Воспоминания бывшего солдата [Людмила Юрьевна Самойлова] (fb2) читать онлайн

Геннадий Самойлов, Людмила Самойлова Воспоминания бывшего солдата

Я в детстве не был избалован вниманием. Зато хорошо знал цену тычкам, оплеухам, окрикам и тому подобным «радостям». Возможно, поэтому и не хотел идти в армию. Что-то мнилось там сродни моему детскому воспитанию. А если учесть, что я занимался парашютным спортом, перелетал через коня, делал запросто на турнике подъем с переворотом, занимался легкой атлетикой, отлично стрелял (дома была спортивная мелкашка) то, в общем, я был уверен, что окажись моя Родина в опасности, к ее защите я уже готов и без армии. Взяв все вышесказанное во внимание, я пошел работать туда, где была бронь, в НИИ приборостроения, секретный институт. Пробыл я там не больше полугода. Мастер, малый с накрученным белобрысым коком и отращенным ногтем на мизинце помыкал нами как своими холопьями. Играет он со своим холуем в конце смены в карты. И бросает мне через плечо: «Самойлов, прибери свой и его станок. Мне бы подумать, прежде чем выпалить: «А не пошел бы ты на х…й». Но слово, что воробей, уже вылетело (да и то сказать, чего стоило держать того воробья полгода). На следующий день с меня сняли бронь. Я успел еще поработать на большом заводе художником. Запись в военном билете «гражданская специальность художник» в армии мне помогла.

Забрили меня в ВДВ в ноябре 1967 года. Ночью нас высадили в центре Каунаса (привет, свободная Литва) и погнали пешим строем на окраину города в полк. Там согнали в спортивный зал, обрили наголо, измерили ногу и рост и отправили в баню. Вода, почему-то была холодной, хотя при бане стояла топка. Потом я перестал удивляться, так как в дальнейшем мы мылись в бане только холодной водой (кроме одного случая, я о нем обязательно расскажу). Меня приучили не удивляться, но трудно приучить стоять под холодным душем, и делать вид, будто в настоящей бане. Возможно, нашим командирам казалось, что это отличный способ закалить дух десантника. При входе в раздевалку стоял солдатик с длиной палкой, на конце которой топорщилась мочало. Он окунал мочало в ведро с вонючим содержимым и тыкал каждому новобранцу в подмышки и в пах. Нас продезинфицировали. Затем всем принесли форму: кальсоны, рубашку, гимнастерку, галифе и портянки. Одна портянка была нормальная, а вторая с мужской носовой платок. Я потребовал нормальную портянку и мне дали. Но это был первый и последний раз, когда я что-то требовал. В армии очень быстро отучали требовать. Что дали, то и носи. Мне не повезло с портянками, зато очень повезло с настоящим кожаным ремнем. Я сумел его сохранить и от салаг и главное от дембелей. Явиться домой в настоящем кожаном ремне, это ли не шик. А отнять у салаги сам бог велит.

Нас выгнали на улицу. Пока мы мылись и одевались, выпал первый снег. В гимнастерках было зябко. Под дикий матерный крик началось построение. Здесь и далее без примитивного, состоявшего, как правило, из трех, четырех бранных слов мата, боюсь, обойтись будет трудно. Дело в том, что он составляет основу убогой армейской лексики. «Ебаные салаги, стойте как бараны, б…я». Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Инкубаторская обезличка после гражданки показалась нам очень смешной. Дальше уже было не смешно. Здесь в первом строю нам объяснили наш статус – ебаный салага. Построив, нас повели в столовую. Впредь нас заставляли забыть, что каждый из нас особь. Нас собьют в строй, в массу. В шеренгу, затылок, шагом, бегом, но все вместе. Стер ногу, отстал, вернут за тобой остальных казалось бы, нормального отправить на перевязку, но тогда другие тоже начнут нарочно сбивать ногу, чтобы на минуту, на полчаса вырваться из строя. «Что, б…я, ебаный салага, портянки не научился мотать? Взвод, строй, кругом. За Петровым, Ивановым». И взвод будет тебя пинать, толкать, чтобы иметь возможность перевести дыхание.

Итак, строем идем в столовую. Нам раздали мятые, алюминиевые миски. От не отмытого жира они скользили в руках. В них плавала голубая, полу проваренная и кое-как толченая картошка. Во всем этом лежал кусок сухой вареной рыбы. Мы попробовали и отодвинули миски. У каждого из нас еще оставалась сумка с домашней снедью. Когда через несколько лет жена позвала обедать и предложила пюре, я заорал как ненормальный, что «пюрку» не буду. Она меня еле уговорила попробовать, говоря: «Так это же не «пюрка», да это пюре».

В карантине перво-наперво у нас забрали деньги на покупку гуталина, сапожных щеток, белой ткани для подворотничков, ниток, иголок, эмблем на погоны, звездочек на фуражку, шапку, пилотку, лычек на погоны. Почему-то никто не спросил, с какого мороза мы должны за все платить из своего кармана. После ночного марша нам приказали до обеда отдыхать, не выдав постельного белья, одеял подушек. Далеко не на всех кроватях лежали матрасы, тогда я еще не запомнил одного из положений устава: «Солдат должен стойко переносить все тягость военной службы», Все постельные принадлежности появились к вечеру. Карантин был нужен для того, чтобы мы поняли все команды и все премудрости строевой службы. По ночам наведывались дембеля и воровали то, что им могло пригодиться. В первую очередь новые сапоги, ремни, наручные часы. А утром бес сапожному солдату выдавали его порцию! «Ебанный салага, б…ть, босиком маршировать будешь. Вместе с порцией мата старшина бросал подменку, и солдатик полгода мучился в латаных, перелатанных, стоптанных сапогах, новые выдали через полгода. У меня дважды воровали шинель, считали, что я ее как-то по-особому ушиваю. Мой секрет был прост, я шинель не подрезал, так как в длинной казался выше и стройнее. Воровство было всеобщим и отчасти вынужденным. При утреннем строе офицер мне приказал: «Плохо побрился. Но успел выбриться за три минуты, и в строй», я побежал в казарму, в моем ящике станка не нашел. Увели. Залез в соседний ящик и побрился, так и я вошел в воровское сообщество. Но успел выбриться за три минуты и встать в строй. Варианта не было. Было бы, не успей я, два наряда вне очереди. После карантина начался, новый этап службы. Кто-то попал на блатные места: в свинарник, киномехаником и в особую касту полковых писарей, после пражских событий из всех солдат только один получил медаль «За боевые заслуги». Это был полковой писарь. Я решил остаться в артиллерийской батарее, куда попал мой московский дружок. Мне пришлось дать честное слово комбату Строкову (в дальнейшем буду его называть просто по фамилии), что не уйду в художники или писари. Батарея только назывались артиллеристской, на самом деле вместо пушек были противотанковые гранатометы, со стволом два метра, на больших колесах.

В карантине сержанты вводили нас в курс дела. « Здесь вы все одинаковые, наряды всем не дают. Живете в ус не дуете, вот когда попадете в роту «поймете службу». Что такое «Понять службу» я узнал в роте.

