В поисках своего ковчега [Наталья Росина] (fb2) читать онлайн

– Господи, дай мне доказательства того,

что ты есть, и тогда я истинно уверую в Тебя.

– А нужна ли мне такая вера?

Глава 1. БЕГЛЫЙ МОНАХ

На самом краю обрывистой скалы, окруженный только облаками и горными пиками Зангезурского хребта, могучей громадой возвышался монастырь. Безмолвный, словно повисший над бездною, он выглядел кораблем-призраком на фоне бледного предрассветного неба. Скала вознесла его столь высоко, что раскинувшееся внизу ущелье казалось бездонным и недосягаемым, а он сам – затерявшимся среди волнистых гребней гор.

Еще только начинался апрель, но лесистые склоны уже успели покрыться густой зеленью. Здесь, на юге Армении, весна наступала со средины февраля и большую часть года держалась теплая солнечная погода. Над неприступными крепостными стенами поднимались базилики церквей, высеченных из базальта и розовато-серого туфа. В самом центре высочилась церковь святых Погоса и Петроса, имевшая две ризницы и большой молельный зал. К южной ее стене примыкала церковь святого Григора, она была чуть поменьше, но тоже с довольно просторной молельней и полукруглым алтарем. Еще одна, совсем маленькая церковка, выстроенная над усыпальницами под самыми монастырскими стенами, служила исповедальней, но заодно использовалась и как сторожевая башня. Из ее окон, выходивших на северо-восток, хорошо просматривалась окружающая местность и пролегавшая по самому краю ущелья дорога. Вокруг центральных построек располагалась часть монашеских келий и трапезная с кухней, здесь же были и покои настоятеля. Остальные жилища монахов вместе со служебными помещениями находились в южной части подворья.

Ранним весенним утром рыжеголовый долговязый монах Ананий, путаясь в рясе и спотыкаясь, пересек монастырский двор и несмело постучался в покои настоятеля.

– Беда, владыка, беда…

Преподобный Кикос высунул в приоткрытую дверь косматую голову и покрасневшими от бессонницы глазами посмотрел на испуганного монаха.

– Что такое?

– Сбежал! Анафема!

– Кто сбежал? Говори яснее. – Архимандрит недовольно сдвинул густые, и без того сердито сросшиеся на переносице брови.

– Смиренный инок…не явился ко второй заутренней… к нему послали… думали, что захворал… а его и след простыл, – от волнения чернец не назвал имя беглеца. – Вчера после повечерия я сам запирал ворота, все братья уже почивали, и он тоже…

– Да кто же он? – Рыкнул настоятель, и его обросшее густой бородой лицо стало неумолимо суровым, отчего монах вовсе утратил способность к членораздельной речи. От испуга он несколько раз громко икнул.

– Кто? Я тебя спрашиваю!

– Вахак, – выдохнул монах, страшась еще большего гнева владыки. Его застывшие как у стрекозы глаза, не мигая, смотрели на архимандрита.

– Чего стоишь как истукан? – Подавляя неудовольствие, архимандрит хотел ободрить монаха, но тот втянул голову в плечи и более не мог говорить. Осмыслив, что обстоятельной беседы не получится и от остолбеневшего чернеца больше ничего не дознаться, настоятель жестом велел тому удалиться.

– Ступай и скажи, пусть братию собирают.

Монах приложился к руке владыки и, пятясь назад, быстро закрестился.

– Ступай…ступай. – Нетерпеливо замахал на него настоятель.

Большой монастырский колокол забил тревогу. Его низкий и могучий звон разносился над долинами и ущельями, слышась далеко за пределами монастыря. Чернорясные фигуры длинной чредой потянулись к храму. Около полусотни монахов, скрестив на груди руки, шли на покаяние. Каждый из них знал, что нынче из-за беглеца ужесточат наказания за прегрешения…

А в это время по узкой извилистой дороге, прилепившейся наперекор природе к громадным отвесным скалам, брел отшельник. Черный островерхий куколь, покрывающий голову и плечи, полностью скрывал лицо путника, подпоясанная вервием груботканая ряса защищала его тщедушное тело и от жары, и от холода, а легкие войлочные сандалии и тощая шерстяная сумка не отягощали ходьбы. Двигался монах со стороны Зангезура к юго-западу, звали его Вахаком и помыслы он имел самые, что ни на есть, высокие.

Многие годы прожил Вахак за крепкими монастырскими стенами, находя утешение в постах и молитвах, и, возможно, завершил бы свой земной путь в пещерах отшельников, схоронивших кости не одного праведника, но возымел он желание не только духом, а и делом послужить Господу своему. Не мог монах спокойно совершать молитву, когда басурманское племя всячески глумилось над верою христианскою.

Шел 1640 год. Армения, зажатая со всех сторон магометанами, стонала под гнетом иноверных. На востоке хозяйничали персы, на западе – османы. Вволю навоевавшись друг с другом, Турция и Персия поделили между собой армянские земли, подвергая гонениям народ, исповедующий христианство. Господство иноверных приносило одни беды армянам, не желавшим даже под натиском верной смерти обращаться в веру магометанскую. Мыслимо ли было народу, которому Господь даровал священную тайну Арарата, поклоняться иному Богу!

Тринадцатилетним отроком отдали Вахака, тогда еще Жирайра, на послушание к гневливому и жестокосердному старцу Гургену, дабы многими унижениями излечить упрямую душу. Рано осиротев, он почти не помнил ни матери своей, ни отца. Погибли родители Жирайра от рук то ли османов, то ли персов, которые без конца враждуя между собой, избрали полем брани армянские земли, грабя и убивая заодно и ненавистных им христиан.

Случилось это в тот самый год, когда персидский шах Аббас, захватив Тавриз, подчинил своей власти и город, и все окрестные гавары. Изгнанные тогда из Тавриза османские войска пришли в Нахичевань, с тем чтобы дочиста разграбить ее, ничего не оставив грядущим следом персам, потому как знали они, что персидский шах имеет интерес к этой богатой на всякое добро земле. Многие же жители Нахичевани, услышав о надвигающихся из Тавриза османах, покинули свои дома с унынием в сердце и, прихватив с собой все, что можно было унести, удалились в горы. Недолго бесчинствовали османы на землях нахичеванских, уж очень боялись они прихода персов, а потому поторопились уйти в город Ереван, спрятавшись от Аббаса за высокими крепостными стенами. Пришедший шах безо всяких усилий завладел Нахичеванью и, пробыв там несколько дней, двинулся со своим многочисленным войском вслед за османами. Осадив ереванскую крепость, обосновался Аббас в ее окрестностях и, грабя окольные города и гавары, силой сгонял отовсюду в свое войско христиан, прозванных райятами, дабы в бою выставлять их живым щитом под огонь и меч османский. В одном из таких сражений и погиб отец Жирайра, насильно пригнанный персами под стены Еревана. И не известно было: то ли османский меч спереди, то ли персидский сзади сразил его. Мать же, как и других молодых женщин, увели в плен и со всем скарбом отдали в стан врага для удовлетворения и насыщения рати персидской. Семилетнего Жирайра спрятала у себя старуха, жившая на самом отшибе села, ее убогое жилище персы обошли стороной.

Через год старуха померла, и чтобы не пропасть сироте, добрые люди определили Жирайра учеником к гончару. Однако нехитрое ремесло вовсе его не привлекало, и он целыми днями пропадал в горах, кормясь земляными червями и разными кореньями, или прибивался к пастухам. Охотники часто находили сироту в лесных чащах и возвращали домой. Пять лет промаялся с Жирайром горшечный мастер, пока не иссякла его христианская добродетель. Уж никак не мог он совладать с упрямым мальчишкой, не хотел тот учиться ремеслу, а кормить бездельника – и без того голодных ртов хватало. Как-то услышал гончар от людей, что в окрестностях реки Воротан есть монашеская обитель, и живет там старец Гурген, славящийся своей суровостью. Недолго думая, свел к нему ремесленник строптивого отрока.

Семь лет жил Жирайр у гневливого старца, и ни одного дня не обходилось без побоев и досаждений. То вздумается Гургену приказать послушнику наносить воды с родника в шкуренном мешке, в котором нарочно проколоты дырки. Тот носит-носит – и все без толку, а вечером задерет старец ему подрясник, да так окрестит розгами за непослушание, что потом долго нельзя присесть. А бывало, не велит Гурген послушнику отворять уста целый день, а сам все время к тому подстрекает: то змею подкинет, то бросит за воротник пчелу, то больно уколет чем-нибудь острым. И опять ослушавшегося грешника розгами лечит. Так и привык Жирайр к побоям и оскорблениям, искренне веря в то, что только бесконечным страданием спасет душу от гиены огненной.

Через семь лет призвал Господь к себе старца, а Жирайр, на то время уже нареченный Дереником, теперь по своему рассуждению принял постриг и стал зваться Вахаком. Укрылся монах от суеты и злобы людской, надеясь обрести беспристрастие, а за ним и спасительное бесстрастие. И не хотел он более иметь доверенности к своему сердцу и своей воле, ибо, как говорил ему не раз старец, «кто не имеет ничего своего, для того все происходящее становится своим».

Однако чем усерднее был Вахак в своем молитвословии, тем все больше казалось ему, что не достоин он небесных сокровищ, нескончаемой жизни и блаженства вечного, ибо недостаточно хорошо послужил Богу. Виделось ему, что должен он делами проявить любовь к Господу своему, а заодно сделать доброе дело и для братьев по вере. И вот однажды услышал он от паломников о большом деревянном корабле-ковчеге, который якобы видели пастухи на самом высоком склоне горы Арарат. Не было никакого сомнения в том, что это тот самый священный ковчег, на котором спасся от всемирного потопа второй прародитель всего человечества – праведный Ной. Паломники рассказывали, что будто бы гору ту и ковчег охраняют ангелы, и якобы в один из дней он явится миру, как спасение, как доказательство истинности веры и Библии.

«И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца, на горах Араратских», – повторял по памяти Вахак строки из Бытия. «Вот ежели бы отыскать этот таинственный корабль, – представлял он себе, – затрепетали бы тогда басурмане, и увидели бы они, что Арарат – истинная гора ковчега».

Долгими бессонными ночами эта мысль не давала иноку покоя, в своем праведном простодушии верил Вахак в то, что если бы открылась сия тайна, то отступили бы басурмане и положен был бы конец всяким бесчинствам и преследованиям. Когда он думал об этом в непроглядной тьме, его сердце билось так сильно, что, казалось, этот стук слышат даже глухие стены кельи. И только, когда Вахак вспоминал о том, что обязался перед Богом не иметь ни на что своей воли, сердце останавливалось и замирало в страхе клятвопреступления. Из мрака возникало суровое лицо старца Гургена. «Отсеки волю свою и твори волю настоятеля твоего», – слышал он его гневный голос. «Отсекаю… отсекаю… отсекаю», – исступленно шептал потрескавшимися губами испуганный инок.

Но вдруг лицо старца вытягивалось вширь, странно изгибалось, и Вахак теперь видел перед собой очертания заветного корабля, который становился все явственнее. И вот уже ковчег во всей своей величественной красе снова качался на волнах его воображения. Теперь он был почти уверен в том, что мысль отыскать таинственный корабль, безусловно, ниспосылалась ему свыше. Монах боялся только одного: а что если кто другой опередит его и тем самым послужит Богу вместо него. Он долго молился в темноте, в последний раз призывая Господа образумить своего безрассудного раба, а на рассвете, положив в сумку молитвенник, можжевельниковые четки и охотничий нож, перекрестился и тайно покинул монастырь…

К полудню беглец окольными тропами добрался до Воротанской долины. Спускаясь по крутому склону, он уже видел восточную ее часть, опоясанную вулканическими конусами Варденисского хребта, как вдруг налетел сильный ветер и, закрутив облака, погнал их прямо на него. Половина неба еще светлела, но со стороны Сюникского нагорья надвигалась гроза. В то время, как Вахак приближался к ущелью реки Воротан, закапал дождь. Обрушившийся ураган с треском крушил кроны деревьев, расшвыривая сломленные ветки в разные стороны. Тьма заволокла долину. Оглушительные раскаты грома, сотрясавшие вершины Сюникских гор, теперь уже раздавались совсем близко. Молнии одна за другой метались по темно-фиолетовому небу. Когда Вахак, торопившийся где-то спрятаться от грозы, вышел на тропу, которая должна была его привести к заброшенным пещерам пустынников, дождь полил сильнее, а потом его накрыло ливнем. Холодные струи больно хлестали по лицу и плечам путника, а прилипшая к телу одежда лишь только усиливала эти удары. Он еще надеялся, что сможет укрыться в неглубокой расщелине у подножья склона. Но все тропы моментально превратились в ручьи, их русла быстро заполнялись водой и бурные потоки устремлялись вниз к реке. Вахак почувствовал, что его сносит этими потоками. Размокшие и ставшие свинцовыми войлочные сандалии скользили по глинистому откосу, увлекая его за собой. Он пытался ухватиться за мокрую траву, но и она была скользкой. Ему никак не удавалось удержаться, и он все сползал и сползал вниз. Вахак уже слышал недовольное рычание встревоженной бурей реки и отчаянно цеплялся ногтями за глиняную жижу, но она легко проскальзывала сквозь пальцы. Резким порывом ветра его окончательно сбило с ног, и несчастный покатился вниз, туда, где бушевали воды Воротана.

Очутившись в реке, Вахак отчаянно забил руками по воде, пытаясь сопротивляться клокочущему потоку, однако силы были неравными, и его стремительно понесло вниз по течению. Он продолжал барахтаться, то с головой уходя под воду, то снова выныривая на поверхность. Совсем обессиливший, он уже не мог противиться грозной реке, как вдруг что-то больно толкнуло его в бок. Это было вывороченное с корнями дерево. Вахак ухватился за него и поплыл вместе с ним, надеясь, что где-нибудь их прибьет к берегу. Слева и справа от себя он видел вздыбившиеся громадные скалы, над которыми все еще бесновались молнии. Вахаку казалось, что он уже много времени провел в ледяной воде, его суставы пронзала нестерпимая боль. Дождь немного поутих, и река, как будто бы, стала спокойнее. Скальные исполины, сжимавшие ее в своих тисках, наконец, отступили и выпустили русло на равнину. У Вахака появилась слабая надежда на спасение, но коварная река снова зарокотала, шум клокочущей воды нарастал, и он с ужасом понял значение этих устрашающих звуков. Монах возвел глаза к грозовому небу, но только и успел прошептать: «Господи, спаси». Темная бурлящая вода закрутила его в своем водовороте, засасывая в черную глубь. Он больше ничего не видел, не слышал и не ощущал. Тьма сомкнулась над ним.

На следующее утро после грозы старик Арам спустился в долину. За ним, весело виляя хвостом, бежал рыжий пес Амо. На минуту старик остановился и снизу поглядел на своих овец, мирно пасшихся на поросшем сочной зеленью склоне. Не замечая хозяина, они спокойно жевали траву, поднимаясь цепочкой все выше по откосу и обратив свои головы к гребню горы. «Сегодня будет хорошая погода, – подумал Арам, – овцы спокойны». По их поведению он всегда угадывал, каким будет день. Вчера они держались кучкой ближе к долине, и старик знал, что к вечеру пойдет дождь. Однако он надеялся, что успеет отогнать овец до дождя, но гроза разразилась неожиданно быстро, и до смерти напуганные овцы гурьбой метались со стороны в сторону, не слушая пастуха. Ему еле-еле удалось привести свое маленькое стадо домой, однако двух овечек, всегда державшихся в стороне от других, он не досчитался и теперь спускался в долину в надежде их отыскать.

Лицо Арама, покрытое седой щетиной, было мрачным. Он уже обошел все ведомые ему расщелины, но нигде пропавших овец не обнаружил и хотел, было, возвращаться назад, как вдруг беспечно семенивший рядом пес громко залаял и побежал к каньону реки, словно почуял чужака.

– Амо, назад! – Приказал хозяин.

Однако Амо его не слышал и быстро несся вниз к реке, старик Арам, прихрамывая на правую ногу, едва поспевал за ним следом. У самой воды пес остановился и, повернув голову в сторону хозяина, жалобно заскулил.

– Что там, Амо? – Крикнул старик.

На берегу лицом вниз лежал человек, его длинные черные волосы разметались по камням, напоминая вороньи перья. Старик Арам опустился на колени перед распростертым телом и осторожно перевернул его на спину. Худое узкое лицо незнакомца с глубоко запавшими глазами было мертвенно-бледным, плотно сжатые полоски губ казались совсем бескровными. По клочкам мокрой одежды, прилипшей к костистому телу, Арам определил, что несчастный был монахом. Он приложил ухо к впавшей груди незнакомца и прислушался. Нет, не дышит. Старик поднялся на ноги и подозвал к себе пса.

– Пойдем, Амо. Нужно похоронить.

Пес еще раз подбежал к неподвижному телу, потыкался в него носом и, вильнув хвостом, последовал за хозяином.

Совсем скоро старик снова спустился к реке. Он решил перенести монаха на заброшенное деревенское кладбище и там захоронить. В разоренной османами деревне не осталось никого, кроме Арама. Ее жители один за другим покинули родные земли и разбрелись по всему миру, ища спасения от произвола басурманского. Обратно так никто и не возвратился. Арам взвалил на плечо бездыханное тело и, тяжело ступая, направился к деревне. Ширококостный и мускулистый, он был еще довольно крепок, несмотря на свой немолодой возраст. Выкопав неглубокую могилу, старик Арам присел на землю рядом с телом монаха, отхлебнул из баклаги небольшой глоток вина и заговорил, глядя куда-то за вершины гор.

– Прости, сынок, не знаю я молитв, чтобы за твою душу помолиться. Да Господь тебя и без них примет. Ты ведь праведником жил. Мой Сако одних с тобой годов был. Где он теперь? Жив ли? Схоронен ли где или коршуны клюют его мертвое тело?

Монах напомнил старику его сына. С горечью вспомнил старый Арам, как шел его Сако между двух вооруженных всадников, а за ним – целый отряд янычар. Они громко веселились, радуясь удачному походу, а их мешки распирало от награбленного добра. Сако оглянулся на отца с матерью, и янычар с обезображенным шрамами лицом стеганул его плетью по спине. Ничего не мог поделать бедный Арам, боясь навлечь еще большую беду на сына. Он только стоял и смотрел вслед басурманам, снова принесшим смерть и горе в деревню. А над долиной, зачуяв легкую добычу, уже кружились голодные коршуны. Один за другим они спускались на землю, и, шумно хлопая крыльями, делили кровавую поживу. От этих воспоминаний крупная слеза покатилась по обветренной щетинистой щеке старика. Арам, словно стыдясь своего горя, поспешно утер глаза и встал на ноги.

– Ну, хватит… пора.

Он поднял с земли легкое тело монаха, и его взгляд невольно упал на лицо несчастного. Оно казалось совершенно безжизненным, но в уголках сомкнутых глаз блеснули две слезы. Странно. Никогда он еще не видел, чтобы покойник плакал. Приложив ухо к его груди, Арам уловил слабое неровное дыхание. Оно было еле слышным, но все-таки тот дышал.

Две ночи подряд старик Арам не отходил от постели больного. Монах продолжал лежать все так же неподвижно, но щеки его слегка порозовели, а дыхание стало более глубоким. Теперь он выглядел крепко спящим, и черты его заострившегося лица приобрели более мягкие контуры. Он был красив той чистой и спокойной красотой, которая присуща лишь неискушенным мирской суетой праведникам. Старик подолгу смотрел на умиротворенное лицо монаха и в его линиях искал схожесть со своим сыном.

Очнулся Вахак только на следующий день, на рассвете. Открыв глаза, он увидел над собой потолок из толстых бревен, поддерживаемый четырьмя столбами. В скупом свете раннего утра, пробивавшегося косой полоской через небольшое отверстие в потолке, убогое жилище с закопченными балками и стенами выглядело необитаемым и угрюмым. Всю мебель составляли лишь две покрытые овчиной деревянные скамьи, большой кованый сундук и почерневший от времени широкий дубовый стол. Дремавшая на полке домашняя утварь казалась нетронутой. В углу на куче овечьих шкур пылились старые жернова. И только тянувшаяся вверх от печи к отверстию в потолке слабая струйка желтоватого дыма, свидетельствовала о том, что жилище обитаемо. Вахак, не понимая, как он здесь оказался, лежал в тишине и ждал, не явится ли кто. Вскоре за дверью послышались тяжелые шаги, дверь отворилась, и появился старик с охапкой хвороста. Увидев, что больной пришел в себя, Арам не смог сдержать радости, и широкая улыбка осветила его скулистое, всегда угрюмое лицо.

– Ожил, слава Богу, – сказал он, сваливая хворост у двери, – а то я чуть было не похоронил тебя, отче.

Вахаку хотелось узнать все, что с ним произошло, однако он был очень слаб для того, чтобы спрашивать. Старик, словно поняв это, подошел к больному и, легонько похлопав его по плечу, дал понять, что тревожиться ему не о чем.

– Сейчас травок заварю… нужно силы возвратить, а уж вопросы все потом будут.

Он приготовил крепкий отвар из горных трав и, придерживая голову больного, заставил того сделать несколько глотков. Горьковатая ароматная жидкость разлилась приятным теплом по измученному телу Вахака, и он, бессильно откинув голову на подушку, погрузился в глубокий сон. А к вечеру у него обнаружился сильный жар. Больше недели находился монах между жизнью и смертью, и только на девятые сутки почувствовал, что недуг отступает.

Лежа на скамье, он смотрел через приоткрытую дверь лачуги на клонившееся к закату солнце и размышлял о том, было ли происшедшее с ним наказанием или испытанием божьим. И так славно было любоваться ярким маревом золотисто-красного заката, повисшим над грузными каменистыми великанами. А солнце все больше и больше опускалось за зубчатую линию гор, оставляя за собой в небе нежно-пурпурный след, и по мере того, как исчезали его последние лучи, древние исполины становились все могущественнее и величественнее, излучая холод времени.

Старик Арам пригнал с пастбища своих овец и теперь возился возле печи, готовя чечевичную похлебку.

– Отче, все вот хочу тебя спросить, – заговорил старик, – а Бог един?

– Един, конечно.

– И для христиан, и для магометан?

– Един. Всякий сын человеческий, кто бы он ни был, есть сын божий.

– Так почему ж они бьются меж собой, если Бог-то един?

– Вся беда в том, что каждый разумеет Его по-своему. И нет ни единой правды, ни единой веры. Вот ежели все освободятся от пут своего тщеславия и поставят над собой властелином не свою религию, а своего любящего Отца, тогда и прекратится всякая вражда.

– Да как так может статься, что и магометанин и христианин одному Господу молиться будут?

– Может, отец, может. Когда-нибудь так и будет.

Монах закрыл глаза и в его воображении снова возник спасительный ковчег. Он представлял себе, как все – и христиане, и мусульмане, и язычники увидят священный корабль, и примут в своем сердце единого Бога – правителя всех миров и народов. Вот его дело, его путь, к которому призывает его Господь! Эти мысли встревожили Вахака, и он подумал о том, что теперь, когда болезнь отступила, негоже находиться в постели.

– Отец, а где мое одеяние? Пора мне подниматься.

– Да слаб ты еще, – старик посмотрел на него с отцовской нежностью, – вылежаться бы тебе хоть пару деньков.

– Грех без дела-то залеживаться.

Старик подошел к своему сундуку, порылся в нем и извлек оттуда рубаху из серого полотна и грубошерстные синие шаровары. Постоял, подумал и достал еще овчинную безрукавку и войлочную шапку, когда-то принадлежавшую его Сако.

– На-ка надень вот это, а те лохмотья, что на тебе были, я сжег, – сказал старик, – никуда уже не годились. Да так оно и лучше будет. Спрашивали тебя, пока ты хворал.

– Кто спрашивал? – Насторожился монах.

– Так, наверное, ваши же, монастырские. Только я им ничего не сказал.

– Спасибо тебе, старик, что не выдал меня. Нельзя мне сейчас обратно в монастырь. Когда исполню то, что должен исполнить, тогда и сам возвращусь, и повинюсь перед братьями, что ушел, не сказав ни слова. А пока и ты меня ни о чем не спрашивай. Все после узнаешь.

Вахак быстро поправлялся после болезни и уже стал понемногу выходить из жилища, а затем и совершать небольшие прогулки. Каждое утро на рассвете он спускался в долину, где воздух был легким и бодрящим. Очень часто он находил там старика, пасшего своих овец. Тогда они вдвоем садились на склоне и, размышляя каждый о чем-то своем, подолгу смотрели в ту сторону, откуда вставало солнце, окрашивая в алый цвет верхушки пробуждавшихся гор.

– Хорошо овцам, – сказал как-то старик в один из дней, когда они вот так же сидели на склоне, – их головы совершенно не забиты ни веселыми, ни печальными мыслями. Все что им надо, так это корм и ночлег. Но даже и об этом им не нужно беспокоиться, достаточно лишь довериться пастуху, который приведет их туда, где они смогут найти все необходимое. Мои овцы доверяют мне даже тогда, когда я режу одну из них, и перережь мне хоть половину своего стада, остальные – все равно будут следовать за мной.

– Да, отец, ты прав. Мы слишком много задаем ненужных вопросов вместо того, чтобы как овцы, следовать за своим Пастухом, который приведет нас туда, где будет все, что нам нужно. Слишком много времени и сил мы отдаем заботе о завтрашнем дне, хотя наверняка не уверены в том, наступит ли он для нас. А тем временем день сегодняшний остается незамеченным. Твои же овцы живут настоящим, и следующий день просто приходит и приносит все, что им необходимо.

К полудню, когда солнце поднималось высоко и палило нещадно, они перегоняли овец в долину поближе к воде, а сами укрывались от жары в зарослях барбариса. Старик доставал из котомки кусок овечьего сыра, сухую ломкую лепешку и баклагу с кислым молоком, раскладывал все это на траве и они ели. После обеда старый пастух обыкновенно ложился вздремнуть часок-другой, подложив под голову шапку. Его овцы тоже отдыхали, пережидая жару. А Вахак в это время предавался молитвам и размышлениям, спрятавшись в приглянувшейся ему пещере. Однажды, когда он как всегда молил Господа ниспослать ему свою милость, произошло нечто необыкновенное.

Пещера, которую облюбовал Вахак, представляла собой небольшое овальное отверстие в скале, от которого отходил еще один узкий ход, зажатый между огромных камней. Монах никогда не заглядывал в него. Но как-то раз во время молитвы он заметил рассеивающийся свет, который шел не снаружи пещеры, а откуда-то из глубины горы. Он словно манил и звал куда-то вглубь, и Вахак как завороженный двинулся в его сторону. Протиснувшись с трудом в расщелину, он оказался в пещере намного больше той, где совершал свои молитвы. Ее наполнял яркий свет, хотя нигде не было видно явного источника этого света, он буквально исходил отовсюду. На какое-то мгновение монаха ослепило, но вскоре его глаза привыкли к свету, и он смог хорошо рассмотреть пещеру. Она была пустой, но ее гладкие стены сверху донизу исчерчены письменами на языке, которого Вахак не знал. Его взгляд привлек один-единственный рисунок, четко выделявшийся среди таинственных знаков. Это был ковчег! Все-таки он существует! И тот, кто оставил эти письмена наверняка отыскал его. Вахак затаил дыхание, словно опасаясь, что от легкого дуновения он может исчезнуть. Оторопевший монах осторожно прикоснулся к изображению, его ладонь ощутила шероховатые очертания рисунка. Он провел пальцем по глубоким бороздкам, повторяя движения руки, начертившей на стене ковчег. Кто его изобразил, думал Вахак. О, если бы он мог прочитать эти знаки! Возможно, что они бы о многом ему рассказали. Но письмена молчали. Напрасно Вахак старался отыскать в них хоть какую-то подсказку. Несомненно, человек, оставивший эти надписи, постиг тайну священного корабля, но ему, Вахаку, предстояло самому отыскать путь к ковчегу.

– Пора мне уходить, – сообщил как-то вечером Вахак старику, – завтра на рассвете и двинусь.

Лицо старика омрачилось.

– Грустно мне это слышать, – сказал он, – привязался я к тебе, как к родному.

– Не печалься, старик, – постарался хоть как-то утешить его Вахак, – пути Господни неисповедимы, ты еще увидишь меня, и тогда я поведаю тебе о многом. А сейчас у тебя есть твои овцы. Они не только дают тебе шерсть и молоко, но и учат терпению и послушанию. Присмотрись к ним и следуй их примеру смиренности, ибо и сам Иисус смирил себя до того, что принял муки за грехи наши.

На следующее утро, положив в сумку хлебные лепешки, головку овечьего сыру и кувшин с вином, приготовленные для него стариком, Вахак, перекрестился, прошептав скороговоркой: «…Господи, исправь пути наши…», и, щурясь от восходившего яркого солнца, окинул тревожным взглядом окрестность. Наконец, определив направление, зашагал по каменистой дороге, уводившей далеко в горы. Старик с тоской смотрел ему вслед.

Оставим на какое-то время монаха в его времени и обратимся в час теперешний, поскольку и в наши дни отчаявшаяся человеческая душа мечется между небом и землей в поисках своего ковчега.

Глава 2. ДЕЗЕРТИР

На борту самолета после спешки и всех опасений, связанных с бегством и перелетом, Крон, наконец, чувствовал себя в безопасности. На удивление, все обошлось хорошо; он без особых трудностей пересек границу, и беспокоиться больше, казалось, не о чем. Но на душе у него было тяжело. Расстояние избавляет от обстоятельств, но не от мыслей. Они теперь были еще тягостнее, чем в тот день, когда он принял решение покинуть свою страну. Тогда им руководило только одно – бежать, куда глаза глядят, бежать без оглядки, порвать со всем тем, что не принимало его сознание, с чем не могла смириться его совесть. Теперь же примешивались и другие чувства. До сих пор он не отдавал себе ясного отчета в случившемся, но теперь, когда опасность миновала, он остро ощущал неопределенность своего положения. Больше всего угнетало то, что он сам позволил загнать себя в такую ситуацию, из которой не было другого выхода, как только бегство.

Авиалайнер лег на крыло, и в какой-то момент Крону показалось, что они падают вниз, но самолет сделал крутой поворот и снова выровнялся. Он расслабился в кресле, продолжая в который раз прокручивать в голове недавние события, ставшие для него фатальными.

Тот день, о котором вспоминал Крон, как и предыдущие дни, был наполнен лишь смутным ожиданием неизвестно чего. Рота, которой он тогда командовал, находилась в резерве и располагалась неподалеку от огневых позиций в жидкой лесополосе. За редкими деревьями удручающе чернели бесплодные незасеянные поля, изъезженные вдоль и поперек тяжелой военной техникой. С самого утра моросил неприятный дождь, размывая проселочные дороги и выкопанные кое-как на скорую руку траншеи. Он, как обычно, обошел посты, и сделал ревизию продуктовых запасов, прикидывая, сколько еще можно будет протянуть без подкрепления, которого не было уже почти неделю. Похоже, о них забыли. По его расчетам, еды хватало только на утро, но если еще немного урезать, то какие-то крохи оставались и на обед. Но чем дальше кормить целую роту, он не знал. Ему каждый день приходилось уменьшать паек, и среди новобранцев начинало расти недовольство. Необходимо было что-то срочно решать. Они уже довольно долго проторчали без дела в этой дыре, но ни обещанной ротации, ни подкрепления, по всей видимости, в ближайшее время им было не дождаться.

Прислушиваясь к перекатистому грохоту орудий, он попытался определить, в какой стороне стреляют. Ночью орудийный огонь озарял горизонт на востоке, ближе к утру залпы начали доноситься с северо-запада, затем стало громыхать уже и с южного края. На западе, за небольшим леском, там, где чернели поля, третий день было тихо. Что-то ему подсказывало, что в той стороне должно быть село. Карта подтверждала его предположения. Он решил разведать эту местность, взяв с собой пятерых человек.

Двинулись ближе к ночи, шли быстрым шагом, спешили скорее преодолеть открытую, безлюдную равнину с плешинами заброшенных полей. На горизонте зеленел подлесок. Сразу за ним, в неглубокой балке, как обугленная головня, чернела деревня. То тут, то там рваными ранами зияли воронки, с еще рыхлой, не успевшей слежаться землей вокруг. То, что он увидел, было страшно. Несколько обгоревших домов на окраине села стояли без окон, дверей и крыш. Не укладывалось в голове, как такое можно было допустить, чтобы палить прямиком по селу. «Обстреливали явно с наших позиций», – прикинул он. О таком развороте событий как-то не думалось раньше. До сих пор его мозг не хотел принимать очевидного: эта война, такая же, как и любые другие войны, выбирает себе в жертвы тех, кто меньше всего в чем-либо повинен. Беспомощное время, без права выбора!

Вокруг стояла мертвая тишина, будто все, что еще дышало, притаилось, боясь хоть как-то проявить себя. Даже лая собак нигде не было слышно. В окнах немногих уцелевших домов не горел свет. По селу шли тихо, вглядываясь во дворы и дома, где еще, возможно, оставались люди. Заранее условились вести себя мирно, безо всякого насилия и мародерства. Задачей было разведать обстановку и договориться с местными насчет продуктов. Пропустив вперед своих бойцов, он остался позади, решив немного осмотреться вокруг. Свернув в переулок, прошел несколько метров, растеряно оглядываясь по сторонам. В воздухе еще стояла едкая гарь, перебивая запах отцветающей сирени. Здесь в радиусе ста метров не уцелело ни одного дома. Кое-где среди груд кирпича и обломков шифера торчали, как гнилые зубы, остатки стен или обнажившиеся почерневшие бревна. Видно, палили всплошную.

Он стоял посреди руин, как будто его пригвоздили к этому месту, и не мог отделаться от чувства, что это все разрушено не случайно, не по какой-то нелепой ошибке. «Нет, здесь им точно не будут рады, – мелькнула мысль, – нужно остановить ребят, пока не случилась беда». Хотел было идти уже назад, но раздавшийся треск сухих веток заставил его насторожиться. Он прижался к дереву, взвел курок пистолета и замер в ожидании. Из ближних кустов появилась козлиная голова, животное жалобно заблеяло и снова метнулось в кусты. Не успел он перевести дыхание, как совсем рядом, за углом, раздался женский крик, а следом – прервавший его выстрел. Он побежал в ту сторону, откуда стреляли. Посреди одного из дворов, сжимая в руках вилы, лежала женщина. Захлебываясь кровью, она еще пыталась что-то сказать, но слова, вырвавшись из горла глухим хрипом, так и повисли в воздухе. На пороге летней кухни, вжавшись в косяк открытой двери, стоял один из его ребят – Карась. «Она сама на меня бросилась с вилами, – лепетал тот, – я даже взять ничего не успел».

С минуту они в упор смотрели друг на друга, и он, Крон, чувствовал, как в нем закипает ярость. В немигающих, почти лишенных ресниц глазах Карася, чувствовался страх. Эти глаза, кроткие и совсем не злые, смотрели на него в напряженном ожидании. А он не знал, что сказать и как поступить в этом случае. Жестом он повелел Карасю положить оружие на землю, но тот, видать, испугавшись еще больше, отступил назад, медленно направляя в него черное дуло автомата. Щелкнул взведенный курок. В голове вдруг стало пусто. Он тоже вскинул пистолет, который все это время находился у него в руке. Палец на курке напрягся, и в этот момент почти одновременно прогремели выстрелы. Последнее, что запечатлелось в его голове, это оседающее тело в темном проеме двери. И все. Пленка обрывалась.

Крон силился восстановить картинку, но ничего не выходило. Оставив тщетную попытку еще что-то вспомнить, он откинулся на мягкую спинку кресла и постарался уснуть. Самолет слегка покачивало на воздушных ямах, но он не обращал на это внимания. Совсем скоро уже будет другая страна и другая жизнь, и это его успокаивало.

Очнулся Крон ото сна, который, как показалось ему, он уже видел, и совсем недавно. Он стоит – снилось ему – у подножья обрывистой рыжей скалы, на нем свободная черная одежда, наподобие монашеской рясы. Где-то высоко над головой раздается глухой звон колокола. Он поднимает голову и видит каменную башню с узкими арками колокольни. Ее конусная крыша с грубым крестом вровень с облаками. Через арки насквозь проходит яркий солнечный свет, он слепит глаза. Лучи постепенно рассеиваются, и в одной из арок появляется белая человеческая фигура. Лица он не видит, но человек в белом протягивает к нему руки. Он тоже тянет свои руки и пытается взобраться наверх по покрытому ржавчиной обрывистому склону. Но едва его ноги касаются камней, те тотчас рассыпаются и превращаются в песок. Человек продолжает звать, но он, вновь и вновь повторяя попытки, не может осилить подточенную временем каменную твердь.

Да – вспомнил Крон – он видел такой же сон, точно такой же, в заброшенном доме, в котором прятался несколько дней после случившегося. Чувство реальности вернулось к нему тогда не сразу. Пришел в себя далеко за селом, в глинистом овраге, пахнущем сыростью и прелой травой. Помнил лишь смутно, как бежал, не разбирая дороги, через лес, спотыкаясь о коряги и цепляясь за ветки, и как несколько раз падал, растягиваясь на земле. Упав, так и хотелось остаться лежать, не шевелиться, застыть, но какой-то животный страх гнал его вперед, неизвестно куда, не известно зачем. В голове стучала только одна мысль, вытеснив все остальные: нужно бежать, исчезнуть! И он бежал, не позволяя себе перейти на шаг или оглянуться.

Внезапно лес закончился, и перед ним раскрылось темное, пугающее своей пустотой, пространство. Земля под ногами вдруг ушла вниз, и он кубарем скатился в глубокий овраг. Несколько минут лежал, не шевелясь, но едва попытался подняться, как резкая боль в плече снова приковала его к земле. Сразу сгоряча не понял, что был ранен. Левая рука не двигалась, он ощупал липкий, пропитанный кровью рукав и от боли заскрежетал зубами. Все-таки пуля задела его. Кое-как выкарабкался на противоположный склон, цепляясь здоровой рукой за кусты. Тем временем на небе чуть забрезжило. Впереди сквозь предрассветную дымку начали вырисовываться смутные очертания каких-то строений. То был небольшой дачный поселок со старенькими простенькими домиками. Обветшавшие дачи выглядели мрачноватыми и крайне запущенными. Участки всплошную поросли кустарниками и высокой травой. Ему мерещилось, что кто-то смотрит на него из подслеповатых окон или густых зарослей, но вокруг было тихо и пусто. Он выбрал один из домов с прогнившей крышей и просевшими стенами, в котором, как казалось ему, уже давно никто не появлялся. Тихонько надавил на хлипкую дверь, она легко поддалась, заскрипев и застонав ржавыми петлями. Внутри все выглядело таким же дряхлым и заброшенным, как и сам дом. Затянутое паутиной окно с нелепой пыльной занавеской, облупленные, почерневшие от плесени стены, старая полуразвалившаяся мебель и горы всякого хлама. Он прошелся по маленькой комнате. Видно в углу стояла кровать, от нее осталось только темное длинное прямоугольное пятно плотной слежавшейся пыли. Тут же, рядом на полу, валялся грязный разодранный матрас. Ему, Крону, до педантичности любившему чистоту, стало немного не по себе. Небрежно отодвинув ногой все лишнее, освободил для себя место и устало опустился на матрас. Осторожно высвободил раненную руку из липкого, пропитанного кровью рукава. За это время кровь остановилась и успела местами подсохнуть. Немного выше локтя он обнаружил два рваных маленьких отверстия – видно пуля прошла навылет. Чтобы убедиться в этом, он, покрываясь испариной от жгучей боли, прощупал сантиметр за сантиметром отекшее место. Так и было: пуля лишь пробила мягкие ткани, не задев кости. Хоть что-то успокаивало. Однако боль не утихала, нужно было что-то с этим делать, но у него больше не было ни сил, ни желания двигаться. Безумно хотелось пить. Но он продолжал сидеть, уставившись в одну точку, ожидая, когда боль хоть чуть-чуть утихнет. Сколько времени просидел в таком состоянии, трудно было сказать. Но навалившаяся усталость все-таки взяла свое. Ему вокруг стало все безразлично, и до чрезвычайности захотелось спать. Он словно провалился в сон, липкий, тревожный и такой реальный…

Слегка покачиваясь, самолет шел на посадку, сквозь быстро редеющие облака виднелась синяя рябь моря. Въедливый шум турбин нарастал до боли в ушах. Пошевелив занемевшими от неудобного сна плечами, Крон ощутил тупую боль в руке. Рана еще давала о себе знать. Он чувствовал себя опустошенным и обессиленным, как выжатый досуха лимон. Голова немного кружилась, но все же было хорошо осознавать, что впереди его ждет совсем другая жизнь. Неизвестная, но другая. Теперь уж скоро. Крон приник лбом к стеклу иллюминатора, и стал смотреть вниз. Самолет приближался к земле, и вот уже впереди показалось залитое солнцем побережье с подступающими к морю зелеными холмами, серыми галечными пляжами, утопающими в зелени красными крышами домов и отражающими ослепительный свет небоскребами. Яркий незнакомый город играл на солнце, как чешуя громадной, выброшенной на берег рыбины.

Еще минута – толчок, и колеса коснулись посадочной полосы почти у самой кромки воды. Вот она, наконец, чужбина, то место, где можно думать и чувствовать по-другому. Крон не отрывал глаз от иллюминатора. Самолет катился по посадочной полосе, снижая скорость, потом свернул и совсем медленно подъехал к зданию аэропорта.

Со всех вещей у него была только одна дорожная сумка. Крон забрал свой скромный багаж и вышел из зала аэропорта. Стояла жара. Воздух был горячим, влажным и солоноватым. Приятно пахло зеленью и морем. Он не торопился, шагал медленно, закуривая на ходу и наслаждаясь полной свободой. Повсюду между катящихся чемоданов и навьюченных рюкзаками и сумками приезжих сновали таксисты, громко предлагая свои услуги и эмоционально выясняя отношения между собой.

Крон нырнул в первое подвернувшееся такси, попросив таксиста отвезти его в какой-нибудь недорогой отель, и машина покатила по узким улочкам города. По обе стороны дороги тянулись серые каменные стены, как на старинных гравюрах, мелькали небольшие дома с беседками из виноградных лоз, усыпанные дивными нежно-сиреневыми цветками кустарники. Кронсмотрел по сторонам, и ему все казалось красивым и немного неправдоподобным. Так много зеленого цвета, цвета покоя и вечности. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что возврата нет, и что теперь здесь его место, среди этих милых чужих пейзажей, напоминавших живописные открытки из его детства. Все вокруг дышало спокойствием и радушием. В этом маленьком уютном крае, возможно, ему посчастливится потеряться и все забыть.

Ему не хотелось больше ни о чем думать, он смотрел в окно, сравнивая увиденное с сохранившимися в памяти картинками из открыток его детства. Эти узкие улочки с разноцветными яркими фасадами старых домов, маленькими пекарнями и кондитерскими, винными погребками, кофейнями и закусочными, лавками кустарей-ремесленников – здесь будто бы все засело еще в прошлом веке. У Крона вдруг появилось странное ощущение, что он уже когда-то бродил по изгибам этих улиц в какой-то другой жизни. И всего того, что он видел сейчас вокруг себя, не было на открытках, да и вообще никаких открыток не существовало. Была какая-то другая жизнь, и он уже когда-то умирал, а потом снова появился. Его мозг ничего не помнил и не мог помнить, но это была какая-то совершенно другая память. Ему почему-то казались знакомыми и эти прохладной голубизны дома с аркадами, здания с химерами и мифическими существами разных мастей, стройные колокольни и благородные арки каменных церквей, которые в действительности никогда не имели к нему никакого отношения.

Но вот такси вынырнуло из лабиринта старых улочек, пропахших кофе и свежей выпечкой, и перед глазами Крона открылся совершенно другой город с небоскребами и причудливыми роскошными зданиями. Они выпячивались среди разноцветных обветшавших домиков с решетчатыми балконами, словно старались перещеголять друг дружку своей замысловатостью. Это выглядело немного нелепо, так же нелепо, как и его теперешнее положение.

Будучи по натуре идеалистом, он всегда стремился приноровить свою жизнь к своим представлениям о ней. Все что выходило за рамки того, «как должно быть», казалось ему ненормальным и бессмысленным. В свои сорок лет Крон жил бобылем, поскольку ни одна из женщин, которых он когда-либо знал, не подходила под его представления об идеальной спутнице. Он относился к тем натурам, которые, любуясь чудесно цветущим растением, будут глубоко разочарованы, когда со временем не обнаружат на нем таких же чудесных плодов. Если он и влюблялся, то влюблялся в созданный им самим же образ совершенной женщины, а потом долго и мучительно переболевал разочарованием. Разочарований в его жизни было гораздо больше, чем того, что вызывало в нем удовлетворение. Все что случилось с ним теперь, начисто разрушило всю его реальность. В его сознании наступил обвал. Он всю жизнь старался жить правильно, не нарушая установленных им же самим правил, но вдруг попал в совершенно другую, грубую действительность, где его идеалистические законы не работали. И теперь все его прежние идеалы были, как ему казалось, одной большой ошибкой. Он старался больше об этом не думать, но мысли сами лезли в голову, едкие, надоедливые. Крон пребывал в полном замешательстве. Впервые в жизни он поступил против своих же правил «как должно быть», и все вокруг в его новой реальности выходило за эти рамки. Выпрямившись на сиденье, он старался больше ни о чем не думать. Картинки за окном его больше не занимали. Он чувствовал себя измотанным и до смерти уставшим.

Такси проехало мимо огромных шикарных отелей с просторными террасами, барами и ресторанами и, наконец, подкатило к небольшому двухэтажному домику с белым фасадом и двумя низкорослыми пальмами у входа. Внутренний дворик, густо засаженный тропическими растениями и экзотическими цветами, выглядел довольно ухоженным. Крон расплатился с таксистом и направился к дому. Прямо у входа его встретил крепкий мужчина лет пятидесяти с широкой улыбкой радушного хозяина. Он провел гостя на второй этаж и показал ему небольшой номер с одним узким окном и совсем тесной душевой. Обстановка была самой простой: столик, кровать, прозрачная занавеска. Да, раньше ему приходилось останавливаться в более комфортных отелях, но в теперешнем своем положении он не мог себе позволить никаких излишеств. Этот, по крайней мере, был чистым и, что важно, недорогим.

Бросив в угол сумку, Крон растянулся на широкой удобной кровати и почувствовал, как приятно заныло его расслабленное тело. Снова вспомнился заброшенный дом со сбившимся грязным матрасом на полу. На тот момент он был рад и такому ложу. Как все относительно, подумалось ему. Он не знал, сколько времени проспал тогда, изнуренный и обессиленный, свернувшись, как пес, калачиком на неудобном матрасе. Проснулся от сильной жажды, невыносимо хотелось пить. Провел еле шевелившимся языком по потрескавшимся губам, ощущая их неприятную сухость. Приподнялся, сел, опершись спиной о стену, еще слабо соображая, где находится. В голове шумело, как в водосточной трубе, и адски болела рука. На матрасе темнело пятно крови – рана все еще сочилась. С трудом преодолевая боль в руке, поднялся на ноги. Через мутное оконце едва пробивался дневной свет, слабо освещая заваленную всяким старьем комнату. Брезгливо поворошив ногой кучи хлама, он не обнаружил ничего для себя полезного. Только в уголке выдвижного ящика старого, завалившегося на одну сторону, шкафа валялся полупустой пузырек йода. Осторожно вытряхнув на рану остатки жидкости, и обмотав руку большим лоскутом со своей рубашки, он, пошатываясь, вышел на улицу. Чувство реальности с трудом возвращалось к нему. Скорее всего, в тот момент он движим был только инстинктом самосохранения. В голове не было совершенно никаких мыслей. Он бродил среди дачных домиков в поисках еды и питья. В одном из вагончиков, переделанных под домик, он нашел три мужские рубашки, старые, но вполне пригодные, и джинсы, почти своего размера. Там же он нашел несколько женских вещей, мягкая ткань которых могла бы послужить перевязочным материалом. Его следующая находка была просто спасением. Позади одного из участков виднелась протоптанная дорожка, ведущая в заросли камыша. Вода! Там должна быть вода! Он почти побежал туда, спотыкаясь и путаясь непослушными ногами в длинной траве. Снял с ног тяжелые берцы, чтобы не застрять в них в болотце, положил их на сухое место вместе с вещами и полез в камыши. Родник бил прямо из-под земли, образуя небольшое озерцо с чистой и прозрачной водой, заросшее по краям густой осокой. У его кромки был сделан помост – видно источником пользовались и в свое время ухаживали за ним. Он лег на помост животом и жадно припал ртом к воде. Он пил и не мог напиться. Набирал воду в рот и долго держал ее там, чтобы почувствовать этот необыкновенный вкус, вкус жизни. Только благодаря этому роднику, он тогда и выжил.

И теперь лежа на пахнущих свежестью простынях, вдали от безумия всего происходящего, он испытывал блаженное чувство спасения, наподобие того, что он испытал там, у родника, жадно припадая губами к живительной влаге. Он почти уже успокоился и погрузился в приятную расслабленность. Почти…. Одна назойливая, до крайности неприятная мысль, которая возникала время от времени, и от которой бросало в жар, снова мелькнула в его голове, как короткая вспышка. Он, Крон, убил человека! Вспомнились испуганные глаза мальчишки, который за свою короткую жизнь не успел понять, что есть добро, а что – зло. Вспомнив это, Крон снова почувствовал ужас и отчаяние. Он не хотел этого. Он не хотел никого убивать. Наверное, и тот парень тоже не хотел убивать женщину. Какое-то роковое стечение обстоятельств. Какое-то умопомрачение. Зло было вокруг него и в нем самом.

Пытаясь сбежать от этих мыслей и воспоминаний, Крон резко поднялся с постели и, отодвинув занавеску, открыл настежь окно. С улицы повеяло теплой сыростью, смешанной с запахом цветов и мокрой пыли. Пока он предавался своим мыслям, прошел небольшой дождь. Душная влага липла к коже как мокрая тряпка, обволакивая все тело. Крон достал из сумки туалетные принадлежности и пошел в душ. Он открыл кран и посмотрел на себя в зеркало. То, что он там увидел, ему не понравилось. Выглядел он совсем неважно: его и без того продолговатое лицо осунулось и вытянулось, тонкие черты заострились, а в темных густых волосах заметно прибавилось седины. Серые, ставшие почти бесцветными глаза смотрели устало и напряженно, утратив живой блеск. Крон внимательно рассматривал свое отражение в зеркале. Сквозь бледную загорелую кожу проступали темные круги под глазами. Угрюмые складки у рта стали резче. Краснели неглубокие, но длинные, с запекшейся кровью царапины на щеке и шее. Теперь ему стало понятно, почему на паспортном контроле в аэропорту таможенник так долго мерил его подозрительным взглядом, будто намеренно затягивая время. В какой-то момент ему даже показалось, что двое пограничников с автоматами, вынырнувшие неизвестно откуда, направляются в его сторону. Но они прошли мимо. Все, достаточно мучить себя воспоминаниями! Крон разделся и встал под прохладный душ, вода приятной свежестью заструилась по его коже.

В номере оставаться ему не хотелось, и он решил немного прогуляться по городу, а заодно и где-то пообедать. Узкие улочки, заполненные людьми и автомобилями, изнывали под ярким солнцем, и даже недавний дождь нисколько не вдохнул в них свежести. Крон бродил безо всякой цели, переходя с одной улицы на другую, заглядывал в открытые двери магазинов, пекарен и мастерских. Он останавливался перед большими роскошными отелями, читал их названия, рассматривал припаркованные возле них машины. Наконец очутился на бульваре, тянувшемся зеленой полосой вдоль набережной. Устав от полуденной жары, Крон вошел в глубину тенистого парка, где стоял густой запах магнолий, перемешанный с солоноватым дыханием моря и ароматом черного кофе. Он походил по пальмовым и магнолиевым аллеям, постоял возле раскидывающих сверкающие струйки воды фонтанов. Очарование, которое он уже испытал с самого начала своего приезда, вернулось к нему. Очень хорошо, что он здесь, на Кавказе, думал Крон, среди этих диковинных и завораживающих джунглей. Если бы не это, он замучил бы себя мыслями и впал бы в отчаянье. Этот маленький уютный край был для него избавлением от прошлого. Он чувствовал, что сможет его полюбить, а что как не любовь может быть спасением для человека, потерявшего всякие ориентиры в жизни.

До вечера Крон слонялся по парку, пребывая в приятной усталости и больше не угнетая себя никакими плохими мыслями. Так он оказался перед отелем, выходящим фасадом на бульвар. У входа стоял охранник в белой рубашке, его массивная фигура с большой, крепко посаженной головой показалась Крону очень знакомой. Он подошел поближе, и когда тот повернулся к нему всем корпусом, Крон неожиданно узнал в охраннике своего старого приятеля. Увидев его, охранник шагнул вперед. Они удивленно уставились друг на друга.

– Никитин? Пашка? – еще не веря своим глазам, обрадовался Крон.

– Крон? Андрюха, ты что ли? – охранник раскрыл объятия, и они крепко обнялись. – Вот так встреча! Ты здесь, в нашем отеле остановился?

– Нет, в другом месте. Сюда случайно забрел.

– Так просто я тебя сегодня не отпущу. Через полчаса у меня заканчивается смена, посидим, выпьем, поговорим. Ты не возражаешь?

– Нет. Тем более я собирался где-то перекусить.

– Вот и хорошо. Пойдем, ты сегодня мой гость.

Они зашли в зал ресторана с овальной террасой, выходившей на приморский бульвар. Метрдотель поздоровался с Никитиным, назвав его по имени, и проводил их к столику. Никитин что-то сказал ему на грузинском языке и потом заговорил с Кроном.

– Официант принесет все, что нужно. Я угощаю. Ты немного здесь поскучай, я сейчас только сдам смену и вернусь.

Он ушел, а Крон стал осматриваться по сторонам. Витиеватая роскошь зала, напоминавшая убранство эпохи романтизма, несколько смущала его. Величественные колоны с вензелями, расписные потолки и стены, шикарные люстры, заполняющие пространство ярким светом – все это никак не гармонировало с его теперешним состоянием и немного коробило его. Множество наполовину занятых столиков с чистенькими белыми скатертями наполняло зал. Ему вдруг стало неуютно среди сидевших вокруг довольных, принаряженных людей со сдержанно веселыми лицами. На миг он почувствовал что-то вроде раздражения, но его внимание привлекла вошедшая пара. Смуглый тип лет пятидесяти, крепко сложенный, в светлом летнем костюме, по-видимому, турок. Рядом с ним шла хрупкая светловолосая женщина славянской внешности. Улыбаясь своей спутнице, турок демонстрировал из-под аккуратно подстриженных черных усов ослепительно белые зубы. Женщина была несколько скованной, с бледным в ярком свете ламп лицом и невероятно синими печальными глазами. Они прошли мимо и заняли соседний столик напротив. Крон украдкой продолжал наблюдать за этой парой. Мужчина что-то говорил своей спутнице, сверкая острым взглядом черных глаз. Она сдержанно кивала ему в ответ, и ее волнистые, шафранового цвета волосы нежно обвивали хрупкие плечи. На серьезном лице незнакомки ни разу не проскользнуло даже подобия улыбки, что-то в нем было трагическим. Кто она, думал Крон.

Официант принес заказанные блюда и бутылку хорошего коньяка. Через пару минут появился Никитин. Проходя мимо столика, где сидели турок с русской, он слегка кивнул женщине, она ответила на его приветствие лишь мимолетным взглядом, но Крон заметил, как потеплело ее лицо. Они были знакомы, и, как показалось Крону, между ними существовала какая-то тайная связь.

– Кто эта женщина? Ты ее знаешь? – спросил он без обиняков у Никитина.

– Ирма? Наша с тобой землячка, – ответил Никитин, ничуть не удивляясь вопросу приятеля.

– А этот турок кто ей? – не удовлетворив свое любопытство, снова спросил Крон.

– Скажем так…партнер по бизнесу. – Ушел мягко от ответа Никитин.

– Понятно, – Крон еще раз посмотрел на пару за соседним столиком. Словно почувствовав, что о ней говорят, женщина мельком взглянула в их сторону, и Крон поймал настороженный взгляд ее синих умных глаз.

– Ничего тебе не понятно, – сказал Никитин, наливая в рюмки коньяк, – каждый живет своей трудной жизнью. Дом Ирмы разбомбили, муж погиб во время обстрела, осталась с двумя малолетними детьми. Я помог ей уехать из страны и кое-как здесь устроиться.

Крон вздрогнул, будто в него кольнули чем-то острым. Он почувствовал себя, хоть и косвенно, причастным к трагедии этой женщины. Неужели и здесь ему не дадут забыть об этом. Он так надеялся отделаться от своего прошлого, оградить себя от всяких воспоминаний.

В зале становилось многолюдно. За столиками громко разговаривали и смеялись, суетились официанты с подносами. Никитин подсел ближе к Крону, пододвигая рюмки с коньяком.

– Ну, давай выпьем за встречу, – сказал весело Никитин. – И ты расскажешь, как и почему здесь оказался.

Крон на минуту заколебался: стоит ли рассказывать Никитину всю правду? Пашку он знал еще с тех времен, когда они были курсантами, знал как надежного товарища и человека, которому можно было доверять. Они даже дружили одно время, пока жизнь не разбросала их в разные стороны. Никитин, в отличие от него, Крона, был всегда открытым и прямолинейным, с легкостью мог поставить на место любого человека, невзирая на звания и чины. Немного грубоватый, с обостренным чувством справедливости, но в тоже время большой добряк и балагур. Крон колебался – все-таки столько лет не виделись. Мало ли как время меняет людей. Никитин, словно почувствовав его колебания, мягко похлопал Крона по плечу.

– Да ладно, давай рассказывай, что натворил. Не чужие ведь…

Наконец Крон решился. Он поднес ко рту полную рюмку – коньяк приятно обжег горло, и стало как-то тепло изнутри. Не то чтобы тепло, просто – легко. Пашка умел расположить к себе любого, и выходило это у него всегда как-то естественно. Может потому к нему и тянулись, что чувствовалась в нем бесхитростность. Он был одним из немногих, кто мог пробраться в его, Кронову, скрытную душу. Наверное, по этой причине и возникла у них тогда дружба. Крон начал свой рассказ, вновь воскрешая болезненные для себя подробности. Вначале он говорил сбивчиво, сильно волнуясь, затем немного успокоился, глядя на ставшее серьезным лицо товарища. Никитин слушал его внимательно, не перебивая и озадаченно морща лоб.

– …просидел я на тех заброшенных дачах почти двое суток, – рассказывал Крон, – многое передумал в тишине за то время. К вечеру следующего дня услышал странный, едва уловимый, скрип. По дороге на велосипеде ехала женщина. Она и стала моим ангелом-спасителем. Увидел, как она свернула к одному из участков. Долго не решался выползти из своей берлоги, но деваться-то было некуда – пошел к ней. Тетка Женя оказалась чуткой и отзывчивой женщиной, да и в душу не лезла, особо не расспрашивала. Говорила только, что с прошлого года на даче не была, а тут как будто ее кто-то надоумил съездить. Дачи-то те давно под снос планировались. Вот она и решила посмотреть, осталось ли от них хоть что-то живое. Очень сильно она мне тогда помогла. Даже как-то не верилось, что такие люди еще встречаются. С ее телефона позвонил отцу. Он приехал через два дня. Привез вещи, деньги и документы.

– И как Сергей Алексеевич это все воспринял? – Поинтересовался Никитин. Он хорошо знал Крона старшего, бывшего кадрового офицера, который после трагической смерти своего сослуживца – отца Никитина – долгое время помогал его семье.

– Да ты ведь знаешь, какой он сложный человек. Тяжело было все это ему рассказывать, намного тяжелее, чем тебе. По головке, конечно, не погладил, но и не отговаривал меня от решения уехать из страны.

– А почему именно сюда?

– Да все равно было куда, лишь бы убраться подальше. Как говорится, ткнул пальцем в небо. Уже в аэропорту посмотрел, куда ближайший рейс. Туда и полетел.

Они долго сидели с опущенными головами, не глядя друг другу в глаза, и молчали. В зале заиграла живая музыка, и вся присутствующая публика как-то разом оживилась. Крон увидел, как турок уводил свою спутницу в центр зала, где уже кружились пары. Он обхватил своими волосатыми ручищами ее тонкую талию и повел в танце. Крон поморщился. Что-то острое шевельнулось где-то глубоко внутри него.

– … вот так я и стал дезертиром, – мрачно заключил Крон после долгого молчания.

– Поздравляю! Я раньше тебя им стал. Выпьем за дезертиров! – Никитин вдруг оживился и стал прежним, неунывающим и ироничным, Никитиным. Он взял налитую рюмку и откинулся на спинку стула. – Я так понимаю, мне сейчас нужно сказать что-то пафосное, чтобы ты перестал походить на школьника, сбежавшего с уроков и мучающегося совестью? Прости. Сочувствовать не стану. Ты знал, куда и зачем шел. Но помочь, чем смогу, помогу. В этом ты можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, хоть честно. – Крон впервые за весь вечер улыбнулся. Он узнавал того же прямолинейного, не умеющего кривить душой Пашку, которого знал много лет назад. Да, подумал он, Пашка как всегда скуповат на любезности, но от его грубоватой правды почему-то становилось легче.

– Что тебя теперь напрягает? И на солнце есть темные пятна. Расслабься и живи дальше…

– То, что это все как-то не правильно. Я чувствую себя каким-то предателем.

– Узнаю заскорузлого идеалиста! Кого, собственно, ты предал? Родину? Не смеши меня, пожалуйста! Родина – это тетя Женя, помогшая тебе выжить. Это тот родник, что спас тебя от жажды. Изменить преступной системе – это не предательство! Система – это не родина. А вот защищать интересы этой преступной системы – это, да, уже предательство!

– Но я офицер… я обязан быть патриотом…

– Я разочарую тебя, коль уже разговор зашел об этом, – Никитин широко улыбнулся, – называть себя патриотом в наше время, по крайней мере, неприлично! Нынешний патриот – это злосчастная смесь глупых амбиций и болезненной ненависти. Нам кажется, что мы патриоты, когда говорим: мы великая нация! Гордиться тем, что ты украинец, поляк, армянин, азербайджанец или вообще индеец из племени дырявые носы так же абсурдно, как гордиться тем, что ты родился в пятницу, а не в четверг. Не патриоты просто любят свою родину, патриоты – претендуют на ее исключительность. Разницу чувствуешь? Любовь к родине – чувство, патриотизм – убежденность.

– Возможно, ты и прав.

– Хочешь любить родину – люби ее молча. Вот скажи, зачем нам всякий раз из-под палки прививают эту любовь? Или нашего духовного тяготения к ней не достаточно? Недостаточно для того, чтобы мы могли идейно ради этой самой родины убивать всякого не нашего? Или, может, такой гипертрофированной любовью к родине хотят подменить что-то более важное для человека? Какую-то другую любовь, которая должна быть выше и сильнее, чем любовь к отечеству? Ты об этом не задумывался?

– Нет, – честно признался Крон. И все-таки, как показалось ему, в Пашке что-то изменилось, вернее что-то добавилось к его, и без того многосторонней, натуре. – А с тобой что случилось? Ты никогда не был таким спинозой, как теперь.

– Жизнь со всех нас делает либо платонов, либо филонов, либо циников. Раньше меня всегда тянуло примкнуть к какой-нибудь кучке, чья правда мне казалась ближе. Теперь я просто хочу принадлежать самому себе, безо всяких «желтых», «зеленых», «белых» или «красных». Знаешь, когда мы покидаем свою страну, мы перестаем быть патриотами, патриотизм испаряется, остается только тоска по дому. Вот в этом-то и вся правда. А сейчас давай просто пить этот чудесный коньяк и наслаждаться всем, что у нас есть сегодня.

Краем глаза Крон заметил, что турок со своей спутницей собрались уходить. За все время разговора с Никитиным он ни разу не посмотрел в сторону этой женщины, но постоянно ощущал ее присутствие. И теперь, когда она вот-вот должна была исчезнуть, Крон погрустнел, словно ее уход что-то значил для него. Он не знал с чем сравнить это чувство, но ему почему-то вдруг захотелось снова увидеть ее глаза. Она как будто бы почувствовала его желание и, проходя мимо Крона, скользнула по нему взглядом. Какое ему дело до этой женщины, разозлился на себя Крон, но весь оставшийся вечер она не выходила у него из головы.

Расстались они с Никитиным около полуночи. Возвратившись в отель, Крон кое-как стянул с себя одежду и повалился на кровать в надежде быстро уснуть, но что-то ему не давало забыться крепким сном. Может ночная духота, может приторный запах цветов, доносившийся с улицы, может недавний разговор с Никитиным. Он несколько раз вставал, подходил к окну, курил одну за другой сигарету, ходил по комнате и снова ложился в постель, но так и не смог сомкнуть глаз. Крон испытывал какое-то душевное волнение и не знал, чем оно вызвано. Он еле дождался рассвета и решил пойти искупаться в море, ему казалось, что это его успокоит.

Лето только началось, и берег еще пустовал, лишь кое-где у самой воды на серых камнях белели подставленные солнцу тела. Раскинувшаяся до самого горизонта темно-синяя гладь морщилась под легким бризом, играя на солнце янтарными бликами. Влажный ветер приносил с моря смолистый запах водорослей. Почти с чувственным наслаждением Крон вдыхал этот запах, подставляя лицо ветру и щурясь от его щекочущего прикосновения. Ловко переступая с камня на камень, он добрался до кромки воды. Спокойное море лениво, словно нехотя, шевелило мокрую гальку, тихо подкатывая волны к его ногам. Вода еще не прогрелась, но Крона это не останавливало. Он быстро разделся и, не раздумывая, бросился в море. Преодолевая сильный озноб, он поплыл и плавал до тех пор, пока его тело не престало ощущать холод. Когда Крон, наконец, выбрался на берег, в нескольких шагах от себя он увидел женщину в легком, едва доходившим до колен, цветастом сарафане и широкополой шляпе, скрывавшей часть ее лица. Она стояла у самой воды и пристально смотрела вдаль, куда-то за линию горизонта, словно хотела увидеть в сливающейся синеве противоположный берег. Шорох гальки под ногами Крона заставил ее повернуть голову. Это была Ирма. Она тоже узнала его. В ее глазах, ставших прозрачно-синими как морская гладь, скользнула уже знакомая Крону настороженность. Но увидев его улыбку, она улыбнулась ему в ответ и, неторопливо отвернув голову, снова стала всматриваться в горизонт. При солнечном свете ее лицо уже не казалось холодным и отстраненным, оно было одухотворено той благородной грустью, которая может быть присуща только глубоким утонченным натурам.

– Вы с такой пристальностью смотрите в море, что я совсем не удивлюсь, если сейчас на горизонте появятся алые паруса, – шутливо сказал Крон, желая снова привлечь ее внимание.

– Нет, не появятся, – ответила она спокойно, не поворачивая головы, – просто где-то там за горизонтом моя родина. Может, конечно, она вовсе в другой стороне, но мне так проще думать. Знаете, здесь так мало что напоминает о доме. Только вот горизонт и еще небо. Особенно небо. Оно такое же, как дома. Не знаю почему, но когда в него смотришь, чувствуешь то огромное расстояние, которое отделяет тебя от дома. И от этого испытываешь нестерпимую тоску. А с вами такого не бывает?

– Я еще пока об этом не думал, но, скорее всего, и меня ожидает что-то подобное, – сказал Крон, усаживаясь на теплые камни, – воспоминания занимают слишком много места в нашей жизни, но даже самые приятные из них почему-то вызывают тоску. Нам свойственно тосковать о прошлом. Это единственное место, откуда нас уже не могут изгнать.

Ирма с любопытством взглянула на него, остановив взгляд на его мускулистой руке, где еще розовели две маленькие затянувшиеся ранки. Она хотела что-то сказать, но в этот момент сильным порывом ветра с ее головы сорвало шляпу. Волосы рассыпались по плечам, вспыхнув на солнце ярким шафраном.

– Ой, ловите, – шляпа покатилась в сторону Крона, и он поймал ее одной рукой. – Благодарю вас, – Ирма потянулась за шляпой, однако Крон держал ее так, чтобы она не могла дотянуться.

– Давайте же, – сказала она нетерпеливо, пытаясь безуспешно убрать с лица, путавшиеся на ветру волосы.

– Только при условии, если вы присядете рядом, и мы вместе будем смотреть за горизонт. – Ему хотелось продлить эту неожиданную встречу как можно дольше, и он пытался найти зацепку, чтобы ее удержать.

– К сожалению, мне пора уходить, – ее голос прозвучал сухо.

– Жаль, – Крон вернул ей шляпу, – вы всегда гуляете здесь по утрам?

– Прощайте. – Больше она ничего не сказала, надела шляпу и пошла, а он смотрел ей вслед, смотрел, как осторожно она ступает по камням, и как легкий ветер теребит ее цветастый сарафан.

Когда она скрылась из виду, Крон снова бросился в море и долго плавал, пока не устал. Затем весь оставшийся день он слонялся по городу, не зная, куда себя деть, а вечером позвонил Никитин и предложил встретиться.

– Ты уже думал, чем будешь заниматься? – спросил он Крона, когда они сидели в одной из хинкален.

– Нет еще. – Крон чувствовал себя на удивление уютно в этой простой харчевне с каменными нештукатуреными стенами и грубыми деревянными столами. В пустой проем двери легким ветерком вливался теплый июньский вечер. – А ты что посоветуешь?

– Нужно подумать. Я постараюсь помочь с работой. Может, получится устроить тебя в нашем отеле. – Никитин на минуту задумался, но потом вдруг его лицо оживилось. – Вернемся к этому разговору завтра, а теперь давай просто получать удовольствие от жизни, как это делают здесь, на Кавказе.

– Это как?

– Сейчас сам все поймешь, – он махнул головой в сторону, – посмотри вон туда. – В другом конце зала, сдвинув вместе несколько столов, сидела шумная компания, состоящая из одних мужчин. Они пили вино, хохотали, громко разговаривали всей толпой, перекрикивая друг друга. – Никогда не отказывай себе в хорошем вине и душевной компании. Живи расслабленно. Понял?

Хозяйка хинкальной, принесла большой поднос, на котором еще дымились горячие хинкали. Крон взял в руки нож и вилку.

– Ни в коем случае, – замахал на него Никитин, – это блюдо едят исключительно руками. Вот смотри. – Он взял хинкаль за ножку, надкусил его сбоку и ловко выпил из него весь сок. – А теперь повтори ты.

– Ммммм… – промычал Крон, высасывая из недр хинкаля душистый острый бульон.

– А теперь срочно, срочно запить чачей! – Никитин сунул ему в руку полную рюмку крепкой виноградной водки. – Пей!

– Ух! – Крон вытер накатившиеся на глаза слезы. – Вот это да!

– Понравилось?

– Угу, – кивнул он, отправляя в рот хинкаль, с которого еще стекал сок.

– Нужно уметь наслаждаться мелкими радостями жизни, теми, что мы по обыкновению не замечаем. Тот, кто пренебрегает мелочами, никогда не бывает по-настоящему счастлив.

– Ты не перестаешь меня удивлять. Я все никак не могу привыкнуть к тебе такому. – Никитин удобно развалился на большом деревянном стуле, закинув руки за голову. Глядя на него, Крон тоже принял расслабленную позу и немного обмяк. За столом, где сидела компания грузин, зазвучала песня. Пели сначала тихо в два голоса, затем стали присоединяться другие, и вскоре голоса всех зазвучали громко в величественном многоголосии. Крон не понимал смысла слов, но переливающиеся напевы напоминали эхо гор, несущееся над размытыми дымкой долинами прошлого и призрачными туманными вершинами будущего. Их мотив проникал в душу, и Крону начало казаться, что он испытывает те же чувства, что и поющие. – Кажется, я становлюсь сентиментальным рядом с тобой, – он улыбнулся Никитину.

– Мы все становимся сентиментальными вдали от дома, наши мысли и чувства – это единственное, что мы смогли забрать с собой целиком. У нас больше нет ничего, к чему можно накрепко прирасти. Есть только жизнь с ее сплошной чередой ощущений. В конце концов, быть сентиментальным не так уж и плохо, сентиментальность делает нас людьми!

– О чем ты говоришь! Мы перестали быть людьми, по крайней мере, разумными людьми. Мы живем в век замороженных полуфабрикатов. Нам разогревают уже готовое на огне честолюбия, жадности, ненависти, корысти, и подают под фальшивым идейным соусом. Даже то, что мы должны чувствовать и чего желать за нас уже продумали и решили другие. Просто пережевывай и все. Очень удобно. Настолько удобно, что мы готовы с легкостью принять все что угодно, лишь бы не напрягать свои извилины в раздумьях. Если, конечно, мы еще способны размышлять о вещах, не входящих в круг наших потребительских интересов. В нас выработали грубый аппетит к жизни, лишив возможности самостоятельно мыслить.

– Мозги, на самом деле, здесь совершенно ни при чем, в них всегда неразбериха. Размышляют, по-своему, и полные дураки, и отъявленные негодяи, и закоренелые преступники. Это что-то меняет? Все дело в наших дурных наклонностях. Ты ведь сам сказал, что все разогревается на огне честолюбия, жадности, ненависти, корысти. Если бы в самом человеке не сидела всякая мерзость, никакая бы накачка извне не заставила бы его совершать мерзкие поступки. Разного рода лживые и уродливые идеи липнут к таким же лживым и морально уродливым людям. Чем неиспорченнее и чище человек, тем меньше шансов задурить ему голову всякой ересью. Наши пороки как клавиши на пианино, ударяя по ним можно извлечь какую угодно мелодию. Сыграй на ненависти злобных людей, и ты получишь армию воинствующих патриотов, садистов, убийц и доносчиков. И им, поверь, по большому счету все равно кого бичевать. Люди беззлобные никогда не примкнут к их числу. Мы можем обвинять кого угодно в пропаганде, оболванивании, промывке мозгов, но ни одна гнусная идея никогда не приживется в мозгу человека, если не найдет там для себя благодатной почвы. Человеческими пороками управляли испокон веков. Руками алчных, кровожадных людей разрушали целые империи и их же самих приносили в жертву.

– По-твоему человек вообще не должен размышлять?

– Должен, конечно, но, прежде всего, над своими чувствами. Без этого остальные рассуждения бессмысленны и даже опасны. Можно всю жизнь размышлять о смысле жизни и прожить ее бестолково, а можно наполнить свои дни прекрасным содержанием, даже если в этом нет никакого смысла. И знай мы наверняка ради чего живем, вряд ли наши поступки перестанут быть глупыми. Если над чем-то и стоит размышлять, то только над своими чувствами. В этом, пожалуй, есть смысл.

– А как же наши мысли, убеждения, принципы, идеалы, в конце концов? Как без них-то?

– К сожалению, никак. Но если хочешь сохранить здравость ума, не привязывайся ни к каким мыслям, идеалам и убеждениям. Только так можно обезопасить себя от какого-то ни было заблуждения.

Моросило еще с вечера, а наутро погода окончательно испортилась. Дождь усилился, и затянутое тяжелыми тучами небо не обещало никакого просвета. Проснувшись, Крон с досадой посмотрел в окно. Похоже, что утренняя прогулка к морю, где он надеялся снова встретить Ирму, отменялась. Он лежал, заложив руки за голову, и с каким-то смутным ожиданием неизвестно чего слушал непрекращающееся шлепанье капель. Может, это и к лучшему, думал Крон, может, ему вовсе не нужно искать с ней встречи. Почему он вдруг решил, что эта женщина должна оказаться с ним рядом, в его пространстве? Что он, собственно, о ней знал? Ничего! Слишком велика была вероятность разочарования, он был уже не в том возрасте, чтобы обольщаться насчет женщин. Особенно он не доверял интеллектуалкам. Эти всегда хотят влезть в душу, вытрясти из нее все – и только так чувствуют себя счастливыми. Он до дурноты не выносил душевных излияний и дешевых откровений.

Дождь не переставал лить, и Крону начинало казаться, что за окном нет ничего, кроме дождя. Он заглушал все звуки, ним пропахло все насквозь, даже постель, в которой он лежал. Вокруг царила какая-то зеркальная пустота, и в нее, как в жестяную банку, падали, шумно ударяясь, капли воды. Крон взглянул на часы – время восхода. Какая-то невидимая сила подняла его с кровати и выбросила в серую утреннюю пустоту под тяжело падающие капли дождя.

Когда Крон добрался до набережной, дождь перешел в морось и навис над морем, как тяжелый сизый дым. Небо еще оставалось затянутым волокнистыми тучами, и только на востоке тускло алел небольшой просвет, предвещая восход. На бульваре южный ветер шумел длинными, отяжелевшими от влаги листьями пальм, сливаясь с шумом моря. Волны грузно наваливались на берег и уползали назад, таща за собой жалостно стонущую гальку. На берегу не было ни души, похоже, что в такую погоду только одному ему вздумалось прогуляться. Крон долго смотрел на бесконечную и бессмысленную атаку волн, осаждающих каменный берег, и думал о нелепости этой прогулки. За тучами не было видно солнца, только сквозь прореху в сером полотне неба пробивались его красные лучи, рассеиваясь в пелене мелкого дождя и окрашивая горизонт нежным амарантовым цветом. Он чувствовал, как отяжелела и неприятно липла к телу его мокрая одежда, и ругал себя за то, что поддался какому-то глупому порыву. Она не пришла и не могла прийти. Только сумасшедший мог выгнать себя из дому в такую погоду.

Встретил он Ирму через два дня, она снова стояла у самой кромки воды и смотрела вдаль. На темно-синей плоскости огромного волнующегося пространства ее одинокая фигурка в белом выглядела потерянной песчинкой перед невероятной мощью этой водной глыбы, которой достаточно напрячь лишь один свой мускул, чтобы поглотить все живое вокруг. И только какая-то невидимая любовь сдерживала эту мощь. Ветер гнал из-за бледного розовеющего горизонта крупные волны, они с шумом обрывались у самого берега, цеплялись мягкими белыми лапами за камни, но следующие за ними другие, мелкие волны, тянули их обратно в свою стихию. И казалось, что все в мире было подчинено какой-то одной большой цели, которой никто и никогда не знал, но все следовали ей.

– Я все-таки надеялся, что снова найду вас здесь. – Крон заметил ее еще издали, прогуливаясь вдоль пляжа по пальмовой аллее. Не желая напугать своим неожиданным появлением, он подошел к ней довольно шумно, умышленно вороша ногами камни, так, чтобы она услышала его шаги. – Ирма! Откуда у вас такое необычное имя? – Она повернулась и удивленно посмотрела на него.

– Вы знаете, как меня зовут? – Ее глаза подозрительно сузились, но через мгновение взгляд немного потеплел. – Хотя, конечно же, Никитин вам сказал мое имя. Ведь это вы с ним были тогда в ресторане, я еще в прошлую нашу встречу вас узнала.

– И все-таки, откуда у вас такое имя?

– Моя бабушка была наполовину латышка. Она мне и дала это имя в честь своей матери. – Ирма медленно пошла вдоль воды, осторожно ступая босыми ногами по гладким камням. Крон последовал за ней. Белое платье Ирмы стало до половины мокрым и почти прозрачным от брызг. Она не надела шляпу, и ее волосы свободно развивались на ветру, переливаясь все тем же шафраном.

– Что еще вам говорил Никитин обо мне?

– Только то, что случилось с вами… там…дома. Вы много пережили…

– Не будем об этом… – она резко оборвала его, но потом ее голос смягчился. – Главное, что сейчас мои дети в безопасности. Остальное теперь совсем неважно, как и неважно то, что могло бы с нами когда-либо случиться, но не случилось. – В ее словах не было ни боли, ни жалости к себе, но они подействовали на Крона сильнее, чем все жалобы мира, ищущие утешения. Ни одно откровение, которое он когда-либо слышал от женщин, не вызывало в нем столько душевного участия, как эти, нисколько не обнажившие душу слова. Совершенно неожиданно для самого себя Крон мягко положил руку ей на плечо и медленно повернул лицом к себе.

– Ирма, ты могла бы меня полюбить? – Он услышал свой голос как будто бы со стороны, глухой, далекий и чужой. Она не отпрянула от него, не рассмеялась ему в лицо, не оскорбилась, смотрела отстраненно, широко открытыми глазами перед собой, словно ничего не видя. Крону показалось, что она не поняла его. – Пусть не сейчас… когда-нибудь. – Но Ирма выпрямилась и тихо покачала головой.

– Я не могу любить, ни теперь, ни когда-нибудь. – Она спокойно убрала его руку со своего плеча и снова медленно пошла вдоль берега, мягко увязая ступнями в мелкой мокрой гальке. Крон поднял плоский, отполированный, как бляха на солдатском ремне, рыжеватый камень и, размахнувшись, с отчаянием бросил его в море.

– Почему же, Ирма? – Она не ответила и продолжала идти все тем же неторопливым шагом. Крон чувствовал всю глупость и нелепость своего положения. Между ними воцарилось молчание, больше они не заговорили ни разу, словно оба почувствовали, что любые слова уже не имеют никакого смысла. Уйти теперь было бы еще глупее, и Крон продолжал следовать за ней, к тому же Ирма не пыталась от него избавиться.

Они вышли на бульвар. Здесь было по-утреннему свежо, пахло хвоей и мокрой травой. Развесистые деревья мягко шевелили ветками, потягиваясь и сбрасывая с себя остатки сна. Погруженные каждый в свои мысли, они не замечали ни трусцой пробегавших мимо бегунов, ни воркующих возле фонтана голубей, ни пробивающихся сквозь ажур листвы солнечных лучей. Все так же в молчании они пересекли парк, прошли по длинному зеленому коридору и, наконец, оказались на центральной улице, вымощенной крупной брусчаткой. Город просыпался медленно и как-то нехотя, улицы не спешили заполняться транспортом и людьми. Но даже те редкие прохожие, которые попадались им навстречу, похоже, никуда не торопились. Дворники лениво мели чистые тротуары, с натугой открывались двери магазинов и маленьких пекарен, на газонах в тени вяло потягивались бездомные псы. В этом городе не любили суеты. Минув несколько кварталов, Ирма остановилась на углу одной из улиц и повернулась к своему спутнику.

– Дальше не нужно идти, я пойду одна. – Ее голос прозвучал спокойно и твердо. Крон кивнул головой.

– Простите, если я вас обидел.

– Я не из обидчивых. Но пообещайте мне, что больше не будете искать со мной встречи. Так будет лучше для нас обоих.

– А если мы встретимся случайно?

– Вы сделаете вид, что не знаете меня.

– Почему так жестоко, Ирма? Вы мне вовсе не даете никакого шанса?

– Какой шанс? – Ее голос стал вдруг раздраженным. – Разве Никитин вам не говорил, что я из тех женщин, чью любовь покупают на одну ночь…?

– Ирма! – У Крона перехватило дыхание, словно его ударили в солнечное сплетение. Он испытал почти физическую боль, так что даже на лбу выступила крупная испарина. – Скажите, что это неправда!

– Это правда. – Он не хотел верить услышанному, но по холодной бледности ее лица Крон понял, что она говорит правду. Да и Никитин ему об этом, кажется, намекал. В нем вскипело чувство досады и разочарования, но вдруг он спохватился; ему ведь были хорошо известны такие женщины, продажные девицы или распутные скучающие дамы. Его всегда злила их бесстыдная наглость, раздражала раскованная уверенность, отвращало грубое кокетство. Но в Ирме ничего этого не было! Она не походила на тех созданий, которых он презирал. До сих пор ему казалось, что он разбирается в женщинах, но теперь чувствовал себя просто мальчишкой.

Когда он немного справился со своими эмоциями, Ирмы уже рядом не было. Внезапно его охватило какое-то необычное спокойствие, и даже равнодушие. Но это длилось всего несколько мгновений. В нем снова закипела страшная досада, какой-то внутренний протест. Необходимо было с кем-то поговорить, и единственный, к кому он мог пойти, был Никитин. Забыв о раннем времени, Крон отправился к нему.

– Что-то случилось? – Никитин открыл дверь и, сонно зевая, впустил раннего гостя. – Проходи на кухню.

– Расскажи мне все, что ты знаешь об Ирме! – Крон не умел заходить издалека и выпалил все как есть прямо с порога.

– Ты ненормальный! Врываешься ко мне в такую рань и требуешь что-то тебе рассказать. – Никитин уставился вопросительно на приятеля. – Что собственно произошло за то короткое время, пока мы с тобой не виделись?

– Почему ты мне не сказал, что она…?

– Вот оно что! Не такая, ты хочешь сказать? Да, не такая. И более того – она необыкновеннаяженщина. Был бы я свободным человеком, то непременно бы на ней женился.

– Никитин, давай без шуток!

– А я и не шучу. Что ты можешь знать об отчаянности женщины, которую лишили всего, даже права на само существование? Что в сравнении с этим твоя убогая мещанская мораль? Мертвая птица в лапах сильного хищника, имя которому – безнадежность. Все мы становимся ханжами, рассуждая о чужой нравственности, и либералами, когда речь заходит о нас самих.

– Кем она была там, дома, до того, как приехала сюда? – Крон злился. Ему казалось, что если бы Никитин стал говорить об Ирме плохо, то это бы охладило его и, возможно, заставило бы о ней забыть. Но тот словно подливал масла в огонь, возбуждая в нем еще больший интерес.

– Кажется, преподавала в музыкальной школе. Но здесь всем нам приходится забывать, кем мы были у себя дома. Мы – живые обломки развалившейся родины. Бедные, слабые и безродные… Наши мечты обманчивы, надежды бескрылы. – Никитин достал из холодильника две бутылки пива, откупорил и протянул одну Крону. – Поменьше думай обо всем этом. Я уже тебе говорил, что такого рода размышления – вещь бесполезная. Пока человек просто покоряется судьбе, он не тяготится своим положением, но стоит ему начать размышлять о ней, он найдет ее несправедливой.

– Скажи, почему ты все время ее оправдываешь?

– Я никого не оправдываю и никого не осуждаю. Просто никогда не давай оценку тому, чего не можешь понять. И мой тебе совет: оставь Ирму в покое, если ничего не можешь для нее сделать. Надеюсь, ты меня услышал.

Ночью Крон долго лежал без сна, слушая непрерывное стрекотание цикад, доносившееся из зарослей кустарника под окном. Воздух был пропитан одуряющим запахом ночных маттиол, накатывающимся теплыми волнами с каждым новым дуновением легкого ветерка. Сквозь прозрачную колышущуюся занавеску проникал мягкий свет луны, падал на край кровати, пробирался светлой полоской к подушке. А где-то в темном небе дрожали тысячи звезд. Крон не видел их, но наверняка знал, что они там есть. Все это будоражило его воспаленное сознание. Такая ночь могла показаться упоительной для романтиков, поэтов и счастливых влюбленных, но для одиноких она была невыносимой, невыносимой своим очарованием, которое не с кем было разделить. Крон старался не думать об Ирме, однако, сколько не пытался сосредоточить свои мысли на чем-то другом, пустяшном и несущественном, они все время возвращались к тому, что его мучило. Сотни, десятки сотен, таких как Ирма, Никитин, да и он сам, примкнувших к бродячему племени изгоев, задают себе один и тот же вопрос, как жить дальше. Наверное, такой же вопрос задают и те, кто остался на родине, но также не любимы ею. Всякая любовь должна быть взаимной, и к родине тоже. Иначе, какой в ней смысл? Крон поймал себя на мысли, что вовсе не чувствует никакой тоски по родине. Ностальгия – несколько преувеличенное, пафосное и поверхностное чувство, на подобии тех, которые испытывают расставшиеся любовники: вроде бы еще и тянет друг к другу, но возвращаться не хочется. Можно взгрустнуть ностальгической грустью о дунайских бескрайних степях и цветущих каштанах Крещатика, сидя под густыми калифорнийскими пальмами или в уютной уличной кофейне на Елисейских Полях, но тосковать навзрыд о родине, когда только одна мысль о возвращении туда делает тебя несчастным, казалось Крону притворством. Раз уж ты покинул свой дом, значит, там тебе было настолько плохо, что чужбина показалась спасением. Теперь он, как ему казалось, понимал Ирму, понимал ее отчаянность и страх, страх перед возвращением туда, где она много страдала. Он должен был непременно увидеть ее снова.

Следующие несколько дней Крон провел в компании Никитина, тот, как и обещал, помог с работой. Место экспедитора по снабженческой части вполне устраивало Крона. Это давало ощущение свободы, к тому же была возможность осмотреться и привыкнуть к стране, где ему предстояло прожить, может быть, не один и не два года. Из отеля он переселился в дом ближе к центру и дальше от моря, сняв у хозяев большую светлую комнату на втором этаже со своей отдельной террасой и винтовой лестницей, спускающейся прямо в тенистый, утопающий в зелени двор. Все эти хлопоты на какое-то время отвлекли его от Ирмы, но желание снова увидеть ее стало только сильнее. Что именно он скажет ей при встрече, Крон не знал, но каждое утро ждал ее у моря, прогуливаясь вдоль пляжа, по вечерам заходил в бары и рестораны, однако Ирмы нигде не было. Он бродил по улицам, всматриваясь в женские лица, и не встречал никого, хотя бы немного похожего на нее.

И все-таки спустя неделю он увидел ее из окна кафе, выходившего своим стеклянным фасадом на одну из центральных улиц города. В последние дни большую часть свободного времени Крон проводил в подобных заведениях, развлекая себя тем, что изучал разномастную публику в зале или просто наблюдал за улицей, где все время было людно. Это бессмысленное занятие отвлекало его от самого себя, он сосредотачивался на разнообразности фигур и одежд, выражениях лиц и манерах. У большинства посетителей, многие из которых туристы, был зачастую самодовольный вид. Казалось, что они наслаждаются тем, что могут себе позволить тратить деньги, собственно для того они сюда и приехали. Какую-то часть составляли местные, отличающиеся от приезжих энергичной жестикуляцией и добродушным выражением лиц.

В конце концов Крону надоело рассматривать посетителей кафе, и он всецело погрузился в созерцание улицы. Среди прохожих тоже преобладали приезжие, неспешно снующие по улицам и с интересом глазеющие по сторонам. По их праздным лицам мало что можно было прочесть, кроме одного: их развлекает то, что они видят вокруг себя. Лица местных, наоборот, говорили о многом, особенно женские. Молодые девушки с негодованием отворачивались от мужчин, бросающих в их сторону дерзкие взгляды. Женщины постарше несли на своих усталых лицах печать укоренившейся целомудренности, граничащей почти с безразличием. Это сказывалось даже в их одеждах, неярких и невычурных. Крон заметил, что большинство женщин было одето во все черное, несмотря на тридцатиградусную жару. Мужчины же, напротив, позволяли себе более яркие цвета, что, впрочем, оправдывалось их природной эмоциональностью и горячностью.

Уставившись в окно, Крон внимательно изучал движущихся по тротуару людей, как вдруг в живом потоке мелькнула знакомая шляпка, та самая шляпка, которая была на Ирме в их первую встречу у моря. Его охватило сильное волнение, как будто перед прыжком с большой высоты. Поспешно расплатившись за кофе и коньяк, он вышел на улицу и, пробираясь сквозь толпу, бросился вслед за ней. На перекрестке он догнал Ирму, но близко не подходил, держался на расстоянии. Она не оборачивалась, шла стремительно и легко, совершенно не подозревая о том, что кто-то следует за ней. Через некоторое время Ирма свернула в одну из боковых улиц, где почти не было прохожих, и Крон, боясь, что она скоро войдет в один из тесно прижавшихся друг к другу серых домов, решился окликнуть ее. Она оглянулась, продолжая идти своей легкой упругой походкой.

– Это снова вы? – В ее ровном голосе не было враждебности. – И давно вы идете за мной?

– Ирма, давайте поговорим.

– О чем? – Она остановилась и повернулась к нему лицом. – Мне казалось, что мы уже все сказали друг другу.

– А может быть, все-таки не все?! – Он заранее мысленно готовился к разговору с Ирмой, обдумывая нужные слова и прокручивая их по многу раз в голове, но теперь, когда она стояла перед ним реальная, зримая и ждала со спокойным и мягким блеском в глазах его объяснений, Крон растерялся. Все заготовленные им фразы казались теперь глупыми и неуместными. Что, собственно, он может сказать женщине, которая была ему близка лишь в его воображении?! На самом деле она жила своей жизнью и, вероятнее всего, даже не вспоминала об их последней встрече.

– Ирма, я хочу быть вашим другом, просто другом и больше ничего.

Она долго и серьезно смотрела на него своими умными проницательными глазами, ничего не говоря в ответ. Крон досадовал на себя за то, что, как казалось ему, снова поставил себя в глупое положение. Его лицо выражало такую потерянность, что Ирма невольно улыбнулась.

– Только не смейтесь надо мной, – он почувствовал еще большую неловкость, – я, наверное, выгляжу сейчас очень глупо.

– Ну что вы! Я и не собиралась над вами смеяться, хотя после последнего нашего разговора такое ваше желание мне кажется нелогичным.

Они пошли рядом по ставшей почти безлюдной улице. В мягких сумерках зажигались первые огни, погружая город в золотистую дымку.

– Да, я с вами согласен, предлагать женщине, к которой испытываешь чувства, только дружбу, ненормально, даже ущербно. Но ведь на большее я не могу рассчитывать. Мне без разницы те мужчины, которые окружают вас. Я хочу сказать, что думаю о вас гораздо лучше, чем когда-либо думал о женщинах вообще.

Повернув голову, Ирма недоверчиво посмотрела на него и снова ничего не ответила. В ее глазах отражался свет фонарей. Крон ругал себя за свою прямоту и глупую несдержанность. Он опустил голову и посмотрел себе под ноги.

– Мне не нужно было говорить вам всего этого. Простите меня.

Ирма продолжала молчать. Они шли неторопливо по каким-то узким улицам с невысокими домами, в которых уже зажгли свет. Ночь надвигалась быстро, мягко окутывая город сгущающейся синевою, и уже на потемневшем небе одна за другой вспыхивали звезды. Затянувшееся молчание начинало беспокоить Крона, он понимал, что должен сейчас либо что-то говорить, либо уйти, но покинуть ее он не мог, это было выше его сил.

– Ирма, у вас есть какое-нибудь тайное желание?

– Тайное желание… – ее удивил такой вопрос, – возможно… – произнесла она чуть слышно, помолчав немного.

– А вы когда-нибудь загадывали желания на падающую звезду?

– Пыталась, – она улыбнулась, – но никогда не успевала его произнести, пока летела звезда. Мне всегда хотелось в одном желании вместить слишком много. А они падают с такой невероятной быстротой, что просто теряешься.

– Чего же такого вы хотели от звезд?

– Мне хотелось сделать счастливыми всех вокруг.

Крон улыбнулся, наконец-то молчание было прервано.

– А для себя самой чего вы хотели?

– Уже не помню, это было очень давно. Какие-то пустяки, я тогда была еще совсем девчонкой.

– А теперь чего вам хочется больше всего?

– Вернуться в дом, где пахнет счастьем, а не дымом и порохом. И чтобы все было как раньше. – Она повернула к нему свое лицо, и он заметил в уголках ее губ наметившиеся глубокие складки. – Может быть, и не правильно мечтать о прошлом, ведь так, как было, уже никогда не будет. А как будет, теперь неизвестно, наверное, поэтому и тянет в прошлое, оно кажется надежнее.

– Вы были счастливы там, дома? – Осторожно поинтересовался Крон, желая узнать о ней как можно больше. – Ну, до всего того, что произошло…

– Не знаю, но мне не хотелось ничего менять.

– Мне проще, чем вам, – признался он, – мое прошлое меня мало устраивало, поэтому туда и не тянет. А что делать с настоящим пока не знаю. Может быть, поселюсь где-то высоко в горах, заведу себе стадо овец…

Ирма рассмеялась и покачала головой.

– Не представляю вас в роли пастуха, – сказала она, весело сверкая в темноте глазами. – Хотя, я бы вам позавидовала.

– А вы хотели бы иметь маленький домик в горах? Каждое утро просыпаться под пение птиц и шум горных рек. Вокруг густой лес, а вдалеке видны снежные вершины гор и поднимающееся из-за них солнце. В полдень свежо и прохладно, из-под земли бьют чистые родники. Можно сквозь листву деревьев смотреть, не щурясь, в небо, слушать гудение пчел и вдыхать запах сырой травы. И не думать ни о прошлом, ни о будущем. Просто жить.

Крон увлекся своим рассказом, его по-ребячески озарившееся лицо удивило Ирму, она смотрела на него с нескрываемым любопытством, едва заметно улыбаясь. Ее взгляд смутил его, он даже не подозревал в себе такой мечтательности. Это все Никитин виноват, подумал Крон, это он заразил его своим мальчишеским романтизмом.

– Все это глупости, пустые мечты! – Сказал он иронично, боясь показаться смешным или излишне сентиментальным.

– Отчего же, – возразила Ирма, – я тоже мечтала о таком домике, но только на морском побережье. Я мечтала засыпать и просыпаться под шум волн и крик чаек. По утрам с чашкой кофе встречать рассвет на маленькой терраске с видом на море, по вечерам, завернувшись в плед, смотреть, как садится за синий горизонт солнце. У каждого из нас есть свой дом мечты, спасительный ковчег, место, где, как нам кажется, мы смогли бы укрыться от бушующего безумного мира. И не важно, где это место. В домике на побережье моря или на берегу реки, на равнине, в лесу или в горах. Это совершенно без разницы, лишь бы там было хорошо. – Ирма подняла голову и посмотрела на усыпанное звездами небо. Одна огромная, удивительно яркая звезда задрожала, вспыхнула, скользнула между редкими полупрозрачными перьями облаков и в мгновение ока скрылась в туманной дымке. – Смотрите, звезда упала!

Крон посмотрел в ту сторону, куда показывала Ирма, но ничего не увидел кроме спокойного звездного неба. Тысячи небесных светил кротко мерцали в темноте необъяснимым и таинственным блеском, и казалось, что ничего не изменилось с падением одной звезды, не нарушилось в живом узоре неба.

– Вы успели загадать желание? – Спросил он, оторвав взгляд от звезд и посмотрев в глаза Ирмы. Она покачала головой и непринужденно улыбнулась.

– Нет, опять не успела. Но это было так невероятно красиво. Все наши желания глупы и мелочны по сравнению с разумностью и совершенством этого мира. Только представьте себе: тысячи небесных светил собраны в созвездия, а за ними еще тысячи и тысячи невидимых, далеких и безымянных, они излучают жизнь, как живые существа, и так же, как живые существа, беспрестанно рождаются и умирают. Круговорот звездного мира, смена звездных поколений, и у каждой звезды, как и у человека, свой вселенский путь, который невозможно постичь, но дано пройти.

Ему было хорошо идти вдвоем с Ирмой и разговаривать о всяких пустяках. Интересно, думал Крон, что она сейчас чувствует рядом с ним? Но спросить ее об этом он никогда бы не решился. Слишком тонкой была, протянувшаяся, как показалось ему, между ними нить. Он боялся чем-либо нарушить чудо этого счастливого вечера. Она говорила с ним легко и непринужденно, и чувствовалось, что его общество ее нисколько не тяготит.

– Вот мы и пришли. – Неожиданно сказала Ирма. – Здесь я и живу. – Они остановились перед небольшим двухэтажным домом, смотревшим, как и соседние с ним дома, своей входной дверью прямо на улицу. В окнах второго этажа горел свет, освещая решетчатый балкончик, заставленный цветами в больших и маленьких горшках. Где-то из глубины дома доносились нескладные звуки пианино, кто-то не очень умело, но старательно ударял по клавишам. – Это хозяйские дети играют, – объяснила Ирма, – я преподаю им уроки фортепиано.

– А вы не пытались устроиться преподавать в музыкальной школе?

– Пыталась, – она печально улыбнулась и посмотрела в его глаза как в пустоту, – только денег, которые я там смогу заработать, мне не хватит, чтобы выжить в чужой стране с двумя детьми. – Ирма опустила голову. – Нам все-таки не стоит больше видеться. Это бессмысленно.

– Нет, Ирма, нет, – Крон взял ее руку и зажал в своих ладонях, – я хочу, чтобы вы мне доверяли…

– Это также бессмысленно…

– Послушайте же меня… – он начинал волноваться, – мы слишком одиноки и бездомны здесь, в чужой стране, и единственное прибежище, которое мы можем дать друг другу – это наше сердце.

– Не заставляйте меня поверить в то, что когда-нибудь окажется просто иллюзией. Слишком много неоправданных надежд мы возлагаем на сердце другого человека. Нам кажется, что мы сможем там найти все, что сделает нас счастливее.

– Но разве это не так?

– Нет, не так, – Ирма осторожно высвободила свою руку из его ладоней и посмотрела на него прямым смелым взглядом, – Малая капля тепла, к сожалению, это все, что способен дать один человек другому.

– Но иногда и эта капля спасает.

– Да спасает, но на слишком короткое время.

– Ирма, неужели вы совсем не верите в любовь?

– Верить в любовь, все равно, что верить в дождь. Под ним можно либо промокнуть, либо укрыться от него, но он все равно будет идти. Вокруг полно любви, но мы настолько слепы и глупы, что берем от нее только малую толику. Это как спрятаться от дождя под укрытие и потом пытаться утолить жажду, подставляя ладошки под редкие капли, просасывающиеся через прореху в крыше. В мире существует много всего, что можно любить, но человек одержим только поиском чувственной любви. Он верит в то, что чье-то склоненное над ним лицо, чьи-то протянутые к нему руки смогут заменить ему весь мир. И его надежды никогда не оправдываются. Любовь между мужчиной и женщиной – самая несовершенная, в ней столько же разочарований, сколько и ожиданий.

– И какая же любовь, по вашему мнению, совершенна? Вы знаете такую?

Ирма достала из сумочки телефон и посмотрела на часы. Как быстро пролетело время, подумала она. Музыка в доме стихла, гасли одно за другим окна домов, ночь становилась гуще и тише.

– Мне уже давно пора, – сказала печально Ирма, – прощайте.

– Но вы же не ответили на мой вопрос.

– Вы сами себе должны на него ответить, ваше сердце.

– И все же, Ирма…

– Совершенная любовь та, которая превосходит все наши ожидания, которая всегда дающая и никогда не иссякающая. Ищите такую любовь. Без нее человек ничто. Без нее ничего не имеет смысла.

Она повернулась и пошла к дому, тихо щелкнул замок, мягко отворилась входная дверь. На пороге Ирма обернулась, Крон увидел, как в темноте блеснули загадочным светом ее глаза.

Глава 3. ПРИЗРАКИ ГОР

С тех пор, как монах покинул деревню, он все шел и шел, не останавливаясь и не сбавляя шага. Дорога то уходила в гору, то снова спускалась вниз, обвивая длинными петлями горные склоны хребта, густо поросшие лесом. Надвигалась ночь. Окутанные сумерками вершины гор сливались с потемневшим небом, и глаза уставшего путника уже ничего не различали вокруг. Даже деревья и кусты вдоль дороги казались огромными сгустками черноты. Ему так хотелось присесть и хоть немного передохнуть, но он не переставал идти. Его ноги стали тяжелыми и уже еле-еле отрывались от земли. Иногда то тут, то там раздавался сухой хруст ломающихся веток, и каждый раз путник вздрагивал, ощущая близкое присутствие диких животных. Было страшно останавливаться, но силы все-таки окончательно покинули его. В узкой расщелине между гор показалась полная луна, она осветила небольшую прогалину, поросшую высокой травой. Усталость пересилила страх, и, свалившись в густую траву, он тотчас уснул крепким сном.

Проснулся рано на рассвете, едва солнце выбросило из-за горизонта первые острые лучи. Отяжелевшая от утренней влаги трава лениво качалась со стороны в сторону. Шершавой ладонью путник вытер крупные капли росы со своего лица и поднялся на ноги. Помолившись, он отыскал в траве свою сумку, перекинул ее через плечо и снова двинулся в путь. Ногам стало идти легче, но тело все ныло от неудобного сна. Резкое дуновение ветра донесло до него какие-то странные звуки, как будто бы кто-то жалобно пел или плакал. Вахак огляделся по сторонам, всматриваясь в каждый куст, в темные тени между деревьями. Вроде бы никого. Но пение продолжалось. Жалобное. Прерывистое. Постояв немного и определив откуда доносятся звуки, Вахак, крадучись, стал осторожно пробираться через густые заросли орешника. Он старался ступать неслышно, но попавшаяся под ноги сухая ветка звучно хрустнула. Пение оборвалось. Монах раздвинул густо сплетенные между собой ветки – прямо на него смотрело испуганное, изъеденное оспой широкое лицо турка. Сидя на пятках, незнакомец замер в этой позе, и только его маленькие, как у затравленного зверька, глаза беспокойно метались со стороны в сторону. Вахак опустился рядом с ним на мокрую от утренней росы траву, и некоторое время пристально глядел на чужака. Он был жалкий и худой, с большим голым черепом, обтянутым коричневой кожей, казавшейся такой же огрубевшей, как и его грязные лохмотья. Монах тихо вздохнул и снял с плеча сумку. Турок втянул голову в плечи и насторожился.

– Голоден, наверное, – сказал спокойно Вахак. Он извлек из сумки остававшуюся половинку лепешки и протянул ее незнакомцу. Тот повалился ничком наземь и, жалобно всхлипывая, залепетал что-то на своем языке.

– Бери, ешь! – снова предложил монах.

Турок поднялся с земли и, покосившись недоверчиво на протянутую ему лепешку, быстро схватил ее своими костлявыми коричневыми руками. Ел он торопливо, с жадностью изголодавшегося животного, почти не пережевывая. Вахак достал из сумки флягу с вином, сделал пару глотков и протянул ее бродяге.

– На-ка, хлебни немного. Так сытнее будет. – Сказал с тоской монах, глядя, как быстро съедается его лепешка. Это была вся еда, что оставалась у него, и он рассчитывал прокормиться ею день. – Ничего, – успокаивал он свой возмущенно заурчавший от голода желудок, – этому бедняге она нужнее.

Съев весь хлеб, турок снова ударился лбом о землю, бормоча непонятные Вахаку слова.

– Молится, – монах посмотрел на распластавшееся тело турка. – Люди ревностны в своих молитвах, но непримиримы в сердцах своих. По сути, – говорил сам себе монах, – любовь к Господу должна примирять людей, а она, выходит, разъединяет, заставляет их враждовать друг с другом. Какая же тогда это любовь? Как мы все еще далеки от своего Бога, если даже в любви к нему не можем примириться!

Он выбрался из зарослей орешника и спустился по откосу к тропе. Над верхушками гор уже показалось солнце, яркое и горячее. Миновав неглубокую ложбину, разделявшую два хребта, путник вошел в лес. Корни деревьев выпирали из-под земли, переплетаясь между собой громадными лапами. Это был очень старый буковый лес. В его темном чреве таилось что-то гнетущее. Сквозь плотный лиственный покров пробивались лишь редкие лучи солнца. Вахак шел быстрыми шагами, но вскоре запыхался и вынужден был остановиться, чтобы немного передохнуть. Ему показалось, что между толстыми стволами старых буков скользнула чья-то тень. Он насторожился. Неприятный холод прошел по спине. Но вокруг было тихо. Даже как-то безжизненно. Он уже был готов согласиться с тем, что ему это померещилось, но едва сдвинулся с места, как совсем где-то рядом треснула ветка под чьей-то неосторожной ногой. И снова тишина. Вахак двинулся, ускоряя шаг. Неприятное чувство, что кто-то крадется за ним, гнало его вперед. Лес все тянулся и тянулся. Его слух обострился до такой степени, что иногда, как казалось ему, он слышит шорох шагов и чье-то тяжелое дыхание. Стоило ему остановиться, как шаги замирали. И снова нигде ни звука. Это не дикий зверь, подумалось ему.

Дорога по-прежнему шла вниз, но лес стал редеть. Появилось больше солнца. Теперь уже его лучи свободно проникали между деревьями, покрывая траву золотистыми брызгами. Яркий солнечный свет лился и на путника. Вместе с теменью рассеялось и неприятное ощущение чьего-то постороннего присутствия. Он больше не напрягал слух и полностью отдался своим мыслям. Наконец дорога вышла из леса. Перед ним открылась широкая долина, поросшая кустарником. Становилось жарко. По уклону вниз длинной гладкой лентой устремлялся ручей. Путник пошел по течению ручья и вскоре достиг дна ущелья. Впереди виднелась река.

Вахак наклонился к воде, чтобы умыться и охладиться от жары. Почти у самого берега, поблескивая серебристыми боками, пряталась между камнями крупная форель. Вот и обед! Чтобы не бросать на воду тень и не спугнуть рыбину, он лег на живот и осторожно подполз к самой кромке воды. Форель лежала головой против течения, слегка покачиваясь на волнистых струях. Он не спеша погрузил руку в холодную прозрачную воду и медленно провел ею против течения. Рыба не шелохнулась, словно крепко спала. Затаив дыхание, Вахак осторожно подвел одну ладонь под ее брюхо, а второй – накрыл сверху. Форель забилась в его руках, пытаясь выскользнуть, но он держал ее крепко. Вытянув рыбину из воды, он ударил ее головой о камень и бросил на берег. Радуясь удачному улову, монах наносил сухих веток и разжег костер тут же у воды. Распоров форели брюхо и выпотрошив внутренности, он нанизал ее на длинный прут и стал поджаривать на костре.

Все это время за ним из кустов следили два черных глаза. Едва только пошел от костра аромат жаренного, как прятавшийся в кустах человек вышел из своего укрытия и мелкими несмелыми шагами начал подбираться к берегу, где сидел Вахак.

– Так это ты крался за мною всю дорогу? – Вахак узнал турка. – Иди, коль так, садись. – Пригласил он, указывая на место возле себя.

Незваный гость жадно косился на тлеющий костерок, где поджаривалась рыба, и в нерешительности топтался на месте. Вахак дружелюбно покивал головой: мол, не бойся, иди. Тот, наконец, решился и осторожно подойдя, опустился на землю рядом с монахом, поджав под себя остроносые рваные башмаки. Они оба уставились на румянящиеся бока форели в предвкушении сытного обеда. Рыбина была крупной. Больше фута в длину. Разделив ее вдоль пополам, Вахак дал одну половину своему гостью, вторую с аппетитом принялся съедать сам. Краем глаза он наблюдал за турком. Ел он теперь неторопливо, словно стараясь насытить каждую клеточку своего истощенного тела. От удовольствия его глаза исчезли в щелках, а медно-красное изрытое оспой лицо выглядело по-детски довольным.

– Не оставил нас Господь без обеда, – закончив трапезу, монах перекрестился, – если угодно будет Господу, то и живы будем. – Он лег на спину, закинув руки за голову, и стал глядеть на плывущие в небе отары белых облаков. В его голове проносились самые разные мысли, но отрадной была мысль о ковчеге. Он закрыл глаза и в сотый раз представил себе затерявшийся в вечных снегах Арарата громадный корабль, который, как думалось ему, снова станет спасительным, знаменуя миру одну истину, одну веру, одного Бога.

Тем временем его новый знакомый, которого, как удалось с трудом выяснить, звали Али, стоя по колени в реке, полоскал рот, промывал нос, мыл уши и шею. Он энергично черпал пригоршнями воду, фыркал и забавно мотал головой. После умывания турок упал ниц на землю и долго молился.

Солнце достигло середины неба и начинало палить. Затоптав дотлевающий костер, Вахак повесил сумку на плечо и огляделся по сторонам. Увидев, что тот собирается уходить, турок забеспокоился. Он заговорил на своем языке, указывая рукой то на себя, то на монаха, то в направлении гор. Вахак, конечно, не разобрал ни слова, но догадался, что тот хочет пойти с ним.

– Не могу я тебя взять с собой, – покачал он отрицательно головой, – мой путь не приведет тебя туда, куда тебе нужно. – Али смотрел на него умоляющим взглядом. – Как же тебе объяснить-то? – Монах немного поразмыслил. – Ну да ладно, пойдем, раз у тебя нет своего пути, – сказал он с некоторым колебанием, – вдвоем-то оно, может, и веселее будет.

Шли они молча. Вахак ступал широким твердым шагом, всматриваясь пристально вдаль. Али семенил за ним следом, косясь по сторонам, словно чего-то опасаясь. Дорога, пролегавшая по скалистым уступам гор, становилась все хуже и хуже. Она бестолково путалась между громадными, вросшими в землю каменными глыбами. Чем дальше, тем беднее выглядела растительность. На крутых обнаженных склонах изредка мелькала то жидкая поросль низкорослого дубняка, то наполовину усохшие кустарники можжевельника. Дорога устремилась вниз. Вечерело. Впереди между расступившихся скал показалось ущелье. На его каменистом, испещренном водными потоками дне, виднелось небольшое селение, издали походившее на груду камней, скучившихся у подножья скалистой горы. В предвечерних сумерках оно казалось таким же неприветливым, как и обступавшие его скалы. Тесно гнездившиеся одна над другой каменные трущобы, хмуро глядели зияющими отверстиями из-под нависших плоских крыш.

– Здесь и заночуем. – Вахак указал рукой своему спутнику на селение, но тот испуганно замотал головой. – Ты чего-то боишься?

Али упал и, катаясь по земле, колотил себя кулаками в грудь.

– Боишься, что будут бить? – Догадался Вахак.

– Бить…бить… – заплакал Али.

– Ладно, оставайся здесь и жди меня. – Монах, как мог, объяснил жестами, что он скоро вернется. Али сел, обхватив руками колени, и недоверчиво исподлобья поглядел на своего спутника.

Перескакивая через бьющие из-под камней потоки, Вахак, наконец, добрался до жилищ. Убогое селение с прохудившимися крышами хлевов и построек, со скудной растительностью говорило о бедности здешних обитателей. По склону горы редкими лоскутами, где только есть клочок плодородной земли, был засеян хлеб. Чахлые деревья и жидкие кустарники одиноко торчали среди серых глыб, наводя уныние своей сиротливостью.

«Видать, опасность загнала людей в это глухое бесплодное ущелье, – подумал Вахак с тоской, – от одних врагов скрылись, других – малоземелье и нужду – обрели. Вряд ли у этих бедняг найдется лишний кусочек хлеба». И все-таки он решился заглянуть в несколько трущоб. Внутри они имели такой же жалкий вид, как и снаружи. Темные тесные конуры с земляными полами и небольшими, скупо освещающими пространство очагами. На полу возле огня копошились грязные, полунагие ребятишки. Завидев незнакомца, они облепляли его как саранча, пожирая любопытными взглядами и цепляясь худыми ручонками за края одежды. Женщины с истощенными уставшими лицами отгоняли окриками детишек и печально покачивали головами. Вахак уходил ни с чем. Только в одном месте ему удалось раздобыть сухую лепешку и несколько жареных каштанов, выменяв все это на свою шапку.

Быстро темнело, и монах поспешил вернуться к каньону, где оставил своего спутника. Али сидел на том же месте, подперев голову руками. Завидев возвращавшегося Вахака, он вскочил на ноги и увлек его к скале. У самого ее основания чернела широкая расщелина – должно быть, вход в пещеру. Они направились туда. Пещерка оказалась не глубокой, но довольно просторной. Внутри стоял запах птичьего помета. Под ноги попадались кости животных и клочки шерсти. Похоже, что пещера служила зимней ночлежкой для зверей и убежищем от непогоды для птиц. Теперь она была пустой. Лишь только летучие мыши, потревоженные незваными гостями, с писком сорвались со стен и потолка. Покружив по пещере, они ринулись наружу, задевая пришельцев своими холодными кожаными крыльями.

– Заночуем здесь, – сказал Вахак, сбрасывая сумку на землю.

Они наломали прутьев с засохшего можжевельника и развели небольшой костерок. Слабое пламя осветило пещеру, отбрасывая красные тени на их уставшие лица. Монах извлек из сумки лепешку и каштаны, разделил все поровну. Они ели и глядели на огонь. Тонкие ветки быстро перегорали, и вскоре в пещере стало совсем темно.

Вахак проснулся на рассвете. Солнечные лучи едва пробивались в расщелину и тонули в ее глубине. Турка в пещере не было. Монах вышел наружу и огляделся по сторонам. В ущелье еще стоял полумрак, но небо уже просветлело. Первые лучи едва коснулись верхушек гор. Далеко по ущелью разносилось птичье: «уууль-ууль-фью-уть-ююу».

– Али! Али! – Позвал Вахак, но ему ответило только эхо.

Он прошелся по каньону, умылся в роднике, поискал взглядом по склонам гор. Турка нигде не было. Высоко в небе он заметил маленькую точку, которая быстро приближалась и вырастала прямо на глазах. Орел закружил над долиной, смело выписывая спирали. Он двигался легко и уверенно, широко расправив свои мощные крылья. То взметался под самые облака, теряясь в первых солнечных лучах, то опускался так низко, что, казалось, вот-вот коснется земли. Вахак заворожено следил за его полетом. Орел все кружился над ущельем, опускаясь ниже и ниже, его движения становились плавными и неторопливыми, он как будто что-то высматривал в камнях. На какое-то мгновение завис в воздухе, словно о чем-то задумался. Потом встрепенулся и в мгновение ока кинулся стрелою вниз. Вахак не успел опомниться, как орел захлопал огромными крыльями о землю невдалеке от него, и, схватив сильными когтистыми лапами извивающуюся кольцами змею, поднялся с ней высоко в небо. Вскоре монах потерял его из виду.

– Али! Али! – Снова позвал он.

Вокруг ни звука, только тихое журчание ручьев между камней. Монах окинул взором уже знакомое селение, видневшееся на противоположной стороне ущелья. В утреннем зареве солнца оно казалось еще печальнее, чем в вечерних сумерках. Оно как бы окаменело, слившись с громадными скалами. Ни одного яркого штриха, ни одной отрадной картинки.

Вахак побродил по ущелью еще какое-то время, но турка нигде не было. Он уже было подумал, что тот ушел без него, но на самом краю уступа горы вдруг показался человек. Это был Али. Он что-то нес. Издали Вахак не видел, что это было, но когда турок подошел совсем близко, он с удивлением обнаружил в его руке крупную, размером с хорошего гуся, куропатку.

– Как тебе удалось поймать такого жирного улара?

– Али поймать! – Он бросил добычу на камни, его маленькие глаза гордо блестели. С тех пор, как они вместе двинулись в путь, турок всячески старался угодить Вахаку. Али был кроток и услужлив, и монах не чувствовал в этом никакого ни лукавства, ни притворства.

Горы сменялись равнинами, дикие скалы уступали место зеленым холмам, а путники все шли и шли, лишь изредка делая привалы, чтобы отдохнуть и утолить свой голод. Временами им чудилось, что горы, расступаясь и снова наваливаясь, движутся вместе с ними, и этому движению не будет конца. Иногда они теряли ориентиры, сбиваясь с пути, и тогда приходил страх, коварный и навязчивый. Вахак подавлял его разговорами о своей жизни и вере, и, конечно же, о заветном ковчеге. Это отвлекало и успокаивало. Али не понимал всего того, о чем говорил монах, хотя за то короткое время, что они провели вместе, турок уже несколько освоил речь своего спутника. Почти всю дорогу монах обучал его необходимым словам. На удивление, Али оказался способным учеником.

– Ты быть мой господин, – заявил он однажды Вахаку, принеся в очередной раз к обеду куропатку. Али научился ловко ловить дичь, бесшумно подкрадываясь к камням, где прячутся улары, и подбивая палкой крылья самой неповоротливой птице. – Али служить тебе.

– Да какой я тебе господин, Али?!

– Хороший господин. Ты не бить Али, не ругать Али. Ты жалеть Али. Другой господин быть плохой. Он отдавать Али янычары. Али не хотеть убивать гяуров. Али бежать. Али хотеть служить господину.

– Служить нужно Господу, а не господам, Али.

– Ты служить Господу? Али служить Аллаху!

– Бог у нас один, Али, только разумеем мы его по-разному.

– Мой господин тоже служить Аллаху?

– Почему Аллаху? – Вахак призадумался.

– Ты сам говорить, что у нас один Бог.

– Один. Просто ты его называешь Аллахом, а я зову Господом своим.

– Нет другой Бог! Аллах есть Бог! Ты не служить Аллаху, у тебя нет Бог!

– У меня есть Бог, тот же, что и у тебя, но я даю ему другое имя.

– Нельзя давать Аллах другой имя! Аллах рассердится на тебя!

– Почему рассердится?

– Аллах создал человек, чтоб они молиться Аллаху! Чтоб они угодить Аллаху! Кто угодить, того Аллах любить!

– Нет, Али! Бог создал людей не в угождение себе, а по любви своей! И мы должны стремиться к единению с Богом в его любви к нам.

– Аллах не любить человек, кто не служить Аллаху.

– Ты ошибаешься, Али. Бог любит всех: и мусульман, и христиан, и иудеев, и язычников, и даже безбожников. Это мы между собой не любим друг друга. А он, Отец наш Небесный, любит всех.

– И плохих человек?

– И плохих, и хороших, и праведников, и грешников…

– Ты говорить неправду. – Али нахмурился и недоверчиво покосился на монаха. – Аллах не может любить всех. Аллах не любить гяуров.

– Бог доказал свою любовь. Иисус, Сын Божий, умер за нас грешников.

– У Аллаха нет ребенок. Иса наби Аллаха. Иса не умер. Аллах спасать Ису. Убили другой человек. Ису не убивать. Ты говорить неправду.

– Вот видишь, Али, – Вахак тяжело вздохнул, – мы говорим с тобой вроде бы об одном Боге, но Боги у нас выходят разные. Даже меж нас двоих нет согласия. А что уж говорить о целых народах. Каждый убежден, что его вера мудрее. Ненавидит и проклинает веру другого. Мы ходим под одним небом, питаемся одной пищей, нам светит одно солнце. И спросят с нас одинаково за наши деяния. Разве этого мало, чтобы примириться между собой? Разве Господь не учит любви и единодушию? А где они? Вместо этого бесплодные раздоры. Мы делим неделимое. Мы сделались ревнивыми в своей вере.

Близился к закату еще один день пути. Солнце садилось за горизонт, а они все еще шли вперед, совершенно не беспокоясь о том, где настигнет их ночь. Путники не заботятся о мягкой постели, она нужна лишь тем, кто никуда не идет. В дороге достаточно найти ночлег. И он был везде: в глубокой пещере, в зарослях кустарника или просто в траве у обочины дороги.

– Здесь и остановимся, – сказал Вахак, усаживаясь под старой развесистой грушей, ветки которой доходили почти до самой земли, образуя живой навес.

Он поставил у ног котомку и раскрыл ее. Турок с любопытством наблюдал за тем, как из нее начало появляться всякое добро. Вначале монах выложил на траву две большие лепешки, головку сыра, несколько крупных луковиц. Затем извлек одеяло из овечьей шерсти. Все это ему удалось раздобыть в одной из деревень, отчитав молитвы у постели больного.

– Вот видишь, Али, не оставил нас Отец наш Небесный в пути! Хоть мы с тобой и не одной веры, но любит он нас одинаково.

На западе еще алела красная полоса заката, но все вокруг уже погрузилось в сизый мрак. Путники, завернувшись в одеяло, улеглись под деревом. С горных вершин сползал густой туман, заполняя собой сонные лощины. Вахаку не спалось. Чем ближе он приближался к своей цели, тем больше его охватывали сомнения.

– Быть может, померещился пастухам корабль, – думал монах, – может это только призраки гор? – Он гнал от себя сомнения, лелея мысль все же отыскать спасительный ковчег. Он был искренне уверен в том, что явив его миру, можно опрокинуть все преграды, разделяющие ныне людей; примирить бесконечно враждующих; слить в единую веру все разноверия. – И христиане, и магометане бьются и погибают за свою правду, окропляя кровью имя Бога. Но не все ли они Его дети? Разве не в одно Царствие Небесное войдут и христианин, и магометанин, и иудей, и язычник?

– Куда мы идем, господин? – Спросил Али, которому тоже не спалось. До сих пор он послушливо следовал за Вахаком, не задавая ему никаких вопросов.

– На гору Арарат, – ответил монах, задумчиво глядя в звездное небо.

– Там твой дом?

– Нет, Али.

– Тогда зачем господин туда идти?

– Чтобы увидеть ковчег!

– На Арарат нет ковчег! Ковчег на Джуди Даги!

– Ты видел его там?

– Нет. Так Аллах говорить. Ковчег приплыть к горе Джуди!

– Я отыщу его, – сказал Вахак, не желая больше вступать в спор с Али.

На двадцатый день могучие горные хребты остались позади, и глазам путников открылась широкая равнина. Стоя на плоской вершине холма, Вахак смотрел вдаль, куда зигзагами убегала дорога. Он обвел взглядом горный кряж, нисходивший к долине. Горы сменялись рядами голых, почти безжизненных холмов. Только по бокам протекающих между ними ручьев виднелись жалкие полоски посевов. Остальное – каменистая, кишащая змеями пустошь. Он перевел взгляд с холмов дальше на долину. Опоясывая ее серебристой лентой, между обрывистых глубоких берегов неслась полноводная река. По сравнению с угрюмыми холмами, раскинувшаяся долина выглядела приветливо, лаская глаз щедрой зеленью. Всего на расстоянии нескольких верст от голых скал, которые потянулись далеко на запад, расстилались засеянные поля, пестрели цветами луга, дымились среди садов деревни. По другую сторону долины врезался в небесную глубину своими пиками двухголовый седой Арарат. В фиолетовой дымке его ровные склоны казались словно отточенными, ни одного выступа, ни одной неровности. Сердце Вахака учащенно забилось. Где-то там, в его глубокой ложбине между двух вершин покоится спасительный ковчег!

Глава 4. В ОКРУЖЕНИИ ГОР

Два часа по горному перевалу показались Крону несколькими минутами. Всю дорогу он не мог оторвать глаз от живописных изгибов лесистых гор, открывающих то справа, то слева, с каждым новым витком серпантина, неповторимые пейзажи. Сидевший за рулем старенькой «газели» Бичико, худощавый смуглый паренек с горящими черными глазами, пытался занимать своего спутника беседой на ломанном русском языке, но тот едва слушал его. Это была первая дальняя рабочая поездка, ставшая впоследствии для Крона судьбоносной. В глубине зеленых долин то тут, то там виднелись маленькие домики, казавшиеся сверху игрушечными. По дну ущелий, перепрыгивая через камни, пенясь и воркоча, неслись мутные реки. Некоторые дома прилепились на отвоеванных у гор уступах, высоко над дорогой, и напоминали Крону птичьи гнезда. Как должно быть хорошо в таком месте, думал он, близко к небу, где к облакам, скачущим по кочкам горных вершин, можно почти дотянуться рукой. Одно громадное облако внезапно закрыло солнце своим рыхлым белым телом, и рассеявшиеся лучи поползли по склонам гор, прячась в их мягких складках. Забыв обо всем на свете, Крон залюбовался бесконечной чередой горных хребтов, встающих один за другим, как гигантские волны океана.

– Ну и горы! – Не удержался он.

– Андро, это не самые высокие горы, – засмеялся Бичико, сверкая белыми зубами, – тыдаже себе не представляешь, какие в Грузии есть горы. Вай мэ!

– Знаешь, Бичико, я прожил почти полжизни, но так и не понял зачем. Все чего-то ждал, что-то искал, на что-то надеялся. А жизнь – вот она! Вся перед тобой. Обидно, что столько времени потеряно напрасно.

– Э-э-э, не говори так! Еще много в твоей жизни будет хорошего! Ты правильно сделал, что приехал в Грузию.

– Почему правильно, Бичико?

– Как почему? – Искренне изумился он. – Тебе ведь нравятся наши горы?

– Нравятся. И не только горы. Все нравится.

– Вот видишь! – Его лицо расплылось в довольной и слегка смущенной улыбке. – Все нравится!

Крон незаметно тоже улыбнулся, продолжая сосредоточенно смотреть по сторонам. Вот она, сокровенная грузинская любовь к родине! Сакраментальный патриотизм! Не кричащий, не пафосный, не навязчивый! Тихая внутренняя радость от всякой похвалы, скромная, почти конфузливая, гордость за все свое. Так радуется всем сердцем мать, когда восторгаются ее дитем!

Впереди между гор на одном из зеленых холмов показалась каменная церковь. Бичико притормозил и неспешно перекрестился. Крон не раз замечал, что очень многие здешние жители, от мала до велика, проходя мимо храма, замедляют шаг и накладывают на себя крест. Сам-то он креститься не умел и не мог, всякая попытка почему-то всегда вызывала в нем чувство неловкости. Правда, иногда бывало, он заходил в церковь, даже не зная зачем, ставил свечки и подолгу рассматривал на иконах лики святых. В нем не было твердой уверенности в том, что Бог есть, однако существование некоего высшего Разума он все-таки не отрицал, как и не отрицал того, что мир возник не случайно, но на этом, к сожалению, его вера и заканчивалась. Если Бог есть, и он всесилен и справедлив, думал Крон, то почему в мире нет порядка, почему в нем проливается кровь, почему властвуют безбожники и страдают невинные? Это, пожалуй, был единственный неразрешимый вопрос, который держал душу Крона между верой и неверием.

И вот горы остались позади, словно их и не было, и дорога пошла по холмистой равнине. Какое-то смутное чувство, чем-то сродное сожалению, овладело Кроном. Как будто бы душа, увидевшая со стороны величие и красоту рая, затосковала об утерянной благодати. Он жил как иудей, скитающийся по аравийской пустыне и нигде не находивший себе места под солнцем. Куда бы ни забрасывала его жизнь, везде и все уже было занято и поделено другими. Даже женщины, которых ему доводилось когда-либо любить, были уже чьими-то и никогда не становились его целиком и полностью. Все, чего он достиг, казалось мелким и несущественным, но даже и это теперь было потеряно. Не оставалось ничего, что можно было бы продолжить или хотя бы попытаться воскресить. Он ничего не принес с собой из прошлого, ничего такого, на что можно было бы теперь опереться. Ничего, кроме разочарований и сожалений. Но как ни странно, впервые за многие годы Крон чувствовал себя свободным, он больше никому и ничего не был должен, даже самому себе.

Вдоль шоссе тянулись зеленые луга, поселки, сады и рощицы, и Крону казалось, что этому однообразному пейзажу не будет конца. Но вот вдалеке снова показались горы, сливающиеся на горизонте волнами в громадную изумрудно-зеленую раковину, на самом дне которой, как серебристо-радужная жемчужина, переливался на солнце тысячью ярчайших бликов огромный город.

– Вот мы почти и в большом городе. – Нарушил молчание Бичико, – Если ты не против, Андро, давай кое-куда заедем.

– Раз нужно, давай заедем. – Согласился Крон. – А куда?

– В горы к моему дяде Гураму, обидится, если не заеду. Ты даже не представляешь, в каком месте он живет. Вай мэ!

Небольшое селение, о котором говорил Бичико, укрылось глубоко в долине, заслонившись от всего мира как крепостными стенами массивными горными кряжами. Ведущая к нему ухабистая дорога опоясывала один за другим крутые склоны отрогов, то спускаясь в седловину, то поднимаясь на новый склон. При каждом подъеме небо подступало совсем близко, и прозрачные клубы облаков нависали над самой дорогой влажной дымкой. Не хватало человеческого глаза, чтобы измерить взглядом сливающуюся с горизонтом волнистую гряду гор. Расстояние обманывало. Глядя на горные скаты, не сразу можно было понять, что разбросанные по ним низкие кустарники – на самом деле развесистые деревья в несколько метров высотой. Тоненькими струящимися ручейками казались и горные реки, быстро несущие свои брызжущие воды по заваленному валунами дну глубоких ущелий. Едва различались на тропах безлесных холмов возвращающиеся с пастбища стада овец, издали похожие на скатывающиеся со скальных обрывов серые камни. По пологим предгорьям лоскутным одеялом стелились поля с желтеющими клочками нив, а в самом низу, на дне ущелья, краснея черепицами крыш, виднелось небольшое селение. Его немногочисленные каменные и деревянные дома в беспорядке были разбросаны по всей долине. Одни выглядели добротными и ухоженными, другие, наоборот, казались заброшенными и обветшалыми. Всех домов насчитывалось не больше трех десятков. Часть их стояла прямо на солнцепеке посреди покосов со стогами сена, прочие же прятались в густой зелени садов.

Когда въехали в село, солнце уже склонилось к горам, щедро заливая своими лучами окрестности. Людей на улице видно не было, одни только свиньи, поджарые как псы, бродили по обочине, не обращая никакого внимания на чужаков. Проехав по селу, «газель» остановилась возле двора, обросшего плотными кустами кизильника. Перед домом раскинулся небольшой сад, стволы деревьев погрязали в густой, нетронутой траве. Нигде не было видно тропинок, только одна узкая дорожка вела вглубь к дому. На ступеньках крыльца сидел Гурам и что-то старательно вырезал из небольшого бруска дерева. Увидев приближающихся к дому людей, он отложил в сторону нож и, стряхивая с колен стружку, поднялся навстречу гостям.

– Бичико, дорогой, не забыл о своем дяде. – Его продубленное ветром лицо смягчилось улыбкой. Он расцеловал племянника в обе щеки и подал широкую загрубелую руку Крону. – Очень рад гостью.

– Не надоела тебе еще твоя берлога, старый медведь? – Засмеялся Бичико, поддразнивая Гурама. – Тоска еще не заела?

– Э-э-э, какая тоска? Это вы там, в городе, сохните душой, а я и слова такого не знаю. Когда мне тосковать? Вон посмотри, сколько у меня лекарства от скуки. – Он обвел рукой двор. Перед домом были разбиты грядки с картофелем и фасолью, а за ним, упирающийся в крутую гору, луг со стогами сена и загоном для скота. – Пойдемте, я еще кое-что покажу. – Он с нетерпением увлек гостей вглубь двора. Справа от дома за большой, дымящейся на солнце кучей навоза, стояло несколько ульев. – Недавно приобрел. – Не без гордости сказал Гурам.

– Значит, все-таки, в город к тетке Нино не собираешься?

– Нет! Захотят сами вернуться, я приму. Но туда не поеду. Это жена должна следовать за своим мужем, а не муж за женой.

– Упрямый мой дядя Гурам, как старый ишак. – Сказал Бичико Крону, стоявшему поодаль и не вмешивавшемуся в разговор. – С семьей расстался из-за этих вот грядок и навозных куч.

– Не наговаривай на своего дядю. Если бы не мои грядки и коровы, как бы они жили в своем городе? Много ли твоя тетка там зарабатывает? Бедняку куда не подайся, везде тяжко, а здесь хоть горы лечат.

– И сколько народу в селе осталось? – поинтересовался Крон.

– Таких как я, может, с два десятка человек наберется. Весь молодняк разбежался. Дома пустуют. Некоторые, бывает, только летом наведываются подышать здешним воздухом.

Из-за навозной кучи вынырнул одноглазый черно-белый пес, и, лениво пройдя по двору, уселся у ног хозяина. Оглядев своим единственным глазом гостей, мирно щелкнул зубами и застыл в ожидании.

– Что это с Абаем? – спросил Бичико, глядя на неподвижный мутно-белесый глаз пса.

– Нынешней зимой волки чуть не загрызли. Увертливым оказался. А вот корову утащили. – При этих словах Крон поежился, а Гурам продолжал говорить о волках, как о вполне нормальном явлении. – Летом они в этих местах не показываются, а вот зимой, бывает, частенько наведываются.

– И что не страшно вот так здесь жить одному? – Не удержался Крон.

– А чего бояться? Зверей? Иной человек кровожаднее любого волка. Зверь возьмет ровно столько, чтобы не быть голодным. А человек не знает меры. Да что ж мы все стоим? – Спохватился Гурам. – Пойдемте стол накрывать!

Хозяин провел гостей в беседку, затененную плотными листьями инжирных деревьев. Почти все ее пространство занимал добротный, сколоченный из дубовых досок стол с широкими скамейками вдоль него. На столе стали живо появились тарелки с большими ломтями лаваша, крупными кусками сыра и вареной говядины, овощами и свежей зеленью. Крон едва успевал следить за тем, как щедро заполнялся стол всякой едой. Появилась еще жареная курица, миска с фасолью, в пиалах мед и ткемали. Складывалось впечатление, что гостей здесь давно ждали и готовились. Напоследок Гурам принес стеклянный кувшин белого сухого вина.

– Такого вина ты еще не пил! – сказал он Крону не без гордости. – Сам делал! – Крон попытался запротестовать, сославшись на то, что им еще отправляться в дорогу, но Гурам уже наполнил стаканы. – Не вино, а янтарь! Сладкое, как моя холостяцкая жизнь! Выпей и никуда не спеши!

– Но нам сегодня еще нужно загрузиться на базе, – снова было запротестовал Крон.

– Посмотри на этот стол, Андро, – сказал Бичико, обмакивая кусок лаваша в густом сливовом соусе, – если мы все это не съедим, то обидим старого Гурама. Завтра утром загрузимся и сразу поедем обратно. Все равно нам где-то пришлось бы заночевать. Сегодня бы не успели вернуться назад.

Крон больше не стал возражать. Бесполезно сопротивляться гостеприимству хозяина, раз уж он решил непременно накормить гостей до отвала. Да ему и самому хотелось подольше задержаться в этом райском уголке.

– Возьми хлеб, – припрашивал гостя Гурам, – макни его в ткемали, положи сыра и говядины, сверху зелени. Как? Вкусно? То-то! – Он оторвал большой кусок курицы и положил Крону на тарелку. – Кушай! Эта курица еще час назад по двору бегала!

После обеда Крон несколько раз обошел сад, наслаждаясь царящей здесь тишиной, сложенной из тысячи мельчайших звуков: чириканья птиц в разлогих ветвях яблонь, шороха крыльев, гудения пчел в медвяных гроздьях старой акации, монотонного и едва уловимого шепота листвы. С верхушек деревьев лился солнечный дождь. Яркая зелень, еще налитая молодым соком купалась в золотистых струях, выдыхая свежо-терпкий аромат и пропитывая ним воздух. Крон вышел со двора и направился вдоль улицы в сторону гор.

– Пройдусь немного, – сказал он возившемуся возле газели Бичико. Гурам уже хлопотал в заднем дворе по хозяйству, и Крон на какое-то время был предоставлен самому себе.

– Далеко в горы не уходи, – предупредил Бичико, – не зная здешних мест, легко заблудиться.

– Не волнуйся! Не потеряюсь!

Тропа вывела Крона из долины на ребро горного кряжа, перед ним открылся широкий горизонт. Оглянувшись, внизу он увидел деревню со слепящими на солнце крышами домов. А дальше, куда не кинь взглядом, везде зеленели громадные горные валы. Меж ними виднелось пустынное ущелье с голыми скалами, у подножья которых сходились горные потоки. На западе, сливаясь с белесым небом, белели пики покрытого вечными снегами хребта. Крон застыл, пораженный такой красотой. Ничего более великолепного ему еще не доводилось видеть. Он сошел с тропы и начал взбираться по склону горы. Чем выше он поднимался, тем больше захватывало дух от невиданного, открывающегося здесь размаха пространства. Увлекаемый ранее неведомым ему чувством полной свободы, он шел, куда вели ноги, и совершенно забыв о предостережениях Бичико. Трава под ногами была мягкой, земля уже пропиталась июньским теплом. Там и сям между свежей молодой зелени пестрели синие, пурпурные, золотисто-желтые цветы, наполняя воздух пряным ароматом. Он совершенно потерялся во времени, наслаждаясь всем, что только мог охватить его глаз. Пологие склоны, по которым он взбирался, поросли боярышником и кизилом, а видневшиеся впереди горы снизу доверху были покрыты густым еловым лесом. Над позолоченными солнцем верхушками елей неслись тени облаков. И над всем этим царила вековая тишина и покой.

Так, переходя со склона на склон, он очутился на открытой поляне, откуда хорошо просматривалась местность. Справа виднелась долина, с двумя сливающимися реками, слева – лощина с глубокой балкой, впереди – ребристые горы, соединяющиеся в длинный хребет. Но деревни теперь нигде видно не было. Крон растеряно огляделся, он совершенно не представлял в какой она стороне. Вечерело. Клубившийся в ущельях туман мягко окутывал скалы, заполняя все расщелины, и медленно поднимаясь к верхушкам гор. Желтоватая мгла охватила весь горизонт, и уже не возможно было разобрать, где запад, и где восток.

Поглядев по сторонам, Крон заметил дорогу, проходившую между отрогами хребта. Ему показалось, что он пришел именно с той стороны, и селение, по всей видимости, находится где-то там, за перевалом. Облегченно выдохнув, он начал спускаться по крутому откосу. Но здесь его ждало разочарование. Чтобы добраться до дороги, нужно было преодолеть глубокое ущелье. Крон взглянул вниз, пытаясь определить его глубину, и в испуге отшатнулся. Где-то далеко внизу слабо шумели горные потоки. Он двинулся вдоль ущелья в надежде отыскать переход или, на крайний случай, узкое место, но пропасть становилась только шире. Идти дальше не было смысла, он и так потерял много времени. Нужно было срочно искать другой способ выбраться на дорогу. До нее было около получаса ходьбы, и скоро начнет темнеть. Он почти бегом двинулся назад, решив немного обойти гору и спуститься к дороге в другом месте. Но и с этой его затеи ничего хорошего не вышло. Сойдя вниз по каменистому склону, Крон столкнулся с новой преградой. Путь к дороге преграждала еще одна гора. Пришлось ее обходить, и он, отклонившись далеко в сторону, вскоре потерял из виду дорогу. Перед ним была равнина, зажатая в плотное кольцо горных вершин. Он словно оказался на дне глубокого котла, из которого ему не виделось никакого выхода. Напрягая зрение, Крон старался рассмотреть в наступающей темноте хоть какие-то признаки селений. Но вокруг не было ни одного строения, ничего, что хотя бы сколько-нибудь напоминало о присутствии людей. Это была дикая, безлюдная равнина. Он не видел ничего кроме зарослей и прижавшихся друг к другу склонов гор. Казавшиеся днем такими приветливыми, теперь они выглядели мрачными и устрашающими. Быстро темнело. Еще какая-то четверть часа и уже совсем ничего не будет видно вокруг. С ужасом он понял, что здесь ему придется остаться до утра. Крон представил, как забеспокоятся в деревне и наверняка пойдут его искать. Но двигаться по горам в темноте было опасно. Пока еще что-то можно было различить, он стал подыскивать подходящее место, где можно было бы укрыться на ночь. Дул свежий ветерок, и становилось зябко. Он прошел шагов двести в одну сторону, потом в другую, высматривая впадину или расщелину, но ничего не обнаружил. Тем временем ветер разогнал облака, и на небе появились первые звезды. Луны нигде видно не было. Где-то недалеко слышался шум воды. Крон облизал сухие губы. Невыносимо хотелось пить. Он подошел к краю выступа горы и посмотрел вниз. В теснине между скалами мчался горный поток. Две громадные глыбы нависали над ним, образуя мост. Осторожно спустившись к течению, Крон ползком взобрался на одну из глыб и повис над потоком. До воды было больше метра, и он потянулся к воде, пытаясь зачерпнуть пригоршней хоть немного влаги. Но, не рассчитав своих сил, соскользнул с гладкого камня и в мгновение ока оказался в бурлящем потоке. Его закружило в водовороте и стремительно понесло вниз по течению. Каждую секунду он ждал удара и боялся, что его разобьет о камни. Крон был хорошим пловцом, но справиться с яростной силой воды казалось ему теперь нереальным. И все же он изо всех сил работал руками, стараясь хоть как-то противиться этому водовороту. Он делал отчаянные попытки зацепиться хотя бы за что-нибудь. Ему почти удалось схватиться за торчащий из воды высокий камень, но поток оторвал его и понес дальше. Потеряв всякую надежду на спасение, он вдруг увидел впереди что-то похожее на сломленное дерево. Поравнявшись с ним, он напряг последние силы и уцепился закоченевшими пальцами за ветку. Дерево застряло корнями между камней, и Крон смог выбраться по нему на небольшую площадку почти у самого берега бешеной речки. Обессиленный, он упал на землю, долго кашляя и отплевывая воду. Немного успокоившись, сел и, сняв с себя мокрую одежду, несколько раз хорошо ее отжал. Между тем ночь окончательно окутала горы, сравняв все в темноте. Внезапно из-за туч выглянула запоздалая луна, вырвав из темноты ближайший склон горы. Прямо перед собой на ее уступе Крон увидел каменные стены каких-то построек, тускло отражавшие голубоватый лунный свет. В его сердце шевельнулась слабая надежда: возможно, там есть люди. Быстро оделся, и пока луна снова не скрылась за облаками, направился в сторону строений.

