Нацbeast [Никита Королёв] (fb2) читать онлайн

Никита Королёв Нацbeast

Нацисты на пижамной вечеринке

«Кровью невинною залит пентхаус,

Я приложил Некрономикон к уху.

И запредельный космический Хаос

Заговорил со мной голосом Ктулху»

(с) Михаил Елизаров

«Почему именно я?» – школьник прячется от неумолимого взгляда учителя за спины безучастных одноклассников. «Почему я?» – подсеченный горем и хлестаемый ледяным дождем, новоиспеченный вдовец или сирота разбивает колени об асфальт. Утрата. Я хочу бежать и раствориться в шелесте повседневности, но этот костлявый палец выцепляет меня из толпы, как низко я ни опустил бы голову, как бы глубоко ни зарылся в ласкающую рутину…

– Петь, я свет выключаю, отбой, – сестра, напоминавшая накрахмаленную гармошку, выключила свет в палате и прошаркала дальше по коридору, опрокинув ещё один стерильный день в больнице.

Петя отложил листок, встал из-за цепкого тесного столика и лёг в постель.

Он рос без отца, гулял по ночам, думал бестолковые мысли, словом, был обычным подростком. Как-то в одну ночную прогулку он припозднился, чем сильно раздразнил клыкастые переулки окраины. Встреченный им агент в чёрных очках ставил пиво Оболонь выше Бога Аполлона, поэтому Петя остался жив, но отныне хромал, хоть стихов и не начал писать. Зато начал писать в постель и по ночам говорить странными голосами. До гения он не дотягивал, потому что его самосожжение не было достаточно живописным, чтобы продавать на него билеты. От гения Пете прилетели разве что кости в виде неврозов, навязчивых движений и тиков. А Петины кости, в свою очередь, часто ломались в порыве багровой ярости. И вот, после парочки раздробленных об забор кулаков Петина мама, дряблая престарелая наседка, решила причесать дела сына гребнем диагнозов и справок. Выслушав сдержанные напутствия врачей, Петя, как и все комнатные гении, отправился в турне по неврологическим институтам. В перерывах между ними он заглядывал в разные школы, но они сменялись так быстро, что Пете так и не удалось вкусить эти мифические школьные годы, о которых обычно поют с чувством всепрощения освобождённых каторжников. Он вообще не понимал большинство лицемерных ритуалов, поэтому многие товарищи по палате считали его злым. Для Пети любая школа шла по одному сценарию: дворовые тупицы пускали в ход все баллистические снаряды, когда он убегал со двора, очкастые задроты презрительно фыркали на него в унисон с учителями, когда он приходил на урок пустым, как белый лист. Другие же типы учеников сохраняли тот скотский нейтралитет, под флагом которого и совершается всё зло в этом мире. Обижаемый даже теми, кого обижают обиженные на жизнь бесхвостые обезьяны с маленькими членами из лиги прыщавых заводил, Петя, кажется, представлял собой принципиально новый вид школьного днища, прекрасная находка для подростковой мазни.

И вот, между Сербской и Сеченской частями тура наступил одиннадцатый класс. Все думали о ЕГЭ, а Петя думал о ЭКГ. Все одолевали ДЗ, Петя же боролся с ОВЗ. Очередная школа была очередным филиалом одной и той же идеи: «Есть Петя – есть мяч». Но здесь ребята были ещё и с чувством юмора. На выходных лучшие из лучших, сливки класса, устроили пижамную вечеринку. Пижамная она потому, что лёгкие пижамные одежды на резинках быстрее сползают, сменяясь уже другими резинками. Позвали и Петю, сказав, что, мол, церемонию вручения Оскара будем смотреть, приходи. Но пошёл Петя не поэтому, да и подвох он почуял сразу, хоть и был, по заверениям многих авторитетных спортсменов, лохом и вообще додиком. Просто происходить всё должно было в доме Виолетты. В каждой школе, больнице да хоть в вагоне метро Петя находил свою роковую красавицу. Часто она была туго подпоясана брендами и обставлена секьюрити за стеклянным барьером высокого происхождения. Часто её красота была признана всеми. И часто она оказывалась пустышкой. И Петя никогда не винил себя так за трусость и бегство от задир, как он винил себя за эту пошлость и дурновкусие. Но ничего не мог с собой сделать. Фрейд на моём левом плече подсказывает, что это самый заурядный признак подросткового недотраха. Фрейд на правом поправляет, что это от нехватки сильных впечатлений в жизни. С девушкой Петя был. Но не вопреки, а благодаря его жалкому виду. Дело в том, что уже снято достаточно фильмов и написано достаточно книг, чтобы девочки полюбили хилых бледных задохликов вроде Пети, которые как будто бы знают все об этом мире, и потому очаровательно молчат, медленно и красиво тлея. Это так, Петя познал женщину, но оттуда остались только соленое послевкусие на языке и неизбывная тоска, которую Петя пытался скрыть, как настырную и неловкую эрекцию, подстольными манипуляциями, стараясь при этом не потревожить ею окружающих.

Виолетта была из богатой семьи. Она была умницей, знала о своей породе, и вещи в её гардеробе – от пальто до трусиков – покорно блюли фиолетовый дресс-код. Это был любимый цвет Пети, и он часто ласкал себя мыслью о том, сколько много общего между ним и Виолеттой может быть. Ей было фиолетово на учебу, и большую часть уроков она умилительно спала, растекаясь своими русыми локонами по парте. Петя с замиранием сердца фантазировал, как они забвенно дискутируют о бренности системы образования. В этой беспардонной дрёме Петя видел настоящую забастовку, бунт против системы.

Это «Вио» в её имени было изящным изгибом, головокружительным виражом её упругой спинки, а две «т» в конце – намеренная задержка перед сдавленным ахом наслаждения, перед выстрелом пробки, когда к горлышку уже подползли жгучие пузырьки. Петя слышал её голос: «Задержись милый, задержись, задержись…» «Проснись, скотина!» – кричала мать и гнала Петю в ванную, сдирая с кровати мокрые простыни.

После встречи с тем агентом в переулке Петя вообще часто думал о смысле жизни и жадно выхватывал черты носителей божественной мысли даже в тех, в ком их быть по определению не могло. Виолетта родилась на свет, чтобы быть мостом, милым, конфетно-фиолетовым, между двумя капиталами двух состоятельных семей. Увы, но Петя в свои семнадцать лет этого не понимал. Он писался в постель.

У Виолетты была подруга Маша, она писала какие-то постики про самосознание, одиночество и смысл жизни, но для Пети она была лишь рукой, поглаживающей стройное тельце через фиолетовый свитер, плечом, к которому ластилась миниатюрная головка Виолетты на мучительной тянучке уроков. Маша при всей её лучезарности и отзывчивости была лишь тенью, немым восторгом, насколько же хороша Виолетта. Впрочем, Маша тоже появилась на пижамной вечеринке.

Это произошло февральской ночью в пентхаусе на двадцать пятом этаже. Подруги встречали гостей. Первым пришёл Лёва, кудрявый еврейский мальчик с затейливыми глазками. Он носил дорогие очки с изящной чёрной оправой, в них он был отличником перед учителями и хипстером перед друзьями. Он сам распустил шутки про евреев и громче всех над ними смеялся.

Вторым пришёл Стёпа, который уже по всем понятиям мог зваться дядей. У него была бычья шея, частокол щетины, прыщавые щёки и голова, похожая на шлем росгвардейца. Он носил мешковатые спортивные штаны с просторными карманами, чтобы заблаговременно пробуждать своего дружка от криогенного сна. Пришла ещё пара голубков, но они в своей любви были скучны и бесформенны, как трупы наркоманов недельной выдержки в летней квартире. Петя пришёл последним. На пороге его ждала Виолетта. Удушливый шарм черно-белых глаз, две ягодки черники, беспардонно налившиеся и туго обтянутые топиком, коротенькие шортики и запретная нега бедра. Она показала Пете дом, а он уже думал, как они назовут их первого ребёнка. В музыкальном зале он воображал, как изящно Виолетта водит плечиками за могучим роялем, но попросить сыграть не решился, а сама Виолетта обошла рояль, как будто то был пыльный шкаф, и пошла дальше. В её комнате он даже не смел бросить прямого взгляда на кровать. Они прошли в гостиную на первом этаже, где все остальные уже переоделись в пижамы и рассредоточились по мягким островкам. Парочка жалась в углу дивана, их руки ползали ленивыми змеями друг по другу. На лицах плыли пьяные улыбки. Стёпа сидел с руками в карманах, Лёва щёлкал каналы на большой плазме.

