Солнцестояние, или Мало-Александрийская история [Георгий Тимофеевич Саликов] (fb2) читать онлайн

Георгий Саликов Солнцестояние, или Мало-Александрийская история

«Жизненный путь всегда ведёт от вехи до вехи. Вехи жизненности. Иначе путь не имеет смысла».

Синайский отшельник Тимофей.

День зимнего солнцестояния на склоне 1912 года заметно потеплел, накопив пасмурность. Моросящий дождик затуманивал собой статный собор и сочно утемнял гладкое булыжное мощение Исаакиевской площади, на которой ослепительной белизной выступили остатки снежных кучек, собранных ответственными дворниками в эдакие миниатюрные горные вершины. К полудню дождевой туманец улёгся, а на небесном куполе – сплошная серая гущина пасмурности постепенно стягивалась в отдельные сгустки, местами обнажая чистое небо. Всеобъемлющее черно-белое пространство насыщалось нечаянным скромным цветом.

И если сейчас вдруг захочется кому-нибудь кинуть взгляд вдоль Вознесенского проспекта, в тот же миг сквозь голубую щель меж поредевших бледно-фиолетовых облаков покажет себя низкое искроносное солнышко. Да в самый раз точно в арочном проёме колокольни Вознесенской церкви, проявляя на контражур очертания большого праздничного колокола. И внезапная радость, ярко пронзающая кожу, озарит лицо смотрящего, метко дополнив собою общее полотно городского пейзажа, набирающего цвет.

Похоже, так и случилось с юным немецким архитектором Людвигом Мисом, медленно и враскачку прохаживающим по широкому Синему мосту, движением выдавая некое отрицательное состояние духа. Он разглядывал здание, освобождаемое от лесов, сквозь оседающую пелену моросящего дождика на углу Большой Морской улицы, и его лицо копило сероватость презрения. Мог бы вообще не глядеть. А всё из-за того, что ему довелось поссориться с учителем и автором этого нового посольства Германии. Тот маститый немецкий зодчий Петер Беренс командировал его руководить строительством собственного лучшего проектного детища, предпочитая самому чем-то значимым заняться в Берлине. А когда, наконец, надоумил посетить стройплощадку и увидел почти завершённое воплощение проекта (статуи Диоскуров ещё не установили на крыше), сильно опечалился. Не узнал он там собственного авторства. Обвинил Миса в диком самоуправстве. Даже назвал «сопливым выскочкой», вполне оправдывающим его фамилию. «Сырой ты и есть сырой, и мою замечательную архитектуру важнейшего здания тоже превратил в нечто сырое, недопечённое». (Mies – сырой, в переводе с немецкого). Лицо ученика с накопленной на нём пасмурностью презрения резко, до хруста в шее увелось вбок от монументального здания, ставшего чуждым, которое не хотелось до конца освобождать от лесов, чтобы не видеть полной наготы обоюдной неудачи. «Сырой не хуже пережаренного», – поспешно думалось ему об учителе. В тот же миг солнце и появилось в облачной прогалине, придав глянцевой темноте мокрой мостовой острый блеск. Он круто развернул слегка перекошенное тело назад, выправляя шею, навстречу причине вдруг возникшего сполоха на булыжниках. И защурил глаза при падении на них россыпи золотистых лучей из чуть ли ни чудесного источника, обнимающего большой праздничный колокол в проёме колокольни. Будто знак с небес осенил его. Узкие глазные щёлочки загорелись, а уста вмиг растянулись широкой и довольной от радости улыбкой. Лицо обрело цвет.

– Хорошо, – сказал двадцатишестилетний архитектор в полный голос, – подумаешь, важнейшее здание, будет у меня кое-что поважнее.

С этой наскоро отточенной мыслью вслух, подобной скоропалительному блеску на взволнованной булыжником тёмно-серой мостовой Исаакиевской площади, молодой человек махнул обеими руками на манер успешного дирижёра, поднимающего музыкантов после выступления под восторженное рукоплескание публики. "Уф"! И бодро двинулся к пивному заведению в Новом переулке, чтобы там основательно подумать о будущем творчестве. За его спиной статный собор во всей своей полноте засверкал незатуманенным великолепием.

А в ту же пору, когда Людвиг живо шагал по Синему мосту вдоль Мариинского дворца, попутно выкристаллизовывая ближайшую творческую цель, там, в глубине бывшего зимнего сада, что за Помпейским залом, свершалось нечто поистине эпохальное. Состоялось экстренное заседание Совета министров по случаю представления Государем нового главы двух министерств…

Незадолго до того, российская разведка, опасаясь провала, вывела опытного агента В.И. Ульянова под конспиративным псевдонимом Ленин в местечко Поронин, что в Австро-Венгерской Галиции. Тот умел искусно выцеживать нужные сведения из, казалось бы, совершенно косвенных историй. Вместе с тем, исполняя конспиративную легенду и позиционируя себя революционным деятелем, даже ревностным лидером движения, направленного на уничтожение империализма, он почти не вызывал подозрений у французских, английских, германских, швейцарских и австро-венгерских спецслужб. Ну, скажите на милость: может ли быть лазутчиком человек, столь ненавидящий своё отечество во главе с деспотом самодержцем? Мало того, и подельники-бунтовщики не замечали истинного его служения. Конспирационный приём удался до полной безупречности. Даже слишком. Ульянов как натура увлекающаяся и вместе с тем действительно обладающий удивительно заострёнными предводительскими качествами, будто заразился, что ли, привитой к себе легендой. Он потаённо воспитывал внутри себя настоящего вождя, способного на сокрушительную власть. И довоспитался. Инкубационный период развития политического вируса находился уже близким к завершающей стадии. Вот-вот сила привитой заразы сможет-таки преодолеть иммунитет государственного служащего. «Что, если по-настоящему содеять эдакую революциюшку и стать главой нового государства»? – подумывал он каждую ночь перед сном. А затем ему грезились доподлинные революционные события, обязательно венчающиеся преславневшей победой, совмещённой со всенародным ликованием. Правда, тому не позволяли обязательства, подписанные им в клятве агента: «если же окажусь преступником против сей клятвы, – да подвергнусь без суда и добровольно строжайшему наказанию, яко клятвопреступник». Таковые обстоятельства усугублялись ещё и недавним получением личного дворянства. Иммунитет против бунтовщической инфекции пока оказывал сопротивление. Неуверенное. А тут австриякам удалось-таки раскусить российского разведчика ещё в Праге, когда он в «Новом немецком театре», якобы слушая «Евгения Онегина», на самом деле встречался с тайным агентом Германии, работавшим на российскую разведку. С арестом пока медлили. Следили за его перемещениями в Лейпциг, а оттуда в Краков. Там-то и ожидалось задержание. Но тот неожиданно уехал в Поронин. Экая промашка. А когда агентура Австро-Венгрии доложила начальству о накрытии его уже там, в тот же день Владимир Ильич прямо из-под носа австрияков успешно покинул уютное галицийское местечко да и саму «Лоскутную империю».

Вскоре после благополучного возвращения в столицу России, Ульянов немедленно был вызван к императору в Зимний дворец. Там, в Белой столовой его ждали также Коковцев Владимир Николаевич, Сазонов Сергей Дмитриевич, Макаров Александр Александрович и Сухомлинов Владимир Александрович. Иначе говоря, нынешний премьер и ключевые министры. Все сидели за длинным блестящим столом в стиле рококо и с заметной игрой на каждом лице в виде серебристо-золотистых отсветов от глади стола вперемежку с собственным оживлением. У стены на отдельных стульях того же стиля расположились ещё двое высокопоставленных чиновников с туповатой угрюмостью в глазах: Пётр Львович Барк и Борис Владимирович Штюрмер. Туда-сюда медленно прохаживался Григорий Распутин в неизменном крестьянском одеянии. Император дал слово министру внутренних дел Макарову. Тот кивнул головой в сторону Николая Второго, потом улыбнулся Владимиру Ильичу, приглашая его сесть со всеми за длинным столом. Пока ещё действующий агент скромно опустился у края. Министр на мгновение поднял брови. Ему припомнилось недавнее горькое происшествие, оцененное тогда однозначно положительным, а именно «ленский» расстрел. По-видимому, из-за созвучия с ним псевдонима приглашённого – Ленин. То было уничтожение бунтующих, к тому же, по его мнению, совершенно справедливое. А теперь министру предстоит огласить нечто полностью наоборот по отношению к пойманному им созвучию. Он сверкнул глазами и стал зачитывать записку, подготовленную канцелярией Совета министров специально для этой встречи. В ней говорилось о том, что господин Ульянов В.И. в течение многих лет, находясь в тайной командировке, успешно осиливал задания правительства, исполняя поручения от наших финансовых и промышленных ведомств. Получены ценные сведения о новшествах и планах на будущее в финансовой и промышленной сфере Франции, Англии, Швейцарии, Германии, Австро-Венгрии. Однако, используя вполне удачную легенду революционной деятельности, наведённой на свержение государственного устоя нашего отечества, и будто бы таясь от преследования, он слишком увлёкся этой параллельной работой и чуть ли не обернул конспиративную легенду в настоящую реальность. Правительство выражает по этому поводу беспокойство и озабоченность. Рекомендуется немедленно завершить карьеру его разведывательного и параллельного поприща. Докладчик сделал театральную паузу. Потом прочёл дальше, где комиссия предлагает Ульянову В.И. взамен более знаменательную и ответственную работу. А именно: получить один или даже два министерских портфеля. Поскольку наш агент специализировался на финансовой и промышленной разведке в ведущих странах Европы, предлагается дать ему в подчинение либо министерство финансов, либо министерство торговли и промышленности, либо оба вместе. Следует данное назначение обсудить и подготовить кандидата к полезному занятию. Срок подготовки будет зависеть от кандидата. К сему приложено ходатайство о получении им звания потомственного дворянина.

Ульянов, можно сказать, поначалу резко так опешил, но сходу оседлал неожиданную новость, взяв её за узды. Отнекиваться не посмел. Он действительно почувствовал себя на коне. Власть, которой он озаботился все последние ночи, сама отдавалась ему, пусть и не в полноте. «Вот тебе, батенька, и архистраннейшая оказия», – мысленно сказал он сам себе. Распутин, ходивший всё это время туда-сюда, скрипя сапогами да исполняя ладонями некий пассаж, остановился и выдал ими хлёсткую овацию. Барк и Штюрмер, до того безнадёжно предполагая собственное восхождение по служебной лестнице, вскочили со стульев, будто скрытые там пружины вытолкнули их, и почти слитно воскликнули, вонзая взор в любимца императрицы:

– Это твоя идея?

– Нет, не моя, – сказал тот, – я вообще выхожу в отставку.

И он действительно вышел, мягко захлопнув за собой дверь, словно махнул ею на прощание. После того во дворцах императорской фамилии его никто никогда не видел. Извольте полагать что угодно по явленному здесь поводу и сложившимся обстоятельствам. Но только, спустя четыре года, его тело нашли под едва схваченной льдом Фонтанки близ Обуховского моста…

А ещё раньше выпало нечто, значительно необычнее по неожиданности, нежели появление Распутина когда-то при Дворе. Чем-то похожее, но весьма недолгое. В одно погожее утро Зимний дворец посетил чисто одетый, но странный пожилой человек с обликом сельского аристократа. Никем не назвался, но смело, убедительным слогом заявил о способности излечить цесаревича. Его долго не пускали, несмотря на слишком назойливую настойчивость. Но вышло так, что нежданно вблизи показалась императрица и, заслышав речь посетителя, уловила там искренность, что побудило её немедленно согласиться выслушать непрошеного лекаря. Подробно. Тот добавил, будто может излечить не одного цесаревича, но и в целом наше царство-государство от болезни в её истории. Тогда его отвели в готическую библиотеку при кабинете царя. Глава империи повелел всем удалиться, и уединился с пришельцем почти на целый день. Длительный диалог с таинственным гостем прервался всего единожды, когда побывал там цесаревич. Потом, спустя несколько суток безотрывного бдения над мальчиком в его покоях, загадочный пришелец удалился, так и не назвав себя. А наследник престола выздоровел. В последствие выяснилось, что человек с обликом сельского аристократа подсказал императору также идею исторического выздоровления государства. Из длинного списка рекомендаций нам удалось выхватить лишь один пунктик: раздать главарям бунтовщиков высокие государственные должности. По-видимому, тот ошеломительный визит и оказался поводом для добровольной отставки всесильного и незаменимого Григория.

Тогда же в молодой молоканской семье молоканского села-колонии в горах Кавказа, куда раскольничий люд был задолго сослан из Пензенской губернии, родился мальчик. Точно на Пасху. Правда, не первое дитя. До того уже была девочка, названная Машей. Сие событие следовало бы отметить особо. И немедленно нашлось то, чем обозначить прибыток. Заложили фундамент нового дома. Изба, в которой ныне жила семья, ещё была довольно крепкой, хоть и давным-давно поставленной из дубовых брёвен первыми жизнеутверждающе настроенными поселенцами. Впрочем, иных деревьев, пригодных для стройматериалов, здесь поблизости не росло. Но тесновата избёнка, поскольку там вдобавок обитал шурин главы семейства. К тому же, сыну обязательно необходим собственный дом, пусть, как говорится, на потом. Новое жилище срубили тоже из дуба, закончив к концу года. И зимнее солнцестояние встретили уже в нём. Выпал первый снежок. Землю затвердил мороз. Но мелкая каменистая речка, змеевидно стелящаяся в низке села, да имеющая значительный порог, под которым стояла водяная мельница, не собиралась вставать из-за стремительного течения. Называлась она Козлу-чай, но, думаем, козлы к ней никакого отношения не имеют. Её ещё называют иначе: Кизил-чай, что в переводе с азербайджанского означает «Золотая река». Велась ли там добыча золота когда-нибудь, никто не помнит и нигде не написано, хотя, может быть, и поныне втайне кто-то так поступает, накапливая золотым песком пузатые бочонки под кроватью. Возможно иное происхождение здешней народной топонимики. Там, вдоль одного берега, создавая узорчатое обрамление реки-змеи подобно её сброшенной коже, обильно и густо растут низкорослые приземистые кусты кизила с прочными ветками и красно-золотистыми кисло-сладкими ягодами. Не станем гадать, где правда, и где ложь. А вот село своё у её берега местные жители упрямо называли именно «Кизилчай». То ли из-за исправленного названия речки, поскольку не хотелось быть причастными к козлам, то ли из-за установленного предками чаепития с кизиловым вареньем тайной готовки. Так или иначе, но все давно привыкли к такому названию поселения-колонии, и не думали о его происхождении. Надо сказать, чаепитие у молокан является непременным обрядовым действом. Никакая еда не может начаться до той поры, покуда не завершится неспешное принятие чая с густым красно-золотистым вареньем, из слипшихся ягод которого тщательно вытаскиваются продолговатые обоюдно-остренькие косточки. А вино у них было полностью не в чести. Кстати, они и водку, а также иные спиртные напитки называли тоже вином. Нехорошее созвучие, похожее на вину. Помимо исключительно эксклюзивной кизиловой снеди они также по-своему выращивали и квасили капусту. Её способ приготовления тоже держался скрытно от окрестного коренного населения. «Молоканская капуста» как никем не превзойдённая по вкусу и внешнему виду славилась на всём Кавказе среди людей любого происхождения.

Отец семейства, Павел, сын Василия Ивановича Ветрова, мельника, был крепкого телосложения, широк в кости, хотя ростом особо не выступал. Его умелым рукам поддавалась любая мужская работа. Но главным занятием считалось у него строительство домов и колодцев. Павел Васильевич именно по этой причине входил в состав небольшой построечной артели, где не так давно начал заправлять его шурин Тимофей, лет двадцати шести, сын Василия Харитоновича Лавренова, прежнего предводителя дружины строителей. Василий Харитонович, между прочим, обладал особо изысканной аристократической внешностью, выделяясь меж местного люда. «И откуда в нём такая стать»? – шептали селяне. Но не в том состояла его знаменитость. Слава его растекалась из-за виртуозного и универсального рукомесла. И до недавнего исчезновения служил он по совместительству бессменным пресвитером молитвенного дома, знающим почти наизусть весь Новый Завет. Были продолжительные перерывы в этом его деле, поскольку иногда он подрабатывал на стройках в городе Баку. Даже внёс и значительный вклад в строительство нового храма святого Александра Невского, самого величественного на всём юге Российской империи. Но об этом мало кто знал. Ходили слухи, будто Василий Харитонович крестился там в православную веру, будто подвигло его на такое решение каким-то неясным образом дошедшее до него важное слово святого Александра. Слово о защите и стойкости православия в отечестве, когда с двух сторон на него давили иноверцы. С одной – мусульмане, с другой – католики. И защитил. И отстоял. Однако в Кизилчае Василий Харитонович до конца, то есть до своего совершенно внезапного отъезда в неизвестное пространство, продолжал прежнюю общественную деятельность, читая наизусть отрывки из Евангелия в молитвенном доме. И тайно изучал какие-то иные умные книги, приобретённые в городе тоже скрытым путём.

А что касается быта, молокане во всех случаях предпочитали общий труд на манер изначальных христиан. Также и новый дом для родственной семьи возводился неизменно артелью, под скрупулезным руководством юного, но умелого Тимофея Васильевича, по его собственному проекту. В стиле сельского модерна. Дело спорилось ещё благодаря стройным негромким песням, сложенным в такой давности, что дух захватывало от глубины веков. А запевалой, конечно же, обозначался сам заправляющий. Голос его обладал мягким, но сильным тембром, а звуки попадали всегда точно в ноты, без малейшей фальши. Остальные артельщики старались поступать подобно ему, в силу собственных навыков. И дело шло. Слаженно возводимая конструкция здания имела тщательно выверенное соотношение частей и величин. Сначала в чертежах, потом в натуре. Тимофей каким-то неведомым внутренним чутьём отыскивал нужные гармоничные пропорции в плане и на фасадах, а также в декоративных деталях. И тоже, как в пении, без малейшей фальши. «Вот, – подшёптывали сельчане меж собой, оценивая новую избу, поставленную Тимофеем, – племянник, небось, тоже станет хорошим мастером, коль поселился сразу в таком красивом окружении собственного дома». Племянника, хоть и похожего на отца по части широкой кости, назвали в честь его дядьки – тоже Тимофеем. За новым предводителем артели и автором замечательной избы, Тимофеем Васильевичем Лавреновым закрепилось имя Дядька-Тимофей.

Следует заметить, этот молодой самодеятельный зодчий, по настоянию опытного отца, обладающего аристократической внешностью, был вовремя направлен в город Баку для учёбы в гимназии, будучи там под опекой одного знатного азербайджанского вельможи из числа его благодарных клиентов в области изготовления особняков и оснащения их интерьеров. Отец всегда крепко отстаивал всякое своё дело, и теперь приложил все старания, чтобы его сына взяли в престижное заведение. Им и стала Первая мужская гимназия имени императора Александра Третьего, расположенная на Мариинской улице, что параллельно Морской утыкается в только начатый обустраиваться будущий знаменитый Бульвар у моря. Заодно, гимназист обучался музыке вместе с дочкой опекуна в доме на Морской. Чаще всего он видел её в профиль, поскольку обычно сидел рядышком. Пряменький нос, длинные ресницы, плотно сжатые тонкие губы, высокий лоб, каштановые волосы, все в завитушках, но не способные скрыть слишком оттопыренное ухо. Как-то они в четыре руки пытались одолеть фа-минорную балладу Шопена, смеялись, видя, что ничего у них не получается, затем этими же четырьмя руками игриво захлопали в ладоши друг дружке. Знатный вельможа поглядывал за ними, чтоб слишком они не увлекались меж собой. Мало ли, влюбятся, потом беды не миновать. Но, к его счастью, обошлось. Хотя, кто знает? Для вельможи обошлось. И к счастью, ли. А для них? Затаилось что-то в детских сердцах. И взаимное ощущение некой внепространственной близости почти никогда не пропадало. И ожидание. Есть некое глубокое чувство ожидания чего-то весьма событийного. Когда произойдёт событие, совершенно неизвестно, однако будет оно. Непременно. Это ощущение ожидания иногда лишь веяло ветерком, порой будто отдавало тревогой, а то нестерпимо жгло. И забывалось тоже.

Окончив гимназию, опять же по настоянию отца, Тимофей умудрился даже поучиться в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. На архитектурном отделении. Правда, всего один год. Но протяжённость этого времени нанизала на себя столько впечатляющих событий в его жизни, что заменила бы собой целое десятилетие. Кстати, полная продолжительность обучения в Училище и составляла десять лет. Уроки живописи он брал у Кузьмы Петрова-Водкина. В ту пору, когда тот сам находился в усиленных размышлениях и поисках истинного значения цвета. Состояние наставника передавалось ученику настолько естественно, что и Тимофей окунулся в мир поиска. Вообще поиска. Вездесущего.

Он частенько заходил в зал, где стоял рояль. Поигрывал кое-что. Импровизировал. Однажды он увидел на нём кем-то оставленные ноты. Попробовал сыграть. «Похоже на Шопена, только значительно ярче и пронзительнее», – подумалось ему. Прочитал: «Александр Скрябин». Этот автор не был ему знаком, но он ощутил с ним некую близость в отношении ко всякому искусству, где выражена явная сквозистость и чувствуется стремление вверх. В эти же минуты совершенно случайно и будто незаметно неподалёку на стульчике сидел другой преподаватель живописи Леонид Пастернак. Тот внимательно вслушивался в игру юноши и затем подошёл к нему. «Вы первый раз сыграли сию вещицу»? – спросил он с оживлением. «Да, – ответил студент, – и сам впервые услышал». «Занятно. А я заметил точно ту же интонацию, что и в исполнении автора». Тимофей глянул на преподавателя с таким особым чувством, что тому ничего не оставалось, как почти машинально произнести: «Я вас к нему свожу. Ещё успеем».

И действительно, тем же вечером Тимофей оказался в квартире пока ещё таинственного для себя композитора на Большом Новопесковском переулке. Знакомство состоялось изумительно просто. Композитор был весел и непринуждён, почти сходу вовлекаясь в разговор о чём угодно. Глаза его выдавали какой-то необычайно выразительный глубинный блеск. Больше говорили об искусстве, перейдя конкретно о связи живописи и музыки. Так место и значение цвета, заботившие Петрова-Водкина и перепавшие в душу Тимофею, здесь обрели неожиданное развитие. Скрябин сообщил юноше о мистической связи того и другого, рассказав о своём видении первоначальных основ их взаимодействия. Как на уровне эмоциональном, так и на глубинном, да и чисто математическом, исходя из частотности. Можно ведь объединить звуки и цвет в некоем новом виде искусства, где музыка и живопись вместе создадут сильнейшее воздействие на душу человека. Тимофей жадно вслушивался в его слова, принимая их подобно собственным. Увлёкся ими, и в конце добавил от себя: «а ещё ведь можно поместить явление музыки вместе с цветом в некое особенное, может быть, одушевлённое архитектурное пространство». «Да, я об этом тоже думал, пусть будет единение удивительного взаимодействия всех видов искусств, включая поэзию, – поддержал его композитор, – в этом я вижу будущее истинного искусства, создающего грандиозный мир, наполненный духом творчества; будет всеохватывающая вселенская мистерия». Юношеский ум Тимофея теперь получил чрезвычайно сильный импульс для размышлений о мироздании вообще и всём, что там происходит. С кем ещё можно было так увлечённо поговорить о наполненности создания Божьего! Покидая поздно вечером обиталище всеобщей грандиозности, Тимофей попросился ещё раз посетить этот дом. Композитор был не против, но тут же спохватился, сказав, что скоро, фактически через день уезжает в Швейцарию, причём надолго. Юноша опечалился, но и был рад тому, что успел поучаствовать в беседе, выдающейся во всех смыслах.

Полученный здесь толчок повёл его дальше и дальше. А круг знакомств ширился и ширился. Он встречался с философами и поэтами, физиками и астрономами. Читал много литературы, да так, что научился мгновенно считывать текст целыми абзацами. И не пропускал ни одного часа занятий в своём Училище. При всем при том, неизвестно, что за сила вынудила его оставить учёбу. Либо собственная прихоть из-за авантюрного склада ума, либо отчислили его по причине принадлежности к раскольникам, а вероятно, по худому навету. Или вовсе произвелась банальная неуспеваемость из-за чрезмерного увлечения сразу многими занятиями помимо специальности. А, может быть, он решил, что уже обучился всему, что ему было надобно. Трудно понять. Одним словом: тайна.

Вернулся из Москвы, ничего не сказав. Несколько раз ездил в Баку на какой-нибудь попутной телеге, отправляющейся до Ярморочной площади, и высаживался на Мариинской. Осенью. Зимой. Весной. Ни с кем там не встречался. Гулял по любимым с детства улицам. Конечно же, сначала по родной Мариинской. Он следовал мимо гимназии с лёгким, но прерывистым вздохом. И вместе с набиранием воздуха в него будто проникали воспоминания какого-нибудь пустякового случая в её стенах. Доходил до угла Молоканской. Сворачивал в примкнувший к ней одноимённый садик. Посиживал на узорчатой скамейке, возле небольшого водоёма с фонтанчиком. С улыбкой наблюдал за суетливыми воробьями, скапливающимися в кучки да разлетающимися в разные стороны. Оттуда двигался до моря, усаживался на камешек и глядел на вялый прибой. Долго. Возвращался на многолюдную Торговую с двумя параллельными Пассажами. Непременно заглядывал в левый Пассаж, сплошь занятый книжными лавочками, останавливался у каждого развала, изыскивая новинки, и обязательно покупал одну-две книжки. Оттуда выходил на Кривую, где в створе одноимённого узкого переулка виднелась недавно посаженная раскидистая пальма в новом сквере, называемом «Парапет». То ли потому он так назывался, что его обрамляло низкое плоское ограждение, то ли это слово созвучно чему-то армянскому. Например, в Баку похожим армянским словом «карапет» называли низкорослых людей. А тут ещё с одной стороны «Парапета» возвышалась армянская церковь святого Григория Просветителя. Кто знает? В пока ещё полупустынный сквер не заходил, наверное, из-за шумной конки, обходящей его со всех сторон. Далее поднимался по улице Врангельской до Соборной площади с храмом Александра Невского, где неощутимо присутствовало тепло мастеровитых рук отца. Огибал величественное здание против часовой стрелки, будто совершая личный крестный ход. Впрочем, один раз он приезжал туда на Пасху, перед тем, как отметить годовщину рождения племянника и тёзки Тимофея. По окончании Крестного хода, люд стал христосоваться на Соборной площади. Там обычно собираются и бакинские мусульмане. Им нравится собор. Они называют его «Кизил-килисе», что в переводе «Золотой храм». К тому же они знают все христианские праздники. От Рождества до Николы Зимнего. Но особенно им по душе Пасха. Потому что можно свободно целоваться с незнакомыми девушками. Подходят к ним с возгласом «Христос воскрес»! И с восторгом целуются. Троекратно. И озаряются счастьем. Прекрасна эта пасхальная ночь в городе Баку! От Собора путь его вёл к старинной Крепости, где он блуждал по паутине узких улочек, порой забывая, где куда сворачивал, и едва выпутывался. И каждый раз ему в этом помогал случайный выход к стильному комплексу дворца Ширван-шахов, где причудливо переплетаются арочные галереи, порталы, изящные купола мечетей и бань, стройный минарет. Здесь он с не меньшим усердием изучал композиционные хитросплетения архитектурных пропорций восточного искусства. В целом и в деталях. А когда, иной раз, он с Мариинской завёртывал в другую сторону по Торговой улице, то оказывался на Морской, а следом и на Телефонной. Там, среди одноэтажных домов гордо возвышалась новая немецкая кирха. Многие здания на его любимых улицах были тоже совсем новыми, по большей части в стиле модерн или неоготики. Они обильно строились во времена его детства, и Тимофей помнил, как с любопытством следил за ходом строительства, внимательно вчитываясь в их стилистику, и что-то особо отмечал, закладывая в глубины памяти. На Телефонной, почти полностью занятой рельсами, он садился в конку и доезжал до Ярморочной площади, откуда была возможность вернуться в Кизилчай на попутной телеге.

Однажды, во время очередной прогулки по исхоженным улицам, он случайно увидел ту девочку, повзрослевшую дочку его опекуна, знатного вельможи. На Телефонной, возле немецкой кирхи. Оттуда слышались звуки органа, а вместе с ними исходил и немецкий дух, столь же неощутимый, как и тепло рук отца от храма Александра Невского. Она приостановилась, повернула голову в сторону кирхи, обратив к Тимофею свой привычный ему профиль. Тот же пряменький нос, плотно сжатые тонкие губы, высокий лоб, каштановые волосы в завитушках, оттопыренное ухо. Глядела вверх на шпиль, и прислушивалась к едва слышимой хоральной прелюдии Баха. И ни одной шумной конки не появлялось ни с одной, ни с другой стороны. Тимофей тоже застыл на месте. То ли от неожиданности, остро кольнувшей в сердце, то ли от музыки вечности, отменяющей всякий временной ход. Но не окликнул её. Когда она двинулась дальше, он прошёл за ней, побаиваясь, не оглянется ли. Потом снова остановился и проводил её взглядом до исчезновения в толпе прохожих или за поворотом на Ярмарочную площадь. Может быть, стоит догнать её, опередить и развернуться лицом к лицу? Нет. Выйдет какая-то нелепица. А нарочно зайти в почти родной ему дом на Морской он не то, чтобы не решался, мысль такая мгновенно сама ускальзывала.

После того случайного происшествия он перестал ездить в город светлого детства. На много лет. Более того, он женился на девушке из соседнего молоканского поселения. Дело в том, что молокане заключали браки исключительно в кругу собственной конфессии.

Тогда же, отец, Василий Харитонович, как всегда, зная и отстаивая своё дело, передал ему должность предводителя артели, а сам для всех неожиданно покинул семью, село, Кавказ, облачился в достойного вида чистую одежду и двинулся странствовать, следуя внезапному позыву сердца на дела поважнее. Будто сила нераспознанного вселенского разума овладела им и повела в необходимое русло истории. Больше его никто никогда в Кизилчае не видел.

А Василий Иванович Ветров продолжал своё дело мельника. Сама мельница находилась на крутом изгибе речки, укрываясь от села высоким скалистым утёсом, что создавало притягательное воздействие для сельчан. Там, под сенью диких грушевых деревьев всегда бывало уютно и вдохновенно. Причём, сельчане приходили туда не только посидеть в созерцании, но и послушать исторические рассказы Василия Ивановича, что он с удовольствием сотворял.

– Раньше, как вы сами знаете, отцы наши жили в Чембаре, это в Пензенской губернии. Село называлось по имени реки, подобно здешнему, нашему. Тоже нерусское название, доставшееся нам, как говорят, от Волжских булгар. Но никого это не смущало. Хоть и прибыли туда их предки из Суздальщины. Видите, сместились на юг по неизвестной нам причине. А вот отцы наши, из Чембара ещё южнее оказались. Тут. Наверно, таким направлением наш путь уготован безразличной судьбой. Это факт. Потомки, наверное, подадутся дальше на юг. Интересно, куда?

Рассказчик глянул на сидящих поодаль молодых людей. На сына Павла и на дружка его Дядьку-Тимофея. Хмыкнул загадочно и продолжил.

– Но я не о том хотел рассказать. Рядышком, в верстах пятнадцати ещё были Тарханы. Село поменьше, но зато в нём усадьба красивая. С живописными прудами, ухоженным парком. Дед мой, Силантий Никитич, царство ему небесное, частенько туда наезжал по молодости. Приспичило ему влюбиться в Машу Арсеньеву, дочку помещицы Елизаветы Алексеевны, хозяйки усадьбы. Ох и угораздило его! Крепость его любви была непреодолимой. Выходил к ней навстречу в парке по Липовой аллее, оба останавливались, и он вглядывался в её глаза проникновенной красоты, словно вбирая их в себя, в свои глаза, оставляя на них будто печать, что ли. Недолго. Молча. И быстро уходил. Но порой их встречи оказывались более продолжительными. Может быть, даже беседовали они. Только вот взгляд глаза в глаза всегда случался с особенным усердием. Будто действительно печать какая снималась с глаз Маши и оставляла свой несмываемый след на глазах Силантия. Елизавета Алексеевна, женщина дюже властная, узнавая, что он поджидает дочь на Липовой алле, посылала туда кучера, чтоб прогнать его. «Плетью, плетью гони»! Но Силантия это не пугало. Он вообще был человеком бесстрашным с тех пор, как влюбился. Маша, Мария Михайловна, её образ для него был подобен хоругви, с которой витязи идут в бой ради защиты всего самого сокровенного. Та была девушкой очень доброй, и всякий раз корила свою мать за столь жестокое обращение с парнишкой из Чембара. «Ты ведь даже со своими крепостными так не поступаешь, а он человек вольный». Елизавета Алексеевна посмеивалась. «Он, может быть, и вольный, но ты моя, моя дочь». Снова и снова она звала кучера. «Плетью его, плетью»! Потом появился какой-то Юрка. Так называл его дед. Того кучер кнутом не гнал, но мать Маши и его тоже не возлюбила. Дед мой, Силантий будто похихикивал над Юркой, ну не в лицо, потому что и не встречался с ним никогда, а так, чтоб себя успокоить. Но его явно несбыточные надежды на союз с любимой девушкой окончательно рухнули, когда Маша вдруг вышла замуж за этого нелюбимца её матери. Но то были именно надежды, которые, как говорят, умирают последними. Возможно, действительно умирают. И поистине уходят последними из всего того, чего касаются желания. Однако только не любовь. Она-то не гибнет вообще никогда. Она выше всякого желания. Её крепость у Силантия лишь набирала ещё большую силу и отбрасывала прочь любое посягательство. И Машины глаза. Их ясные черты навсегда поселились в его глазах. Там они слились воедино.

Василий Иванович то ли нарочно не называл фамилии того заезжего человека, то ли говорил загадкой. Догадаетесь, мол, сами, если грамотные да просвещённые. В очах его легонько играла искра хитрецы.

– А когда у них родился сын Миша, похожий на свою мать, дед и сам женился. Так ему посоветовали умные люди. Женись, мол, и всё пройдёт, уляжется. И детишки свои выведут тебя к новой жизни вместе с новой любовью. Ждать пришлось недолго. Из Тамбова привезли ему невесту. Хорошую, добрую, покладистую. Так в нашу родню влились новые родственники. Они же оказались и новыми христианами, только что принявшими молоканскую веру. В Тамбове она возникла. Модное в ту пору течение. Потихоньку тамбовчане увлекли весь Чембар своим привлекательным и соблазнительным вероисповеданием. Уж больно убедительными были их речи. Умные были проповедники. Местный поп, хоть тоже не дурак и не менее просвещённый, не очень-то противился. Не выдержал, так сказать, конкуренции по силе убеждения. Его паства уменьшилась, а последователи молокан множились как на дрожжах. Так и мы стали приверженцами нового понимания христианства. Угораздило нас. За то потом и поплатились по-полной. Эх. Да, бессердечно поплатились. Выслали нас куда подальше. То есть, как видите, сюда. В чужие края. Отлучили от родины. Хе-хе. Вот что, друзья мои, в конце концов, делает нереализованная любовь! Наикрепчайшая и непреодолимая, но безнадёжная. Вот её дальнейшие последствия. Хоть и, как говорится, косвенные. Правда, как я понимаю, ничего косвенного вообще не бывает. Всё – в единой связке… Ну, детишки у тамбовчанки действительно появились. И вышел на свет Божий мой отец, Иван Силантич. Ванечка. Были и другие, но померли, царство им небесное. А когда Ваня чуть-чуть подрос, Елизавета Алексеевна, помня деда моего, повелела как-то раз тому же кучеру, который с хлыстом, привезти их обоих в Тарханы. Без посредства орудия понуждения. Ласково привезти. Задумала она погулять вместе с ним и детьми в парке. И походить по уж очень знакомой Силантию Липовой аллее. Маша-то, к тому времени умерла. Вот оно как. Возможно, приглашение тогдашнее чем-то могло успокоить её тягостное и не рубцующееся горе. Добрые дела всегда помогают осадить отчаяние. Подумала, пусть мальчишки подружатся меж собой, коли не вышло ничего у их родителей. Тогда и познакомились два малыша. Ваня и Миша. Такие дела. Встречались они редко, но с большой охотой проводили время этих встреч. Сначала вместе со взрослыми, затем самостоятельно. И здесь, на Кавказе оказались в один и тот же год. По решению императора Николая Первого. Жёсткий был царь. Он ведь декабристов даже повесил. Да. Правда, Мишу сослали на Северный Кавказ, а батюшку моего на Южный, то есть, сюда. Отец говорил, будто видел Мишу в Пятигорске. Издалека. В последний раз. Убили Мишу там. Так жёсткость царя отозвалась жутким эхом. Тоже косвенно ли? Нетушки. Всё – в единой связке… Не оставил Миша никого из наследников. Только бабушку свою, Елизавету Алексеевну, совсем одинокую. А Ваня? Да вот он я, перед вами. Василий Иванович. И дочку свою, первое дитя назвал в честь незабвенной возлюбленной деда моего – Марией…

Василий Иванович возвысил голос и обратил его к своему племяннику Дядьке-Тимофею, весело о чём-то шепчущегося с Павлом:

– А знаешь, Тимка, годков у Миши тогда было всего столько же, сколько тебе теперь!

Между тем, после недолгого совещания у Императора, Ульянову дали возможность стажироваться в обоих министерствах столько, сколько необходимо для окончательного решения. Так, в полдень зимнего солнцестояния он, уже будучи потомственным дворянином, был представлен Совмину в качестве нового министра в Мариинском дворце, когда Людвиг Мис проходил мимо, гадая личную впечатляющую думу.

Много кому на Земле приходили мысли о предстоящих крупных и скромных делах на созидательном поприще. Выстраивались планы самых привлекательных событийных цепочек. Но история выказала выверт.

Началась Мировая война. Воспринимается это словосочетание немного диковинно, поскольку совмещает мир и войну в нечто целое. Ныне оно странновато, поскольку написание слова мир – воспринимается двояко. Означает оно обитание, а также имеет значение покоя, то есть, не войны. Раньше, в прежней орфографии эти слова писались не одинаково. Первое, – «мiръ», второе, – «миръ». Так что началась именно «Мiровая» война. Мир людей вскипел до ярости. Тогда же мобилизация застигла молокан врасплох. Дело в том, что они свято чтили заповедь «не убий», не участвуя не только в побоищах и битвах, но даже в драках и потасовках. Государство, отправляя их в ссылку на Кавказ ещё в первой половине девятнадцатого века, долгое время потворствовало тому, позволяло не служить в армии. Однако срок привилегий давно истёк, и они оказались как все. Заезжий властный чиновник не замедлил прибыть и составил список всех мужчин-сельчан, повелевая им явиться назавтра в призывной пункт города Шемахи. Те покорно подчинились. В том числе Павел Ветров и Дядька-Тимофей. Выстроились в очередь к столу регистрации. Дядька-Тимофей заметил там и своего тестя из соседнего села. Он уже отметился и отошёл к сторонке, шумно вздохнув. Туда же вдруг спешно примчались встревоженные кизилчайские женщины, и наперебой стали тянуть Дядьку-Тимофея за рукава, заодно убедительно умолять военкома о временной его отлучке. Начались, мол, внезапные роды его жены, пусть, мол, увидит своё дитя напоследок, а там уж и воевать будет охотнее. И тесть его тоже вступился издалека, но молча. Лишь моргал и кивал головой. Военком глянул на внезапного будущего отца, и согласительно кивнул головой наподобие тестя, но ни разу не моргнул и не удосужился сверить его со списком, составленным властным чиновником. А когда, после благополучного выхода дочки на свет Божий, вдохновлённый молодой отец послушно вернулся в Шемаху, призывной пункт уже пустовал. Все уехали вместе с начальником пункта. Только одна женщина сидела за столом, перебирая бумаги. «Что мне делать»? – спросил он у неё. «А ты кто будешь»? Тот назвался. Она внимательно и с помощью пальчика перечитала имена в копии списка. «Да тут тебя нет». Дядька-Тимофей проделал то же самое и убедился в отсутствии собственного имени в списке призывников.

Потом, у себя дома, оставаясь без товарищей-артельщиков, ушедших на войну, ждал он, ждал, когда за ним всё-таки заедет военное начальство. Ан тщетно И, наконец, почувствовав себя всеми брошенным, подвязался помощником к мельнику пожилых лет, Василию Ивановичу Ветрову, продолжая соблюдать уже будто навязанную святую заповедь.

А у Павла Васильевича, неведомо воюющего с немцами, тоже вышел ещё ребёночек. Снова мальчик. Назвали Ваней, в честь прадеда. Новый дом ставить новому племяннику мастер пока не задумывал. Ему не давала покоя мысль о том, что он будто бы угодил в невольное дезертирство.

Впрочем, представитель противоположного войска, немец Людвиг Мис, добавивший к себе фамилию матери по голландскому обычаю «ван дер Роэ», в некотором роде коллега Дядьки-Тимофея, и ровесник, хотя вовсе не молоканин, от боевых действий тоже счастливым манером уклонился, несмотря на то, что был рядовым солдатом на Румынском фронте. А данное обстоятельство по всем правилам классической драматургии означало бы непременную встречу в штыки с Дядькой-Тимофеем, если б не сталась чудная оказия с забывчивостью военных чиновников. Но таковая стычка, волею судеб или провидения – отодвинулась на полвека. Совсем по иному поводу и в иносказательном смысле.

В свою очередь, Владимир Ульянов тоже поначалу не приветствовал возникшее положение дел в великом противостоянии великих держав. У него только-только наладились финансовые и промышленные связи с германскими магнатами, сулящие экономические успехи в отечестве. И вот тебе на, следует всё переиначивать уже внутри страны, более того, переводить экономику на военные рельсы. Но, крепко подумав, он вдруг вспомнил вынужденную будто революционную деятельность, наведённую как бы на государственное переустройство, вспомнил собственную, народившуюся в этой связи теорию, навеянную идеями Маркса. Ба! Ведь выпал пренепременный архисчастливый случай! Да. Прикрываясь военной ситуацией, можно сильно подоить ненавистную буржуазию. Оправданно подоить. Помещиков тоже. Конечно. Фабрики – рабочим, землю – крестьянам! Так-так-так-так. Церковь заодно принудимделиться. Ведь Пётр Великий когда-то велел переплавлять колокола в пушки! Ум вскипел. Уединившись в кабинете, упруго сунув большой палец левой руки под жилетку, Владимир Ильич долго сновал туда-сюда вдоль алого половика. Проделалась титаническая мыслительная работа. «Ну-ка, ну-ка, голубчики мои». В итоге он придумал новую промышленно-финансовую систему, дающую максимальный эффект в условиях войны. Вызвал «голубчиков»: знатных промышленников, помещиков, священников. На этом известном совещании, где подолгу не переставали выдаваться немалые стычки и разногласия, в конце концов, удался великий компромисс между всеми членами собрания во имя победы в войне. Среди множества налаженных хитросплетений во всяческих взаимоотношениях различных интересов всех задействованных сторон – почти молниеносно создалось несколько наиболее выделяющихся новшеств. Это особые акционерные общества (ОАО), где каждый рабочий наряду с владельцем предприятия получил свою долю акций, став коллективным собственником. «Фабрики – рабочим»! Батраки и безземельные крестьяне получили свои доли на помещичьих землях, создавая земельные ОАО. «Землю – крестьянам»! Возник небывалый энтузиазм у трудящихся масс. Предприниматели отточили самые простые схемы инвестиций и взаимопоставок продукции, не думая о собственной прибыли. Банкиры, преодолев собственную алчность, ввели облегчённое, хоть и рискованное кредитование. Священники добровольно пожертвовали ценной церковной утварью ради производства оружия, а сами двинулись на фронты словом Божьим вдохновлять солдат на подвиги. Видя такие дела, настоящие самые идейные и самые активные революционеры почти все как один записывались на образованные большевиками диверсионные курсы, а затем отправлялись в решительный бой, создавая безжалостный террор среди противника в его тылу. Сложилась своеобразная партизанская война, когда врагу учиняли урон на всех землях, коими он владел на данный момент. Лев Троцкий, соратник Ленина в конспиративной легенде, по-настоящему мечтавший о мировой революции, тоже вдохновился немало. «Победим в войне, одолеем всю Европу, да наладим в ней истинно социалистические порядки». Он уже угадывал в особых акционерных обществах крепкую основу коллективной собственности, которую доступно видоизменить в особую собственность всей страны, дальше охватить целиком Европу, а там уж весь мир станет таковым. Особым. Император, помня совет странного человека, излечившего цесаревича, назначил Троцкого военным министром. Тот, имея могущественный талант организатора и оратора, ополчал воинов исключительно на победу во имя великого и справедливого будущего для всего человечества. Иосиф Джугашвили, ещё в 1912-м году рекомендованный Ульяновым на разведывательное поприще под псевдонимом Сталин, успешно поднялся по карьерной лестнице и беспрепятственно подошёл к должности министра иностранных дел. Он охотно принял такое предложение царя, имея давно уготованные цели к склонению властей союзников на всепобеждающие социалистические настроения.

Дядька-Тимофей, мучаясь мыслью о вынужденном как бы дезертирстве в течение всей зимы, сам отправился добровольцем на фронт. Благо, не столь далеко, а почти рядышком, на турецкий, где русские войска существенно выдвинулись в необозримые дали неприятельских земель. Участвуя в передовых войсках, он увидел пред собой величественную изумрудно-ультрамариновую гладь озера Ван с его обрамлением из седых горных вершин, и одинокую армянскую церковь, чудом оставшуюся целой почти в центре Османской империи с её исламскими ценностями. Мысленно возник бакинский «Папапет» с тамошней армянской церковью, проявились все собственные прогулки по любимым бакинским улицам, отчётливо предстала единственная встреча «инкогнито» на Телефонной. И профиль той повзрослевшей девочки из детства сам собой проступил сквозь рисунок дальних скал: прямой нос, тонкие губы, высокий лоб, волосы в завитушках, оттопыренное ухо. А когда наступление пустилось дальше на запад, разветвляясь на два фланга, северный и южный, он влился в южное направление. После довольно долгой осады, был взят наиболее укреплённый Искендерун, ключ к Средиземному морю. Здесь его подразделение обосновалось в качестве оккупационного, приняв роль военной полиции. Город получил исконное название Александрия при Иссе, но позже, чтобы сократить его и не спутать с тёзкой в Египте, удалили слова «при Иссе», но добавили слово «Малая». Дядьке-Тимофею эта Малая Александрия пришлась по вкусу. В нём даже ненадолго залегло не слишком познаваемое предчувствие. Слабое, мягкое, но в чём-то настойчивое. Несколько дней подряд, блуждая по его улицам и окрестностям, он ощущал далёкое-далёкое предвестие чего-то знаменательного именно здесь, но в каком-то неясном будущем. Потом, правда, оно отошло, улеглось, позабылось.

А фронт свернул дальше к югу, удалился аж до Палестины, куда к берегам подтянулся и флот. Выходили там-сям, то и дело, смычки с английскими союзническими войсками, идущими из Месопотамии на запад. Произвольно создавалась некая стихийная линия раздела земель Османской империи между обоими союзниками. Англичанам, конечно же, не нравилась такая стихия и такая линия, поскольку они возжелали сами выйти к Палестине, да поглотить её. Но не успели это сделать раньше русских. Ни пехотой, ни флотом. И жгучая, тяжкая досада точила их, не давая внешнеполитического покоя.

Кизилчайские женщины получали весточки с фронтов от мужей и отцов. Жена Дядьки-Тимофея вслух читала приходящие письма своей маленькой дочке. «Скоро увидишь папочку, – поговаривала она всякий раз по прочтении очередного послания, пахнувшего порохом. – И дедушку». Она укладывала их в изящную шкатулку из дуба с медной инкрустацией, подаренную мужем в день свадьбы. Затем поглаживала выпуклую крышку. Весточки были скупыми. О том, что живы, здоровы. Отец ещё писал, что встретил замечательного офицера, грамотно выстраивающего всякую диспозицию. Тот оказался тоже из местных, из Баку. Знатный вельможа, имеющий все основания не воевать, но добровольно ушёл на фронт, оставив дома единственную и очаровательную дочь. Он заметно сильно скучал по ней, без конца рассказывая о её достоинствах, но всякий раз недоумевая, почему она ни в какую не желает выходить замуж. Жена Дядьки-Тимофея по этому поводу покачивала головой, охала и сжимала губы. От Павла, воюющего неведомо где, писем не приходило ни одного, с начала войны.

К марту 1917 года война закончилась победой Антанты. Россия успешно продвинулась на Прусском направлении, в Румынии, Болгарии и значительной части Австро-Венгрии, взяв Вену. Вместе с тем, наибольших успехов она достигла на фронтах с османами, захватив все их побережья Чёрного и Средиземного морей. А 7-го ноября того же года состоялось подписание знаменитого Гатчинского мирного договора, который готовился несколько месяцев, чтобы справедливо совершить раздел Германской, Австро-Венгерской и Османской империй. Этот «Гатчинский мир» удалось заключить на выгодных для России условиях, поскольку она привнесла максимальный вклад в победу союзников.

Россия, не желая состоять в ряду наименований поверженных держав, отказалась называться империей. Это случилось еще тогда же, вместе с победой в начале марта, снова при загадочных обстоятельствах. В Зимний дворец опять вошёл неопознанный пожилой человек, лицом сельского аристократа, и долго беседовал с царём. Наутро тот объявил об отречении от престола и предложил назвать страну Российской Федеративной Республикой. Структуру власти пусть назначит Учредительное собрание, подготовку которого поручено премьер-министру. И тот же пока будет считаться временным главой государства. Цесаревич чрезвычайно довольствовался таким исходом дела. У него уже давно сложилось искреннее нежелание когда-нибудь стать Алексеем Вторым. Вся царская семья сохранила житейские привилегии, а дворцы передала в пользование народа. Спустя год они переехали в Екатеринбург, подальше от Столицы, дабы не переживать об утерянной дворцовой недвижимости, сняв там в аренду старый большой дом. И однажды, поздней осенью их неродное жилище внезапно обрушилось посреди ночи. Прибывшие спасатели развели костры, с целью осветить место происшествия для успешного извлечения оттуда пострадавшую семью бывших венценосцев. Да как-то неловко у них это вышло. Вблизи одного из огнищ очутилась незамеченной керосиновая лужа. Видимо, из-за обрушения дома опрокинулась большая ёмкость дюже горючей жидкости. Пламя стало неистово пожирать эту лужу, набирая рост и жар, перехлестнулось на развалины, и те вспыхнули ещё большим огнём, быстро охватывая всё пространство, являющее собой поверженное убежище царственных отшельников. Создался единый костёр до неба. Пока приехали пожарные, семья, к несчастью, успела задохнуться от дыма под завалами и почти полностью сгореть…

Что касается выдающегося по историческим меркам «Гатчинского мира», его со стороны России подписывал Владимир Ульянов. Он к тому случаю, в тот же день получил должность премьер-министра по итогам заключительного заседания Учредительного собрания, где закреплялось государственное устройство в виде парламентской республики во главе с премьер-министром. Ночные мечты в бытность его шпионской деятельности, мечты по захвату полноты власти – исполнились наилучшим и ненасильственным путём. «Явится вам социализм, а там и коммунистическое будущее засияет зарёю, предвещая восход всеобщего благоденствия», – так представлял он итог своего правления. Тогда же, кстати, увенчалось благополучием написание самой передовой конституции в текущей современности. Великая республика и размерами оказалась дюжей по величине. Договор присоединял к ней внушительную часть Германии – Восточную Пруссию. От Австро-Венгрии отходила вся Галиция и часть Волыни. От Болгарии – стокилометровая зона черноморского побережья. От Османской империи – всё остальное побережье Чёрного моря и Восточная Анатолия. Также под Российское владение подпадали отвоёванные ею от османов западные земли Сирии и Палестины с выходом на Акабский залив Красного моря, а по сути, в Индийский океан. То есть, сохранилась введённая войной линия раздела Османской империи с англичанами. Помимо того составлен и утверждён отдельный протокол о постепенной передаче самостоятельности Финляндии, Польше, Прибалтийским и Кавказским народам, а также Украине и Средней Азии. Границы их суверенитета должны определиться отдельными двухсторонними договорами. Так же обстояли дела и с Румынией, где Россия претендовала на Добруджу, передавая ей взамен отвоёванные земли у Австро-Венгрии, вдвое большие по площади и значительно плодороднее. Константинополь возвели в вольный город-государство, сохраняющий контроль над Босфором, а проливы объявлялись международными. Так, Чёрное море не становилось сугубо внутренним Российским, несмотря на владение всеми его берегами. Но то была уступка Франции и Англии со стороны России, в благодарность за обещание не влиять на судьбу восточного серпа Средиземноморского побережья этими державами. Пусть они имеют возможность заходить в Чёрное море свободно. Наряду с этим, православный мир получил, наконец, возможность создания единого Константинопольского центра в храме святой Софии вкупе с ближайшим окружением. Угроза любого рода раскола внутри Православной Церкви исчезла бы навсегда. О том задумались все поместные патриархи, создав комиссию по созыву нового Вселенского Собора специально из-за этого неожиданного повода.

Дядька-Тимофей вернулся в свой Кизилчай. Рассказывать о фронтовых подвигах ему не хотелось. Более того, он минувшую войну полагал за труднейшую работу, где не выпадало ни одного выходного дня и ни одной спокойной ночи. С утра до вечера труд, труд и только труд. Единственно, что он поведал о битвах, так это о преимуществах артельного мышления. Там, на фронте он ощущал себя настоящим артельщиком, трудившимся бок о бок с боевыми товарищами. Артельный дух общего согласия помогал одолевать копившуюся изо дня в день усталость, что, в конце концов, и привело к благополучному завершению строительства долгожданного здания победы. По-видимому, таковым и был подвиг. Отдохнув пару дней, он снова взялся за дела, привычные для его рук. Трёхлетний перерыв почти не сказался на его навыке, будто и не было его. А Павел Васильевич Ветров не показывался. Потом, с большим опозданием в село пришло письмо, где сообщалось, что он пропал без вести. «Как когда-то Василий Харитонович, тесть его», – шептали селяне.

Людвиг Мис тоже закончил войну целым. Однако она и последующая капитуляция повлияли на его мировоззрение неожиданным толчком. Осознавая всю мерзость безумного и безответственного поведения людей, ведущих войны и бесчестия, ему захотелось предложить им нечто противоположное. А именно – открытость и свободу. Ведь насилие всегда порождает защиту, а незащищённость наоборот, обязательно отвергает насилие, заставляет его остыть или вообще не быть. Противопоставить насилию и бесчестию – открытость и свободу, по его мнению, наилучшее решение для будущего поведения людей. Пронзительная незащищённость отринет всякое принуждение, остановит его, низвергнет в небытие и даст импульс к свободному единению. Человек вспомнит, что он сам, обликом своим являет сущую незащищённость, не имея на себе никаких признаков ни защиты, ни нападения. И это само по себе – высочайшая ценность. Вместе с тем, если говорить о среде человека, о его повседневном архитектурном окружении, то она ведь служит постоянным напоминанием о текущих ценностях. Архитектура обязательно отображает текущее время бытия, она свидетельствует о нём. Архитектор, чувствуя такое положение вещей по-настоящему, создаёт доподлинные образы своего времени в пространственном выражении. И пусть образы незащищённости как альтернативы крепостного сознания станут не только неким отпечатком, но и проводником в истинно текущее время. Оно вопиет: долой насилие и бесчестие! Открытость и незащищённость среды обитания человека, – вот что навсегда вычеркнет из книги человеческого бытия всякое зло с любыми его тяжкими последствиями, навеянными нападением и обороной! Непреложно так.

По возвращении в Берлин Людвиг задумался о настоящей революции в архитектуре. У здания должны быть прозрачные стены и свободная планировка. А собственно ему надлежит быть обязательно высотным. Вместо крепостных стен с оборонительными башнями времён насилия – будет выставленная всем на обозрение ясная прозрачность со свободой внутри нового времени. Здесь будет присутствовать настоящая искренность и приветливость. Вскоре Мис ван дер Роэ создал проект стеклянного небоскрёба для Берлина – символа новой философии открытого бытия, соответствующего новому времени. Однако общественность, власть и финансовые короли того не одобрили. Истинно текущее время их обошло стороной. Там начался мутационный процесс.

В России шли заметные перемены. Развернулась новая экономическая политика (НЭП), где удачно сочетались доли частной, коллективной и государственной собственности в делах производства и услуг. Усилилась социализация общества в качестве основного направления развития. Вернулись прежние, довоенные темпы экономического умножения. Правда, в международных делах возникли новые трения. Застрельщиком нестыковок вызвалась Англия, извечная соперница России. Там постоянно затеивались надуманные претензии по вымышленным поводам с целью сдерживания соперника во влиянии на соседей. На то не в последнюю очередь сказывалась зависть и обида за опоздание овладеть Палестиной, из-за чего создалась линия раздела тогдашней оккупации. Ведь меж союзниками сражений не бывает. Но теперь всё обстоит иначе. Та война давно окончилась, Антанта прекратила существование. Сложился новый приём воздействия на давнего конкурента, – экономические санкции. И, как ни странно, эту самую обширную колониальную державу поддержали недавние союзники России, члены Антанты, а также внутренние вольнодумцы. Одним из поводов наложения санкций стало пышное празднование двухсотлетия Российской Империи в 1921-м году. В нём они увидели агрессивный уклон, угрожающий всей Европе, в том числе окраинам бывшей Российской империи, которым светила независимость, во исполнение особого протокола «Гатчинского мира». Там откуда-то взялись вновь испечённые лидеры. Кое-кто из них искали политической помощи у тех же недавних союзников, ныне противников. Всеми силами стихийного либерализма они поддерживали санкционную политику, не ведая её итогов. Но, несмотря на истошные попытки внешнего антагонистического вмешательства, включая санкции, да склочные дела «западников» внутри отечества, властями активно велись совсем иные дела. Шли действительные, настоящие переговоры и социологические замеры настроений в обществе. И к закату 1922 года, наконец, исполнен известный протокол. Границы отделяющихся независимых стран определились. Очертились они исключительно на основе местных плебисцитов. Финляндия, выходя из метрополии, согласилась оставить за Россией Выборгскую губернию. Эстония, Латвия, Литва – ограничились фактическим компактным проживанием автохтонных этносов. Польша получила широкий выход на Балтику, включая остров Рюген как исконно славянское обитание. Но её не покидала мечта воссоздать Речь Посполитую «от можа до можа», потому-то полного довольствования она не испытывала. Появились иные новые страны. Вновь рождённая Галицко-Волынская Украина заняла собственные земли в бывшей Австро-Венгрии, а также часть России. Но мечты её мыслью уходили значительно дальше на восток, давая повод усомниться в полученных границах. Дагестан и Чечня оказались на месте Терской губернии к югу от Терека. Азербайджан долго делил земли с Арменией, в чём-то они сошлись, что-то оставили на потом. Грузия утратила черноморское побережье, но городу Батуми придан статус общего, чтобы иметь непосредственный выход к морю. Ещё к ней отошли многие отвоёванные Россией османские владения. Армения значительно увеличилась за счёт турецких земель, заняв давние свои места, включая озеро Ван, где ждала её древняя церковь. Возникли Курдистан. Таджикистан. Узбекистан. Туркмения. Казахи, киргизы, малороссы и белорусы выразили желание создать из себя части великой федерации, подобно тому, что сделало до того многое иное население Севера, Поволжья и Сибири. То же коснулось центральных и причерноморских кавказских народов, а также Бессарабии. Отдельно в Россию попросились тувинцы и монголы. Туву взяли, но с монголами дело вышло посложнее. Втесалась память о Монголо-татарской орде, и пока не сложились русско-китайские отношения. Так основывалась новая страна. Ульянов и Троцкий настаивали на создании союза суверенных парламентских республик в составе государства, причём, бывшую Думу следует именовать Советом, а страну назвать Союзом суверенных советских республик (СССР). Таковая мысль вышла из-за их видения будущего с обязательным вхождением в Союз других стран Земли вместе с только что отколовшимися республиками. Но Сталин, накопив к тому времени большой опыт в дипломатических делах, убедил всё правительство в сохранении Федерации, мотивируя тем, что союзы недолговечны, примером чему служит Англия, столь недавно состоявшая с нами в некоем союзе Антанты, а нынче – неистовый противник, создающий козни. Уломать правительство получилось ещё потому, что он поначалу предложил избавиться от федерации, объединив страну на манер бывшей империи, основав одни губернии. Так и сошлись на серединных условиях: ни союз государств, ни унитарное государство, а именно федерация, не подлежащая распаду. Ибо опасность распада ожидаема реалистичнее, чем дальнейшие присоединения соседей. Тем не менее, санкции Запада не ликвидировались, более того, выискивались новые поводы усилить их. Кто знает, случись создание ульяновско-троцкистского СССР с планами слияния с ним других стран Европы, произвёлся бы ещё пущий санкционный всплеск из-за видения в том агрессивного смысла. И созданный Союз никто из них не признал бы легитимным, что означает непризнание государства как такового. Но то «если бы».

Когда уладились независимые государства на Кавказе, в том числе, Азербайджан, молокане задумались о переезде. В то же время казаки получили привилегии по части освоения новых южных земель. Дядька-Тимофей вместе с другими «кизилчайцами» постановили следовать за казаками. Всё-таки русская компания. Жалко бросать обжитые хозяйства вместе с привычными видами природы, да говорят, будто и далее на юге есть похожие места. К тому же Дядька-Тимофей давно задумывал съехать с гор на море, оказаться в городе счастливого гимназического детства, в Баку. Гулять там по любимым улицам, и кто знает… вдруг увидеть светлую детскую любовь. Проводить её взглядом до исчезновения в толпе прохожих или за поворотом. Так и съехал он вместе с большой семьёй, включая семью Ветровых, с гор на море, в город… в Малую Александрию… туда, где не так давно состоял в оккупационном войске, и где его посещало таинственное предчувствие неясного будущего именно здесь. Хотя он запамятовал о том чутье, но сбылось оно. Потому-то решение осесть в этом пока чужом городе вышло совершенно естественным. Там, как и в Баку проживало много армян. Вместо азербайджанцев – арабы, с вкраплением турок. Русских почти нет, если не считать свежих поселенцев из казаков и молокан. Зато есть понемногу всяких европейцев. И заметен ещё не изжитый христианский дух, поддерживаемый несколькими храмами разных конфессий, затерянных среди множества минаретов. Это православная греческая церковь святого Николая, без купола, но с двумя звонницами, католическая итальянская, святой Марии, также не имеющей никакой высотной доминанты, да совсем маленькая армянская. Есть всякие растения, похожие на кавказские. Что касается кизила, то в этих новых местах его тоже полно, а в отличие от Кавказа – здешние кусты огромные, почти деревья. «Значит, жить можно», – полушутливо молвил Дядька-Тимофей.

На вырученные деньги от продажи двух дубовых срубов удалось купить обширный участок земли с крошечным садиком и небольшим каменным домиком над городом недалеко от высокого жёлтого уступа массивной горы. Осталось ещё на житейские нужды, пока не найдётся работа. А главное дело, конечно же, строительное. И в этой связи к нему, надо сказать, подключилось выдающееся везение. Русскоговорящих переселенцев становилось всё больше и больше. Дядька-Тимофей основал новую артель, довольно многочисленную, высококвалифицированную. Занимаясь возведением жилья для вновь прибывающего населения, он о своей двойной семье тоже не забыл. Долго изучая местные приёмы строительства, и не упуская заботы о необычности произведения для себя, зодчий-дилетант усвоил от местной архитектуры только плоскую кровлю. А, имея с участка на возвышенности дальние виды и освещённый закатным солнцем немалый жёлтый уступ, завязалась идея сделать вообще одно сплошное окно на все четыре стороны. И крышу следовало бы изготовить единым широким козырьком над этим всесторонним окном, чтобы защититься от слишком жгучего солнца. И не мешало бы всё это дело поставить на надёжное основание, учинив там универсальное помещение с толстыми стенами, удерживающими зимнюю прохладу на всё лето, а летнее тепло на всю зиму. Прежний садик он увеличил за счёт множества местных плодовых деревьев, с которых мог собирать плоды почти круглый год, начиная с абрикосов и черешни в мае и заканчивая хурмой, гранатами и мандаринами аж до февраля. Не забыл о капусте. Высадил несколько грядок молоканским приёмом.

Пониже, почти у дороги основались англичане. Они жили тут давно, полагая, что здешняя земля будет обязательно их колонией. Тимофей Васильевич всякий раз приглашал их в гости, а те с радостью посещали его, засиживаясь допоздна. Особо они похваливали угощение из квашеной капусты, приготовленной уникальным способом. И ещё им нравился великолепный граммофон, извлекающий из пластинок замечательную классическую музыку. Его с пачкой пластинок в придачу Дядька-Тимофей недавно купил у одного итальянца, решившего уехать отсюда и потому продающего всё имущество. Раз за разом, Дядька-Тимофей потихоньку обучался их языку, почмокивая и мотая головой. И достраивал потихоньку своё поместье.

А вдалеке велась стройка пограндиознее. Возводился эдакий терем в древнерусском стиле с многочисленными озеленёнными двориками и одним парадным садом. Здесь обустраивался большой участок земли для создания государственной резиденции Российской Федерации. Рядом заложен собор святого Георгия Победоносца, а у самого берега моря затеялась стройка большого концертного зала, на который Дядька-Тимофей уже положил глаз и жаждал скорого его открытия, чтобы слушать там музыку живую. По-видимому, этот город готов сделаться не только её неотъемлемой, но и некой представительской частью. А, вдобавок, на берегу забивались сваи для пирсов, где будет базироваться вновь созданный Средиземноморский флот.

Англичане, нижние соседи Дядьки-Тимофея, глядя на перемены городского ландшафта, подумывали об отъезде в Туманный Альбион и прекратили ходить к нему в гости.

Тем временем в РФР сменилась власть, но политика социализации страны устоялась прежней. Главой был избран Иосиф Сталин, властолюбец и поэт, в своё время отстоявший целостность государства и отказавшись от поглощения соседей, что послужило ему дополнительным перевесом относительно иных кандидатов. Россия и в целом усилила международный авторитет, ещё начиная с очевидной справедливости, когда способствовала становлению новых государств из окраин бывшей империи да новых завоеваний. Опираясь на такой фундамент, новый премьер предложил Лиге Наций создать автономию, еврейскую, почти самостоятельное государство, предоставив ей недавно отвоёванную у османов Палестину, тем более что она является их исторической родиной. Идею подхватили почти безоговорочно в США, затем и многие иные государства оценили и согласовали эту политическую мысль, за исключением большинства мусульманских властных лидеров. Англия тоже пыталась внести обычные козни, держа на Россию давний незабываемый зуб за случившуюся вынужденную линию раздела Палестины далеко не в собственную пользу. Однако получила хлёсткую пощёчину от американцев, и перестала подавать любые сигналы по этому поводу. Затаилась до лучших времён.

Пока выяснялись детали данного дела, и, несмотря на нелегко распутываемые противоречия, Палестину осмелились осваивать наиболее вдохновившиеся деловые евреи из поверженной центральной Европы, в основном, из Германии и из осколков Австро-Венгрии. Ожидались великие созидательные действия. На это дело соблазнился, было, и Людвиг Мис ван дер Роэ. Он поддался на предложения богатых немецких евреев, двинулся на, как говорится, обследование местности, да по пути, неведомо почему, задержался в Малой Александрии.

Прогуливаясь по открытому пространству недалеко от порта, он почти ненароком увидел на возвышенности дом необычной внешности на фоне жёлтого уступа, освещённого лучами садящегося солнца. Тот выделялся индивидуальностью не только характером, непохожим на здешний традиционный вид, но и выдающимся архитектурным обликом во всех отношениях. Тонкая плоская кровля с большим напуском опиралась на изящные столбики различной толщины, а всё пространство между ними было заполнено стеклом, соблюдая неукоснительно отточенные гармоничные пропорции, свойственные античной классике. Похоже, несущим стенам там нет места быть. Отражённый от горного уступа жёлтый свет пронзал стеклянные стены насквозь и сливался с отражённым светом от самих стёкол, создавая независимое, будто внутреннее свечение необычного дома. «Фантастический здешний Баухаус», – молвил про себя немецкий архитектор. Попутно мелькнула у него в голове ассоциация с давним происшествием, когда он прогуливался по Синему мосту в столице России, и, отвернувшись от собственной постройки на углу Большой Морской улицы, зажмурил глаза при падении на них низких лучей солнца сквозь арку колокольни Вознесенской церкви, очерчивая большой праздничный колокол. Тогда случился для него будто некий знак с небес, и сегодня его посетило похожее чувство. Знак влёк его к себе, а он не смог удержаться от навязчивого желания посетить тот небольшой особняк. Немного запыхавшись после подъёма, и заметив, что дом стоит на массивном цокольном этаже, вклиненным в земляной уклон, немецкий зодчий остановился перед входом, придумывая повод для посещения частного владения. Вышел бородатый человек в ситцевой рубахе навыпуск, повязанной верёвочкой на поясе. Лицо его сияло многократным отражением солнечных лучей от светлого уступа горы, от стёкол и от неясно чего дополнительного. Посетитель стеснительно улыбнулся и повёл рукой вдоль здания. Хотел что-то сказать по-немецки, но осознал, что его не поймут. Человек тоже улыбнулся и вымолвил:

– Милости просим.

Людвиг сначала удивился, услышав русскую речь, но мгновенно вспомнил несколько русских слов, выученных им за год строительства германского посольства в России, и ответил:

– Это есть очень хорошо.

– Пожалуйста, прошу, – сказал человек и протянул ему руку со словами, – Тимофей Васильевич Лавренов.

– Людвиг Мис… Людвиг… – ответил пришелец, а подумав, добавил, – Якоблевич.

– Немец, значит. – Неожиданно для Тимофея вдруг из памяти возникли сначала едва уловимые, затем вполне ясные образы. Баку, неоготика, Телефонная улица, немецкая кирха, звуки органа, немецкий дух. И его давнишняя девочка, застывшая рядом с кирхой. Рисунок её незабываемого профиля всё приближался и приближался. Затем лицо развернулось «анфас» и застыло внутри его взора. Состоялась тесная внепространственная близость. Она заполняла его дыхание. А, может быть, и заменяла…

– Я, я, немец. Архитект. Ви тоже есть архитект?

– Возможно… – Тимофей дышал эдак широко, будто крылья какие поднимал и опускал. Крепко зажмурил и вновь открыл глаза, но образ его девочки лишь проявился ещё яснее, занимая теперь всё видимое и невидимое, словно закутанное в неосязаемую вечность… – Строитель я. Избушку эту сам возвёл. – Он отвёл взгляд и руку к стеклянной стене дома, и видение отвелось туда же…

– Избушщка? А проект?

– Ну да, дом, значит. И проект мой. Могу бумаги показать. – Он теперь смотрел на гостя, даже пристально смотрел, будто хотел хорошенько его запомнить, не зная, почему. Черты его лица тоже будто расширялись, образовывали некий многосложный антураж, на фоне которого память продолжала рисовать черты своей бакинской девочки в мельчайших деталях…

– Дом, дом. Понимай. Проект понимай. Ин Петербург мой строить дом. Проект нихт мой, а стройка майн.

– Коллеги, значит. – Тимофей снова и снова глядел на гостя с предельным вниманием, словно на некоего проводника явившегося внепространственного видения…

– Я, я, есть коллеги, – Людвиг Якоблевич ещё раз пожал руку Тимофею Васильевичу, но покрепче, с возникшим внезапно чувством уважения.

На этом диалог закончился. Хозяин пригласительным жестом указал открытой ладонью на вход в дом, собираясь угостить его чаем с кизиловым вареньем да «молоканской капустой». И ещё, пожалуй, поставить на новенький проигрыватель только что купленную новую пластинку с записью замечательного пианиста Генриха Нейгауза, как-никак соплеменника его. Но нежданный гость отрицательно покачал головой, медленно обошёл здание вокруг, цокая языком, остановился.

– Хорошо! Чудесно! – Бурчал немецкий зодчий под нос на своём языке. – Пусть здание не имеет достаточно профессионального качества, но архитектура отличная, самая, что ни на есть, современная. Волшебно! —Восторг не сходил с его лица

Сделав ещё один круг, он показал на закатное солнце над морем и поспешил вниз.

– Спазибо, – раздалось оттуда по-русски, – помнить есть помнить!

Дядька-Тимофей легонько покивал и помахал ему ладонью. Тот обернулся, ответив тем же.

Пластинка всё же была поставлена. Из нового проигрывателя донёсся юношеский ноктюрн Скрябина в исполнении Генриха Нейгауза. Солнце уверенно зашло за горизонт, оставляя над собой розовеющее зарево. Музыка и цвет воссоединились естественным образом. Дядька-Тимофей предался лёгким и прозрачным воспоминаниям о кратковременной, но насыщенной жизни в Москве, о беседах с композитором. Явление бакинской девочки тому не мешало. Напротив, она принимала достойное участие своей близостью. И его мысленный взор соединялся со взором на небо, что из розового обращалось в лиловое, затем в разбавленное индиго и, наконец, в полную черноту, обогащаясь бесчисленной россыпью очень далёких и обширных миров звёзд, сокращённых в перспективе до точек.

Следует заметить, что до поездки на Ближний Восток, Мис ван дер Роэ получил заказ на строительство германского павильона для выставки в Барселоне. Но ни одна идея пока не сложилась. Подумал, что путешествие будет кстати для помощи в поисках образа. Отвлечение всегда идёт на пользу творчеству. После посещения необычного дома на возвышенности его вдруг будто осенило. «Вот что-то подобное мне надо сотворить. Замечательнейший образ. Что, если мою давнишнюю идею стеклянного небоскрёба сплющить до одного этажа», – таковая мысль обитала у него в голове по ходу, немедленно облекаясь в решение не продолжать путь до Палестины, а вернуться домой, дабы начать осуществлять заказ выдающейся важности. Оба таинственных знаков в виде солнечных лучей в столице России да в Малой Александрии слились в нечто единое. «Будет у меня кое-что поважнее», – словно эхо пронеслось у него то ли в воспоминаниях о петербургской практике, то ли совершенно заново. И он будто на одном дыхании спроектировал и построил в Барселоне хоть и временное сооружение, выставочный павильон, однако по стилистике воистину революционный.

Минуло много лет повсеместных изменений. Палестина приютила у себя довольно большую часть еврейского населения Центральной Европы и получила от Российской власти широкую автономию, вплоть до независимого Кнессета и кабинета министров. Не обошлось без столкновений на национальной и религиозной почве с местным населением, которое сочло нашествие иудеев опасным, обвиняя Россию в предательстве их интересов. Кое-кто считал такие перемены в их обитании настоящим «Новым крестовым походом», поскольку вместе с иудеями сюда стекались и православные люди. Но у России не существовало ни малой, ни большой охоты отбивать у арабов их ценности. Наоборот, сохранность местных обычаев входила в изначальную внутреннюю политику государства, имея таковую преемственность ещё с Елизаветинских времён. Постепенно стычки улеглись, а на смену им пришло взаимоуважение.

Адольф Шикльгрубер, избранный в лидеры немецкой нации демократическим путём, всем нутром осознавал унизительную участь своего отечества из-за «Гатчинского мира». Ещё в юности накопил он множество неудач, в том числе непопадание в Венскую Академию Изобразительных Искусств. Так что претерплённое унижение личное служило ему неким резонатором и усилителем ощущения униженности всех соотечественников. А поскольку при зачатии своём от супругов, бывших в близком родстве, едва избежал он участи нескольких старших детей, умерших во младенчестве, двигало им предчувствие великой удачи и в делах государственных. Он видел в том какую-то мистическую истину. К тому же, обладая творческой натурой, Адольф, подобно всей немецкой нации, преуспел в изготовлении механистических изобретений. Его общественная деятельность велась на машинный лад. Возникала необходимость найти механизмы для возвышения страны и показать всему миру, на что она готова подниматься без удержу. Взялась нужда придумать особые национальные скрепы для осуществления задуманного. А задумка у несостоявшегося художника была поистине титанической: создать такое геополитическое художественное полотно, от вида которого всякий человек теряет способность что-либо критиковать. В Германии как колыбели всяческих «кунштюков», создалась безупречно отлаженная государственная машина, она сумела одолеть всех и вся. Да тут ещё сосед за Альпами давно вынашивал возрождение великой Римской империи. Почему бы не воссоединиться с ним, а затем поглотить? Взяв кисть исключительной отечественной нации, и окунув её в палитру фашизма, он начал писать собственную картину под условным названием национал-социализма. В свой творческий талант он запустил ещё магические методы отечественной и индийской практики, ухватив на вооружение глубокий исторический пласт арийского мира. Замечательное выдавалось художественное полотно, где в центре его композиции восседала именно нация немцев-изобретателей. Это деловитая нация, она создаёт технический прогресс во всех отношениях, не исключая психику. Технически здоровая нация. В здоровой нации здоровый машинный дух. Механика в ней отточена до совершенства. Ей чужд любой паразитизм. Техника того не приемлет, отсекая без какого бы ни было аналитического взгляда на вещи. А способ избавления от паразитов для механистического мозга один: уничтожение. Паразитами названы те, кто ничего не производит, а своим делом считает высасывание крови у здоровой и воистину знающей дело нации. Таковыми назначались евреи и цыгане. Одни подсели на кровеносную финансовую систему, другие – попрошайки, мошенники и воры. Кроме того, заявляя о себе как об исключительности, выходит нужда иметь рабов, исполняющих всякую низкоинтеллектуальную и грязную работу. В Европе нашлись и они: всякие галлы, бриты, славяне, угро-финны. Композиция картины, её пропорциональные соотношения, – всё укладывалось в одну гениальную мысль. Народ воодушевился. Германия начала излечиваться от результатов минувшей войны и готовила себя к вселенской миссии по наведению машинного «нового прядка».

Однако воодушевление охватило не всех. И, что показалось бы странным, именно высокоинтеллектуальные умы покидали эту новую державу. В большинстве – представители тех слоёв населения, коих назначили «паразитами». Но не только. Исходили иные. Среди них оказался Людвиг Мис. Его идеи прозрачности и свободы не сыскали себе места на родине. Он ещё ведь пятнадцать лет назад придумал стеклянный небоскрёб со свободной планировкой. Затмил бы своего учителя, назвавшего его выскочкой, раз и навсегда. Но здешняя почва не была приспособлена для взращивания такого видения архитектуры. Она и теперь далека от него. В своём отечестве свобода и прозрачность не нужны. Истинное течение времени обошло его стороной, оставив там остров торжества насилия и бесчестия, одетый в густые заросли идейного и экономического процветания. Надо подаваться в Америку, в очаг и плавильный котёл свободного видения мира.

Людвиг уехал в Чикаго, а там уж точно осуществил всё свое «кое-что поважнее», о котором размышлял ещё в питейном заведении недалеко от Мариинского дворца в Петербурге и вспоминал в Малой Александрии. Сначала преобразовал Иллинойский технологический институт, где его идеи воплотились в новых корпусах, затем заслуженно получил прозвище «отца стеклянных небоскрёбов». Так, неосуществлённый берлинский небоскрёб сначала уземлился до почти плоского павильона в Барселоне, и здание получило немалую значимость в становлении мирового зодчества. Далее, в том же сплющенном состоянии вырос шириной в Иллинойском технологическом институте. И, наконец, взмыл снова ввысь многочисленным семейством в Чикаго, Нью-Йорке, Торонто. И всегда ему помнился давнишний вид: широкий залив на восточном тупике Средиземного моря с Малой Александрией, необычный дом у подножия светлого горного уступа, многократное отражение солнечных лучей в нём и на лице автора замечательного здания. Людвига тоже освещала улыбка от счастливых воспоминаний. «Помнить, помнить», – шептал он по-русски.

Германия наладила новую мощную экономику, благополучно прихватив себе остатки бывшей «лоскутной империи»: Чехословакию и Австрию. Неожиданно для соседей, в ней очутилось могущественное воинство, способное на большую захватническую войну. Блистательные модельеры Хьюго Фердинанд Боссович Блазе и просто Карл Дибич, создали для него лучшую в мире одежду. Ведя дьявольски дотошную политику соблазна в отношении соседей, Германия заключила с ними «пакты о ненападении». Кроме Польши. То ли она сама не поддалась на соблазн, то ли ей ничего не пообещали. Ожидался только повод начать войну, столь же красивую, что и форменное одеяние воинства. Тогда получится не только отыграться от предыдущего поражения, но и создать новую блистательную империю, охватывающую желательно всю Европу, на зависть американцам, страдающим собственной исключительностью. Поводом для начала войны может содеяться отменно надуманная провокация, основанная на том же машинном принципе. И таковой «кунштюк» удался. Адольф Шикльгрубер виртуозно сделал из Польши захватчика, дав немецкому народу повод вроде бы защититься от неё. Пакта о ненападении у них меж собой не существовало, потому начать полновесную войну ничего не мешало. За неделю вся Польша была поглощена. Германия и Россия снова очутились тесными соседями и тоже заключили пакт о ненападении. Тогда же страны Прибалтики начали заботиться о безопасности. Они решили хлопотать о вводе туда российских войск на всякий случай. Ведь у них тоже не состоялся пакт о ненападении с Германией. А тут хотя бы неясная, но гарантия, потому что есть пакт. Сталин понимал, что в том может утаиться некий подвох. Иные страны Запада сочтут ввод войск за оккупацию, и охотно пойдут на умышленное противостояние. Им только дай повод. Но и нельзя отказать бывшим соотечественникам. Он медлил.

А Шикльгрубер озаботился иными делами. Главными. Вселенской миссией. Успешное овладение Польшей дало ему представление о лёгких военных победах. Миссия «на штыках», не дававшая покоя ещё Наполеону, вскружила голову и Адольфу. Освободить человечество от болезненного состояния, навязанного евреями, – существенная часть его вселенской миссии. Однако есть незадача. Дотянуться до носителей глобального недуга слишком далековато. Одни уехали в Русскую Палестину, иные, – в Америку. А поблизости, только в пленённой Польше и сохранились. Согнать их в гетто, изолировать от общества «нового порядка», – дело даже не половинчатое, а ничтожное. Так думалось вождю истинных арийцев. И дума продолжилась. «Америка слишком далеко. А Палестина? Есть единственный выход: покорить Россию, и убить двух зайцев: увеличить жизненное пространстводля исключительной нации, а заодно уничтожить рассадник вселенских паразитов. Нужны союзники. Для усиления задумки. Италия уже имеется. Испания на подхвате. Надо бы запастись мелочишкой. Поначалу сгодятся страны Балтии. Латыши уже у нас в кармане. Литовцев и эстонцев мы докупим. Ничего не стоит посулить сытую жизнь и выдать им нашу милость. Ну, плата с их стороны будет простой: солдаты. Следом возьмём недовольных, чувствующих себя обездоленными: Румынию, Болгарию, Галицко-Волынскую Украину, Грузию и совсем несчастную Турцию. Это здесь, на западе. На востоке же мы заручимся союзническими отношениями с Японией. Ей тоже не хватает земель для благоденствия. Ударим эдак с двух сторон. И ничего Россия не сделает, кроме капитуляции. На два фронта она не потянет, поскольку у неё союзников вообще нет. Сожмём её до Урала слева и справа. Пусть там, на узкой полоске и процветает со своими многочисленными самоцветами». Арийский вождь смачно хмыкнул от удовольствия, вызванного неистовым предвосхищением, и жёстко потёр ладонями, да так, что ему почудились вылетающие оттуда искры. Попутно у него заискрились глаза, да всё тело наэлектризовалось до такой степени, что стало озарять себя сплошными сполохами, коим сопутствовал музыкальный треск при малейшем движении. Он подошёл к зеркалу, будто могущему отражать судьбу глядящего в него, покивал головой в знак согласия с собой, вгляделся вглубь. Вокруг подбородка замигали многочисленные огоньки. Ага. Так и быть. Будем готовить методы захвата России. Создадим чёткий план. И пусть он будет называться «План Барба-фуоко». То есть «Борода-огонь», в переводе с итальянского. Он почесал подбородок, и оттуда высыпала ватага огоньков.

Справедливо отметим, что и российская экономика вместе с политикой, а главное – все виды искусств не стояли на месте. Здесь работала передовая экономическая мысль. Научные достижения зашкаливали в области физики, генетики, геологии, давая нобелевских лауреатов. Состоялись и развились уникальные изобретения. Телевидение, вертолёты, новейшие средства связи. Создана многопрофильная самодостаточная промышленность. Сельское хозяйство получало невиданные урожаи. Геологи нашли большие запасы нефти между Волгой и Уралом, а также в Западной Сибири, где и газа накопилось в избытке, что позволило забыть об утраченных владениях бывшего отечественного Нобеля, в Баку. Появилось обилие художественных школ и объединений, создающих новые мировые стили в архитектуре, музыке, живописи, литературе, театре, кино. Росло количество населения. После 1926-го года, когда детская смертность упала до минимума, а рождаемость продолжалась прежней, здоровые многодетные семьи становились большинством. И к началу сороковых годов население страны выросло на половину довоенного, достигнув двухсот пятидесяти миллионов. Вместе с тем, не отставала от развития внутренняя политическая борьба. Там тоже выросло большое число талантливых людей, претендующих на власть. Сталин как истинный поэт и властолюбец уже успел отождествить себя с Родиной, и не мог допустить собственного смещения с высоты идейного и политического руководства страной. Потому-то политическая и идейная борьба велась поистине на выживание, подняв невиданную волну насилия, сравнимую с военными действиями. Вслед неожиданного или спланированного убийства особо видного политика, одного из главных конкурентов Сталина во власти, начались массовые аресты во всех слоях населения среди людей, имеющих любое отношение к влиянию на умы. Под подозрение в измене Родине попадали не только политики, но и деятели культуры, военачальники, учёные, инженеры, а также иные граждане, на которых кто-нибудь писал доносы по нелепым и фантастическим причинам. Волна насилия смыла сотни тысяч человек. Иными словами, Сталин учинил тотальную чистку страны, укрепив и власть, и тождество с Родиной. Власть держалась теперь на двух столпах: верных ему людях и страхе пред новыми репрессиями. А тождество с Родиной подкреплялось выдающимися произведениями мирового уровня во всех видах искусств. Вырисовался даже «сталинский» стиль в архитектуре.

В Малой Александрии большая часть переселившихся туда молокан создала отдельную слободу. «Молоканку». Дядька-Тимофей, имея обжитое поместье, со своей семьёй, сестрой Анастасией Васильевной и её тремя детьми, Марией, Тимофеем и Иваном Ветровых, примыкать к ним не захотели. Они все мало-помалу вовсе переставали считать себя молоканами. Когда в городе появился новый концертный зал, Дядька-Тимофей определил себя тамошним завсегдатаем. Он, получив музыкальную закваску ещё в детстве, не упускал случая посещать выступления знаменитых исполнителей классической музыки, приезжающих сюда со всего света, но чаще из Москвы и Санкт-Петербурга. Вдобавок он постоянно обновлял проигрыватели грампластинок и усердно копил богатую фонотеку, увеличив начальное собрание итальянца в десятки раз. Среди пианистов он по-прежнему выделял Генриха Нейгауза, немецкого происхождения. И чтил он его не только за гениальность, но и ещё что-то неуловимое и неощутимое зацепляло в душе незабываемые ассоциации с образом его бакинской девочки, заставляя по-особому воспринимать музыку. Постоянно случалось нечто подобное тому же видению, когда его дом посетил Мис, Людвиг Якоблевич. Животрепещущий Образ. Из дирижёров наиболее привлекательным ему был Николай Голованов, хоть и не вызывал никаких попутных ассоциаций. Он ощущал в его исполнении близкую себе пронзительную ясность. Ему казалось, что этот дирижёр способен извлечь музыку даже из абсолютной тишины. Жаль, что поделиться радостями от слушания было не с кем. Молокане, по обычаю своему, избегали появляться в каких-либо культурных учреждениях, предпочитая собственное пение псалмов в молитвенном доме. Но они охотно гостили у него в доме, всякий раз хваля ухоженное хозяйство, но при том, сетуя за нежелание его двойной семьи присутствовать на молитвенных собраниях. Склоняли даже Дядьку-Тимофея занять должность пресвитера, наследуя её от отца. «И голос у тебя подходящий, певучий, знаний много, давай-ка мы тебя выберем», – сказывали они. Дядька-Тимофей поддакивал и похихикивал, поглядывая с возвышенности на звонницы греческой православной церкви святого Николая. Как-то разок, взметнув свой взор на отдалённую колокольню нового русского собора святого Георгия Победоносца, ответил: «я с таким голосом потянул бы на голосовщика церковного хора». И уловил себя на будто-бы шутке и будто-бы подоспевшем вдруг ещё неясном позыве. Наверно в нём откликались слухи о возвращении отца в православие. К тому же он успел начитаться всякой религиозной и мистической мировой литературы, потихоньку приводя мысль к выводу, что православие содержит в себе целиком всё, что есть там ценное, только представляет его значительно проще, яснее и главное, – глубже.

Гости-молокане посмеялись шутке про голосовщика. И, как всегда, перевели речь на детей. Растут, мол, они, взрослеют, совсем становятся самостоятельными. Так оно, в конце концов, и случилось. Племянники создали свои семьи, нашли себе дела в городе, кто где. Тимофей Ветров подрядился на вновь построенной электростанции, получившей статус государственной. Его брат Иван выучился водить грузовики. Сестра Мария просто вышла замуж и предпочла быть домохозяйкой. Дочь Дядьки-Тимофея последовала её примеру. Все в этом углу Средиземного моря пообвыкли и не помышляли менять жизненное пространство на любое иное. Малая Александрия приютила у себя разные народы. Среди них русские большинством не выдавались, но сложился в городе единый своеобразный русский язык, впитавший в себя словечки этих народов. Потихоньку взращивалась общая уникальная национальность: малоалександрийцы.

Дядька-Тимофей, освободившись от обязанности главы большой двойной семьи, начал задумываться о путешествиях. Желательно по морю. Из обжитого конца этой большой воды до того конца, неведомого. Договорился с обеими своими женщинами, чтоб они о нём не скучали. И наладился он плыть до Испании. А в порту, на его удачу стояло на ремонте судно под испанским флагом. Старинное. Он подошёл к нему, вгляделся и ощупал. «Сколочено из дуба», – сказал он вслух. Вспомнились ему дубовые избы в далёком Кизилчае, возведённые всё умеющими руками. Повеяло каким-то мягким, почти родным теплом от обветшалой дубовой поверхности чужого корабля. С трапа сходил, по-видимому, владелец. Было заметно его хозяйское око, кидающее взгляд на то, что сделано и то, что предстоит сделать. Дядька-Тимофей слегка откинулся вбок, а владелец, увидев чужака, вонзил в него хозяйственно-любопытствующий взор.

– Ара, салам, чего надо? – сказал он на языке малоалександрийской национальности.

Дядька-Тимофей замешкался, услышав его речь вместо испанской, но тут же нашёлся с ответом:

– Могу подсобить.

Тот расхохотался и ударил Дядьку-Тимофея по плечу.

– Земляк, значит. Казак или молоканин? Да вижу, вижу, молоканин, значит, совсем свои, – сказал он с ласковой интонацией, – и выпивкой, стало быть, не увлекаешься.

– Так возьмёшь в работники? – Дядька-Тимофей тоже поддался мягкости в голосе.

– Не знаю, надо подумать. У меня работают в основном пришлые армяне из Сирии. Гастарбайтеры, хе-хе. Я их язык немного понимаю, а они по-нашему почти ни-гу-гу. Тяжеловато придётся тебе с ними общаться, – владелец пытливо вглядывался в глаза потенциального наёмника.

– А ты мне поручи что-нибудь отдельное.

– И что умеешь?

– Умею общаться с дубом. Хе-хе. Уж его-то язык мне вполне понятен.

– Доброе общение. И много имел с ним посиделок?

– Дома рубил. Колодцы.

– На Кавказе?

– Там. В Кизилчае.

– Азербайджан, значит. А я из Дилижана. Он в Армении, знаешь?

– Но флаг-то испанский.

– А. Сагол. Пусть повисит пока. Купил я шхуну у испанцев. А команда вся осталась тамошняя. И капитан тоже. Вот сменю команду, и флаг наш подниму.

– Ладно. А работа?

– Баста. Пойдём.

И молоканин из Дилижана, он же закоренелый малоалександриец, владелец испанского корабля повёл Дядьку-Тимофея наверх.

– Видишь палубу?

– Да. Не новая.

– Иште. Будешь её обновлять. Годится?

– Согласен. Только условие у меня есть

– Давай условие. Оглашай.

– В Испанию.

– Э. Чего в Испанию?

– Путешествие туда. За работу.

– Будет.

– Вот и договорились.

– Анлаштик. Команду надо туда отослать. И купчую следует узаконить. Вместе пойдём. И обратно мази. Будет тебе круиз. Хе-хе.

Спустя месяц, ремонт завершился, и обновлённая шхуна отбыла на другой конец Средиземного моря. Её хозяин выдал Дядьке-Тимофею вдобавок за труды немного наличных денег. «Командировка, так командировка, положены суточные», – посмеялся он. Миновал Кипр, уходили вдаль назад один за другим Эгейские острова, появлялась и пропадала Сицилия, долго за горизонтом маячила Сардиния. И вот – Барселона. Конечная остановка. Глядя на гору, возвышающуюся над портом, Дядька-Тимофей спросил у матросов, указывая на неё:

– Что там?

– Монхуик, – ответил один из них, по-видимому, используя испанское произношение.

– Монжуик, – поправил его другой. Он был каталонцем.

– Угу. Монжуик будет поприличнее, – согласился путешественник, улыбнулся и сошёл на берег.

Пройдя таможню и условившись с хозяином судна о дате обратного исхода, Дядька-Тимофей снял на этот срок небольшой номер в дешёвенькой гостинице, двинулся гулять. На Монжуик. Поднимаясь выше и выше по склону, он добрался до крепости. Там, не найдя ничего любопытного для себя, он спустился вниз до какого-то роскошного дворца с фонтанами. Метнувшись туда-сюда, взгляд Дядьки-Тимофея уставился в одноэтажное здание прямоугольных форм. Подошёл поближе. Что-то такое в нём угадывалось знакомое. Ах, да, напоминает оно ему собственный дом в Малой Александрии. Та же тонкая плоская крыша с большим выносом, то же стекло вместо стен. Только всё покрупнее и качеством получше. Можно сказать, что вообще другое, но уж сильна печать на нём. Печать своего дома. Вошёл внутрь. Благо, дверей никаких нет. Увидел небольшой стенд с текстом из латинских букв, и фотографию на нём. Ахнул. Там глядел, и словно глядел именно на него – давнишний-давнишний гость. Немец. Коллега. Латинские буквы он знал. В Малой Александрии почти все вывески написаны из не наших букв. «Ludwig Mies van der Rohe», – прочитал он.

– Лудвиг Миес. Ага. Людвиг Якоблевич, – вымолвил Тимофей Васильевич почему-то шёпотом. – Что он мне тогда сказал? Помню. О своих делах в нашей столице. Проект не его, а стройка его. Похоже. Похоже на такие дела… впрочем… будем считать это чистым совпадением.

Пока Сталин медлил с решением относительно ввода войск в Балтию, план Барба-фуоко созрел. Политики Эстонии, Латвии и Литвы отозвали свои просьбы. Сталин выдал мощный выдох, но было непонятно, с облегчением или с отчаянием. Что немцы там вклинились в экономическую деятельность, доступно узнать не только в сводках разведки, но и из открытых источников. И очевидными стали плоды в виде, так сказать, роста благосостояния населения. К тому же пали к ногам новой империи все страны Атлантического побережья. Одни англичане пока устояли. На востоке японцы отхватили Корею и значительную часть Китая. Всё предвещало скорое нападение на Россию с двух сторон. Для Сталина создавалась безвыходная ситуация. «Надо жениться на Англии, – думал он, надевая на себя личину Иоанна Четвёртого, а на Англию – её тогдашнюю королеву Елизавету. – У Грозного не получилось, а у меня получится. Потому что Америка поддержит. Во времена Иоанна Америки не существовало». Он помнил, как Соединённые Штаты надавили на Англию в делах становления еврейской автономии. Молотов слетал в Вашингтон и в Лондон. Там начали понимать, что нужно сколачивать некое подобие Антанты. А у западных границ России, от Восточной Пруссии до Болгарии уже скопилось интернациональное полчище. Итальянский флот занял подступы к берегам восточного Средиземноморья. Собственный местный флот пока слаб, а пополнение его недоступно из-за итальянцев. Сталин задумывал перевести правительство в Москву, подальше от линии готовящегося нападения. Но, увидев аналогию с наполеоновским нашествием, отмёл эту думу за ненадобностью. Балтия и Финляндия союзниками немцев пока не напрашивались, люфт у города есть. Ясно, что фронт будет нацелен на Москву. Им не надо завоёвывать Столицу, им необходимо взятие сердца страны. Значит, главная задача – максимально укрепить центральное направление. Ему внезапно пришло на память одно из личных юношеских стихотворений:

"Как ты радуешь, Родина,

Красоты своей радугой,

Так и каждый работою

Должен Родину радовать".

Надобно заметить, что, следуя делам Державина, Грибоедова и Тютчева, он всегда оставался верным слугой поэзии, совмещая высокое занятие искусством с высокой государственной службой. И если юношеские вирши он писал на грузинском, то позже перекинулся на русский, постоянно совершенствуясь. Вышли в свет несколько сборников стихов, а также большая поэма. Все под псевдонимом Коба. Его перевели на несколько иностранных языков, в том числе, на английский и немецкий. «Да, – молвил человек, отождествляющий себя с Родиной, – сейчас надо работать на Родину, как лично на себя». Тем временем, Англия, поняв, что с падением России ей уготована участь пищи для Рейха, приняла союзнические обязательства и мгновенно отозвала наложенные на Россию санкции, пока отодвинув за небытие зависть и досаду. Она мобилизовала все свои колонии, собрав многочисленную армию. Соединённые Штаты, вслед за Англией, убедились в том, что после объединения сил почти всех стран Европы под эгидой Германии, да вместе с Японией, и, не дай Бог, прибрав к рукам целиком Россию, – непременно их союз усилится до такой степени, что Штатам придётся воевать на собственной территории. Пришло согласие неограниченно поставлять военную технику и провиант в Россию. И – началось.

Дядьке-Тимофею полюбилось путешествовать по Средиземному морю. Каждый год он прохаживался либо по его европейским берегам, большей частью гористым и лесистым, либо по африканским, преимущественно пологим и пустынным. Бывало, проделывал эдакие зигзаги между континентами, ощущая контрастную непохожесть ландшафтов. Что касается обитающих там и там людей, то меж их нравами он не находил вообще ничего общего. Но к нему, как ни странно, всюду в городах обращались на местном языке, выспрашивая что-либо из надобности, по-видимому, считая его настоящим земляком. Так он, соответственно, сходил за албанца, югослава, итальянца, француза, испанца, и даже за араба. Возможно, его исключительная чуткость к окружению, улавливая с ним некий резонанс, способствовала соответственному выражению некоторых черт лица. Будто невидимая местная печать ложилась на него. Благодаря такому обстоятельству, там-сям он успевал поделывать что-нибудь, за что получал небольшие деньги. На скромную жизнь путешественнику хватало.

Война застала Дядьку-Тимофея в пути из Греции до Египта. На пароходе его приняли, конечно же, за грека. Он, кстати говоря, давно хотел посетить тамошнюю Александрию. Всё-таки, тёзка его обиталища. Любопытство жгло, жгло и, наконец, допекло. Но с привкусом отчаяния. Ведь надобно тотчас поспешать домой. «Вот она Большая Александрия», – молвил он, глядя с палубы парохода на бесконечную плоскую застройку. Уныло как-то. «Большая она, может быть и большая. А наша, пусть малая, намного её ладнее, – успокоил он себя, – тем более, нечего тут задерживаться». А когда сошёл на берег, чтобы немедля найти что-нибудь, идущее в милую Александрию Малую, заметно богаче и величественнее этой, хотя и знаменитой, ему всюду отвечали: ничего нет. А в Палестину? Тоже нет. Оказывается, все водные пути отсечены вражеским итальянским флотом. А по суше? Тем более, нет. Люди боятся туда ехать, опасаясь оказаться на пути покойниками. Мало ли, десант высадится в любой час. И бандиты активизировались. Всюду снуют и нападают на кого ни попадя. Кто невзначай отваживается двинуться в соседнюю страну, не берёт попутчиков даже на небольшие дистанции. Не разбойник ли?

Путешественник с безразличием походил немного по совсем чуждому городу, остановив себя лишь единожды, когда увидел гигантскую колонну, а недалеко от неё двух сфинксов. Глядя на каменных львов с человеческими головами, он мысленно повторял отчаянную загадку о выходе отсюда домой, будто её именно сфинксы только что выдали. Дядька-Тимофей ухмыльнулся и сказал про себя: «воистину, загадка сфинкса, поди, ответь на неё, а не ответишь, голову сложишь». Но вскоре случилась для него слабенькая удача, половинчатая, то есть ему удалось преодолеть половину пути. Более-менее гладко он добраться до Суэцкого канала на автобусах местного значения с многочисленными пересадками и пешими походами, но, правда, почти за полнедели. Далее – всё. Впереди Синайская пустыня с голым песчаным бездорожьем. Оставалось уподобиться Моисею. Идти пешком до Палестины. В ней, Бог даст, свои люди отыщутся, помогут до дома довезти. Полностью уподобляться Моисею Дядька-Тимофей отказался, поскольку не ощущал себя ни египетским рабом, ни вожаком подобных себе. Да спешить надо, медлить целых сорок лет совсем негоже. Единственно, что объединяло их положение, это как раз грядущее бездорожье и Божья воля. На манну небесную он уповать не стал. Закупил в тамошнем поселении еды, воды, тележку с двумя колёсиками, зонт от солнца. На последние деньги воспользовался он ближайшим паромом, чтобы оказаться на Синайском берегу. И пустился во все тяжкие, полагаясь на собственные силы по преодолению бездорожья и на Божье провидение.

Путь его пролегал точно на восток с поворотами для огибания возникающих препятствий. Выбрана методика похода. Три часа ходьбы, один час отдыха с лёгким перекусом, укрывшись от солнца зонтом. Так несколько раз. С восхода до заката. Ночлег – прямо на песке, под открытым звёздным небом. И к концу шестого дня он, с накопленной усталостью, в полном одиночестве вышел к полностью высохшему руслу давнишней большой реки, протекающей тут, по-видимому, во времена малого ледникового периода. Увидел сидящего тоже одинокого человека в долгополой рубахе. И тот приметил его. Помахал рукой, эдак медленно, будто смысл особый вкладывал в это движение.

Дядька-Тимофей поначалу не знал, как отнестись к внезапной встрече с человеком посередине пустыни, но понял, что в этой необитаемой мертвенности всякое проявление жизни – дар с небес. И подошёл к нему поближе. Оказалось, что тот сидел подле колодца, а там – чистая вода.

– О! – путник выказал краткое восхищение.

Человек улыбнулся, встал, подался навстречу. Они долго вонзали друг в друга испытующие взгляды. Попутно Дядька-Тимофей завидел дальше лица человека некое подобие пещерки с ухоженностью внутри. Надо что-то сказать. И он промолвил:

– Я иду в Палестину. Вы меня понимаете?

Тот закивал головой и ответил, отчётливо произнося гласные звуки:

– Знаю. И понимаю.

Дядька-Тимофей не изумился. Только тоже качнул головой в знак понимания, осознавая, что человек этот не русский, но язык знает.

– Надеюсь, вы не откажитесь побыть у меня гостем? – так же ясно и певуче подавая гласные звуки, сказал человек, – извольте зайти в мои владения.

Он двинулся к выточенному в скале жилищу, но не вошёл в него, а свернул в небольшое ущельеце, жестом приглашая путника следовать за ним. Гость оставил гружёную тележку и вошёл туда же. Там неожиданно открылся сочный зелёный цвет на довольно большом участке земли.

– Мой огород, – сказал хозяин владения, – сейчас наберём снеди. Отобедаем.

Он живо сорвал всякую зелень. Стручки, листья, корешки. Укладывал снедь в подол длинной до пят рубахи. Срубил и кочан молодой капусты. Затем ухватил гостя за талию и впихнул его в пещерку. Там стоял каменный стол, подле него – два каменных стула. Небольшое возвышение, устланное войлоком. В глубине виднелись книги. В стопках и врассыпную. В углу блеснула маленькая иконка.

– Я знаю, что ты идёшь в Палестину. Куда же здесь ещё идти? – обладатель маленького оазиса уложил еду на столе, извлек из ниши тонкую лепёшку, медный кувшин, два стеклянных стакана, – ты садись, садись, – говорил он, деля лепёшку пополам.

Дядька-Тимофей молча сел на тёсанный каменный стул. Затем вскочил, кинулся к тележке и принялся доставать из неё припасы, закупленные возле Суэцкого канала.

– Ношу свою занеси, но ничего оттуда не вынимай – остановил его единственный обитатель оазиса, – там у тебя походная пища. Вот и употребишь её в путешествии. До ближайшего поселения ещё два дня ходу. Или целых пять. Зависит от выносливости в ходьбе. Там как раз будет тебе Палестина.

Дядька-Тимофей подчинился, выдавая неловкость из-за того, что не мог отыскать слов для начала хотя бы маломальской беседы. Только вздохнул и закатил глаза. При этом назвался:

– Тимофей.

– Ты знаешь моё имя? – вопросил хозяин?

– Значит, мы оба Тимофеи, – сходу и с весёлостью в голосе догадался гость.

– Значит, – согласился тёзка. – Почитатели Бога.

Неловкость исчезла. Взамен явилась расположенность к диалогу. Путешественник поведал о себе, добавив, что немец напал на его отечество.

– Ты, я вижу, отшельник, – заключил он.

– Угадал. Схимник.

И они принялись за еду. А в кувшине оказался гранатовый сок.

– Откуда, спрашиваешь? – молвил отшельник, разливая напиток по стаканам, – я ведь тоже хожу иногда в Палестину. Сок и мука оттуда.

– А язык? Откуда знаешь наш язык?

– Мне знакомы многие языки. Сам же я потомственный египтянин без единой помеси. Родом из Александрии.

– Был я там дней десять назад. А живу в Александрии Малой, что отвоевал у турок.

– Правильно сделал. А нынче, говоришь, опять война.

– Опять.

– Ты вот что. Дело к вечеру. Заночуешь у меня.

– Спасибо. А не тесно будет?

– В тесноте, да не в обиде. Так ведь у вас говорят?

– Хе-хе.

И они замолчали. Наверно, берегли слова для долгой беседы перед сном. И та состоялась. Да затянулась настолько, что Дядька-Тимофей засиделся в гостях ещё несколько дней.

В Малой Александрии шла мобилизация. Турки, почуяв возможность взять реванш и лелея на обязательное содействие почти всей европейской коалиции во главе с Адольфом Шикльгрубером, возымели наглость начать обстрелы предместий. Иван Павлович сам явился в военкомат вместе с грузовиком. Его назначили перевозчиком боеприпасов на передовую. Тимофея Павловича оставили в тылу, поскольку он занимал ответственную должность на стратегическом объекте. Но здешние боевые действия оказались недолгими. Турецкие власти ввели у себя нейтралитет. На всякий случай. Там видно будет, чья возьмёт. А когда возьмёт, встанем на сторону сильного. Так Ивана Павловича эшелонировали в Восточную Пруссию отбивать наступление немцев. Тем временем фронт слишком быстро углублялся в тело России. Балтия мгновенно согласилась быть союзницей немцев. Финны отважились на захват утраченной Выборгской губернии, пропуская сквозь себя немецкие полчища. Те, возымев ожидаемое подспорье, успешно продвигались к Столице с юга и севера. Но Сталин не думал эвакуировать правительство вместе с собой. «Отстоим Столицу Петра Великого! Никогда в неё не ступал чужой сапог. И не ступит». Нашествие Вермахта продолжалось, и, спустя два с половиной месяца после начала войны, Столица была взята в кольцо блокады. Все газеты мира на первой полосе выложили два гигантских слова «Сталин окружён». Адольф Шикльгрубер вновь жёстко потирал сухие ладони до испускания искр. И вновь попутно у него заискрились глаза, да всё тело наэлектризовалось, озаряя себя сплошными сполохами. Он глянул в зеркало, что будто способно отражать его собственную судьбу, и закачал головой в знак удовольствия. Вокруг подбородка немедленно замигали многочисленные огоньки.

Затянувшаяся беседа между Дядькой-Тимофеем и пустынным отшельником, наполнялась многими смыслами.

– Эта война, о которой ты мне сказал, будет очень тяжёлой и долгой для всех, особенно для твоего отечества.

– Ты почему знаешь?

– Так же знаю, как знал о том, что ты идёшь в Палестину. Иного пути здесь не намечается. Есть только жизненный путь. И он подтвердился тем, что идя по этому пути, ты вышел на единственный очаг жизни в пустынной среде. А мог пройти мимо. Но нет, вышел. Жизненный путь всегда ведёт от вехи до вехи. Вехи жизненности. Иначе путь не имеет смысла. И пути народов, описываемые впоследствии историками, ведут от вехи до вехи, чтобы в той же истории не затеряться. Даже путь Моисея в здешних местах, хотя вышел весьма сбивчивым, вёл к вполне определённой вехе.

– Она была предпослана Богом.

– Да. Богом. Но высказана Им. То стался одиночный случай, когда Бог из Собственных уст поведал народу о том пути, по которому следует идти. Иного подобного совпадения мы не наблюдали.

– Но бывали и пророчества.

– Бывали. Бывают и в наши дни.

– В наши? – Дядька-Тимофей покосился на собеседника, будто ловя его на слове о самом себе.

– Хе-хе, – тот широко улыбнулся, – нет, я на такую должность не посягаю.

– Ладно. А откуда у тебя тогда являются знания о том, что ты назвал вехами?

– Знания. Они всякие бывают. Есть, скажем, слухи. Ну, на современном уровне науки они называются информацией. А есть знание от ощущения. Это когда ты в чём-то уверен, не прибегая ни к информации, ни к аналитическому мышлению.

– Ага. Например, животные знают о надвигающемся стихийном бедствии.

– Отчасти так. Но то ощущения животные. Они ведь сами – стихия, вот и чувствуют её грядущие проявления в наитончайших обстоятельствах своей стихийной сферы. А люди живут не в стихии. У нас иная сфера. Та, где простирается разум. Так что бывают и ощущения разума.

– Понял. Ты настаиваешь на том, что люди способны улавливать сигналы из той сферы.

– Так.

– Но не опасаешься ли ты, что можно спутать настоящие сигналы разума – с теми, что исходят от больного сознания?

– От того есть защита.

– Какая?

– Ты не замечал случая, когда тебе что-то, кажущееся решённым, оборачивается противоположностью?

– Бывало такое. – Дядька-Тимофей задумался. – Даже в мелочах. Вот вообразил себе то-то и то-то, а оно сбывается с точностью наоборот.

– Ну вот. Знание о том, что твоё представление о будущем, хоть эпохальном, хоть ничтожном, непременно оборачивается противоположностью, и есть та защита от, как ты говоришь, больного сознания.

– Но не каждый замечает эту защиту.

– Конечно. Вот Адольф Шикльгрубер. Он считает себя мистиком. И он предвидит для себя некую перспективу, будто открывшуюся для него с помощью высших сил. Он увидел завоевание чуть ли ни всего мира. Но у него нет той защиты, о которой я тебе сказал, а ты согласился. Значит, его предвидение обернётся с точностью наоборот. Германия рухнет. Но на то уйдёт немало времени и жертв, поскольку используется машинное мышление, отметающее всякую жизненность.

– Путь жизненности. Вехи. Я помню. С настоящего пути легко сойти, если подчиняешься больному сознанию и машинному мышлению. Пройдёшь мимо вехи.

– Бывает и нечто чудесное. Совпадения совсем иного рода. Например, у вас.

– У нас?

– В России. Был же там эпизод, когда к Императору явился таинственный человек, эдакий сельский аристократ. Он излечил Наследника и дал Николаю-Самодержцу кой-какие советы по управлению Империи. Тогда случился не какой-нибудь проходной визит. Была именно историческая веха, угаданная таинственным пришельцем.

Дядька-Тимофей сделал на лбу морщинки гармошкой.

– Ты что-то вспомнил? – догадался отшельник.

– Когда это было? Уж если ты знаешь о том, как ты говоришь, эпизоде, то можешь и точную дату назвать.

– В двенадцатом году. В декабре.

– Сельский аристократ… а кто тебе о том рассказал?

– Прочитал в одной рукописи. Её написал, по-видимому, кто-то из тогдашних царедворцев.

Дядька-Тимофей заузил глаза, будто вглядываясь в историческую даль. Он увидел там своего отца, Василия Харитоновича, всегда знающего и отстаивающего своё дело. Увидел его аристократическое лицо и новую чистую одежду на нём в тот день, когда тот навсегда покинул свою среду обитания. В декабре двенадцатого.

– Удивительные бывают совпадения, – промолвил он задумчиво.

– Ладно, – сказал схимник, – не стану тебя пытать относительно внезапных воспоминаний. Но добавлю про возникающие вехи на пути истории. Скажем, Николай Второй и Ульянов-Ленин. Могло и у них тоже двинуться дело вкось, мимо жизненных вех. Ульянов мог увлечься революционной деятельностью до такой степени, что пойти на свержение действующей власти и взять её в свои руки. В конце концов, так ведь и содеялось. Он пришёл к власти, а Николай сгинул. То есть, революция оказалась ненужной. А случись она, заблуждение страны привело бы к немыслимой трагедии. Восторжествовало бы всеобщее насилие с неминуемыми многомиллионными жертвами. То, что Ульянов согласился работать разведчиком, а революционная деятельность выдалась исключительно конспиративной легендой, было первым верным шагом по направлению к жизненной вехе. Затем, когда прочие революционеры да бунтовщики, те, кто не по легенде, а самые настоящие, получили важные государственные должности, это явление послужило следующим шагом к новой вехе. В итоге тогдашняя мировая война стала скрепляющим фактором с фантастической победой. Позже, ваш Ленин чуть было не свернул в сторону, сочинив некий союз суверенных стран. Однако вовремя выступил Сталин с идеей сохранить монолитную федерацию, исключив из неё шаткие области бывшей Империи. Вновь путь нацелился на истинную веху жизненности. Опять-таки обошлось без трагедий при становлении вновь учрежденных государств. Кстати. Будь революция, так и Сталин в своё время учинил бы значительно больше бед, когда боролся за собственную власть. Революции ведь без идеологии не бывают. И когда к борьбе за власть примешивается ведущая идеология, безжалостных репрессий не миновать. Так-то оно. Бывает, что доводится иногда находить подлинный исторический путь. Но только благодаря чуду.

– Чуду. Это в России, – подхватил мысль схимника Дядька-Тимофей. – А Шикльгрубер уверенно сошёл с настоящего пути, поэтому он попадёт в механистическую ловушку, созданную собой же. Сгинет вместе с обманчивым видением будущего. И никакое чудо ему не поможет?

– Да.

– Но как уловить это чудо? То есть, что нужно предвидеть для верного шага к жизненной вехе?

– Думаю, надо отойти ко сну. Не станем изматывать пока что безболезненное сознание излишними измышлениями, затуманивающими сферу разума.

Дядька-Тимофей согласился. Долго не мог заснуть. Затем, во сне к нему явился отец. Просто глядел на него и ничего не говорил.

Шикльгрубер, глядя в зеркало, будто отражающее судьбу, потёр, потёр ладони, повёл, повёл подбородком, послушал, послушал треск электрических разрядов и увидел блестящий венец личного триумфа. Тотчас велел напечатать пригласительные билеты на празднование взятия воинством Вермахта столицы России. Гости должны созываться на банкет в ресторане «Зимний сад» гостиницы «Астория». Сам взялся сочинять речь воззвания к плененному Петербургу. Он скажет её с балкона гостиницы, обращённого на большую площадь, заполненную согнанной туда публикой. Оно и символично. Ведь на эту же площадь, совокупно создавая крест, выходят такие здания, как их главный Исаакиевский собор, Мариинский дворец, где находятся Госсовет и Совет министров, а также родное посольство с флагом третьего Рейха. Ну, сейчас он там не висит, и посольство в вынужденном отпуске, но войдут войска туда вместе с полным посольским коллективом. И для штаба там подходящее место. Будет и флаг. Точно в то время, когда он только начнёт вещать народу о будущем порядке в покорённой им стране, над Мариинским дворцом поднимется такой же флаг, но более впечатляющих размеров. Адольф плюнул на два пальчика и поправил ими замечательный чубчик, подчёркивающий отражённую в зеркале правоту всех помыслов этой гениальной головы. Осталось дождаться точной даты.

Сталин медленно отламывал гильзу-мундштук от папиросы «Герцеговина флор» и мягко раздавливал её остаток с табаком, ссыпая его в трубку. Затем отряхнул её содержимое в ладонь и выкинул обе курительные части прочь от себя. Взял со стола гаванскую сигару, сунул её в рот, но поджигать не полагал. Только подкинул спичечный коробок легонько вверх, а поймать не поймал. Наступил на него сапогом и смачно раздавил. В тот же миг он отчётливо разглядел собственное поражение и скандальное на весь мир пленение. Он не считал себя человеком, кто в таких обстоятельствах помышляет о самоубийстве. К тому же подобный шаг только усугубляет унижение. Взяв другую трубку, телефонную, он выплюнул сигару, нажав пальцем, испачканным в табаке, на особую кнопку. «Товарищ Жуков, докладывайте», – сказал он в неё и долго слушал.

Дядька-Тимофей вызвался помочь в возделывании огорода. Руки сами того требовали. Заодно открыл ему секрет самого правильного выращивания капусты и последующей её закваски. Они вдвоём складно потрудились. Тут и артельная закваска дала о себе знать. А вечером, когда зелёного цвета на грядках увеличилось, беседа снова наладилась.

– И всё-таки, есть ли способ отличить, прямо скажем, мусорные сигналы о будущем – от тех, что исходят из сферы вселенского разума? Или чуда.

– Ведь вехи жизненности знаменуют нечто неминучее, это факты, с которыми состязаться нет смысла. Когда человек нащупывает эти вехи, когда он движется к ним, он обязательно находится в потоке фактических событий, даже если ход его кажется довольно хаотическим и полон заблуждений. Как научиться нащупывать, ощущать поток фактической жизненности? Опыт. Об ощущениях будущего в условиях больного сознания мы уже говорили. Там всё сбывается наоборот. Значит, надо видеть их окраску, особенности, даже, если хочешь, засекать их мысленный источник. Накапливать и накапливать опыт, создавая некий фильтр. Наладить его и никогда о нём не забывать. Всякое воображение будущего пропускать сквозь полученный фильтр. Тогда и протечёт к тебе струйка того потока жизненности, где нет сомнений в его фактичности. В итоге выйдет так, что ты глянешь на будто бы явленное тебе будущее с двух сторон. Или двумя глазами. Зная о свойстве видения будущего больным сознанием, подобному негативной плёнке, довольно подобия отпечатывания его на фотобумаге. Получим один реалистический взгляд. Одним глазом. А зная о собственном опыте отличия негатива от фактического потока жизненности, благодаря нашему налаженному фильтру, мы выискиваем этот поток в самых неожиданных местах. С другой стороны. Вторым глазом. И получается, когда мы что-то предвосхищаем и одномоментно прислушиваемся к личному налаженному опыту, тогда же возникает возможность видеть происходящее впереди обоими глазами, находить некий просвет во всей представленности и лицезреть факт жизненности, ещё не совершённый.

– Мудрёно. И что же? Выходит, сигнал из сферы разума и чудо – почти одно и то же?

– Почему бы нет. Ведь жизненность сама по себе тоже чудо. Она не рождается из неживой природы естественным путём.

– И разум – чудо. Потому что жизненность породил он, а не стихия. Значит, не грех ту сферу назвать чудесной.

– Ну, пусть чудесной. Это даже красиво по сути.

Дядька-Тимофей вдруг вспомнил далёкое предчувствие будущего в Малой Александрии, которое сбылось фактически.

– Мудрено, – повторил он и попытался представить, что же сопровождало то предчувствие, и откуда шёл тот сигнал, из каких сфер.

– Ты что-то вспомнил? – Отшельник-Тимофей пытливо взглянул ему в глаза.

– Да. Было, было у меня что-то подобное тому, что ты сказал. Но важных и маловажных деталей, сопутствующих тому происшествию, в памяти не сохранилось. Утеряны подсказки.

– Опыт, наверно, маловат.

– И вправду, всюду опыт. Без него никак. Это мы знаем. Я вот подумал несколько о другом. Есть опыт войн. Больших, малых, изматывающих. Опыт есть, а итог не показывается. Вот, говоришь, новая война будет тяжёлой, долгой, зачинщик войны рухнет. А станет ли такое событие тоже опытом, чтобы подвести черту всем войнам вообще и никогда к ним не прибегать?

– Этого я сказать не могу. Людям присуща забывчивость. Как ты сказал, нужные подсказки легко утериваются. Поглядим на человека. Он никак не защищён. Он покрыт лишь голой тонкой уязвимой кожей. И если тыл его имеет некую надёжность в виде черепного затылка, спинных рёбер и объёмных упругих мышц, фронт его всячески поддаётся ранениям. У него мягкие ткани лица и живота, нет выступающих острозубых челюстей да рогов, острых когтей и копыт. Это свидетельствуют об отсутствии у человека атакующих и оборонительных признаков. Ни в целом, ни в деталях его тело не носит на себе ни агрессивных, ни защитных черт. Зато у него есть руки, способные творить красоту. Откуда же в нём осела страсть к нападению и разрушению? Наверно, ещё в райском саду его светлая осознанность любви, рождённая из сквозистости и приволья, заменилась открытием добра и зла, где зло оказалось привлекательнее. Это иное зрение в свою очередь не позволило человеку видеть истинные вехи на пути собственной жизненности. Он заблудился.

– Но есть у нас ещё жажда свободы. В том числе свобода от инстинктов. Человек не животное, от инстинктов зависящее. Он воистину свободен по замыслу Творца…

О свободе беседовать всегда сподручно и увлекательно. И поступать по ней – будто ничего не мешает. Однако к вехам, что являют собой ориентиры жизненности, надо подходить исключительно в состоянии внутренней свободы. Способ их различения может быть любым, доступным тебе, лишь бы он способствовал раскрытию именно свободы, иначе их не выявить. И если ты следуешь некоему учению, истинному учению, где зафиксированы эти вехи, но при этом находишься в состоянии скованности, тебе они не раскроются в полноте истины, как бы глубоко ты в них не проникал всем умом и сердцем. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Это известные всем слова Иисуса Христа. Сие означает одно. Только стремясь к полноте свободы на пути к чистой истине, ты сумеешь потихоньку раздвигать соблазнительную завесу лживости в своём сознании. А в миг встречи с истиной ты одновременно познаёшь её в чистоте и обретаешь полноту свободы. Одномоментно. Вот оно как. Не имея истины, ты никогда не станешь свободным. Не став свободным, ты никогда не познаешь истину. То и другое возможно только в их слиянии. Достижимо ли такое? Как стяжать свободу и где искать истину? Причём, то и другое надо делать встречным путём. Дядька-Тимофей глубоко вздохнул, будто вбирая в себя неощутимый дух небесный, затем затаил дыхание, как бы устраивая тот дух в себе. Вновь усиленно подышал, подышал, будто совершенно по-новому. И вольно заснул.

С наступлением нового дня он воодушевлённо сподвигся на обустройство колодца и сделал удобнее доставание воды с последующим распределением её по грядкам. Отшельник только покачивал головой в знак высокой похвалы. А когда солнце зашло за ближайшую скалу, загораживающую волнистый горизонт, беседа возобновилась.

– Ты говорил намедни о свободе, – молвил Дядька-Тимофей. – И о вехах жизненности. Я вот подумал, что эти знаки невозможно увидеть без внутреннего состояния свободы. Они, вехи постигаются сознанием ровно настолько, насколько ты становишься свободным.

– Конечно. И Моисей привёл свой рабский народ к указанной Богом их жизненной вехе именно в тот момент, когда люди стали свободными от осознания рабства, блуждая по пустыне.

Дядька-Тимофей был удовлетворён согласным ответом Отшельника-Тимофея. О слиянии свободы с истиной он почему-то побоялся заговорить. Может быть потому, что эта мысль претендует на толкование Евангелия, чего ему вовсе не хотелось. И переключился к свободе иной.

– Угу, – сказал он. – Вот мы судили о тех инстинктах у животных, что предвещают стихийное бедствие. От них человек тоже свободен. К сожалению.

– Их заменяет наука.

– Не очень-то заметно.

– Это верно. В ней тоже нужен большой опыт. Кстати. Я вот недавно размышлял о местоположениях пустынь на земле.

Дядька-Тимофей кинул взгляд вокруг и сказал:

– Наверное, жизнь в пустыне натолкнула тебя на такое размышление.

– Хе-хе, – отшельник тоже огляделся вокруг. – Возможно, что она. А ещё книги. Пустыни в основном располагаются в зоне тропика, потому что там заводится определённый влажностный режим. Но здесь не тропики, мы выше по географической широте. А пустыня-то, вот она. Дальше на восток они уходят всё выше и выше на север. Каракумы, Гоби. Если их причиной является тропик, выходит, раньше он огибал землю иначе. И с тех пор пустыни продолжают занимать свои места. По-видимому, уж очень сильна и долговечна их природа. И сажать на них растительность было, поди, некому. А коли так, значит, северный полюс находился где-то междуГренландией и Канадой. О чём, кстати, свидетельствует слишком мощный Гренландский ледник. Он тоже долговечен. Да, наверно ледники и пустыни, эти местности, где почти отсутствует жизнь, имеют общую меж собой одну сущностную манеру поведения. Возникают быстро, а исчезают неспешно. Подобно мгновенному приходу смерти и долгому-долгому времени взращивания жизни на мертвенной поверхности.

Дядька-Тимофей снова разок поглядел на пустынный безжизненный ландшафт, раскинувшийся по всей округе и угадываемый за горизонтом. Многократно покивал головой в ожидании дальнейшего повествования схимника.

– Ещё, знаешь, есть упоминания о мифической Земле Санникова, некоем тёплом оазисе в тундре, о Гиперборее. – Продолжил Тимофей-отшельник. – И случились археологические раскопки, где отыскались древние поселения да остатки растений умеренного климата далеко за полярным кругом Сибири. И оказалось, будто загадочная страна с современным названием Берингия тоже бытовала не столь уж давно. Чукотка смыкалась с Аляской. Значит, там не только было тепло, но и уровень океана находился значительно ниже теперешнего. А это возможно только при возвышении пары мощных полярных материковых ледников. Антарктического и Арктического. Они аккумулировали в себе огромные запасы влаги. Соответственно, подтверждается догадка о местонахождении северного полюса где-то на востоке Канады. И есть хронологические расчёты всякого бытования…

– Любопытно. Но то всё прошлое. А мы с тобой о будущем кумекаем.

– О будущем. Ведь ничего не стоит на месте. Если наша литосфера соскользнула когда-то, приблизив Сибирь к полюсу, то почему бы не соскользнуть ей ещё раз? Куда? Это вопрос. Думается, скорее всего, обратно. Колебательные движения в природе наиболее часто встречаются. Хотя, кто знает?

– Пусть соскальзывает. Знать бы срок. Ты сам-то испытывал желание поглядеть на это дело с тех твоих двух сторон? Двумя глазами? О долгой нынешней войне с позорным концом её зачинщика вроде бы углядел да поведал мне. А? Видно ли начало глобального ухода земли из-под ног? Близко оно или далече?

– Хе-хе. Тут, видишь ли, и третий глаз отыскался. Научный. Тот, что заменяет инстинкт животных. Хе-хе.

– О! Любая вещь полноценно выглядит с трёх сторон. Слева, справа и сверху. И проектируется всё именно в трёх проекциях. Я это знаю не понаслышке.

– Что ты сказал? Проектируется? Оно и есть взгляд в будущее. Хотя не все проекты осуществляются.

– Но главное – взгляд. Не так ли?

– Ты советуешь мне именно с трёх сторон взглянуть на будущее соскальзывание литосферы? Тремя глазами? Увидеть направление и сроки?

– Ты сам создашь решение. А главное, вот что скажешь без ошибки: это событие станет стихийным или…

– Возможно, скорее всего «или». Хе-хе. Но сейчас давай-ка поспим. Это главнее.

– Поспим, поспим. Я завтра до рассвета двинусь в Палестину. На всякий случай попрощаемся. Будить тебя не стану.

– Ладно. А как я расскажу тебе о том, что увидел с трёх сторон тремя глазами?

– Напиши.

– Письмо?

– Нет, здесь напиши. Используй стену. Каменное письмо надёжнее. Нацарапай чем-нибудь.

– Возьми-ка вон там, под книжкой, что поближе, карту Синайской пустыни.

– Зачем?

– На ней отмечен мой искусственный оазис. Мне она уже не понадобится, а ты потом, когда-нибудь найдёшь мою пустынную обитель. И прочитаешь письмо. Нацарапаю, так и быть.

Дядька-Тимофей действительно спозаранку, почти в темноте двинулся к зарождающейся заре, в Палестину. Разговор с отшельником о пустынях и движениях литосферы подвинул его мысль вообще к особенностям земного климата, пригодного для человека. Ему однажды привелось подсчитать разницу в получении света от солнца в северном и южном полушариях, но он тому особого значения не придал. Только подивился. А теперь предался более глубокому размышлению. Благо, ходьба тому способствует. «Ведь неспроста большая часть суши расположена в северном полушарии, – думалось ему теперь. – В нём больше светового времени, чем в южном. Летний период между равноденствиями длиннее такого же зимнего, летние дни длиннее зимних ночей. И здесь же родились все цивилизации. И населения в несколько раз больше, чем в южном полушарии, где всё наоборот. Только вот обширная Сибирь почти непригодна для жизни из-за холодов. Странновато. Ждёт, наверное, она прихода лучших времён для себя. Тогда и заселится. А если ещё обратить внимание на близость и удалённость земли от солнца, то окажется, что северное полушарие ещё более благоприятное, нежели южное. Когда у нас зима, земля ближе к солнцу, дабы холод не слишком хозяйничал. А когда лето, земля удаляется от него, дабы не слишком жгло. Вот и получается, что всё это не зря так задумано. Ждёт Сибирушка лучших времён».

Вместе с восходом солнца из песков, когда обитель отшельника была уже далеко позади, поднялся могущественный ветер, вздымая с барханов тучи песка и пыли, будто снова закапывая солнце туда. Небо и всю земную округу объял желтовато-красный вихрь, не позволяя путнику понять, в какую сторону он идёт. Не видать ни одного предмета, напоминающего хоть какой-нибудь ориентир, какую-либо путевую вешку. Сплошное замешательство. Но путник, согнувшись до самого долу, всё шёл да шёл куда-то наугад, с опаской предполагая, что идёт верно, шёл, пока не иссякли его силы. И сомнения тоже взяли своё. Возник прямо перед ним большой камень, будто некое знамение. Дядька-Тимофей остановился и лёг ничком вдоль направления своего пути, пытаясь укрыться от вездесущего ненастья, хоть и в благодатном северном полушарии. Навалилась на него усталость вместе со слоем песка. Многократная тяжесть внутренняя и внешняя увела его в дрёму под шум песчинок, ударявших в камень дыханием бури. Затем он по-настоящему заснул. И приснилась ему Сибирь, заполненная поселениями да субтропическими лесами. Он там гостил у зажиточного крестьянина, и тот ему рассказывал о благоприятной жизни в этих местах. Белозубая улыбка меж розоватых щёк не спадала с его лица и долго маячила перед снотворческим взором. Пробудился Дядька-Тимофей из-за нежданной тишины. Солнце светило прямо перед ним низко над горизонтом, но не поднималось, а наоборот, стремилось там сокрыться. "Запад. Выходит, я долго шагал в обратную сторону, – осознал путник с досадой, – придётся завтра поправлять дела. Точен был отшельник, уговоривший меня не изводить мой запас провианта у него в пещерке, но оставить на дорогу. А ещё больше точен, когда говорил, что опрометчивые предположения сбываются как раз наоборот. Лишний раз убедился, когда так легко попал на крючок собственной ложной правоты, не имея ни единой вехи для верного пути".

И впрямь, до обитаемой деревни ему предстояло идти ещё весьма долго и мучительно. Тут тебе и пелена бурь да изнуряющая жара, тут тебе и коварство змей да назойливость насекомых, тут тебе и высокие обрывы да широкие трещины перед ногами, тут тебе и манящие миражи с озёрами да заброшенные поселения с засохшими кустами. И мысли. Об освобождении от всяческих препятствий да о малом глотке истинной свободы. Жгучие да холодящие, не дающие уснуть. Истощив съестные и питьевые припасы, измотав собственное тело и ум, Дядька-Тимофей добрёл до неизвестного палестинского поселения, почувствовал дух свободы и пал без прочих чувств подле колодца.

Товарищ Жуков, начальник Северо-западного фронта доложил Верховному главнокомандующему Сталину о положении на кольцевом фронте и высказал идеи выйти из него. Максимально продержаться хотя бы месяц-два, а там немцы спохватятся, что им надо успеть взять Москву до холодов, и откажутся от длительной атаки на Столицу, сохранив на её подступах позиционное преимущество. Сталин сам ещё с первых дней войны полагал, что Шикльгрубер, имея комплекс Наполеона, поступит именно так. Он даже обязательно захочет превзойти своего предшественника, учитывая все его ошибки. «Да. Будем удерживать Столицу и не дадим подойти немцу к Москве», – согласился Главнокомандующий. И вся стратегия военных действий направилась на решение этих двух задач. Вермахт, в свою очередь не думал биться за утерянную в первой войне Восточную Пруссию. Бомбить прежние собственные же владения как-то не с руки. Достаточно сдерживать возможное наступление противника и потихонечку продавливаться внутрь. Однако, имея сильное сопротивление на Московском направлении, все его силы вынуждены перестраиваться южнее и частично севернее. Сами собой открывались новые шансы выигрыша в войне. Совершенно иным путём. В ставке немцев неожиданно затеялась свежая идея: взять в кольцо всю центральную Россию вместе с Москвой. Сил на то хватит. Взамен «Барба-фуоко» выработан лучший план под названием «Грозерфёейринг». (Большое огненное кольцо, в переводе с немецкого). И дело наладилось. Галицко-Волынская Украина, мечтавшая о восточных землях, с готовностью поддалась немцам, а также сателлитам новых хозяев Европы, влившись в их коалицию. Довольно скоро была занята вся Малороссия, Новороссия, Кавказ. Галицийцы торжествовали, закрепляясь в Киеве, Харькове, Херсоне и Луганске. Дальше на восток они двигаться побоялись, обеспечивая хозяину-союзнику всего-навсего надёжный тыл. Наступающему Вермахту впереди показалась Волга с Царицыном. Там, за Волгой открывалась возможность довольно лихо прокатиться вдоль неё вверх и соединиться с северным наступлением, на время оставив сбоку почти поверженный Петербург. Пригласительные билеты на празднование захвата Столицы пока оставались без точной даты. Шикльгрубер не стал потирать ладони и поправлять чубчик двумя оплёванными пальчиками. Он только ослепительно сверкал очами. Между тем, были оккупированы западные причерноморские земли: Добруджа и часть бывшей Болгарии. Устоять международному Константинополю и русским владениям на Средиземном море помогли союзники. В первую очередь, конечно же, Англия. Она послала туда войска своих многочисленных колоний. На то у неё зрел корыстный умысел: взять это потом себе. Итальянский флот они оттуда успешно вытеснили собственной армадой. Немцам этот участок битвы пока представился не главным, они заняты воздвижением «Грозерфёейринга». «После его завершения, на те дела сил-то понадобится не столь много. Лишь для уничтожения рассадника паразитов», – мысленно полагал Шикльгрубер, отбивая ладонь о ладонь, будто стряхивая с них осевший пепел. Соседние турки, не ведая планов немцев, пока затаились.

Малая Александрия, оставаясь тыловым городом и не испытывая на себе даже заходов авиации, за исключением самолётов-разведчиков, жила нелегко. Все ресурсы малоалександрийцы отдавали фронту. Дядька-Тимофей, потратив немало времени и наконец воротясь в своё имение на возвышенности, никого там не застал. От соседей-англичан, живущих пониже, и до сих пор всё ещё помышляющих об отъезде, но сомневающихся из-за обнадёживающих успехов соплеменников, он узнал, что все собрались в доме Тимофея Павловича. Так легче выживать. Сюда же они приходят только с целью возделывания огорода и сада, плоды которых служат им значительным подспорьем. Особенно капуста, коей были засажены все свободные места. Он и пошёл к среднему племяннику. Там его с великой радостью встретила вся родня, кроме Ивана, воюющего в Восточной Пруссии, где он подвозит снаряды на передовую, увёртываясь от пуль и бомбёжки вражеских истребителей. Здесь же обретались детишки. Племянники Тимофея Павловича и сын. Пока единственный, но невестка сообщила, что будет пополнение. Оказывается, война не мешает плодиться и размножаться. Кто знает, может быть, способствует тому из-за чрезмерного сжатия вокруг себя мирового зла. И жизнь, будто нарочно выдвигает неуступчивость наперекор её смертоносному тяготению. Она, подобно мягкой траве, способной поднимать толстый пласт асфальта, создавать в нём трещины и сквозь них являть миру свою свежесть, – одолевает сжатие зла и выступает полноценным венцом Господнего творения. Вехи жизненности всегда носят фактическое и очевидное значение, хоть зачастую и парадоксальное.

После окончания знаменитой битвы на Волге, когда враг был отброшен далеко назад, и «Грозерфёейринг» завис на юге и на севере, медленно отползая на запад, появился на свет Божий ещё один внук Павла Васильевича, он же внучатый племянник Дядьки-Тимофея. «Ну, точная копия Дядьки-Тимофея, – в один голос твердили молокане-малоалександрийцы, глядя на него, – только глаза уж особенные какие-то». Почти все родственники советовали назвать его тоже Тимофеем. Пусть будет Тимофеем Тимофеевичем, поскольку и отец и дядька носят это имя. Вместе с тем, трёхлетний брат новорожденного упрямо повторял: Юра, Юра. Откуда он взял это имя, не встречающееся ни у кого из родственных душ во многих поколениях, неизвестно. Может быть, ему просто нравился такой звук. Вот и назвали маленького человечка Юрием. А впереди младенца с особенными глазами незримо маячили уготовленные дальнейшие вехи жизненности, которые всегда нужно замечать, цепляться за них и не терять, стремиться к ним и не проходить мимо, даже пусть где-нибудь подолгу заблуждаясь. В лесу глухих предвзятостей, в степи раздолья мысли, в ущельях гор борьбы за выживание. Долго. До самых преклонных годов.

А спустя месяц с небольшим, силою русского войска и поддержкой сферы разума, обнажающей вехи жизненности, блокада Столицы отогнулась, надломилась и полностью снялась. Верховный главнокомандующий впервые за всю войну явил себя публике. Шла середина зимы, однако уже шестой день продолжалась лёгкая оттепель, и только редкий мокрый снег напоминал о ней, ниспадая планирующими хлопьями. Они становились капельками воды, стекая вниз по немытым оконным стёклам, и сливались в тонкие струйки подобия слёз. Будто город обращал годами накопленный хлад смерти в слезинки долгожданного, почти невозможного родничка жизни. А на щеках горожан тающие снежинки сливались с настоящими тёплыми слезами. Сталин выступал возле Марсового Поля у подножья памятника Суворову. Истощавшее, покрытое оспинами лицо Верховного главнокомандующего казалось столь же твёрдым, что и бронзовое лицо Суворова за его спиной. Он снял с головы маршальскую фуражку, позволив снежинкам застревать в смоляной шевелюре, создавая там некое подобие ореола, и произнёс одну из знаменитых речей, закончив словами: «Мы выстояли и не сдались, а враг будет повержен и сдастся нам в своём логове, в Берлине». Над центральной маковкой Спаса-на-Крови показалось низкое жёлтое солнце, осветив золотом ожившие лица горожан, стоящих вдоль набережной и на Троицком мосту.

На следующий год, под конец зимы, в Малой Александрии, близ величественного собора святого Георгия Победоносца, напоминающего Морской собор в Кронштадте, но с добавлением высокорослой колокольни, внутри светлого и лёгкого терема в древнерусском стиле с многочисленными озеленёнными двориками и одним парадным садом, состоялась судьбоносная конференция трёх держав. Главы Российской Федерации, Соединённых Штатов и Великобритании учредили основные позиции будущего мироустройства, поскольку исход войны был уже предрешён. Тогда же, Мария Николаевна Попова, жена Тимофея Павловича Ветрова, чуя тоже некую предрешённость для своего младшего сына, точь в точь похожего на Дядьку-Тимофея, но с необычной выразительностью глаз, тайно крестила его в Георгиевском храме. Она, подчиняясь специфической линии своего характера, всегда ставила себя в оппозицию по отношению ко всем родственникам, в том числе к их религии, отвергающей всякие таинства православия, в том числе крещение. Особенно эта линия касалась мужа. Она считала его вовсе неудачником, неумекой и просто плохим человеком. Их семейная жизнь чрезмерно полнилась односторонними упрёками жены, возводящими вихри неприятности, граничащие с откровенной злобой, редко сменяя себя на что-нибудь ладное. Зато младшего сыночка она обожала до безумия. Ради него была готова на любую жертву и любой подвиг. Её главная задача – вывести любимого сына в люди. Чтобы он стал достойным человеком и даже чем-нибудь знаменитым. «Не как твой плохой отец», – говорила она столь часто, что ребёнок привык видеть в отце что-то недостойное. К старшему сыну она относилась холодновато. Возможно потому, что его любил именно отец, то есть, ненавидимый ею муж. Тем не менее, что-то всё-таки удерживало вместе Марию Николаевну и Тимофея Павловича многие и многие годы.

После знаменитой «Мало-Александрийской конференции» осторожные турки, замечая необратимый ход военно-политических событий, вышли с инициативой подсобить потенциальным победителям, и влились в их коалицию. Один за другим, и другие бывшие союзники Германии откалывались от неё, и переходили на сторону победителей, надеясь отхватить себе кой-какие преференции после окончательной победы. В начале мая Иван Павлович Ветров на своём грузовике с боеприпасами въехал в поверженный Берлин.

Адольф Шикльгрубер, вспотевший и взъерошенный, катался по полу перед зеркалом, показывающим судьбу. Он терзался конвульсиями умирающей плоти и гибнущего ума. Тот ещё лихорадочно выискивал способ как-то изменить обречённое положение жизненных токов. И будто находил, вспыхивая отчаянным изумлением. Арийский вождь пробовал разок-другой жёстко потереть ладонями, да те, взмокшие и потресканные, не испускали ни единой искры. Оттуда исходило только жалкое и глухое почмокивание, да нечто, похожее на неприличные звуки. Он привычно пытался поправить двумя оплёванными пальчиками знаменитый чубчик, утверждавший всегдашнюю его правоту в зеркальном восприятии, но тот не подчинялся и воссоединился со всеобщей взъерошенностью поседевшей шевелюры, выдавая перманентный испуг. Ум осознавал несостоятельность своих находок. А душа всеми силами упиралась в стенки тела, не желая выходить вовне. Она ясно видела своё будто бы предписанное перспективное состояние. Ею предугадывалось однозначное бытие в самом, что ни на есть реалистичном аду, раскрашенном тем же невыносимым по ужасу цветом, коим пользовалась властная кисть художника, создающего обманные геополитические полотна. И, словно услышав размышления отшельника из Синайской пустыни о непременной обманчивости видения будущего с точностью наоборот, эта душа исключительной художественной личности и мистического сознания стала тщиться надеждой именно на противоположный исход. «Пусть, пусть, пусть исполнится моё видение с точностью наоборот, – убеждала она себя, – не буду я в аду. Не буду». И вот, когда случился смертный миг плоти гения зла, душа его, как и желалось ею, не стала выходить из недр новоявленного трупа. Она приняла и свою сокрушительную смерть вместе с плотью. Полноценную и необратимую. Сгинула душа. Утеряла бессмертие своё, не дожидаясь грядущего Страшного суда. Её видение будущего на самом деле сбылось-таки с точностью наоборот, и самым неожиданным итогом. Не долетела душа до ада, где предполагается какое-никакое, но бытие. А желание разделить свою участь с телом, – исполнилось. Оно, по-видимому, и проистекло-то непосредственно из сферы разума, сферы чуда, о которой говорил схимник Тимофей. То желание стало несменяемым фактом истории. Фактом абсолютного небытия. Сама жизненность души-плоти Шикдьгрубера утеряна навсегда. И её незаметно обойдёт грядущее всеобщее воскресение.

На конференции в Потсдаме содеялся новый передел мира. К России отошли целиком Прибалтийские страны, Польша, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Галицко-Волынская Украина, Болгария, Греция, Восточные земли Германии. И если бывшие сателлиты Рейха присоединены именно за союзничество с врагом, то Польша и Греция – по собственному желанию. Финляндия отделалась потерей выхода к Баренцевому морю, оставаясь самостоятельной. Все новые члены Федерации получили статус автономии подобно Еврейской. По настоянию союзников Добруджа и Русская Болгария воссоединились с их материнскими частями. Константинополь и Европейская сторона Босфора отошли к Греции. Турция тоже высказалась за вхождение в Федерацию, нацеливаясь на присоединение к себе причерноморских земель вместе с Малой Александрией, но последовал отказ. На востоке, в результате молниеносной победы над Японией, к России вернулись Курильские острова и половина Сахалина. Тем временем Западня Европа и Северная Америка создали военно-политический альянс НАТО с доминирующим положением Соединённых Штатов, чтобы в последующие времена предотвратить всякие войны между собой. Сталин подал заявку на вступление в этот альянс, но его отклонили. Соединённые Штаты не хотели делить господство ни с кем. Вскоре Сталин умер, и началась иная эпоха.

Дядька-Тимофей, будучи к тому времени уже лет шестидесяти семи, приехал в Баку, чтобы почтить память отца. Как-никак, выдалось его столетие. Разузнал, что где-то там приютилась его могилка. Долго и безуспешно разыскивал кого-нибудь из живых свидетелей тогдашних похорон. Наконец, почти чудом нашлась одна старушка. Она знала Василия Харитоновича как участника строительства собора Александра Невского.

– Пойдёмте, покажу, – сказала она полушёпотом.

И привела его к храму. Там, чуть поодаль от северной стены, на склоне земли, обращённой к востоку, лежал небольшой диабазовый камень. На выровненной и отшлифованной его части виднелась едва различимая надпись: «Василий Харитонович Лавренов. 1853-1917».

– Помню, как Василий приходил за благословением на что-то очень важное. Одежда на нём была тогда изумительно чистая. И взгляд необычайной глубины. Потом, после возвращения из Питера, это лет через пять, несколько дней гостил у нас. Муж мой, Александр Иванович Юницкий ведь был настоятелем этого храма. Они с вашим отцом земляки. Оба вышли из Пензенской губернии. И отдали силы на возведение этого храма. И подружились. Отец Александр ещё окрестил его перед стройкой… Гостил недолго. Господь забрал его 22-го июня.

– День летнего солнцестояния, – тихо сказал Дядька-Тимофей.

Старушка возвела на него очи и покивала головой.

– Отец Александр сам отпел и сам решил похоронить Василия тут.

Дядька-Тимофей кивнул.

Затем, поблагодарив старушку Юницкую, он двинулся на Базарную улицу, ныне имеющую иное название и застроенную совсем иначе, прошёл по ней до одноимённой площади, тоже иной, и свернул на Бондарную, перестроенную и переименованную. Его тянула туда неведомая сила. Она и привела к зданию консерватории, где он никогда не был. Войдя внутрь, он взбежал по лестнице, и в плохо освещённом коридоре второго этажа увидел давнишнюю подружку из детства, что-то строго высказывающую своему ученику. В ней будто почти ничего не изменилась. Она сохранила в себе всё прежнее: прямой нос, тонкие губы, высокий лоб, волосы, все в завитушках, не мешающие видеть заметно оттопыренные уши. Тут и она увидела его.

– Лавренов! – то был настоящий вопль из глубины.

Студент, воспользовавшись её оторопью, мгновенно удалился.

– Пойдём, – сказала она, меняя удивление на уверенность, – я как раз иду домой.

Они не сразу пошли к её дому на Морской улице. Долго гуляли по городу, вспоминая былое. По-прежнему на своём месте возвышался собор Александра Невского. Кизил-килисе. Только деревья подле него оказались большими и крепкими. «Парапет» избавился от окружения рельсового транспорта, но обзавёлся тенистыми аллеями, добавив себе ещё кусок до Кривой улицы. А раскидистая пальма обрела более внушительные размеры. Книжный Пассаж оставался тем же, что и полвека назад, как и Молоканский садик. Торговая улица обустроилась добротными зданиями, украшенными стилизованным под местный традиционный орнамент. Проходя мимо немецкой кирхи на Телефонной улице, тоже лишённой рельсов, и теперь названной в честь знаменательной даты независимого Азербайджана, они оба остановились у входа. Оттуда раздавалась хоральная прелюдия Баха. Но то не было прежним богослужением. Кирха превратилась в концертный зал из-за полного отсутствия паствы. Шёл дневной органный концерт для юного слушателя. А прежний немецкий дух всё-таки продолжал исходить от стен. Тимофей Лавренов глубоко и прерывисто вздохнул, будто вобрал в себя памятную встречу здесь же много лет назад. Вернее, встречу не состоявшуюся и, по-видимому, имеющую печать истории настоящей. Той настоящей, где расставлены вехи, указывающие на точный, фактический путь. Тогда, наверно и возникла тут веха. Нарочно ведь возникла. Та, которой он уверенно пренебрёг. А что теперь? То, что называется «поздно»?

– Мы ведь не виделись больше пятидесяти лет! – тихонько, в полголоса воскликнул он.

Она грустно улыбнулась и ещё тише промолвила:

– Лучше поздно, чем никогда.

Когда, наконец, Лавренов оказался в обители детства, он, оглядев пространство дома, понял, что здесь давно обитает лишь она. Более никто. Спросил, так ли. Она развела руками, согласно кивнула головой и села за рояль.

– Я хочу сыграть тебе одну вещицу.

И полилась Шопеновская фа-минорная баллада. Казалось, в неё была вложена вся прошедшая полувековая разлучная жизнь. Детские ощущения взаимной внепространственной близости подняли высокую волну волшебного состояния чего-то ошеломляюще светлого, и оно озарило собой полностью всё сознание насквозь. Закрываешь глаза, открываешь, а пронзительный мягкий и тонкий свет обволакивает и обволакивает пространство души и пространство её бытия. По окончании чуда Лавренов поцеловал виртуозного музыканта в темечко.

– Я никогда прежде не слышал подобного исполнения. Ни в зале, ни на пластинках.

– И я никогда раньше так не играла.

То давнишнее их обоюдное некое глубокое чувство ожидания чего-то сильно событийного, того что иногда лишь веяло ветерком, порой будто отдавало тревогой, а то нестерпимо жгло, – похоже, свершилось. И это поистине знаменательное событие, заняв ничтожную величину во времени, будто оседало в вечности. Они ещё долго гуляли по городу, по-детски взявшись за руки. А миг расставания стремительно приближался. Ночным поездом Дядька-Тимофей уехал в Малую Александрию.

Потом у них состоялась длительная переписка. Строчки были наполнены искренностью, будто отражающей тот пронзительный мягкий и тонкий свет, возникший в её доме подле рояля. И музыка фа-минорной баллады теперь и навсегда сама собой сложилась неким его образным средоточием.

Дети, чудом родившиеся во время войны и достигая юношеского возраста, ощущали в себе какое-то особое отношение к обществу. Они, по-видимому, неосознанным внутренним чувством отторгали его. В них вырастал не то, чтобы протест, а нежелание быть вместе с приверженцами ко всякого рода конфликтам, тем более военным. Они другие. Они явились на свет Божий именно наперекор войне, будучи своеобразной альтернативой. Они рождались тогда, когда царила всеобщая гибель. Они – её антипод. В эту самую малочисленную возрастную группу молодых людей входил и младший сын Тимофея Павловича с Марией Николаевной, внучатый племянник Дядьки-Тимофея. Его происхождение из молокан, то есть, пацифистов по религиозным убеждениям, оказалось не при чём. Он не считал себя молоканином, даже не зная о таинственном крещении. А среди сверстников он вдвойне выделялся неприятием конфликтности. Возможно, отчасти благодаря бесконечному скандалу, вызываемому его безумно любящей матерью по отношению к кажущемуся молчаливому отцу. Она почти ежедневно и со страстью упрекала его за многолетнюю испорченную собственную жизнь. Причём, количество лет обязательно произносилось с последовательной точностью. «Уже одиннадцать лет длятся мои муки… уже двенадцатый год я живу как на каторге… уже тринадцать… четырнадцать… пятнадцать»… Тем не менее, храня в себе дух противоборства, она любила сестру мужа, Марию Павловну. Водила к ней и своё любимое дитя. Так образовывался замкнутый круг любви. Мария Павловна частенько рассказывала мальчику разные истории из прошлого их рода.

– Знаешь, почему меня зовут Марией? О, это была потрясающая история. Тебе, наверно рассказывали, что наших сослали на Кавказ из Чембара Пензенской губернии. А в своё время их предки прибыли туда из Суздальщины. Они всё время шли на юг. Сначала с берега Клязьмы пришли на берег Чембара. Затем на берег Козлу-чая или иначе Кизилчая. А мы вот добрались и до берега Средиземного моря. Таков, наверно наш путь. Куда подаваться дальше на юг, мы пока не знаем. И на каждом этапе пути обязательно возникали почти невероятные события. Так вот. Недалеко от Чембара были Тарханы. Мой прапрадед, Силантий Никитич в молодости посещал соседнее село. Влюбился он в Машу Арсеньеву, дочку помещицы Елизаветы Алексеевны. И украдкой поглядывал за ней в парке. На Липовой алле. Представляешь, простолюдин поплёлся за дворянкой! Ведь не было никакой надежды посвататься за неё. Елизавета Алексеевна, знала о том и негодовала! Но Силантий Никитич продолжал искать встреч с Марией Михайловной. Совершенно бесстрашно, поскольку любовь его была сильнее всего. Он всегда пристально вглядывался в её глаза, словно вбирая их в глаза свои. Так говорят. Не знаю. Любовь его была особенной. А тут вдруг появился Юрий, тёзка твой. Мать Маши и его тоже не возлюбила, что успокаивало Силантия и даже примиряло. Но случилась свадьба Марии с Юрием, вопреки воле матери. Без того призрачные надежды Силантия умерли, как говорится, последними. Но не любовь. Она лишь набирала силу. Незабываемые черты глаз её навсегда вошли в его глаза. И там слились воедино. А когда у них родился сын Михаил, Силантий и сам женился. На тамбовчанке. Так появился на свет Божий мой прадед, Иван Силантич. Вскоре Елизавета Алексеевна потеряла свою дочь. Горе её не имело конца. И вот, помня о страсти парнишки из Чембара, повелела она привезти его вместе с сыном в Тарханы. Там они уже свободно прогуливались по Липовой аллее. Силантий Никитич, Ванечка, Елизавета Алексеевна, Мишенка. Она посчитала, что искреннее приглашение на прогулку по Липовой аллее, ставшей особенно значимой, поможет уберечь её от отчаяния. Потому что добрые дела перевешивают. Решила свести мальчишек к дружбе вместо несостоявшейся близости их родителей. И действительно. Ваня и Миша стали друзьями. Елизавета Алексеевна облегчила свой груз печали. Правда, встречались они редко, но всякий раз с радостью. Потом случилось страшное. На Кавказ их сослали в один и тот же год, хоть и по разному поводу. В разные места. Но ведь на Кавказ. И Мишу там убили. Ему было двадцать шесть лет. И никого из детей. А у Ивана родился Павел, мой отец и твой дед. Я в свою очередь была первым его ребёнком. И меня он назвал в честь чудесно возлюбленной деда своего – Марией. Об этом рассказал мне Дядька-Тимофей.

– Тот Михаил, он же Юрьевич, это же Лермонтов. Кому же ещё быть с таким именем в Тарханах.

– Конечно, он. И что-то есть общего в твоих и его глазах. Михаил унаследовал их от матери своей, Маши Арсеньевой. А твои очи переняли чудесную печать глаз Силантия Никитича, которую оставила на них Маша. Сильна и вневременна печать любви. Крепче ничего не бывает.

В начале шестидесятых, когда неведомое ему, но близкое по духу движение хиппи только где-то тайно зарождалось, этот младший внучатый племянник Дядьки-Тимофея уехал учиться в Москву. Он поступил в Московский архитектурный институт, что находится в подобном родстве с Московским училищем живописи, ваяния и зодчества. Архитектурный институт вроде тоже каким-то образом случился внучатым племянником того знаменитого Училища. То есть, его отцом стал ВХУТЕИН – сын сестры Училища, ВХУТЕМАСа, а мамой – один из наследников МВТУ. Но если двоюродный дед поучился в дедовском же ВУЗе всего один годок, то внучатый племянник пробыл в его младшем родственнике целых шесть. От деда-дядьки он, вместе с внешностью, перенял любовь ко всякому искусству, пробуя себя в рисовальном, литературном деле. И в музыке. Архитектура, по его мнению, содержала в себе все искусства, поэтому её он выбрал для торного пути. Там он всё и проделывал. К его везению, это учебное заведение, помимо собственной специализации, где рисовальное искусство пребывало её частью, состоялся ещё центром московского джаза и создателем знаменитых на всю Москву капустников. Внучатый племянник Дядьки-Тимофея с увлечением участвовал в капустниках и играл в джазовом ансамбле на контрабасе. Он усвоил основное правило импровизационной игры. Здесь каждый является солистом, причём, соло исполняется как по очереди, так и вместе, сливаясь в разноголосое и разномелодийное «тутти». Но сохраняется приверженность к музыкальной теме, заложенной в начале, и неукоснительно присутствует единый гармонический каркас, который, кстати, и удерживается именно контрабасом. Его студенческие проекты тоже впитывали в себя эти правила. Кроме того их пронизывала некая почти неуловимая, но убедительная прозрачность вместе со свободой, поскольку нечто подобное составляло основу его многогранной и всеобъемлющей души. Он подолгу бывал наедине с душой, прислушиваясь к ней, и отвечал её позывам важными и незначительными поступками в делах и в отношениях среди людей, хотя понемногу хипповал.

Институт имел обычай посылать выпускников на стажировку за границу. Часто в Италию, носительницу классических стилей. Но, бывало, и в Соединённые Штаты, обитель фонтанирующей современности. Так Юрий Ветров, а это был именно он, внучатый племянник Дядьки-Тимофея, оказался в Чикаго, в мастерской Людвига Миса. Узнав от юного коллеги из России, что он родом из Малой Александрии, Людвиг осторожно выведал, не родственник ли он тамошнего иного коллеги, Тимофея Васильевича. Тем более, лицом уж слишком на него похож. «Помнить есть помнить», – сказал он по-русски, услышав утвердительный ответ. И отнёсся к нему с особым чувством, почти отеческим, вернее, дедовским. Юрий, тем временем, подвязался играть в ближайшем джазовом клубе. Бывал и в знаменитом «Энди», чтоб поучаствовать там в «джем-сейшне». Как же не влиться в стихию, рождённую именно в этой стране, пусть и не близко от Нового Орлеана и Нью-Йорка. Людвиг ещё больше зауважал своего стажёра.

– Бытуют мнения, будто джаз по сути хаотичный и даже некий диковатый, – говорит Мис, – но ведь это далеко не так.

– Далеко, – согласился Юрий.

– Вы играете на контрабасе. А он держит незыблемую гармоническую структуру и чёткий ритм.

– Конечно. И более того. Эта гармония вместе с ритмом находится в низком диапазоне.

– Ага. Внизу. То есть, обеспечивается её устойчивость. Она – своеобразная фундаментальность. И никакая импровизация, основанная на этой гармонии, не разрушит здание музыки.

– Да. Только обогащает.

– И где хаос?

– Наверно, в голове у критиков.

– Возможно. Критика вообще занимается лишь поиском хаоса и противоречий.

Беседы об архитектуре тоже сближали их.

– Архитектура должна быть прозрачной и свободной. В ней тоже позволительна импровизация.

– Архитектура отражает современную действительность в бытовании человека.

– Но человечество ныне вовсе не прозрачно и не свободно. Напротив, скрытость, конфликтность, ненависть пронизывают общество.

– Значит, существует некая параллельная, альтернативная действительность, но общество её будто не замечает. Или чуждается.

– Хиппи, что ли?

– Пожалуй, хиппи лишь намекает на альтернативу, а по-настоящему она сокрыта, хоть и ощущается.

– Потому-то настроение общества и отражается современной архитектурой. Отражается, значит, будто отбрасывается, не принимается. А вбирает она в себя действительность настоящую, ту, альтернативную, что сокрыта, но ощущается…

– Парадокс?

– Парадокс. Искусство всегда парадоксально.

– Точно. Оно – параллельная действительность.

Через некоторое время возник между ними иной разговор.

– У меня перед вашим двоюродным дедом есть будто бы некий должок. Он жив ещё, надеюсь?

– Жив. И весьма бодр. Ему через два месяца будет восемьдесят.

– Отлично. А мне три месяца назад стукнуло восемьдесят. Ровесники. Пригласим его сюда. Вы даёте мне его адрес, я пишу приглашение. Он получает визу и едет. Успеем как раз к его дню рождения. Всё за мой счёт.

Юрий Ветров в ателье Миса был не одинок в смысле возраста. Молодёжи там трудилось достаточно. Бывали вечеринки, случались капустники, внедрённые русским стажёром. Однажды в «Энди» заехал виртуоз-контрабасист Перси Хит из «Модерн джаз квартета». Они сменяли друг друга в «джем-сейшне», и тот всякий раз с похвалой похлопывал его по спине. И основные его дела в ателье Миса шли неплохо. Одним словом, Юрий в Чикаго стал, что называется, своим в доску. В соседнем помещении мастерской обитала некая Татьяна, ровесница Юрия. Её постоянно опекал долговязый молодой человек со странным именем Алоиз. Он помогал ей правильно решать задачи, поставленные шефом. И подфлиртовывал, конечно. Татьяна не отказывалась от его внимания. Она очень любила учиться. Наставник, между тем, как возделыватель учёбы тоже подпадал в её увлечение вместе с учёбой. Правда, и раньше, в школе и колледже работали педагоги, но они общие, не личные. Потому-то её влюбчивость обходила их. Алоиз навязался личным, и круг её влюбчивости в учение замкнулся. Но случилось вовсе иное положение дел. Вдруг объявился некий русский и медленно-медленно западал в её сердце. Он учителем у неё не значился, и таковое западание казалось бы странным. Так вышло само собой, не имея причины. Ветров, заходя в то помещение, поначалу будто обделял её вниманием, хотя знал, что она русского происхождения. Ничем не докучал. Но позже нарочно будто забывал там всякие вещицы. Именно на её столе. Карандаш, почеркушку какую-нибудь. И, наконец, заговорил с ней. По-русски. Она весело кивала головой, пытаясь понять, но смысл до неё доходил весьма туманно. Отвечать на том же языке у неё не складывалось, и она только продолжала кивать головой и улыбаться. А сердце, куда запал Юрий, по-видимому, всё понимало и так. Татьяна воспитывалась в русской эмигрантской семье первой волны, но уже в третьем поколении. Русский язык в доме ещё иногда поддерживался, но остальное окружение всегда звучало по-иному, создавая давно здесь общепринятый англоязычный фон. Отец её, Всеволод Константинович, всегда говоривший дома исключительно по-русски, погиб в конце войны на берегу Эльбы, так и не увидев новорожденную свою дочь. Рассказывали, будто он после встречи с союзниками из России, подружился там с одним русским солдатом, Алёшей, у которого тоже недавно родилась дочь, и он тоже её не видел. Оба воображали своих детишек, живо обмениваясь шуточками. И как-то, увлекшись разговорами, отошли далеко от своих подразделений. Попали в засаду недобитых немцев. Завязалась перестрелка. С обоих берегов Эльбы немедленно прибыли союзники, перебили всех противников, но своих застали уже мёртвыми. Всеволода и Алексея, спиной к спине. Мать происходила из полу-польского семейства, и русский язык своим не принимала. Среди сверстников тоже не отыскалось ни одного русского. К тому же она росла единственным ребёнком в семье. Только в детстве слышала от бабушки русскую речь, да и тогда нечасто. Однако мелодия родного языка затаивалась для неё весьма близкой душе. Татьяна улыбалась, слушая эту мелодию из уст Юрия. Ей было действительно хорошо, будто она слушает прекрасную музыку. Благо, тот ни о чём у неё не спрашивал, только рассказывал. Долговязый Алоиз отсутствовал и не мешал своей назойливой опекой. Юрий вдруг перешёл на английский. Она вздрогнула, опустив глаза и сузив губы. Возник Мис. Заявил о завтрашней вечеринке.

– Приезжает ещё один русский, наш коллега, – сказал он, метая взгляд между Юрием и Татьяной. Затем обратился ко всем присутствующим:

– Оповестите об этом коллег. У нашего гостя из России будет день рождения. Восемьдесят. Готовьте спектакль.

– Капустник, – сказал Юрий.

– Угу, капустянник, – согласился Людвиг. Ему нравились такие затеи Юрия. Они, по его мнению, сплачивали коллектив и повышали производительность труда.

Дядька-Тимофей, получив приглашение, денежный перевод и сопроводительное письмо внучатого племянника, ничуть не удивился, только пробурчал:

– Людвиг Якоблевич. Устрою я ему там порку за Барселону.

Он явился в Американское консульство за визой. Там, когда увидели в приглашении имя мирового значения, не заканителились в бюрократии. Вскоре, надев на себя модный костюм и прихватив небольшой саквояж с уготованными в нём походными вещами, старый путешественник сел на пароход, следующий до Лиссабона. Снова миновал Кипр, уходили вдаль Эгейские острова, ушла Сицилия с Сардинией. И опять перед ним – Барселона. Стоянка заявлена на два часа, но сходить на берег не хотелось. «Монхуик», – произнёс он с весёлостью, глядя на гору с шезлонга на палубе. Потом, из Лиссабона, другой пароход доставил дальнего путника в Нью-Йорк. Там его поджидал «Кадиллак» и отвёз в Чикаго. Он ступил на порог ателье Миса, что называется в полном смысле, с корабля на бал. Как нам уже известно, Дядька-Тимофей смекалкой не оскудевал. Потому-то успел освоить английский язык, ещё беседуя с соседями-англичанами, а следом на пароходе, хотя в очень узком формате. Для обыденного общения того хватает. А, обладая совершенным музыкальным слухом, произношение его казалось намного лучше, чем у носителей этого языка. Встреча состоялась весьма весёлой. И капустник удался. Потом Мис пригласил Дядьку-Тимофея к себе домой. Там они вспоминали Малую Александрию и стеклянный дом на возвышенном месте.

– В Барселоне я тоже бывал, – сказал Дядька-Тимофей с некоторой язвинкой.

– Видел мой павильон, – догадался Людвиг.

– Угу.

– Думаешь, похож на твой домик?

– Похож, это сказать неправильно. Но мотив тот же.

– Ага. Мотив. Не полагаешь ли ты, что я списал его?

– Ну, это ты сам сказал. Было дело, ругнул я тебя, когда глядел на твоё Барселонское чудо.

– Не скрою, выдалась тогда, в Малой Александрии невольная подсказка. И я благодарен тебе за это. Хотя, стеклянный дом я сам придумал ещё до того. Раньше тебя. Но высотный.

– Небоскрёб.

– Он. В Берлине. Его не построили. А в Америке – их полно. Я, конечно, первый начал, но потом за мной их повторяли и повторяли до такого числа, что мои детища в них затерялись.

– Значит, они тоже твои детища.

– О, да. Я же их общий отец. Так обо мне и говорят.

– Ладно, так и будем считать. Не списал ты у меня ничего. Просто воспользовался подсказкой, да сплющил свой небоскрёб до одного этажа. А то я поначалу думал, поругаемся мы. Повоюем.

– Хе-хе. Можно полагать, что поругались и повоевали, но мысленно и только в прошлом.

– Знаешь, почему ты раньше меня придумал стеклянный дом? Потому что родился раньше.

– О, да. На целых пять месяцев. Это и решило дело.

– На том и согласимся.

– Согласимся. – Мис вынимает из бара бутылочку рома «Бакарди». – Выпьем за мир и процветание архитектуры. Твой молодой человек, кстати, неплохо вписался в наш быт. И мы переняли у него кое-что.

– Взаимныеподсказки.

– Ага. Подсказки, подсказки, – обрадовался Людвиг Якоблевич, сказав это по-русски.

Дядька-Тимофей поначалу подумал отказаться от выпивки, следуя давней молоканской сдержанности к спиртному, но махнул рукой и сказал:

– Наливай, – тоже по-русски.

Затем у них состоялась беседа как раз о мире и процветание архитектуры.

– Архитектура подобна истине, – сказал американский архитектор немецкого происхождения, – она свидетельствует о Божьей мысли. Ну, должна стремиться быть такой.

– Так надо ей сначала познать истину, – ответил русский зодчий-дилетант.

– В том и состоит стремление.

– Но чтобы её познать, надо стать свободным, – Дядька-Тимофей вспомнил свои размышления в пещерке тёзки-схимника.

– Да, да. Именно так.

– А чтобы стать свободным, необходимо познать истину.

– Хм. Действительно. Задачка.

– Задачка.

– Я всю жизнь представлял архитектуру в образе свободы и прозрачности. Истина прозрачна? Как думаешь?

– Возможно. И поэтому её никто не видит.

– Хе-хе. Опять парадокс. Давай-ка ещё по одной.

– Наливай.

Татьяна сама пришла в соседнее помещение архитектурного ателье Миса и опустила руку на плечо сидящего за столом Юрия. Тот поднял взгляд.

– Будешь. Учить. Меня. Русскому. Языку. – медленно и старательно вымолвила она русские слова.

Ветров коснулся её руки. Встал. И сказал:

– Ладно.

– Ладно, – повторила она.

Теперь всё укладывается на круги своя. Личный учитель и любимая учёба сошлись воедино.

Людвиг Мис к тому времени получил заказ на проектирование новой национальной галереи в Берлине. Тоже вроде замкнулся некий круг.

– Моя последняя работа, – сказал он.

– Наверно это символично, – тихо добавил Юрий.

– Да. Вы будете участвовать в проекте. Впрочем, есть он. Вот. – Людвиг показывает макет офиса компании «Бакарди», изготовленный несколько лет назад для Кубы. – Он не реализован. Попробуем-ка его приспособить для новой цели. Кстати, у меня осталась неплохая коллекция рома этой компании. Я непременно вас угощу. Да. Когда закончим обновлённый проект, вы отправитесь в Берлин руководить стройкой.

– Один?

– Нет. И Татьяна поедет. Будет за вами следить, чтобы вы не выдали там какую-нибудь отсебятину. – Людвиг хихикнул, по-видимому, вспомнилось ему собственное дело в Петербурге, когда он руководил стройкой германского посольства по проекту своего учителя Петера Беренса, да немного перебрал в творческом процессе.

Юрий знал ту историю и улыбнулся, сказав:

– