Каникулы [Владимир Филиппович Бабуров] (fb2) читать онлайн

«Юноше, обдумывающему житьё…». В. Маяковский.

Ранние семидесятые…

Мне семнадцать. Летние каникулы. Сознание, утомлённое прошедшим учебным годом и недавними экзаменами, требует коренной перемены ощущений.

Ну что же. Менять так менять. Хорошо бы съездить во Владивосток к брату. Давненько с ним не виделись, у него поживу, в море покупаюсь, а заодно попишу морские этюды для летней практики. Как раз брат недавно писал, что приходит из очередного рейса и надеется на отпуск. Решено!

Владивосток в советские времена – город закрытый: для проезда туда требуется пропуск по вызову родственников. Но это песня долгая – не для меня, каникулы-то не вечные. Я знал, что пропускная зона начинается со станции Угольная, и там ходят уже пригородные электрички без пропускного режима – попрошу какого-нибудь доброго местного купить мне билет по его паспорту.

Ранним утром следующего дня я уже садился в электричку на станции Угольная. Добрый местный очень торопился и не стал покупать мне билет, а посему я просто «зайцем» запрыгнул в электричку. Как меня не застукали контролёры?! Наверное, у них был перерыв на обед. Ещё минут через сорок был у дверей дома в пригороде Владивостока – где жил мой брат. Брата дома не оказалось. Его жена сказала, что отпуска брату не дали, так как заболел его сменщик, а сухогруз «Туркестан», где брат служит старшим механиком вот-вот уходит в новый рейс. Наверное, я уже не успею его застать.

Как не успею?! А для чего я сюда приехал, нарушая пропускной режим закрытого города и рискуя навлечь на себя множество мелких, а может, и не мелких неприятностей. Тайной сокровенной надеждой моей, кроме всего прочего, была также возможность пополнить свой гардероб всевозможными дефицитными заграничными шмотками, которыми брат иногда одаривал меня, избавляясь от излишков своей одежды. Ведь в те унылые советские времена любая более-менее приличная одежда была абсолютно недоступна обычным гражданам. Вспоминаю отдел верхней мужской одежды в центральном универмаге. Весь торговый зал заполнен рядами вешалок с абсолютно одинакового фасона пальто от 44-го до 56-го размеров, сшитыми из сиротской, грязно-серого цвета грубо-колючей синтетики. То же проецировалось и на улицы. А мне семнадцать. А я на танцы каждый вечер хожу!..

Тут же еду в город, самонадеянно полагая, что там всё разузнаю, найду брата и увижусь с ним.

Во Владивостоке-то раньше я бывал, но во всём, что касается порта, кораблей и прочих экзотических для меня понятий, связанных с морем, был абсолютно несведущ. Я правда знал, где находится морской вокзал и уверенно направился туда. Тут я с удивлением обнаружил, что морской вокзал имеет отношение только к пассажирскому флоту, а брат-то мой был старшим механиком на грузовых судах.

У какого-то служивого человека в форме я спросил:

– А где узнать про грузовые корабли?

– Иди к пароходству. Там на стенде информация.

Пароходство оказалось недалеко от вокзала, и действительно – на его стене был стенд, где я и прочитал, что искомое судно в настоящее время находится на рейде и готовится к выходу в море.

Я – бегом назад.

Уже на бегу у каких-то случайных женщин спрашиваю:

– Как попасть на рейд?

– А пошли с нами. Мы туда.

Надо же – во Владивостоке даже случайные прохожие так или иначе связаны с морем.

Женщины направились, обойдя здание морвокзала, к широкому пространству, за которым располагался причал, но оказалось, что попасть туда не так просто. Путь преграждало сплошное ограждение около двух с половиной метров высотой. В нём был только один проход с пропускной будкой, к которой тянулась небольшая очередь. Будка была оснащена сидевшими в ней по обеим сторонам прохода двумя суровыми тётками в форменных тёмно-синих беретах.

Проверяют пропуск, а у меня-то его нет! Как быть?

Любезные дамы, указавшие мне дорогу, цепочкой выстроились в очередь и стали предъявлять свои пропуска обоим «беретам». Пока одна показывала пропуск левой тётке, другая показывала правой.

А я-то уже в шеренге… А за мной-то уже очередь… А мне-то надо на рейд!..

Тут и моя очередь подошла. Повернувшись лицом к сидевшей слева, я с видом бывалого моряка стал искать в карманах якобы имевшийся у меня пропуск. Потоптавшись немного, повернулся к правой, как бы пропуская следующего за мной человека, и уверенно прошёл мимо неё, нагло полагая, что, видя со спины моё замешательство перед левой напарницей, «берет» примет его за предъявление пропуска.

Ну и дела! Сработало! Я проскочил заградительную будку и благоразумно отошёл подальше от бдительных «беретов», пока в них внезапно не проснулся какой-нибудь неведомый мне профессиональный инстинкт и за мной не организовали погоню.

Но где же рейд? Я по неразумению считал, что рейд – это некое длинное сооружение с трапами, как в аэропорту. Осмотревшись, такового не обнаружил. А спросить – стыдно. Я ведь сюда проник «бывалым моряком».

Наконец выбрав среди проходивших мимо не самого грозного на вид, спрашиваю:

– Как на рейд попасть?

– Иди в конец пирса, там рейдовый катер, – махнул рукой в нужном направлении любезный прохожий.

Так вот в чём дело. Очевидно, рейд – на другом берегу бухты.

Дойдя до конца пирса, я действительно обнаружил катер, в который деловито и обыденно садились все подходившие сюда люди. Чтобы не искушать судьбу, я решил лишний раз ничего не спрашивать и так же, как и другие, молча по трапу вошёл на катер. Вскоре он отчалил.

Неожиданно вместо другого берега бухты, катер взял направление в открытое море, и вскоре, мы уже довольно ощутимо качались на реально морских волнах. Вот и берега уже почти не видно. Вдруг катер резко повернул и направился в сторону стоящего на якоре посреди пустынных вод корабля. Мы подошли к висевшему вдоль его борта на каких-то верёвках трапу. Так же молча, как и раньше, двое с нашего катера поднялись наверх и исчезли в недрах корабля.

И снова мы отправились в открытое море. Так повторялось несколько раз. И только на борту шестого по счёту судна я прочитал долгожданное название «Туркестан».

Наверху у трапа стоял человек с красной повязкой на рукаве. «Вахтенный матрос», – вспомнилось мне из какой-то ранее прочитанной книги.

Стараясь преодолеть юношескую ещё писклявость и придав по возможности своему голосу интонации морского волка я крикнул:

– Стармех на судне?!

– Здесь! – последовала краткая и исчерпывающая информация.

Я не спеша и по возможности вразвалочку поднялся наверх.

– Где каюта стармеха?

На моё удивление вахтенный не стал спрашивать у меня никакого пропуска, а достаточно почтительно показал мне каюту:

– Здесь Дед.

«Что за дед?» – подумал я. Мой брат не такой вроде и старый – ему всего двадцать шесть, чтобы взрослые дядьки его дедом величали.

Я постучал в указанную мне дверь…

Дверь открылась, и передо мной предстало заспанное лицо брата, глаза которого, ещё сощуренные недавним сном, внезапно превратились в два совершенно круглых пятака.

– Ты как сюда попал?! – каким-то сдавленным голосом просипел он.

– Как, как! На рейдовом катере приплыл.

– Плавает говно, а по морю ходят. Ты как здесь оказался? Ведь мы уже за границей. Мы паспортный контроль прошли. Капитан последние документы оформляет. Мы сегодня с якоря снимаемся. Кто тебя вообще в порт впустил?

– Кто впустил? Да никто вроде особенно и не держал.

«Ничего себе, – подумал я. – Ну и брат. Хотя бы поздоровался для начала. Я тут, с ним, любимым, чтобы встретиться, столько препятствий преодолел, а он нападает сразу – говном обозвал. Как в детстве меня за человека не считал, так и теперь продолжает. Ну так и быть… Деваться некуда, потерплю – мне не привыкать».

– Так что же мне с тобой делать? Ладно, сиди пока в каюте и не высовывайся, а я должен о тебе доложить капитану.

Брат оделся, сбрызнул лицо водой и вышел из каюты. Через некоторое время он вернулся в сопровождении капитана.

– Да, задал ты нам проблему. Я ведь уже документы подписал. Я команду дал с якоря сниматься. Назад пути нет. Как же быть? Надо эту проблему обмозговать… – и капитан многозначительно посмотрел на брата.

Брат, ни слова не говоря, повернулся и открыл холодильник, все полки которого плотненько были забиты прозрачными, как слеза младенца, бутылками водки со знакомыми каждому этикетками «Столичная». Ничего другого в холодильнике не находилось.

– Вот… – слегка смешавшись передо мной, сказал брат. – Рейс предстоит большой, я и подготовился.

Капитан открыл дверь и крикнул вахтенного.

Через какое-то время довольно миловидная дама в белом передничке принесла в каюту накрытый белоснежной салфеткой поднос.

Сели за стол «обмозговывать».

После многочисленных тостов за удачный рейс, за семь футов под килем, за тех, кто в море, за тех, кто на берегу, за удачное завершение строительства капитанского дома, за детей и чтоб жёны дождались и успели аборты сделать капитан наконец приступил к основной теме:

– Мы тут должны в Находке кое-какие документы захватить, там его и высадим. В порт заходить не будем. К нам выйдет с документами катер. Капитан – мой приятель, хороший парень. Без лишнего шума ему «нелегала» и передадим.

На том и порешили.

Я, честно говоря, и сам уже стал немного волноваться о своей участи. Ведь в мои планы не входило слишком длительное путешествие, хотя в глубине души подумал, что небольшое приключение меня бы вполне устроило.

– А что если я дойду с вами до следующей остановки? Там вы меня и высадите, – робко произнёс я.

– А следующая остановка в Кейптауне, – ответил капитан.

Мне тут же вспомнилась очень волнующая своей заманчивой экзотикой дворовая песенка моего детства: «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту «Жанетта» обновляла такелаж…» про убитых «четырнадцать французских моряков». Мне стало как-то не по себе…

– Как в Кейптауне? Я думал, вы куда-нибудь на Сахалин идёте или на Камчатку. У меня каникулы только два месяца.

– А до Кейптауна тебе и зимнего семестра не хватит, – каверзно утешил капитан.

Я, конечно, из школьного курса географии помнил, где находится Кейптаун и с ужасом осознал, что для возвращения оттуда я и в два семестра не уложусь.

Тем временем наш корабль на крейсерской скорости уже рассекал просторы залива «Петра Великого». Несмотря на значительные размеры судна, нас довольно ощутимо то поднимало вверх, то бросало во что-то упруго-вязкое. Сначала меня это весьма забавляло.

– Почти как на качелях в парке.

Но постепенно процедура «навязанной услуги» меня утомила и стала раздражать. Стало подташнивать.

– Когда качка закончится? – спросил я.

– А в Кейптауне и закончится, – с весёлым морским юмором ответил уже ставший таким же весёлым, как и его юмор, капитан.

Не знаю, как капитан объяснил экипажу моё присутствие, но обедать меня пригласили в кают-компанию вместе с остальным командным составом корабля.

Мне после не очень изобильной студенческой жизни обед на судне показался верхом кулинарных достижений и ресторанной роскоши…

Обслуживали это великолепие три симпатичные, как на подбор, улыбчивые и приветливые женщины.

Где же таких набрали? Ведь по Владивостоку хоть целый день ходи, а на улицах таких не найдёшь. Встречаемые мной на владивостокских улицах прохожие в массе своей производили впечатление не первой молодости вокзальных буфетчиц с оранжевыми неряшливыми начёсами, обёрнутыми синтетическими косынками с люрексом, и небритых шоферов с овощебаз в кирзовых сапогах и штанах с вытянутыми коленками. Наверное, все самые лучшие женщины специально отбираются для работы на судах, чтобы скрашивать тяжёлые трудовые будни оторванных на долгое время от своих семей моряков.

После обеда брат отвёл меня в каюту, а сам отправился на вахту исполнять свои прямые служебные обязанности, то есть – в «машину». Я завалился на диванчик, стоящий в гостиной части его двухкомнатных, не считая ванной, апартаментов и стал ради любопытства ковыряться на размещённой над ним полочке.

Чего только я там не нашёл! Тут были словари и пособия для изучения английского языка, и несколько потрёпанных детективов, в том числе и на английском, и японские магнитофонные кассеты, о которых я на тот период ещё только слышал, а видеть не приходилось, и (!) замечательные итальянские порнокомиксы.

Конечно же, первым делом я набросился на комиксы. В моём семнадцатилетнем самосознании эта тема была весьма актуальна. Такой суровой порнухи мне до этого видеть не приходилось. Ведь в Советском Союзе тогда ещё «секса не было».

Вот братец молодец! Сам женат, дети по лавкам, а порнухой балуется. Старый уже. Аж на девять лет меня старше! Не зря вахтенный Дедом назвал. Нет чтобы младшему братишке подарить для подкрепления родственных чувств. Я представил, какой успех имели бы эти картинки в общаге, подняв тем самым мой рейтинг в глазах друзей на небывалую высоту.

С удовольствием и очень тщательно я просмотрел все комиксы от корки до корки, возвращаясь иногда к наиболее эффектным эпизодам по нескольку раз. Покопавшись ещё на заветной полочке, я обнаружил очень красивую коробочку с яркими японскими иероглифами.

Интересно, а тут что? Опа! Резиновые изделия № 2 (кто не знает – напомню, что это прейскурантное обозначение кондовых отечественных презервативов по четыре копейки за штуку). В моём детстве эти изделия были популярны в мальчишеских забавах. Их надували вместо отсутствующих в продаже воздушных шаров и использовали в проказах, наполняя их водой и с размаху надевая на голову зазевавшемуся пацану. Ну и прямое их назначение, конечно же, было известно всем мальчишкам от некоторых старших братьев, а то – и от отцов.

Ни фига себе! Ну и брат! Ведь только что с женой простился. Зачем они ему тут? Ах – да! Наверное, он их для жены приготовил и забыл домой отнести. А с другой стороны – зачем они жене в его отсутствие? Парадокс какой-то.

Ладно, вернётся брат – у него спрошу…

Под эти размышления я и задремал.

Разбудил меня брат уже под вечер.

– Вставай – ужин проспишь.

– А ты мне не подаришь комиксы? – спросил я.

– Какие комиксы?

– Как какие? Да вот тут у тебя на полке стоят.

– Где стоят? Приснилось тебе всё.

Действительно, на полке уже не было ни комиксов, ни заветной коробочки.