– Ребят, я бы хотел поблагодарить вас за то, что вы позвали меня смотреть церемонию вместе с вами. Хочу сказать, что я очень люблю хорошее кино, люблю компанию, но должен предупредить вас…

– Петь, мы тоже любим кино и очень рады, что ты составил нам компанию. – сказал Лёва, приобнял Петю и подвёл его к двери. – В уборной можешь переодеться. Мы тебя ждём. – Этот дешевый компанейский жест не вызвал ничего, кроме подозрения, но докторские интонации успокоили Петю, да и как объясниться, он не знал, так что возражать не стал. Переодевшись, он вышел ко всем. Виолетта хлопотала на кухне, и Петя стал уменьшаться под взглядами едва знакомых людей, но Маша, благослови Господи общительный девушек, села рядом, и между ними завязался разговор, в котором язык у Пети постепенно развязывался.

Когда началась церемония, была уже глубокая ночь. Петя жил по больничному распорядку: подъем в семь, отбой в десять, так что к началу трансляции он выполз на кухню и запетлял у кофеварки. Подошла Виолетта.

– Чего ты хочешь? – спросила она маленького потерявшегося мальчика.

– Кофейку бы немного, – пролепетал Петя. Виолетта мягко взяла его за плечи, развернула к гостиной и прильнула к его уху.

– Я сделаю. Ты иди – начало пропустишь. – Тепло её дыхания, звон её голоса. Ноги унесли Петю обратно в гостиную. Через десять минут Виолетта вошла в гостиную.

– Ну как, уснул? – просипела Виолетта. Петя лежал вразвалку, зажёванный креслом-мешком. Все знают, что в такое лучше не садиться, особенно, если хочешь спать, особенно, если тебе его любезно подставляют. Особенно, если ты на вписке. Все, но не Петя.

– Спит, как убитый – заверил Лёва и выключил звук на телевизоре. Все вдруг встрепенулись, повскакивали со своих мест и обступили Петю, как шайка слюнявых гиен.

Включай камеру! Что делать с ним будем? Руку в тазик. Может, не надо? – шелестели хищные голоса. Виолетта пошла за тазиком, Стёпа уже в открытую играл в карманный бильярд и облизывал пересохшие губы. Вдруг Петя заговорил. Все застыли, где стояли.

– Separatum lagnus magnum. – прошептал Петя.

– Что он сказал?

– Separatum lagnus magnum – пробормотал Петя.

– Sepa… – что? Что он несёт?

– Separatum lagnus magnum – с ужасающей четкостью отчеканил Петя и резким движением приподнялся. Вмятина в мешке, повторявшая форму его тела, выглядела осиротелой, как дупло от вырванного зуба.

– Лёва, снимай, Маш, загугли, что он говорит! – скомандовала Виолетта.

Петя через ровные интервалы повторял: «Separatum lagnus magnum, Separatum lagnus magnum», и голос его креп. Вокруг него наматывал круги оператор Лёва.

– Кажется, латынь, – сказала Маша, – Разделённый… Ягнёнок… Большой… Большой разделённый ягнёнок… Большой разделанный ягнёнок? Ребят, давайте разбудим его. Пожалуйста, мне очень страшно – взмолилась Маша и двинулась к Пете.

Виолетта сама была до смерти напугана, но только лишь подняла указательный палец. Маша остановилась. Глаза у Пети безмятежно спали, что создавало между ними и безумно барабанящим ртом почти видимый разрез.

Петя уже кричал, упиваясь мощью своего голоса, который, казалось, метался под высокими потолками гостиной и вторил Пете многотысячной толпой.