Я попал в батарею наводчиком. Это должность ефрейтора. Само собой лычку я купил тоже за свои деньги. Повторять, бесконечные построения лучший способ вышибания мозгов. Подъем! Стройся! Бегом на построение на улицу. На улице стройся, Ты только открыл глаза и уже в хаотичной массе. Замешкался. Командир расчета сержант Венгер орет: «Ты чего», «Я подумал», «Подумал, салага ебаный», тебе здесь думать не надо, за тебя командир подумает, запомни, ебанный салага, и вбей в свою тупую башку, главное правило, «не можешь, научим, не хочешь, заставим, все твое дело службу понять». Тот, кто думает, что понять службу требуется умственное напряжение, совсем глупенький. Понять службу – прежде всего, застелить сержанту постель. Не понял, два наряда, вне очереди. Почистить ему же сапоги, опять не понял, еще два наряда, отдать большую часть своего масла. Старикам не отдал, значит, совсем не понял. Наказание неминуемо. Чтобы было понятно тем, кто не был в армии, очередной наряд, это работа: караульным, на кухне, чистишь туалет и т.д., но когда подходит твоя очередь, остальное время ты спишь. Два наряда вне очереди, ты после отбоя два дня подряд полночи не спишь. Если нарядов набирается много, то начинается хроническая бессонница. Еще надо сказать, за неубранную постель сержант наряд не дает, а вот за натуго затянутый, ремень, невычищенные до блеска спаги, получай наряд. Причину всегда можно найти. С сержантом Венгером у меня отношение не заладились сразу. Все сержанты и Вегнер в том числе требовали обращения на Вы и «товарищ сержант». Я этого категорически не делал. Почему я откровенное желобье, которое хочет об меня вытереть ноги должен уважать и называть своими товарищами, тем более, что обращение на ВЫ и «товарищ, не прописано ни в одном уставе.

На объявление двух нарядов вне очереди, я должен был ответить: «Если два наряда», но отвечал, «служу Советскому Союзу». Венгер взвивался. Он вызнал, что мой день рождения 8 марта; «А!! восьмого марта будешь чистить полковой сортир», и я чистил. Полковой сортир – песня. Он был на улице. В казарме было тепло, и была канализация. Полковой – выгребной и двухэтажный. Очко сверху, а экскременты падали вниз, в бетонную комнату. Пирамиды дерьма подымались высоко, до самых очков. Все это предстояло выскрести, цепляя сапогами отходы. Ведь внизу оно подтаивало. Неделю от меня воняло.

Из-за недосыпов, я спал стоя. Спал на ходу. Ухитрился заснуть на марше в лесу. Однажды зимой нас с учений забрал грузовик, крытый брезентом. Мне нашлось местечко на маленьком сейфе офицерскими пистолетами. Ноги я положил на гранатомёты, спиной уперся на брезент. И впервые выспался за столь долгое время. Ехали долго, и я проснулся бодрым, как будто спал в мягкой постели. Из-за недосыпов я превратился в сомнамбулу. И только вопрос, зачем я здесь, что я здесь делаю, торчал в мозгу. А душу переполняла ненависть не только к Венгеру, не и к любому «старику», но и ко всем серой, тупой казенщине, в которой я оказался. Вечером подошел Венгер со своим: «Ну что салага, я тебе, б…ть, головой поставлю (это одно из небольшого набора казарменных выражений)». Вроде еще одного, вместо нормального «что», положено было говорить: «Каво?!» После отбоя я стоял дневальным. Проходящий «старик» от души ткнул кулаком мне в грудь. И тут во мне что-то перемкнуло, я схватил штык-нож и себя не помня, бросился на него. Находящиеся по близости похватали табуретки, и пошли на меня. «Что б…я, салага, «оборзел?». Я крикнул: «Суки, один из вас точно на дембель не уйдет». Кто-то из этих козлов остановил их: «Не трогайте его, сам сдохнет». Полночи я был настороже, ждал нападения, но рассосалось. Меня сменили, и я пошел спать.

Были показательные стрельбы. Наехало начальство. Лучшему командиру расчета за отличные попадания в фанерные танки дали бы отпуск. И Вернер с полным основанием надеялся его получить, тем более, что я был отличным наводчиком. Теперь все зависит от меня. И я не подкачал. Все три выстрела просвистели мимо цели. С этих стрельб мы стали врагами не на жизнь, а на смерть. Мое будущее окрасилось в непредсказуемые темные тона. Но тут жизнь мне посулила освобождение от Венгера. У одного из нашего расчета умерла мать, и осталось три малолетние сестры. Его демобилизовали, наш расчет распался. Командир батареи

меня назначил радистом и по совместительству писарем. От Венгера, мне, тем не менее, осталось память на все оставшийся годы. В декабре на плацу занимались строевой подготовкой. В шапках шинелях и варежках. Однако поступил приказ: «Художнику Самойлову варежки снять». С тех пор руки мерзнут в любую прохладную погоду, а теплая чашка или тарелка обжигают пальцы. Так вот возвращаюсь к новой работе. Я получил целую комнату в свое распоряжение. На дверях висела табличка «Канцелярия». Венгер повысили в звании, теперь он стал старшиной и имел свою отдельную каптерку. Как этот тщедушный парень, неспособный подтянутся на турнике, взять полосу препятствий, получил власть над солдатами? Он ни с кем не курил, не выпивал, стало быть, ни с кем не общался. Ответ нашелся случайно. В канцелярию зашел Стрюков (солдаты, любя, называли его Стрючком).

Под сигаретный дымок я спросил его о Венгере, он мне ответил, за то, что он еврей, его здорово мордовали, в первый год службы. А я терпеть не могу антисемитов. Ты знаешь, кто самые храбрые, умные солдаты? «Евреи», Стрюков не замечал, что его выдвиженец с храбрыми и умными, имеет только одно общее – национальность.

Прыжки приходились, как правило, на зиму. Меня отнесло к самому краю площадки приземления. Подо мной оказался заброшенный яблоневый сад. Я повис на дереве вниз головой. Удалось отстегнуть все кроме лямки на правой ноге, можно было бы лямки разрезать ножом, но нож упал на землю. При безоблачном небе, все сверкало. Красотищу созерцаю вниз головой, при полном безлюдии. И уже когда наступила тоска от безысходности, я увидел двух солдат, собиравших куполы. Они услышали мои крики. Один бросил: «Пошли, ну его этого мудака». Но второй направился ко мне, доброта победила. Они дернули меня за стропы, и я воткнулся головой в снег. Нас учили прыгать на лес, двух связистов в их числе меня из-за тяжелых раций выбросили раньше других (упадем случайно на чей-то купол и погасим). Я оказался один, хорошо, литовские леса испещрены дорогами. И что интересно. В лесу никого не встретишь, но дороги накатаны. Содрав парашют, развел костерок, съел сух паек и двинулся по солнцу в сторону Каунаса. Через два или три часа, я бросил парашют на дороге. А от парашютной сумке нацарапал стрелу в Каунаса. К вечеру я набрел на хутор в лесу. Зная, что литовцы в колодцах хранят снедь, я к нему и направился. Только открыл крышку, услышал крик: «Курвас, блядос, десантас!». Смотрю, ко мне с вилами наперевес быстрым шагом направляются литовский мужик. Я позорно бежал. Тогда я впервые увидел, что на деревьях в лесу на перекрестках дорог вырезаны иконы. Это был лес-храм. Пришлось заночевать в лесу. Между двумя кострами навалял лапник, останками сигарет заглушил голод и про кантовался до утра. К вечеру вышел на шоссе и на попутках приехал в Каунас. В части появился через два дня к всеобщему удивлению, и услышал: «О, Самойлов, явился». А парашют мой позже нашли.

Так что же входило в мои обязанности батарейного писаря? Прежде всего, составление расписания занятий, Стрюков в расписание не вмешивался. Я старался не гонять батарею по морозу, а найти занятия в казарме. Не помню, чтобы кто-нибудь это заметил, и сказал спасибо. Еще в мои обязанности входило делать батарейную стенную газету. Вот с этой газетой и случился один раз казус. Сижу я в канцелярии ночью и рисую газету, входит Чигинев, второслужащий. Это был редкий парень. Он никогда не корчил из себя «старика». У него было полным полно времени оставаться в одиночестве. Он работал водителем, само собой и механиком. Маленький, перепачканный мазутом, и из-за мазанного лица смотрели добрые, вразумленные глаза. Так вот, входит этот самый Чигинев, вынимает из кармана бутылку водки, ставит на стол и тихо сообщает: «У меня сегодня день рождения». Как мы выпили, куда и когда делся Чигнев, ничего этого я не помнил. Проснулся утром до подъема от охватившего меня ужаса – «газета». Рванулся в канцелярию и о чудо. На столе лежит замечательно сделанная от первой до последней буквы газета. За всю мою армейскую службу не припомню большей радости.