– Но ведь были!

– Я же говорю – приснилось!

Ну что ж. Узнаю брата. Он с детства был такой скрытный.

В дверь постучали. Вошел капитан.

– Тут такая коза случилась. Радиограмма пришла – в Находку не идём. Пакет другое судно забрало. Сейчас на Сингапур – берём каучук, а там на Кейптаун. Как нам с «нелегалом» быть – ума не приложу. Хоть за борт его бросай. Если в пароходстве узнают – нас же затрясут. Потом за сто лет не отмоемся. И высадить-то его негде. Как он без загранпаспорта и визы домой вернётся? Ну, парень, ты и влетел! И мы с тобой заодно. Что делать? Открывай, Дед, холодильник.

Повторилась утренняя мизансцена «обмозговыванья» проблемы.

– Значит, так! – после четвёртого тоста произнёс капитан. – Экипажу я скажу, что ты ещё и дальний родственник капитана порта и по его просьбе тебя взяли в рейс – мир посмотреть, а с документами – всё в порядке! Чтобы лишних вопросов не задавали.

– А как же замполит? Ведь он обязательно настучит, – сказал брат.

– С замполитом я разберусь. Он в прошлом рейсе три ковра и кассетный магнитофон контрабандой из Японии ввёз. (Для тех, кто не знает: ковёр в то время был в Советском Союзе предметом небывалой роскоши и престижа, а также недоступной простым гражданам редкостной диковиной.) Вот я его и шугану. Он за эти ковры всю жизнь молчать будет. Может, в Сингапуре своих встретим – кто возвращается. Попробуем договориться, чтоб «нелегала» забрали. А теперь пошли на ужин.

«Ну и вляпался! – подумал я. – Устроил себе каникулы. Успею ли к осени домой вернуться? Ведь, чего доброго, из института отчислят? А с другой стороны – лафа подкатила. Мечтал ли я когда в Сингапуре побывать? А тут – на тебе, нежданно-негаданно! А впрочем – будь что будет. Любил в детстве читать о всяких приключениях – вот и получай!»

Слегка успокоив себя таковыми рассуждениями, я с эгоистичным предвкушением очередного плотского удовольствия в виде великолепного ужина направился в сопровождении брата и капитана в кают-компанию.

После ужина капитан с братом принялись ещё «обмозговывать» создавшуюся чрезвычайную ситуацию, отправив меня с глаз долой принимать ванну, которая являлась частью роскошных апартаментов брата.

«Жизнь удалась! – подумал я, наслаждаясь тёпленькой ванной, обильно сдобренной братом от щедрот его какой-то изумительно запашистой пеной. – Живут же люди! Пользуются буржуйскими благами, а не как мы – обычным туалетным мылом в общежитском душе…»

Тем временем климат на дворе стал понемногу меняться. Стало значительно теплей и даже жарко. Иногда над водой нависала какая-то неподвижная испарина, как в хорошей парилке, но тут же мог налететь прохладный ветерок и разогнать весь этот пар за считанные секунды. Приближение тропиков обнаруживало себя влажной духотой и каким-то непривычным, слабо ощутимым запахом чего-то пряного и манящего.

По прибытии в Сингапур и после ожидания на рейде в течениие нескольких часов разрешения на вход в порт наш корабль пришвартовался к грузовому пирсу. Часть команды, свободная от вахты, в том числе и мой брат, были отпущены на берег размять ноги, пока сухогруз принимал на борт груз каучука.

Мне, как «нелегалу», было приказано находиться на судне. Дозволялось гулять по палубе и сверху любоваться сопредельной территорией. Для меня, впервые увидавшего заграницу, и это было верхом экзотики.

Сингапур оказался поражающим воображение городом виднеющихся за портовыми кранами фантастических небоскрёбов, украшенных невиданно-завлекательной рекламой и невероятно экзотическими, ярко цветущими деревьями, в том числе и пальмами, которые раньше я видел только на картинках. У меня захватило дух от всего этого великолепия.

По пирсу ходили такие же экзотические, ранее невиданные мной, люди: китайцы в конусовидных соломенных шляпах, какие-то буржуи в пробковых «плантаторских» шлемах, негры в ярких цветастых рубахах. Но совершенный мой восторг вызвали необыкновенные дядьки, которые стали грузить в наш корабль громадные тюки каучука. Это были обнажённые по пояс, огромного роста, очень смуглые чернобородые мужики в поблескивающих на солнце чалмах. С грузовых фур они сбрасывали на пирс тюки, обёрнутые белой мешковиной. Тюк упруго подпрыгивал почти на такую же высоту, а в это время его на лету хватал ручищами другой бородатый дядька в чалме и, по ходу направляя движение, бросал тюк в открытый трюм нашего корабля. Все это напоминало какую-то цирковую программу.

Позже брат рассказал мне, что это были индусы-сикхи, «королевские грузчики» – элита сингапурских портовых докеров. Они занимались исключительно погрузкой каучука, очень хорошо зарабатывали, и попасть в их бригаду можно было только по наследству. Никто, кроме них, не мог проделывать такие фокусы со стокилограммовыми тюками.

В восторге от полученных впечатлений, я расположился на верхней палубе и стал зарисовывать по возможности в свой маленький альбом всё это великолепие, чем привлёк любопытство экипажа, для которого рисующий на палубе пацан был не меньшей экзотикой, чем для меня индусы.

Брат в кают-компании за ужином объяснил заинтересованным сей феномен тем, что я молодой, подающий надежды художник и уже студент художественно-графического факультета. Посыпались предложения от команды – нарисовать их портреты, а капитан сделал особенный заказ: дописать на висевшем в кают-компании морском пейзаже парусный корабль для придания картине большей достоверности. Последнее предложение меня особенно заинтересовало, так как для его исполнения понадобились художественные масляные краски и кисти. Кроме того, я нагло присовокупил сюда ещё и этюдник со складными ножками и ещё ряд кое-каких мелочей, корыстно надеясь, что всё это богатство достанется в итоге мне в личное пользование. Капитан распорядился послать на берег кого-то из команды и закупить в городе всё необходимое по сильно преувеличенному мной списку.

Всё это обеспечило в итоге наполненность моего вынужденного досуга и резко увеличило контакты с экипажем, стоящим в очереди за портретами. Особенно радовало, что такая популярность повышает моё реноме в глазах весьма скептично относящегося ко мне брата. Кроме того, портреты давали шанс совместить приятное с полезным: заодно выполнять программу летней практики по рисунку и живописи.

Любоваться сингапурской экзотикой довелось неделю, пока не был принят весь предписанный нам груз. Впрочем, наше судно едва не задержалось ещё на неопределённый срок.

Оказалось, что один из членов команды, матрос по имени Серёга, несмотря на то что на берег отпускались только строго по трое, чтобы каждый по инструкции замполита ответственно следил за другими, всё-таки умудрился в каком-то припортовом заведении напиться лишнего. Он затеял драку с арабами, сидевшими за соседним столиком, которые, несмотря на запреты ислама, тоже, оказывается, не прочь иногда накатить. Его почему-то не устраивало соседство, как он потом объяснял, с «пендосами чёрномазыми». Наши, конечно, за Серёгу заступились. А там ещё были поляки, которые тоже за Серёгу заступились, да ещё ввязались какие-то французы. Короче, явилась местная полиция – индусы с бамбуковыми палками как следует всем вломили, и тех, кого посчитали зачинщиками, в том числе и Серёгу, арестовали. Пришлось нашему капитану вместе с замполитом дипломатическими методами улаживать этот международный конфликт и вызволять матроса из сингапурской «кутузки». Это продлило на один день наше пребывание в Сингапуре.

К не очень большому моему сожалению, в данном порту не оказалось судна, подходящего для столь высокой миссии, как отправка меня домой. Мы загрузились каучуком для Южно-Африканской Республики и непредвиденно, по радиограмме из пароходства, и для Арабских Эмиратов. Нам предстоял длительный переход по южным широтам с заходом в экзотический порт Шарджа.

Моя жизнь на судне постепенно становилась всё насыщенней впечатлениями и знакомствами. Свободные от вахты моряки с удовольствием позировали мне, что скрашивало их досуг в замкнутом пространстве корабля. Я тоже извлекал из этого немалую для себя выгоду. Те портреты, которые не особенно удовлетворяли «заказчика», становились моим личным фондом, которым наряду с натурными зарисовками и этюдами я собирался поразить своих педагогов по возвращении в институт. Кроме того, я получил отличную возможность общения с кругом совершенно новых и необычных для меня людей. Особенный интерес к возможности запечатлеть себя проявила одна из тех чудесных женщин, присутствие которых в кают-компании так приятно удивило меня. На судне она совмещала две должности: официантки и библиотекаря.

В моей не сильно благодаря юному возрасту насыщенной событиями биографии особенным пробелом, смущавшим моё самосознание, было отсутствие опыта отношений с женщинами.

Конечно, имелось в виду не повседневное общение, которым иногда даже чрезмерно наполнена жизнь каждого, кто не сидит целыми днями дома. Подразумевалось то, что давно уже зрело в глубинах моего подсознания, но пока не имело возможности воплотиться в реальной жизни.

Короче, что там наводить тень на плетень – я был девственник…

В общежитии, конечно, хватало всяких рассказов перед сном о подлинных или мнимых сексуальных подвигах моих друзей, многие из которых поступили в институт уже после армии и имели кое-какой жизненный опыт. Но мне собственной практики пока что Бог не дал. Излишне говорить, что моё семнадцатилетнее естество было постоянно атаковано почти непрекращающимися сексуальными фантазиями, доводящими меня иногда до умопомрачения невозможностью их немедленного удовлетворения, а тут – на тебе, женщина! Да ещё такая симпатичная, да ещё позировать хочет! Старовата, правда, для меня. Ей, наверное, уже года двадцать три. Я для неё, конечно, пацан совсем, вряд ли хоть какой-то интерес могу у неё вызвать, кроме портрета. Вон тут сколько взрослых мужиков, да ещё каких! Ну ладно… Хоть так пообщаюсь – и то приятно.

«Библиофициантку» или «офицбиблиотекаря» звали Нюра. Мы договорились начать её портрет на следующий день в её свободное время. Кубрик, где обитала Нюра, был двухместный и довольно маленький, в отличие от роскошных апартаментов моего брата.

Я поинтересовался, как же мы будем заниматься портретом в крошечном кубрике, да ещё и в присутствии её напарницы. Но Нюра успокоила меня, сообщив, что напарница её работает в другую смену, да и вдобавок почти не ночует на своей койке, так как у неё роман со штурманом.

Ничего себе – роман! До сих пор я думал, что роман – это когда дарят цветы, ходят на свидания и целуются где-нибудь в кустах, чтобы никто не видел. А тут на тебе – роман! Какой же это роман, если в своей койке не ночевать? Это женитьба какая-то.

Я сходил в каюту к брату за большой папкой с роскошной фактурной бумагой и коробкой цветной пастели, которые были куплены по моему необузданно наглому списку распоряжением капитана. Когда я постучал в дверь каюты моей натурщицы, она была уже готова позировать…

Нюра расположилась на своей койке в позе нимфы, отдыхающей на берегу лесного ручейка. Я, конечно, представлял себе, как должны выглядеть нимфы, по начальному курсу лекций по античной истории искусств, которые нам читала замечательная интеллигентная старушка Клавдия Парфентьевна. Но то, что представляла собой Нюра, было выше всех моих знаний об этих шаловливых созданиях. Она лежала на боку лицом ко мне, прикрытая до половины какой-то полупрозрачной, очевидно нейлоновой тряпицей. А неприкрытая часть её фигуры, то есть то, что художники называют торсом, была совершенно обнажена. Я, конечно, слышал от старшекурсников в общежитии, что они в аудиториях рисуют обнажённую натуру, и меня эти рассказы очень волновали.

Удивительным представлялось, как я стану на старших курсах совершенно свободно лицезреть обнажённую женщину и мне за это ничего не будет. А тут – на тебе! Вот лафа привалила! Мне одному, да ещё и первокурснику – такое везение. Вот покажу свою «обнажёнку» в общаге – все так и попадают…

Несмотря на эти мои рассуждения, я был, конечно, очень смущён и сильно робел. Стараясь выглядеть бывалым художником, которому всё это не в диковинку, я расположился на соседней койке – напротив. После нескольких несмелых штрихов розовой пастелью руки почему-то не стали меня слушаться. Глаза помимо воли отказывались смотреть на представшее предо мной великолепие. Нюра, с очевидным интересом наблюдая это замешательство, решила меня подбодрить и предложила подсесть к ней на кровать, чтобы я получше освоился и перестал смущаться. Кровь ударила мне в голову. Как во сне, преодолевая слабость в ногах, ставших ватными, я переместился на постель к «трепетной нимфе». Нюра взяла мою руку и положила себе на грудь. Я впервые, за исключением грудного возраста, наверное, прикасался ладонью к обнажённой женщине. Меня словно ударило электрическим током. По всему телу пробежала волна какой-то незнакомой до этих пор энергии и мгновенно сосредоточилась в нижней части живота таким образом, что джинсы мои стали моментально тесными. Я застыл. Мне было очень стыдно, что Нюра может заметить восставший непослушный орган и рассердиться за такую неподвластную мне хулиганскую выходку. Но Нюра ничего не заметила, а напротив – обеими руками притянула меня и крепко прижала к своей груди.

– Хочешь полежать со мной? – спросила она.

– Да, – не веря неожиданно свалившемуся счастью, сдавленным голосом чуть слышно просипел я.

– Ну, тогда раздевайся.

Я непослушными руками стянул джинсы и, стараясь, чтобы Нюра не заметила мой восставший срам, спиной к ней, согнувшись, стал примащиваться на постель.

– Совсем раздевайся. – сказала Нюра.

«Как совсем? – подумал я. – Ведь тогда она увидит всю мою стыдобу, ничем не прикрытую».

– Давай, давай, не стесняйся. Давай я тебе помогу, – и мигом сдернула с меня жалкие остатки моей былой девственности.

Что было потом – мне трудно вспомнить. Сознание моё было затемнено какими-то яркими вспышками ни с чем несравнимого блаженства, сплошного электрического тока, почему-то ощущаемого всей кожей от соприкосновений с роскошным и таким волнующим женским телом.

Сколько времени продолжалась эта неоднократно повторявшаяся оргия, не могу сказать. Наконец Нюра сказала, что ей пора собираться на вахту, и отправила меня. Внутри во мне звучали фанфары, били литавры и прочие инструменты большого симфонического оркестра.

Ура – я не девственник! Я смогу на равных участвовать во взрослых разговорах перед сном в общежитии, и пусть только какая-нибудь скотина попробует насмешничать надо мной! Порву!

Когда я вернулся в каюту брата, он был уже там.

– Ну и как? – спросил брат.

– Что как? – c подчеркнутым недоумением ответил я.

– Где ты был?

– Где, где… Портрет рисовал.

– Ну и как? Получилось?

– Конечно, получилось!

– Покажи.

– Покажи да покажи, нашёлся проверяльщик!

Я полез в свою папку с рисунками и вынул портрет четвёртого механика: молодого пацана – курсанта мореходки, проходившего практику в рейсе. Он позировал мне недели две назад, и мы с ним почти сдружились. У нас с ним из всего экипажа была самая небольшая разница в возрасте, он интересовался искусством, а самое главное – он был в полном подчинении у Деда – то есть у моего брата. Я уже успел узнать, что Дедом на судне называют не самого старого, а старшего по должности механика. Конечно, парень воспринимал меня слегка свысока, но и немного заискивал, надеясь через мои родственные связи добиться и более лояльного отношения к нему сурового Деда.

– Да-а-а, – протянул брат, – что-то Нюра у тебя мало похожа. Особенно бакенбарды не её!

Действительно, на портрете у четвёртого механика были бакенбарды, которыми он пытался компенсировать свой молодой возраст и почти девичий румянец своих щёк.

– Какая Нюра?! – удивлённо возмутился я. – Не было никакой Нюры!

– Брось пургу гнать, – сказал брат. – На судне не спрячешься. Весь экипаж знает, а ты дурак, один ничего не знаешь. Ну что, свадьбу – то будем играть?

– Какую свадьбу?! Мне ещё восемнадцать не исполнилось!

– Ну, пока до Кейптауна сходим да назад вернёмся – как раз тебе восемнадцать и случится.

От такой неожиданно свалившейся перспективы у меня мысли стали путаться. А как же я буду учиться? А если дети пойдут? А где жить с семьёй? Не с родителями же! И так с большим трудом от них оторвался. Слава Богу – в общаге живу. А тут – жениться! Нет! Ни за что! Это в мои планы пока что не входит.

Тут брат, очевидно, каким-то внутренним чутьём, ощутил всю степень моего смятения.

– Ладно. Не сцы. Вопрос с женитьбой как-нибудь уладим. Нюра – девка хорошая: подберём ей кого-нибудь. А ты смотри больше никуда не вляпайся. А то вернёшься домой с кучей детей, хорошо если своих.

«Да-а-а, вот она, взрослая жизнь, – подумал я. – Только расслабишься – и ты уже влип! Как в тайге. На каждом шагу – опасность! Впредь надо быть осторожным».

С этими горестными мыслями я и уснул. Но не тут-то было! Мне снилась Нюра в каких-то мехах, но с голым торсом и почему-то в комнате нашего общежития. И я опять с ней, а в комнате полно людей. И они входят и выходят, а мы с Нюрой как будто никого не замечаем, и нас никто не замечает. И я опять вопреки нереальности происходящего ощутил то же блаженство, какое и в кубрике у Нюры.

Проснулся я утром с полным убеждением, что мне, пожалуй, стоит жениться на Нюре – и будь что будет. А с детьми как-нибудь разберёмся.

Снова захватив свою папку и коробку пастели, я направился к каюте Нюры в несмелой надежде, что под предлогом продолжения «натюрсессии» мне опять обломится то великое счастье, которое так неожиданно и ошеломляюще обрушилось на меня вчера. Заодно я намеревался обсудить с Нюрой вопрос о нашей женитьбе. Меня, правда, смущало моё несовершеннолетие – захочет ли Нюра ждать целых два месяца.

У трапа на нижнюю палубу, где была каюта Нюры, стоял, прислонясь спиной к переборке и скрестив руки на груди, здоровенный матрос из швартовой команды.

– Куда курс держим? – спросил он ласковым и дружелюбным голосом.

– Да вот – Нюра просила… – почему-то пролепетал я.

– Мой тебе совет: будь поосторожней! Ходишь где попало. До берега далеко. Море глубокое. Выпадешь случайно за борт – нихто и не хватится. А Нюра занята… Просила её не тревожить. ПОНЯЛ, ПАРЕНЬ?!

Последние слова были произнесены вдруг таким совсем не ласковым голосом, что у меня как-то послабело в ногах, и расхотелось идти к Нюре, а захотелось, наоборот, поскорее вернуться в каюту брата.

– Ну вот и хорошо, – опять ласковым голосом замурлыкал детина. – Ты, парень не меньжуйся. В гости заскакивай, портреты порисуем, в картишки перекинемся.

Я на своих ставших ватными ногах побрёл назад.

«Да… – думал я. – А с виду ребята такие хорошие да задушевные. Наверное, этот громила сам на Нюре жениться хочет. Ну что ж. Не буду мешать чужому счастью. Конечно, что я такое в глазах Нюры перед этим мастодонтом. Он вон какой мужик, а у мне ещё школьный пиджак не тесен сорок четвёртого размера.

К тому же в глубине души шевельнулось лёгкое облегчение: проблема с женитьбой как-то сама собой и разрешается. Нюра, конечно, предпочтёт «мастодонта», как только узнает, что он её полюбил, а я – снова свободен! Рановато мне ещё в петлю-то лезть. Ещё институт надо закончить, да и вообще – жизни не видел…

Мои философские размышления о сложных перипетиях судьбы были прерваны весьма ощутимым шлепком по плечу сзади.

– Привет, маэстро! Куда влечёт вас рок событий? А я как раз с вахты, пошли ко мне в кубрик. Поболтаем.

Честно говоря, розовый румянец, окаймлённый, по тогдашней моде, жиденькими бакенбардами четвёртого механика, несмотря на толчок в плечо в качестве приветствия, меня обрадовал.

Мне был приятен этот парень. С ним можно было разговаривать о вещах, выходящих за рамки обычных среди моряков тем выпивки, баб, «бабок» и, конечно, драк в портах во всём многообразии случаев и событий. Общаясь наедине со многими из позировавших мне членов команды, я таких разговоров наслушался не на одну приключенческую повесть. А с Женькой – так звали моего нового приятеля – мы могли поговорить и о книгах, и о музыке, и о живописи, и о новых фильмах. Видно было по всему, что и он испытывал потребность такого общения, кроме обычных на судне выпивки да игры в карты. Особенно я зауважал Евгения за то, что он, как и я, совсем недавно полностью осилил книгу Станислава Лема «Сумма технологий». Этот полученный нами посыл к размышлениям и трансформации мироощущения сильно подпитывал интерес друг к другу.

Наши разговоры, бывало, продолжались всю ночь.

Как-то мы не без участия Лема дорассуждались до философского обобщения, что всё в мире взаимосвязано и не случайно. Всё вытекает одно из другого. Это правило работает и в биологии, и в космосе, и в отношениях между людьми, и, естественно, мы заговорили и об искусстве.

Женька с лёгкой завистью сказал:

– Тебе хорошо, ты художник. Ты рисовать умеешь. А я вот в детстве рисовать любил, да художником не стал. Наверное, я неспособный.

– Женька, – сказал я. – Рисование – это такая же грамота, как и писание букв. Если бы тебя учили в школе рисовать столько же, сколько писать буквы, ты был бы такой же грамотный и в рисовании. Только буквы передают словесную информацию, а рисование – информацию визуальную, о том, как выглядят предметы. Так что дело вовсе не в способностях. При его желании и медведя можно научить рисовать. Но так же, как умеющий писать буквы – ещё не писатель, так и умеющий рисовать – ещё не художник. Художником, как и писателем, может быть только тот, кому есть с чем обратиться к человечеству – либо через писание букв, либо через рисование. А умение рисовать так же относится к искусству, как умение писать буквы к литературному творчеству. Чтобы делать искусство, надо быть ЛИЧНОСТЬЮ!

– Вон как ты это здорово объяснил! Откуда ты такой умный?

– Да это не я сам додумался. Это у нас на факультете есть преподаватель такой. Он сам из Москвы, по распределению приехал. Продвинутый – жуть! Вот он нам и объясняет, что да как.

Тут мы с Жекой и задумались: а что же такое личность? Чем личность отличается от не личности? И кто мы такие – личности или не личности? Каждому из нас, конечно, хотелось бы быть скорее личностью, чем не личностью, но, с другой стороны, мы вроде ещё и не писатели! Но опять же у нас всё впереди. Максим Горький вообще толком нигде не учился, окончил там какие-то свои университеты, а поди ж ты – великим писателем стал.

– Как ты думаешь? – спросил меня Женька. – Я уже личность или ещё не личность?

– Я даже и не знаю… – ответил я. – Я ещё и с собой не определился. Наверное, это смотря с кем сравнивать. Вот если писатель – личность, то с остальными как же? Может быть, дело не в том – писатель ты или не писатель, с ним-то всё понятно! Обращайся себе к человечеству – и дело в шляпе. А вот если ты не писатель и не настоящий художник – личность ты или не личность?

– Вот взять, к примеру, наш экипаж, – сказал Женька. – Многим не то что к человечеству обратиться, а и между собой-то поговорить толком не о чем. Одни разговоры – о бабах да о мордобое, да в карты всё свободное от вахты время режутся. Конечно, если взять нашего капитана – он с человечеством общается постоянно. В каждом порту документы оформляет, на английском говорит. Мореходку опять же закончил. Дело своё знает.

– Опа! – сказал я. – Наверное, дело как раз в деле? Если человек знает какое-то дело, нужное не только ему самому, но и другим людям – это, наверное, уже личность?

– Даже не знаю, что и сказать… – ответил Женька. – Вон у нас в посёлке сосед картошку выращивает, по сто пятьдесят кулей выкапывает и продаёт. Тоже вроде для людей старается – дело делает, а поговорить с ним не о чем. Он кто? Личность или не личность?

– А, вопрос? Если с ним поговорить не о чем – чем его голова занята? Наверное, только одной картошкой? С этим к человечеству обращаться проблематично. Разве только к соседу по огороду?

– Так получается что? Личность – тот, кто может что-то сказать или сделать важное не только для себя или своей семьи, а и для многих других людей. И тогда получается, что, чем ты более интересен другим людям, тем ты и большая личность? – изумился Женька.

– Выходит, что так. Видишь, ты какой умный, как ловко сформулировал, – похвалил я его. – Получается, с личностью мы определились, а как быть с не личностью? Где граница? Как мы можем определить: этот – уже личность, а этот ещё нет. И как называется этот, кто ещё нет?

– А давай посмотрим – кто у нас на судне личность, а кто нет? Вот с капитаном всё понятно – личность. А вот матрос Серёга – быдло быдлом. Разговоры только о бабах, драках и как напиться…

– Слушай, Жень, – сказал я, – интересно, а Серёга обидится, если узнает, что мы его в быдло определили?

– А и пусть обидится. Его даже следует обидеть, чтобы он хоть немного задумался. А то вести себя не умеет: матерится на каждом шагу, даже при женщинах. Зарабатывает вроде не хуже других, а одевается как босяк. Все деньги пропивает, на большее ума нет.

– Так, может, он и не виноват. Может быть, у него детство было трудное, родители дураки – учиться не заставляли.

– Так-то оно и так. Да только вон Димке тоже с родителями не повезло: отец – запойный пьяница, а мать в зоне срок отбывала. Так он, наоборот, на плохом примере себя в руки взял, книжки читал, на штурмана выучился. Теперь человек человеком.

– Вот ты говоришь «человек человеком». А что такое человек? Как ты думаешь, чем таким люди отличаются от животных?

– Ну, умом, наверное, – немного подумав, ответил Женька. – Хотя, если разобраться, и у животных ум бывает. Вон, у меня дома собака – такая хитрющая тварь! А дельфины? У них мозг, говорят, побольше человечьего.

– Так, может, люди отличаются тем, что они, к примеру, дома строят?

– Да дома и насекомые строят: пчёлы или муравьи. Бобры те же…

– А может, отличие в том, что люди живут сообществом?

– Ха, сказал! У муравьёв сообщество покруче иного государства будет. Там тебе и рабочие муравьи, и армия с солдатами, и строители, и няньки, и свой микадо имеется. А, главное, никаких тебе революций. Живут себе единым счастливым коллективом.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – Что ж это выходит – мы ничем от скотины не отличаемся?

– Выходит, если и отличаемся, то совсем немного. Сам посуди. Человек рождается – дурак дураком. Не зря говорят: «дитё неразумное». Если его не воспитывать да в школе не учить – он дураком и останется. Читал про маугли? Да не про того, который у Киплинга, а про тех, которых в натуре животные вырастили. Так они, если лет до двенадцати к людям не попали, – так и остаются животными. Даже говорить не могут научиться.

– Так вон оно что! Человеком становятся, если вовремя получаютвоспитание и образование! Пока люди не воспитывались да в школе не учились – были дикие и от животных почти ничем не отличались. Разве что чуть посмышлёней были. Ну и вели себя соответственно.

– Да, наверное, Серёга так себя и ведёт?

– Слушай, а зачем вдруг людям понадобились воспитание и образование и прочие там книжки? Вот жили себе, жили на земле – как и все прочие существа – и вдруг на тебе, подавай им книжки и воспитание. Как-то скотина и без этого обходится.

– На то она и скотина! Я вот только сейчас и догадался, что книжки и есть основное отличие человека от скотины! Человек жил скотиной сотни тысяч лет и делал всё, что только ему захочется, ни в чём себе не отказывая. А тут вдруг какие-то жалкие шесть-десять тысяч лет назад он стал объединяться с другими. А с другими надо считаться, а природа его миллионы лет создавала, чтобы он ни с кем не считался. Как ему, бедному, быть? Все его внутренние органы формировались для дикой жизни. У него и гормоны соответственно выделяются. Раньше он хотел самку – и тут же мог её иметь, если она попадала в поле его видимости. А сейчас нельзя – она чья-то жена. Хотел есть – убивал всё, что двигалось вокруг него. А теперь нельзя – свинка соседская, а на гастроном ещё заработать надо. Вот в книгах человечество и накапливает опыт: как жить, считаясь с другими. А считаться с другими, наверное, и есть культура.

– Так выходит что?! Культура – это когда с другими считайся, а себя ограничивай?

– Ну да. Этим надо платить за комфортную жизнь в цивилизации, а кроме того, в книжках накапливаются знания и опыт и передаются другим поколениям.

– Но львица или кошка тоже чему-то учат своих котят!

