Туман над Токио [Лариса Аш] (fb2) читать онлайн

Часть первая

Глава 1

Окольцованная бриллиантами и суровостью японского шоу-бизнеса дама ждала меня на вокзале. Она не поклонилась, как принято в Японии при первом знакомстве, и тут мне бы следовало насторожиться. Но я была слишком занята тем, что произошло в скоростном поезде Синкансэн, вырвавшем меня с корнем из Тохоку^[1], и, не кантуя, выгрузившем в мегаполисе Осака.

«Бриллиантовая» дама, госпожа Хории, менеджер театрального агентства «NICE», зафиксировала взглядом мои губы, произносившие приветственные фразы и слова благодарности по-японски, но, видимо, с сильным акцентом. Затем её зрачки переместились на мою шею, и в них виртуозно заиграли багряные блики от гранатового кулончика, висевшего у меня на тонкой цепочке.

Пока мы шли к стоянке такси, я прикидывала, прилично или неприлично сейчас достать из сумки глазные капли и ещё раз промыть свои опухшие от слёз веки. В этот момент госпожа Хории надела солнцезащитные очки и проблема с веками была решена – я сделала то же самое, спрятав отёчность глаз за тёмными стёклами.

Пять часов назад, заняв место у окна в поезде Синкансэн, я задала себе два несложных вопроса: куда я еду, и зачем мне это надо? Ответ на второй вопрос был лёгким. Как это зачем? Я всегда знала, что рождена актрисой. И все дороги вели меня на большую сцену. Просто судьба долго подковывала меня, давала созреть, обуздывая мои пылкость и нетерпение.

И вот я, созревшая на ценностях мировой культуры, подкованная страстями французских романов, бросалась в отчаянии, как мадам Бовари, к мышьяку, чтобы судорожно набить им рот, и покончить с рутиной бытия, убить в себе преподавателя французского языка и… заблистать под прожекторами японской сцены! Накануне отъезда в Осаку меня одолевали амбиции, от которых захватывало дух. Вот он, мой звёздный час! Зеркала уже отражали ореол славы, венчиком обрамляющий мою голову.

Тут зазвонил телефон. Мама сообщила, что отцу стало хуже. Ещё разгорячённая грандиозным будущим и упоённая рукоплесканиями зрительного зала, я опешила. Как же так? Ведь у папы не злокачественное заболевание крови? Ведь он лечится у лучшего районного гематолога?

Я как будто наступила на длинный шлейф своего тянущегося по сцене платья, зашаталась, цепляясь за декорации… и свалилась в оркестровую яму. Падать с высот актёрской глории в драматическую явь было слишком больно.

Выплёвывая мышьяк амбиций, я кричала в телефонную трубку, смахивала с головы виртуальный парик, а заодно с ним и ореол будущей славы, сдирала накладные ресницы, размазывала грим слезами, умоляя маму сделать всё возможное, чтобы спасти папу.

Положив трубку, я прилегла, уставившись в потолок. Он казался мне глиняным рингом, где, как два борца сумо, давали друг другу увесистые пинки мой звёздный час и страх потерять отца.

Уже поздно ночью опять раздался звонок. На этот раз звонил брат. Мама сильно расстроилась из-за моих стенаний по телефону, полезла за чем-то на верхнюю полку шкафа и упала с табурета. Переломов нет, но на левой ноге образовалась большая кровавая гематома.

* * *

Сидя у окна скоростного поезда Синкансэн, я никак не могла найти ответ на свой первый вопрос: куда я еду? За окном лил дождь.

Остановка. Вокзал Корияма. Мамаша усадила своего малыша в кресло с другой стороны прохода и достала для него завтрак – «онигири», треугольник из варёного риса, завёрнутый в лист из спрессованных морских водорослей. Рядом со мной было два свободных места.

Немолодая японская пара вошла в вагон, сверяя билеты с номерами сидячих мест. Впереди шествовал налегке видный супруг, по чьей солидной осанке, сытому облику и вольной походке можно было изучать теорию иерархии доминирования. Ту, где буквой альфа обозначается особь, занимающая доминирующее положение в стае, а в данном случае, в семье. За альфа-супругом несла тяжёлую сумку миловидная омега-жена с лицом, выражающим крайнюю усталость и слепое повиновение вожаку. Тот, бросив на меня орлиный взор и поняв неотвратимость близости с чужестранной блондинкой, уселся рядом. Омега-жена нагнулась к сумке, пытаясь оторвать её от пола, чтобы загрузить на полку для багажа. Вожак не шелохнулся. Тогда я встала, стукнувшись плечом об откидной столик впереди стоящего кресла, и, переступив через колени вожака, схватилась за край сумки, чтобы помочь супруге затолкать её наверх. Что мы, две омега-женщины, и сделали, мило улыбаясь друг другу. А альфа-супруг чуть приподнял своё мягкое место с такого же мягкого комфортабельного кресла и произнёс: «О-о-о!»

Супруга, поблагодарив меня и несколько раз поклонившись, достала кружевной платочек и стала смахивать им пот с лица. Я исподтишка наблюдала, примет ли вожак меня в свою стаю, раз я оказалась впритык к нему по воле компьютерной системы бронирования мест? С учётом того, как старательно он не смотрел в мою сторону и как напрягал мышцы, чтобы, не дай бог, не задеть локтем мою руку, лежащую на подлокотнике, или же коленом не прикоснуться к моей ноге, я сделала вывод: не-а, не принял. Я мешала ему расслабиться, выпить пива, съесть ланч-бокс, потому что была из чужой стаи, являясь бета или омега-особью со светлыми волосами, кожей цвета сметаны, высокой переносицей и серо-голубыми глазами.

Супруги совсем не разговаривали друг с другом. И не только потому, что рядом находилась чужестранка. Они, видимо, вообще не разговаривали друг с другом, как это происходит с большинством японских пар, которые долго живут вместе. По единственному взору, тому, орлиному, положенному на меня альфа-вожаком, я поняла многое. Интимных отношений у пары не было. Супружеский долг был полностью и навсегда погашен после рождения их потомства. Обычный для японцев сценарий. Супруга проявляла слишком много рвения по уходу за детьми, а вожак поначалу обходился подручными средствами, затем, удачливый и при деньгах, стал посещать ночные клубы с девушками-хостес^[2] из восточноевропейских стран. Там нашёл платиновую любовницу, начал оплачивать её счета по аренде просторной квартиры в самом центре города, одел её в «бренды» вплоть до трусиков и купил белый «мерседес». О, белый «мерседес» – это была мечта всякой платиновой блондинки из Восточной Европы, работающей в японском ночном клубе. Омега-жена жила в полном неведении о ночных похождениях мужа, поскольку большинство японских мужчин очень мозговитые и гуляют с умом: в будние дни «работают» даже ночью ради благополучия семьи, а каждую субботу и воскресенье прилежно сидят дома, что вводит в ярость любовницу-содержанку. Однако, судя по тому напряжению, которое испытывал альфа-супруг, сидя в нескольких сантиметрах от меня, сценарий переписывался заново. Любовницей была не платиновая европейка, а хостес-японка, а это в сто раз хуже! Плата за обладание телом японки из ночного клуба – готической Лолиты с голоском нежной птички и неизлечимой булимией к материальным благам – грозила бы разорением даже альфа-олигарху из Европы.

* * *

Остановка. Вокзал Уцуномия. Заскучавший вожак вытащил из кармашка впереди стоящего кресла информационно-рекламный журнал японских железных дорог «Train Vert» и принялся лениво листать его. Я мельком глянула, на чём это задержал внимание наш доминирующий иерарх. Так… Реклама какой-то театральной постановки… Оказывается, альфа-сосед интересуется театром!

Долго рассматривать вместе с ним журнал не полагалось по правилам хорошего тона, и я отвернулась к окну. Но краем глаза, стрельнувшим в журнал, я увидела сладкую парочку, улыбающуюся с рекламы. Дородная пышногрудая героиня в синем европейском платье держалась за что-то похожее на корабельный штурвал. Рядом с ней находился сияющий счастьем и покоряющий неоспоримым шармом главный герой постановки, японский актёр в английском котелке покроя XIX века, видимо, в роли капитана. Мой сосед подал голос, энергично произнеся: «О, Фуджи-сан да!», что в переводе с японского означало: «А, да это же Фуджи-сан!» Затем, удивив и меня, и супругу своей многоречивостью, опять воскликнул: «О, Нагао-сан да!» Сия длинная реплика означала «А, да это же Нагао-сан!» Я не знала, кто такие Фуджи-сан и Нагао-сан, но по тому, с каким энтузиазмом альфа-сосед толкнул речь, убедилась, что это народные любимцы, шоу-звёзды.

Амбициозность опять стукнула мне в голову. Сидящий рядом иерарх пока не знал, с кем в поезде Синкансэн его столкнула глобальная дистрибьюторская система! Бронируя билеты онлайн, он даже не ведал о такой удаче! Но вскоре я, восходящая звезда японской сцены, блесну страстями в театрах общенационального масштаба, например, в роли Офелии или леди Макбет, и раскрою тончайшие грани своего трагедийного и комедийного дарования, опирающегося, естественно, на учебники по актёрскому мастерству, которые я скоро проштудирую. Потом, само собой, меня заметит влиятельный продюсер и высоко оценит мою персону… И вот тогда, как домкратом, он подымет меня с позиции преподавателя французского языка и зашвырнёт, словно фрисби^[3], на самые верхи японского шоу-бизнеса! Я буду тусоваться на центральном телевидении, в телешоу бок о бок с Такеши Китано, и на съёмках артхаусных телесериалов… А-а, голова шла кругом! И в ней созрел тонко продуманный хитрый план: продефилировать через колени соседа в туалет. Так он лучше меня запомнит! И потом горько пожалеет, что не коснулся локтем или голенью этой европейской суперзвезды, не сходящей с телеэкранов!

Я нежно произнесла «сумимасэн» (прошу прощения) и протиснулась между острыми коленями олигарха и спинкой впереди стоящего кресла, на этот раз ударившись своим мягким местом об откидной столик соседа. Омега-супруга услужливо вскочила и, искренне улыбнувшись, открыла мне светлый путь в туалет. О-о, теперь уж доминирующий пассажир не забудет, с кем сидел рядышком 12 июля этого года в поезде Синкансэн!

Остановка. Вокзал Омия. Супружеская пара покидала вагон в строгом порядке греческого алфавита. Впереди налегке шёл супруг, как и полагалось первой букве «альфа». Позади, с тяжёлым багажом, следовала «омега». А их на веки вечные отделяли друг от друга остальные двадцать две буквы греческой письменности, зафиксировавшие многочисленные ошибки и трагедии истории, провалы, взлёты и падения цивилизации.

Я осталась одна. За окном проливал слёзы на рисовые поля сезон дождей. До Токио оставалось минут двадцать езды. Заскучав, я открыла журнал «Train Vert» на странице, рекламирующей спектакль про сладкую парочку. И название, и вся информация, разумеется, на японском. А я, честно признаться, на иероглифы всегда смотрела как ёж в страховой полис. Даже рискну сказать – ожесточённо. В глазах у меня сразу начинало либо рябить, либо перед носом появлялись какие-то отвратительные белые мушки. Это был тот случай, когда, при виде текстов, составленных из иероглифов, в голове у меня, что называется, шарики за ролики запрыгивали. И не потому, что моего умственного коэффициента не хватило, чтобы за десять лет проживания в Тохоку на должном уровне осилить чтение и правописание идеограмм. (Кстати, не считая японского разговорного, я владею английским и тремя европейскими языками.) Нет, просто по мере обучения коварным сплавам мелких палочек, чёрточек, крестиков и ноликов, мой IQ взбесился и начал великое сопротивление заковыристости и уму не постижимой сложности азиатской письменности.

«Ну зачем, – спрашивал меня коэффициент, – такое простое и близкое всякому смертному слово «любовь» обозначать таким трудоёмким для начертания иероглифом ?

Произносится-то он мгновенно «аи», а вот попробуй напиши! Не говоря уже о более сложных понятиях, для начертания которых требуется чуть ли не до ста палочек, чёрточек и перекладин!»

И вот тогда он восстал, мой бунтарь-коэффициент, устроил ни много ни мало государственный переворот! Как парижский санкюлот, вооружившись рогатиной и каменьями, пошёл мой IQ не на взятие Бастилии, а на взятие измором китайских идеограмм. Взять их в одиночку, без народной поддержки, не удалось, поэтому мой IQ рявкнул: «Пользуйся автоматическим переводом Гугл!», после чего сложил оружие и бросил силы на другие фронты, в том числе на артистические и литературные…

Но, рассматривая два иероглифа, составляющие название рекламируемой постановки, IQ восторжествовал. Как же ему было не узнать идеограмму нашего с ним любимого куста камелии, по-японски «цубаки», цветущего зимой у нас под балконом? А вторая идеограмма была нам с коэффициентом жизненно необходима, потому что мы водили машину, колеся по заснеженным дорогам Тохоку, и зимой регулярно проверяли прогноз погоды по телевидению на предмет снегопадов, по-японски «юки», чтобы обоим не подвергаться – и ему и мне – риску при торможении на обледенелом шоссе. Итак, мы с IQ по двум опознанным иероглифам разгадали название рекламируемой пьесы! «Камелия на снегу». После чего коэффициент задремал, а я стала рассматривать главных действующих лиц, всенародных любимцев Фуджи-сан и Нагао-сан.

Неделю назад менеджер госпожа Хории, по телефону предлагая мне роль в театральной постановке крупного масштаба, название пьесы и имена актёров не упомянула, а если даже и упомянула, то я не разобрала. Поэтому ликования в предвкушении того, что я выйду на сцену с этой вот сладкой парочкой, не возникло. Хотя это не помешало мне внимательно вглядеться в лица звёзд японского шоу-бизнеса. Надо прямо отметить – их лица мне ни о чём не говорили. Вот если бы за корабельным штурвалом стояла Моника Белуччи, а господин, держащий в руке английский котелок, был Антонио Бандерасом, тогда у меня возникло бы множество эмоций и ассоциаций. А великая актриса Фуджи-сан была для меня так же безлика, как безымянная нимфетка^[4] с силиконовой грудью, рекламирующая бикини на обложке японского журнала «NYLON». Однако Нагао-сан, капитан судна, производил эффект гипноза своими миндалевидными, чуть хитроватыми, янтарными, ласковыми глазами, которые, без всякого сомнения, разбивали вдребезги сердца всех его поклонниц. Но актёр не вызывал во мне никаких ассоциаций с европейской или же англо-саксонской мужской привлекательностью, и блеск моего взгляда, оценивающего данного всенародного любимца, погас.

Остановка. Вокзал Уено. Через пять минут поезд прибывал в Токио. Капли дождя бились об окна, пытаясь достучаться до сердец нескольких сидящих в вагоне пассажиров, затем текли прозрачными струями по стёклам, как по щекам убитого горем человека, оплакивающего невосполнимую потерю.

Я вышла из поезда, покидая линию Тохоку-Синкансэн. У меня было десять минут на длинный переход по вокзалу к линии Токайдо-Синкансэн, соединяющей станции Токио и Син-Осака. Второпях, не зная, куда идти, я искала указатели. Жирной стрелкой со значком мини-самолёта указатель настаивал на том, чтобы я переходила не на линию Токайдо, а на линию Собу, ведущую на перрон экспресса «Нарита», с конечной остановкой в международном аэропорту. Толпы народа с ошалелым видом спешили на свои линии и поезда. Иногда я ловила на себе их взгляды, в основном равнодушные, иногда не очень доброжелательные, поскольку являлась особью не из их стаи.

Наконец я вышла на линию Токайдо и запрыгнула в Синкансэн «Нозоми». Указатель со значком мини-самолёта не выходил из головы. Кажется, я ехала не туда. Машинист локомотива сделал объявление, перечислив все остановки. Через два часа двадцать пять минут поезд прибудет на станцию Син-Осака. Нет, ошибки не было. Но я ехала не туда!

Жирная стрелка на вокзале Токио, направляющая пассажиров к международному аэропорту Нарита, колола меня копьём в область сердца, устраивала пытки, загоняя остриё под ногти. И всё для того, чтобы я слёзно покаялась в своих амбициях, не грезила о грядущей славе, а лучше б собирала чемодан да летела к родителям. Ведь папе стало хуже… У него сильные боли в суставах, такие невыносимые, что он скрипит по ночам зубами, да в придачу полная потеря иммунитета из-за заболевания крови, вовсе не злокачественного… Мама – сердечница, а обширная гематома на голени к добру не ведёт… Любовь и жалость к родителям терзали меня больней, чем жестокие пытки стрелки-указателя. И как сожаление о своей дурной голове, как раскаяние в легкомысленности и бесшабашности у меня по щекам потекли слёзы. Ни усилия мои собственные, ни злое шиканье разбуженного IQ не смогли остановить их. Более того, слёзы внезапно перешли в глухие рыдания. Я подавляла их, заткнув рот рукавом кофты и украдкой оглядываясь на соседей. Рядом со мной не было ни олигархов, ни иерархов, ни их супруг. Впереди стоящие кресла, к счастью, тоже были пусты. Лишь позади, через два ряда от моего, виднелись макушки чьих-то голов. Я не понимала, что со мной происходит, но ситуация не поддавалась контролю. Допила чай из пластиковой бутылки – не помогло. Взяла себя в руки лишь для марш-броска в туалет, чтобы умыться холодной водой. И вдруг там, в зеркале, увидела красное, кислое, искажённое от неслучившегося горя лицо. Это было не моё лицо! Мама часто говорила: «Доченька, никогда не плачь – от слёз быстро постареешь». От этого воспоминания я разрыдалась ещё больше.

Кто-то подёргал дверь в туалет, и мой умственный коэффициент стал судорожно обдумывать стратегию возвращения в вагон. Дело в том, что шла-то я сюда по ходу поезда, и пассажиры видели только мою спину. А обратный путь пролегал против движения Синкансэна, и таким образом я просматривалась прямо анфас. Вдруг мой коэффициент осенило! В сумке у нас имелось гениальное изобретение какого-то сопливящего фармацевта – марлевая маска (выпуклая, делающая лицо похожим на соевый боб) на случай чихания, насморка, аллергии у её пользователя, или чтобы предохранить свой любимый организм в общественном транспорте от кашляющего соседа и его вируса. А мне она служила ещё и для маскировки. Всякий раз, когда рано утром надо было срочно выйти в магазин за молоком, с лицом для публики непрезентабельным, а косметику накладывать жутко не хотелось, то спасала такая вот марлевая штука – натянул на уши и вся «красота» в бобе.

Надев маску и опустив глаза, я вернулась на своё место. Как раз в это время поезд приближался к префектуре Сизуока, и гора Фудзияма находилась совсем близко, где-то там, за плотной завесой дождя. Мне было не до горы. Лишь только та настырная стрелка, покаравшая меня за неправильный выбор маршрута, подсыпала соли на рану, вопрос: «Куда я еду?» поднимался, как колосс, и рыдания возобновлялись.

Я применяла любые подручные средства для конспирации, такие как рукав кофты, зажатие носа пальцами, щипки и покусывание рук, и, кажется, ни один из сидящих или передвигающихся пассажиров и в ус не дул о плачевной ситуации на моём ряду. Да если бы кто-то и заметил рыдающую европейку, то навряд ли бросился утешать или успокаивать. Большинство японцев, будучи свидетелями проявления чьих-либо эмоций в общественном транспорте, или утыкаются в свои мобильные телефоны, или притворяются спящими.

Поезд подъезжал к вокзалу Сизуока. И тут произошёл нежданно-негаданно метеорологический сюрприз. Небо посветлело, выглянуло солнце и тучи плавно, как театральный занавес, разошлись над кратером священной горы. На сцене, залитая светом небесной рампы, стояла она, Фуджияма, культовая красавица японских телепередач по искусству, примадонна гравюр укиё-э^[5] и открыток для туристов. Сзади меня раздались восхищённые возгласы, и кто-то захлопал, точно в зрительном зале.

Я впервые видела Фуджияму так близко. И тут мне надо бы воскликнуть: «У меня даже спёрло дыхание!» Но мой IQ был ярым противником и культа личностей, и культа гор. Даже Джона Леннона и Олимпа. Вдобавок ко всему, с моих коленей сполз на пол мобильный телефон, и от удара распался на части. Батарейка и сим-карта лежали от него отдельно. У меня даже спёрло дыхание! Это был очередной разбитый телефон!

Пока я его собирала, слушала звуковые сигналы, а они звучали как ни в чём не бывало, слёзы подсохли. Поезд отъезжал от вокзала Сизуока. Фуджияма была видна как на ладони. Склоны её были совсем не скалистые, а плавные и покатые, как спокойные мазки художника… Странно, почему тогда Кацусика Хокусай^[6] в гравюрах «Тридцать шесть видов Фуджи» рисовал гору неприступной, с крутыми очертаниями, которую могли покорить лишь избранные? Видимо, прозорливый мастер увидел в Фуджияме то, чего не видели простые смертные: крутизну, непревзойдённость, эгоцентризм любимицы. Похоже, что и миру искусства была не чужда теория иерархии!

А сегодня у подножия священной горы делался чёрной тушью рисунок для ещё одной гравюры, под названием «Тридцать седьмой вид Фуджи». На первом плане терзаемая собственным эгоцентризмом я, а надо мной господствует крутая Фуджияма. Занавес из грозовых туч медленно закрылся на этой реплике, и тридцать семь видов Фуджи исчезли со сцены.

Мой папа всегда хотел быть в семье главным, то есть первой буквой греческого алфавита. А мама не хотела быть последней. Поэтому их супружеская жизнь протекала бурно, с рукоприкладством и ежедневными конфликтами. Затем они разошлись. Но я приняла позицию нейтралитета, поддерживая и любя обоих. Любя обоих… Рыдания вновь подступили к горлу.

Поезд прибывал на станцию Син-Осака. Значит, выбора маршрута больше не было – по ту сторону турникетов меня ждала менеджер Хории-сан и неизбежный, как пить дать, успех.

Глава 2

Мегаполис Осака давил меня, будто мошку, своими плотными рядами небоскрёбов, целиком сконструированных из бетона и стекла. Изредка в их тиски попадали синтоистские или буддийские храмы, и даже сам Хотоке-сама^[7] не смог бы вырвать их из каменного плена.

При сорокоградусной жаре и высоком проценте влажности вкрутую варился не только мой IQ, но и IQ всех жителей Кансая^[8]. Переходить широкие магистрали было опасно, потому что, видимо, охладители воздуха внутри автомобилей из-за жары не справлялись со своей задачей, и у водителей тоже плавились мозги.

Да простят меня обитатели мегаполиса, но мне хотелось спастись бегством от мегабетонного давления многоэтажных глыб сверху, на голых, без растительности, без голосов птиц улицах, по которым провела меня Хории-сан. Шли мы из бизнес-отеля, в котором я переночевала, к театральному агентству «NICE». А вокруг да около поблёскивали моноклями безупречно вымытых стёкол безликие высотки.

В агентстве я была представлена директору, милейшему господину Янабэ, который один из немногих не посмотрел на меня, как на инопланетянку, предложил кофе и оказал в дальнейшем ряд любезных услуг. Он быстро откланялся и уехал на важное заседание в телецентр.

Хории-сан, перед тем как выехать со мной на встречу с продюсером одной из самых крупных японских компаний, имевшей монополию по театрам Токио и Осаке, вручила мне программку спектакля и пошла делать фотокопию моего французского паспорта.

Я поперхнулась глотком кофе! На программке улыбалась сладкая парочка, стоя за корабельным штурвалом!

Когда менеджер вернулась, я уже хорошенько прокашлялась и голосом, имитирующим восхищённые интонации альфа-супруга из Синкансэна, произнесла:

– О, Фуджи-сан да! А, Нагао-сан да!

– Да, да! – подтвердила Хории-сан, явно удивлённая моим знанием кумиров. – И кроме Фуджи Моеми-сан и Нагао Терумуне-сан в пьесе будут играть ещё несколько звёзд театра и кино!

Другие звёзды меня не заинтересовали. Поскольку я начала маневр. Нагнувшись над иероглифами и проведя по ним пальцем, я вслух прочитала название постановки: «Камелия на снегу», давая тем самым понять, что не лыком шита и владею японской грамотой.

Ожидаемого эффекта не произошло. Наверное, Хории-сан была уверена, что человек, собирающийся выходить на большую сцену и, соответственно, учить роли, уж читать-то умеет. Она просто поддакнула:

– Да, да, это так. «Камелия на снегу».

Теперь, пожалуй, можно было задавать главный вопрос, вертевшийся у меня на языке уже две недели, с самого нашего первого контакта по телефону. И я его задала:

– Скажите, пожалуйста, каков размер гарантий?

Гарантией тут называют зарплату актёров и певцов.

Хории-сан даже бровью не повела, но ответила без вежливых формулировок:

– Аш-сан, такие вопросы задавать не следует.

Я не умела ещё владеть своими бровями, поэтому не только повела ими, но они ещё у меня и выгнулись в дугу от изумления. Не задавать? Так в Европе устраивающийся на работу таких вопросов и не задаёт! Потому что работодатель своевременно и самолично уведомляет будущего сотрудника о размере зарплаты. Впрочем, настаивать на вопросе о деньгах я не решилась, опасаясь испортить свою актёрскую карьеру.

Чуткий менеджер поспешила сообщить мне то, от чего любой размер гарантий напрочь вылетит из головы! При собеседовании с продюсером я должна буду пройти тестирование на роль. Мне выдадут ксерокопию с моими репликами, двадцать минут на чтение и затем – показ.

У меня похолодело внутри. Двадцать минут на чтение? Иероглифов?! Так это… я их и за двадцать суток не прочту!

– Пора, госпожа Аш, собеседование в 11:30. Поедем на метро, тут близко, – усугубила мои страхи Хории-сан.

Мы проехали по прямой линии подземки несколько остановок и вышли через длинную торговую улицу к театру. При сорокаградусной жаре и высоком проценте влажности, соответственно, косметика «течёт». Вот такой и увидел меня у служебного входа в театр продюсер спектакля, господин Накамура. Он, тоже прекрасно умеющий владеть бровями, даже не повёл ими, только украдкой окинул меня с ног до головы, оценивая, видимо, подхожу я на роль, или не очень.

Мне в срочном порядке требовалось подправить макияж. Но отпрашиваться в туалет было не солидно. Тогда я почти смирилась с мыслью, что с таким вот лицом навряд ли подойду на роль, и навряд ли сыграю на сцене этого шикарного и безразмерного, как буддийский храм, сооружения.

Я почувствовала, что вхожу в состояние индифферентности, когда уже всё до лампочки и будь что будет. А внезапное безразличие к окружающему было для меня лично огромной удачей в сложных ситуациях. В такие моменты моя врождённая застенчивость испарялась, как косметика в сорокаградусную жару, и я становилась раскованной, смекалистой и игривой.

Накамура-сан, заметив огонь в моих глазах и приняв его за интерес к роскошным внутренностям здания, начал, как туристке, выдавать информацию о годе создания театра, его возведении, нюансах архитектуры и замечательных пьесах, в большинстве своём «кабуки»^[9], сыгранных здесь. Я широко улыбалась, восхищалась, и из моего горла чуть не вырвалась удачная, на мой взгляд, шутка. Но, наученная горьким опытом, я зарубила себе на носу, что шутить, кроме как с близкими друзьями, в Японии опасно, поскольку официальные лица не понимают европейского юмора и принимают его за издёвку.

Добравшись наконец до зала заседаний, мы сели за бесконечно длинный стол из дорогого дерева. Накамура-сан восседал, как альфа, в самом его начале, а мы с Хории-сан, бета и омега, находились в конце, у двери. Заседание началось. Я была рада тому, что Накамура-сан едва виднелся на том краю, и тёмно-коричневые пятна на его холёном лице с такого расстояния не просматривались. Значит, и он не видел недостатков моей кожи, причиной которых была изнуряющая жара и влажность. Приятный релакс разлился по всему телу…

Минут пять мы обменивались вежливыми фразами и восклицаниями, которые вкратце звучали так: «Я безмерно рад (рада) встрече с вами, и несказанно благодарен (благодарна) за оказанную мне честь». Затем пять минут я сообщала с сильным европейским акцентом сведения о себе. Заодно поинтересовалась, не помешает ли мой акцент игре на японской сцене. Накамура-сан мягко ответил, что иностранный акцент в моей роли просто необходим, потому что это роль английской аристократки. И успокаивающе добавил: «Не беспокойтесь, госпожа Аш, слов в роли совсем немного и они вас не должны затруднить!» В свою очередь мне, как иностранке, была непонятна и слегка неприятна вежливая манера Накамуры-сан во всём меня успокаивать и не отягощать крупной ролью. В душе я ему противоречила: «Чем больше реплик будет в моей роли, тем многограннее раскроется моё актёрское дарование!» А вслух произнесла, с английским акцентом:

– Нэ мог би Накамура-сан бит так добр сообшчит мне количество страниц с репликами в чрезвищайно интересный роль английской аристократка, на который он так льюбезно менья пригласить и за который я искренне ему благодарить!

Продюсер с обезоруживающей улыбкой подбодрил меня:

– Даже речи не могло бы быть о множестве реплик, Аш-сан, поскольку мы пытаемся сделать всё возможное для вашего комфорта на сцене и в нашем театре. А также разрешите ещё раз выразить вам свои искренние извинения за то, что отрываем вас от основной деятельности: обучения студентов университета в Тохоку французскому языку и французской культуре. И, поверьте, мы беспредельно рады, что этот отрыв не продлится дольше трёх месяцев!

У меня возникло подозрение, что Накамура-сан действительно настолько искренне сожалеет о причинённых мне неудобствах, что по прошествии трёх месяцев больше никогда мне их не причинит. И на этом моя актёрская карьера закончится.

Продюсер вытащил из папки один единственный листок ксерокопии и, любезно поднявшись со стула, самолично перенёс его в наши края:

– Пожалуйста, Аш-сан, не беспокойтесь, вот здесь ваши реплики, отмеченные красным. Их шесть. Но, к большому сожалению, драматург не смог написать вашу роль без слов! Прошу прощения!

Весь мой релакс исчез, и мне хотелось настойчиво объяснить ему, что меня совершенно не затруднит, если реплик будет много, в каждом действии, от начальной и до финальной сцены постановки!

Продюсеру, кажется, надоело наше с ним воркование и он довольно твёрдо сказал:

– Прочитайте, пожалуйста, реплики и подготовьте их к показу. Вашим партнёром будет вот этот предмет.

Он освободил от стульев место посередине зала, оставив только моего партнёра – изящное кресло с гнутыми ножками. Я понимающе кивнула. Хории-сан за время моего собеседования с продюсером не проронила ни слова, лишь изредка поглядывая на меня и утвердительно покачивая головой.

Воцарилась тишина и я склонилась над текстом. Реплики были достаточно длинные. Первое слово я поняла мгновенно, потому что хорошо освоила третий вид японской письменности «катакана», на которой писались иностранные слова. «Congratulations! Поздравляю!» Второй вид письменности – «хирагана» – тоже присутствовал, но его было слишком мало, чтобы догадаться, кого и по какому поводу я должна поздравлять. Остальное же составляли десятки китайских иероглифов и я, как уже повелось, глядела в них, как бабуин в ДДУ^[10]. Поискала хоть какие-нибудь из идеограмм, которые привыкла видеть в прогнозах погоды или на указателях скоростных дорог в Тохоку. Напрасно. Не было также иероглифов, обозначающих рыбу, рис и молоко.

Скоро все чёрточки, палочки, перекладины и загогулины стали сливаться в тёмное месиво, и у меня зарябило в глазах. Потом перед носом заплясали отвратительные белые мушки и к горлу подступила тошнота.

Иероглифы выстроились в агрессивно настроенные ряды, объявляя мне войну. Их полководцы, застав врага, то есть меня, врасплох, использовали стратегию, основанную на отсутствии у противника тяжёлого орудия, такого как Гугл и его автоматический перевод. Уже слышались победные крики «Банзай!». Я падала на поле боя. И вдруг тихий голос Хории-сан, как плач над моим телом, произнёс: «Госпожа Аш, осталось пять минут! Вы готовы?» Я прошептала: «Да, готова! («А точней, мне – хана», – добавил внутренний голос.) Только есть два-три иероглифа, которые я ещё не встречала, читая японские газеты…»

За пять минут менеджер вернула меня к жизни, произнося, как семечки щёлкая, даже наисложнейшие иероглифы, состоящие из нескольких десятков чёрточек и загогулин. После чего я сразу прониклась к ней уважением, несмотря на то, что она скрывала от меня размер гарантий.

Поздравлять я должна была Мураниши-сан за то, что у него была такая прелестная невеста. Далее мне надо было сильно удивиться, что жених и невеста держатся в столь почтительном отдалении и, верх моей прозорливости, игриво назвать влюблённых «melo-melo», сладкой парочкой. Это было странное совпадение, прикол потусторонних сил! В Синкансэне, ещё ни о чём не ведая, я мгновенно окрестила главных героев пока неизвестной мне театральной постановки сладкой парочкой!

Накамура-сан жестом указал на одиноко стоявший посреди зала стул с гнутыми ножками. Я распахнула руки, готовясь заключить его в объятия и радостно воскликнула: «Congratulations!» Стул как стоял, так и стоял, никак не реагируя на мои поздравления. Я ещё раз воскликнула «Congratulations!» и стала держать паузу… лишь потому, что напрочь забыла свои слова! Хории-сан благожелательно суфлировала, но я не могла расслышать подсказок из-за дальности её дислокации.

Пауза затянулась, и во взгляде Накамуры-сан появилось сожаление. Чувствуя полный провал, я по привычке вошла в состояние индифферентности к окружающему и наплевательского отношения к безвыходной ситуации. В результате этого растерянность моя уступила место полному расслаблению, игривости, шаловливому красноречию. И я стала шпарить не по тексту!

Как чистокровная леди, я приблизилась к стулу, и протянула ему руку для поцелуя. Стул, кажется, от удивления покачнулся на гнутых ножках, но руки мне не поцеловал. И вдруг медленно растворился в воздухе. Передо мной стояла влюблённая пара с рекламной программки. Мураниши-сан завораживал ласковыми янтарными глазами. Его счастливая избранница держалась за корабельный штурвал и обворожительно улыбалась. Я легонько пожала господину Мураниши руку, погладила по плечу избранницу, и с английским акцентом произнесла речь:

– Господин Мураниши, примите мои сердечные поздравления! У вас очаровательная невеста и безупречный выбор! Кроткий взор и лучезарная улыбка этой девушки, без сомнения, сделают вас счастливейшим из мужчин! Но почему же вы с невестой стоите так далеко друг от друга? У нас в Англии помолвленная пара предстаёт перед гостями под руку. Обнимите любимую, не стесняйтесь! Ха, ха! Все гости, приглашённые на празднование вашей помолвки, желали бы видеть вас в тесном единстве! О! Вы на удивление сладкая парочка!

Хории-сан утвердительно закивала. И, как мне показалось, бросила победный взгляд на продюсера.

Ни один мускул не дрогнул на лице Накамуры-сан. Лишь, как австрийский император Иосиф II, прослушавший оперу Моцарта и воскликнувший «У вас слишком много нот!», он произнёс:

– Госпожа Аш, у вас слишком много слов! Когда выйдете на сцену, говорите, пожалуйста, только то, что написано в сценарии. Сможете?

Я ответила:

– Выучу и смогу!

Упоминая о выходе на сцену, продюсер уже использовал не условное наклонение, а будущее время. Значит, меня взяли на роль? Настроение улучшилось.

После тестирования Накамура-сан сделал некоторые пояснения закулисных обычаев японского театра. Извиняющимся тоном он сообщил, что в гримёрных нет стульев, и сидеть нужно по-японски, на циновках.

– Вас это не затруднит?

– Нет, что вы, Накамура-сан, совсем не затруднит! Я и дома у себя всегда сижу на циновках!

На самом деле дома у меня не было циновок, а в японских ресторанах высидеть даже полчаса на полу, подогнув под себя ноги, было мукой. Я ёрзала, вытягивая их так и сяк, растирала, массировала, а дешёвый пластмассовый стул с жёсткой спинкой казался мне оттуда предметом роскоши.

– Наша корпорация обеспечивает актёров ланч-боксами на обед в те дни, когда спектакль играется и утром, и вечером. Любите ли вы японскую кухню?

Я честно призналась:

– Люблю, если в блюде нет мяса.

Очень хотелось добавить, что не ем я ни суши, ни роллов, ни нарезанное филе сырой рыбы «сасими», так как сырая рыба содержит мышьяк и ртуть, а самое главное, грозит заражением паразитами. Также водоросли не ем, потому что они застревают в зубах. И крабов вообще не ем, потому что их бросают живыми в кипящую воду и мне их жалко. Но в Японии никогда ни в чём честно признаваться нельзя. Ни друзьям, ни тем более официальным лицам, потому что от честных признаний они теряются. Растерялся и Накамура-сан.

Хории-сан выручила:

– В японских ланч-боксах мяса почти нет, подаются в основном суши, сасими, роллы и крабовое мясо. Ну и, конечно, рис.

Вопрос о питании был урегулирован. Оставалось только вновь рассыпаться бисером, благодаря продюсера и их корпорацию за заботу об актёрских желудках и, по ходу дела, отметить, что в театрах Европы нет такой услуги, как комплексные обеды, и что каждый актёр наспех питается чем попало: гамбургерами, бутербродами с камамбером и рокфором, ест жареную картошку-фри, пирожные, если позволяет вес, копчёного жирного лосося, балуется красной и реже чёрной икрой и прочими вредными продуктами европейской кухни.

Прощаясь у метро, Хории-сан сообщила мне хладнокровно:

– Вы же в курсе, госпожа Аш, что в Японии нет дублирующих актёров. Поэтому выход на сцену обязателен при любых личных обстоятельствах.

Нет, я была не в курсе. При каких таких личных обстоятельствах? При температуре выше 40? А как насчёт гриппа или желудочного вируса? И даже если что-то случается с близкими и родными? А если актёр сломает ногу?

Для уточнений не было времени. Дав мне информацию к размышлению, Хории-сан уже поглядывала на свои бриллиантовые часики.

– Да-да, поняла, буду стараться, – послушно произнесла я. Менеджер вошла в поезд метро, а я осталась на перроне, провожая её удачно сыгранным благодарным взглядом и очень искренней дежурной улыбкой.

Ехать мне надо было в противоположную сторону. К вокзалу Син-Осака.

* * *

Обратный путь в Тохоку я проделала по тому же сценарию, что и накануне: сезон дождей так же горько оплакивал вековое одиночество Фуджиямы, а ветер подхватывал его слёзы и шлёпал их в стёкла скоростного поезда Синкансэн, в котором давилась едва сдерживаемыми рыданиями я, маскируя от любопытных пассажиров свой размытый макияж и кислую физиономию. Изменился лишь второй акт: при переходе на вокзале Токио с линии Токайдо на линию Тохоку кровожадная стрелка-указатель линии Собу, доставляющей народ в международный аэропорт Нарита, уже не устраивала мне пыток и не загоняла под ногти и в сердце своё карающее остриё. Мой мобильный телефон, как верный страж и преданный друг, хранил в себе файл с только что купленным электронным билетом на вылет к родителям, восемнадцатого числа.

Глава 3

Теперь я рыдала уже не прячась и не маскируясь. Над телом папы. Мама стояла за моей спиной и строго шептала: «Не наваливайся на него, Лара!» А я ещё крепче обнимала папу, ложась ему на грудь. На его лице красавца-мужчины не было ни малейшего намёка на те страшные муки, которым он подвергся при кончине. Выражение достоинства и благодати покрывало светлым саваном черты родного лица. В какой-то момент, когда мои причитания достигли апогея, я ясно увидела, как папа слегка покачал головой, как бы уговаривая меня: «Нет, не надо, доченька!»

Из-за поездки в Осаку для пробы на роль английской аристократки я опоздала домой ровно на один день. Опоздала выразить умирающему отцу свою любовь и привязанность, опоздала облегчить предсмертную агонию, крепко сжать его руку, провожая в небытие.

Кажется, тогда, в поезде Синкансэн, в глубины моего подсознания неизвестно откуда был послан сигнал о грядущем горе, а сознание тупо включало механизмы защиты от внезапной психической аномалии, не поддающейся его всемогущему контролю. Этот всемогущий контроль, мой господин и диктатор, пытался взять власть в свои руки. Его эгоизм строил на своих зыбких песках грандиозные замки, которые слепили мне глаза, делали сердце каменным. И всё же подсознание, принявшее сигнал надвигающегося горя, подняло тревогу. И вот тогда, совершенно необъяснимо на сознательном уровне, чувство вины выплеснулось из меня потоками слёз и рыданий.

«Не наваливайся на него, Лара!» – снова слышался голос мамы. И крышка гроба, как бесстыжая любовница, навсегда увела у меня отца.

В детстве мне здорово от него доставалось. Хотя я и была прилежной школьницей, а в подростковый период не сильно трепала родителям нервы и не устраивала истерик из-за завышенных требований в области карманных денег, дорогостоящей одежды и сексуальной свободы. Ну да, целовалась с первым своим парнем в подъезде до полдесятого, хотя папа строго-настрого наказал мне возвратиться домой ровно в девять. За это я получила от него в глаз, и синяк от удара сделал меня похожей на одноглазого мишку-панду.

Но что бы ни случалось в нашей бурной семейной жизни, перед тем как папа обзавёлся второй семьёй, а затем и третьей, и как бы я ни возмущалась, будучи юной и несмышлёной, его насильственными методами воспитания, повзрослев, я оправдала и простила отца.

В третьем браке у него родилась дочь, моя сестра Юлия. В то время он уже был в преклонном возрасте, карьера и женские юбки больше не баламутили его психику, взявшую курс на накопление мудрости. Поэтому Юлии повезло больше – папа баловал младшую дочь, лелеял её и бил совсем редко.

Возвратившись однажды в родной город, я увидела отца немощным пенсионером, безвольным, уставшим от жизни, с печалью в глазах, которые молили о любви. И я не отыгралась за детские свои синяки и побои. Потому что элементарно, кровно любила его. И когда он был молодым, властным, авторитарным, и тем более, когда старость начала втихую унижать его достоинство. Отец в то время уже прошёл сложный процесс переоценки ценностей, и понял наконец, что любовь детей – это великая ценность, остов для душевного покоя, освобождение от тирании чувственного зова и от деспотизма материальных благ.

А вот брат мой никак не мог простить папу за насилие над нами и над мамой в течение восемнадцати лет совместной жизни. И тогда я стала заботиться о пожилом папе и любить его за двоих: за себя, и за брата.

В последующие после похорон дни мне стали сниться многосерийные сны. Будто папа с большим трудом и в терниях пытался подняться по лестнице куда-то вверх. Каждая ступенька давалась ему мучительно трудно. И я слышала явственно его голос: «Доченька, мне плохо!» В следующей серии он достиг лестничного пролёта и оказался перед двумя дверями. Одна из них вела наверх. Другая вниз.

Проснувшись, я горячо молилась о прощении своих собственных грехов, ошибок и эгоизма, а также за ошибки родителей. Ставила свечи и, обращаясь к небу, приводила множество доводов в оправдание своего отца. Во сне опять видела его страждущим, боящимся сделать неправильный выбор и войти не в ту дверь. Наутро снова молилась о спасении его души. И наконец последняя серия,или скорее радиопостановка: я услышала упокоенный голос папы, всего одну реплику: «Спасибо, дочь». На этом сериал закончился, и, по-моему, хэппи-эндом. Уф-ф-ф…

Гематома на голени мамы так и не заживала. Я возила её в клинику, где ей прописали разные мази, примочки, таблетки, в том числе и лекарство, разжижающее кровь. Был риск того, что сгусток крови, тромб, из гематомы может оторваться и закупорить сердечную артерию.

Не помню, что я делала в гостиной, сидя в кресле напротив горшка с ухоженной дифенбахией, стоящей на ажурной подставке для цветов. То ли склонилась над книгой, то ли штопала купальник… Слышала, как через гостиную в спальню проходила мама. И дифенбахия вдруг дифенбабахнулась с подставки, а земля из горшка рассыпалась по ковру. Мама виновато засуетилась, оправдываясь, что даже близко не подходила к растению. Ворча, я собрала руками землю и прочистила ковёр. Дифенбахию водрузили на прежнее место, тщательно проверив устойчивость горшка на ажурной подставке. Растение много лет стояло на этом месте и никогда не падало, даже при наличии приходящей в гости вездесущей малышни.

Чуть позже мама проходила мимо меня и дифенбахии, чтобы включить телевизор, старательно обходя ажурную подставку, насколько это ей позволяла полнота и стоящий напротив сервант с посудой. Горшок упал вновь. И опять ковёр превратился во вспаханную целину.

Мама и я были на грани слёз. Мама – потому что была суеверной, и сырая земля пугала её. Я суеверной не была. Просто не хотелось ещё раз сгребать в кучу и утрамбовывать землю в горшке. Погружать руки во влажную почвосмесь, где наверняка водились сороконожки и червяки, крайне неприятно. Да и ковёр, по всей видимости, придётся отдать в химчистку.

* * *

В конце августа рано утром мама разбудила меня криками:

– Лара, быстро! Звонок из Японии! Я ничего не понимаю! Слышу только: «Госпожа Аш!»

Звонила секретарь агентства «NICE». Она торжественно объявила о том, что продюсер «Камелии на снегу» господин Накамура утвердил меня на роль английской леди. Мой компас прекрасно сработал даже спросонья, и, прочистив горло, я рассыпалась благодарностями за оказанную мне милость, отвешивая, по инерции, поклоны… телефонному аппарату.

Мама, застыв, наблюдала.

Секретарша наказала мне связаться с агентством сразу же по возвращении в Японию, в начале сентября.

Честно говоря, я уже и не знала, радоваться мне утверждению на роль, или нет. Дело в том, что кончина папы нанесла удар по моим планам в артистической карьере. А чувство вины перед ним за то роковое опоздание ровно на один день дало увесистую оплеуху захватывающим дух амбициям, сорвало венчик славы над моей головой, превращая его в терновый венец, вонзающий колючки мне в лоб и в виски, до жгучей боли, до крови.

Та безысходность, охватившая меня во время траура по папе, как тяжёлая ноша, легла на плечи, сбросила с заоблачных высей актёрской глории, пригвоздила к земле. Бессилие что-либо изменить, вернуть папу, доводило меня порой до бешенства. Я бунтовала против ярких солнечных дней, которые слепили мне глаза, и в ярости задёргивала шторы. Музыка, гвалт телевизионных программ, веселье соседей по поводу дня рождения или бракосочетания резали слух, и я затыкала уши смоченной в воде ватой. Приходили знакомые, соболезновали, но я чувствовала в их голосах фальшь, поскольку все они осуждали отца за его хаотичную, неправильную, по их словам, жизнь. Тётя Регина даже посмела успокоить меня следующими словами: «Перестань горевать, кончина папы – это ведь не кончина мамы!» Я с тревогой взглянула на маму. Нет, она не услышала. Она обсуждала по телефону с третьей женой папы меню на поминальный обед «сорока дней».

Просыпаясь утром, я больше не слышала пения птиц. Их, видимо, истребил какой-то вирус, и они навсегда исчезли с лица земли, сделав флору и фауну безжизненной.

Смазывая лечебной мазью гематому на голени, мама вспоминала и хорошее и плохое в их супружеской жизни с папой. Я интуитивно чувствовала, что она всё ещё не простила его за их развод, за тех женщин, с которыми он ей изменял, за жестокое обращение с родными детьми. Я понимала маму, но молчала, потому что забыла всё плохое и помнила только хорошее. Меня волновало другое. Назвавшись в Осаке груздем – я должна была лезть в кузов, и на три месяца спектаклей не иметь личных обстоятельств. Но незаживающая уже два месяца гематома на голени мамы угрожала бедами, и я решила предупредить её, чтобы она больше не залезала на табурет и не падала, потому что перелом шейки бедра может стать роковым для человека пенсионного возраста. Но говорить мне надо было намёками, «на прямоту» я высказываний не делала.

– Будь предельно осторожна в эти три месяца, потому что если что случится с ногой или… ну… то сразу приехать я не смогу, – уклончиво объяснила я маме.

– Нет, и на табурет лезть не буду, и с лестницы в подъезде не свалюсь. Не волнуйся, ног не переломаю. А если что-то достать из верхних шкафов, то попрошу Игоря, – напрямую, без обиняков, успокоила меня мама. А Игорь – это был сын тёти Регины со второго этажа.

* * *

Из Тохоку нам часто звонил для поддержки верный друг и джентльмен Огава-сенсей. Он был также моим советчиком по делам женским и разным. Придя однажды на консультацию к Огава-сенсею, я оказалась в плену эрудиции, профессионализма и шарма немолодого гинеколога. Кроме того, он был очень симпатичен моей маме, потому что как-то раз, когда она гостила в Японии, он признался, что если бы не был женат, то обязательно женился бы на ней. О, этим он навсегда покорил истерзанное изменами сердце мамы!

За свою долгую медицинскую практику Огава-сенсей помог родиться десяткам тысяч младенцев, ни разу не совершив врачебной ошибки. С первого осмотра, усадив пациентку в гинекологическое кресло, сенсей уже знал о её личной жизни всё. С помощью зеркала Куско^[11] он раскрывал «внутренний мир» женщины, и по нему, как хиромант по руке, исследующий линию любви, линию чувственности, пояс Венеры, холм Аполлона, большой треугольник, гинеколог прослеживал жизненный путь и сердечные неурядицы пациентки.

Я уважала Огава-сенсея и за то, что он владел недоступной мне жуткой тайной, знал то, чего не знала о себе самой я. Тайной «большого треугольника». Сидя в баре за бокалом вина, я шутливо пытала Огава-сенсея:

– Ну и как там у меня с линией любви, холмом Аполлона, поясом Венеры?

Властелин треугольников однозначно отвечал:

– Красавица.

– А у госпожи К.? – не унималась я, имея в виду знаменитую японскую актрису, приезжавшую к нему на консультации из Токио.

– Это врачебная тайна.

Лишь только пациентка входила в его кабинет для профилактического осмотра на предмет выявления онкологических заболеваний, сенсей уже видел по её лицу, есть они у неё или нет.

Ничего не боящийся хирург и гинеколог Огава-сенсей испугался в своей практике только один раз. На приём к нему после любовных игр примчалась барышня с жалобами на раздирающие «внутренний мир» симптомы. Раскрыв этот самый мир расширителем, бесстрашный доктор вдруг увидел в женском «треугольнике» своё собственное лицо! И единственный в жизни раз он вскрикнул и отшатнулся от чертовщины… И перекрестился бы, пожалуй, приговаривая: «Изыди, сатана!», если бы не был буддистом. Оказалось, что распалённый утехами супруг засунул внутрь партнёрши серебристую крышку от баночки 50 мл крема для лица, которая распирала ничего не помнящую от экстаза барышню и филигранно отражала лик опешившего гинеколога.

Не считая десятков тысяч новорождённых, чего только не извлекали золотые руки сенсея из вагин пациенток! И куриные яйца (сенсей не уточнял: сырые или варёные), и крупные головки кроваво-красных гвоздик (очевидно, сорт гвоздики Шабо «Огненный Король» или «Микадо», диаметром до 12 см), овальные куски пемзы и других скрэбов для ног, рюмочки для саке, мини-мыльницы, одноразовые тюбики с кремом для бритья, бутылочки с гелем для душа, шампунями и лосьонами и многие другие подручные БДСМ-аксессуары, которые господа доминирующие иерархи засовывали в нутро любимых женщин в разгар «экшенов». Правда, в данном перечне извлечённых из вагин штуковин отсутствовали наручники, клизмы, колесо Вартенберга, орудия порки, расширители для урологического и проктологического осмотра, ремни, хлысты и плётки. Наверное, их ещё не продавали в то время в токийских секс-шопах и, о, пречистая дева Мария, золотым рукам Огава-сенсея крупно повезло.

Много раз я убеждалась на своём личном опыте и на фактах из жизни общих знакомых, что врач от бога Огава-сенсей обладал даром ясновидения. Однажды, после концерта звёзд аргентинского танго, мы с хорватской подругой Рубеной и двумя японскими девушками были приглашены Огава-сенсеем на ужин в итальянский ресторан. Сенсей впервые видел Рубену и, как мне показалось, мгновенно увлёкся ею. Он сидел напротив Рубены, и не сводил с неё глаз. Всё было логично. Средиземноморская красота хорватки, то есть каштановые вьющиеся волосы, карие глаза, сверкающие в ресторанном полумраке, точёное лицо и фигурка могли сразить наповал даже таких крепких, женатых до зубов оловянных солдатиков, как сенсей. Одно только смущало меня в его пристальном взгляде: он выражал не столько восхищение красотой моей подруги, сколько неясную тревогу, дискомфорт (по моим предположениям) от чар Рубены, беспокойство (как я думала) в преддверии сильных чувств.

Сама я оживлённо беседовала и смеялась с японскими девушками, но краем уха слышала обрывки беседы Рубены и опытного врача Огава. Сенсей произнёс:

– Рубена-сан, вас ничто не беспокоит по-женски? Вы могли бы, между прочим, прийти ко мне на консультацию…

– Благодарю вас, Огава-сенсей! И хоть я и не люблю женских консультаций… как бы лучше объяснить… ну, по причине застенчивости, сами понимаете… Честно признаться, я не консультировалась уже лет пятнадцать… да, пятнадцать… с самого рождения моего сына… но непременно воспользуюсь вашим любезным приглашением, – оправдывалась Рубена.

Ага, подумала я с лёгкой ревностью, властелин треугольников уже возжаждал прощупать у Рубены холм Аполлона и пояс Венеры! Наверное, тоже однозначно скажет: «Красавица!»

Японские девушки обсуждали поездку на три дня и две ночи в Токио, и я присоединилась к их спорам, в каком отеле лучше забронировать номер.

Взгляд сенсея становился всё тревожней, хотя обсуждаемые ими темы были самыми что ни на есть обыденными, не медицинскими.

Сенсей спросил, как зовут сына Рубены. Она назвала имя. И тут врач допустил бестактность:

– По-немецки это имя звучит как рак, злокачественная опухоль.

Рубена смутилась, не зная, что и ответить. А я в свою очередь тоже допустила бестактность и по-дружески вонзила под столом свой каблук-шпильку в ботинок сенсея.

Рубена рассказывала ему о лазурных берегах моря в Хорватии, а сенсей, с сочувствующим лицом, возвращался к теме онкологии.

Ещё два раза мне пришлось толкать его ногой под столом, потому что ещё два раза он произнёс это страшное, мерзкое слово «рак».

В это трудно поверить, но через две недели у Рубены вздулся живот и она попала на осмотр к гинекологу центральной городской больницы. Тот поставил диагноз: злокачественная опухоль яичников, четвёртая степень, с метастазами в брюшную полость. Оказывается, у Рубены года три уже не было критических дней, а она по неведению думала, что у неё ранняя менопауза и держала всё в тайне. Онкология яичников – коварное заболевание, как сообщил нам потом Огава-сенсей. Не даёт ни тревожных симптомов, ни боли фактически до последней стадии.

Не прошло и года, как моей кареглазой подруги не стало. В юности как-то хорватская гадалка, посмотрев на её ладонь, предсказала Рубене раннюю смерть. Так и легло. Рубена скончалась в возрасте 41 год. Она была необычайно красива в день погребальной церемонии, засыпанная белыми гвоздиками, улыбающаяся чарующей своей широкой улыбкой. Огава-сенсей, видевший, по роду своей профессии, множество мёртвых тел, признался, что никогда не встречал такой ликующей улыбки у покойников. И однозначно добавил: «Красавица».

* * *

В очередном телефонном разговоре Огава-сенсей попросил меня купить в магазине много цветов и положить их от его имени на могилу папы.

Мой отпуск заканчивался, и я всё чаще обнимала маму, умоляя не печалиться из-за моего отъезда и обещая приехать быстро, всего через четыре месяца, до новогодних праздников.

Назвавшись груздем, я готовилась лезть в кузов. Сначала вяло, но затем завелась. Купив несколько учебников по актёрскому мастерству, и в первую очередь по системе Станиславского, я упражнялась, обучаясь на театральную «звезду». Мама говорила, что у меня это получается, как у Катрин Денёв. Потому что слепо верила в меня, в мою уникальность. Потому что пуповина, обрезанная при моём рождении, всё ещё пульсировала, связывая нас с мамой узами тихой, без громких слов, вечной любви.

Глава 4

Снова скоростной поезд Синкансэн мчал меня к лаврам. Для противостояния личным обстоятельствам я вооружилась медикаментами от высокой температуры, антибиотиками от кишечных вирусов, лекарствами от тошноты, рвоты, а только что сделанная Огава-сенсеем противогриппозная вакцина уже вырабатывала в моей крови антитела, образуя защитный иммунный ответ.

Я нашла себе замену – преподавателя французского языка и культуры, и договорилась с администрацией университета об отпуске на полгода. По правде говоря, я была убеждена в том, что больше в университет не вернусь.

Мысли о смене профессии наседали. Мой верхний господин – сознание – щекотал мне нервы, бил по самолюбию, заставлял встать в позицию «из пешек в дамки». Окружающие меня в Тохоку милые, добрые, не знаменитые люди стали казаться чрезвычайно скучными, с мелочными желаниями и приземлёнными требованиями к жизни. Кто-то каждое утро с удовольствием выбивал на балконе матрасы «футон» и любовно развешивал бельё, кого-то заедали распри с родственниками из-за дележа наследства, кто-то бегал по магазинам и покупал дорогую бижутерию и брендовские сумки, потому что не имел другой, высшей цели.

Обучая своих студентов условному наклонению французского языка, я разочарованно констатировала тот факт, что девятнадцатилетние девушки и парни не в состоянии предъявить жизни дерзкий ультиматум. С третьего курса их терзали страхи не найти после университета работу, и это плачевно отражалось на условном наклонении. После тщательного раздумья, дома, со словарём, они выдавали мне фразы типа: «Если бы я была волшебницей, то с лёгкостью нашла бы работу ответственной за производство бантиков для плюшевых кошечек Кити-чан». Или: «Если бы у меня была волшебная палочка, то я взмахнул бы ею и попал на работу в агентство по недвижимости». «А не хотели бы вы стать личным переводчиком премьер-министра?» – задавала вопрос я. «Или работать боссом на первом канале телевизионной корпорации NHK?» Тут мечты моих студентов буксовали, и они отрицательно качали головой. Нет, сенсей, не хотели бы. Ну да, я ставила им «отлично» за грамматически правильно построенные фразы, а сама подводила печальные итоги условного наклонения: «Рождённый ползать, летать не может!»

Некоторые милые девушки мило говорили: «Когда я окончу университет, мечтаю выйти замуж и стать домохозяйкой». Слово «домохозяйка» звучало как-то не актуально, без претензий, не по-бойцовски. И я быстренько переключалась на других студентов.

Быть домохозяйкой в Японии почётно, совсем недурственно. С одной стороны, это означает свободу от иерархии на рабочем месте. С другой стороны, на мой взгляд, статус домохозяйки ведёт к рабству, зависимости от мужа и детей, к кабале пылесоса, стиральной машинки и кухонной плиты.

Условное наклонение позволяло управлять громом и молнией, запускать мотор грёз в космические дали, поворачивать вспять реки. Но для моих немногословных студентов оно было просто сотрясением воздуха, трепологией.

Встречалась молодёжь и с альтруистическим настроем, глобально переворачивающим мои требования к французской грамматике. Смотря в тетрадку, один парень со смущённой улыбкой раскрыл свои чаяния: «Если бы я успешно окончил университет, то хотел бы работать в пансионате для престарелых, чтобы заботиться о них». Умница! Поставлю тебе на экзамене высшую оценку 100/100.

* * *

Я разглядывала программку спектакля «Камелия на снегу», присланную мне секретаршей агентства «NICE». На ней Нагао-сан, лукавый капитан с ласковыми янтарными глазами, так же стоял за штурвалом судна рядом с неотразимой суперзвездой японской сцены Фуджи-сан. В самом низу программки теснились фотографии других ведущих актёров, занятых в спектакле. Я рассматривала их лица и думала: «Какие они, должно быть, интересные. И скоро я буду среди них! После спектаклей мы всей труппой будем ходить в рестораны, выпивать, кто – саке, кто – вино, и из наших разговоров я буду постигать то разумное, доброе, вечное, что доносят они до зрителей в своих замечательных ролях»

Среди VIP^[12]-актёров «Камелии» был и японский комик Одзима. Я видела его в телепередачах, и этот редчайший самородок юмора всегда вполне органично заставлял публику хохотать. «Вот уж нам будет весело с Одзима-сан!» – представлялось мне.

Иногда тоска по ушедшему папе отступала и я распахивала шторы, чтобы видеть солнце. Сочная палитра осени уже тронула кроны деревьев в парке под моими окнами. Я слышала пение птиц! Оказывается, тому яду, который их истребил во флоре и фауне, нашлось противоядие. И звуки музыки перестали резать мне слух. Даже наоборот. Слушая классические концерты, или рок и поп-музыку, я чувствовала, как они возбуждают во мне жажду творчества, перевоплощения, непреодолимую тягу к блеску, шарму, соблазну.

* * *

Синкансэн подъезжал к Токио. Я теребила в руках ксерокопию своей роли, состоящей из шести реплик, не считая восклицания «Congratulations!». С помощью японской подруги я подписала латинскими буквами под иероглифами их транскрипцию. И потихоньку учила слова английской аристократки, прикидывая, смогу или нет раскрыть грани актёрского дарования благодаря такому скудному словарному запасу. Хотя, почему бы и нет? Прославился же по всей Японии семилетний мальчик из агентства «NICE», произнеся лишь два слова «Папа, вернись!» в рекламе для строительной компании. Первоклашка, а додумался произнести их так, что вся Япония плакала! А я, большая и с дипломами, разве не смогу? Между репликами есть паузы, а их тоже нужно уметь держать так, чтобы зрители плакали и смеялись.

Секретарша госпожи Хории прислала мне по почте текст «Камелии на снегу» и подробную информацию о гастрольных показах пьесы.

Труппы в Японии в большинстве случаев сборные, а поставляют в них актёров крупные и не очень агентства по шоу-бизнесу. Здания театров арендуют в зависимости от масштаба спектакля, вложенных в него средств и, конечно, величины компании, продюсирующей постановку. «Камелию» продюсировала известнейшая кинокомпания. Игра велась по-крупному. В спектакле были задействованы пятьдесят актёров. Из них пять звёзд, несколько VIP-персон японской сцены, множество опытных актёров средней значимости и… четверо зарубежных не VIP-персон, включая меня. Вот это-то и являлось смелым новшеством устроителей «Камелии на снегу». До этого путь на японскую сцену иностранцам был закрыт, и роли европейцев в постановках исполнялись отечественными актёрами. При высоком уровне реквизита это не представляло особых трудностей: белокурых париков было сколько угодно, а остальное дополнял грим.

Я сгорала от любопытства, кто же были эти зарубежные везунчики, дама и двое парней, допущенные, как и я, на большую японскую сцену? Особенно меня интриговала дама. А вдруг она француженка и мы станем приятельницами, обе говоря по-французски. А если это американка или немка, то мои знания разговорного английского вполне удовлетворительны для дружеского общения за кулисами и вне.

Программа была следующей: месяц (без малого) подготовки пьесы на репетиционной сцене, где-то на окраине Токио. А окраину выбрали наверняка для ограждения звёзд и VIP-кадров от назойливых поклонников. Дальше, в следующем месяце все перемещаются в Осаку, в тот шикарный и безразмерный храм, театр Эмбудзё, который со скрытой гордостью показывал продюсер Накамура-сан, и где меня чуть не «завалили» преступные группировки китайских идеограмм. Затем триумфальное возвращение в Токио, и ещё почти месяц гастрольного показа в Большом токийском театре на Гинзе^[13]. Итого: три месяца театральной магии, интересных встреч и блеска под софитами! Я не сомневалась в своих данных, ни в драматических – благодаря досконально проштудированной и отрепетированной системе Станиславского, ни во внешних – большие серо-голубые глаза и золотистые волосы до пояса были культовыми для генерации «манга и аниме».

Забронировав, за свой счёт, номер в отеле неподалёку от Гинзы, я намеренно ехала в Токио за день до сбора всей труппы и первой читки. Мне хотелось побродить одной по токийским улицам, не раздавая (пока) автографов, и не надевая (пока) чёрные очки и кепку. В этом же отеле руководство киноконцерна забронировало и оплатило мне номер на последующие двадцать пять дней и ночей репетиций.

В Токио шёл дождь. Получив на ресепшен^[14] три больших чемодана с вещами и разобрав их в номере, я поехала в Одайба, район небоскрёбов и торговых центров, соединённый с центром Токио Радужным мостом. И настроение у меня было радужное. В уютном салоне кафе, у окна с видом на Токийский залив я пила кофе и наблюдала за прогулочными катерами и баржами. Мимо проплывали два катерка. «Эй, вы, там! – кричала я им по-японски внутренним радужным голосом. – Congratulations! Позвольте выразить вам сердечную благодарность за то, что пригласили на романтическое празднование вашей помолвки! Но что же вы стоите так далеко друг от друга? У нас в Англии жених и невеста представляются гостям под руку… О, господин Мураниши, у вас такая прелестная возлюбленная! Ну-ну, не стесняйтесь, обнимитесь! Вы удивительно сладкая парочка!» Отлично! Ни одной запинки! Выучено назубок!

Потом я принялась размышлять, что же надеть назавтра. Чёрную классику, или фэнтези из парижского бутика?

Зазвонил мобильный телефон, и мужской голос беспокойно спросил, имеется ли у меня спортивный костюм, просторный, желательно чёрного или тёмно-синего цвета. А зачем он мне? Я же не собираюсь бегать по утрам в сквере рядом с отелем. Это звонил сотрудник агентства «NICE».

– Простите, сэр, но о спортивном костюме госпожа Хории ничего не говорила.

– Госпожа Аш, произошло недоразумение. Перед репетициями у нас актёры переодеваются в спортивные костюмы. Сходите, пожалуйста, в универмаг и приобретите.

А о размерах гарантий, положенных мне с завтрашнего дня, даже не заикнулся… Пришлось прервать гуляния и остаток дня посвятить поискам униформы для репетиций.

В Токио не так-то просто купить недорогой спортивный костюм. Во всяком случае, на Гинзе. Попадались стильные, выгодно подчёркивающие body line^[15], но все – дорогие. Набегавшись по магазинам, я в отчаянии, и ввиду того, что всё уже закрывалось, «схватила» лишь верх – спортивную курточку, скромно отделанную по бокам и по кромке капюшона чёрным и серебристым кружевом. «А вниз надену тёмно-серые джинсы со стразами», – махнула рукой я. «И вообще, странное дело, к чему на репетициях бесформенные спортивные костюмы?»

Помощник Хории-сан ещё раз позвонил, чтобы удостовериться в наличии у меня робы для репетиций. А заодно подробно объяснил, где мне завтра ровно в восемь утра требуется ждать Хории-сан, чтобы вместе ехать на первую застольную репетицию. Туда, на окраину Токио.

Из-за отсутствия информации о размерах гарантий, я наспех поужинала в забегаловке возле отеля и пошла спать.

* * *

Уснуть я не смогла. В голове роились честолюбивые думы, прокладывающие Радужный мост через залив Славы. У меня отчётливо проявлялись симптомы звёздной болезни. А лекарством от неё я не запаслась.

Глава 5

Когда мы с менеджером вошли в репетиционный зал, там ещё почти никого не было. Накамура-сан почтительно приветствовал и меня, и госпожу Хории. Затем любезно поинтересовался, хорошо ли я устроилась в отеле. Я рассыпалась в благодарностях за предоставление уютного номера в прекрасной гостинице, а также в который раз, широко улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой, выразила глубокую признательность господину продюсеру за оказанную мне честь. Накамура-сан совсем не был похож на «акулу шоу-бизнеса». И вообще, имел вид отзывчивого, душевного человека, благоволящего к моей скромной не VIP-персоне.

Пока Хории-сан обсуждала что-то с продюсером, я окинула взглядом репетиционный зал с ровно расставленными стульями и уселась в первый ряд, чтобы хорошо видеть лицо и губы режиссёра и отчётливей слышать его голос. Разговорная речь воспринимается лучше, когда аудитивная функция сочетается с визуальной. А проще сказать – то, что слышишь, но недопонимаешь, прочтёшь на лице собеседника по его губам. Вот этого мне и хотелось.

Зал постепенно заполняли действующие лица в бесформенных чёрных или тёмно-синих спортивных костюмах. И все они садились на задние ряды. «Ну да, они ж хорошо понимают по-японски и им не надо смотреть режиссёру в рот», – нашла объяснение этому я.

Дверь открывалась, появлялся актёр или актриса, они тут же низко кланялись в зал и произносили «ohayo gozaimasu» – доброе утро. Уже позже я узнала, что в театре «доброе утро» следует говорить при встрече друг с другом в любое время суток, даже поздно вечером, а о логике данного нюанса японской закулисной жизни приходилось додумываться самой. Наверное, это было что-то вроде суеверия: всем хотелось «рассвета» на сцене, а о драматическом «закате», добром вечере, как о сглазе, нужно было молчать.

Хории-сан закончила беседу с продюсером и пробежала взглядом по залу. Бровью не поведя, она шикнула на меня, сидящую в самом центре, на видном месте:

– Аш-сан, сейчас же сядьте на последний ряд! Это места для главных! И вообще, у нашего агентства очень хорошая репутация, скромность и знание своего места отличают всех наших актёров.

«О-о! – бурно возмутилась во мне демократия, несущая слоган «Liberté, égalité, fraternité»^[16]. Что, опять? Опять иерархия доминирования и диктатура альф? Здесь? В месте, являющемся ориентиром нравственности? В храме авангардного образа мысли? Выбрав омега-стул в последнем ряду за колонной, прячущей меня от режиссёра и мешающей обзору звёзд, я в душе пела «Марсельезу» и готовилась к взятию Бастилии.

Ряды «главных» всё ещё были пусты. До начала собрания оставалось минут двадцать. Возле меня ни с той, ни с другой стороны никто не садился. По всей видимости, в стаю меня не принимали… Это, наверное, из-за моей классной спортивной курточки с кружевом, обтягивающей бюст, и из-за клёвых джинсов со стразами, подчёркивающих body line. Надо было всё же купить бесформенный тренировочный костюм!

Дверь отворилась и в репетиционное пространство, запыхавшись, вторглись с криками «Hello!» двое американских парней лет под пятьдесят. В рядах японских коллег раздались смешки. Американцам кто-то беспардонно указал в глубину зала, и они уселись рядом со мной, не помещая свои длинные ноги в межрядье и упёршись коленками во впереди стоящие стулья. Ну ладно, в моей стае пополнение…

Парни громко представились Марком и Джонни, и по-панибратски принялись хлопать меня по плечу и даже обнимать… по-дружески. Японские коллеги, до этого сидевшие как на колу, вдруг расслабились, подражая американцам, и зашевелились. Спёртая атмосфера зала разрядилась и в воздухе запахло свежестью.

Я воспользовалась неожиданно выпавшим шансом и шёпотом пожаловалась парням об утаивании моим агентством размеров гарантий. Марк зашептал, что его менеджер сообщила ему о размерах на первом же собеседовании. И – о чудо! – без обиняков назвал саму сумму. А Джонни, присланный из другого агентства, подтвердил её размер.

Теперь у меня в базе данных находилась ценнейшая и секретнейшая информация о гарантиях, приличных, надо сказать. С этого момента Марк с Джонни стали для меня «своими».

Кроме всего прочего, Марк ненароком раскрыл мне топ-секреты агентств по шоу-бизнесу, в том числе и то, сколько процентов они удерживают из гарантий актёров. Целых 30! Одну треть! Так вот почему всё это время сотрудники «NICE», как агенты ЦРУ, увёртывались от моих вопросов о заработке, ловко прикрываясь тем, что в Японии о нём, родимом, вопросов не задают!

Тяжкие мысли об изъятии госпожой Хории тридцати процентов из моих гарантий прервал блистательный вход зарубежной дамы с мелированными волосами, близкими к платиновому цвету. Она подняла руку вверх и широко помахала ею второму помощнику ассистента режиссёра, как будто тот был её близким другом или бойфрендом. Я сперва бросила взгляд на её спортивный костюм и вздохнула с облегчением: обтянула зад не я одна. И если нас уже двое, значит, я не испорчу себе карьеру подчёркнутым бюстом с чашечкой С и обтянутыми, усыпанными стразами бёдрами. Коллеги подумают, что в европейских театрах так и положено.

Вторая иностранная актриса, так волновавшая моё воображение, подошла к доске объявлений, подвешенной к стене у нас за спинами, что-то проверила и приблизилась к нашей стае, ища свободный стул. Он был один. Рядом со мной, по правую руку. По левую сидели притихшие Марк и Джонни. Они пристально смотрели на открывающуюся дверь.

В зал вошла ничем не примечательная парочка. «Низы» вдруг затихли. Я поняла: явились «верхи». Господин в чёрной спортивной форме, смутно смахивающий на капитана судна с программки, а также его спутница, крупнокалиберная дама в лёгком хлопчатобумажном кимоно «юката» сели в первый ряд, прямо напротив режиссёрского стола, спиной к нам, низам. Далее парад звёзд продолжился… Японские коллеги-омеги на задних рядах стали переглядываться друг с другом и улыбаться. Ага, значит, только что вошедший пожилой дядечка – это сам знаменитый комик Одзима-сан. Ещё несколько знаменитостей и VIP-актёров пожелали всем доброго утра и расположились на почётных местах. Главный режиссёр Сато-сан посовещался с господином Накамура, и открыл застольную репетицию. Времени на знакомство со второй зарубежной актрисой не было.

Приветственную речь произнёс господин продюсер. Десять минут он горячо благодарил всех членов труппы за огромную честь, которую они оказали одному из самых крупных отечественных киноконцернов, наилюбезнейшим образом согласившись участвовать в постановке «Камелия на снегу» и приносил свои глубочайшие извинения за то, что отвлёк их на три месяца от других славных, нужных зрителям, великолепных проектов. Наверняка многие из актёров средней значимости мучились от невостребованности, испытывая творческий (и не только) голод, и не получая долгими месяцами ни ролей, ни гарантий. Вот они-то и слушали продюсера Накамура-сан с особым упоением.

Следующим встал Сато-сан, режиссёр. Он кратенько поблагодарил продюсера за оказанную ему честь, а также выразил надежду на то, что мы в дружном единстве создадим чудесное шоу. Извиняться ни перед кем не стал. У Сато-сан был вид очень занятого человека, который мягок и не кричит, но шуток шутить не любит, и при отсутствии ярко выраженного нервного режиссёрского голоса будет властно управлять постановкой. Видно было, что Сато-сан – пилот высшего класса.

Режиссёр представил труппе драматурга Инуэ-сан, автора «Камелии на снегу», даму с приятной улыбкой и ледяными глазами. «Как пить дать у авторши тоже звёздная болезнь», – думала я, пока она доводила до публики свой замысел. Тоже, небось, шесть месяцев назад испытывала сильный творческий голод из-за невостребованности. И вдруг такая удача – заказ крупнейшего киноконцерна на написание пьесы – ремейка нашумевшего европейского мюзикла. И теперь вот этот ремейк бережно держат в руках пять суперзвёзд, VIP-театралы и несколько десятков омега-исполнителей. О драматурге уже пишут в центральных газетах, и скоро тысячи зрителей будут аплодировать её гениальности. Госпожа Инуэ, как и некоторые лица в джинсах со стразами, тоже метила из пешек в дамки.

После этого режиссёр представил своего ассистента, ассистента своего ассистента, художника-сценографа, художницу по костюмам, дизайнера, декоратора, хореографа и весь технический персонал – их фамилий я все равно бы не запомнила и за три месяца.

Наступил черёд актёров, и Сато-сан предложил каждому из нас представиться и сказать пару слов о себе.

Первым встал «капитан». Он был высокого роста, статным, длинноногим, а янтарного цвета звёздные его глаза мне «с земли» было не рассмотреть. Он лаконично сказал:

– Я – Нагао. Прошу любить и жаловать.

Вторая фраза была лишней. Согласно информации из уст Хории-сан, все давно уже любили его и жаловали за спетые им бесчисленные песни, ставшие хитами, за бархатистый разрывающий душу голос, звучавший на всех волнах японского радио, за блестяще сыгранные роли героев-протагонистов, в основном самураев и сёгунов^[17]. Народ бешено зааплодировал.

За Нагао-сан последовала Фуджи-сан, примадонна в возрасте, одетая в лёгкое кимоно. Несмотря на импозантность и весомость, она была подвижна, естественна в словах и жестах, с душой нараспашку. И я решила, что мы с ней сблизимся.

Ещё с полчаса мы радовались и аплодировали знакомству с действующими лицами. Уже и Джонни с тонким американским юмором рассказал о себе. Марк, представляясь, сыграл роль любимого всеми клоуна, и этим развеселил публику. Даже Нагао-сан, которому, видимо, было лень каждые две минуты оборачиваться к «глубинке», выслушал Марка, повернув к нему профиль Кесаря.

Подошла моя очередь. Пожелав всем доброго утра, я сказала, что сама из Франции, а в Токио на участие в спектакле приехала из Тохоку. На слове Франция неповоротливый Нагао-сан развернул корпус на все 90 градусов и вперил в меня оценивающий взгляд. И ещё одна персона из «верхов» на слове Франция развернулась на 90 градусов, с любопытством разглядывая меня. Это был второй ведущий актёр в «Камелии» и звезда множества криминальных телесериалов господин Кунинава.

Очень рада знакомству! Прошу любить и жаловать!

* * *

Наконец-то поднялась моя соседка, тоже из дальнего зарубежья, а точнее, из России. Звали её Татьяна Рохлецова, и говорила она по-японски гораздо лучше меня. «Сразу видно, что у Рохлецовой-сан IQ не бунтарь, как мой. И не устраивал ей восстаний против китайских идеограмм. Поэтому она – грамотная, читать и писать умеет!» – самокритично размышляла я. Нагао-сан продолжал сидеть лицом к народу и теперь уже смотрел на Татьяну. А Кунинава-сан отвернулся.

Последними представились ребята в стильных тренировочных костюмчиках. По всем признакам, танцоры. И был объявлен перерыв на обед.

Татьяна Рохлецова ради знакомства обнялась с Марком и Джонни и спросила у меня по-японски:

– Вы из Франции?

– Да, но могу разговаривать по-русски.

– Ну значит, будет хоть с кем-то поговорить на великом и могучем, – произнесла Татьяна без особой радости. – Так вы русская или француженка?

– В Японии по документам я француженка.

Чтобы прервать час вопросов и ответов, я принялась листать текст «Камелии на снегу».

– У вас сколько выходов на сцену? – не поняла моей тактики Татьяна.

– Не знаю. Сато-сан ничего ещё не говорил.

– А вы посмотрите вон там, рядом с доской объявлений. Вы – Лариса… Как вас?..

– Аш, – уточнила я.

Мы подошли к развешенному на стене длинному, как чья-то научная диссертация, реестру схем и графиков. Татьяна приняла тон эксперта по всей этой классификации и систематизации, и имела вид человека, съевшего собаку в японском шоу-бизнесе.

Я не верила своим глазам! Моё имя стояло на видном месте, в начальной картине первого акта. Правда, и Марк, и Джонни, и сама Татьяна тоже играли в самом начале спектакля наряду со мной.

Гото-сан, второй помощник ассистента режиссёра, подошёл к Татьяне поболтать. А я продолжала водить пальцем по всем картинам первого акта, затем второго, боясь, что перерыв на обед закончится, а я так и не найду больше своего имени! А, нашла! Congratulations! В достославной сцене помолвки сладкой парочки, перед началом второго антракта. И опять мы были в одной упряжке: Марк, Джонни, Татьяна и я. И у меня, оказывается, уже был не один выход, а целых два! Я судорожно стала искать своё имя в третьем акте. Ведь три выхода ещё лучше, чем два? Увы, и мои выходы, и выходы моих соплеменников закончились. Ну что ж… За два выхода на сцену я, пожалуй, лучше подкреплю своё драматическое будущее, чем за один, тот, к которому так тщательно готовилась. Только придётся учить новые реплики на японском, для начальной сцены.

Татьяна окончила весёлую болтовню с господином Гото и, едва оглянувшись на меня, вышла из зала. Да и мне надо было «отметиться» у Хории-сан, которая опять что-то обсуждала с продюсером. Потоптавшись невдалеке и видя, что их совещание ещё не подошло к концу, я решила отлучиться в rest room^[18].