Подойдя совсем близко, он заметил высокую башню, через арку которой виднелся небольшой колокол. Полуразрушенные ступеньки вели к полукруглому входу. Поднявшись по ним, Крон очутился перед массивной дубовой дверью. Он заколотил по ней кулаком и прислушался. Было тихо. Что если это заброшенный монастырь, подумалось ему, и здесь никого нет? При этой мысли к горлу подкатил комок. Прижав лицо к щели в двери, он заглянул внутрь. Двор был не освещен, но в его глубине виднелся свет.

– Откройте! Откройте! – громко закричал он и снова заколотил в дверь.

Стучать пришлось долго, пока, наконец, из глубины двора не послышались шаги. Заскрежетал засов, и дверь с тягучим скрипом отворилась. В дверях показался монах. Рыжебородый, невысокий и очень худой.

– Кто здесь? – спросил он, направив на гостя карманный фонарик.

– Я сбился с дороги и заблудился. Пустите!

Монах еще раз осветил Крона с ног до головы.

– Входи! – сказал он, и, повернувшись спиной, велел следовать за ним.

Каха, так звали монаха, привел Крона в небольшой домик, служивший кухней. Здесь за длинным дощатым столом сидело пятеро мужчин в черных монашеских одеждах. При виде гостя они прервали трапезу и поприветствовали вошедшего кивком головы.

– Брат Иаго, дай человеку переодеться, – произнес видный собой чернобородый монах, окинув взглядом мокрую одежду гостя. Его слова были адресованы молодому послушнику в смешной вязаной шапочке, каким-то чудом державшейся на самой макушке.

Иаго поднялся из-за стола и, доброжелательно улыбаясь, отвел гостя в соседнюю комнату. Дал теплой воды умыться и, порывшись за занавеской, вынес оттуда старенькую, но чистую одежду. Переодевшись в длинную рубаху и широкие штаны, Крон вернулся в кухню.

– Садись, поешь с нами, – обратился уже к гостю тот же крупный чернобородый монах и указал место возле себя. Со всех сидевших за столом он имел самый внушительный вид. Разросшаяся черная борода и густая шевелюра делали его похожим на ветхозаветного пророка.

После короткой молитвы монахи продолжили прерванную трапезу. Ели молча, монотонно стуча ложками, с серьезными лицами, словно совершали некое таинство. Посреди стола находилось большое блюдо с ломтями хлеба, овощами и зеленью. Перед каждым стояла миска с водянистым супом, в котором жидко плавали стручки фасоли, кусочки лука и моркови. Такую же миску принесли и гостю. Суп оказался пресным и безвкусным, но Крон съел его весь, чтобы не обидеть хозяев.

Трапеза закончилась. Поднявшись из-за стола, монахи снова прочли молитву и стали расходиться по своим кельям. Гостю отвели маленькую комнатку с низким потолком и небольшим зарешеченным окном. Единственной мебелью здесь была узкая жесткая койка. Под сеткой на раме лежали доски, а сверху – тощий тюфяк. На полке в углу стояли иконки, тут же – подсвечник с оплывшим воском. Рядом лежала связка восковых свечей. Крон вставил в подсвечник три новых свечи и зажег их. В дверь тихо постучали.

– Отец Никос велел узнать, не нужно ли вам еще чего-либо? – спросили из-за двери.

– Нет, спасибо, не нужно.

– Вот и хорошо. Покойной ночи! Спаси Господи!

Проснувшись рано на рассвете, Крон не сразу сориентировался, где находится. В последнее время в его жизни все менялось так стремительно и быстро, что он не успевал ни к чему привыкнуть. Через открытое окно доносилось тихое журчание воды, заглушаемое птичьим щебетом. В этом разноголосом пении выделялся как соло в хоре один удивительно певучий голос. Он казался то печальным, то радостным, то нежным, то пронзительным. То рассыпался руладами, то переливался звонкой трелью.

– Соловей! – Улыбнулся Крон. Ему подумалось о том, как давно он не слышал соловья. Очень давно. Почему-то вспомнилось детство и село, где он часто проводил лето. Брызги утреннего солнца в открытое настежь окно, и головокружительный аромат черемухи. Старый, заросший кустами колючего терна сад. Узкая балка с разросшимся очеретом по краям мелкой речушки. А в белых кружевах терна, пахнущих миндалем, неумолкающая соловьиная трель.

Крон встал и вышел во двор. Солнце еще не поднялось из-за гор, и по земле клубился утренний туман. Прямо перед ним возвышалась однокупольная каменная базилика с колокольней и узкими проемами окон. Вокруг нее все поросло зеленью, среди которой ярко желтели крупные цветки мальвы. В расщелинах истрескавшихся замшелых стен прятались ящерицы. Дверь была приоткрыта. Изнутри доносилось звучное пение.

Пока монахи были заняты утренней молитвой, Крон обошел весь двор, заглядывая из любопытства в каждый уголок. Сразу за колокольней стояли небольшие каменные домики с кельями. Своими окнами они выходили на полуразрушенную стену цитадели, нависшую над обрывом. Чуть дальше, за виноградником, вытянулись в ряд хозяйственные постройки. Крон обратил внимание на сложенные в аккуратные стопки дрова. Видать, здесь и зимуют, подумалось ему. Он прошелся к воротам. Справа от них стояла еще одна церковь, чуть больше и с пристройками. В ней никого не было. Он снова вернулся к каменным домикам и, обойдя их со всех сторон, подошел к краю выступа. Внизу шумела река. Вот откуда в его комнату доносился шум воды. Постояв немного у обрыва, он полюбовался обступавшими со всех сторон крутыми, покрытыми густым лесом склонами гор. Дальше за ними на горизонте сплошной зубчатой стеной белели снежные хребты. Вокруг покой и тишина, нарушаемая только журчанием ручьев, пением птиц, шелестом листьев. Как бы ни был искушен человек суетным миром, где-то глубоко внутри него живет мучительная жажда уединения и тишины.

– Вот вы где! – Послышался за спиной голос. – А я к вам в келью стучал, чтобы позвать к утренней трапезе. Думал, спите, а вы здесь. – Это был Иаго.

– Залюбовался красотой, – Крон улыбнулся монаху.

– Горы душу лечат. Хорошо, когда душа радуется.

– Далеко отсюда до деревни?

– Километров семь будет, если идти по дороге. Но если пойти тропами, то короче. Брат Георги в город собирается, вот он вас и проводит.

После трапезы Крон простился с монахами, поблагодарив за гостеприимство, и в сопровождении отца Георги, широкоплечего мегрела, покинул монастырь. Июньское утро наливалось солнечным светом. Его лучи струились по склонам гор, стекаясь как ручьи в ущелья. Внизу пенилась река. Крон узнал то место, где он выбрался из воды. Они пошли вдоль реки вверх по течению.

– Места здесь опасные, – рассказывал отец Георги, когда они поднимались по лесистому склону, – человеку непривычному и сгинуть недолго. Прошлым летом двое туристов пропало в этих горах. Так и не нашли. Может речка унесла, а может где камнями завалило.

– А вы хорошо знаете здешние места?

– А что я? Больше десяти лет уже этими тропами хожу.

– И тяжело жить в монастыре?

– А это уж кому как. Смотря, зачем человек приходит в монастырь. Одни идут, чтобы спастись для жизни вечной, другие – упрятаться от мира с его житейскими проблемами. Последних, скорее всего, ждет разочарование. Укрыться от мира и в монастыре не выйдет, а спастись и в миру можно. Не всякий выдерживает монастырскую жизнь. Бывает, что и после пострига люди возвращаются в мир, или и того хуже – вообще отходят от веры.

– А вам самому никогда не хотелось вернуться в обычную жизнь?

– Случалось, что одолевала тоска. Чего уж там греха таить. – Отец Георги задумался. – Вы не думайте, что мы, монахи, чем-то особенные. С такими же слабостями и немощами, как и мирские люди. – Он снова задумался. – Раньше я не оставался в монастыре зимовать, в город перебирался на зиму. Когда какое-то время поживешь вне монастыря, покушаешь вкуснее да поспишь подольше, уже и греховные помыслы закрадываются. Теперь я в горах и зимую. Вот только по монастырским делам и выбираюсь в город.

– Вы меня простите, – Крону было интересно говорить с монахом, – но только я не понимаю, зачем человеку нужно так мучить себя?

Лиственный лес кончился. Они вышли на совершенно ровную, поросшую кустарниками поляну. Отец Георги подобрал подол подрясника, чтобы она не цеплялась за вьющуюся колючую траву, и повернул свое лицо к попутчику.

– Вам, наверное, наша монашеская жизнь кажется совершенно бессмысленной. Понять ее может только человек глубоко верующий. Вы-то сам человек верующий?

– Не то, чтобы такой уж верующий, но и не отрицаю…

– Это плохо. – В больших серьезных глазах монаха мелькнуло едва уловимое разочарование.

– Что плохо?

– Плохо, что не холоден и не горяч…

Прямо им под ноги из кустов выскочил большой черно-белый пес.

– Абай! – Радостно воскликнул Крон. – Ты откуда здесь?

Из-за поворота дороги, обогнувшей выступ скалы, показалось два человека. Это были Бичико и Гурам.

Глава 5. СОМНЕНИЯ

С тяжелым рюкзаком за спиной Крон вышел на тропу, ведущую через лес к монастырю. По приезду домой он искал повод снова наведаться к монахам, убеждая себя в том, что должен отблагодарить их за гостеприимство. На самом же деле он никак не мог отделаться от мысли, что не случайно оказался тогда в горах, и не случайно его привело в монашескую обитель. Хотя Крон и не верил снам, но этот монастырь чем-то напоминал тот, из его видений. Он чувствовал, что должен еще раз там побывать и поговорить с монахами.

Тяжелый рюкзак то тянул назад, когда он поднимался вверх по склону, то толкал вниз, когда тропа спускалась. Идти было трудно, но вот на выступе скалы уже показались стены знакомого монастыря. На подворье были только Иаго и отец Никос. Иаго колол дрова, складывая их аккуратно в поленницу. Отец Никос расчищал заросли кустарников. Остальные монахи трудились в огороде.

– Что снова привело тебя к нам? – спросил отец Никос, вытирая со лба крупные капли пота и приглашая гостя пройти в беседку.

– Вот! – Крон опустил на землю свою ношу. – Хотел немного помочь монастырю.

– За помощь спасибо. – Монах окинул взглядом набитый доверху всевозможными крупами и консервами рюкзак. – Только ли это заставило тебя вернуться? – Он прищурился.

– Еще… сомнения, – сказал неожиданно для самого себя Крон.

– Сомнения? – Лицо Никоса сделалось серьезным. – И в чем же ты сомневаешься?

– В Боге.

– Вот как! – Монах почесал бороду.

– Если бы Бог был, – выпалил с горячностью Крон, – разве бы в мире существовало столько несправедливости, бед и войн?!

– Да, ты прав, – Отец Никос подпер лохматую голову большим волосатым кулаком и призадумался, – если бы Бог был в сердце каждого человека, то ничего подобного в мире не было бы. Но, к сожалению, люди сами выбирают жизнь без Бога. А когда человек живет без Бога, он творит все, что хочет.

Крон исподлобья посмотрел на отца Никоса. Уж не смеется ли тот над ним? Но в серьезном выражении лица монаха не было ни малейшего намека на насмешку.

– Чего же ты хочешь от меня? – Спросил он тем же ровным, спокойным голосом. Крон промолчал, не зная, что ответить.

– Ты пришел сюда, чтобы здесь развеяли твои сомнения? Так ведь?

– Наверное, – Крон заколебался.

– Я не стану этого делать, – вдруг неожиданно сказал отец Никос, – не стану тебя ни убеждать, ни разубеждать.

– Почему? – Он не ожидал это услышать.

– Тебе ведь нужны неопровержимые доказательства, а у меня их нет, – продолжал невозмутимо монах, – и ни у кого их нет. Несмотря на то, что существует предостаточно оснований для веры, всегда найдутся поводы и для неверия. Тот, кто ищет, за что зацепить свои сомнения, непременно находит такой крючок. Все зависит от того, чего ты хочешь. Нужен тебе Бог или нет.

– Я приехал оттуда, где сейчас война. Где брат убивает кровного брата. Где страдают те, кто меньше всего в чем-либо повинен. Разве это справедливо и милосердно? Я не могу верить в Бога, который равнодушен к человеческим бедам и которому все равно, что твориться в мире…

– Ты и в самом деле хочешь моего совета? – Перебил его монах. – В такого Бога, как ты говоришь, действительно ненужно верить. В такого Бога я тоже не верю. Я верю в другого Бога.

– В какого же?

– Совершенного. Любящего и милосердного. Тебе это трудно понять? – Откуда-то из-под рясы он извлек маленькую красную книжицу с золотистым теснением и протянул ее Крону. – Скажи мне, хорошая эта книга или плохая?

– Не знаю! – Крон бессмысленно повертел книжку в руках.

– Почему не знаешь?

– Как я могу судить, если мне неизвестно, что в ней написано.

– О Божьем Промысле тебе тоже неизвестно, но ты же берешься о нем судить. – Отец Никос поднялся. – Спаси нас, Господи, от неверия. – Он перекрестился.

– Простите, что отнял у вас время. – Крон понял, что разговор окончен.

– Да чего уж там, – улыбнулся монах, – мы гостям всегда рады.

Подошел попрощаться Иаго, закончив возиться с дровами. Монахи проводили Крона до ворот, и когда тот зашагал вниз по тропе, отец Никос перекрестил удаляющегося гостья в спину.

– Вернется, – сказал он задумчиво.

– Что? – Переспросил Иаго.

– Вернется, говорю.

Охваченный противоречивыми чувствами, Крон покинул монастырь в полном смятении. Хотя разговор с монахом вызвал в нем новый приступ сомнений, однако они были уже другого рода и теперь были направлены против себя самого. Он стал сомневаться в верности своих прежних убеждений. И теперь смятение, которое заронил в него отец Никос, мог унять только он. Похоже, его встреча с монахами была не случайной, и уж наверняка не последней.

– Окончательно решил? – Никитин мерил шагами комнату. – Знаешь, меня это почему-то даже не удивляет. Ты всегда был человеком крайностей. – Он отнесся к желанию друга вернуться в монастырь со свойственным ему цинизмом.

– Да ну я же не насовсем, – оправдывался Крон, – так… пару месяцев поживу. Места там красивые, да и с монахами есть о чем поговорить. Тянет меня почему-то. Понимаешь?

– Ну, раз тянет, значит езжай. – Никитин улыбнулся. – Надеюсь, до пострига дело не дойдет, и мы тебя не потеряем?

– Неудачная шутка. – Обиделся Крон. – А ты сам веришь в Бога?

– В Бога-то верю, но я верующий без религии.

– Это почему же?

– Сам посуди, которой из них верить, если каждая религия не согласна с любой другой религией. Больше того, каждый верующий ревнив и непримирим с верой другого. А это уже, брат мой, не вера, а политика какая-то. Как ни прискорбно говорить об этом, но я до сих пор не нашел для себя ни одной религии, которая была бы не отравлена взаимной враждой и размолвками. Даже внутри себя самой. И притом каждая из них претендует на свою исключительность, утверждая, что только она единственно верная. Отсюда я делаю выводы, что все они лукавят. Стоит ли в таком случае метаться между ними? Поэтому у меня нет религии, у меня есть Бог.

– Мне нечего тебе на это ответить. У меня пока и Бога нет.

– Тогда непременно езжай. – Лицо Никитина стало серьезным. – Если по большому счету, то я ничего не имею против религий как таковых, но я против религиозного эгоцентризма. Не могу я принять бессмысленных разногласий между людьми из-за всяких надуманных вещей. Заметь, когда вопрос касается главного, люди почти всегда согласны с тем, что Бог един. Но когда дело доходит до того, как ему молиться, слева направо или справа налево, здесь начинаются раздоры. Я побывал во многих православных храмах, католических церквях, синагогах, мечетях. И, поверь, везде чувствовал присутствие единого Бога. Я читал Библию, Коран, Талмуд, священные книги буддистов и индусов, и в каждой из них находил какое-то свое зерно истины. Все они в чем-то правы, и в чем-то заблуждаются. И разве так уж важно, по каким умозаключениям я буду любить своего Создателя?

– Ну, наверное, есть разница, если каждая религия так ревностно отстаивает свою позицию…

– Абсолютно никакой! Всякое учение, именуемое истиной, является всего лишь бесплодным гаданием о замыслах Божьих. Людям непременно нужны гарантии обещанных им благ, которые они находят в какой-либо религиозной идеологии. К сожалению, люди больше доверяют религиям, обещающим им эти блага, чем самому Богу, поэтому так ревностно отстаивают свой уголок рая.

– Просьба у меня к тебе будет, – Крон в нерешительности помолчал, – с Ирмой хотел бы увидаться. Передай, что завтра на рассвете буду ждать ее у моря. Она знает где.

– Ты опять за свое? Я же тебя предупреждал…

– А ты что ревнуешь?

– Я?! С чего ты взял? Просто жалко ее. Голову только поморочишь. Ты уж определись: к монахам или к женщинам.

– Так передашь?

– Передам. Если она, конечно, захочет.

Крон ждал Ирму у моря. Едва начало светать, он уже был там и нетерпеливо прохаживался вдоль берега у самой кромки воды. В воздухе еще стояла прохлада, и Крон поеживался, когда с моря налетали порывы ветра, смешанные с солеными брызгами. В то, что Ирма придет, он едва ли верил, но где-то в глубине души теплилась крошечная надежда. Ожидание – это все, что ему оставалось. И он ждал, ощущая каждый напряженный мускул и прислушиваясь даже к самому далекому звуку. Легкий шорох гальки заставил его вздрогнуть, но он не обернулся, боясь увидеть не ее. Шаги замерли, он чувствовал дыхание у себя за спиной, но все так же боялся обернуться. Ирма подошла и стала рядом. Все-таки она пришла.

– Здравствуй, – просто сказала она.

Первые косые лучи рассвета упали на ее бледное лицо, делая его до боли красивым. Ему хотелось понять, что она чувствует. Ирма подняла голову и посмотрела на него. Ее большие глаза были исполнены неизъяснимой глубокой грусти. Крон с трудом выдерживал этот взгляд, чувствуя непреодолимое желание обнять Ирму. Больше всего на свете ему сейчас хотелось дотронуться до ее волос, сладко пахнущих ванилью. Но он, пытаясь совладеть с собой, сжал кулаки с такой силой, что ногти до боли впились в его ладони.

– Мне нужно уехать на какое-то время, – глухо проговорил он, не отрывая глаз от ее лица.

– Да, я знаю. Никитин мне рассказал…

– Ирма, я хочу, чтобы ты…, – его голос дрожал, – … взяла вот это. – Крон достал из-за пазухи небольшой сверток и неловко сунул Ирме в руки.

– Что это? – Спросила она, не глядя на сверток.

– Деньги. – Ирма одернула руки, и Крон заметил, как вспыхнул румянец на ее бледных щеках. – Здесь достаточно, чтобы…

– Нет! Я не возьму! – Ее голос дрогнул от негодования.

– Возьми, пожалуйста, – Крон сильно волновался, – я не хочу, чтобы ты…

– Не хочешь, чтобы я… – Ирма закрыла ладонями лицо и разрыдалась.

Крон растерялся. Не зная, что делать, он осторожно привлек ее к себе и стал гладить по волосам, как маленького ребенка. Ему вдруг показалось, что он всегда знал Ирму, что ближе и дороже нее у него никогда никого не было.

– Не делай больше этого, Ирма, – просил он, и в его голосе было много боли. – Я люблю тебя! Но ты меня никогда не полюбишь, я знаю. Пусть даже так… пусть даже так… – шептал он. Его пальцы путались в ее тонких вьющихся волосах, как в золотой паутине, сквозь которую он ощущал нежную кожу шеи. Сам того не сознавая он коснулся губами ее гладкого, чуть-чуть влажного плеча, пахнущего все той же ванилью.

Она отняла ладони от лица и посмотрела на него удивленными глазами, еще полными слез. Выдержать этот взгляд и не сойти с ума, было свыше его сил. Он чувствовал, что еще какое-то мгновение, и уже не сможет совладать с собой. Она была так близко от него и так беззащитна в его объятиях. Крон мягко отстранил Ирму от себя и, вложив в ее руки сверток, отступил назад.

– Да, ты права, Ирма, я не достоин тебя! – Почти кричал он, продолжая пятиться от нее. – Я никчемный человек! Я был на той проклятой войне! Я был вместе с теми, кто разрушил твой дом! – Она смотрела на него с таким недоумением, словно не понимала или не слышала его слов. А он продолжал кричать. – Прости меня, если сможешь когда-нибудь простить! – Крон повернулся и пошел быстрым шагом, почти бегом, не оглядываясь назад.

– Андрей! – Позвала она беззвучно, одними губами. – Андрей! – Но он не мог ее услышать.

Немного остыв, Крон пожалел о своих словах. Что на него нашло? Полный дурак! Он ругал себя за то, что так по-глупому расстался с Ирмой. На какое-то мгновение ему захотелось вернуться и все ей объяснить. Но теперь он еще больше боялся увидеть ее глаза, в которых, как думалось ему, он не найдет ничего кроме презрения. Придя домой, Крон бросил в рюкзак самые необходимые вещи и отправился в монастырь.

– Я знал, что ты вернешься, – встретил Крона на подворье отец Никос, нисколько не удивившись его приходу.

– Можно мне у вас пожить какое-то время? Примите?

– Оно-то можно, – согласился после некоторого раздумья монах, – но с одним условием. Трудиться будешь вместе со всеми. В остальное же время живи, как хочешь.

Крону отвели комнату, ту самую, в которой он ночевал.

– Сегодня отдыхай, присматривайся к нашей жизни, – сказал отец Никос, оставляя гостя одного.

Побродив немного по двору, Крон решил заглянуть в церковь. Дверь была открыта настежь, и он вошел. Внутренность церкви освещалась дневным светом, скупо пробивавшимся через узкие купольные окна. Однако, несмотря на недостаток света, помещение казалось довольно просторным. Его стены были расписаны фресками. Краски на них выцвели и местами потемнели от свечной копоти, но сюжеты росписей были занимательными. Благолепные лики святых словно напоминали о земной тщете. Внимание Крона привлекла сцена, где человек маленького роста забивает деревянные клинья в подножье креста. Его фигура казалась как-то странно вывернутой, а руки переставленными местами.

– Приветствую вас, – раздалось у Крона за спиной. Он узнал отца Георги, того самого монаха, что проводил его до деревни. – Рад снова видеть.

– Знаете, отец Георги, я все время думал над вашими словами: «не холоден и не горяч».

– И что надумал? – улыбнулся монах. В отличие от отца Никоса, он был гораздо мягче и проще.

– Пока ничего.

– Ладно, еще будет время подумать. Пойдемте пока храм покажу.

Каменный пол белел от птичьего помета. Крон поднял голову. Вверху, под самым куполом, ворковали голуби. Монах достал из кармана хлебный мякиш, размял его в руке и бросил крошки на пол. Голуби зашумели, суматошно хлопая крыльями, и все разом слетели вниз.

– Брат Никос сердится, что я прикармливаю в храме голубей, – улыбался отец Георги, продолжая крошить хлеб, – говорит, что много гадят, да и шумно от них бывает. Ну а как их отсюда изгонишь? Голубь-то ведь птица божья.

Голуби без боязни сновали у самых их ног, проворно подбирая рассыпанные крошки и быстро притопывая лапками. Отец Георги вытянул руку и негромко присвистнул. Рыжий хохлатый голубь вспорхнул и сел на ладонь, в которой для него был приготовлен мякиш. Следом за ним подхватились другие, они окружили монаха, садясь ему на руки, плечи, голову.

– Видите, совсем ручные, – глаза отца Георгия светились радостью. – Ну, все, довольно, летите, а то мне снова из-за вас достанется. – Он хлопнул в ладоши, и стая разом, как по команде, вспорхнула и сизым вихрем поднялась снова вверх. – Такая вот у меня слабость, – словно повинился он. – А у кого их нет, слабостей-то? Вон брат Лука тот на грядках разные цветы выращивает. Любит он их. Отец Никос говорит, что суетно все это. Отвлекает от Бога. А я думаю, что не суетно. Невозможно любить Бога и не любить его творений. С такой любви ко всякой божьей твари и начинается любовь к Богу.

За высокой аркадой, увенчанной рядом полукруглых арок, ютился небольшой скромный алтарь, окруженный деревянной балюстрадой. Справа алтаря у самой стены красным светом горела лампада. Монах зажег от нее две толстые, пахнущие медом свечи и дал одну Крону.

– А теперь пойдемте, я покажу вам келью схимника, – отец Георги снял с пояса связку ключей и открыл тяжелую дверь, находившуюся в боковой пристройке. Отодвинув громоздкую крышку люка, под которой оказался вход, монах осветил каменные ступени и начал по ним спускаться. – Идите за мной! Только осторожно! Пригните голову!

Изнутри обдало сухим холодом каменного подвала. Они прошли недлинный тоннель и через арочный вход попали в замурованное помещение, напоминавшее склеп. Стояла глубокая тишина, казалось, копившаяся здесь веками. Монах обвел свечей по углам. Слабый свет скользнул по выщербленным каменным стенам и замер на деревянных стеллажах. Крон увидел ровно выложенные ряды черепов. Тут же под стеллажами тускло белели груды костей.

– Кто были эти люди? – Крон поморщился, ему стало не по себе.

– Трудносказать. Возможно, святые мученики, пострадавшие за веру. Когда восстанавливали монастырь, нашли захоронение, – пояснил отец Георги, – найденные кости перенесли сюда. Раньше здесь была келья схимника. Этот вход был заложен, только вверху оставался проем, через который спускали затворнику воду и еду. Со временем надобность в таком помещении отпала, и вход снова пробили. Теперь мало кто способен совершать подобные подвиги. Нынче и монастырь не тот и монахи не те, что были раньше. Я сам не раз пытался жить по уставу прежних монахов, но, увы, не выходит. Слишком избалованы мы благами современного мира. У нас вон и огород свой есть, и из города продукты привозим, и от помощи мирян не отказываемся. А они ничего не сеяли, питались кореньями всякими, да тем, что дикая природа давала.

После вечерней трапезы отец Никос позвал Крона в беседку. За лиловыми гребнями гор еще виднелся край раскаленного солнца. Его пурпурные лучи тихо угасали в кронах деревьев. Длинные тени уже легли на монастырский двор. Предчувствуя близкую ночь, заливисто распелись птицы.

– Ты, как видно, из военных? – Спросил отец Никос, поглядывая из-под густых бровей.

– Да, – Крон кивнул головой, – а как догадались?

– Не так уж трудно догадаться. Ты же в прошлый раз о войне и страданиях говорил. Я сам воевал в абхазскую, и мне хорошо известно какие занозы оставляет в душе война.

Крон с удивлением посмотрел на приплюснутую широкую переносицу монаха с вмятиной от перелома, на его грубое в мелких шрамах лицо. Выразительными и живыми на нем были только его глаза, они просто глядели, сглаживая всю суровость этого лица своей кротостью.

– Трудно представить.

– Ну, я ведь не всегда монахом был, тоже метался между мирской верой и верой божьей. Вот ты меня спрашивал, почему Господь попускает войны и всякие беды. Я тебе отвечу так: Бог не может противоречить своим же законам сохранения праведного порядка вещей. Живете по этим законам – имеете счастливую праведную жизнь, попираете их – получаете то, что получаете. Многие скажут, что они не хотят войны, но при этом, словно лишенные разума, продолжают сами навлекать на себя всякие несчастия. Войны происходят, может, и без желания людей, но не без их вины. Я склонен думать, что в какой-то мере виновны в этом все.

– Так уж и все?

– А много ли найдется таких людей, кто бы не испытывал ненависти или злобы к своему ближнему? Многие ли воздерживаются от гнева или злословия? Люди постоянно заняты склоками и спорами из-за всяких пустейших вещей: в семьях, на службах, и даже в храмах. Они увлечены этим настолько, что не замечают, как их умы постоянно находятся в состоянии войны. Если люди по своей свободной воле выбирают следование не законам божьим, а своим амбициям, то им следует винить лишь себя за трагические последствия своего выбора.

– Но есть же и такие люди, которые ведут правильную жизнь. Они-то в чем виноваты и почему должны страдать вместе со всеми?

– Есть, конечно, – отец Никос улыбнулся одними глазами, – но представь себе дом, где одни ходят, как положено, в сортир, а другие мочатся прямо в угол. Будет ли в таком доме согласие? Первые будут злиться на вторых за нарушение всеобщего порядка, те же, в свою очередь, будут испытывать ответную злобу за то, что попирают их собственные устои. И здесь уже не важно, кто из них прав, а кто виноват. И те, и другие начинают ненавидеть друг друга, погрязая в общем грехе ненависти. В результате и живущие по правилам, и преступающие их одинаково нарушают Божью волю…

– Даже те, кто живет правильно?

– Многие скажут «я живу правильно, не делаю ничего плохого», но жить правильно нужно не только делами, но и, в первую очередь, сердцем. Воздерживаться от пагубных чувств, поскольку как раз-то они и есть самые разрушительные. Особенно, если эти пагубные чувства общие. Общие грехи вдвойне омерзительны для Бога.

– А если это праведный гнев?

– Гнев праведным не бывает. Что спасло Ноя от всемирного потопа? То, что он был послушен Богу, а не толпе. Не нужно следовать за теми, кто совершает разные беззакония, даже если эти беззакония совершаются якобы во благо…

Он прервал свою мысль, о чем-то размышляя и всматриваясь в потемневшие кроны деревьев, сквозь которые молчаливо мерцали звезды. Крон глядел на него, ожидая продолжения разговора, но отец Никос поднялся, расправляя складки рясы.

– Полагаю, на сегодня мы достаточно поговорили. Пора отдыхать. Поразмысли о том, что я тебе сказал, и думаю, что ты со мной согласишься.

До полудня следующего дня Крон трудился в огороде. У склона горы монахи расчистили от камней плодородную полоску земли и из года в год возделывали ее в заботе о пропитании. Для него это была непривычная и довольно монотонная работа, от которой он быстро устал. Брат Лука все время подтрунивал над Кроном, глядя на его усердие.

– Самая полезная работа для монаха возиться с сорняками, – вытирая грязной ладонью со лба пот, заговорил все время молчавший брат Каха.

– И в чем же ее польза, кроме урожая картошки? – спросил Крон.

– Польза в постоянном напоминании о наших духовных сорняках. Вот мы сейчас в поте лица чистим грядку от бурьяна, не жалея своих сил, а стоит пройти легкому дождику и снова он появится, как ни в чем не бывало. Самое опасное для монаха прельститься тем, что его внутренний огород хорошо вычищен от дурной травы.

– Но разве плохо, когда человек на самом деле очистил свою душу от пороков и стал праведником?

– Плохо, если он истинно так считает. Если человек думает, какой он хороший, как духовно развился, видит себя лучше и чище других, начинает превозноситься, то, значит, он впал в духовную прелесть, и его дурачат бесы. Господи, избави от такого состояния! – Каха трижды перекрестился. – Есть такая притча. Вознесся на небо один монах, считавший себя непогрешимым. Вот он стоит перед вратами рая и ждет, когда они распахнутся перед ним. Он был полностью уверен в том, что всеми своими молитвами и деяниями заслужил царствия небесного. Соблюдал посты, следовал заповедям, совершал бдения, прилежно молился и клал поклоны, был снисходительным к братьям. Но врата так и не открылись. Монах постучал и вежливо спросил, можно ли войти. Но голос ему ответил, чтобы он подождал в сторонке. Тот отошел в недоумении и стал ждать. К вратам подошла блудница и они в тот же час отворились. Она вошла. Затем подошел разбойник, следом пропойца, и их тоже впустили. Монах возроптал: «Что ж ты, Господи, впускаешь этих недостойных грешников, а меня, никогда не совершавшего беззакония, держишь у ворот»? И снова голос ему ответил: «Они были собой недовольны и оплакивали свои грехи, тем и снискали себе прощение. Ты же доволен собой и не нуждаешься в прощении, ибо ни в чем не видишь своих недостатков». Всего лучше нам самим осуждать свои пороки. Того и Господь простит, кто обвиняет себя.

– И что же его потом впустили? – Спросил Крон, закончившего свой рассказ отца Каху.

– Кого? – Переспросил тот.

– Ну как кого? Того монаха впустили в рай?

– А-а-а… – Вышел из задумчивости Каха. – Нет. Отправили назад переосмысливать заново свои грехи.

– И что? Переосмыслил?

– Наверное.

– А вы сами себя, каким монахом считаете?

– Я плохой монах и признаюсь в этом. Ленюсь, бывает, что пропускаю службы, люблю вкусно покушать… да и много еще чего…

Становилось жарко. Под горячим солнцем кудрявились лесистые склоны гор. От утренних облаков не осталось и следа, небо было чистым и ровным, как озерная гладь. Прячась от жары, Крон пересек поляну и вошел в лес. Густые кроны деревьев уже с трудом удерживали стремительные потоки солнечных лучей, напористо пробивающихся между листвой.

Далеко от монастыря ему уходить не хотелось. Он лег на мягкую траву и задумался. Где-то в высокой траве шуршали ящерицы, щелкали, перескакивая с места на место кузнечики. Насыщенный испарениями зелени знойный воздух тонко звенел от жужжания насекомых. Все вокруг жило своей безмятежной жизнью, не нарушая божий мир, не попирая законов своего Творца. Парящие в воздухе стрекозы, порхающие над цветками бабочки, снующие по стеблям жуки и муравьи – все они, не обладающие силой разума, следуют божьему замыслу. И только люди, способные разумом осознать божью волю, не могут примириться между собой.

Крон лежал в высокой, скрывавшей его траве и сквозь истонченные на солнце листья смотрел в небо. Сколько неиссякаемой любви было в этом солнечном свете, пропитавшем каждую живую клетку. Ее хватало на всех. Она была растворена в воздухе, насыщенном ароматами цветов. Поднималась жаркими испарениями от земли. Текла соком по тонким стеблям. Питала могучие корни деревьев. Даже самая малая былинка получала ее в избытке. Стоит только захотеть, дать ей влиться, и эта любовь, как солнечный свет, наполнит изнутри, заструится в жилах, вольется в сердце, пропитает все извилины мозга. Может быть, в этом весь смысл человеческого бытия? Наполниться любовью, налиться ею как краснобокое медвяное яблоко. Возможно, о такой неиссякаемой и дающей смысл всему сущему любви и говорила Ирма. Любви, которая льется неведомо откуда, не имея ни начала, ни конца. Любви, от которой питается все живое и без которой все в мире скудно.

– Вот ты где, брат Андрей! – Голос отца Георга вывел Крона из задумчивости. – Все поляны обегал, пока нашел. – Отец Никос велел тебя отыскать.

– Я вот все думаю, – Крон поднялся на ноги, стряхивая прилипшие к одежде сухие травинки, – почему Бог не дал людям такую же простую жизнь, как этим козявкам, беззаботно шныряющим в траве? Разве они знают столько горестей, сколько люди? Почему бы нам не жить вот так бесхитростно, без всяких сложностей и забот? Без всей этой житейской неразберихи.

– Не дорос человек еще до такой жизни. Потому как несовершенен.

– Выходит, что всякие там букашки совершеннее человека?

– Выходит, совершеннее.

– Чем же?

– Они не противятся Богу.

Так за беседами с монахами и уединенными раздумьями незаметно уходили дни за днями. Прошло лето, наступила осень, а Крон все еще жил в монастыре, позабыв о том, что обещал Никитину скоро вернуться. Еще стояла ясная и теплая погода, но земля уже дышала по-осеннему устало, тяжело выдыхая по утрам густые клубы белого тумана. И когда он заполнял собой все ущелья и лощины, смывалась грань между землей и небом. И в этом едином пространстве, как в океане вечности, почти не ощущался ход времени. Его как будто бы не существовало вовсе, не существовало часов и минут. Только рассветы и закаты обозначали собой начало и конец дня. Крон не считал их, он легко вписался в спокойную, размеренную жизнь монастыря, перестал бриться и зарос бородой, торчащей вперед, как утиный хвост. Его холеные, раньше не знавшие физического труда руки, огрубели и покрылись мозолями. Но внутри себя он чувствовал, что изменился, и эти перемены в нем, как ему думалось, делали его намного лучше.

