии, если только мне удастся ее дописать, было бы необходимо обратить большое внимание на роды пыток, их происхождение в России, указать случаи и обстоятельства, при которых они проводились, их исторический ход сквозь законы всех времен.

Насколько молчалива была Мария, настолько говорлив был ее перетрусивший любовник. В день ее второй пытки он написал новое длинное письмо, в котором, за неимением новых фактов, наполнил старые подробностями их отношений. «Чтоб у Марьи спросить при других про Александра подьячего, про Семена Маврина, что они с нею жили так же, как и он». Видно, как малодушен был Иван Михайлович Орлов. Если Мария мужественно сносила угрозы и пытки, он, в беспамятстве от страха, лгал на нее и оговаривал других лиц.

18 августа 1718 года вышел Указ Петра, в силу которого по всей России запрещалось писать какие-либо письма запершись. Этим указом царь давал обширное поле для фискальных исследований и застеночных розысков. «Причина этого указа, — считает Голиков, — заключалась в том, что тайные злоумышленники, соучастные делу царевича, выпускали в народ возмутительные письма, ко вреду высокой монаршей чести. И сколь сие должно было быть чувствительно трудящемуся неусыпно о благе отечества монарху!»

20 августа 1717 года Орлов, спасаясь от дыбы и кнута, подал новое «заявление», обливающее грязью Гамильтон.

В Судебнике Ивана Васильевича сказано: «А которой отец или мать убьет сына или дочерь до смерти, и отцу за то или матери сидеть в башне в городе год и шесть недель, и после того приходити к соборной церкви и пост держати, и грех свой объявляти предо всеми людьми».

В Уложении 1649 года: «А будет отец или мати сына или дочь убиет до смерти, и их за то посадить в тюрьму на год. А отсидев в тюрьме год, приходити им к церкви божии и у церкви объявляти тот свой грех всеми людям вслух. А смертию отца или матери за сына и за дочь не казнити».

Подобное снисхождение к убийцам детей в то время, когда во всех остальных случаях убийцы наказывались лютою смертью, объясняется общим положением и правами родителей в древней Руси. Но это снисхождение относительно родителей-убийц детей ЗАКОННЫХ вовсе не распространялось на убийц НЕЗАКОННЫХ ДЕТЕЙ.

Уложение, гл. 22, ст. 26: «А буде которая жена учнет жить блудно и скверно, и в блуде приживет с кем детей, и тех детей сама или иной кто, по ее велению, погубит… и таких беззаконных жен, и кто, по ее велению детей ее погубит, КАЗНИТЬ СМЕРТЬЮ БЕЗО ВСЯКОЙ ПОЩАДЫ, чтоб на то смотря, иные такова беззаконного и скверного дела не делали, и от блуда унялися».

Котошихин: «Женскому полу бывают пытки такие ж, что и мужскому полу, окроме того, что на огне жгут и ребра ломают. А смертные казни женскому полу бывают за богохульство и за церковную татьбу, за содомское дело жгут живых. За чаровство и за убийство отсекают головы. За ПОГУБЛЕНИЕ ДЕТЕЙ незаконных и за иные такие ж злые дела ЖИВЫХ закапывают в землю, по титьки, с руками вместе, и отаптывают ногами, и оттого умирают того же дня или на другой… А которые люди воруют (живут) с чужими женами и с девками, и как их изымают, и того же дни, или на иной день обеих, мужика и женку, кто б таков ни был, водя по торгам и по улицам вместе нагих, бьют кнутом».

В «Артикуле Воинском», составленном Петром в 1716 году, вся 20 глава в двенадцати статьях отведена для законов «о содомском грехе, о насилии и блуде». Чувствовался уже дух времени и склонность самого царя нарушать все статьи 20 главы: «Ежели невинный супруг за прелюбодеющую супругу просить будет, и с нею помирится, или прелюбодеющая сторона может доказать, что в супружестве способу не может получить телесную охоту утолить, то можно наказание умалить». «Ежели холостой человек пребудет с девкою, и она от него родит, то оный для содержания матери и младенца, по состоянию его и платы, нечто имеет дать, и сверх того тюрьмою и церковным покаянием имеет быть наказан, разве что он на ней женится… и в таком случае их не штрафовать» (арт. 176).

26 ноября 1718 года Петр вынес замечательное постановление: «О порядке собраний в частных домах и о лицах, которые в оных участвовать могут».

27 ноября 1718 года Марии Гамильтон был вынесен приговор. В этот день «великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич, будучи в Канцелярии тайных розыскных дел, слушав вышеописанного дела и выписки, указал, по имянному своему великого государя указу: девку Марью Гамонтову, что она с Иваном Орловым жила блудно и была от того брюхата трижды, и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила. За такое ее душегубство, также она же у царицы-государыни Еактерины Алексеевны крала алмазные вещи и золотые червонцы, в чем она с двух розысков повинилась, КАЗНИТЬ СМЕРТЬЮ.

А бабе Катерине, которая о последнем ее ребенке, как она, Марья, родила и удавила, видела и, по ее прошению, того ребенка с мужем своим мертвого отбросила, а о том не доносила, в чем учинилась с нею сообщница, вместо смертной казни учинить жестокое наказание: бить кнутом и сослать на прядильный двор на год.

А Ивана Орлова ОСВОБОДИТЬ, понеже он о том, что девка Марья Гамонтова была от него брюхата и вышеописанное душегубство детям своим чинила, и как она алмазные вещи и золотые крала, не ведал — о чем она, девка, с розыску показала имянно. Подписали: Петр Толстой, от лейб-гвардии майор Ушаков, Григорий Скорняков-Писарев. И по вышеописанному его великого государя именному указу Иван Орлов из-за аресту освобожден того же числа».

С подписанием приговора камер-фрейлину Марью Гамильтон заковали в железо. (Так предписывалось гл. 50 «Воинского Артикула»: «По подписанию приговора к смерти осужденного, какого бы он ранга ни был, сковать»).

8 декабря 1718 года на Троицкой площади у крепости казнено девять из важнейших лиц, замешанных в деле царевича Алексея. Головы их выставлены на позорном столбе, тела на колесах. Царь совершенно успокоился от тягостного розыска и, в знак полнейшего торжества, повелел выбить медаль: на одной стороне был портрет императора Петра Первого, на обороте же изображена корона, лежащая на высокой горе, которая выходит из облаков, ее освещает солнце, с надписью: «Величество твое везде ясно. 1718, 20 декабря». Увековечив таким образом память об осуждении сына, царь решил отдохнуть. 19 января 1719 года вместе с Екатериной, царицей Прасковьей Федоровной, бароном Остерманом и знатными особами государь отправился к Марциальным олонецким водам, вернувшись в столицу 3 марта.

Страдания Марии Гамильтон вызвали наконец жалость ее госпожи. Екатерина, умоляемая родными несчастной своей камер-фрейлины, решила ходатайствовать о ее прощении. Со времени подписания приговора прошло уже четыре месяца. Казалось, Петр не решается привести приговор в исполнение. Государыня употребила много сил, убедив помочь ей любимую невестку Петра царицу Прасковью Федоровну.

С этой целью Прасковья пригласила к себе 13 марта 1719 года государя, государыню, графа Апраксина, Брюса и Толстого. Все трое, подготовленные заранее, обещали поддержать просьбу. Начался общий разговор. Прасковья Федоровна искусно навела его на Гамильтон, извиняла ее преступления человеческой слабостью, страстью и стыдом, превозносила добродетель в государе, сравнивая земного владыку с Богом небесным, который долготерпелив и многомилостив. Апраксин, Толстой и Брюс, как было условлено, стали также просить за злополучную фрейлину.

Петр был в духе, слушал все терпеливо, не перебивая, затем спросил невестку: «Чей закон есть на таковые злодеяния?» «В начале Божий, а потом государев,» — отвечала Прасковья. «Что именно законы сии повелевают? Не то ли, „что проливая кровь человеческую, да прольется и его?“ А когда так, порассуди, невестушка, ежели тяжко мне и закон отца и деда моего нарушить, то коль тягчее закон Божий уничтожить? Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, — продолжал царь, обращаясь к министрам, — которые, нерассудною милостью закон Божий переступя, погибли и телом, и душою. И если вы имеете смелость, то возьмите на души свои сие дело и решите, как хотите, — я спорить не буду». Все умолкли…

Что было причиной строгости царя к девушке, которая пыткой и годовым ужасным заключением, причем четыре месяца в кандалах, была уже достаточно наказана? Панегиристы Петра — Татищев, Штелин, Голиков, Полевой и другие — считают, что строгость Петра прямо вытекала из желания неуклонно выполнять закон. Но всегда ли выполнял закон сам Петр? Напротив, во многих случаях Петр не только уступал просьбам царицы и приближенных вельмож, но нередко милостиво принимал ходатайства смелого шута, даже любимой собаки, на ошейнике которой догадывались привязать челобитье о помиловании или о смягчении приговора…

Не было ли другого обстоятельства, которое вызвало со стороны Петра такое отношение к Гамильтон? Гельбиг разрешает этот вопрос любопытным известием, за достоверность которого ручается: «Почти всем известно, что девица Гамильтон извела своего собственного младенца, но, может быть, немногие знают, что отцом этого младенца был… Петр I». Трудно точно решить, кто был отцом задушенного дитяти, Петр Алексеевич или Иван Михайлович? Но едва ли может быть сомнение в том, что ревность, досада на неверность Гамильтон немало усугубили ее судьбу.

В субботу 14 марта 1719 года погода была ветреная, утро туманное. Лишь только стало рассветать (05:48), на Троицкой площади близ крепости собралась толпа народа, издавна уже привыкшего к казням. Солдаты, оцепив место казни, наблюдали за порядком. На спицах торчали полусгнившие головы заговорщиков, казненных 8 декабря прошлого года. «Государь не замедлил приездом». Привели из крепости осужденных. Мария Гамильтон до последнего мгновения ждала прощения. Догадываясь, что государь будет при казни, она оделась в белое шелковое платье с черными лентами, без сомнения в надежде, что красота ее, хотя и поблекшая от пыток и заточения, произведет впечатление на монарха…

Она ошиблась. Впрочем, государь был ласков — по крайней мере, не осыпал ее упреками, насмешками, бранью, чем сплошь и рядом сопровождались другие казни, какие были в высочайшем его присутствии. «Девка Мария Гамонтова да баба Катерина!» — закричал один из секретарей, начиная читать приговор, где Катерине был уже не год, а 10 лет прядильного двора. Трепеща от ужаса, Гамильтон молила о пощаде.

Петр, как рассказывает очевидец события Штелин Фоециус, простился с нею, поцеловал и сказал: «Без нарушения божественных и государственных законов, не могу я спасти тебя от смерти. Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись только ему с раскаянием и верою». Она упала на колени с жаркою мольбою. Государь что-то шепнул на ухо палачу. Присутствовавшие думали, что он изрек всемилостивейшее прощение, но ошиблись. Царь отвернулся, топор сверкнул — и голова скатилась на помост. Он исполнил данное прежде обещание: тело красавицы не было осквернено прикосновением катских рук. Государь поднял голову и почтил ее поцелуем. Считая себя сведущим в анатомии, он «при этом случае долгом почел показать и объяснить присутствующим различные части в голове», поцеловал ее в другой раз, затем бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни.

Вечером того же дня малограмотный писарь гарнизонной канцелярии отметил в журнале: «14 марта: по указанию Его Царского Величества, казнена смертию дома Его Величества девица Марья Даниловна: отсечена голова. Девица содержалась в гарнизоне под караулом». Служанка Катерина высечена кнутом и сослана по приговору. (Подробный указ о ссылке на прядильные дворы наказанных баб и девок, о содержании их, работах и прочем издан 26 февраля 1719 года).

Ловкий удар топора, отделивший голову красавицы, принадлежал опытному и искусному обер-кнутмейстеру, старшему палачу. Он лично распоряжался при допросах и пытках. Он же исправлял должность придворного шута. В 1722 году в бытность в Олонце с государем, он упал пьяный с лестницы, переломил три ребра и, через десять дней, в страдании умер.

Орлов был пожалован в поручики гвардии, в 1722 году значится одним из судей по делу Шафирова.

Имущество Гамильтон было конфисковано на государя: «1719 года 16 марта дня отдано в дом царского величества стряпчему Петру Ивановичу Мошкову после девицы Марьи Гамонтовой: складень алмазный, в нем 23 алмаза, да малых 48, перло бурмицких (зерен) 39, при нем запонка 15 алмазов, перло жемчужное, 49 жемчугов, 8 цветочков по одному алмазу, серьги из них 8 алмазов, другая такая же с яхонтом, серьги с красным камнем, при них две искры, два запонка золотые, три подвески простых изломанных, на ручке алмазец, с алмазом кафтанчик тафтяной, полосатый с юнко да другой кафтанчик штофовой. Вышеописанные вещи в доме царского величества Петр Мошков принял. А сию роспись писал лейб-гвардии Преображенского полку солдат Иван Кондырев, каптенармус Федор Зелов».

Забрав на сохранение драгоценные вещи из небольшого скарба камер-фрейлины, великий Петр приказал конфисковать и сохранить самое ценное, что имела Марья Даниловна: ее красивую голову. Голова была положена в спирт и отдана в Академию Наук, где ее хранили в особой комнате с 1724 года вместе с головою камергера Монса. Воля монарха была исполнена с величайшей точностью. За головами был большой уход до восшествия на престол Екатерины I. Когда же увидели, что императрица забыла о бывшем любимце своем, отрубленную голову которого после казни в течение нескольких дней видела в своей спальне, то и смотрители забыли их.

Спустя шестьдесят лет о них вспомнили. Это было уже в 80-ых годах. Княгиня Е. Р. Дашкова, в качестве президента Академии, пересматривала счета и нашла, что чрезвычайно много уходит спирту. Она выяснила, что спирт отпускается на две головы, хранимые в подвале в особом сундуке, ключ от которого был вверен особому сторожу. Но он не знал, чьи головы находятся под его охраной. Долго рылись в архивах, наконец нашли имена владельцев голов. То были: двора императрицы Екатерины I фрейлина Мария Даниловна Гамильтон и камергер Вилим Иванович Монс. Княгиня Дашкова доложила о находке Екатерине II. Головы принесли во дворец. Их рассматривали, удивлялись сохранившимся следам их прежней красоты. Когда любопытство было удовлетворено, головы, по приказу императрицы, закопали в погребе. А молва разнесла легенду: «При государе Петре I была необыкновенная красавица, которую как увидел государь, так и приказал отрубить ей голову и поставить в спирт в кунцкамере, чтобы все и во все времена могли видеть, какие красавицы родятся на Руси».

Через сто пятьдесят лет наказание за преступление, подобное тому, которое совершила Мария Гамильтон, заметно смягчилось: «За убийство предумышленное (ребенка) виновный подвергается лишению всех прав состояний и ссылке в каторжную работу в рудниках без срока. А буде он по закону не изъят от телесных наказаний — и наказание плетьми через палачей: сто ударов с наложением клейм. Наказание смягчается тремя степенями: в случае, когда убийство незаконнорожденных, сына или дочери, совершено матерью от стыда или страха, при самом рождении младенца: виновные подвергаются работе в крепостях на время от 10 до 12 лет и наказанию плетьми от 60 до 70 ударов» (Уложение 1860 года).

Статья 1451: «Лишению всех прав состояний и ссылке в каторжную работу в рудниках без срока подвергается виновный в убийстве предумышленном… сына или дочери… Когда же детоубийство сего рода было не предумышленное, виновная в оном женщина, особенно, если она незамужняя и разрешилась от бремени в первый раз, подвергается токмо: лишению всех прав состояний и ссылке на поселение в отдаленнейших и менее отдаленных местах Сибири». (1883 года «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных»).

Книги старца Варфоломея

12 февраля 1723 года в Тобольском надворном суде, по доносу Дорофея Веселкова, объявившего «Слово и дело», арестованы крестьянин Яков Яковлев и гулящий человек Степан Ильин, а также раскольники: старец Варфоломей и старицы Варсонофия, Досифея и Платонида, жившие в лесу, в пустыньке меж Строгановых вотчин, недалеко отДемидовских заводов.

Арестовать их был послан солдат Петр Егоров. Яковлев и раскольники были арестованы и 18 апреля доставлены в Соликамск. Старица Платонида умерла по дороге в Соликамск. Старцу Варфоломею было 80 лет, старухам — 75 и 74. «Вот семь книг, — докладывал Петр Егоров воеводе, — взятые у старца Варфоломея в келье». «Какие это книги?» «Не знаю, я не смотрел их. Нам запрещено смотреть книги и письма, отбираемые у арестантов». Хотя в Указе 1722 года и было написано: ежели по первому и второму пунктам в подчиненных коллегии юстиции судах будут касаться какие дела и в те дела определенным из оной же коллегии судьям отнюдь не вступать и не расспрашивать, а отсылать В СКОРОМ ВРЕМЕНИ в Преображенский приказ, — хотя это было так предписано, но на деле выходило иначе:

14 февраля Дорофей сказал «Слово и дело».

18 апреля арестованных привезли в Соликамск.

23 апреля в Верхотурье бежал старец Варфоломей.

29 мая арестованных в кандалах привезли в Тобольск.

15 июня арестованные в кандалах отправлены из Тобольска.

16 сентября их привезли в Преображенский приказ.

Допрос начался с изветчика Дорофея. Яковлев, по его словам, говорил: «Государь-де в Казани часовни ломает и иконы из часовен выносит и кресты с часовен снимает, и везде указы рассылает, что часовням не быть, и к тем словам Яков Солнышков Его Императорское Величество бранил…» «Варфоломея спросили, для чего они за государево здоровье Бога не молят? И тот, Варфоломей, ему ответил: „За неправедного государя что Бога молить, он-де ненавистник истинной веры, противник Богу“, и стал смотреть в книгу, а старица Платонида про Его Императорское Величество говорила: „Он-де швед обменной, потому делает Богу противно, против солнца крестят и свадьбы венчают, и образы пишут с шведских персон, и посту не может воздержать, и платье возлюбил шведское, и со шведами пьет и ест, и из их королевства не выходит, и швед-то у него в набольших, а паче-де того догадывайся, что он извел русскую царицу, и от себя сослал в ссылку в монастырь, чтоб с нею царевичев не было, и царевича Алексея Петровича извел своими руками, убил для того, чтобы ему, царевичу, не царствовать, и взял-де за себя шведку царицу Екатерину Алексеевну, и та-де царица детей не родит, и он-де Государь сделал указ, чтобы с предыдущего государя крест целовать и то-де крест целует за шведа, одноконечно-де станет царствовать швед, либо де его, государя, называя шведом, родственник или царицы Екатерины Алексеевны брат, и великий-де князь Петр Алексеевич родился от шведки с зубами, он-де — Антихрист…“»

Князь Иван Федорович Ромодановский выслушал Дорофея и вызвал крестьянина Якова Солнышкова. Тот объявил, что его зовут не Солнышковым, а Марковым, что о ломании часовен он говорил и государя бранил за часовни без умыслу, а других слов, как на него доносит изветчик, не говаривал. Привели Дорофея на очную ставку. Дорофей утверждал, что Яков говорил, чтоб Его Императорское Величество изрезать на куски. Яков отпирался. Повели его в застенок. На пытке, под 25 ударами кнута он повинился, что все говорил, как показал доносчик — «спроста, без умыслу, а такого умысла и намерения, как бы такое злое дело учинить, у него не было, и ни за кем такого умысла не знает и слов ни от кого таких не слыхал, и о часовнях, что они сломаны, сомнения никакого не имеет и расколу не держится».

Дорофей торжествовал, стоя у дыбы и слушая признание Якова. Каждое слово Якова было, как бальзам целительный для его тела, готового также на те мучения, что испытывал на дыбе Яков. Когда Яков закончил, Дорофейка с торжеством вскричал: «Право я извещал!» «Донос твой вышел правый, и будет тебе награждение, — отвечал секретарь Приказа Казаринов. — А теперь послушаем раскольниц».

Сперва привели старицу Варсонофию… «О том слыхала от старца Никона — Софонтьева скиту, который в прошлом 1722 году обратился в православную веру… Она, Варсонофия, говорила: что де государь с царицею Екатериной Алексеевной сжился прежде венца, и слыхала-де она о том на Керженце от старухи бродячей нищей, а как ее зовут и в какое время слыхала, того не упомнит, и ныне тое нищую где сыскать, не знает, да она ж де, Варсонофия, говорила, что они за Государя Бога не молют, а молют о возвращении его в истинную веру… И от царевича Алексея Петровича родился царевич мерою в аршин с четвертью и с зубами не прост человек, а слышала-де она о том в Вознесенском монастыре, что в Москве, от стариц, а от кого, того не помнит…»

После допроса Варсонофии расспрашивали ее сестру, старуху Досифею. Она рассказала то же, что и сестра. Октября 11 дня 1723 года стариц Варсонофию, Досифею и крестьянина Якова пытали — старицы подтвердили показания свои при допросе, Яков — свою повинную. Но дело не могло быть кончено. Старицы показали на керженского старца Никона. Из Преображенского приказа написали к Нижегородскому архиепископу Питириму о высылке Никона за крепким караулом «скована». 1 ноября 1723 года опять пытка Варсонофии, Досифеи и крестьянина Якова. Показали то же, что и прежде. Яков подтвердил повинную. 15 ноября привезли из Нижнего старца Никона.

«Бедности» или тюрьмы Преображенского приказа представляли из себя четырехугольные срубы, иные даже без крыши и потолка, без деревянного или каменного пола. Если колодник заболевал, что весьма часто случалось после пытки, то его клали в угол и над ним подмащивали несколько досок в виде навеса, чтоб не проходил дождь. На зиму «бедности» слегка накрывались жердями и сверху соломой.

В одной «бедности» лежала на соломе старица Варсонофия. После 1 ноября ее привели в «бедность» уже полуживую: 26 ударов кнута на дыбе выбили последние силы из 70-летней старухи. Она не могла владеть ни руками, ни ногами, лежала как мертвая с закрытыми глазами и слабо стонала. Старец Никон опроверг ее показания. Варсонофия была допрошена снова. Старица полуоткрыла глаза и едва внятным, прерывающимся голосом отвечала секретарю: «От Никона я не слыхала… сказала на него беспамятством… слышала подлинно от нищей…» Секретарь отметил на допросе: «А Варсонофия руки не приложила (она была грамотна) для того, что она после розысков весьма больна».

18 ноября караульный офицер донес, что старица Варсонофия очень плоха. К ней послали священника церкви Воскресения Христова, что в Преображенском дворце. Варсонофия приподнялась на своем соломенном логовище и смутными глазами смотрела на священника. Она дрожала всем телом. Сзади священника стоял караульный сержант с четырьмя солдатами.

«Помни суд Божий — очисти душу свою от грехов, скажи правду».

«От старца Никона я ничего не слыхала, слышала от бродячей нищей…»

Варсонофия слабела. Черты лица се скривились, смутный взгляд все более туманился, она упала. Сержант и солдаты снова приподняли ее: «Говори, баба, говори… на тебе будет кровь невинного…».

«Бродящая нищая умерла… про великого князя слышала в Москве в Вознесенском монастыре от стариц-крылошанок… от кого, не помню… на старца Никона показала напрасно… беспамятством…»

Варсонофия захрипела… 20 ноября ее похоронили в убогом дому на Покровском монастыре.

22 ноября старца Никона отпустили в Нижний, обязав его подпиской, чтобы он ни с кем не разговаривал о непристойных словах старицы Варсонофии. А если проговорится, то будет ему смертная казнь. 4 декабря умер под караулом Яков Солнышков.

Старица Досифея долго сидела в «бедности». Ее еще несколько раз пытали, жгли огнем и, наконец, запытали до смерти: 5 июля 1724 года она умерла и была похоронена в доме для убогих. Дорофея Веселкова вскоре после смерти крестьянина Якова Солнышкова освободили и дали денежное вознаграждение за правый донос.

Старца Варфоломея, бежавшего из Верхотурья, не отыскали. Остались от него только взятые в его келье книги. По описи, сохранившейся в делах Преображенского приказа, это были следующие книги:

«2 часослова печатных, ветхие, старой печати в восьмуху, а которых годов печатаны, того в тех часословах в заглавных первых листах не имеется;

Псалтырь печатная, ветхая учебная старой печати во 1/4 листа, печатана в 7144 году;

Четь и Минея писана полууставом в 1/4 листа, в которой писано о разных раскольнических противностях;

Октой печатный в поллиста старой печати, печатан в 7157 году, да в том же Октое по листам подписано: „лета 7159 году сия книга глаголимая Октой первого гласу. Введение Пречистая Богородицы села Спиридонова вотчины Иосифова монастыря, а куплена на мирские деньги дана 2 рубля 2 гривны“;

Псалтырь совоследованная, печатная, ветхая в поллиста, печатана в 7132 году;

Треодь цветная, печатная, старой печати в поллиста, печатана в 7156 году, на которой подписано: „169 г. генваря в 28 день, отдал тое книгу Треодь цветную в Архангельскую вотчину в село Ильинское в церковь Пречистыя Богородицы Одигитрии Василий Волослозин в вечный поминок по отце своем Никифоре да по матери своей Феодоре и по сродниках своих“».

На списке книг отмечено: «И после осмотру вышеписанные книги отданы в казну».

(Книги Варфоломея, отданные в казну, кочевали по разным архивам тайной полиции императорской России, России Советской, позже оказались в тюремной библиотеке Ленинградского Управления НКВД, где их видел в 1937 году страстный библиофил, подследственный академик Берков, и уже в нынешние времена всеобщего беспредела кто-то выкрал их то ли из библиотеки следственного изолятора, то ли из Публичной библиотеки, куда, по слухам, они якобы были переданы в начале девяностых годов.

Если это так, то нельзя не поразиться судьбе этих «осужденных»: после двухсотпятидесятилетнего заключения живыми выйти на волю!)

Лопухинский заговор

Наталья Федоровна Лопухина (урожденная Балк) — дочь Матрены Балк (сестры Анны Монс), родилась 11 ноября 1699 года. Она получила прекрасное образование, хотя, по отзывам современников, ей не хватало нравственного воспитания. Она вынесла из своего семейства, в основном, физическую красоту и привлекательность. «Получив отличное воспитание в доме родителей, Наталья затмевала красотой всех придворных дам и возбуждала зависть в самой цесаревне Елизавете Петровне».

Девятнадцати лет она была помолвлена с морским офицером — любимцем Петра лейтенантом Степаном Васильевичем Лопухиным, двоюродным братом нелюбимой Петром царицы — Авдотьи Федоровны Лопухиной, впоследствии камергером двора. «Петр Великий приказал мне жениться — можно ли было мне ослушаться? Я тогда же знал, что невеста меня не любит, и со своей стороны не любил и не люблю ее, хотя справедливо считают ее красавицей». Между тем, красавица имела много поклонников. Те, с кем она танцевала, на кого бросала свой влюбленный взгляд, считали себя счастливейшими из смертных.

В первый же год замужества — 1718 — всех родных ее мужа постигла царская опала. Это был год казней по делу царевича Алексея, когда родной брат Авдотьи Лопухиной — Абрам Федорович — сложил голову на плахе 9 декабря 1718 года и когда все прочие его родные пошли в ссылку — кто в Сибирь, кто в самые далекие города европейской России. Смерть миновала мужа Натальи. Спустя немного времени казнь настигла и ее родных: мать Матрену и дядю Вилима. Но в силу легкости характера Наталья быстро оправилась и снова отдалась своим природным инстинктам.

Лопухина нашла себе при дворе поклонника. Это был знаменитый граф Рейнгольд фон Левенвольде. Щеголь, мот, любитель азартных игр, человек честолюбивый, тщеславный, эгоист; человек столь дурного нрава, каких немного на свете; человек, готовый ради своих выгод жертвовать друзьями и благодетелями.

Почти до 43 лет продолжалась безмятежная жизнь красавицы Натальи, но в 1742 году ее постигло несчастье, не личное, а в лице того, кого она любила, графа Левенвольде. Он был сослан в Соликамск, и это было тяжелым горем для Лопухиной. Но еще более страшное горе ждало ее саму и очень скоро.

В это время исключительным влиянием при дворе пользовался Лесток — лейб-хирург императрицы. Боясь соперничества другого сильного лица — вице-канцлера Бестужева-Рюмина, Лесток решил погубить его, а вместе с ним и всех, кого пришлось бы втянуть в это дело. Хотя главный соперник Бестужев-Рюмин и не погиб, но погибли другие, невинные, в том числе и Лопухина.

Это было в 1743 году, через год после ссылки Остермана, Головкина и Левенвольде.

Лесток донес императрице, что против правительства составляется заговор, что хотят умертвить Лестока, камергера Шувалова и обер-шталмейстера Куракина, а затем при помощи камер-лакея отравить государыню, восстановить прежнее правительство с регентством Анны Леопольдовны.

Весть о заговоре поразила двор. Но заговорщики, о которых никто, в том числе и Лесток, ничего не знает, молчат! И тут на сцену является никому не известный Бергер, офицер, человек распутный и низкий, и получает приказ сменить другого офицера, приставленного к Левенвольде в Соликамске.

Лопухина, узнав о назначении Бергера, просит сына своего Ивана сказать Бергеру, чтобы он передал ее любимому поклон и «чтобы граф не унывал и надеялся на лучшие времена». Последняя фраза и погубила всех!

Бергер, не желая ехать в Соликамск и выслуживаясь перед Лестоком, передал ему просьбу и «фразу» Лопухиной. Лестоку только этого и не хватало! Он подговаривает Бергера встретиться с Иваном и выяснить все «о лучших временах». И пошла писать «матушка Россия». Лучше всего здесь подробно описать ход следствия и предоставить слово доносчикам и обвиняемым.

21 июля по Петербургу разнесся слух, что открыт какой-то важный заговор. Лесток прискакал из Петергофа в Петербург, а императрица, находившаяся в этот день инкогнито в Петербурге, осталась здесь, не поехала в Петергоф, хотя лошади уже были приготовлены. Ночью по улицам разъезжали патрули. Прошло три дня в беспокойном ожидании. Наконец 25 числа, в пятом часу пополудни, генерал Ушаков, генерал-прокурор князь Трубецкой и капитан гвардии Григорий Протасов арестовали подполковника Ивана Лопухина, сына бывшего генерал-кригс-комиссара Лопухина, близкого человека к Левенвольду и попавшего под опалу вместе с ним. К матери Ивана Лопухина, Наталье, приставлен караул и письма их запечатаны.

В тот же день допрошены были доносчики — поручик лейб-кирасирского полка Бергер, родом курляндец, и майор Фалькенберг — и объявили следующее: «Поручик Бергер сказал, что 17 числа был он в вольном доме, где был также и подполковник Иван Степанов Лопухин. Из вольного дома пошли они в дом к Лопухину, где хозяин наедине жаловался ему на обиду: „Был я при дворе принцессы Анны камер-юнкером в полковничьем чине, а теперь определен в подполковники, и то не знаю куда. Канальи Лялин и Сиверс в чины произведены, один — из матросов, другой — из кофешенков за скверное дело. Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собой непотребных людей… ей наследницею и быть было нельзя, потому что она незаконнорожденная. Рижский караул, который у Императора Иоанна и у матери его, очень к Императору склонен, а нынешней Государыне с тремястами канальями ее лейб-компании что делать?

Будет через несколько месяцев перемена. Отец мой матери писал моей, чтоб я никакой милости у Государыни не искал, поэтому и мать моя ко двору не ездит, да и я, после того, как был в последнем маскараде, не хожу“. Идучи с Бергером 21 числа мимо дома фельдмаршала князя Трубецкого, Лопухин бранил последнего… и говорил: „Нынешняя государыня больше любит простой народ, потому что сама просто живет, а большие все ее не любят“».

По доносу Фалькенберга Лопухин говорил: «Нынешние управители государственные все негодные, не так как прежние были — Остерман и Левенвольд, только Лесток — проворная каналья. Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся». На вопрос Фалькенберга, скоро ль это будет, отвечал: «Скоро будет». Фалькенберг при этом сказал ему, что когда дело благополучно кончится, то он бы его вспомнил, и Лопухин обещал вспомнить. Фалькенберг спросил: «Нет ли кого побольше, к кому бы заранее забежать?» На это Лопухин сначала ничего не ответил, только пожал плечами, но потом сказал, что австрийский посланник маркиз Ботта императору верный слуга и доброжелатель.

В тот же день Лопухин был допрошен в присутствии Ушакова, Трубецкого и Лестока и повинился: «Говорил в поношение Ее Величества, что изволит ездить в Царское Село для того, что любит английское пиво кушать, Я же говорил, что Ее Величество до вступления родителей ее в брак за три года родилась. И те слова употреблял, что под бабьим правлением находимся, а больше того никаких поносительных слов не говорил, а учинил ту предерзость, думая быть перемене, чему и радовался, что будет нам благополучие, как и прежде». Относительно Ботты Лопухин заперся и сказал: «Фалькенберг говорил: „Должно быть маркиз Ботта не хотел денег терять, а то бы он принцессу Анну и принца выручил“ — И я против того молвил, что может статься».

После очной ставки с доносителями Лопухин во всем повинился. От него потребовали, чтобы он открыл все о злых умыслах. Он попросил времени обдумать и на другой день, 26 июля, сказал: «В Москве приезжал к матери моей маркиз Ботта и после его отъезда мать пересказывала мне слова Ботты, что он до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, Ботта говорил, что и прусский король будет ей помогать, и он, Ботта, станет о том стараться. Те же слова пересказывала моя мать графине Анне Гавриловне Бестужевой, когда та была у нас с дочерью Настасьей. Я слыхал от отца и матери, как они против прежнего обижены: без вины деревня отнята, отец без награждения оставлен, сын из полковников в подполковники определен».

Привели к допросу мать, Наталью Федоровну Лопухину, Она объявила: «Маркиз Ботта ко мне в дом езжал и говаривал, что отъезжает в Берлин, Я его спросила: „Зачем? Конечно, ты что-нибудь задумал?“. Он отвечал: „Хотя бы я что и задумал, но об этом с вами говорить не стану“. Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, я от него слышала, и на то ему говорила, чтоб они не заварили каши и в России беспокойств не делали, и старался бы он об одном, чтоб принцессу с сыном освободили и отпустили к деверю ее, а говорила это, жалея о принцессе за ее большую ко мне милость. Ботта говорил также, что будет стараться возвести на русский престол принцессу Анну, только я на это ему, кроме объявленного, ничего не сказала. Муж мой об этом ничего не знал. С графинею Анной Бестужевой мы разговор имели о словах Ботты, и она говорила, что у нее Ботта то же говорил». Лопухину допрашивали в ее доме.

Допросили графиню Анну Гавриловну Бестужеву (вдову Ягужинского, урожденную графиню Головкину). Та сказала только: «Говаривала я не тайно: дай Бог, когда бы их (Брауншвейгскую фамилию) в отечество отпустили!» Но дочь ее, Настасья Ягужинская, подтвердила показание Лопухиной. После этих допросов Ивана Лопухина, его мать и Бестужеву посадили в крепость, а дочь Бестужевой оставили дома под караулом.

В крепости Наталья Лопухина призналась: «Такие разговоры Ботта и при муже моем держал, и как мы его подлиннее допрашивали, то он отозвался: „Вот захотели, чтоб я вам, русским, о том рассказал!“. Причем меня и выбранил».

Иван Лопухин был приведен в застенок, где добавил, что Бестужева говорила его матери: «Ох, Натальюшка! Ботта и страшен, а иногда и увеселит».

27 июля поручик Машков объявил, что Лопухин говорил ему: «Сказывал матери моей Александр Зыбин, что принцессу скоро отпустят в отечество брауншвейгское, а с нею и прежний ее штат, в том числе и молодого Миниха. Я для того и от службы отбываю, что, как это сделается, и я при ней по-прежнему буду камер-юнкером. Не бойся, Машков! Может быть принцесса по-прежнему будет здесь и тогда счастье получим. А ежели принцесса освобождена не будет, то надеюсь, война будет. А когда меня пошлют, то драться я не буду, а уйду в прусское войско: разве мне самому против себя драться? Думаю, что и многие драться не станут».

На другой день призван был к допросу Зыбин и сказал: «О принцессе и принце от Натальи Лопухиной я слыхал: она их жалела и желала, чтобы им быть по-прежнему. От таких слов я ее унимал, говоря, что я могу от них пропасть, на что она сказала: „Разве тебе будет первый кнут?“»

В тот же день была очная ставка Бестужевой с Лопухиными, и Бестужева призналась во всем, что показали Лопухины.

29 июля были допрошены конной гвардии вице-ротмистр Лилиенфельд, того же полка адъютант Колычев и жена камергера Лилиенфельда Софья Лилиенфельд. Двое первых не показали ничего нового, Софья Лилиенфельд объявила: «С маркизом Ботта я встречалась в домах Бестужевой и Лопухиной и слышала, как он с сожалением говорил, что принцесса неосторожно жила, отчего и правление потеряла, всегда слушалась фрейлины Юлии», на что мы ему отвечали, что то совершенно правда, сама она принцесса пропала и нас погубила, в подозрение нынешней государыни привела. Говаривали при мне Бестужева с Лопухиной, что Ее Величество непорядочно и просто живет, всюду беспрестанно ездит и бегает. Говаривали про принцессу: «Лучше б нам было, когда б она была, может быть, это и сделается, а когда не сделается, то (пусть) хотя (бы) ее отпустили».

Софья Лилиенфельд оговорила камергера князя Сергея Васильевича Гагарина, но тот во всем заперся, равно как и камергер Лилиенфельд. Иван Лопухин поднят был на дыбу, получил одиннадцать ударов, но не прибавил ничего больше к своим показаниям. 11 августа его снова пытали, дали девять ударов, и опять он не сказал ничего нового.

Отец его, Степан Лопухин, в допросе сказал: «Маркиз Ботта у меня часто бывал и говаривал о принцессе, что лучше бы и покойнее было, если б она оставалась правительницей, а теперь такие беспорядки происходят, министров прежних всех разослали, после императрица будет о них тужить, да взять будет негде, на что я и говорил, что правда, но говорил, что и тогда было не совсем хорошо, завладели (всем) немцы, потому что принцесса никуда не выхаживала. Что Ее Величеством я недоволен и обижен, об этом с женою своею я говаривал и неудовольствие причитал такое, что безвинно был арестован и без награждения рангом оставлен. А чтоб принцессе быть по-прежнему, желал я для того, что при ней мне будет лучше, а что присягу свою презрел, в том приношу мою пред Ее Величеством вину. Говорил я про сенаторов, что ныне путных мало, а прочие все дураки, что дела не делают и тем приводят Ее Величество народу в озлобление.

Когда император Петр II скончался, тогда меня призвали фельдмаршал князь Голицын, князь Дмитрий Голицын и фельдмаршал князь Долгорукий и спрашивали, не подписывал ли Его Величество какой духовной? И я сказал: не видал. И притом они имели рассуждение, кого выбрать на престол, и сперва говорили о царице Евдокии Федоровне, что она уже старая, потом о царевнах Екатерине и Прасковье, что их нельзя, сказав некоторые слова непристойные. Потом о Ее Величестве молвил, помнится, фельдмаршал князь Долгорукий, что она родилась до брака, и потом положили намерение к выбору императрицы Анны».

17 августа Степан Лопухин был поднят на дыбу, висел десять минут и ничего нового не сказал. Потом подняты были на дыбу жена его Наталья и графиня Бестужева и также не прибавили ничего нового к прежним показаниям.

Следователи спрашивали императрицу, что, поскольку Софья Лилиенфельд беременна, нужно ли ей делать очную ставку с оговоренными ею? Елизавета собственноручно написала: «Сие дело мне пришло в память, когда оная Лилиенфельдова жена показала на Гагарина и на жену его, что надлежит их в крепость всех взять и очную ставку производить, несмотря на ее болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутов и наипаче жалеть не для чего, лучше, чтоб век их не слыхать, нежели еще от них плодов ждать».

Кроме упомянутых лиц привлечены были к делу князь Иван Путятин, подпоручик Нил Акинфов, дворянин Николай Ржевский. Учрежденное в Сенате генеральное собрание (в котором были и духовные лица: Троицкий архимандрит Кирилл, Суздальский епископ Симон и Псковский епископ Стефан) 19 августа положили сентенцию: Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву казнить смертью: колесовать, вырезав язык. Ивана Машкова, Александра Зыбина, князя Ивана Путятина, Софью Лилиенфельд казнить смертью — Машкова и Путятина четвертовать, Зыбину и Лилиенфельд отсечь голову за то, что, слыша опасные разговоры, не доносили.

Камергера Лилиенфельда за нерадение о том, что слышал от жены, лишив всех чинов, сослать в деревню. Вице-ротмистра Лилиенфельда, подпоручика Акинфова и адъютанта Колычева определить в армейские полки. Дворянина Ржевского высечь плетьми и написать в матросы.

Императрица изменила сентенцию таким образом: троих Лопухиных и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав язык, послать в ссылку, Машкова и Путятина высечь кнутом, Зыбина — плетьми и послать в ссылку. Софью Лилиенфельд, пока не разрешится от бремени, не наказывать, а только объявить, что велено ее высечь плетьми и послать в ссылку. Имения всех означенных конфисковать. Прочим учинить по сентенции, только Ржевского написать в матросы без наказания.

Эшафот был построен на Васильевском острове, против университетского здания, где тогда был Сенат. Впереди всех осужденных шла Лопухина. С эшафота она надеялась увидеть своих родных или друзей, которые могли бы на месте казни утешить и ободрить ее. «Но красавица забыла низость душ придворных куртизанов: вокруг помоста волновалась только чернь, алчущая курьезного зрелища» (Аббат Шап. Он оставил даже рисунок казни). Лопухина до последней минуты сохраняла твердость и спокойно слушала приговор. Приговор гласил: Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, а также Анну Бестужеву — бить кнутом, вырезать языки, сослать в Сибирь, все имущество конфисковать.

Когда чтение кончилось, палач подошел к Лопухиной, сорвал мантилью. Полуобнаженная Лопухина заплакала, пытаясь прикрыться от взоров толпы. После кнута Лопухину опустили на землю и у полумертвой урезали половину языка. «Кому надо язык, — кричал палач, со смехом обращаясь к народу, — купите, дешево продам!» Толпа одобрительно гоготала. Лопухиной сделали перевязку и усадили в телегу. Стали раздевать Бестужеву-Рюмину. Бестужева не упала в обморок и не стала бороться в палачами. Она сумела задобрить их: сняла с себя золотой крестик, усеянный бриллиантами, и подарила главному палачу. Это было чисто славянское «побратимство» жертвы с палачом. Бестужева, некогда всемогущая графиня Ягужинская, становилась крестовой сестрой своему палачу. Он слегка бил ее и отрезал только кончик языка.

Так кончилось недоразумение, известное в прошлом под именем «лопухинского заговора». Местом ссылки Лопухиной был определен Якутск. Лопухина проживала в Сибири 20 лет. Говорить уже не могла. С воцарением Петра III Лопухина получила прощение и возвратилась в Петербург.

«В Петербурге Лопухина снова посещала большие общества, где толпа любопытных (но не поклонников, как раньше) окружала ее.» Бантыш считает, что ее погубили из зависти к красоте. Из дочерей Лопухиной — красавица Настасья вышла замуж за графа Головина, Прасковья — за князя Голицына, а Анна умерла через три года после матери. Сама Лопухина скончалась 64 лет от роду, 11 марта 1763 года, в царствование Екатерины II.

Петр Долгоруков

Петр Долгоруков (сын Владимира Долгорукова и Варвары Ивановны Пашковой) родился в 1816 году. В 11 лет Петра отдали в Пажеский корпус. В 1841 году он поехал за границу, жил в Париже. В начале февраля 1843 года Бенкендорф получил донесение от Якова Толстого из Парижа о книге графа Альмарго, под именем которого скрывался Долгоруков: «Эта брошюра произвела неприятное, впечатление на тех немногих лиц, которых может интересовать этот сюжет. Все же я счел долгом обратить внимание Вашего Сиятельства на ее появление, а также на ее неприличие, с которым автор открывает факты, кои ему, как доброму русскому, следовало пройти забвением или же, по несколько тривиальному выражению Наполеона, мыть грязное белье у себя дома. Все были поражены непочтительностью его отзывов о лицах высокопоставленных, которые своими давнишними и крупными заслугами вполне заслужили признательность своего государя и своей родины. Среди статей этого памфлета, который читаешь с особым отвращением, одна особенно вызывает глубокое негодование и это статья о роде Пален. Все справедливо возмущаются эпитетом „злодей“, который употребляет автор, говоря об отце того Палена, который в данный момент представляет здесь священную особу государя-императора. Эта брошюра изображает русское дворянство в самых гнусных красках, как гнездо крамольников и убийц…

Опубликование этого памфлета кажется мне настолько противным интересам моего правительства, что я не колеблясь решился обратить на него внимание Вашего Сиятельства. Столько уже французов рвут на части Россию и клевещут на нее, что если еще и русские, в свою очередь и с большими шансами на правдивость, начнут изрыгать на свою родину хулы и клеветы, слишком уж будет трудна задача для нас, ее защищающих. И мне кажется, что подобное вероломство не может быть терпимо. Князь Долгоруков из тех молодых людей пылкого и сумбурного характера, которым следовало как можно реже уезжать из своей страны, где, по крайней мере, за ними может быть надзор… Мне очень прискорбно решиться на такой шаг, но я выше всего ставлю верноподданнический долг, который и стараюсь выполнить в полной мере».

Бенкендорф немедленно доложил Николаю. При дворе знали истинную цену книги Долгорукова, очень правдиво излагавшей грязную историю наших князей. Даже такой осторожный и политичный человек, каким был барон Корф М. А., и тот находил, что «Долгоруков, представив со своей точки зрения образ избрания на русский престол дома Романовых, откровенно рассказал происхождение и домашние тайны некоторых наших высших фамилий». Николай приказал вызвать Долгорукова в посольство, объявив ему, чтобы немедленно выехал в Россию и при том в Санкт-Петербург, в противном случае, поступить с ним по всей строгости законов. Узнав, о дате приезда Долгорукова, Бенкендорф командировал на границу в Тауроген фельдъегеря с приказом арестовать Долгорукова и доставить со всеми бумагами и книгами прямо в III отделение.

10 апреля по пути из Берлина Долгоруков пишет письмо царю: «Всемилостивейший Государь, во исполнение данного мне повеления, я с первым пароходом отправляюсь из Любека в Петербург. При отъезде моем из Парижа многие говорили мне: „Не возвращайтесь в Россию. Вы там нажили себе врагов сильных, деятельных, они вас оклевещут и отравят будущность вашу“. Я отвечал подателям советов: „Вы не знаете России и еще менее знаете Царя нашего. Сколь бы ни сильны и ни деятельны были враги мои, ни один из них не может иметь такого влияния: судьба моя и судьба каждого русского зависит единственно от Царя и только от него. Никто и никогда не имел и не будет иметь ни малейшей тени влияния на волю Царскую. Государь наш промыслом Божьим и гением своим поставлен на высоте неизмеримой, недоступной нашим мелким страстям, нашим мелким враждам, и все эти постыдные чувства издыхают у подножия его престола.“ Люди, в коих книжка графа Альмарго разбередила родовые притязания и самолюбие личное, упрекают меня:

1. Что я писал истину без всякой пощады.

2. Был пристрастным.

3. Упоминаю о пороках Петра I.

4. О слабостях Екатерины II.

5. Называю поименно всех цареубийц.

6. Называю Францию „страной гостеприимной“.

О беспристрастии моем существует печатное доказательство: это жизнеописание одного из злейших врагов моего дома, но одного из величайших государственных мужей России — графа Андрея Остермана.

Писал я истину без всякой пощады потому, что истина — лучшая хвала, а похвалы безразборчивые хуже всякого пасквиля. Пасквиль пятнает только своего сочинителя, похвалы безразборчивые унижают предметы священные. Писатель, который стал бы превозносить царствование императрицы Анны, мог ли бы воздать должную справедливость Вашему Императорскому Величеству? Мог ли бы он отзываться в одинаковых выражениях о двух царствиях совершенно и во всем противоположных?

Не преступлением ли было бы со стороны историка потакать притязаниям фамилий, притязаниям часто нелепым до невероятности или покрывать завесою равнодушного забвения лихоимства и грабежи?.. Нет! Истина историческая — лучшее возмездие доблестям прошедшим, лучшая хвала настоящему и самое грозное страшилище порокам грядущим. Что бы стало с родом человеческим и с добродетелью, если бы не существовало этих двух хранительных мыслей: о лучшем мире и приговоре потомства?

Говорил я о пороках Петра потому, что отдавая полную справедливость гению Петра, я не могу, наряду с исполинскими подвигами его, не видеть и его исполинских ошибок, главнейшая из коих исправлена была двумя из преемников его, Екатериною Великой и Вашим Императорским Величеством.

Петр, в безграничном пристрастии своем ко всему иноземному (выражавшемся даже в подписи его PITER), попрал дух русский и сдвинул нас с пути русского направления. Великая слава возвращения нас на этот путь принадлежит Екатерине и Вам, Государь! На счет пороков Петровых и неимоверной жестокости его, мне, может статься, возразят, что эти пороки и эта жестокость принадлежали к его веку, к нравам современным. Нет! Отец и дед его, Цари Алексей и Михаил, отличались кротостью и добродетелями своими.

Велики заслуги Петра перед Россией, но не он первый предпринял образовать отечество наше: краеугольный камень тому положен был царем Алексеем, Государем, доселе не вполне оцененным историей. Алексей, государь мудрый и великий, возвратил России Смоленск, Чернигов, Киев, Малороссию. Устраивал регулярные войска, пытался устроить флот, попрал внутренние мятежи, сеял просвещение, подобно Вам, в духе Русском, а не Иноземном, и, подобно Вам, был законодателем своей страны.

Отдавая полную справедливость гению и подвигам Петра, история беспристрастная, нелицемерная скажет со временем, что двухвековая эпоха образования России началась при Алексее и кончилась (совершилась) при Николае!

Говорил я о слабостях, болезненных и неизбежных, нашей Великой Екатерины для собственной славы сей мудрой государыни или, вернее сказать — сего мудрого государя! Слабости ее известны были всей Европе, но мне судьба предоставила завидное счастье сказать о них первое слово истины и чрез то оправдать эту необыкновенную жену, благодетельницу отечества нашего.

Но высшею заслугою моею перед доблестным дворянством, к первому слою коего имею честь принадлежать по своему рождению — было оклеймение памяти цареубийц! Было в России время (больно и грустно русскому вспоминать о том времени), когда цареубийство было в нравах и обычаях русских, и престол Всероссийский (по словам знаменитого графа Николая Ивановича Панина) был добычею каждого ночного мятежа и кровопролития. Постыдное время это минуло — и минуло безвозвратно! Долг наш, долг новых поколений — клеймить память цареубийц в неопровержимое доказательство, что преступления, иногда по самой безмерности своей избегающие кары правосудия человеческого, не избегнут заслуженной мзды на скрижалях истории!.. Как!.. Фамилии, члены коих обагряли руки свои в священной крови предков Ваших, хотят, чтобы я воздавал фимиам делам позорным или покрывал минувшие злодеяния завесою преступного забвения?.. Нет! Не такова обязанность истории. Призвание историка священно. Беспристрастный судья векам прошедшим, он вызывает пред судилище свое людей и события, увенчивает добродетель, карает порок!

Всемилостивейший Государь! Верное описание всех ужасов нашего прежнего быта политического и общественного, ужасов еще от нас не отдаленных, но уже столь чуждых нынешним нравам и понятиям нашим, такое описание едва ли не послужит самою лучшею, самою красноречивою похвалою необыкновенной быстроте успехов наших на стезе образованности, неимоверной быстроте нашего развития умственного и нравственного, развития, коим мы обязаны более всего двум государям: Великой Екатерине и Вашему Императорскому Величеству

Обращаясь же собственно к вине моей, от законодательного гения Вашего Императорского Величества не укроется огромное различие между изданием книги на русском языке или под именем русского и напечатанием на языке иностранном, под именем иностранным. Сознаваясь в своей вине, могу сказать, что издание этой книжки было величайшей заслугою когда-либо оказанной русским писателем русскому дворянству. Старец Шатобриан — эта живая хоругвь чести и великодушия — сказал мне: „Князь! Дворянству русскому следовало бы соорудить вам памятник. До вас никто из нас ничего и не знал об этом дворянстве!“ На первый миг заслуга моя не была оценена, и неудивительно! При появлении книжки закипела (и кипит еще) ярость претензий родовых и самолюбий личных. Ярость эта заглушает на время то чувство глубокой признательности, какою навсегда обязано мне Российское дворянство.

Всемилостивейший Государь! Письмо это написано мною с глубоким благоговением и с полной откровенностью, как подобает Дворянину, русскому князю и человеку, имеющему, невзирая на молодость свою, сознание умственных способностей, дарованных ему Богом, и, может быть, не совсем обыкновенных. Врагов своих я не страшусь: личная злоба их пребудет бессильною и жужжание их не достигнет до престола, с высоты коего Ваше Императорское Величество изливаете на подданных своих те реки милостей и благодеяний, коими ознаменовано будет в истории русской великое и славное царствование Ваше! Предавая себя милосердию и великодушию Вашего Императорского Величества, с глубочайшим благоговением имею счастье пребывать Вашего Императорского Величества верноподданным, князь Петр Владимиров сын Долгоруков».

На конверте было написано: «Его Императорскому Величеству. Всеподданнейшее письмо это, по совершенно особенному содержанию своему, назначено прямо в Высочайшие руки. От князя Петра Долгорукова».

Резолюция: «Арестовать в Кронштадте».

1 мая Долгоруков слез с любекского корабля и прямо попал в руки крепостного надзирателя Иванова. При князе оказались 4500 франков золотом, книги, масса вещей и камердинер-француз Дидье Морен. Книги были отосланы в таможню, а оттуда в цензурный комитет, вещи и деньги сданы Иванову; француз получил право скитания по России без места. Долгорукова заключили в III отделение.

Из книг по приказу царя конфисковано:

1. Рукопись «Жизнь Е. А. Таракановой 1755–1777 гг.»;

2. Рукопись «Арбенин», драма Лермонтова, не напечатанная тогда;

3. Рукопись «Отрывок из записок графа Растопчина о последнем дне Екатерины II и первом дне Павла I»;

4. Рукопись «Записки Солдерна, министра польского, к Екатерине И», 1781 г.;

5. Рукопись «О восшествии на престол Екатерины II»;

6. Рукопись «Изображение военных действий 1812 г. с открытия кампании по 22 сентября, представленная Барклаем де Толли Александру I»;

7. Рукопись «Российско-царский императорский дом», в которой родоначальником дома Романовых признан Гланда Камбила, Дивонов сын, прибывший в Россию в 1241 г. и нареченный при крещении Иоанном;

8. Рукопись «Родословная дома Рюрика и дома Романовых»;

9. Старинная церковная рукопись «История о Казанском Царстве»;

10. Два письма графа Ф. В. Растопчина к князю Багратиону;

11. Рукопись «Секретнейшее наставление князю Александру Вяземскому при назначении его генерал-прокурором»;

12. Шесть писем Н. А. Полевого и одно К. И. Арсеньева с благодарностью за снабжение их разными рукописями, в особенности записками Вильбуа (адьютант Петра).

5 мая: «Объявлено князю Долгорукову. Государь изволил отозваться, что после всего, что князь Долгоруков делал в Париже, нельзя дать веры, чтобы не он писал статьи в журнал и чтобы он сжег манускрипт русской истории. Хотя это невероятно, но во всяком случае он не мог сжечь материалов и выписок из разных сочинений и манускриптов Тургенева, между тем как в бумагах его ничего подобного не найдено. Как князь Долгоруков говорит, что готов опять написать историю, подобную преданной огню, но нет возможности предпринять подобный труд, не имея перед глазами подобных материалов, — где же они? Его Величество требует, чтобы князь Долгоруков объявил, где находятся все его бумаги, ибо человек, обуреваемый страстью писать, не может не сохранить важных и драгоценных для него материалов. На представленную князю Долгорукову записку он должен дать объяснение».

Ясно, что записка писана после устного допроса Долгорукова. Николай добивался, нет ли у него копий с документов.

Долгоруков дал объяснение: «За границей, как свидетельствовано мною вчера, не имеется более моих бумаг, а материалы для „Русской Истории“ и все бумаги мои находятся в Петербурге у маркизы Елизаветы Александровны де Виллеро, рожденной графини Апраксиной. Там находится рукопись на русском языке, начатая мною в 1838 году под заглавием „История России от воцарения дома Романовых до кончины Александра I“. Рукопись эта была доведена до воцарения императрицы Анны, и в 1839 году я отложил ее и начал на французском языке рукопись графа Альмагро. Выписки из манускриптов Тургенева были сделаны карандашом и мною не сохранены и не переписаны пером по той причине, что, будучи вместе и весьма кратки и весьма важны, остались у меня в памяти, которая, к счастью, весьма хороша. Некоторые выписки из хранящихся в России материалов вывезены были вместе с рукописью графа Альмарго и вместе с нею преданы огню. Чтение моей „Русской Истории“ докажет всю неосновательность возводимых на меня обвинений, но обязанный говорить своему Государю всю истину, я должен сознаться, что, к несчастью, мнение мое о Петре Великом, который в „Русской Истории“ изображен полубогом, в рукописи графа Альмагро было иное. В этот промежуток времени оно изменилось чтением разных книг о той эпохе и чтением записок адъютанта Петра Великого — Вильбуа».

20 мая Николай приказал сослать Долгорукова в Вятку, определить там на службу и иметь под строгим наблюдением губернатора, Дубельт: «Граф Бенкендорф приказал объявить князю Долгорукову по Высочайшему повелению, что невероятно, чтобы он сжег манускрипт „Истории Петра I“ и чтобы не надеялся никакой перемены в его участи, доколе рукопись не будет представлена Государю».

В ответ Долгоруков пишет резкое письмо Бенкендорфу:

«Ваше Сиятельство, Милостивый Государь, граф Александр Христофорович. Прошу у Вашего Сиятельства дозволения представить Вам (и весьма бы мне желательно видеть было доведенным это до Высочайшего сведения), что насчет определения моего на службу в Вятку, определение это нарушает закон о дворянстве, коимпредоставлено право каждому дворянину служить или не служить. Закон сей помещен в своде Законов, изданном по повелению Государя Императора. Насчет ссылки моей за издание книги, наиполезнейшей для русского дворянства, покоряюся без ропота воле Бога и Государя, и куда бы меня не заточили, в Вятку ли, в Нерчинск ли, в крепость ли, хотя на всю жизнь, я всякое несчастие приму с покорностью, как тяжкое испытание, ниспосланное мне Богом, а судить меня с Государем будут Бог и потомство!»

В тот же день Долгоруков запросил III отделение, может ли он выезжать со двора для устройства своих дел перед высылкой и получил ответ: «Никуда, и перевести в арестантскую». Однако было сделано распоряжение о доставке в III отделение с таможни собственной кареты Долгорукова и незапрещенных его книг.

24 мая был призван «гражданский генерал и штаб-доктор» психиатр Рихтер для освидетельствования Долгорукова.

«Сообразно с целью освидетельствования, — писал Рихтер, — я обратил при сем разговор на те предметы, о которых мнение князя Долгорукова противоречит мнениям общепринятым и соответствующим общественному порядку. Из разговора сего я убедился, что князя Долгорукова помешанным считать нельзя: суждения его обнаруживают в нем только человека экзальтированных понятий, которые по причине его неопытности в практической части общественных и житейских отношений, не приведены в порядок и не введены в ближайшие границы…»

Всеподданнейший доклад Бенкендорфа: «Я призвал князя Долгорукова и, по возможности, вкратце сообщил ему то, о чем вчера Ваше Величество изволили уговориться со мною, а затем сухо выпроводил его, чтобы он не вступил в разговоры. Он вышел с искаженным лицом, на котором было написано самое наглое бесстыдство. Достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться, что это скверный шут и что было бы очень опасно свести его со скромным и слабым Потемкиным. (Зачем Николай I хотел свести Долгорукова с последним графом Потемкиным Сергеем Павловичем — неизвестно). Завтра он отправляется в Вятку в сопровождении надежного жандармского унтер-офицера. Тотчас же, как я его отправил, к нему отправился доктор. Присоединяю при этом справку о нем, совершенно соответствующую и доказывающую все беспутство поведения Долгорукова».

Николай написал на докладе: «Надо за ним в Вятке строго следить и на всякий случай дать приказ губернатору, что если он позволит себе хоть малейшую злонамеренную сплетню или поступок, чтобы его сейчас же под арест, о чем мне доложить и ждать дальнейших распоряжений». Однако указание Долгорукова на беззаконность определения его в Вятке на службу имело свое последствие. Бекендорф предписал вятскому губернатору: «Не считать его в службе, а жительствовать ему в Вятке под самым строгим полицейским надзором с тем, что если он дозволит себе хоть наималейшее зловредное выражение или действие», то немедленно арестовать и изолировать совершенно. При этом почт-директору было предписано посылать отныне в III отделение все письма как Долгорукова, так и к нему.

3 июня Долгоруков прибыл в Вятку.

16 августа 1844 года Долгоруков прибыл в родовое село Богословское-Спешнево (Чернского уезда, Тульской губернии), а затем в Москву. 12 марта 1852 года ему разрешено жить в Санкт-Петербурге. В 1859 г. Долгоруков, живший в своем тульском имении, тайно через Одессу уехал навсегда за границу.

Первое крепостное право

В бытность свою наследником престола Александр Николаевич был убежденным противником освобождения крестьян и всяких либеральных преобразований. Вместе со своим воспитателем, поэтом Жуковским, он вынес тяжелые впечатления из революционной эпохи 1848 года в Европе и выступал сознательным поборником тех репрессивных мер, которые так ярко характеризуют годы царствования Николая I.

Крайний произвол и грубое попрание всех человеческих прав, полное вырождение бюрократической системы и авантюризм в делах внутреннего управления и внешней политики — такова была политическая обстановка, в которой протекала жизнь страны. Кризис при этом положении был неизбежен, тем более, что жизнь, хотя и медленно, но неуклонно шла вперед и властно предъявляла такие требования, удовлетворение которых было совершенно невозможно при существовавшем режиме.

Внешним фактором, который не только выявил всю несостоятельность бюрократической машины и всей системы правления, но и пробудил самые радужные надежды на скорые перемены во внутренней жизни страны, была Крымская война.

Авантюризм во внешней политике, приведший к войне, крайняя отсталость армии, обучавшейся для парадов, совершенная непригодность руководителей, невероятные хищения в интендантстве, общая некультурность страны, невежество, нищета, рабство, все язвы вдруг обнажились и воочию показали всем, что дальше так жить нельзя.

Был и внутренний фактор, заставлявший спешить с лечением общественных язв, это — крестьянские волнения. Крестьяне никогда не хотели мириться со своим положением рабов и всячески стремились выйти из-под ярма. Каждое новое царствование вызывало смутные надежды на царские милости. Распространялись всевозможные слухи, поднимались толки, создавая вечное брожение в деревне. Но и помимо таких исключительных моментов крестьяне всегда прибегали к тем или иным способам, чтобы или облегчить свою участь, или совсем вырваться из неволи. Они наводнили правительственные учреждения своими жалобами на помещиков несмотря на страх тяжелых наказаний со стороны властей (по Уложению 1845 года крепостные за подачу жалобы подвергались наказанию розгами до 50 ударов) или мести со стороны своих господ. Все более и более учащались случаи побегов, принимая в некоторых местах характер поголовного бегства на Кавказ, в Новороссию, Бессарабию и за границу. С 1836 по 1854 годы было 75 случаев покушения на убийство помещиков и 144 убийства, то есть по 4 покушения и по 8 убийств в среднем за год. За короткий промежуток в 9 лет с 1835 по 1843 годы было сослано в Сибирь за убийство помещиков 416 человек (298 мужчин и 118 женщин).

Общие протесты принимают характер волнений, которых с 1826 по 1854 годы, то есть за период в 29 лет, было 556, или по 19 ежегодно. Эти волнения достигали иногда больших размеров. Так, в 1849 году в Курской губернии в волнениях принимают участие крестьяне нескольких имений числом в 10 000 человек. За волнениями следуют жестокие усмирения при помощи военной силы, военные постои (размещение полков в центрах волнений), экзекуции и прочее.

Внушительное впечатление производит и география распространения волнений. В 1849 году волнениями было охвачено 27 губерний. Крестьянские выступления во время Крымской войны побудили Александра Николаевича произнести знаменитую речь перед московскими дворянами о необходимости крестьянской реформы сверху вследствие возможности всеобщего выступления снизу.

Движение было вызвано указами о морском ополчении 3 апреля 1854 года и о народном ополчении 29 января 1855 года. Действие указов распространялось в первом случае на 10 губерний, во втором — на 7. По стране поползли слухи, что поступление в ополчение повлечет за собой полное освобождение как для ополченцев, так и для их семейств, и крестьяне массами спешат записаться и бросить своих помещиков. Правительство встало даже перед необходимостью обуздывать «крестьянский патриотизм» в интересах дворянского сословия и незыблемости устоев.

Особенно сложная ситуация возникла в Киевской губернии. Здесь еще сохранилась в памяти народной традиция былой казацкой вольности, и в силу этого социальному, в сущности, движению, сообщался еще и явно политический характер. При всей своей лояльности и внешних выражениях патриотизма крестьяне домогались не только земли и личной свободы, но и широкой местной автономии. Помещики, в большинстве поляки, могли быть заинтересованы в политическом движении крестьян против правительства, но боялись потерять свои привилегии крепостников.

Со своей стороны, правительство, склонное всегда поддерживать состояние войны между противоборствующими сторонами — помещиками и православным малороссийским населением — и культивировать среди крестьян преданность церкви и царю, отнюдь не могло потворствовать движению, подрывающему основы и грозившему в случае удачи неконтролируемо разлиться по всей России. Эти своеобразные условия и заставили правительство отнестись к киевскому движению мягче и тактичнее, чем к волнениям в великорусских губерниях.

Рекрутский набор, не пользовался симпатиями крестьян, наоборот, они всячески уклонялись от тяжелой повинности. Но когда запись на службу казаками прочно сплелась в представлении населения с золотой «волей», взрыв «патриотизма» сделался всеобщим.

Крестьяне огромными массами записываются в казаки и угрозами заставляют священников приводить их к присяге. Скоро под влиянием слухов у тех же священников начинают требовать вышедший якобы Манифест о воле и разыскивать его по церквям, где его якобы припрятали от крестьян в угоду помещикам. Вместе с тем крестьяне поголовно отказывались от исполнения каких-либо повинностей по отношению к помещикам и от всякого вообще повиновения. Потеряли всякий авторитет и местные полицейские власти. Требования крестьян формулировались просто, коротко и достаточно красноречиво: «Посоветуйтесь между собой и решайтесь написать нас всех вольными казаками, дать нам присяги, что мы уже не панские, что поля и луга — наши, и все, что есть у панов, — наше ж. Оно и есть так, ибо мы и предки наши за все это уже отработали», — побуждали крестьяне силой священников.

Ввиду упомянутых выше соображений и согласно высочайшему предписанию «действовать… на крестьян преимущественно убеждением, не прибегать к военной силе без неизбежной в том необходимости» власти действительно вначале старались вразумить крестьян и объяснить им ошибочность их понимания указа, но крестьяне и не думали верить этому, а в некоторых случаях сознательно притворялись неверующими. «Батюшка, — прошептал на ухо увещевавшему его священнику один крестьянин. — Мы и сами добре знаем, що такого указа нема, колы ж нам хочется, щоб вин був». И общины продолжали посылать своих ходоков со списками ополченцев к киевскому генерал-губернатору Васильчикову. Ходоков стали пороть, но ходоки киевским властям не верили, не верили ходокам и пославшие их крестьяне, хотя ходоки и обнажали исполосованные тела для удостоверения своих слов. Власти вынуждены были перейти к самым крайним мерам и пустить в дело штыки и пули, хотя это и не входило в первоначальные расчеты. В охваченные волнениями местности было направлено 16 эскадронов кавалерии, 2 роты саперов, резервный батальон Белевского егерского полка и 1 дивизион артиллерии.

Пошли аресты, военные постои, экзекуции и кровавые столкновения, из которых самые крупные произошли в селах Мале Березне Сквирского уезда, Бековой Гребле Васильковского уезда, Тараще и Корсуне. В одном Корсуне на поле сражения осталось 12 убитых и 27 раненых. Со стороны солдат оказался убитым один офицер и около 10 солдат получили ранения. Всего же в Киевской губернии по официальным данным было убито в 1855 году 36 человек и 57 ранено. Многие из боязни ответственности умирали дома и не попали в указанное число. После этого можно было ожидать и более серьезного взрыва…

В великорусских губерниях движение поднималось дважды — в 1854 и 1855 годах. 3 апреля 1854 года был обнародован указ о морском ополчении для сформирования гребной флотилии на Балтийском море. В ополчение принимались люди, соответствующие определенной физической норме, из четырех многоводных губерний (Петербургской, Олонецкой, Тверской и Новгородской), где население было приспособлено к морской службе. Помещичьи крестьяне могли быть зачислены только с согласия господ. И тут снова произошел взрыв «патриотизма», вызванный слухами о воле. Крестьяне заволновались, перестали повиноваться своим господам, начали глумиться над крепостным правом. К указанным губерниям присоединились Рязанская, Тамбовская, Владимирская и другие (всего 10 губерний). Крестьяне целыми толпами потянулись в уездные и губернские города, в Петербург и Москву, чтобы записаться в ополчение. В Москве собралось 1371 человек, причем рязанцы пришли вооруженные дубинами и железными пиками. Для водворения порядка были вызваны войска.

В 1855 году после провозглашения манифестов о восшествии на престол Александра II и о государственном ополчении, движение повторилось в Киевской, Воронежской, Казанской, Пермской, Самарской, Саратовской и Симбирской губерниях. Снова массами двинулись крестьяне в губернские города и в столицы и снова войска усмиряли волнения. При этом в великорусских губерниях, где не было помещиков-поляков, не приходилось затрудняться выбором способа усмирения. Не только за беспорядки, но даже за жалобы крестьян на помещиков были объявлены военные суды. В Воронежской губернии движение приняло такие размеры, что туда был послан для усмирения флигель-адъютант Багратион. В селе Масловке Бобровского уезда произошло кровавое столкновение с населением и в результате оказалось 9 человек раненых, из них 5 — тяжело.

Само по себе стихийное движение крестьян превращалось по отношению к другим слоям населения в фактор организующий, разбивая культурное общество на мелкие группы с частными, противоречивыми, часто непримиримыми интересами и вместе с тем — едиными в понимании неизбежности и неотложности решения аграрного вопроса. Даже самые отсталые крепостники, вынужденные бежать в города из боязни насилия со стороны крестьян, должны были торопить надлежащие сферы принять радикальные меры к прекращению таких ненормальных отношений. И правительство вынуждено было найти выход из этого тупика, в который страна попала, благодаря его бесконтрольному хозяйничанью и прежде всего хоть несколько облегчить полицейский гнет, под которым задыхалось многомиллионное население.

Уже в конце царствования Николая Павловича наступает некоторая «оттепель». В обществе начинают обращаться в большом числе рукописные записки с разными реформаторскими проектами, в которых авторы (всем известные, хотя и не подписавшиеся) осмеливаются говорить о конституции, резко нападают на современные бюрократические порядки и горячо отстаивают отмену крепостного права.

С восшествием на престол Александра II настроение общества еще более поднялось, тем более что скоро появились и явные признаки наступившей «весны». Раньше всех печать испытала на себе благодетельные последствия новых веяний. Расширяется область, которой может касаться периодическая литература, разрешаются новые издания. Университетам «даруется право» принимать на все факультеты студентов в неограниченном числе и возвращаются льготы, отнятые у них раньше. Отменяется целый ряд запрещений и жестоких распоряжений предыдущего царствования. Все были в восторге от первых шагов нового монарха, не исключая даже представителей самого радикального лагеря.

Эмигрант Герцен обращается с горячим воззванием к молодому императору, советуя отменить крепостное право и дать свободу слова русским гражданам, а родоначальник русских социалистов-народников Н. Г. Чернышевский приходит в такое умиление от упомянутых либеральных мер и доброжелательных намеков по адресу народного просвещения со стороны министра Норова и самого императора, что печатает годовой отчет министра в «Современнике», уверенный в том, что «читателям будет приятно с новой благодарностью к Монарху припомнить весь ряд тех знаков Державного внимания к развитию нашего просвещения, которыми так прекрасно ознаменован был истекший 1855 год».

Крестьянская реформа была объявлена вскоре после заключения мира самим монархом в его речи к московским дворянам. Александр II напоминал депутатам от дворянства о возможности крестьянского бунта и предлагал подумать о практическом осуществлении отмены крепостного права. Но дворяне не спешили откликнуться на призыв государя и выжидали. Слишком свежи еще были в памяти всех тяжелые годы конца прошлого царствования, и бюрократической инициативе весьма мало доверяли. Дворяне продолжали уклоняться от выражения своего мнения. На съезде предводителей дворянства летом 1856 года по случаю коронации правительство, желая избежать всяких трений с первенствующим сословием, всячески старалось толкнуть его сделать первый шаг в этом направлении, заставить дворян самих обратиться к правительству с соответствующим ходатайством.

«Дворяне сознают про себя непрочность своих прав и опасаются ОДИНАКОВО народной расправы и внезапного, неподготовленного распоряжения правительства», — объяснял такое упорство дворян Ф. Ю. Самарин в записке, представленной великой княгине Елене Павловне. Вопрос был слишком важен для обеих сторон: и правительство, и дворяне, может быть, не вполне ясно сознавали, что в данном случае заключается мир между престолом и первенствующим сословием, и проявляли большую осторожность. В то же время печать ничего не смела говорить о крестьянской реформе, а в правительственных сферах большинство старых бюрократов были решительными противниками освобождения

Таким образом, Александру II пришлось начать свою реформаторскую деятельность с немногими преданными ему сотрудниками, В течение двух лет были выработаны основные принципы освобождения крестьян, и рескриптом 20 ноября 1857 года уже учреждались в литовском крае губернские дворовые комитеты, которым было предложено на определенных началах устроить быт крестьян на помещичьих землях. 17 декабря об этом было объявлено во всеобщее сведение, и крестьянский вопрос мог отныне обсуждаться всеми, Рескрипты были встречены ликованием со стороны трезво мыслящей интеллигенции, Иван Аксаков приветствует их восторженными стихами Герцен свою статью по этому поводу начинает эпиграфом: «Ты победил, Галилеянин!» и вписывает имя Александра II в историю, полный самых радужных надежд на будущее. Чернышевский уподобляет начатое дело реформам Петра Великого и выбирает эпиграфом слова из псалма: «Возлюбил еси правду и возненавидел еси беззаконие: сего ради помазал тя Бог твой»..

В это же время Государю были представлены всеподданнейшее письмо симбирского депутата Шидловского и записка камергера Безобразова, в которых — в виду крайней опасности, угрожающей стране — авторы убеждали государя призвать к трону представителей от дворянства и составить из них совещательное собрание для обсуждения крестьянской реформы и всех других государственных вопросов, Александр II был крайне возмущен «непомерно наглым тоном» записки Безобразова, и пришел к совершенно правильному убеждению «в желании подобных ему (Безобразову) учредить у нас олигархическое правление».

Опасаясь широкой агитации на предстоящих зимой 1859–1860 годов дворянских собраниях, Ланской разослал по Высочайшему повелению циркуляры с воспрещением касаться вопроса об освобождении крестьян. Такое явное нарушение сословных прав дворянства заставило целый ряд дворянских собраний выступить с резким протестом. Особенно шумную оппозицию бюрократии проявили тверские дворяне под руководством Унковского, Европеуса и Головачева.

После сильной речи Европеуса «против произвола и бюрократии, все угнетающей, ничего не понимающей, ничего не исполняющей, но всего боящейся, — бюрократии, имеющей в виду только свои частные выгоды, прямо противоположные и интересам всего общества и воле Государя Императора», огромным большинством собрания было решено подать всеподданнейший адрес с просьбой предоставить им право на основании закона касаться в своих суждениях и крестьянского вопроса.

Это ходатайство осталось без последствий, а губернский предводитель дворянства Унковский был отстранен от должности. А когда тверское дворянство протестовало против такого отношения правительства демонстративным отказом выбрать предводителей и депутатов, то последовали еще более строгие меры: Унковский был сослан в Вятку, Европеус — в Пермь, а Головачев был отдан под надзор полиции. Печати было воспрещено касаться этих событий.

Совершенно исключительным успехом в это время пользовался «Колокол», издававшийся Герценом в Лондоне в «Вольной русской типографии». Он в тысячах экземпляров перевозится в Россию и проникает везде и всюду, вплоть до Зимнего дворца, где к нему очень внимательно прислушиваются. Так, например, Александр II на основании разоблачений «Колокола» велел пересмотреть дело полтавского предводителя Кочубея, который подстрелил своего управляющего и сумел уклониться от правосудия.

Частные лица и стоящие у власти больше всего боялись попасть в «Колокол». «„Колокол“ — власть», — говорил Герцену Катков в Лондоне. «И прежде всего», — пишет по этому поводу Герцен, — повторяли то же Тургенев и Аксаков, и Самарин, и Кавелин, генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждою прогресса и флигель-адъютанты. Сам В. П. Боткин, постоянный, как подсолнечник, в своем поклонении всякой силе — умильно смотрел на «Колокол», как будто он был начинен трюфелями. Программа «Колокола» предусматривала освобождение крестьян с землею, которую они обрабатывали, отмену предварительной цензуры, ОТМЕНУ ТАЙНОГО СЛЕДСТВИЯ (III отделения) и безгласного суда, отмену телесных наказаний, — то есть основных инструментов позиционной войны против народа. Своим влиянием «Колокол» прежде всего обязан публицистическому гению Герцена и исключительному положению единственного в то время бесцензурного органа на русском языке.

Доверие Герцена к первым шагам Александра II прекратилось 19 февраля, когда был подписан манифест о реформе. Акт 19 февраля оставлял, в сущности, почти все без изменений в течение двух лет. Крестьяне считались временно обязанными на этот срок и не только исполняли все прежние повинности, но даже подвергались по-прежнему телесным наказаниям. «Народную жизнь, — писал по этому поводу Н. А. Серно-Соловьевич, — окружили целым амфитеатром начальников, из которых каждый от старосты до губернского присутствия может мешать правильному развитию народных сил».

Все это резко противоречило чаяниям крестьян, которые ожидали немедленного освобождения от всех повинностей по отношению к помещикам, получения земли своих господ и даже их хозинвентаря, а также выпровождения своих помещиков в города на царскую службу. А несвоевременное объявление Манифеста на местах, ничтожное количество экземпляров Манифеста и Положения и крайняя небрежность при их рассылке, вследствие чего в некоторых пунктах получались только разрозненные листки его, подчас относившиеся к другой местности, к другому району, — все это еще в большей степени способствовало тому, чтобы крестьяне заподозрили подлог со стороны помещиков и чиновников и предположили, что настоящая воля или перехвачена или еще будет объявлена.