– Однако этот опыт не могут усвоить другие котята, оставшиеся без мамы, а тем более другие животные. А люди могут, прочитав книгу.

– Слушай, – сказал Женька. – А куда ты денешь искусство, музыку, стихи… Это ведь тоже культура. А физкультура?!

– Э, надо подумать! Куда всё это засунуть?

– Ну ладно. Вот ты и подумай, а мне уже спать пора. На вахту скоро.

– Да, и мне пора. Брат, наверное, беспокоится: куда я делся? Подумает ещё, что я всю ночь обнажённых женщин рисую, смеяться начнёт.

Когда я вернулся к каюте брата, дверь, почему-то, оказалась заперта.

– Ни фига себе! – подумал я. – Куда же это мой братец подевался среди ночи? Наверное, случилась какая-то поломка в машинном отделении и брата срочно позвали её устранять.

На всякий случай я всё-таки постучал в дверь. За дверью послышалась какая-то возня, и минуты через две дверь приоткрылась. Показалось встревоженно-недовольное лицо брата:

– Ты вот что, погуляй пока. У меня тут срочные секретные переговоры с капитаном. Тебе присутствовать нельзя.

Нельзя так нельзя. Мало ли что неожиданное может произойти в рейсе? Может, какая-нибудь срочная секретная радиограмма поступила?

К Женьке возвращаться было поздно. Он, наверное, уже уснул. Ведь ему с утра на вахту заступать. Я прошёл в конец коридорчика, где была каюта брата, и присел на корточки, опершись спиной о переборку. Подожду здесь. Как только капитан выйдет – я и вернусь в каюту.

Было предрассветное утро. Все спали. По коридору никто не ходил, и я даже слегка придремнул.

Вдруг раздался щелчок дверного замка, дверь каюты брата открылась, и из неё быстренькими шажками прошмыгнула и скрылась за поворотом женская фигурка. Я спросонья даже не успел заметить – кто из славных женщин нашего экипажа это был.

«Странно, – подумал я. – Секретные переговоры – а при чём тут женщина? Наверное, нужно было протокол стенографировать».

Обычно все важные переговоры для протокола стенографирует какая-нибудь симпатичная девушка. Я это видел раньше в каких-то фильмах. А где же капитан? Что-то не выходит. Наверное, переговоры стали ещё более секретными, что даже стенографистку отправили. Ну ладно, подожду ещё.

Я уселся на пол поудобнее и вообще отключился. Разбудили меня довольно бесцеремонные толчки в плечо.

– Вставай. Иди ложись в каюте? – услышал я голос брата. – Шляешься по ночам неизвестно где, а потом спишь, как бич какой-то, на палубе.

– А, что? Капитан уже ушёл?

– Ушёл, ушёл, давно уже.

– А женщина была зачем?

– Какая женщина?

– Как какая? Я ведь видел!

– Видел – ну и что?! Не было никакой женщины. Приснилось тебе. ПОНЯЛ?

Последнее слово было произнесено со знакомой уже мне по недавнему разговору с палубным матросом недвусмысленной интонацией, которая непроизвольно заставляет верить во что угодно вопреки очевидному.

Мы вернулись в каюту, я расположился на ставшем уже моим уютном диванчике, а брат отправился на вахту исполнять свои прямые служебные обязанности.

Разбужен я был братом в полдень с доставившим мне несказанное удовольствие приглашением пройти в кают-компанию – отобедать.

До чего ж чудесно я пристроился! Не успел проснуться, а тебя уже кормят, да ещё как! Как в ресторане. Не то что в общаге – проснёшься и думаешь: где бы у кого на халяву чаем с куском хлеба разжиться. Вот житуха! Устроились же люди!

– Да, кстати, капитан просил напомнить, что пора бы красочки, что тебе куплены, отработать, – сказал брат. – Надо пейзажик в кают-компании подправить. А то краски неизвестно на что изводишь, а обещанное не делаешь.

Действительно, я в эйфории от свалившегося на меня великолепного богатства в виде кистей, красок и прочего совсем уже забыл о своём обещании дорисовать на упомянутом пейзаже парусный кораблик.

После, как обычно, великолепного обеда мне было дозволено снять с переборки в кают-компании вообще-то довольно неплохо написанный морской пейзаж и унести его в каюту брата для дальнейших с ним манипуляций.

Я уточнил, какой вид парусника капитану хотелось бы видеть на картине.

– Ну, ты же художник, – сказал капитан. – Сам решай. Главное, чтобы было поромантичней.

«Да… – подумал я. – Какое мне доверие, а я даже толком и не знаю ничего о парусных кораблях. Нарисую какую-нибудь какашку – весь экипаж смеяться будет. Брата опозорю. Спросить надо у Женьки. Он всё-таки в мореходке учится – морем с детства бредит. Наверняка парусниками интересовался…»

Дождавшись вечера, когда заканчивается дневная вахта, я направился в каюту моего приятеля.

Женька, уже переодевшись в какие-то короткие детские штаны и футболку с нарисованной на груди смешной уткой, лежал на своей койке, рассматривая большую яркую книгу.

– Привет! – сказал я. – А что за фиговина нарисована у тебя на пузе? Где ты такую зацепил?

– Это… ещё в Сингапуре возле порта барахолка была. Вот, у каких-то китайцев и купил.

– А что это за утка такая?

– Да хрен её знает! Вроде из какого-то американского мультика. Видишь – на английском написано: «Дональд Дак».

Из американских мультфильмов мне пришлось видеть только послевоенный трофей из Германии – «Белоснежка и семь гномов». На тот период это был, наверное, единственный американский мультик, доступный советским зрителям.

– Да, Женька! Если ты дома в этой футболке, да ещё и в трусах появишься где-нибудь на улице – тебя точно милиция или дружинники загребут за непристойный вид и пропаганду западного образа жизни.

– Ну, во-первых, это и не трусы вовсе, а такие вроде как короткие брюки – шорты называются. Видишь – даже карманы есть. Для тропического рейса очень подходящая штука. А дома по улице, конечно, я так ходить не буду. Чего гусей дразнить? Ещё из мореходки выгонят!

– А что за книжку ты смотришь?

– Это альбом про подводные лодки. Тоже в Сингапуре купил. Дорогущий, зараза! Всю свою валюту потратил.

– Зачем же ты такие дорогие книжки покупаешь на последние деньги?

– Да что деньги? Деньги – вода. Нам всё равно валюты много не дают. Мужики и ту в портах пропивают. А я альбомы про корабли коллекционирую. Хобби у меня такое.

– Слушай, Жень. А может, у тебя и про парусники чего-нибудь есть?

– Конечно, есть. Парусники – моя любимая тема. Вот – ещё в прошлую практику в Японии купил.

И Женька, нагнувшись, откуда-то из-под койки достал очень красивую, в яркой твёрдой обложке книгу с великолепным старинным парусником с крестами на парусах.

Изображение парусника дополняли красные японские иероглифы.

– Это что за корабль? Вот красота-то!

– Это корабль времён Колумба. На таких испанцы переплывали Атлантику до Америки. А чёй-то ты парусниками заинтересовался?

– Да тут, понимаешь, капитан попросил на картине в кают-компании парусник подрисовать. Даже краски мне для этого купил. А я о парусниках ничего не знаю, не хотелось бы в глазах всего экипажа обкакаться.

– Ну, дело святое. Давай что-нибудь подберём из этого альбомчика. Кстати, а знаешь, что я бы тебе посоветовал – английский чайный клипер. Это самые последние и быстроходные из всех парусников в мире. И они, на мой взгляд, наиболее красивые. И самый известный из них этот – «Катти Сарк».

И Женька открыл разворот в конце своего альбома.

Действительно, корабль был великолепен. Трёхмачтовый длинный и стремительный красавец, с целым облаком белоснежных парусов рассекающий бирюзово-зеленоватую, прозрачную на ярком солнце волну.

– Жень, а что это за название – чайный клипер? Почему чайный?

– На нём в Англию из Китая торговые компании чай возили. А при долгих перевозках по морю чай от влаги портился, и от скорости перевозки зависело его качество и, соответственно, цена.

– А что за название – «Катти Сарк»? Что оно означает?

– Ну, в переводе, по-моему, с шотландского это как бы короткая рубашка. Так звали какую-то ихнюю ведьму. На носу корабля было её изображение.

– А почему эти парусники последние?

– Да потому, что уже прокопали Суэцкий канал, резко сократилось время перехода из Азии в Европу. Появились пароходы, у которых скорость и надёжность перевозок была выше. Можешь взять альбом – употребить. Смотри только не запачкай.

– Жень? Ты, что, по-японски читать умеешь? В книжке же всё на японском языке написано.

– Нет. По-японски читать я ещё не выучился. А про корабли и раньше много чего читал.

– Ну ты даёшь! Ты прямо ходячая энциклопедия какая-то.

– Это хобби называется, – скромно ответил Женька.

Я был очень благодарен моему приятелю. Мало того, что у него так своевременно оказался необходимый к случаю роскошный альбом – так он ещё и разрешил им воспользоваться. В нашем общежитии у некоторых, особо продвинутых студентов тоже попадались неизвестно откуда взявшиеся по тем временам заграничные книги о, мягко говоря, «не рекомендованных» советской идеологией западных художниках. Из этих книг я узнал, что, кроме известных мне с детства Репина, Шишкина и Сурикова, есть ещё много других, странных и малопонятных, но очень интересных художников: – Сальвадор Дали, Марк Шагал, Пабло Пикассо… Ценность таких книг в нашем кругу была настолько велика, что в некоторых случаях смотреть репродукции можно было немногим избранным только из рук хозяина. А тут такая дорогущая книга, да за валюту куплена, и такое доверие!

– Спасибо тебе, Женька. Ты настоящий друг. Такую дорогущую книгу – и не пожалел.

– Да, ладно… – ответил Женька. – Мне с тобой тоже интересно общаться. В прошлом рейсе я совсем было одурел. Чуть спиваться не начал… Поговорить было не с кем… Кстати, в прошлый раз у нас разговор закончился на культуре. Я вот тут подумал… Ведь у Лема в «Сумме технологий» всё взаимосвязано. Ничто не случается ни из чего. Всё ненужное и неоправданное не возникает или отвергается. А культура? Для чего она людям понадобилась? Многие совершенно обходятся без этих всяких церемоний: книжек не читают, в ресторан не ходят, вилкой и ножом не едят, матерятся на каждом шагу – и ничего, живут себе – не тужат. Как же тут быть с Лемом? Выходит, что культура не так уж и необходима?

– Не знаю, что тебе и сказать, – ответил я. – Может, это и так? Может такие, как Серёга, и обходятся без всего этого, да только захотел бы ты всё время быть с такими? Сам ведь сказал, что в прошлом рейсе тоска взяла. Может, культура – каждому своя? Тебе одна, а Серёге совсем другая.

– Ну а тогда от чего это зависит? Наверное, от воспитания! Чем человек более воспитан, тем у него и потребности в культуре больше. Вот смотри – наш капитан… Никогда не матерится, с иностранцами общается, как парадный мундир наденет – так любо-дорого посмотреть. А Серёга? У него и костюма-то приличного нет. Даже на берег сходит – чмо чмом!

– Вот потому-то Серёге никогда и не быть на месте капитана и не решать важные вопросы с иностранцами.

– Ха! Так вот зачем культура! Чем ты культурней, тем больше у тебя возможности общения. То есть диапазон твоего общения резко расширяется.

– Точно! – сказал я. – Я читал в какой-то книжке про англичан, что истинный джентльмен в любой компании свой человек. То есть и в портовом кабаке может по морде кому надо съездить, и на приёме у английской королевы знает, как себя вести. А Серёга – только в кабаке и свой… Вот, наверное, поэтому и не может быть культуры, единой для всех.

– Так это что ж?! Дискриминация получается какая-то. У нас-то все равны! А тут явно – неравенство, – возмутился Женька.

– А кто мешал Серёге в школе напрячься, да окончить, да книжки читать, да в институт поступить? Никто не мешал, кроме его собственной лени. Ты-то вот напрягался, наверное, чтобы школу нормально окончить, да и в мореходке своей напрягаться продолжаешь.

– А может, у него от природы способностей нет. Что ж, его за это дискриминировать?!

– Ну, давай тогда нашего капитана будем дискриминировать. Сделаем его равным Серёге. Будем Серёгу вместо капитана посылать в иностранных портах вопросы решать, а заодно и тебя к Серёге в кубрик подселим, чтобы ты неравенства не чувствовал.

– Так что же? Никакого равенства, что ли, нет?!

– Да есть, наверное. Только я думаю, что это равенство возможностей. Напрягайся, как другие, и будешь равным. А балду пинаешь – получай, фашист, гранату. Так что каждый имеет по способностям и по заслугам. То есть каждый кузнец своего несчастья!

– Да, как же так? Только везде и слышишь: «У нас все равны! Всем равные права! Все одинаковые члены коллектива! Коммунизм – всеобщее равенство!»

– Все члены, конечно, одинаковые, да только члены у всех разные. У кого – побольше, у кого – поменьше, а у некоторых вообще – загнут! Вот смотри: ты разве равен с чемпионом мира по штанге Жаботинским? Ты и десятую часть не поднимешь от того, что он поднимает. Так ему и премию за это дали. А тебе дали? Нет. Где ж тут равенство?

– Слушай, мы так до антисоветчины какой-то договорились. Ведь это всё совершенно не так, как в учебниках по марксизму-ленинизму написано.

– Да, Жень… Теперь, как истинный комсомолец, ты обязан срочно побежать к замполиту и настучать про наши разговоры. Тебя после этого никогда больше в загранку не выпустят и из мореходки отчислят, а меня, как нелегала, просто в море утопят.

– Да ну его в жопу! Ему и без нас стукачей хватает. Ты знаешь, что он всех в «стукачи» вербует? И меня вербовал. Только ты об этом никому не рассказывай, а то узнает – мне кранты. Спишут подчистую. Вызывает он как-то меня к себе в каюту, ласковый такой, и говорит: «Вот ты думаешь, что я просто замполит, а я майор госбезопасности». И суёт мне своё удостоверение, где он на фотографии в офицерской форме. И давай ко мне без мыла сам знаешь куда лезть… Я вроде и симпатичный ему, и умный. И у него только на одного меня надежда… Я должен помогать ему, втихаря выявлять всякие нарушения, так как я комсомолец и это мой священный долг. А за это он для меня похлопочет о распределении на хорошие рейсы после мореходки.

– А что ты ему на это сказал?

– Что, что? Сказал, что как только – так сразу! И что вообще-то экипаж у нас хороший, и что все понимают, что к чему, и ведут себя достойно.