Теперь он все реже стал думать о печальных событиях, забросивших его на чужбину. Еще каких-то несколько месяцев назад он сходил с ума, терзаясь правильностью своего поступка и пытаясь хоть как-то оправдаться перед самим собой. Конечно, он поступил малодушно, пустившись в бегство и оставив на произвол судьбы ребят, попавших на эту войну так же, как и он не по своей воле. И это его мучило не меньше, чем то, что он, защищаясь, выстрелил в одного из своих бойцов. Но что он мог поделать в той ситуации? Вернуться назад в роту, означало бы теперь уж осознанно, по своей доброй воле идти убивать. Пускай его лучше осудят за малодушие, обвинят в предательстве, но Крон поклялся себе, что больше никогда не поднимет оружия на своего брата. Будучи потомственным офицером, он никогда не чувствовал в душе себя военным человеком. Возможно, с его тягой к правильности, ровности линий во всем – в поступках, отношениях, мыслях – из него вышел бы хороший психолог или учитель. Может быть, врожденное чувство красивого сделало бы из него художника или поэта. Но ничего этого не произошло. Он был теперь тем, кем он был. Человеком с бесславным прошлым и смутным будущим.

В один из дней Крон отправился вместе с братом Георги в большой город, чтобы пополнить к зиме запасы продуктов. Когда в горах выпадет снег, трудно будет в город пробраться. А его всегда бывает много, как рассказывали монахи, «в колено». До самой весны они не покидали стен монастыря без особой на то надобности.

Закупив всякие крупы и набив ими вместительные рюкзаки, брат Георг и Крон начали пробираться со своей ношей к выходу из рынка. Рюкзаки получились объемистыми, и не так-то просто было протиснуться с ними между узкими рядами, заваленными грудами овощей и зелени. Вдруг Крон резко остановился, глядя куда-то через ряды с таким лицом, будто увидел призрака.

– Что случилось, Андрей? – Брат Георги с размаху навалился на него, толкаемый сзади людьми.

– Видишь вон того парня с помидорами? Рыжего такого… – Крон напряг зрение. – Очень сильно похож на моего бойца.

– Так, может, он и есть?

– Нет, померещилось. Таких вероятностей не бывает, чтобы это был он.

– Как знать. Пути Господни неисповедимы…

– Нет, не может быть. Я ведь его тогда верно убил. Ну, того, своего бойца, Карася. По крайней мере, точно помню, что стрелял. Помню его стеклянные глаза, сползающее по дверному косяку тело. Нет, не он. – Крон нервничал. – Уйдем отсюда скорее! Это было бы слишком хорошо, если бы он и вправду остался жив. Одним тяжким грехом было бы меньше.

И все же, вернувшись в монастырь, Крон пожалел о том, что не подошел к тому парню и не убедился наверняка, Карась то был или нет. В следующий поход на рынок он вызвался сам, решив, во что бы то ни стало отыскать парня и все выяснить. На этот раз с ним пошел Иаго. Долго искать не пришлось. В том же месте, где и в прошлый раз, из-за груды пунцовых помидоров выглядывало знакомое веснушчатое лицо. Не раздумывая, Крон направился к нему.

– Карась?! – Его голос прозвучал уверенно, сомнений не оставалось. – Это ты? Точно ты!

От неожиданности тот вздрогнул и часто заморгав, тупо уставился на Крона. На его вдруг побледневшем лице еще ярче выступили веснушки.

– Не узнал? – Крон пытался улыбнуться.

– Узнал, – промямлил Карась, потерянно озираясь по сторонам.

Не успел Крон еще что-то сказать, как парень рванулся с места и нырнул в проход между рядами. Дорогу ему преградил Иаго. От неожиданности он попятился, споткнулся о какой-то ящик и повалился на землю.

– Ты чего убегаешь? – Крон помог ему подняться.

– Не пойду больше воевать!

– Так я тоже не пойду. – Он догадался, чего так испугался парень. – Я пришел вовсе не за этим. Да никто нас здесь и не ищет. Успокойся. Давай лучше прогуляемся и поговорим. Иаго присмотрит за твоими помидорами.

Карась согласился, хотя в его лице еще читалось недоверие. Они примостились на парапете, купив в ларьке по стаканчику кофе.

– Не хотел я ту тетку убивать, – оправдывался Карась, видно, не только Крону, но и ему тот случай не давал покоя, – думал только напугать. Если бы она на меня тогда с вилами не бросилась… Испугался, что кишки выпустит.

– Знаю, что не хотел. – Крон нахмурился. – В этом моя вина. Ненужно было нам идти в ту деревню, после того, что с ней сделали наши. Единственное, что меня сейчас утешает, так это то, что ты жив. Я ведь думал, что застрелил тебя тогда.

– Гы-гы, – оскалился Карась, – а я живым оказался. Даже и не зацепило. Со страху свалился тогда.

– Что же было потом?

– Так разбежались мы с хлопцами. Вернулись в роту, вас нет. Дожидаться не стали. Дернули кто куда. Никто воевать не хотел. Меня насильно забрали. Прямо из погреба. Наскочили в село, по хатам стали ходить. Мать в погребе меня спрятала. Нашли. Семерых тогда из нашего села увезли.

– А здесь как оказался?

– Так тетка у меня же тут. Давно живет. Лет тридцать. Теперь помидоры с ее огорода продаю.

– Звать-то тебя хоть как, Карась?

– Денисом.

– А фамилия?

– Рыбченко. То хлопцы меня Карасем прозвали.

– Ну, ладно, Денис Рыбченко, пора мне идти. Иаго там уже, наверное, заждался. Будь здоров! Хорошо все-таки, что я тебя встретил.

Словно камень свалился с души Крона, не камень – целая гора. Даже идти стало как-то легче. Расправились плечи, свободнее вдохнулось грудью. «Господи, благодарю Тебя!», – прошептал он одними губами, и от сказанного приятно защемило в груди. Впервые за свою жизнь он произнес молитву – коротенькую, несовершенную, но настоящую, родившуюся в самом сердце. Какие же мы, люди, самонадеянные невежды, подумал Крон, каждый день по много раз благодарим друг друга за всякие пустяки. Но как часто мы благодарим того, кто дал нам саму возможность благодарить друг друга?

Прошло два года. Крон даже не заметил их. Жизнь, в которой нет ни событий, ни потрясений не имеет времени. Склоны гор попеременно рядились то сплошь зеленью, то вперемешку с желтизной и багрянцем, то печально чернели безлистыми деревьями, как монахи в рясах. И только неизменными оставались белые вершины гор, замыкавшие собой меняющийся пейзаж. Время от времени пространство наполнялось то тихим шелестом листьев, то шумом дождя, то завыванием ветров и вьюг, и только тишина была постоянной. В ней рождались все звуки, в ней они и умирали.

В один из вечеров Крон сказал отцу Никосу, что собирается покинуть монастырь. Они сидели в беседке, пили чай и, как обычно, говорили о Боге.

– Жаль, конечно, – огорчился отец Никос, – из тебя получился бы неплохой монах. Может, все-таки подумаешь и останешься?

– Думал я уже над этим. Покривлю душой, если останусь. В миру, у меня есть сильная привязанность. И если бы я даже отрекся от нее на словах, то в душе не смогу. И это будет неискренне.

– Женщина? – Спросил, нахмурившись, отец Никос.

– Да, женщина, – сознался Крон. – Возможно, я ей и не нужен, но должен быть где-то рядом. Должен оберегать ее. Пусть даже невидимо.

– Ну, что ж! Это тоже благородно. – Согласился отец Никос. – Каждый должен быть там, где он больше всего полезен.

Глава 6. СУРОВЫЙ АРАРАТ

Из-за скал выползал густой мглистый туман, заполняя собой все пустоты. Путники смертельно устали и уже еле-еле передвигались. Чем выше они поднимались по каменистому склону, тем все реже попадались деревья, уступая место низкорослому кустарнику. Среди камней, пробивались редкие пучки травы. Впереди, там, где лежало седло перевала, белел снег. Путникам показалось, что они достигли той самой седловины, где, по рассказам пастухов, якобы видели ковчег. Но их ждало разочарование. За дальними обледенелыми выступами скал, которые они, было, приняли за пики Арарата, обозначились едва различимые силуэты подлинных вершин. Идти становилось все труднее. Ноги скользили на замшелых, покрытых лишайником глыбах, и путникам приходилось ступать осторожно, прощупывая подошвой каждый шаг. Вдобавок ко всему, становилось холоднее.

– Ночевать будем в той расщелине, – Вахак указал Али на небольшую впадину между скал, заполненную осыпью из слежавшихся крупных камней, – скалы защитят нас от холода и ветра.

Медленно, шаг за шагом, они поднимались по отвесной круче, цепляясь за каменные выступы и ветки кустарников. Вахак двигался первым, отыскивая наиболее безопасный путь. Али следовал за ним, точь-в-точь повторяя его движения. Они почти добрались до расщелины, как сверху послышался грохот. Громадный камень пролетел где-то совсем рядом, глухо ударился о дно ущелья, и все стихло. Слышался лишь шум ветра. Но потом вверху снова загрохотало, и в нескольких метрах от них обрушился целый водопад обломков, подняв кучу пыли. Шум бьющихся друг о друга камней нарастал и катился эхом по ущелью, сливаясь в одном сплошном грохоте. Вахак в страхе прижался к земле и обхватил голову руками. За первым камнепадом последовало еще два такой же силы. Один из камней оторвался от общего потока и едва не задел Вахака. Наступила гнетущая тишина, изредка нарушаемая шорохом запоздалого камня, но Вахак все еще боялся пошевелиться.

– Али, ты жив? – тихо позвал он.

– Слава Аллаху, жив, – послышалось рядом.

Вахак встал на четвереньки и огляделся по сторонам. Огромная груда обрушившихся камней перекрыла проход к расщелине. Нужно было искать другое место для ночлега, но на поиски уже не оставалось ни сил, ни времени. Начинало смеркаться. Длинные тени предвещали скорый заход солнца. Поднявшись еще немного вверх по склону, путники расположились на скальном выступе, нависавшем над ущельем. Отсюда хорошо обозревалась местность. За седловиной теперь четко виднелись пики Арарата. Внизу, у подножья горы, в серой дымке утопала долина. Далеко на севере смутными тенями выступали изломанные линии кавказского хребта.

– Ночь можно провести и здесь, – Вахак устало опустился на землю рядом с жидким кустарником.

Али принялся искать сушняк для костра. Кое-где сквозь каменные обломки пробивались низкорослые горбатые деревца. Он переходил от дерева к дереву, обламывая сухие ветки и размельчая их ногами. Вскоре огонь был разведен. Языки пламени живо заплясали в костре. Вахак извлек из сумки припасенную тушку куропатки. Пока они готовили ужин, появилась луна, и высветились на небе первые звезды. Измученные тяжелым днем, путники наскоро поели и начали устраиваться спать, наносив веток и соорудив из них ложе. Уже укутавшись в одеяло, и готовые вот-вот провалиться в сон, они услышали, как где-то глубоко в ущелье с грохотом обвалилась каменная глыба.

– Плохое место, – сказал уже сквозь сон Али, – умирать мы здесь.

– На все воля Божья, – ответил ему сонным голосом Вахак. Али тяжело вздохнул и, немного поворочавшись, погрузился в крепкий сон.

Вышли путники с рассветом, надеясь за день преодолеть горный отрог и к вечеру добраться до пропасти, о которой рассказывали пастухи. Гребень перевала, на который они взбирались с большим трудом, белел под неглубоким слоем снега. Твердая каменистая почва резко оборвалась, и тропа затерялась в снежных заносах. Временами они попадали в полосы тумана, вначале редкие, но с каждым разом туман густел.

– Не нравится мне этот туман, – Вахак обеспокоенно посмотрел на макушку горы, едва видневшуюся в сизой дымке.

Когда до вершины перевала оставалось совсем немного пути, погода начала резко портиться. Подул пронзительный ветер. Вздыбленный ветром туман стал собираться в угрожающие тучи. Смутное беспокойство охватило путников.

– Будет много снега, – Али указал рукой на небо, – надо идти назад. Злой гора. Пропадем.

– Господь да поможет! – Вахак перекрестился, подняв голову кверху.

– Надо идти назад! Аллах сердится! – Не унимался Али, глядя на монаха круглыми от страха глазами.

Вахак с тревогой посматривал на неспокойное небо. Стоит ли продолжать путь или лучше укрыться где-то в расщелине и переждать непогоду? Но было уже поздно что-то искать. Сгустившиеся тучи поглотили горные вершины, и стало трудно ориентироваться. Уже совсем не стало видно макушек Арарата, куда они направлялись. Вахак раздумывал, тихо шепча молитву. Между тем из ущелья подул сильный ветер, обдав путников мелкой снежной крупой. Началась пурга. Ветер налетал яростным вихрем, ударяя тугими хлыстами прямо в лицо и сбивая с ног. Его порывы достигали такой силы, что путникам приходилось становиться на четвереньки, чтобы не скатиться по склону вниз. Густая белая пелена обволокла все вокруг. Путники едва различали друг друга в снежной мгле. Им ничего не оставалось, как продолжать движение в надежде где-то укрыться от непогоды. Они долго ползли наугад, временами перекрикивались. Иногда приходилось взбираться через завалы обледенелых каменных обломков, порой ноги вязли в слякотной скользкой каше, но они не могли позволить себе останавливаться. Почти у самой вершины перевала Вахак взмахнул рукой, указывая на запад. В теснине скал чернела глубокая расщелина.

– Слава Богу! Мы нашли убежище!– Радостно воскликнул он. – Али! Видишь, вон там за валунами ущелье. Ты слышишь меня?

– А-а-а-а-а…– донеслось как будто бы откуда-то из глубины. Вахак стал тревожно оглядываться по сторонам. Али рядом не было.

– Али! Али! – Снова позвал он, повернув ухо в сторону, откуда был крик. Но больше ничего не услышал, кроме воя ветра.

Вахак пополз к валунам, успокаивая себя тем, что Али раньше него заметил расщелину, спустился туда и теперь звал его. Но подобравшись к гряде камней и посмотрев вниз, он испугался, что буран мог сбросить Али в ущелье. Оно оказалось довольно глубоким. Вахак на всякий случай крикнул в пустоту, подождал немного и начал высматривать место, где безопаснее всего спуститься вниз. Одеревеневшими от холода руками монах ухватился за выступающий камень и, повиснув на нем, стал искать ногам опору. Он уже, было, нащупал небольшой выступ и попытался стать на него, но сорвавшийся из-под ног камень с грохотом покатился вниз. Руки вмиг ослабели, и он с ужасом ощутил под собой глубину провала…

Когда Вахак пришел в себя, он с удивлением обнаружил, что находится на дне ущелья. Ветер поутих, и вместе с ним ослабела пурга. Ощупав закоченевшими руками все вокруг себя, он нашел свою котомку и с трудом встал на ноги. Сильно болели ушибленные бока, но все-таки он мог двигаться. Вахак поднял глаза вверх и понял, что скатился по откосу в ущелье. На снегу, сверху вниз, тянулась узкая борозда, оставленная его телом.

– И снова, Господи, ты спасаешь меня! – Он с благодарностью поднял глаза к небу. Но тут же его вдруг охватило беспокойство. Он не знал, что случилось с Али и где его искать. – Али-и-и-и! – Крикнул Вахак изо всех сил, надеясь, что его спутник жив и тоже находится в этом ущелье. Но ответа не последовало. Его окружали холодные безжизненные скалы, среди которых еще метался ветер. Вахак побрел наугад по дну ущелья, не переставая звать Али. Ему подумалось, что он оказался в самой преисподней, откуда нет выхода. Вокруг не было ничего живого, только снег и торчащие из-под него голые черные камни.

Но вот путь ему преградили заросли кустарника. Его ветки так густо переплелись меж собой, что через него было почти не пробиться.

– Али! – Теряя последнюю надежду, позвал в отчаянии Вахак.

Вдруг в кустах кто-то зашевелился. И почти рядом послышался слабый стон. Вахак бросился к кустарнику. На снегу вниз лицом лежал Али.

– Жив! Жив! – Закричал радостно монах, упав на колени возле товарища и пытаясь перевернуть его на спину.

– Больно! – Простонал Али, но все-таки поддался Вахаку, и тому удалось его перевернуть. – Али знал, что ты придешь. – Его лицо и руки были изодраны до крови, но он попытался улыбнуться.

– Держись за меня, – Вахак напряг все силы, стараясь приподнять товарища. Но безуспешно. Али со стоном снова повалился на снег.

– О, Аллах! Если мне лучше умереть, то умертви меня, – всхлипывал жалостно Али. – Брось меня и уходи, – сказал он Вахаку. – Аллах рассердился на Али. Оставь меня его гневу.

Вахак не знал, что ему делать. Бросить Али одного замерзать в снегу он не мог, но и не двигаться дальше, когда уже проделан такой большой путь, он тоже не мог. Монах сбросил с плеча котомку, отвязал от нее одеяло и укрыл беднягу.

– Потерпи немного, – сказал он стонущему Али, – сейчас вернусь.

Снегопад прекратился, и немного посветлело. На восточном горизонте в синеве прорезалась макушка Арарата. Вахак пошел вдоль ущелья, осматриваясь вокруг в надежде отыскать какое-нибудь укромное место. Обмотанные войлоком ноги тяжело скользили по мерзлым, присыпанным снегом камням. Его беспокоило острое покалывание в ступнях, причинявшее боль. Хотелось разуться и растереть одеревеневшие пальцы снегом, но на это совсем не было времени. Нужно во что бы то ни стало отыскать укрытие для Али. Тогда уже можно будет разжечь костер и согреться. Кисти рук совсем закоченели, он отогревал их своим дыханием, засовывал за пазуху. Справа и слева прорезали белизну снега темные скалы. А вокруг – ничего живого, только мертвые камни. Вахак был поражен этой безжизненностью. После роскошных склонов, к которым он привык в своем монастыре, эти голые скалы удручали его.

Вскоре, к своей огромной радости, в скалистой стене Вахак заметил темневшую брешь, что-то вроде небольшой пещерки. Пригнувшись, он пролез внутрь. Впадина была неглубокой, но достаточно просторной, чтобы вместить двоих человек. Вахак поспешил вернуться к Али. К счастью, он недалеко отошел от того места, где оставил его.

Перетащив с большим трудом Али в пещеру, Вахак вернулся к кустарнику за сушняком. Боль в ступнях уже не чувствовалась, то ли они отогрелись сами, то ли вовсе омертвели. Он не думал теперь о них, необходимо было побеспокоиться о тепле. Он ходил снова и снова, пока не наносил достаточного количества веток. Часть из них он приберег для костра, остальные сложил в кучу, устроив небольшой настил для Али. Затем завалил вход камнями, чтобы не уходило тепло, и принялся разжигать огонь. Закоченевшие пальцы стали неуклюжими. Кремень то и дело выпадал у него из рук. Пришлось долго повозиться, пока, наконец, удалось высечь искру. Тонкая струйка дыма поползла вверх. Вахак пошевелил тлеющие ветки. Отсырев, они разгорались с трудом. Он начал осторожно раздувать искры, боясь, что они быстро угаснут. Внезапно раздался треск, и яркое пламя осветило пещеру. Вахак протянул к огню свои онемевшие руки и, закрыв глаза, несколько секунд наслаждался долгожданным теплом. Затем снял с ног войлочные обмотки и пододвинул ступни к костру. Они были совсем заледенелыми. Спустя какое-то время он почувствовал, что пальцы оживают, но вместе с этим оживилась и боль. Она была такой жгучей, словно в его стопы до самых костей вонзали раскаленные иголки. Сцепив челюсти, Вахак кинулся растирать шерстяными портянками пальцы ног. Понемногу боль утихла, и он ощутил разливающееся по телу тепло. Только теперь он вспомнил о несчастном Али. Тот лежал на настиле из веток и тихо стонал.

– Прости, брат, совсем окоченел, – сказал виновато Вахак, – сейчас помогу и тебе согреться. – Он подбросил в костер веток и подтянул Али ближе к огню. – Потерпи, будет немного больно. – Освободив от обмоток ноги Али, он растирал их до тех пор, пока они совсем не отогрелись.

Они лежали возле костра в полном блаженстве. Сырые ветки потрескивали и дымились. Вход в пещеру был заложен, и клубы дыма поднимались вверх, просачиваясь куда-то через щели в своде. Только внизу, у самой земли, было сносно. Вахаку представлялась его тесная келья с теплым медовым запахом воска. Как бы ему сейчас хотелось очутиться там. Вернется ли он туда, или сгинет среди этих мертвых скал? А если вернется, впустят ли братья его обратно, простят ли своеволие? О, с каким усердием он совершит покаяние, с какой покорностью примет любое наказание! После всех испытаний его не страшил гнев владыки. Оставалось только отыскать ковчег, и он был почти уже у цели.

Вахак пробудился на рассвете. Осторожно разобрал камни, которыми загораживал вход, и вылез из пещеры. Зубчатые верхушки скал еще дремали в туманной мгле, сквозь которую едва пробивались розовые лучи рассвета. Небо было чистым, без единого облачка. От вчерашней пурги, казалось, не осталось и следа. Снег покрывал только макушки кряжей, но из ущелья его как будто кто-то вымел за ночь, оголив черные камни. Вахак протер заспанные глаза. На уступах скал сидели орлы, жадно высматривая что-то в каменных осыпях ущелья. Где-то совсем рядом перекликались сиплыми голосами улары. Вахак улыбнулся поднимающемуся из-за горизонта солнцу. Нет, и среди этих мрачных скал есть жизнь! Он размял ноющие кости и вернулся в пещеру.

– Прощай, Али! – Монах растолкал спавшего приятеля. – Если к завтрашнему вечеру не возвращусь, то считай, что сгинул. А ты немного отлежись здесь и, если меня не будет, уходи. – Он достал из котомки лепешку, разломил ее пополам, одну половину засунул обратно в котомку, другую отдал Али. То же самое он проделал с куском сыра, раздобытого у пастухов. У него еще оставалась тушка куропатки, но он подумал, что она ему ни к чему, и решил оставить Али. – Ну, вот! Еды у тебя достаточно, дров для костра тоже хватит на какое-то время. – Он расшевелил тлеющие угли и подкинул веток в очаг. – Только огню не давай угаснуть. Береги тепло.

Вахак взял свою полупустую котомку и вылез наружу, завалив за собой камнями вход в пещеру. Осмотрелся по сторонам, запоминая очертания скал, и двинулся вверх по ущелью. Он долго шел наугад, сбившись с пути из-за вчерашней пурги, и не зная, куда приведет его эта расщелина. Поднимаясь все выше и выше, наконец, вышел на широкую террасу. Здесь решил осмотреться. Впереди виднелись покрытые снежниками скалы, справа от них зияла глубокая пропасть. «Вроде бы все так, как говорили пастухи, – размышлял он, – значит нужно идти вдоль края пропасти вверх по склону».

Узкая тропа прижималась к отвесной скале, нависавшей над самой пропастью. У Вахака закружилась голова, когда он взглянул вниз. Дна видно не было, только чернели каменные глыбы, нагромождавшие бездну. Из расщелин прорастали кривые хилые деревца, цепко хватаясь корнями за каменистую безводную почву. Солнце взошло уже высоко, разогнав утреннюю дымку. Впереди сквозь легкие облака прорезывался ледяной пик Арарата. Воздух был прохладным, еще ощущалась вчерашняя пурга.

Потеплело только к полудню. Вахак все шел и шел, не позволяя себе отдыха. Ему хотелось как можно быстрее обогнуть пропасть. Недобрая слава тянулась об этих местах. Нередко здесь случались обвалы, да и бездна поглотила ни одного путника. Сама тропа была полна неожиданностей, она то расширялась так, что могла вместить повозку, то вдруг за изломом становилась совсем узкой, и монаху приходилось ползти над самою бездною, вплотную прижимаясь к скалам.

Когда до конца пропасти оставалось не более часа ходу, путник внезапно уперся в обвал. Обрушившиеся обломки скал загородили ему путь. Он неожиданно оказался в ловушке: по одну сторону была пропасть, по другую – отвесные стены, впереди – громадные каменные глыбы. В отчаянии Вахак устало опустился на землю. Солнце начинало пригревать, хотя кое-где на гребнях еще белели пятна не растаявшего снега. Вахаку очень хотелось пить. Он поискал взглядом, не блеснет ли где в складках иззубренных скал хотя бы тонкая струйка воды. Но покрытые редким сухим лишайником скалы так же жаждали влаги, как и он сам. В их трещинах, высунув языки, прятались от солнца ящерицы. На выступах после удачной охоты дремали орлы, время от времени отрыгивая не переваренные остатки пищи. Вахак достал из котомки флягу в надежде, что в ней остался хотя бы глоток воды. Но она была безнадежно пустой. Нужно было что-то делать. Он растерянно уставился на глухую стену. Высокая насыпь мелких камней была придавлена сверху многопудовыми обломками. Перебраться через обвал не представлялось возможным. Ему в голову пришла мысль разобрать мелкие камни под глыбами, сделав лаз. Но он тут же отказался от этой сомнительной затеи. На это уйдет уйма времени, или, хуже того, все окажется напрасным. Пытаясь найти выход, он отважился подползти к краю пропасти и посмотреть вниз. На расстоянии не больше двадцати футов под собой он разглядел узкий, в два локтя, карниз, а чуть дальше за обвалом – довольно широкий уступ. От волнения у него пересохло во рту. Дерзнуть пройти по карнизу к уступу представлялось ему полным безрассудством, и все же это был выход.

Вахак долго молился и, наконец, отдав себя на божью волю, решился рискнуть. Перед тем как спуститься на карниз, он снял с ног обмотки и скрутил из них веревку. Сбросив вниз котомку, он привязал один конец веревки к тощему буковому деревцу, росшему на самом краю обрыва, а другим концом обвязал себя вокруг талии. Со всей силы подергав веревку и убедившись в ее прочности, Вахак сел на край спиной к обрыву и начал медленно спускаться, упираясь ногами в шероховатую туфовую стену. Нащупав ногами выемку или торчащий камень, несколько секунд отдыхал и двигался дальше. Осыпавшиеся из-под его ног мелкие камни, с шорохом летели вниз. Он старался не думать о зияющей под ним страшной пропасти, но воображение упорно рисовало бездонную пустоту, готовую в любой момент поглотить его. В ушах звенело, точно в колокольне. Преодолевая подступившую к горлу дурноту, монах еще крепче уцепился за веревку, до боли врезавшуюся в его ладони.

Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он коснулся ногами края карниза. Почувствовав под собой твердую почву, Вахак облегченно вздохнул, но сердце продолжало бешено стучать. Некоторое время он стоял неподвижно, прижавшись к стене и стараясь совладеть с дрожью в коленях. Наконец, утерев со лба пот, поднял котомку. Потом, осторожно переставляя ноги и цепляясь пальцами за торчащие из стены камни, начал боком передвигаться по карнизу. Он был достаточно ровным, примерно в три фута шириной. Справа виднелся широкий уступ.

Делая осторожные шаги, Вахак преодолел узкий карниз и, наконец, добрался до уступа. Совсем обессилевший он лег на спину, раскинув руки и устремив взгляд в бескрайнее синее небо. Высоко над ним кружили орлы, высматривая в расщелинах добычу. Только теперь путник почувствовал сильный голод. В котомке еще оставалось кое-что из еды, но пошевелиться не было уже никаких сил. Солнце накалило гладкую поверхность уступа, и от его тепла уставшее тело Вахака разомлело. Он не заметил, как погрузился в крепкий сон.

Его разбудил пронзительный крик птицы. Монах открыл глаза и увидел, как над ним мелькнула огромная тень орла. Рядом в скале было его гнездо, которое Вахак не заметил раньше. Оно казалось пустым, но по беспокойству орла было понятно, что там птенцы. Такое соседство не предвещало ничего хорошего. Не успел Вахак подняться на ноги, как снова услышал угрожающий клекот. Он распластался на камне, прижавшись к нему всем телом. Прямо у его головы прошелестели крылья, но орел не нападал. Выждав какое-то время, монах поднял осторожно голову. В нескольких шагах на выступе скалы сидел орел, его свирепые желтые глаза, не мигая, смотрели на него. Стараясь не делать резких движений, Вахак медленно пополз от гнезда в сторону.

Убедившись, что отполз на достаточно безопасное расстояние, он поднялся на ноги и, щурясь от солнца, поглядел вверх, туда, где проходила горная тропа.

– Возможно, где-нибудь здесь есть проход, – сказал он самому себе, и тут же увидел широкую трещину, круто поднимавшуюся наверх, – наверняка она выходит к перевалу.

Трещина была шириной не больше трех футов, но к верху заметно расширялась. Местами в ней виднелись застрявшие обломки скал, но все же человеку можно было через нее пробраться.

Через несколько минут он уже был на вершине кряжа, тянувшегося на несколько верст во все стороны. Справа проходило глубокое ущелье, а слева начинался ледник. Внизу за каменной грядой просматривалась холмистая долина, над которой высилась ослепительная ледяная шапка Арарата.

Скользя по крутой осыпи, Вахак спускался на холмистую равнину, залитую бледно-желтыми лучами заката. Быстро меркнущее у зубчатого горизонта солнце, обеспокоило путника, и он с тревогой подумал, что до прихода темноты остается считанное время. Просматривая простирающиеся впереди лысые холмы, путник прикидывал, где бы найти подходящее место для ночлега. С высоты гребня они выглядели пологими, но на самом деле были намного круче, чем показались ему издали. Наконец его глаза остановились на каменных глыбах, нагромождавших вершину одного из холмов. Самое место для ночевки. Вахак был почти уверен, что успеет добраться до холма еще засветло. Но уверенность начала ослабевать, когда он уткнулся в глубокий овраг. Перейти его было еще полбеды, но за этим оврагов виднелся еще такой же, и притом не один. Он решил обойти овраги поверху, отыскав место, где их удобнее всего будет перейти. И почти нашел такое место, но и здесь его ждало разочарование. Перебраться на другую сторону оказалось не так-то просто. Его путь преградила впадина, заполненная свежим наносом грязи и обломков камня. Видать, из-за подтаявшего ледника сошел слой скального грунта. Вахак с опаской поглядывал на клонившееся к закату солнце. Уже не было надежды добраться до холма раньше, чем наступят сумерки. И все же он решил не останавливаться, пока это будет возможным. Вахак пополз по валунам, стараясь выбирать более крупные камни. Где-то глубоко внизу под камнями гудела вода. В конце концов, он ступил на прочную почву и очутился на усыпанной мелким гравием морене. К этому времени солнце уже зашло за Большой Арарат, и путнику ничего другого не оставалось, как прекратить тщетные попытки добраться до облюбованного им холма. Он побрел наугад, ища место, где бы можно было опустить свое уставшее тело. Но нигде не было ни больших камней, ни единого деревца. С горечью осознавая, что даже костра не предвидится, он все шел и шел наугад в сгущавшейся темноте. Наконец набрел на небольшой бугорок, одиноко торчащий среди россыпи мелкого гравия, и устало уселся на него. Вытянув вперед ноги, почувствовал хоть какое-то облегчение. Над холмами взошла луна, повеяло холодом. В животе громко заурчало. Голод напомнил о себе прихлынувшей тошнотой. Вахак вынул из котомки кусок сухой лепешки и начал есть. Этого было мало, но еды больше не осталось. Дожевав свой скудный ужин, он обхватил коленки руками, пытаясь согреться, и устремил взгляд в небо, где мигали живые огоньки звезд. Откуда-то из темноты донесся протяжный и жалобный вой шакала, зловеще прокричала ночная птица. Вахаку подумалось, что после всех опасностей, встретившихся ему в пути, он лишился страха. Ему не было страшно в этой холодной как смерть ночной бездне. Он не был один. Вверху над ним в серебристой глубине неба был Бог, и он всецело доверял Ему. Здесь, в этой каменной пустыне, он был ближе к Богу, намного ближе, чем в своей монастырской келье. Там он больше доверялкрепким стенам, которые защитят его от холода и диких зверей. Доверял своим братьям, которые помогут в минуты уныния или болезни. Здесь же он доверялся только Богу. Удивительным казалось это чувство и давно забытым. Что-то подобное он уже испытывал в объятиях родителей, когда был еще совсем ребенком. Находясь в монастыре, он усердно молился и был прилежен в чтении книг, но его душа не ведала яркого света, пребывая в постоянной боязни и сомнениях. Теперь же эта темная гать его пустых страхов рухнула, и ярчайший поток доселе неведомого чувства, переливаясь множеством радужных оттенков, хлынул в его душу. «Я люблю Тебя, Господи!» – Воскликнул в небо монах, и упоительные слезы радости покатились по его обветренным впалым щекам. Сколько раз он пытался пробудить в себе это чувство, но, как ни силился, не мог познать его. Испытывая страх, невозможно любить, любить можно доверяя. Здесь, в этом огромном пространстве ночи, был только он и Бог, и никто и ничто не стояло между ними. Бог был в нем, и он пребывал в Боге.

Вытерев шершавой ладонью с лица слезы, Вахак долго смотрел блаженным взглядом на звездное небо, где среди негаснущих светил был тот, кого он возлюбил теперь всем сердцем своим. С гор подул холодный ветер, но Вахак не чувствовал холода, словно тот, кто непрестанно заботился о нем набросил на него теплый покров. Неожиданно ветер донес до его ушей какой-то непривычный звук, похожий то ли на скрип арбы, то ли на хриплый крик птицы. Вахак перевел взгляд на залитый лунным светом холм и обомлел….

Вспыхнувший лунный свет ослепил глаза. Какое-то мгновение он не видел ничего, кроме этого света. Но вот в его лучах закружили маленькие точки, похожие на серебристые пылинки. Монах наблюдал за ними как завороженный. Они кружились все быстрее и быстрее, сгущаясь и складываясь в неясные призрачные фигуры. И вот, наконец, приняли отчетливую форму. Это был ковчег! Вахак не мог поверить тому, что увидел. Он тер глаза, но видение не исчезало и не менялось. Ковчег был таким же четким, как волнистые гряды холмов, на которых он качался, как на волнах. В бескрайних долинах неба еще ярче засияли мириады звезд, закружили хороводы ангелов, и точно вся вселенная наполнилась их голосами. Они пели хвалу своему Господу. Монах слушал их самозабвенное пение, и был впечатлен до глубины души его упоительной сладостью. Блаженствуя и радуясь, ангелы славили своего Творца, пребывая с ним, наслаждаясь Его светом и славой, и кроме этого не желали ничего другого. Перед этой чистой бескорыстной хвалой, его собственные молитвы и взывания к Богу показались Вахаку немощными и бесплодными. Все его помыслы были себялюбивыми и преисполненными желания возвеличиться. Разгоряченное воображение превознесло монаха на хлипких крыльях гордости, но они в один миг обломились, и он ощутил свое падение.

– Горе мне, черепку из черепков земных! – Воскликнул Вахак, обливаясь слезами. – Прости меня, Господи, что впал в прелесть и посягнул на Твою святую тайну! Прости, что возомнил себя примирителем мира! – Он долго и страстно молился, сокрушаясь, что возымел гордость в своем сердце, что подвизался за дело, которое не подвластно грешному человеку.

Когда монах открыл глаза, уже светало. На востоке означилась золотистая полоска зари. Он поглядел в ту сторону, где виделся ему ковчег, но над холмами только клубился туман. Вокруг ни единого звука, одно сонное вздыхание ветра. Испытывая ломоту во всем теле, Вахак перекинул через плечо пустую котомку и заторопился уйти. Больше ему здесь делать было нечего. Но, не успев ступить и пару шагов, он споткнулся о какой-то странный предмет. Это был кусок древесины.

– Откуда бы ей здесь взяться? – Подумал монах. – Вокруг ни единого деревца. – Он наклонился и поднял покрытую зеленой плесенью дощечку. Долго ее рассматривал, вертя в руках. – Очень странно… очень странно… – повторял он.

