Дом, который ты оставил [Вадим Алексеевич Паршин] (fb2) читать постранично, страница - 15

одинаково. Гулкий, рвущий воздух, удар первого аккорда, в чем-то – с надеждой теперь, вот сейчас, предстать перед стихией вагнеровских ураганов. Замри, застынь он, оборванный, повисни в воздухе, и станет страшно. Но он, этот стихийный звук, и даже не звук пока еще, вздыхает, пугается самого себя, и неуловимым дребезжанием переходит в эхо, отзвук пока еще не звука, своей неопределенностью дополняя Вагнера лирическими паузами, сворованными воздухом у Шопена, а точнее – украденные и розданные клавишами, у натянутого воздуха, Шопеном, и так, через пока еще не звук и совсем не звук, становясь полной нотой, превращаясь в звук, который повторяется еще один недолгий раз, обоженным Икаром обрушивающийся в звон, оглушительный звон тишины, но, не исчезая, поднимается вновь, вверх, на десятую такта ниже и на десятую мгновения дольше, замирает там, растягиваясь и едва не переходя в минор, но, логично, возвышающийся до одной тонкой, крохотной ноты, вновь волнообразно тянется во взаимообратной градации.

Сутки живет комар. Сутки жужжит он в углу над самой паутиной.

И приходят новые сутки. И сменяет того, одного, этот, один, совершенно новый комар. И точно также жужжит он отведенные ему сутки, не изменяя данной музыкой вечности пропорции. И ты начинаешь ловить жизнь, ее одинокие штрихи, там, где тебя не касается привычный уже тебе звук.

Этот комар, всегда разный и всегда один и тот же, как и человек, всегда разный и одинаковый, день изо дня, жужжит, присутствует, существует. А ты смотришь на него, давным давно уже привыкший к каждой детали этого его жужжания, уставший и обессиленный от этого его жужжания, ты лишь смотришь, просто смотришь, оглохнув, пропуская протяженность этого, этого, этого, этого, этого жужжания сквозь и, неизменно, мимо себя. Это жужжание есть, но ты его больше не слышишь. Он жужжит о прошедшем часе, дне, неделе, годе, десятилетии, а ты этих часа, дня, недели, года, десятилетия – не слышишь. Для тебя гораздо более важное значение приобретает то, что хоботок комара стал еще на день прозрачнее, приобретя при этом большую анатомическую гармоничность. Тебе важнее то, что щетинка, покрывающая тельце комара, подернулась еще одним дневным тоном и теперь совсем уже бледная и матовая.

Ты смотришь, хоть глаза твои уже и застыли, не видя того, что ты видишь, и все же, при этом, видя. Твое зрение, как и твоя память – суточный комар. Все приходящее к тебе и от тебя уходящее – суточный комар. Все приходящее к тебе и от тебя уходящее – суточный комар. Всегда разные и всегда разное, но всегда совершенно одинаковые и одинаковое.

И тогда ты застываешь, замираешь, растворяешься и сосредотачиваешься на шепоте перебираемых струн арфы, день изо дня создаваемой, настраиваемой, бережно хранимой пауком паутины. Словно бы россыпью мельчайших стеклянных, хрустальных, мелодичных осколков, пыльцой, песчинками стекла, хрусталя, звезд, поет свои мелодии паутина, подвластная дуновению воздуха, голоса, дыхания, движения, вздрагивания. Пульсируя и резонируя, паутина, переливаясь своей собственной мелодией, задерживает, замирая, звук, мелодию, тон и полутон, набухает и возвращает, неизменным, звук, мелодию, тон и полутон – обратно.

А иногда, под наплывом, под порывом всех этих звуков, она рвется, наивысшей нотой вскрикивая в пустоту. И тогда, туда, к месту трагедии, к разрыву своего сказочного, прекрасного плетения, мчится маэстро паук. Высший мастер своего ремесла, он, словно бы с закрытыми глазами, не задумываясь, естественным образом, цепляет крохотными лапками оборванные нити, повисшие и хрустящие струны своей арфы, сплетает, связывает, соединяет их вновь, не утолщая, не делая их тоньше, короче или же длиннее. Соединяет, отступает назад и застывает, вслушиваясь во вновь рождающуюся, вновь звучащую мелодию.

Ведь она, эта самая мелодия, неизменно должна быть точно такой же, точно такой же. И она, эта мелодия, в отличии от комариного жужжания, в отличии от самого комара, всегда слышима тобой, всегда заполняет и переполняет тебя.

Комар медленно и монотонно разливается по комнате, растворяется во множестве других, уже и до него поселившихся и живущих здесь звуков, уносится вдаль, несуществующая уже для тебя, недоступная для тебя, недоступного ей, этой перестающей быть мелодии.

Комар все жужжит и жужжит, но тебя, в нем, в этом жужжании, уже нет. Всего тебя, весь твой слух, весь твой мир заполняет одна только песня арфы-паутины. Она концентрируется, набухает, нарастает и обживается в тебе, на тебе, по тебе. Тебя все больше, больше и больше нет, не существует. Ты сам становишься частью ее, этой тонкой и невероятно крепкой паутины, этого паучьего, немыслимого плетения.

Ты идешь и идешь – вдаль, ведомый звуком, песней арфы, растворенный в мире и в том, чему мира больше не касаться.

Твои ноги замерли, навсегда, безнадежно и крепко вросли в место. А тебя самого, в этом месте, уже нет.

Ты