«Separatum lagnus magnum, Separatum lagnus magnum, Separatum lagnus magnum!».

– Ахринеть, это как в «Шести демонах Эмили Роуз» – восхищался Лёва.

– Или как в «Изгоняющем дьявола» – гыгыкнул Стёпа.

– Нет, я больше не могу! – сорвалась Маша и кинулась к Пете.

– Держи её! – закричала Виолетта, и двумя своими лапищами Стёпа подхватил Машу и сгрёб в охапку. Она брыкается. «Separatum lagnus magnum». Удар под дых. «Separatum lagnus magnum». Бежит к Пете. «Separatum lagnus magnum». Он замолчал. Его уста резко сомкнулись, как волчок, прижатый ладонью. Маша стояла ближе всех. Она протянула руку как на отсечение и пролепетала:

– Ты как, Петь? С тобой всё в порядке?

– Здравствуй, Маша. – у Пети было такое жертвенное выражение лица, будто его оплёл королевский питон. Трупный закат глаз. Говорил не Петя – говорил Рот. Голос звучал как самая нижняя нота на фортепиано.

– Петь, проснись, ты нас всех…

– В прошлом году ты была хорошей девочкой – перебил Машу Рот, – Не хочешь поговорить с мамочкой? – Уголок рта у Маши как-то поник как при инсульте, и, казалось, кудри её расплелись.

– Что ты сказал? – Маша задрожала.

– С мамой, говорю, хочешь поболтать? – голос разлетелся воронами по тёмным углам гостиной. – Только она там, внизу, не летает. Уже здесь налеталась. Можете поболтать, Но другие будут не прочь. – Рот рассмеялся, забирая каждым раскатом по году из жизни всех присутствующих. Нижнюю челюсть Пети с фатальным хрустом прижало к груди, и все исчезло под лавиной звука, будто кто-то на высоте открыл в самолёте дверь. Запредельные, бессмысленные страдания нескончаемых душ в нескончаемой бездне, рядом с которыми счастье за всю твою жизнь – лишь маленький пузырик благоденствия, никчёмный и неуместный. Рот схлопнулся, как двери в метро. Язык, идеально срезанный зубами, словно ломтик сервелата, шлепнулся Пете на колени в этой новой оглушительной тишине. Кровь зазмеилась по подбородку, как вино из переполненной мраморной чаши.

– Ну как? Есть связь? – Язык дрыгался на Петиных коленях, корчась на каждой букве, но слова звучали по-прежнему чётко, словно кто-то говорил из Петиной глотки. Ребят больше не было – были только тени ночного Стоунхенджа при свете полной Луны. Маша подошла к панорамному окну. Тени. Открыла его. Были. сделала шаг и пропала за оконной рамой. Неподвижны. Врачи скажут, что смерть наступила в полёте, но я-то знаю, что прыгала Маша уже мёртвой.

– Ладно, оставлю вас кое с кем наедине. – Голос заелозил, как настраиваемая струна. Петина голова открыла глаза и обвела стеклянным взглядом всех истуканов в пижамах.

– Uniform? Ja-ja, gut. – довольствовался немецкий гость. Лёва повёл носом, как кролик, очки съехали с переносицы. Взгляд лунатика продолжил блуждать. Мимо фиолетовых шортиков, через мокрые штаны с просторными карманами и две пары одинаковых клетчатых пижам к жёлтым штанинам кигуруми. Всё выше и выше, к кудряшкам под капюшоном с мордочкой Пикачу. Взгляды встретились. По телу Пикачу прошла дрожь, и одна нога его подогнулась.

– jüdischer junge, jüdischer junge! Уберите, вон, вон! – Заревел немец. Петины конечности стали бешено извиваться, как щупальца жарившегося живьём осьминога.

– Ой, да ты бы на себя посмотрел при жизни: карие глаза, жопастый, да ещё без яичка. – Пикачу сразу понял, с кем имеет дело, и встал в стойку. Только он здесь контролировал трафик выпадов в адрес евреев. Все стали потихоньку отходить от оцепенения. Виолетта озадаченно уставилась на распахнутое окно, откуда снег крупными хлопьями заносило в квартиру, Стёпа прикрыл область паха руками.