Вахак огляделся. Прошедшая ночь застала его на морене, но он и не подозревал, что стоит на покрытом бурой пылью языке ледника. Впереди, метрах в тридцати от него, ледник таял, образуя болото. Он подошел к его краю и с изумлением увидел выпиравшие из-подо льда массивные балки какого-то странного деревянного сооружения. Вахак обомлел, едва не лишившись чувств. Это было древнее судно. Одним концом оно было погружено в воду, остальная его часть уходила глубоко в почву. Монах не верил своим глазам. Неужели все это время он находился на погребенном подо льдом ковчеге. Все-таки он его нашел!

Обойдя сооружение со всех сторон, Вахак, наконец, заметил небольшую пробоину. Он долго раздумывал, забраться в ковчег или нет, но любопытство пересилило всякую осторожность. Внутри ковчега было пусто и сыро. Монах прошелся по его дну, насколько хватало пробивавшегося через пробоину света. В глубине стояла густая темнота, и он не решился идти дальше. Вахак огляделся по сторонам, но ничего кроме покрытых влагой стен не обнаружил. В полной тишине было слышно, как звонко падают капли. Внезапно его душу охватили сомнения. Как знать, то ли это судно, на котором причалил Ной? Но даже если это и так, то чем эта погрязшая во льдах священная реликвия может помочь заблудшим душам без божьего на то промысла? Ежесекундно рискуя жизнью, он много раз представлял себе этот волнительный момент встречи со священной тайной, но теперь его сердце не забилось в трепетном благоговении. Его смущение росло. Неужели он проделал такой длинный и опасный путь напрасно и эта находка не принесет его народу спасения от иноверцев?

Глава 7. ИРМА

Она устало присела на камни у самой воды. Берег был пустой. Нагревшаяся за день на солнце галька еще хранила тепло, но само солнце уже остыло, побелело и покатилось белесым шаром над зыбью моря. Ирма глядела на нескончаемое движение волн, неторопливо подкатывающихся к ее ногам, и ни о чем не думала. Мысли стали такими же прозрачными как волны.

За спиной послышался шорох гальки. Кто-то двигался в ее сторону. Ирма напряглась и замерла, ее сердце учащенно забилось. Но шаги не остановились и прошуршали дальше. Это был рыбак. Она разочарованно вздохнула. Каждый день Ирма ждала у моря Крона, на том же месте, где они когда-то встретились и где так нелепо расстались. Но он не появлялся уже почти два месяца. Она думала, что виной тому их последняя встреча. Возможно, она обидела его, и он больше не хочет ее видеть. Но эти деньги? Зачем она взяла их? Ирма оправдывала свое желание увидеться с Кроном лишь необходимостью возвратить ему сверток с деньгами, который она до сих пор так и не развернула. Но на самом деле она думала о Кроне намного чаще, чем сама того хотела.

Облака запылали. Солнце все быстрее опускалось к воде, раскаляясь и окропляя молочную бледность вечернего моря алым румянцем. И вот оно скрылось в толще воды, оставив на ее плоской поверхности болезненно-лиловый шлейф. Ирма еще долго глядела на темнеющее море в безнадежной тоске, потом словно очнулась и медленно побрела к бульвару. Где-то за спиной сонно дышало море.

Ночью ей снился сон, будто бы она возвратилась в родной город. Отыскала свою улицу и двор, толкнула крашеную калитку и медленно пошла по дорожке, ведущей к дому. Здесь ничего не изменилось. Такие же ровные ряды красных, розовых и белых пионов в палисаднике. Аккуратно подстриженные кусты малины и крыжовника. Старые развесистые яблони, заслонявшие солнце. Окна веранды открыты настежь. Из окон доносятся звуки музыки. Это она играет свой любимый романс. Звуки становятся громче и резче, переходят в громыхание, как будто бы это уже не ее тонкие пальцы касаются клавишей, а кто-то ударяет по ним огромными кулачищами. Грохот с каждой секундой нарастает и превращается в раскатистую канонаду. Она отчетливо слышит глухие хлопки залпов и оглушающие взрывы. Продираясь сквозь кусты, ломая ветки деревьев, она бросается в сторону дома, но вместо него видит только руины.

– Мама, мама, проснись, нам страшно, – ее разбудил детский плач.

Ирма вскочила, подбежала к окну. Яркая вспышка осветила комнату, и следом ударил гром, раскатисто и гулко. Она прижала к себе напуганных детей.

– Тихо, тихо, не бойтесь, глупенькие… это всего лишь гроза, – успокаивала она, но ей самой было страшно, страшно от одной только мысли, что было бы с ее детьми, оставь она их дома в тот злополучный вечер.

Воспоминания захлестнули ее с новой силой. Ирма обняла крепче детей, целуя их в белокурые головки. Вот так же она прижимала их к себе, прячась в подвале и прислушиваясь к зловещему стону снарядов. С тех пор прошло больше года, но она помнила все до мелочей, как будто это было вчера…

– Макс, может, ты все-таки пойдешь к тете Маше? – Спросила она на всякий случай у мужа, зная наверняка, что ответ будет отрицательным.

– Нет, – ответил он сухо, – ты же знаешь, что твоя тетка меня недолюбливает, и это у нас взаимно.

– Ну, все-таки день рождения… как-то нехорошо не поздравить, – настаивала Ирма.

– Нашли время именины справлять, – возмутился Макс, – ты бы тоже не ходила, неспокойное время.

– Я не могу не пойти, все-таки она меня вырастила. И тебе бы нужно с ней уже давно примириться.

– А кто против? Это ведь она мне всякий раз напоминает, что если бы не я, то ты вышла бы замуж за ее пасынка, и жила бы с ним как королева, а не считала со мной копейки.

– Мааакс…, – Ирма прижалась к его плечу, – ну, что ты такое говоришь…, ни за кого другого, кроме тебя, я бы не вышла… ты мое счастье…

– Ладно, иди, лиса. Дети пускай останутся дома.

Ирма дошла до калитки, постояла немного, вдыхая терпкий запах сирени. Ей вдруг стало тревожно, сердце сжалось в комок от нехорошего предчувствия. Она вернулась в дом.

– Я все-таки возьму с собой Даню и Дину. Я им обещала. Обидятся.

Ближе к вечеру, когда Ирма уже собиралась возвращаться домой, началась очередная перестрелка. Где-то за городом снова завязывался бой. Подобно внезапным раскатам грома, прозвучали первые отдаленные залпы орудий. Затем истошно завыли минометы, за ними следом в этот адский гул вклинилось что-то тяжелое. Все бросились к окнам. Мутное зарево осветило горизонт.

– Снова палят, сволочи, – выругался кто-то из гостей.

Вторую неделю горожане с тревогой слушали отзвуки канонады, которые доносились то с юго-запада, то с северо-востока. На этот раз загромыхало на западе. Внезапно пронзительный свист, не похожий по силе на отдаленные раскаты, просверлил небо над городом. Где-то совсем рядом оглушительно грохнуло. Прилетевший снаряд угодил в соседний дом. Мелко задребезжали стекла в окнах, что-то с треском обрушилось. После того, как стих шум взрыва, еще какое-то время слышалось глухое шлепанье, падающих на землю обломков.

– Бегом все в подвал! – Скомандовал кто-то. Но все уже бежали вниз по лестнице. Хлопали двери квартир, подъезд дома наполнился голосами и топотом ног жильцов дома. Подталкивая друг друга, каждый стремился укрыться от начиненных взрывчаткой убийц. В минуты опасности в человеке просыпается какое-то внутреннее чутье, которое срабатывает быстрее осознания самой опасности. Не успев осмыслить, что произошло, человек спасается этим чутьем. Никто так и не понял, откуда прилетел снаряд, но все знали, что он точно был не последним.

Уже в подвале, было слышно, как снаружи свистят и рвутся снаряды. То совсем близко, то чуть подальше. Их обстреливают, и это не может быть случайностью. Ирма прижала к себе детей, и с каждым новым взрывом закрывала ладонями им уши. Они ничего не понимали, но чувствовали, что нужно молчать, потому что все молчат. Лица у всех стали напряженными, губы крепко сжались. Никто не говорил, все, как бессильные жертвы, прислушивались к каждому рвущемуся снаряду в тревожном ожидании своей участи. Время тянулось невыносимо долго. Ирме начало казаться, что она тупеет от длительного напряжения. Загнанный с трудом внутрь страх, был готов каждую минуту вырваться наружу диким воплем. Спертый воздух подвала одурманивал мозги. Всеобщее напряжение достигло предела, становясь опасным. Кто-то не выдерживает и рвется к выходу.

– Выпустите меня! Я хочу отсюда выйти!

Его удерживают, но он брыкается и бранится, пытаясь вырваться наружу.

– Люди, да что же это такое творится? Нас убивают! – Кричит истошно женщина.

Со всех словно разом спало оцепенение, толпа зашумела, зашевелилась. Среди скопившихся в подвале людей началась паника, она ширилась, как цепная реакция. Почувствовав волнение взрослых, заплакали напуганные дети.

– Мама, нас убьют? – всхлипывал Даня, заглядывая матери в глаза.

– Нет, сыночек. Ты что такое говоришь?! Не убьют! – Ирма силилась улыбнуться.

– А та тетя сказала, что убьют, – он покосился на мать с недоверием.

– Тете просто страшно, вот она и говорит так, – успокаивала она, – ты же у меня не трус. Мы не будем ничего бояться. Правда, ведь?

– Мама, спой нам твою песенку, – попросила Дина.

И она запела, вначале тихо, почти шепотом, затем все громче и громче.

– Снился мне сад в подвенечном уборе…, – пела она свой любимый романс, – звезды на небе, звезды на море…

Где-то в ночи бешено рвались снаряды, а она все пела и пела, стараясь заглушить свой страх, и не только свой. Ее глубокий голос лился мягко, словно густой нектар, наполняя сердца надеждой и жаждой к жизни. Она думала о Максиме, мучаясь неизвестностью, должно быть и он мучился, не зная, что с ними и где они теперь.

Взрывы смолкли так же внезапно, как и начались, стрельба еще слышалась, но уже далеко за городом. Наконец и она стихла, но выходить из убежища никто не решался. В подвал робко просачивался жидкий предутренний свет. Ужас ночи еще витал в полумраке бесплотным призраком, сковывая и не позволяя выбраться наружу. Прошло какое-то время, прежде чем люди начали один за другим покидать убежище. Тетка Маша увела полусонных детей к себе, Ирма решила отправиться домой, вопреки теткиным уговорам остаться у нее, пока прояснится ситуация в городе. На душе было неспокойно. Она вышла на улицу и глубоко вдохнула. Пропахший гарью воздух защекотал ноздри. Густыми серыми клубами стелился по земле туман. Тротуар был усеян обломками и сломанными ветками, точно сокрушающей силы ураган пронесся над городом. В соседнем доме зияла огромная дыра. Ирма смотрела в ужасе на вывороченные внутренности дома, и ночной страх снова возвращался к ней.

– Ирма, подожди, – ее догнал теткин муж, – Маша сказала с тобой пойти.

– Спасибо, дядя Толя. Я за Максима очень переживаю. Это на него не похоже. Он бы уже давно искал нас, но его нет. Чувствую, что что-то случилось.

– Погоди ты раньше времени… мало ли что…

Но какое-то смутное предчувствие гнало ее по безлюдным улицам, она не шла, а почти бежала, стараясь не глядеть по сторонам. Сопровождавший ее теткин муж едва поспевал следом. Местами чернели глубокие, еще со свежей землей, воронки от снарядов, над которыми клубился туман. Людей на улицах было мало, но те, что попадались им навстречу, ничего толком не знали о последствиях ночного обстрела. На одной из улиц им встретились двое мужчин, они сказали, что на окраине снаряды разрушили много домов, есть убитые и раненые. Не дослушав до конца, Ирма ринулась в сторону своего дома, чувствуя, как подкашиваются у нее ноги.

Через две улицы она увидела первый разрушенный дом. Устояли только капитальные стены, между ними беспомощно висели обрушившиеся балки. Среди руин копошились люди, ища под обломками все, что могло уцелеть. Она побежала дальше. Пробежав переулками, Ирма остановилась, посмотрела вокруг, не узнавая своей улицы. Ряды домов напоминали громадную пасть, в которой недоставало половины зубов. Повсюду посеченные точно оспой стены с зияющими провалами оконных проемов и груды мусора. На стволах деревьев торчали обгоревшие ветки, казавшиеся простертыми к небу корявыми руками. Ирма поискала глазами красную крышу с треугольным чердачным окошком, но не увидела ее среди развесистых крон старых яблонь. Она кинулась к своему двору. Он был в развалинах. От дома осталась только веранда с выбитыми оконными рамами и две полуразрушенные стены. Все остальное превратилось в груду обугленных кирпичей, над которыми еще курился белесый дым. Оцепенев, она смотрела на руины и не могла поверить в реальность увиденного. Ей казалось, что стоит закрыть глаза, а потом снова их открыть, и картинка станет прежней, привычной. Она даже зачем-то это сделала, но ничего не изменилось. Перед ней, как и минутой раньше, поднималась гора обломков.

«Где же Максим? – Спросила она у себя. – Должно быть, где-то спрятался. Только где? В погребе? Точно там!». Ирма бросилась к погребу, но Максима там не было. Она оббежала вокруг дома. Его задняя стена упала прямо в сад, привалив молодые деревца, которые едва успели дать первую завязь. Часть палисадника с небольшой беседкой уцелела, Ирма заглянула и туда. Сзади послышался слабый скрип. Она резко повернулась на звук. Ветер тихонько колыхал детские качели. От нехорошего предчувствия ее затряс озноб. Из развалин дома доносился глухой стук кирпича. Ирма пошла на звук. Это был муж тети Маши, о котором она совсем забыла.

– Ирма, не ходи сюда, – сказал он странным хриплым голосом.

– Что там? Что? – Закричала она ему. – Что вы молчите?

– Тебе лучше не смотреть на это…

– Это же Максим, – она увидела торчавшую из-под обломков руку, – ему нужно помочь! Чего же вы стоите! Скорее!

Ирма упала на колени и начала раскидывать кирпичи, разгребать руками мусор, ломая ногти. Осколок стекла воткнулся ей в руку, но она, словно не чувствуя боли, выдернула его и продолжала дальше расчищать завал, не обращая внимания на потекшую кровь. К ним присоединилось еще два человека, Ирма их не знала. Она надеялась, что Максим жив, и торопила всех его освободить. Тело, наконец, извлекли из-под обломков, оно было каким-то странно плоским. На расплюснутом лице не выделялась ни одна черта, не осталось никаких выпуклостей. Ирма склонилась над ним и несколько секунд всматривалась в совершенно ровное, потерявшее свое очертание лицо.

– Нет! Это не он! Это не Максим! – Прошептала она безнадежно, понимая, что хочет обмануть саму себя.

Ирма выпрямилась. Перед ней все покачнулось, сбрасывая с себя как пыль последнюю иллюзию надежды. До сих пор она не могла осознать до конца, что все случившееся было реальностью. Теперь же эта реальность глядела на нее торжествующе, со злобным ликованием, точно хищный зверь, поймавший свою жертву в когтистые лапы и наслаждавшийся ее беспомощностью. Какое дело хищнику, не знающему жалости и милосердия, до страданий его жертв! Какое ему дело до того, способны ли они вынести страдания, не захлебнувшись в бездонном океане ненависти и зла, поглощающему все без разбору!

Убитая горем, Ирма сидела среди руин, опустив голову и безвольно сложив на коленях руки. Ее лицо было искажено болью, но глаза оставались сухими. Она не проронила ни слезинки. Боль была настолько глубокой, что выплакать ее слезами было невозможно.

– Поплачь, дочка, легче станет, – какая-то женщина протянула ей носовой платок. Ирма подняла голову и посмотрела на нее отрешенным взглядом, не понимая, что от нее хотят. – Вон и у других тоже горе…, – сказала женщина, видно полагая, что ее это может утешить.

В еще пахнувшем гарью воздухе слышался скрежет лопат, мужская ругань и протяжный женский плач. Люди разгребали руины своих домов, откапывая ценные вещи, проклинали убийц, оплакивали погибших. Ветер поднимал над развалинами клубы пыли, гонял по дворам обгоревшие клочки бумаги и лохмотьев. Еще недавно искромсанное снарядами небо снова наливалось синевой. Из-под слоя черной липкой копоти поднималась, разгибая спину трава. Часто трепеща листвой, липы смахивали с себя едкую пыль. Со всей силы пахла сирень, стараясь своим ароматом перебить чадный запах разрушения и смерти. Все неразумное живое тянулось к жизни, к свету. И только люди, существа наделенные разумом, по доброй воле устремляются к смерти. Поразительная вещь! Ничто в мире с такой одержимостью не стремиться уничтожить себя, как человек. Рождает и убивает, созидает и разрушает, объединяет и разделяет. Не жалея ни трудов, ни сил, ни времени, ни средств, ни, даже, собственной жизни.

Хоронили погибших торопливо, без особых церемоний и поминок, под зловещий грохот минометов. Едва успели засыпать могилы землей, как в городе снова начали рваться снаряды. Обстрелы стали повторяться все чаще и неожиданней, и люди боялись покидать подвал, даже когда наступало затишье. Постепенно жизнь в подвале обустраивалась. Жильцы сносили в убежище все, на чем можно было бы сидеть или лежать. Появились раскладушки, старые диваны и надувные матрасы, кто-то принес даже кресло с широкой спинкой и мягкими подлокотниками. Многие сооружали себе постель просто из досок или дверей, подмостив под них кирпичи. Такая кровать была и у Ирмы с детьми. Возле кровати стоял небольшая картонная коробка, в которой, казалось, уместилась вся ее прошлая жизнь. Несколько найденных среди обломков бесполезных теперь вещиц, старый будильник и чудом уцелевшая чашка из китайского фарфорового сервиза. И даже это уже не принадлежало ей, точно так же, как не принадлежат никому выброшенные на берег обломки корабля.

В подвале было сыро, тянуло из углов плесенью. Тонкие стены почти не заглушали грохота взрывов, и каждый раз, когда рвалось где-то рядом, подвал сотрясало как маленькое судно в бурю. Но всем почему-то казалось, что здесь безопаснее, чем где-либо. Каждый надеялся, что их, наконец, оставят в покое и этот кошмар скоро прекратится. Но с каждым днем в городе становилось все беспокойнее. Квартиры пустели, от домов отъезжали машины, забитые чемоданами, коробками, узлами. По улицам шли люди с рюкзаками и сумками, покидая город в спешке и налегке.

– Сегодня разбомбили школу в двух кварталах от нас, – рассказывала после очередного обстрела тетя Маша, – думаю, что это все не скоро кончится. Уезжать тебе нужно с детьми, пока еще можно уехать.

– Куда же мне, теть Маш, ехать? – Ирма и сама уже не раз думала об этом, но не представляла себе это возможным. – Ни денег, ни вещей… все пропало.

– Куда угодно. Страна большая. Главное, чтобы подальше отсюда. Денег я тебе немного дам, вещи тоже соберем.

«Газель» бежала по разбитой грунтовке, подпрыгивая на ямах и оставляя за собой тяжелый шлейф пыли. По выжженным обочинам дороги попадались груды обгоревшего металла. Разинутыми пастями мелькали оставленные снарядами воронки. Ирма старалась не смотреть в окно. Ее снова охватил страх, еще более мучительный, чем тот, что она испытывала прячась от бомбежек. Там, в подвале, он был другого рода, темный и тяжелый, но понятный, и проходил, когда наступала тишина. Теперь же это был неопределенный, ползучий и неуловимый страх неизвестно перед чем и перед всем сразу. Он словно брал в заложники и мучил свою жертву произволом и беспричинностью. Такой страх не зависел от внешних причин, он сидел глубоко внутри и точил как червь. Ирма обнимала уснувших детей, ее душили слезы. Что с ними будет теперь? Точно весь мир со всеми его заботами взвалился на ее плечи, и она чувствовала, как сгибается под его тяжестью.

«Газель» была переполнена людьми. В основном ехали женщины и дети. Некоторым не хватило места, и они сидели на своих сумках и рюкзаках. Примостившиеся на вещах рядом с Ирмой две женщины негромко разговаривали между собой.

– …лучше не объявлять себя беженцами, – говорила женщина с рыбьим ртом, – поселят в каком-нибудь заброшенном лагере, где нет никаких ни условий, ни работы. А у меня, между прочим, высшее экономическое образование. Если есть хоть какие-то деньги, лучше самому устраиваться.

– Да мне все равно, где жить, лишь бы не стреляли. У нас дом разбомбили, ничего из имущества не осталось. – Отвечала ей полноватая блондинка с флегматичным лицом. – Должны же о нас позаботиться. Мы ведь жертвы войны.

– Позаботиться?! – Рассмеялась зло женщина с рыбьим ртом. – Да кому мы нужны! Мы ведь для них все равно будем по другую сторону баррикады, как будто бы это мы виноваты в этой проклятой войне.

К вечеру они въехали в какой-то город. Высадив пассажиров на вокзальной площади, «газель» сделала полукруг и затерялась в потоке машин. Очутившись посреди площади с вещами и детьми, Ирма растерялась, не зная куда идти и что делать дальше. Вокруг была обычная вокзальная сутолока. Все куда-то шли, тащили дорожные сумки и чемоданы, катили тележки, натыкаясь друг на друга. Кто-то кому-то махал рукой, кто-то кричал в телефонную трубку. В толпе часто мелькали вооруженные люди в камуфляже. Ирма пыталась определить, кто они, но никаких опознавательных знаков на их униформах не было. Она поискала глазами, у кого бы можно было спросить о жилье. Но вряд ли кто-то из приезжих смог бы ответить на этот вопрос. Взяв за руки детей, Ирма направилась к торговым павильонам. В этой части площади толпилась местная публика. Возле пивных ларьков гудели подвыпившие мужчины. Из открытых окон небольших кафе пахло чем-то жаренным. Тут же, возле павильонов, расположились прямо на тротуаре те, кому, как и ей, было некуда идти в этом городе. Под рекламными щитами вытянулась цепочка лоточников. Ирма подошла к ближайшему лотку.

– Вы не знаете случайно, где сдаются комнаты? – Обратилась она к пожилой женщине, торгующей мочеными яблоками.

– Что, дочка, никто не встретил? – Сочувствующе спросила женщина.

– Некому встречать.

– Плохо. – Покачала она головой. – В это время трудно что-то найти. Ты сходи к поездам. Там обычно предлагают комнаты. Может, повезет.

На перроне было немного людей, очевидно, недавно отошел поезд, а следующий пока не ожидался. По платформе прохаживались патрульные, туда-сюда сновали работники вокзала. Двое мужчин неопределенного возраста ворошили урны в поиске пустых бутылок. На скамейках, воспользовавшись перерывом между поездами, отдыхали привокзальные торговцы. Ирма поискала среди них тех, кто сдает жилье, но таких не оказалось.

– Пирожки! С картошкой! С мясом! С рисом! – Непонятно для кого кричала на полупустом перроне женщина в замасленном переднике.

– Мама, я кушать хочу, – дернул за руку Ирму сын, указывая на котившуюся с пирожками тележку.

– Потерпи, мой родной… сейчас найдем, где переночевать, и я вас покормлю. – В сумке еще оставались бутерброды с колбасой, которые они не доели в дороге.

– Вы не видели здесь кого-нибудь, кто сдает комнату? – Спросила Ирма у сидевших на скамейке.

– Были две женщины. Ушли, наверное, куда-то. Ты подожди, через полчаса прибудет поезд, и они появятся.

Ирма усадила детей на скамейку и развернула бутерброды. Их оказалось всего три. Она разделила свой бутерброд пополам между детьми.

– Мама, а тебе? – Спросил Даня, с аппетитом дожевывая кусок.

– Я не голодна, – вздохнула тяжело Ирма.

– Ты специально так говоришь, чтобы нам больше досталось, – он подозрительно посмотрел на мать.

– Нет, конечно, мне действительно не хочется кушать.

Багровые всполохи окрасили небо над высоковольтными проводами станции, заскользив желтыми бликами по блестящей поверхности рельс. Ирма вздрогнула и напряглась.

– Что это там горит? – С беспокойством спросила она.

– Где? – Головы сидевших на скамейке повернулись в ту сторону, куда смотрела Ирма. – Ничего не горит. Это закат.

– Закат? – Ирма удивилась. За несколько дней, проведенных в подвале, она забыла, что бывает закат.

Объявили о прибытии поезда. Толпа отбывающих и провожающих высыпалась из здания вокзала и раскатилась по перрону как яблоки из опрокинутой корзины. К подъехавшему поезду ринулись и торговцы, наперебой предлагая свой товар. Запахло сладкой выпечкой, жареной курицей и вяленой рыбой. В толчее возле вагонов мелькнула табличка «сдается жилье». Стараясь не потерять ее из виду, Ирма протиснулась сквозь толпу и тронула за плечо женщину в пестрой кофте.

– Вы комнату сдаете?

– Сдаю. – Женщина окинула Ирму оценивающим взглядом, потом пристально посмотрела на детей. – Откуда приехали? – Бесцеремонно спросила она. – Документы есть?

Ирма показала ей свой паспорт. Она полистала его и с недовольным видом вернула назад.

– Беженцев не беру, – брякнула она и отвернулась.

– Почему? – Ирма почувствовала, как к горлу подкатывает комок. – Хотя бы на одну ночь… переночевать…пожалуйста…

Но женщина в пестрой кофте сделала вид, что не слышит ее, нарочито высматривая кого-то в толпе. Едва сдерживая слезы, Ирма побродила по перрону, в надежде увидеть еще кого-то с табличкой, однако жилья больше никто не предлагал. Дети устали и начали хныкать. Ничего другого не оставалось, как переночевать на вокзале. К большому огорчению Ирмы, все комнаты отдыха были заняты, и ей пришлось идти с детьми в зал ожидания.

Зал ожидания уже был забит людьми, хотя среди них реальных пассажиров, коротавших время в ожидании поезда, похоже, было не так уж и много. Их выдавали не только дорожные сумки и чемоданы, но и спокойная уверенность лиц. Кто же были те другие, угрюмо горбившиеся на лавках, как воробьи на ветках, Ирма только догадывалась. Она с трудом нашла два свободных места в самом углу зала. Сиденья рядом были завалены каким-то тряпьем, тут же стояла старая детская коляска. Женщина с лошадиным лицом, в махровом халате и домашних тапочках на шерстяной носок, кормила из бутылочки годовалого ребенка. Ирма посмотрела одетую по-домашнему женщину.

– Что смотришь? – Буркнула та недоброжелательно. – Это мой угол, и я здесь живу. Понятно?

– Простите. – Ирма смутилась. – Мы только до утра…

– Все здесь только до утра… – Оскалилась женщина. – Ночевать негде?

– Негде.

– Ладно. – Она уложила ребенка в коляску и отодвинула свои вещи, освободив еще два места. – Укладывай малых спать. На-ка одеяло.

– Спасибо.

– Спа-си-бо… прос-ти-те…, – передразнила женщина, – гляди какая интеллигентная, – сказала она то ли с насмешкой, то ли с завистью.

Ирма уложила детей и умостилась на сиденье рядом с ними, чувствуя дикую усталость. Она развернула купленную в киоске газету и принялась читать объявления о сдаче жилья.

– Слышишь, интеллигентная, – обратилась к ней новая знакомая, – посмотри за моим дитем, а я пойду в туалет постираюсь да помоюсь. Если что, то меня Любкой зовут.

Ирма отложила газету, пододвинула к себе коляску и огляделась по сторонам. Народа заметно прибавилось. Какие-то сгорбленные люди с клетчатыми сумками и мятыми пакетами время от времени заходили в зал и бродили между рядами в поиске свободного кресла. Некоторые сразу облюбовывали себе место под стенкой и укладывались прямо на пол, подстелив картонки. Напротив нее уселась цветочница, примостив возле себя большое пластмассовое ведро с нераспроданными цветами. Запахло клумбой. Цветочный аромат смешался с тяжелым запахом немытых тел и стал неприятно приторным. Ирма перевела взгляд на сидевшую рядом с цветочницей сухенькую старушку в трех заношенных свитерах, одетых один на другой поверх выцветшего фланелевого халата. Она доставала из кармана кусочки черствого хлеба и, положив их на грязную ладонь, жадно собирала ртом, стараясь не проронить ни крошки. Подросток, лет тринадцати, в рваных кроссовках на босую ногу и широкой не по размеру спортивной кофте прятал за пазухой скулившего щенка. Так же по-нищенски одетая женщина, бранясь, раз за разом отвешивала мальчишке оплеухи. По-видимому, это была его мать.

– Не просыпался? – Спросила возвратившаяся Любка.

– Нет. Спит. – Ирма осторожно отодвинула коляску на прежнее место.

– Ты сумочку-то свою спрячь себе под одежду, – посоветовала новая знакомая, – народ здесь вороватый, – вон Венька уже на нее прицелился. – Она погрозила кому-то кулаком. – Даже и не думай!

– Вы здесь всех так хорошо знаете? – удивилась Ирма.

– А то! – Засмеялась Любка. – Полгода уже тут живу. С тех пор, как муж из дому выгнал. А вон Валька полоумная, – она указала на женщину с подростком, которую Ирма уже успела заметить, – пятнадцатый год на вокзале, и сына здесь прижила.

Всю ночь Ирма боролась со сном, опасаясь за детей. Однако усталость ежеминутно одолевала ее. Она то проваливалась в забытье, то вдруг выныривала из полусна и тревожно оглядываясь по сторонам. Малейший шорох вынуждал прислушиваться, малейшее чье-то движение напрягало все тело, готовое в любую секунду столкнуться с опасностью. Самыми тяжелыми были часы перед рассветом, когда не просто хотелось спать, а казалось, что кроме сна не существовало больше ни одного желания, ни одного чувства, ни одной мысли.

Кое-как она дождалась утра. Разбуженный визгом поломоечных машин, зал ожидания просыпался нехотя. Недовольно зашевелились спавшие на полу постояльцы вокзала. Разминали ото сна шеи, проснувшиеся в креслах. Плакали не выспавшиеся дети. Вокзал снова наполнился привычной суматохой и гулом. Люди приезжали и уезжали, тянули свои баулы и чемоданы. Дикторы объявляли о прибытии и отправлении поездов. Из открывшихся ларьков пахло жареным кофе и свежей выпечкой.

Покормив детей горячим завтраком в одном из привокзальных кафе, Ирма развернула газету и принялась звонить по объявлениям. Но почти все, кому она звонила, под разными предлогами отказывали ей, или прямо заявляли о том, что не хотят связываться с беженцами. Наконец по одному из номеров ей ответил приятный женский голос, пообещав помочь.

– Мы беженцы и у нас немного денег, – предупредила Ирма.

– Вам повезло, – пропел приятный голос в трубке, – мы как раз занимаемся расселением беженцев. Вам нужно подъехать к нам в агентство.

В офисе агентства негромко играла музыка, наперебой, не замолкая, звонили телефоны. Не успела Ирма осмотреться, как бойкая девица, видно та, с которой она разговаривала по телефону, разложила перед ней печатные листы бумаги.

– Мы сейчас подпишем договор, – объяснила она, улыбаясь, – и всего за две тысячи гривен заселим вас в квартиру, которую вы сами выберете.

Ирма на мгновение засомневалась, но мысли о том, что им снова придется ночевать на вокзале, тяжело зашевелились в ее голове, пересилив все сомнения. Она посмотрела на своих детей, которые терпеливо ждали на диване, сложив угрюмо по-стариковски тоненькие ручки на коленях, и ее сердце сжалось от жалости к ним. Что она им скажет? Что нужно потерпеть еще? Но сколько?

– Ну что вы думаете, – убеждала девица, продолжая улыбаться, – это гарантия того, что вас не обманут. Подписывайте!

Пробежавшись глазами по тексту, Ирма наспех поставила подпись и отдала нужную сумму. Пересчитав деньги и спрятав их в ящик стола, девица принялась звонить по телефону, с кем-то о чем-то договариваться и что-то записывать в блокнот.

– Вот вам адреса, – сказала она, протягивая Ирме вырванный из блокнота клочок бумаги, – там вас уже ждут.

– А вы разве с нами не поедете?

– К сожалению, я не могу вас сопровождать, но вы не волнуйтесь, – заверила девица, – я всех предупредила.

Выйдя из агентства с договором в руках, Ирма уже представляла себе уютную, чуть пахнувшую пылью небольшую квартирку – желанное пристанище, пускай и временное. Она сделает уборку, приготовит ужин, постелет мягкие постели…

Но все адреса, по которым ее направила улыбчивая девица из агентства, оказались липовыми. Ей либо не открывали двери, либо отвечали, что квартира не сдается или уже давно сдана. Тщетно она пыталась дозвониться в агентство, на ее звонки никто не отвечал. Ирму душили слезы, она корила себя за свою доверчивость, ей было стыдно смотреть в глаза своим детям. Близилась ночь, а им снова не было где ночевать.

– А-а-а, интеллигентная, – встретила ее насмешливо Любка, – что, снова пришла? Так, гляди, здесь и пропишешься.

Она как будто напророчила. Ночью Ирма снова боролась со сном. Неприятности тяжелого дня еще переполняли ее, а страх перед тем, что может произойти, если она уснет, заставлял ее бодрствовать. Ежеминутно раздавались какие-то звуки: то дадут гудок локомотивы, то заскрипят тормоза вагонов, то прошипят электронные информаторы, оповещая о прибытии и отбытии поездов. Чтобы не уснуть, Ирма пыталась цепляться за эти звуки. Как только сон накатывался на нее, она вздрагивала, открывала глаза, осматриваясь вокруг, и, не обнаружив никакой опасности, снова опускала голову, прислушиваясь к звукам. Но, в конце концов, усталость взяла свое, и Ирма погрузилась в глубокий тяжелый сон, забыв обо всех опасностях.

Проснулась она от какой-то возни и криков, и испугалась, что проспала очень долго. За окнами уже брезжил рассвет. В зале завязывалась драка, двое бомжей что-то не поделили между собой и катались по полу, царапаясь и кусаясь. Ирма посмотрела на детей, шум не разбудил их, и они мирно спали, вздрагивая во сне. Дерущихся тут же разняли милиционеры с резиновыми дубинками, и сразу же началась проверка документов и проездных билетов.

– Вот сволочи, – злилась Любка, – нашли место для разборок. Теперь всех, кто без билета на улицу выгонят.

Ирма потянулась к сумке, чтобы достать свой паспорт, но под боком, где она ее прятала, сумки не было. Остался только обмотанный вокруг руки длинный ремешок.

– Эй, подруга, очнись! – Любка хлопала Ирму по бледным щекам. – Милиция! Здесь женщине плохо!

– Деньги…документы…сумку украли, – простонала Ирма.

– Вот курица, – выругалась Любка, – говорила же тебе, под кофту прячь.

– Пойдем в отделение, заявление напишешь, – предложил без особого энтузиазма милиционер.

– Как я пойду? – Ирма показала на спящих, прижавшихся друг к дружке детей. – Я утром напишу. Все равно уже не найдете.

– Ну, как знаете, – облегченно выдохнул он.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – ухмыльнулась Любка, когда милиционер ушел, – нас с тобой теперь хоть на улицу не выгонят. – Да не реви ты! Твои слезы здесь никому не интересны.

Ирма бессильно опустила голову. Тупое отчаянье сжало ее в своих тисках, не оставив ни надежды, ни выхода. Она вдруг осознала, что ей не под силу теперь выбраться из этого тупика, как не под силу было другим, застрявшем на этом вокзале на годы. Медленно, но неотвратимо она становилась одной из них…

– Девушка, поймите же, я не могу так долго ждать, – пыталась достучаться до сознания паспортистки Ирма, – мне срочно нужны документы…

– Здесь всем срочно нужны… вы не одна такая… – раздражалась она, – ваши документы будут готовы через месяц.

– У меня дети на улице живут, – чуть ли не плакала Ирма, – я оказалась в безвыходной ситуации. Ну что же мне делать?

– Откуда мне знать, что вам делать, – оставалась непреклонной паспортистка, – понаехали и качаете здесь свои права. А нам что разорваться? Не задерживайте очередь! Давайте, что там у вас! – Обратилась она уже к высокому плотному мужчине, стоявшему за Ирмой.