В этом месяцы службы из желаний осталось только два, наесться до отвала и выспятся. Не сказать, чтобы женщин я не замечал, но желание любви входило далеко не в первостепенные. Однажды меня вызвали в штаб дивизии на сутки помочь сделать карту. Мы со штабными писарями довольно быстро справились с этой работой. И ребята позвали меня скоротать время у своих подружек. Помню прекрасно накрытый стол, милые лица трех хозяек. Я набил пузо, выпил несколько рюмок, присел на диванчик и отрубился. Разбудили меня штабные на рассвете, когда пришла пора уходить.

Но если тема секса не очень волновала – таких же голодных и полусонных как я, то натруженных и сытых «стариков» волновала и весьма. Ведь они в столовую ходили в завтрак и ужин, а в обед в солдатскую чайную. Утром и вечером давали масло, львиную долю которого, «старики» отнимали у салаг. Их завтрак и ужин состоял из сэндвича с толстым слоем масла и сладкого чая. В обед сержантской зарплаты (10 р. 20 коп.) прыжковых (1р. 50 коп. без оружия, 3 рубля с оружием) вполне хватало на бутерброд с колбасой и большой коврижкой с кофеем и молоком. Если есть спрос, то, как известно обязательно будет и предложение. Вокруг полка на окраине Каунаса стояло полным-полно частных домов, а в них как то и бывает на слободках, немало бескорыстных жриц любви. Был отдельно известный всем дом, в котором проживали любвеобильные мать и дочь, эти заразили венерической болезнью восьмерых солдат и попали под трибунал. Полк на месяц лишили увольнений. И кроме названых, в лесу существовала пещера, куда солдаты натащили кроватей с постелями и одеялами. В пещере обитали девушки, что готовы любить за бедняцкое незамысловатые пиршество. Когда про пещеру стало известно командиру полка, пришли оперы и ее взорвали. Наступил конец зимы 1968 года. Ночью всех выстроили на плацу. Командир полка спросил: «Кто хочет добровольно во Вьетнам?» Все хотели к богу, хоть к черту, только к какому-то понятному делу. Шагнул вперед весь полк, по этой причине. Было сказано остаться в форме, но снять все звездочки и все знаки различия. Штабное оружие держать при каждом, вот еще и другая причина, почему все поголовно хотели выбраться из полка.

Наш полк был гвардейский, образцово-показательный, но в нем постоянно происходили ЧП (самоволки, воровство, пьянство, дезертирство). Воровство было возведено едва ли не в доблесть. В полк приехал Маргелов коммандитный войсками ВДВ, и оставил свои перчатки из крокодиловой кожи на капоте машины. Эти перчатки ему подарил, какой-то восточный шейх. Перчатки тут же помыли, и Маргелов с гордостью заявил: «Искать не надо, уже есть десантник «свистнул», сам господь не найдет». Не редкостью были суициды. Свидетелем одного такого случая стал я, мы сидели возле казармы и курили. Мимо нас четыре солдата бегом несли на плащ-палатке окровавленного солдатика. И надо им было наскочить на командира полка, который тут же рявкнул: «Это что?!», и ему отвечают: «Да вот, самострел, товарищ подполковник; «Куда вы его?»; «В ПМП (полковой медицинский пункт); «Какой ПМП?» «На задний двор его». На заднем дворе находилось полковая помойка. Солдаты замерли. Мы вытянулись по стойке смирно. За это время через плащ-палатку на асфальт натекла лужа крови. Командир полка, заложив за спину руки (он всегда так ходил. Не козырять же каждому зачмыренному солдатику), пошел дальше. Солдаты стояли, из казармы вышел батальонный офицер, он увидел всю картину. Ему объяснили, что произошло. Побледневший офицер закричал: «Что вы стоите как бараны? Бегом в ПМП, мать вашу». По уставу необходимо выполнять последний приказ офицера, и солдаты опрометью бросились в ПМП. В полку как в мешке шило не утаишь. Нужно объяснить, почему парень пошел на самоубийство. Из дома ему припало посылка от родителей. Он писал, что его жена изменяет ему с его другом. Конечно, письмо отняли и конечно прочли вслух. А затем после отбоя «старики», лежа в койках громко и красочно рассказывали, как и в каких позах друг употребляет его жену. Этот случай тоже стал поводом, чтобы полк на месяц лишить увольнительных. Тюремная круговая порука. Вот поэтому, все поголовно, хотели вырваться из полка хоть во Вьетнам, хоть черту в зубы. По какой-то причине Вьетнам не состоялся, жизнь протекла своим чередом. ЧП были и в нашей батарее, еще две истории, каждая из которых доказывает только одно – солдат, в той армии, в которой служил я был бесправен. Его жизнь зависело от любого старшего по чину. Один из таких солдат, немец по национальности по фамилии Тутов. Он был образцовым сержантом, имел одно поощрения. За несколько дней до демобилизации его в увольнительной, прищучил выпившим наш полковой патруль. Тутов за затеял драку. Во главе патруля был наш ротный лейтенант Забиякин, тихий молодой офицер только после суворовского училища. Он посадил Тутова на десять суток на полковую губу. Забиякин даром, что был тихим, не угомонился и написал рапорт об оскорблении чести и достоинства офицера и Тутова несмотря на прекрасный послужной список перевели на дивизионную губу, откуда прямо дорога в трибунал. Жизнь его была сломана. Получил ли Забиякин тихое, но глубокое удовлетворение осталось неизвестным.

На рядовом Квитко было много нарушении, а именно самоволки, регулярные пьянки. За все выкрутасы он честно отсидел на губе. Командир батальона решил отправить его последним на дембель. И Квитко уже расхаживал не в х/б, а в мундире, потому что время его подошло. На его беду, приехал проверяющий и задал вопрос: «А этот, почему оно петух в мундире, подать мне его дело; «Да его не на дембель, а на дивизионную губу». И Квитко загремел на губу. Проверяющий поставил, очевидно, недостающую ему галочку и трибунал присудил ему два года дисбата. Квитко сбежал, и не куда-нибудь, а в полк. А в полку еще один солдатик украл для Квитко два пистолета. Попались оба. Квитко загремел в тюрьму. Насколько, я не знаю.

Отдельная тема – столовая. За три года до моего появления в полку ели под навесом на улице (дождь, снег, лето, зима), «прием пищи» должно было быть без шинелей, шапок, в одном х/б. Мы уже ели в большой теплой столовой. При приеме пищи, опять-таки в любую погоду (а зима в Каунасе в даже небольшой мороз с пронизывающими ветрами) без шинелей, но либо в пилотке (летом) либо в шапке (зимой). В холода мы силон мерзли. Вокруг столовой росли каштаны. Весной все торопили взглядом почки-пули открываться поскорее. И отнюдь не из-за романтического предчувствия весны. Когда они лопались, наступало тепло. В дверях обычно была давка. И на входе и на выходе. Снимай, что на голове и держи в руках, не успеешь глазом моргнуть, как сорвут. За нашей батареей было закреплено четыре стола. За каждым располагалось десять человек. «Старики» внимательно рассаживали «салаг». За каждым столом их должно было не меньше трех. Это обслуга. Выделялся специальный салага делить святая-святых масло. То, что оставалось по минимум – «салагам». Время у салаг уходило на добычу недостающих мисок, ложок, добычу отсутствующего чайника, пока салага обслуживал стариков, не успел поесть сам. Хорошо есть успевал проглотить пару ложек супа до того, как старшина кричал: «Батарея подъем!». «Выходить строится!»