Нагао-сан сидел в одиночестве на обтянутой коричневым дерматином лавочке, в холле, отделяющем репетиционную сцену и туалет. Всенародный любимец, певец и актёр, как простой студент, орудовал кнопками мобильного телефона, отправляя, видимо, СМС. А чуть поодаль, в кучке, как воробьи на ветке, на дерматине устроились танцоры. Одни держали на коленях ланч-боксы, другие склонились над своими айфонами. Проходя в туалет, я по-дружески махнула парням рукой: «Привет!» Парни скупо улыбнулись.

Время было обеденное и мне тоже хотелось есть. Но я не рассчитала, что застольная репетиция займёт весь день. Репетиционная сцена находилась в глухом месте и до ближайшего кафе было минут пятнадцать быстрым шагом. Так что от обеда я отказалась. Просто купила около туалета, в автомате для продажи прохладительных напитков, кока-колу и направилась обратно в зал.

Я шла по холлу прямо на Нагао-сан, и он уже издалека поедал глазами мои обтягивающие джинсы, усыпанные стразами. Да так, что у меня под ними так-таки запылали огнём body line, а стразы чуть не расплавились. Тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что у самодостаточного певца и актёра в жизни имелись все привилегии, удовольствия и блага. Единственное, чего ему, по всей видимости, не хватало – это body line со стразами. Вот уж загадка!

Я смутилась и быстренько прошмыгнула в зал. Кажется, кое-что с вопросом о чёрных просторных спортивных костюмах начало проясняться. Я догадывалась, они нужны были не только для свободы движений на репетициях, но и для отвлечения мужской, изголодавшейся части главных действующих лиц, от женских линий и форм, мешающих звёздам вне сцены, в их бесконечной внутренней работе над ролью, а на сцене – для полного перевоплощения в своего героя.

Поборов в себе Еву и испытывая чувство вины перед звёздной частью труппы за то, что мешаю им вжиться в роль, я быстро накинула просторный дождевик, делая вид, что мне холодно.

Хории-сан подошла попрощаться. На послеобеденную читку она не оставалась из-за неотложных дел. Да она мне больше и не нужна. Я и без неё уже знала, каков мой заработок, и сколько она урвёт из него по окончании гастрольных показов! Кроме этого, её указы, инструктаж и шиканье будили во мне повстанческий дух. Таким образом, иллюзий насчёт того, что менеджер, в случае чего, встанет на защиту моих прав и гарантий, у меня не осталось, и надёжнее было бы опереться на товарищеское плечо Америки в лице Марка и Джонни. А они у режиссёрского столика аккурат беседовали с Татьяной Рохлецовой, стоявшей задом к верхам и низам. И этот зад, как легальный паспорт в тесной корочке, был гордо предъявлен таможенному контролю, то есть Нагао-сан и господину Кунинава, только что вернувшимся на свои почётные места. Однако когда в дверном проёме показалась госпожа Фуджи, Татьяна сдала позиции и без промедления отступила к нам, тылам.

Я уткнулась в текст «Камелии». Иероглифы натачивали свои самурайские мечи, готовясь к атаке, и от страха и голода мне стало дурно.

Читка началась. Первая сцена первого акта шла полным ходом, а режиссёр всё не произносил желанные слова: «Госпожа Аш, ваша реплика!» Марк и Джонни подавали голос, перекликаясь по-английски с главным персонажем Нагао-сан.

Я мало что понимала в развитии сюжета. По той простой причине, что не знала, о чём пьеса. Текст её пришёл по почте совсем недавно и содержал в себе двести страниц. Соответственно, их бы я не освоила и за двести лет, а японские друзья не имели времени читать всё это и пересказывать мне содержание.

* * *

Я подвела безрадостный итог: в одном из двух своих выходов я была простой статисткой. Хорошо. Зато у меня был козырь – последняя картина второго акта. Там у меня яркие эмоциональные реплики, раскрывающие глубину характера английской леди, её великолепие, пучину дамской психики, искусно прячущую под улыбками ревность к чужому счастью, к чужой, а не своей, помолвке, сожаление об уходящей молодости, скорбь о несбывшихся любовных грёзах.

Ждать пришлось долго, часа два, с учётом замечаний режиссёра, уточнениями реплик, произносимых словоохотными альфа-персонажами и прерываемых режиссёрскими разъяснениями нюансов постановки.

Я старалась уйти в прострацию, заняться медитацией. Более того, уже намеревалась перевернуть пьесу вверх тормашками, чтобы не видеть в тексте ряды противников, пестрящие чёрточками и загогулинами. Но шелестеть страницами в унисон низам и верхам было стратегически важно для актёрской карьеры.

Листая страницу за страницей, мы подошли к долгожданной сцене помолвки и к поздравлениям. О, вот он – мой звёздный миг! В зале образовался вакуум. Тишина. Я набрала воздуха в лёгкие, потому что ну никак не могла с первого раза, без запинки, произнести это заковыристое английское слово «Congratulations!» и… не произнесла его… За меня это сделал Марк. Ничтоже сумняшеся он прочитал с прекрасным английским акцентом и преувеличенным рвением все мои шесть коронных фраз. И слово «Congratulations» далось ему с первого раза.

Оцепенев, я косо смотрела на Марка, но читка шла к третьему акту, равнодушная к моим страданиям. У меня не было слов! И дар речи пропал.

Режиссёр объявил десятиминутный перерыв. Татьяна Рохлецова обратилась ко мне с пониманием, сочувственно:

– Что, даже слов не дали?

– У меня их отобрал Марк, – с безразличием в голосе и горечью в душе ответила я.

У самой Татьяны было целых три выхода. Два в качестве статистки, и один в середине второго акта, с репликами, вернее, с какими-то восклицаниями «Oh!», «Ah!», «So pretty!», «Darling, buy this to me!»^[19] Да, негусто. Но хронометраж её второго выхода равнялся пяти минутам.То есть слов-то было мало, зато телодвижений много. А у меня вдруг отняли реплики, и время моего выхода не превышало трёх минут. «Ничего, – философски размышляла я, – у каждого своя судьба и свой шанс».

Часов в пять, после окончания застольной репетиции режиссёр подозвал Марка и меня. Оказывается, мы были супругами по сцене, и соответственно, шесть реплик подлежали справедливому супружескому разделу: три – Марку, три – мне. А выкрики «Congratulations!» щедро доставались нам обоим. Марк раскинул руки с возгласом «Oh, sorry!»^[20], но я чувствовала его разочарование – жена «отбирала» у него половину завещанного состояния, одну вторую шанса на успех. Сорри, любимый!

Режиссёр Сато-сан попрощался, но низы не трогались с места, пока верхи не наговорились и не покинули репетиционный зал. Марка и Джонни как ветром сдуло, и Татьяна куда-то пропала. Уф-ф, я поспешила к метро, купив наконец бутерброд и жуя его по дороге.

Группки действующих лиц шли тем же путём, что и я, но никто из них не делал мне знака присоединиться к их стае, будто я была незнакомкой. От здания, где находился репетиционный зал, отъезжали «мерседесы». За тонированными стёклами прятались верхи.

Поужинала я в забегаловке возле отеля. Надо было экономить свои «преподавательские», поскольку гарантии выплатят только через три месяца, по окончании гастрольных показов. «Невероятно! – кипятилась во мне демократия. – В Европе актёры устроили бы забастовку!» Затем позвонила маме, делясь с ней подробностями дня первого. Гематома на её голени так и не заживала, и чувствовала она себя неважно, объясняя это ежедневным приёмом препаратов, разжижающих кровь. С пылу, с театрального жару меня бросило в холодный пот – мама призналась, что самовольно прекратила приём лекарств. Пришлось долго отчитывать её за «самоволку» и убеждать не принимать решений без консультации у кардиолога.

Мне было тревожно. Но надежда, сама страдающая звёздной болезнью, шептала: «Всё будет окей».

Глава 6

Кажется, день выдался солнечным. Окна моего номера выходили на стену высотного здания, стоявшего почти впритык к отелю. Так что все краски неба и солнечные лучи были замурованы в бетон. Но дождь кончился.

Я встала в пять утра, чтобы «раскачаться», посмотреть новости CNN и привести себя в порядок. Затем мне предстоял долгий путь на окраину Токио, в репетиционный зал. Впервые одна, без группы поддержки, я готовилась разгадать чайнворд токийского метро и не пасть на перроне в неравном бою с иероглифами, обозначавшими стыковки линий, направлений и названия станций. У меня учащалось дыхание, когда я думала, что не успею подняться из подземки на белый свет без пятнадцати девять.

Покинув отель, я удостоверилась, что день и вправду солнечный. До метро было двенадцать минут ходьбы. Я, как водолаз перед погружением в бездну, дышала полной грудью. На узкой улочке, ведущей к скверу с видом на Токийскую башню, владычество гостиничного кондиционера завершалось триумфом O₂.

В сквере кристальные капли росы на листьях азалий покачивались, а солнце заливало золотом мрачные костюмы служащих, спешащих каждый к своему бизнесу. Слышались трели соловья, а когда он замолкал, то кукушка на свой манер куковала соло о неумолимости времени.

Я почтительно разглядывала Токийскую башню, копию Эйфелевой, только всю в красном. Жаль, что было много прохожих. А то я бы крикнула ей: «Congratulations! Вы с госпожой Эйфель – на удивление сладкая парочка!» С участившимся дыханием спустилась в метро. На перроне ждал поезда Марк. Не своя от радости я бросилась к нему с объятиями и тут же сделала признание в панической боязни токийской подземки. «Ну, что-то вроде клаустрофобии», – пояснила я Марку, который не понимал причины моих страхов. Сам-то он был стреляным воробьём в сложных подземках Осаки, Хиросимы, Нагоя, и на мякине токийского метро его уже было не провести.

За час езды я многое узнала о личной жизни американца. Ему было под шестьдесят. «А выглядите вы, как Ричард Гир!» – сделала я ему искренний комплимент. Таким образом, мы сблизились ещё больше, и я даже осмелилась назвать его «honey»^[21], поскольку он являлся моим новоиспечённым супругом по сцене. Ему очень понравилось, как я его назвала, и он признался, что ищет девушку для совместной жизни и мечтает о рождении дочки. И как-то таинственно глянул мне в глаза. А я без промедления стала разглядывать серый пол вагона, боясь выдать взглядом свои глубокие сомнения в данном начинании.

На окраине Токио, выходя из метро, мы с Марком категорически разошлись во мнениях, в какую сторону идти к зданию с репетиционной сценой – направо по улице, или налево. Я настаивала повернуть налево, и мы долго плутали по улочкам с жилыми комплексами и частным сектором. Было без десяти девять. Мы заблудились. Марк уже выходил из себя, потому что опоздание на репетицию приравнивалось к краху актёрской карьеры. А он, по моим наблюдениям, тоже метил в дамки… нет… в ферзи.

Нарушая утреннюю тишину спального района Токио и пугая стуком каблуков благовоспитанных прохожих, теперь мы бежали в правую сторону от станции метро. Зазвонил мой мобильный. Накамура-сан заботливо поинтересовался, не забыла ли я о репетиции.

– Нет, не забыла, – лепетала я, задыхаясь от утреннего марафона. – Мы с Марком заблудились. Но уже почти у входа.

– С Марком?! – удивился продюсер, почему-то выведенный из равновесия.

– Поторопитесь, госпожа Аш, лучше не опаздывать.

Краснощёкий Марк, уже обвинивший меня во многом, напоследок предъявил ещё одно загадочное обвинение:

– Никогда тут и никому не говори, с кем ты заблудилась! Не называй имён! Этим ты всё испортишь!

Задать вопрос: «Что испорчу?» – я не успела. Взмыленные, мы были у двери в репетиционный зал.

– Войду первым я, – по-джентльменски заявил Марк, – а ты – через пару минут.

По его тону я поняла, что уже никогда не буду той девушкой, которую он ищет. «Слушаю и повинуюсь» я, естественно, не сказала, так как вовсе не собиралась подчиняться прерогативам американца. Поэтому вошла в зал сразу же вслед за ним, ровно в девять.

Труппа была в полном сборе, но лишь некоторые холодно ответили на мои сердечные пожелания доброго утра. Марк сидел как ни в чём не бывало, рядом с Джонни. Возле них – Татьяна, а на единственном свободном стуле лежала её сумка. Таня сделала мне знак, приглашая сесть рядом. О, идёт потепление… Она заняла мне место.

Репетиция в выгородке началась. Зал был огромным. Актёры и статисты расположились вдоль стен, кто на стульях, а кто и на полу. География сцены была отмечена мелом, а декорации – подручными средствами. У противоположной стены, на дальнем расстоянии, сидели за столами верхи: Нагао-сан, Фуджи-сан, Кунинава, господин Одзима и ещё с десяток VIP-актёров.

Оттуда, издалека, янтарные глаза были направлены не на режиссёрский стол, а в нашу сторону. «Так понятное дело, – промелькнуло у меня в голове, – нас тут, белых ворон, целых четыре особи». И чуть передвинула стул, прячась за бетонную колонну, подпирающую плафон.

Репетировались сцены выборочно, не с самого начала. Сато-сан называл номер картины, и действующие лица, держа тексты в руках, собирались в кучку на очерченной мелом сцене. Пока режиссёр беседовал с ними, мы с Татьяной болтали. А когда начиналось сценическое чтение и актёры произносили реплики, глядя в тексты и почти не двигаясь, мы с Таней всё равно болтали. Хотя все до одного японские коллеги-омеги и альфа-статусы склонялись над «Камелией» и водили пальцами по страницам. Помощник режиссёра сделал нам замечание:

– Госпожа Рохлецова и госпожа Аш, следите за текстом!

Марк и Джонни тоже притихли, делая вид, что как будто бы что-то понимают в ладной дружине иероглифов ремейка. Татьяна сидела, закинув ногу на ногу, и по её расслабленности было понятно, что китайские идеограммы – это её конёк. Я была пристыжена! И вжималась в стул, жалея, что мой конёк – автоматический перевод Гугл, и он у меня в персональном компьютере, а тот спрятан от горничной в чемодан, а тот закрыт на ключ и задвинут за холодильник.

Ассистент режиссёра выкрикнул имена Одзима-сан, Татьяны и Джонни. Комик Одзима лишь встал, ничего не говоря, а все уже смеялись. О, оказывается, Джонни и Рохлецова тоже были супружеской парой на сцене. И это дало полное право Джонни, женатому вне сцены на женщине из Нагойя, прижимать Таню к себе, ласкать её руки и даже обнять ниже пояса.

Персонаж господина Одзима был владельцем сувенирной лавки эпохи Тайсё^[22]и очень забавно, с шутками да прибаутками расхваливал чужестранцам японские банные аксессуары для горячих источников «онсен». Публика, в смысле труппа и техперсонал, хохотали до упаду. Татьяна почему-то ходила по лавке на цыпочках с возгласами: «Oh!», «Ah!», «Look at this, darling!» А darling, как будто держа в руках фотоаппарат, щёлкал супругу в различных ракурсах. Я внимательно следила за телодвижениями Татьяны. Кокетливое целомудрие в позах, убедительное восхищение иностранки начала XX века при виде диковинок, экзотических безделушек далёкой Японии. Всё в ажуре. Но почему же на цыпочках? Может, это удлиняло ноги? Татьяна была небольшого роста и длину ног могли откорректировать высокие каблуки, а не теннисные тапочки, обутые для репетиций. На мой взгляд, эта инстинктивная женская уловка говорила о непрофессионализме. Вернувшись на место, Рохлецова спросила:

– Ну как?

– По-звёздному, – лаконично шепнула я.

– Это – опыт в японском кинематографе и на сцене, – убеждала меня, дилетантку, профессионалка.

Вдруг Марк возбуждённо вскочил с места, дёрнув меня за рукав: «Наша сцена!»

«Thank you, honey!»^[23] Я чуть не прозевала свой выход.

В середине зала стояли Нагао-сан и мадемуазель Фуджи в лёгком белом кимоно с голубыми цветочками. У обоих не было в руках текстов. Двести страниц с репликами они выучили назубок ещё до начала репетиций. Олимпийцы!

Я робко просунула руку под локоть Марка, а тот, как и положено любящему супругу, прижал её к своему боку и нежно погладил. О-о, и нежности входили в сценарий? Я была решительно против супружеских ласк!

Мы с Марком продефилировали мимо продюсера Накамура-сан и режиссёрского стола. За нами шла целая свита: Джонни под руку с Татьяной, танцоры с партнёршами, и омега-массовка. Неожиданно грубо мой супруг подёргал локтем, чтобы я отцепилась, и театрально раскрыл объятия навстречу сладкой парочке, шикарно крича: «Congratulations!» Я вторила ему, поздравляя Нагао-сан и его суженую. Те, играя не в полную силу, с лёгкой иронией глазели на Марка. Мой партнёр явно переигрывал.

Как потомственная герцогиня, я протянула Нагао-сан руку, изогнутую в запястье. Ласковые янтарные глаза жгли мне лицо, чуть не подпаливая ресницы. Кажется, таким взглядом смотрит мужчина, пытаясь бесцеремонно проникнуть в дамскую душу, заарканить её сердце. Шалун! Так не считается. Я чужая супруга. И это же ваша помолвка, сэр!

Затем мягкая ладонь коснулась моей ладони. Всенародный кумир, идол миллионов поклонниц, подносил для поцелуя мою скромную руку к своим губам, вопрошая взглядом: «Можно? Я правильно делаю?» А я и взглядом, и легонько покачав головой, давала ему понять: «Не надо… Вы – Кесарь, а кесари не целуют руки простым смертным».

Игра глаз заняла лишь секунду, и Марк выпалил:

– Позвольте выразить вам сердечную благодарность за то, что пригласили на романтическое празднование вашей помолвки!

Моя реплика.

– Но что же вы стоите так далеко друг от друга? – я погладила Фуджи-сан по плечу, а она скромно потупила очи. Выполнено безукоризненно! Она – юная девушка из провинции, впервые в жизни видела этих белобрысых чудиков, крикливых, размахивающих, как макаки, руками, жахающих, как пощёчины, непродуманные фразы. Марк уже провозглашал обычаи англичан на помолвках, а я подхватывала:

– Ну не стесняйтесь, Мураниши-сан, обнимите невесту! Вы удивительно сладкая парочка!

По-моему, в двух последних словах у меня зазвучала фальшь. Но режиссёр молчал. К нам приближалась фурия, Мичико, истинная невеста Мураниши-сан. Её играла потомственная актриса Соноэ Оцука, с холёным лицом, невероятно популярная, говорящая по-французски. Но без body line.

Тут начался переполох. Татьяна, закатывая глаза, чуть не упала в обморок из-за постыдного ляпсуса, совершённого англичанами. Чужестранцы опозорились! Приняли простую служанку, случайно оказавшуюся рядом с хозяином Мураниши, за его невесту! Режиссёр удовлетворённо произнёс: «Стоп! Переходим к третьему акту». А я врубилась наконец-то в замысел картины. Драматург Инуэ-сан выставляла нас, благородных англичан, на посмешище. И тысячи зрителей будут забавляться, глядя на наш бред и культивируя ксенофобию.

Я нашёптывала свои соображения на ухо Марку, а он, не реагируя, произнёс мудрую вещь:

– Какая разница! Играй то, что тебе велят! И получишь за это свой миллион.

Да-а, аргумент был веским. И деваться было некуда. Но мне не хотелось выглядеть посмешищем для японской публики. За отечество, так сказать, обидно.

Перерыв. В сумке у меня лежали бутерброды, а Татьяна запаслась ланч-боксом. Мы уселись в холле на дерматине. Фуджи-сан, весёлая и беспечная, проходила мимо, в туалет. Увидев нас, она замедлила шаг и по-свойски спросила:

– Что, обедаете?

Мы с Татьяной дружно закачали головами – «Да, вот… обедаем…»

– А мне бы надо похудеть, – легко призналась в самом сокровенном богиня японского театра и кинематографа. Какая же она всё-таки простецкая!

– Нет-нет, что вы, госпожа Фуджи! Не мучайте себя диетами! У вас прекрасная фигура! – это я так разгорячилась. А Татьяна молчала. Лишь бросила скучающий взгляд в спину уходящей звезды.

Я ела бутерброды, слушала опытную Татьяну, наматывая на ус ценные сведения о шоу-бизнесе. Для своего актёрского будущего.

– Не так давно я снималась в одном фильме… женская роль второго плана… там я спасаю от смерти главную героиню. Ну вот, а моё имя даже в титрах не указали, представляешь?

Не-а, я не представляла… Как такое могло быть?

– А вот так, – с сарказмом закончила историю Татьяна.

Я догадалась, что она в целях самосохранения не делает вслух ни содержащих обличение выводов, ни критических заключений. Как говорится, молчит в тряпочку. Ну что ж… Может, и верно… «Осторожность не помешает», – сделала я своё умозаключение.

– А тут пошла на кастинг для рекламного ролика, – продолжала Таня. – Реклама средства для эпиляции. За десять секунд на экране платили хорошие бабки… триста тысяч. Выстояла чудовищную очередь… Вокруг сотни длинноногих европейских красоток, манекенщиц под метр девяносто. И я на их фоне – маленькая и кругленькая… Ну всё, думаю, не пройду, зря день потеряла. Через неделю звонят – приглашение на съёмки. И что ты думаешь, нарядили меня в бикини, а вместо ног приделали хвост русалки. Нас, русалок, было две… ещё какая-то мисс из России. Посадили по ту и другую сторону местной манекенщицы… худой как щепка… ноги, как будто в кавалерии служила. И вот нас, золотоволосых европейских русалок, заставили гладить её ноги, приговаривая: «Хочу такие же!»

– Отпад! – резюмировала я вслух. А про себя подумала: «Ни за какие «бабки» не стала бы сидеть с хвостом русалки и гладить чьи-то конечности». Да ещё и приговаривать: «Хочу такие же». Ой, что сказали бы мои студенты, увидев Ларису-сенсея по телевизору в бикини и с хвостом русалки?! А администрация университета? Бесчестье!

Перерыв заканчивался. Очень хотелось кофе. Возле господина продюсера в углу на столике имелась кофемашина эспрессо. От неё исходил лакомый аромат, делающий железобетонную обстановку репетиционной сцены почти домашней. Но дело в том, что к кофе прикладывались только верхи. Нагао-сан уже налил себе чашечку. Сделал он это с конфузом, идущим ему как зайцу курево. Одзима-сан подошёл к кофеварке с шуточками. Фуджи-сан, как девочка, забавно подбежала мелкими шажками.

Низы тоже, наверное, хотели кофе, но не могли полноправно, наравне с олигархами, обслужить себя горячим напитком. Я шепнула Татьяне:

– Ты хочешь кофе?

– Да, хочу.

– Так пойдём нальём?

– Не-е, не пойду. Иди сама.

Тогда я повернулась к Марку и Джонни:

– Do you want some coffee^[24]?

– Oh, yeah, please^[25]!

– Let’s take it^[26]? – показала я в сторону кофемашины.

– Oh, no, no, thanks^[27]!

Они чего-то боялись.

Национальный девиз Французской республики провозглашает кроме свободы и братства ещё и равенство. Оно-то и толкнуло меня плюнуть на кастовое деление и подойти к кофемашине, спрашивая на ходу у Накамуры-сан:

– Можно ли мне налить себе немного кофе?

– О да, конечно! – любезно ответил продюсер. – Наливайте когда вам угодно, не стесняйтесь, госпожа Аш!

А о трёх других членах нашей законной иностранной группировки не упомянул.

Я налила кофе в пластмассовый стаканчик, чувствуя на себе взоры верхов и видя ревнивые гримасы низов. Кроме того, у меня почему-то загорелась задняя часть джинсов, которую я ненароком повернула к столу «главных».

Режиссёр объявил репетицию второй картины третьего акта. Значит, сцены с выходом моей героини на сегодня закончены. Ну и зачем сидеть-то? В моей стране рабочее время строго регламентировано. За сверхурочные доплачивают. А Хории-сан вряд ли сделает надбавку к моим гарантиям.

Всё было так. Но во Франции меня доводила до бешенства чересчур скрупулёзная регламентация рабочего дня. Особенно в кассах вокзалов. На стеклянной двери было чёрным по белому написано: закрытие в 20:00. А предприимчивые служащие SNCF^[28] не пускали купить билет уже без двадцати восемь. Ругайся не ругайся – эффект был один. На поезде уже не уедешь. В 20:00 и ни минутой позже служащие снимали фуражки и уже уходили домой. И к начальству не было смысла обращаться. Закрытие в 20:00 означает не конец обслуживания пассажиров, а выезд из парковки, на ужин с семьёй.

Было три часа. Глядеть в книгу и видеть фигу, скрученную китайскими идеограммами, я не собиралась. Положив текст пьесы в сумку, я предложила Татьяне:

– Слушай, давай пойдём в кафе? Всё равно наших выходов больше нет. Время – деньги.

Татьяна ответила:

– Иди, если хочешь. Я останусь.

Она держала меня на расстоянии. И объяснений, почему надо оставаться, закончив репетицию с нашими выходами, не давала. Ну очень осторожная персона!

Пока сменялись картины и одни действующие лица расходились по местам, а другие сходились в центре зала, я без резких движений начала перемещение к выходу. Нагао-сан с блокнотом в руках, как наблюдатель ООН, следил за моей передислокацией.

Иного пути, чем через стол продюсера, не было, и Накамура-сан уже вопросительно смотрел на мою сумку и дождевик. Пришлось отпрашиваться:

– Накамура-сан, можно мне уйти? Всё равно на сегодня у меня выходов нету.

Лицо продюсера застыло на две секунды. Две секунды он медлил с ответом, давая, видимо, мне повод для размышления. Затем совсем не строго сказал:

– Да-да. Если у вас есть неотложные дела, конечно, идите…

У меня действительно были неотложные дела в такой солнечный день: прогуляться по Гинзе, зайти в дорогие универмаги «Mitsukoshi» и «Printemps», посмотреть осенне-зимнюю коллекцию одежды и обуви, поискать для мамы красивое пальто с мехом, которое я решила подарить ей по окончании гастролей и по получении приличных, даже с вычетом 30 процентов, гарантий. А ещё маме нужны были добротные тёплые сапоги. И осенние туфли – мне нравился бренд «Geox». Их бутик как раз находился на Гинзе. Купишь – и не прогадаешь. Комфорт и отличное качество. Мысли о покупках для мамы радовали сердце. Я баловала не столько себя, сколько её. После кончины папы, которого я, наивная, раньше считала бессмертным, мама стала мне ещё дороже, и я поклялась беречь её как зеницу ока. Кроме этого, когда я была маленькой, она всем жертвовала для меня. А теперь, когда я встала на ноги, наступило моё время жертвовать.

В детстве у меня с мамой почти не было разногласий. Мы ссорились только по одному поводу: в зимнюю стужу она заставляла меня надевать вниз рейтузы с начёсом, чтобы не застудиться «по-женски». Я ненавидела эти неэстетичные рейтузы, делающие меня толстой.

Шагая к метро, я размышляла, почему продюсер Накамура-сан помедлил на две секунды с ответом. Он обычно вообще не медлил. Всегда давал ответ моментально, не сомневаясь. Может, со своей демократией и равенством я что-то делала не так? А что, если это навредит моей карьере артистки? Я ещё не знала неписаных законов японского шоу-бизнеса и закулисных правил поведения. И надеялась выведать это у опытной Татьяны. А пока решила затеряться в актёрской стае, укрощая своё стремление к индивидуальности.

Вернувшись в отель и говоря с мамой по телефону, я описала ей роскошное кашемировое пальто с меховым воротником и попросила измерить длину плеча, рукава и объём груди, чтобы не ошибиться в размере.

Мама была в приподнятом настроении. Она тоже ходила по магазинам и купила себе на зиму добротный свитер из мягкой шерсти и тёплые брюки. И виновато добавила:

– Довольно дорогие…

– Мамочка, трать без стеснения! Я тебе оставляю деньги на дорогие качественные продукты и одежду, недоступные на твою пенсию.

Мама чувствовала себя хорошо. И я чувствовала себя хорошо.

Главное, чтобы мама была здорова. И тогда живи-не тужи.

* * *

Подключив интернет, я набрала в поисковике на катакане имя Татьяны Рохлецовой. Информация о профессиональной актрисе японского театра и кино была очень скудной. Где-то преподаёт русский язык, подрабатывает в каком-то баре, два года назад играла мелкую роль в спектакле «Кровавая Мэри». Больше ничего. Ни фильмов с её участием, ни выходов на сцену. Зато её имя без конца высвечивалось на сайтах знакомств. Поиск мужчины для дружбы и прочих дел. Она не она – не проверишь, не зарегистрировавшись на сайте. Ну что ж… Информации нет, остаются лишь смайлики^[29]:)

Глава 7

С Марком на перроне я не встретилась, но благодаря сотням километров, намотанных по Японии на «Тойоте» БУ, чувство ориентации на этот раз не подвело. Я чётко и правильно вышла из метро на окраине Токио, на нужной станции и в нужном направлении.

Впереди меня шла молодая актриса из нашей труппы, играющая роль дочери господина Мураниши. Я бегом догнала её и, радостно пожелав доброго утречка, принялась было общаться. Но она ответила мне нехотя и, закинув конец белой шали с кистями на плечо, совершила марш-бросок вперёд, отрываясь от меня метров на сто. Ага, со мной рядом почему-то идти не желают…

Зайдя в репетиционный зал, я первым делом подошла к столу продюсера и витиевато попросила прощения за вчерашний уход до полного окончания репетиции. Накамура-сан был очень добр ко мне, ответив, что даже не стоит извиняться.

Татьяны ещё не было. Марк и Джонни что-то обсуждали с напряжёнными лбами. Уж не требование ли выплачивать гарантии, как всем нормальным людям, в конце каждого месяца, между двадцатым и двадцать пятым числом?

Я положила сумку на соседний стул.

Нагао-сан сидел в одиночестве, тыча пальцем в кнопки мобильного. Мне надо было переодеться в раздевалке, сооружённой в виде походной палатки возле стола главных. Пришлось идти прямо на кумира, и, здороваясь, кланяться. Опять его взгляд прожигал мне до дыр джинсы. Уж и сомнений не было, что у Нагао-сан чересчур мощная аура, и что его глаза обладают особой силой, магией графа Калиостро, метателя огненной энергии и поджигателя. Ощущение, что у тебя воспламеняется кожа мягких частей, было не из приятных.

В раздевалке слышались женские голоса. Я постучала. Мне ответили: «Эми-чан, это ты?» Я просунула голову в раздевалку, а зад торчал прямо перед носом поджигателя. Опыт удался. Горело то, что находится ниже поясницы. Я была в шоке. Такого со мной ещё не случалось!

Три девушки совершали в раздевалке обряд утреннего туалета. Фуджи-сан, как Мария-Антуанетта^[30], стояла, раскинув руки, а девушки облачали её в кимоно. Одна из них произнесла немилостиво что-то вроде: «Уберите голову! Королева ещё в исподнем!» А тут и Татьяна подоспела со словами:

– Ты вот вчера ушла рано, а мне дали ещё один выход! В первой картине второго акта. Я из правой кулисы бегу к выходящему из левой Джонни и бросаюсь к нему на шею. Дальше вообще мы должны слиться в поцелуе, но я уже позвонила своему менеджеру и категорически отказалась. А обниматься вот придётся…

Ух ты! Равенство и регламентация рабочего дня сыграли со мной злую шутку! Я не получила лишнего выхода, пусть даже с поцелуями…

Джонни, видимо, решил прорепетировать эту сцену перед началом, и подлетел к Тане с объятиями. Она остудила его пыл:

– Слушай, я предупредила своего менеджера об отказе от поцелуев. Менеджер уже позвонила господину Накамура и всё улажено.

Джонни обиделся:

– А я вот получил приглашение на кастинг «Ромео и Джульетты», готовящейся к выходу в январе.

– Неужели на роль Ромео? – влезла я в супружеские распри.

Татьяна сухо поздравила супруга и, повернувшись ко мне, цокнула языком: «Какой там Ромео! Его и на роль Париса не возьмут. Ромео у них будет из Страны восходящего солнца. На главные роли чужих не берут! Ха-ха… А наш Джонни будет статистом… каким-нибудь служкой у Капулетти…»

Трудно было поверить в то, что Джонни, жгучего брюнета, метр восемьдесят ростом, и вообще прирождённого итальянского любовника, на роль Ромео не возьмут.

– Не возьмут! – подтвердила Татьяна – Тут даже истинного арийца Гитлера играют отечественные актёры!

Режиссёр созвал народ на отработку начальной сцены. Английское судно «Faith» входит в Нагасакскую гавань. С очерченного мелом трапа спускается Мураниши-сан. За ним англичанки – Татьяна и я, а потом массовка. Джонни и Марк встречают господина Мураниши на берегу.

Мы выстроились в цепочку, в порядке греческого алфавита. Нагао-сан, альфа, разумеется, во главе. Таня на пять минут оказалась в позиции «бета», а я в «гаммах». Звёздный Нагао-сан, без капризов, до неприличия скромно вслушивался в указания режиссёра, не встревая, не переча и не навязывая своих требований. Татьяна дышала ему в затылок. Английских леди встречали японские представители неизвестно чего. А вслед за мной матрос нёс мои коробки со шляпами и чемоданы с бриллиантами. Матросом был красивый парень, танцор Джун. Он уважительно, как знатной даме, объяснял мне то, что я не совсем понимала в замечаниях режиссёра. Мы разговорились, и в перерыве он познакомил меня и Татьяну с другими красавчиками-танцорами. Я сказала, что могу танцевать аргентинское танго, которому училась в танцевальной студии в Париже, и даже ездила на фестиваль в Буэнос-Айрес. Один из парней, Аракава, обрадовался:

– О! Здорово! А я по совместительству преподаю танго в Токио.

Ну вот и славненько… Контакт по совпадению интересов есть!

Пока мы беседовали с танцорами, смеясь и кокетничая, Нагао-сан недовольно зыркал в нашу сторону. А другие VIP-персоны любезничали между собой.

Сразу после перерыва режиссёр вызвал Татьяну и Джонни. Все с нескрываемым удовольствием созерцали сцену пламенной встречи английских любовников. Татьяна издалека бежала к любимому с криком «Майкл!», бросалась ему в объятия, а её партнёр Майкл, то есть Джонни, кружил её по сцене, протягивая губы для поцелуя. Татьяна отвернула от партнёра лицо, а режиссёр понимающе кивнул, в смысле «Да-да, предупреждён!».

Татьяна возвращалась на место с гримасой, близкой к отвращению, и ворчала: «Вот влипла! И так будет все три месяца!» А Джонни остался доволен близостью с партнёршей и приглаживал растрёпанные кудри.

Я старательно делала вид, что слежу за текстом и понимаю написанное. Перелистывала вместе со всеми страницы, а также не забывала и прятаться за колонну от настойчивых взглядов кумира всех японских женщин. Затем осаждала себя: «А куда ему смотреть, как не прямо перед собой? А тут я сижу… Ну да, очень я ему нужна! У него таких, как я, хоть пруд пруди… А может, он на Марка смотрит? Или на Джонни? Знаменитости – народ сложный, зачастую не гетеросексуальный^[31]…»

* * *

К трём часам наступила сцена помолвки. Нагао-сан гипнотическим взглядом проникал мне в душу, протягивая руку для пожатия. Маэстро был как оголённый провод – при контакте с его кожей меня прошибало током.

Такой поворот событий не был предусмотрен. Меня и в школе тошнило от опытов по воздействию электрического тока на мышцы расчленённой лягушки. «Попробую-ка я завтра увильнуть от рукопожатия», – отважно решила я.

Надо сказать, что у меня никогда не выявлялось тяги к знаменитостям. В юности я не пищала и не плакала от восторга на концертах какой-нибудь рок или поп-звезды. Мне не нужны были их автографы, и знакомство с народными любимцами мне было безразлично. Кумиры избалованы визгом девиц. И известность открывает им доступ не столько ко всем видам материальных благ, сколько к вседозволенности и имперской убеждённости в том, что они, избранники, получают естественное право владеть любой понравившейся им женщиной. Достаточно было почувствовать, что кумир, плейбой или просто самовлюблённый стиляга уверен в том, что от его неотразимости я уже вверх лапками, как внутри меня со злостью захлопывалась какая-то дверца. А дальше все применяемые им чары и шаблоны соблазнения были бесполезны. Я становилась недоступной. Поэтому в целях экономии энергии я поворачивалась к нему спиной ещё в самом начале звёздных игр.

Когда режиссёр объявил об окончании репетиции, я зашла внутрь раздевалки. За её тонкой стенкой в репетиционном зале меня ждала Татьяна. Был уговор идти к метро вместе. Пока я переодевалась, к Татьяне подошла Агнесса – я узнала её голос. Агнесса была наполовину американкой, наполовину японкой. Таких здесь называли «хафф», от английского слова «haff», то есть половина. В спектакле Агнесса участвовала в основном в массовке, а в двух-трёх сценах танцевала с пятью другими японскими девушками. Весь коллектив называл их «dancers», танцовщицами, хотя ни одна из них не являлась профессиональной.

Агнесса спросила у Татьяны, кого та ожидает.

– Госпожу Аш, – ответила моя приятельница.

– А! Мадмуазель Аш? – с прекрасным французским прононсом и явной издёвочкой хихикнула Агнесса.

И обе почему-то ехидно засмеялись. Мне стало не по себе. Несмотря на это, я пошла с Татьяной к метро, хотя и её смех, и смех танцовщицы Агнессы ввели меня в недоумение. Этим двоим я уже не доверяла.

Татьяна всю дорогу рассказывала о своём богатом опыте в японском шоу-бизнесе.

– А в прошлом году, значит, пошла я на кастинг ещё одного рекламного ролика. Два дня с утра до вечера продюсеры проводили отбор девушек. Я намаялась в очереди часов восемь. Столпотворение… Жара… Тётки все злые… Продюсеры, как церберы… И в итоге ни одна из шестисот девушек им не подошла! Потом вроде два дня парней мочалили. И что ты думаешь? В рекламу взяли… собаку!

– О! А! – восклицала я, начиная сомневаться в правдоподобности того, что мне тут толкуют, и чувствуя, как с ушей у меня виснет лапша.

Около метро я предложила Татьяне:

– Вон кафе… Давай выпьем кофе, посидим, поболтаем?

Нет, у Татьяны в шесть тридцать свидание.

Ну ладно… До завтра!

Глава 8

Я всё-таки порылась в интернете и разыскала на сайте YouTube рекламу, на которую не взяли ни шестьсот девушек, ни столько же парней, а одну-единственную собаку. Зато красавицу и милашку. Белоснежная лайка с небесно-голубыми глазами рекламировала средство от болей в желудке при переедании… Ну и коту понятно, что рекламодателям собака выходит дешевле. Но зачем же устраивать зверские пытки молодому поколению, пробивающемуся правдами и неправдами в шоу-бизнес и жаждущему урвать полмиллиона йен за несколько секунд на экране?

Приверженность к демократии здорово негодовала внутри меня. Было ясно, что мне с моим мировоззрением трудно будет вписаться в японский шоу-бизнес. Но хоть лапшу на уши мне, по всей вероятности, не навешивали.

* * *

Репетиция началась, а стул Нагао-сан был пуст. Неужели опаздывает? Я уткнулась в текст, не прячась за колонну. Вскоре нас вызвали на сцену прибытия английского судна «Faith» в Нагасакскую гавань. Режиссёр между делом сказал, что сегодня Нагао-сан даёт концерт, и за него будет репетировать его помощник Кейширо-сан.

Я впервые видела этого лысого дядечку, а может, за три дня просто не запомнила его омега-лица. Агнесса шепнула нам, что Нагао-сан поёт сегодня в огромнейшем концертном зале «Super Arena» в Сайтама, недалеко от Токио.

Ого! Вот это размах! Концертный зал в десять раз крупнее парижского «Олимпа», на двадцать две тысячи зрителей! Круто… Мне почему-то стало пусто в битком набитом репетиционном пространстве… И за колонну не надо прятаться, и пожарных вызывать не будем из-за воспламенений…

Потом мы с Татьяной сидели на дерматиновой лавочке, вынимая бутерброды из сумок. В туалет мимо нас шла Агнесса с подружкой из танцовщиц. Я уже отметила эту особу из-за того высокомерного вида, лишённого обычной японской застенчивости, с которым она расхаживала по импровизированной сцене. Вдобавок ко всему у особы было восхитительное имя Асука. Слог «су» произносился по-японски очень кратко. Получалось «Аска».

Аска не очень-то раскланивалась перед нами, и едва Агнесса познакомила нас, достаточно развязно засмеялась и направилась альфа-походкой в туалет.

Лишних вопросов я старалась не задавать, и долгое время находилась в неведении, почему же Аска позволяет себе этакую лёгкую надменность в поведении, а также этот смех, не без дерзости, не японский.

Хотелось, конечно, также спросить у Агнессы, сколько дней Нагао-сан будет давать концерты… Но та могла неправильно истолковать моё чисто женское любопытство, приняв его за интерес к маэстро.

Уже перед самым концом дня режиссёр решил прорепетировать сцену помолвки. Пятидесятилетняя Фуджи-сан так же безукоризненно исполняла роль шестнадцатилетней девушки, глядя влюблёнными глазами на лысого дядечку Кейширо-сан. А почему бы и нет? Он был очень душевным. И ладонь у него была большая и тёплая, когда он тронул в рукопожатии мои пальцы. Ни электрошока тебе, ни короткого замыкания… Глаза его не прожигали во мне дыр, а приветливо, по-отечески рассматривали меня, стоящую чересчур близко и вероломно нарушающую социальную дистанцию в полтора метра, тщательно соблюдаемую всеми японцами при встрече друг с другом.

Мне редко приходилось жать руки японцам. Здесь так не принято. Не гигиенично… И меня заедало любопытство: может, все японские мужчины бьют током при рукопожатии с европейскими женщинами? А ну-ка проведём эксперимент! И я внепланово второй раз протянула ладонь Кейширо-сан. Тот так же приветливо, но уже обеими руками схватил мою руку и энергично потряс её. Не-а… Короткого замыкания не происходило… На ком бы ещё потренироваться? На танцорах! Джун, Аракава и третий танцор Кен как раз складывали в сумки тренировочные костюмы, собираясь уходить. Я подошла к ним с возгласами: «See you, guys!»^[32] и медленно одному за другим пожала руку, задерживая рукопожатие дольше положенного… Для эксперимента… Нет, ни разрядов, ни перемещений биоэнергии и биоплазмы, ни эффекта Джоуля-Ленца… Правда, ребята здорово оживились. Уж не шарахнула ли я их своим биополем?

Как учёный, только что с блеском защитивший научную диссертацию, в эйфории я радовалась предзакатному солнцу, улыбалась прохожим, идя к метро, удовлетворённо посмеивалась.

Татьяна не стала ждать меня, спеша, очевидно, на очередное свидание.

Подводя итоги научных экспериментов, я сделала вывод, что не все как один японцы обладают сверхмощным электрическим излучением мозга. Нагао-сан как полупроводник был особенным.

* * *

В универмаге на Гинзе я измерила длину плеча, рукава и объём груди того роскошного кашемирового пальто, которое присмотрела для мамы. Оно было сшито на неё. Но решила подождать скидок – вот-вот начнутся. Да и компьютер для неё надо бы приобрести, истратив часть будущих гарантий. Общаясь со мной по Скайпу^[33], мама больше не будет бежать со всех ног к телефону при каждом звонке, думая, что звоню я.

Вечером, несмотря на дороговизну звонков в Европу, мы с мамой долго болтали, обсуждая события последних трёх дней. И покупку компьютера, разумеется. Я объясняла маме все преимущества интернета, и что по Скайпу мы будем видеть друг друга и даже вместе пить чай, если поставим компьютеры на кухне.

Потом я описывала наш творческий коллектив, комика Одзима, примадонну Моеми Фуджи, симпатичных парней-танцоров, всех, кроме кумира и поджигателя Нагао-сан, обладающего сверхмощным пульсирующим душевным каналом.

Глава 9

На тротуаре, прямо у выхода из отеля, прыгала на одной ножке девочка лет пяти. Я спросила:

– Почему ты прыгаешь так рано, дорогуша?

Та испуганно отшатнулась от странной леди, белой, как фантом, и с криками «Ока-а-а-сан!^[34]» убежала прочь. Ну да, дети научены родителями и школой, что если кто-то из взрослых обращается к ним на улице, то это потенциальный преступник, педофил^[35], серийный убийца или просто плохой человек.

Ну и пусть! Пусть я буду плохим человеком… Проходя мимо кафе, где за столиком под деревом сидел господин в куртке цвета флага ООН и в шоколадной кепке, я мимоходом нацелила палец на его бутерброды и доверчиво поинтересовалась:

– Что, вкусные?

Господин чуть не выронил бутерброд и остолбенел. Я нарушала установки японской ассоциации «На своих двоих», вторгаясь в частную жизнь пешеходов и отдыхающих.

Смеясь и оглядываясь, пришёл ли «ооновец» в себя, я налетела на трёх девушек в бирюзовом, персиковом и янтарном. Та, что была в бирюзовом, принялась ловить в воздухе свой улетающий IPhone. Но он упал на тротуар и лежал целёхонек. Во-о качество! Мои так сразу распадаются на аккумулятор, сим-карту и привязанный к крышке брелок с Золотым храмом Киото.

Девушки сели на корточки, окружив IPhone и проверяя функционирование приложений. Я виновато подсела в их кружок, но они обозрели меня стеклянным взглядом. Пролепетав: «Простите, я не нарочно!», я, как плохой человек, спаслась бегством. Токийские девушки – это не мои доброжелательные и многотерпеливые студентки из Тохоку. Токийским девушкам палец в рот не клади… Особенно если ты натуральная блондинка из чужой страны.

Мотая сумкой, я скорым шагом подошла к входу в сквер у Токийской башни. Несмотря на инцидент, мне было удивительно хорошо. Дама в кофточке из лилового шифона шла навстречу, сосредоточенно копаясь в сумке «Louis Vuitton». Опять игривое настроение дёргало меня за язык, и я остерегла её:

– Дама, а вы знаете, что в Париже у вас сейчас вырвали бы сумку? Сосредоточьтесь!

Дама подняла на меня глаза, полные ужаса, но через мгновенье видела лишь мою спину. Ну и что? На одну больше… От меня ведь и так шарахаются, как от привидения.

Утренний ветерок, несущий откуда-то ванильный запах бельгийских вафель, одурманивал бушующую всеми красками растительность. Багряные георгины кивали ветру растрёпанными причёсками. Чопорные белоснежные и мандариновые гладиолусы, как подвыпившие английские сэры, медленно покачивались от дуновений. Причудливо постриженные японские кустарники, прямо как бэк-танцоры^[36], выплясывали фламенко вокруг роковой красавицы, Эсмеральды в алом кружеве – Токийской башни. Мой закадычный друг соловей залился трелями, исполняя потрясающую арию о вечной любви. Без сомнения, соловей пел для дамы своего сердца, потому что так поют только влюблённые. Другие птахи, не сдавая позиций, чирикали сладкими голосами на ту же тему.

Мне хотелось кружиться по этому любовному раю, вдыхая ванильный ветер и размахивая сумкой, в которой лежала классная курточка для репетиций. Не может же давать концерты, два дня подряд, в гигантском зале «Super Arena» главное действующее лицо «Камелии на снегу»? Нет, не может! При этой мысли я остановила задумчивую даму:

– Прошу прощения! Не могли бы вы подсказать, как пройти к метро?

Конечно же, я знала, как идти к метро. Просто хотелось общаться с людьми, обнимать их, как Марк и Джонни, хлопать по плечу…

Задумчивая дама голоском певчей канарейки подробно и с удовольствием нащебетала мне дорогу к метро, переспрашивая, правильно ли я её понимаю. Затем попыталась то же самое объяснить по-английски, тратя на меня кучу времени и энергии. О-о, я её обожала! Широко улыбаясь и принося тысячу извинений, я необдуманно и спонтанно погладила её по предплечью. Дама вздрогнула и буквально отпрянула от меня, поправляя рукав лимонной блузки. Ну вот… Из-за дружеского жеста меня вновь причисляют к инопланетянам, фантомам, серийным убийцам или просто опасным лицам…

Всё. Больше шалить не стану! Я, гадкий монстр и коварное чудище, напугала до смерти такого отзывчивого человека!

ОК. Подходя к метро, я уже глядела не на толпу, а в чистое небо с редкими перистыми облаками. Какое оно прекрасное, когда умеешь замечать, что оно существует. Необъятное… Обитель светлых ангелов, ворота из драгоценнейшей лазурной парчи, ведущие в золотой город… Разумеется, он придёт сегодня на репетицию! И я снова буду прятаться за колонну, трезвомысляще сопротивляясь чарам ласковых янтарных глаз.

В испарине я забежала в репетиционный зал с опозданием на девять минут. Но странное дело, в зале был беспорядок и стулья стояли вразброс. Ни звёзд, ни массовки. Один техперсонал… Села с растерянным видом за стол VIP-персон, около раздевалки. Ко мне подошёл Накамура-сан:

– Госпожа Аш, простите за то, что не предупредил вас! На доске объявлений сегодняшний и завтрашний дни числятся как свободные от репетиций. Два дня проводится техническая репетиция, отработка технической стороны постановки, световое и звуковое сопровождение. Ещё раз прошу прощения! Вы ведь встали рано и напрасно поспешили на репетицию!

– Да будет вам извиняться, наилюбезнейший Накамура-сан! Я сама – растяпа! Проворонила объявления, а теперь таращу иллюминаторы, как бестолочь! – вот таким лексиконом мне хотелось прервать искренние сожаления и сочувствие господина продюсера. А тот, бросив взгляд в моё глухо застёгнутое декольте, удостоил меня ещё большего благоволения, взявшись писать номер личного мобильного телефона.

– Вот, госпожа Аш, звоните мне в любое время и по любому поводу!

Я пришла в замешательство от столь особого ко мне расположения продюсера одного из самых крутых киноконцернов японской конституционной империи… Пролепетав слова благодарности и уважительно глядя ему в спину (его вызвали к телефону), я случайно опустила глаза в своё декольте. От того, что я там увидела, меня бросило в холодный пот. Три пуговицы красной блузки бессовестнорасстегнулись, оголяя чашечки С и то, что они приподнимают. Это, должно быть, при стометровке к репетиционному залу…

Застегнув блузку по горло, я нарочно подошла поближе к господину продюсеру, чтобы он явственно отметил позитивные изменения в области декольте. Расчёт был верным. Накамура-сан украдкой глянул мне на грудь, пока я намеренно низко кланялась ему, прощаясь. Я в который раз убеждалась, что японские мужчины непредсказуемы! Вместо разочарования, вполне уместного по европейским меркам, на лице продюсера промелькнуло облегчение. Конечно же он, умный и проницательный, без лишних слов понял, что выставленные на обозрение чашечки С были простым ЧП, форс-мажором.

Но что всё-таки означала визитная карточка с написанным от руки личным номером телефона? По собственному опыту я давно уже знала, что японский мужчина, в отличие от европейского, никогда не подъедет, как танк, к нравящейся ему женщине. Он будет топтаться вокруг да около, смотреть вдаль и говорить: «Какая у вас красивая мама», если вы с мамой. Пускаются в ход также тонкие намёки и ультразвуковые сигналы, понятные для японской женщины, но не улавливаемые европейками. «Звоните в любое время и по любому поводу!» Вот это заявочка! Не-ет, Накамура-сан не такой… Он исключительный, эрудированный, образцовый продюсер, не порочащий репутацию киноконцерна интрижками с женским персоналом. И вообще, в отличие от множества мужчин, он носит обручальное кольцо, не пряча его в карман. И он наверняка догадывается, что я не позвоню. Вернее, позвоню лишь в экстренном случае, заболев гриппом, например, или получив дорожно-транспортную травму.

* * *

По дороге к метро у меня испортилось настроение. Два свободных дня… И что мне с ними делать? Бродить по Токио, воображая, как я скоро буду раздавать автографы?

Чёрный «мерседес» медленно ехал за мной. За тонированными стёклами мог быть Нагао-сан. Я выпрямила спину и зашагала, как по Парижу, беспечным шагом. У Нагао-сан как раз-таки был огромный чёрный «Мерседес-Бенц» GL-класса с водителем и телохранителем – тем самым дядечкой Кейширо-сан, актёром по совместительству, которому я вчера жала руку вместо кумира. Нагао-сан выбивал ему во всех спектаклях мелкие роли. Маэстро нуждался в протекции и охране.

А может, кумир вздумал следить за мной? Ну, с кем встречаюсь, куда хожу. Ого, это были первые признаки мании преследования. Как у большинства звёзд.

Заходить в отель было лень. Карточка иностранца и деньги при себе, а дома, в Тохоку, есть и одежда, и бельё, и зубная щётка. Добралась прямиком до Токийского вокзала и на первом скоростном поезде вернулась домой.

Глава 10

Встретившись с Анабель, своей лучшей подругой, и наболтавшись о её сердечных делах и о резком повороте в моей жизни, я хорошо отдохнула за два дня, и рано утром на первом Синкансэне выехала в Токио. Все до единого пассажиры досыпали в поезде, порой громко похрапывая. А мне вот не спалось. Сегодня уж непременно лукавые янтарные глаза будут ловить мой взгляд!

Там наверху, за окном, небесный город, асписанный аквамарином и выложенный сапфирами, лил позолоту на малахитовую зелень сосновых лесов, нежно-оливковые лужайки, изумрудные поляны, и на рисовые поля, волнами колышущиеся на ветру, как шевелюра белокурой красавицы.

Словно живописец, я улавливала тончайшие цветовые гаммы земли и поднебесья. Так уже повелось: скоростные перемещения в пространстве производили пертурбацию моих жизненных устоев. Опять я грезила о сценическом триумфе, о блестящих победах и статусе «своей» на любимых всей страной телешоу.

Кстати, за два дня я бухнула в японскую телекоммуникационную компанию «KDD» не одну тысячу гарантий за длинные разговоры с мамой. Самочувствие у неё было так себе, и я приняла решение: после окончания гастролей в срочном порядке съезжу за ней и привезу в Японию, на проверку у её лечащего врача Мацуо-сенсея в кардиологическом центре. Мама долго отнекивалась, не желая отрывать меня от грядущих спектаклей и съёмок. Мне пришлось слегка прикрикнуть на неё, убеждая, что её здоровье дороже всего.

* * *

Синкансэн подъехал к Токио, и без пяти девять я как штык стояла у двери репетиционного зала. Все были на месте. Татьяна положила сумку на соседний стул. Фуджи-сан с олимпийских высот едва ответила на мои приветствия, а кумир с посветлевшим лицом кивнул и заулыбался. У него была авангардная стрижечка полубокс с рваной взъерошенной чёлкой и новый, невероятно натуральный светло-каштановый окрас волос. Надо же! Всего лишь мастерски изменённый цвет и стиль молодили его лет на двадцать. Таким образом, выглядел он нынче лишь на тридцать пять.

С утра отрабатывалась предпоследняя сцена второго акта. Перед приёмом английских гостей господин Мураниши взялся обучать свою служанку (Фуджи-сан), которой всё больше и больше увлекался, этому дикому, несуразному европейскому танцу – вальсу. И репетировали сцену у нас под носом, метрах в двух-трёх. Нагао-сан, как длинноногий журавль, неуклюже вёл по кругу зардевшуюся от близости с хозяином и влюблённую в него служанку. Режиссёр вновь и вновь заставлял их танцевать с начала. А мы, сидя на омега-стульях, с плохо скрываемым любопытством глазели на «па-де-де» суперзвёзд. Нагао-сан недовольно оборачивался в нашу сторону – уж не смеются ли эти чудики. Янтарные глаза, тревожно блеснув, мелькнули возле меня. Слегка опустив веки, я подбодрила дрейфящую знаменитость: «Всё ОК!»

Режиссёр объявил пятиминутный перерыв. Татьяна убежала к Агнессе. Нагао-сан, утомлённый, искал свободный стул в наших рядах. Стул был один – Татьянин. Я указала на него кумиру.

Ну не может такого быть, чтобы светило шоу-бизнеса, «Роллс-Ройс» японской эстрады, сердцеед, властелин и опустошитель женских душ настолько робел перед чужестранной блондинкой, боясь сесть рядом! Он топтался, смотрел вдаль, но не садился. О, это была просто актёрская игра, расчётливость бабника, прицел на «взятие Бастилии» не рогатиной и каменьями, а скромностью!

С видом «Не сдамся!» я подняла с пола и положила себе на колени набитую всякой всячиной сумку. Кумир наконец-то уселся рядом, устало выдохнув. Между нами воцарилось гнетущее молчание.

– Что это у тебя такая пузатая сумка? Чем она набита? – нашёл утончённый подход к девушке Нагао-сан.

– Да так… Ничем особенным… – я принялась вытаскивать для наглядности стандартный набор содержимого женской сумки. – Вот мой мобильный, а это косметика… Две книжки… Я их читаю в метро… Зонтик…

Я потянула за угол и чуть не вытащила пакетик для критических дней. Искоса взглянула на лицо всенародного любимца – заметил ли? Любимец сидел весь надутый, как павлин.

Что это с ним? Тактика соблазнителя? Хитро продуманная стратегия ввести противника, то есть меня, в замешательство? Уж не думает ли он, что ослепил меня своей звёздной близостью?

Французская конституция ущипнула меня за больное место. Наступала именно та ситуация, когда мою врождённую застенчивость, как пробку от шампанского, выбивало шаловливое красноречие и легкомысленная игривость.

– Вы прекрасно танцуете, Нагао-сан!

Кумир обрадованно усмехнулся:

– Да уж… Прямо заядлый танцор… Терпеть не могу танцевать!

– Хм… По вашей пластике этого не скажешь!

Я зачем-то встала и принялась демонстрировать, как пластично и виртуозно вальсирует Нагао-сан. А для этого применила втихаря вместо скользящих величавых шагов вальса чувственные движения аргентинского танго.

Нагао-сан во все глаза следил за моими бёдрами, усыпанными стразами. Потом произнёс:

– Даже так?

Метрах в пятнадцати от нас весёлая болтовня Татьяны, Аски и Агнессы вдруг замерла, превращаясь в ледяное молчание. Аска кинула мне убийственный взгляд.

Нагао-сан больше не дулся. Он благосклонно посмеивался:

– Ха-ха! Мне, как плохому танцору, ноги мешают!

– Вы – прекрасный актёр, господин Нагао!

– Неужели?

– А ваши хиты «Я вижу только тебя» и «Самба на Млечном Пути» можно слушать до бесконечности! – без зазрения совести льстила я.

По правде говоря, я не слышала ни одной песни маэстро. Накануне заглянула в Википедию^[37], а там подробная биография и длиннейший перечень хитов певца, его спектаклей и фильмов. Внимательно изучать всю эту информацию мне было лень. Однако к счастью, в глаза бросились два хита, сделавшие его знаменитым. Вот их-то моё шаловливое красноречие и пустило в ход.

– О-о! Во Франции знают мои песни?!

– Ну конечно! Такие замечательные хиты слушают все европейцы – приверженцы японской культуры!

Я бесстрашно взглянула в янтарные глаза. В тот момент они были масляными, прямо как у мартовского кота.

В пятнадцати метрах от нас, ушки на макушке, девушки, замерев, следили за всем, что происходило в нашем углу. Накамура-сан тоже краем глаза поглядывал. Затем с горечью, как мне показалось, склонился над бумагами.

Режиссёр хлопнул в ладоши:

– Итак… Нагао-сан! Фуджи-сан! Прошу вас… Вальс!

На этот раз Нагао-сан вальсировал не как журавль, а точно кубинский мачо. Он то и дело поглядывал на меня: «Ну как?» Я складывала в кольцо большой и указательный пальцы – «ОК!» – и тут же перехватывала ревнивые взгляды Татьяны. О боже!

До конца репетиции я сидела, вжавшись в стул и спрятавшись за колонну.

* * *

Вечером, после обнадёживающего разговора с мамой, я легла и стала анализировать своё поведение. Глаза мартовского кота… Нет! Он меня не возьмёт своей популярностью, гипнотическим взглядом и роковым шармом! И уснула с мыслями: «Завтра нужно встать пораньше, часов в пять, вымыть голову, накрутиться на бигуди… А может, пойти в дорогую парикмахерскую и сделать авангардную стрижку для длинных волос?»

Глава 11

Интересно, почему это увядающие краски осеннего сквера у Токийской башни становятся всё насыщеннее и ярче? А птицы? Грядёт зима, а они щебечут всё веселей и беспечней?

* * *

Репетиция проходила как обычно, с той лишь разницей, что мне пришлось сесть рядом с пожилым актёром Абэ-сан, как он с поклонами представился, не отодвигая коленей и не втягивая живот на предмет увеличения тесного расстояния между нами. На моём месте, рядом с Татьяной Рохлецовой, находилась Агнесса… Таким образом у меня отняли привилегию прятаться за колонну.

Нагао-сан с молодецкой стрижкой сидел, не сутулясь, как раньше, а с прямой спиной заправского танцора. Янтарные глаза были направлены не в сторону колонны, воздвигнутой прямо напротив его местонахождения. Смотрел он в наш угол. Наверное, на господина Абэ.

В пятиминутных перерывах мы вежливо беседовали с моим соседом и даже смеялись. Он всю жизнь играл мелкие роли, порой по нескольку месяцев сидел без гарантий, ожидая приглашений на новые спектакли. Забавно махнув рукой, Абэ-сан признался:

– Знаете, у нас в Японии есть поговорка: три дня побудешь актёром или бомжом – и всё, влип на всю жизнь! Другого не захочешь.

– Тогда и я, Абэ-сан, если не получу новых ролей, то стану бомжихой.

– О-хо-хо… Ну да… То есть нет… Вы молоды и всё у вас сложится благополучно…

Абэ-сан был на удивление откровенным японцем, говорил прямо, без обиняков, то, что у него на уме. В разумных пределах то есть. Коллег не критиковал, об администрации плохо не отзывался. Это был мелкий актёр, не озлобленный на шоу-бизнес, с маленькими гарантиями, но и без риска попасть в «бомжи».

В следующий короткий перерыв я вышла в rest room, а за мной последовал, чуть ли не наступая на пятки, Нагао-сан. Когда я возвращалась, он сидел на дерматиновой лавочке и смотрел. Я улыбнулась, показывая на дверь в зал: «Идёмте!» Случилось так, что и зашли мы вместе.

У Татьяны и Агнессы были наводящие страх глаза хищниц.

Режиссёр крикнул:

– Сладкие парочки, на сцену!

Всему коллективу стало очень весело.

Мы шли под руку с Марком, и он на правах супруга поглаживал мне кисть, находящуюся у него под локтём. Я приподнимала край воображаемого бального платья с кринолином. Художница по костюмам увлечённо делала эскизы сценических нарядов. А вокруг да около сновал фотограф, делая снимки для готовящейся к выходу программки. Он битый час щёлкал главных персонажей, ну и нас, редко, но крупным планом.

И что? Вот с таким красным пылающим лицом я попаду в программку на обозрение тысяч зрителей? Я отвела взгляд от Нагао-сан, выжигающего, как раскалённым железом, во мне дыры. Пожимая его гладкую ладонь, у меня возникло ощущение, будто горячие волны тропического моря струятся в меня, разливаясь по венам и капиллярам, затапливая аорту и венечные артерии. Прямо чертовщина! Да он ни дать ни взять колдун!

Пора было произносить реплику:

– Что же вы стоите так далеко друг от друга?

Я с участием посмотрела на примадонну Фуджи-сан и ободряюще погладила её, от предплечья… медленно… изгиб локтя… кисть руки… А та, не по сценарию, взяла меня за руку и не отпускала. Режиссёр сказал:

– Стоп! Госпожа Рохлецова, встаньте по левую сторону от госпожи Аш. А вы, Джонни, справа от Марка.

Великолепная Фуджи-сан всё ещё крепко сжимала мою ладонь и, видимо, не собиралась её отпускать. Означало ли это симпатию богини тиви^[38] и национальных театров к моей рядовой персоне?

Мы обе вздрогнули от громогласной реплики Марка, и Фуджи-сан, отпустив меня, тихо шепнула Нагао-сан:

– Overplay!^[39]

Английским гостям уже надо было покидать сцену, как вдруг Татьяна вернулась к Нагао-сан с рукопожатиями и с возгласами «Congratulations!» Хозяин, с ужасом следящий за появлением фурии, его истинной невесты Мичико, бегло пожал Тане руку. Фурия бушевала и ревновала. После чего был объявлен перерыв на обед.

Так как по недоразумению я попала в немилость своей приятельницы, говорящей на великом могучем, то и обедать пришлось одной. Вместо дерматиновой скукотищи меня потянуло к солнцу, на свежий воздух, в небольшой сквер неподалёку. А там сидела Татьяна, одна, под клёном, и кушала котлету из ланч-бокса. Что же мне делать? Не подойти как-то неудобно, но и мешать её изоляции было обременительно. Я уж пошла было на попятную, туда, на дерматин, но тут Татьяна сделала мне знак присоединяться. Я села рядом, и мы отобедали, говоря о погоде.

После обеда отрабатывались неключевые сцены последнего действия. Я всё ещё не могла связать пьесу в логическое единство, а проще сказать, «врубиться» в замысел. Добрейший Абэ-сан объяснил бы мне, о чём речь, но я не желала признаться в своей безграмотности и сразить его наповал. Ну не понимает человек на восьмой день репетиций, о чём пьеса! Но догадывается… В любом случае всё станет ясно на двадцать девятый или тридцатый день, при полном прогоне спектакля и на генеральной репетиции!

К концу дня ко мне подошёл Накамура-сан и заботливо подсказал, что назавтра репетируют главные, а у всех остальных выходной. О! Огромнейшее спасибо, господин продюсер! Честно говоря, я опять бы ушла, не проверив расписание на доске объявлений.

Главные спускались по крутой лестнице в подземную парковку, к своим «мерседесам», а мы гурьбой вывалили к метро. Практически все актёры шли разрозненно, будто незнакомы. Лишь позади слышались голоса и смех Татьяны с Агнессой – всё отдалённей и отдалённей. Впереди вышагивал господин Абэ, пограничник между стезёй актёра и стезёй бомжа. Я догнала его, и мы пошли рядом.

Оказывается, мы проживали в одном отеле. Кроме этого, поражённо ахнув, я узнала, что все иногородние из нашего коллектива живут там же. А ведь, не считая Марка и Джонни, я ни разу не видела, чтобы кто-либо общался с коллегами в кафе возле ресепшена. Всё явственней чувствовалось, что наша актёрская братия, мягко говоря, с присвистом. Как агенты 007, они маскировались и прятались друг от друга. Если взять Францию, к примеру, то там с первого дня все члены труппы сплочённо ужинают и дружно выпивают.

Войдя в отель, я предложила господину Абэ посидеть в кафе. Он уклончиво отказал:

– Время уже позднее… Да и кафе на виду…

Я опешила. Это в полшестого – время позднее? И у кого на виду? Мы же не пара, как Джеймс Бонд и его девушка Веспер Линд! Но лишних вопросов не стала задавать. Потому как ясного, логически выстроенного ответа не получишь даже от прямолинейного Абэ-сан. Верно подмечено: загадочную японскую душу невозможно постичь, с ней можно только смириться.

Смирившись, я после лёгкого ужина в номере позвонила маме. Её не было дома. Наверное, ушла к подруге. Сестра Юлия со своей мамой, третьей женой нашего папы, уехала на заграничный курорт. И брат был в отъезде.

На американском канале я нашла первый попавшийся фильм, боевик, но скоро уснула, несмотря на взрывающиеся автомобили, пылающие небоскрёбы и маты орущих супергероев.

Проснулась в два часа ночи под ритмы американской попсы. Ещё раз позвонила маме. Она пока не вернулась. Да и время в Европе послеобеденное.

Завтра поеду в Иокогаму. Давно собиралась…

Глава 12

Встав около восьми, я распахнула шторы, чтобы проверить, в каком состоянии бетонная стена перед моими окнами. Если сухая и светло-бежевая, то солнечно. Если сухая, но тёмно-бежевая, значит, пасмурно, но без дождя. Если серо-чёрная, то значит, я встала не с той ноги. Стена была светло-бежевая.

В Европе приближалась полночь, а мама вообще-то ложится часов в девять. Не хотелось будить.

Выпив кофе и раскачавшись, я включила программу с японскими лирическими песнями энка. Дама в жёлтом кимоно с изумрудными павлинами умоляла возлюбленного срывающимся от отчаяния голосом ну хоть ещё разок, хоть одним глазком дать ей взглянуть на него перед разлукой. По лицу певицы текли слёзы.

Мне стало тревожно. Несмотря на поздний в Европе час, я позвонила маме. Трубку никто не взял. Тут я нашла объяснение: частенько, засидевшись у тёти Лики, мама оставалась у неё ночевать. Позвоню вечером – у них будет утро.

* * *

В тридцати километрах от центра Токио, у Токийского залива, был расположен чудесный город Иокогама, с пирсом Осанбаси и Китайским кварталом. Все мои друзья и знакомые уже давно там побывали. А мне вот не приходилось.

Я села на электричку линии Тоёко, место у окна. В горле комом застряла печальная мелодия энка той плачущей певицы в кимоно с павлинами. Иногда из горла так-таки и вырывались её душещипательные ноты, заглушаемые стуком колёс, объявлениями следующей станции, а также моим собственным благоразумием.

Гигантские стёкла небоскрёбов, как экраны телевизоров, транслировали в своих шоу лишь его, кумира, не знающего себе равных, идола миллионов поклонников – солнце. Ослепительная рябь на поверхности реки Сумида, искажая небесное светило, создавала шедевры кубизма.

Напротив сел молодой человек и уткнулся в свой мобильный. Мне показалось, что глазок фотокамеры был направлен на меня и порой как-то подозрительно вспыхивал. Что это? Уже фотографируют? Так репетиции ведь только начались!

Я прикрыла лицо рукой. На всякий случай, как будто пряталась от солнечных лучей, бьющих мне в глаза. По всей видимости, пора было покупать кепку и чёрные очки на пол-лица.

Вспомнила как подружки, хихикая, рассказывали, что одинокие токийские мужчины запечатлевают иностранных блондинок на свои смартфоны, чтобы ночью, когда тихо и когда сам с собою, рассматривать их. Снимки были как компас – стрелка ползла вверх, к северу.

С меня, конечно, не убудет, но я не желала предоставлять подобных услуг. Пересела в безопасное место, к дремлющей паре туристов… из Германии, кажется.

На пирсе Иокогама я сделала несколько селфи на фоне жемчужины парка Ямасита – пассажирского лайнера «Королева Тихого океана» («Хикава-мару»), навечно бросившего якорь и превращённого в музей японского флота. Атмосфера праздника царила на набережной, между заливом и вытянутым по всей её длине ухоженным парком. Под причудливо изогнутыми стволами сосен, подлинниками миниатюр бонсай, прогуливались воркующие голуби. Отдыхающих было немного, но все они улыбались, смеялись вместе с детьми, наслаждаясь тёплым бризом моря, попкорном и мороженым.

По ту сторону залива, как греческий великан Атлас, подпирал небо футуристический высотный Токио.

Из парка Ямасита я прошла по улице Исикаватё в империю узких улочек, кондитерских с китайскими сладостями и ресторанов под крышами-пагодами.

Не обошлось и без инцидента. Две европейских девушки в одинаковых майках с надписью «Fuck off»^[40], с пирсингом в носу и на бровях, а также сплошь покрытые татуировками то ли драконов, то ли китайских змей-горынычей, слились в страстном поцелуе у храма Кантэйбё. Это было верхом нахальства в пуританской… напоказ… Японии. Тут даже якудзники^[41] побаивались гулять, держа за руку подружку.

Наевшись супа с лапшой в китайском бистро, я вернулась на пирс, и остаток дня провела в кафе отеля «Нью-Гранд», перебрасываясь СМС-сообщениями с Анабель. Парк Ямасита и Токийский залив, вставленные в антикварные рамки гостиничных окон, всё больше походили на полотна Жоржа де Ла Тура^[42], где неугасимый свет, балуясь, сдаётся в плен теням.

Вернувшись в Токио, я первым делом позвонила домой. Трубку никто не взял. Беспечная, живущая одним днём, я даже не имела телефонных номеров тёти Лики и тёти Регины. У меня не было никаких контактных данных маминых знакомых и соседей в городе N!

А может, просто телефон отключён из-за неуплаты? Или линия повреждена?

Глава 13

Всю ночь я пыталась дозвониться до города N. Перерыла все клочки бумаг с номерами телефонов, завалявшиеся на дне чемоданов и в карманах сумок. Записная книжка пестрела контактами с множеством людей, за исключением подруг и знакомых мамы. Я ругала себя за бесшабашность, потому что и представить не могла, что когда-нибудь буду её искать.

Забросала сестру Юлию электронными письмами. Но, видно, на том курорте, куда они уехали, доступа к интернету не было.

К утру наконец связалась с братом. Сыновья не впадают в панику так быстро, как дочери. Брат и в ус не дул, находясь в сотнях километров от родительского дома. Телефонов тёти Лики и тёти Регины у него, естественно, не было. Зато успокоил: ничего не случилось… поехала в другой город в гости… телефон отключили – такое и раньше бывало… Я взяла себя в руки и без опоздания прибыла в репетиционный зал.

Первым делом проверила на доске объявлений вызовы на репетиции. И вздохнула с облегчением. Следующие два дня были свободными! Мне срочно надо было вернуться домой в Тохоку. Где-то же должен быть номер телефона тёти Лики? Я найду его… Я найду его… Может, в записной книжке столетней давности, той, с рецептами селёдки под шубой, медового торта и маминых блинчиков на молоке? Ну почему там, в глубинке, у дам в возрасте нет ни компьютеров Apple, ни сотовых IPhone с интернетом, ни электронной почты?

* * *

Татьяна всё больше сближалась с Агнессой. Абэ-сан не занимал для меня места, но каким-то чудом стул рядом с ним был свободен. А то пришлось бы, как Аракава и Кен, обтирать джинсами пол. Мне не хотелось заниматься болтовнёй с Абэ-сан. Да он и чувствовал это, сидел молчком.

Куда бы теперь спрятаться от назойливых янтарных глаз? Ну не в себе я от тревоги! И не хочу, чтобы на меня глазели! Оставалось одно – применить болевой приём.

В первый короткий перерыв Нагао-сан остался в зале. Кен, Аракава и Джун тоже ёрзали по полу, вытаскивая из задних карманов мобильные телефоны. Я подошла к ним и села рядом, да таким образом, чтобы всенародный любимец мог видеть меня анфас. Затем, сделав томные глаза, обратилась к танцорам:

– Привет, ребята! Как дела?

У ребят на несколько мгновений пропал дар речи. Оттуда, с Олимпа, кумир прислушивался.

– Слушай, Аракава, ты же мастер по аргентинскому танго? А мне так хочется потанцевать! Я как бомж. Вы ведь знаете, да? Побудешь три дня актёром или бомжом…

Парни безмолвно закивали. Ага, знают…

– Ну вот, а есть ещё один конёк, своего рода мания – аргентинское танго. Станцуешь раза два-три, и всё… на всю жизнь! Правда, Аракава?

Мастер по аргентинскому танго заулыбался:

– Угу! Точно!

Нагао-сан, как Зевс, метал молнии.

– Слушай, Аракава, давай пойдём в танго-бар и потанцуем?

Аракава опешил:

– Ну это… ну…

Шустрый Джун выручил товарища:

– Не-е, во время репетиций не-е…

– Да не во время репетиций, а после них!

Аракава наконец пришёл в себя:

– Всё равно не-е… Ну, как-нибудь… может… пойдём…

Нагао-сан поглядывал всё реже и реже на наш танцевальный кружок. Слышимость была плохая из-за шумов в зале, но он понимал, что мы о чём-то договариваемся. На прощание я аккуратно хлопнула Аракаву по плечу:

– Буду ждать!

Нагао-сан уловил мой фамильярный жест. Это был последний удар. Противник в нокауте. До конца репетиции, кроме Аракавы и Агнессы, больше никто не тревожил меня взглядами.

Я уткнулась в иероглифы, думая о записной книжке с рецептами селёдки под шубой, медового торта и маминых блинчиков. Куст сирени цвёл на её обложке. На последних страницах был записан адрес тёти Лики – я как-то высылала ей гель от ревматических болей. Ну должен же там быть и номер её телефона? Кто же записывает адрес без домашнего телефона? И почему на меня с неприязнью поглядывает Агнесса? Из-за Аракавы? Кажется, это было начало интриг, соперничества и борьбы за партнёров. Но мне не нужен Аракава! Мне нужен номер телефона тёти Лики! Самое главное – знать, что с мамой всё благополучно. И тогда я потрачу все до одной гарантии на её здоровье и комфортную жизнь.

В перерыв я вышла на улицу. Просто бродила по спальному району, ничем не напоминающему высотный Токио, щекочущий небо параболическими антеннами небоскрёбов.

С мамой всё хорошо… А то бы мне сообщили. На лестничном пролёте она не упала… Никакой беды не случилось…

* * *

Сцена бала. Хозяин Мураниши, владелец заводов, газет, пароходов, поддерживает за руку оступившуюся служанку. И тут мы, чудики, со своими «Congratulations!».

– Позвольте выразить нашу сердечную благодарность за приглашение на праздник вашей помолвки! – это Марк подступил к Нагао-сан с громогласными восклицаниями.

Ну, теперь моя очередь… С лукавой улыбкой протягиваю руку… А хозяин её не берёт! Не балуйте, Мураниши-сан, я ведь английская леди, внучатая племянница королевы Виктории! Ну же! – держу руку… Нагао-сан глянул на режиссёра и сухо потрогал мои пальцы, с безразличием скользнув оком по лицу лукавой леди. Татьяна Рохлецова внимательно наблюдала за безучастными жестами и кислым лицом кумира. Складка между бровями у неё разгладилась. Таня была удовлетворена. Её европейская логика ничего ей не подсказывала. Видимо, потому что во время нашей беседы с парнями о танго, она, схватив мобильный, вышла из зала.

А моя шаблонная логика европейки выстраивала психологические схемы. Рефлексы ревнивого мужчины достаточно предсказуемы. Принадлежащую ему женщину он или отлупит, или накричит на неё, ну или задушит. А если он ещё не овладел своей избранницей, то, ревнуя, прикинется равнодушным, накажет её ледяным взглядом, застращает будто бы остывающим интересом. Но логические умозаключения, нажитые на родине в детстве и юности, заводили меня порой в тупик здесь, в неподчиняющейся стереотипам европейского мышления стране.

В перерыве ко мне подошла Татьяна и дружески предложила пообедать в сквере. Жуя бутерброды, я слушала ужастики про шоу-бизнес.

– Совсем недавно прошёл, с большим успехом, надо сказать, спектакль «Кровавая Мэри»… Нас, иностранок, было двое, я и Марина Кулехина из Питера. Кошмар! Если б знала, то ни за что не согласилась бы на роль!

– А что так? – осторожно, боясь за своё закулисное будущее, спросила я.

– Да ты знаешь, сначала вроде бы всё шло нормально. Даже в кафе ходили… У нас был общий выход… очень эффектная, многообещающая сцена! Мы с Мариной – ангелы, в белоснежном, до пола, полупрозрачном батисте… танцуем бешеный танец. Одни на сцене, представляешь? Ни главных, ни массовки! И вот, в середине пляски мы должны вытаскивать из сундуков отрезы шёлка, кроваво-красные. Подаётся воздух и отрезы шёлка, как языки пламени, взлетают вверх, к колосникам… А мы пляшем, пляшем… Зрительный зал ахал и охал!

– Ох! – вставила свой комментарий и я.

– Так вот, слушай! Однажды на спектакле присутствовали какие-то важные персоны с телевидения. И знаешь, что она вытворила, эта Марина?

– Что? – испуганно выдохнула я.

– Перед сменой декораций, то есть перед самым нашим выходом, она что-то долго тёрлась за кулисами. Выходим на сцену. Начинаются пляски. Я открываю свой сундучок… И что ты думаешь? Там нет моего шёлкового отреза! Нет, и всё! Меня прямо парализовало! Марина вовсю размахивает своим шёлком, тот взлетает к софитам, глаза зрителей и телевизионщиков только на Марине, а я, как идиотка, стою и хлопаю зенками… это ведь режет моё выступление! Ну и пришлось мне махать пустыми руками, как курице крыльями!

У меня сыр вывалился из бутерброда в траву.

– А что режиссёр?

– А что режиссёр… Вызвал нас, поспрашивал, что да как. И всё. Потом только сказал, что отрез нашли скомканным в углу третьей кулисы.