– А он что?

– Да как-то странно на меня посмотрел – с прищуром таким – и говорит: «Ну, ладно, иди пока». Наверное, догадался, что стукач из меня будет хреновый. Пока вот больше не цеплял.

– Вот хорошо бы, – сказал я, – у замполита, как у ревностного коммуниста, насчёт равенства спросить. Он же каждую среду на политзанятиях всему экипажу мозги полощет о преимуществах коммунизма и о его справедливости. Пусть бы рассказал, почему его каюта – с отдельной ванной, спальней, гостиной и кабинетом, как у капитана, а Серёга живёт в четырёхместном кубрике, где у него только койка? Какой же это коммунизм – с его всеобщим равенством? Серёга вкалывает всю вахту, как проклятый, а замполит слоняется днями по кораблю да киряет втихомолку со старпомом в своих апартаментах. И зарплата у него как у капитана.

Получается, что равенства и нет никакого. Всё это придумано для дураков – как в религии, чтобы им мозги пудрить «светлым будущим», а дураки за это будущее вкалывали бы за копейки. Живи всю жизнь в страданиях да в нищете, а тебе за это при коммунизме или на том свете райской жизнью воздастся…

– Ну мы и договорились! Что ж это? Коммунизм – та же религия?

– А то нет! И там, и там правители одинаково мозги людям пудрят, чтобы им безоговорочно верили и беспрекословно подчинялись. И тоже о равенстве: «Перед богом все равны…»

– Да… Выходит, если равенство – обман, то хочешь быть равнее других – не ленись, напрягайся с детства, учись. Глядишь – и выберешься к старости из неравных в равные…

– Так что? Весь смысл жизни в том, чтобы стать как замполит? Иметь отдельную каюту и балду пинать. Что-то скучноватая перспектива. Наверное, должно быть что-то ещё, ради чего стоит напрягаться? – предположил я. – Вот смотри. Ты зачем в мореходку поступал? У тебя с детства интерес к морю. Ты и сейчас деньги на своё хобби тратишь. И это не для того, чтобы равнее других стать, а просто для того, что ты это любишь. Да и я на художника учусь потому только, что это дело мне очень нравится, хотя отец меня за то придурком считает. Говорит, что все художники бедные и водку пьют – лучше бы я учился на инженера или врача.

Во всех профессиях могут быть люди, которые не только ради денег работают, а потому, что дело своё любят: такие обычно и добиваются чего-то большего, чем пенсия в старости.

И вообще я где-то читал, что только дело и есть главное в жизни. Дело, если ты его ДЕЛАЕШЬ, никогда тебя не подведёт. Друг может предать, жена – изменять, дети – позабыть, как помеху, а дело твоё всегда с тобой. Да, и о тебе люди судят не по тому, как ты вид делаешь – руками машешь да в пустую кастрюлю бренчишь, а по тому только, какой продукт ты производишь.

– А, и то правда, – поддержал меня Женька. – Я тоже читал про японцев, что у них каждый человек всю жизнь совершенствуется в своём деле. Самурай целыми днями занимается фехтованием или стрельбой из лука, гончар изо дня в день совершенствует своё гончарное мастерство, а крестьянин старается быть лучшим в своём деле. У них людей уважают не за то, какое дело они делают, а за то, как хорошо они его делают.

– Интересно, а почему японцы такие продвинутые в этом вопросе?

– Да они не только в этом продвинуты. Они ещё много в чём продвинуты. Вон как их экономика попёрла – тринадцать процентов в год прирост… А нам замполит на политзанятиях как о достижении о трёх с половиной процентах прироста советской экономики вещает.

– Жень, а ты откуда про японские тринадцать процентов знаешь? У нас же в газетах и по радио только и слышно о преимуществах советской экономики перед капиталистической.

– Я не только про Японию знаю. И в ФРГ прирост – больше одиннадцати процентов. А ведь эти страны – побеждённые в войне. Их экономика была полностью разрушена. Из Германии всё промышленное оборудование было вывезено в Советский Союз да в Америку.

– Ни фига себе! А откуда ты про всё это узнал?

Женька хитро сощурился.

– А ты никому не расскажешь?

– А кому я должен рассказывать? Не замполиту же.

– Ну тогда смотри…

Женька полез под свою заветную койку. Долгое время из-под неё торчала только половина Женьки, обтянутая его короткими шортами. Наконец он попятился назад и вытащил какую-то чёрную блестящую коробочку.

– Это чёй-то такое? – спросил я.

– Это транзисторный радиоприёмник, – пояснил Женька.

– Как приёмник? Разве приёмники бывают такие маленькие? У нас же приёмники вон какие; с телевизор величиной. И что такое «транзисторный»?

– Этот не только маленький, а ещё и коротковолновый. А транзисторный потому, что у него вместо громадных электронных ламп, как у наших, крошечные полупроводники.

– А для чего короткие волны?

– Ну ты и тёмный! Ведь только по коротким волнам «Голос Америки» слушать можно. А там знаешь, какая музыка!? Они ещё и новости всякие передают. Тут я про Японию и ФРГ и слышал. Приёмник, кстати, тоже японский. Вот тебе и побеждённая Япония…

– Вот здорово! А что, другие страны по нему тоже можно слушать?

– Конечно! Тут и Японию слышно, и Китай, и Индию. Но это всё на их языке. Музыка только и интересна. А вот на русском есть ещё радио «Свобода» из ФРГ и «Би-Би-Си» из Лондона. Там знаешь какая музыка!.. «Битлов» передают! Ну и новости политические всякие. Вот за эти новости нас и гоняют. Таможенники на контроле сразу приёмники конфискуют, да ещё и в мореходку могут настучать. А там за такое могут и отчислить. Так что ты помалкивай, а то наделаешь мне неприятностей.

Я клятвенно пообещал Женьке, что никому о его приёмнике рассказывать не буду. Даже брату!

– Странно как-то, – сказал я. – Такие хорошие штуки – и у нас запрещены. Чего бояться…?

– Как чего? Ты знаешь, там в новостях иногда такое передают, что не знаешь, что и подумать. Наш замполит с его политинформациями после этого дурак дураком выглядит. А ведь он вещает нам основную линию наших руководителей.

– Так, ни фига себе! Это что же, выходит, что «основная линия» у нас дурацкая?

– Да кто ж его знает? Замполит нам говорит, что западные радиостанции клевещут на Советский Союз. И всё, что они передают, – наглая ложь… Знаешь, в Сингапуре в порту я разговаривал втихаря с нашим мужиком. Он лет десять как сбежал с судна и политическое убежище попросил. Работает теперь в их портовой таможне, а заодно и переводчиком. Так он говорит, что зарабатывает теперь раз в пять больше, чем было у нас. В отпуск в Англию ездил, в Париже бывал, в Таиланд развлекаться ездит. Так что, я думаю, не всё уж у них и ложь. Правда, и вкалывают они не как у нас. Каждый за свою работу держится. За опоздание на работу, не говоря уже о прогуле, увольняют без всяких профсоюзов. А у нас зайди в какой-нибудь НИИ: тётки сидят в рабочее время шарфики вяжут, а мужики – в курилке или в настольный теннис в холле гоняют. У моего друга отец директор завода. Так парень рассказывал, что на вопрос, почему продукция завода такая хреновая, отец ответил, что лучшую ему делать нечем. У него на заводе девяносто процентов станочного парка – трофейные немецкие, тридцать второго года выпуска. Новых не дают, чтобы не повышать реально производительность труда, так как освободившихся рабочих деть некуда – болтаться по улицам и буянить станут. Видимость роста производительности труда создаётся фиктивно – увеличением расценок и реальным снижением зарплаты, то есть за счёт его интенсификации. А рабочие пускай ржавым гвоздиком в железках ковыряют да вымпелы «Ударник коммунистического труда» за это получают. Лишь бы без дела не сидели да не бузили.

– Да!.. С таким подходом у нас скоро и никаких темпов прироста не станет. Что вам замполит в уши втирать будет?

– Так ему и сейчас никто толком не верит. Сидят и вид делают, что слушают. А не будешь вид делать – он же на тебя такую характеристику напишет, что всю оставшуюся жизнь будешь во Владивостоке на портовом буксире памятник Героям гражданской войны караулить.

– Что-то мы с тобой, Женька, слишком в политику ударились. Совсем забыли, что мы люди интеллектуальные и говорить должны о высоком.

– Да что о высоком… Вот мне интересно, почему есть люди такие – совсем бессовестные, как замполит, который и в коммунизм-то свой толком не верит, а только бабками озабочен. Копит всё… Мужики говорили, что у него уже на две «Волги» накоплено, да ещё и дом себе в Сочи выстроил. А он всё копит и копит. Во всём себе отказывает, пиво – и то стремится на халяву выпить, чтобы угостил кто… Столько накопил – а нищим живёт! А жизнь-то тем временем проходит.

– А почему вдруг тебя волнуют замполитовы бабки?

– Нет. Просто мне в голову пришла мысль. Почему одни люди – вот как я, например, последние деньги на альбом с кораблями тратят, а другие во всём себе отказывают – копят, сам факт наличия денег им душу греет. И знаешь, к чему я пришёл? Окружающий нас мир настолько громаден и разнообразен, что слабому и малоразвитому человеку он представляется хаосом, непонятным, а потому и враждебным. Человеку хочется из этого хаоса вычленить хоть какую-то понятную ему систему, которая бы могла быть ему опорой и защитой; вроде пещеры для первобытного человека. Вот и навычленяли! Для одних – это богатство. В нём видят способ защититься. Для других – какая-нибудь химерическая идея типа национал-социализма, коммунизма, патриотизма, религии и прочего… То есть неуверенный человек желает обязательно к чему-нибудь, как ему кажется, крепкому и надёжному прислониться. Как бы обрести твердыню. Ну, а какую? Кому что его личные пристрастия и уровень недомыслия подскажет. Но люди, обладающие развитой личностью, находят эту опору в себе самих. Короче, чем человек более личность, тем он более самодостаточен и меньше нуждается в подпорках.

– Да, Жень, интересно ты это всё вывел. А я бы сюда ещё и бухло присоединил. Чего мужики пьют? Да тоже от неуверенности и боязни этого самого хаоса. А выпьют – вот и нет хаоса, всё понятно – любую беду руками разведу. Так славно! Пока не протрезвеешь.

– А как ты думаешь, от чего зависит уровень недомыслия? И почему у одних он выше, а у других – ниже?

– Знаешь, как-то очень давно – в детстве ещё я у отца в журнале на его столе прочитал, что какие-то там американские учёные раскопали, что в человеке находится не один мозг, а целых три. В самом позвоночнике сидит величиной с кулак мозг рептилии. Он нам достался ещё с того времени, когда все были динозаврами. Этот мозг руководит нашей физиологией. Над ним расположен мозг млекопитающего – он отвечает за наши эмоции и чувственные реакции. А над всем этим размещается кора головного мозга, это уже мозг человека. В нём помещается мышление, речь, интеллект, способность рассуждать обо всём, что выше, чем пожрать, напиться, бабу найти и кому-то морду набить.

Вот это и определяет, как мне кажется, уровень «домыслия» или «недомыслия». Чем меньше развита кора мозга, то есть ум, интеллект, культура человека – тем большее он млекопитающее, а то и рептилия. Вот поэтому, я думаю, большинство нашего населения, те которые свой мозг не развивают, озабочены в жизни только физиологическими проблемами: жрут, срут и размножаются. В этом и видят основную цель и смысл своей жизни. А иную им и видеть нечем. Ведь мозг человека у них почти не развит. Вот как у Серёги, например.

– Слушай, – сказал Женька. – А я вот знаю примеры, когда человек умом очень развит – диссертацию защитил, а по жизни – скотина скотиной. У нас один такой препод в мореходке есть.

Да взять того же замполита: говнюк, каких мало. Мать родную за бабки продаст. Нам вещает о высокой коммунистической нравственности, а сам ковры да магнитофоны контрабандой в Союз ввозит для продажи. Ему всё бабок не хватает. А ведь не дурак – смышлёный, институт закончил. Да и среди алкашей с высшим образованием хватает…

– Я думаю, чтобы стать человеком, то есть личностью, одних знаний мало. У нас ведь школа и институт что дают? Знания! А личность – это тот, кто ещё и с другими людьми считается, а не только с тем, что из мозга рептилии происходит. Для этого нужна культура.

– Так вот помнишь, в прошлый раз мы и хотели разобраться, что же такое культура?

– Ну, давай тогда к истории вернёмся. Пока человек был рептилией да млекопитающим, никакой культуры у него не было… И это длилось десятки миллионов лет. И вдруг в какую-то секунду времени по сравнению с прежними миллионами человек оказался в ситуации, когда, чтобы выживать, стало необходимо думать не только о себе любимом, но и о других таких же членах стада, рода, племени, сообщества, государства и т. д. Вот необходимость считаться с другими и есть культура.

– Ну ты и сказанул! – возмутился Женька. – Это что ж выходит? Что всё искусство, музыка, книги, «Лунная соната» Бетховена – чтобы считаться с другими? Я ещё понимаю там «спасибо», «пожалуйста», «извините», даму вперёд пропустить… А искусство-то тут при чём?

– А при том, что только в искусстве, литературе, музыке, стихах, человек может изжить свою животную суть так, чтобы не выплёскивать её, в натуре, в действиях и поступках, на окружающих.

– То есть, если мне хочется трахнуть кого-нибудь дубиной по голове – я должен сесть и сочинить «Лунную сонату»?

– Нет. Если тебе хочется кому-нибудь дать по голове или ещё куда-нибудь – ты напишешь «Преступление и наказание». А «Лунную сонату» ты сочинишь, когда безответно влюбишься. И в ней будешь изливать свои неуёмные плотские желания, а не побежишь, как динозавр, грубо насиловать предмет своей любви. Вот это и есть способ изжить свои динозавровы страсти социально приемлемым способом. А поскольку в башке у каждого сидит свой динозавр, творчество и отражает всё многообразие этих страстей.

– А как же быть тем, кто не умеет сочинить «Лунную сонату»?

– Так они пускай её послушают, и у них произойдёт то же, что было у Бетховена, когда он её писал. Как в стихах Дементьева: «Пусть другой гениально играет на флейте, но ещё гениальнее слушали вы». Вот такова сила искусства!

– Какая же это сила? Вот Серёга не то что «Лунную сонату», а и любую музыку считает непонятной и ненужной ерундой. Ему только матерные частушки нравятся.