Опять же, хорошо если кусок рыбы и пока строился сумел зажевать. Отдельная история – праздничный обед. Еда от других дней отличалась тем, что давали деликатес макароны и котлеты. Но лакомство заслуживалось десятикилометровым кроссом. После которого, мы бухались за столы с сердцем, колошматившимся в глотке. В небольшом помещение в разрядку с сердцем, бухал марши духовой оркестр в полном составе. Хотелось зажать уши и прекратить эту пытку. А долгожданные котлеты есть уже не хотелось.

В какое-то время во мне появилось нехорошее предчувствие. Моя жизнь закончится здесь и скорее всего, безобразно. Либо кого-нибудь убью я, либо убьют меня. Но как бы то ни было, я никогда не вернусь домой. Я отдавал себе отчет, что, скорее всего дело не в предчувствии, а дело в недосыпе, недоедании и разгулявшихся нервах. Один мой приятель говорил: «Москвич образованнее деревенского хотя бы потому, что читает книги». Я был вооружение деревенских тем, что мой кругозор был шире. В армии знали, что хуже всех держат удар именно ребята из сел и деревень. Убегая в самоволку, они попадались чаще. Они же были склонны к самоубийству. В отличие от деревенских, у горожан будущее предлагало куда больше возможностей. Оно было многоцветное и разнообразнее. Поэтому стимул терпеть ради этого будущего пересиливал тоску и безразличие.

Старики, которые в казарме топырили пальцы и давали тычки салагам, покрывая их матом, перед дембелем выдавали из своей среды «отказников». Стоит строй в одну шеренгу с одетыми парашютами. В этом строю «старик» с сумкой у ног. Его согнутая спина, парашютная сумка на земле всем видна. Офицер спрашивает: «Почему не одеваешь?»; «Не хочу, не буду»; «Если не уверен, что правильно уложил, возьми мой купал»; «Не возьму, не одену»; «Боишься?». Молчит, терпит с тупым упрямством свой позор. Среди «салаг» случаев отказа не было ни одного. Отказывались только дембеля, потому что по животному хотелось выжить.

В июне 1968 года в палку стали ходить упорные слухи, что нас хотят куда-то отправить. Обычно об учениях мы узнавали загодя, но тут про учение ни слуха, ни духа. Само собой никаких увольнительных. Офицерам, живущим далеко от полка, приказали ночевать в казарме. Подняли нас, как всегда ночью, посадили в машину и отвезли в при аэродромный лесок. Оружие было при нас. Без палаток мы стали выживать под открытом небом. Почему без палаток? Потому что, могли поднять в любую минуту. Минута растянулась длиною в месяц. Один раз дали мыло и сводили к небольшому пруду постираться и помыться. Стирали на себе сапожными щетками, потом мылись сами. И так по очереди полторы тысячи рыл. Вода стала мутной, а пруд превратился в большую лужу. И пусть в грязи, а все-таки это было удовольствие. Живя под кустами, в кое-как построенных шалашах, все покрылись фурункулами. Мне крупно повезло, фурункул выскочил на руке. Хуже было тем, у кого он появился на шее, или на икре, ниже колена. Фактически небоеспособный полк один раз в день лечили зеленкой. На наше солдатское счастье весь это месяц не было дождей. Надо отдать должное командованию, нас не забывали кормить. В лесу стояли полевые кухни. И один раз за весть этот месяц появился выездной магазин. У тех, кто имел деньги, смогли запастись сигаретами.

На исходе месяца полк выстроили на большой лужайке. И тут, я уверенный, что никому ничего не должен, а делаю подневольное дело, с изумление услышал, что все мы должны выполнить интернациональный долг, уничтожить контрреволюцию в Чехословакии. Идя в армию, я размышлял, почему быть солдатом мой почетный долг, почему это не добровольное дело, разве мало желающих носить оружие? На мою страну никто ни собирался нападать. Теперь выяснилось, что мой почетный долг отягощается еще долгом интернациональным. Я, оказывается, появился на этот свет, чтобы оплачивать дела, которых я не делал.

Нервы у всех были на пределе. Сбежал в самоволку «старик». Когда Стрюков его застукал, он нагло выкрикнул: «Кого?» (это вместо «что»). И вот тут наш комбат, считавшимся лучшим воспитателем в полку, выхватил пистолет и заорал: «Ни кого, а что; «Я сейчас застрелю тебя прямо сюда», и он ткнул изо всех сил ему пальцем в грудь. Два наших офицера повисли у него на руках. Атмосфера в лесу накалилась до придела. Абсолютная неизвестность того, что нас ждет впереди. Многодневная жизнь под открытым небом, болезни, все это вместе требовало немедленного выхода. Поступок одного из самых сдержанных офицеров был показательным.

В один из дней знакомый писарь из штаба показал мне, и надо думать не только мне, пачку бланков-похоронок. В них оставалось вписать фамилию, звание и адрес. Все приуныли, но ненадолго. Многие тут же написали заявления с просьбой принять их в партию. Между стремлением идти в атаку коммунистам во время отечественной войны, и идти исполнять интернациональный долг в чужой стране были, как сказали в Одессе целый две большие разницы. Но на эти разницы никто не обратил внимание.

Наконец-то наступил день, вернее ночь, когда нас должны были посадить в самолеты. Полк выстроили все на той же поляне. Перед нами выступил командир дивизии: «Ребята, не лезьте на рожон. В начале обработайте место, откуда стреляют, потом идите. Патронов хватит, не жалейте, за вами пойдут машины с боеприпасами.

Здесь надо сказать, почему такие обилия боезапаса. Именно дивизию, в составе которой был наш полк в 1956 году, бросили в Венгрию с холостыми патронами. Многие погибли прямо на аэродроме. Оставшиеся в живых не стали размышлять о том, почему братский народ восстал и стал резать безоружных солдат. Так же как и не стал думать, кто и почему отправил их в Венгрию с холостыми патронами. Но в них, оставшихся в живых, кипела мстительная обида, искавшая выхода, который был найден. Вот они только пришедшие из дома, живые и невредимые, обласканные родными, не знавшие, как кричат раненые, как падает замертво только что стоявший рядом с тобой товарищ. Ты по случайности не оказался на его месте. Вот они за все и ответят. За что? А за свое бесчувственное, дебильное неведение. Так началась в моем полку эта месть.

Посредине поляны стояли груды ящиков с боеприпасами. Их освещали фарами четыре грузовика. Мы стали набивать подсумки, магазины, карманы всем этим добром. Пацанья игра. Набирали по большей части трассирующие патроны. Весело, красиво. В Праге стали потихоньку выбрасывать гранаты и патроны. Тяжело было таскать. Нас отвезли к самолетам. Летчики смотрели на нас почему-то с сочувствием. Может быть, из-за нашего пацаньего вида. Они-то знали, что оставят нас на чужой земле, а сами улетят обратно. Когда мы увидели в салоне самолета наши пушки, то поняли, прыгать не придется. На душе стало поспокойнее.

Часа через два к нам вышел член экипажа и, показав, Стрюкову пальцем вниз крикнул: «Прага!» мы бросились к иллюминаторам и увидели море огней, город не спал. Заложило уши, мы резко пошли на посадку.

Еще в лесу под Кауносом, Стрюков объяснил нам боевую задачу. По его сведениям на гражданском аэродроме Рузини нас ожидал чешский танковый полк. Наша батарея, укомплектованная девятью пушками и усиленная, присланными четырьмя гранатометчиками должна была разгромить целый танковый полк. Мы прекрасно знали дальность прямого выстрела нашей пушки – восемьсот метров. У гранатометчиков и того меньше. Дальность выстрела пушки танка 1,5 км. И хоть думать нам не полагалось, но возник один нелепый вопрос. А полагается ли думать тем, кто над нами? Ведь над ними есть тоже командиры. Я в том смысле, что им тоже есть, кому сказать: «За вас подумают». Иначе как понять, что нас послали не просто на смерть, а на совершенно не нужную, потому что бессмысленную смерть. Слава богу, самолет сумел приземлиться в полной темноте. И я впервые прыгнул без парашюта. В этой кромешной тьме мы остались одни с комбатом. Три наших офицера куда-то исчезли, поскольку солдату думать не положено, могу лишь констатировать, что объявились они только через три дня. По нам ни кто не стрелял. И это было уже очень хорошо. Позже мы узнали, что за несколько часов до нашего прилета танковый полк ушел. Командир приказал рассыпаться цепью и бежать к горящим огням. Где-то слева стрелял пулемет. Потом застрочили впереди нас. Батарейная цепь быстро сгрудилась вокруг Стрюкова. Он заорал: «Рассыпаться цепью, вашу мать, всех перебьют». Мы разбежались врассыпную, но нас «стариков» и «салаг», как цыплят к наседке прижимало к взрослому, опытному мужику. Я радист, обязан был быть при командире. Стрельба рядом усиливалась и, несмотря на крики Стрюкова, нас прижимало несколько раз нас. На аэродроме скосили траву, и мы все время падали, спотыкаясь о скошенные валы. Было жарко и страшно, хотелось пить. Мы добрались до старого здания аэровокзала. В нем сидели насмерть перепуганные люди. Сержанты зачем-то согнали их в один угол. Стрюкову это, очевидно, не понравилось, и он вывел нас из здания. Появилась трофейная машина, из нее вышел офицер, и наш командир, вероятно, получил какие-то указания. Над нами с шумом крутилась карусель из самолетов. Высаживали дивизию. Недалеко слышались пулеметные очереди. Все вместе слилось в общий грохот. Город не спал. Он с тревогой ожидал незваных «освободителей». Мы пошли строем по улицам поселка, который примыкал к аэродрому. По перекрестной улице ехал танк. Я не успел подумать, что нашему танку тут взяться неоткуда, и хоть бы он не свернул на нашу улицу, как он тут же свернул. Стрюков приказал двум расчетам приготовиться к бою, а остальным укрыться по бокам улицы, под домами. Я сиганул через метровый парапет и залег под ним. Танк остановился в пятидесяти метрах от нас. Под его фарой, мы как на ладони. Орудия с обеих сторон готовы к бою. Стрюков не отдает приказ стрелять и танк тоже молчит. Вот тогда я почувствовал собственной шкурой, как секунды растягиваются в вечность. И тогда же я в первый раз отдал должное выдержке командира. У меня потом был еще случай в этом убедиться. В танке открылись люки, и чехи вылезли и пешком пошли туда, откуда приехали. Позже, уже днем нам стало известно, что генсек Чехословакии Дубчик приказал армии не проливать кровь. Очевидно, чехи очень уважали своего лидера, что послушались его, и в подавляющим большинстве не пошли на кровопролитное сопротивление. Тогда же чешский танк, доставшийся нам задаром, стал нашей первой трофейной техникой в кавычках.

Мы продолжали идти по улицам поселка. Нахапанные патроны и гранаты оттягивали ремень. Бедра немели. Мы с комбатом зашли в двухэтажный дом попросить воды. Позвонили в первую попавшуюся квартиру. Открыли нам сразу, как будто бы ждали. Вышла женщина с перепуганным лицом. За ее спиной маячили еще две фигуры мужская и детская. Несмотря на предрассветное время все они были одеты. Судя по всему, слушали пулеметные очереди, и спать не ложились. Я попросил воды, и она вынесла два высоких стакана из тонкого стекла. Выпив, мы попросили еще и она вновь принесла. И хотя прошло уже много лет, когда мне хочется пить, я всегда вспоминаю эти тонкие стаканы и испуганное лицо той женщины. И меня напрягает, то, что тогда именно мы «освободители», были источниками ее страха. Тогда из-за своего смущения я не решился попросить ведро воды для своих ребят. Пока мы возвращались со Стрюковым к своим я его спросил: «Что было бы, если бы танки остались на аэродроме?» «Да ничего, половина батареи разбежалось бы, а вторую расстреляли бы прямой наводкой».

Начинался сумеречный рассвет. В это время везде погас свет, на улице погас свет и в домах. В темноте мы увидели яркое зарево над Прагой. Полк был уже в городе и солдаты уже стреляли трассирующими пулями. От перестрелки стояла ружейная канонада. Общим протестом пражан было отключение света и воды. Но он долго не длился. Город не смог бы жить без электричества и воды. Я спросил Стрюкова: «Когда нас отвезут в город?» Несмотря на всю свою сдержанность, командир покрыл меня злобным трех этажным матом. И ответил: «Тебе жить надоело?»; «Соедини меня лучше с командиром батальона». Позывной радиста был «Бублик». Его мне так и не удалось вызвать, однако на моей волне вклинился чех, заявивший, что именно он «Бубликов» и понес на меня самыми отборными русскими словами (самым мягким из ругательств которое я запомнил, было «что моя мать родила меня не тем местом»). С Бубликом, к слову сказать, мне так ни разу и не удалость связаться. К маломощной станции прибавить город, который стоит на холмах, и отсутствие связи объяснимо.

Мы вышли к не работающему фонтану, но с бассейном полной воды. Все бросились пить. Наконец-то к середине дня ребята утолили жажду. В дальнейшем нам воду подвозили в чешских пожарных машинах. Улицы были безлюдны, а редкие смельчаки при виде нас прижимались к домам. Очевидно, минуя, Бублика Стрюков получил приказ, не пропускать идущих людей в сторону аэропорта. Ведь самолеты продолжали приземляться, а в каждом чехе видели угрозу безопасности. Два десантника стояли на тротуарах и один посреди мостовой. Солнце было в зените. Стоял жаркий день. Мы закатали рукава, расстегнули воротники гимнастерок, открыв треугольники тельняшек, и удлинили автоматные ремни, как будто изготовились стрелять от живота. Картинка напоминала немецкую хронику времен второй мировой войны. Мы выглядели такими же бравыми, на все готовыми захватчиками. У меня сбилась портянка, и сев на газон я пытался ее перемотать. Ко мне подлетел Стрюков и рявкнул: «Ты что забыл, где находишься?» И в самом деле, как я мог забыть, что нахожусь в центре цивилизованной Европы, где чешские солдаты не носят кирзовых сапог, а ходят в ботинках и служат не далеко от дома (несмотря на то, что входили в Варшавский договор). Я заполз под широкий тенистый куст, где никто не мог увидеть, мою грязну тряпку и, перекатавшись, сал аккуратно выбрасывать отягощавшие меня патроны (оставив себе три магазина и три гранаты).

Подошла моя очередь дежурить. Стою на тротуаре и останавливаю, подошедших ко мне женщин. Они спрашивают: «Почему нельзя здесь пройти?» Я солдат и должен выполнять приказ. Одна из них мне по-доброму внушает: «Дело не в том, что ты солдат, а в том, что у вас нет свободы, вы живете ничего не зная, вы не можете выехать из страны, и ты не мог ослушаться». В тот момент что-то произошло с моей головой, не весть, откуда взявшийся тихий, но внятный голос произносит внутри меня: «А ведь мог ослушаться». Однако голос как возник, так и пропал. А вслух я стал защищать свою страну. Единственный аргумент, который я нашел, что у нас можно ездить по туристическим путевкам. Но все, что я не говорил, звучало как-то неубедительно, будто я оправдывался. Одна из женщин указала пальцем на мой комсомольский значок с профилем Ленина и сказала: «Да он же коммунист». К нам подошли еще несколько местных жителей и стали слушать наш разговор. Наблюдавший за нашей дискуссией Венгер, подошел и грубо растолкал толпу. И с неприязнью, мне задал вопрос: «Ты что тут с контрой шашни крутишь?»

Чехи хорошо говорили на русском. Кажется, им русский преподавали в качестве обязательного иностранного языка. Встреча с женщинами меня если и напрягла, то не сильно. Их агрессивность, если и не до конца убедила меня в моем праве стоять тут и не пущать, но какое-то основание все-таки дала. Однако позже меня крепко смутила еще одна встреча. Подошёл пожилой человек, который показался мне очень элегантно одетым: темный костюм, белоснежная рубашка, а также в галстуке и шляпе, последние 2 атрибута были для меня бесспорным фактом настоящей элегантности. Я поднял руку и громко сказал: «Сюда нельзя, приказ!» Мужчина мне спокойно ответил на чистейшем русском языке: «Молодой человек, я двадцать пять лет хожу на работу, поэтому маршруту и никто меня ни разу не остановил». Развернулся и пошел. Я почувствовал, что стыд покрывает меня с головы до ног. До этого случая мне никогда так не было стыдно. По сей день, когда я вспоминаю этого человека, меня окатывает все тоже чувство стыда. А тогда в который раз у меня в голове возникли все те же вопросы. Зачем я в армии? Зачем я тут? Ведь тут я делаю нехорошее дело. Мешаю людям жить так, как они привыкли. Из моих раздумий меня отвлекла канонада в городе, нашему патрулю необходимо было идти туда.

На этой улице произошло еще одно событие, которое показало нашего командира как человека не слепо исполняющего военный устав и не открывающего огонь, тогда когда казалось, не стрелять было равно самоубийству. К солдатику, стоявшему посреди шоссе, подъехала черного цвета татра (автомобиль «Tatra»), набитая крепкими молодыми ребятами. Приказ остановиться они проигнорировали и медленно двинулись на солдата. Он дал предупредительную очередь в воздух. Гильзы полетели в сторону тротуара. Люди бросились в противоположную сторону, К татре бежал Стрюков с криком: «Не стрелять!», он оттолкнул солдата и стал на его место, вплотную к переднему бамперу. Автомобиль продолжал также тихо двигаться, толкая Стрюкова. Я передернул затвор со словами: «Разрешите дать очередь по капоту», Белый как мел Стрюков вновь повторил: «Не стрелять! » Однако машина продолжала двигаться. Я услышал за спиной клацанье затворов. Подошли старики. Татра сдала назад, развернулась и уехала. Благодаря выдержке Стрюкова кровь не пролилась.

Где-то ближе к вечеру приехали за нами самоходки. Нас привезли в центр Праги. В то время, пока мы не пропускали людей в сторону аэродрома, наша третья рота в Доме Правительства захватила Дубчика. Хотя слово «захватила» неуместно. Дубчик не оборонялся. Офицеру из этой роты достался трофей паркеровская ручка Дубчика из черепаховой кости золотым пером. Он долго хвастался этим трофеем. Хотя вопрос всё-таки оставался: «А трофей ли это?» Уж очень смахивал его поступок на примитивное воровство. Нас разместили в старинном особняке, раньше в нём был клуб культуристов. Мы все обшарили, обнюхали и никакой поживы не нашлось. Спать пришлось на голом полу. Сапоги мы не снимали с самого леса под Кауносом. Также как и всё это время не расставались с оружием. Поскольку в качестве боевой единицы мы оказались ненужными, нас использовали в качестве патрулей. В городе был объявлен Комендантский час.

Утром второго дня из Германии приехали наши и немецкие танки, а вместе с ними на грузовиках пехота. Наши десантники быстро прозвали солдатиков из Германии – «грибами», за то, что из под широкой и глубокой каски выглядывали, еще не ставшие мужскими, мордочки на тонких шеях. Нам они казались очень смешными. Немцы свои танки, стоящие на площадях, окружили белой чертой, радиусом метров двадцать и чехи быстро сообразили, что черту переступать нельзя. Будут стрелять. Советские солдаты и танкисты рассказывали нам, что им стрелять запретили, вот почему в наши танки бросали «коктейли Молотова». Я сам видел один такой обгоревший танк. В какой-то из дней мы получили из Союза газеты с фотографиями, запечатлевшие горячие встречи пражан, отдающих цветы нашим солдатам. Если бы не горячая пальба в центре Праги, то и не было бы так смешно.

Ночью мы с приятелем пошли патрульными. Впереди на улице стоял танк. Из открытого люка нас окликнул танкист: «Ребята дайте закурить». Им сигарет не выдавали. А у нас из резерва министра обороны щедро одаривали «охотничьими махорочными». Мы конечно угостили. Угостили и нас отличным коньяком. Наверное, во время комендантского часа ребята опустошили погребок. Я отхлебнул скромно, а приятель приложился крепко. Проходили мимо собора, в стене, выходящей на улицу в нише беломраморный ангел с распростертыми крыльями. И чем-то моему товарищу не пришелся этот ангел. Особенно крылья. Он дал по ангелу очередь и одно крыло крошево. Раненым ангелом приключения этой ночи не закончились. Утром, проснувшись после патрулирования, я с котелком пошёл на полевую кухню за кашей. Только вышел, рядом со мной ударила пулеметная очередь. Люди, стоявшие на автобусной остановке шарахнулись в стороны. И в опустошенном пространстве осталась молодая женщина в белом платье с огромной охапкой белых ромашек. Она шла к остановке и оказалась на линии огня. Ромашки посыпались на брусчатку. Женщина тихо оседала. Я увидел на белом платье три красных по диагонали пятна. Из танка выскочили растерянные и перепуганные танкисты. Дармовое и неумеренное возлияние коньяка закончилась трагедией. Они ссылались то ли на Ваську, то ли на Петьку который возился с пулеметом и неожиданно дал очередь. Очень быстро появилась машина скорой помощи и женщину увезли. Танкистов забрали, а у танка поставили часового. Есть мне тогда больше не хотелось.

Несколько дней прошло без особых приключений. Стрельба в городе не утихала, особенно по ночам. В одну из ночей насподняли и строем повели по городу. Так называемое управление: три связиста, один из них я, водитель шли по приказу комбата на пятьдесят метров впереди от остальных. Простая арифметика войны. Управлением можно пожертвовать, чтобы сохранить боевые расчёты. Идти впереди было страшно. Нет, нет, скрипели и приоткрывались ставни. Кто знает, просто ли смотрят или собираются стрелять. Рассвело. Можно было прочесть лозунги, которыми были исписаны укрепленные камнями косогоры. Какие-то из них я запомнил, «Твой отец освободитель – а ты оккупант, почему?», «до Москвы две тысячи километров», «Иван иди к своей Наташе» (почему-то не к Маше), и т.д. Мы подходили по узкой улице к зданию Политакадемии. Из чердачного окна ударил пулемет. Батарея залегла. Стрюков крикнул мне: «Беги в дом напротив и свяжись с командиром батальона». Я дождался, когда ударила очередная очередь и побежал. Хорошо, что не понес рацию в руках, а отдел на спину. У самого подъезда я почувствовал мощный удар вроде как столбом по спине. От этого страшного тачка я влетел в подъезд и сел. В глазах плавали звёзды. Вижу, командир что-то кричит и машет руками, но я ничего не слышу. Со спины падают обломки рации. Плохо оказалось то, что и по сие время у меня бывает головокружение, и как выяснили врачи из-за пережатой спиной артерии. Будучи человеком в достаточной степени здравым, я прекрасно понимаю, что причину моей инвалидности второй группы, я никакому военному ведомству не докажу. А стало быть, Родина меня использовав, осталась мне ничего не должна. Но были и хорошие. Я избавился от этого тяжёлого ящика, и моя жизнь стала намного легче. Пулемёт перестал стрелять. Двух пулеметчиков захватили разведчики из соседней роты. Я видел этих пацанов-хиппарей с их пулеметом времен Отечественной войны. Поскольку в Союзе длинноволосая причёска считалось тлетворным влиянием Запада, то их обрили, потом заставили вымыть клозеты на всех трех этажах огромного особняка, после чего отпустили восвояси. А мы надолго поселились в этом здании. Его окружала красивая кованая ограда, а во дворе был старый грушевый сад. Разбежишься, ударишь нагой стволу и бух, бух, бух упадут на траву крупные, тяжелые налитые сладким соком плоды. Это был незаслуженный, но оттого еще более роскошный, щедрый дар пражского августовского лета.

Но вернусь к солдатским будням. Конечно, первое что мы сделали, обшарили все этажи, все комнаты в поисках наживы. Поскольку воровство было почти что узаконенным, а тут ещё и военные заварушка, значит, не украл, а взял трофей, а взять трофей сам бог велел, то вся мелочёвка в виде авторучек, зажигалки, кроны с полным правом расходились по солдатским карманам. Главное же что дали – это выпивку. В чью-то воистину светлую голову, пришла идея заглянуть в сливной бачок, который висел высоко под самым потолком. Казалось бы, что можно было найти в сливном бачке, но тем отличается простая голова от талантливой. И вот неожиданно в бочке был закреплен флакончик с денатуратом. Он наклонялся, когда спускалась вода, и вместе с ней дезинфицировал унитаз. Задача для первого класса. На каждом этаже два туалета, всего три этажа. Два умножим на 3 в сумме 6 флакончиков.

Результат невелик. Однако, дальше включались коллективная мозговая деятельность, кто заправляет флакончики, правильно уборщица Мы скопом ринулись в подсобку, где нашли огромную бутыль, полную денатуратом Сокровища найдено, открыто. Резвились несколько дней. Я вышел в сад. Под грушей лежал мой земляк Миша и манил меня пальцем. Я подошёл, он закрыл глаза и стал равномерно поднимать и опускать грудную клетку и говорит мне: « Послушай я дизель». Я понял, что Миша достиг предельного кайфа. Нирвана была рядом.

Через несколько дней, нас человек пять, в этом числе меня отправили на двух машинах грузить найденный схрон оружия. Очевидно, что таких схронов по городу было немало. Их наличием и объяснялись ночные ружейные канонады. Мы выгружали из подвала жилого дома охотничьи ружья, винтовки, автоматы, пулеметы. Много всякого «добра» времен Отечественной войны. Офицер крутил на пальце никелированный кольт. Было, очевидно, чехи готовились к сопротивлению, и что далеко не все схроны были найдены. Об убитых во время ночных перестрелок нам никто не сообщал.

Мы валялись днем в тени груши после обеда. Смотрим, напротив ворот остановилась молодая парочка на велосипеде. Девочке было лет шестнадцать. Мы все уставились на красивое личико, стройные ножки, короткую юбочку. На руке у них болталось ведерко с краской. Они подошли к склону и стали писать на камнях лозунг. Мы облепили изгородь и стали разглядывать девочку во все глаза. Надо сказать, никто не отпускал пошлых казарменных шуток. Наше внимание было настолько поглощено этой картинкой, что мы не заметили, подошедшего начальника штаба. А он как чайник закипал от гнева, только что не булькал. На воротах часовым стоял, как всегда заспанный, наш Чигинев. Начальник покружился между нами и подлетел к Чигиневу, громко рявкнув: «Часовой, ты что смотришь, у тебя под носом контра лозунги пишет, а ты хавальник открыл, стреляй!» И Чигинев тихо сказал: «Я не могу» закрываются. Что-то ему помогло найти самую точную форму ответа не ни хочу или не буду, а вот именно то, что он сказал. При этом он какой-то по-детски двумя руками снял автомат и протянул начштабу. До ребят было метров семь, их пришлось бы убивать в упор. Между тем, солдаты стали близко подходить к капитану. Я услышал клацанье затворов. Лица были хмурыми. Он оглянулся на нас, понял что ситуация накалилась и не в его пользу, развернулся и ушёл. Велосипедисты написали свое незамысловатое, но огромными буквами «Иван иди домой». Парень посадил девушку на раму, и они уехали.

Среди наших газет, нам давали и «Рудэ право». Две трети из прочитанного мы понимали. В одном из номеров говорила, что депутация пражам обратилась к нашему командованию с просьбой убрать из города этих бандитов полосатых рубашках (считай тельняшках). Ради правды надо сказать, что именно наши десантники, пользуясь комендантским часом, потрошили легковые машины, вытаскивали приемники и вообще тащили все, что плохо лежало. Нас вывезли на аэродром Рузини и поселили в огромном, ещё недостроенном ангаре, где поместился весь полк. Кто-то из солдатиков наткнулся на ящики, показавшийся подозрительными. Вызвали нашу, саперную роту и оказалось, что в ящиках взрывчатка. Нас выселили из ангара и разместили неподалеку в палатках. Рядом с палатками протекал ручей с дном, выложенным бетонными плитками. Все бросились стираться. Венгер попробовал попользовать меня, но я отшвырнул его гимнастику в сторону покорного и безмолвного слуги Кулагина. Он и в этот раз безропотно выстирал все шмотки Венгера. У безупречного слуги Кулагина был единственный недостаток – неумеренный аппетит. Мы с приятелем взяли себе по котелку еды, а Кулагин себе и Венгеру. С бортика котелка Венгера свисала свиная шкура с торчащей щетиной. «Это что за пиз…на», рявкнул Венгер и опрокинул свой котелок. Кулагин свой держал в руках и ел. Венгер изо всех сил долбанул ногой по котелку Кулагина. Содержимое вместе с котелком из рук того вылетело на землю. И вот тут Кулагин схватил автомат. И хоть Венгер был мне ненавистен, но Кулагина надо было спасать. И я успел выбить его автомат. Во время оказавшийся рядом офицер оттащил Венгера.

В какой-то из дней появился инструктор по парашютно-десантной подготовке. Выяснилось, что один из чешских танковых полков не подчинился приказу Дубчика и ушел в горы. Инструктор явился, чтобы в теории научить нас прыгать в гористой местности. Все скисли. Не так страшны были танки, как то, что мы никогда не прыгали в горах. А это значило, что как минимум половина из нас переломается. Подвезли мягкие контейнеры для пушек, а через день дали отбой, с танками разобрались наши ПТУРСы (противотанковые управляемые реактивные снаряды), говорили что ПТУРСы сожгли три танка и полк, оказавшийся в узком ущелье сдался. Наши экстремальные прыжки, миновали. Было чему порадоваться.

Вот пример, доказывающий, что если оружие есть, оно хоть и случайно, но выстрелит. Иду я между палаток, навстречу молоденький врач. Не успел я поднять руку к пилотке, из палатки раздался выстрел. Лейтенант схватился за голову и сел на траву. Из палатки выскочил старшина. Он чистил пистолет и в стволе оказался патрон. Конец истории счастливый. Лейтенант во время выстрела зевнул, и пуля пробила обе щеки, не задев ни одного зуба. Итог был нешуточный. Полк выстроили, и командир вперемежку с матом приказал нас разоружить, чтобы мы без войны не перестреляли друг друга. Случай с лейтенантом был не единственным. Другие были не столь безобидными. Теперь патроны выдавались только боевому охранению и часовым.