– А ты уверена, что это Марина?

– А кому же ещё?

Да уж! Здесь, в театрах, как и на других рабочих местах, это – целое ЧП. Японские актёры и техперсонал до такого не додумаются! Не посмеют сорвать спектакль по причине профессионального долга, высоких гарантий, а также боясь репрессий режиссёра.

Случай в «Кровавой Мэри» напомнил мне «Театр» Сомерсета Моэма. Там лучшая актриса Англии Джулия Лэмберт, в глубине сцены поигрывая большим платком из пунцового шифона, гениально уничтожила карьеру смазливой начинающей актрисы Эвис Крайтон, отнявшей у Джулии молодого любовника. Не отняла ли Татьяна кого из знаменитостей у Марины Кулехиной?

До конца репетиции никто больше не досаждал мне взглядами. Лишь Аракава изредка посматривал. Режиссёр напоследок сделал объявление:

– Два последующих дня – отработка музыкального сопровождения. На этот раз – песен. Нагао-сан и Фуджи-сан у нас поющие персонажи! А остальных прошу отнестись со всей ответственностью. Через два дня, в пятницу, чрезвычайно важный день. Примерка костюмов и париков. Костюмеры придут только на один день, времени до премьеры совсем мало!

Господин Нагао сразу же торопливо покинул зал, даже не посмотрев. И, надо отметить, меня это задело. Видимо, перестаралась… Больше не удостоюсь чести быть ориентиром, Полярной звездой для заблудшего путника, идола миллионов японских женщин.

Не переодевшись, в курточке с чёрным кружевом я помчалась к метро, на линию с остановкой «Вокзал Токио».

Сидя в поезде, я сильно разнервничалась. А если не найду записную книжку с цветущей сиренью? А вдруг не будет ни номеров телефонов подруг мамы, ни электронных сообщений от сестры, и брат ничего нового не узнает? Но опять скоростное перемещение убаюкивало меня лёгким покачиванием, вселяя надежду. Вот доберусь и, позвонив в город N. услышу родной голос: «Успокойся, доченька, ничего со мной не случилось…»

Затем, как повелось, в полусонном сознании возродились честолюбивые чаяния, обнимающие любовно моё здравомыслие, тешащие самолюбие, как змий Еве, шепчущие байки о славе. «Ну да, у тебя на сцене всего пять минут. И три фразы. Но есть ещё твоё тело, твоя пластика, жесты, мимика, есть неотъемлемый шанс вкладывать в слова многозначительный подтекст, иной смысл… А это выявит твой творческий потенциал, актёрское достояние. Дрогнувший голос, покусывание губ, складка между бровями, сорвавшееся дыхание могут пролить зрителям свет на истерзанный внутренний мир английской леди. Она рассмеётся с беспечной весёлостью, в то время как из груди готов вырваться крик боли. Будет расхаживать под софитами с царской осанкой, хотя колченогая нищенка – глубоко внутри – корчится в дьявольских муках. Леди будет зажигать публику энергией и жизнерадостностью, а сама чувствовать, как горло ей стягивает удушливый зов петли… Смог же сделать нечто подобное талантливый мальчик из агентства «NICE»?

В туалетной комнате, стоя у зеркала, я рассматривала красное пятнышко на щеке.

«В гримёрную будут поступать цветы и визитки продюсеров…»

Машинист вдруг резко затормозил поезд, и моё собственное отражение ударило меня по лицу.

Глава 14

Записная книжка с кустом цветущей сирени и мамиными блинчиками, по причине своей древности, находилась в неведомом месте, и мне пришлось перерыть весь дом, чтобы её найти. Родной голос в городе N не отвечал.

Накануне трясущимися пальцами я пролистала последние страницы книжки. Вот уже маминым почерком описано руководство по вязанию модного тогда пуловера… Вот он! Под адресом тёти Лики был номер её телефона! Я бросилась к мобильному. Сердце стучало громче, чем гудки вызова. О боже! И у тёти Лики никто не брал трубку!

Проверила электронную почту: у сестры до сих пор не было доступа к интернету. И Алекс, брат, молчал…

До двух часов ночи я звонила то маме, то тёте Лике. Затем в изнеможении рухнула на кровать.

Первые лучи восходящего солнца, как ласковые руки мамы, разбудили меня. «Мама, уже пора в школу?» – спросонок я не понимала, где нахожусь. Потом прошибло – нужно срочно звонить тёте Лике! У них поздний вечер! И услышала голос маминой лучшей подруги:

– Только не волнуйся, девочка…

От этого вступления меня бросило в холодный пот.

– Что с мамой?! Я не могу до неё дозвониться четвёртый день!

– Ларочка, маме уже лучше… Она в больнице… Три дня была в реанимации… Сегодня перевезли в палату… Не волнуйся, я сидела с ней весь день.

– Скажите, что с мамой?! Почему она попала в реанимацию?! – я еле сдерживала слёзы.

– Три дня назад мама пошла в клинику сдать кровь на сахар. А там почувствовала себя плохо… ноги стали ватными… и её на «скорой помощи» увезли в больницу.

И у меня ноги стали ватными. Я уже не могла выговаривать слова. Голос артистки гадко подвёл меня. Из горла вырывался только писк:

– Тётя Лика, что… с… мамой… реанимация… три дня…

– Послушай, девочка, всё обойдётся… Сердечный приступ… Она уже попила бульончика…

– Бу… бу… бульончика? Мама го… го… го…

– Да, Ларочка, говорит. Первое, что сказала – Лика, не сообщай Ларе и Алексу.

– Ма… ма… – пищала я.

– Нянечка уже попросила принести зубную щётку, халат и тапочки.

– Зу… зубную щётку? Халат? Тапочки?

Впервые в жизни эти житейские слова прозвучали словно сладкий нектар, или же как болеутоляющая мелодия бамбуковой флейты в буддийском храме.

– Сиделка будет с мамой ночью. А завтра весь день буду с ней я. Я не оставлю твою маму!

– Тётя Лика, хорошая, спасибо! А когда мне позвонить?

– Вечерком, девочка… После десяти.

После десяти? То есть по японскому времени завтра утром?

* * *

«Зубная щётка… халат… тапочки…» – долго вертелось у меня в голове. Зубная щётка… Мамина зубная щётка…

Любые слова, произносимые с высот главенствующей японской сцены, показались мне ничтожными по сравнению с этим славным, победоносным словосочетанием «мамина зубная щётка». Это была глория. Но не актёрская, а витальная, жизнеутверждающая. Торжество домашнего духа над больничным антисептиком.

* * *

Весь день я не находила себе места. На звонки не отвечала – на дисплее мобильного то и дело светились японские номера.

Анабель, зная, что я в городе, оставила на автоответчике кучу сообщений. У неё были какие-то глобальные изменения в личной жизни, и ей срочно нужна была советчица. Но выслушивать рассказы о романтической любви у меня, находящейся в стрессовом состоянии, не было сил.

Днём дозвонилась до Алекса, передала теми же словами, что и тётя Лика, о несчастье с мамой. А мой брат задавал те же вопросы, что и я утром. Правда, не пищал. Но заикался.

Глава 15

Рано утром я побежала к домашнему телефону, который прозвонил дважды и замолк. Или приснилось? Или послышалось?

Я бродила вокруг телефонного аппарата, боясь набрать номер тёти Лики и услышать о непоправимом. Вышла на балкон. Солнечно… Внизу куст камелии, ещё не расцвёл. Стоит, как страж Букингемского дворца, в высокой меховой каске. Меня, внучатую племянницу королевы Виктории, видимо, сторожит… Пока что не холодно. Слабый ветер занёс на балкон розово-жёлтый засыхающий лист клёна и, как штамп на конверте, припечатал его мне на грудь. Пора было звонить.

Тётя Лика взяла трубку на первом же звонке вызова.

– Послушай, девочка, я только что сообщила Алексу…

У меня сердце упало в бездну.

– Крепись, Ларочка…

Ноги больше не держали меня.

– Мамы больше нет.

– Как нет?! – я не понимала её слов.

– Ты прости, что об этом говорю тебе я, – виновато оправдывалась мамина подруга.

– Почему мамы нет?! Мамы не может не быть! – еле сдерживала я крик.

– Сегодня, в два часа ночи… Сиделка сказала… Мама простонала: «В груди больно…» Ей сделали обезболивающее. Потом она успокоилась, выдохнула… и всё.

Пол закачался подо мной. И земля уплыла из-под ног.

Глава 16

Весь день я каталась по кровати и выла. Брат Алекс позвонил, чтобы сказать, что на вскрытие разрешения не даст, и уже выезжает в город N. Душимая слезами, я только и выговорила:

– Я… завтра…

И ещё на один звонок я смогла ответить. Анабель совсем поникла, ведь накануне я ей не перезвонила. То, что она услышала в трубку, было похоже на хлюпанье… какие-то нечленораздельные звуки, с трудом соединённые в два слога «ма… ман».

– Что случилось?! – встревожилась Анабель.

Я нажала на кнопку сброса, и, едва контролируя пальцы, написала ей СМС-сообщение. Затем поставила мобильный на автоответчик.

* * *

Катаясь по кровати, я ещё не понимая всей тяжести свалившегося на меня горя, от которого нет обезболивающего. Я была уверена в том, что душа моей родной в тот момент витала надо мной. Ей ведь разрешили оттуда, сверху, отвлечься от отчётов, рапортов и совещаний, чтобы повидаться со мной?

Посмотри, мама, что сталось с твоей дочкой! Ты не упала на лестничной клетке! Ты сделала по-другому! Нет! Ты не виновата! Это Он, тот, кто Альфа и Омега, подслушал наш разговор и ту фразу: «Будь предельно осторожна в эти три месяца, потому что если что случится с ногой или… ну… то сразу приехать я не смогу». И забрал тебя у меня!

Как раненая волчица, я выла, глуша подушкой животный крик. Мой мозг, на грани помешательства, заставлял вглядываться в белое полотнище стен, чтобы различить там мечущуюся тень, очертания маминой души. Но я ничего не видела. Только явственно, очень явственно в голове прозвучал родной голос…”Успокойся, доченька! Всё хорошо!” Так мама всегда успокаивала меня, когда у меня случались истерики.

* * *

Ты здесь, мама? Ведь теперь нет тех проклятых тысяч километров, которые разлучали тебя и меня! Нет границ с паспортным контролем, нет ожидания виз… Скоро тебя позовёт свет… Но ты ведь будешь на вышних переменах прилетать сюда, вниз, ко мне?

Глава 17

У меня не было никаких успокоительных лекарств. Смогла ночью забыться на час… или полтора… или на полчаса? И обомлела: мама и папа танцевали вальс в лазурном, с божественными кучевыми облаками небе. Точно в день их знакомства, за год до моего рождения.

Зазвонил будильник. Что, пора в школу? На работу? Ох, нет, сегодня же примерка костюмов и париков… Со всей ответственностью… И тут, словно смерч, на меня обрушилась очевидность «Мама!» Лежит сейчас бездыханная, раздетая, в холодной камере!

Всё валилось из рук: туалетные принадлежности, вещи, которые я истерично запихивала в сумку. Затем и сама сумка выпала из дрожащих пальцев. Стакан воды выскользнул, заливая мне джинсы со стразами. Что же делать?!.. Со всей ответственностью… Никаких личных обстоятельств…

Опаздывая на первый Синкансэн, лохматая, с безумными глазами, бледно-синяя, я ещё больше походила на привидение и распугивала пассажиров.

Ну как мне унять эту ноющую боль в глубине торса, отдающую в левое плечо и шею?

Запрыгнула в вагон в последние секунды. Огава-сенсею звонить из поезда нельзя. Вдали от дремлющих пассажиров, на чужом месте, забилась в угол. Что мне делать?!

По проходу девушка-буфетчица везла на тележке горячий кофе и сандвичи. Я подняла руку: «Стойте!» Девушка, делая вид, что не замечает, какое у пассажирки распухшее лицо и воспалённые веки, зазубренно перечислила наличие напитков и продуктов для завтрака.

– Мне лимонный коктейль.

– Четыре процента алкоголя? – радостно спросила буфетчица.

– Нет, мне вон тот, самый крепкий.

Странно, почему буфетчица вся в чёрном?

Забившись в угол, я упёрла взгляд в жестяную банку с коктейлем. Восемь процентов алкоголя… Кроме бокала шампанского по праздникам, я не пила спиртного. Может быть, восемь процентов крепости приглушат эти невыносимые душевные муки?

Как гнев Господень, мою кипучую, привольную жизнь, с подготовкой к актёрской глории, поразило страшное горе, и никто и ничто отныне не в силах меня утешить.

Залпом выпила коктейль. Мама!!! Ты здесь??? Или уже в золотом городе???

Из-за спазмов в горле подавилась последним глотком из жестяной банки. Побежала в туалетную комнату, зажав рот рукой. Там никак не могла прокашляться, и слюна текла по подбородку вниз, на курточку с чёрным кружевом. Мама!!! Не уходи в золотой город! Я у тебя ещё маленькая… Дай мне руку!

* * *

Я вернулась в вагон, держа локоть сантиметрах в тридцати от своего тела. Мы шли рука об руку с мамой.

Едва присев, меня затошнило. Пришлось бегом возвращаться в туалет. Долго стояла, свесив голову над раковиной. В дверь постучали.

Я знала, что мама здесь. И снова крепко сжав её руку, мы вернулись на своё место.

Мамочка, как приедем, пойдём на Гинзу, и я покажу тебе то чудное кашемировое пальто с меховым воротником…

С рвотными позывами я снова бежала в туалет. В тамбуре стук колёс и железная дверь заглушали непристойные звуки рвоты. Тебе, наверное, невыносимо видеть это, мама?

Качаясь, по стенке, я доковыляла до сиденья, и дальше уже ничего не помнила. Очнулась, когда машинист объявил об остановке Уено. Последней перед Токио. Хрупкая надежда, как жилка под глазом, билась… Накамура-сан… Он отзывчивый… Он поймёт мои чудовищные личные обстоятельства… Отпустит с примерки костюмов и париков… Значит, после обеда я улечу в N.

И – булыжник в висок – паспорт! Засунула ли я в панике паспорт в сумку.

Паспорта не было.

В вагон зашли уборщики. Это означало, что поезд уже минут пять стоял на перроне Токийского вокзала.

* * *

Пока я, шатаясь, двигалась к метро, люди, все в чёрном, толкали меня, огрызаясь. А на окраине, бредя к репетиционному залу, я повторяла про себя слова тёти Регины «Мама – это не папа» и представляла, как жалко и безобразно выгляжу. Через пару минут вся труппа, и VIP-персоны, и танцоры, массовка, статисты увидят моё отчаяние, мой бедственный статус-кво, ничтожность перед ударом судьбы. Вместо царственной леди в зал войдёт колченогая ссутуленная нищенка… Нет! Мне не нужноничьё сочувствие и сострадание! Потому что от кого бы оно ни исходило, в данный момент сочувствие и сострадание не вернёт мне дорогого человека, не анестезирует боль, не поможет горю, не исправит непоправимое, не утешит безутешное. Сейчас я качаюсь на ветру, но войду в зал, насилуя свои личные обстоятельства. Войду по системе Станиславского!

Набрав номер телефона клиники Огава, я без писка и всхлипываний спросила о самочувствии сенсея. Затем голос сорвался:

– Сенсей… мама… Пришлите любых лекарств… у вас же должны быть… Любых… лишь бы унять эту невыносимую боль…

Доктор понял всё. Мгновенно.

* * *

Войдя в холл с дерматиновыми скамейками, я сразу столкнулась с Татьяной.

– Доброе утро. Ну как отдохнула?

Я еле выговорила:

– У меня большое го… Мне больше не к кому ездить в город N.

Татьяна испуганно произнесла: «О боже!», и прошмыгнула в зал.

В холле кругом были расставлены зеркала и столы, на которых покоились, как отрубленные на гильотине головы, десятки париков. Рядом с ними блестели перстни, колье, ожерелья, диадемы, короны, видимо, конфискованные у приговорённых к казни.

Войдя в зал, я пожелала всем доброго утра. Как обычно. Как будто не было вчерашнего дня и той траурной ленты, которая навсегда разделила моё красочное прошлое и чёрное сиротское настоящее. Найдя глазами господина продюсера, я поклонилась ему, сделав вежливый знак следовать за мной. Он поднял руку: «Да-да, иду!»

В холле никого не было. Я присела на дерматиновую скамью, стиснув зубы и ногтями царапая себе кожу на запястье. Мне предстояло вслух произнести страшные слова, которые невозможно произнести хладнокровно.

Накамура-сан почувствовал что-то неладное и приближался ко мне, пристально глядя. Молча сел напротив. Он видел, как дёргаются у меня мускулы на лице и дрожат губы. Но молчал, ожидая, пока я смогу побороть эмоции. Я не смогла их побороть. Текли слёзы, мускулы жалко подёргивались, и мне очень хотелось спрятать лицо в ладони, уткнув голову в колени.

Чтобы помочь мне укротить мускулы и выручить мои голосовые связки, продюсер тоном «всё хорошо, прекрасная маркиза» произнёс:

– Госпожа Аш, у вас всё в порядке?

– Накамура-сан… вчера… у… у… ушла из жиз… жиз… моя ма…

Всё. Это было выше моего актёрского дарования. Я подняла локоть до уровня глаз, будто укрываясь от удара. Я знала, что японцы не выносят чужих эмоций и радикальным образом теряются.

– Накамура-сан, пожалуйста… не говорите… ни… ко… му… Пожалуйста!

В глазах господина Накамура блестели, как бриллианты казнённой Марии-Антуанетты, слёзы. Я молила глазами «Отпустите!», уверенная в том, что этот предупредительный, чуткий человек произнесёт: «Конечно, госпожа Аш, я вас понимаю и, поверьте, сочувствую всем сердцем. Скажите, сколько дней вам необходимо отсутствовать на репетициях?» И он печально произнёс:

– Конечно, госпожа Аш, я вас понимаю и, поверьте, сочувствую всем сердцем. Скажите, вы в состоянии присутствовать на примерке костюмов и париков?

Как у меня задёргались мускулы, я не знаю, но Накамура-сан спохватился и добавил:

– А если не в состоянии, то, пожалуйста, отдохните сегодня… весь день… Костюмы и парики я отложу вам на завтра… Приглашу костюмера и реквизитора… специально для вас… Не беспокойтесь ни о чём!

У него всё ещё сильно блестели глаза, а в их углах накопилась влага. Я встала и поклонилась:

– Простите!

Он тоже встал:

– Нет-нет, не стоит… Держитесь!

Я побежала в туалет. Там перед зеркалом наводили марафет и любовались собой танцовщицы. Выбежала на улицу, чтобы глотнуть воздуха. О-ох! Милейший Накамура-сан и в самом деле симпатизировал моей злосчастной истерзанной персоне. Я и не сомневалась, что он истолковал мои извинения следующим образом:

– Простите! Простите, что у меня ушла из жизни мама и что данный казус, не предусмотренный в программе репетиций, вносит лёгкую неразбериху в размеренный ритм подготовки крупного шоу.

«Да и что мне, паршивке, надо?!» – я хлестнула себя по щекам. – Ведь для этого японского джентльмена, сына или внука камикадзе, всеобщее великое дело – превыше великого горя такой мелкой сошки, как я. Но всё равно я его уважала, зная, что он никому ничего обо мне не скажет.

У меня оставался один выход – сбежать. Сбежать от объяснений и страшных слов. Без шанса на возврат. Спотыкаясь на ровном месте, я кинулась к скверу.

Из международного аэропорта Нарита так просто, «по телеграмме», не улетишь. Там нет касс продажи авиабилетов. Их нужно бронировать только в турагентстве или онлайн.

Я лихорадочно просматривала наличие мест и цены на билеты на сайтах, ища вылет к вечеру. И тут вспомнила – паспорт! У меня кроме карточки иностранца никаких документов! Съездив за паспортом в Тохоку, смогу вылететь только завтра после двенадцати. Недорогих билетов на прямые рейсы нет… Бизнес-класс… Стоит две трети гарантий… У меня их нет! Корейские авиалинии… Цена доступна… С ночёвкой в Сеуле… Длительность перелёта тридцать часов! А после мне добираться ещё сутки в N! Арабские авиалинии… Пересадка в Дубае… двадцать три часа в пути!

Меня снова стошнило.

Послезавтра утром церемония погребения… моей мамы.

Позвонила брату. Он ответил из машины, мчась в родной город. При скорости 130 км/ч и без остановок он рассчитывал доехать ранним утром.

– Алекс, долго объяснять… ты сразу не поймёшь… Ты же не камикадзе! Прибуду через два дня вечером. Устрой так, чтобы церемонию отложили на один день.

– Тебя отпустили?!

– Тут даже перед собственной кончиной отпрашиваться не принято! Я просто сбегу! Исчезну!

Мой здравомыслящий, с железной выдержкой, брат произнёс сквозь шум мотора:

– Сбежишь? И что о тебе подумают японцы?

В трубке послышался резкий звук клаксона, Алекс закричал кому-то: «Ну куда ты прёшь!» и нажал на сброс.

– Алекс!

Меня знобило. И зубы стучали. Что с Алексом?!

Дама с собакой мопсом прошла по скверу. Дама была в чёрном. И мопс – чёрный. Зазвонил мобильный. Голос брата звучал безапелляционно:

– Церемонию откладывать не будем. Я всё сделаю сам… Ну не плачь! Не плачь! Мама тебя простит! Ты же говорила ей… если что – сразу приехать не сможешь… Не плачь! Я всё сделаю сам!

Обхватив голову, я съёжилась в комок от безысходности и холода. Что обо мне подумают японцы?! Ну, убедятся в очередной раз, что чужестранцам не следует доверять… Удостоверятся в правильности того, что не допускают чужих на сцену и телеэкраны. А французы так и вовсе недобросовестные! Безответственная нация! Разгильдяи, пофигисты! Лягушатники!

Сердце настойчиво било в грудь: к чёрту! Беги! А помутнённый рассудок удерживал: ты хоть разбейся, врезавшись в британское судно «Faith», но останься! Перестала хлюпать носом и выпрямила спину. Я лягушек не ем!

Дама с мопсом на поводке несла в кульке кучку собачьих экскрементов, заботясь о чистоте жилого района. Мопс дёргался, пытаясь сорваться с поводка. Дама уговаривала малыша:

– Покакали, и домой!

Я стояла на перекрёстке дорог. Налево – репетиционный зал, с выставкой мятежных голов. Направо – вход в метро и клеймо: нация, безответственная.

Мама! Я знаю, что ты здесь! Ты никогда не выносила моих слёз. И не могла уйти по делам, пока я не успокоюсь. Дай мне руку! Вот так… Идём!

* * *

В репетиционном зале царил ажиотаж. Возбуждённые актёры и актрисы в сценических нарядах носились из раздевалки к костюмерам, в отгороженные занавесками кабинки. Главные действующие лица отсутствовали. У них наверняка были индивидуальные примерки и персональные костюмеры.

Накамура-сан, увидев меня, с болезненной улыбкой поспешил навстречу и подвёл к пластмассовой корзине с приклеенной этикеткой «Аш Л.» Я подняла корзину. Она была совсем лёгкая, но всё же вывалилась у меня из рук. На пол полетели платья, шляпка и две пары туфель. Помощница костюмера немедленно подбежала и принялась усердно отряхивать два чёрных платья и фетровую шляпу, хотя пол был вымыт. Накамура-сан растерянно извинился и вернулся к своему столу. Помощница со снисхождением упрекнула меня:

– Будьте повнимательней! Платья во время спектаклей не отдаются в химчистку. Поэтому два месяца они должны оставаться чистыми! Пройдите в примерочную.

У меня задёргалось веко от её снисхождения. Странный туман застилал всё, на что я смотрела.

Платье для начальной сцены налезло без труда. Я вышла из кабинки, и костюмерша, удовлетворённо осмотрев меня, что-то поправила сзади, что-то наметала спереди. Потом произнесла: «Шляпку, пожалуйста!» Я надвинула до ушей шляпу-колокол начала XX века. Костюмерша показала на зеркало:

– Поглядите. Всё ОК?

Всё было не ОК! Я не видела в зеркале своё отражение! Его не было! Лишь клубился густой туман…На лице у меня, наверное, промелькнул испуг, и костюмерша спросила удивлённо:

– Что-то не так?

– Всё ОК. Благодарю вас, – как игровой автомат, отчеканила я.

– Ну, в таком случае примерьте второе, вечернее платье – оно из атласного шёлка. И поделикатней, ага?

«Ага». С деликатным вечерним платьем у меня возникли неделикатные проблемы. Там, в агентстве «NICE», при первой встрече с менеджером Хории-сан, я вписала в анкету параметры своей фигуры, максимально приблизив их к «золотому стандарту». Как у Брижит Бардо. 92–61–92. Затем плюнула на стандарт и исправила: обхват груди 95 см, размер талии 65, обхват бёдер 96, заузив талию на 4 см, а бёдра на 3 см. Вечернее платье, облегающее «золотые стандарты», трещало по швам.

Пока я возилась и так и сяк, нанизывая чёрный атлас на свои стандарты, костюмерше надоело меня ждать за ширмой и она занялась Татьяной, на другом конце зала. В раздевалку собралась очередь, и Аска в ней была первой. Взгляд у неё был колючим, а губы сложились в недовольную гримасу.

Вечернее платье подчёркивало изъяны моей фигуры. Хотя папа неоднократно пытался убедить меня в том, что это – мои достоинства. Вдобавок атласная ткань бессовестно воспроизводила малейшие детали моего нижнего белья. И мне предстояла страшная пытка – прошагать через весь зал, мимо стола продюсера, наблюдавшего за моим самочувствием, мимо мужской части труппы и мимо господина Кунинава, звезды криминальных телесериалов, который, как ни странно, не пользовался индивидуальной примеркой и не имел личного костюмера, бутафора, гримёра и реквизитора. Я бегло кинула взгляд в зеркало. Меня там не было! Только клубящийся пар!

О, Иисусе Христе! Да жива ли я? Почему в зеркалах нет моего отражения?! Мама, если бы я умерла, то видела бы тебя рядом, правда?

Кто-то дёрнул меня за руку. А-а, костюмерша… Оказывается, я уже пересекла репетиционный зал и находилась на другом его конце. За занавеской две помощницы ловко орудовали ножницами и иглой, распуская боковые швы моего наряда и снова намётывая их «впритык».

Вышла я из-за занавески с платьем по фигуре. Ничто не давило, не стесняло движений. Длинный шлейф тянулся за мной по полу, как упирающийся на поводке мопс. Какая-то крошка-статистка в бедняцком кимоно пощупала мой атласный шёлк и с лёгкой завистью сказала:

– Какое чудное платье! Оно такого же цвета, как ваши волосы…

– Что такое? Я не брюнетка.

Статистка, смутившись, покачала головой:

– Конечно нет! И платье у вас золотого цвета!

Я вернулась к раздевалке, кулаками растирая глаза. И тут как тут, будто из-под земли, передо мной вырос Накамура-сан:

– Госпожа Аш, может, вам пойти в отель?

– Благодарю вас, Накамура-сан. Что там дальше по расписанию?

– Примерка париков… Это сразу за дверью.

Моей обессиленной выдержке предстояла ещё одна гестаповская пытка. Хлопнувшая за мной дверь защемила шлейф, и я бы упала, если бы близко стоящая Аска не схватила меня за плечи.

– Лариса, шлейф накидывай на локоть!

Я была ей благодарна.

Помощница реквизитора, показав на одну из отрубленных голов с куделями, сказала:

– Это ваше.

И требовательно вопросила:

– Вы принесли с собой капроновую сетку под парик?

– У меня её нет.

Она потрясла чем-то перед моим носом.

– Ладно, сегодня примерим на этой. Но знайте, каждый актёр имеет свою личную. Купить можно в специализированном магазине возле станции метро Харадзюку.

Помощница с трудом замотала в сетку, то есть в саван, мои слишком длинные для парика волосы. Затем, как будто это – божество, сняла с подставки чьи-то кудри.

* * *

Париж. Тюремная башня Консьержери. Камера подготовки к казни. Для гильотины стригут волосы, освобождая шею. Я провела рукой по затылку. Шея моя была готова. Помощница водрузила мне на голову парик. Зеркало отразило ворох куделей. А лица не было! Я истерично расхохоталась. Так же истерично, подражая мне, расхохоталась и помощница.

– О-о, чудесно! – произнесла я царственно, как Мария-Антуанетта, которая даже перед казнью хранила августейшее величие.

– А теперь подберите себе бижутерию.

Я подошла к шкатулкам с фальшивыми бриллиантами и принялась копаться в них, не глядя. Ко мне обратился парень в фуражке – из техперсонала, судя по его деловому виду.

– Вы уже долго не можете сделать выбор…

– Да, долго не могу… что-то…

– А-а, наверное, потому что многое уже разобрано актрисами. Вы – последняя.

– Да, многое разобрано… Я – последняя…

– Вам к вашему платью из золотой ткани нужно бриллиантовое ожерелье и такие же серьги. У вас уши проколоты?

– Да, бриллиантовое ожерелье и такие же серьги… уши проколоты…

– А аллергии на металл нет?

– А аллергии на металл нет…

Я валилась с ног. Не было никаких сил продолжать беседу о вздорном.

– Извините, мне бы отойти… – зажав шлейф локтем, я направлялась в зал. К зеркалу.

Зеркал висело в избытке, но к ним невозможно было пробиться. Не только все члены женской части труппы крутились и вертелись, любуясь собой. Но и мужская часть, а именно: Марк и Джонни, сдували пылинки со своих роскошных фраков, поправляли пышные галстуки и надевали то так то этак шляпы лондонских денди. Татьяна, примерявшая у зеркала цепь с кулоном, обернулась:

– Тебе к зеркалу? Становись сюда, на моё место!

– Слушай, Таня, а ты меня видишь?

– Да… вижу… а как же? – не понимая логики моего вопроса, ответила она.

– И лицо моё видишь?

Татьяна прищурилась, очевидно, размышляя, не помешалась ли я.

– Ну да, вижу…

– Ну и как?

– Что «как»? Твоё лицо? Как обычно… Только глаза мутные… Ты отсутствуешь… И выражение губ… как бы сказать… извини, конечно… какое-то брезгливое… ну как будто ты жабу проглотила… – она и вправду разговаривала со мной, как с душевнобольной.

– А-а… Это из-за париков. Они похожи на отсечённые головы.

Татьяна, постигшая японскую технику самообладания, и бровью не повела.

– А ты купила себе капроновую сетку?

– Нет. Сколько она стоит?

– Восемь тысяч!

– А-а… Я выйду… на свежий воздух…

– Лариса, в сценическом платье нельзя вообще-то.

– Ну тогда в туалет. Меня сильно тошнит.

– Ты хоть ела что-нибудь? – жалобный упрёк послышался в тоне Татьяны.

– Не помню… Нет, не ела… А вчера ела… Нет, не ела и вчера, кажется…

* * *

Я вышла из зала. Когда же кончатся эти танталовы муки?! Лишь бы не упасть… Мама!

– Эй, идите-ка сюда! – парень в фуражке махнул мне. – Я сейчас…

Он скрылся в подсобке, затем появился, протягивая на ладонях коробочку. Внутри неё на тёмном бархате сыпал блёстками гарнитур: массивное ожерелье и длинные серьги с подвесками.

– Это для вас!

Казалось, что парень вот-вот попросит моей руки.

Я изобразила на лице восхищение и заставила себя счастливо улыбнуться жениху.

Неся коробочку на ладонях, я отправилась сначала в один угол, затем в другой, затем к выходу. Не зная, что делать с украшениями, подошла с ними, как с взяткой, к режиссёру, который на ходу вытирал салфеткой руки после туалета.

– Господин Сато, уже, наверное, можно переодеваться?

Сато-сан, бодрый, упоённый творчеством и удачной режиссурой, дотронулся до бриллиантового ожерелья.

– Сейчас сделаем обеденный перерыв! А с двух часов контрольный просмотр сценических образов. К четырём закончим. А ожерелье что? Надевайте! И засияете ещё пуще!

Определённо, он ничего обо мне не знал… Накамура-сан сдержал слово, не оповестив даже режиссёра.

Четыре часа? Ещё четыре часа?! Я не смогу… Я потеряю сознание… Полезу на стены… Мама!

Татьяна с ланч-боксом шла ко мне:

– Вот, возьми… Поешь… А я как-нибудь потерплю… Утром хорошо позавтракала…

Она жертвовала мне свой обед.

– Таня, у меня нет аппетита, спасибо. Обедай… Я не могу…Честно…

* * *

У окна возле туалета была ниша, отгороженная от холла шкафом. Тут меня никто не увидит в обеденный перерыв. Я села на корточки, прислонившись к стене. Боковую молнию на вечернем платье пришлось расстегнуть. Не завыла, а тихо заскулила, раскачиваясь из стороны в сторону. Мама! Прости меня! Прости, что вредничала в детстве и не поддевала вниз тёплые рейтузы с начёсом! Прости, что не я, а сиделка, услышала твой последний вздох! Не я, а чужие люди ухаживали за тобой после реанимации! Прости, что не держала тебя за руку, провожая в золотой город! Когда я родилась, и меня, закутанную в пелёнки, показали тебе, ты потихоньку, чтобы не заметила нянечка, пересчитала на ощупь все мои пальчики на руках и ногах, проверяя, всё ли на месте. А теперь вот твои руки сложены на груди! Мамочка! Как мне жить?! Мне не только шага ступить… мне дышать трудно без тебя! Нужны лекарства. Любые. Транквилизаторы… анксиолитики… антидепрессанты… Без них я не выдержу!

Там, в золотом городе, под яркой звездой, тебя ждёт папа. Но ты не уходи от меня!

* * *

К двум часам действующие лица при полном сценическом параде, выстроились вдоль стен зала. Справа от меня стоял мой супруг по сцене – Марк. Он выпячивал грудь и великосветски жестикулировал. Очевидно, входил в роль. Татьяна, стоящая слева, прошептала:

– Зачем ты держишь коробку с украшениями? Надень!

Я очнулась. И правда, мои ладони всё так же протягивали кому-то массивное ожерелье и серьги с подвесками. Неужели всё это время я бродила как ненормальная с бижутерией на ладонях? И в нише сидела на корточках, держа бриллианты? Да нет… Я вроде обрывала сломанный ноготь с указательного пальца… Не могла же я его оборвать с коробкой в руках? На всякий случай обратилась к Тане:

– Что, я как полоумная ходила с вытянутыми руками все два часа?! Что они все обо мне подумают? – я показала подбородком на сидящий за столами худперсонал, продюсера и актёров.

– Не беспокойся! Им до тебя нет дела. Они заняты только собой любимыми! Давай-ка нацеплю на тебя эту роскошь…

Она осторожно подняла мне волосы и, едва касаясь моей спины, застегнула ожерелье. Затем, бережно оттянув мочки ушей, продела мне серьги с подвесками. Её мягкие прикосновения успокаивали.

– Посмотри! Шик, блеск, красота! – пыталась меня растормошить Таня.

Режиссёр игриво крикнул:

– Сладкие парочки! Готовимся!

За линией, начерченной мелом напротив столов художественно-постановочного персонала и продюсера, ассистент режиссёра выстроил Таню с Джонни, меня с Марком, Агнессу, Кена и ещё несколько пар. Накамура-сан поглядывал на меня встревоженно. Мы ждали старта. Сато-сан осматривал каких-то актрис в кимоно.

Я пощупала висящее на мне ожерелье… Глаза мутные?! Лицо брезгливое?! Точно жабу проглотила?! Ну уж нет! Я лягушек не ем! И в этом они убедятся!

Расправив плечи и втянув живот, я гордо подняла голову. Я играла. Но не распрекрасную английскую леди, разрази её гром! Я играла саму себя, ту прежнюю, любящую и любимую, умеющую видеть мир во всех его красках, обласканную заботой мамы, щадящую её больное сердце своей опекой. А вечером я позвоню ей, и мы долго будем болтать о кашемировом пальто с меховым воротником, о ценах на компьютеры и преимуществах видеофона «Skype». О том, как совсем скоро, через два с половиной месяца, я привезу её в Японию, и замечательный врач-кардиолог Мацуо-сенсей вылечит ей сердце. И больше не отпущу её от себя, чего бы мне это ни стоило… Я лучезарно заулыбалась, стоя визави с худперсоналом и господином продюсером. Лицедейская игра фальшивых бриллиантов на ожерелье и серёжках, кажется, отразилась в моих глазах. Блеск проникал внутрь зрачков, отскакивал от хрусталиков, рассеивался на разноцветные лучи, осыпая ими весь коллектив.

На этот раз брови господина Накамура поползли на лоб и он заулыбался той же лучезарной улыбкой, что и я.

* * *

Не помню, как добралась до отеля. На ресепшене девушка вручила мне небольшой свёрток от Огава-сенсея. На свёртке не было ни марок, ни почтового штампа. Несмотря на трудные роды у пациентки, Огава-сенсей устроил так, что облегчение моим мукам, транквилизаторы и антидепрессанты, оказались в моих руках в пять часов вечера.

В свёртке была записка: «Лекарства сильнодействующие. Будь осторожна с передозировкой. Сегодня выпей только одну таблетку транквилизатора из синей упаковки». Что я и сделала. Потом каталась по кровати и выла, как волчица.

Глава 18

Второй день я сидела в репетиционном зале, уткнувшись в текст пьесы и даже не поднимая глаз. Колонна прятала меня от публики.

День пятнадцатый. День предания земле моей мамы.

По недавней церемонии погребения папы я знала – поминутно – как это происходит. В Японии был десятый час утра, а в Европе глубокая ночь. Гримёр, костюмер, бутафор, реквизитор ещё не приступили к работе над телом мамы.

Вчера сцены с моим выходом не отрабатывались. Поэтому весь день смотрела в текст, но ничего не видела, кроме иероглифов, превратившихся в размытые чёрные гирлянды. Ничего не слышала, кроме пульсирующей в ушах крови. Я вела себя, как прилежнейшая из статисток.

Сато-сан хлопнул в ладоши, приглашая на репетицию начальной сцены. Выпрямив спину и насилуя свои губы, я ликующе заулыбалась. Из-за мазохистского притворства у меня задёргался глаз, и жуткая спазматическая судорога свела плечо. Но я шла к английскому судну «Faith».

Накамура-сан, печально перебирающий бумаги, зафиксировал моё радостное преображение и тоже радостно преобразился.

Прямо перед собой я видела спину Нагао-сан, шутившего с режиссёром. Таня вела себя тихо, ко мне почти не обращалась, зная, какой у меня сегодня день.

Я кокетливо спустилась с трапа парохода, восхищённо любуясь портом Нагасаки и по-английски журя матроса Джуна за то, что тот якобы уронил одну из моих коробок со шляпками.

Возвращаясь с гаснущей улыбкой на своё место, я глянула на господина Накамура. Его улыбка погасла синхронно моей.

Популярный комик Одзима-сан преградил мне путь. Вопреки обязательной для всех актёров вежливости, он даже не пожелал мне доброго утра и, направив на меня указательный палец, спросил:

– Ты – хэби?

По-японски «хэби» означает змея.

Опешив, я изобразила рукой извивающуюся рептилию:

– Хэби?! Что, здорово похожа на гадюку?

– Да не хэби! А хе… би! – с лёгким раздражением подтрунивал надо мной комик.

– Да почему я – змея?!

– О-о, ты японского, что ли, не понимаешь? Хе… би… Тяжёлая! – Одзима-сан округлил руки, будто тащил огромный булыжник.

Тут до меня дошло. Комик решил поговорить со мной по-английски, произнося с японским акцентом слово «heavy».

– Тяжёлая?! – ошеломлённо застыла я.

– Ну да, тяжёлая!

– С какой это стати я – тяжёлая, твою мать! – хотелось мне выпалить японскому Чарли Чаплину.

– Ты – тяжёлая! Ну признайся!

– Да не тяжёлая я, господин Одзима, с чего вы взяли?!

– Тяжёлая! Тяжёлая! – хохотал комик. – Не так ли?

– Да не тяжёлая! Нормальная!

– Неправда! Тяжёлая!

Чтобы положить конец очередной дьявольской пытке, мне оставалось одно. Согласиться. Я прикрыла глаза и, набрав воздуха в лёгкие, почти крикнула:

– ОК! Тяжёлая! Тяжёлая! Я невероятно тяжёлая!

– Уф-ф… – вздохнул с облегчением комик. – Вот и я говорю, что ты – тяжёлая!

Возле нас раздались смешки. Я поклонилась господину Одзима и быстрым шагом покинула зал. В туалете никого не было. Вот и славно. Потому что у меня там случился сильнейший нервный припадок. Истерический хохот с судорогами в горле переходил в неконтролируемые рыдания. Я хохотала и рыдала, совершенно потеряв самообладание. И снова рыдала, хохоча и затыкая рот рукавом курточки с чёрным кружевом.

* * *

Мама! Тебя скоро начнут готовить! Гримёр… бутафор… костюмер… реквизитор… музыкальный оформитель… все пятеро – в одном лице! Десятки алых роз лягут на белое атласное покрывало, спрячут родные руки, вынянчившие меня, оберёгшие от всех бед и несчастий… укроют и кровавую гематому на ноге, унёсшую тебя из жизни… и оторвавшийся от гематомы тромб, который закупорил артерию непорочного материнского сердца, самого верного, жертвенного и бескорыстного. Ну да, мама! Я безумно тяжёлая! Такая тяжёлая, что готова провалиться сквозь землю, спасаясь от шутовства!

* * *

Трясущимися пальцами нащупав в кармане сильнодействующие транквилизаторы, я пыталась проглотить одну из таблеток. Это была третья за сегодняшнее утро. Передозировка. Таблетка выпала прямо изо рта и закатилась за унитаз. Чёрт! Ещё одну… Послышались чьи-то шаги. Зажав рот рукавом, я заперлась в кабинке.

– Лариса, ты здесь? – это был голос Татьяны.

Я промычала: «Угу».

– Да перестань, не обращай внимания… Европейцам никогда не понять тонкого японского юмора…

Вернулась я в зал, глядя прямо перед собой, жутко спокойная, точно очковая змея. Часов в двенадцать по японскому времени начнут готовить мою маму. И земля для неё готова.

До обеда я просидела как истукан – спрятавшись за колонну и нанося вред «Камелии на снегу». Иероглифы начала второго акта размокли от капающих слёз.

Как только режиссёр объявил обеденный перерыв, Татьяна спросила:

– Ты что-то ела сегодня?

– Я ела… ела… только не помню, что… Не беспокойся… Я пойду, мне надо…

* * *

Уйти! Подальше от людей… Мне нужно быть с мамой!

* * *

В сквере уже кто-то сидел, танцовщицы, кажется. Тогда я пошла к метро – в кафе.

Заказав кофе и булочку, я нашла столик в углу, где никто меня не видел. Булочкой я давилась, запихивая её в рот через силу из-за спазмов в горле. Вытащила записную книжку с кустом цветущей сирени, и не могла наглядеться на мамин почерк, описавший мне рецепт блинчиков на молоке и руководство по вязанию пуловера. Найдя чистую страницу, я исписала её единственным словом: мама… Прислонила голову к стенке, молилась тому, кто Альфа и Омега, чтобы пропустил мою маму в золотой город, раскрыл ворота в свой дивный сад. А там Звезда обнимет её, обласкает светом счастья и упокоит её душеньку.

* * *

Гримёр уже положил румянец на твои щёки, которые я больше не расцелую при встречах. Светлые одежды укрыли твою грудь, в которую я никогда больше не уткнусь, плача, печалясь и сетуя… Кто светел, тот и свят… Слышишь, Всевышний??? Моя мама – светлая!!!

* * *

Четвёртая таблетка транквилизатора. Метро совсем близко. Убежать! Туда, в отель, на гостиничную кровать… И кататься по ней! И выть, не затыкая себе рта, не оглядываясь – видит ли кто, не пугаясь шагов за дверью. Я открыла глаза и подскочила на стуле – у стены напротив сидело светловолосое сгорбленное существо, вперившее в меня красные, как у кролика, глаза. Это я?! Неужели я снова вижу себя в зеркалах? Достала из сумки глазные капли, очищающие зрачок от мутности, а белок от воспалённой красноты. Замазала синие круги под глазами тональным кремом и, шатаясь, побрела на репетицию.

Ещё не время… Тело будет выставлено для прощания часа через три. Мне бы только продержаться до помпезной сцены помолвки и бала – она, должно быть, начнётся сразу после обеда.

* * *

«Помнишь, мама, ты рассказывала… Мне, двухлетней, показали новорождённого Алекса, а я подумала, что это – мой игрушечный малыш, пупсик, и принялась выковыривать братику глаза? А когда мне было года четыре, я играла во дворе… А ты, держа на руках маленького Алекса, звала меня из окна: «Ларочка, иди домой! «И Алекс тоже кричал: «Зязика, мооой… диии…»

* * *

У меня опять потекли слёзы. Бедный Алекс! Ему ведь ещё хуже! Он один, без моей поддержки, вошёл в пустой родительский дом. На стульях висели мамины платья… На балконе сушилось её бельё… Недопитая чашка чая стояла на кухонном столе… Кругом витал дух живой, отлучившейся на пять минут из дома, мамы.

* * *

А ещё ты мне часто рассказывала, как после смерти своей мамы, тоже от инфаркта – мы с Алексом тогда ещё были маленькими – ты несколько месяцев плакала не переставая. А однажды тебе приснился сон: бабушка стоит по щиколотку в воде, печальная и измученная. Соседка, пожилая дама, сказала, что бабушка тонет в твоих слезах, и что пока ты не перестанешь оплакивать её, она будет маяться и мытарствовать. Ты смогла пересилить скорбь! Больше не плакала. А вскоре тебе опять приснилась бабушка: сидит у зеркала, нарядная, светлая, бескручинная и наводит макияж, готовясь к празднику. На этих словах ты всегда говорила: «Вот и ты, доченька… когда меня не станет… не плачь по мне, не то буду маяться!» А я злилась: «Опять ты за своё! Тебя не может не быть!» Вот я и не плачу, мама! Ну, почти не плачу… Только катаюсь по кровати и вою, как животное! Потому что всё внутри оцепенело от жуткого психического шока, от тяжелейшей душевной травмы. Всё мне безразлично. А утроба одеревенела от сильнодействующих транквилизаторов.

* * *

По дороге к репетиционному залу я решилась позвонить Огава-сенсею. Автоответчик на мобильном был забит сообщениями. Во входящих звонках – номера друзей и знакомых. Я не могла говорить ни с кем. Ну что я услышу? Искренние соболезнования? Чуть только я слышала чьи-то соболезнования, у меня дёргались мышцы лица, губы тряслись, в горле – спазмы, и голос превращался в писк. А что я им отвечу? Как мне тяжко??? Как я убита горем???

Я нажала на сброс только что набранного номера клиники Огава-сенсея.

Идя к раздевалке, чтобы повесить пальто, я заметила, как Нагао-сан делает мне знак приблизиться к его столу. Неужели и этот сейчас пристанет: тяжёлая я или нет? Я уже готовилась не перечить и немедленно согласиться: да, тяжёлая! Но кумир поинтересовался:

– Француженка, на скольких языках ты говоришь?

– На четырёх.

– О-о-о! Ну, на японском и…

– На французском, английском и русском. Испанский понимаю… Итальянский немного…

– О-о-о! – Нагао-сан сделал знак «беседа закончена».

Уже зайдя в раздевалку, я услышала, как он спрашивает то же самое у Татьяны. Видимо, та проходила мимо… Или подозвал, как меня:

– Россиянка, на скольких языках ты говоришь?

Больше я их не слушала. Я рассматривала себя в зеркало. Готова ли к игре в счастье на праздновании помолвки? Готова. Глазные капли и макияж «Made in Japan» – тоже сильнодействующие.

* * *

Мою ненаглядную уже везут на катафалке…

* * *

Вот хозяин Мураниши поддерживает оступившуюся служанку. Марк, театрально распахнув объятия, издаёт вопль «Congratulations!» Я вторю ему: «Поздравляю!» Нагао-сан склоняется передо мной… О, прекрасная леди! От кончиков его пальцев до кончиков моих, всего за несколько дней, как между землёй и небом, между жизнью и смертью, пролегла бездна… Я – иная, не та прежняя… Меня жгут не его взгляды, а вселенское горе, которое я отчаянно скрываю, топлю в вине фальши, в фарисействе транквилизаторов. Но кумира с его пульсирующим душевным каналом так просто не надуть. Я дотрагиваюсь до его руки…

* * *

Маму уже подвозят к дому…

* * *

Янтарные глаза ловят мои зрачки: «Что с тобой?!» Я смеюсь: «У вас такая прелестная невеста!» Глаза хозяина впиваются – «Не притворяйся!» Мои губы безбожно лгут: «Вы на удивление сладкая парочка!» А дрогнувшие веки парируют: «И не пытайте! Я лёгкая как пёрышко!»

* * *

Катафалк останавливается и Алекс впервые видит маму бездыханной…

* * *

От колдовских дознаний янтарных глаз, а также мощного биополя хозяина меня спасла Мичико, фурия. Она налетела на служанку, а Нагао-сан, сделав испуганный вид, оставил мою ауру в покое. Мы, чудики, пристыжено покидали импровизированную сцену. Марк никак не мог выйти из своей крошечной роли и напыщенно умолял меня объяснить, кто же истинная невеста Мураниши-сан. Я махнула в сердцах рукой:

– Later! I’ll tell you later!^[43]

* * *

Близкие, подруги, знакомые уже возложили на мамину грудь десятки алых роз.

* * *

Я ушла из зала, поставила в нише за шкафом три стула и, обессиленная, рухнула на них.

* * *

Вот Алекс любовно гладит родное лицо с навечно закрытыми глазами, шепчет ей тихое «Прости», плачет, целует в холодный лоб… Стучит молоток, забивая гроб. Мама! Мамочка!

* * *

Кто-то трясёт меня: «Лариса!» Я очнулась. Татьяна склонилась надо мной:

– …А я смотрю – чьи-то ноги… тебя-то не видно за шкафом… Тебе плохо?

– Да. Так плохо, что и представить нельзя! Кажется, я потеряла сознание…

– Вставай! Уже скоро конец репетиции. Тебе помочь?

– Спасибо, Таня, я сама… Пойду… Дойду… как-нибудь…

* * *

И снова я каталась в отчаянии по гостиничной кровати. Позвонила Огава-сенсею. Он сразу же упрекнул меня:

– Почему не отвечаешь на мои звонки? Я звоню по нескольку раз в день!

– Я не могу… Извините… Сенсей, если я выпью все двадцать таблеток из синей упаковки, то умру?

Доктор успокоил:

– Нет, не умрёшь. Будет отравление, сильная рвота, тебя увезут в больницу… А умереть – не умрёшь!

– Тогда пришлите снотворное!

– Выпей полтаблетки антидепрессанта, и уснёшь.

Ночью, во сне, я рыдала у лежащей на смертном одре мамы. Гладила мертвенно-синее лицо, целовала его, кричала: «Зачем ты меня покинула?!»

И тут лицо мамы порозовело, глаза открылись и она встала. Улыбающаяся. Живая.

Часть вторая

Глава 1

Синкансэн «Нозоми» подъезжал к Осаке. За окном всё было сумрачным, хотя сидящая рядом бабушка ахала, обращаясь к внуку: «Какой ясный денёк выдался, Кейсуке-кун^[44], правда? Тепло! Солнышко!» А я видела мрачный небосвод, расписанный, как текст «Камелии на снегу», чёрными облаками-иероглифами. Он нависал над устрашающими чащами сосновых лесов, затоптанными лужайками, угрюмыми полянами, и над рисовыми полями, опустошёнными и безжизненными. Бабушка, внук и все остальные пассажиры были в трауре.

Репетиции закончились четыре дня назад и нам дали выходные. Я вернулась домой в Тохоку. За эти дни ни с кем не виделась, кроме Анабель и Огава-сенсея. Хотя нужно было уклониться от встреч! Чуть только я ловила сочувствие и скорбь во взгляде Анабель, как у меня дёргались мышцы вокруг рта, затем спазмы душили горло. И речь отнималась.

Анабель пила кофе и старалась развлечь меня, рассказывая про общих знакомых из французского культурного центра, где она работала. У кого-то родился недоношенный младенец, у кого-то плохи дела в браке… Парень – швейцарец тронулся умом. Его видели сидящим на заснеженной привокзальной площади, босым, раздетым, ковыряющим ногти на пальцах ног.

Поехав в клинику Огава-сенсея за очередной порцией транквилизаторов, я плохо выговаривала слова. Осторожный доктор упрямо не выдавал мне упаковку снотворного! Дал только три таблетки, сказав: «Это тебе на генеральную репетицию и премьеру… А так, засыпай на половине таблетки антидепрессанта».

Возвращаясь к себе домой, я часами каталась по кровати и выла.

* * *

Два часа до Токио, и потом два часа двадцать пять минут до Син-Осака, я просидела, уставившись в одну точку – на задвижку откидного столика впереди стоящего кресла.

Вспоминая о своей первой поездке – той, на кастинг и собеседование с господином Накамура, у меня возобновлялись спазмы. Трезвея от амбиций, я догадывалась, почему в июле прорыдала всю дорогу в Осаку и обратно. Моё биополе, получалось, тоже было экстрасенсорным? Неужели тогда, чуя, на подсознательном, или чёрт знает каком уровне грядущие тяжёлые утраты, я уже оплакивала и папу, и маму?

У выхода из вокзала Син-Осака меня ждала Тамаки, ассистентка госпожи Хории, уехавшей в командировку. О жилье для меня позаботился директор агентства «NICE» Янабэ-сан. Он же отдал распоряжение своему водителю отвезти на снятую для меня квартиру весь мой багаж, переправленный из Токио транспортной компанией «Чёрный кот».

Налегке, всего лишь с пузатой сумкой, привлёкшей когда-то внимание вальсирующего Нагао-сан, мы с Тамаки прибыли в безразмерный театр Осаки – «Эмбудзё»^[45], хранящий под крышей-пагодой секреты триумфа и закулисной жизни множества звёзд, игравших здесь. У служебного входа нас ждал Накамура-сан. Он пытливо взглянул на мой вид, стараясь угадать, отошла я от шока или нет.

– Госпожа Аш, я всей душой надеюсь, что четыре дня отдыха пошли вам на пользу! Вы ведь так устали в последние дни репетиций. Нижайше прошу прощения!

Мне очень хотелось показать ему синюю упаковку транквилизаторов и бело-розовую упаковку антидепрессантов. Но японцы сами-то никогда не признаются, что пьют такие же медикаменты, хотя многие «сидят» на них. А лгать господину продюсеру – «Мне уже лучше», – у меня язык не поворачивался.

– Накамура-сан, прогон спектакля – завтра. А сегодня?

– Сегодня – организация быта: обустройство в гримёрной, выдача реквизита, ознакомление с закулисными помещениями, сценой и различными службами. Прошу сюда, пожалуйста!

Тамаки-сан откланялась, пообещав на днях навестить меня.

Мы с господином Накамура подошли к лифту, где висела схема размещения труппы по гримёрным. На нижнем этаже, в «партере», естественно, поселили звёзд первой величины, Нагао-сан и Фуджи-сан. Над ними – звёзды второй величины: господин Кунинава, Соноэ Оцука и несколько VIP-актёров. А мы все на «галёрке», под крышей. В гримёрной, расположенной на четвёртом этаже, я нашла своё имя рядом с именами Татьяны, Агнессы, Аски и ещё трёх девушек. Нас было семеро в одной комнате.

Накамура-сан вернулся в свой кабинет, а я без сил опустилась на скамью возле лифта. Мимо меня шныряли туда-сюда незнакомые люди. Господин Кунинава подошёл к схеме размещения труппы, долго изучал её и поглядывал на меня, всем видом давая понять, что хочет общаться. А подойти ко мне первым любимому герою нашумевших телесериалов мешал заносчивый альфа-статус.

Мне были безразличны его манёвры. Я снова смотрела в одну точку, думая о маме.

Наконец Кунинава-сан с недоумением на лице исчез в лифте. При всех его усилиях и немых призывах «француженка» к нему не «подъезжала».

Кто-то позвал меня. Я очнулась. Надо мной склонился Аракава:

– Лифт ждёт… Идём!

* * *

Мы поднимались вверх, напряжённо помалкивая. Глазами Аракава что-то выискивал на потолке. Между третьим и четвёртым этажами он выпалил:

– Ну как ты?

Я вздрогнула:

– А что?

– Бледная.

Неужели он всё знает? От Накамура-сан информация не просочится – это точно. А вот Татьяна, пожалуй, сказала по секрету Агнессе, та по секрету – Аске. А та по секрету танцорам. Ну ладно, японские парни скупы на слова, секретов не разглашают.

Аракава, я не ем лягушачьи лапки! Выпрямив спину, я выпалила:

– О, благодарю! Отдохнула! А ты?

– Угу, – с иронией промычал Аракава, спеша выйти первым из лифта.

На днях Татьяна сообщила мне по секрету, что у Аракавы мама умерла пять лет назад, отец загулял, и Аракава один растит братишку-школьника.

* * *

По длинному кулуару, покрытому роскошной ковровой дорожкой, Аракава уходил в мужскую гримёрную. Я же, проверяя, потеряла или нет ключи от снятой для меня квартиры, на несколько секунд задержалась у входа в нашу комнату, находящуюся возле лифта. Из неё слышалось шуршание целлофановых пакетов и голоса танцовщиц, тоненькие, коверкающие слова, будто там был детский сад. Они веселились, шутили, и места у зеркал были уже распределены.

Татьяна показала мне на две плоских подушки с шёлковыми кисточками, лежащие на циновках. Значит, я получила место между Агнессой и девушкой, которая, как хирург, протирала антисептиком щипчики для бровей. Гримёрка была довольно просторной. У противоположной стены пустовал длинный ряд вешалок. В углу находилась кабинка для переодевания.

Мою соседку справа, похожую на хирурга, звали Мива. За ней сидела Каори, сосредоточенно наклеивающая ресницы. Дальше раскладывала на столике грим, пузырьки с лосьонами и баночки с кремами Рена. И в глубине, на почётном угловом месте – Аска, примеряющая бижутерию. Сама Татьяна, сидевшая по-турецки слева от Агнессы, пыталась кому-то дозвониться по мобильному.

Все дружно поздоровались со мной, затем продолжили лепетать словно маленькие девочки, обсуждая вопросы быта в гримёрной.

Я села на подушки, так и этак вытягивая ноги на циновке и боясь смотреть на себя в зеркало. Достала коробочку с гримом, косметическую вату, лосьоны, и посадила у зеркала плюшевого петушка, которого мама прозвала Думкой, потому что его можно было подкладывать под щёку во время дневного отдыха. Тут налетели девушки, стали тискать маминого петушка, пищать: «Какой миленький!» В гримёрной возникла тёплая уютная обстановка, словно все мы были знакомы вечность и связаны узами старой дружбы и взаимовыручки. Татьяна позвала меня получить у реквизитора сценические костюмы и парики.

– Давай сначала сцену покажу! – возбуждённо предложила она.

Мы блуждали по извилистым кулуарам, прошли на цыпочках мимо гримёрных господина Нагао и Моеми Фуджи – «самих», как я их прозвала. Из гримёрки Самого высунулась голова господина Кейширо. Он спросил:

– Ну что, девушки, устроились?

– Ага, устроились, – закивали мы с Татьяной.

– Скоро премьера! Ух-х-х! – воскликнул Кейширо-сан.

* * *

Один из лифтов доставлял актёров прямиком к первой левой кулисе. Отодвинув чёрный занавес, мы вышли к яркому свету, на планшет сцены. За арьерсценой рабочие крутились вокруг подъёмно-спусковых механизмов, давая указания тем, кто работал на колосниках. Все до одного они замерли и глазели на Татьяну и меня, как на опасных пришельцев из космоса.

Основной занавес из драгоценной парчи был распахнут в зрительный зал на тысячу мест, выполненный в стиле рококо. Это была совершенная гармония бархата и позолоты. С правой стороны сооружался подиум, ведущий из глубины зрительного зала к сцене. Режиссёр Сато-сан, кажется, задумал огорошить зрителей головокружительной близостью к шоу-звёздам.

Я подошла к краю сцены. Таня сзади потянула меня за капюшон:

– Эй, смотри не упади в первый ряд! Я сейчас вернусь…

Глядя в ещё пустующий зрительный зал, я ничуть не оробела. Это была моя стихия. Мой огонь, мой воздух, моя вода и земля. А где-то там, в партере, в ложах, на балконах или за кулисами наверняка таился и пятый элемент: любовь. Трезвеющая после всех потрясений, я чувствовала, как сцена вдруг стала для меня лекарством от похмелья, глотком шампанского, притупляющим головную боль, раздражительность и тошноту. Я представляла сотни глаз, и зрительских, и продюсерских, устремлённых на меня… и вновь пьянела, забыв на миг о трауре, катании погостиничной койке и о волчьем вое… Жар поднимался от ступней ног к проясняющемуся мозгу. Пьяный угар бурлил в голове, возрождая неутолённую жажду блистать, покорять, нравиться, властвовать над сердцами. Либидо моего тщеславия требовало наслаждений – оваций и криков «Браво».

– Идём вниз, за платьями! – помешала мне вдоволь опохмелиться Таня.

Выйдя в кулуар, мы опять вдалеке увидели Кейширо-сан, выглядывающего из гримёрки Самого. Уж не занимался ли он слежкой? Таня хмыкнула, и мы побежали вниз по лестнице за реквизитом.

В «подземке» хлопали двери множества подсобных помещений. Одно из них, с аукционом отрубленных голов, сильно смахивало на мертвящую тюрьму Консьержери^[46]. Строгая дама-реквизитор любовно тронула за шею пластиковый манекен головы с париком из каштановых завитков, увенчанных королевской диадемой. Я ахнула. Да это же шелковистые локоны и корона казнённой королевы Франции!

Реквизитор ошибочно приняла моё аханье за возглас восхищения:

– Великолепно, не так ли?

– Что правда, то правда, – промямлила я, щупая корону.

– Парики ежедневно после спектаклей сдавать сюда!

Благоговейно положив парик и диадему в корзину поверх предназначенного мне реквизита, дама выдала сценическое имущество и Татьяне.

У Тани было два парика. Один делал её похожей на пуделя, а второй, для сцены приёма у хозяина Мураниши, белый, почти седой, был смастерён в виде тыквы, с «гулькой» на макушке.

– Да-а… Не повезло мне с париками… У тебя-то хоть корона скрашивает… А я? Дама из Амстердама, лет под шестьдесят… – бурчала Татьяна.

Мы обе были предупреждены своими менеджерами о том, что капризы и пререкания с реквизиторами насчёт сценических костюмов и париков недопустимы.

В нашей гримёрке девушки корпели над наклеиванием антитранспирантных прокладок^[47] в проймы только что полученных бальных платьев. Я небрежно водрузила свой парик на бедного Думку и вытащила из корзины вечернее платье из тонкого струящегося атласа. Странное дело, оно и вправду было не из чёрной, а из золотой ткани. Видимо, опьянение при виде зрительного зала вылечило цветовую слепоту, которой я страдала уже две недели.

В кабинке для переодевания я с подозрительной лёгкостью влезла в наряд, который при первой примерке трещал по швам. Это означало одно – я сильно похудела. Выйдя из кабинки и накинув шлейф на руку, я посмотрела в зеркало. Платье-дезабилье, в голливудском эротическом стиле, оголяло мне донельзя грудь, а также всю спину до копчика, плечи и руки. И прокладки в проймы не наклеишь. С помощью зеркальной пудреницы я осмотрела себя сзади. Похожа на осу. Японские девушки с любопытством зыркали в мою сторону. А Таня, щедрая душа, произнесла:

– Хороша-а-а!

На спине возле шеи у меня были дефекты: несколько веснушек, оставшихся ещё с тех времён, когда я увлекалась шоколадным загаром и бездумно жарилась под палящим солнцем. Придётся замазывать их гримом. Капроновую сетку под парик я так и не приобрела. Заплетя косу, я уложила её на макушке, закрепила шпильками и надела парик. Под ним у меня топорщилась безобразная инопланетно-энцефалитная шишка моих волос, указывающая на моё внеземное происхождение.

Аска тут же сделала мне замечание:

– Парики надеваются на сетку. А так они быстро запачкаются.

– А где тут в Осаке приобрести сетку? – извиняющимся тоном спросила я.

– Надо было купить ещё в Токио, – начальственно журила меня Аска.

Каори пришла на помощь:

– Если хочешь, сходим после обеда вместе – я покажу, где купить… Слушай, а накладные ресницы у тебя есть?

И ресниц у меня не было. Тогда доброжелательная Мива подарила мне парочку из своих запасов. Но она пока не знала, что у меня не руки, а крюки, и вдобавок дырявые. Накладные ресницы прямо-таки выпрыгивали из моих трясущихся пальцев и валились на циновки. А если мне и удавалось приложить их к верхнему веку, то всё шло наперекосяк. То внешний угол глаза со свисающими ресницами делал меня похожей на грустного арлекина, то внутренний угол полз к бровям.

Наконец Мива любезно положила конец моим косметическим мукам. Она аккуратно, ровненько, по самой кромке моих природных ресниц твёрдой рукой хирурга приклеила накладные. И подкрасила их тушью, слегка отклоняясь назад и любуясь своим творением. Очи мои превратились в садовые ромашки с чёрными лепестками на пол-лица. Глупый вид нимфетки, удивлённо распахивающей глаза на безжалостный мир, претил направленности на естественную красоту. И я отважно произнесла про себя: «Клеить не буду. Они у меня и так длинные! Правда, мам?»

Теперь настал черёд разобраться с париком. Ну очень не хотелось натягивать его каждое утро, а затем сдавать строгой даме-реквизитору! Предусмотрев парикмахерские незадачи, я прихватила из дома накладной длинный «хвост» из волос, максимально приближенных к натуральным, пшеничного цвета.

Пока девушки примеряли бальные платья, кокетничая и делая друг другу сладкозвучные комплименты, я соорудила на голове что-то вроде переспелого ананаса, вытягивающего меня к космосу. Перед ананасом я водрузила диадему, надела на уши и шею «бриллиантовые» подвески и ярко накрасила рот.

Одна лишь Мива поприветствовала мой профессионализм в «выращивании» ананасов. Рена спросила, как называется такая укладка.

– Pineapple^[48], – не моргнув глазом дала я причёске название.

Каори с Реной расхохотались. Однако сладкозвучных комплиментов я почему-то не получала… Таня безучастно скользнула по мне взглядом и отвернулась. Агнесса ушла в уборную. Мива поправила на мне корону. А Аска не терпящим возражений тоном заявила:

– Тебе выдали парик? Вот его и надевай.

Место у большого зеркала освободилось. Я глянула на себя. В зеркале не я, а та, другая – высокомерная английская леди приоткрыла рот, произнося слово «сы-ы-ы-р». Похоже, исследовала белизну зубов, подчёркнутую губной помадой кораллового оттенка. Ростом она была под метр восемьдесят с «ананасом». Его расположение на макушке вынуждало аристократку держать голову высоко поднятой, чтобы ананас не свалился. Плечи прекрасной дамы были не опущены, как у меня, а державно расправлены. Спина идеально пряма, подбородок горделиво поднят. Леди походила на золотую рыбку, стоящую на хвосте. Всё искрилось и сверкало в ней фальшью: и золотистый атласный шёлк, и поддельные бриллианты, и ананас, держащийся на хрустальных заколках. Сияло всё, кроме глаз. Зрачки дамы были тусклыми, невидящими. Взгляд – мрачный, подёрнутый пеленой беспросветности.

Ослеплённая её внешним блеском, я надумала без проволочек предупредить леди:

– Мэм! Вы прекрасны – спору нет. Но учтите – у вас есть один изъян: несмотря на блеск ваших губ, ювелирки, заколок в причёске, мерцание пудры на обнажённых плечах, внутреннюю боль выдаёт зрачок. Ваш взгляд, затуманенный, одичавший от траурного затворничества, не воспринимающий более реального мира, вызывает у одних жалость, у других – злобное торжество. В нём даже великолепие реквизита не отражается. Не дайте гостям хозяина Мураниши позабавиться! Сияние глаз сыграть трудно. А вы блефуйте! Наденьте контактные линзы… Закапайте пузырёк капель… Come on^[49], мэм! Играйте! Из глаз у вас брызжет фонтан счастья… Его подпитывает любовный жар… Эйфория удаляет горькие складки у губ… Амур придаёт глазам форму сердечек…

Английская леди исчезла из зеркала на пару минут. Затем вернулась. С расширенными зрачками, пылающими небесным огнём.

Аска с перекошенным лицом покинула гримёрную. Интересно, по какому праву она делает мне замечания? И почему выходит из себя? Наверное, рано или поздно придётся объяснить ей устои демократии…

Чтобы не надевать парик, мне требовалось заручиться поддержкой режиссёра Сато-сан. И я пошла его искать походкой негритянки, несущей на голове корзину с фруктами.

На пути мне встретилась Аска, идущая из туалета.

– Скажи, что за силиконовые вкладыши ты используешь в бюстгальтере? Они здорово увеличивают и поднимают грудь, – приятельски сказала она, держа руку за спиной, как будто приготовила мне нож.

– Я не использую никаких силиконовых вкладышей, – таким же приятельским тоном отпарировала я.

– А какая у тебя чашечка? – пытала меня Аска, уже почти зайдя в гримёрку.

– Чашечка С вообще-то…

Вывод был один: с этой язвой нет смысла садиться «за стол переговоров» о демократии, а сразу пустить в ход гранатомёт, то есть недавно купленный французский бюстгальтер с гениальными подъёмными штуковинами, навороченными в чашечку D!

Ожидая лифта, я уткнулась лбом в стену. Мама! Как мне тяжко говорить с этими людьми, выслушивать их бред и улыбаться!

Из лифта выходили Аракава и Джун. В первый момент они замешкались, не узнавая меня. Потом Аракава вообще онемел и потупил очи, а шустрый Джун «отвалил» мне спонтанный комплимент:

– Вот это да… Такого парика я ещё не видел! Клёвый, правда, Аракава?

– Угу, – промычал тот, ковыряя ногой ковровую дорожку.

Уже подходя к кабинету режиссёра, на перекрёстке кулуаров я столкнулась с госпожой Фуджи, держащей в руке толстый журнал. Она ойкнула, осмотрела меня с ног до «ананаса» и, как старая добрая знакомая, ласково заговорила:

– Это для сцены помолвки, да? Красиво… А у меня тёмно-синее платье… Я в нём как тумбочка!

– Ну что вы, Фуджи-сан… Вам всё к лицу!

– Восхитительно! Будешь говорить с милым акцентом… это… как там… «Вы на удивление сладкая парочка…» Так? Зрители будут в восторге, вот увидишь! Только не простудись – становится холодно… Береги себя…

У меня выступили слёзы от её заботы. Поклонившись примадонне, я постучалась к режиссёру. Сато-сан с пристрастием подверг контролю «продукт», только что выпущенный в его мастерских, и поставил знак качества:

– Превосходно! Одежда и реквизит соответствуют образу! Парик выполнен госпожой Ойкава на пять с плюсом. Только вот он увеличивает вас в росте. Распоряжусь, чтобы заменили обувь на высоком каблуке – низким. Какой у вас размер, напомните-ка…

– 25. Но… Но… Сато-сан, к такому великолепному платью нужна красивая обувь на каблуке…

– Ничего, под шлейфом не видно…

Ой-ой, Ойкаве-сан, кажется, хорошенько влетит от режиссёра! Пожалуй, он пойдёт разбираться с ней за недосмотр, то бишь «парик» на пять с плюсом. Высоким омега-актрисам не положено, как Эйфелевым башням, возвышаться над альфа-статусами!

– Прошу прощения, это не парик, выполненный Ойкава-сан! Причёска из моих волос.

– Не может быть! И это вы сами соорудили?

– Да, за пять минут. Пожалуйста, Сато-сан, позвольте мне выходить на сцену приёма у господина Мураниши без парика. У меня от него начинаются головные боли.

– Головные боли? От кого? От Мураниши-сан или от парика? – пошутил режиссёр.

«От обоих» – хотелось ответить режиссёру.

Сато-сан по-хозяйски оглядел «ананас» с боков и сзади, затем пощупал его.

– М-м-м-да-а… Хорошо получилось… точно в образ… Ну что ж, завтра проверим, как это будет выглядеть на сцене. Сделайте такой же шиньон и на завтрашний прогон. А пока реквизитор подберёт вам туфли без каблука.

На четвёртом этаже мне преградили путь два разгорячённых лондонских денди. Один из них раскинул руки, пытаясь заключить меня в объятия:

– Где это ты была, дорогая? Я по тебе скучал!

– Ну-у, прямо Мэрилин Монро! – разглядывая меня, вторил ему друг.

– Ты с коронации? Глянь-ка, Джонни, моя супруга будет королевой бала! – патетически голосил «honey».

– Congratulations! – не унимался Джонни, обвивая меня за талию.

– Да ладно вам, парни… See you^[50]…

Их смех и шуточки раздражали. А от громких голосов и тряски даже «ананас» закачался и чуть не сполз мне на плечо.

Подойдя к гримёрной, я колебалась объявить или нет девушкам о том, что режиссёр почти разрешил мне выходить на сцену без парика. Но все шестеро были очень заняты. Они сбились в кучку возле кипы толстых журналов. Там, в кулуаре, заботливая Фуджи-сан держала такой же.

– А вот я! – веселилась Рена, водя пальцем по страницам.

– Ой, а я на фото как моська… Ошейника не хватает! – восклицала Каори.

– Аска-сан, вы очень фотогеничная! – сдержанно льстила Мива.

Таня протянула мне журнал, шепнув:

– Вот… Только что принесли буклеты… Посмотри! Я ж тебе говорила? Напечатали целую кучу материала о репетициях, а нас, четверых иностранцев, как-будто там и не было! Ни одной фотографии!

Я пролистала яркий буклет «Камелии на снегу». И правда в нём было множество красочных фотографий участников труппы. Всех, кроме Марка, Джонни, Татьяны и меня.

– А зачем тогда фотограф крутился вокруг да около, делая наши крупные планы?

– Решает не фотограф! – заключила Таня.

Нас, видимо, «затирали». Две недели назад меня бы это возмутило. А теперь было всё равно.

Я распотрошила «ананас» и переоделась в ядовито-зелёное платье с длинным рукавом, для начальной сцены. К нему прилагались твидовое пальто в форме эклипса, шляпа-колокол и сумочка из крокодильей кожи. Две пары колготок лежали на дне корзины. В таком наряде я была похожа на английское судно «Faith» – вся по горло покрыта тяжёлой обшивкой. Но зато получила от девушек радующие слух комплименты: «Очень идёт!» Даже Аска высказалась:

– Тебе так лучше… А вон то, давешнее сексапильное неглиже – прямо жуть!

Танцовщицы, все в одинаковых пышных капроновых платьях и с бантами на головах, хлопали наклеенными ресницами. У Аски они были до того увесистыми и длинными, что она еле поднимала веки. Как дюймовочки, они принялись кружиться в танце, репетируя свою сцену.

Татьяна собрала сумку, готовясь уходить. Я тоже затолкала Думку в целлофановый пакет, отклеила ресницы и стёрла яркую помаду с губ.

Вышли мы из театра вместе. И снова наткнулись на Кейширо-сан, будто он караулил нас:

– Ну что, подружки, на сегодня всё?

Попрощавшись с «разведчиком», мы направлялись в сторону метро. Таня показала вдаль:

– И меня, и Агнессу поселили вон там, в дешёвом отеле. И что за логика у руководства? Почему мы должны оплачивать жильё в Осаке из собственного кармана?

– А мне агентство арендовало квартиру. Отсюда на метро одна остановка. Придётся заплатить десятую часть гарантий.

– Ну-у, у тебя хоть квартира! И стирать и готовить можно. А мне целый месяц в тесном номере тусоваться. Ну я пойду… Докупить надо кое-что из косметики…

* * *

Мне тоже требовалось многое купить из предметов гигиены, но на магазины у меня не было сил.

Я шла к входу в метро, качаясь на ветру и отшатываясь, как битая кляча, от прохожих. В тонких колготках у меня застыл весь низ. Мамочка! Ты ведь всегда тревожилась, что я застужусь «по-женски»? Обещаю тебе, мама, непременно куплю «вниз» тёплое нижнее бельё! Рейтузы с начёсом тут, пожалуй, и не найти… Поищу тёплые леггинсы. Завтра… мама… а сегодня я до потери сознания вымотана от притворства! Мне бы только добраться до кровати, не упав по пути…

В метро не вошла. Остановила такси и за несколько минут добралась до жилого комплекса. Квартирка у меня была игрушечная. В десятиметровой комнате стояли впритык кровать, холодильник и письменный стол. Проходя между ними с втянутым животом на крошечную кухню, я без конца ударялась об углы двуспальной кровати. Единственное окно выходило на железные лестницы и мусорные баки. Но зато светлый паркет в коридоре был начищен до блеска, в комнате было тепло, и в ванной стояла стиральная машинка. А в туалете – фешенебельный унитаз с множеством кнопок и сиденьем с подогревом.

Меня сильно тошнило. Жизненно важной стала элементарная бытовая вещь – снова начать есть. Из такси я заметила, совсем рядом с домом, круглосуточный мини-супермаркет «Seven Eleven». Побрела за ланч-боксом и соками. Заодно и вход в метро нашла – в двух шагах от дома.

Времени было пять часов. Давясь рисом и жареным лососем, я любовно поставила на стол семейную фотографию: молодые мама и папа, мы с Алексом и две бабушки. Мне на фотографии лет четырнадцать – гляжу в объектив с надутыми губами. Кажется, тогда папа отругал меня за распущенные волосы, требуя, чтобы мне заплели косу.

Наконец-то вокруг никого. И мне не надо насиловать себя, играя «прекрасную маркизу».

Заведя будильник на пять часов утра, я выпила первую из трёх таблеток снотворного. Затем обняла маминого петушка, и минут тридцать, до того момента, пока подействовало лекарство, мы с Думкой катались по кровати и выли.

Глава 2

Проснувшись, первым делом я, как обычно, стала соображать чистые у меня волосы или надо мыть. Затем силилась вспомнить расписание предстоящего дня. Вроде бы какой-то прогон спектакля… Пальто-эклипс… Размер обуви 25… Маме я вчера не звонила… Ну, значит, позвоню вечером…

И вдруг разбуженный мозг, голосом тёти Лики, жахнул: мамы больше нет! И так каждое утро… Безотрадность, бессилие что-либо изменить нарушали работу моих мозговых клеток, мешали им управлять ситуацией, принимать решения, корректируя расшатанную до предела нервную систему. Мозг заходил в тупик от своего безвластия: повернуть время вспять не под силу, избежать тяжёлой утраты невозможно, вернуть маму нельзя.

Тогда он посылал электрический импульс в опорно-двигательную систему – буйствуй, расшвыривай подушки и одеяло, бей ногами матрац. Что я и делала. Затем пила успокоительное.

* * *

Всю ночь я проспала верхом на Думке – у него даже клюв вдавился в красный гребешок на затылке. В ванной у зеркала потренировалась, не улыбаясь, поднимать уголки губ, чтобы складки горечи не выдали коллегам моей драмы. А вот сияние глаз никак не удавалось. Сознание ругало «Не притворяйся! Ты тут одна!»

Благодаря напутствиям Тамаки-сан я села в метро на правильную ветку, потому что она была одна. И в нужном направлении. Вышла на следующей станции, ища выход № 2. У театра, возле служебного входа собралась толпа поклонников. Видимо, до начала спектаклей уже караулили звёзд. На меня посмотрели удивлённо, недоумевая, зачем это чужестранка входит в японский театр.

В вахтерной сидела худенькая пожилая дама. Мне требовалось «расписаться» в своём присутствии. Для этого я повесила деревянный жетон со своим именем на панель в форме пагоды, с выгравированными на ней ветвями елей, а также японским котом Манеки-неко, который своей поднятой лапой загребает счастье, удачу и большие доходы. Затем дама показала мне обувной шкаф с ячейкой под номером 29. Мне требовалось сменить уличную обувь на «домашние тапочки», то есть тенниски.

* * *

В гримёрной все были в сборе. Ресницы наклеены. Грим наложен. Девушки одевали костюмы и парики для начальной сцены. Аска вкладывала в бюстгальтер силиконовые вкладыши. Таня сидела у зеркала в одном нижнем белье. Агнесса ела шоколадное пирожное.