– А это уж каждому своё. Я думаю, у каждого свой уровень культуры и способности воспринимать искусство – по степени его развития. Кому Пабло Пикассо, а кому – свиной хрящик. Искусство отражает всё многообразие проявлений человеческой натуры: от самых низких и примитивных, до самых возвышенных и малодоступных для непосвящённых. И каждый может сам определить своё место. Хочешь быть продвинутым – продвигайся!

Кстати, о силе искусства… Ты, почему, думаешь, все продвинутые правители так поддерживают искусство? Из любви к нему? Вовсе не только. У искусства есть одно любопытное свойство… Если оно зацепило эмоции и понравилось эстетически, то эта часть его обращена к мозгу млекопитающего. Это для сознания необъяснимо, но мотивацию поведения через прямое эмоциональное воздействие определяет. Отсюда, если возникла положительная эмоция, смысловое содержание произведения, его мораль и идеология становятся убеждением тех, кому оно адресовано… Особенно не обременённых собственной культурой и интеллектом. Вспомни нацистские факельные шествия и военные марши в Германии. Для толпы – это сильнейшее эмоциональное и эстетическое воздействие. Да и наши пытаются заставить художников быть проводниками официальной идеологии. Правда, наши политики и идеологи из-за недостатка культуры и малой образованности часто не понимают значения эстетического и эмоционального воздействия искусства, а придают значение только идеологическому смысловому содержанию. С недооценкой эстетического и эмоционального ОБРАЗА искусство становится БЕЗОБРАЗНЫМ, что мы и видим чаще всего на наших официальных выставках. Вместо того чтобы призывать к чему бы то ни было, такое искусство, наоборот, вызывает у людей отторжение.

А религия?.. Как раз наоборот: за сотни лет поднаторели в этом деле. В какой храм ни войди – ничего не понятно, а уходить не хочется. Там так всё красиво, и всякое искусство применимо: и живопись, и архитектура, и музыка… А особенно – театр. Вот народ и находит в этом подтверждение божественного присутствия, потому что чувственное восприятие не находит объяснения на уровне сознания. А всё непонятное удобнее всего объяснить вмешательством высших сил.

– Ты смотри, как складно у тебя выходит! Где ты об этом прочитал?

– Да об этом нигде и не прочитаешь. В учебниках этого нет. Это нам наш преподаватель, о котором я тебе уже говорил, на вечерних занятиях по композиции рассказывал – о содержании в искусстве. Очень продвинутый препод! О сложных вещах – и так понятно!

Ну ладно… Что-то мы совсем заболтались. Мне пора наконец поручение капитана выполнять. Да и тебе перед вахтой отдыхать пора. Давай твои парусники.

У трапа на верхнюю палубу я неожиданно встретился с Нюрой…

– Привет! – вдруг дружелюбно сказала она. – Что-то ты совсем куда-то пропал. Ты что, обиделся на меня? Тебе со мной не хорошо было? – последние слова произнесла Нюра уже шёпотом.

– Да нет. Я… Это самое… Ну понимаешь? Этот – как его? Ну, Николай…

– Какой такой – Николай?

– Ну, амбал этот…

– Он что, к тебе приставал?

– Да не так, чтобы приставал. Ну… Я подумал – он на тебе жениться хочет.

– Ах, вот оно что! Жениться хочет! Ну я ему покажу – жениться. Я его быстренько на берег спишу в ближайшем порту!

– Как спишешь?! – поразился я могуществу моей приятельницы.

– А это не твоя забота, – весело сказала Нюра и ласково потрепала меня по голове. – Ладно. Заходи как-нибудь – порисуем! А мне сейчас пора. Работать пойду.

И Нюра какой-то особенной походочкой, как бы слегка пританцовывая, направилась по своим делам.

Вернувшись в каюту брата, я принялся внимательно изучать пейзаж, который мне предстояло осквернить самонадеянным вторжением. Он изображал море, освещённое ранними солнечными лучами. А на горизонте небо было совсем тёмным, как бы в грозовых тучах. Море было изображено неспокойным: волна – балла три.

Примерно такая же выворачивала мне кишки в первый день моего плаванья. Насчёт баллов просветил меня брат, и я теперь в этих баллах на всю жизнь буду большим специалистом. Странно только, что, когда мы позже шли Цусимой, волнение было ещё больше, а меня это уже никак не тревожило. Брат объяснил это моей хорошей адаптационной способностью, что позволяло мне в дальнейшем, если я, конечно, очень захочу, «заняться наконец делом и стать моряком»…

Я открыл драгоценный Женькин альбом на нужной странице и стал примеряться к великолепному чайному клиперу на предмет втискивания его в небольшой по размеру пейзажик.

Я пришёл в ужас! На клипере было столько всяких деталей и мелких подробностей, что, возьмись я изображать всё это, да ещё масляными красками да кисточкой, у меня и всего рейса не хватило бы, чтобы закончить. Вон как на пейзаже всё тщательно выписано! И я ещё раз стал внимательно любоваться мастерством пейзажиста. И вдруг я увидел, что очень тщательно прописаны волны только на переднем плане. Даже брызги барашками. А дальше всё становится как бы цельнее, а горизонт и вообще написан одной широкой полосой, без всяких деталей. Вот фокус какой! У меня чуть не вырвалась сакраментальная фраза: «Дурят нашего брата!»

А с другой стороны! Вот весит себе пейзаж на переборке в каюткомпании – людям глаз радует. Все видят, что всё в нём хорошо. Чего ещё людям надо? Это ведь не пособие из учебника, а произведение искусства. Его задача – людей радовать!

Так, может быть, и мне не стоит весь клипер прописывать, а повернуть его передом к зрителю и прописать только сам нос корабля с его ведьмой? А остальное можно, как и на пейзаже, постепенно уводить в «светлую даль».

Я принялся на бумаге карандашом рисовать эскиз моего будущего вторжения в картину. Сначала предстояло разобраться с изменением ракурса. Ведь на картинке клипер был изображён в профиль, а мне предстояло развернуть его почти в фас.

Хорошо, что в книге были изображения других кораблей в разных позициях. Это дало возможность по аналогии представить вид моего корабля в изменённом ракурсе. Я сначала сделал несколько поисковых набросков карандашом на бумаге, а после стал подробней прорисовывать лучший ракурс уже с деталями.

Ну вот. Настала пора взяться за краски…

Где-то я прочитал, что в прежние времена писари, прежде чем писать грамоту на царское имя, три дня постились, заказывали молебен, а потом только брались за дело.

Моя задача представлялась мне не менее ответственной. Жаль только, что молебен заказать негде. Не у замполита же!

Я открыл складной этюдник, на выдвижных алюминиевых ножках, разместил его возле иллюминатора и стал выдавливать краски на ещё девственную палитру.

Тут в каюту вошёл брат.

– А чем это у тебя тут воняет? Ты что, нюхаешь что-то?!

– Краски это да разбавитель! Ты что, не видишь? Капитана заказ выполняю! А ты – «нюхаешь, нюхаешь…»! Скипидар разве нюхают?

– А ты откуда знаешь, что нюхают? Уже пробовал?

– Я что, дурак какой, чтобы пробовать!? Чтобы знать – пробовать не надо. И так видно. На улицах да в подъездах полно – кто пробует. А это у меня запах искусства. Им все художники дышат. А ты не хочешь – не дыши! Вон у тебя полный холодильник – вот им и дыши.

– Ух ты! А это у тебя что? Где ты такой альбомчик оттопырил?

– Это мне Женька дал, чтобы я парусник отсюда рисовал.

– Какой такой Женька?

– Какой, какой? Да твой подчинённый – четвёртый механик.

– А, практикант этот, салага? Я и не знал, что его Женькой зовут. Ты что, с ним подружился? Ну и как он тебе?

– Нормальный парень. Умный, продвинутый.

– Ага, продвинутый… А морозильную камеру на камбузе починить не смог. А это, между прочим, входит в его прямые обязанности. Не понимаю – чему их там в мореходке теперь учат? Практика у него – одно удовольствие: ходи вовремя на вахту да балду пинай… Не то что я в своё время. Кочегаром на пароходе практику проходил. Вахту четыре часа отстоять да живым остаться ещё – повезти должно было. Жара возле котлов в тропиках – градусов семьдесят, руки уже лопату с углём не держат, мозоли кровавые лопаются… Старик кочегар ведро забортной воды на тебя выльет и опять покрикивает: «давай» да «давай»! После вахты в руках как раскалённые гвозди забиты. А назавтра снова то же самое! Не практика, а концлагерь! А ведь кочегары так по двадцать пять лет лямку тянули… Ну и какой корабль ты выбрал?

– Да вот этот. «Катти Сарк» называется. Чайный клипер!

– А ты откуда знаешь, как он называется? Тут же всё по-японски написано.

– Вот Женька мне и рассказал. Он всё о кораблях знает. Это у него хобби такое.

– Надо же! А он с виду такой замкнутый, я думал – тупой.

– Он не замкнутый. Он тебя боится или стесняется. А на деле – очень даже продвинутый. «Сумму технологий» Лема читал, об искусстве здорово рассуждает. Да и в технике – не дурак. И о военных кораблях всё знает, и про дизельэлектроходы мне рассказывал…

– Ну что ж. Надо будет с ним поговорить, раз он такой продвинутый. А то напишу ему в характеристике, что он дурак дураком. Ещё отчислят парня, а ты говоришь – умный. Ладно. Занимайся искусством, дыши своим скипидаром да иллюминатор открой, а то и меня наркоманом сделаешь. А я спать пошёл. Устал сегодня. В машине проблемы были…

Честно говоря, моя живописная подготовка была не настолько велика, чтобы я взялся за кисть без внутреннего содрогания. Конечно, раньше, ещё до поступления в институт, один знакомый отцу художник посоветовал мне для освоения техники масляной живописи делать копии с репродукций картин из книг или журналов. В том захолустном городишке, где проходили мои детство и юность, о подлинниках искусства не приходилось и мечтать.

Следуя этому великодушному совету, я сделал несколько, трудно сказать, копий, по возможности стараясь соблюдать все технологические параметры. Этот опыт, кстати, помог мне впоследствии поступить на худграф. На первом курсе, который я только и успел окончить, к масляной живописи нас ещё не допускали, считая достойными пока что акварели, поэтому мои детские ещё копии сейчас оказались как раз к месту.

Теперь мне предстояло вспомнить былое…

Не буду утомлять читателя, малоинтересными для него техническими подробностями, но намучался я изрядно… Мне не сразу удалось попасть в колорит пейзажа. Только в третий раз, смывая разбавителем свою очередную неудачу, я заметил, что как раз не до конца смытое и вписывается по цвету в картину. Мне оставался кропотливейший труд по выписыванию тончайшей кистью всех мелких деталюшек первого плана, без чего и весь корабль казался бы непрописанным. Короче, бился я с моим кораблём неделю.

Брат, наблюдая мои судороги вокруг этюдника с установленным на нём пейзажем, от комментариев воздерживался. Иногда, проходя мимо, он искоса бросал взгляд на мою работу и молча проходил мимо. И только когда я уже острой бамбуковой зубочисткой процарапывал по свежей краске глаза на физиономии ведьмы, укрепл`нной на носу корабля, брат остановился и сказал:

– Чевой-то ты палочкой ковыряешь? У тебя что, кисти закончились?

– Не палочкой, а твоей зубочисткой. Вон их у тебя в коробочке сколько – много!

– Да мне зубочисток не жалко. Бери, если тебе надо. А получается у тебя не так уж и плохо. Действительно, кистью тут и не подлезешь. Вон как шпангоуты вырисовал. Молодец!

Впервые, наверное, за всю мою жизнь я услышал от брата доброе слово. И тут до меня дошло, чтобрат сильно переживал за всю эту авантюру с пейзажем. Его репутация, как он считал, могла быть сильно подорвана в глазах всего экипажа в случае моей неудачи. Ведь он вроде как за меня поручился. А на флоте за свои слова отвечают и пустобрёхов там не любят.

– Ладно, – строгим голосом сказал я. – Иди. Не мешай работать. Мне тут ещё кое-что дописать надо. Я думаю, красочка дней за пять высохнет, тогда картину в кают-компанию и вернём…

Через четыре дня состоялась презентация моего кощунственного вмешательства в чужую живопись без согласия на то её автора.

Незадолго до обеда, пока ещё никого из экипажа в кают-компании не было, мы с братом закрепили наш пейзаж на прежнем месте. Нюра, которая как раз в качестве официантки раскладывала столовые приборы, предложила завесить картину большой салфеткой и устроить торжественное её представление экипажу. Брату идея понравилась. Заметно было, что он волнуется не меньше, чем я, но старается своё волнение скрыть странным для меня образом.

– Вот, балбес мой тут картину испачкал, – сказал этот иуда. – Не знаю, что капитан скажет? Заставит этого мазилку краски да кисти, зря потраченные, отрабатывать? Мы, тогда, Нюра, его к вам на камбуз определим – помоганцем. Пускай гальюн моет да всякую другую грязную работу делает. Может, до конца рейса хотя бы половину отработает?!

Тут в кают-компанию стал подтягиваться народ – командный состав судна. С появлением капитана брат объявил, что я свою работу закончил и экипажу предлагается взглянуть на результат. Нюра со всей доступной ей торжественностью бережно сняла салфетку с картины. Наступила немая сцена… Экипаж, разинув рты, рассматривал предоставленное ему зрелище.

– Да! Так даже я не смогу, – раздался в тишине голос замполита.

Капитан подошёл к картине и поковырял её ногтем мизинца.

– Это ж надо?! Ну прямо как живой! Ну молодец, парень! Заслужил ты и краски, и этюдник. Жалко, что у нас больше другого пейзажа нет!

– Так я это… Я и с натуры могу попробовать, – сказал я.

– Как с натуры? Ты и море умеешь нарисовать?!

– Да он что хочешь вам нарисует. Он с детства хорошо рисовал. Не пойму только – в кого он уродился? – скромно поведал брат.

В течение всего обеда капитан бросал взгляды на пейзаж. Очевидно, и он переживал за успех авантюры, инициатором которой сгоряча оказался, и теперь любовался её положительным исходом.

– Мне надо с тобой кое-что с после обеда обсудить, – сказал капитан брату. – Как там двигатель? Дойдем ли до Эмиратов, или придётся в Калькутте на ремонт становиться? Пойдём к тебе – поговорим.

В апартаментах брата состоялась уже привычная для меня мизансцена с открыванием заветного холодильника.

– В общем, так! – сказал капитан, обращаясь ко мне после всей ставшей уже привычной для меня серии тостов. – Если ты до Эмиратов напишешь ещё пейзажик в кают-компанию – я тебя в Шардже, отпущу в увольнение на берег.