Нас отправили в лесополосу километров в десяти от аэродрома. На наше солдатское счастье, на поле лежали брикеты соломы и мы подстелили их в палатках вместо матрацев. Тогда я в первый раз за два месяца, хоть и было нельзя, снял на ночь сапоги. Благости продолжали на нас сыпаться. Приехала полевая баня, и только представьте, с тёплой водой. Пол огромной палатки устали ароматной хвоей. За два месяца мы впервые помылись. Надо отдать должное каптерщику, который каждые два дня менял портянки. Иначе ноги пропали бы.

У нас теперь была масса свободного времени. И мы из газеты «Правда» запускали воздушных змеев. Офицеры к нашей забаве относились снисходительно. Нам выдавали в огромных количествах краковскую полукопченую колбасу, ею отьелся, даже Кулагин. Испорченной колбасой топили полевые кухни. Мы получили за три месяца зарплату и не в рублях, а в сертификатах. Деньги пролежали в наших карманах одни сутки, потому что на следующий день из Германии приехал автолавка со всякой хренотенью: перочинными ножиками, китайскими фонариками, зажигалками, бритвами и съестным. Я купил себе печенье, конфеты, сгущёнку и всякие продукты. Сертификаты как-то даже слишком быстро улетучились.

В нашем почти, что детско-сладостном безделье всё-таки ложка дегтя была. Каждую неделю батарею зачем-то выстраивали в шеренгу, заставляли раздеваться до трусов и устраивали шмон. Комбат Стрюков в этом не принимал участие, но ротные с непонятным азартом шерстили наши карманы, не брезговали залезать в сапоги и трясти портянки. Бывало, что и находили то зажигалку, то авторучку, то несколько крон. Попавшихся, почему-то не наказывали, а вещи исчезали в неизвестном направлении.

Наши рации были допотопными и неэффективными. Куда эффективнее оставалось сарафанное радио. Вот оно и принесло нам в лесополосу печальную новость. В пункте полковой медицинской помощи (ПМП) служил парень, которого угораздило влюбиться в чешку. Более того, угораздило их обоих, любовь делает людей не в меру доверчивыми. Они обратились к командиру полка за разрешением жениться. С порцией солдатского мата он ответил: « Связался сукин сын с контрой», его отправили на губу. Но он не угомонился и написал письмо родителям в Москву, а те наивные и скорее всего интеллигентные люди (ну как же не понять чувства детей) отправили просьбу всё тому же комполка, разрешить их сыну жениться на чешке. Парня отправляли ближайшим рейсом в Каунас. Отсидев десять суток на полковой губе, он вышел и застрелился. Историю рассказали и забыли. Не было ни комментариев, ни сочувствия, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало несогласие с начальством и тем более протест.

Последним, но несостоявшимся самострельщиком мог стать Венгер. Мог, но не стал. Вот как было дело. Время шло к осени, и, стало быть, где дембелю. Подходит ко мне после отбоя Венгер. Просит узнать у знакомца писаря из штаба, попадет ли он в первую очередь дембелей. А демобилизовали в два этапа, или как говорили в два эшелона с разницей в месяц. Я узнал, Венгра в списках первоочередников не было. Пришлось его огорчить. И чтобы не наблюдать страданий моего врага, я вышел с сигаретой на улицу. Следом за мной вышел Венгер, постоял подле, а затем мрачно бросив: «Если кто спросит меня, ты меня не видел», и пошёл в поле. Очереди из желавших узнать, где же Венгер, не наблюдалось. А между тем уже смеркалось. У меня закрутилось в голове «Не иначе стреляться, Стрельнет и не найти». Я побежал к Стрюкову. Дальше все произошло быстро. Венгер далеко не ушёл. Наверное, тоже думал, что в темноте могут не найти. Стрюков отнял у него пистолет. Тем дело и закончилась. Ночи становились холодными. Нам привезли тёплые десантные куртки.

Вскоре нас посадили в грузовики и повезли в сторону вокзала. Выгрузили вблизи города на холме, дали огромный брезент и мы под ним заночевали. Проснулись от выстрелов, схватились за автоматы, но патронов уже не было. Откинули брезент, увидели седую от инея траву, а далеко внизу поле, по которому шла охота. Я увидел впервые, как гнали зайцев. Впереди бежали зайцы, за ними неслись собаки, а за собаками шли охотники.

Нас построили и пешим ходом отправили на вокзал. Чехи выделили нам очень комфортные вагоны с мягкими диванами с туалетами в каждом вагоне и широкими сеточными полками для поклажи, на которых можно было выспаться как в гамаке. Я проснулся уже в Польше. По сравнению с Чехословакией, Польша поразила своей бедностью. Бедные, тёмные домишки, покосившийся сараюшки и бедно одетые люди. Они улыбались нам в полуоткрытые окна, махали руками. Мы выбрасывали мужчинам пачки сигарет. На одной станции подошел поляк с полным портфелем водки. Он менял одну бутылку на наши часы. Начавшуюся было оживленную торговлю прекратил наш Стрюков. Он вырвал у поляка портфель и присев на корточки, на наших глазах под охи и ахи, методично расколотил об рельсину одну бутылку за другой.

Так без происшествий (несостоявшиеся распитие водки происшествием считать нельзя) мы добрались до нашей границы. Через двадцать пять лет мне пришлось побывать в Польше. Я не узнал страну и людей. Всё изменилось. Сельская Польша обрела совсем другой ландшафт. Каменные дома, одноэтажные, двухэтажные, красиво одетые люди. В городах на каждом углу закусочные, кофе с ароматными и зазывными вкусными запахами.

И вот мы подъехали к нашей границе. Нас выгрузили из замечательных чешских вагонов и перегрузили в товарные без окон, с двухъярусными нарами на которые бросили пучки соломы. Смотрели мы, опираясь на перекладины, в открытые двери. Мимо нас проплывали почерневшие от старости избы о двух окнах, работающим в полях людям, мы махали руками (к хорошему быстро привыкаешь), на нас смотрели люди с хмурыми лицами и никто не махнул рукой в ответ. Было холодно. Спасали десантные куртки. Туалеты в этих условиях само собой отсутствовали (малую нужду мы справляли все в эти же открытые двери, а для большой, состав периодически останавливался и все, как зайцы разбегались по кустам). Почему-то, некстати, и не по делу, но вспоминался Достоевский с его нехорошим человеком, который ко всему привыкает. Худо ли бедно, но мы добрались до Каунаса. Наш состав остановился на запасных путях. Нас спрятали как будто после какого-то нехорошего дела. Но женам офицеров дали знать, где мы находимся. Их встречали с цветами, слезами и радостью, как после великой победы. Нас никто не встречал. Пошел мелкий дождь. Мы забились под козырек какого-то там лабаза. Спросить о наших дальнейших действиях было ни у кого, офицеры ушли по домам. Оставалось стоять под этим козырьком. Машины за нами пришли только через четыре часа. В казарму мы вошли как в родной дом. За три месяца на почте накопились посылки и денежные переводы. В трёх домах рядом с полком зелье продавали денно и нощно. Началась большая пьянка. Кто-то выбросил из окна гранату. Мне под подушку сунули взрывпакет. Веселье выплеснулось из всех берегов. Дежурный офицер не справился с ним и вызвал комполка. Разъяренный полкан как всегда виноватых искать не стал, а выстроил весь полк поголовно на плацу. В мегафон, в категорически неуставных выражениях он объяснил нам, кто мы есть, полк на месяц увольнительных и приказал стоять на плацу до подъема. Жизнь вошла в своё прежнее русло.