У моего зеркала, на бумажной тарелочке, расписанной ягодами клубники, лежало такое же пирожное под прозрачной плёнкой. Сидящая рядом Агнесса, с шоколадной крошкой на губах, произнесла:

– Аска-сан угостила всех! Вкусные-е-е!

Аска мило улыбнулась мне:

– Кушай, пожалуйста! Только что купила! Во французской кондитерской.

Рена и Каори дружно закивали:

– Необычайно вкусные! Спасибо, Аска-сан!

Мива добавила:

– Очень любезно с вашей стороны, госпожа Аска! При вашей-то занятости вы с утра забежали в кондитерскую, чтобы угостить нас сладким!

Я простила госпоже Аске её вчерашнюю язвительность:

– Шоколад высшего качества. Дорогие, наверное?

Аска с улыбкой человека щедрого, но скромного, помотала туда-сюда головой «Ну что вы… Не стоит благодарности…»

Мне надо было поспешить с гримом. Без пятнадцати десять все должны быть на сцене. Надела реквизитные колготки, ядовито-зелёное платье, яхонтовое ожерелье, пальто-эклипс, шляпу-колокол, коричневые туфли и повесила на руку сумочку-конверт. Думку усадила на его место, за лосьонами, и покинула гримёрную последней.

* * *

На сцене красовалось английское судно «Faith», выполненное из картона, а эффект был такой, будто его только что отбуксировали в театр из Нагасакской гавани. Матросы сбегали по железному трапу. Джун переносил к третьей кулисе коробки со шляпками английской леди, то есть мои. Ему очень шла парадная форма моряка японского морского флота начала XX века.

Все артисты первой сцены прохаживались по подмосткам, разглядывая декорации. Я подошла к Татьяне. Бутафорская лисица из натурального меха и с глазами-пуговицами шиковала у неё на шее. Нагао-сан на сцене не было. Режиссёр хлопнул в ладони, требуя внимания. Держал речь он минут пятнадцать, но я его не слушала. Там, над зрительным залом, в бархатном полумраке, прямо у купола, пускавшего крупную хрустальную слезу – люстру, витали души моих родителей. Разведённые судьбой, и вновь повенчанные на небесах, они обнялись, любуясь своей дочкой. Я смотрела вверх так долго, что Татьяна шепнула:

– Да, люстра роскошная… Стоит твоих и моих гарантий вместе взятых!

– Ага, вот и я глаз от неё отвести не могу, – согласилась я.

Сато-сан, как чародей, сделал знак осветителям, и тут же за судном «Faith» заплескались морские волны, покрытые рябью в лучах восходящего солнца. Загудел прибой… Крики чаек будили нагасакских рыбаков… Начиналась мистика, белая магия…

Помощник ассистента режиссёра, господин Гото, увёл нас со сцены к третьей кулисе. Возле лестницы с десятком ступеней, ведущей на «стартовую площадку» английского судна, стоял изысканный господин, одетый по последней моде лондонских кутюрье – хозяин Мураниши. Рядом, держа его шляпу, маячил Кейширо-сан, верный вассал господина Нагао. Он поправлял хозяину парик и сдувал пылинки с его великолепного пальто.

Очерёдность была отработана на репетициях: первым на палубе появлялся Сам. За ним спускалась по трапу дама с лисицей – Татьяна. И уже потом, когда на сцене вовсю шла картина встречи хозяина со своей невестой, а также с английскими партнёрами по бизнесу, Марком и Джонни, на публике появлялась я.

Кейширо-сан помог хозяину Мураниши надеть шляпу, надавил двумя пальцами на края его накладных усов. И наконец Нагао-сан с опаской поднялся по закулисной лестнице, задержался на площадке, сосредоточившись перед выходом на сцену.

Гото-сан поддержал под локоть кутающуюся в лисий воротник Таню, пока она кокетливо поднималась по железным ступеням. Перед спуском по трапу судна «Faith» она подмигнула мне и исчезла. Гото-сан поддержал и меня за локоть, чтобы я в целости и сохранности добралась до палубы. И правильно сделал, не то я, качающаяся и падающая даже на ровном месте, запнувшись о ступеньку, уже хваталась руками за воздух. Джун с картонками и коробками легко, через две ступеньки, допрыгал до площадки и мотнул подбородком: «Пора!»

Я вышла на трап корабля. Передо мной раскинулась Нагасакская гавань, то есть зрительный зал, и пирс, то есть сцена. В зрительном зале сидели Накамура-сан, драматург госпожа Инуэ и ещё несколько персон. Придерживая на затылке шляпу-колокол, я задрала голову, будто любуясь в восхищении чистым утренним небом. А на самом деле выглядывала под потолком, у люстры, своих родителей. Сзади забурчал Джун:

– На кой чёрт дамам привозить из Англии столько шляпок и бижутерии?

Спускаясь по трапу, я пожурила его:

– Не ваше дело, милейший! И осторожней! Вон в той картонке оч-ч-чень дорогая шляпа!

На «земле» меня встречала китайская парочка в национальных костюмах. «Китаец» воскликнул: «Наконец-то, мэм! Добро пожаловать в Нагасаки!» И как-то уж очень жарко обнял меня, тесно прижимаясь. Всё. Джун шептал сзади: «Уходи со сцены!» До следующего выхода был весь первый и почти весь второй акты.

Не переодеваясь, я решила спуститься в зрительный зал, чтобы посмотреть первое действие и понять наконец, в чём суть пьесы. В кулуаре, у входа в зрительный зал, на высоком замшевом табурете восседал в одиночестве небожителя господин Нагао. Одетый с иголочки, с профилем Кесаря, он был неотразим. Я слегка поклонилась ему, здороваясь и пристально глядя на его усы.

– Сэр, вы просто шикарны! Вот только ус… простите…

– Что? Опять? – Нагао-сан раздражённо придавил ус к верхней губе. – О-о! Надо отрастить свои… Больше не буду бриться!

Я прошла в глубину зала. Режиссёр расставлял на сцене массовку вокруг Фуджи-сан, одетой в розовое кимоно шестнадцатилетней девушки с розовым цветком камелии в волосах. Господин Кунинава почему-то лез к ней с объятиями. И тут я поняла, что он в спектакле являлся женихом служанки.

Картины первого акта менялись медленно. Режиссёр то и дело останавливал актёров, чтобы внести лёгкие изменения в расстановку статистов на сцене.

* * *

Наблюдая из зрительного зала за примой Фуджи-сан, я отдавала должное её актёрскому мастерству. Издалека пятидесятилетняя актриса без труда убеждала меня в том, что ей не больше шестнадцати. Походка застенчивой деревенской девушки, неуверенные жесты, поправляющие камелию в причёске. Трепетный голосок противостоял цинизму и жестокости хозяина Мураниши, храбро давал отпор его самодурству. Простодушие молодости всё более растапливало безжалостное сердце властелина. После очередной вспышки гнева, блестяще сыгранной господином Нагао, юная служанка в отчаянии, закрыв лицо ладонями, убегает от тирана. Тот, один в пустом доме, падает на колени, схватившись за голову и почти рыдает. Затем закуривает сигарету, долго смотрит в зрительный зал и бархатным баритоном, задевающим за живое, заставляющим прикладывать к глазам носовые платки, поёт о том, что, кажется, влюбляется, и, противясь этой любви, становится всё грубей и безжалостней к девушке из деревни, где зимой на снегу цветут сотни розовых и пурпурных камелий.

Итак, с первым актом всё было ясно. Обычная слезливая мелодрама, разыгрываемая не в бразильских особняках, а на фоне утончённой японской пустоты, изящного минимализма. До начала второго акта тридцать минуть перерыва. За это время мне нужно выпить кофе, загримироваться под английскую леди, соорудить «ананас» и одеться на вечеринку у хозяина Мураниши. Если успею, то смогу посмотреть из зрительного зала и второй акт, до самого своего выхода в последней сцене. А уж она-то мне давно близка и понятна даже без чтения сотен иероглифов с тысячами загогулин.

На этаже «главных» стояла платная кофемашина. Купив кофе, я осторожно несла его мимо гримёрной Нагао-сан. Оттуда снова высунулась голова шпика Кейширо-сан, мастера задавать праздные вопросы:

– Что, кофе купила? Ну пей, пей…

Из лифта выбежала разгорячённая, сияющая Фуджи-сан. Она ойкнула, внезапно увидев меня, и чуть не бросилась мне в объятия, хохоча:

– Ну надо же, как я испугалась!

Фуджи-сан погладила меня по свободной от кофе руке и мы обменялись улыбками приятельниц, в данный момент торопящихся по делам, но всегда открытых к общению.

В лифте тепло исходило не только от горячего стакана с кофе, но и от взаимопонимания с жутко популярной, но неприхотливой японской дивой.

Ступив на ковровую дорожку, ведущую к нашей гримёрной, я услышала голос режиссёра:

– Госпожа Аш, а я вас ищу!

– Что-то срочное, Сато-сан?

– Вот-вот, срочное… Я только что беседовал с Фуджи-сан… Будут небольшие изменения в сцене бала у господина Мураниши… Как бы сказать… Госпожа Фуджи уроженка Кансая… Ну вот, говорит, все тут её знают… А у вас – акцент… Поэтому ваши реплики отдадим японским статистам…

И замялся.

– А мне что говорить? – я чуть не разлила кофе.

– Осторожней! Обожжётесь! Будете с Марком выкрикивать «Congratulations!»

И засмеялся:

– Ладно, потом… на сцене посмотрим…

Из нашей гримёрки слышалось воркование танцовщиц, поэтому я туда не зашла, а прямиком направилась в душевую. Крепко заперлась на задвижку. Села на скамью. Поперхнулась глотком кофе. Дива, неприхотливая, сердечная, простецкая, беспокоящаяся о том, чтобы я не простыла в наступающие холода, отняла все мои реплики! За что? Аргументации госпожи Фуджи я не принимала. Якобы уроженка Кансая… Якобы все тут её знают… А у меня – акцент… Ну и что? Логика далеко не европейская… К тому же на кастинге Накамура-сан уверял меня, что английской леди акцент нужен позарез.

Мне снова хотелось сбежать… Туда, на кровать, где можно кататься и думать о маме.

Вернувшись в гримёрную, я сообщила Татьяне о разговоре с режиссёром. Та, укладывающая и так, и сяк локоны на парике, бесстрастно отреагировала:

– Ну-у… Без козней не бывает! На то она и прима!

– Я как всегда не нахожу логики в их доводах…

– Тебе нужна логика? Нет реплик, нет и интереса у зрителей Кансая. Вот и вся логика!

– Боится выглядеть не в лучшем свете рядом с нами, что ли?

– Не знаю.

– То она меня пряником, а тут кнутом…

– Ты не знаешь, что ли, здесь кнуты не используют. В волосы на сцене тебе не вцепятся… Истерики при всей труппе режиссёру не устроят… Всё тихо-мирно, тактично, благовоспитанно! Хи!

– И то верно! Она тихо-мирно лишила меня слов, благовоспитанно заткнула мне рот и тактично перекрыла доступ кислорода!

– Не знаю, не знаю… Может быть, и так… Я ни о ком плохого сказать не могу… Кроме Марины Кулехиной, конечно!

Уложив наконец свои локоны, Татьяна принялась натягивать колготки. И я заторопилась. Слой грима. Яркая помада. Накладной хвост, вплетённый в волосы и закрученный в виде ананаса. Ого! С первого раза получился! Надеюсь, что его эффектность и незыблемость на моей голове поможет мне избавиться от ига парика. Рена восторженно произнесла:

– Pineapple!

Аска с недовольной гримасой открыла было рот, чтобы сделать мне замечание, но я ещё не доела её шоколадное пирожное, и, глянув на него, она промолчала – вспомнила, наверное, о том, какой с утра была доброй.

Развернув плечи и приподняв уголки губ, я зажала локтем шлейф своего золотистого платья-дезабилье в голливудском эротическом стиле и двинулась искать Марка. Если три моих реплики отняты, то и «супруг» оставался без слов.

В боковом кармане третьей кулисы, на замшевом табурете, сидел Нагао-сан, притаптывая ногой в такт мелодии, которую чуть слышно напевал. При виде сверкающей бриллиантами и золотом английской леди в откровенно эротическом платье и с ярко накрашенными губами, он прекратил притаптывать ногой и напевать, хотя рот так и остался открытым. Оглядываясь, нет ли где-то поблизости «honey», английская леди моим голосом произнесла:

– Дозо йоросику онегай симасу! Прошу любить и жаловать!

Певцу было не до дежурных фраз… Его глаза скользнули по моим обнажённым плечам, произвели оценку бюста, залезли в декольте, пошарили по бёдрам, стрельнули вверх к причёске, и кумир наконец-то выдохнул:

– У-уфф! You’re beautiful!^[51]

Он, кажется, шпарил текстом популярного хита Джеймса Бланта. Уж не его ли напевал, притаптывая ногой?

– Вы так считаете, господин Нагао? Ну, спасибо за комплимент! – И я выдавила из себя шикарную голливудскую улыбку.

Господин Нагао с наслаждением нюхал воздух:

– Какими духами пользуется француженка?

– Французскими, вестимо… «Диориссимо».

– О-о, пахнут весной, ландышем… А что печальная?

Как так печальная?! Я тут улыбаюсь ему как Чеширский кот, прилагаю нечеловеческие усилия, чтобы светиться изнутри… А он мне – печальная!

Ласковый янтарный взгляд буравил мне душу. Мошенничество бессмысленно с человеком, обладающим мощной аурой. Тогда, стерев с лица улыбку и погасив искусственное освещение внутри себя, я пошла на откровение:

– Нагао-сан, у меня больше нет ни одной реплики. Отобрали… Только что режиссёр уведомил…

Хозяин, нахмурив брови, вскочил с замшевого табурета и сжал кулаки, как будто вставал на мою защиту, готовый драться с режиссёром. И тут я увидела Марка… Он пожелал нам доброго утра и через первую кулису ушёл в зрительный зал.

– Прошу прощения, господин Нагао, мне надо переговорить с партнёром.

Повернувшись к хозяину задом, у меня вдруг запылала огнём вся спина.

* * *

Супруг сидел в первом ряду, подавленный, в стрессовом состоянии.

– Ты уже знаешь, Марк, да? Режиссёр сказал? Наши реплики отдали японским статистам.

Марк с укоризной глянул на меня, как будто упрекнул – «Это ты во всём виновата!» Но не проронил ни слова.

– Honey, у меня вертится на языке лишь одна реплика. И её никто не в силах у меня отнять! Fuck them!^[52]

Марк не засмеялся. Он угрюмо молчал. И я умолкла, садясь рядом. Ладно, дорогой, давай смотреть второй акт.

Мыльные страсти на сцене накалялись. Отец служанки уговаривал её вернуться в дом хозяина, потому как тот хорошо платил. Жених, Кунинава-сан, торопил со свадьбой, чувствуя что-то неладное. Фуджи-сан увёртывалась от его объятий, давая понять зрителю, что сердце её не с ним. Сам хозяин Мураниши крепился, не шёл просить служанку вернуться. А любовь подтачивала его жестокосердие, как вода точит камень. И впервые в жизни хозяин стал совершать добрые поступки. Мичико, суженая благородных кровей, ревновала и устраивала истерики из-за абсурдных, несвойственных хозяину гуманных дел: то он бездомного пса накормит, то окажет моральную и материальную поддержку замёрзшему попрошайке. Наконец девушка, держа в руках охапку ветвей с пурпурными камелиями, возвращается с повинной в дом господина Мураниши. И тот на радостях готовит вечеринку с чужеземными гостями. Мичико наседает на жениха-миллионера, заставляя его приурочить бал к объявлению об их помолвке. Слабея от мощного натиска Мичико, хозяин провозглашает о помолвке. Служанка мечется, зная, что если уйдёт во второй раз, то больше не вернётся.

Нагао-сан спел две задушевных песни, от которых остался комок в горле и привкус мёда во рту. Фуджи-сан тоже пела. И было заметно, что она слегка позанималась вокалом.

Наша сцена. Я уж было взяла Марка под руку (а тот её не погладил), как режиссёр, ничего не объясняя участникам картины, произвёл новую расстановку: мы с Марком выходим на сцену, выкрикиваем «Congratulations!» и встаём справа от хозяина и служанки. А наши реплики с низкими поклонами вглубь сцены, а посему – попками в зрительный зал, радостно произносят две статистки в кимоно. И видно, что они радуются не столько самой помолвке, сколько неожиданно свалившемуся с неба дару: чужим длинным репликам и привлечению интереса зрителей к их мягкому месту. С примадонны как с гуся вода и она от всего сердца благодарит меня за поздравления.

– Ну всё! Так и оставим! Отлично! Десять минут перерыв, затем проиграем начисто, – украдкой глянул на Фуджи-сан режиссёр.

Прима едва заметно накренила подбородок: «Вот так-то будет лучше!» Этот её лёгкий крен подбородка возмутил устои демократии, по которым я упорно здесь жила. Наперекор менеджеру Хории-сан с её шиканьем «Не возражать, не перечить, не жаловаться» я спустилась с постсцениума в зрительный зал и прямиком направилась к продюсеру. А дальше вела себя по японским меркам возмутительно, возражала, перечила и бушевала, то есть тихо пожаловалась:

– Прошу прощения за то, что потревожу вас, господин Накамура… Как видите, у меня больше нет реплик… Если б я знала, что так получится, то навряд ли согласилась покидать своих студентов… Простите ещё раз…

Это был бунт!

Накамура-сан приподнял левую бровь и виновато шепнул:

– Нет-нет, это вы простите, госпожа Аш! Нижайше прошу не волноваться!

И стал передвигаться между рядами в сторону режиссёра, стоявшего у первой кулисы с чашкой в руке.

Я поехала на четвёртый этаж. У входа в гримёрку сделала несколько глубоких вдохов и с беспечным видом прошла на свои подушки с кистями.

Таня и Агнесса обменивались номерами мобильных, Мива протирала антисептиком руки, Рена и Каори пробовали серебристые тени для век, а Аска в приподнятом настроении следила за моими движениями. А движения были следующими: поправив грим и припудрившись, я обозрела непоколебимость «ананаса» у себя на макушке, бережно взяла из-за лосьонов Думку и с достоинством, неспешно покинула комнату. В кулуаре я очень спешно, даже бегом помчалась в душевую, не накинув шлейф платья на локоть – руки были заняты. Они сжимали изо всех сил маминого петушка. Закрылась на задвижку. Села на скамью. Положила Думку на колени и уткнулась в него лицом. Просидела минут пять с тяжёлыми мыслями. Если так пойдёт, мама, то за два месяца Думка будет весь в гриме… Придётся отправлять его в стирку…

* * *

Вот хозяин Мураниши поддерживает оступившуюся служанку. Марк театрально распахивает объятия, крича «Congratulations!» Я вторю ему, заходя с правой стороны к застигнутым врасплох хозяину и Фуджи-сан. Величаво протягиваю руку. Тёплая ладонь господина Нагао усмиряет мою ауру, бушующую электромагнитными бурями. Янтарные глаза покрывают мне ласками щёки, губы. Японские статистки низко кланяются сладкой парочке, произнося без зазрения совести наши с Марком реплики… И тут, как чепе на помолвке, гремит режиссёрское: «Сто-о-оп!»

Статистки застывают в поклоне, согнутые, задом к сидящим в первых рядах продюсеру, драматургу и десятку зрителей. Хозяин не отпускает мою ладонь, вводя мне внутривенно инъекции своего пульсирующего душевного канала, действующего эффективней, чем транквилизаторы, антидепрессанты, антибиотики, анксиолитики, нейролептики, экстракт женьшеня и Коэнзим Q10.

Режиссёр просит меня встать в центр сцены и делает знак светотехникам. Лучи софитов освещают одну меня. Я стою в заколдованном световом кругу, а альфа-статусы, VIP-персоны и все остальные блестят глазами из полумрака.

Вот оно, наказание за мой бунт! Чтобы не высовывалась из позиций пешки!

Режиссёр держит паузу. А-а, это для того, верно, чтобы я хорошенько прочувствовала свою ничтожность!

Ну да, я чувствую… как огонь софитов играет с английской леди, удесятеряя блеск атласного шёлка на её струящемся платье-дезабилье, резвится с частичками мерцающей пудры на обнажённой коже, шалит в пшеничной копне волос, жонглирует гранями искусственных бриллиантов, ослепляя ласковые янтарные глаза. Хозяин Мураниши не жмурится. Он пристально, исподлобья, ошалело смотрит в заколдованный световой круг, и английская леди как будто чувствует на расстоянии мысль хозяина: «Она – моя!» Фуджи-сан непонимающе смотрит то на оказавшуюся в центре внимания англичанку, которую не знает ни один житель Кансая, то на задумавшегося режиссёра. Татьяна недоумевает. Марк и Джонни переглядываются, пожимая плечами. Аска застыла с глазами рыси.

Напрасно, господин режиссёр, вы медлите, ожидая пока я прочувствую во всей полноте свою мелкотравчатость и умру от стыда, выставленная на посмешище! Мне здесь, в центре сценического мироздания, как Полярной звезде, оч-ч-чень хорошо и комфортно! Одно то, что моя прекрасная леди ослепила кумира, повелителя миллионов дамских сердец, стоит устроенного мной бунта!

И тут режиссёр подошёл поближе ко мне.

– Знаете что, госпожа Аш… сделаем так…

Он с едва уловимой решимостью борца за справедливость, с лёгким вызовом храбреца, заметными лишь мне и сидящим в зале, огласил своё окончательное решение:

– Вы будете говорить по-французски! Французский язык придаст элегантности этой сцене… Тем более Мичико-сан, то есть госпожа Оцука говорит, кажется, по-французски?

Соноэ Оцука откликнулась:

– Oui, Monsieur, j’ai étudié au lycée français!^[53]

Нагао-сан заулыбался. Напряжение отхлынуло. А Фуджи-сан и ещё кое-кто из действующих лиц мастерски скрыли своё несогласие с режиссёром и досаду на французский язык.

– Значит так, – опять обратился ко мне режиссёр. – Вы жмёте руку господину Мураниши, на сцену выходит Мичико-сан, и в этот момент вы бросаетесь к ней, просите прощения за ошибочку. Ну и перебрасываетесь с ней несколькими репликами на французском. До завтрашней генеральной репетиции отработайте реплики с госпожой Соноэ…

– А сколько реплик мне можно говорить? – не веря ещё такому шансу, спросила я.

– А сколько хотите! Пока тут шум да гам, пока гости разбираются, кто же невеста господина Мураниши… А вы говорите, говорите! Французский – это изысканно… Изюминка! Давайте-ка посмотрим, как это будет выглядеть…

Сато-сан хлопнул в ладони:

– Сцена помолвки… Да-да, с самого начала…

Я взяла под локоть Марка. Уже совсем запутавшись в своих чувствах, небрежно пожала руку хозяину. Статистки оттарабанили мои бывшие реплики. На авансцене, у самой рампы, появилась Мичико-сан. Побежав к ней, я чуть не запуталась в шлейфе своего платья. Прокричала на японском: «Госпожа Мичико! Простите! Простите нас за ошибку!» Мичико ответила мне по-французски, явно гордясь своим прононсом:

– Oh, ce n’est rien!^[54]

– Pardonnez-nous! C’est dommage, une erreur comme celle-ci!^[55] – импровизировала я.

– Cela arrive, ne vous en faites pas!^[56]

– C’est vous, la vraie fiancée? Oh, vous êtes charmante! Quelle robe exquise!^[57] – льстила я.

Мичико отвернулась, ревниво подзывая к себе жениха. Шум да гам ещё не закончились. И, не лыком шита, я подошла к рампе, на самый край авансцены, тет-а-тет со зрителями – одна, на обозрении партера, лож, балконов, и наговорила в десять раз больше того, что потеряла. Из первого ряда, улыбаясь, Накамура-сан прикрыл веки, подбадривая меня.

Марк, ожидая, пока супруга наговорится, недвижно стоял в стороне и, вполне вероятно, искал среди залежей своего творческого потенциала выгоду в создавшейся ситуации: сцену мы должны покинуть вместе, и не стоять же ему, как взбитому белку для бисквита, без телодвижений, без самовыражения, а посему и без обожания публики?

Нагао-сан напоследок спел, не очень, правда, убедительно, о том, как сильна в нём любовь к деревенской девушке, прекрасной, как пурпурная камелия на искристом свежевыпавшем снежке.

Перерыв. Я отыскала режиссёра, и, поправляя заколку в «ананасе», поинтересовалась насчёт парика.

– Можете не надевать. Так – превосходно! И говорите на сцене погромче.

– Да, конечно! И ещё… Сато-сан, хотела бы поблагодарить вас… Для меня большая честь говорить по-французски на японской сцене!

– И для нас тоже!

И убежал.

Теперь надо было засвидетельствовать своё почтение продюсеру, сидящему в партере. Он привстал с кресла, когда я пробралась к нему.

– Простите меня ещё раз, господин Накамура! Мне очень неловко…

– Нет-нет, видите, всё благополучно уладилось!

– Только благодаря чуткости и великодушию господина продюсера!

Я поклонилась ему. И он не блуждал взглядом ни в вырезе моего декольте, ни по обнажённым плечам, не производил оценку бюста. Он просто заглянул мне в глаза, душевно, сочувственно. От этого, как повелось, углы губ у меня поползли вниз, образуя горькие складки. И подбородок задрожал. Продюсер «Камелии на снегу» был истинным джентльменом. Я ему верила.

* * *

В гримёрку мне возвращаться не хотелось. В полутёмном зале никто не заметит мокрые дорожки на покрытых гримом щеках, проложенные своевольными слезами. И носового платка нет, забыла сунуть его в вырез платья.

Сев на приличном расстоянии от господина Накамура, я ждала начала третьего акта. В зал подпредводительством Татьяны вошли соседки по гримёрной. Лишь Мивы не было среди них. Все пятеро перешагнули через мои ноги, а рядом не сели! Тесно сплочённые, они расположились в паре рядов от меня.

Третий акт был скопищем мелодраматических штампов. Судно «Faith» объято огнём пожара и сгорает. Хозяин Мураниши теряет всё своё состояние. Мичико бросает жениха-бессребреника. Суженый служанки кончает жизнь самоубийством из-за неразделённой страсти. Лишь чистая, бескорыстная любовь девушки с камелиями спасает и самого хозяина Мураниши от суицида. Всё. Хэппи-энд.

Режиссёр объявил об успешном окончании прогона спектакля и сказал несколько слов о судьбоносности завтрашней генеральной репетиции.

Нагао-сан и Фуджи-сан остались на сцене. Они с режиссёром, при участии техперсонала, отрабатывали грандиозный финал пьесы. Перед закрытием занавеса на сцене вырастут и зацветут десятки розовых и пурпурных камелий, а сладкую парочку запорошат серебристые мохнатые снежинки, облекая находящуюся вне себя от счастья служанку в белоснежный свадебный наряд.

* * *

Заходя в гримёрную, я, видимо, инсценировала слишком довольный вид. И напрасно. Это разозлило госпожу Аску, да и Татьяна с Агнессой стали что-то очень нервно собирать сумки. Сдержанная Мива, показав на целлофановый кулёк, прикреплённый клейкой лентой к столику между её и моей циновками, объяснила, что туда мы с ней будем выбрасывать использованную косметическую вату. Рена и Каори весело помахали мне на прощание.

* * *

А помнишь, мама, как в пятом классе меня мучил нескончаемый фурункулёз? Мне требовалось переливание крови. И папа на велосипеде возил меня в больницу, отдавая мне свою кровь. Я ваша плоть от плоти, кровь от крови… И мне невыносимо, до безумия невыносимо без вас жить!

Глава 3

Под утро мне приснился кошмарный сон, будто пропал мой накладной хвост. Реквизитор надевала мне на голову, как мешок на висельника, парик. И он перетягивал мне горло, душил… не хватало воздуха… я почти не дышала… только судорожно дёргались руки и ноги…

Ища кнопку включения ночника, в панике я разлила прямо на подушки стакан воды. За ним рассыпались по полу транквилизаторы и антидепрессанты. И таблетка снотворного, оставшаяся на премьеру, закатилась под кровать. Всё ещё задыхаясь и мелко кашляя, я шарила по паркету и ощупывала в темноте плинтусы.

Было четыре утра. До подъёма, три долгих часа, безысходность волной-цунами окатывала меня, уносила в пучину отчаяния, а фрагменты детских воспоминаний, как осколки разрушенных домов, искорёженных баркасов, вырванных с корнем деревьев раскалывали мне череп и топили. Мне не за что было ухватиться, чтобы всплыть на поверхность, к кислороду, солнцу, бытию.

* * *

Идя по подземной торговой галерее метро мимо бутиков, кафе, кондитерских, я купила семь больших, с чайное блюдечко, американских печений «кукис», три с кусочками белого шоколада, два с карамелью и два с орехами акажу. Самой мне не хотелось американского печенья. Просто это был ответный жест вежливости на шоколадные пирожные Аски. А разные сорта кукис я выбрала намеренно, дабы прощупать почву и настрой соседок по гримёрной.

«Сладкая пятёрка» вчера там, в зрительном зале, начала сепаратистское движение, изолируя меня от коллектива. Кажется, такая обособленность смахивала на первые шаги к травле, по-японски «идзимэ», частое явление в школах и на рабочих местах. Японцам с детских лет свойственен обострённый инстинкт толпы. В школах их не учат принимать и понимать то, что отличается от них самих, потому что то, что не похоже на них – чуждо, враждебно. Если учащийся начинает каким-то образом выделяться из коллектива и тем самым выпадать из него, то все одноклассники, включая друзей и даже учителей, ополчаются на «отщепенца». Из лучших побуждений, естественно! Терзают беднягу, пытаясь вернуть его в коллектив путём травли, «шлифования», лишь для того, чтобы помочь стать таким же, как все. Молодой гомо сапиенс, подвергнутый психологической обработке, начинает винить себя в том, что он не такой, как другие. И чаще всего ломается, а порой доходит до самоубийства из-за дружеской травли.

Оснований для старта идзимэ у ячейки нашей гримёрной накопилось достаточно: я чересчур выделялась из массы. Во-первых, своим апарте по-французски, во-вторых сексапильностью платья-дезабилье, в третьих ярлыком «актриса без парика и с нестандартным гримом». Без накладных ресниц я становилась угрозой для общества! В краях повальной одинаковости и гомогенности^[58] данные мелочи, а их уже накопилось с вагон и маленькую тележку, служили весомым поводом для запуска программы «отшлифовать».

* * *

У служебного входа опять собралась очередь из десятков поклонников. Они без суматохи, в образцовом порядке, брали автографы у Фуджи-сан.

Сзади послышалось топанье ног, и Аракава, выпаливший как из винтовки: «Доброе утро!», напугал меня до смерти.

Фуджи-сан перекидывалась приветствиями с фанатами, и я потянула Аракаву за рукав, торопя юркнуть в служебный вход. Я не горела желанием попасть вместе с примадонной в лифт. Нервно нажимая на его вызов, я оглядывалась, не идёт ли «Сама». Аракава удивлённо наблюдал за мной.

– Слушай, там, напротив вашей гримёрки есть студия для занятий танцем, – сказал он.

– Да? А я и не знала, что там такое… Двери всегда закрыты…

– Там студия, говорю. Хочешь, в перерывах между спектаклями… ну, когда и утренний и вечерний… поупражняемся в танго?

– Хочу. А ты спросил разрешения у администрации?

– Ещё нет, но спрошу… И Рена, и Каори, и Аска хотят обучаться танго…

О-о, наконец-то пришёл лифт! Фуджи-сан выглянула из-за обувных шкафов, умоляя: «Подождите!» Я тут же нажала на кнопку «вверх». Но Аракава держал палец на кнопке «открытые двери».

– Ждём госпожу Фуджи! – скомандовал он.

Юная девушка, а не грузная прима, вбежала, пролепетав:

– Уф-ф! Успела!

Тепло и радушно осмотрела меня, затем Аракаву. Застенчиво взглянула на мой мизинец, вцепившийся в ремешок сумки на плече. Верней, заинтересовалась она моим тонким бриллиантовым кольцом в форме сердечка.

– О-о, какое милое! – сердечно похвалила моё сердечко госпожа Фуджи. Как ни в чём не бывало. Как будто не подставляла мне вчера никакой подножки. Но с французским она не справится! Тут у меня нет акцента… И не найдёт повода, чтобы насесть на режиссёра и лишить меня кровного!

* * *

В гримёрной все были в сборе. Сидели на подушках с кистями, молчали, тщательно накладывая грим и клея ресницы. Генеральная репетиция… Времени до её начала было ещё достаточно и я принялась угощать девушек печеньем.

– Ой, а я люблю белый шоколад! – воскликнула Рена.

– И я, и я! – это Каори радовалась угощению.

– Ну а я возьму с карамелью, можно? – протирая руки антисептиком, попросила Мива.

– А мне вон то, с акажу! – сделала свой выбор Агнесса.

Татьяна с нерешимостью потянула было руку к печенью с орехами, потом передумала:

– И мне с карамелью, пожалуйста! Аска, а ты какое хочешь?

– А какие остались? – миролюбиво отозвалась та.

– Белый шоколад и с орешками, – хлебосольно протягивая коробку, показала ей кукис я.

– Выбери себе ты, а мне – что останется, – финишировала в дележе печенья воспитанная Аска.

– А возьмите оба, я по дороге в театр уже своё съела, – схитрила я.

Аска большим и указательным пальцами, изящно отставив мизинец, вытащила кукис с орехами, и все, кроме меня, дружно захрустели.

Разрядка напряжённости.

– Merci! Delicious!^[59] – смешивая французский с английским, веселились неунывающие Рена и Каори.

Даже Агнесса заговорила по-французски:

– Je aime^[60]… Как его…

– J’aime ça?^[61] – подсказывала я.

– Ви, ви, джем са! Се ля ви! – смеялась Агнесса.

И все семеро мы принялись обсуждать технику нанесения грима, подводку глаз, коррекцию формы лица тенями и как сделать кожу блестящей с помощью пульверизатора с термальной водой.

В дверь постучали. Парень-статист принёс нам по шоколадной конфете от господина Кунинава. Это внесло ещё больше ликования.

– Завтра премьера! Завтра премьера! – кружились по комнате озорные Рена и Каори.

– Ой, так страшно! Боюсь! – вторила им Агнесса.

– А мне завтра по-настоящему придётся бросаться в объятия Джонни! Зрителя-то не обманешь! – с иронией сетовала Таня.

– О, уверена, что все зрители-мужчины захотят быть на месте Джонни! – хохотала развязанным смехом Аска.

А у меня отлегло от души… Равновесие установлено… Американское печенье примирило народ и с французским языком, и с дезабилье, и с отсутствием парика. Смачные кукисы отвели от меня беду под названием «идзимэ». На генеральной репетиции, наконец-то, режиссёр будет помалкивать, контролируя свою продукцию и через три часа все освободятся. Пойду-ка я, мама, после обеда искать тёплые «рейтузы». В нейлоновых колготках стынет «низ».

– Знаешь, тут неподалёку есть ресторанчик… Очень вкусная японская пицца «окономияки»! Надо же попробовать деликатесы Кансая?! Заодно и конец репетиций отпразднуем, а? – нарушила мои планы Татьяна.

– Я вообще-то хотела поискать рейтузы… В Осаке холодно…

– Рейтузы?! – вскричала приятельница огорошенно. – Какие рейтузы?!

– Ой, нет, тёплые леггинсы то есть, – смутившись, исправила я ляпсус.

– А-а… Леггинсы… Так их полно в любом магазине около ресторана!

* * *

Перед тем, как спуститься по трапу на сцену, я придержала шляпу-колокол, любуясь безоблачным утренним небом Нагасакской гавани и ища там папу и маму. Джун снова ворчал, неся за мной коробки и картонки. А я снова журила его за «наглость». «Китаец» жарко обнял меня и Джун, уже не в роли носильщика, а как всевластный капитан, приказал: «Уходи со сцены!» Танцор Кен, в кителе и фуражке, встречал меня за кулисой, гостеприимно улыбаясь. Растроганная таким приёмом, я осторожно погладила его по плечу.

За кулисами собрались все мои соседки по гримёрной. Они, не мешкая, приняли меня в свой круг, а Рена даже открыто похвалила:

– Как мне нравится твой выход на сцену! Лицо такое… ну, лучезарное! Осматриваешь потолок будто там – солнце, небо, летают чайки! Будто леди впервые в Японии и глаз отвести не может от такой красотищи!

– Ну да, Рена, я там прямо на седьмом небе от счастья!

Татьяна одеревенела. Она ведь тоже впервые вроде прибывала в Нагасаки, но комплиментов не заслужила. Ушла, ворча:

– До скорого, девочки! Пойду бросаться, как в пучину, в объятия Джонни… Вот чёрт!

Господин Кунинава готовился к выходу на сцену, чтобы нежничать с невестой. Клетчатый пиджак и небрежно повязанный шарф делали его совсем молодым и шкодным.

– У вас вид парнишки… Лет восемнадцать, не больше! – вырвалось у меня.

– Oh! Merci! Ça va?^[62] – отлично грассируя звук «р», спросил Кунинава-сан.

– Вы говорите по-французски?

– Да нет… Просто у меня была подружка-француженка…

Я встала в позу «руки в боки», изображая ревность. Кунинава-сан принял всё за чистую монету и стал оправдываться.

– Не стоит, не стоит! Ведь это было о-о-очень давно! А так японцы почти все знают французское выражение «са ба»… Оно похоже на название японской рыбы «саба», ну сардины.

И рассмеялся.

– Ага! Значит, сегодня самочувствие у вас размером с сардину? – пошутила я, поскольку в данный момент следовало играть комедию.

– Ха-ха! Угу! Размером с сардину! Хотя нет! На генеральной репетиции самочувствие должно быть не с сардину, а с огромного кита «кудзила»!

Лёд тронулся. Господин Кунинава смотрел на меня, как на соратницу и землячку. А мимо нас, как бы невзначай, шнырял Кейширо-сан. И, кажется, навострил уши, слушая нашу болтовню.

– Ну, удачи! С богом! – благословила я звезду криминальных телесериалов, играя роль верной соратницы и подруги, провожающей парня в бой.

* * *

Вернувшись в гримёрную, я устало рухнула на подушки и с полчаса фиксировала взглядом гребешок Думки. До тех пор пока не послышались возбуждённые голоса наших девушек. Схватив мобильный, я склонилась над ним, разыгрывая деловую озабоченность, как будто перекидывалась кардинально важными СМС-сообщениями с абонентом. Раскрасневшаяся Татьяна роптала:

– …и тискает меня! И зажимает! А потом приподнял и закружил по сцене… Чуть бюст мне не размазал по своей рубахе! Вот нахал!

– Партнёр у тебя больно страстный, Татьяна! – подмигивала Аска.

Наступила тишина. Все наводили марафет на сцену приёма у хозяина Мураниши. Лишь в репродукторе, встроенном над зеркалами, слышались голоса актёров, смена сцен и пение сладкой парочки.

Агнесса с умилённым лицом внимала вибрирующему баритону господина Нагао. Аска наклеивала второй ряд ресниц. Мива попросила меня застегнуть молнию на её голубом платье Мальвины.

Я, как и все, долго гримировалась. Чего-то не хватало в образе англичанки… Вроде в то время были в моде мушки. Я вспомнила очаровательную родинку на щеке Мэрилин Монро и нарисовала себе такую же. Это была точка над «и», изюминка, как выразился режиссёр. Рена и Каори молниеносно отреагировали на новинку:

– Как здорово! И я хочу!

Опять я выделялась из общей массы и, по всей видимости, нуждалась в шлифовке, потому как Аска посмотрела глазами рыси, Татьяна с холодком, подчёркнуто равнодушно бросила взгляд на моё отражение в зеркале, а Мива и Агнесса косились, но делали вид, что им не до мушек.

* * *

К концу второго акта мы спустились, кто на лифте, кто по лестнице, в закулисное пространство. Я не сразу подметила, что на лестничной клетке, обособленно, сидит на замшевом табурете Сам. Кумира окружала его свита: справа Кейширо-сан, слева надменная немолодая дама в ярком кимоно и чуть поодаль низкий коренастый дядька в сандалиях то ли рыбака, то ли бедняка.

Аска, распахнув глаза пошире, заглянула в пролёт и елейным сопрано поздоровалась с бархатным баритоном. За ней и Агнесса, с выражением непорочности на челе, спросила о самочувствии кумира. Получив лаконичный ответ, она вернулась к нам, сохраняя вид ангелочка с рождественской открытки.

Из лифта показались наши с Татьяной супруги, а вслед за ними и три товарища: Аракава, Джун и Кен. Аракава был в чёрном смокинге, статный, величественный, недоступный. Плотно сложенный Кен, тоже в смокинге, был попроще и располагал к общению. Марк, как будто родившийся в белых перчатках и галстуке-бабочке, подошёл ко мне и ухмыльнулся. Элегантный Джонни, чисто барон, делал комплименты своей любимой женщине Татьяне. Та уже минут двадцать, начиная с ухода из гримёрной, была не в духе из-за своего белёсого парика, напоминающего тыкву хвостиком вверх. Поэтому от реверансов супруга-барона и его аристократических ужимок она отвернулась.

На сцене Фуджи-сан, одетая в синее европейское платье с серебристой вышивкой и, как она сама призналась, похожая в нём на тумбочку, увёртывалась от объятого ревностью жениха (Кунинавы), пришедшего в дом хозяина для разбирательств, рукоприкладства и предъявления своих прав на девушку с камелиями.

Миниатюрная дама-сценариус, наблюдающая за выходом актёров на сцену, ещё не дойдя до пролёта лестницы, уже начала с заискивающим видом кланяться стенке, за которой находился господин Нагао. Его выход. Вальс с неуклюжей служанкой. Фуджи-сан зарделась от близкого контакта с импозантным хозяином. Смутившись, пытается вырваться и убежать по роскошной лестнице, ведущей наверх, на этаж прислуги. Вот тут-то и спотыкается. Хозяин хватает её за локоть.

Прибытие гостей… Сценариус, с раболепием бегавшая вокруг господина Нагао, нам с Марком едва кивнула: «Ваш выход!» А Татьяне и Джонни прошипела: «Ждём!»

Марк вложил весь свой творческий потенциал в возглас «Congratulations!». Крепкое рукопожатие с хозяином. Мой благоверный, английский лорд, даже хлопнул по-американски хозяина по плечу, отчего господин Нагао едва заметно поморщился. Сама я, протягивая ему изогнутую лебедем кисть руки, вдруг заметила, как с предплечья у меня сползает длинная шёлковая перчатка. Да и цвет её мне не нравился. «Пойду к реквизитору менять», – промелькнуло в голове, пока янтарные горящие глаза пеленали меня негой всю до пояса. Хорошенькие статистки здорово старались, произнося наши с Марком реплики. Я в это время встала спиной к сладкой парочке, ожидая выхода госпожи Оцука.

Мне было не комфортно по двум причинам: перчатка без конца сползала, а также моя задняя часть пылала, будто за мной находилась печь канадских лесорубов «булерьян».

Ох, вот она, Мичико-сан! Подобрав подол платья-дезабилье, я бросилась к ней с извинениями и лестными репликами. Госпожа Соноэ с удовольствием общалась со мной по-французски, следя заодно за женихом и служанкой. Под шумок на рукопожатие с хозяином, а, скорей всего, с певцом и кумиром, притягательным, обладающим дьявольским шармом, пошли Татьяна с Марком, затем танцовщицы и вся массовка. Выстроилась длинная очередь!

О, как мне это было на руку! Мичико уже отвернулась от меня, воссоединившись с женихом. Итак, теперь мой монолог, обращённый к зрителю с великой японской сцены на великом и могучем, прошу прощения, французском…

У самой рампы, обозревая «небеса», я обводила рукой зрительный зал, ведая о том, как очарована городом Нагасаки, его храмами и экзотическими садами, гостеприимством добрых жителей… Сзади меня кто-то произнёс «Ви, ви, шери!»^[63] Пришлось обернуться. О-о, мой супруг, всю ночь, видимо, размышлявший как бы спекульнуть создавшейся ситуацией и извлечь из неё как можно больше дивидендов и выгоды, вальяжно приближался к рампе и встал впритык к бортику, на полшага впереди меня. Он во всём мне поддакивал «Ви-ви, шери!», наверняка долго репетировал эту реплику ночью у зеркала. Пришлось обращаться не только к зрителям, но и к расчётливому, метящему в ферзи «супругу». Ви-ви, шери…

За кулисой я задержалась, наблюдая за Нагао-сан. Один на сцене у лестницы, по которой убежала осрамлённая служанка, он запел о своей всепоглощающей любви к ней. Пел опять же неубедительно, без горения, без одержимости… Певец стоял спиной к зрителям. И вот янтарный взгляд упал за кулису, на английскую полуобнажённую леди. В ту же секунду случился загадочный феномен. Его «замученный» голос наполнился обертонами, зазвучал насыщенней и так мощно, что зазвенели хрустальные подвески на люстре и приосанился даже сам режиссёр. Музыканту, как соловью, необходима муза и тогда он исполнит свою самую несравненную песнь.

Леди предположила, что поиск «музы» был не чем иным, как манёвром, шулерством всенародного любимца ради усиления мощности голосовых связок, зрительских оваций и честно заработанных многомиллионных гарантий. Но если уж хозяину Мураниши для сцены это всё нужно, то аристократка не против – пусть пользуется! Шоу-бизнес зиждется на жертвах.

С другой стороны сцены у левой кулисы, стояли три наших девушки. Агнесса заворожённо наслаждалась трелями влюблённого «соловья». Татьяна прищурилась, будто что-то важное открылось ей на сцене и за сценой. А Аска расстреливала леди из двустволки, оклеенной двойным рядом фальшивых ресниц. Она целилась в «ананас», потом опускала прицел к животу, но стреляла по мишени с чашечкой С. Пришлось отступить. В укрытие. В зрительный зал.

Перерыв и третье действие моя прекрасная леди просидела, как и подобает буржуйке, в первом ряду партера, на боковом месте, подальше от приёмной комиссии.

Что ли, её бриллианты слепили хозяина, играющего взлёты и падения судьбы? Нагао-сан прилагал, казалось, усилия, чтобы не смотреть на боковое место в партере. Но когда актёру был нужен алмазный «допинг», порция наркотического средства, то янтарный взгляд ложился на «музу» и он удваивал актёрское рвение и метался в муках по сцене, падал на колени, растоптанный капризами судьбы, плакал, бился головой о картонные декорации, показывая непревзойдённую игру мастера. А леди чувствовала, как силы покидают её. Энергоресурсы утекали к хозяину. Опустошённая от перекачки энергии и от неверия в чистосердечность янтарных глаз, она еле досидела до финальной феерии.

Хлопали завершённому шедевру все: пятьдесят человек труппы, приёмная комиссия, администрация и техперсонал. Лишь режиссёр и драматург, потупив очи, скромно ожидали конца оваций.

Сато-сан поздравил всех с грядущей премьерой, заботливо попросил актёров хорошенько отдохнуть после обеда, выспаться, и назавтра, за полтора часа до премьеры, быть, как штык, в зрительном зале для религиозной синтоистской^[64] службы. Объявление о такой службе в театре показалось мне более чем странным. Но, как известно, не суйся в калашный ряд с… ананасами.

* * *

Таня как-то нехотя вышла со мной из служебного входа в сторону крытой торговой галереи, в ресторанчик «окономияки». Ноги у меня подкашивались, и холодный ветер поддувал под юбку, морозя «низ». Но вновь и вновь мне надлежало актёрствовать, разыгрывая бравую походку и звучный стук каблуков-шпилек. Что-то в личности Татьяны мешало мне быть самой собой, надломленной тяжким горем, не имеющей мужества отвечать на звонки друзей и знакомых, прячущейся в туалетах и на лестничных клетках продуктовых, промтоварных магазинов и аптек, чтобы никто не видел то и дело наворачивающихся, а порой и текущих слёз. Тётя Лика говорила, что после кончины своей мамы целый год она бродила по улицам с глазами побитой собаки, качаясь из стороны в сторону, цепляясь за заборы и изгороди, чтобы не упасть. Целый год! Значит, мне остаётся одиннадцать месяцев двенадцать дней?

Японской пиццы мне не хотелось. И разговор с Татьяной шёл вяло, пока парень из ресторанчика шлёпал на горячий противень, вделанный в стол, ингредиенты для пиццы.

Съев деликатес Кансая и дежурно похвалив его, я оплатила свою часть счёта и мы пошли по улочке мимо служебного входа в театр. И даже не удивились, увидев лысину Кейширо-сан, выглядывающего из приоткрытой двери и изучающего ландшафт на наличие в нем противника – поклонников и поклонниц, досаждающих кумиру своим обожанием, наседающих на него и тычущих блокноты для автографов.

Кейширо-сан не нашёл вражеских точек. Зато нас усёк. Обрадовавшись, он задал очередной праздный вопрос:

– Ну что, подружки, в отель возвращаемся?

– Ага, в отель, – закивали мы с Татьяной.

– Отдыхайте! Высыпайтесь! И никаких свиданий с бойфрендами! – по-отечески напутствовал шпик.

– Да что вы, Кейширо-сан! У нас их нет!

– Ну и правильно! – лысина исчезла.

Татьяна показала на бутик с развешанными у входа леггинсами и ушла.

* * *

Мам, вот эти… хоть и без начёса, но тёплые… На этикетке написано: body heater, утеплённые. Пойдём-ка примерим… Ну как? Не увеличивают в бёдрах? Нет? Цвет серый, не подойдёт к сапогам… А эти? Чёрные, утеплённые, да ещё и slim^[65]… Нравятся? В таких уж наверняка не заболеть «по-женски»… И ноги делают стройней… Жаль, что не было таких раньше, когда мы конфликтовали с тобой из-за моего подросткового упрямства, модничанья, как говорил папа…

* * *

Ночью я проснулась от отвратительных мужских голосов в комнате. Мне было жутко. Включатель ночника находился совсем рядом, но я не могла пошевелиться от страха.

– Держи её! – гремел зверский голос.

Я напрягала мышцы. Ночник! Мне нужно дотянуться! Зажечь свет! Но огромная глыба завалила меня, вдавливая в матрац. Я даже пальцем не могла шевельнуть. Нет, я не сплю! Я в своём уме, всё чувствую, понимаю! Но не владею своим телом, не контролирую волю. Мама! Ты – моя крепость! Как и тот, Альфа и Омега, с кем ты сейчас! Помогите! Мне страшно! Защитите меня, раздавленную глыбой, распластанную под её свинцовым гнётом…

Глава 4

У служебного входа собралась внушительная толпа, которая не навязчиво расступилась, не прося у меня автографов.

В гримёрной и Аска, и остальные девушки смотрели именинницами и обрадовались мне, как дорогой гостье. Перебрасываясь шутливыми фразами, все семеро мы навели марафет и облачились в реквизит, чтобы в девять двадцать пять прибыть в зрительный зал и сесть в качестве омега – участниц на последний ряд партера, рядом с американцами и танцорами.

На первых рядах альфа-статусы и бета-персоны вкушали комфорт мягких кресел. Между ними и нами пролёг вакуум иерархии и пустых рядов. И в этой опустошённости, будто в «Чёрном квадрате» Малевича, витала память о житейских страстях, калечащих капля по капле людские души, а затем приводящих к восприятию одиночества как блаженства.

Нагао-сан был на месте. А Фуджи-сан, как и положено приме, опоздала на тридцать секунд. Она вбежала поступью юной шалуньи и робко опустилась на сиденье.

У открытого занавеса, на фоне судна «Faith» был установлен алтарь с подношениями синтоистским божествам: апельсины, бананы, яблоки, листья капусты и разной зелени, японская белая репа дайкон. Священнослужитель, одетый в зелёное кимоно и с высоким головным убором «пирожком» стоял у алтаря в ожидании начала молитвенной церемонии инаугурации театрального представления.

Первым выступили, очень кратко, Накамура-сан и режиссёр. Затем дали слово госпоже Фуджи. Та, милая, озорная, обернулась к сидящим сзади. Как назло, я была крайней. То есть сидела хоть и в последнем ряду, но на том же месте, что и примадонна, и ни одна из голов не заслоняла меня от её милости. Глядя прямёхонько на меня, Фуджи-сан нарочно или не нарочно произнесла почти ту же реплику, которую отобрала у меня на балу:

– Ну что же вы расположились так далеко? Сядьте поближе, мы ведь все – одно целое! Ну давайте же!

Она встала, призывно помахивая рукой и мне подумалось, что она вот-вот подбежит и потянет меня за рукав в свой обманчивый альфа-мир. Сато-сан тоже призвал нас сесть ближе. Наш ряд, как по команде, потупил очи и опустил головы, что по-японски значило: «Мы дико извиняемся, но нам и здесь хорошо!»

Фуджи-сан разыграла на лице досаду за нашу стеснительность, нужную ей как собаке «здрасьте» и тоном молодости и непорочности рассыпалась в благодарностях всему чудесному коллективу, в том числе и иностранным коллегам, с которыми ей так легко и уютно.

Нагао-сан был приглашён к алтарю. Он встал, преклонив голову. То же самое сделали все находящиеся в зале, молясь об успехе начинания.

Священнослужитель читал молитвы и совершал обряд подношения урожая божеству, чтобы тот оберёг нас от эксцессов во время спектаклей и принёс гастролям всего в избытке: и зрителей, и триумфа, и доходов.

За полчаса до запуска зрителей мы освободили зал. А без десяти одиннадцать битком набитый лифт опорожнил нас за кулисы. Нагао-сан смотрел в зрительный зал через крошечное отверстие в чёрном маскировочном занавесе. За ним, поочерёдно, приложили глаз к дырочке и мы. Ни одного свободного места! Аншлаг на премьеру.

Третий звонок. Полилась сердцещипательная вступительная мелодия под крики чаек и плеск морских волн. Кейширо-сан, в сильном волнении, совершал, как тот синтоистский священнослужитель, обряд сдувания пылинок с пальто хозяина и контроля его накладных усов. Таня встала за спиной Нагао-сан и, на мой взгляд, очень даже чувственно дышала ему в затылок.

Маэстро поднялся по закулисной лестнице на площадку для спуска на сцену по трапу, показал нам с Таней фигуру из пальцев, ну ту, «ОК!», и вышел к зрителям. Тут начались бурные аплодисменты, и пока народ горячо приветствовал любимца, а господин Нагао наслаждался овациями, спектакль не начался.

Наконец публика притихла. На сцене были слышны голоса Марка и Джонни, обсуждавшие по-английски вопросы бизнеса с только что прибывшим из Англии хозяином Мураниши. Гото-сан помог Тане, а затем и мне, преодолеть десять ступеней к большой сцене, почитанию зрителей, к славе.

Выйдя на трап, я забыла саму себя! Под софитами я была как сардина в воде. Никакой робости из-за множества глаз, следящих за победным спуском на японскую землю взбалмошной английской дамы с беспечальной жизнью и крупным капиталом, раздающей направо и налево счастливые буржуйские улыбки.

Я не сразу заметила, что зрители первых рядов и, естественно, весь сидящий за ними зал лишь мельком глянули на возню с коробками и картонками, а также пререкания дамочки с носильщиком. Все глаза были прикованы к хозяину Мураниши, прекрасно говорящему по-английски с Джонни. И Джун что-то быстрее обычного зашептал «Уходим!» За кулисой приветливый Кен вновь встретил меня доброй улыбкой, и я в благодарность погладила его по кителю. Оказавшись в закулисном полумраке, я разочарованно сорвала с головы сдавливающую виски ненавистную шляпу-колокол. И это всё?! Полторы минуты магии и огромный кукис с маком славы? «Это потому, что выход без слов, мэм, – уговаривала я себя. – Пойду-ка лучше тщательно подготовлюсь к фурору на приёме у хозяина…»

Из лифта выходил господин Кунинава. Он чрезвычайно обрадовался «землячке» и, как рыбак, показывающий, какую здоровенную рыбу он выловил, спросил:

– Ну что? Сегодня саба? Сардина? Или китище?

– Не-е, у меня сегодня пескарь! – я большим и указательным пальцами изобразила «пескаря».

– А что так?

– Выход коротковат…

– Не бери в голову! Все начинают с коротких выходов! Будешь блистать на помолвке…

* * *

Девушек в гримёрной не было. Переодевшись в джинсы и спортивную куртку, я уставилась на Думку. А рядом с ним вдоль зеркала разлёгся барином мой накладной хвост. На всякий пожарный я решила каждый день, перед уходом из театра, забирать его домой. А вдруг он нечаянно пропадёт, как в том страшном сне? Исчез же алый отрез шёлка из сундука Татьяны? И напялят на меня куделя…

Пришли девушки, шумные, жизнерадостные, разговорчивые. Аска достала из сумки большой термос, и в комнате запахло кофе. Запаслась она также и семью пластмассовыми стаканчиками, наливая всем напиток домашнего приготовления. В репродуктор послышался голос помощника режиссёра, вызывавший к себе Рену, Каори и Татьяну.

Агнесса, видимо, вышла в туалет. И Мива куда-то пропала. Аска, меняющая антитранспирантные подкладки в проёмах рукавов бального платья, обратилась ко мне:

– Будешь ещё кофе? Наливай себе когда захочешь и сколько захочешь! Термос на полтора литра!

Я благодарно посмотрела в глаза госпожи Аски, тёплые, как и её термос, и из вежливости долила себе полстакана.

Антракт.

Вернулась довольная Татьяна. За ней следом Агнесса и все остальные. Мива только что где-то купила бутерброды и, протерев руки антисептиком, раздала их нам. В дверь постучали. Кейширо-сан поставил на циновки нарядную коробку:

– Это – вам, девушки! От Нагао-сан!

Все, кроме Татьяны и меня, окружили увесистую коробку и, затаив дыхание, открыли. Крабовые роллы из дорогого ресторана. Их было ровно семь, обёрнутых подарочным целлофаном.

Агнесса положила свой ролл на столик у зеркала и умилённо смотрела на него, будто это была любовная записка от кумира. Я оставила свой в коробке, предложив девушкам разделить его или съесть той, которая захочет добавки. Я не ела крабов и, схитрив, сказала, что у меня на них аллергия.

В ответ на электронное письмо Алекса я писала ему с мобильного длинное послание, состоящее из детских воспоминаний и жалоб на ночные кошмары.

Девушек вокруг не было… Ведь я находилась в другой жизни, той, счастливой, несмотря на сложные отношения родителей. Мне было года три-четыре, а помню отчётливо. С подружками постарше мы играли в дочки-матери. Они укладывали меня, то есть дочку, спать, а я плакала и пыталась сползти с кровати. Одна девочка рассердилась:

– Сейчас позову Бабайку!

Я ревела:

– Бабаек не бывает – так говорит моя мама!

– Неправда! Они бывают! Сейчас позову – сама увидишь!

И вышла из спальни.

Я стояла в детской кроватке, вцепившись в высокие бортики. И вдруг в комнату вползло что-то мерзкое, похожее на гигантскую чёрную черепаху. В моей маленькой голове промелькнуло: «Бабайка! Настоящий!» И то ли вывалилась из кровати, то ли от испуга со мной случилась истерика – больше ничего не помню.

Опять к нам стучали. Обернулась к двери и… в глазах потемнело!

Распластавшись по полу, в гримёрку вползала какая-то огромная чёрная масса. Бабайка! Бесстрашная Аска мгновенно вскочила – наверняка, чтобы сразиться с чудищем. «Вытолкай эту мерзость подушками!» – готовилась закричать я. Но вместо сражения Аска, Рена, Каори, Мива и Агнесса пали ниц, кланяясь чёрной массе. В панике я глянула на спокойную, как удав, Татьяну. И вновь увидела неоновый свет закулисной действительности.

У входа на полу почти лежали три человека в чёрном. Прижав ладони к циновкам, они сложили на них буйные головы с густыми шевелюрами. Один мужчина приподнял лоб, и я узнала господина Накамура. Двоих других я ещё не встречала. Все трое били челом о циновки, благодаря нас, пешек, за оказанную им великую честь участия в мюзикле «Камелия на снегу».

Что же делать?! Татьяна сидит сиднем и даже голову не склонит… И мне не по нраву «ломать шапку»… Если не поклонюсь, ну не отразится же это на французско-японских дипломатических отношениях? А с другой стороны Накамура-сан был всегда так учтив и оказал добрую услугу французскому языку.

Вровень с лежащими вниз лицом девушками я села на пятки и потупила очи долу, рассматривая на циновке узор из бамбуковых стеблей. Лежащие пластом японки тоже били челом, благодарили продюсера Накамура-сан, а также директора театра и третьего солидного господина. Шоу выглядело так: у входа лежали люди в чёрном и симметрично им, как на игральной карте, лежали Мальвины и Дюймовочки в голубых нарядах и с бантами на париках.

Когда высокие гости дали задний ход, Татьяна равнодушно спросила:

– А третий-то кто?

– Господин Иваки, генеральный директор киноконцерна, – отозвалась Аска.

О, Иисусе Христе! Бабайки, мама, не существуют!

Всё ещё находясь в стрессовом состоянии от только что пережитого, я почувствовали головную боль. Из репродуктора слышалась ругань отца служанки. До второго выхода оставалось ровно полчаса.

Нравы и обычаи далёкой островной страны, мягко говоря, чудные, но Накамура-сан мне глубоко симпатичен, поэтому буду-ка я лучше закручивать «ананас». О-о, опять с первого раза получился! Да богатый какой! Переспелый, вот-вот прольётся золотистым нектаром… Но не тут-то было! Назойливая, как муха, логика европейки наседала… Сама верхушка шоу-бизнеса била челом перед нами, омега-исполнительницами… И Такеши Китано стал бы?

Как-то на приёме в посольстве Французской Республики, в частной беседе с нами, господин посол посетовал, как трудно ему с трибуны, на самом высоком уровне, произносить речи… в одних носках и домашних тапочках! Это когда важные межгосударственные дела обсуждаются в залах, покрытых циновками, а посольские туфли остаются у их входов в обувных шкафах.

У меня пересохло в горле и я пошла на этаж главных купить минеральной воды. К автомату по продаже напитков было не пробиться. По кулуару перемещались неопознанные летающие объекты в форме горшков с белыми орхидеями. Они, казалось, самостоятельно плыли в воздухе к гримёрным «самих», поскольку доставляющих их курьеров за метровыми растениями различить было невозможно.

Вдоль стен кулуара уже были расставлены десятки тропических красавиц с белоснежными цветками. Подношения суперзвёздам, наверное, уже не помещались в их гримёрных, и кулуар превратился в знойную оранжерею.

Я поднималась по лестнице, заглядывая в кулуары верхних этажей, где находились гримёрки других VIP-актёров. Там тоже царила монархия белоснежных орхидей. Правда, их было чуть меньше у дверей господина Кунинава и у входа к мадмуазель Оцука. Иерархия.

Я дотронулась до цветка величиной с ладонь. Да живой ли он? Или как фальшивые ресницы? Нежный лепесток затрепетал под моими пальцами. Нет, живые, неподдельные, дивные…

Только на нашем этаже не было ни букетов, ни горшков к премьере. На то мы и галёрка! Посыльные надорвутся, таща сюда тяжёлые спецгрузы!

* * *

В гримёрной девушки уплетали онигири, присланные самой примой. Облачившись в бальное платье, вернее, обнажившись до дезабилье, я заглянула в студию танца напротив. Двери были открыты. Студия была огромная, с паркетным полом, зеркальными стенами и хореографическими станками. В углу находился монитор, на экране которого беззвучно велась прямая трансляция «Камелии». Мне срочно требовалась тренировка голоса, так как режиссёр сделал замечание: на сцене говорить громче. У всех главных действующих лиц имелись миниатюрные головные микрофоны, и надрываться им, профессионалам, не полагалось.

Я плотно закрыла дверь студии и начала прочищать горло. Если внутри всё измучено и обессилено, а генератор энергии сломался шестнадцать дней назад, то голосовые связки то и дело подводят, срываются. Я почти охрипла.

В студию заглянул Аракава:

– Горло, что ли, болит?

– Да, прямо к премьере…

Танцор без слов удалился, а я в отчаянии села, прислонившись к зеркалу. Мне бы сейчас сырых яиц!

Вместо яиц вернувшийся Аракава сунул мне в руку лечебные леденцы для горла. Не успела я открыть рот, как парень уже отвернулся и я крикнула «Спасибо!» его спине.

Действительно, леденцы произвели впечатляющий эффект! Голос стал звонким, зазвучал форте и был готов покрыть большое пространство зрительного зала.

Тренируя голосовые связки, я думала только об одном: о маме. Французский монолог зазвучал сквозь слезы, и вокальная репетиция закончилась плачевно. Во мне всё больше нарастала тревога: не запутаться бы в шлейфе голливудского реквизита и не захрипеть бы в кардинальной, сулящей венец и перлы, сцене у хозяина.

* * *

За десять минут до второго выхода я вместе с другими девушками вошла в лифт. Лишь Агнесса почему-то пожелала спуститься по лестнице. В закулисное пространство мы прибыли чуть раньше неё.

Оцука-сан, окружённая свитой из статисток, восседала на изящном раскладном стульчике. Она приложила палец к губам, чтобы мы не шумели. С лестничного пролёта послышался ангельский голосок Агнессы, нахваливающий господину Нагао крабовые роллы. Аска, Мива, Рена и Каори поочерёдно заглядывали на лестницу, благоговейно благодаря кумира за вкусное угощение. Татьяна шепнула мне:

– Пошли-ка и мы поблагодарим… Здесь так принято.

Я приметила, что Марк с Джонни и танцоры не подходили к лестничной клетке. Это значило, что они роллов не получили. Видать, господин Нагао имел особое расположение к нашей гримёрной.

Оцука-сан поднялась перейти через арьерсцену к противоположной кулисе, на свой выход. Одна из статисток бережно несла за ней изящный стульчик, а остальная свита, окружив вторую ведущую актрису, шла за ней по пятам.

Мы с Марком стояли возле сценариуса, ожидая её знака «Выход!» Прямо напротив нас занял позиции господин Кейширо, караулящий хозяина. Он с неудовольствием наблюдал, как Марк гладит мою руку. За секунду до нашего выхода госпожа Фуджи со сцены бросила на нас беглый взгляд. И он был каким-то тревожным, хотя она, счастливая, улыбалась обнимающему её за талию хозяину.

Когда английский лорд и моя леди вальяжно появились на сцене, по залу прошёл восторженный шёпот. Хозяйская рука в белой перчатке тронула чёрную перчатку миледи, и в неё, через ткань, хлынул жар. Янтарные глаза искрились, ластились. Дама повернулась «кормой», и та мгновенно воспламенилась. Языки пламени гуляли по обнажённой спине, ползли ниже… Лишь бы не запутаться в шлейфе! Голос! Мне показалось, что я испугала Мичико-сан своим криком. Нет… Она чеканила в головной микрофон реплики по-французски и в зале зааплодировали. Очаровательная Соноэ Оцука ответила на все мои приветствия, вопросы и извинения. Так что перебросились мы с ней десятком реплик.

Возле господина Нагао возникла суета рукопожатий. Мичико уже брала его под локоть. Мой монолог у рампы. Глаза зрителей прикованы ко мне. И я забыла, как меня зовут.

Английская леди заворожённо вглядывалась в лица сидящих в партере. И, будто в кругу близких друзей, без смущения, выдержав краткую паузу, она говорила о Нагасаки и о его замечательных жителях, чьё гостеприимство облегчало ей ностальгию по Лондону. «Ностальгия…» прикрыла глаза я, взмахнув рукой и прикоснувшись запястьем ко лбу. Мне хотелось поделиться с этими людьми своим сокровенным, рассказать о растерзанном сердце, ночных кошмарах, о ностальгии по счастливому детству. Всё равно никто из них не понимал по-французски… Тут передо мной вырос «супруг» и глаза зрителей устремились на него. Он яростно жестикулировал, зная, что данный фокус-покус его таланта заставит зрителей видеть только его. Смачно, с паузами, он тянул «Ви-ви, шери… Ностальжи… О-о, же компран трэ бьен!^[66]»

О боже, Марк выучил новую фразу по-французски! Неужели вчера вечером купил разговорник? Ну просто блестящие способности к языкам! Скоро мой монолог со зрителем будет его достоянием, а я буду выглядывать из-за его спины, поддакивая: «Ви-ви, шери!»

Аврал! Татьяна с Джонни уже покидали сцену! А по режиссёрскому замыслу первыми уходили мы. Я взяла хапугу-супруга под руку и, воркуя, как два голубка, мы ушли.

За кулисой, не говоря ни слова в упрёк, я отделалась от самодовольного Марка, сделав вид, что возвращаюсь в гримёрную. Однозначно, Марк нуждался в «шлифовке».

Со сцены послышалась песнь любви хозяина Мураниши. Я вернулась к кулисе. Теперь уже не он, а я жгла его взором, и кумир почувствовал благословение «музы». Хрустальные подвески на люстре тихонько зазвенели. Из кулисы напротив глаза рыси дырявили меня, нанося сквозные ранения.

В гримёрную я вернулась первой. Не было сил хотя бы снять тяжёлые клипсы и ожерелье. Всего два коротких выхода, а вымотали до потери пульса. Вошла Татьяна с капроновой сеткой на голове. Видно, только что сдала реквизитору парик. Устало села на подушки. Уставилась на своё отражение в зеркале. И ни единого слова… Наверное, вымотана, как и я…

– Сегодня только утренний спектакль… Уже можно уходить? – нарушила тишину я.

– Нет. Нужно ждать конца. После премьеры режиссёр может вызвать к себе.

Второй антракт. В гримёрной все в сборе. Стук в дверь. Кейширо-сан заносит к нам ещё одно подношение от Нагао-сан. На этот раз семь французских пирожных «Монблан», с коричневым кружевом крема, увенчанным засахаренными каштанами.

Агнесса, прижав тонкие руки к груди, любовалась, как обручальным кольцом, своим каштаном. У Рены спонтанно вырвалось:

– Ой… От господина Нагао… Уже второй подарок за утро!

По её реплике я поняла, что повторное явление Кейширо-сан с угощениями от кумира выходит за рамки положенного по закулисному этикету. Мне даже показалось, что я улавливаю мысли девушек: угощений посылает на семерых, но подбивает клинья лишь к одной. Так к кому?

Аска ела пирожное с самоуверенной улыбкой. Это – она!

Мива находилась в лёгком недоумении.

Татьяна отвернула взгляд от своего отражения в зеркале, пряча промелькнувшееторжество. Она!

Агнесса всё ещё находилась в плену Монблана и даже не скрывала эгоцентричного озарения. Конечно, она!

А Рена и Каори запросто доели Монблан, обсуждая своё кружение в «голубом» танце вокруг влюблённых хозяина и служанки.

В репродукторе, после феерического хэппи-энда слышались неистовые овации зрителей. Все мы побежали в танцевальную студию к монитору. Первый поклон звезды имперского театра Фуджи-сан рука об руку с Нагао-сан, любимцем всех японских женщин. Бурные продолжительные аплодисменты. Второй поклон. Овации не кончались. Третий поклон. Успех постановки был грандиозен. Но почему же нас-то не пригласили на поклон? В европейских театрах вроде выходит вся труппа… Хотя ладно… Вывод был тот же: не суй свой ананас туда, куда не следует!

Из репродуктора послышался голос режиссёра, вызывающий меня к себе. Неужели опять козни, а точнее шлифовка примы? Не зря же она танцевала на сцене с хозяином, а сама бросала недовольные взгляды за кулисы, на нас с Марком.

* * *

Мой партнёр уже находился у режиссёра. Сато-сан сиял как путеводная звезда:

– Всё просто замечательно, госпожа Аш! Единственный минус – хронометр сцены бала превысил на одну минуту отведённое ей время. Ваш монолог выполнен безукоризненно, но вы всё-таки сократите его. Время у вас есть только на несколько реплик с мадмуазель Оцука. А вы, Марк, не подходите к рампе. Ждите партнёршу метрах в пяти от первой кулисы. Я сократил и время рукопожатий. Слишком большое столпотворение вокруг господина Нагао! Поздравят его с этим… как его… «Congratulations!» лишь Рохлецова-сан и Джонни-сан. А так, всё чудненько…

Уф-ф-ф! Не отобрали французский!

Поднимаясь с Марком на четвёртый этаж, я удивлённо наблюдала за партнёром. Он что-то лихорадочно высчитывал, помахивая туда-сюда указательным пальцем в белой перчатке. Потом, не выпуская меня из лифта, уведомил:

– Listen^[67], я продумаю, как лучше обыграть нашу сцену и завтра тебе скажу, OK?

– Ви-ви, шери!

Гримёрная была пуста. Девушки ушли.

Даже не смыв грим, я затолкала Думку а с ним и накладной хвост в целлофановый пакет и пошла искать аптеку в торговой галерее. Лечебные леденцы мне были нужны по горло.

Чуть только попав в толпу, у меня закружилась голова и земля поплыла из-под ног. Я натыкалась на прохожих. Такси, пересекающее по узкой улочке крытую галерею, чуть не наехало на меня. Споткнувшись, я налетела на пожилого господина, и он отругал меня:

– Эй, подружка, смотри под ноги!

Наконец-то аптека! Я плутала, как не в себе, по рядам с шампунями, зубными щётками, косметикой, дезодорантами, а леденцов не находила.

– Вам помочь? – спросила девушка-аптекарь, озадаченно глянув на мой театральный макияж.

– Да, пожалуйста… Я ищу лекарственные леденцы… Горло болит…

– Они у входа, вон там…

Ну как же так? У входа на самом видном месте высилась гора упаковок с леденцами. Я ничего не видела! Смотрела лишь внутрь себя, пугаясь улиц, зданий, отшатываясь от деревьев. Чуть выйдя из театра, я натыкалась на кипящую вокруг жизнь, смех школьниц, шум огромного мегаполиса и всё это наводило на меня ужас, бросало в холодный пот, охватывало паникой. Жизнь раздражала! Всё, чего я хотела, это стать невидимкой и скорей добраться до кровати…

* * *

Дома, в сидячей ванной, я долго освобождалась от липкого бремени грима. Через не хочу забросила в стиральную машину накопившееся бельё. Положила на кровать, с одной стороны Думку, с другой – фотографию родителей и уткнулась между ними в подушку. Полчаса спустя бросилась искать в сумке мобильный – хотелось услышать голос брата или позвонить сестре. Но звонки заграницу стоили дорого, а гарантий так и не выплачивали.

Мобильный стоял на автоответчике и вдруг замигал красный огонёк индикатора – кто-то звонил. Посмотрела на дисплее номер абонента. Огава-сенсей. Этот человек, когда-то хотевший жениться на моей маме, стал мне родным и я ему ответила.

– Ну как премьера? – бодро спросил мамин «жених».

– Бешеный успех. Аншлаги на все спектакли. Прямо завалили цветами…

– Ого! Поклонники надарили?

– Ну да, ведущим актёрам, у них там возле гримёрных выставка белых орхидей.

– А у твоей гримёрки?

– Вы шутите? У нас, простых смертных, пусто…

– А-а… Ну-ну… А театр-то как называется, напомни!

– Осака-эмбудзё.

– О-о, страшно популярный! Я там бывал, когда работал в родильном доме в Киото… А лекарства ещё есть?

– Да, спасибо, недели на две хватит…

– Спишь хорошо?

– Плохо! Ночью сплошные кошмары…

– О-хо-хо! На днях вышлю ещё лекарств. Приехал бы повидаться с тобой, но каждый день роды… Никуда не уедешь… Ну держись, милая!

Глава 5

В гримёрной пахло ацетоном. Татьяна покрывала ногти ярко-красным лаком. Остальные пока не пришли. Докрасив последний ноготь, Татьяна спросила:

– Пойдёшь сегодня после вечернего спектакля в ресторан? Идут все наши, а также танцоры и девушки из соседних комнат… всего человек пятнадцать… Надо же обмыть премьеру?!

– Не знаю, что-то неважно себя чувствую… Но постараюсь, раз обмывать премьеру.

Вошла Агнесса и сразу же позвала Татьяну к статисткам обсудить выбор ресторана. Мива принесла новую бутыль с антисептическим гелем. Поставила её между своими и моими гримировальными принадлежностями, любезно предложив пользоваться гелем вместе.

* * *

Аска разливала всем кофе. Вбежали возбуждённые Таня и Агнесса.

– Ой, мы сейчас столкнулись внизу с господином Нагао! – восторженно тараторила Агнесса. – Мы ему: «Спасибо за вчерашние пирожные», а он нам: «Что вы любите есть?» Татьяна подхватила, чуть сдержанней:

– А мы ему: «Любим гамбургеры из Макдональдса и пончики из «Мистера Доната»!

Аска расхохоталась.

– О-о, так сегодня будем ожидать гамбургеров и пончиков?

Татьяна и Агнесса бросились гримироваться с особым рвением.

– Пончики из «Мистера Доната»! Вкуснятина! – забавлялись Рена и Каори.

Я вышла из комнаты раньше других, чтобы поговорить с Марком о разработанной им за ночь стратегии. На этаже его не было, и я поехала искать партнёра внизу, за кулисами.

Зрительный зал бурлил, словно городская больница. Кто-то кашлял, кто-то сморкался и чихал. Господин Нагао стоял у маскировочного занавеса, приложив глаз к дырочке. Нужно же и мне поблагодарить кумира за пирожные?

– Господин Нагао, спасибо за Монблан! Прямо точная копия французских Альп!

– Даже так? Да не за что! Любишь пирожные?

– Ага, люблю… Но вот для фигуры – губительно! – пошутила я.

И неожиданно для самой себя добавила с хитринкой:

– Француженки вообще-то фрукты обожают…

– О, вот как? – бархатный баритон понизился до басового диапазона.

Кейширо-сан подошёл и что-то шепнул хозяину. Я вежливо удалилась, чтобы не мешать секретным переговорам.

* * *

Марка нигде не было. Осматривая себя в большом зеркале у лифта, я и так, и этак поправляла шляпу-колокол. Как же я её не любила! Хозяин обернулся. От его пристального взгляда по моим щиколоткам разлилось тепло, будто я вошла в горячий источник.

Подъехали гурьбой мои весёлые соседки, а с ними Марк и Джонни. Третий звонок. Беседовать с «супругом» уже не было времени. Татьяна дышала в затылок господину Нагао, да так взволнованно, что он беспокойно оглянулся и отошёл от неё на полшага.

Выход.

Я уже усвоила, что зрителям не до взбалмошной английской леди, спускающейся по трапу. Они силятся понять, о чём же великий Нагао-сан болтает по-английски с двумя чужестранцами. И что бы я ни говорила с трапа, облюбовывая потолок зала, зрителям до лампочки… ну, до люстры. Поэтому выйдя на сцену и разыграв улыбку от уха до уха, я восхищалась сводом театра, а губы произнесли: «Мама! Папа! Я знаю, вы вон там, наверху! Вы со мной, в театре! Не улетайте! Я люблю вас!» Стоящий сзади Джун всё равно кроме «мама и папа» ничего не понял.

Погладив за кулисой китель Кена, у лифта я опять встретилась с господином Кунинава.

– Сардина? – спросил меня «рыболов».

– Ага, сардина! А у вас?

– У меня – тунец! – раскинул руки Кунинава.

– Ого! Повезло! Тунец – отличный улов! Удачной ловли и в дальнейшем!

* * *

Теперь у меня было минут двадцать одиночества в гримёрной. Но не тут-то было. В дверь постучал Марк. По закулисным правилам японского театра актёрам-мужчинам не разрешалось заходить в гримёрки актрис. И наоборот.

Я вышла в кулуар. Мой партнёр тоном, не терпящим возражений, а также жестами и телодвижениями выдвинул продуманный за ночь стратегический ход. То есть, общаясь по-французски с Мичико-сан, время от времени я должна была поворачиваться к нему, стоящему у кулисы, и спрашивать: «Не так ли, дорогой? Ты согласен?» Более того, Марк принуждал меня тут же прорепетировать. Это было слишком! Как нельзя кстати подошедшие девушки спасли меня от нью-йоркского комбинатора.

Аска разлила кофе на шестерых. Агнессы ещё не было. Мива предложила сброситься на пластмассовые стаканы.

Только я открыла рот, чтобы предложить свою помощь в разливе кофе и покупке стаканов, как в комнату ворвалась Агнесса. От непорочной девы не осталось и следа! Это была бесовка, с перекошенным злым лицом. Она выругалась по-английски и, сжав кулаки, саданула ими по стене. Да так сильно, что девушки из соседних гримёрных закричали: «Дзисин! Землетрясение!»

Татьяна подбежала к Агнессе, и, обняв за плечи, спросила: «Что случилось?» Но Агнесса, кроме английского неблагозвучного слова на букву «f», ничего не объясняла. Аска тоже с перекошенным лицом выбежала из комнаты. Рена и Каори сидели тише воды, ниже травы. Мива бесстрастно протирала антисептиком всё, что попадалось под руку. Татьяна увела Агнессу в кулуар, и по их шёпоту мы так и не поняли, кто превратил ангела в демона.

Едва вернулась Аска, как в репродуктор Агнессу вызвали к администратору. В гнетущей тишине я вздрогнула от бравого стука в дверь. Кейширо-сан принёс угощение от господина Нагао…

У Татьяны заблестели глаза и настроение улучшилось, пока она распаковывала коробку. Каори подбежала, воскликнув: «Пончики!» Рена одновременно с Таней глянула в коробку и разочарованно промямлила: «Нет… яблоки…» А у меня сердце ушло в пятки… Яблоки?!

Татьяна с плохо скрываемой досадой вернулась к зеркалу и принялась пудриться. Каори достала из коробки огромные красные яблоки сорта, кажется, Ред Делишес, семь штук, и раздала их нам.

У меня запылало лицо, а в зеркале я увидела, что оно у меня такое же красное, как и Ред Делишес. Да вряд ли кто-то из соседок заметил это, поскольку каждая занялась собой и к угощению кумира ни одна не притрагивалась. Неужто по неписаным закулисным законам яблоки означали что-то неприличное? Вот если бы это были бананы, то ещё можно было с чем-то ассоциировать… А яблоки? Вроде никто не слышал нашего разговора с Нагао-сан о фруктах – вокруг не было ни души… Только Кейширо-сан, следующий тенью за хозяином, мог подслушать. Но даже если это и так, то верный страж и покорный слуга умел держать язык за зубами. А может, в японских театрах у стен есть уши? Почему девушки не радуются подарку от идола миллионов японских дам? Или Агнесса испортила всем аппетит? Яблоко искусителя? Ох, нет… Сказки об Адаме и Еве были абсурдными в Стране восходящего солнца. А что если здесь у них существует язык фруктов? Существует же язык цветов? Француженки обожают фрукты… Видимо, заскучавший в своей гримёрной кумир решил поглумиться над любительницей фруктов… Шутник!

Данный логический вывод европейки охладил меня, цвет лица приобрёл оттенок «Белый налив» и я перестала анализировать ситуацию.

* * *

Вернулась взбешённая Агнесса. Она зверем глянула на госпожу Аску и та тут же удалилась из гримёрной.

Агнесса сидела между Татьяной и мной, нервно разбрасывая по столу тюбики с клеем для ресниц, карандаши для подводки глаз, баночки с гримом и кисточки для макияжа. Пролила лосьон тоник, рассыпала на циновки пудру макс фактор. И не выдержав, заговорила, обращаясь к Татьяне:

– Представляешь? Аска пожаловалась администраторше! Та поставила меня на колени перед господином Накамура, Сато-сан и его помощниками… Заставила каяться в наглом, вульгарном поведении! Просить у всех прощения! Клясться, что больше такого не повторится! Да на коленях! Ох, папе напишу на электронку – охренеет! Он сейчас в Америке у бабушки с дедушкой… Ну дурдом…

На последнем слове в комнату вернулась террористка Аска.

– Надо же! – прокомментировала события Таня.

Я посмотрела на Аску. Та сидела с «замороженными» глазами.

Внутри меня французская демократия дубасила сжатыми кулаками слоган «Свобода, равенство, братство». Да ещё и скандировала это неблагозвучное американское слово на букву «f». С волками жить – по-волчьи выть. Я пыталась поставить демократию на колени, заставить покаяться в содеянном. Но демократия послала меня на ту же букву.

* * *

Собравшись в закулисном пространстве, мы ждали выхода на сцену последней картины второго акта. Я осторожно заглянула на лестничный пролёт, к хозяину.

– Спасибо за яблоки! – с хитринкой в глазах и в тоне поблагодарила я его. – Даже Адам и Ева таких не пробовали!

– А? Еба… Что? – не расслышал последней фразы хозяин. – Да ешьте на здоро…

И не договорил, увидев кого-то за моей спиной.

По лестнице не спускался, а витал над ступенями ангел кротости, весь светящийся, со сложенными на груди руками, в которых не хватало только букетика белых роз. Сделав кислое лицо, кумир отвернулся к стенке, показывая небесному существу затылок. Ай-я-яй! Кажется, я начинала понимать, почему Агнесса так любит лестницы…

* * *

Вот хозяин мягко жмёт ладонь английской леди, а янтарный взгляд, поймав её зрачки, словно пытается что-то сказать… А тут совсем некстати Татьяна применяет многогранность своего актёрского дарования. Она закатывает глаза и начинает падать в обморок от позора, свалившегося на головы англичан. И мне приходится подхватывать Татьяну под спину, поскольку её супруг стоит по другую сторону от сладкой парочки и Татьяну ловить некому. Мичико-сан совсем близко! Поставив Таню в вертикальное положение, бегу к Оцука-сан с десятью сердечными репликами. А та, бросив мне кратко: «Пустяки!», разворачивается задом и… Я в замешательстве… Я не могу произносить остальные реплики ей в спину! Слышу пересмешки в зале, вижу потеху на лице респектабельного господина, сидящего в первом ряду… И тогда, изящно выгнув руку в чёрной перчатке, будто держу в пальцах мундштук с сигарой, кокетливо обращаюсь к пересмешникам по-французски:

– О! Мичико-сан… Она божественна, не правда ли?

Респектабельный господин из первого ряда понимающе засмеялся, произнеся «Oh, yes!» Наверное, какой-нибудь продюсер…

Поворачиваюсь к Марку, и тютелька в тютельку по разработанной им стратегии, спрашиваю: «Ты согласен, дорогой?» Мой партнёр подходит к рампе и, обняв меня за талию, уводит со сцены, нежно мурлыча:

– Ви-ви, мон амур! Шери! Тю э бель! Же компран!^[68]

Пока мы вальяжно, в обнимку, уходили со сцены, Марк, по-английски, наговорил мне десятки самых нежных и ласковых слов. Но как только кулиса скрыла нас от зрителей, он отцепился, самодовольно усмехнувшись в ус. Да ещё и Рена подлетела ко мне с патетическим шёпотом: «Pineapple!»

Я подошла к зеркалу. Сзади из «ананаса» выбилась длинная прядь волос и торчала над головой, как вопросительный знак. Ну что ж… Значит, зрителю было над чем задуматься…

Меня знобило. Очень хотелось где-то прилечь. Не было сил анализировать предательский разворот задом госпожи Оцука. Кажется, эта потомственная актриса была коварней, чем Фуджи-сан. На сцене я со своим французским находилась полностью в её власти. И повода обращаться к продюсеру она мне не дала. Расслабляться с актёрской братией нельзя. Нужно всегда быть готовой к подобным галантным каверзам.

* * *

У двери в гримёрную сидела на корточках Мива и снимала целлофан с небольшого букета цветов в белом горшочке.

– Красивые… – подсела я к ней. – От сердечного друга, наверное?

– От ассоциации зубных врачей, – невозмутимо ответила Мива, и, заметив моё удивление, добавила: – Я – зубной врач, но ушла из клиники, чтобы попробовать себя в театре.

А-а, ну теперь хочешь не хочешь, из уважения к такой профессии, придётся пользоваться её антисептическим гелем…

Тут подошли наши девушки и принялись восторгаться икебаной Мивы.

* * *

Агнесса не разговаривала с Аской. Она крутила в руке яблоко, решая, с какого бока от него откусить, и потешалась:

– Ну хохмач! Юморист!

Моя логика, моментально связавшая в одну упряжку яблоко от Нагао-сан и слово «хохмач», никак не могла сделать заключение: почему же кумир – хохмач. Таня, сосредоточенно выщипывающая брови, не сразу ответила:

– Он ещё и не такое вытворил! Я позирую Джонни, облокотившись о прилавок… Тот меня фоткает и вдруг Одзима-сан встаёт рядом со мной в ту же позу, делает жест, будто поправляет бюст и прихорашивается перед фотоаппаратом. Зал взорвало от хохота!

Уф-ф, и мою логику чуть не взорвало от хохота. Пора бы ей угомониться!

Репродуктор прокашлялся и, назвав моё имя, приказал идти встречать посыльного. Посыльного?! И с чем, интересно? Может, лекарства от доктора Огава?

Пока я накидывала на голые плечи спортивную куртку, за дверью послышалась возня, усталые вздохи и шелест целлофана. Раздался голос:

– Цветы для госпожи Аш!

Девушки окаменели. В раскрытых дверях завис в воздухе огромный, не меньше метра в высоту и в ширину, букет белых лилий, пурпурных камелий, ирисов, вплетённых между ветвями пихты и стеблями трав. О боже! Что это? Наверное, ошибка…

Букету такого масштаба в гримёрной не нашлось места и посыльный поставил его в кулуаре, возле левой створки двери. Протянул квитанцию. Я на ней расписалась. А у самой от приятного сюрприза закружилась голова… Никогда в жизни я ещё не получала столько цветов! Или это тот продюсер из первого ряда, поддержавший меня своим «Oh, yes!». А может, высоконравственный Накамура-сан? Фантазия у меня разыгралась и метила уже выше, на любимца миллионов японских дам.

Вышла вразвалочку Татьяна и ревниво спросила:

– От кого цветы?

– Не знаю! Тут вот, за лилиями, табличка. На ней написано.

– Я не могу читать по-японски… – холодно призналась Таня.

Как это, не может читать? В течение всех репетиций, уверенная в себе, нога на ногу, эта народная артистка держала текст в вытянутой руке на уровне глаз, и даже я не догадалась, что та неграмотная! Грамотную она играла мастерски, без сучка без задоринки! Браво!

Выбежала Рена:

– Ого-го! Вот это букетище! За ней показалась Каори:

– О-о-о!

Рена раздвинула лилии, читая надпись на табличке:

– Госпоже Л. Аш от доктора Огава.

– Кто это, доктор Огава? – беспардонно пытала меня Татьяна.

– Жених… – и не успела договорить «моей мамы».

Рена и Каори одновременно закричали:

– Congratulations!

Ошибочка… Прямо как на приёме у хозяина Мураниши.

У Татьяны отлегло от сердца, и она направилась в сторону туалета. Я села на корточки около букета, вдыхая дурманящий аромат белых лилий. Сенсей! Ноги у меня стали ватными от такого рыцарского поступка, от редкой чуткости доктора и его трогательной заботы. Зашла в гримёрную за мобильным, будто в холодильник попала. Зеркала напротив Аски, Мивы и Агнессы покрылись инеем. В кулуаре мы молчаливо пересеклись с возвращающейся из уборной Таней. Меня лихорадило.

В душевой я позвонила Огава-сенсею и еле пробилась к нему через заслон медсестёр. Доктор, естественно, услышал в трубку один лишь писк…

– Букет доставили? Да? Только что? Да не пищи! Ничего не разобрать! Говори внятно!.. Ладно, перезвоню вечером…

Женский доктор, всю жизнь фехтующий скальпелем в руке со смертью и ни разу не сложивший оружия, капитулировал от женских слёз.

* * *

В танцевальной студии из монитора раздавались овации зрителей. Утренний спектакль отыгран. До вечернего – три часа перерыва.

Мой букет разочарованно оглядывал Накамура-сан.

– Вот… Принёс вам ланч-боксы от нашего киноконцерна. Там всего лишь чуть-чуть мяса… А остальное – овощи и рыба. Приятного аппетита!

Девушки склонились над комплексным обедом, изящно орудуя палочками. Ни один кусочек мясного фарша не выпадал у них обратно в бокс или в вырез платья, скользя по груди.

Только-только я аккуратно распаковала роскошную коробку с обедом, обёрнутую шедевром японской бумажной индустрии, похожим на шёлковое кимоно императорских наложниц, как пришёл Кейширо-сан:

– Девушки-и-и! Можно войти? Посылка от господина Нагао!

Мои соседки раскрыли рты, и у некоторых из палочек выпал-таки прямиком в декольте мясной фарш. Кейширо-сан поставил у входа большую картонку, в которой явно были не гамбургеры и не пончики…

Агнесса переглянулась с Таней, Рена с Каори, Мива бросила беглый взгляд на меня, а Аска осторожно, как к бомбе, подошла к посылке. В ней красовалось килограмма три крупных, дорогих в это холодное время, мандаринов из префектуры Кумамото, с южного острова Кюсю.

Никто не обрадовался фруктам. Девушки озадаченно молчали. Мне очень хотелось провалиться сквозь циновки. Нагао-сан, кажется, переборщил… Зашифрованное в яблоках и мандаринах сообщение было очевидным… Но пока лишь мне одной. Да и крабовые роллы, и пирожные «Монблан» нашли адресата.

Все, кроме Рены и Каори, украдкой посматривали на остальных, пытаясь путём дедукции вычислить на лице одной из нас знаки радости. Татьяна с наигранным равнодушием чистила мандарин. Агнесса поникла духом, но ненадолго. Аска в крайнем раздражении налила себе кофе, а о нас забыла.

Лицо у меня вновь запылало и на этот раз приобрело мандариновый оттенок. Улика весомая! Наблюдательные соседки вот-вот догадались бы и не помиловали. Меня ждала зверская шлифовка: Агнесса – алмазным абразивным бруском, Татьяна – вулканической пемзой для ног, Рена и Каори – безболезненной наждачной шкуркой, Мива – бормашиной, а Аска – абразивной дрелью с твёрдосплавной фрезой.

И тогда я сыграла свою самую трудную, пожалуй, закулисную роль. В системе Станиславского не указано, как за пару секунд сделать залитое краской лицо бледным. Пришлось импровизировать. Столкнула локтем со стола тюбик губной помады. В следующую секунду стремительно дёрнулась его ловить и бережно стукнула лицо о столик, а снизу устроила звучный удар кулаком по дереву. Ещё одна секунда ушла на крик «Ой!», и я схватилась за висок.

Агнесса вздрогнула:

– Ударилась? Больно?

Рена и Каори вскочили с подушек:

– Тебе помочь? Ой, всё лицо красное! Синяк будет!

Каори бросилась к двери:

– Сейчас принесу льда из морозилки!

– Только не льда! Умоляю! – вскричала я от её услужливости.

Японские школьники слишком бесхитростные – вот на них и наезжают одноклассники и учителя. Им бы перед школой научиться смекалке. Актёрской, например…

Постучал Джун:

– Ну что, пообедали? Все, кто хочет заниматься танго, прошу пройти в танцевальную студию! Аракава-сенсей уже там.

Татьяна поморщилась. А я с готовностью направилась к двери лишь бы выскользнуть из комнаты, хотя на танго у меня не было ни сил, ни настроя.

Танго – это огонь, зов эроса, вожделение, любовное исступление под сладкий шепоток искусителя. Чтобы самозабвенно танцевать танго, необходимо видеть все краски неба, восхищаться покачиванием гладиолусов у Токийской башни, улавливать ванильный аромат бельгийских вафель, осознавать, что цветы – изумительно прекрасны, кусты и деревья не просто зелень, а бальзам для ненасытного глаза, пение птиц – елей для слуха. Аргентинский танец – сплав гармонии мироздания с либидо, с пластикой, гуттаперчевостью. А у меня шок от потери мамы уничтожил гармонию, угробил красоту и любовь. Безутешное горе искалечило, превратило меня в незрячую и глухую.

* * *

В танцевальной студии Аракава выстроил Кена, Джуна, Рену, Каори и меня по струнке. Затем на правах учителя показал базовые шаги и движения танца. Шаг вперёд, в сторону, назад… У дебютирующих Рены и Каори ничего не получалось и разминка затянулась надолго. Тогда Аракава вызвал меня к себе, чтобы в паре продемонстрировать основные движения: салида, очо, каминада. Джун поставил диск с аргентинскими мелодиями.

Аракава вдруг притянул меня к себе, и мы принялись не демонстрировать, а танцевать. Глаза Аракавы горели, совсем близко. Он оказался идеальным для меня партнёром. Я ощущала каждое движение его мускулов, чувствовала любой, даже самый лёгкий, нажим тёплых ладоней на мою правую руку или спину. Не испытывая ни самозабвения, ни пыла, я станцевала с мастером механическое, технически безукоризненное танго молотковой дробилки. И автоматически подковырнула учителя: внутренней стороной бедра обхватила партнёра высоко, почти у поясницы, и медленно заскользила ногой по нему вниз. Аракава с эмоциональностью, недозволительной для учителя выдохнул: «О-о-о!»

Что я делаю? Один из моих бывших партнёров-европейцев как-то сказал, что при таком движении мужчина чувствует жар между ног партнёрши и это его «заводит». Рена и Каори захлопали в ладоши:

– И мы так хотим! Аракава-сенсей, научите!

Станцевала я и с Кеном, и с Джуном – механически, бесчувственно. Удовлетворения от танго не было. Моё биополе не вписывалось в биополе партнёров и химических реакций в энергетике наших тел не происходило. Внутри меня была разруха и пустота. А в аргентинском танго, гимне неподдельной чувственности, актёрские штампы не выручат, и лицедейство бесполезно.

* * *

Еле дождавшись вечернего спектакля, я встретила за кулисами Нагао-сан и скромно, без хитринки в голосе, поблагодарила за мандарины. А тот, с хитринкой, лукаво, ответил:

– Это – витамины! Береги здоровье… Сейчас – время вирусов…

Ага, и маэстро печётся, как Фуджи-сан, о моём самочувствии? А после этого следует ждать лукавых каверз и хитрых подножек?

Татьяна почему-то не подходила ко мне. Стояла обособленно, у второй кулисы, прямо на пути у Нагао-сан. Выгнув спину и оттопырив зад, она явно встала в зазывную позу. Нагао-сан, идя на выход к судну «Faith», медленно обошёл Таню сзади, приостановился на несколько мгновений, осмотрев многообещающую стойку, о чём-то задумался, затем, изменившись в лице, стал входить в роль свирепого хозяина.

* * *

В антракте фруктов не поступило. Наверное, кумир уже замучил Кейширо-сан, посылая его за покупками в ближайшую фруктовую лавку.

Одевшись ко второму выходу, за двадцать минут до него, я сунула в рот лечебный леденец и ушла делать упражнения для голосовых связок в танцевальную студию. А там, уткнувшись в монитор и будто бы следя за ходом пьесы, сидел Аракава. Я постеснялась при нём сосать леденец, тренируя диафрагму и мышцы горла мычанием «до-ми-соль-до-соль-ми-до», или на французский манер горланить: «Э-ле-о-но-о-ора…» Поэтому, как львица в клетке, принялась расхаживать туда-сюда по студии. Аракава удивлённо обернулся, встал и ушёл.

Не зная, чего ожидать на этот раз от госпожи Оцука, я отработала заодно и несколько фраз для монолога со зрителем, репетируя у зеркала сопровождающие его жесты и грациозные позы.

Уже перед самым выходом на сцену бала, от стоящей рядом Татьяны я учуяла запах ацетона. Она шевелила в воздухе пальцами с ярко-красными ногтями – видимо, только что покрыла их лаком и досушивала. Интересно, зачем она их так раскрашивает? Зрителям нет дела до её ногтей… Или она использует яркий лак, как тот алый отрез шёлка из «Кровавой Мэри»? И не для Джонни – это точно…

Интернет учит женщин нескольким правилам соблазнения мужчин. Одно из них звучит так: «Яркие ногти – открытый призыв к сексуальности», или: «Любая дама с ярко-красным маникюром, бесспорно, окажется в эпицентре мужского внимания». То есть мужчина, как бык, реагирует на красное и возбуждается? Тут и психоанализ не требовался для простого, как хозяйственное мыло, вывода: протягивая кумиру руку для пожатия, Татьяна пыталась завлечь его на красное. Она и перчатки на бал не надевала…

Я нервничала перед вторым выходом, глядя на очаровательную госпожу Оцука, сидящую на изящном раскладном стульчике в закулисном пространстве. Соноэ-сан шутила с девушками из своей свиты и была в отличном расположении духа. Значит, общаться по-французски будем! Утром она то ли не выспалась, то ли встала не с той ноги. И не пожелала говорить на чужом языке…

На сцене ласковые янтарные глаза ворожили, лобзали английскую леди спереди, а когда она встала лицом к зрителям, пылкий взгляд хозяина овладел ею сзади. Обмахивая веером падающую в обморок Татьяну, я украдкой обернулась к Нагао-сан. Тот молниеносно отвёл глаза. А зрителям проказы хозяина были невдомёк, поскольку, даже в лорнет, они видели лишь его профиль.

По логике вещей, чтобы блестяще сыграть пик любви к служанке в концовке второго акта, кумиру требовалась чувственная «подпитка», эмоциональный детонатор. Может, таким манером он его и получал?

Я подбежала к Мичико-сан, не запутавшись в шлейфе своего платья, и голос был звучным, сильным. Всё шло хорошо… Однако находившаяся в прекрасном настроении за кулисами Оцука-сан на сцене вновь показала мне зад, бросив торопливо по-французски: «Пустяки!» А мне, вооружённой до зубов монологом со зрителем, на её каверзы уже было наплевать.

У рампы я о многом поведала зрительному залу французскими словами, междометиями, а также позами и жестами. В том числе и о внутренней драме англичанки, убежавшей из Лондона на край света. Уложилась в отведённое мне режиссёром время, не забыла выдержать трагическую паузу. Кроме этого успела удостовериться в собственной прозорливости, глянув мельком на Татьяну, протягивающую Нагао-сан руку для пожатия. Ногти с ярко-красным маникюром оказались аккурат под носом у хозяина. «Правда, дорогой?» – вспомнила я и о супруге, поскольку в набор супружеских обязанностей входят жалость и сострадание к надоевшему до чёртиков мужу. Моя сердобольность дала возможность Марку приблизиться к рампе и применить кое-какие приёмы отвлечения внимания зрителей от болтливой жёнушки к нему, великолепному…

* * *

Сняв грим и переодевшись, я нехотя поплелась с оживлёнными, беспечными девушками и парнями праздновать премьеру. Нам пришлось сделать какой-то таинственный крюк, чтобы на глухой улочке, вдали от театра, прихватить полненькую статистку, Кумико-сан, прячущуюся за кустом азалии. Я её запомнила – это она в раздевалке как-то помогала Фуджи-сан надевать кимоно.

Мой мозг замучился искать объяснение воровской конспирации Кумико. Неужели она не могла присоединиться к нам у выхода из театра? Зачем понадобилось скрываться, как злоумышленнице, в лабиринте глухих переулков? Я осторожно спросила у Агнессы, шагавшей рядом:

– У Кумико-сан что, какие-то дела здесь?

– Не-а.

– А почему ж вместе с нами не вышла из театра? Мы полчаса плутали, чтобы забрать её отсюда…

– Она – протеже госпожи Фуджи… Ну, начинающая актриса, а Фуджи-сан её учит актёрскому мастерству.

– Ну и что? – мой психоанализ зашёл в ещё больший тупик.

– А то, что Фуджи-сан не разрешает своим протеже общаться с нами!

– С нами – это с кем?

– Ну, с вами, иностранцами, и с нами. Ха-ха!

– А почему?

– Да по кочану и по капусте! Вы – чужаки! А Кумико – фаворитка Фуджи-сан, у неё хорошая ролька в пьесе. Если сенсейша узнает о том, что та бухает с нами, то накажет.

– Накажет? Как?

– Ну не знаю… Заставит делать чёрную работу, стирать её трусы, мусор выносить, циновки пылесосить…

Ого! Вот это адреналин для демократии! Мне не терпелось собрать побольше «компромата».

– А что, у японских звёзд у каждого есть «ученики»? И им всем запрещается общаться с нами?

– У Нагао-сан своё собственное агентство и на все спектакли он берет своих актёров. Ты ж видела? У него и Кейширо-сан, и госпожа Моринага, и Макабэ-сан… У Оцука-сан агентства нет, зато есть несколько учениц. У Кунинава-сан три парня в учениках. У всех мелкие роли и на них они обучаются актёрской профессии, а также зарабатывают на жизнь. В Японии нет актёрских училищ.

– Ох, во Франции такого никто бы не потерпел! Ни одна начинающая актриса не захочет быть под каблуком у примы! А тем более обстирывать её в антрактах.

– Тут тебе не Франция!

– И что, кто-то из учеников стал знаменитостью?

– Мммм… Честно сказать, я об этом не слышала. Но зато у них всегда есть работа в театрах. Куда прима – туда и они.

– Слушай, – продолжала я выпытывать у откровенной Агнессы. – А что, все ученики и ученицы заодно и обслуживают звёздных сенсеев?

– Ну да, а что тут такого? И я бы бегала в магазины, стирала, убирала гримёрную, если бы Фуджи-сан взяла меня к себе… Здесь это в норме…

Агнесса подтверждала мои наблюдения и догадки о наличии у ведущих актёров бесплатного обслуживающего персонала, поскольку персоналу за мелкие роли платили не сами звёзды, а продюсерская корпорация. У звёзд, как у сёгунов, были свиты – так я их нарекла. Ну или группы поддержки, обслуживающие знаменитостей, охраняющие их и наверняка враждующие между собой.

* * *

В ресторане, после первого выпитого коктейля, Кумико самолично обратилась к нам с просьбой держать язык за зубами и не делиться ни с кем информацией о её присутствии в наших кругах. «А то мне достанется от Моэми-сан!» – сделала страшные глаза фаворитка императрицы.

Аракава пришёл чуть позже. Уже выпив полбокала белого вина, я помахала ему, широко улыбаясь:

– Сенсей, идите сюда – здесь свободный стул!

Аракава послушно сел, спрашивая:

– Ну что, жизнь бьёт ключом?

– Ага, бьёт ключом… когда буровым, а когда и гаечным…

– Чего? – не понял танцор.

– Бьёт, говорю!

– А-а… – успокоился Аракава.

Странно, весёлая компания будто нарочно забронировала для него стул рядом со мной…

О чём мне было говорить с неразговорчивым соседом? Ну, принялась хвалить его за мастерство в аргентинском танго… Потом поблагодарила за бескорыстие – он не брал плату за уроки танца. Затем дружески обняла учителя за плечи. И, кажется, совершила очередной промах… Японские женщины никогда не обнимут по-дружески, за плечи, коллег-мужчин. Даже выпив по бутылке саке. Без сомнения все присутствующие сразу решили, что у нас с Аракавой взаимная симпатия, переходящая в нечто большее. Тем более Аракава не дёргал плечом, сталкивая мою руку… Это вполне могло означать зарождение чувств. Да и Рена вскричала:

– Ой! Сладкая парочка!

Я тут же убрала руку, поскольку Аракава всегда выходил первым из лифта, и сладкая парочка из нас не получалась по моей вине.

После второго выпитого коктейля, рюмки саке или бокала вина язык у компании стал заплетаться, за этим последовало всеобщее ликование, шутки, хохот. Кумико-сан нехило глушила саке из керамической рюмочки. Даже Аракава разговорился, делая мне сногсшибательные комплименты:

– У тебя классная шнуровка на сапогах!

Или:

– У тебя на лице пятна, как кетчуп на макаронах!

Я потрогала себе лоб. Он пылал жарче, чем кожа от колдовских янтарных глаз. Я почувствовала головокружение, озноб и по пищеводу к горлу поднималась кислая тошнота. Попросила прощения у сидящих справа и слева творческих лиц за то, что отлучусь на минуту. Удалялась неспешно, ровной мягкой поступью, как канатоходец, пренебрегающий шестом. Но как только исчезла из поля зрения актёрской братии, тут уж, не манерничая, стала цепляться за всё, что попадало под руку: стены, вешалку для одежды, декоративные гравюры, пожарный щит и огнетушитель. В мраморном туалете, согнувшись в три погибели, головой пробила дверь в кабинку и припала к унитазу. Антисептик Мивы пригодился бы сейчас, как и какое-нибудь лекарство от рвоты из клиники Огава-сенсея.

Туалет был пуст, и долгие минуты меня выворачивало наизнанку от острой, спазматической рвоты. Плюясь желчью, я понимала, что мне отсюда на ногах не выйти. Разве что ползком. Но вот послышался женский смех, и две подружки не из наших вторглись в моё убежище. Я притихла, зажав рукой рот. Одна девушка зашла в соседнюю кабинку и включила электронный «журчатель», имитирующий сток воды и заглушающий физиологические звуки. Вторая, видимо, подкрашивалась у зеркала, жалуясь на слишком тёмный цвет тонального крема. Я тоже нажала на кнопку «журчателя», чтобы мои рвотные позывы не потревожили хмельного оптимизма подружек.

Девушки, по всей видимости, уходить не собирались, поскольку достали косметички и обсуждали каждый предмет. Рентабельность… эффективность… цена… Ну да, цена… Мне любой ценой надо было оторваться от унитаза, и, как гомо сапиенсу, встать на задние конечности. А дальше применить один из приёмов актёрской техники, чтобы с достоинством английской леди выбраться из туалета.

Запах рвоты, как жевательная резинка, прилип к волосам и одежде, сопровождая меня на пути к умывальнику, а также в марш-бросках от стены к стене коридора, ведущего к коллегам. Этот запах вероломно нарушал строгие правила этикета в Букингемском дворце. Презренный душок плоти оскорблял тлеющие во мне чаяния актёрской глории, втаптывал в грязь неутолённую жажду блистать, покорять, нравиться, властвовать над сердцами. Телесный недуг убивал желание попасть в телешоу к Такеши Китано и, точно Терминатор, ликвидировал любые амбиции.

Когда жизнь бьёт увесистым ключом, то простой мятный леденец желанней для артистки, чем глория. И я засунула леденец в рот, хоть и с отвращением, хоть и с вновь подступающей от одного только его вида рвотой. Лишь бы перебить не благовонный аромат…

До стола с деятелями театра и кино я шла, как по канату, держа экилибр и бодро улыбаясь. На моём стуле устроилась Кумико-сан, подбивающая клинья к Аракаве. Никто, кроме него, не обратил внимания на моё победное возвращение с леденцом во рту. Вот и чудненько… Шепнув Миве о том, что неважно себя чувствую и поеду домой, я полезла за кошельком. Она замахала руками: «Не надо! Я оплачу твою часть!»

Мива – ты настоящий друг!

– Верну деньги завтра утром, – наклонилась я к уху Мивы, враждебно глядя на алкогольные напитки и на все без исключения блюда, стоящие на столе прямо у меня под носом.

В такси меня мучил вопрос: запаслась ли я градусником? А «дома», упав на кровать и, даже не катаясь по ней, моментально отключилась.

Глава 6

Не услышав будильник, я опаздывала. Градусник искать было некогда, поскольку к мытью волос добавилось принятие ванной и снятие вчерашней косметики. Плюс непрекращающийся озноб, головокружение и расстройство желудка.

Совсем упав духом из-за резкого ухудшения здоровья, я тяжело поднималась по лестнице к выходу из метро. На последней ступеньке увидела шагах в пяти от себя господина Нагао в кепке, надвинутой на глаза и в молодёжной джинсовой куртке. Его телохранитель Кейширо-сан шагал чуть сзади. Срочно требовалось инсценировать восторг от встречи. Дружески махнув кумиру рукой, я зажигательно закричала:

– О-о, Нагао-сан! Доброе утро!

– Чего расшумелась?! Не привлекай внимания! – это Кейширо-сан припугнул меня, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Нет… Никто из прохожих не бросился к нам, на бегу копаясь в портфелях и вытаскивая блокноты для автографов.

Янтарные глаза очень заинтересовались боковыми разрезами на моей юбке, оголявшими мне бёдра от разбаловавшегося ветерка.

– Как самочувствие, господин Нагао? – в беспечном мажоре заговорила я, раскачивая, подобно музыкальному маятнику, целлофановый пакет с лежащими внутри накладным хвостом и Думкой.

– Да как у сардины! – с лёгким сарказмом отозвался бархатный баритон.

Что-что? Или я ослышалась? Или перепутала певца с рыболовом? Сомнение вызывала кепка… Слегка забежав вперёд, я уставилась на попутчика. Да нет же! Это он – хозяин! Собственной персоной! Неужели кто-то докладывает ему о наших разговорах с Кунинава-сан? Похоже, что да… Я как-то заметила крутящееся около нас с «земляком» крохотное существо в бедняцком кимоно, которое на примерке костюмов восхищалось моим золотистым платьем и сбило меня с толку, поскольку я была уверена, что платье – чёрное.

– А почему из метро вышла? Гостиница, что ли, далеко? – продолжал общение кумир.

– У меня не гостиница, а небольшая квартирка… одна остановка отсюда… А вы пешком ходите?

– Угу. Отель рядом…

Тут мы завернули за угол, на улочку, ведущую к служебному входу в театр и… я остолбенела! Толпа фоторепортёров, держащих на плечах телекамеры, снимала идола миллионов поклонников и поклонниц, идущего рядом с иностранной блондинкой… Да ещё ранним утром… да ещё, как пить дать, из одного номера отеля… В момент съёмок налетел шалун-ветер и распахнул разрезы на юбке, демонстрируя в объективы мои оголённые «до трусиков» ноги. Защёлкали также фотоаппараты. Папарацци! Кейширо-сан по-армейски отдал мне приказ: «Смирно! Не дёргаться!» И сразу стало ясно, что он из бывших военных…

Я не хотела попадать в скандальную жёлтую прессу и светскую хронику в амплуа подруги знаменитости! Что скажут мои коллеги и студенты? А Огава-сенсей уж точно пожалеет, что прислал мне букет цветов стоимостью в двести долларов! За две секунды всё это прокрутилось у меня в голове. Мельком глянула на Нагао-сан – ни капли смятения. И на третьей секунде забила гол! То есть разыграла кинозвезду Деми Мур, шествующую с бойфрендом по красной ковровой дорожке на фестивале в Каннах.

Ещё двадцать метров пришлось пробиваться сквозь толпу к служебному входу. Народ протягивал программки для автографов. Не мне… Одному Нагао-сан… Правда, какая-та добрая женщина сунула программку и мне, а объектив чьей-то телекамеры снимал меня крупным планом, пока я рисовала сердечко и расписывалась: «With love»^[69]. Дёрнула дверь служебного входа. Забежав в театр, прислонилась к стене, чтобы отдышаться. Завтра в жёлтой прессе появится моя фотография с голыми ногами, бок о бок с суперзвездой господином Нагао… И придёт долгожданная слава – не талантом, так сплетнями… Негативный пиар тоже пиар. В американском и европейском шоу-бизнесе он вызывает даже больше интереса, чем позитивный. Наверное, и здесь так? «По стеночке» подошла к обувным шкафам. Сняла сапоги. Но никак не могла справиться со шнуровкой на теннисках, так как надо было нагибаться, а головокружение било меня о шкаф и валило наземь.

В сильной спешке заскочил маэстро, но увидев меня, успокоился. Я была ещё тут. Краем глаза я отметила, что он мгновенно переобулся и заторопился попасть в лифт со мной. Кейширо-сан не отставал. Так что поднимались на этажи мы опять втроём.

– Ну как самочувствие? – задиристо допрашивал меня бархатный баритон.

– Да так себе… Голова сильно кружится… – доверилась я ему, поскольку после фотосессии с папарацци, по европейской логике, мы оба станем мучениками.

– Ешь побольше чеснока! И голова перестанет кружиться, – серьёзно посоветовал кумир.

Хороший совет…

– Чеснок? – не блефуя, простодушно удивилась я. – Чеснок я не ем!

– А что так?

А вот так… Сейчас яположу конец чесночной тематике!

– Да потому что запах чеснока целоваться мешает, хозяин!

У хозяина заблестели глаза. Уж не принял ли он этот фарс за намёк? Кумир вкрадчиво ответил:

– Можно обойтись и без поцелуев…

* * *

Из гримёрной слышался шум пылесоса. Мне не хотелось туда входить, поскольку мой разум панически анализировал ситуацию с фоторепортёрами и жёлтой прессой. Чтобы дать мозгу время, я машинально дотрагивалась до лилий, пачкая руки в пыльце. Завтра погуглю в интернете – новости шоу-бизнеса появляются с утра. Увидев свои пожелтевшие пальцы, я прошла в туалет вымыть руки.

В гримёрной Аска пылесосила циновки. От Татьяны опять несло ацетоном. Мива, перекрикивая шум пылесоса, сделала Тане замечание:

– От ацетона болит голова. Ты не могла бы заниматься маникюром в отеле?

Татьяна бросила на Миву недобрый взгляд.

– А ты как себя чувствуешь? – повернулась ко мне Мива.

– Слабость, головокружение и озноб, – будто терапевту доложила я ей, вытаскивая из кошелька деньги и возвращая свою часть (и не малую) за вчерашний праздник – за два бокала вина и полчаса, проведённых в обнимку с унитазом.

– А температуру измерила? – невозмутимо расспрашивала меня Мива, слегка отодвинувшись.

– У меня нет термометра.

Аска уже подъезжала с пылесосом к нам. Я передвинула подушки, пока она убирала мою территорию. Мне было неловко перед ней.

– Делать уборку будем каждый день? – спросила я.

– Да хотя бы через день… пыли набралось ужас!

– Ну тогда завтра – моя очередь, – пообещала я.

Аска была в отличном настроении. Раздался стук в дверь и голос Кейширо-сан:

– Девушки-и-и… Доброе утро! Посылка от господина Нагао!

Что, с утра уже сбегал в магазин? До начала спектакля?

Кейширо-сан почтительно возложил нам свёрток, похожий на те, в которых доставляют пончики. Татьяна и Агнесса обрадованно вскочили, бросаясь его открывать. В зеркале я видела их лица: радость моментально сменилась досадой.

– Клубника… – обнародовала Агнесса.

Татьяна раздражённо переложила из сумки на стол мобильный. Два пластиковых лотка крупной, с лаковыми бочками, клубники были переставлены Реной к кабинке для переодевания. Аска, как заклинательница змей, нажала на рукоятку пылесоса, и шнур, шурша, заполз внутрь.

Я накладывала грим и мои щёки клубничного цвета были своевременно замурованы в его густой слой. Да мои соседки уже и не наблюдали друг за другом… Они смирились с окутанными тайной килограммами фруктов. Одно лишь беспокоило: все напряжённо молчали.

Аска, забросив на плечо полотенце и шаркая тапочками, ушла мыть руки. Каори вяло спросила:

– Клубнику есть будем?

– Я не хочу… скоро выход… – с наигранным безразличием отозвалась Татьяна.

И мы все замотали головами «нет», а потом опешили… Разъярённая Аска ворвалась в комнату с криками:

– Кто был последним в туалете?! Бутыль с жидким мылом у умывальника в каких-то отвратительных жёлтых пятнах!

Все, кроме меня, отрапортовали:

– Ещё в туалет не заходили…

– Это, наверное, цветочная пыльца… от лилий, – оправдывалась я.

– Мыло вообще-то моё! Но ты, как и все, можешь пользоваться им… только будь чистоплотной! – бушевала Аска.

Из-за цветочной пыльцы она обвиняла меня в нечистоплотности. Рена, испуганно махнув мне рукой «Идём!», побежала к выходу:

– Сейчас всё вычистим. Не беспокойтесь, Аска-сан!

Жёлтая пыльца здорово въелась в белую пластмассу бутылки с мылом. Мы с Реной долго оттирали пятна. Сейчас бы наждачной шкурки! Да и по самой госпоже Аске надо бы проехаться наждачкой, чтобы встала на место. Психоанализ прост: психует Аска не из-за одного мыла… Возможно, она срывает на мне злость из-за цветов стоимостью в двести долларов. Ей-то никто не прислал… А также из-за фруктов, потому что догадывается, что они адресованы не ей. Злые глаза рыси вычислили ориентировку ласковых, янтарных…

– Слушай, Рена, а почему Аска ведёт себя, как лидер?

– Аска-сан из агентства «Sunrise»… Слышала о таком? Одно из самых крупных… А мы все из мелких…

Уф, наконец-то! Вот она – разгадка и высокомерной манеры держаться, и развязанного смеха на репетициях, и начальственного тона в театре. Тирания иерархии, насаждающая рабство в гримёрной. Значит, без борьбы за демократию не обойтись.

* * *

На этот раз зрительный зал шумел, как морской прибой. Возле лифта, у зеркала, Татьяна украшала шею бутафорской лисицей, а я натягивала шляпу-колокол.

– Дай-ка примерить шляпку, – попросила Таня. – Ох! Мне такое не подходит… Один нос торчит, как из скворечника! Примерь мою красавицу!

Она сняла лисий воротник.

– Тебе в ней не жарко? – спросила я.

– Не то что жарко! Она меня душит каждое утро в своих меховых объятиях!

Нагао-сан в этот момент выходил из лифта, с любопытством разглядывая мой реквизит на голове у Татьяны, и её лису, обнимающую меня за шею. Кейширо-сан, неотступно следующий за хозяином, прокомментировал:

– Ну что, подружки, ролями меняетесь? Махнём лису на шляпу?

Нагао-сан рассмеялся и припал глазом к отверстию в маскировочном занавесе.

– Позвольте искренне поблагодарить вас, господин Нагао, за любезно присланную нам всем великолепную клубнику! – официальным тоном, со всеми почестями, из-за присутствия Татьяны, заговорила я в спину хозяину. Нагао-сан так же церемонно произнёс:

– Не стоит благодарностей. Кушайте на здоровье.

А в это время Татьяна, оставив меня одну у зеркала, медленно прошла на свой пост, в полумрак второй кулисы. Там, как и вчера, встала в стойку, изогнув спину и перегородив господину Нагао путь к сцене своей призывно выпяченной «кормой».

Зазвучала вступительная мелодия. Через три минуты наш выход. Нагао-сан опять обошёл Татьяну, остановившись на миг сзади неё. Оглянулся на меня, окаменевшую от того, насколько откровенно подруга расставляет силки на кумира. Стреляный воробей господин Нагао понял, почему я встала как соляной столп, да и в силки обожательниц наверняка научился не попадать за всю свою летучую жизнь звезды.

* * *

В первый антракт Мива, с марлевой маской на лице, протянула мне градусник:

– На! Измерь температуру моим… А вообще приобрети в аптеке свой собственный. Прививку от гриппа делала?

– Да, конечно, – успокоила я её, засовывая подмышку электронный термометр, который запищал через несколько секунд.

– Тридцать семь и восемь, – отчиталась я, как терапевту, зубному врачу.

– Повышенная… Но не фебрильная. Не кашляешь… насморка нет… Наверное, лёгкая простуда, – сделала диагноз Мива, усердно протирая градусник антисептиком.

Я раскрыла было рот, чтобы пожаловаться на боли в желудке и расстройство пищеварительного тракта, но тут же прикусила язык. И без того расход противовирусного геля у Мивы стремительно возрос.

* * *

Стук в дверь заставил всех тревожно замереть. Опять Кейширо-сан? Кумир впадает в крайности! И близок тот час, когда меня начнут шлифовать… Нет, это был Аракава:

– После обеда, кто желает, прошу на занятие танго.

Уф-ф-ф! У меня отлегло от сердца. И девушки повеселели, тревога отхлынула. Рена побежала мыть клубнику.

Подготовившись ко второму выходу на сцену, я зашла в танцевальную студию позаниматься «вокалом». Аракава опять сидел у монитора. Это уже становилось подозрительным… Я стояла у зеркальной стены и Аракава боковым зрением наблюдал за мной. Ну что мне с ним делать? Сидит у монитора в один и тот же час и красноречиво молчит… Это напоминает манеру японских парней «бегать за девушкой»…

Посасывая лечебный леденец, я ждала пока танцор уйдёт. Он обернулся, меланхолично спросив:

– Ну как ты?

– У меня нет головного микрофона, а горло побаливает, – схитрила я.

Аракава встал и ушёл.

* * *

Перед сценой бала, как и повелось, Агнесса не поехала с нами на лифте, направляясь к лестнице. Татьяна задержалась в гримёрной. Внизу Аска подобострастно беседовала с госпожой Оцука и её свитой. Воспользовавшись моментом, я заглянула на лестничную клетку, к Нагао-сан, сидящему в позе «Мыслителя» Родена.

– Хозяин, мы попробовали клубнику!

Хозяин сменил позу Мыслителя на осанку Цезаря.

– Ну и как?

– Душистая, спелая… А ведь сейчас поздняя осень…

Он пристально смотрел на меня, ища, судя по всему, какой-то скрытый смысл в моих словах.

– Любишь клубнику?

– Угу, люблю. Дорогая, наверное?

– Да брось ты! Без проблем! – янтарные глаза полезли мне в горловину платья. – Что у тебя там за кружево торчит?

Я заглянула себе в декольте:

– А-а… Это носовой платочек… Ма… ма… связала крючком…

Нагао-сан приуныл, опустив голову. Или ему кружево мешало обозревать глубины декольте, или он всё знал о моей маме.

– Зачем тебе носовой платок на сцену?

– А чтоб сморкаться, – устав от актёрства и дежурных фраз я шла ва-банк.

– Что? Болеешь?

– Ага, температура.

– А мама здесь, в Осаке? В крошечной квартирке?

Я сглотнула слюну. В горле нарастал ком. И английская леди вместо меня бодро произнесла:

– О-о, нет конечно! Мама в Европе…

Пора было ретироваться. Ещё чуть-чуть, и я бы призналась ему в постигшем меня горе…

По лестнице кто-то спускался. Нагао-сан изменился в лице, а я сделала шаг назад, к кулисам. Сахарным тоном Агнесса начала было приветствовать кумира. Но нервный возглас хозяина тут же оборвал её:

– И что ты всё мотаешься по лестницам?! Тут кругом лифты!

Взбешённый Нагао-сан промчался вихрем мимо нас к выходу на сцену, охраняемому сценариусом. Ангел чистоты помог ему нынче запросто войти в роль самодура Мураниши…

* * *

На этот раз госпожа Соноэ была милостива. Наш оживлённый диалог по-французски зрители оценили, вяло зааплодировав. А я на радостях, несмотря на запрет режиссёра, подозвала к рампе Марка и он, обняв меня за плечи, тоже блеснул французским. Сидящие в первом ряду дамы с умилением разглядывали изображаемую нами парочку лондонских голубков.

* * *

Едва я переоделась, как в гримёрку вошла Татьяна, без парика, с капроновой сеткой на голове, в подавленном состоянии. Она даже не устало, а как-то обречённо вздохнула, хмуро глянув на меня. За щекой у меня был лечебный леденец.

– Что, Тань, сильно измотана? – посочувствовала я подруге.

– Ага… Слушай, ты так противно клацаешь леденцом о зубы! – заткнула мне рот подруга.

Я растерялась. Что ответить на такой поворот сценария? За что это она взбеленилась? Интуиция… ну или анализ подсказывали: так срывает зло соперница в борьбе за мужчину… Если б было что-то другое, не касающееся соперничества, то она просто пожаловалась или ответила: «Да так, ничего…» Неужели Нагао-сан показал ей затылок, пока она протягивала ему свой эротический маникюр? Мою-то руку он задержал в своей, ища что-то в глубине моих глаз…

– Зачем ты так говоришь? И тональность бы надо сменить… – старалась образумить её я.

– Я не терплю чавканья во время еды! – образумилась и сменила тональность Татьяна.

– По какому праву такая грубость? – слегка вышла из себя я.

– Да потому что не надо делать из себя хавронью! – поставила особое ударение на последнем слове подруга.

– Хавронью, говоришь? Впервые об этом слышу… – всё ещё сдерживалась я.

– Ты же взрослая женщина! – никак не могла угомониться Татьяна Рохлецова.

В кулуаре послышалось сюсюканье Аски и Агнессы с Кейширо-сан и ровный голос Мивы, благодарящей его за что-то. Агнесса внесла угощение от Нагао-сан: отборные яблоки Голден Делишес. Татьяна в сердцах отвернулась. А у меня от нервного перенапряжения случился спазм века и сильно задёргался глаз. В одной комнате с только что расправившейся со мной подругой находиться было невозможно. Не Аска, а Татьяна Рохлецова применила абразивную дрель с твёрдосплавной фрезой…

Взяв из сумки мобильный, я кинулась, как в бомбоубежище, в танцевальную студию. Но глаз дёргался так, что пришлось сбегать в туалет и, смочив холодной водой мамин кружевной платочек, приложить его к веку. А ещё мне срочно требовался Думка. Но зайти в гримёрную, мама, в данном случае было выше моих актёрских сил.

До начала вечернего спектакля оставалось чуть больше четырёх часов. Убежать домой? Я хотела обо всём написать сестре. В театре не было доступа к интернету из-за отсутствия в гримёрных вай-фая. Единственная возможность – пройти в административный офис. Может, дадут компьютер.

На моём пути возник молчун Аракава. Помялся, понимая, что надо же что-то сказать, столкнувшись со мной нос к носу. И сказал:

– Ого! Глаз весь краснющий! Всё в порядке?

– Ага, всё в порядке! Чихнула… И тушь потекла…

– А-а… Ну, приходи через час в студию на танго.

В лифт я не зашла – не дай бог встречу ещё кого из заботливых радетелей. Бесшумно ступая, стала красться по лестнице вниз, к консьержу, чтобы спросить, где у них офис. Но инкогнито не получилось. С этажа главных на лестничную клетку вышел хозяин.

Повелитель и сердцеед, как безусый парнишка, смутился от нашего тет-а-тет. Кажется, на ходу перевоплотился в одного из сыгранных в юности персонажей…

– Спасибо за яблоки, месье! Мерси! – раскланялась я с ним.

– Madame? Mademoiselle?^[70] – по-французски спросил хозяин.

– Мадмуазель конечно!

– А что глаз красный? Обидел, что ли, кто-то?

– Растёрла… Мушка попала…

– Яблочная? Мушка-то? – пошутил певец.

– Ага… Та, что обитает в гримёрных…

– Так убей её!

– Я не умею убивать. А вы что на лестнице? Тут кругом лифты! – кольнула его же словами.

И через две ступеньки, как бы в добром здравии, поскакала к консьержу.

* * *

Административный офис, оказывается, находился на нашем этаже, в самом конце кулуара. Войдя внутрь, я сразу же увидела господина Накамура. Он сострадательно посмотрел на мой всё ещё дёргающийся красный глаз, но не задал лишних вопросов и с готовностью разрешил воспользоваться одним из компьютеров.

Я проверила электронный ящик. Пришли сообщения от брата, сестры и Вероники – подруги, проживающей в Америке. Все трое писали душевные письма, стараясь изо всех сил оказать мне помощь и поддержку. Из-за отзывчивости и сострадания родных слёзы моментально затопили глаза. Поэтому я быстренько навела курсор на выход из электронного ящика и удалила историю посещения сайтов. Затем принесла извинения администрации за причинённые неудобства, решив, что больше сюда не вернусь. Пулей добежала до душевой и там уже дала волю чувствам. Мама! У меня больше нет мужества бороться! Твоя кончина лишила меня цели! И я выбрасываю белый флаг! Я побеждена. И смиряюсь с поражением! К чёрту признание и популярность! Мне нужно просто выжить…

* * *

Прошло больше часа. Занятие танго закончилось. Разгорячённые Рена и Каори выходили из студии.

– Где ты была? Аракава-сенсей спрашивал о тебе! У нас ничего не получалось без тебя!

– Извините, мне надо было срочно связаться по электронке с университетом. В следующий раз непременно буду в студии.

– Лариса, там от госпожи Фуджи вкусные ланч-боксы. Покушай! Перед вечерним спектаклем ещё час…

* * *

Татьяна припудривала только что наложенный небывало броский грим – ни дать ни взять боевую раскраску индейцев. Её отражение в зеркале без слов уведомило меня в её крайней неприязни, граничащей с ненавистью. Я взяла палочки для еды, но от Татьяны исходило столько вредоносной энергии, что рис валился у меня обратно в бокс, а также в горловину тенниски. Взгляд подруги восторжествовал при виде моей измазанной одежды – нет, не зря она обвиняла эту липовую «француженку» в свинстве!

Перед началом вечернего спектакля раскрашенная для штурма Татьяна вновь встала в выжидательную стойку на пути у Нагао-сан. Охота на него пошла нешуточная! Более тактичная Агнесса пыталась заарканить кумира ангельской непорочностью, а Татьяна Рохлецова обкладывала его флажками, загоняя в ловушку как тупоголового примата.

Зрелый японский мужчина, воспитанный на древних традициях самураев и культивирующий устои альфа-самца доминанта, не позволит женщине устроить дикую охоту на него, а от сексапильного захвата бросается наутёк. Видимо, госпожа Рохлецова была в полном неведении от неписаных законов сильного пола этой страны и старалась взять Восток нахрапом, по-западному.

Хитроумный кумир, с въевшимся в него до мозга костей самурайским духом прежних ролей, конечно же, не накричал на неё так, как рявкнул на Агнессу, дабы не уронить перед чужестранкой достоинства. Проходя мимо Татьяны, он что-то обдумывал. А мне невыносимо было наблюдать за масштабной операцией военачальницы с лисьим воротником и я спряталась за лифтом, в узком кулуаре с подсобками. Заодно и обнаружила тайник: замшевый табурет с прилагающимся к нему Кейширо-сан. Тот не церемонясь, по-армейски «в лоб» спросил:

– Что? Прячешься?

– Ну что вы, господин Кейширо! Забрела сюда случайно… Чулок подтянуть…

– Носи колготки!

Слушаюсь, господин главнокомандующий!

Вернувшись в гримёрную, я сидела там до тех пор, пока не зашла хохочущая Агнесса, а за ней и Татьяна, со словами: «Сиськопляска». Я сразу же ушла в студию. Грядущие долгие недели до окончания театрального сезона оборачивались очередной пыткой.

* * *

Перед сценой бала Агнесса спустилась вместе с нами в лифте. Но не выдержала и присоединилась у двери на лестницу к Аске, караулящей Нагао-сан. Кумир появился из укрытия чуть раньше своего выхода и сразу же оказался в нежном окружении прижавшей кулачки к сердцу Агнессы и распахнувшей двойной ряд накладных ресниц Аска. В охоте на идола – пополнение! Тактика у Аски была иная. Ненавязчиво, по праву членства в агентстве «Sunrise» преподносить себя кумиру, как героиню японских аниме. Принцессу Мононоке^[71], например, – женщину с дикой красотой, вскормленную волчицей, презирающую, за исключением кумира, всех людей и, кстати, с удовольствием показывающую свои трусики.

Марк, перед выходом на сцену, опять гладил мою руку, что вызывало неудовольствие выслеживающего нас господина Кейширо. Я не знала ещё, до какой степени может довести Татьяну соперничество, и побаивалась, что за неимением алого шёлкового отреза Кровавой Мэри, она «случайно» наступит на длинный шлейф моего платья. И я упаду на сцене.

Хозяин Мураниши долгим томным взглядом, ни дать, ни взять влюблённым, созерцал английскую леди. Зрителю, конечно, было невдомёк. Зато Фуджи-сан усекла. И Татьяна, рукоплескавшая сладкой парочке под возгласы «Congratulations!» впилась в ласковые янтарные глаза. Хозяин прекрасно знал, что за ним наблюдают, но со странным попустительством не придавал этому значения. Правда, в декольте к леди всё-таки не полез.

Приближалась фурия Мичико. Я побежала к ней, чувствуя, что шлейф свободно скользит за мной. На него не наступили… Наверное, госпожа Рохлецова не успела ещё разработать план мести.

Оцука-сан элегантно отвернулась от меня на первом же слове. Снова я была один на один со зрителем… Разыгрывать ностальгию не стала. Сыграла ехидную светскую львицу, без зазрения совести льстящую госпоже Мичико.

– О небеса! Какая досадная ошибка! (Пауза. Растираю себе виски.) Как можно прислугу… чумазую крестьянку… принять за знатную леди! (Пауза. Протягиваю руки к зрителям.) Не правда ли, госпожа Мичико, она – само совершенство? (Пауза. Обвожу зал рукой.) В Нагасаки столько очаровательных леди! О, шарман, шарман! Но леди Мичико – самая прекрасная из всех! (Оборачиваюсь к Марку.) Ты согласен, любимый?

Из середины партера, поняв мою неприкрытую французскую лесть, мужской голос засмеялся с сарказмом. Всякий раз из зала кто-то, да реагирует! Полегче, мэм, полегче со своим французским…

* * *

Был восьмой час вечера. Я схватила пальто и в гриме убежала из театра. Вечер выдался безветренным и очень тёплым, но меня знобило так, что зуб на зуб не попадал. Обычно меня знобило таким образом при температуре выше тридцати восьми. Всё тело ломило. Нужно поискать ртутный градусник, мамин, она доверяла только ртутным. Должно быть, он засунут вместе с таблетками от кашля и высокой температуры.

Дома первым делом отмылась от макияжа и проверила электронную почту. Сестра Юлия уже разработала для меня концепцию мирного сосуществования в гримёрной: 1) не прячься по углам от «шлифовщиц»; 2) уходи от конфликтов путём затыкания ушей наушниками-вкладышами – слушай музыку или просто притворяйся, что слушаешь; 3) даже если притворяешься, кабель от наушников должен хорошо просматриваться и обязательно втыкай его в сиди-плеер – тогда никто не посмеет к тебе обратиться; 4) если к тебе обращаются Аска или Рохлецова, покажи им жестом, что ничего не слышишь – сразу отстанут; 5) во избежание стресса от подвохов и милых каверз никому не доверяй, они там у вас, смотрю, все – господа без башни!

Моя умница! Уши, заткнутые «вкладышами» действительно эффективный метод уединения в набитом шлифовщицами цеху, а также спасение от осточертевшего сюсюканья мальвин и дюймовочек… И сиди-плеер у меня был, и куча любимых компакт-дисков, но… было одно «но»… Вот уже почти месяц как я не выносила музыки. Тем более что все имеющиеся у меня компакт-диски были любимыми и мной, и мамой – мы их слушали и любили вместе. И чуть только где-то звучали наши песни, у меня мутнел рассудок, дрожали ноги и руки, гудело в ушах от пульсирующей крови, учащалось дыхание, и слёзы душили, как шнур от наушников.

Сидя в ванной, я проанализировала CD-отдушину: слушать я могла только три песни. «Город золотой» Гребенщикова, «L’Aveu»^[72] франко-канадского певца Гару, и ещё песню Брайана Адамса «Please, forgive me». Негусто для многочасового нахождения в театре. Но концепция Юлии гениальна.

Отыскала всё-таки градусник. Тридцать девять и девять. Позвонила Огава-сенсею.

– Срочно вызывай «скорую»! – жёстким тоном хирурга велел мне он.

– Да не тревожьтесь так! Сейчас вызову!

* * *

«Скорую» я не вызвала. При такой температуре, как у меня, да ещё и кишечном вирусе, сразу ведь госпитализируют! А мне дана установка: никаких личных обстоятельств. Пусть лучше сгорю в жару! За что мне цепляться в жизни? Если не проснусь утром, то и личные обстоятельства к чёрту сгорят!

Потом долго смотрела на фотографию родителей, отключила мобильный, обняла Думку и провалилась в ночные кошмары.

Глава 7

Мамин градусник показывал тридцать девять. У меня подгибались ноги от слабости. Но пора было к судну «Faith». Погуглила на странице «yahoo.jp»^[73] в рубрике «светская хроника». В жёлтой прессе не было ни моего имени, ни снимков с Нагао-сан. И сплетен никаких. По-спартански презрев личные обстоятельства, проехала в метро одну остановку и прямо у турникетов снова «случайно» столкнулась с Нагао-сан и его телохранителем. Нынче они шли не по верху, а по подземной торговой галерее метро. Кейширо-сан неловко прятал за спину глянцевый пакет, но всё равно я заметила в нём лотки с клубникой.

– Надеюсь, сегодня не будет фоторепортёров, хозяин? – бойко и жизнерадостно протараторила я.

– А что они тебе? У каждого своя профессия… Как самочувствие-то?

– Температура тридцать девять и куча всяких симптомов. Но не бойтесь, это не грипп! У меня от него прививка!

– И я себе сделал. Значит, и у меня не грипп, не бойся!

– Что, и у вас температура?

– Угу… Под капельницу ещё не положили? – участливо поинтересовался сёгун японской эстрады.

– А что, под капельницу кладут? Прямо в театре?! – вскричала я.

– Ну зашумела! – упрекнул меня Кейширо-сан.

Поклонницы протягивали своему идолу программки для автографов. Фоторепортёров и папарацци не было. Не по-западному работают ребята! Второй ведь раз звезда шоу-бизнеса ранним утром подходит к театру с той же блондинкой. Пора бы и слежку устроить. Звёздные шуры-муры – дело прибыльное…

За дверью служебного входа, возле вахтерной, сам Накамура-сан встречал актёрский состав. И бровью не поведя, но зато довольно пытливо, он глянул на меня, на Нагао-сан, и опять на меня.

– Госпожа Аш, доброе утро! Как самочувствие? Сегодня у нас особый день! На утреннем спектакле в зале будет съёмочная группа. Наша корпорация готовит DVD «Камелии на снегу»!

– Благодарю, буду стараться, господин Накамура!

Я нарочито медленно меняла обувь, чтобы попасть в лифт с хозяином. Клубника в глянцевом пакете, трогательно заготовленная им для меня, задела, честно говоря, за живое – то малое, еле дышащее, которое ещё оставалось в душе. Из развороченных глубин рассудка просочился живой родник, подобие эйфории, как мимолётный праздник при виде цветов от Огава-сенсея. Не килограммы фруктов, присланные то ли от чистого сердца, то ли от самовлюблённого дурачества, а вот эта сладкая ягода, осмысленная хозяином перед сном или выношенная после нескольких пустых слов в кулуаре, заставляла поверить в честность янтарных глаз. Я не на шутку размякла.

Пульсирующий душевный канал господина Нагао, как антенна, мгновенно уловил перемену. У лифта, отбросив фарс, он пытал мои глаза: ну сдавайся же! И не мозг пропитанной фальшью английской леди, а тот, от рождения мой, посылал ультразвуковые импульсы: сдаюсь!

– У вас и вправду жар, Нагао-сан?

– И вправду…

Я уже не противилась гипнотическому зову янтарных глаз. Моя ладонь инстинктивно тянулась к плечу маэстро, игнорируя недосягаемость шоу-звёзд. Кейширо-сан, не зная, чего ожидать от распустившей руки поклонницы, машинально дёрнулся на защиту хозяина. Но тот показал жестом «Не лезь!». Губы мои неосознанно произнесли: «Бедняжка!», а ладонь, утешая, гладила кесаря, как равного. Нагао-сан сделал то же самое: погладил мою руку, от плеча к запястью и повторил: «Бедняжка…»

– Can I help you?^[74] – на английском нарушила я гармонию во вселенной и многовековую незыблемость греческого алфавита.

– Help me, please!^[75] – умолял альфа-предводитель немощную омегу.

* * *

Наверху, едва я поздоровалась с девушками, Аска спросила:

– Ты уже знаешь, что сегодня в зале будет съёмочная группа?

– Да, только что Накамура-сан сообщил.

– И вся верхушка театральной корпорации придёт на утренний! – горделиво добавила Каори.

По такому случаю девушки упоённо наводили красоту, и отражение их лиц в зеркалах говорило о том, что они себе очень нравятся. Мива сидела впритык к Каори, подальше от меня, и рисовала себе на щеке такую же мушку, как и у меня.

– Температуру измеряла? – закончив операцию, начала экзекуцию она.

– С утра было тридцать девять.

– Измерь, пожалуйста, ещё раз! Градусник приобрела?

– Нашла в чемодане.

Соблюдая концепцию мирного сосуществования, пришлось не перечить и засовывать градусник подмышку. Через несколько минут он показывал тридцать девять и пять. Мива занервничала:

– Неужели нет никаких других симптомов?

Головная боль от допросов Мивы усиливалась, и в виске стреляло! Не буду-ка я заглядывать в зубы дантисту и раскрою правду:

– Си-и-ильное кишечное расстройство! Наверное, это последствия стресса.

Рена тут же отозвалась, сделав большие глаза:

– Какого стресса?

– Через две недели после начала репетиций у меня скончалась мама, – я судорожно сглотнула.

Наступила гробовая тишина. Ни слов соболезнования, ни сочувственных взглядов. Артисткам было всё равно… Рена и Каори, наверное, молчали из-за растерянности, а остальным было не до сочувствия. Сочувствие нерентабельно, оно – помеха в битве за место под софитами и размягчает агрессивный настрой перед штурмом шоу-бизнеса.

Мива куда-то вышла и я облегчённо вздохнула. Сегодня при такой небывалой слабости мне просто не дойти до сцены. А если и дойду, то упаду без сознания – спазмы сосудов при температуре под сорок не редкость. Подведу съёмочную группу, весь коллектив и господина Накамура. Но как бы там ни было, я оберегала от соседок по гримёрной тот животрепещущий родничок, что пробился утром сквозь моё окаменелое естество.

Агнесса захихикала:

– Ну что, Татьяна, сегодня опять устроишь сиськопляску?

– Непременно!

– Перед телевизионщиками?

– Тем более перед ними!

Я знала, что такое свистопляска. А вот расшифровка сиськопляски моему аналитическому мышлению не давалась.

Вернулась Мива и хладнокровно промолвила:

– Я только что была у господина Накамура. Попросила его изолировать тебя из гримёрной. Ты – заразная…

О боже! Уж и не знаешь, кто из них учтиво подложит свинью…

– А ты не боишься, что заражу тебя? – повернулась я к сидящей по левую руку Агнессе.

Та, уже испытавшая на себе эффект ябедничества, мягко ответила:

– Ты же не чихаешь… не кашляешь… Как ты можешь заразить?

Через мою голову Мива строго одёрнула Агнессу:

– У неё при высокой температуре ещё и кишечное расстройство! Неизвестно какой вирус!

Агнесса не реагировала.

– И что Накамура-сан? Выселит меня из гримёрной? – устало обратилась я к Миве.

– К сожалению нет.

– Сейчас приму жаропонижающее… вот оно… – копалась я в сумке. – И антибиотик… вот он… хорошо, что захватила с собой… не переживай!

Мива покрутила в руках марлевую маску, но загримированная, надевать её не стала. В репродуктор прозвучало моё имя и приглашение к господину Накамура, после первого выхода на сцену. Может, и меня, как Агнессу, заставят на коленях просить прощения?

Из гримёрной я вышла раньше других, чтобы девушки не видели меня ссутуленной. Оплошность! В лифте оказалась вместе с госпожой Фуджи и её фаворитками. Выпрямив спину, я расплылась в улыбке. Скоморошничанье продолжалось!

– О, госпожа Фуджи, какой прекрасный цветок камелии у вас в волосах!

– А вы почему держите шляпку в руках? Она вам так идёт! – в тоненьком голоске девушки с камелиями зазвучали горькие нотки. – Мне-то и не поносить таких элегантных нарядов! Всё кимоно да кимоно…

– Ну что вы! Кимоно вам к лицу! Ох, простите, госпожа Фуджи, что не поблагодарила за вчерашнее угощение! Крабы – это моя слабость, сплошное объеденье! А кусочки сырого тунца с соевым соусом – пальчики оближешь!

Уже выходя из лифта, удовлетворённая прима ласково пообещала:

– Значит, пришлю вам ещё и крабов, и сасими! Кушайте на здоровье!

Меня затошнило от обещанных крабов и сасими, а также от её приторной угодливости. И ещё больше затошнило внизу оттого, как выгибалась Татьяна во мраке второй кулисы, сервируя кумиру, будто деликатес, свой аппетитно выставленный зад.

В первый свой выход я не подвела коллектив, не упала на трапе судна «Faith» и съёмки не сорвала.

* * *

Господин Накамура ждал меня в служебном помещении возле вахтерной. Он был один.

– Вы не здоровы, госпожа Аш? – участливо спросил продюсер.

Я не стала долго говорить, зная, что он уже в курсе всех моих симптомов и личных обстоятельств.

– Пожалуйста, изолируйте меня от девушек! В другую гримёрную, в подсобку… куда угодно… Мне чрезвычайно неловко перед ними за мой недуг!

– Нет-нет! Не вините себя! Таковы обстоятельства!

Ох, достопочтенный Накамура-сан! Вы как всегда слишком добры! А я-то очень надеялась убежать от свирепых взглядов Татьяны, от хищницы – Аски и стукачки – Мивы.

– Вам не следует оставаться одной! – убеждал меня Накамура-сан. – А девушки окажут вам поддержку, поднимут дух… У нас в гримёрных – содействие и взаимовыручка!

Я еле удержалась от саркастической усмешки.

– У вас есть лекарства? – спросил мой покровитель.

– Да, и от жара, и антибиотики.

– Хорошо, если до завтра температура не снизится, я вызову доктора. Ни о чём не беспокойтесь! Я всё улажу. А к вечеру, если жар усилится, непременно звоните мне. Номер моего мобильного у вас есть. Держитесь!

* * *

В антракте Кейширо-сан доставил клубнику от господина Нагао. Аска была на взводе, придиралась ко всему и кофе уже не предлагала. Я отчиталась Миве о своей встрече с продюсером:

– Сколько я ни просила, Накамура-сан не пожелал поместить меня в изолятор. Уверял, что вы все готовы оказать мне поддержку и помощь, поскольку у нас здесь атмосфера содействия и взаимовыручки. Бесконечно сожалею!

– Странно… А мне он сказал, что нет ни одного свободного помещения…

– Кстати, вместо того, чтобы идти жаловаться, могла бы меня предупредить… Я сама обо всём сказала бы продюсеру и попросила поместить меня отдельно от вас, – сухо укорила я доносчицу.

– В твоих болезнях виновата ты сама. И любые претензии ко мне беспочвенны, – невозмутимо, как санитар-эпидемиолог, дала мне отпор Мива.

Оставался единственный вариант – самоизоляция в танцевальной студии. Но сначала захотелось клубники! Неся её в умывальник, чтобы помыть, я пересеклась с Татьяной. Проходя мимо меня, та цокнула языком и жёстко произнесла:

– Какой ужас! А ещё два месяца впереди!

– Ужас в том, Таня, что у тебя невоздержанный злой язык. И он приведёт тебя к женскому одиночеству.

– Кошмар! Это просто кошмар! – обнадёжила меня своим содействием и взаимовыручкой Татьяна Рохлецова.

* * *

В студии я легла на паркет и съела свою долю ягод, таких же сладких, как и мои думы о Нагао-сан. И о господине Накамура поразмышляла: с кем он фокусничал, со мной или с Мивой? Не захотел потакать её кляузам? Или сослужил службу мне, меряя моё благополучие своим аршином?

Перед сценой бала из-за сотрясавшего меня озноба я надела толстый вязаный кардиган прямо на голливудское дезабилье. Бриллиантовое колье цеплялось за нити, делая затяжки на шерстяном воротнике.

Нагао-сан в приподнятом настроении шутил с взявшими его в оцепление девушками. Татьяна была в свите. Я случайно перехватила её взгляд: она кадрила кумира долгим манящим взором роковой женщины.

Заметив мой толстый кардиган, Нагао-сан смеяться перестал. Как и следовало, со всеми почестями, я выразила ему глубокую признательность за клубнику. И тут опытный сердцеед, как неуклюжий старшеклассник, при всём девичнике огласил правду о фруктах:

– Это для тебя! Чтобы скорей выздоравливала!

Я превратилась в мишень для злобных девичьих глаз.

Ай-я-яй, сэр! Как вы могли, мне на беду, допустить такую оплошность? Ваша прямота сулит мне неминуемую, безотлагательную травлю!

Оставив за кулисой кардиган и стуча зубами, я сделала первый шаг на сцену под руку с Марком. И тут началась белая магия! Благотворный свет софитов вливал в меня какое-то неизвестное фармацевтам анестезирующее средство. Чудодейственный янтарный взгляд, лаская кожу и проникая в зрачки, восстанавливал функционирование мозга, повреждённого болевым шоком. Прикосновение исцеляющей руки хозяина вводило в кровь сверхмощную инъекцию, помогающую выработке аминокислот для возрождения «молекулы счастья», бесследно исчезнувшей после кончины мамы. Я больше не чувствовала ни спазмов в животе, ни жара, ни болезненного изнеможения. Я была здорова!

Оцука-сан, конечно же, не отвернулась от меня, задав шику знанием французского языка перед съёмочными камерами.

Апарте! Мой монолог со зрителем! Там, под луной с хрустальными подвесками, сидело множество важных лиц, продюсеров и воротил шоу-бизнеса… А мне уже всё было трын-трава – и их телешоу, их протекция, благосклонность… Я не желала ни блистать, ни покорять, ни нравиться, ни владеть сердцами и высокими гарантиями. Личные обстоятельства разбили в пух и прах звёздную болезнь, а пыль от неё въедалась в брендовые костюмы продюсеров. Теперь я хотела самую малость – просто сидеть в бочке, как Диоген Синопский^[76], и смотреть на солнце.

Правда, милый? Марк вальяжно подошёл к рампе, давая понять верхушке киноконцерна, что создан лишь для главных ролей, и замурлыкал: «Ви-ви, шери! Лямур… мур… мур».

Уф-ф! Съёмочная группа выпустит качественную продукцию! Весь актёрский состав, включая меня, сотворил в сцене бала незабываемую карнавальную ночь и заработал на ней восторг и признание зрителей.

Чудесное исцеление окрыляло меня ровно восемь минут: пять на сцене и три – пока добиралась до четвёртого этажа, бодро улыбаясь и расшаркиваясь со встречными. Однако, как только вошла в гримёрную, спазмы, жар и изнеможение одним махом повергли меня на циновки. До вечернего выхода в вертикальном положении мне не дотянуть. Пока не вернулись соседки, нужно устраиваться горизонтально… Может, в танцевальной студии? Нет, там холодно… А если отодвину вешалки от стены и лягу там, занавешенная верхней одеждой и гардеробом мальвин? Никто меня не увидит… Бросила вдоль стены подушки с кистями и улеглась не переодевшись, во всём «блеске карнавальной ночи», с Думкой вместо подушки. Кажется, шлейф платья выползал из моего бункера. А враг – совсем рядом… Жаль, одеял не выдали. Сдёрнула с плечиков своё пальто. Укрылась. Провал…

Очнулась из-за пшиканья антисептического геля. А-а, это Мива вернулась. Запахло кофе. Аска… Провал…

Смех Татьяны:

– Ну вот, засняли на DVD, как я трясу сиськами, бросаясь к Джонни!

Смех Агнессы:

– Класс придумала! Трясти сиськами, бегая по сцене… Офигенно! Возбудила не только простых мужиков, но и шишкарей! Теперь контракты посыплются!

А-а… Вот что такое сиськопляска… Провал…

Далёкий голос взревел:

– Платье! Сейчас же снимай! Оно – собственность театра, а ты обращаешься с ним как хавронья!

Я вздрогнула, выйдя из забытья. Голова госпожи Аска просунулась между вешалками:

– Реквизит, пожалуйста, побереги! Тебе ж его сдавать после гастролей.

Провал… Изуверский, до жути невыносимый гул… Кто-то бьёт по ногам… перебивает кости распятому… Где я? А-а… Аска пылесосила циновки у моих ног и наезжала на меня всасывающей турбощёткой. О господи! Она ведь не оставит меня в покое пока не переоденусь!

Вылезая из бункера со сползшим на плечо «ананасом», я моментально установила в комнате дисциплину – все замолчали. От жаропонижающего меня без конца бросало в пот, и я учуяла запашок в проймах голливудского дезабилье. Как правило, атласная ткань нуждается в частой стирке. Верней, в химчистке. Как же быть? Даже срочная химчистка займёт тридцать шесть часов. Не успеть… Завтра только утренний спектакль… А потом застираю хотя бы под мышками. До послезавтра высохнет…

Переодевшись, я опять залезла в бункер и мгновенно отключилась.

Голос Мивы:

– До выхода полчаса… Проснись…

Так скоро? Неужели я находилась в беспамятстве уже четыре часа?

Возле кабинки для переодевания стоял ящик с апельсинами от Нагао-сан. Ох, хорошо, что ананасы не присылает! Меня и так уже начали колошматить пылесосной турбощёткой!

* * *

На сцене звучала вступительная мелодия. Нагао-сан приложил глаз к дырочке в маскировочном занавесе. Татьяна встала в стойку у второй кулисы. А я надевала шляпу у зеркала. Кумир оглянулся на меня, показывая пальцами «ОК», и не спеша подошёл к Татьяне. Я обмерла… Их шёпота не было слышно из-за музыки. Но они о чём-то договаривались… Затем хозяин вошёл в роль свирепого самодура, а Татьяна, взволнованная, как будто хмельная, споткнулась от счастливого смятения на железных ступенях. Гото-сан поймал её на лету.

Я была повержена… Нагао-сан пырнул меня ножом для фруктов и затоптал лакированным ботинком тот живой родничок, что просочился в пустынном солончаке.

На трапе судна «Faith» я с утроенным рвением хохотала над неловкостью матроса Джуна, бурчавшего и роняющего мои картонки, в упоении обозревала японское небо и «экзотические красоты» тёмных рядов со зрителями. А в ушах стучала кровь – от понизившегося или повысившегося, чёрт его разберёт, давления, и сердце трепыхалось как рыбка – вуалехвост из разбитого аквариума. Хлебосольный хозяин был из того же теста: то лаской, то таской. Ещё и похохотала у лифта с рыболовом Кунинава-сан, показав руками своё самочувствие, размером с людоедку-акулу. Наверху выпила таблетку транквилизатора и измеряла температуру: без малого сорок.

Когда все уже были в сборе, сияющая Татьяна якобы по секрету, якобы приглушённо, но так, чтобы все, а, скорей всего, я, слышали, сообщила Агнессе:

– Представляешь! Нагао-сан пригласил меня в ресторан! Но вдвоём, с глазу на глаз, видно, пока не решается… запрещено… вот и сказал привести подругу… Пойдёшь?

Агнесса на удивление дружелюбно ответила свалившейся с неба сопернице:

– Ага, конечно! Слушай, давай-ка выйдем…

Аска, недовольная поворотом событий, всё равно победно поглядывала на меня, рисуя на щеке мушку.

Вернулись новоиспечённые подружки в лихорадочном возбуждении. Им понадобилась карта центра города. Каори одолжила свою.

– Вот тут, кажется… – ткнула ярко-красным ногтём Татьяна.

– А! Я знаю это место! – обрадовалась Агнесса. – Там полно подземных галерей… Ну блин, прямо лабиринт! И в каком из них?

– Не сказал! Придётся мозгами шевелить…

По всем признакам, хитроумный кумир, легко обводящий вокруг пальца поклонниц, головоломку задал и избраннице. Тёртый калач так просто не позволит собою полакомиться.

Не выдавая отчаяния, я выбрала из ящика самый крупный апельсин и отправилась в танцевальную студию. Аракава, ссутулив плечи, сидел на посту у монитора.

– На! – протянула я ему апельсин.

– Ешь сама. Там витамин С… укрепляющий…

Хоть я и сочувствовала простодушному ухажёру, но он мешал мне проанализировать сегодняшнюю санта-барбару. Пойду-ка в женскую душевую – туда ему доступа нет.

О нежном и ласковом звере Нагао-сан я и думать не хотела. Зоны турбулентности в его повадках, а также звёздные загибоны были недосягаемы европейскому осмыслению. Единственное, что вертелось в дедукции – это аксиома: у послевоенного поколения японских мужчин нормы поведения стандартные. Будь то своенравный корифей с громким именем или безвестный фермер, выращивающий рис, он не осмелится вот так запросто подрулить к нравящейся ему женщине. Тем более на рабочем месте, да при всей честной компании. Да ещё и без капли алкоголя в крови. Ну что ж… Теорема об имеющихся тут у нас в наличии звёздах складывалась следующая: кнут и пряник являются их обязательным реквизитом, регламентом закулисной жизни. Юлия верно сказала: господа без башни.

Дотянув до последнего, я спустилась вниз минуты за две до выхода на сцену, чтобы не встретить Нагао-сан. Марк, весь изнервничавшийся, обругал меня:

– Где ты ходишь, ёлки-палки? Чуть не опоздала!

За эту ругань я не взяла его под локоть. Поискала глазами место, где бы оставить свой кардиган. Кейширо-сан услужливо предложил повесить его ему на руку.

Сценическая площадка – это панацея. Как бы плохо ни было за кулисами, при высокой температуре, с кучей травм, нанесённых жизнью и людским злонравием, на театральные подмостки я выходила абсолютно здоровой.

Ничуть не дулась на вероломность хозяина. Просто надевала маску игривой попрыгуньи, защищаясь от ласкового жульничества янтарных глаз. Он, кажется, купился на мой маскарад – смотрел как преданный пёс, виляющий хвостом. Его актёрские перевоплощения, даже в обычной жизни и в быту, а также творческие махинации были достойны самых громких аплодисментов. И я захлопала ему, крича: «Браво!» Оцука-сан, не мешкая, показала мне тыл вюбке-плиссе. И я, ломая руки от угрызений совести за ошибку соотечественников, сыграла зрителям лучшее своё апарте.