– А документы? – спросил брат.

– Да с этим уладим. Помнишь, в Сингапуре на сутки из-за одного придурка задержались, который дебош в портовом кабаке учинил? Так я его своей властью лишил права сходить на берег, его документы изъял – теперь они у меня. Для арабов все европейцы на одно лицо… С его ксивой он и пойдёт. Пускай парень погуляет – ноги разомнёт, да и экзотику посмотрит. Ему, как художнику, это полезно для расширения кругозора будет.

Я был сражён этим неожиданным и великодушным жестом капитана. К тому же меня ещё никто из посторонних людей не назвал художником!..

Меня охватило ликование от столь высокого признания моих скромных успехов, а более всего – от неожиданно свалившейся перспективы побывать своими ногами за границей, да ещё и в загадочных Арабских Эмиратах. О таком везении я и мечтать не мог!

Морской пейзаж с натуры я расположился писать на самой верхней палубе. За капитанским мостиком над палубой был натянут большой тент, в тени которого я и разместился со ставшим уже моим раскладным этюдником. Вместо натянутого на подрамник грунтованного холста пришлось довольствоваться специально подготовленным грунтованным под живопись картоном, который я заблаговременно заказал ещё в Сингапуре, в комплекте с красками.

Время для своего пейзажа я, в противоположность прошлой картине, выбрал вечернее, тем более что, обогнув Индию, наше судно шло в северо-западном направлении, и мне из-под моего тента по левому борту открывался отличный вид на заходящее за морской горизонт солнце. К тому же место, где я расположился, было не проходное. Сюда редко кто из экипажа поднимался, разве что капитан или его помощник со штурманом – пивка выпить в тенёчке да в уединении. Я уже знал (это мне поведал тот художник – знакомый отца), что пейзаж с натуры надо писать, обязательно находясь в тени, иначе, написанный под ярким солнцем, он потом при обычном освещении окажется тёмным и пасмурным. Как-то, не взяв с собой зонт, я пренебрёг этим правилом и был удивлён метаморфозой моего пленэрного этюда. Полуденный пейзаж, написанный с натуры под ярким солнцем, дома оказался серым и почти дождливым.

Никогда раньше я не видел таких закатов, как те, которые открылись предо мной в тропиках. Небо из-за душных испарений и взвеси мельчайшей песчаной пыли, висящих в воздухе, было мутно-непрозрачным. Даже в полдень можно было спокойно смотреть на солнце, которое пробивалось через эту взвесь мохнатым серо-оранжевым пятном на ещё более жёлто-сером фоне. В небе не было той звенящей синевы, которая столь привычна для наших прохладных дальневосточных мест. И всё это при около пятидесяти градусах жары. К вечеру небо становилось одинаково тёмно-серым и почти сливалось с таким же тёмно-серым цветом воды. И над едва различимой линией между небом и водой висел приплюснутый близостью к горизонту огромный малиново-кровавый эллипс вечернего солнца, медленно погружавшийся за кривизну, скрывающую всю невидимую для нашего глаза часть планеты.

Эта экзотическая особенность колорита местного пейзажа значительно облегчала мою задачу. Я выкрасил фактически одной серой краской весь свой картон, слегка подсветлил границу между небом и водой и, недолго повозившись с подбором цвета, вписал туда сильно подспущенный малиновый воздушный шар солнца. Вспоминая магический эффект прежнего пейзажа, где выписанный передний план придавал законченность всей картине, я и на своём этюде едва заметно наметил легкую рябь волн, которую прописал более чётко по мере приближения к зрителю. Для пущего эффекта волнам переднего плана я добавил немного зеленовато-жёлтого оттенка, чтобы каким-нибудь образом связать мой «шедевр» с картиной из кают-компании, а по самым гребням некоторых волн малиновым цветом нанёс отблески света заходящего солнца.

Тем временем на горизонте стали появляться очертания каких-то невысоких гор, по мере приближения к которым стали различимы и зелёные заросли вдоль берегов, и кое-где виднеющиеся среди них, строения.

Брат объяснил мне, что мы уже находимся в Оманском заливе Индийского океана и скоро будем входить в Персидский залив, который по-английски зовётся просто – галф, а там уже и до Шарджи недалеко.

И вот наш корабль вошёл в воды Персидского залива. Слева по борту тянулась бесконечная полоса песчаной пустыни, на которой изредка попадались какие-то в основном одноэтажные, с виду глинобитные строения с редкими зелёными пятнами финиковых пальм. Вдруг среди этой плоской, как стол, равнины прямо из песка возникли компактной кучкой многоэтажные строения, резко, без всякого перехода, окружённые абсолютно голым пространством.

Это, как объяснил мне брат, был Дубай – один из семи объединённых в одно государство эмиратов. Через несколько часов неспешного хода мы причаливали под разгрузку к грузовому пирсу торгового порта Шарджа, также являющегося столицей, но соседнего эмирата. Вторгавшийся узким рукавом в пустыню залив, где располагался наш причал, заполнялся громадным количеством небольших деревянных корабликов, многие из которых были, кроме двигателей, оснащены мачтами с реями под паруса. Они были очень похожи на корабли восточных пиратов из иллюстраций к сказкам о Синдбаде-мореходе. На каждом таком кораблике сбоку от борта находилась висевшая над морской пучиной маленькая деревянная пристроечка типа бочки, в которой мог поместиться только один человек. Я поинтересовался у Женьки как у знатока парусного флота: что это за пристроечка?

Немного подумав, Женька стал рассказывать, что это, скорее всего, место для наблюдателя, руководящего процессом причаливания к пирсу или к другому кораблю. Но как раз в этот момент на ближайшем к нам кораблике в такую будочку, которая приходилась ему едва по пояс, вошёл бородатый мужик в чалме. Он, не стесняясь царившего вокруг оживления интенсивной портовой жизни, спустил свои штаны и, присев на корточки, стал справлять естественную надобность, с интересом при этом наблюдая из своего, трудно сказать, укромного места происходящую вокруг суету. Его какашки с громким шлёпаньем плюхались с высоты прямо в воды Персидского залива. Женька был посрамлён и обескуражен! Он попытался оправдаться тем, что якобы на каких-то португальских старинных парусниках такие пристроечки действительно были и использовались для того, о чём он и говорил. Мне стало жаль Женьку в его конфузе, и я снисходительно не опротестовал его объяснение.

Моя снисходительность имела давние истоки… Когда-то, когда я был ещё совсем маленький и учился во втором классе, я был очень влюблён в одну девочку. Сейчас, с позиций уже почти взрослого человека, я удивляюсь той совершенно не детской силе моих переживаний. Я вообще-то не был сильно стеснительным ребёнком, что подтверждалось большим количеством всевозможных педагогических репрессий в мой адрес, значительно превышающих среднестатистический уровень. Но предмет любовных чувств моих был для меня настолько идеален и недоступен, что я робел даже подойти к этой девочке, а не то что заговорить с ней. Эти пламенные чувства нашли совершенно неожиданный выход в моих первых стихах. В то время брат ещё был курсантом мореходки и приехал домой на каникулы. Он был безусловным кумиром для меня, и я, конечно, поделился с ним своей страшной тайной, с трепетом и сильным волнением прочитав ему своё стихотворение. Сейчас мне помнятся лишь первые строки из этого довольно пространного опуса: «Ты пари, орёл, пари в вышине далёкой, скажи милой о любви моей одинокой…»

– Чего-чего? – ядовито-насмешливо спросил брат. – Это что за «у-па-ря-ри ча-па-ри»?

Его слова ледяным душем обрушились на моё воспламенённое любовью сердце. Насмешливая оценка братом трепетных сокровенных стихов вызывала ощущение великого конфуза. Обида эта, значительно преувеличенная силой страстных чувств, запомнилась мне на всю жизнь. С той поры любая конфузная ситуация, происшедшая с кем-нибудь из друзей, будила в моём сознании сочувствие и сопереживание. Поэтому и на Женькином конфузе я не стал заострять внимание. Хотя соблазн был велик…

Как я позже узнал у старпома, уже бывавшего ранее в этих краях, на этих деревянных судёнышках осуществлялись местные перевозки грузов в пределах Персидского залива, в основном между Ираном и арабскими государствами Аравийского полуострова.

Я решил, что мой звёздный час настал. Свой «закатный» пейзаж с малиновой фасолиной вместо солнца я поспешил не медля представить на суд капитана, дабы напомнить о его опрометчивом обещании – отпустить меня на берег. Удачно получилось, что капитан как раз зашёл в каюту к брату обсудить положение дел с двигателем судна, чтобы в случае необходимости его ремонта вести соответствующие переговоры с администрацией порта.

Я благоразумно дождался завершения процедуры очередного уже ставшего рутинным «обсуждения» и на очередном тосте встрял в разговор.

– Вот, вы просили меня… – пролепетал я и поставил перед глазами «обсуждающих» свою картонку. Капитан с некоторым недоумением стал вглядываться в мою малиновую помидорину.

– А где море-то? – встрял в разговор брат.

– Как где? Да вот же волны…

– Разве море такое серое бывает? Вон у нас на пейзаже оно какое цветное да яркое. Ты что, красок пожалел?

– Погоди, погоди… – сказал капитан. – Я вот вчера на мостик вечером вышел – смотрю, а солнце-то точно такое, как у него нарисовано, приплюснутое. В наших широтах такого солнца и не бывает. Да и цвет у неба был такой же серый… Мне нравится! Он хорошо уловил особенность южных закатов. Только почему на море пусто? Надо бы тоже каким-нибудь корабликом оживить…

Тут и брат решил встрять.

– А что, если тут наш корабль изобразить с кормы, как бы уходящим к горизонту? Пусть и висит в нашей кают-компании наше же судно!

– А что! Идея хорошая. Наш корабль изобразить не слабо? – уже обернувшись ко мне, сказал капитан.

– Так это – его с натуры тоже надо бы… Если бы мне с причала его порисовать, пока на разгрузке стоим? Только с корабля сойти – мне пропуск нужен. Вы говорили, что Серёгин мне дадите.

– Какого Серёги?

– Это он, наверное, имеет в виду того балбеса, которого из каталажки в Сингапуре вызволяли, – напомнил брат.

– Ах, да! Что-то такое припоминаю. Да, точно, обещал! Ну ты, дружок, и хитрован! Всё помнишь! Ладно. Обещал так обещал! Попробуем арабов обдурить. Завтра контроль проходим – и сойдёшь размяться, но только обязательно у замполита инструктаж пройдёшь. Без этого нельзя. А я с ним поговорю…

Через день после этого разговора часть команды группами не менее трёх человек была отпущена для увольнения на берег. Для всех увольняющихся замполит провёл обязательный инструктаж с назначением ответственного старшего в каждой тройке с обязательным условием – никому ни в коем случае от своей тройки не отделяться и ни с кем, кроме членов команды, ни в коем случае не общаться. Ведь империалистические разведки не дремлют, и потерявшим бдительность членам экипажа легко попасть в их сети. В конце инструктажа замполит прошёлся насчет возможных нарушений общественного порядка и, напомнив экипажу о прискорбном негативном происшествии в Сингапуре, выразил удовлетворение, что хотя бы здесь он может быть спокоен за честь экипажа и всей страны, имея в виду, что Эмираты – мусульманское государство со строгим запретом на употребление алкоголя. А ввиду отсутствия в продаже такового некоторые склонные к неумеренному потреблению личности останутся трезвыми, что не позволит им уронить ничью честь.

Меня включили в группу с Женькой и назначенным старшим нашей группы вторым механиком.

Второй механик, пожилой мужик лет тридцати пяти, уже бывал в этих местах и кое в чём просветил нас.

Совсем недавно на полуострове нашли нефть, и в Эмиратах начался экономический подъём. Ещё в сороковые годы основными факторами экономики здесь являлись выращивание фиников и кустарная добыча жемчуга, а население состояло из враждующих между собой племён вокруг редких источников пресной воды. Богатым считался араб – владелец десяти финиковых пальм, но не из-за фиников, а потому, что в их тени можно выращивать помидоры. Другая растительность в этих скудных землях сама по себе не растёт в принципе. Коренные арабы (по-английски – «локалы») ещё помнят времена, когда, в течение года всё население племени, включая шейха, питалось исключительно финиками за отсутствием другой пищи. В местном краеведческом музейчике начало всей истории Эмиратов представлено фотографиями с момента прилёта в пустыню где-то в пятидесятые годы английского бомбардировщика. Это была первая историческая встреча английских офицеров с местной аристократией, сидящей на своих пятых точках и с босыми пятками на голом песке. Теперь Эмираты стремительно развиваются на нефти, и местные «голопятые» уже стали одними из богатейших людей на земле.

Кроме того, по совету великомудрых англичан, ставших основными и непререкаемыми гуру для арабов, в Эмиратах отсутствуют налоги, что сразу стало привлекать сюда ушлых бизнесменов со всего мира. Безналоговая политика обернулась тем, что в Эмиратах любой товар стоит почти на треть дешевле, чем в странах, где он производится. Вот мы и повезли каучук-сырец в страну, где нет фактически никакой что-либо производящей или перерабатывающей промышленности: какая-то фирма перепродаст его с большой выгодой для себя. По этой же причине Эмираты представляют особый интерес и для громадного количества заграничных тёток, приезжающих сюда за покупками на специально организуемые гигантские распродажи шмоток, именуемые фестивалями. Это же привлекает в Эмираты и крупный бизнес, представленный здесь известнейшими банками мира и офисами самых раскрученных компаний. Отсюда и растущие, как грибы, среди голой пустыни небоскрёбы с размещёнными в них банками, офисами компаний, торговыми центрами и отелями. Такой бум породил потребность в рабочей силе, и теперь в Эмиратах на одного «локала» (то есть местного) приходится около пяти гастарбайтеров. Это люди из других, менее благополучных арабских государств, а также из Индии, Пакистана, Малайзии, Шри-Ланки и многих других стран. Но самые главные люди здесь – англичане. Они идут первым сортом и по статусу, и по престижу. После них следуют «локалы», потом другие европейцы, за ними – приезжие арабы, потом – прочая шушера, и на последнем месте рабочие из Индии и Пакистана, которые за мизерные по местным понятиям деньги вкалывают на стройках при пятидесяти градусах жары полный световой день.

Вот в такую экзотическую заграницу мне и предстояло попасть впервые в своей жизни.

Сразу за портовой территорией начинался примыкавший к ней вплотную район старого города. Это были одноэтажные глинобитные строения, обращённые к улице глухими, без окон, стенами либо такими же глухими глинобитными оградами. Над этим плоским ландшафтом возвышались довольно длинные, этажа на три-четыре, прямоугольные трубы. Это напомнило мне крематорий из фильма про Освенцим, только труб было много – почти над каждым домом. Оказывается, это были вовсе не трубы крематория, а местная система вентиляции и охлаждения жилищ. За счёт высоты труб возникал перепад давления, и воздух из жилых помещений увлекался вверх, затягивая свежий в дома. Возникал сквознячок и даже некоторая прохлада. Чем выше была труба – тем в более комфортных условиях жили хозяева.

По улицам ходили совершенно одинаково одетые люди: мужчины – во всём белом, женщины – во всём чёрном. При этом «во всём» – мягко сказано. Мужчины были в белом с головы до пят в своих длиннющих белых рубахах и каких-то бабьих, в мелкую клетку, платках, опускавшихся им на плечи и закреплённых на голове чёрным обручем. У женщин чёрным закрыто было буквально всё, и даже, лицо закрыто чёрной занавесочкой. Открытыми оставались только глаза. А на лицах некоторых женщин были надеты какие-то оставляющие открытыми опять же только глаза кожаные, как бы медицинские маски, похожие больше на собачьи намордники или на забрала рыцарских шлемов.

Пройдя старый город, где, кроме уже выше перечисленного, в каждом квартале над серой одноэтажной застройкой возвышались минареты и купола мечетей, мы подошли наконец к видневшимся ещё издалека небоскрёбам нового города. Здесь начиналась банковская часть делового центра, что не представляло для нас никакого практического смысла из-за отсутствия вкладов в банках и вообще каких либо финансово-деловых интересов на тот момент. Мы быстро миновали этот местный «Уолл-стрит» нового города и вышли на главную респектабельную улицу – аль-Вахда роуд, заполненную отелями, магазинами, ресторанами и прочими атрибутами загадочного, такого привлекательного и такого недоступного мира «загнивающего запада». Улица эта была заполнена самым разнообразным народом. Со всех сторон слышался разговор на многих языках, но в основном на английском. Как выяснилось, ввиду громадного количества приезжего народа английский стал в Эмиратах главным языком общения, и для «локалов» он теперь второй основной – после арабского. На нём свободно говорят даже местные дети. Меня поражало, как много в этой стране совершенно свободно живущих людей со всего мира, и это никак не пугает её руководителей. Почему-то в Советском Союзе каждый даже случайный контакт с любым иностранцем был государственным преступлением, приравненным к госизмене. А тут – на тебе! Никто не боится не то что разговаривать, а хоть за ручку ходить с кем хочешь. Погуляв немного по аль-Вахда роуд, мы, скорее чтобы отметиться, решили выпить по чашечке кофе, так как большую роскошь ввиду ограниченности финансовых ресурсов не могли себе позволить. Проходя мимо стеклянных стен какого-то кафе, перед входом в который прямо у тротуара стояло несколько столиков, мы присели за один из них. Из кафе тут же выбежал очень проворный молодой смуглый парень и жестом бывалого фокусника расстелил перед нами белоснежную скатерть. Женька что-то вдруг сказал ему на непонятном мне языке. Парень тут же скрылся в кафе и через некоторое время принёс поднос с тремя чашечками изумительно ароматного кофе. То питьё под названием «кофе», которое мне приходилось пить в нашей студенческой столовой, ни в коей степени не соответствовало этому чудесному напитку ни ароматом, ни вкусом, и вообще трудно понять, почему ту сваренную в общем баке бурду называли кофе.

Невозможно представить, чтобы где-нибудь в Союзе ради чашки кофе стали бы накрывать белую скатерть. Скорее обматерили бы и послали куда подальше. Да и столиков у тротуара у нас я что-то не припомню.

Но более всего меня потряс Женька. Как это так?! Как же это он так вот запросто чего-то сказал – и его поняли?!

– Жень, а ты что? По-ихнему говорить умеешь? Как это?

– Да я английский давно учу. Как решил стать моряком, так и язык стал самостоятельно учить.

– Вот здорово! Ну ты молодец! А я вот и в школе с пятого класса английский учил, и в институте – уже год как, а, кроме как «ху из дьюти тудэй», ничего не понимаю, и сказать толком не могу.

– А что ты удивляешься? – вступил в разговор второй механик. – У нас ведь специально так учат, чтобы никто говорить не умел и ничего не понимал. Вон, когда я был курсантом… Как-то появилась делегация английских преподавателей русского языка, так наши «англичанки» все попрятались. Побоялись, что все выясняь, что они сами языка толком не знают. Ты думаешь, почему во всех анкетах есть пункт о владении иностранными языками? Да чтобы тебя же на учёт и поставить. Чтобы тебя за границу не выпускать. А языки по-настоящему учат только в спецшколах, где готовят по линии КГБ. А те, кто, вроде Женьки, умудряются всё-таки язык изучить, сразу ставятся на учёт и становятся либо стукачами и КГБ-шными шестёрками, либо навсегда невыездными, так что ты, Жека, никому о своём английском не трепись, а то проблем не оберёшься.

Мы рассчитались с официантом, который не выразил ни малейшего недовольства по поводу того, что, несмотря на постеленную нам скатерть, заказ был ограничен только кофе, а не перерос в банкет. Было приятно осознавать, что хотя бы с краешку мы соприкоснулись с благами «буржуйской» жизни. Повинуясь дальнейшим указаниям нашего старшего во всех смыслах и опытного руководителя, мы двинулись с этой роскошной улицы отовариваться в доступное для наших скудных кошельков место – на индийский рынок. Мне мой брат выделил от щедрот своих пять американских долларов, которые, наряду с местными дирхамами были в ходу на неофициальном рынке, а особенно у индусов.

Я впервые в своей жизни имел на руках доллары и решил ни в коем случае их не тратить на ерунду, а приберечь на что-либо более стоящее в будущем. Хотя в то же время я знал, что везти доллары домой было очень опасно. У всех на слуху ещё была свежа история, как по приговору суда в Москве были расстреляны так называемые валютчики, а за простое владение иностранной валютой можно схлопотать до восьми лет лагеря.

Для Женьки индийский рынок тоже не представлял большого интереса, но наш опытный «вожатый» отоваривался тут по полной. Он посчитал своим долгом объяснить не умудрённым жизненным опытом «салагам», что каждую купленную у индусов тряпицу в Союзе, где дефицит всего, его жена продаст своим подругам раз в десять дороже. И основным доходом семьи является вовсе не его зарплата, а именно то, что в нашем высоконравственном государстве называется «спекуляцией с целью извлечения нетрудовых доходов» и наказывается в случае поимки немалыми сроками.

Тем не менее эта практика была весьма распространена среди имевших допуск к загранплаванью моряков, и даже ревнитель высокой морали и нравственности замполит был слаб на это место. Очевидно, наши бдительные надзорные органы специально прикрывали глаза на такие шалости с целью в случае необходимости иметь на крючке и «прижучить любого поддавшегося соблазну.

Пора было возвращаться на судно. Наш «гуру» распределил свои покупки на три части и поручил каждому нести долю вплоть до его каюты, чтобы не дать бдительному замполиту возможность обвинить его в преступном намерении «закупки и ввоза в нашу страну товара в количестве, превышающем допустимые нормы, с целью подрыва экономики государства». Тем более что сам замполит на личном опыте изучил все возможности подобных манипуляций и ловко использовал этот опыт для выявления нарушителей и последующего шантажа их. Он вынуждал попавшихся либо делиться с ним, либо становиться стукачами-осведомителями, а по возможности и то, и другое…

По возвращении, к моему удивлению, я, несмотря на подложный пропуск, весьма легко прошёл контроль при входе в порт. Проверяла документы женщина-офицер – негритянка с чёрным, как уголь, лицом, одетая в форменное серо-голубое национального арабского кроя платье до пяток, вроде тех, в которых ходят по улице. Голова её была также вся под покрывальцем – кроме открытого лица. Но, в отличие от цивильных арабских женщин, у этой на покрывальце спереди находилась кокарда, как на фуражках у офицеров-мужчин, а на рукавах – в три ряда пришиты золотые офицерские шевроны. Руки у этой дамы-офицера были сплошь покрыты татуированными растительными орнаментами. Она, посмотрев Серёгин документ, мне в лицо даже не взглянула. Очевидно, дама была твёрдо уверена, что никто из местных жителей не захочет по подложному документу вместо меня проникнуть на корабль, чтобы незаконно убежать из страны в вожделенный Советский Союз.

Возвратившись на судно, мы узнали, что наше увольнение было последним. Случилось ЧП. Все контакты с сопредельным миром теперь ограничены только официальным уровнем.

Оказалось, мой «амурный соперник» амбал Николай имел традицию в каждом порту отмечать своё присутствие выпивкой. На инструктаже замполит предупредил о сухом законе в Эмиратах, но ничего не рассказал о наказаниях за его нарушение (очевидно, поленился сам посмотреть соответствующие инструкции). Посему Николай, никак не предупреждённый о суровости возможных последствий, решив, что сухой закон касается только запрета на продажу спиртного, сходя на берег, прихватил бутылку водки из своих предусмотрительных запасов. Не отойдя от порта и двадцати шагов, он предложил другим отпущенным с ним в увольнение отметить сие знаменательное событие и стал первым отмечать – прямо из горлышка. Тут откуда ни возьмись появилась полиция, и всю компанию в наручниках вместе с конфискованной бутылкой забрали в местный «околоток». Оказывается, в Шардже публичное (а на улице так и есть) употребление алкоголя является уголовным преступлением, оскорбляющим нравственность правоверных мусульман и самого аллаха, и наказывается тюремным сроком. Полиция тут же связалась с капитаном, а тот, в свою очередь, созвонился с советским консульством, расположенным в столице Эмиратов – в Абу-Даби. Теперь ожидают приезда консула…

Дня через три на корабль в сопровождении консула привезли двух участников инцидента. Тех, которые не успели приложиться к бутылке, а потому заслужили милостивое снисхождение местной Фемиды. А страдальца Николая власти, несмотря на уговоры консула, оставили в местной кутузке дожидаться вердикта шариатского суда. И срок ему грозил немалый – лет до пяти… Пришлось оставить Серёгу в Эмиратах на произвол арабской Фемиды и под опеку советского консула.

Тем временем наше судно полностью освободилось от обязательств перед сим экзотическим государством, за исключением «людских потерь» в лице Николая, и направило курс на юг, в сторону далекого и загадочного Кейптауна.

Двойное ЧП с нашими «алкашами» не осталось без внимания тех, кому положено всё знать. Консульства и в Сингапуре, и в Абу-Даби, конечно, зря свой хлеб не ели, и вскоре на судно пришла радиограмма из пароходства с серьёзнейшим предупреждением о несоответствии в адрес «утративших бдительность и профессиональное чутьё» замполита и капитана. Несмотря на гриф «Для служебного пользования», эта новость быстро стала доступна всему экипажу. Почему-то никто не выражал сочувствия замполиту, а напротив – многие жалели Николая. Кто бы из наших «православных» мог предположить, что в этой стране существует такой изуверский закон: нельзя ПИТЬ! А замполит с его недоинструктажами – как раз и есть главный виновник Николаевой беды: обязан был всё досконально разузнать и предупредить…

Каким-то чудным образом тем, кому положено всё знать, стало известно и о моём нахождении на судне. В депеше «Для служебного пользования» было упомянуто в том числе и об этом «вопиющем» факте с предписанием капитану предпринять меры об отправке «нелегала», то есть меня, на Родину с первой же возможной оказией. Таковой могло было быть только случайно встреченное советское судно, следующее курсом на Владивосток.

Связавшись по рации «с кем надо», капитан выяснил, что как раз во Владивосток направляется сухогруз, который, пройдя Суэцкий канал, движется через Красное море и на выходе из него, в Арабском заливе, должен пересечься курсом с нашим кораблём.

Ситуация стала принимать оборот нешуточный, грозящий испорченной карьерой и замполиту в первую очередь, и капитану, и моему брату, ну и, конечно, по полной программе мне, как основному зачинщику всей этой аферы.

При очередной процедуре «обмозговывания» сложившейся ситуации опять же в каюте брата капитан велел мне собрать все манатки и быть в состоянии пятиминутной боевой готовности.

Где-то на четвёртом тосте «обмозговывающими сторонами» была выработана тактика защиты своей профессиональной и идейно-политической репутации. Решено было всё валить на непрофессионализм и нерасторопность служб, обеспечивающих охрану порта и особенно уходящих в загранплаванье кораблей, прошедших паспортный и таможенный контроль. Ведь фактически те находятся уже за пределами государственной границы. Получается, что молодой, неопытный подросток-первокурсник, не имея ещё на руках даже паспорта, по недомыслию, из простого желания повидаться с братом свободно проходит все государственные кордоны. Те самые, которые на замке.

Где же бдительность органов? Где их суровая непреклонность? Да за эту проверку её инициаторов надо ещё и медалями наградить! А парнишку (то есть меня) следует не наказывать, а, слегка пожурив, даже поощрить, учитывая его пронырливость и природную смекалку…

Таковое объяснение со всеми сопроводительными подробностями и было отправлено капитаном радиограммой туда, куда надо.

Дождавшись конца Женькиной вахты, я зашёл к нему в каюту попрощаться. Женька, уже успевший принять душ, в своих детских шортах и майке с уткой, лёжа на койке, бренчал на гитаре. Я рассказал ему о предстоящем изгнании меня с корабля и о скорбных предчувствиях своей дальнейшей судьбы.

– Прощай, Женька, – сказал я – Был рад с тобой познакомиться. Надеюсь, ещё придётся увидеться.

– Ладно, – сказал Женька. – Если тебя попрут из института – приезжай во Владик, найди меня. Что-нибудь придумаем.

Мы обнялись.

Уходил я под сопровождение Женькиного голоса: «У ней такая маленькая грудь, и губы, губы алые, как маки. Уходит капитан в далёкий путь и любит девушку из Нагасаки…»

Вскоре курсы двух кораблей пересеклись. Капитаном другого судна оказался знакомый нашего ещё по учёбе в мореходке, и я был торжественно передан под его личную опеку, осуществилась операция по перегрузке нелегала с судна на судно со всем его благоприобретённым скарбом в виде этюдника, папок с бумагой и красок. Это позволило мне, пользуясь уже своим предыдущим бесценным опытом, с не меньшей для себя пользой, провести время моего возвращения на Родину на новом корабле. Но это уже была другая история…

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора (художник Владимир Филиппович Бабуров).