На этой почве прокатилась волна крестьянских бунтов, которых по официальным сведениям с 19 февраля 1861 года по 19 февраля 1863 года было свыше 1100 случаев. При подавлении бунтов были убиты десятки крестьян и сотни осуждены.

Второе крепостное право

Из письма в газету «Правда»: «Если вы хотите, чтобы вам верили, то напечатаете в своей газете, что вашу партию мы называем Второе Крепостное Право (Большевиков). Вот вам и ваша ВКП(б). Мой дед родился крепостным, был освобожден царем и бунтовал, считая, что его обделили землей. Мой отец всю жизнь работал, прикупил земли, построил кузню, зажил богато, защищал Россию от немцев и поверил вашей ВКП(б). Он воевал с белыми и был награжден орденом; не разгибаясь поднимал разрушенное хозяйство; он защищал вашу продразверстку и как ребенок радовался продналогу, и только все время говорил: „Потерпите немного, вот преодолеем разруху, разбогатеем немного и наступит настоящая коммуна“. И вот она наступила ваша коммуна, и… полилась кровь. Столько крови в своей деревне он никогда не видел…»

Действительно, аббревиатура ВКП (Всесоюзная коммунистическая партия) уже иначе не расшифровывалась крестьянами, как «Второе Крепостное Право». В секретных рапортах также отмечалось, что бедняки часто говорят: «Вы превратили нас в крепостных, даже хуже чем в крепостных». Сама «Правда» сообщала, что в одной украинской деревне женщины на собрании кричали: «Советское правительство воскрешает крепостничество!» а местному начальству говорили: «Вы сгоняете нас в коллективы, чтобы превратить в своих рабов, а самим стать помещиками».

Такие настроения были у подавляющего большинства крестьян, не желавших вступать в колхозы. Наиболее горластых одного за другим арестовывали по разным обвинениям, постепенно смиряя остальных.

Первый секретарь ЦК Украины Станислав Косиор признавал: «Административные меры… не только против середняков, но также и против бедняков, стали систематическим компонентом работы не только райкомов, но и обкомов». Обтекаемые фразы на языке советской «новоречи» расшифровывались просто: смерть от голода в родном доме или депортация в неизвестность. Сама возможность заработать на пропитание полностью исключалась. Ведь даже любое ремесло на деревне было уголовно наказуемым!

Подобная политика привела к необходимости иметь в каждой деревне тюрьму, независимо от количества дворов. При царском режиме тюрьмы были только в уездных центрах. Нынче тюрьмы стали необходимы не только для тех крестьян, которые возражали на сходках против колхозов или голосовали «против» на общих собраниях. Сопротивление коллективизации часто принимало формы открытых восстаний.

В 1929-30 годах была проведена огромная работа по изъятию у крестьян любого оружия. Указами 1926, 1928, 1929 годов была введена обязательная регистрация охотничьего оружия и приняты меры, чтобы такое оружие не продавалось «преступным и социально опасным элементам». Желающие приобрести охотничье ружье должны были получить разрешение ОГПУ.

В августе 1930 года, когда различные мелкие бунты и акты индивидуального сопротивления дали понять властям, что не только не выполнены вышеупомянутые указы, но на руках у крестьян за две войны скопилось немало боевого оружия, по деревням начались повальные обыски в поисках оружия. Однако обыски не дали желаемых результатов. Среди сотен протоколов можно обнаружить упоминания о «небольшом короткоствольном пистолете» или о том, что оружия не обнаружено, но найдено и «изъято в пользу государства: серебряной монеты на сумму 30 рублей 75 копеек, бумажные деньги на сумму 105 рублей, два обручальных кольца» и тому подобное. У властей появилась возможность добрать последнее, что ускользнуло от них в славные времена «победного шествия социализма» и гражданской войны.

Но независимо от того, было у них оружие или нет, крестьяне часто оказывали открытое сопротивление. Сводки в партийные и чекистские органы отмечают много убийств активистов и партработников, которых официально предупреждали «не подходить к своим окнам близко и не появляться на улицах после наступления темноты». Газета «Советская Украина» пишет, что «в первой половине 1930 года кулаки совершили более 150 убийств и поджогов». Дальнейшая статистика просто исчезает, видимо потому, что цифры становятся абсолютно неприемлемыми для властей.

Только в деревне Бирки Полтавской области в январе 1930 года был тяжело ранен начальник местного ГПУ, в марте сожжены все административные здания колхоза, а также жилые дома, отобранные у кулаков и переданные коммунистам.

Более серьезными были массовые антиколхозные демонстрации, советские источники называют их «вооруженными демонстрациями», в которых участвовали «тысячи людей», совершивших большое число террористических актов. Одна из таких «демонстраций» на Северном Кавказе была подавлена только через шесть дней с помощью кавалерии и бронетехники. Имели место и крупные вооруженные мятежи, напоминавшие первую крестьянскую войну 1918–1922 годов. Но на этот раз военный потенциал повстанцев был гораздо меньшим: сказались огромные потери в крестьянской войне 20-х годов и при раскулачивании.

В сентябре 1930 года бунт в селе Рудковцы привел к бегству местной милиции, но через три дня был подавлен отрядом ГПУ. Несколько человек были расстреляны, около тридцати — депортированы. В июне 1931 года кавалерийский полк был направлен в село Михайловское для подавления восстания. В «битве при Михайловском» применялась даже артиллерия, а затем все мужчины старше 15 лет арестованы. 350 человек были депортированы.

В долине Днестра, в деревнях Гладеницы и Троицкое, были настоящие восстания, подавленные после ожесточенных боев отрядами ГПУ и милиции. Восстание в Черниговской области весной 1930 года распространилось на пять районов и было подавлено воинскими частями, прибывшими с Кавказа. В Днепропетровской области восстание также распространилось на пять районов. Пехотная дивизия, расквартированная неподалеку, отказалась выступить против крестьян и вступила с повстанцами в переговоры. Командир дивизии был арестован, но дивизию не решились использовать против восставших крестьян, а перебросили в район отряды ГПУ из других республик.

Целая серия мятежей вспыхнула в Херсонской, Каменец-Подольской и Винницкой областях, а также снова в трех районах Черниговской области, где территориальные войска примкнули к восставшим, и потребовалась крупная концентрация войск ГПУ и регулярной армии, чтобы справиться с восставшими. В одном из районов Днепропетровской области выступление возглавил находившийся в отпуске командир Красной Армии, который повел плохо вооруженных крестьян против частей ГПУ и погиб в бою.

В некоторых районах Украины и Северного Кавказа против повстанцев использовалась даже авиация. В Дагестане одна эскадрилья отказалась обстрелять с воздуха казачью станицу Эскадрилья была расформирована и половина ее личного состава расстреляна. Затем в этом районе был полностью уничтожен полк ГПУ. Небезызвестный палач Фриновский, командовавший тогда пограничными войсками ОГПУ и возглавлявший в этом районе карательные акции, докладывал в Политбюро, что десятки тысяч крестьян были расстреляны, а сотни тысяч — отправлены в ссылку и лагеря.

В Крыму, где было раскулачено 40 тысяч татар, вспыхнуло в декабре 1930 года восстание в Алакате, окончившееся тысячами смертных приговоров и массовой высылкой в лагеря. Глава Крыма Мехмет Кубай в 1931 году пожаловался на разграбление республики и свирепствовавший голод, после чего исчез навсегда. В горных районах Северного Кавказа имели место крупные вооруженные выступления, потребовавшие переброски мощных соединений армии и многих месяцев ожесточенных боев.

В Армении крестьянские восстания охватили огромные районы, многие округа в течение нескольких недель весной 1930 года находились в руках повстанцев. То же самое происходило в соседнем Азербайджане. Турецкие крестьяне республики, богатые и бедные, восстали вместе, когда секретарь Компартии Азербайджана Кариев призвал их к классовой борьбе, объяснив, что клановые отношения притупили у них классовое чутье. Крестьяне достойно ответили на призыв, продемонстрировав, что классовое чутье у них не притупилось. После тяжелых боев 15 тысяч крестьян прорвались в Иран.

В феврале 1930 года в трех деревнях Одесской области произошли «бабьи бунты». Разогнав дубьем представителей власти, женщины разобрали по домам еле державшийся на ногах от голода конфискованный у них скот и другое имущество. Отряд ГПУ подавил бунт, арестовав почти всех женщин.

В деревне Плешки Полтавской области женщинам удалось весной 1933 года захватить склад с зерном. Прибывшая милицейская часть открыла огонь, убив многих женщин. Оставшихся в живых депортировали.

Наиболее катастрофической и широко распространенной реакцией крестьянства на новый порядок был забой скота. Ответственный за сбор урожая на Украине Чернов, позднее Нарком сельского хозяйства, отметил, что при столь массовом забое скота мясо нигде не продавалось — его ели сами владельцы. «Впервые за всю свою нищенскую историю, — пишет он, — русский крестьянин, наконец, наелся мяса до отвала».

Раскулачивание явилось прекрасным поводом для нападок на церковь. Летом 1929 года на съезде Воинствующих атеистов по всей территории СССР была фактически объявлена линия на полное уничтожение церкви. Концентрированная атака, начавшаяся в конце 1929 года, достигла наивысшего накала к марту 1930-го. Война на уничтожение велась против всех религий. Даже протестанты, о которых, казалось, временно забыли, считая их противниками всех остальных церквей, скоро почувствовали себя в опасности. Но ни одна из церквей не была уничтожена настолько тотально с объявлением вне закона, как Украинская Автокефальная Православная церковь и Украинская Греко-Католическая (Униатская) церковь. В период 1934-36 годов остатки Украинской церкви были ликвидированы. Все последовательно сменявшиеся митрополиты Автокефальной церкви погибли в застенках НКВД.

Сокрушив в 1929-30 годах правую оппозицию, проводя раскулачивание и коллективизацию, которые с особой силой ударили по Украине, великий вождь решил заодно сокрушить и все надоевшие ему центробежные тенденции в республике, носителями которых Сталин в равной мере считал и крестьянство, и интеллигенцию. Но мешали Сталину не только они. Мешали ему и украинские коммунисты…

После Третьего Всеукраинского съезда ВКПУ была объявлена и проведена тотальная война против Украины. Среди командующих этой войной особая роль отводилась Акулову, заместителю начальника ОГПУ и Катаевичу, обратившему на себя внимание Сталина безжалостными методами коллективизации на Волге. Страшный террор голодом, адом пронесшийся над республикой, не идет ни в какое сравнение по последствиям ни с первым, ни со «Вторым Крепостным Правом», о наступлении которого наивный украинский крестьянин жаловался в газету «Правда».

Писать об этой войне вскользь — не поднимается рука, ибо погибло в ней во много раз больше людей, чем во всех ядерных катастрофах двадцатого века, вместе взятых. Даже в переведенной мною книге Роберта Конквиста «Террор голодом» описано только то, что лежало на поверхности. А если по-настоящему копнуть скрываемые до сих пор «ОСОБЫЕ ПАПКИ» различных Политбюро, откроются такие тайны на пути в «светлое будущее», которые будут холодить души многих поколений наших, еще не родившихся, потомков.

Оглавление

Война со стрельцами и духовенством

Фрейлина Гамильтон

Книги старца Варфоломея

Лопухинский заговор

Петр Долгоруков

Первое крепостное право

Второе крепостное право