Мужчина неуверенно протянул паспортистке заполненные бланки и виновато посмотрел на растерянное лицо Ирмы. Ей стало невыносимо стыдно. Прожив неделю на вокзале, она перестала заботиться о своей внешности, и теперь, как казалось ей, вызывала в окружающих только брезгливость и презрение. Совсем новый жакет и кожаные туфли она выменяла у Любки на еду, и теперь стояла в старой вытянувшейся кофте и резиновых тапках. В Любкин «гардероб» ушло и два платья, пара чулок, футболка и джинсы – все, что у нее было из личных вещей. Единственное, что на ней осталось своего и говорило о благополучном прошлом – сережки с сапфирами. Это был подарок Максима, и она никак не могла с ними расстаться. Пришлось продать телефон и даже обручальное кольцо, но сережки были частью ее, и добровольно лишиться их, все равно, что отрезать себе ухо или палец.

Ирма взяла за руки детей и угрюмо побрела к выходу. Месяц! Еще целый месяц ей с детьми ютиться на вокзале. Жить по-волчьи, одним животным чутьем, и каждый раз ждать опасности от любого, такого же неприкаянного и бездомного, как она сама. Она там уже знала всех в лицо, и все же эти люди, живущие на вокзале, оставались для нее опасными. Опасным был и весь мир.

– Подождите! Не уходите! – Услышала она за спиной. – Это я вам говорю, девушка с детьми!

Она оглянулась. Ее догнал тот плотный мужчина, что стоял за ней в очереди.

– Что вам нужно? – Напряглась Ирма, готовая в каждую секунду отразить опасность.

– Я могу вам помочь… с документами…, – отдышавшись, сказал он.

Ирма недоверчиво посмотрела на него, все еще не понимая, что от нее хотят.

– Правда-правда, – волновался незнакомец, – вы только напишите мне свою фамилию и имя, – он протянул Ирме блокнот и ручку, – и еще адрес.

– Адрес? – Она смотрела на него непонимающими глазами.

– Да, адрес. Ну, где вас можно найти…

– На вокзале! – Ирма вернула ему блокнот с ручкой, ничего не написав.

– Как на вокзале? Вы там живете? С детьми? – Он немного растерялся.

– Да. – Ирма иронично улыбнулась. – Разве по мне этого не видно?

Минуту мужчина что-то обдумывал, потом снял с плеча Ирмы дорожную сумку, которую она везде носила с собой, и повесил себе на плечо.

– Пойдемте, – сказал он решительно.

– Куда? Что вы делаете? Зачем вы забрали мою сумку? Оставьте нас! Там нет ничего ценного! Я сейчас милицию позову!

– Простите! Я не подумал, что вы решите, будто я хочу вас ограбить. – Он поставил сумку на землю. – Вы все не так поняли. Я просто хочу вам помочь. Пойдемте ко мне домой. Вам нечего бояться. Дома жена и дети.

– Домой? – Это слово подействовало на Ирму почти магически. Оно звучало как защита, как надежда, как сама жизнь. – Как же… я ведь вас совсем не знаю. Мы даже не знакомы.

– Павел, – незнакомец улыбнулся, – Павел Никитин.А вас как зовут?

– Ирма. Просто Ирма.

– Вот видите, теперь мы знакомы. Ну, так пойдемте? – Он снова повесил сумку себе на плечо.

Ирма больше не сопротивлялась. Своим внутренним чутьем, обострившимся у нее до звериного, она не чувствовала от этого человека никакой опасности. Этим чутьем она жила в последнее время, и это чутье ее не подводило.

– Зачем вы это делаете, Павел? – Успокоившись, спросила она.

– Вон их жалко стало, – кивнул он на детей, – у меня двое таких же, тоже мальчик и девочка, и тоже погодки. Я как представил, что мои бы дети вот так же могли оказаться на улице и им бы никто не помог…

…Очнувшись от воспоминаний, Ирма тяжело вздохнула. Она не заметила, как снова уснули дети, успокоившись в ее объятиях. Гроза не унималась, время от времени ослепляя взблесками молний и оглушая раскатами грома. В водосточных трубах шумно бурлила дождевая вода, заливая потоками узкие дорожки. Любая боль, какой бы сильной она не была, когда-нибудь притупляется. Дело только во времени. Она чувствовала, как с дождевыми потоками по размытым дорожкам уплывают ее страхи.

На следующее утро, Ирма пошла к Никитину. Она взяла с собой пакет с деньгами Крона. Он так и не появлялся, и эти деньги мучили ее. Хотя на самом деле причина была не совсем в деньгах. Она надеялась хоть что-то разузнать о Кроне, но не хотела в этом признаваться самой себе.

– Что-то случилось? – Никитин удивился раннему визиту Ирмы. – С детьми все в порядке?

– Все нормально, – успокоила его Ирма, – у меня к тебе небольшая просьба. – Она выложила на стол сверток. – Это деньги Андрея, он мне их отдал, когда уезжал. Я не знаю, что с ними делать. Ты бы мог их ему вернуть, когда он появится?

– Подожди… – Никитин, соображая, потер лоб. – Я не совсем понял. Он дал тебе их на хранение?

– Нет, просто дал. Сама не понимаю, как так получилось, что я их взяла, – оправдывалась Ирма, – Я хочу все отдать обратно.

– Давай сейчас выпьем по чашечке кофе и подумаем. – Никитин включил газ и поставил турку на огонь. – Тебе с корицей, как всегда? – Помешивая кофе, он о чем-то сосредоточенно думал. – Раз он тебе их отдал, значит, хотел, чтобы ты ими воспользовалась. Так? Сколько их там?

– Не знаю. Я не разворачивала.

– Тогда давай это сделаем вместе. – Никитин снял турку с газа и развернул сверток. – М-да, сумма довольно внушительная. – Сказал он озадаченно. – Не думал, что Андрюха способен на такой широкий жест. Это, наверное, все, что у него было.

– Вот видишь теперь, что я не могу взять эти деньги.

– Видать, действительно он испытывает к тебе серьезные чувства, – заключил Никитин.

– Ты так думаешь? – Неуверенно спросила Ирма.

– О, женщина, какие еще доказательства тебе нужны?! – Он иронично поднял бровь. – И если ты не возьмешь эти деньги, то обидишь моего друга в его лучших намерениях!

– Нет! Нет! Я никак не могу их взять! – Запротестовала Ирма. – И, к тому же, что мне с ними делать?

– Об этом мы сейчас подумаем! – Никитин налил кофе в чашки. – Когда не знаешь, как поступить, нужно выпить кофе, успокоиться и подумать. Это мое золотое правило.

Он пригубил чашку с кофе и задумался. Наступило молчание. Было слышно, как по оконному стеклу тоненькими коготками скребутся ветки старой разросшейся ели.

– Есть у меня одна мысль! – Сказал, наконец, Никитин, допив кофе и поставив пустую чашку на стол. – Только сначала можно я задам тебе вопрос? Сможешь мне на него ответить?

– Постараюсь, – кивнула она головой.

– Ты его любишь?

– Я? – Ирма смутилась, чувствуя, как ее обдало горячей волной стыда. Она хотела тут же запротестовать, но поняла, что румянец, предательски вспыхнувший на щеках, уже выдал ее. – Мне, кажется, что да.

– Тогда слушай…

Никитин говорил очень долго, излагая свою затею. Ирма сначала возражала ему, но потом стала соглашаться с его мыслями. Расстались они оба разгоряченные разговором, но довольные тем, что задумали.

Глава 8. ПРОНИКНОВЕНИЕ

Покинув убежище ковчега, к полудню следующего дня Вахак, наконец, добрался до того места, где оставил своего друга. Он еще надеялся, что Али ждет его, но заглянув в пещеру, обнаружил ее пустой. Вахак поворошил рукой золу в костре, земля под ней еще хранила тепло. Возможно, ушел на рассвете, поразмыслил он. Это его опечалило, но в тоже время Вахак подумал, что если ушел, то, по крайней мере, жив. Но какова же была его радость, когда, выйдя из пещеры, он услышал знакомое пение. Али возвращался с охоты, держа в обеих руках по куропатке. Завидев Вахака, он подскочил от радости, и, бросив добычу на землю, возвел руки к небу.

– Хвала Аллаху! Вернулся! Али ждать своего господина.

– Я думал, что ты ушел, Али.

– Али не мог уходить без господина.

– Перестань называть меня господином. Какой я господин? У меня ничего своего нет, вон даже еду ты добыл.

Куропатки били очень кстати, Вахак давно ничего не ел, и теперь в предвкушении сытной еды его желудок сильно заныл, требуя пищи.

– Ты найти, что искать? – Спросил Али. Он уже разжигал костер, готовясь поджарить куропаток.

Вахак помолчал, не зная, что ответить. Еще какое-то время назад, проделывая мучительный путь к своей цели, он представлял себе, как отыщет ковчег и как поведает всему миру об этой великой тайне. Но теперь он мыслил иначе, и ему совсем не хотелось говорить об этом. Вахак вспомнил о куске древесины, который он подобрал на морене. Достав из сумки дощечку, Вахак без слов протянул ее Али.

– Это и есть твой ковчег? – Спросил недоверчиво Али, вертя в руках ничем не приметный кусок дерева.

Монах взял из его рук свою скромную находку и снова засунул ее в сумку.

– Да, – только и сказал он Али.

– Ты видеть ковчег? – все так же недоверчиво спросил Али.

– Видел.

Али замолчал, вертя на костре куропатку, его лицо стало серьезным.

– Куда мы идти теперь? – Спросил он через какое-то время, продолжая возиться с обедом.

– Я должен возвратиться в монастырь, Али, – ответил Вахак с грустью в голосе.

– Ты бросать Али? – В глазах турка мелькнула тревога.

– Я не могу тебя бросить, но и со мной тебе тоже нельзя. – Вахак задумался, как же ему поступить с Али, ведь не оставит же он на самом деле своего преданного товарища. Ему в голову вдруг пришла мысль. – Мы пойдем с тобой к одному хорошему человеку. – Вахак вспомнил о старике Араме и о своем обещании свидеться с ним.

День близился к закату, и горы уже скрыли половину солнца, когда Вахак сказал своему спутнику:

– Ну, вот мы и пришли.

С холма, на котором стояли путники, была видна старая лачуга Арама и за ней овчарня. Сам он, пригнав овец с пастбища, по обыкновению пересчитывал и осматривал свое стадо.

– Мир тебе, отец! – Издали прокричал Вахак.

– Не верю своим глазам! – Арам обернулся на знакомый голос. – Вот уж никак не надеялся тебя снова увидеть. Жив!

– Я не один. С товарищем примешь?

– Чего ж не принять-то? – Арам посмотрел на робко выглядывавшего из-за спины Вахака турка. На мгновение, навеянная горькими воспоминаниями, в его глазах мелькнула неприязнь. Но увидев совсем растерянное, несчастное лицо незнакомца, Арам смягчился в своем сердце.

– Я знал, отец, что ты будешь добр к Али. Он не из тех людей, кто причинил тебе зло. Али стал изгоем, потому что никому не хотел делать зла.

– Пойдемте в дом, я дам вам умыться с дороги. Да и голодны, наверное?

– Спаси тебя Господи, отец!

За ужином Вахак поведал о своем паломничестве на гору Арарат. Услышав о ковчеге, старик покачал головой.

– Как же ты отважился на это? Скольких смельчаков похоронил в своих ущельях старый Арарат.

– Я отправился в путь, имея только одно желание примирить между собой верующих. Я мыслил так, что эта гора породила все веры. Отсюда они разбрелись в разные стороны, каждая в поисках своей истины, здесь и должны снова сойтись в единстве. Я не сомневался ни на секунду, отец, в правильности своего замысла, мечтая помолиться перед ковчегом и снискать благословение божье для своего народа, уставшего от насилия иноверцев. Но преодолев много суровых испытаний и все-таки отыскав ковчег, я осознал, что заблуждался.

– В чем же твои заблуждения?

– Господь по милости своей явил мне два ковчега. Первый я увидел в ярком слепящем свете, плывущим над холмами в окружении небесных ангелов. И это была моя вера. Второй был пустынен и мрачен, замурован в ледовом склепе, куда не проникает солнечный свет. И он был доказательством. И я подумал тогда, что тот, первый, который был моей верой, наполнил мою душу божьей благодатью. Я долго молился, вторя пению ангелов и прославляя Бога. Второй же, осязаемый на ощупь, не пробудил во мне никаких душеполезных чувств.

– И что же ты намерен делать с этой находкой?

– Ничего.

– Ты даже не поведаешь о ней людям?

– Для чего? Без первого ковчега от второго людям не будет никакой пользы. А чтобы найти первый ковчег не обязательно подниматься на святую гору. Верующему человеку не нужны чудеса. Тот, кто ищет доказательства, роясь в останках прошлого, а не в своей душе, не обретет ни того, ни другого.

– Ну, ты ведь сам хотел примирения всех верующих…

– Если бы Бог хотел, чтобы у всех людей была одна вера, то он бы так и сделал. Но раз каждый молится на свой лад, то, значит, так и должно быть. Мы не настолько разумны, чтобы спорить о божьих помыслах, и не настолько глупы, чтобы не понять, что эти споры напрасны.

На третий день утром Вахак надумал уходить. Старик Арам, как всегда, выгнал своих овец на пастбище и, примостившись у склона горы, подремывал. Его верный пес Амо неплохо справлялся с овцами. Стоило какой-нибудь неразумной овце отделиться от стада, как он тут же возвращал ее обратно. Али, забавляло как пес, задрав к верху хвост, носился между овцами. Когда в стаде все было в порядке, Амо подбегал к своему новому другу, турку, и тот задорно трепал его за ушами.

Вахак присел рядом с Арамом и долго молчал, размышляя с чего начать разговор. Он знал, что его уход огорчит старика, к тому же он хотел попросить оставить в деревне Али, но не решался.

– Гляди, моего пса не узнать, – Арам кивнул в сторону лужайки, где в это время Али резвился с собакой, кувыркаясь в траве. – По-моему, они неплохо сдружились. Амо к себе не подпустит злого человека.

– Отец, я как раз хотел попросить тебя об Али? Можно ему здесь у тебя остаться?

– Пускай живет. Старым я становлюсь, и помощник мне не помешает. Да и не осталось у меня никого. Плохо только, что ты уходишь. Как к сыну я к тебе привязался. Может, все-таки останешься?

– Спасибо тебе, отец, за все. Только не могу остаться. Всю жизнь я жил в монастыре и теперь негоже отрекаться. Я должен вернуться.

– Что-то ты неважно выглядишь. Не захворал ли часом? – Забеспокоился старик, глядя на изнеможенное лицо монаха. – Может, задержишься еще хоть на пару дней? Отопьешься молоком овечьим…

– Пойду, покуда еще не совсем ослаб. А нездоровится мне, наверное, от усталости. Ничего, отец, вернусь в монастырь, там силы и возвратятся.

– Свидимся ли еще когда? – Старик крепко обнял Вахака, не хотелось ему того отпускать.

– Может и свидимся, если будет на то божья воля. А если нет, то знай, что всякий день за тебя молюсь.

Он позвал Али, чтобы проститься и с ним. Узнав об уходе Вахака, тот приуныл и даже, было, чуть не расплакался.

– Не печалься, Али, – успокоил его монах, – теперь у тебя есть Арам и Амо, и я за тебя спокоен. Ты можешь остаться с ними.

Под вечер Вахак с большим трудом добрался до монастыря. Он подошел к монастырским воротам и остановился, ощутив внезапную слабость в ногах. Его сердце бешено колотилось, и он присел на траву, прислонившись спиной к теплому стволу дерева, чтобы немного передохнуть и собраться с силами. Нездоровилось Вахаку еще с самого Арарата, но он не придавал этому значения, греша на усталость. Скользнув взглядом по нависшим густым ветвям, через которые сочился мелкими каплями свет, монах прикрыл глаза. Внизу пахло древесной смолой и мхом. Зазвонил колокол, созывая братию на вечернюю молитву. Вахак полусонно прислушивался к шорканью по гравию ног монахов, спешивших к небольшой часовне, грубо высеченной в каменной толще розового туфа. Он представлял, как они, выстроившись перед алтарем, с бледными лицами и горящими взглядами мелодично и набожно выводят слова молитвы. Их грубые темные одежды касаются пола, закапанного воском свечей. Больше всего ему сейчас хотелось оказаться рядом с ними, слиться с их голосами в молитвенном пении. Он беззвучно пошевелил губами, но даже на молитву у него не осталось больше сил. Его тело обмякло, и он словно погрузился в темную бездну.

Так и нашли его под утро едва живого у монастырских ворот. По велению настоятеля монахи перенесли Вахака в келью и зажгли перед образами свечи. Вскоре пожаловал и сам преподобный Кикос. Монах Ананий читал у изголовья больного молитву о здравии. Сквозь узкое арочное окно кельи пробивался слабый свет, усиливая восковую бледность несчастного. Кикос постоял возле постели несколько минут, всматриваясь в неподвижное лицо лежавшего, и прервав Анания, велел ему читать «Исповедуюсь».

Минул день, а Вахак все так же лежал неподвижно, не приходя в себя. Ананий, которого приставили к нему читать молитвы, уже несколько раз прочел о «Страстях Господних», и теперь тихо посапывал, примостившись на вырубленной в стене скамье.

Время близилось к закату. Солнце поспешно собирало свои лучи, раздуваясь огненным шаром. Его свет уже не проникал в келью. В углах сгущались сумеречные тени, грозясь заполнить собой все тесное пространство комнаты. Одна за другой догорали свечи, испуская слабое шипение.

– Пить… – Простонал слабым голосом Вахак. – Есть кто-нибудь? Пить.

Ананий поежился во сне от его голоса, но не пробудился. Вахак пошарил рукой на полке, и, задев подсвечник, опрокинул его на пол. От грохота нерадивый монах вскочил на ноги.

– Кто здесь? – всполошился он, протирая спросонок глаза.

– Пить… – снова простонал Вахак.

– Очнулся, брат! Сейчас, сейчас! – Ананий поднес чашу с водой к губам больного. – Пей! Хвала Господу! Очнулся!

– Позови владыку, – прошептал Вахак, утолив жажду, – исповедаться хочу.

Кикос пришел в сопровождении трех монахов, но Вахак пожелал остаться с настоятелем наедине.

– Не хочу смущать слух братьев, – пояснил он настоятелю.

– Я готов слушать тебя, блудный монах, – сказал со свойственной ему строгостью Кикос, когда все удалились. – Ты скрыл от нас свои помыслы, и они сгубили тебя.

– Не гневайтесь на меня, владыко, за своеволие, – проговорил слабым голосом Вахак, – но если бы вы знали о моих помыслах, то ни за что бы не позволили мне покинуть монастырь. Меня прельстила мысль отыскать ковчег, и тем самым совершить подвиг веры. Мне хотелось умилостивить Господа, чтобы десница Его соединила всех в одной вере. Тогда мне думалось, что я замыслил благое дело и сам Господь благоволит мне в этом. Я никак не ожидал, что у моих высоких помыслов будет такой бесславный конец.

– Какой демон нашептал тебе, что ты удостоился такого благословения? – В голосе настоятеля зазвучала ирония. – Эх ты, прельщенный! Да если бы Господь хотел это сделать, то разве нужны были бы Ему в этом помощники? Наше дело есть послушание, а все что сверх того, то есть гордыня. Пуще всего человек, а тем более монах, должен бояться возгордиться. Возгордившихся владыка тьмы легко ведет к погибели.

– Дух гордости помрачил и затуманил мое сознание! Каюсь перед Господом своим и перед тобою, отче!

– Ты освобождаешься от своей гордыни! – Кикос перекрестил Вахака, приложив к его губам крест. – Есть ли еще не исповеданные тобою грехи?

– Горе мне, горе мне, горе мне! Мои грехи бесчисленны! Не перечесть мне их все и не исповедать! – Возопил Вахак. – Отче, освободи меня данною тебе властью от всех грехов моих! Умоляю тебя!

– Услышь этот глас, о Бог! – Архимандрит возложил на голову больного свою ладонь, – … властью мне данною разрешаю тебя от всех грехов твоих.

Исповеданный и прощенный блаженно вздохнул и, запрокинув голову назад, прикрыл устало глаза. Наступило минутное молчание. Слышно было, как за окном поскрипывают деревья под тяжестью плотной сочной листвы. Они тихо шелестят на ветру, словно бесконечно шепчут вечную молитву. Вахак почувствовал, что приблизился его смертный час, и его бренный путь окончен, но он не испытывал страха. Его душа исполнилась покоем и благодатью. Он был словно коконом окружен той неземной любовью, которую уже ощутил однажды там, на вершине Арарата.

Кикос приблизил свое лицо к умирающему, ощутив его прерывистое дыхание.

– Скажи мне напоследок, ты все-таки видел его, ковчег?

– Видел, – слабая улыбка тронула бескровные губы монаха, – видел, как вижу сейчас вас, отче. Там, в моей сумке…

Кикос отыскал в углу котомку Вахака и извлек из нее кусок изъеденной временем древесины, возможно, бывшей когда-то частью ковчега.

– Я подобрал это там, – прошептал монах, – сохраните ее.

На рассвете Вахак тихо умер. Братья всю ночь не отходили от его постели, читая поочередно «Верую во единого Бога». Он лишь на минуту открыл глаза и, улыбнувшись как невинное дитя, с улыбкой покинул мир. Его омыли, надели куколь, сложив под ним руки и опустив на лицо капюшон. На третий день Вахака предали земле. До тех пор, пока земля не скрыла все его тело, монахи пели и пели молитвы, заглушаемые сдержанными ударами колокола.

Глава 9. СВОЙ КОВЧЕГ ИЛИ МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

Простившись с монастырской братией, Крон вышел за ворота монастыря и, щурясь от яркого солнца, еще раз взглянул на высившийся над оградой купол храма. Ему стало немного грустно оттого, что он покидал эти стены, покидал братьев-монахов, с которыми духовно сроднился. У монахов ему жилось не плохо, за два года он привык к их простому быту и с удовольствием копался в монастырском огороде, выращивая фасоль и капусту. В холодное время года, когда не было другой работы, он плел корзины или мастерил четки, обучившись этому нехитрому ремеслу у монахов. Однообразная, размеренная жизнь монастыря его нисколько не тяготила, но все-таки это была не его жизнь. Как ни было ему хорошо в затерявшейся среди гор маленькой обители тишины и покоя, он чувствовал, что его место не здесь.

Напоследок он окинул взглядом лесистые склоны, где не раз под сенью ясеней и буков упивался тишиной и прохладой. Петляющие в чаще леса узкие тропинки, пустынные ущелья, журчание ручьев, пение птиц, перезвон колоколов, беседы с монахами – всего этого ему будет не хватать в суетном мире, куда он теперь возвращался. Горные валы, скрывшие одинокую обитель, остались за спиной, а впереди уже маячили постройки новых дач и турбаз. И уже не таким умиротворяющим казалось все вокруг, как будто дерзкий суетный мир запустил свои жадные щупальца в божий оазис, стремясь не оставить места, где бы могла найти уединение и покой человеческая душа.

Знакомый город снова встретил его влажным соленым зноем, веселым оживлением улиц, мягким шуршанием автомобилей по брусчатке, свежим ароматом олеандров и эвкалиптов. Первое, что ему захотелось сделать, когда он вышел из автобуса, купить большую сочную шаурму с телятиной. И он это сделал. После скромной монастырской пищи она показалась ему особенно вкусной. Немного утолив голод, Крон поблуждал по улицам, давая себе снова привыкнуть к городскому шуму, и направился к дому Никитина.

– Ну, наконец-то… вернулся! – Никитин обнял Крона за плечи. – Оброс-то как! Ну, настоящий монах!

Крон мельком взглянул на себя в зеркало и увидел бородатое, загрубевшее от ветра лицо. Темная одежда и спутанные, доходившие до плеч волосы делали его и впрямь похожим на монаха.

– Давай, проходи! Устроим маленький банкет по поводу твоего возвращения. – Он засуетился на кухне, извлекая из холодильника пакеты с продуктами. – Ну, давай, рассказывай о своей монашеской жизни.

– А что о ней рассказывать? Почти такая же, как и армейская. Все по уставу. Утром раненько встал, отстоял молебен и пошел возделывать грядки или дрова колоть. До обеда наработался, немного передохнул и снова трудиться, чтобы от безделья всякие глупые мысли в голову не лезли. Вечером снова служба. Поужинал, постирался, помылся и отбой. И так изо дня в день.

– Ну и в чем же смысл такой жизни? – Никитин поставил на огонь сковородку и, щедро полив дно подсолнечным маслом, отправил туда нарезанный соломкой картофель.

– Если честно сказать, то для себя я не увидел никакого смысла, если не считать, конечно, тихого уединения вдали от житейских забот. Монахи видят смысл в жертве и страданиях. Как говорил отец Никос, страдания без Бога не имеют никакого смысла.

– Да, по-моему, в них вообще нет никакого смысла…

–…если только они нас не делают мудрее…

– Дерзну предположить, что Богу от нас вовсе не страдания наши нужны. По крайней мере, ни в одной из заповедей не говорится, что мы должны страдать. Вряд ли страдания имеют божественную природу, скорее, наоборот, в них есть что-то противоречащее Богу.

– И, тем не менее, мы страдаем…

– А толку? В своих страданиях человечество не приблизилось ни на йоту к Богу. Средоточием всякого страдания есть только наше собственное «Я». Мы сосредоточены только на самих себе, когда страдаем. И это делает нас эгоистичными. Одни впадают в состояние агрессии и злобы, другие вроде бы и погружаются в веру, но веруют скорее умом, чем сердцем. Многие становятся последователями той или иной религиозной мысли и готовы следовать всем наставлениям, наказам и запретам, но и это не приближает к Богу.

– Ну, почему же, если человек становится добродетельным по убеждению?

– Умственная вера ничего не стоит. Для Бога ценны не наши мысли, а наши чувства. Любить по убеждению невозможно, нужно становится любящими по своей сущности.

Никитин снял с огня шипящую сковородку и разложил подрумянившийся картофель по тарелкам. Затем нарезал продолговатыми ломтями сыр и крупными дольками помидоры, дополнил сервировку стола зеленью и большими ломтями лаваша.

– Обед готов! – Торжественно объявил он. – Эх, покутим сейчас, как в добрые курсантские времена под жареную картошечку. – Он похлопал Крона по плечу. – Что будешь пить? Коньяк или водку?

– Давай лучше коньяк, и то немного, отвык я от спиртного.

– Тебе нужно непременно выпить, адаптироваться к мирской жизни. Если ты, конечно, снова не намерен заточить себя в монастыре.

– По крайней мере, не в ближайшие сорок лет. Хотя нужно отдать должное монахам, они меня здорово перезаквасили. Я пришел к ним полностью измотанным и опустошенным, а вышел оттуда как бы родившимся заново.

– Ну, вот и славно! – Никитин пододвинул Крону рюмку. – Выпьем за новую просветленную жизнь!

– Как Ирма? – Спросил Крон после короткой паузы. – У нее все хорошо?

– Думаю, да. – Никитин лукаво сощурил глаза, едва сдерживая хитрую улыбку. – Почему бы тебе не спросить об этом у нее?

– Ты что-то от меня скрываешь? – Крон слегка напрягся.

– Нет. Просто тебе действительно лучше самому поговорить с ней.

– Я не уверен, что она захочет меня видеть.

– Думаю, захочет.

– Тогда пойдем к ней прямо сейчас, – Крон вскочил из-за стола и заходил по кухне, испытывая некоторое волнение.

– Ну, во-первых, мы еще не допили, – Никитин со свойственным ему спокойствием снова наполнил рюмки, – а, во-вторых, тебе нужно сбрить эту отвратительную бороду. Или ты хочешь идти к женщине в таком виде?

Выбрались они из квартиры Никитина уже ближе к вечеру. Город, разморившийся за день от августовского зноя, еще пребывал в состоянии истомленной расслабленности. Сонный ветер неохотно шевелил разноцветные уличные зонты и пышные ветки олеандров, нисколько не освежая своим ленивым дуновением прохожих. Из открытых дверей кофеен пахло молотым кофе, его аромат гулял по улицам, приятно щекоча ноздри. Крон втягивал в себя этот будоражащий запах и думал о том, что он скажет Ирме при встрече. Но почему-то в такие моменты, когда нужно сказать что-то очень важное, в голову лезет всякая высокопарная ерунда. Подобрать более-менее сносные фразы у него не получалось и он стал слушать веселую болтовню Никитина, не умолкавшего всю дорогу. Все равно, подумал Крон, из заготовленной тирады ничего не скажется. Это уже проверено не раз. Вот так вот мысленно выстроишь речь, а потом окажется, что все твои словесные заготовки полная чушь и совсем не к месту. И он успокоился.

На одной из улиц, где выстроились в ряд теснившие друг дружку магазины и магазинчики, хачапурные и хинкальные, закусочные и бары, Никитин остановился перед вывеской с аппетитными крендельками. Он толкнул прозрачную дверь и вошел в небольшую уютную кондитерскую. Крон, недоумевая, последовал за ним.

– Что ты здесь хочешь? – Поинтересовался он удивленно у приятеля.

– Имей немного терпения, – улыбнулся Никитин, намереваясь усесться за столик. – Мадам, нам, пожалуйста, две чашечки кофе и ваше фирменное пирожное, – обратился он к стоявшей за стойкой миловидной девушке в белом кружевном переднике.

– Ты что собираешься здесь кофейничать? – Крон нервничал.

– Да успокойся, пять минут ничего не решат, – он расположился за столиком, предложив жестом последовать его примеру. – Ты даже не представляешь, какая здесь вкусная выпечка, особенно шоколадные пирожные с фисташковым кремом.

На стойке красовались вазы с воздушными лакомствами из пастилы и марципана. Румянились на блюдах пухлые булочки и пирожки. Пахло ванильной сдобой и корицей. За выпуклым стеклом витрины щеголяли своей витиеватостью самые разные пирожные и тарталетки. В центре этого великолепия возвышался огромный торт в виде огромной морской раковины.

– Ты прям как ребенок, – возмутился Крон, глядя на Никитина, уминающего за обе щеки пирожное. – Зачем ты меня сюда притащил?

– Я и есть ребенок, когда дело касается сладостей. Никак не могу себе в этом отказать.

– Ну, знаешь ли… – буркнул недовольно Крон, ковыряясь ложечкой в своем пирожном.

– Еще по чашечке кофе, – снова распорядился Никитин, подозвав девушку в кружевном переднике, – и пригласите вашу хозяйку.

Девушка ушла и через несколько минут вернулась с подносом, на котором стояли две чашки кофе и фруктовый десерт со взбитыми сливками.

– Это от заведения, – пояснила она. – Хозяйка сейчас подойдет.

Крон сидел с опущенной головой, углубившись в свои мысли и продолжая ковырять пирожное.

– Как всегда все великолепно! – Сказал Никитин кому-то за его спиной.

– А вот другу, вижу, не понравились наши пирожные. – Знакомый голос заставил Крона вздрогнуть и обернуться. Это была Ирма.

Она присела за столик и посмотрела на него своим глубоким взглядом, в котором были и удивление, и радость, и еще что-то такое, что прокатилось горячей волной по его телу.

– Убегаю! Мне пора! – Предательски сказал Никитин. – Думаю, вам есть о чем поговорить.

Сотни раз Крон представлял себе эту встречу, бесконечно долго прокручивая в голове заготовленный монолог, снова и снова отшлифовывая каждое слово. Так много хотелось ей сказать. Но теперь, очутившись наедине не с воображаемой Ирмой, а с реальной, живой из плоти и крови, он забыл все запасенные раньше слова. Но они и не были нужны. Они бы только опошлили эту долгожданную встречу. Многословными могут быть поверхностные, парящие как бабочки эмоции, настоящие же чувства не помещаются в словах. Убедительнее и сильнее всяких слов может быть только молчание.

– Я рад, что у тебя все хорошо, – только и сказал Крон, положив свою ладонь на ее узкую руку. Она не одернула ее, как было раньше.

– У нас все хорошо, – поправила его Ирма, – эта кофейня и твоя тоже, она открыта на те твои деньги, что ты мне оставил. Я сразу хотела их тебе вернуть, но ты пропал. Прости, если я что-то не то сделала. Мне казалось, что так будет лучше и для тебя тоже. – Оправдывалась она. – Если тебе это не нравится, то я верну все деньги…

Он жадно всматривался в ее трогательное и растерянное лицо, будто не слыша того, что она говорила. Да и разве это важно сейчас для него? В этот момент ничего не могло быть важнее ее присутствия. Она была здесь, такая реальная, пахнущая ванилью и шоколадом, и она больше не отталкивала его от себя. Он потянулся через стол и поцеловал ее руки, покоившиеся на снежно-белой скатерти.

– Андрей, ты совсем меня не слышишь…

– Слышу…ты все правильно сделала…просто я очень по тебе соскучился.

– Тебе нужно еще кое-что увидеть! – Она стремительно поднялась из-за столика. – Пойдем!

– Куда? – Крон уловил ее за руку, испугавшись, что она сейчас исчезнет.

– Сам увидишь, – Ирма улыбнулась, заметив его тревогу, – туда, где сбываются мечты.

– Ты знаешь такое место?

– Теперь знаю.

Они шли вдоль берега моря и разговаривали о всяких пустяках, словно уже давно были вместе и никогда не расставались. За спиной остался помпезный блеск городских высоток и башен. Ближе к окраине на прибрежных горных склонах прятались в лавровых кустах и мандариновых рощицах дома, издали напоминая гнезда диких птиц.

– Вон видишь тот домик! – Ирма указала рукой на небольшую бухточку, защищенную с обеих сторон каменистыми выступами гор. – На что он похож?

– На корму древнего корабля.

Издали дом действительно напоминал старое судно, уютно примостившееся в бухте под широкими зонтами эвкалиптов. Он добротно стоял на сваях, отдельно от других домов и был обращен неширокой дощатой террасой прямо к побережью. В какой-то сотне метров плескалось море. От самого дома к нему вела крутая извилистая тропа.

– Это наш маленький ковчег, – сказала Ирма, когда они подошли к дому.

Она отперла дверь, приглашая Крона войти. Внутри дом тоже чем-то напоминал корабль. Первый этаж был одной большой комнатой, по-видимому, служившей прежним хозяевам кухней и столовой. Здесь еще сохранилась дровяная печь и длинный обеденный стол с потемневшей столешницей. На второй этаж вела извилистая лестница. Наверху было три комнаты: посредине располагалась большая гостиная, и две небольшие спаленки – по бокам. Каждая из комнат имела свой выход на террасу.

– Мне невероятно повезло найти старый дом, но в таком хорошем состоянии, – с детским восторгом рассказала Ирма. – Конечно, здесь еще многое нужно будет сделать, в доме давно никто не жил. Но разве он не чудесен сам по себе?

– Просто сказка, – поддавшись восторгам Ирмы, согласился Крон.

– Мне кажется, что здесь недостаточно света. Я хочу, чтобы между гостиной и террасой было все со стекла. Хорошо, когда в доме много солнца.

Они вышли на террасу. Отсюда открывалась изумительная панорама изгибающегося полумесяцем морского побережья. Прямо перед ними, теряя на закате свой золотистый блеск, темнело бескрайнее море. В густеющей синеве оно сливалось с небом, и казалось, что в этой бездны нет ни начала, ни конца.

– Как ты думаешь, – она приблизила к нему свое лицо и пристально посмотрела в глаза, – мы будем здесь счастливы?

– О, Ирма! – Он прижал ее к себе так сильно, словно только что встретил после долгой разлуки. – У нас масса причин быть счастливыми!

– Каких же? – Спросила она.

– Хотя бы то, что мы так долго были несчастны. Разве это не повод для того, чтобы однажды стать счастливыми? Особенно теперь, когда мы вместе…

– … и теперь, когда мы дома…

– … наш дом в объятиях друг друга… дом там, где есть объятия… без объятий любой дом – это просто жилище…

– … да, но ты не сказал мне главного…

– … разве?

– … да, ты не сказал, что любишь меня…

– … я говорил тебе об этом каждый день… по многу раз, все эти два долгих года… просто ты не слышала…

– … пообещай мне, что мы никогда не будем говорить о прошлом, даже если прошлое будет говорить в нас…

– … обещаю…

С моря повеяло ночной свежестью. Осветив вокруг себя густую синеву неба, медленно выплыла огромная луна, ее лучи скользнули по темнеющей глади, стелясь серебристой дорожкой до самого берега. Двое на террасе смотрели туда, где, в колыбели ночи, обнявшись как дети, засыпали небо и море.