За кулисой поспешила в гримёрную, чтобы исчезнуть из театра до прихода госпожи Рохлецовой. У меня было десять минут на сборы. На пятой минуте Татьяна вошла, напевая себе под нос. Настроение у неё было отличное – перед ужином с любимцем миллионов японских дам и перед возможным шансом стать его женщиной. Я для неё уже выбыла из ралли, а посему она предприняла шаг к сближению:

– Слушай, я ведь чуть не наступила на шлейф твоего платья! Ты б придерживала его на сцене. Тянется сзади на два метра… Будь поосторожней!

Ох, это уж непременно…

Глава 8

Я сидела на корточках у подъезда и копалась в мусоре. Вчера вечером, когда его выносила – сердечко с крошечными бриллиантами было ещё на пальце. Истощение было заметно не только по сползающим с талии джинсам. Теперь вот кольцо соскользнуло, а искать его я бросилась лишь сегодня утром.

Жильцы выходили из подъезда, таращась на роющуюся в мусорном баке блондинку. Но когда я здоровалась с ними, делали вид, что это привычное для них зрелище. Ничего удивительного… видели по телевизору… и в Париже, и в Нью-Йорке лохматые обитатели роются в мусорных баках… Кольцо я так и не нашла.

Выйдя из поезда метро и приближаясь к турникетам, я различила затылки Нагао-сан и его телохранителя. Они были уже на лестнице, ведущей на улицу. Хозяин несколько раз обернулся к турникетам, как будто кого-то ждал. Я спряталась за спину высокого пассажира и остановилась у киоска с сотовыми телефонами, чтобы дать господину Нагао время на раздачу автографов, смену обуви у вахтерной, пару минут на ожидание лифта и удаление с моего пути.

* * *

Мива почему-то села впритык ко мне, без марлевой маски. Неужто раскаялась в стукачестве? Умиротворённо она спросила о моём самочувствии.

– Лекарства снижают температуру до тридцати восьми, а потом ртуть всё равно ползёт к сорока, – нещадно сообщила я соседке. – А что ты села так близко? Заразишься ведь!

– Уже не заражусь. Вчера сделала прививку от твоего вируса.

По лицам Агнессы и Татьяны было неясно, как прошёл ужин с Нагао-сан. Хотя Татьяна без конца заглядывала в мобильный, будто ей приходило множество СМС (не от хозяина ли?), а затем, удовлетворённая, с вызовом захлопывала откидную крышку. Ну, значит, сегодня будет доставка пончиков и гамбургеров… Агнесса преспокойно разговаривала с подружкой, но мобильный не проверяла. А по логике вещей, чтобы никого не обидеть, телефончик кумир взял бы у обеих.

Внизу, за кулисами, ситуация прояснилась. Всё элементарно. Как на уроке биологии, когда следишь в микроскоп за поведением простейших одноклеточных организмов и напрягаться особо не надо. В полумраке второй кулисы Татьяна стояла в своей обычной зазывной позе. Ну, значит, или с ужином не получилось, или СМС от маэстро не приходили…

Мне, едва живой, до чёртиков надоело наблюдать за теряющей достоинство охотницей Дианой. Спрятавшись в закутке у лифта, я села на замшевый табурет хозяина. К сожалению, часть позиций всё же просматривалась. Господин Нагао вновь подошёл к искусительнице, и они вновь о чём-то шептались. Тут явился Кейширо-сан и не очень великодушно глянул на замшевый трон кесаря, занятый холопкой. Я освободила табурет, извинилась, но на выход не шла. Нагао-сан стрелял глазами по сторонам, удивляясь, по-видимому, что нет меня. Наконец маэстро исчез на сцене, а ворожащая над его затылком Татьяна поставила ногу на первую ступеньку лестницы. Нужно торопиться!

Приступы тошноты из-за бурливших за кулисами африканских (на японский манер) страстей улетучились сразу же, как только настала моя очередь выйти на трап судна «Faith».

* * *

Накамура-сан ожидал меня на четвёртом этаже.

– Температура не снижается, – доложила я продюсеру. – Мне следует обратиться к врачу. Посоветуйте, пожалуйста, клинику поблизости.

– Я безмерно огорчён вашим недугом! Не беспокойтесь, доктор придёт по моему вызову, прямо в театр. Сегодня только утреннее представление. Поэтому после его окончания спускайтесь вниз, к вахтерной. Будьте мужественной!

Ну да, я была мужественной – валилась с ног. Поэтому в гримёрной сразу же легла к стенке, отгороженная от бомонда гардеробной.

Татьяна на этот раз не рассказывала по секрету всему свету о переговорах с господином Нагао. Как ни странно, отношения у них с Агнессой не портились, хотя обе открыто кадрили всенародного любимца. Подружки весело обсуждали сегодняшнюю сиськопляску. Аска участвовала в обсуждении и громко хохотала. Даже слишком громко, зная, что я недугом прижата к стенке. Несмотря на то, что реквизит надо было беречь, она небережливо сдёргивала его с плечиков, сотрясая всю гардеробную, и беспощадно хлестала меня одеждой.

В антракте никаких угощений не было, хотя «Мистер Донатс» с пончиками и «Макдональд» с гамбургерами находились рядом с театром.

* * *

Уйдя в танцевальную студию для вокальных упражнений, я решила пугнуть томно сидящего у монитора Аракаву, чтобы он больше там не сидел:

– У меня жар… тридцать девять и девять…

Аракава отважно искал выход:

– Ну и что? Приходи в студию потанцевать, а?

– Чего? Да я тебя своим вирусом заражу!

– Не заразишь! – успокоил меня Аракава, понимая, кажется, что пора уходить.

– У тебя что, прививка?

– Нет у меня никакой прививки…

– Ну тогда подцепишь мой вирус! Подцепишь!

– Не подцеплю!

Оп-па! Раздражённый, но ушёл!

* * *

Чтобы не нервировать Марка, я, закутанная в шаль, похожую на оренбургский пуховый платок «Made in Japan», спустилась за кулисы со всеми остальными. Однако среди нас не было Агнессы – она пошла по лестнице… Нестыковочка какая-то… Кумир вроде явно клеился к Татьяне, а Агнесса, несмотря на амурный успех подружки, не отступалась от ангельских ухищрений. В какой-то мере я сочувствовала господину Нагао. Дамы лезли к нему и в хвост и в гриву, применяя всю известную в подлунном мире гамму обольщений… Кумир снова был в эпицентре «цветника», а ближе всего к нему дислоцировалась хохочущая принцесса Мононоке. Я спряталась от хозяина за спины Марка и Джонни. Выходя на сцену, Нагао-сан метнул в меня молнию.

* * *

«Congratulations!» В этот момент хозяин, как обычно, протягивает мне руку. Мои глаза негодуют «Не смейте играть мной! Я не поддамся!» И отворачиваюсь. Но тут опытный актёр, не дав мне увернуться, театрально опускается на одно колено, вынуждая к рукопожатию. ОК! Вяло пожимаю. И притворяюсь влюблённой в Марка. «Супруг» ошалело застывает. Что это с ней? Сейчас ещё вытворит что-нибудь не по его инсценировке! Хозяин дёргает мои пальцы. Я машинально перевожу взгляд на него… В глубине янтарных глаз блеснула яркая вспышка, что-то вроде рентгеновского излучения, просвечивающего мне мозг. И эта вспышка пронзила меня, словно гипнотическое внушение: «Я сделал это ради тебя!»

Телепатия? Нет, я брежу!

Нужно бежать к Оцука-сан… Шлейф платья не придержала – Татьяна всё равно на него не наступит, раз у неё завязывается роман с Самим.

Уже потом, в кулуаре, было время поразмышлять. Да нет же! Телепатии не бывает! Мой ум, склонный к прагматизму, моментально опроверг передачу мыслей на расстоянии, так как научных доказательств этому не было. Без научных доказательств я верила только Борису Гребенщикову, его золотому городу и существованию той яркой звезды – вселенского Разума.

Аргументированное объяснение застрявшей в голове фразы «Я сделал это ради тебя!» было одно: у меня начальная стадия паранойи. Итак, ко всем бедам добавилось и тяжёлое психическое расстройство!

До конца спектакля оставался час. Переодевшись, чтобы Аска не придиралась, я легла у стены. Когда-нибудь я дам ей отпор, но пока у меня, на ладан дышащей, нет сил. Не будучи скандалисткой, я предпочитала уходить от стычек наперекор краеугольному камню – демократии, зовущей к бунту.

Во время антракта Кейширо-сан что-то принёс от Нагао-сан. Агнесса воскликнула:

– Ой, давайте помогу! Коробка тяжёлая!

Сквозь сон я услышала голос Татьяны:

– А мне пончик с шоколадной глазурью! Провал…

Гардеробная ходила ходуном. Я вскочила в панике. На меня упали плечики с чьим-то сценическим барахлом. Голос Аски оглушил, как фугасный снаряд:

– Здесь нельзя лежать! Это тебе не больница!

Пришлось выглянуть из бункера. Ну да, это она – мне…

– Я ведь никому не мешаю… меня не видно… и что тебе неймётся? – сонно роптала я.

– Повторяю: в гримёрной спать нельзя!

Ну ладно… Всё равно уже скоро идти вниз, к доктору. У моих лосьонов лежал пончик.

– От кого угощение? – спросила я Миву.

– Джонни принёс. Мы оставили тебе вот этот, с мёдом…

Я украдкой скосилась на ещё одно доставленное угощение, от Нагао-сан. В растерзанной картонке виднелся фруктовый набор: груши, яблоки, апельсины… Что за двойную игру вёл кумир?

Захватив своё мыло и атласное дезабилье, я ушла в умывальник – застирать подмышками. Вернулась с платьем в водяных подтёках. Аска рассвирепела:

– Что ты наделала? На ткани останутся ореолы! Ты угробила дорогой реквизит!

Я поморщилась: «Отстань!» Рена вскочила:

– Лариса, иди… иди по лестнице наверх… там выход на крышу! Сегодня хорошая погода – подсохнет тут же!

На крыше театра уже висели голубые платья мальвин, проветривающиеся на свежем воздухе. Одна из статисток, присев на деревянный ящик, грызла печенье. Солнце припекало… соседок по гримёрной не было… Хорошее место для уединения, когда тепло.

Я смотрела в голубое небо, дыша полной грудью. На крыше я была свободна, как птица. Свободна от тюремной спёртости кулуаров, от хохочущего деспотизма Аски, от свистопляски и вызывающих хлопков откидной крышки мобильного Рохлецовой, от двойной бухгалтерии фруктов маэстро и от приторных запахов парфюмерии – гарпуна для ловли шоу-китов. На крыше, казалось, лишь протяни руку и откроешь прозрачные ворота к маме и папе…

* * *

Врач-терапевт был слишком старательным. Он уложил меня на матрас в подсобном помещении возле вахтерной и попросил снять тенниску, оголив мне грудь. Я чувствовала не только стетоскоп, но и его прохладные пальцы на своей коже, как будто он был по совместительству маммологом^[77]. По всей видимости, ему нравилось обследовать иностранную актрису известнейшего театра, и от возложенной на него государственной миссии его даже пот прошиб.

Такого количества лекарств мне ещё не выписывали, даже при воспалении почки после цистита пару лет назад. Вероятно, доктору была дана установка вылечить меня моментально. У него в саквояже лежал набор всевозможных лекарственных средств и, насыпав мне полную горсть таблеток и капсул, он заставил меня тут же их проглотить. Специалист переусердствовал. Я подавилась и долго кашляла, отвернувшись к стене.

– Выпишу вам трёхчасовую капельницу. Который у нас сейчас час? (Смотрит на часы.) Без двадцати два. Ну вот, к двум тридцати подойдёте в больницу на Дотонбори^[78], знаете такую? Медперсонал будет предупреждён.

Я не знала, что за таблетки сейчас проглотила. Может, отравлюсь? Я же теперь, кажется, параноик с бредовой подозрительностью? Хотя выбор врача сделал Накамура-сан. А ему я доверяла.

Выйдя из подсобки, терапевт, скрывая от меня диагноз, пошептался с продюсером. Какие-то врачебные тайны… Неужели дело – дрянь? Накамура-сан усадил меня на скамью возле вахтерной и дал надежду на выживание:

– Всё обойдётся! Не так уж и страшно… Капельница вернёт вас в рабочее состояние!

– А у меня и так рабочее состояние! На сцене я чувствую себя превосходно. Разве зрители или кто-то из актёров заметил моё недомогание?

– О нет! Конечно же нет! Ваше мужество и стойкость достойны восхищения! Посидите тут немножко, сейчас подойдёт сотрудник администрации. Он сопроводит вас в клинику, а через три часа проводит к метро.

* * *

Солнечная, с доброй улыбкой медсестра бережно уложила меня, как тяжелобольную, на койку в отдельной палате. В вену попала с первого раза, хотя пациентка я была трудная: вены ни просмотреть, ни прощупать. Закрепила капельницу на штатив, участливо погладила меня по щеке и убежала.

Кругом – ни единого звука… Стерильная белоснежность палаты заставляла остро ощутить сиротство. Мамы нет. Она не прислушивается с волнением к моему дыханию, встревоженные глаза не молят: «Доченька, ну как, тебе уже лучше?» Мама, ты ведь тоже так лежала одна, под капельницей в реанимации, надеясь подлечиться и снова увидеть нас с Алексом?

Я совсем раскисла. В дверь постучали. Ассистентка Хории-сан пришла меня проведать. Она не находила нужных слов для поддержки больной, задавала какие-то никчёмные вопросы, но не уходила. А меня сильно клонило в сон.

Да-да, я знаю, сейчас время вирусов… Ага, прививку от гриппа сделала… Нет, по улицам не разгуливаю… Марлевую повязку в метро обязательно надену… Температура держится на уровне сорока…

– Тамаки-сан, я не сообщила в агентство… три недели назад у меня случилось горе… Не стало мамы…

Тут ассистентка радикальным образом стушевалась и вопросы у неё иссякли. Не посочувствовала – это выходило за рамки её служебных обязанностей. Пожелала скорейшего выздоровления и, сославшись на собрание в агентстве «NICE», откланялась.

* * *

Провал… Нежные руки поправляют подушку… Мама! Я сейчас… сейчас встану… Ещё пять минут… Мама?!

Солнечная медсестра бережно подтыкает под меня одеяла, следит за капельницей. Протирает мне влажной салфеткой горящий лоб и шёлковое прикосновение освежает, как морской бриз в изнуряющую жару.

Провал… Какое-то глубокое ущелье с отвесными склонами… Внизу зверем ревёт река. Мощный селевой поток тянет меня на дно, к погибели. Мама! Дай руку!

Медсестра приподнимает мне голову, давая попить. Чуткость и душевная щедрость входят в рамки её служебных обязанностей. И она тоже, как весь род людской, играет роль. Но суть её игры не актёрство и лицемерие, а человеколюбие. В набор её реквизитов не входят кнут с пряником, ни актёрское глумление, ни ненормативность нравов. В её глазах лишь любовь к ближнему.

Сердобольность медсестры чуть-чуть утоляла тоску по маме, и мой недуг ощущался почти как блаженство…

Глава 9

Ночью мне приснился странный сон. В нашей старой квартире в N. я лежала в постели, а мама сидела напротив. В комнату вошёл Нагао-сан в светло-сером пиджаке спортивного покроя. И мама сказала: «Вот – он!»

Проснувшись в четыре утра, до пяти я подвергала анализу сновидение. Мама! Кто – он? Моя судьба? Мой мучитель? Кто? Ответь!

После капельницы температура снизилась до тридцати восьми и шести. А остальные симптомы только усилились. Сидя с горстью таблеток и лекарств в капсулах перед компьютером, я перечитывала письмо Алекса. «Сильные антибиотики убивают кишечную флору. А восстанавливать её потом нужно будет на протяжении многих лет. Не пей горстями!» Ну ладно, Алекс! Заброшу в рот не всю горсть, а по частям. Но как только температура нормализуется, больше пить не буду. А потом пройду курс лечения для восстановления кишечной флоры.

* * *

В лифт я попала с госпожой Фуджи. Поклонившись, сделала витиеватый комплимент её пальто в стиле «японский ширпотреб». Она поблагодарила вскользь и отвернулась. Ну, понятное дело… Сегодня – кнут…

Когда накладывала грим, было больно двигать зрачками и моё расплывчатое отражение в зеркале двоилось.

На этот раз Татьяна почему-то вела себя не вызывающе, без апломба. Как только пришла Агнесса, она отозвала её к кабинке для переодевания и пожаловалась громким шёпотом:

– Пожилые люди до чёртиков своенравные!

Девичник навострил уши.

– Что случилось? – засуетилась доброжелательная Агнесса.

– Вчера за кулисами я говорила с Нагао-сан… Велел позвонить ему в отель на ресепшен… в пять часов…

– Ну и что, позвонила?

– Ага, позвонила… Всё, как велено… А он трубку не взял! Хоть и был в номере!

Вот так крен! Тут и IQ напрягать не надо… «Велел позвонить в отель на ресепшен…» Значит, и свой номер не дал в ресторане, и её номер не попросил? И зачем только затеяла вчерашнюю комедию с хлопаньем крышкой телефона?

По всем признакам сердцеед блефовал, пудрил Татьяне мозги. Возможно, квитался за то, что она загоняла его в ловушку самым пошлым образом, пригодным не для аскета, множество раз сыгравшего харакири в театре и кино, а для западного блудника. Сиськопляска, ярко-красный маникюр и выставленная, как лот на аукционе, пятая точка не приводили к успеху. Кур во щи не попадал…

Восток – дело тонкое, Танюха… Ввести в искушение тут можно, прикинувшись невинной малышкой, мило лепечущей, а ещё лучше надеть униформу несовершеннолетней школьницы, непременно в мини-юбке, позволяющей разглядывать цвет трусиков. Даже отъявленные Цирцеи, то есть девушки-хостес в барах завлекают двуногих в штанах не своими выпяченными багажниками и не взором роковой женщины, а детскостью, мастерски сыгранным целомудрием.

Однако ввиду того, что после вчерашней сцены бала у хозяина я открыла в себе ещё один симптом – больное воображение, то оно настаивало на другой версии. Идол миллионов японских дам, возможно, ксенофоб. А процент ксенофобии очень велик в здешнем шоу-бизнесе. И вот, из-за неприязни к чужестранцам, Нагао-сан устроил себе потеху – решил поссорить нас с Татьяной.

Я вынула из подмышки градусник. Ну… опять поползла вверх: тридцать девять! После этого на нервной почве у меня родилась и третья версия: может, двуличный актёр разрывается между нами обеими? И эту бы можно… И ту… Орёл или решка?

* * *

Перед началом спектакля Татьяна крутилась внизу у зеркала, уже не становясь в позу у второй кулисы. Я спряталась в закуток, вдавившись спиной в стену около замшевого табурета. Послышался голос Нагао-сан, здоровающийся с Татьяной. Сначала хозяин припал глазом к отверстию в маскировочном занавесе, затем покосился на закуток. Несомненно, Кейширо-сан уже доложил шефу о том, кто там прячется. Саму-то меня хозяин вряд ли видел, но или поля шляпы-колокола выпирали, или запах «Диориссимо» учуял. Актёр оторвал Татьяну от самолюбования у зеркала, подзывая к себе. Он затеял разговор с ней в непосредственной близости от своего кесарева табурета. Нарочно или не нарочно? Это было покрыто закулисным мраком…

Обычно чувство достоинства не позволяет мне подслушивать чужие разговоры. Но в тот момент, прижатая этим самым достоинством к стене, я оказалась в безвыходном положении. Отступать дальше некуда, и выйти из закутка неудобно.

Спектакль начался и увертюра зазвучала как нельзя кстати.

В фонограмме – скерцо. Бархатный баритон и расстроенное меццо-сопрано превращаются в невнятные звуки…

Лирический минор. Слышен бархатный баритон: «Взять трубку не смог… Был занят…»

Аллегро глушит закулисные интриги.

Анданте. Бархатный баритон молвит: «…Подумал».

Крещендо. Дуэт не слышно.

Элегия. Доносятся фрагменты назиданий бархатного баритона: «…Твоя подруга… француженка…»

Музыкальный апофеоз.

* * *

Мой коэффициент вздумал было связать всё в логическую цепочку: «А я-то подумал, что твоя подруга – француженка!» Но тот, вчерашний психический симптом возразил: «Это же всё равно что испорченный телефон! Играла в него в детстве? Да, играла… Тогда знаешь, каким искажённым может дойти до тебя чьё-то устное сообщение… Тем более, когда шумно. Лучше не парься!»

Я стояла в закутке до тех пор, пока Нагао-сан не исчез на трапе. Уже и Татьяна поднялась на площадку для выхода. И вот тут я помчалась бегом, несмотря на свои симптомы. Мне было не по себе. Гото-сан, всегда дежурящий у лестницы на сцену, сделал мне замечание:

– Уже второй раз опаздываете! Соберитесь, пожалуйста!

По пути в гримёрную я наконец-то вспомнила о застиранном дезабилье и поднялась на крышу. Платье так всю ночь и провисело на воздухе. Хорошо, что дождь не пошёл! Оно пахло свежестью, но в проймах остались ореолы. Татьяна пришла развесить свой реквизит. Увидев меня, она хмуро произнесла: «Кошмар!»

В гримёрной уже сидели Рена и Каори. Аска отсутствовала. Рена заговорщически спросила:

– Ну что, ореолы остались?

– Да… вот здесь… в проймах…

– Быстро! Быстро! – закричала Рена, ища что-то в коробке с пузырьками и спреями. – Вот! Побрызгай… пока нет госпожи Аски! Ореолы исчезнут!

– Тебе и вправду нужно быть поаккуратней, – приятельским тоном сказала Каори. – Платья не сдаются в химчистку до конца гастролей. Ещё полтора месяца!

Мы замолкли, как только вошла Аска. Татьяна была подавленной и, по всей видимости, не собиралась делиться с Агнессой вестями о Нагао-сан. Её неприязнь, как радиоактивный цезий, отравляла пагубным излучением воздух вокруг меня.

Кейширо-сан доставил фрукты от Нагао-сан. В плетёной корзинке жались друг к другу отборные жёлтые киви «Golden». Татьяну покоробило. Аска запсиховала. Мива схватила антисептик. Даже веселушки Рена и Каори приуныли. А я уже и не скрывала эмоциональных оттенков на лице. Мне хотелось поглумиться над шлифовщицами – вот возьму и скажу кумиру, что обожаю ананасы!

На улице погода была ясная, а в гримёрной – грозовая… Схватив Думку, киви, сиди-плейер и плечики с ядовито-зелёным платьем, я обратилась в «бегство» – то есть поплелась на крышу. Цепляя плечики на сушилку для белья, я увидела, что вся горловина перепачкана гримом. Надо бы застирать… Но с другой стороны, под пальто-эклипсом незаметно…

Мой реквизит колыхался на тёплом ветру, а я вглядывалась в прозрачные ворота неба, слушая нон-стоп песню Гребенщикова. Только птицы видели мою скорбь. Они подлетали совсем близко, затем взмывали к небесам, чтобы передать в золотой город весточку обо мне… Мама! Отпросись у того, кто Альфа и Омега! Ты мне нужна… Мне очень тяжело!

Я протянула руки ввысь, к маме. И вдруг услышала какой-то щелчок. Обернулась. С другой стороны крыши за мной наблюдал сотрудник администрации, тот, что водил меня на капельницу. Я, наверное, казалась ему чокнутой с вытянутыми к небу руками… Enjoy, sir!^[79]

Аска вылезла проветрить свои наряды. Заметив меня, она взялась за своё:

– На крыше сидеть не положено!

– Да ну? Отчего же? – избегая конфликта, сдержалась я.

– Вон там… видишь? В тех высотках – конторы… тысячи служащих… и они за тобой наблюдают!

– Ну и пусть наблюдают! Я же не в бикини…

– Повторяю! Актрисам нельзя!

– Ну тогда пойди нажалуйся господину продюсеру… – хладнокровно подколола я осведомительницу.

Аска была вне себя – я не повиновалась её директивам. Она бросилась внутрь здания, да так внезапно, что тапка-слиперс свалилась с ноги, и она шаркала ступнёй, не попадая в неё.

Около часа я слушала «Город золотой», вглядываясь то в небесную благодать, то в высотки, расположенные вдали. Неужто служащие контор, вместо того, чтобы корпеть на рабочем месте, обозревают в бинокли крышу театра, весь вывешенный там реквизит и народных артисток в затрапезной экипировке? У Аски, кажется, тоже больное воображение…

То и дело на крышу выходили проветрить сценическое имущество девушки не из наших, и даже фаворитка госпожи Фуджи вынесла кимоно хозяйки. Все они почти дружелюбно желали мне в послеобеденное время доброго утра, и ни одна не делала замечаний.

Под небом я обдумывала ещё и генплан дальнейшей своей жизни в гримёрной. Между вторым выходом в утреннем спектакле и началом вечернего – четыре с лишним часа. А находясь в гримёрно-шлифовальном цеху, под перекрёстным огнём девичьих глаз, можно и в психлечебницу угодить… Искать покоя в танцевальной студии – тоже не выход. Там то Аракава воздыхает, то Рена и Каори постигают замысловатую технику танго…

Как-то, проходя по крытой торговой улице вблизи от театра, я заметила уютное интернет-кафе. Вот она, лазейка! Там я могла переписываться с родными, думать о маме и даже дремать, полулёжа в комфортном кресле, скрытая занавеской от других пользователей. На том и порешила: после второго выхода, не снимая грима, уйду в интернет-кафе.

* * *

Перед сценой бала Нагао-сан не выходил к девичнику. Аска и ещё несколько статисток караулили его у двери на лестницу. Татьяны среди них не было – она беседовала с дамой – сценариусом, сервируя свой зад всему коллективу. Я куталась в шаль и пряталась за спины танцоров. Рядом стоял робкий парень-статист Кадзума и поглядывал на меня простодушным взглядом.

Бархатный баритон пребывал в миноре. Быстрым шагом, едва не расталкивая локтями девичник, он устремился на сцену. Кейширо-сан услужливо вытянул руку, чтобы я повесила на неё свою шаль.

Эйфория охватила меня под софитами. Но, настроенная на бдительность, я не теряла контроля за тянущимся по сцене шлейфом. Теперь Татьяна вряд ли откажет себе в удовольствии наступить на него.

Хозяина почему-то нервировал Марк. А когда тот хлопнул его по плечу, Нагао-сан покривился, еле слышно произнеся: «Больно!» Упоённый своим талантом Марк даже не заметил.

Держа хозяина на расстоянии, я отстранённо пожала ему руку, и чуть только в зрачках менталиста^[80] вспыхнуло рентгеновское излучение, подчёркнуто равнодушно отвернулась. За короткий срок я прошла огонь, воду и медные трубы. И теперь настал мой черед для милых каверз.

В первом ряду две холёных зрительницы в дорогих украшениях мечтательно ахнули при виде английского денди, сюсюкающего с прекрасной леди, и зааплодировали нашей игре в любовь. По всей видимости, они уже давно не получали внимания и ласк от своих мужей-толстосумов.

* * *

В интернет-кафе я ушла заблаговременно, не нарываясь на ядовитые взоры Татьяны. Надвинув капюшон куртки по самые брови и опустив голову, я, раскрашенная неприлично-ярким для дневного времени макияжем, прошла незамеченной сквозь толпу гуляющих.

Получив место возле компьютера, в роскошном кресле, похожем на те, что недоступны по цене в бизнес-классе Боингов, я наконец-то, казалось, обрела покой. За занавесками пользователи виртуозно исполняли свои лейтмотивы на компьютерной клавиатуре, а я получила доступ через электронный почтовый ящик к не наигранной любви и искреннему сочувствию близких. Когда переписывалась с Алексом, Юлией и Вероникой меня трясли глухие рыдания и тёк нос. Шмыганье и сморкание обеспокоили соседей за занавесками. Они принялись ёрзать, кряхтеть, производить шумовые эффекты, такие как стук кофейной чашки о блюдце или нервное постукивание коленом под выкатной полочкой для клавиатуры и мышки. Надо было уходить в дамскую комнату. Приняв транквилизатор и очистив нос, я затихла. Озноб, боль в зрачках и испарина говорили о том, что жаропонижающее и капельница не действовали. А может, Накамура-сан был прав – нельзя оставаться одной? «Содействие» и «взаимовыручка» в гримёрной всё же держат на взводе… Задремав, я больше не мешала союзникам по вай-фаю.

Возвратившись в театр, я увидела у лифта Нагао-сан с его телохранителем. Тут же развернулась на сто восемьдесят градусов, прямиком направляясь к лестничной клетке. Кейширо-сан окликнул:

– Эй! Лифт ждёт! Поторопись!

От них не убежишь…

– Ну как температура? – спросил хозяин.

– Вчера в клинике три часа лежала под капельницей… а толку мало… тридцать девять с лишним…

– Да что с тобой такое?

– Сильное потрясение в прошлом месяце.

– Потрясение? Какое?

Только бы не запищать!

– Несчастье… Мама…

Неподдельные чувства актёра выдала его шея: адамово яблоко судорожно прокатилось по горлу. Он полез в карман пиджака и вытащил железную бутылочку с каким-то корнем на этикетке.

– На! – протянул мне.

– Что это? – машинально взяв бутылочку, удивилась я.

– Это специфический напиток… Снимает похмелье…

– Похмелье?! Спасибо, я не пью спиртного, – возвратила ему презент.

Кейширо-сан держал лифт на кнопке «открытые двери». В этот момент подошла Мива и стала свидетельницей моего обмена с кумиром каким-то предметом.

– Не пьёшь? А жаль… Помогает… – засунул обратно в карман средство при запое Нагао-сан.

– От спиртного у меня открывается рвота.

– О-хо-хо! Всё не так! Ну ладно… See you… – попрощался певец, равнодушно глянув на Миву.

К гримёрке мы с ней добирались вместе. Но молча.

Чуть только я вошла в комнату, как негатив, исходящий от Аски и Татьяны одержал верх над позитивом от общения по интернету с родными. Мне следовало только поправить грим и исчезнуть. Но глаза Татьяны так буравили моё отражение в зеркале, что пришлось пустить в ход милую каверзу. Рена как нельзя кстати обратилась ко мне:

– Где ты так долго отсутствовала? Тут тебя Марк искал…

– Марк? А зачем я ему?

– Не знаю. Наверное, что-то по сцене бала…

– Кстати, я вот что заметила… – шутливо начала я. – Утром, на балу, хозяина прямо перекосило, когда Марк хлопнул его по плечу. И вообще Нагао-сан почему-то недолюбливает Марка. С Джонни-то он по-приятельски… В камень-ножницы-бумагу играют, а моего партнёра не жалует…

Татьяна призадумалась, что за вывод напрашивается, если кумир с её партнёром – приятели, а моего не жалует? Потом грохнула об стол тюбик губной помады и изрекла моему отражению в зеркале японское слово «baka», что в автоматическом переводе по Гугл значит «дура, идиотка». И наконец выбежала из гримёрной. Каверза произвела нужный эффект и намёк был понят…

* * *

Я преспокойно закончила подготовку к вечернему спектаклю, измерила температуру (39 °C), выпила очередную горсть лекарств и уже направлялась в танцевальную студию, как в дверях столкнулась с Кейширо-сан, принёсшим угощение от Нагао-сан: золотистые в крапинку яблоки.

Посылка от господина Нагао! Кушайте на здоровье!

В танцевальной студии Татьяна возилась с мобильным. Я мирно обратилась к ней:

– Там от Нагао-сан фрукты пришли… Чудные яблоки… Называются, по-моему, Голден…

Татьяна нервно вскочила. Неужели сейчас в волосы мне вцепится? Нет, ушла… Ах, да! В японском шоу-бизнесе не бесчинствуют свирепо, как в западном. Тут только ласково перекрывают кислород.

* * *

Перед первым выходом на вечерний спектакль я уже не пряталась возле замшевого табурета. Правда, на глаза хозяину старалась не попадать. Татьяна тоже не выгибалась во мраке второй кулисы. Поправив лису на шее, она твёрдой походкой прошла к железной лестнице. А там нарочито весело принялась болтать с Гото-сан.

Стоя позади Нагао-сан, готового к выходу, она уже не дышала ему в затылок. Пожалуй, сегодняшние события навсегда отбили у неё охоту загонять идола шоу-бизнеса в мышеловку.

Несложно догадаться о маневрах пустоголовой женщины, кормой швартующейся к мужчине. Я прекрасно знала, что так заело Татьяну в моём каверзном сообщении. Теперь она захочет удостовериться в неприязни господина Нагао к Марку, а к Джонни – в дружеских чувствах. А контроль устроит, скорей всего, самой банальной женской уловкой – попыткой вызвать ревность.

Только-только репродуктор оповестил об антракте, как в третий раз были доставлены фрукты: и опять лотки с любимой мною клубникой. Было очевидно, что Нагао-сан лез из кожи вон, чтобы загладить свою вину из-за шёпота за кулисами. Ну ладно, теперь можно бы и на крышу… Только вот предупрежу госпожу Аску – «Если кто-то будет меня спрашивать, скажи, что я сижу там, наверху, под небом…»

Хотя нет, надо укротить пыл. Зачем и дальше дразнить гусей?

* * *

Перед сценой бала Татьяна, у лестничного пролёта, на виду у кумира, встала под руку с Джонни и подкалывала того на ломаном английском, кокетничая, отчего Джонни таял. А я приблизилась было к Марку, но тот сделал вид, что не замечает меня. А-а, понятно… Испорченный телефон работал исправно и мой партнёр уже был осведомлён о неприязни к нему хозяина.

Нагао-сан с безразличием скользнул взглядом по сладкой парочке Татьяна плюс Джонни. Американец тут же показал хозяину кулак, а тот по-приятельски шлёпнул по нему своей звёздной рукой. Затем оба, и именитый хозяин, и безвестный Джонни потрясли кулаками, и кесарь энергично раскрыл ладонь: бумага! А Джонни сварганил хозяину двумя пальцами «ножницы». Нагао-сан добродушно признал своё поражение:

– Yeahhhh! You won!^[81]

Тут же Марк влез в их забавы с жизнерадостным возгласом:

– How are you, master?^[82]

Но Нагао-сан сделал вид, что не слышит и устремился к сцене.

Задумка Татьяны вызвать ревность потерпела крах. Маэстро ничуть не ревновал её к Джонни…

* * *

Вернувшись из театра домой, я отмылась от прилипшего как смола грима. Положила на подушку по одну сторону фотографию родителей, по другую – Думку, а в изголовье – мобильный. Захотелось услышать голос Огава-сенсея, но дозвониться до него в это время было трудно.

Обняв Думку, я прикоснулась губами к глянцевому снимку, с которого на меня строго смотрели молодые мама и папа. Сокрушения застревали в горле, душили, и вновь дёргалось верхнее веко. Отчаяние и безысходность выходили наружу лишь стонами.

Вдруг на дисплее мобильного замигал огонёк: звонил Огава-сенсей. Что правда, то правда, дамский доктор был одарён экстрасенсорными способностями. Так случалось и раньше: стоило мне лишь подумать о нём, как он улавливал мои позывные и звонил. Если, конечно, не проводил в этот момент осмотр «треугольников» и не принимал роды…

Чтобы не запищать в трубку, я вцепилась ногтями в запястье, причиняя себе боль.

– Ну как ты, милая? – прозвучал голос маминого жениха.

С Огава-сенсеем лучше не притворяться и не актёрствовать. И не пищать (во избежание чего я ногтями принялась царапать запястье).

– Плохо, сенсей… Температура совсем не падает… держится на тридцати девяти, не ниже… а выписанные лекарства – всё без толку… как козе – айфон…

– Как козе – айфон, говоришь? Ха-ха, – осторожно засмеялся сенсей, не расспрашивая, при чём тут коза да ещё и айфон. – Вот приедешь, и тебя вылечу и козу! Выходные когда?

– Уже скоро… как только закончатся гастроли в Осаке… несколько выходных, кажется… не знаю, сколько… Скажите, а отчаяние тоже вылечите?!

– Этого, милая, не обещаю… Я не всесилен! Погоди какое-то время… Время вылечит и отчаяние и скорбь…

– Когда?! Назовите срок! – всё-таки запищала я.

– Ох, у каждого по-разному… У меня вот до сих пор не проходит и дня, чтобы я не думал о родителях… Мать умерла первой, тридцать лет назад… а за ней, через пять недель, скончался и отец, от тоски по матери… Такова жизнь, милая!

От последней фразы у меня в горле застряло что-то острое, вроде пинцета Мивы для выщипывания бровей. Говорить я больше не могла, только надрывно, до рвотных позывов, закашлялась.

Что за напасть! А у меня ведь накопилось столько жалоб дамскому доктору! О том, как до сих пор не могу осознать, что мамы больше нет и свыкнуться с тяжёлой утратой. И о том, что в состоянии полной беспомощности и уязвимости любой враждебный взгляд или недоброе слово режут мне по живому, усугубляя душевную травму. И что мечты об актёрской глории и вихрь амбиций обернулись рутинной, ежечасной самозащитой от токсинов и душевного мусора мастериц по шлифовке.

Вы говорите – такова жизнь, сенсей? Только вот мой истерзанный бунтарский дух пока не в силах с этим смириться.

Часть третья

Глава 1

В Тохоку выпал сильный снег. Четыре гастрольных выходных я ездила на машине по заснеженной трассе, добираясь в гинекологическую клинику Огава. А там, по соседству с роженицами и новорождёнными лежала часами с капельницей в вене, под наблюдением дамского доктора. Сотня таблеток, полученных в Осаке, попала в мусорное ведро. Огава-сенсей выписал какой-то новейший препарат: большие овальные капсулы антибиотика – шедевр фармацевтической индустрии. Принимая их помимо капельниц, я чувствовала, как недуг капитулирует. Медсестра выдала мне электронный градусник, и он впервые за долгие недели пищал на отметке 36,8.

Со дня смерти мамы я похудела на семь килограммов. В клинике, кроме лекарств мне вливали поливитамины, а на обед Огава-сенсей прописал сбалансированное меню из морепродуктов, специально разработанное для доходяг. Но самым мучительным во всей этой шоковой терапии было то, что Огава-сенсей вынуждал меня питаться крабами, сырой рыбой, морскими ежами и водорослями, а денег за дорогостоящее лечение не брал.

Как-то вечером я встретилась в кафе с Анабель. Она в первый момент не узнала меня, безрадостную и осунувшуюся, и не находила слов, чтобы начать разговор. Неподдельное сожаление в её взгляде… Скорбный вздох, идущий от сердца… Меня услаждало отсутствие фальши у людей из моей прежней жизни. И сама я наконец-то, после двух месяцев, отдыхала от тирании позёрства, снимала маску оптимизма и не скрывала слёз, не вымучивала жизнерадостную улыбку на дрожащих от горечи губах.

У тактичной Анабель язык не поворачивался обсуждать со мной хитросплетения своих амурных дел, хотя кроме меня ей некому было довериться. Подруга просто слушала: и о травле в гримёрной, и о ежедневных посылках с фруктами от господина Нагао. Руководствуясь всё той же европейской логикой, она решила помочь:

– Он, по-моему, не знает, как к тебе подступиться… Слушай, а что если в благодарность за фрукты ты пригласишь его в ресторан?

Несмотря на тяжесть моего состояния, я чуть не расхохоталась:

– Идола японского шоу-бизнеса? В Ресторан? Вот так, запросто, как коллега приглашает коллегу в Париже? По-моему, здесь так не принято! Да и не нужно мне это… я боюсь его… у меня кризис доверия.

– Ну и зря! Знаменитости тоже люди…

– А этот – отъявленный, от макушки до пят, актёр!

* * *

Утром, перед возвращением в Токио, я выглянула из окна гостиной на убелённый сединой зимний парк. Под балконом цветущая камелия, словно Жизель, увязшая пуантами в снегу, металась в ненастный час, роняя цветы с подвенечного платья. Пурпурные лепестки, как запёкшаяся кровь, пачкали круговерть белоснежного фатина.

На вокзале я случайно столкнулась с близкой подругой, Хироми, ехавшей в Токио по работе. Она множество раз пыталась до меня дозвониться в последние месяцы, узнав от Анабель о моём состоянии. Но я не брала трубку и не перезванивала, и теперь мне было очень неловко.

Мы сели в один поезд и вместо того, чтобы уныло смотреть в окно на лишённый красок ландшафт, мне пришлось разговаривать.

Хироми была эрудированной, прекрасно владела французским, и я ценила её за несвойственную японцам откровенность. Чтобы не тревожить мне рану, Хироми деликатно выбрала нейтральную тему: о своей ностальгии по Осаке, где она родилась.

Осака – японская Венеция с множеством живописных каналов, прибежищем для романтиков и влюблённых? Ну да, я пересекла однажды по арочному мосту какой-то канал, когда шла праздновать премьеру с ребятами из труппы… Самурайский замок Осака-дзё на берегу речки Ёдогава? Нет, не была… Храм Ситэннодзи с райским садом? Нет, не видела… Вечерами в небо запускают фонарики, чтобы указать путь душам умерших? Нет, не слышала… И безумно сожалею об этом. Теперь мне есть кому запускать фонарики…

Ностальгию по Осаке я вряд ли когда-либо испытаю. Мегаполис удовольствий навсегда отпечатался в памяти как место мытарств и фобий. Вода из каналов текла по моим щекам. Замком Осака-дзё была крошечная квартирка с видом на железобетон и мусорные баки. Храм Синэннодзи – на крыше театра, где преподобный Борис Гребенщиков пел литию об усопшей маме. А экскурсии – душная гримёрка, интернет-кафе и клиника на Дотонбори.

Многолюдные торговые галереи и переполненное метро породили во мне боязнь толпы, агорафобию. Ежечасная игра на публику в период траура и бравурное кривляние вылились в фобию лжи и обмана, которая в медицинских словарях названа леденящим термином «паранойя». Коулрофобия, боязнь клоунов, началась в туалете, после сильнейшего истерического припадка, когда Одзима-сан в день погребения мамы пытал меня, вырывая признание в том, что я тяжёлая.

Хироми, с детства усвоившая модели поведения соотечественников и отличие их менталитета от европейского, могла бы, пожалуй, помочь разобраться в закулисных фруктовых интригах. Я вкратце ввела её в курс дела, надеясь узнать истинный смысл посылок с яблоками, мандаринами, киви и клубникой.

– Хм… Судя по всему, актёр делает тебе намёки на своё расположение, – не сообщила ничего нового Хироми.

– А что ж не «подъезжает», как в Европе?

– У нас в шоу-бизнесе очень жёсткие правила. Звёзды не имеют права на ошибку. Стоит один раз совершить промах и попасть в бульварную прессу, их карьере приходит конец. Я вот на днях читала… популярная певица, в зените славы, встречалась с женатым мужчиной. Папарацци застукали их выходящими из отеля для свиданий… И всё, больше не поёт… Ни в рекламные ролики, ни в телешоу её не приглашают… У нас знаменитости должны служить образцом поведения для населения. Он, наверное, женат?

– В Википедии написано: разведён. Значит, до конца гастролей так и будет слать фрукты?

– Не знаю… Но, думаю, дальше этого не пойдёт… У тебя что, влечение?

– Влечение?! – сделала большие глаза я. – Скорей скептицизм… Слушай, а как бы, интересно, поступила японская девушка? Пригласила б в ресторан?

– Ой, только не это… Записалась бы, наверное, в фан-клуб… Там у них личные контакты с кумирами. Ну ходила бы на все концерты и спектакли… ждала после них, чтобы пожать руку… Запишись в фан-клуб, если что…

– Не запишусь! Фан-клуба мне ещё не хватало! И ждать кого бы то ни было после концертов с розой в зубах и глазами-сердечками не в моих правилах. Так что зря человек раскошеливается на фрукты.

Проходя через турникеты в токийском вокзале, Хироми что-то говорила, но я уже не слышала. Взгляд был прикован к той инквизиторской стрелке-указателю, что вела на перрон экспресса в международный аэропорт Нарита. Острие укололо в сердце. Ещё почти месяц до того дня, когда я подчинюсь стрелке и она приведёт меня в зону вылета из Японии домой. Гарантии наконец-то пополнят мой тощий счёт в банке, и обещание маме вернуться до новогодних праздников я сдержу. Обещание маме… При этой мысли в глазах у меня потемнело и мраморный пол вокзала закачался под ногами…

Хироми проводила меня на перрон линии Яманоте, собираясь сопровождать и дальше. Но я пообещала ей сама потихоньку добраться до отеля и потом сразу же позвонить.

* * *

Итак, я возвращалась в тот же самый отель, преодолев за ничтожный срок долголетнюю фазу переоценки ценностей. «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь». А у меня уже полтора месяца всё шло шиворот-навыворот: многая печаль мало-помалу порождала мудрость, а день за днём умножающаяся скорбь множила познания.

На ресепшене я получила ключ от того же номера с видом на глухую бетонную стену стоящего впритык здания. Та же кровать, на которой я каждый божий день каталась в отчаянии и выла от безнадёжности. Казалось, стены номера пропитались моей душевной болью.Вполне возможно, что и другим постояльцам здесь было не комфортно, но причины они не знали.

Я позвонила администратору и попросила показать другой номер. Он предложил подняться этажом выше – там у них была свободная комната № 705. Этажом выше, в коридоре, я увидела спину Марка, вставляющего магнитную карточку-ключ в замок комнаты № 704. Я вежливо поздоровалась с партнёром, а «honey» лишь бросил через плечо «How are you doing»^[83] и, не дождавшись моего «Fine, thank you»^[84], исчез за дверью. Неужели и он присоединился к шлифовке из-за моих безрассудных слов о неприязни к нему господина Нагао? Торчащий гвоздь забивают, не правда ли, дорогой?

Портье показал мне номер 705. О нет! Целый месяц жить за стеной у супруга по сцене? Да и номер тоже невесёлый… у окна нет ниши с письменным столом… Холодильник меньше, чем мой… Абажур ночника – в пятнах… Ну что ж… Bye-bye, honey!^[85] Не суждено нам быть рядом!

Из номера 704 послышались звуки гитары… Марк запел «Дом восходящего солнца». «Портнихой была моя бедная мать – на память вот джинсы на мне. Азартный игрок – вот кто был мой отец на Нью-Орлеанском дне».

Мне стало жаль партнёра, одинокого, мечтающего в шестьдесят лет о рождении дочки. Сорри, приятель…

Проверив по карте Токио дорогу к театру, я отправилась туда с припасами косметической ваты, лосьонов, спреев и пузырьков. Путь пролегал через тот же сквер у Токийской башни, который я исходила вдоль и поперёк в дни репетиций.

* * *

Зима в Токио похожа на позднюю осень в Европе. Унылые клёны и деревья гингко билоба ещё не сбросили листву. Одноногие, они увязали в лиственном перегное кустарников по соседству. Цветник из чопорных гладиолусов был вытеснен клумбами с декоративной капустой, приятельницей заморозков. Ажурные кочаны багряного цвета, ни дать ни взять клоны розы, были обрамлены рядами капусты с зелёными листьями и белой сердцевиной, волнистыми и узорчатыми, как будто их ювелирно объели гусеницы. Верхушка Токийской башни, кутаясь в полушалок тумана, обозревала своё поблёкшее, затопленное дождями и опавшей листвой поместье. Ветер больше не приносил ванильный аромат бельгийских вафель. Сквер продувало сквозняками, грозящими насморком и бронхитом.

Можно было бы пройти по модернисткой Гинзе, сделав крюк минут в пятнадцать. Мы с мамой всегда здесь гуляли, будто по небесному Иерусалиму, застроенному рукотворными чудесами из воздуха, света и караоке. Над вывесками самых престижных бутиков мира взлетали к облакам высотки, похожие на гигантские сверкающие кристаллы из светло-зелёного турмалина или горного хрусталя, причудливые сталагмиты с многоярусными фасадами, внутри которых, по застеклённым пролётам, бегали вверх и вниз скоростные жучки-лифты.

С иголочки одетые господа и их супруги в жемчугах из ювелирных магазинов «Mikimoto» без робости входили в универмаги, в которых мозги зашкаливало от неоправданной дороговизны. Красные пёрышки в петлицах пиджаков японских альфа-статусов информировали о том, что эти люди пожертвовали деньги на благотворительность. У изысканно одетых господ, несущих пакеты, скажем, от Cartier^[86], на воротниках пальто частенько были вкручены значки клуба миллионеров. Большинство шоппингующих VIP-персон в SimCity^[87] «Гинза» – члены элитных гольф-клубов с астрономическими взносами. Ну или эксклюзивного Roppongi Hills Club, тоже с астрономическими взносами.

Там, на Гинзе, в одном из сталагмитов, висело шикарное кашемировое пальто с меховым воротником, сшитое для моей мамы. Но я его уже не куплю. А мама его не поносит. Часть гарантий, выделенных пока что в виртуальном виде на эту покупку, я потрачу на десятки красных гвоздик. Единственное, что я могу теперь, в зимнюю стужу, сделать для тебя, мама…

Итак, закончилось то время, когда я припеваючи слонялась по Гинзе. Теперь мне, омеге, поманенной пряником глории и отстёганной кнутом личных обстоятельств, не место среди альфа-статусов со значками миллионеров и членов элитных клубов. С моей-то агорафобией? Да в их толпу? Ещё зашатаюсь от дурноты и пробью лбом витрину «Louis Vuitton»…

Ветер толкал в спину по другому, укороченному пути, где надземные многоуровневые кольца железных дорог и скоростных магистралей обручали небо с подпирающими их эстакадами, а те слоновьими ногами втаптывали в асфальт городскую зелень и людскую психику. В просветах между несущим фундаментом надземного транспорта ютились старинные деревянные лавки с лапшой, сладостями из клейкого риса и всякими безделушками. Если не прислоняться без конца от изнеможения к их стенам, то до театра пешком минут десять. Но я к ним прислонялась, поэтому на дорогу ушло двадцать минут.

* * *

Внешне токийский театр был похож на обычную старой застройки четырёхэтажку из красного кирпича. Обрамлённая кустарником тропинка вела на задворки здания к служебному входу. По ту сторону кустарников был разбит ухоженный городской парк со скамейками на львиных лапах. Вот сюда я буду сбегать в тёплые дни, между утренним и вечерним спектаклями.

Перед тем, как войти в театр, я выпрямила спину, расправила плечи и подняла уголки губ, поскольку множество раз перед зеркалом в ванной проделала эту пластическую операцию.

У вахтерной никого не было. Видимо, весь актёрский состав уже закончил ознакомление с театром, гримёрными, а также подготовку к завтрашнему прогону пьесы. Ну, значит, спину оставим в покое, плечи опустим, мимические мышцы расслабим. В какую ячейку обувного шкафа поставить полусапожки? Из двери вахтерной, как джин из бутылки, появился господин Накамура.

– Госпожа Аш! Я безмерно рад вас видеть! Как ваше самочувствие? Отдохнули от слишком напряжённого месяца в Осаке?

Маскарад начался…

– Взаимно, Накамура-сан! Поверьте, я тоже очень рада вас видеть! – натянула я маску прелестной Коломбины из комедии дель арте^[88]. – Подлечилась… Температура нормализовалась… И всё благодаря чуткости, заботе и поддержке господина продюсера!

Лицо Накамура-сан стало матовым, цвета слоновой кости и тёмные пятна куда-то исчезли. Почему я раньше не замечала, насколько привлекателен этот японский джентльмен?

Продюсер как будто уловил внутренним локатором мои мысли. Подняв руки вверх, словно собираясь закричать «Банзай!», он крикнул: «Happy! Happy!»^[89], и подпрыгнул от радости. С обручальным кольцом на пальце… Неужто и вправду счастлив?

На схеме размещения коллектива я нашла своё имя в гримёрной на четвёртом этаже. Никаких изменений… всё та же великолепная семёрка, как и в Осаке. Накамура-сан, конечно, был счастлив, однако моей убедительной просьбы о переселении в другую гримёрную не удовлетворил… Знаю-знаю, для моего же блага…

В этом театре лифтов не было. Длинный кулуар на первом этаже, с одной-единственной гримёрной господина Нагао, начинался и заканчивался развилками: одной – на лестничный пролёт, другой – на выход в закулисное пространство, а через него на сцену. На втором этаже поместили Фуджи-сан и госпожу Оцука со свитами, на третьем господина Кунинава и его парней, на последнем – мы и все остальные статистки и омега-актрисы. Марк с Джонни, танцоры и другие мелкие актёры проживали в гримёрных цокольного этажа, под сценой, вдоль её «кишечника», то есть трюма с люками для спуска под сцену, веб-паутины тросов и канатов для подъёмно – опускных площадок, а также сейфа со складом мягких декораций.

В нашей гримёрной, кроме Рены и Каори, распаковывающих картонки, никого не было. Подружки-веселушки приветливо поинтересовались моим самочувствием и показали место в углу, где на столике по левую руку от меня, как и прежде, главенствовала большая бутыль с антисептическим гелем, а по правую – косметика и грим Татьяны, рядом с которой, понятное дело, обосновалась Агнесса со своими брелочками и дешёвой бижутерией.

Наши с Татьяной зеркала были расположены буквой «г», то есть на этот раз атаманше будет ещё удобней сравнивать чьё отражение прекрасней, буравить меня ревнивым взглядом и изливать в мою сторону свой эмоциональный негатив. А подушки с кистями, лежащие на ту же букву, говорили о том, что мы с Таней будем въезжать друг в друга «багажниками». Я сделала три глубоких вдоха, готовясь ко второму этапу травли.

Быстро управившись с подготовкой к спектаклям, я проверила свои наряды. Свежие, без следов грима и телесных «благоуханий», будто новые… Дело в том, что с моим реквизитом за несколько дней до окончания гастролей в Осаке произошёл досадный инцидент. Но, во избежание придирок госпожи Аски, ни одной из девушек я в том не призналась.

Вывесив как-то своё ядовито-зелёное платье на крышу, я ушла домой, совершенно о нём забыв. Небо заволокли свинцовые тучи и, едва я подошла к дому, как начался мелкий дождь, грозящий перейти в проливной. И тут я вспомнила о проветривающемся на крыше театра реквизите. Вот уж голова садовая! Неизвестно сколько будет лить дождь. Может, всю ночь? Значит, наутро придётся выбирать одно из двух: или с температурой под сорок облачаться в мокрый наряд, или просто не выходить на сцену! Телефона администрации у меня не было, только номер мобильного господина Накамура. И тогда один-единственный раз я осмелилась позвонить на личный номер продюсеру одной из самых крутых кинокомпаний японского шоу-бизнеса.

Накамура-сан всё ещё находился в театре. Объяснив ему о ЧП с реквизитом, я услышала в трубку:

– Большое спасибо, что позвонили, госпожа Аш! Не волнуйтесь так! Сейчас поднимусь наверх и позабочусь о вашем платье!

– Простите мою забывчивость! Бесконечно сожалею, что вам из-за меня придётся идти на крышу, под дождь! Да и платье грязное – всё в гриме… Мне очень стыдно, господин продюсер!

Утром платье лежало у меня на гримировальном столике, упакованное в подарочный целлофан и свёрнутое искусно, в виде сложной геометрической фигуры, с применением японской техники складывания тканей. А через несколько дней, в антракте заключительного гастрольного спектакля, дама-реквизитор недовольным тоном наказала всем членам труппы сдать реквизитные костюмы и платья для отправки их в химчистку…

* * *

Я обнюхала дезабилье. Ореолы на атласной ткани исчезли, а в проймах – запах лаванды.

Спустившись в кулуар первого этажа, я раздвинула тяжёлые чёрные шторы, свето-и звукоизолирующие закулисное пространство, а пройдя через него, попала на сцену… Несмотря на внешне рядовую архитектуру театра, зрительный зал на тысячу пятьсот мест был так же богато оформлен, как и Осака-эмбудзё. Работники сцены в столичных театрах были не такими любопытными, поэтому ни один из них не испугался вторжения «зелёного человечка»… Там, вдали, на галёрке, чей-то знакомый силуэт радостно махнул мне рукой. Прищурившись, я узнала господина Кунинава, и тоже, как капитану рыболовного судна, уходящему в море, крестообразно замахала поднятыми вверх руками.

Уже застёгивая полусапожки у вахтерной, ко мне вышел Накамура-сан. Пользуясь тем, что мы были одни, он спросил слегка смутившись:

– Вы уже посетили достопримечательности Токио? На Одайба бывали?

В Европе на такой вопрос отвечают шаблонно, не задумываясь и не ища тайного смысла: «О да, конечно!», или: «Ещё нет!» Вот и мой рефлекс не напрягать особо мозги, когда спрашивают об элементарном, мгновенно выдал: «О да, конечно!»

Накамура-сан погрустнел и, торопливо кланяясь, вытащил из кармана мобильный, будто для срочного звонка.

Выйдя из театра, перед тем, как ссутулиться и сдёрнуть маску Коломбины, я оглянулась, нет ли где знакомых. Вокруг никого не было. Почему Накамура-сан спросил меня о туризме, засмущавшись? И положительному ответу не обрадовался, а погрустнел? Подключив все свои знания о тонких намёках, загадочных недомолвках и многоречивых умолчаниях, вывод получился архисложным. Живя в Стране восходящего солнца, я так и не научилась следовать золотому правилу здешних мест: «Да» и «нет» не говорите, чёрного и белого не называйте.

«Вы уже посетили достопримечательности Токио?» Эта заурядная, ничего не значащая для европейца фраза хранила в себе умолчание, галантную манипуляцию моего сознания и побуждение к домысливанию. Простой как три копейки вопрос, при хорошо развитом шестом чувстве да не стихийном, как моё, осмыслении, сулил поездку на «мерседесе» по достопримечательностям Токио, с гидом высшей категории: продюсером могущественного киноконцерна.

Для проницательной японской женщины предмет обсуждения токийских красот – явный намёк на сближение. И даже если она знает город как свои пять пальцев и часто обедает в торгово-развлекательном центре «Аква Сити Одайба»^[90], всё равно опустит ресницы и мило пролепечет: «Съездить на Одайба? О, это всегда была моя самая заветная мечта, господин продюсер!» А я с европейской своей прямолинейностью выпалила: «О да, конечно!», и отказала очаровательному человеку – бесцеремонно, надо сказать, – в его желании показать мне столицу…

Всю дорогу я ругала свою европейскую спонтанность. Честно говоря, мне очень хотелось прокатиться по Токио во внеслужебное время и просто, по-человечески, без дежурных фраз и поклонов, пообщаться – ведь только Накамура-сан видел меня убитой горем. Но момент был упущен и он больше не задаст мне вопросов с намёками.

Обошла вокруг театра, знакомясь с местностью, пересекла парк, поддевая носком полусапога опавшую листву и подбрасывая её вверх. Тропинка, обсаженная раздетой донага сакурой, привела меня к перекрёстку магистралей, и там, на пьедестале, я увидела ещё одно чудо футуризма: высотку, напоминающую раковину аммонита, и, видимо, задуманную зодчим как подношение богу Солнца Амону-Ра^[91]. Панорамные окна сыпали перламутром в скучающий по весне парк. За монументом богу египетского пантеона я приметила вывеску «Интернет-кафе» – вот оно, вызволение моё из закулисных интриг и травли.

В полпятого уже стемнело, но город был озарён светом Рождества. На фасадах торговых домов, от люксовых до самых скромных, сверкали огни рождественской иллюминации и неоновых шоу. И эти огни, как засыпка из цветных стёкол и фольги в гелеобразной жидкости калейдоскопов, перетекали на мокрый асфальт, покрывая его трепещущими узорами.

В декабре здесь боготворят не Христа, а Деда Мороза, точнее его мешок с подарками. В этом месяце работодатели выплачивают персоналу бонусы^[92] и торговые заведения тратятся на дорогостоящую иллюминацию и неоновые гирлянды в предвкушении крупной прибыли.

Я долго бродила в сквере у Токийской башни по багрянцу остролистных клёнов. Подняла только что упавший лист, похожий на ладонь золотоискателя, раскрывающего цыганке линии своей жизни.

Вокруг пьянел в предпраздничном веселье мегаполис, полный людей, красок, запахов, звуков. Молодой месяц присел отдохнуть на шпиль Токийской башни. Испуганная стайка воробьёв вспорхнула, испещряя каллиграфией небесный холст с лунным серпом. Яркие лучи прожекторов шарили по облакам, выискивая в их дымчатой мгле прогалины, делая остановку на них и вызволяя из плена звёзды. Где-то там, в тумане над Токио, созвездие Девы, под которым я родилась. Там блистают ночные красавицы Бетельгейзе, Сириус, Андромеда… Ну а мне-то какое дело? И земля, и вселенная для меня опустошены. «Осиротелому весь божий мир – руины»^[93].

Глава 2

– Не люблю я запах химчистки, – обнюхивала бальное платье Агнесса, когда я вошла в гримёрную.

– В середине гастролей… внеплановая химчистка… Прямо невидаль! – вторила ей Аска.

Татьяна подкрашивала губы, заканчивая макияж. У Мивы возле зеркала сидела плюшевая обезьяна из той же коллекции, что и Думка.

Моё появление не вызвало особой радости в девичнике. Только Мива вкрадчиво поинтересовалась температурой моего тела и когда я усадила Думку бок о бок с её плюшевым существом, дантистка положила лапу обезьяны на крыло моего Думки, сообщая:

– Теперь они – друзья!

Несомненно, отсутствие у меня высокой температуры вело к потеплению климата.

Агнесса с Татьяной ушли на сцену. Аска что-то напевала себе под нос, накручивая на бигуди чёлку. Гримёрная была образцом дружелюбия. У меня родилась надежда на то, что шлифовка закончилась с переездом в Токио.

Без нервотрёпки от косых взглядов соседок, моё отражение в зеркале легко приобретало аспекты очарования английской леди: безупречная белизна кожи, подчёркнутая изящной мушкой, здоровый румянец на щеках, чистые голубые глаза баловницы судьбы и крупного капитала, локоны, готовые струиться золотым дождём из-под шляпы-колокола.

Спустившись на первый этаж, я повстречала Аракаву, поднимающегося из подземелья, с «мужского» цокольного этажа. После нескольких дней разлуки Аракава, для выражения радости при виде меня, подобрал самые нежные приветствия из своего словарного и душевного запаса:

– Ну как оно?

Я тоже ответила ему лаской:

– Да никак!

На том и разошлись. Определённо, я ему очень нравилась… Аракава исчез за чёрной шторой правой кулисы, а мне надо было пройти двадцать метров по кулуару на выход из левой.

Только-только ступила на красную ковровую дорожку, как из своей необъятной гримёрной, будто Марчелло Мастроянни в роли Генриха Четвёртого, появился хозяин. Он, кажется, принял меня за девушку с камелиями, возвращавшуюся в его дом после побега, и следил за моим продвижением соскучившимся призывным взглядом, говорящим: «Больше не убежишь!»

После пожеланий доброго утра и положенных по рутинному этикету фраз «Прошу любить и жаловать», он счастливо заулыбался, сообразив, что влюблённая служанка вернулась навсегда, поскольку не могла без него жить.

Ещё раз поклонившись, я продолжила путь к левому выходу в закулисный карман. Хозяин едва не наступал мне на пятки, с шумом вдыхая аромат «Диориссимо», и задняя моя часть, от спины до щиколоток, отогрелась от горячего дыхания колдуна.

Раздвинув занавес, я обернулась, пропуская маэстро вперёд:

– После вас, хозяин…

– Сначала дамы вообще-то?

– Звёзды – вперёд!

Сзади к нам шла Агнесса, поэтому Нагао-сан, уж и не препираясь, прошмыгнул внутрь и исчез.

В темноте арьерсцены у поворотного круга с декорациями, заготовленными для лавки Одзима-сан, стояли Марк с Джонни. Неподалёку от них – Абэ-сан, с которым мы в Осаке почти не виделись, поскольку общих выходов у нас не было. Ещё не бомж обрадовался мне:

– Ну как, нашли дорогу к театру?

– По карте разобралась, спасибо! А может, завтра утром вместе пойдём?

Абэ-сан замялся, огляделся вокруг и опять, скользкий, как полиэстер, выдал шифровку:

– В зависимости от облачности… Зонты нужны!

– Чудесно! Зонты даже при переменной облачности раскроем для маскировки! Встреча в девять ноль-ноль на третьем перекрёстке возле рекламного щита «Паста для брекетов».

Конспиратор, прикрыв один глаз, кивнул двусмысленно, и у меня возникло чувство, будто я напрашиваюсь в подруги слабогрудому, метр пятьдесят с кепкой пожилому Бонду. Кейширо-сан подбирался к нам и агент 007, не дослушав меня, испарился как дым.

До начала прогона спектакля оставалось двадцать минут, а до приветственной речи режиссёра – десять.

Хоть закулисное пространство было и просторней, чем в Осака-эмбудзё, весь актёрский состав, кроме главных, находился на сцене, кто прохаживаясь по ней, кто – стоя в кучках, болтая и хохоча. Творческий народ был в ликующем настроении.

Наши девушки, все, кроме Мивы, стояли в кружке, и порочный смех Аски подбавлял жару в народные гуляния. Я прошла мимо них, но никто не обернулся, приглашая меня присоединиться к ячейке, в которой по иронии господина Накамура, царили содействие и взаимовыручка. Тему для веселья госпожи Аски задала, кажется, Татьяна, сообщая интимные подробности своей личной жизни: «…да всё равно я – лесбиянка!»

Мива учтиво беседовала с двумя статистками, одетыми в яркие кимоно гейш. С их высоких причёсок по щекам к груди ниспадали гирлянды из цветов, а нежная припухлость губ, словно порок или червоточина, ликвидировалась с лица белым гримом. Моя стерильная соседка помахала мне, подзывая примкнуть к их трио. Но тут с трапа судна «Faith» шустро сбежал, с приветствиями и лепетом о грандиозности токийского театра, стеснительный парнишка Кадзума. Он явно хотел общаться, но слов не хватало, да и Сато-сан уже хлопал в ладони, привлекая наше внимание к его речи. Так как Кадзума робко проявлял интерес к общению со мной, я напоследок предложила:

– Слушай, может, сходим в кафе? Дай-ка мне номер своего мобильного… ну, перед сценой бала принеси…

Парень послушно кивнул. Мне тоже нужна была «свита», сколько же можно терзать Думку.

Сато-сан пошутил насчёт «расслабона» между гастролями в Осаке и в Токио, описал особенности здешней сцены и призвал всю труппу к полной отдаче актёрской энергии и таланта в игре для пресыщенного токийского зрителя. Громкие аплодисменты…

Где-то там, в последних рядах партера, невидимые, аплодировали Накамура-сан, драматург госпожа Инуэ и весь постановочный персонал.

* * *

К начальной сцене у режиссёра замечаний не было, лишь Марк с Джонни получили выход не из левой кулисы, как в Осаке, а из нашей правой.

Спускаясь по трапу судна, я обратила внимание на токийскую люстру, под которой витали души моих родителей. Эта люстра не пускала крупные слёзы в покой и безмолвие зрительного зала, а выплёскивала дугообразно позолоту и хрустальные подвески вниз, к бархату кресел, а затем вновь затягивала их в античную лепнину потолка, к шалящим наверху купидонам.

Покинув сцену и кулисы, я зажмурилась от яркого неонового освещения в кулуаре, а открыв глаза, увидела своего земляка Кунинава-сан. Он так тепло меня встретил, что я поставила его вторым в списке своей свиты, после стеснительного Кадзумы. С такой свойской улыбкой закадычного друга Кунинаву невозможно было представить двуликим Янусом, способным на милые каверзы. И я в благодарность протянула ему обе руки, а он с готовностью их сжал. Пока мы стояли, взявшись за руки и обсуждая его нынешний улов – золотую рыбку, и мой улов – дельфина, мимо нас прошли фыркнувшая Татьяна, удивлённая Агнесса, раздосадованный Кейширо-сан, а в другом конце кулуара показался Сам, господин Нагао. При виде нас его удовлетворение от только что заключённой в Нагасаки сделки с Марком и Джонни сменилось ошеломлением, вслед за этим нервозностью, из-за которой Кунинава-сан мягко выпустил мои руки и застыл на полуслове, не сводя глаз с хозяина. Потом земляк попрощался:

– Ну ладно, пора на выход! Так и держись дельфином!

– А вы не выпускайте из рук золотую рыбку! – сболтнула я, не сообразив, что он может неправильно истолковать мою шутку, приняв её за намёк.

Ну и что теперь? Идти навстречу разъярённому хозяину, готовому, по всей видимости, прибить меня? Ему-то ещё метров десять до входа в гримёрную. И вот я радостно машу ему рукой. Мол, и вы, господин Мураниши, и жених девушки с камелиями – мои друзья, а затем, выигрывая время, пока тот дойдёт до гримёрной и зайдёт в неё, принимаюсь с особым рвением драпировать чёрные шторы. Уф-ф! Гроза прошла…

А в нашей гримёрной было предгрозовое затишье. Аска с Татьяной переглянулись, пока я снимала реквизитное пальто. От Рохлецовой шли отрицательные заряды, а от Аски, по принципу механической электризации, положительные, поскольку я, стоя ровно посреди возникшего электрического напряжения, чувствовала, что в меня сейчас ударит молния в миллион вольт.

Возвращаясь в зрительный зал, я терялась в догадках: неужели тот факт, что они застукали меня держащей за руки Кунинаву, включил у них сигнал тревоги и привёл в действие систему шлифовки? Они стараются полностью изолировать меня от любого контакта? Или, узко мыслящие, сочли, что я играю на два фронта: и с народным певцом и со звездой криминальных телесериалов?

Партер был пуст, и я выбрала место в середине третьего ряда. Сато-сан изредка останавливал действие, подгоняя расстановку действующих лиц к размерам токийской сцены.

Вот хозяин, один в гостиной, закуривает сигару у камина, смятенный, страждущий, пытающийся понять, что же происходит в его сердце, почему он из деспота превращается в гуманиста и на кой ляд ему, денежному магнату, это недозволенное его статусу сострадание к неимущим и бездомным? Уж не сходит ли он с ума? Родовитая невеста Мичико надоела ему до чёртиков. А прелестная служанка, восстав против хозяйской диктатуры, сбежала к родителям в деревню. И тут в клубах сигарного дыма возникают потусторонние создания в прозрачно-голубых платьях и с бантами на головах. Они кружат, кружат в воздушном танце, витают над хозяином, обволакивают его голубым огнём тончайшего муслина, побуждая к сладостному прозрению.

– Сто-о-оп!

Режиссёру что-то не понравилось в танцевальной композиции на новой сцене, исполняемой пятью вестницами счастья, то есть мальвинами из нашей гримёрки.

А хозяин, уйдя на край сцены, положил на стол электронную сигарету и присел, нога на ногу, на диван в стиле ампир. Посмотрев в зрительный зал, он упёр прозревший, сладостный взгляд в скучающее существо из третьего ряда, подавляющее зевки. Да что с ним? Смотрит не отрываясь… Из роли никак не выйдет?

Я вжалась в кресло. На последних рядах, в темноте, сидели Накамура-сан, весь постановочный персонал и недавно проскользнувшая в зал Татьяна, а он с вседозволенностью идола устроил тут магнетизм.

Но отвести глаза мне было не под силу, потому что хозяин притягивал их, пил, растворял в своих хрусталиках. Между нами возникло что-то вроде гравитационной волны, по которой тёк его немой призыв, материализуясь, парализуя мою волю и мышечные рефлексы. Как коктейль через соломинку, менталист вытягивал из меня мою тщательно охраняемую от людей эмоционально-психическую субстанцию^[94], пропускал её через фильтры на радужке своих зрачков, отцеживал мощной харизмой мои сопротивление и недоверие и возвращал мне душу очищенной от сиротства, скорби, фобий и скепсиса. Казалось, с дивана ампир в третий ряд партера по гравитационной волне неслась мольба о любви…

Режиссёр крикнул:

– Ну, поехали!.. Нагао-сан… давайте со слов «Вот беда!».

Я тут же вырвалась из дурмана ласковых карих глаз, очутившись в мире научного материализма. Сколько длилось наваждение? Минуты три-четыре? Сато-сан стоял спиной к хозяину. Девушки, послушно внимая его замечаниям, тоже. Я уловила лишь взгляд рыси, вторгшийся в гравитационную волну, и зафиксировавший наш с маэстро долгий визуальный контакт.

Подключив скудные знания школьной тригонометрии, я мысленно начертила траекторию прохождения «гравитационной волны» от опустевшего дивана к своему третьему ряду. Относительно глубины партера с зорким господином Накамура и компанией, взгляд хозяина проходил под углом альфа 30 градусов. Вот задача: заметили ли они там, в глубинке, глазной магнетизм и зрачковую гравитацию господина Нагао при радиане то ли 0,349, то ли 0,524?

В это время на сцене Фуджи-сан уже стряхивала снег с пурпурных камелий у родительского дома и пела о том, что безумно влюблена. А из глубины зрительного зала, по подиуму, медленно шёл хозяин.

«Уж и противиться нет сил… Любви недуг подобен яду…» – звучал упоительный баритон, будивший в лепнине задир-купидонов. Один из озорников метнул, кажется, в хозяина стрелу из лука, потому как тот снова, не отрываясь, смотрел в третий ряд.

Теперь и радиану высчитывать не нужно было – господин Накамура и компания остались за спиной певца. На сцене Фуджи-сан склонилась над икебаной^[95], переплетая сухие ветки с яркими цветами. А в третьем ряду, замерев, сидела я. Магнетизм карих глаз проложил к третьему ряду в сумраке зрительного зала лунную дорожку, по которой герой-любовник вливал мне подкожно, внутримышечно и внутривенно головокружительную мелодию.

Глава 3

Всё-таки это что-то значит… В который раз вижу во сне маму, бездыханную, со скрещёнными на груди руками. Но вот порозовев, лучезарная, мама встаёт…

Хорошо, допустим, ночью мне передаётся информация о существовании золотого города и той яркой Звезды, что попирает смерть. Но разве мне от этого становится легче? Ведь и скорбь не утихает, и сиротство разъедает глаза как слезоточивый газ, и безутешность продолжает терзать, подкрепляемая ледяной тоской декабрьского утра. И скепсис одолевает. А что, если это не Звезда бессмертия? Ну зачем ей вступать со мной в контакт по вселенским каналам? У неё и других забот полно… (Нервно растираю пальцами виски.) Да и существует ли она? А может, всё происходит на физиологическом уровне? Ну конечно, это идёт не сверху! (Шатаясь, направляюсь в ванную.) Всё элементарно. Это мозг, словно океан Соляриса^[96], бушует и гневается, затапливая мой рассудок волнами иллюзий о вечной жизни…(Мыло выскальзывает из рук, падая прямо в унитаз.) Создаёт миражи, чтобы утихомирилась, а сам занимается починкой своих повреждённых зон… Тогда почему, мама, я однажды ночью ясно услышала твой голос – «А ты говори со мной, доченька! Говори! Я слышу!»?

Ну да, мама, вчера вечером я не каталась, как повелось, по гостиничной койке. Зов карих глаз не отпускал меня до самой ночи. Присущее мне рассудочное воззрение на мир и людей доводило порой до синдрома навязчивых состояний, «болезни сомнения». Мой осторожный и медлительный рационализм вступил в схватку со вспышкой женской интуиции. Шестое чувство, опирающееся на биологическое прошлое и инстинкты, распознало в глубине карих глаз признание. Рационализм же, хладнокровно выискивающий во мне симптомы самовлюблённого эгоцентризма, заедал: «Объектов перед глазами маэстро было всего лишь два. Прямо посмотришь – там возится с камелиями Фуджи-сан, а скосишь глаза – и вот ты, усердно внимающая пению про любовь. Ну и на кого же ему смотреть? Актёр водит тебя за нос, дурачится, играет как кот на коврике, раззадоривает себя…»

Пока я собиралась на генеральную репетицию и плелась к театру, в ссору между моим разумным сознанием и шестым чувством вклинилась наблюдательность. Анализируя события, она сделала неожиданный вывод. Психологический портрет здешнего сильного пола можно составить с помощью… лингвистики. Краеугольным камнем французской грамматики является глагол «avoir», «иметь, обладать», а вся японская грамматика основана на глаголе «быть, существовать». Французу непременно нужно поиметь, подержать в руках, а японец хочет просто существовать созерцая. Созерцать здесь равноценно обладанию, да ещё и с большим плюсом, поскольку в созерцании присутствует мечта, искус. А когда уже «поимел», мечта и искус исчезают. Если по каким-то причинам японскому мужчине нельзя обладать предметом искушения, то он ограничивается его созерцанием: глаз вожделеет и это тоже – счастье. Нелегальное обладание приносит кучу проблем с социумом, а вожделеть, поедая глазами – тоже наслаждение, только без заморочек и кредитки.

* * *

В гримёрной Мива укладывала спать своё плюшевое создание, укутывая его крошечным одеялом. Остальные молча готовились к генеральной.

Как три мудрых китайских обезьяны из Никко^[97], закрывающие лапами глаза, уши и рот, я надела наушники для того, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать и ничего никому не говорить. Не видеть зла, не слышать зла, не говорить зла – это хорошо удавалось. Из сиди-плейера в меня поступали лишь доброта и благодать Бориса Гребенщикова, Брайана Адамса и Гару. Но отчего же китайцы не предусмотрели и четвёртой обезьяны, той, что осязает зло кожей? Именно такого рода зло – неприязнь и разрушительная энергетика Татьяны, гримирующейся в близости от меня – девальвировало китайскую мудрость, нанося ущерб моему биополю и причиняя мне дискомфорт в правом подреберье.

После первого выхода на сцену я просидела в зрительном зале на дешёвом боковом месте, чтобы не дразнить тигра. А переоделась на приём у хозяина Мураниши, когда господин Одзима хохмил в своей лавке с Татьяной и Джонни, а мальвины уже ожидали выхода у правой кулисы. В кулуаре случайно столкнулась с Абэ-сан, немедленно упрекнувшим меня:

– А я ждал… ждал в девять часов на третьем перекрёстке… только там нету рекламного щита «Паста для брекетов»!

Как я могла оправдаться? Сказать, что пошутила? Ещё обидится, приняв мою шутку за издёвку. Пришлось рассыпаться бисером и слукавить:

– Проснулась поздно, дражайший Абэ-сан! Выбежала из отеля в полдесятого и мчалась сюда бегом… Приношу вам свои искренние извинения!

За кулисами народ уже ожидал выхода на сцену бала. Поскольку закулисное пространство было огромным, мне удалось не попадать на глаза менталисту. Рядом крутился Кадзума. А-а, наверное, номерок мобильного приготовил.

– Ну как, принёс? – обратилась я к нему.

– Чего? – зарделся тот.

– Номер мобильного!

– Не-а, не принёс.

Ну и ладно… Аракава в смокинге вальяжно приблизился:

– Слушай, в танго-бар пойдём? Ты же просила…

– Пойдём! Пойдём! – кивнула я так энергично, что мой «ананас» закачался, как маятник. – А Кен с Дзуном идут?

– Не знаю.

– Ну хорошо, я нашим девушкам предложу… В субботу, да?

– Ага… – кивнул Аракава, глянув на меня глазами уснувшей рыбы.

Кейширо-сан, ушки на макушке, протискивался к нам сквозь креолины и смокинги. Специально для прослушки, я бравурно воскликнула:

– Давно я в танго-бар не ходила! Потанцуем?

Лица Аракавы и Кейширо-сан стали каменными. Адъютант господина Нагао нырнул в креолины, а Аракава процедил:

– Да говори же тише! Шуму наделала!

– Не слышно ж ничего… На сцене гвалт! – притворно распахнула ресницы я.

Аракава осмотрелся по сторонам и, как крейсер в галстуке-бабочке, отдал швартовы. И у этого тоже какие-то странные топ-секреты… Как будто театр не место шумных зрелищ, а федеральное бюро расследований.

Начиная от шеи, по обнажённой спине и до самого копчика с ложбинкой, разделяющей заднее место на две половины, у меня поползли языки пламени. Неужели менталист вернулся? Я мельком оглянулась. Нет, это был не кумир… Щуплый дядька-статист ростом с подростка мгновенно отвёл пламенный взгляд. Они что, все тут – изголодавшиеся экстрасенсы? Шли бы лучше на выставку обнажённых женщин Рубенса – она только что открылась в музее Бункамура^[98] на Сибуя^[99].