– Они знают, кто ты? Знают?! Скажи им, мерзкая рептилия! – взвинтился немец.

– А откуда ты русский-то вообще знаешь? – Пикачу в свойственной ему манере ответил вопросом на вопрос.

– Со Сталиным в нарды играл… Тьфу, сейчас не важно! – Петина челюсть болталась как ящик, вышедший из пазов, губы бессмысленно повторяли звуки, производимые голосом изнутри. – Я хотел предотвратить это, но нас оказалось слишком мало, и было уже слишком поздно… Вы оказались сильнее – я должен это признать. Я хотел поработить человека, вы его купили. Я придумал «Циклон Б», вы придумали фармацевтику, я навязывал превосходство арийской расы, вы добились рабства по найму…

Стёпа, заядлый участник забивов, влетел с фанатки в Петино тело. Оно перекинулось через мешок и сделало пару нескладных кувырков. Не успело оно остановиться, как Стёпа насадил его на плечо, разбежался и протаранил им стену с большой японской гравюрой эпохи Эдо. Та легко проломилась, и тело исчезло за облаком штукатурки и щепок. Стёпа кое-как смог удержаться на ногах и теперь выжидающе глядел на оседающую пыль. Вдруг что-то хлопнуло и он, будто от испуга, дёрнулся и упал ничком с простреленной головой. Из мглы, прихрамывая, вышло Петино тело. В его руке был «Вальтер» девятого калибра. На нём сверкал начищенный железный орёл, несущий грозного паука. Виолетта только успела промолвить: «Пап, ну зачем…». Парочку клетчатых оно прошило одним выстрелом. Оба, как отключенные от питания роботы, синхронно сложились на полу. Появилась фора, и Виолетта забежала за торец дивана, но увы – место уже было занято. Она, хныча и вереща, поползла по Пикачу, налегая на него своим крепким девичьим телом. Пикачу, оказавшись меж двух жарких полюсов, вдохнул её запах и ощутил аромат предсмертного адреналина. Того самого, который делает загнанную дичь несъедобной, ради которого кошки перед тем, как придушить, играют с мышами. Виолетта получила удар кулаком в солнышко и серию выталкивающих пинков. Её бёдра оказались в зоне обстрела и были тут же ликвидированы. Виолетта в животном беспамятстве вцепилась в шерстку на голени Пикачу, но жёлтые лапки стали неистово брыкаться. Наконец, свинец ослабил её хватку и усмирил её пыл. Шаги приближались. Пикачу дышал со свистом подступающей астмы. Нога наступила на пульт. Включился звук.

Клайд, уже пятьдесят лет как отошедший от дел, объявлял:

– И награду киноакадемии за лучший фильм получает… – он иронично смотрит в зал, затем на свою напарницу. Бони пихает его, нервно улыбаясь. В театральном отчаянии он передаёт ей конверт. Бони с нажимом объявляет: «Ла-ла Ленд». Диван, продавившись, скрипнул. На сцену выплыла вся команда фильма. А прямо за подлокотником, как в обреченном окопе, сидел Пикачу и вспоминал всю свою жизнь. Его воздетая в мольбе голова сейчас была лёгкой мишенью. Продюсеры благодарили всех на свете за то, что у них такой острый нюх. Беззвучный вальс снежинок пронзал строгий вой полицейских сирен. Очаровательная Эмма Стоун не могла сдержать слёз. Мигалки окрасили клубящуюся бездну за окном в тревожные, кусачие цвета. По сцене заметались бойцы невидимого фронта – толстяки в наушниках.

– Извините, вышла ошибка – перехватывает микрофон один из продюсеров, – «Лунный свет» – вы, ребята, взяли лучший фильм. По двери барабанит Ларс Ульрих: «Откройте, полиция!». Пикачу, едва касаясь, водит растопыренной лапкой по чёткому овалу кровавой лужицы. Сцена понемногу чернеет, как если бы сливки разбавляли «кофейком», которого Петя так и не дождался. Зал солидарно шумит. Петя поднёс пистолет к виску и выстрелил.