Соноэ-сан, благосклонная, пряничная, решила запечатлеть своё высочество рядом со мной на фото. Девушка из её свиты щёлкнула нас, обнявшихся близких подружек.

Наш выход. Марк, кажется, простил мне по-рыцарски все мои ляпсусы и промашки, и гладил меня по предплечью, посмеиваясь. На сцене мы окружили, как положено, сладкую парочку, и я приметила, что Нагао-сан больше не лезет мне взглядом в вырез платья, не поглаживает визуально живот и бёдра. Он лишь ловит мои зрачки. Значит, всё остальное уже рассмотрел?

Я юлила, отводя глаза. Но тёплая рука вводила мне под кожу могущественную харизму, которая растекалась внутри, волнуя кровь. Тут Татьяна принялась падать в обморок, и я невольно подхватила её под спину, выдернув у неё кружевной веер и яростно обмахивая им слабонервную дамочку.

Бегу к госпоже Оцука. «Мичико-сан! Простите нас за скверную ошибку!» Пряничная невеста, позабыв, видимо, на генералке, кнут, отработанным прононсом (неужели подучила французский?) милостиво перебрасывается со мной полным набором реплик, и даже Марк, импровизируя, грамотно влезает в наш диалог, а потом тянет за локоть: «Уходим!» Времени на апарте нет. А я его подготовила нарочно для Накамура-сан, в память о несостоявшейся поездке на Одайба.

Антракт. С генералки уходить домой до окончания спектакля не положено. По жилам растеклась приятная «харизма», дающая мне мужество вернуться в гримёрную и противостоять девичьему произволу. На другом конце кулуара вырулил навстречу господин Накамура с выражением счастья на лице. Только руки не выбрасывал вверх и не кричал: «Happy! Happy!» Неужели сейчас спросит, посетила ли я, например, Йокогаму, или видела ли я, например, на берегу Токийского залива статую Свободы с игольчатым венком на голове, подаренную Японии французским правительством?

– Госпожа Аш, как ваши платья?

Я замешкалась… В каком смысле?

– Всё прекрасно, господин Накамура! Только вот похудела и они стали чуть великоваты… Но зато так комфортней на сцене!

– Я дал распоряжение реквизиторам отдать их в химчистку!

– Ах, вот как… Это, наверное, из-за забытого мной на крыше Осака-эмбудзё платья? Прошу прощения! Я чувствую себя неловко… И для кинокомпании дополнительные траты!

– Ну что вы! Не беспокойтесь, всё в норме!

Горячо поблагодарив продюсера, я, будто урождённая японка, принялась искать тайный смысл в речах Накамура-сан. Может, это намёк на то, что я грязнуля, и что два моих платья, надеваемые ежедневно в течение всего лишь одного месяца в Осаке и измазанные гримом, требовали стирки?

* * *

Гримёрная была в полном составе, и у моих пузырьков и спреев лежал шоколадный батончик. Агнесса с Татьяной уткнулись в дисплей айфона и хихикали. Мива распаковывала что-то похожее на большой тостер, а Каори и Рена удивлённо восклицали:

– О, Мива-сан, похорошеем, как только сделаете нам процедуры…

Какие ещё процедуры? Тостер на бормашину совсем не смахивал… Аска елейным голосом обратилась ко мне:

– Кушай батончик! Это моя дочка выбрала для всех вас!

– У вас есть дочка? – осторожно сориентировалась я на местности.

– Да, ей восемь, в третьем классе начальной школы…

– Хорошая у вас девочка, – похвалила я шлифовщицу, – передайте ей большое спасибо!

Всё в ажуре. Гримёрная – эталон филантропии…

– Татьяна, иди-ка сюда, в наш уголок красоты. Сейчас сделаем тебе распарку и чистку лица… Кожа прямо засияет к премьере в Токио… Ой, прости… – поняла свою оплошность врачиха, – она у тебя и так в отличном состоянии, но будем поддерживать лоск паром и сыворотками…

Кожа у Татьяны была далека от лоска. Не загримированная и не напудренная, она походила на серую апельсиновую корку. Таня энергично проехала по циновкам на ягодицах к тостеру, а Мива, заканчивая приготовления к процедурам, сняла целлофановую плёнку с зеркала, вделанного в чудо-аппарат. И тут энтузиазм у Тани пропал.

– Ой, нет, Мива, совсем не хочется на себя в зеркало глядеть!

Вот это неожиданность! Ни дать ни взять – образец скромности и самобичевания!

– Знаете, Аракава-сенсей организует в субботу вечером поход в бар на вечеринку. Танго с аргентинцами не желаете потанцевать? – сделала я объявление.

Никто танго танцевать не желал…

– А я в субботу не могу, – сожалела Рена.

– А мне ещё учиться и учиться… – вторила подруге Каори.

Надев наушники, я съела шоколадный батончик Аски. И никто меня не потревожил до финальной сцены спектакля.

* * *

Спустившись по команде режиссёра на поздравления и напутствия перед завтрашним открытием гастролей в Токио, я снова пряталась за спины творческих людей, стараясь не попадать в поле зрения маэстро. Но Нагао-сан менял ракурс и как бы я ни хитрила, ласковые карие глаза были на мне.

Перед выходом из театра, пока я возилась с молнией на сапогах у обувных шкафов, подошёл Абэ-сан, поэтому выходить «повезло» вместе. Театралов ни впереди, ни сзади нас не было, и агент 007 отключил высокое напряжение.

Мы беседовали о тёплом деньке, о многочисленных мелких ролях, сыгранных Абэ-сан то тут, то там, в различных городах и театрах империи. И почти всегда попадал на спектакли, где примой была Фуджи-сан. Недалеко от отеля я предложила ему посидеть в спокойном кафе. Коллега отчаянно согласился…

Помня о том, что Абэ-сан достаточно прямолинеен – если нет свидетелей или ушей, которые, как оказалось, имеются у закулисных стен, я пожаловалась на ситуацию в гримёрной и употребила слово «идзимэ», недозволенное, ущемляющее гордость японцев за свою страну и школу. Абэ-сан оставался непоколебимым:

– Госпожа Аш, вам, наверное, показалось… Никто вас не третирует – это обычная жизнь в женских гримёрных.

– Так между собой девушки-то ладят! Только на меня некоторые здорово ополчились…

– А вы не думайте! Сознание, лишённое мыслей, обретёт просветление! – изрёк коллега, сыгравший, наверное, и буддийских монахов.

– Голова вроде дана, чтобы мыслить, не так ли?

– О-хо-хо… Знаете, у нас в Японии умный мужчина с опаской относится к красивой женщине. Он и не подойдёт к ней, если не выпьет. А вот так, запросто, как у вас на Западе, сказать женщине: «Вы – красивая» – чревато… чревато… Красивая женщина может обидеться… А насчёт женского пола, конечно, не знаю… Их реакции мне непонятны… никогда не играл женские роли… Наверное, красота другой женщины мутузит у них инстинкт доминирования…

– Прошу прошения, Абэ-сан… Не поняла… Му… му… чего?

– Му… ту… зит!

– А-а! Му… ту… зит! А как это – мутузит?

– А вот так: мутузит!

– О-о, теперь ясно… – рьяно шевелила мозгами я, ища логику.

– Так что не думайте, госпожа Аш… Не думайте…

Глава 4

Весь актёрский состав и художественно-постановочный коллектив утопал в бархате зрительного зала. На сцене, у алтаря с подношениями из фруктов, репы и зелени томился на табурете синтоистский священнослужитель, пока продюсер и режиссёр толкали речь. И снова, как в Осаке, Нагао-сан, разыграв робость и конфуз, поднялся на сцену и преклонил венценосную голову перед божеством. И мы все, сложив руки лодочкой, тоже молились вместе с ним: кто божествам и духам, кто скелетам, закопанным в палисаднике, кто бабочкам в животе, а я нынче уже молила театрального бога не об актёрской славе и не об успехе в шоу-бизнесе, а о более важных вещах: чтобы мне не наступили на шлейф платья, чтобы «случайно» не пропал мой накладной хвост, и чтобы не упасть на сцене.

Маэстро так низко склонил голову, что японский мандарин размером с американский апельсин, по закону линейной перспективы, украшал не алтарь, а его авангардную стрижку с взъерошенной чёлкой.

Через полчаса мы освободили зал, уступая его зрителям, и разошлись по гримёрным.

В нашей комнате стояла райская благодать, возможная лишь тогда, когда женщина сидит перед зеркалом и пытается кардинально похорошеть. Изредка раздавались мягкие звуки откупоривания лосьонов, шуршание целлофановых пакетов, в которые летела скомканная косметическая вата. Аска приоткрыла рот, покрывая втором слоем туши второй ряд накладных ресниц. Агнесса потрясла флакон с тоником, освежила лицо и прихлопнула по щекам. Татьяна приглушённо выругалась: «Вот блин!», попав щёточкой с тушью мимо ресниц. Агнесса засуетилась, предлагая подруге помощь. Мива,естественно, без конца прикладывалась к бутыли с антисептическим гелем, и его пшиканье дезинфицировало гримёрную от вируса вражды и распрей. Но райскую благодать оборвал стук:

– Цветы для госпожи Аш! Распишитесь!

Госпожа Аш вскочила, глянула на девичник, подозревая, что данное событие вот-вот отмутузит у них инстинкт доминирования и крикнула: «Минуточку!»

Ещё одна цветочная композиция стоимостью в двести долларов! Огава-сенсей поспешил… Не положено! Я получила цветы раньше шоу-звёзд! Скульптура в золотистой плетёной корзине, сотворённая из раскидистой ветви красной камелии, нежно-розовых гвоздик, адажио белых лилий с голубыми пушистыми гортензиями и крещендо из колосьев и стебельков цвета полированного золота, зелёной дымки, серого нефрита, листьев мяты… Божественный дар раскинулся во всю ширь кулуара и я перенесла его чуть поодаль, в нишу между настенным зеркалом и вешалкой для верхней одежды.

Нет, цветочный инцидент, кажется, не произвёл пертурбаций в создании образов мальвин и дюймовочек. Лишь образ Татьяны стал похож на ножевую сталь.

Рена и Каори выпорхнули вниз, к сцене. Аска, готовая к танцу любви, тоже отбыла из гримёрной. Мне осталось только застегнуть молнию на ядовито-зелёном наряде и… От топота за дверью я испуганно оглянулась. Взбешённая Аска возвращалась…

– Убери цветы от зеркала! Они там мешают!

– Куда же мне их убрать? У двери места совсем нет, и ты же первая споткнёшься о корзинку.

– Поставишь возле туалета, там свободней! – выплеснула на меня свой инстинкт Аска и ушла творить прекрасное на подмостках.

Ох, непременно так и сделаю… Молнию придётся застёгивать на ходу в кулуаре, получив прямо по лбу шоколадным батончиком…

Из гримёрной, что находилась напротив моего букета, выходили статистки.

– Тут, у зеркала, мои цветы… Вам не помешают? – спросила я у них на всякий случай.

– Нет-нет, совсем не помешают! Даже наоборот! Красивые! – откликнулись милые девушки.

* * *

Пока занавес был закрыт, многие актёры ждали начала спектакля прямо на сцене. В занавесе имелась дырочка для подсматривания за публикой. Я глянула в неё: тысяча пятьсот зрителей, ни одного свободного места.

Марк с Джонни почему-то уже стояли порознь, не по-приятельски. Татьяна болтала с Гото-сан у первой кулисы. Подошёл господин Нагао, осанистый, входящий в роль. Он едва кивнул Марку, а с Джонни сыграл в камень-ножницы-бумагу. Татьяна нарочито громко хохотнула, наблюдая краем глаза за развлечением своего партнёра с маэстро. Вступительная мелодия загнала народ за кулисы и занавес открылся…

Отыграв взбалмошную леди с картонками, журящую матроса Джуна, я обнялась с «китайцем», погладила по кителю капитана Кена и вышла в кулуар из правой кулисы. На другом конце кулуара, будто подстроив «случайное совпадение», показался Нагао-сан, идущий навстречу. Аудиенция была неизбежна. Кумир упёр в меня ласковый взор и широко заулыбался. Я разыграла так же виртуозно и счастливую улыбку, и негу во взоре. Мы с хозяином пересеклись у входа в его гримёрную, а там, в конце пути, меня ожидал рыболов. Я оглянулась. Нагао-сан уже не было и мы с господином Кунинава, мотая леску на удочки, обменялись уловом: моей килькой и его тунцом.

У нас в комнате поправляли грим Каори и Рена. Обе энергично похвалили подаренную мне цветочную композицию.

– Аска требует переставить цветы к туалету. Они якобы ей мешают, – решила я найти себе союзниц. – Девушки из гримёрки напротив сказали, что им не мешает, а даже украшает…

– Ой, нет, убери! Раз Аска-сан требует! – понизила голос до шёпота Каори. – А то они погибнут!

– Как так погибнут? Я вообще-то ухаживаю за ними, поливаю, подрезаю кончики стеблей, чтобы дольше сохранились.

Антракт. Все в сборе. Пора надевать наушники. Брайан Адамс своим уникальным голосом с хрипотцой запел «Please forgive me», и на словах «I can’t stop…» девушки всполошились. А больше всего мы с Агнессой – у нас над зеркалами сушилось бельё, то, что с двумя чашечками плюс бикини, их срочно требовалось сдёрнуть и куда-нибудь затолкать. Мива раздвинула кружевные занавески, мешающие подглядыванию за нашими маленькими женскими секретами, и в комнату въехала коробка, а за ней Кейширо-сан.

– Это вам от господина Нагао! Кушайте витаминки… Для здоровья… Кхе-кхе…

Витаминки были величиной с апельсинки, точно такие, что лежали на алтаре утром как дань приверженности божествам и духам. Можно было, конечно, провести аналогию с утренним обрядом и предположить, что у маэстро в нашей гримёрной завелось какое-то божество и что он щедрыми подношениями выражает своё преклонение перед ним и ищет его благосклонности. Но, по совету Абэ-сан, мне полагалось «не думать», поскольку сознание, лишённое мыслей, обретёт просветление.

У всех, кроме меня, испортилось настроение. Татьяна расшвыряла макияжные принадлежности, Аска налила кофе себе одной, а в мою сторону изрекла:

– Ты переставила цветы к туалету?

– Нет, не переставила и не переставлю, – отфутболила я мальвину и надела наушники.

Но дослушать Брайана Адамса никак не удавалось. У меня к спине прилипал девичий яд, а грохот на угловом VIP-месте госпожи Аски заглушал христианский гуманизм песнопения «Please forgive me». К тому же Татьяна полоснула взглядом-лезвием по моему отражению в зеркале так, что на нем остались царапины. И потом только Адамс допел: «I can’t stop loving you»^[100].

* * *

Перед сценой бала я прогулялась по кулуарам. На третьем этаже, у гримёрной господина Кунинава стояло несколько горшков с белыми орхидеями. Второй этаж поклонники Фужди-сан и госпожи Оцука превратили в тропическую оранжерею. А на первом этаже – тайские джунгли, орхидей было не счесть, и все – для короля японской поп-музыки. Среди стеблей, изогнутых под тяжестью дивных цветов, созданных из туфельки Афродиты, встал на дежурство кроткий ангел с голубым бантом и глазами грустной жучки в зоомагазине, умоляющей: «Купите меня! Я хочу быть вашей!» А мы все, креолины и смокинги, столпились у чёрных штор, ожидая, когда сцену и кулисы освободят разноцветные кимоно, черно-белые хакама^[101] и деревянные сандалии гета^[102].

Из гримёрной вышел маэстро, недовольный, держащий руку в белой перчатке у лица, как будто укрывался от пощёчины. Актёры делали вид, что всё чин чином. Одна я, оторопев, не могла отвести глаз от хозяина, панически ища логику в данном курьёзе. У ангелочка участилось дыхание и белые орхидеи заколыхались. Пройдя мимо Агнессы, Нагао-сан убрал руку от лица, и моё мышление возликовало, найдя уместное объяснение: маэстро прячется от осточертевшей жучки! Тут шторы раздвинулись и мимо нас промчались пять кимоно и три хакама, топая деревянными гета. После чего наша ватага почтительно расступилась, пропуская всенародного любимца вперёд, и вслед за ним заполонила арьерсцену.

Агнесса, совсем не пекущаяся о своей репутации, продолжала тактические манёвры, чтобы и за кулисами быть на виду у хозяина. А Аска прямиком направилась на «позицию» у самой сцены, поскольку изучила повадки маэстро, а тот имел привычку именно здесь задерживаться на пару минут перед выходом к зрителю. И эта пара минут была для нашей мальвины как разлюли-малина: она жеманилась, глядела в зубы идолу, вставляла банальные шутки, сама над ними хохотала и хлопала кукольными ресницами. Но на этот раз настроение у кумира было паршивое и он, не мешкая, пробился через баррикаду из голубого капрона и остервенело выбежал на подмостки играть большую любовь.

Я сама, хорошо усвоившая закоренелый в местном шоу-бизнесе метод кнута и пряника, или, в моём случае, режим абразивной дрели и шоколадного батончика, была уверена, что на премьере в Токио госпожа Соноэ одарит и меня, и публику изюминкой спектакля: репликами по-французски (причём долго и оживлённо). Так оно и вышло… Публика энергично зааплодировала. Госпожу Соноэ в Токио знали все. А это был звёздный миг для Марка… Пока аплодисменты не утихали, он инициативно приблизился к рампе и захлопал в ладони с криками: «Шарман! Шарман!» Теперь полутора тысячная аудитория устремила глаза на него, а дамы в партере, зачарованные английским щёголем, вторили: «Шарман!»

Нежно уводя меня со сцены, партнёр дрожал мелкой дрожью от ловко перехваченного триумфа: на премьере сидят шишкари шоу-бизнеса, и кто-нибудь из них непременно возьмёт на заметку фотогеничного, подходящего для театра и кино парня.

Мы молча отцепились друг от друга за кулисами, и Марк принялся расхаживать взад-вперёд, погруженный в свои мысли. Судя по всему, он был охвачен иллюзиями и мечтами о будущих продюсерских приглашениях. Но я-то уже догадывалась, что американские стереотипы успеха «А на следующий день он проснулся знаменитым» – не действуют в японском шоу-бизнесе, погрязшем в иерархии. Даже если кто-то и взял на заметку импозантного американца, то не будет действовать сам самычем, а посоветуется с начальником, а тот соберёт консилиум из начальников, все вместе взятые начальники изучат страницу Марка в Фейсбуке, просмотрят заснятую на видеодиск «Камелию на снегу», где Марк ещё не берёт быка за рога, а прилежно следует режиссуре господина Сато, ожидая партнёршу (меня) в глубине сцены, свяжутся с нашим продюсером для уточнения причин несоответствия игры статиста в версии на видеодиске и в сегодняшнем представлении и сделают вывод: «Выскочка. Непригоден. Печать наложена».

К тому же нашлось рациональное объяснение и загадке, почему не разлей вода Марк и Джонни теперь сторонились друг друга. По слухам в девичнике, наш Джонни, идеальный Ромео для Джульетты, успешно прошёл пробы на роль и с января приступает к репетициям, а затем гастроли в Токио, Хиросиме и Нагойе… заурядным статистом, без реплик. А в «Камелии» он, хоть и с репликами, но к рампе не подпущен. Марк же благодаря терпеливой «супруге» монополизирует авансцену и восхищает громогласным французским полторы тысячи зрителей, припавших к лорнетам – «Уж не Ален ли это Делон?» Но зато Джонни играет со знаменитостью в камень-ножницы-бумагу и тот, возможно, возьмёт неудавшегося Ромео под своё покровительство…

Я пощупала «ананас». С левой стороны он совсем растрепался – выпала «бриллиантовая» заколка. Наверное, отцепилась в тот момент, когда от меня отцепился размечтавшийся Марк. Надо было идти искать драгоценность – другой такой у реквизитора не было.

Сначала я порылась в ложбинке, разделяющей мягкое место на две половины – может, заколка скользнула по оголённой спине прямо туда? Затем покопалась в чашечках – порой инородные предметы попадают и туда. Спустилась с четвёртого этажа, тщательно осмотрев все ступеньки и лестничные пролёты, ковровую дорожку кулуара на первом этаже, потрясла чёрные шторы, проникла в закулисное пространство, шаря глазами по ковровому покрытию в полутьме арьерсцены.

У второй кулисы, взятый в блокадное кольцо мальвинами, господин Нагао рассказывал что-то весёлое. И заразительно смеялся, показывая девичнику все двадцать восемь, а то и тридцать два безупречно белых и непогрешимо ровных зуба. Увидев английскую леди, кумир растерялся, как будто на лице у дамы был начерчен иероглиф «прохвост» и стал пятиться, отрекаясь от девичьего флирта. Причём никакого лицедейства – чистый экспромт, без подготовки и репетиций. Так и хотелось верить, что оторопь маэстро являлась не махинацией актёра, а реакцией порядочного мужчины, почуявшего незаслуженный разлад с подругой.

Смятение и задний ход Кесаря не остались незамеченными в его свите, состоящей из пяти голубых бантов. И все пять дружно повернулись в мою сторону.

– Вот… Заколку обронила… Не могу найти – дала я шлифовщицам ложное направление к размышлению.

Осмотрев метр за метром настил под ногами актёрской братии, я нашла две больших пуговицы, силиконовый вкладыш для бюста и обёртку от леденца чупа-чупс. Затем пошла в гримёрную, где сидела Татьяна, одна, поскольку в отряд мальвин она не входила.

Антракт. Вернувшиеся голубые создания кто порхал, а кто и хмурился. Агнесса пошепталась с Татьяной и деловито предложила:

– Ну что, идём?

Подружки принялись с воодушевлением пудриться.

Мива вытащила из сумки большую тетрадь в переплёте, похожую на канцелярскую книгу, сунула её подмышку, разворачиваясь к выходу. Голос Кейширо-сан спутал все их планы. Девичник замер, подозревая, что это опять осточертевшая доставка фруктов.

– Кто потерял заколку? – вопросил за дверью адъютант его превосходительства.

– Я потеряла… Заходите, Кейширо-сан!

Уф-ф, это всего лишь заколка, не фрукты… У девичника отлегло от сердца, и все раскованно задвигались.

– Большое спасибо! А где вы её нашли? – отлегло от сердца и у меня по той же причине: слава богу, не фрукты.

– Там, прямо на границе поворотного круга и первой кулисы, – носком кроссовки «пограничник» провёл черту от левой створки двери к правой и забавно подвигал коленями, будто танцевал «буги-вуги». Реквизит на вешалках закачался от развязанного хохота и восклицаний соседок: «Кейширо-сан! Кавайи! Прелесть!»

– Подождите… Это ещё не всё… – промолвил кавайка^[103] и вытащил из-за двери пузатый целлофановый кулёк с яблоками от Нагао-сан, видимо, только что наспех купленный.

Девичий смех внезапно утих, а посему Кейширо-сан экстренно свернул знамёна и исчез. А кулёк с фруктами одиноко лежал на циновках, нетронутый…

Мне бы тоже не лишне было экстренно схватить сиди-плейер с наушниками и улетучиться как можно скорей. Согласно частоте и количеству доставляемых фруктов мозговитые шлифовщицы, функционирующие на женской интуиции и инстинктах, уже затачивали свои шлифовальные станки. А у меня, вместо того, чтобы дать дёру, расшалился логос, толкающий к домысливанию того, что скрыто от глаз, красноречиво недосказано и явно вдалбливается мне в голову: «Соседки любят калорийный шоколад, пончики от "Мистера Доната" и гамбургеры из Макдональдса, а я прошу у тебя прощения за давешнее веселье за кулисами с твоими соседками посредством одних лишь низкокалорийных фруктов, для фигуры… так сказать…»

Похоже, те три шага назад, вырвавшие хозяина из блокадного кольца капрона и сюсюканья, здорово отмутузили весь набор инстинктов у наших девушек, а в особенности звезданули по их инстинкту продолжения рода со звёздами. И больше мне их ничем не задобрить. Ни перестановкой цветочной композиции Огава-сенсея к туалету, ни частой уборкой гримёрной пылесосом с всасывающей турбощёткой, ни смачными кукисами, ни даже заменой грозного оружия с чашечкой D на миротворческий, как Гринпис, нулевой размер. У многих здесь был синдром Мэрилин Монро. Красотка из джаза, с очень объёмной грудью, устраивала истерики на съёмках, если у второй ведущей актрисы по какому-то недоразумению грудь оказывалась больше.

Напудренные Татьяна и Агнесса ушли, запнувшись о кулёк с яблоками. Мива с канцелярской книгой подмышкой и с канцелярской рачительностью перешагнула через угощение от Нагао-сан. Смех Каори и Рены растаял на лестничной клетке. Одна Аска сидела в гримёрной, и явно чувствовалось, что она ищет повод придраться ко мне.

Чтобы положить конец её мукам происков, я поместила яблоки в укромное место под реквизитом, затем с Брайаном Адамсом в ушах и Борисом Гребенщиковым в сердце спустилась к своим сапогам.

Неподалёку от служебного входа в театр кроме фруктовой лавки находилось и кафе «Старбакс», где я решила пересидеть бурю с чашкой капучино. Почти застегнув молнию, я обернулась на звук шагов в кулуаре. Это был господин Кунинава.

– Привет! Куда идём? Скоро третий акт…

– Да вот, сбегаю за крепким кофе… что-то в сон клонит, – отчиталась я земляку, сняв наушники.

– А что слушаем?

– Брайан Адамс… Вы наверняка слышали его хиты? Ну, например, «Please forgive me», или «Straight from the heart»? Певец – супер, и тексты у него богемные… похожи на поэзию Артюра Рембо^[104].

– Ох, заинтригован! Я ведь чуть не поступил на мастер-класс по Артюру Рембо в университете…

– В самом деле? Значит, вы, Кунинава-сан, не только блестящий актёр, но и эрудит! Лирику Рембо читать трудно… Вот, возьмите, хоть и без бокса! – открыла я крышку плейера и двумя пальцами передала компакт-диск рыболову.

Тот тоже протянул большой и указательный палец, готовясь аккуратно его взять, и в тот самый момент за его спиной возникла крошка-статистка в бедняцком кимоно. Она отвесила поклон звезде телесериалов и прошептала: «Прошу любить и жаловать», – глядя на мой диск.

– А ещё, Кунинава-сан, там есть одна обалденная песня…

Я не договорила, увидев, как из закулисного пространства прямо на нас выходит господин Кейширо. Он прошёл за спиной рыболова, перехватив мой взгляд, полный обожания и любви к хитам Брайана Адамса, но устремлённый на Кунинава-сан. Затем обозрел мою пустую, уже без диска, руку, отдаляющуюся от звезды. И погрустнел, сделав наверняка ложные выводы и жалея хозяйские деньги, потраченные впустую на килограммы фруктов.

Вот тебе и капучино! По негласным правилам закулисной жизни в случае близости мужского и женского тела в кулуарах, на эти два тела налагаются санкции! И что иное госпожа Аш может вручать господину Кунинава, как не любовную записку или памятку о месте и часе свидания? Хотя дело понятное – в деликатном месте, пропитанном любовным томлением и установкой «стращать и не пущать», начинается всё с сардин, а заканчивается криками «Congratulations!».

В доказательство того, что ничего плохого не делаю, я наконец громко договорила фразу, предназначенную для господина Кунинава:

– Have you ever really loved a woman?^[105].

Кейширо-сан исчез в гримёрной хозяина, и неизвестно что там наболтал. Кажется, мы с Брайаном Адамсом влипли… Единственным моим спасением от недоразумений была надежда на то, что помощник идола не понимает английского. А Кунинава-сан, полагаю, мыслит масштабно, у него широкий кругозор и он достаточно умён, чтобы не принимать дружеский трёп за намёки.

* * *

В кафе свободных столиков не было. Получив капучино на вынос, переобувшись у вахтерной и подойдя к лестнице, я бросила взгляд в длинный кулуар. У входа в гримёрную господина Нагао крошка-статистка докладывала о чём-то Кейширо-сан, внимающему ей с начальственным видом. Заметив меня на лестнице, девушка смутилась и даже, как мне показалось, покраснела.

«Не думай! Не думай! Гони мысли прочь!» – уговаривала я себя, беря приступом по две ступеньки разом. Но окончательно поняв, что моё сознание никогда не обретёт просветление, я плюнула и поддалась вескому заключению по-европейски: «Адъютант господина Нагао пристально следит за развитием наших с земляком отношений, а вызванная "на ковёр" крошка-статистка доложила о том, что она тут увидела и подслушала!» Вот и хорошо. Если статистка не желала мне зла и не присочинила с три короба, рассказав только правду, то я реабилитирована. В аудиодиске, переданном без бокса господину Кунинава, любовной записки быть не может…

Ступив на пролёт между вторым и третьим этажами, я заметила выходящую из ложи госпожи Фуджи Миву с раскрытой канцелярской книгой и делающую в ней пометки. Подождав, пока соседка дойдёт до лестницы, я спросила:

– Что, автографы берёшь?

– Нет, учусь актёрскому ремеслу.

* * *

В нашей комнате яблоки уже были распределены по гримировальным столам. Аска, Рена, Каори и Агнесса с мушками на щеках ушли на выход в массовку второй сцены третьего акта. Татьяна выщипывала брови. Я пила остывший капучино и слушала песню Гару «Признание». Мива разглядывала своё бельё, решая, что из него нуждается в стирке в машинах у умывальников. Кстати, и мне бы надо простирать чёрную тенниску с кружевом, замазанную гримом, и пару трусиков.

Стиральных машин было три. Над одной из них склонилась Мива, закладывающая бельё. В другую сыпала стиральный порошок я. А из третьей Кумико-сан, ученица госпожи Фуджи, вытаскивала влажные после стирки халаты «юката» и подштанники примадонны, пряча всё это от нас пухлой попкой.

Из умывальной комнаты был выход на небольшой балкон, где в хорошую погоду можно было проветривать реквизит и сушить бельё. А также сюда приходили покурить мелкие актёры и парочка актрис. Небо было ясное, и я вышла подышать воздухом. Абэ-сан как раз прикуривал сигарету, чем-то сильно расстроенный.

– Вы ведь уже знаете, да? У Ишикава-сан… он из нашей гримёрной… ночью умер отец. Так с утра все актёры и актрисы… даже Фуджи-сан, Оцука-сан, Нагао-сан выражают ему соболезнования… Ох-хо-хо… Трудно… трудно… Не так ли? – сетовал Абэ-сан, выпуская табачный дым.

– Мне очень жаль… Я не знакома с господином Ишикава, но передайте ему, пожалуйста, от меня глубокие соболезнования!

Уж я-то как нельзя лучше понимала господина Ишикава и сочувствовала ему. Однако он не скрыл своих личных обстоятельств и, следовательно, получил возможность не маскировать постигшее его горе, не блефовать и не притворяться, что всё у него хип-хоп, как делала уже третий месяц я. Но я ни о чём не сожалела. В любом случае прима Моеми Фуджи всё равно перекрыла бы мне кислород, прибегнув к галантным каверзам, и режиссёр отдал бы мои реплики местным статисткам… И госпожа Оцука так же поворачивала бы мне у рампы зад в плиссированной юбке… В тот день, когда я призналась нашим девушкам в кончине мамы и натолкнулась на их деревянное равнодушие, закулисный мир, словно гравюры укиё-э выставил напоказ свой плывущий, обманчивый мир, бесчувственный к чужой боли, не испытывающий жалости и сострадания, и слезам, естественно, не верящий.

* * *

По кулуарам забегали разгорячённые статистки. Премьера «Камелии на снегу» закончилась бурными овациями, продлившимися четверть часа.

На балконе я вывесила сушиться тенниску, пахнущую освежителем для белья с ароматом розы и апельсина, а вот трусики, не подлежащие обзору курильщиков-мужчин, понесла в гримёрную.

Проходя мимо своей цветочной композиции, я увидела, что ветвь камелии переломлена и к завтрашнему утру цветы погибнут. Но вознегодовать от варварства мне помешал приветливый Накамура-сан, невероятно обрадовавшийся встрече со мной. На фоне яблочных «мушек», от которых в гримёрной чешутся глаза, разбуянившихся инстинктов, беспочвенных распрей и придирок, а также всего разнообразия абразивных инструментов, режущих по живому, корректный и благородный продюсер воспринимался, как близкий человек, ну, например, как Харрисон Форд после просмотра фильма «Беглец».

Накамура-сан вручил мне семь ланч-боксов от киноконцерна и постучал в соседнюю гримёрную.

Наш девичник занимался снятием утреннего грима и косметическими процедурами, а Татьяна посреди комнаты делала «ласточку». Потом она энергично попрыгала, громко убеждая саму себя «Таня – невероятно бодрая! Таня в отличной форме!»

Я раздала всем ланч-боксы с изысканными яствами, и проголодавшиеся девушки развеселились от перспективы хорошо покушать. Сама я покопалась палочками в шедеврах японской кухни и съела рис и маринованные овощи цукэмоно^[106], отодвигая в сторону котлеты из креветок, суши с речным угрём и страшно дорогое мраморное мясо «вагю». Минут через двадцать у нас на пороге залегли элегантно одетые бабайки в брендовых костюмах и стильных галстуках, бьющие челом в благодарность за то, что мы, мелкота, оказываем киноконцерну огромную честь выходить на сцену одного из самых крупных театров конституционной империи. Мальвины тут же растеклись по настилу. Татьяна, как и в Осаке, едва склонила голову. А я просто опустила глаза долу, уставившись на узор из золотистого тростника.

Как только господин Накамура, а с ним важный начальник от киноконцерна и третий, директор Токийского театра, ретировались за дверь, все у нас куда-то засобирались: Мива – с канцелярской книгой, Аска с мобильным, Агнесса и её закадычная подружка – прихорошившись, а Рена и Каори с пальто в руках. Я же не находила себе места, охваченная тревогой за диск Брайана Адамса и за то, как бы Кунинава не поцарапал без футляра его никелевую поверхность. Но идти прямиком в гримёрную ко второму ведущему актёру «Камелии» не позволяла мудрёная закулисная этика.

Можно было, конечно, последовать примеру других девушек и шнырять туда-сюда по лестницам и кулуару мимо гримёрной телезвезды в надежде на случайную встречу… Но у меня имелась своя этика, не позволяющая за кем-либо бегать, и у которой был персональный устав: свобода от иерархии и субординации, равенство гримёрных на VIP-этажах и на галёрке, братство мужчины и женщины в кулуарах. И ещё одна этичная своеобразность. Прекрасный пол делился у меня не на скромных и на тех, что нравятся мужчинам, а на женщин, которые повинуются кулинарной книге, соблюдая с аптекарской точностью, до последней капли и грамма рецептуру блюд, а также на тех, которые не повинуются и сыплют «на глаз». Я относилась ко второму типу, мятежному. Поэтому, изнемогшая от тяжких колебаний и нервно отбросившая к зеркалу футляр компакт-диска, отчего на его лицевой стороне Брайан Адамс чуть не выронил гитару, я взбунтовала. И пошла было буром в гримёрную Кунинава-сан. Но по дороге одумалась. События последних месяцев преподали мне урок: не лезь с ананасом на сакуру! Значит, надо действовать по уставу, через администрацию. Но не идти же мне к продюсеру с такой безделушкой, как пустой бокс от CD? Оставался последний способ, менее уставной: отнести бокс на цокольный «мужской» этаж и попросить об услуге Джонни или Марка.

Под сценой, в нише у подъёмных декораций болтали на скамейке Агнесса, Татьяна и господин Кейширо. Агнесса держала бутылку с минеральной водой, 500 мл, и неизвестно почему любовалась ею с видом Христовой невесты. Татьяна тоже держала такую же бутылку воды, но вид у неё был – жесть (это она меня увидела).

Дверь в гримёрную к танцорам и американцам была как раз напротив троицы. Я постучала, вызывая Джонни, но выглянул Марк, жующий бутерброд.

– Извиняюсь за беспокойство! Слушай, а ты не мог бы передать господину Кунинава (тут из-за спины Марка выглянул Аракава)… этот футлярчик от моего компакт-диска? Во время второго антракта я дала ему послушать Брайана Адамса… – со всеми подробностями (не для Марка, конечно) объяснила я ситуацию.

– Так иди к парням господина Кунинава… Они в соседней гримёрке… – избавился от меня «супруг».

Ясненько. Постучала в соседнюю гримёрку. Из неё выглянул Кадзума и опешил, никак подумав, что я пришла требовать у него обещанный номерок мобильного.

– Прошу прощения… Будьте так любезны, передайте, пожалуйста, этот футляр от моего компакт-диска господину Кунинава, – официально попросила я зардевшегося телка об услуге. И предъявила ему лицевую сторону бокса, затем заднюю, открыла его, потрясла на всякий пожарный (для свидетелей, наблюдающих со скамьи).

Отдав футляр Кадзуме, я вяло шагала вверх, к балкону, чтобы проветриться от Татьяны, искорёжившей меня своей жестью, а заодно пощупать, высохла ли тенниска. По правде сказать, кубик Рубика закулисных запретов так мне надоел, что я согласна была лезть с ананасом даже на баобаб.

На третьем этаже из гримёрной Кунинава-сан запросто вышла Мива с канцелярской книгой подмышкой и с таким крутым видом, будто работала журналисткой светской хроники в газете «Sankei Shimbun». Ох, а ларчик-то просто открывался! Башковитая врач-дантист, стало быть, тоже «окучивала» знаменитостей? Но в отличие от простой, как мычание, стратегии Татьяны, Аски и Агнессы врачиха нашла уникальную технику «окучивания» сладкого перчика: её тетрадь в кожаном переплёте и предлог обучения актёрскому ремеслу давали легальный доступ в гримёрки главных… И, скорей всего, Мива методично, по тщательно разработанному плану подбирается к перчику из чистого золота, спрятанному в тайских джунглях первого этажа.

* * *

В нашей комнате Аска доедала яблоко. Рена и Каори вытаскивали из праздничной упаковки угощение от примадонны, кексы «Моа-чи» с начинкой из айвы, обёрнутые поштучно бумагой, изготовленной вручную из коры шелковицы и перевязанные плетёной верёвочкой.

– Ну вот… Дочка так и просится со мной в театр… Говорит, буду вести себя как мышонок, – продолжила Аска начатую без меня родительскую тему.

– Ой, приведите сюда вашу Аи-чан! – одновременно вскричали Рена и Каори. – Она такая хорошенькая!

– Детей в гримёрные приводить нельзя! – подытожила главная мальвина, выбросив огрызок яблока в целлофановый кулёк.

– А-а-а… жаль… жаль… – угомонились подружки-веселушки, на слово поверив авторитетному источнику.

Я всё-таки влезла в антидемократические дебаты:

– Почему ж нельзя? Для вашей девочки театр – волшебный мир, ну, как для Алисы – Зазеркалье… то есть страна чудес… хм… знаете такую?

– Конечно знаю, – блеснула эрудицией принцесса Мононоке. – Но говорю ж, детей приводить за кулисы запрещено! Тут многие актрисы (понизила голос), в том числе и обе ведущие – не смогли заиметь детей… А присутствие в кулуарах чужого ребёнка – это лишняя для них боль… и черт те как скажется на исполнении тяжелейших ролей, а из-за этого и на доходах киноконцерна…

После этих слов Мива отложила в сторону нож для фруктов, заезженный вдоль и поперёк салфеткой с дезинфицирующим гелем, и схватила своё любимое дитя – плюшевую обезьянку. Воцарилась тревожная тишина. Кажется, девичий ужас перед ярлыком чайлдфри^[107] повысил уровень углекислого газа в гримёрной и у Рены вдруг открылся сухой кашель.

Агнесса и Татьяна вернулись как раз вовремя, с бутылками минеральной воды и хорошими новостями.

– Эту минералку нам подарил Кейширо-сан! – с умилением прижала к щеке бутыль, как компресс от жарких чувств, Агнесса. – Сказал, что Нагао-сан пьёт только такую!

Таня небрежно поставила свою бутыль на пол. И девушки бросились во все тяжкие наводить красоту на вечерний спектакль.

Татьяна дёрнула за плетёную верёвочку, обвивающую крест на крест её кекс «Моа-чи», и спросила: «От кого кексы-то?» Рты у всех были заняты: кто приоткрыл их, чтобы не промазать при подведении век и при снайперской окраске ресниц, кто колдовал контурным карандашом над губами, делая их сексапильными, кто, сосредоточившись, рисовал мушку на щеке. Лишь у меня, расчёсывающей накладной хвост, рот был свободен, и я привела его в действие, проговорив: «От госпожи Фуджи». «Мммм…», – распробовала вкусный кекс бывшая подружка, запивая его минералкой из запасов кумира. Не почувствовав вражды к моей персоне, я отважилась добавить Татьяне по-русски, чтобы другие не поняли:

– Не хочешь выразить благодарность приме за все её угощения? Может, напишем в письменном виде? На открытке… я куплю подходящую…

– Ох, нет, пиши сама, если хочешь… С японцами лучше промолчать, чем что-то сказать, – изрекла Таня (не глядя на меня, но и без неприязни) мудрую вещь, единственную из всего, что я от неё когда-либо слышала.

Над гримёрной веял белый флаг перемирия…

* * *

Перед началом вечернего спектакля я поблагодарила опечаленного чем-то господина Нагао за апельсины и яблоки, слегка поддразнив:

– Смотрите… похудела на несколько килограммов по вашей милости…

– И то правда… Похудела… Но не из-за фруктов же? – зазвучал бархатный баритон.

– И из-за фруктов тоже… – ляпнула я, который раз не задумываясь, что маэстро может принять мой ляпсус за намёк или побуждение к домысливанию о чувствах, из-за которых «сохнут».

Отыграла спуск с трапа судна «Faith», восхищаясь театральным потолком, под которым мне всякий раз виделись парящие души моих родителей. Пошутила с Кеном по поводу ослепительного блеска пуговиц на его капитанском кителе, побывавшем в химчистке. Остановилась возле преградившего мне путь в кулуар (и, кажется, распалённого объятиями на сцене) китайца, который долго извинялся и с упоением интересовался, не сильно ли зажимает меня у трапа. И только после всех светских формальностей я смогла содрать с себя шляпу – колокол, утрамбовывающую мне голову, будто по ней проехал грунтовый каток. Распушила шевелюру, потрясла ею, чтобы хорошо легла на случай столкновения в кулуаре с маэстро. На другой стороне арьерсцены, у левых кулис, копошились рабочие, а Нагао-сан там было.

Ровно посредине длинного кулуара комик Одзима-сан скоморошничал со своим однофамильцем, крупным (в смысле объёма талии и национальной значимости) актёром. По необъяснимым причинам крупный Одзима-сан, за месяцы репетиций в Токио и гастролей в Осаке, всякий раз пересекаясь со мной, никогда не желал мне доброго утра и никогда не просил любить его и жаловать. Что я и не делала.

Издалека, ещё не подойдя к Одзима-сан(ам), я почувствовала панический страх, головокружение и дрожь в коленях. А когда протискивалась по стеночке мимо хохочущих корешей, то поняла, что сейчас упаду. Приступ коулрофобии. Впредь нужно убегать прочь, едва завидев звёздного клоуна.

А в конце кулуара меня ожидал душка Кунинава. Всё ещё испытывая сухость во рту и тошноту, я назвала ему пароль «гуппи», а он – «треска», и засмеялся:

– Оч-ч-чень… очень мне понравились песни Брайана Адамса! Особенно «Have you ever really loved a woman»… Класс!

Мне сразу полегчало…

– А вы посмотрите клип этой песни на YouTube… там Брайан Адамс в маске Дон Жуана де Марко… со смазливой мексиканочкой…

– Непременно! А я обожаю блюз… Вот, принёс тебе диск… Это, знаешь, моя любимая… – и не договорил…

Хозяин, словно Зевс из чёрной грозовой тучи, нагрянул из закулисного пространства. О-о, так он ещё не прошёл в гримёрную? И, несмотря на звукоизоляцию штор, небось, хорошо расслышал слова «моя любимая» и, естественно, понял их шиворот-навыворот!

Еле сдерживая ярость, маэстро пожелал нам доброго утра в полпятого вечера и сквозь зубы, в приказной тональности, попросил (мистера Кунинава) любить его и жаловать. Рыболов проводил хозяина до самой гримёрной долгим взглядом, демонстрирующим ленивую терпимость, и завершил музыкальную тему:

– …Любимая певица…

* * *

Не заходя в гримёрную, я прошла на балкон за тенниской, а там, на перекуре, сидел Абэ-сан. Согласно его учению о вреде мышления, я, не раздумывая, заговорила по существу:

– Абэ-сан, у вас большой опыт работы в театрах… Не разъясните кое-что? Мне кажется, оба наших ведущих актёра не очень жалуют друг друга…

– Да тише вы! – оборвал моё любопытство агент 007, обеспокоено глянув сквозь стеклянную дверь на умывальники.

– Там никого нет… И здесь (выглядываю с балкона) слева и справа только наглухо закрытые окна гримёрных, а внизу, в кустарниках тоже безлюдно… Теперь можно спрашивать?

Абэ-сан неохотно кивнул.

– Только что на первом этаже беседовала о музыке с господином Кунинава… вот (показываю диск)… он дал мне послушать блюз… А Нагао-сан, увидев нас вместе, здорово рассердился.

– Да не берите в голову! Вы тут ни при чём… У нас так положено… У ведущих актёров – размежевание и расчленение…

– Расчленение?! – испугалась я. – Они что, маньяки?

– Ну да, маньяки своего дела… С большими гарантиями! Поэтому и расчленение!

– Спасибо за разъяснение… А я думала, у них – вражда!

– Никакой вражды, говорю вам, всего лишь расчленение!

– Ну хорошо… Как я понимаю, у ведущих тоже есть инстинкты? – попробовала я подойти с другого бока.

– И такое есть…

– А какие? Делать из мухи слона? – пальцами я показала ему маленькую муху, а распахнутыми руками – огромного слона. Чтобы правильно понял.

– Вот что я вам скажу, госпожа Аш, поменьше бывайте в кулуарах, тогда ни мух, ни слонов не встретите! – назидательно посоветовал собеседник. – Взять меня, например… Между выходами на сцену всегда сижу в гримёрной и носа оттуда не высовываю… Поэтому и не стал бомжем, ха-ха! А что, в Европе по-другому?

– В Европе, конечно, бомжей хоть пруд пруди, но они не расчленены, – заговорила и я на языке Эзопа, – да и по конституции равноправны со звёздами…

– Бомжи?

– Ага, – кивнула я.

– Со звёздами? – педагог расстроенно щёлкнул зажигалкой. – О-о, в Европе творятся чудные вещи!

Пришлось его успокоить:

– Да не волнуйтесь так… Конечно, за кулисами европейских театров, как везде, есть и зависть, и вспышки ревности…

– У нас такого нет, госпожа Аш! Из-за конкретизации гарантий!

Стоп! Как это понимать «конкретизация гарантий»? И как из-за конкретизации гарантий может не быть ни зависти, ни вспышек ревности?.. У меня явно происходило расчленение европейской логики, и мозги мутировали, как черепашки Ниндзя. Поэтому я пошла напролом:

– А по-моему, звёзды, как титаны, вступают в битву, чтобы… это… ну чтобы… так сказать… заездить всё депо! Шерше ля фам^[108]!

– Да, лафа им, лафа… – согласился со мной Абэ-сан. – Только ездят они у нас обычно не на «Порше», а на «мерседесах».

Продолжать тему было опасно для психологического и умственного здоровья. Всё и так ясно. Как дважды два одиннадцать…

* * *

А в гримёрке царило веселье… Только что у нас побывал Кейширо-сан. Агнесса и Татьяна в азарте прыгали по циновкам, вереща от избытка чувств: «Клубничные пирожные-е-е! Клубничные пирожные-е-е!» Потом запорхали над открытой коробкой с белоснежным, выложенным мозаикой пунцовой клубники, лакомством от Нагао-сан. Торт был предварительно разрезан в кондитерской на семь крупных кусков, и поэтическое ассорти белого и красного содрогалось от ритуальной пляски двух наших аборигенок.

Присланный кумиром палаццо сладкого мотовства и его тучная сытность состыковались тютелька в тютельку с моим игривым сетованием там, внизу, у первой кулисы, на исхудание. Сетование было истолковано буквально, и хозяин-деспот подписал жирными сливками указ: «Набрать вес!» Но ликующим девицам это было невдомёк. Аномально счастливые, они, похоже, решили, что подул ветер перемен: фруктовый пассат сменился сладким муссоном.

И нежданно-негаданно шлифовке пришёл конец… Татьяна, запыхавшись, шлёпнулась на подушки, случайно задев меня локтем, деликатно тронула за плечо, вежливо извинилась, да ещё и участливо спросила, не больно ли мне. А великодушная Аска на радостях отдала мне свою пластмассовую тарелочку под пирожное.

Перед выходом на приём к хозяину Мураниши Агнесса, цветущая и трепетная, как орхидея, залезла в тайские джунгли прямо у гримёрной маэстро. А мы, как всегда, сплочённо разместились у чёрных штор, ожидая очистки подмостков от предыдущих сеятелей прекрасного, доброго, вечного.

Из VIP-гримёрной выглянул начальник охраны г. Кейширо, прощупывающий почву в джунглях. Затем решительной поступью вышел Сам и не мешкая рявкнул на нежно-голубую Агнессу: «На кой ляд ты всё время здесь стоишь?!» Та, не ожидавшая такого пассата, задохнулась, хватая его (пассат) ртом и уже в спину хозяину виновато промямлила: «Так это… Стою… это… вот…»

Закулисное пространство освободилось и, напуганная рычанием в джунглях, я поспешно протиснулась сквозь смокинги и первой нырнула в полумрак арьерсцены, а за мной, осмелев, и все остальные, не соблюдя иерархии и оставив маэстро позади, один на один с ангелом. Аска, тоже в стрессовом состоянии после грызни в орхидеях, не встала на обычные свои позиции, опасаясь попасть в немилость, как две минуты назад – Агнесса. Сердитого всенародного кумира окружили четыре человека из его свиты, и к нему стало невозможно подступиться для выражения благодарности за программу «набор веса». И вообще, за кулисами все приглашённые на бал гости: и лорды, и пэры, и купцы, и дельцы, и знатные английские, а также китайские и нагасакские леди прижухли, боясь навлечь гнев Кесаря на свои бедные головы. Кадзума, правда, ловко воспользовался разбродом и шатаниями среди актёрской братии, прячущейся по углам, и сунул мне в руку клочок бумаги. Найдя источник света, я увидела на бумажке номер мобильного, подписанный английскими буквами Kadzuma Tanaka, и спрятала его в вырез платья. Марк, угрюмый и нахохленный, взял меня под локоть. Наш выход…

* * *

До окончания премьерного спектакля, включая «бисы» и овации, домой уходить нельзя из-за вероятности вызова к режиссёру. Агнесса, как ни в чём не бывало, с удовольствием доедала хозяйское угощение, умяв сначала клубнику, потом все слои крема и, наконец, бисквит. А заодно и резво болтала с Татьяной. А я-то было подумала, что в гримёрной стены затрясутся под ударами её кулаков и лаконично-неприличное английское слово на букву «f» долго будет витать эхом на этаже…

Чтобы скоротать время, я взялась пылесосить циновки, загодя спросив у девичника, не потревожу ли кого турбощёткой. Все до одной рассыпались мельче маку «Нет, что ты!.. Совсем не потревожишь!.. Большое спасибо!..» И синхронно, как в фигурном катании, подняли подушки с кистями, чтобы расчистить мне поле деятельности. Польза от жирных пирожных была на лицо…

* * *

Отгремели овации. У режиссёра ни к одной из нас замечаний не нашлось, и я собралась восвояси после долгого трудового дня. Девичник тепло попрощался со мной, пожелав приятного вечера и сладких снов.

Выходя через служебную дверь, я попала в рождественскую сумятицу снежинок, летящих, словно легковесные белые мотыльки, на неоновые огни к погибели, а влюблённая девушка ловила их и протягивала своему парню, смеясь счастливым серебристым смехом.

Мотыльки летели и на меня. А потом кружились у меня в голове, делая ноги ватными. И спина болела так, будто лондонская леди, расфуфыренная и в бриллиантах, разгрузила товарный состав с углём… До отеля пешком не дойти. А на метро – одна остановка стоимостью в два доллара.

На перронах столпилась уйма зрителей «Камелии на снегу», только что покинувших театр после вечернего показа. То тут, то там слышались ахи и охи, вперемежку с объявлениями в репродукторе и стуком колёс на соседней платформе:

«Ах, Нагао-сан! Ах, несравненный! Он пел ту песню близко-близко и смотрел на меня, поверите?»

«…ох, бедняжка! Удрала от хозяина!»

«…он её – обнимать, а она – ни в какую…»

«Видите, госпожа Като, что делает любовь с сильным полом!»

«Будьте осторожны, на третью платформу прибывает пригородный поезд. Просьба не заходить за жёлтую линию на краю платформы»

«…так ведь отравился! Не вынес измены!»

«Фуджи-сан не замужем… смотрю передачу о ней каждую субботу на канале NHK…»

«Будьте осторожны, с третьей платформы отправляется пригородный поезд»

«Бесспорно, госпожа Като… Мичико-сан красивая, но с лица воду не пить, не так ли?»

«Будьте осторожны, на первую платформу прибывает поезд. Просьба не заходить за жёлтую линию на краю платформы»

«Ох-хо-хо… И то верно… сердцу-то не прикажешь…»

* * *

Когда я нечаянно задевала плечом или сумкой зрителей, они смотрели на меня просто как на светловолосую пассажирку. Никто не останавливал на мне взгляда и не шептал за спиной: «Гляньте! Это та леди с бала!» И автографовкатастрофически не просили.

Я задыхалась в толпе. Перрон уплывал из-под ног от запутавшихся в мозгах белёсых мотыльков и от панического страха.

Зайдя в поезд и чувствуя вместо ног палочки для ушей из хлопка особой мягкости, я увидела свободное угловое место и почти упала на двух зрительниц, мурлыкающих по соседству. Дамы придержали меня, попросили за что-то прощения и… потеряли ко мне интерес. До следующей станции они чинно смаковали разрыв хозяина Мураниши с невестой Мичико-сан, покачивая головами то ли от стервозности невесты, то ли убаюканные метрополитеном. А рядом с ними, плечом к плечу, замерла распрекрасная леди, правда, без ананаса и не оголённая до копчика. Под софитами она наверняка затмевала шиком-блеском и Мичико-сан, и девушку с камелиями. Но дамы на это чихать хотели…

О да, госпожа Като, несомненно… Ведь красота тут, по утверждению господина Абэ, – врождённый порок.

Глава 5

Сломанная ветвь камелии калечила безупречную симметрию присланного Огава-сенсеем роскошного букета, задуманного флористом в виде феерической оды совершенству. Умирающие красные цветки обессиленно лежали на пушистых гортензиях, внося какофонию в адажио белого с голубым.

Ещё не войдя в гримёрную я поняла, что девичник в отличном настроении, и даже мне, бревну в глазу, не испортить его своим «здрасьте». Татьяна сдержанно попросила любить её и жаловать, а Аска поинтересовалась, как я себя чувствую.

Раз так, то и мне надо бы внести свою лепту в девичий настрой и поставить в главе «шлифовка» жирным курсивом слово «конец». Что бы такое весёлое рассказать из своей печальной жизни? Может, вчерашний курьёз в метро? С наигранной горечью я принялась возмущаться:

– Представляете, вчера вечером после спектакля решила проехать одну остановку на метро. Села бок о бок с двумя нашими зрительницами…

– Ой, наверное, автограф взяли! – живо сообразила Рена.

– Автограф? Как бы не так! Чихать они на меня хотели! Я к ним впритык, а дамы – мраморное равнодушие… обсуждают разрыв хозяина Мураниши с Мичико-сан.

– Мраморное равнодушие? Чихать хотели? Ха-ха-ха! – залились звонким смехом подружки-веселушки.

– Угу… Я чуть было не взялась колошматить себя в грудь, требуя внимания. Дамы! Да гляньте же сюда! Вот она – я! Английская леди… сижу у вас под носом… А вы заладили: Мичико-сан да Мичико-сан…

История в метро развеселила Рену, сквозь смех повторяющую: «Мичико-сан да Мичико-сан», во всём солидарную с ней Каори, и бесшабашную Агнессу. Аска развязано захохотала лишь потому, что Каори схватилась за живот. А Татьяна посмеялась, игриво упрекнув Агнессу: «Тебе и палец покажи – полчаса хохотать будешь…»

Ну, девушки, лады! Теперь и букет за двести долларов останется невредимым, и зеркало моё не будут наждачить злые взгляды, и накладной хвост можно оставлять на ночь в гримёрке…

* * *

Перед утренним спектаклем Нагао-сан припозднился, выйдя за кулисы, когда зал затих на первых звуках вступительной мелодии. Таким образом поблагодарить маэстро за жирный клубничный торт не удалось. Не удалось это сделать и после выхода на сцену, в кулуаре. Хозяин проскочил в гримёрную, пока меня «парил» за кулисами на ломаном английском «китаец». Кулуар был пуст. Лишь на том конце меня ждал «земляк». Он исподтишка следил за мной, пока я шла к нему и в панике вспоминала, как по-японски сказать «лосось».

Улов у телезвезды был завидным: всё киты да дельфины.

– Слушай, скоро ведь Рождество! В антракте возьми подружку, заходите ко мне в гримёрную… сфотографируемся… – сделал второй шаг к сближению господин Кунинава (первым шагом был обмен любимыми компакт-дисками).

А у нас на этаже в умывальной комнате ни актрис на постирушках, ни курильщиков не было. Я выглянула на балкон подышать свежим воздухом. Ну почему я не отказалась фотографироваться? «Заходи с подружкой…» Продвинутый, с мировоззрением и заморскими гёрлами актёр в данном вопросе, как и все остальные, мыслил узко и строго следовал закулисному протоколу: с глазу на глаз в гримёрке с женским полом ни-ни. Так кого позвать? Умный земляк давно поди догадался, что подружек в театре у меня нет. Рену и Каори? Но их двое, а предложено зайти с одной. Делать нечего, пойду с врачихой…

В гримёрной наспех прослушала диск Кунинавы, чтобы расхвалить с честными глазами его любимую джаз-певицу Нору Джонс. Дождавшись, когда Мива соберётся в уборную с полотенчиком и салфетками, дезинфицирующими стульчак, я догнала её в кулуаре:

– Кунинава-сан пригласил нас к себе сфотографироваться. Сходим в антракте?

– Конечно! Спасибо, – с дежурной улыбкой, будто в регистратуре зуболечебницы, ответила Мива.

Лишь только раздался звонок антракта, Татьяна с Агнессой, припудрив носы и таинственно переглянувшись, ушли на «золотые прииски» первого этажа. Мива сосредоточенно проверила качество макияжа, перед тем как запечатлеться на фотографиях с рыболовом, и уже на лестнице расслабилась:

– Мне нравятся все фильмы с господином Кунинава! Актёр просто великолепный!

– А я вообще его на экране не видела! Ох… только не говори ему об этом… А ты что, все его фильмы смотрела?!

– Да, все. И все спектакли.

Ну прямо коп! В канцелярской книге у неё, видимо, как в Википедии, заведены странички на всю нашу звёздную братию: биография, фильмо и дискография, театральные роли, официальный сайт, ссылки и примечания.

Кунинава-сан встретил нас в трикотажных штанах с растянутыми коленками и с женским ободком на голове (хочется верить, что это лишь для удобства при нанесении грима). В присутствии Мивы нам с ним пришлось сменить игривый рыбацкий тон на формальный, с поклонами и реверансами. Я вернула ему диск Норы Джонс, неподдельно удивившись, как это я её не слышала раньше. Оказалось, что и Мива была приверженкой джаза и солировала в небольшой джаз-группе. Кунинава-сан дал и ей послушать хиты Норы Джонс.

Настало время для фотографий. Земляк вытащил из тумбочки ободок с ветвистыми оленьими рогами и колпак Санта Клауса, предлагая их нам на выбор. Мива, попросив у меня разрешения, выбрала красный колпак с белой опушкой, торжественно водрузив его на голову, как государственный флаг Австрии. Ну а мне, значит, достались рога.

– А можно мне без рогов? – с надеждой на милосердие спросила я у Кунинавы.

– Нет-нет, тебе рога подойдут! – настоял коварный земляк, беря заранее заготовленную цифровую фотокамеру с ультразумом «Sony Cyber-shot».

– Господин Кунинава, прошу вас, наденьте рога лучше вы!

– Я б надел на голову сардину… – закончил препирания рыбак. – Но сардина на Рождество не в тему!

Я попала в безвыходное положение. И упрямиться дальше смысла не было, и оказаться с оленьими рогами на матрице цифрового аппарата имперской знаменитости очень не хотелось.

Вознегодовав в душе, я напялила замшевые рога. И тут из кулуара послышался чей-то смех… Как будто смеялась моя мама…

Щека к щеке, мы с Мивой выставили в навороченный объектив фигуру из двух пальцев V (виктория) и Кунинава-сан нас несколько раз щёлкнул крупным планом. Потом я щёлкнула телезвезду вместе с Мивой, соблюдающей дистанцию почтения. Потом Мива сфотографировала нас с земляком. Я не соблюдала дистанций и по-рыбацки обняла знаменитость за плечи, отчего тот слегка вздрогнул.

Наконец Кунинава-сан показал нам на экране ЖК-дисплея^[109] снимки. Посмотрев на себя рогатую, я замыслила тоже, при случае, наставить ему рога.

– Как только фотографии будут готовы, передам их со своим парнем, – пообещал на прощание земляк.

– Правда же, Кунинава-сан – прелесть? – разоткровенничалась Мива на пути в гримёрную. – Прост в общении… элегантен…

– Ага, прелесть… – неохотно согласилась я, чувствуя ещё у себя на лбу бремя ветвистых рогов.

Теперь надо было спешить на сцену приёма у хозяина. Татьяна с Агнессой вновь вернулись с трофеями: автографами маэстро на программках. У меня случайно выпал из рук карандаш для подводки век и укатился под гримировальный столик Татьяны. Она заёрзала на подушках, потом со вздохом полезла под зеркало и крикнула из глубин: «А, вот он!» Мива поправила мне заколку на свежесооружённом «ананасе», Рена угостила мятным драже, а Аска заинтересовалась сывороткой мгновенного действия «Christian Dior», которой я пользовалась для улучшения цвета своего бледного, как воск, лица и которую старательно экономила. Но ради взаимовыручки и согласия в гримёрной я не пожадничала и предложила ей протестировать эликсир молодости. С виноватой улыбкой Аска протянула мне ладонь и я ей щедро накапала геля, отчего та воскликнула: «Ой, как много!»

Ни фруктов, ни сладостей Кейширо-сан в антракте не принёс. Всё шло славно… Меня не обзывали идиоткой, не били по ногам турбощёткой, моё биополе не бомбили отрицательно заряженные частицы и даже стирка пройм атласного дезабилье в умывальнике получила бы наверняка «добро» от предводительницы дюймовочек и мальвин.

Полулёжа, как одалиска на султанских подушках с кистями, я слушала три своих песни и знала, что в этот момент моя мама не стоит по щиколотки в воде, а, сияющая, в любимом платье из светло-сиреневого кримплена, радуется в золотом городе моему спокойствию.

Спускаясь к сцене, я встретила джентльмена Аракаву в отутюженном смокинге, и как положено по рыцарскому этикету «gentlemen first»^[110], он проник за кулисы первым, даже не придержав тяжёлые звукоизолирующие шторы, которые больно хлестнули меня по лицу. Обернулся… Сейчас попросит прощения…

– Не забыла? Завтра в девятнадцать ноль-ноль… в баре «Tango del Sol»…

– Не извиняйся, Аракава!

– Чего «не извиняйся»? – не понял джентльмен, в который раз глянувший на меня как на неадекватную.

– Да не забыла я! Завтра в семь вечера!

И манеры, и тон Аракавы бесспорно являлись типичными для альф признаками симпатии к девушке…

* * *

Нагао-сан сидел на замшевом табурете метрах в десяти от выхода на сцену с видом «Не беспокоить. Вхожу в роль». Аска, занявшая обычные позиции и окружённая девушками в голубом, негромко хохотала, косясь на него краем глаза. Агнесса всё норовила попасть в поле зрения кумира, а он всё норовил отвернуть от неё голову. Грызни в орхидеях не случилось, поэтому для меня это был удобный доступ к маэстро для выражения благодарности за вчерашний клубничный торт. Осторожно, робким шагом я приблизилась к хозяину:

– Прошу прощения, Нагао-сан… Не помешаю? Хотела поблагодарить вас за пирожные…

– Не стоит благодарности! На здоровье!

Из-за шумных разбирательств служанки с женихом, нас с маэстро было плохо слышно и все креолины и смокинги напрягли слух.

– Вообще-то в сливочном креме много холестерина… вредно как бы… – просветила я господина Мураниши, потерев ладони об атласную ткань на бёдрах, и тот внимательно проследил за моим бессмысленным жестом.

Буян Кунинава-сан от ревности уже почти задушил на сцене свою любимую девушку с камелиями, и та, всхлипывая, затихла. В зале раздались редкие хлопки – зрители были в смятении: аплодировать или нет кровавой распре служанки и жениха. А за кулисами раздался возглас маэстро:

– Очень красивая попа!

Снова глянув на мои бёдра, хозяин мужественно двинулся к выходу на подмостки и напоследок во всеуслышание подтвердил сказанное:

– Попа просто великолепная!

По ту сторону, под софитами, вкушали любовь и аплодисменты зрителей звезда криминальных сериалов Кунинава и Мельпомена японских зрелищ госпожа Фуджи, а по эту сторону вошла в ступор Аска, лишились дара речи девушки в голубом, замерли Аракава, Кен и Джун, окаменели Марк с Джонни, остолбенели статистки из свиты госпожи Оцука, а с ними все мелкие актёры и фигуранты, Татьяна выпала в осадок и залилась краской я. Соноэ-сан, только что подошедшая, не поняв в чём суть дела, подтвердила:

– Вот-вот, верно! Попа у Нагао-сан – великолепная!

Спрашивается, и почему я не провалилась сквозь деревянный настил в трюм, прямиком на подъёмно-спусковые механизмы?

Наш выход…

* * *

Хорошо, что на балконе никто не курил и не развешивал бельё. Красная, с пылающими щеками, я нуждалась в охлаждении. Что это было? Позор на мою голову? Или высочайшая милость? Может, у замкнутых, скупых на выражение чувств здешних мужчин похвалить при всём честном народе зад женщины было равносильно публичному признанию в романтическом влечении к ней?

Холодный ветер остудил моё тягостное смущение. В конце концов, европейкам не привыкать к таким комментариям, и у нас девушки демонстративно игнорируют оценщиков их попок.

В гримёрной все были на местах и встретили меня зловещим молчанием. Зеркала отражали взгляды, предвещавшие полный конец мятных драже, шоколадных батончиков, пожеланий сладких снов и настойчивых просьб любить и жаловать. Правда, Рена с Каори молчали не злобно, а отстранённо, шурша целлофановыми пакетами. Да и Мива с любезным безразличием пододвинула мне зачем-то бутыль с антисептиком.

Благоприятная атмосфера, установившаяся в гримёрной после того, как девушки наелись сливочно-клубничных пирожных, сменилась мощной магнитной бурей, и у меня, метеочувствительной, участилось сердцебиение и подкосились ноги. Всевышний бархатный баритон похвалил не душевные качества английской леди, не её англосаксонскую любознательность и интеллект, не романтическую тягу к дальним берегам, а анатомическую часть тазобедренной области и это смехотворное событие привело в действие альфа-излучатели девичьих извилин, посылающие в мою анатомическую структуру флюиды: уничтожим!

Татьяна, закончив поправлять грим, резко встала. И… устроила стриптиз. На ней были только мини-трусики «Т-стринг»^[111] и прозрачные колготки. Она принялась неврастенично бегать по гримёрной, копаться в сумке, тыча в меня оголёнными ягодицами, делать упражнение «наклоны вперёд», причём её задняя часть, как кратер вулкана, намеренно была повёрнута в мою сторону. А Аска хохотала, уже не владея собой и оповещая весь наш этаж:

– О, Татьяна, вот это попа! И почему ты не носишь короткие юбки? У тебя та-а-акие ножки! Ха-ха-ха! Твоя попа – действительно великолепная!

Агнесса добавила жару в поп-оргию:

– Мужики любят задницы!

Мива не выдержала и, взяв канцелярскую книгу, с достоинством покинула стриптиз-клуб. Рена и Каори, чтобы не выделяться из массы, хихикали.

– Слушайте! – с тяжёлой одышкой произнесла стриптизёрша. – Выхожу я как-то из метро около Императорского дворца… А за мной мужик… Я прибавляю шагу, и он не отстаёт… Догнал меня почти бегом и говорит: У тебя такая классная «жэ»! Можно потрогать? Десять тысяч йен дам!

– И что?! Дала потрогать?! – в унисон закричали веселушки.

– Ага! Чёрта с два! Послала его на фиг! – оскорбилась Татьяна.

То, что происходило в нашей гримёрной, наводило на мысль, что умственный коэффициент некоторых размалёванных театральным гримом гомо сапиенс не доходил до среднего уровня. А посему мне оставалось заткнуть уши вкладышами, врубить во всю мощь «Золотой город» и вперить глаза в мобильный, ища недорогие билеты, чтобы уехать к маме после окончания гастролей.

Стриптизёрша угомонилась. Аска дёрнула меня за руку:

– Убавь звук плеера!

Голос Кейширо-сан заставил всех замереть:

– Девушки-и-и! Распишитесь! Вам подарок!

Татьяна, ойкнув, спрятала попень за вешалку с реквизитом. Агнесса вскочила получать от маэстро посылку и медовым голосом пошутила:

– А где расписаться? На стенке, что ли?

Кейширо-сан, хохотнув, затопал к лестничной клетке.

– Таня, Нагао-сан прислал гамбургеры! Из Макдональда! Наши любимые! С мясной котлетой! – чуть не падая в обморок, заверещала приёмщица товара.

Таня так и не надела спортивные брюки и трясла булками, скача от избытка чувств. Плоская коробка с семью гамбургерами, в свою очередь, тоже заскакала по циновке. Агнесса за компанию добавила топота и неуёмной радости.

Вернулась Мива с поднятыми от недоумения бровями. Имея диплом зубного врача и канцелярскую книжку подмышкой, она, несомненно, обладала умственным коэффициентом, достаточным для того, чтобы не участвовать в стриптизе и диких плясках вокруг гамбургеров. Желая отгородиться от вакханалии, она не медля включила «тостер» и приступила к распарке лица.

Каким-то чудом мясные гамбургеры обуздали вновь вспыхнувшую антипатию к моей персоне, а также усмирили зычную рекламу нижних полушарий Татьяны.

Минут через двадцать, так и не притронувшись к своей доле яства, я сходила на балкон проветриться от мясного запаха. Но там курил Абэ-сан. Во избежание беседы с ним на языке, маскирующем внятную мысль и компостирующем мозги аллегорией и аллюзиями, я раскланялась и дала задний ход. В кулуаре эхом разносился девичий визг: «Уииии! Пончики Мистер Донат!» Из нашей гримёрки пятился адъютант господина Нагао со следами губной помады на щеках. Видимо, подружки уже не владея собой, расцеловали Кейширо-сан за ещё одну доставку их любимого товара. Я заперлась в душевой, и, пустив воду из крана, отсиделась там, ожидая конца истерики.

Страсти накалялись и мне пора было укрываться в интернет-кафе возле перламутровой высотки – аммонита. Пальто висело в гримёрной. И сумка с кошельком там же. Поэтому доступ к интернету пролегал только через шлифовальный цех.

Из зеркала, того, что буквой «г», меня буравил взгляд победный, а из дальнего углового VIP-места – торжествующий. Сразу отступать было стратегически нецелесообразно и я, точно монах дзен^[112], отрешившись от всего земного, нависла над мобильным, отвечая на СМС-сообщение Анабель.

Татьяна, Агнесса и Аска сыто переговаривались, обсуждая вкусовые качества пончиков с шоколадной глазурью, как будто это были блинчики «Бель Эпок» из дорогого французского ресторана «Ля Тур Д ‘Аржан». Тут вновь послышался строевой шаг…

Бывший военный Кейширо-сан держал в руке, как связку гранат, огромные бананы, выгнутые наподобие гондол. Никто не запищал, не запрыгал, не пошевелился, а тем более не бросился целовать курьера. Только гнетущее недоумение…

Фрукты, не принятые на ура, легли на циновку и глашатай невнятных мыслей кумира быстренько смотался.

Что это с девичником? И ликование у них пропало, и торжество надо мной… Неужели бананы здесь тоже какая-то аллегория, тонкий намёк на толстое дело? Ну ладно – я, с больной головой, фобиями и синдромами, приплюсовала бананы к давешнему комментарию маэстро о некой своей анатомической части тазобедренной области и получила эзопову шифровку «Кушай всё (сливочные пирожные, калорийные пончики и гамбургеры). Меня это заводит (бананы)». А девичник? С их-то здравым мышлением… Неужто всего лишь подумали, что бананы – угощение вульгарное, лакомство для макак?

Чтобы нарушить удушливую тишину в комнате, я взялась пылесосить циновки. Никто не шелохнулся, чтобы освободить их от подушек, сумок и прочих предметов, мешающих уборке. Аска вместо положенного дежурного «Спасибо» обругала:

– Да не так же! От твоей уборки толку мало! Не справа налево, а слева направо! И не вдоль, а поперёк! Когда ты научишься правильно пылесосить татами?!

Не переча ей, я отключила пылесос и положила турбощётку посреди комнаты. И тут случилось небывалое: уравновешенная смирная Каори тоже взялась меня шлифовать:

– Нельзя! Кто за тебя пылесос на место ставить будет?!

До начала вечернего спектакля оставалось целых три часа. Нужно хватать пальто, кошелёк и спасаться.

Внизу, у обувных шкафов я глянула мельком на тайские джунгли. Из душевой, заставленной орхидеями, в махровом белом халате – сам, как орхидея, вышел Нагао-сан и разыграл крайнее изумление:

– О-о! Ты?! Куда собралась?

– Сбегаю в интернет-кафе… Спасибо за подарки!

– Понравилось? – карие очи баловались.

– Безусловно! Девушкам понравились гамбургеры и пончики, а мне – бананы!

– Значит, бананы любишь? – задумался кумир, напрягая лоб, будто искал какой-то тайный смысл, загадку Сфинкса в том банальном факте, что я любила бананы, полезные, сытные, помогающие мозгам вырабатывать гормон радости.

* * *

Отгородившись от соседей по вай-фаю^[113] занавеской, мне удалось найти в чате Фейсбука свою сестру. Поскольку моё хлюпанье носом могло потревожить других пользователей, я предварительно зажала его кружевным платочком мамы и письменно изложила Юлии обстановку в гримёрной: немая вражда шлифовщиц крепчает, и у меня от неё дрожат руки, всё из них валится, ломота в теле и головная боль.

У сестры был знакомый психолог, знаток в вопросах влияния людской злобы на наше самочувствие. Поэтому инструкции сестры по мерам самозащиты были следующими: «Не позволяй никому измываться над собой! Отгородись от них, к чёртовой бабушке! Представь, что ты внутри пирамиды с прозрачными пуленепробиваемыми стёклами, излучающими золотистое сияние. Сквозь стёкла в тебя проникает лишь любовь и добро, а ненависть, дурные пожелания, чёрная зависть застревают в золотистом сиянии, отскакивают от стёкол и рикошетом возвращаются к отправителю».

Инструкции я восприняла скептически, но за неимением комбинезона для защиты от радиации решила попробовать спрятаться от ехидин в магическую пирамиду.

* * *

В декабре к четырём часам дня наступают сумерки. Я возвращалась в театр по пустынному парку и, как утопающая, хватала ртом воздух, чтобы надышаться перед погружением в пучину травли, устроенной соседками по гримёрной, теми, что жевали, будто орбит без сахара, свою досаду на ускользающую славу и выплёвывали на меня ярость и страх не попасть в дамки шоу-бизнеса.

Дышим глубже…

Наверху, над Токио, туман пеленал звёзды. Мне хотелось взлететь над землёй, выше… выше… сквозь этот вязкий туман… и окунуться в совершенную гармонию. А там солнечный ветер осушит слёзы, вселенский разум утолит печаль… Обняться с падающей звездой и станцевать с ней – жарко, чувственно – аргентинское танго… Запустить солнечным зайчиком в Бетельгейзе, прикоснуться к звонким космическим струнам Лиры. Пролетая мимо Большой Медведицы, дерзко крикнуть ей, чтоб посторонилась…

Там, наверху, Капелла не тиранит Вегу за то, что та светит ярче… Там нет травли по мелочам, ненависти из-за пустяков, абразивных дрелей, кнутов и пряников. Там нет размежевания и расчленения звёзд из-за конкретизации гарантий…

Взмыть в туманное небо над Токио, и, как Сент-Экзюпери, освободить разум от тирании пустячных дрязг и суетных распрей.

* * *

А вот и мои подушки с кистями… Накладывая грим, я кожей ощущала немое мщение Татьяны, поскольку сам бархатный баритон, насчитывающий миллионы фанаток, назвал мою пятую точку великолепной. Ладно… Как там Юлия посоветовала? Отгородимся от злобы…

Я сосредоточенно принялась строить вокруг себя золотистую пирамиду.

Из зеркала дамы, кутающейся в мех бутафорской лисицы, в меня летели визуальные фугаски, а я уже мысленно воздвигла стеклянный купол над своей головой…

Из углового VIP-места ударной волной пытались свалить наземь глаза рыси, а меня уже накрыли прозрачные стены, озаряющие всё вокруг золотистым сиянием.

Нервный окрик Аски… Я в хрустальной пирамиде с пуленепробиваемыми стенами…

Змеиная усмешка Татьяны… Но в меня поступают лишь доброта и любовь, а негатив отскакивает бумерангом и летит к отправителям.

Мой внутренний зодчий вначале задумал новостройку в виде пирамиды Хеопса, но проект поменялся – не сидеть же в гробнице? Не что иное, как стеклянная пирамида Лувра втиснулась в гримёрную имперского театра, а я восседала на бесценных сокровищах французских монархов: на великолепии красок Рубенса и Гойи, на белом мраморе Венеры Милосской и Ники Самотрасской, на ускользающей тайне Моны Лизы. Не придавая больше значения ничьей злости, я находилась в Золотом городе и размышляла о грядущем «Tango del Sol» с Джуном, Кеном и Аракавой. Какое же платье надеть?

Два с половиной месяца назад, собирая чемоданы для покорения верхов шоу-бизнеса, я положила с десяток самых ослепительных туалетов для встреч с продюсерами, тусовок на центральном телевидении, для участий в телешоу у Такеши Китано, дружеских вечеринок и ужинов с коллегами шоу-звёздами. А теперь, когда перерывала свой гардероб, ища то транквилизаторы, то градусник, то таблетки от тошноты, то чистую ночнушку, то пластырь для растёртой пятки, то спрей от насморка, все эти туалеты, невостребованные, нужные, как Брюсу Уиллису средство от вшей, сбились в измятую кучу, и я заталкивала их всё глубже, да ещё и злилась, цепляясь обломленным ногтём за их вышивку или бисер.

Так какое из платьев понравилось бы доброму капитану Кену? О, наверное, вот то, бордовое, с длинными разрезами по бокам! Оно из не мнущейся вискозы, и гладить не надо…

Подготовившись к танго-бару и покидая гримёрку на выход в вечернем спектакле, я не забыла мысленно запереть на ключ дверцу пирамиды своего «Лувра».

Отыграв своенравную миллионершу с бесчисленными картонками, я торопилась вернуться в «Лувр» через тайские джунгли нижнего этажа. А с другого конца кулуара шёл навстречу господин Нагао и исподлобья, долгим горящим взглядом впитывал меня в себя.

Глава 6

– Всю ночь голова раскалывалась… А ведь ещё три раза на сцену выходить, – пожаловалась Татьяна Миве.

– Обезболивающее пила?

– Пила… да что толку!

– Ну, сегодня только утренний спектакль. Вернёшься домой и выспишься, – прописала больной лечение врач Мива.

С утра даже запираться в хрустальную пирамиду было не нужно. Татьяне, слишком занятой собой, своей головной болью и серым цветом лица было не до стриптиза, не до неврастеничной демонстрации филейных частей. Аска хранила рептильное хладнокровие. А посему моё зеркало не запотевало от их ядовитых испарений.

Гримёрную поглотило безмолвие. Третий месяц все работали без выходных и гарантий, а воскресенье с одним-единственным утренним спектаклем воспринималось как отдых на Гавайях. Думка, очевидец всех закулисных гипертрофированных страстей, сочувственно фиксировал меня глазами-бусинами, свесив набок петушиный гребешок. «После спектакля застираю проймы рукавов на дезабилье», – крутилось в голове, пока я подкручивала на бигуди кончики волос.

Усталость творческих лиц ощущалась и в кулуарах, и за кулисами, где не слышалось ни смеха, ни шуток, лишь дохлая зацикленность на великой миссии: не подвести киноконцерн.

Великий Нагао-сан, живой, во плоти, появился на палубе английского судна, но вместо бурных оваций сонные зрители лишь вяло зааплодировали, и это заставило актёров выйти из дремоты, чтобы растормошить публику энергией и зрелищностью воскресного шоу.

Я тоже, за неимением реплик в первом выходе, перебросила силы на пластическую выразительность, мимику и жестикуляцию. От меня всем этим заразился матрос Джун, а за ним и встречающие лондонскую леди китаец с китаянкой. На трапе корабля произошла доселе невиданная возня, и даже хозяин Мураниши от удивления развернулся затылком к зрителям, проверяя, что там творится на его судне.

В предвкушении вечеринки в «Tango del Sol», я многообещающе погладила по плечу моего танцора, капитана Кена, который неизменно ждал меня за кулисой. Хозяина в кулуаре не было, поэтому я не стала напускать на себя вид крайней занятости и остановилась поболтать с господином Кунинава. Тот моментально сообщил мне, что в его сети утром попали диснеевские рыбка-клоун Немо со своим другом рыбкой Дори, и земляк тут же выпустил их обратно в море. Не давая спуска рыболову, я насочиняла про то, как мне на удочку попалась сама русалка Ариэль, а когда я её выпускала в морскую пучину, она обозвала меня ведьмой Морганой.

Звукоизоляционные шторы зашевелились и наши компанейские смешки, определённо, резанули по музыкальному слуху новоявленного маэстро. Не торопясь, взором Джека-Потрошителя, Нагао-сан расчленил на кровавые куски моего соратника, второго ведущего актёра. А Кунинава-сан не стал расчленять соперника, лишь глаза его блеснули садистским блеском и он победно сыграл счастливого избранника, углубив тем самым размежевание двух титанов.

Не желая никому подыгрывать, я немедленно прекратила пересмешки. И когда хозяин, исчезая в гуще орхидей, оглянулся на нас в ярости, я уже была на ступеньках лестницы, ведущей наверх.

В антракте от Нагао-сан пришла бандероль с клубникой и резкое повышение радиоактивного фона в гримёрной вынудило меня спрятаться в пирамиду из хрусталя.

* * *

Перед сценой бала Агнесса, как ни в чём не бывало, стоически презрев вероятность ругани в тайских джунглях, витала на ангельских крылышках у порога гримёрной хозяина. Тот, сжав челюсти, пролетел мимо неё пулей, затем приосанился и зашагал как и приличествует правителю.

За кулисами обособленно ждал выхода Аракава, оказавшись поблизости от маэстро. Поблагодарив Нагао-сан за клубнику, я заодно засвидетельствовала своё почтение танцору:

– Сегодня ровно в семь? Встретимся внутри «Tango del sol», правильно?

Аракава встретился глазами с Нагао-сан и с безразличием отвернулся от меня будто сказано было не ему. Потом уже, у выхода на сцену, он «невзначай» пробрался ко мне и дал подтверждение танго-вечеринке ласкающими слух словами:

– Ну ты и горлопанка!

Нагао-сан раньше времени вскочил с замшевого табурета и, на радость принцессе Мононоке, направился прямо к ней. Однако, не дойдя до её высочества, хозяин совершил резкий разворот к ней задом, к нам с танцором передом, и лазерной вспышкой, пущенной из зрачков, испепелил статного красавца и молодца Аракаву. А на сцене посмотрел с укором, будто вопрошая: «Что у тебя с этим смазливым молокососом?» На всякий случай, чтобы не навредить ни Аракаве, ни господину Кунинава, из моих глаз на маэстро посыпались, как праздничный фейерверк, мерцающие сердечки.

* * *

Во время антракта были доставлены фрукты. Значит, простил… У двух наших главных бесовок начал плавиться ядерный реактор. Неся атласное дезабилье в умывальник и давая понять девичнику, что иду на балкон проветрить реквизит, я обратилась к Миве:

– Как там, на улице? Ветрено?

– Я своё вывесила, но скоро пойдёт дождь. Глянь, пожалуйста, может, уже начался?

В умывальной комнате я почти закинула низ платья себе на голову, чтобы вода не стекала по деликатному атласу, оставляя следы преступлений английской леди. И тут зашла Аска, якобы сполоснуть лицо. Леди, рыльце в пушке, зарылась в обмотанный, как шарф, золотистый шлейф. Аска вошла в третью степень бешенства – паралитическую. Леди метнулась с замызганной ношей на балкон. Хоть и шёл дождь, отсиделась там, и холодные струи непогоды смыли пушок с её лондонского рыльца.

Услужливо прихватив голубой наряд Мивы, я вернулась в гримёрную и, отдав докторше её реквизит, повесила свой, золотистый, на плечики над зеркалом – высохнет быстро от вспышек ярости госпожи Аски.

Немой гнев распирал старосту нашей комнаты. Да так, что не выдержав, она вскричала:

– Сколько раз тебе повторять?! Реквизит – имущество театра! И тебе его скоро сдавать! А ты превратила дорогое платье в тряпьё! До чего же у вас (!) там (!) все (!)неопрятные!

Ну что ж… Момент дать ей отпор, пожалуй, наступил.

Татьяна так и не поднесла к лицу косметическую вату, смоченную лосьоном для снятия грима, дабы не смыть вместе с ним ликующее выражение лица: «Вот тебе! Получила японским по французскому? И поделом!»

Аска в ярости выскочила из гримёрной. Я пошла за ней, чтобы в кулуаре, без свидетелей, отвадить её раз и навсегда от ксенофобской травли.

– А-а-а-сука! – приглушённо произнесла я её имя. – Да будет тебе известно, у нас(!) там(!) все(!) стирают платья из синтетики ежедневно! По какому праву ты без конца делаешь мне замечания, поучаешь, жалишь как ядовитое насекомое и устраиваешь травлю? Предупреждаю, если не прекратишь меня терроризировать (упираю указательный палец ей в грудь), то моему терпению придёт конец и тебе не поможет даже стукачество продюсеру, поняла?

Та, оттолкнув мою руку, грозно потопала обратно в гримёрную.

Пришлось строго повторить этот же вопрос и в гримёрной:

– Асука, ты меня хорошо поняла?

В ответ раздался крик из глубин души:

– Прекрати! Хватит уже! Поняла!

Вот так-то лучше… В дверь робко постучали. Мива выглянула и ей вручили два конверта, из которых один предназначался мне. Внутри лежали шесть рождественских фотографий с оленьими рогами. Мива не стала их комментировать. Видимо, для утайки того факта, что мы с ней побывали в гримёрной Кунинавы.

И снова не смыв грим, чтобы поскорей уйти на воздух, я обмоталась шарфом, прихватила накладной хвост, а также Думку, и спустилась к обувным шкафам. Внизу, на карауле, стоял Макабэ-сан, из свиты господина Нагао.

– Для вас есть приглашение в ресторан на завтра, после вечернего спектакля. Возьмите подругу… К восьми освободитесь?

– Завтра вечером я вообще-то занята, – схитрила я. – Но попробую перенести дела на послезавтра.

– Вот визитка ресторана… тут неподалёку… – оглядываясь по сторонам, дядька сунул мне в руку бумажку и направился к гримёрной хозяина.

Неужели маэстро набрался смелости подрулить ко мне? Перед сном гляну-ка в гороскоп онлайн. К созвездию разумной Девы, по всей видимости, движется транзитная Венера в мутабельном квадрате с Марсом.

* * *

К шести вечера, в бордовом платье с длинными разрезами по бокам, с гладко зачёсанными волосами и с пышным шиньоном на затылке, что придавало мне роковую загадочность аргентинской танцовщицы, я вошла в метро. В «Tango del Sol» проехать нужно было три остановки с одной пересадкой. Два раза сев не в ту сторону, намотавшись по переходам, в 19:10 я наконец-то вышла на узкую улочку, ведущую к бару. Кен, Джун и Аракава, наверное, уже вовсю танцуют!

На входной двери висело объявление о танго-вечеринке и (крупно) цена: три тысячи йен. Поднимаясь по кручёной лестнице, я копалась в сумке, ища кошелёк, нервничая и пытаясь настроиться на волну танго с Кеном.

Бар обволакивал чувственный шёпот «Argentina… Buenos Aires…», переходящий в стонущий голос певца и скольжение бальных туфель по паркету. Аракава выжидательно оглядывался из зала на входную дверь. Увидев меня с зажатыми в руке тремя тысячами йен, он сообщил о невиданной для токийских парней щедрости:

– Я уже за тебя заплатил.

Других наших парней нигде не было видно.

– А где Кен и Джун? – беспокойно спросила я, переобуваясь в туфли для танго – ручной работы аргентинского мастера, прихоть с пайетками, купленная в специализированном магазинчике Буэнос-Айреса.

– Не знаю, – разочаровал меня лаконичный учитель танго.

– Что, не придут?

– Не знаю!

Было что-то подозрительное в его тоне. Неужто Джун с Кеном, как чуткие друзья, устроили нам с Аракавой танго тет-а-тет?

Мой партнёр стоял пень пнём, на танцполе не приглашал.

– Ну что, потанцуем? – пришлось мне стать лидером, раз уж пришли.

Танец не клеился из-за угрюмого настроения мэтра. Равнодушно и отстранённо мы станцевали не кабалистический танец кроваво-красных роз и чёрных чулок в крупную сетку, а танго колючего репейника. Мой партнёр, как живодёр, насиловал мои движения, барабанил по лопаткам, силком заставлял делать фигуры («очо», «хиро») и махи ногой под его колено («ганчо»), применял силу, усаживая перед собой на полушпагат.

За моим набыченным партнёром следовало поухаживать, как делают японские женщины, когда мужчина не в настроении или его начальник – зверь.

– Хочешь вина? Белого? Красного? – подавляя раздражение, приступила я к ухаживанию.

– Мне всё равно какого… Давай белого… Ну или красного…

В баре я одна была из заморских и весь местный мужской состав, в большинстве те, кому за шестьдесят, украдкой рассматривал меня, пока я шла через танцполе к стойке бара. За стойкой мыл стаканы зрелый латиноамериканский мачо, танцор и, по всем признакам, хозяин заведения. Из подсобки послышался капризный женский голос:

– Fernando-o-o… Un poco tarde?^[114]

– Si, si, un poco tarde, Maya!^[115] – отозвался бармен, грациозно разливая мне белое вино в два пузатых бокала.

– Вы живёте в Токио? – заговорил со мной по-английски Фернандо, всем своим благородным видом показывая, что почитает меня и не клеится.

– Да, временно…

– Работаете?

– В театре на Гинзе.

– А как зовут актрису?

– Актриса Лариса, – засмеялась я, зная, что он удивится и переспросит моё имя.

– La risa?!

– Ага, Лярриса, как слово «смех» по-испански.

– О-о, какое чудное имя! Лярриса… Вы, наверное, всегда смеётесь?

Я тут же сменила тему:

– Gracias^[116], Фернандо, сколько я вам должна за вино?

– О нет, ничего не должны! Вино для царицы смеха – за счёт заведения!

Два бокала вина стоили тысячу йен. Но я бы заплатила вдвое больше, чтобы станцевать настоящее аргентинское танго с Фернандо.

Из подсобки опять послышался придирчивый и томный голос Майи:

– Fernando-o-o, trentas minutos más?^[117]

Понятно… О танго с Фернандо и мечтать не стоит… Партнёрша по танцполу, бизнесу и интиму этого не допустит…

Аракава уже устроился в углу на стуле. Я пригубила вино. Пить мне было нельзя, поскольку я не знала, есть ли в аргентинских туалетах журчатели для тех, кто любит пугать унитаз…

Аракава опорожнил свой бокал, не поблагодарив. Однако полюбопытствовал:

– А сама-то чего не пьёшь?

– Пью… Пью… Пошли танцевать?

И в этот раз наше танго было не в розах, а в сорняках. Аракава с яростью вертел меня по танцполу и, как полевой командир, принуждал к «ганчо» так дерзко, что моя голень полосовала соседние танцующие пары. Во мне начала бунтовать феминистка.

– Аракава, что с тобой?

– Ничего. А что?

– Ничего!

– Понятно! – подытожил ухажёр.

Я сменила стратегию. В груди, ближе к лопаткам, трясло от негодования, но голоском Майи, тешащим нёбо как сладкая бобовая паста «анко», я засахарилась:

– Слышь, Аракава, ты ничего не сказал о моём танцевальном наряде. Правда, красивый? Смотри! – согнув колено, я подняла его вверх, и струящаяся ткань заскользила по верхней части бедра, оголив мне всю ногу.

– Мм… у-у-у… – промычал ухажёр.

– Нравится?

– Да сядь ты! На место! – как собаке отдал мне приказ друг.

– Ох, кажется, тебе ещё нужно выпить вина! Сейчас обслужу!

Два бокала вина вновь щедро и с рыцарской учтивостью были сервированы мне Фернандо за счёт заведения.

– Ля… рриса, – с восхищением произнёс аргентинец моей мечты.

Но поскольку мне уже пятый месяц было не до смеха, я поправила его:

– Лара… Зовите меня лучше так…

– О, Лара? Beautiful!^[118] Прямо как…(щёлкнул в раздумье большим и средним пальцами) …как Лара доктора Живаго?

– Фернандо! Вы не только красавец, способный околдовать любую женщину, но и эрудит! В наше время редко кто знает, тем более в Латинской Америке, о «Докторе Живаго» Пастернака!

Фернандо, загорелый и белозубый, польщённо рассмеялся. Занавеска в подсобке зашевелилась и к нам вышла знойная аргентинка в платье, едва прикрывающем чашечки и косточки. Просверлив во мне дыру блестящими чёрными очами, она ревниво сверкнула ими и на Фернандо. Тот засуетился:

– Да-да, Майя, сейчас начнём! Зови Лукаса!

Едва только я добралась до скуксившегося Аракавы, как Фернандо объявил публике о показательном танце.

Мой сумрачный партнёр и не думал благодарить за дорогостоящее вино, доставшееся мне, конечно, бесплатно, за счёт великодушия и политес хозяина заведения, но Аракава об этом не знал. Вероятно, он считал вполне нормальным, что дама покупает кавалеру напитки, несёт их любовно, скользя в бальных туфлях на высоком каблуке по паркету, и почти заливает ему в рот.

Фернандо обнял Майю, и бережно, как древнегреческую амфору, развернул задом к зрителям. Сзади у танцовщицы как-то странно топорщились мягкие части, слишком круглые и стоячие, как булки для бургеров. У худенькой Майи, с тонкими конечностями, это место было подозрительно выдающимся. И тут я замерла…

Пара закружилась в танце, похожем на любовную прелюдию.

Фернандо и Майя сплетались в единое целое, обдавали друг друга горячим дыханием, проводили кончиками пальцев по доступным (в общественном месте) чувствительным зонам, заводились от предварительных ласк. Ритм аргентинского танго ускорялся и их страсть набирала обороты. Танцоры скользили по паркету всё легче и легче, будто собирались взлететь над землёй, невесомые от счастья, как услаждённые любовники с картины Марка Шагала «Над городом».

Аракава, непроницаемый и равнодушный, допивал вино. Меня затошнило.

– Смотри! – с пульсирующим в висках раздражением, но с ванилью в тоне я подняла бокал с вином, указывая на Майю. – На ней трусики со вставками Пуш Ап^[119]… накладная, так сказать, попа, как у Дженнифер Лопес в фильме «Давай потанцуем», знаешь, да? Задняя часть у танцовщиц должна быть аппетитной! Это их рабочий инструмент!

Аракава, полностью согласный, промолвил:

– Да замолчишь ты наконец? У тебя язык как помело!

Рука моя с бокалом вина так и зависла в воздухе… Несомненно, у ухажёра были проблемы с чувством юмора…

Миниатюрная Майя с попой, на которую можно поставить чашку кофе, прильнула в экстазе к Фернандо и сползла по своему сеньору, застыв у него в ногах. Шоу завершилось.

Аракава поднялся со стула и в разгаре танцевального вечера дёрнул к выходу со словами:

– Ну бывай… Я пошёл…

Как Майя, растёкшаяся по Фернандо от взрывной страсти, я растеклась по стулу от взрывной обиды на Аракаву. Только бы никто из шестидесятников, ввиду отсутствия у меня партнёра, не вздумал приглашать на танцполе! Я воззвала к золотому правилу Буэнос-Айреса: потенциальный партнёр подойдёт лишь в том случае, если перехватит взгляд дамы. Поэтому взгляд я упёрла в паркет из светлого дуба, весь в бликах от светильников и лакированной обуви танцующих. Правило безупречно подействовало. Ни один из токийских танцоров старой закалки не посмел идти обниматься с заморской партнёршей, вдыхая запах ландыша в её волосах и пользуясь всеми удовольствиями от данного вида физической близости.

Выпрямив спину и уставившись невидящим оком на мельтешащие ноги, за двадцать минут я собралась с силами, чтобы, как Лара Антипова, бросить вызов «бездне унижений» и покинуть зал. А там будь что будет…

Очередной танец закончился и я наконец подняла глаза на стойку бара. Фернандо там не было. Его сменил щуплый Лукас, скорее похожий на бармена, чем на танцора. Так что попрощаться с аргентинцем моей мечты не удалось.

Спешно, пока не начался следующий танец, я вышла на лестничный пролёт и долго возилась с переобуванием, пытаясь сохранить равновесие и не упасть. После полутора выпитых бокалов хорошего вина в этот раз меня лишь подташнивало, без рвотных позывов, однако мотало из стороны в сторону, как забулдыгу с красным фейсом^[120]. Такси можно было поймать лишь вон там, на бульваре… А кнему идти по узкой улочке, чертовски длинной, растянувшейся почему-то, будто эластик, пока я была в баре. Кругом пустота… Всего лишь парочка прохожих шарахнулась от заморского существа в уже рваных (на кручёной лестнице) чулках в крупную сетку, выписывающего вавилоны на мощёном танцполе улочки и двигающегося аргентинскими восьмёрками «очо», которые в танго вообще-то подчёркивают изящность женской щиколотки. Высшая и низшая точки восьмёрки упирались в глухие стены каких-то строений, и икающее существо с всклокоченным шиньоном на затылке цеплялось за бетон, делая передышку перед исполнением следующей фигуры «очо».

Танго «Кукурузный початок», услышанное перед уходом из бара? Нет, я его не пела… Разговаривала ли сама с собой по-испански? Не-а, не разговаривала… Мозг у меня был абсолютно трезв и ясен, не заторможен белым вином. И он взрывался от бунта, не находя объяснения необъяснимому, пытаясь постичь непостижимое, ища логику в абсурдном, – в этом сложнейшем иероглифе с сотней загогулин – складе ума Аракавы. Мой умственный коэффициент, вычисляющий математически чёткую версию неприязни Аракавы, попадал в порочный круг, а женская интуиция вязла в потёмках души учителя танго. Что же так взбесило уравновешенного Аракаву? Были ли это боковые разрезы на бордовом платье, оголяющие мне ляжки? Или нижнее бельё Майи «попа Пуш Ап»? А что если поразмыслить иероглифами? Может, Аракава вздумал отомстить мне за испепелившую его давеча лазерную вспышку из глаз господина Нагао? Ведь я навлекла гнев Кесаря на статного молодца и, наверное, подпортила ему артистическую карьеру. Или же Майина попа Пуш Ап напомнила Аракаве о «попе великолепной», изречённой высочайшими устами?

Мои извилины распрямились… А посреди них кишмя кишели китайские чёрточки и загогулины, заходящие друг за друга, как шарики за ролики.

Глава 7

Перед утренним спуском с трапа судна «Faith» Нагао-сан, один, без адъютанта, вальяжно направлялся к кулисе. Волосы на парике имперской знаменитости встали колом над висками и маэстро вот-вот предстал бы перед сотнями фанатов самодуром и деспотом, но с «рожками». Я оглянулась вокруг, ища господина Кейширо. И куда, спрашивается, подевался?

Татьяна жалась к чёрному занавесу метрах в пятнадцати от меня. Марк с Джонни порознь тусовались в глубинке.

Всегда готовая помочь ближнему, я бессознательно потянулась к голове Кесаря с возгласом:

– Ваш парик!

– А что с париком?

– Торчит! Нет-нет, не здесь… У висков… Дайте-ка поправлю…

Кумир повиновался, облобызав мечтательным взглядом лицо леди, и в особенности её губы, пока та гладила его по голове. Татьяна засуетилась и вспыхнула от охвативших её гипотез и догадок. Вспыхнул и маэстро – очевидно, английские фанатки с ананасами впервые были на столь близком от него расстоянии. От этих двух вспышек железная лестница и трап, видимо, раскалились, поскольку Гото-сан, только что подошедший, взялся за поручень и отдёрнул руку, будто обжёгся: «Ай!»

Перед самым выходом на сцену кумир, светящийся как диодная лампа, обернулся ко мне и, переполненный счастьем, испустил возглас «Yea-а-ah!», сопроводив его лицевой экспрессией и пластической выразительностью. Из глубинки подбежал Джонни и, подражая маэстро, тоже крикнул: «Yea-а-ah!» Татьяна, красная, со сжатыми зубами и твёрдой решимостью (испоганить мне жизнь ещё больше) потопала на сцену.

Если бы я не была в гриме, то шлёпнула бы себя по щекам за спонтанность, истолкованную, как водится, шиворот-навыворот и марающую мою и так уже донельзя подмоченную соседками по гримёрной репутацию вертихвостки, ищущей высокопоставленного папика.

Как мне показалось, и матрос Джун непривычно дерзко огрызнулся на английскую леди, бранящую его на трапе за небрежное отношение к бесценным картонкам. Капитан Кен был, как и прежде, приветлив. Что касается Аракавы, с которым я столкнулась нос к носу у выхода в кулуар, то тот, не пожелав мне доброго утра, вмиг зарыл глаза в орхидеи. С другого конца кулуара, дивным светом озарён, нёсся навстречу маэстро, впивая мою улыбку, как в сцене признания девушке с камелиями в жарких чувствах.

В антракте всё шло по тому же сценарию: доставка фруктов, секретные переговоры Татьяны с Агнессой у двери в гримёрную, с отлично слышимым упоминанием (не без издёвки, знамо дело) моего имени, и моё секретничанье с Мивой по поводу приглашения в ресторан, полученного от Макабэ-сан, плюс колючая неприязнь госпожи Аски.

* * *

Итак, вечером у нас с маэстро ужин… Хотелось ли мне этого? Мне жизненно важно было с кем-то общаться, по-человечески, без кривляний, на простом языке, без кодировки, без намёков и недосказанностей… Нагао-сан благоволил ко мне и, как человек, достигший высшей ступени иерархии, наверняка мог позволить себе, вне театра, не кривить душой и не нести элегантной закулисной ахинеи, а говорить то, что думает. Таким был прямодушный Огава-сенсей, сотворивший в родильном отделении за всю свою практику акушера-гинеколога целую цитадель из младенцев, и благодаря великим достижениям попавший на верхушку иерархии, в избранные.

Маэстро, глубокий, отзывчивый, задаривший меня яблоками, мандаринами и клубникой, знающий о моей душевной травме… да, я очень хотела с ним поужинать! К тому же янтарный магический взгляд весь вечер будет ласкать не ту, другую, бутафорскую англичанку, а меня, не выдуманную, подлинную…

Закололо в правом боку, до боли, до сильных резей… А-а… Это Татьяна вернулась на своё место с бутылкой минеральной воды 500 мл, которую любит Нагао-сан. Подружки проводили много времени с господином Кейширо на цокольном этаже и уж непременно плели интриги на мой счёт. Не потому ли секретарь господина Нагао так сильно изменился ко мне? Не предлагает больше услуг по охране моего кардигана перед сценой бала и едва отвечает на мои расшаркивания… Рена подала голос:

– Ну как вчера потанцевали танго?

– Да так… Был один Аракава, да и тот вёл себя странно, быстро смотал удочки…

– А ты?!

– А я посидела чуть-чуть, и тоже домой отправилась. Жаль, что Кен не пришёл… Так хотелось потанцевать с ним…

Агнесса ни с того ни с сего вспылила:

– У Кена есть девушка!

– Ну и что? – растерялась я. – Танцевать – не целовать! Я ведь к нему не клеюсь…

Наконец-то у Татьяны нашлась зацепка ощетиниться, показать клыки и зарычать в мою сторону: «Идиотка!», – а затем нервно выскочить из гримёрной… Я строго обратилась к Агнессе:

– Пожалуйста, вы, обе, перестаньте в моём присутствии судачить обо мне. Выйдите в коридор и там промывайте мне косточки. Только не здесь! У меня и без ваших сплетен слишком много стрессов!

Агнесса (святая послушница!) покорно внимала моей речи, а потом кротко пообещала: «Прости! Больше не повторится!»

Татьяна в кулуаре не смогла в одиночку укротить свой гнев, поэтому вызвала подружку из гримёрной, чтобы было с кем разделить эмоции. Однако Агнесса, сдержав обещание, громко укорила её оттуда:

– Да будет тебе, Таня! Хватит уже!

– Ну что… пойдём вниз? – утихомирилась бутафорская лиса.

Гримёрка превратилась во взрывоопасную зону, а огнетушителя, на случай обжигающего содействия и пламенной взаимовыручки, киноконцерн не предусмотрел. Поэтому в быстром темпе следовало залезть в пирамиду и надеть наушники.

* * *

Нагао-сан весь день был в приподнятом настроении и перед сценой бала даже не гаркнул на боготворящую его Агнессу. А взгляд его, заманчивый, как подарок на день рождения, подстерегал меня где бы я ни была.

По окончании спектаклей мы с Мивой вышли из театра вместе. Она хорошо знала район Гинза, и мне, провинциалке, путающей север и юг, было с ней спокойно.

Ресторанчик, спрятанный в зарослях молодого бамбука, трудно было заметить с улицы. Ширма из дерева и бумаги открыла нам путь в уютный садик, освещённый красными фонарями. Мама-сан^[121] (похоже, измученная климаксом) в тёмно-синем кимоно с пушистыми белыми зверушками по подолу, многозначительно промурлыкала: «Вас уже ждут». Она провела нас в отдельную трапезную по циновкам, под потайным светом бумажных шаров и вдоль стен, уставленных дорогими фарфоровыми вазами с изображением птиц и затуманенных вершин гор. А-а, это, наверное, VIP-комната? А то как же! Маэстро в общем зале кушать не станет!

Нагао-сан в VIP-комнате не было…

За низким столом из антикварной древесины уже устроились на подушках Макабэ-сан с пятью малогабаритными (в смысле телосложения) и мелководными (в смысле статуса в шоу-иерархии) ветеранами сцены, которых я видела всего два раза: на синтоистской службе перед премьерой в Осаке и на синтоистской службе перед премьерой здесь, в Токио.

Контакт с папашами налаживался с трудом… А точней, вообще не налаживался. Ни лингвистического, ни душевного взаимопонимания не происходило даже после выпитого ими саке и пива, Мивой – сливового вина «умешу», и мной – апельсинового сока. Оказалось, что Макабэ-сан не кто иной, как шеф-повар в свите маэстро и между короткими выходами на сцену готовит для него обеды и ужины. Мива с мельчайшими подробностями выпытывала у шефа, какие блюда он готовит для Нагао-сан и обсуждение кулинарных рецептов растянулось на полчаса. Врачиха всё это время делала какие-то пометки в записной книжке, будто интервью с Макабэ-сан сулило ей накатанную дорогу в шоу-бизнес. А мне что оставалось? Лишь поддакивать и глупо улыбаться…

Затем ватага ветеранов со сдержанным любопытством забросала меня неудобными вопросами: почему я не ем мяса, почему не люблю крабов, не пью ни саке, ни пиво, ни «умешу», а один сок. «Может, вам французского вина заказать, госпожа Аш?» «Нет-нет, у меня болит желудок… мне только сока!» «А коктейльчика не желаете?» «Благодарю вас, сама, может быть, закажу чуть позже!»

Нагао-сан не появлялся… Тьфу ты! Да ведь я опять наступаю на те же грабли. Кесарь-то, с генеалогией, ведущей к самим богам, не опустится до пьянки с челядью!

Макабэ-сан в порыве великодушия предложил нам с Мивой отведать блюда, которые он приготовит назавтра для хозяйской трапезы и которые его парнишка-посыльный доставит нам в гримёрную во втором, обеденном, антракте. Тут Мива ахнула и, пока она подбирала слова самой глубокой признательности господину Макабэ, я извинилась и без надобности дала тягу в дамскую комнату. А оттуда метнулась к выходу, в бамбуковые заросли.

Итак, сколько времени я тут уже веду пустые разговоры с ветеранами? Чуть больше часа? Мне ли, потерявшей вкус не только к изысканным блюдам, но и вообще к любой пище, смаковать тему о гастрономии? Мне ли, обессилевшей от притворства, вести вздорную болтовню ни о чём? Бедные бойцы, убелённые сединой или награждённые, как медалью, лысиной! Чужестранка-то не компанейская! Сидит тут – ни рыба, ни мясо, ни саке, ни пиво, один апельсиновый сок хлебает… И к Нагао-сан у меня претензий не имелось. Как говорится, кесарю – кесарево… Просто в который раз увеселительные мероприятия оборачивались для меня пыткой… Переливать из пустого в порожнее мне больше невмоготу!

Вернувшись к подвыпившим ветеранам и розовощёкой Миве, я шепнула ей, что ухожу. Та, положив записную книжку рядом с кружкой пива, шепнула в ответ, что останется ещё немного, а насчёт оплаты сочтёмся завтра. Ну спасибочки… Я присела на подушки, допила сок, всё ближе и ближе, деликатно, подходя к вопросу о преждевременном уходе из честной компании.

Уф-ф-ф… Ушла. На улице моросил дождь. Размазывая пальцами по щекам кисель из дождя и грима, я поняла одно: кесарю-то кесарево, а простофилям – грабли в лоб.

Глава 8

В кулуарах и за кулисами Аракава при встречах больше не желал мне доброго утра и, тем более, не просил любить его и жаловать. Более того, при виде меня фейс у танцора делался гранитным, а из-под бровей сверкал «тигровый глаз». Вот и я, вопреки закулисному этикету, чуть завидев ухажёра, бесцеремонно разворачивалась к нему «попой Пуш Ап».

В гримёрной послышался звук брошенной на пол дамской сумки. Я вздрогнула. О-о, это Татьяна… Наспиртовалась, что ль, прошлым вечером? Кожа на лице у неё разбухла, как верба в марте, и покрылась фиолетовыми пятнами. А глаза у бывшей приятельницы были заштукатурены тоской (зелёной).

Перед нанесением грима я удвоила плотность стен своей пирамиды, защищая ауру от насилия.

– Вторую ночь уже мучаюсь от бессонницы! Потеряла к чёрту весь сон! – уведомила Татьяна Миву.

– Снотворное пей, – выписала ей рецепт медработник нашей гримёрки.

* * *

Применив немудрёные хитрости, мне удалось избежать закулисных и кулуарных брифингов с маэстро. Лишь спускаясь по трапу корабля на сцену, я улицезрела его превосходительство.

Возвращаясь на свой этаж по новому пути, то есть не мимо гримёрки Нагао-сан, а шмыгнув на ближайший лестничный пролёт, я мельком заметила, как хозяин на другом конце хладнокровно расчленяет высматривающего меня рыболова.

В следующем выходе английская леди вновь схитрила, не попадая в поле зрения бомонда. Но как ни крутись, на сцене избежать ласковых янтарных глаз невозможно… А те вопрошали: «Куда вы пропали, мэм?» И ластились, и обвивали её стан блаженством, и въедались любовным томлением в знатную лондонскую мистрис… А мистрис потворствовала шалостям кесаря, играла в прятки с его взором, щеголяла в роковом дезабилье, затем в восхищении залюбовалась плиссированным, с гулькин нос, задом госпожи Соноэ и наконец, один на один с нагасакской публикой, заблестела как новенькая копейка, изуверски смакуя благополучие и счастье.

* * *

В начале второго антракта парнишка, стоявший за дверью, вызвал Миву и вручил ей ланч-боксы, завёрнутые в фольгу – деликатесы от Макабэ-сан. Поскольку ланч-боксов было только два, лепет, сюсюканье и развязанный смех мигом смолкли, но никто не полюбопытствовал: «От кого?» Мива свой обед от шеф-повара отодвинула за бутыль с антисептиком, с целью замять тему. Так же поступила и я.

Следующей доставкой стала корзина с фруктами: отменные киви, мандарины (размером с апельсины) с острова Кюсю и красные яблоки. На этот раз лепет, сюсюканье и развязанный смех опять смолкли, поскольку все знали, от кого корзинка, и давно уже догадались – для кого.

После начала третьего акта на какое-то время я осталась одна. Посмотрим, чем питаются кесари… Ланч-бокс был разделён на три секции. В одной из них – якитори, шашлычки из куриных потрошков (печень, сердце, почки). Рядом – салат из латука, орехов, сельдерея и брокколи. И третья, самая большая секция, была доверху заполнена рисом с каштанами, приправленным саке и посыпанным чёрным кунжутом. Рис и салат я съела. Остальное с горечью завернула в фольгу и не поленилась спуститься на первый этаж, чтобы выбросить многострадальное куриное сердечко, а с ним печень и почки подальше в мусорный бак.

Поднимаясь наверх, я услышала поросячий визг из нашей гримёрной. Никак доставка от хозяина пончиков или гамбургеров? Голоса Рены и Каори наперебой закричали: «Аи-чан, каваи! Лапочка!» А-а, наверное, Аска показывает фотографии дочки… Ни Мивы, ни её ланч-бокса в комнате не было. Зато у каждой из нас на гримировальном столе лежало по шоколадке «Милки Вэй», а рядом с Аской на подушках сидела девочка с меховым ободком «заячьи ушки», не позволяющем чёлке падать на глаза. Она что-то усердно рисовала, высунув кончик языка.

Я глянула на подаренный «Милки Вэй» и, хочешь-не хочешь, вклинилась в детский лепет веселушек:

– Чей тут у нас зайчик рисует?

– Мой… – голосом кошечки Кити-чан отозвалась Аска.

– А что ты рисуешь?

Девочка откинула тёмные пряди волос с плеча и повернулась ко мне:

– Маму рисую… Когда вырасту, тоже буду актрисой!

– Конечно! Ты – умница! Рисуй, рисуй, зайчик…

– Каваи! Каваи! – заверещала группа поддержки.

– Кушай шоколадку, это от дочки… Правда, Аи-чан? – благодушно кудахтала Аска, будто не била меня турбощёткой и не истязала абразивной дрелью каждый гастрольный день. Аи-чан, согласная с мамой, не отрываясь от рисунка, произнесла: «Угу».

Сегодня только утренний спектакль. Выходов у меня больше нет. Схожу-ка я на Гинзу, проверю, висит ли ещё мамино кашемировое пальто…

На лестничной клетке я встретилась с вахтёршей Кобаяси-сан, худой замкнутой дамой за шестьдесят. Она безвылазно сидела в вахтерной уже второй месяц, и вдруг решила прогуляться по этажам. Вахтерше, кажется, чем-то не понравилась моя юбка (чуть выше колена) и, вместо «доброго утра», едва кивнув мне, она пошла напролом:

– Вам лет-то сколько?

Я опешила. Это как понимать? Вопрос крайне неприличный…

Ни с того ни с сего, будто глухонемая, Кобаяси-сан перешла на дактильную азбуку. А именно: приложила подушечки четырёх выпрямленных пальцев левой руки к правой ладони: лет сорок? Брови у вахтерши выгнулись вопросительным знаком: «Не так ли?» Не дав мне очухаться, она предъявила ладонь с пятью растопыренными пальцами: лет пятьдесят?

Ладно… Раз у нас невербальное общение, то отвечу тоже жестомимическим^[122] языком. Как и она, я растопырила пять пальцев, а к основанию ладони прижала указательный палец другой руки: лет шестьдесят!

Кобаяси-сан недоверчиво прозондировала мне взглядом кожу под глазами, носогубную линию, овал лица: интересно… чужестранка говорит, что ей шестьдесят, а мордозём не рыхлый, оползней нет… Она что, ёрничает?

Прощаясь с Кобаяси-сан, я в приказном тоне попросила её любить себя и жаловать… Ну вот, на одну особь с явно выраженной зоной турбулентности больше… И то правда, Кобаяси-сан, мордозём-то у тех, кому слегка за тридцать, не рыхлый…

Снизу шла Мива, обняв канцелярскую книгу и прижимая её к груди.

– Уф-ф-ф… Мива, а я тебя искала! – облегчённо, с тёплыми чувствами (после глухонемого общения с вахтёршей) бросилась я к докторше.

– А что так? – пастеризованным голосом ответила соседка. – Тебе, наверное, не терпится обсудить виртуозность Макабэ-сан в приготовлении блюд?

– Ага, точно! А как ты догадалась? Прямо не терпится!.. Слушай, Мива, теперь-то мне надо идти… Может, обсудим уже завтра? – отбрыкалась я от виртуозности.

Мива пожала плечами и, будто аршин проглотив, зашаркала по ступеням наверх. Странная какая-то… Тоже с лёгкими отклонениями… О-о, аврал! А может, я ей деньги не отдала за вчерашний корпоратив с ветеранами? На лбу у меня выступил пот… Святые коврижки! Вернула я врачихе деньги или нет? Я не могла вспомнить!

Моя прекрасная маркиза, с королевской осанкой Букингема и гордо поднятой головой, привыкшая со сцены глядеть в дальние дали, чуть выйдя через служебную дверь на улицу, тут же превращалась в ссутуленную нищенку. Она не замечала не только окружающей действительности, но и своих собственных ног, находясь в другом измерении, в развалинах своего внутреннего мира, увязала в топи израненной эмоционально-информационной субстанции. Мозги у маркизы застилал густой туман, по которому её сознание вяло гребло брассом… Объятая мировой скорбью, задыхающаяся от адских, чудовищных внешних раздражителей, таких как звонкий смех школьниц, радость и ликование прохожих в преддверии новогодних праздников, она лишь под софитами дышала полной грудью и обретала покой… Голова её до такой степени была задрапирована сокрушением и болью, что тысячи действий и телодвижений, вся ежедневная моторика рук, ног и иной жизнедеятельности просто не регистрировались мозговыми долями, маркиза их исполняла как маркизоподобный робот.

Шагая по Гинзе, в универмаг с маминым пальто, я мрачно думала о своей жизни, превратившейся в моторику. А рассчитался мой робот с Мивой за вечеринку или нет, это всё были мелочи, спрошу завтра – теперь уж не забуду, и верну если что…

Слух уловил обрывки разговора пожилой супружеской пары, идущей под руку впереди меня. Супруг успокаивал супругу:

– Ничего-ничего, Норико, найдутся! Куда денутся… Из дома же не выносили?

– А может, под стол закатились? – озарило госпожу Норико.

Стоп! И меня озарило! Вспомнила! Купюры по тысяче йен выскользнули из рук, когда я их вытаскивала из кошелька… Одна купюра улетела под стол, другая приземлилась прямиком на передник Мивы, а маркизоробот в это время был сосредоточен на возведении двойной защитной стены между собой и госпожой Рохлецовой. Значит, лёгкое отклонение у Мивы случилось не из-за не выплаченных за ужин с папашами денег? Может, из-за той самой виртуозности?

Когда подходила к универмагу, меня уже знобило. А стоит ли сыпать кашемир на рану?! Но пальто манило, звало родным голосом, словно это была моя мама. Оно ещё висело на стойке для товаров со скидками. Подешевело немного перед рождеством… на десять процентов… Я погладила окат и пройму изделия, будто любимые мамины руки. Потом наклонила голову к горловине, отделанной мехом, собираясь обнять маму…

– Не хотите примерить, высокочтимая покупательница? – радушно обратилась ко мне продавщица, подойдя совсем неслышно. – Хотя пальто, кажется, для вашей мамы, не так ли?

Она меня узнала! В прошлый раз… когда я сюда заходила… мама была… ещё…

– Конечно, лучше будет, если мама сама приме… – продавщица застыла на полуслове.

Трясущиеся руки я резким движением преступницы спрятала за спину.

– Извините… Простите… Я только посмотреть…

Оставив даму в замешательстве, я ушла, поспешно, съёжившись, с ознобом, гуляющим по спине, будто только что села в лужу.

Оторопь продавщицы преследовала меня всю дорогу по праздничной пьяной Гинзе. Нелепо и бестолково я выставила напоказ в универмаге то, что так долго, уже третий месяц, прятала под стоицизмом. Продавщица, пожалуй, интуитивно и почувствовала, что у меня что-то неладно, но не привыкшая к таким неформальным манерам покупателей, приняла все на свой счёт, на какую-то совершённую ею профессиональную ошибку. Эта пожилая дама, наверняка хлебнувшая горя и уже понёсшая тяжёлые утраты, всю жизнь следовала мазохистским шаблонам своей страны: не обнажать физической и душевной боли, удары судьбы принимать в совершенном одиночестве, пить горькую чашу скорби без свидетелей, беды и муки не разделять ни с кем. А тут бабахнутая европейка: со слезами на глазах гладит уценённое меховое пальто, смотрит на него, будто это статуя Будды с тысячью рук…

За панорамными стёклами «Café de Ginza» сладкие парочки ели французские пирожные, стайки разгорячённых домохозяек, вырвавшихся из семейного гнёта, пили кофе и блаженно смеялись… Смех – кладезь позитивных эмоций, абсолютная ценность, не разрушаемая временем. В хорошей компании происходит таинство благотворного энергообмена, терапия смехом. Там отсутствует психическое давление, витает дух безусловной любви и жизнь приобретает смысл. Я как-то спросила у Огава-сенсея, несущего за плечами тяжёлый рюкзак выживальщика с полным набором тягот, потерь, потрясений, включая войну и атомную бомбу, что для него в жизни главное, не считая цитадели из ста тысяч младенцев, а также хорошей жены и сына – гениального нейрохирурга. Сенсей долго не размышлял и ответил лаконично:

– До недавнего времени любовь… Ну а теперь, друзья, общение с душевными людьми.

Общение с душевными людьми… Без него я превратилась в биоробота с импульсами вместо чувств и моторикой вместо памяти. Третий месяц общаюсь лишь с Думкой, шлифовщицами и виртуозами по эпиляции мозгов… Значит, остаётся Кадзума… Не попробовать ли душевно пообщаться в кафе с этим застенчивым парнишкой? Застенчивые и робкие ещё не научились выщипывать мозги ближнему.

К вечеру я ему отправила СМС-сообщение, предложив сходить в кафе «Tully’s» после спектакля. Кадзума прислал мне ответ минут через пятнадцать.

* * *

Он: Кафе «Tully’s»? Это возле станции метро Мицукосимае? Ага, знаю…

Я: Завтра после вечернего спектакля не поздно будет? Часок посидим, поговорим…

Он: Угу, но моя линия метро – Хандзомон. До дома пятнадцать минут езды.

Я: Так близко? Вот и славно… Вернёшься домой к половине десятого, долго не задержу.

Он: Ты же знаешь, я в команде Кунинавы.

Я: Ага, я в курсе. Ну и что?

Он: Ну, я протеже господина Кунинава…

Я: Здорово! Значит, станешь, как и он, звездой криминальных телесериалов! Так в кафе идём?

Он: Кунинава мой педагог и наставник.

Я (начинаю сердиться): Да, да, ясно, но речь-то не о нём?

Он: Ну да, но ведь Кунинава мне покровительствует…

Я (остервенело нажимаю на буквы-клавиши): Listen^[123]… ты и я… together^[124]… чёрный кофе… буль-буль… drink, speak^[125]… понял?

Он: Ага, понял! Ну и ты ж понимаешь, что я – ставленник Кунинавы?

* * *

«О-о-о! – взвыла я мысленно. – Ещё один виртуоз по расчленению логики!»

* * *

Я: Слушай, ладно… Судя по твоим сообщениям, я понимаю, что завтра ты занят. Ну пошли послезавтра?

Он: Ничего не меняется… Из-за Кунинавы.

Я: Так отпросись у него, блин!

Он: Не могу, я его протеже.

Я: Он тебя от меня, что ли, протеже… предохраняет?

Он: Чего?! Как это?!

Я (написала, но не отправила): Ёлки-палки! Твой Кунинава на меня, что ли, виды имеет? Поэтому тебе нельзя?! Так не юли, скажи прямо!

Я (отправила): Ну тогда ничего ему не говори! Он нас не увидит! В кафе «Tully’s» он не заходит из-за своей популярности!

Он: Не могу. У нас транспарентность.

Я: Транспарентность? В смысле расчленение и размежевание?

Он: Нет. Транспарентность.

Я (в ярости): Слушай, Кадзума, идём в кафе или нет?!

Он: Я ж говорю – Кунинава меня продвигает…

* * *

Всё! Терпение лопнуло! (Соседи в номере справа, слева и этажом ниже услышали сильный грохот, но не поняли, что в моём номере кто-то умышленно грохнул стулом.)

* * *

Я: Я ведь просто хотела поговорить! У меня недавно, в начале репетиций, мамы не стало…

* * *

Рухнув в изнеможении на кровать, я мгновенно уснула. Без успокоительного. Без снотворного. В мёртвой тишине звук входящего СМС-сообщения прозвучал как сигнал «Воздушная тревога!»

* * *

Он: Слушай, я согласен, давай сходим в кафе, а? Завтра… Где тебя ждать?

Я: Да нигде! У меня больше нет желания идти в кафе! Бывай…

* * *

И лихорадочно отключила мобильный, решив навсегда покончить во время гастролей с мечтой о душевном общении.

Глава 9

Утром, едва проникнув через служебный вход в театр, я зажмурилась. Перед глазами маячили два флюоресцирующих, до боли ярких попугая какаду. О-о, чур меня! Один из попугаев голосом вахтёрши Кобаяси-сан прокричал другому:

– Накамура-сан! Что за варварство! Кто оставил это жирное пятно на коврике?

Продюсер выглянул из окошка вахтерной и, увидев меня, урегулировал ситуацию:

– Проходите… Проходите, госпожа Аш… Переобувайтесь! Сейчас Кобаяси-сан снимет коврик!

Вахтёрша, согнувшись в три погибели над жирным пятном на половике, в леггинсах с разноцветными попугаями какаду, разбросанными то тут, то там на штанинах и раскрывшими клювы прямо на её худосочных ягодицах, едва мне кивнула ввиду чрезвычайной занятости (или по иной причине).

Впервые видя эту чёрную вдову в яркой попугайской одёжке, меня так и подмывало задать ей её же вопрос: «А вам-то сколько лет?» Но если бы Накамура-сан даже и не находился в вахтерной, то всё равно я не осмелилась бы задать этот крайне неприличный вопрос, так же как и просто сделать вахтёрше любезный комплимент: «Вам очень идут эти симпатичные леггинсы в обтяжку с попугаями!» Опять же на своём горьком опыте я была научена: здесь нужно быть очень осторожной с искренними комплиментами. Чтобы не расстроить человека и не испортить ему настроение на весь день…

Пока я снимала сапоги, дверь скрипнула. Вошла Татьяна с надвинутыми на глаза полями меховой шляпы. Ух ты! Что это творится с её внешностью? Татьяна, что называется, сошла с лица… А может, права моя сестра, у которой всё просто? Накануне она объяснила этот феномен однозначно: «Я ж тебе говорила? Психолог у меня супер! Система виртуальной защиты, выстроенная тобой в гримёрной, возвращает Рохлецовой весь её негатив, а тот в свою очередь пагубно влияет на её внешний вид и самочувствие. Вот увидишь, она будет болеть от своего же яда и злонравия!»

Ох… Так ли… Не так ли… Мой опасливый рационализм заставил переключить мысли на что-то другое, ну, например, на попугаев какаду. Несмотря на токсичность Татьяны, я не желала ей ни зла, ни болезней.

Прибыв в гримёрную, первым делом она умирающим голосом обратилась к моей соседке:

– Спасибо, Мива, что пришла вчера после обеда в кафе… Мне вроде чуть-чуть полегче.

Вот оно что! А я-то недоумевала, почему врач Мива с утра разлучила моего Думку со своей плюшевой обезьяной… Очевидно, консультируясь в кафе о своём состоянии, Татьяна между делом наплела интриг и обо мне, чтобы поссорить нас с Мивой, отлучить меня от бутыли с антисептиком, а особенно от виртуозности блюд, приготовленных шеф-поваром Макабэ-сан для маэстро.

* * *

Перед началом утреннего спектакля Татьяна, поникшая, прячущая воспалённое лицо от закулисной братии, стояла обособленно, не общаясь ни с американцами, ни со своим закадычным другом Гото-сан.

Маэстро, благоухающий, дарящий имперские кивки даже мелкоте, прибыл довольно рано, минут за пять до вступительной мелодии. Проходя мимо меня, он, как и вахтёрша, воспользовался дактильным языком, скрутив мне пальцами «ОК».

Пришло время встать позади кумира в очередь на сцену. Кейширо-сан любовно поправил хозяину лацкан пальто, затем по-свойски поприветствовал Татьяну и… остановил на ней пристальный взгляд:

– Не выспалась, что ли? Или самочувствие не ахти?

Реплика секретаря, естественно, привлекла внимание босса, и тот, обернувшись к Татьяне, предложил свою версию:

– Вирус, наверное, подхватила…

Татьяна вспыхнула:

– Ну что вы, Нагао-сан, я абсолютно здорова! Просто совершила утреннюю пробежку к театру, чтобы не опоздать…

– А бежать зачем?

– Проснулась поздно… Будильник не услышала…

– Ночью не спишь, что ли? Раз будильник не слышишь?

Бутафорская лиса смутилась и покраснела.

– А живёшь где? – разговорился маэстро.

– В пригороде… час езды отсюда на поезде JR^[126].

– Час езды? А пригород как называется?

– Кавасаки… – обрадовалась вопросу Татьяна.

– Угу… знаю…

Непринуждённо, легко, без колебаний хозяин вступал в диалог с Татьяной. А мне доставалось лишь притяжение глаз, магнетизм, внушение черти чего по гравитационной волне, телепатия, мутящая моё рациональное мышление и угощающая тумаками европейский прагматизм. Истинно то, что полезно. А какая мне польза от недомолвок, намёков, побуждений к домысливанию и сомнительных признаний в глубине янтарных глаз? Что, у кумира кишка тонка подойти к леди из Букингема и без обиняков заговорить с ней?

Леди это заело… Итак, пора расквитаться за магнетизм! До окончания гастролей чуть больше недели. Истори… нет, истерический момент наступил!

Я покидала закулисное пространство справа от сцены, а слева, за поворотным кругом, маэстро, бросив в мою сторону молниеносный взгляд, прибавил газу, чтобы синхронно со мной попасть в кулуар.

Рыболова на том конце кулуара не было. Зато Нагао-сан парил орлом, впившись в меня зорким оком. Кропотливо, с напускным усердием я задрапировала за собой маскировочный занавес, повернулась спиной к широкой улыбке маэстро и вырулила на развилку своей новой дороги, в ближайший лестничный пролёт.

* * *

Оставив кумира домысливать, расшифровывать кодировку размежевания в кулуаре и шевелить мозгами над намёками, леди преспокойно расчёсывала свой накладной хвост в гримёрной у зеркала. Из коридора послышался раскатистый смех Татьяны и Агнессы:

– Ну вот, а он меня спрашивает: «Где ты живёшь?» А я ему – в пригороде Кавасаки!

– О-о, Татьяна, прям как пить дать! Подъедет на «мерседесе» посетить тебя на дому!

– Ха-ха-ха!

Болезнь Татьяны как волной смыло… Порозовела… Счастливый смех, тоски в глазах как не бывало… Уж не влюблена ли она? С лица сошла от безнадёжной любви, а тут предмет её чувств спросил о местожительстве, так, от скуки, к слову пришлось, и она воспрянула духом.

Опять бутафорская лиса попадала впросак: ни один японец, ни фермер, ни якудза, ни корифей не отправится из чувства самурайского достоинства стучать в дверь к женщине. Здесь донжуанов и виконтов де Вальмон нет.

* * *

В антракте была доставка ланч-боксов от киноконцерна, сладостей от госпожи Фуджи, а фруктов не поступило.

Перед сценой бала настроение у хозяина было скверное, а на сцене он опять устроил мне передачу мыслей на расстоянии «В чём моя вина?» Я в срочном порядке телепатировала: «Угадайте!»

С бухты-барахты у Соноэ-сан развязался язык, и она не отпускала меня к рампе и зрителям, тренируя свой французский прононс. Кто знает, может, в первых рядах зрительного зала сидел её ухажёр и ей понадобилось блеснуть перед ним иностранной речью?

Наконец-то Кейширо-сан принёс фрукты… И у моей телохранительницы, пирамиды с пуленепробиваемыми стёклами, появилась уйма работы: сохранить моё тело от несанкционированного доступа к нему душевного мусора, психологической накипи и нравственных токсинов наших благовоспитанных девушек.

Татьяна вновь скисла…

На улице было солнечно и, во избежание трёх мучительных часов в гримёрной, я пересидела их в интернет-кафе.

Перед началом вечернего спектакля Кадзума покрутился возле меня с задумчивым видом, но заговорить не посмел ввиду тактики безразличия, предпринятой мной, чтобы отпугнуть парня.

Татьяна, на этот раз скромно опустив голову, встала на пути у хозяина, но тот не остановился поболтать, а бесчувственно отвернулся, подавив зевок.

Когда я поднялась на палубу судна «Faith», изображая безбрежное ликование при спуске на нагасакскую землю, какой-то достопочтенный зритель в середине партера зааплодировал, но зал не последовал его примеру и не взорвался овациями, предательски держа руки на подлокотниках кресел.

В кулуаре у меня больше не было причин к размежеванию с маэстро. Проходя мимо его гримёрной, я заметила на другом конце господина Кунинава.

– Сегодня селёдка или тунец? – начала я рыбацкие байки.

– Уф-ф, нынче – морской окунь… один малёк… – молвил земляк.

– А у меня вообще ничего не ловится… Погода плохая… Вся рыба залегла на дно…

– И ты вчера, что ли, залегла на дно? На ужин вот не пришла…

– На какой ужин? – обомлела я.

– В ресторан «Marimoto» на Роппонги, я передал через одну из ваших девушек приглашение для всех семерых…

Мгновенно сообразив, что девушки злонамеренно не оповестили меня о приглашении супергероя криминальных сериалов, я чуть было не вскричала «Ваше приглашение до меня не дошло!» Но вместо этого, следуя закулисному (и общепринятому) кодексу: утаивать истину, не допекать собеседника прямолинейностью, не травмировать его своей честностью, не отпугивать чистосердечными признаниями и душевными порывами, и ни в коем случае не откровенничать, я сделала виноватое лицо, по-дружески прикоснувшись ладонью к плечу товарища:

– Прошу прощения! Вчера неожиданно…

Нагао-сан, как и повелось, в этот самый момент раздвинул звукоизоляционные шторы, и голосом, в котором послышался звон сабли «катана», отрубающей господину Кунинава голову, пожелал ему доброго утра, затем попросил любить его и жаловать, будто предлагал коллеге ритуальный кинжал «кусунгобу» для вспарывания живота. А меня янтарные, далеко не ласковые глаза обвинили в коварстве и измене.

– Вчера… – я немедленно убрала ладонь с плеча земляка – Вчера…

Кунинава-сан не слушал. Он провожал маэстро абсолютно нелюбящим и отнюдь не жалующим взглядом… И тут случилось кое-что из ряда вон выходящее: на пороге своей гримёрки, презрев величие народного кумира и наплевав на выдержку сёгуна, Нагао-сан, как самый обычный взбешённый мужчина, объятый ревностью, принялся бурчать, хулить нас с земляком и костерить словами, из которых я разобрала только «сама… а сама…». Господин Кунинава машинально отбросил полу клетчатого пиджака, ища, видимо, кобуру, чтобы вытащить огнестрельное оружие (наверное, по привычке, после сотен сыгранных ролей следователей и частных детективов). Затем спохватился, пригладил полу, и мне удалось вклиниться в расчленение:

– …вчера в Токио приезжал завкафедрой французского языка из нашего университета. Разве ни одна из девушек не передала вам в ресторане мои искренние извинения и выражение самого глубокого сожаления?

– Ох, какое там! Ни извинений, ни сожалений…

– Так уточните у них при встрече…

– Угу… Ладно, пора на выход… – нахмурился земляк, и у меня возникло такое чувство, будто я только что наставила ему ветвистые рождественские рога.

Орхидеи в кулуаре колыхались как при урагане… Прежде чересчур осторожный маэстро теперь уж и не скрывал своего внутреннего состояния и вместо тайных шифров, ультразвуковых сигналов и передачи мыслей на расстоянии устроил во всеуслышание взбучку сопернику, а без вины виноватой английской леди в грубой форме дал понять, что ей беседовать с Кунинава-сан запрещено.

Не расслышав, в чём меня уличил хозяин, пришлось пустить в ход женскую интуицию. «Сама… а сама…» Что бы это значило? Может, «Сама сказала, что любит фрукты, а сама предпочитает селёдку»?

Мышление большинства зрелых японских мужчин, искорёженное эмоциональной скрытностью и (на мой взгляд) мудрёностью китайской грамоты, чересчур сложно трактует элементарное. Нацуме Сосеки, известный новеллист и преподаватель эпохи Мейдзи, чей портрет изображён на денежной купюре 1000 йен, пояснил в своё время как правильно переводить на японский язык английское «I love you». Один из его студентов перевёл данное словосочетание буквально: «Я тебя люблю» («Ware kimi o aisu»). Педагог исправил: «I love you» было бы правильней перевести как «Луна прекрасна, не правда ли?» («Tsuki wa kirei desu ne») Слова «Луна прекрасна в эту ночь» вполне достаточны для объяснения в любви партнёру или партнёрше, а прямолинейность синтаксической конструкции «Я тебя люблю» не отвечает в полной мере изяществу и красоте любовного влечения.

А что если Нагао-сан, человек старой закалки, из поколения «прекрасной луны», истолковал в Осаке мою синтаксическую конструкцию «Француженки обожают фрукты» как объяснение в любви?! И потом, в Токио, когда я призналась, что люблю клубнику и бананы, получил красноречивое подтверждение тому, что у меня в сердце взошла прекрасная луна?!

* * *

Кобаяси-сан зачем-то повадилась к нам в гримёрную. К концу гастролей у неё появились общие интересы с Аской. Всякий раз, когда вахтёрша к нам заходила, она проявляла повышенный интерес к моей персоне. Один раз вошла, когда я готовилась к сцене бала, и уж было поднесла к макушке головы накладной хвост, готовясь крепить его шпильками.

– А-а! – обрадованно воскликнула Кобаяси-сан. – Так это вы из искусственных волос делаете причёску? А я-то думала, что у вас свои волосы такие роскошные!

В другой раз, оглядев меня в кружевной сорочке и держащей платье, чтобы переодеться, она вновь возликовала:

– Этот реквизит из золотистого атласа прямо сказочный! Чудеса творит с вашей фигурой! А так-то, смотрю, не ахти!

Я всё крепче замыкалась в пирамиду из хрусталя, а наушники в гримёрной вообще перестала снимать.

* * *

Нагао-сан ещё раз, перед спектаклем, заговорил с Татьяной о пустяках, возможно, для ненаучного опыта над звукоизоляционными шторами. И опять я отмежевалась от него в кулуаре, тщательно драпируя за собой эти самые шторы, пока хозяин не исчез в гримёрной.

Кунинава-сан, получив взбучку от взбешённого маэстро, пару раз ждал своего выхода не на обычном месте. Таким образом господин Нагао, конечно, не столкнулся нос к носу с женихом служанки, но всё равно застукал нас с ним обменивающимися продуктами улова и величиной рыбин. И снова земляку и мне попало, да так, что Кобаяси-сан выбежала из вахтерной в кулуар глянуть, что там за брань в цветнике. Прибыв в тот день на приём к хозяину Мураниши, английская леди отметила высокомерие и бледность хозяйского лица, а янтарные зрачки его потухли, как древесный уголь.

Не попробовать ли себя в телепатии? «Луна прекрасна, не правда ли?» – сверкнули мои глаза. Уловил? Не уловил? За кулисой, прямо напротив, совсем близко, стоял господин Кунинава. Уловил он. Впился в мой лунный взгляд и челюсти его дрогнули: «Всё ясно…»

Глава 10

Фрукты больше не приходили.

На закрытие гастролей игрался только один спектакль, утренний. За час до его начала всю труппу собрали в зрительном зале для подведения итогов трёхмесячной работы, а также прощальных речей. Никто из актёров не прыгал от радости, когда Накамура-сан поздравил труппу с триумфом и аншлагами на все сыгранные спектакли. Творческие лица были опечалены. А в особенности омега-исполнители, так как любой из них долгие месяцы мог иметь лишь большие гарантии стать бомжом.

Режиссёр Сато-сан, в начале своего выступления поведавший о том, что вполне разделяет печаль с подопечными, далее перешёл к недомолвкам и намёкам, которые слегка обнадёжили труппу, поскольку спектакли, принёсшие большую прибыль киноконцерну и пользующиеся огромным успехом у зрителей, могут отправить в турне по стране, а также возобновлять показы в Токио и Осаке каждый год.

Головокружение, замутившее мне сознание, помешало вникнуть в речь господина Нагао. Я больше не видела и не слышала. Я вновь переживала свои чудовищные личные обстоятельства, начиная со дня, когда не смогла дозвониться до мамы… И записная книжка с кустом цветущей сирени, и голос тёти Лики, произнёсший те страшные слова, после которых мой рассудок в одночасье был окутан туманом, скорее похожим на непроглядный мрак. И сквозь него инстинкт самосохранения изо всех сил волок меня волоком, сбитую с ног, обессилевшую, с нарушениями в психике, с частичной потерей памяти, с жизнью на «автопилоте» врождённых рефлексов и терпящую полное поражение в общении с актёрской братией. Я поддалась, от отчаяния, с недоверием, притяжению ласковых янтарных глаз. Яблоки, мандарины из префектуры Кумамото, киви, дорогостоящая клубника тонизировали не только содержанием витамина С, но и сочувствием, благожелательностью, вниманием, побуждали к домысливанию, что когда-нибудь, мало-помалу, капля по капле, я снова пойму, что в ночном небе есть луна…

Мне, наверное, стоило быть благодарной соседкам по гримёрной за их травлю и лупцевание турбощёткой. Применяя различные абразивные инструменты, шлифовщицы заставляли мой организм защищаться, вырабатывать кортизол и адреналин, а те были очень кстати для психической мобилизации мозга, а следовательно для борьбы с шоковым состоянием и душевной болью. Не это ли господин Накамура прозорливо назвал взаимовыручкой?

Отыграв свой первый выход, мне не удалось попрощаться с господином Кунинава. Он больше не ждал меня в кулуаре.Зато хозяину такой расклад пришёлся по душе и в последний раз он летел мне навстречу, обаятельно улыбаясь. Когда наши пути пересеклись, он, в своём обычном амплуа, растревожил меня напутственным словом «Itterasshai», «жду твоего возвращения».

* * *

На заключительном показе «Камелии на снегу» все актёры, и альфы, и омеги, были само великодушие. Иерархии как будто никогда и не существовало. Потемневшая от загадочного недуга Татьяна присмирела и, казалось, готова была сказать мне что-то приятное.

Наш с Марком выход. Супруг по сцене ободряюще сжимает мне локоть. Congratulations! Я подаю хозяину руку и явно чувствую его учащённый пульс. Служанка, обязанная, по замыслу режиссёра, стоять, потупив очи, и ни в коем случае не лицезреть знатных гостей, вдруг обнаглела и с насмешливым любопытством уставилась мне в глаза. Что она в них увидела? Горечь перед разлукой? Отблески лунного света?

* * *

Вот хозяин отпускает мою руку, но магнетический встревоженный взгляд продолжает держать в плену мои зрачки. И тут в глубине янтаря я различаю крошечную искру, полыхнувшую яркой вспышкой, как выброс солнечной плазмы, идущий то ли из головоломной души маэстро, то ли из непроходимых дебрей его рассудка. И эта секундная вспышка, глумясь над европейской логикой и прагматизмом, пронзает меня мысленным сообщением:

– Прощай… Люблю…

Эпилог

Гарантии агентство «NICE» перечислило на мой счёт сразу после заключительного спектакля. В предновогоднее время недорогих билетов к маме я не нашла и потратила треть театрального заработка на прямой рейс японской авиакомпании JAL. У меня было полтора дня на поездку из Токио в Тохоку, на сборы и затем на возвращение обратно в Токио, в аэропорт.

Алекс сопровождал меня в город N. хотя ему было вдвойне тяжело: вновь зайти в мамину квартиру, где всё ещё сушилось её бельё и слышать в поездке все десять дней мои рыдания и нечленораздельную речь.

Мы ездили каждый день на гору, где находилось кладбище. На заснеженном холмике был временно установлен крест и висела табличка с самым дорогим мне именем и двумя датами, первой и последней. Я покрывала красными гвоздиками мёрзлую землю возле креста. А когда ноги меня не держали и я падала вместе с гвоздиками, Алекс выкрикивал: «Лара! Не надо! Маму уже не вернёшь!» И насильно уводил меня, сажая в такси.

Через две недели я вернулась к своим студентам.

«Горе, как рваное платье, оставляй дома» – хорошо усвоила я штрих-код^[127] этичного поведения в этой стране. Идя на работу, я едва стояла на ногах при малейшем дуновении ветра, а чуть войдя в учебное здание, распрямляла спину, бодро вышагивая и улыбаясь коллегам.

Вскоре подошло время условного наклонения. Объясняя его суть, я написала маркером на доске: «Avec des "si" on peut enfermer tout Paris dans une bouteille». (Частицей «если бы» можно затолкать весь Париж в бутылку.)

– Париж? В бутылку?! А зачем, сенсей? – не дошло до моих студентов.

– Ну хорошо, представьте, что у вас в руках волшебная палочка. Любое ваше желание может исполниться. Что бы вы пожелали?

– Пожелал бы кока-колу! Пить что-то хочется… – осенило шустрого парня.

– Мммм… Ммммм… Не знаю… А-а! Вот! С волшебной палочкой я тут же очутилась бы в Токио, в Диснейленде! – нашла гениальное применение условному наклонению студентка-отличница, и, смутившись, добавила: – Прямиком на аттракцион «Дом с привидениями» или «Пираты Карибского моря»!

– А я хотел бы очутиться на аттракционе «Полёт к звёздам» и на «Космической горе»! – подхватил «космонавт» с обесцвеченными волосами и серёжками в ушах. – А вы сами-то, сенсей?

Я? Сама? Чего бы пожелала? Поколебалась пару мгновений, пока брала маркер, и написала: «Если бы у меня была волшебная палочка, то я взмахнула бы ею, чтобы вновь увидеть мир во всех красках, чтобы заново научиться радоваться солнечному дню, чтобы опять слышать пение птиц и шум дождя».

В аудитории наступило молчание. Девятнадцатилетние парни и девушки ничего не знали о моих личных обстоятельствах. Безусловно, им было странно, зачем нужна волшебная палочка для такой малости. Они-то легко, без всякого волшебства, уже умели радоваться солнечным дням, видели мир во всей его красоте, слышали пение птиц, шум дождя. Но в их глазах не возникло недоумения. Они поняли. Поняли, что с их преподавателем случилась беда. Поняли это той абсолютной мудростью и чутьём, что впитали с молоком матери, той накопленной из поколения в поколение благой кармой, которая рождается в тишине буддийских храмов, в благовонным дыме сандала, которая копится веками в ладонях, сложенных вместе, как цветок лотоса, в молитвах о добродетели и милосердии, в монотонном речитативе японских монахов, просящих не языком Эзопа, без намёков и побуждений Всевышнего к домысливанию, чтобы тот ниспослал им и их соотечественникам мысли – чистые, слова – всегда правильные, а сердце, преисполненное любовью и состраданием ко всему живому.

Студенты смотрели на меня сочувственно, с благоговением.

Я их любила.

Примечания

1

Регион восточной Японии на острове Хонсю.

(обратно)

2

Официантки в ночных клубах, в чьи обязанности входит общение с гостями заведения, стимулирование их к приобретению алкогольных напитков и еды, а также умение спеть или станцевать по запросу клиента.

(обратно)

3

Летающий диск в виде пластиковой тарелки с загнутыми краями, предназначенный для метания под различными углами.

(обратно)

4

Нимфетка – сексуально привлекательная девочка-подросток. Слово получило широкое распространение благодаря роману Владимира Набокова «Лолита».

(обратно)

5

Укиё-э (яп. картины, образы изменчивого мира) – направление в изобразительном искусстве Японии, получившее развитие с периода Эдо. Слово «укиё» дословно переводится как «плывущий мир».

(обратно)

6

Японский художник стиля укиё-э, иллюстратор, гравёр периода Эдо. Является одним из самых известных на Западе японских гравёров, мастер завершающего периода японской ксилографии.

(обратно)

7

Японский эквивалент имени Будды.

(обратно)

8

Кансай – регион западной Японии на острове Хонсю, в котором находится префектура Осака. Центром Кансая является префектура Киото.

(обратно)

9

Кабуки – один из видов традиционного театра Японии. Представляет собой синтез пения, музыки, танца и драмы.

(обратно)

10

Договор долевого участия.

(обратно)

11

Зеркало Куско – в гинекологии медицинский инструмент, применяемый при профилактических осмотрах и при проведении небольших хирургических операций.

(обратно)

12

VIP или Very Important Person (англ.) – высокопоставленное лицо, человек, имеющий персональные привилегии и льготы из-за своего высокого статуса.

(обратно)

13

Гинза – фешенебельный район Токио с бесчисленным количеством бутиков, высококлассных универмагов, ресторанов, баров и клубов. Считается одним из самых роскошных торговых районов мира.

(обратно)

14

Ресепшен (от англ. reception) – административная стойка в отелях.

(обратно)

15

(англ.) Линии женского тела.

(обратно)

16

(фр.) Свобода, равенство, братство.

(обратно)

17

Сё́гун – в японской истории верховный военачальник, которые реально (в отличие от императорского двора в Киото) управлял Японией с 1192 года до периода Мэйдзи, начавшегося в 1868 году.

(обратно)

18

(англ.) Туалет.

(обратно)

19

(англ.) Ох! Ах! Как мило! Дорогой, купи мне это!

(обратно)

20

(англ.) Прошу прощения!

(обратно)

21

(англ.) Любимый, дорогой.

(обратно)

22

Эпоха правления императора Ёсихито; период в истории Японии с 30 июля 1912 по 25 декабря 1926.

(обратно)

23

(англ.) Спасибо, любимый!

(обратно)

24

(англ.) Ты хочешь кофе?

(обратно)

25

(англ.) О да, с удовольствием!

(обратно)

26

(англ.) Так пойдём нальём!

(обратно)

27

(англ.) О, нет уж, благодарю!

(обратно)

28

Национальная компания французских железных дорог.

(обратно)

29

Смайл, смайлик – символ улыбающегося человечка, применяемый в информатике.

(обратно)

30

Королева Франции, супруга короля Франции Людовика XVI с 1770 года. После начала Французской революции была объявлена вдохновительницей контрреволюционных заговоров и интервенции. Осуждена Конвентом и казнена на гильотине.

(обратно)

31

Гетеросексуальность – сексуальная ориентация, определяемая как эмоциональное, романтическое (платоническое), эротическое (чувственное) либо половое влечение к лицам другого биологического пола.

(обратно)

32

(англ.) До скорого, ребята!

(обратно)

33

Скайп (от англ. Skype) – программа мгновенного обмена текстовыми сообщениями и видео звонками.

(обратно)

34

(яп.) Мама!

(обратно)

35

Человек, испытывающий сексуальное влечение к детям.

(обратно)

36

Танцоры, сопровождающие выступление ведущего исполнителя.

(обратно)

37

Википедия – общедоступная многоязычная универсальная интернет-энциклопедия.

(обратно)

38

Телевидение (от англ. TV)

(обратно)

39

(англ.) Переигрывает!

(обратно)

40

(англ. вульг.) Отвалите!

(обратно)

41

Члены преступных группировок якудза, японской мафии.

(обратно)

42

Жорж де Ла Тур – лотарингский живописец XVII века, мастер светотени.

(обратно)

43

(англ.) Потом! Объясню потом!

(обратно)

44

Именной суффикс «кун». Используется в Японии людьми равного социального положения, чаще всего родственниками, приятелями, одноклассниками, коллегами, при обращении старших к младшим, а также при обращении начальника к подчинённому.

(обратно)

45

(яп.) Enboujyo – театр.

(обратно)

46

Бывший королевский замок и тюрьма в центре Парижа, в 1-м его округе, недалеко от Собора Парижской Богоматери. Здесь находилась в заточении перед казнью Мария-Антуанетта.

(обратно)

47

Прокладки от пота.

(обратно)

48

(англ.) Ананас.

(обратно)

49

(англ.) Ну давайте же!

(обратно)

50

(англ.) До скорого!

(обратно)

51

(англ.) Какая ты красивая!

(обратно)

52

(англ. вульг.) Пошли они!…

(обратно)

53

(фр.) Да, месье, я училась во французском лицее!

(обратно)

54

(фр.) О, ничего страшного!

(обратно)

55

(фр.) Простите нас! Какая нелепая ошибка!

(обратно)

56

(фр.) Такое случается, не корите себя!

(обратно)

57

(фр.) Так это вы – истинная невеста? О, вы – само очарование! На вас такой восхитительный наряд!

(обратно)

58

Гомогенность (от греч. ὁμός «равный, одинаковый» + γένω «род») – однородность.

(обратно)

59

(фр.) Спасибо! (англ.) Очень вкусно!

(обратно)

60

(фр.) Я… любить…

(обратно)

61

(фр.) Я это люблю?

(обратно)

62

(фр.) О! Спасибо! У тебя всё в порядке?

(обратно)

63

(фр.) Да-да, любимая!

(обратно)

64

Синтоизм, синто – традиционная религия Японии. Объектами поклонения являются многочисленные божества и духи умерших.

(обратно)

65

(англ.) в обтяжку, по фигуре.

(обратно)

66

(фр.) Ностальгия… О, как я тебя понимаю!

(обратно)

67

(англ.) Слушай.

(обратно)

68

(фр.) Да-да, любовь моя! Дорогая! Ты – красавица! Я понимать!

(обратно)

69

(англ.) С любовью.

(обратно)

70

(фр.) Мадам? Мадмуазель?

(обратно)

71

Принцесса Мононоке – повелительница зверей и дочь волчицы, персонаж одноименного японского аниме-фильма режиссёра Хаяо Миядзаки.

(обратно)

72

(фр.) «Признание».

(обратно)

73

Поисковая система в Интернете, вторая по популярности в мире после Гугл.

(обратно)

74

(англ.) Могу я чем-то помочь вам?

(обратно)

75

(англ.) Помоги мне, пожалуйста!

(обратно)

76

Диоген Синопский – древнегреческий философ, ученик Антисфена, основателя школы киников. Жил в Афинах в глиняной бочке, возле афинской агоры. Вместо постели он использовал плащ, а из вещей имел лишь посох и суму, так как смысл жизни видел в простоте и избавлении от условностей и материальных благ.

(обратно)

77

Маммолог – врач, занимающийся профилактикой, диагностикой и лечением разнообразных заболеваний молочных желез.

(обратно)

78

Дотонбори – крупный район в центре Осака, вдоль южного берега канала Дотонбори-гава.

(обратно)

79

(англ.) Наслаждайтесь, сэр!

(обратно)

80

Менталист – человек, овладевший навыками остроты ума, гипноза и внушения, управления мыслями и поведением других людей.

(обратно)

81

(англ.) Ага! Ты выиграл!

(обратно)

82

(англ.) Как дела, мастер?

(обратно)

83

(англ.) Ну как ты?

(обратно)

84

(англ.) Прекрасно, благодарю!

(обратно)

85

(англ.) Бывай, дорогой!

(обратно)

86

Cartier – знаменитый французский дом по производству часов и ювелирных изделий.

(обратно)

87

SimCity – компьютерная игра, в основе которой лежит строительство и развитие ультрамодернистского города.

(обратно)

88

Комедия дель арте (другое название – комедия масок) – импровизационный уличный театр итальянского Возрождения.

(обратно)

89

(англ.) Я счастлив!

(обратно)

90

Исполинский торгово-развлекательный центр, «город будущего», расположенный в Токио на искусственном острове Одайба.

(обратно)

91

Древнеегипетский бог.

(обратно)

92

Премия, выплачиваемая администрацией в декабре и июне работнику как вознаграждение за хорошую работу.

(обратно)

93

Строка из стихотворения французского поэта Альфонса де Ламартина «Одиночество».

(обратно)

94

Эмоционально-психическая субстанция – душа человека.

(обратно)

95

Икебана (или икэбана) с японского языка переводится как «живые цветы» – японское искусство составления букетов.

(обратно)

96

Разумный океан планеты Солярис из драмы, снятой Андреем Тарковским в 1972 году по мотивам одноимённого фантастического романа Станислава Лема.

(обратно)

97

Никко – один из старейших религиозных и паломнических центров Японии. Расположен в 140 км к северу от Токио. Резное панно над дверью храма Тосё-гу с изображением трёх мудрых обезьян выполнено скульптором Хидари Дзингоро в XVII веке и представляет собой иллюстрацию известной фразы «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу».

(обратно)

98

Бункамура – крупный мультимедийный центр искусств в Сибуя.

(обратно)

99

Район Сибуя известен как один из центров моды Токио, особенно для молодых людей, а также как главное место ночной жизни Токио.

(обратно)

100

(англ.) «Я не могу перестать любить тебя».

(обратно)

101

Хакама – традиционные японские длинные широкие штаны в складку, похожие на юбку, шаровары или подрясник, раньше носимые мужчинами.

(обратно)

102

Гэта – название японской обуви, типа открытого сабо с прямой деревянной подошвой, которые одеваются к кимоно, изначально состояли из прямой деревянной подошвы.

(обратно)

103

Кавайка, кавайный – происходит от японского «кавай»– прелесть, милашка, симпатяга.

(обратно)

104

Артюр Рембо, французский поэт, одна из самых загадочных фигур во французской литературе XIX в. Его творчество оказало сильное влияние на мировую культуру. Крупнейшие французские поэты Г. Аполлинер, Л. Арагон, П. Элюар называли Рембо своим учителем.

(обратно)

105

(англ.) Вы когда-нибудь по-настоящему любили женщину?

(обратно)

106

Японские маринованные овощи.

(обратно)

107

Бездетная (от англ. child free).

(обратно)

108

(фр.) Ищите женщину.

(обратно)

109

ЖК-дисплей – жидкокристаллический монитор фотоаппарата для просмотра отснятого материала, для проверки точности и резкости кадра.

(обратно)

110

(англ.) «сначала джентльмены».

(обратно)

111

Трусики, у которых задний элемент представляет собой ленточку или полосу ткани, проходящую между ягодицами и абсолютно не прикрывающие их, а передний – просто треугольник.

(обратно)

112

Дзен – духовное состояние (а также упражнения, выполняемые для его достижения) и религиозное течение восточно-азиатского буддизма.

(обратно)

113

(от англ. Wi-Fi) – беспроводной интернет (беспроводная сеть, обеспечивающая приём и передачу информации между точками доступа и клиентами).

(обратно)

114

(исп.) Фернандо… Чуть позже?

(обратно)

115

(исп.) Да-да, чуть попозже, Майя!

(обратно)

116

(исп.) Спасибо!

(обратно)

117

(исп.) Фернандо, ещё полчаса?

(обратно)

118

(англ.) Красивое имя!

(обратно)

119

(от англ. push up) поднять, увеличить.

(обратно)

120

(от англ. face) лицо.

(обратно)

121

Так в Японии называют хозяек баров, ресторанов.

(обратно)

122

Коммуникационное взаимодействие между индивидами без использования слов (передача информации или влияние друг на друга через образы, интонации, жесты, мимику, пантомимику).

(обратно)

123

(англ.) Слушай.

(обратно)

124

(англ.) Вместе.

(обратно)

125

(англ.) Пить, разговаривать.

(обратно)

126

JR (Japan Rail) – поезда пригородного железнодорожного сообщения.

(обратно)

127

Здесь: стержень, базис.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

Часть третья

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Эпилог

*** Примечания ***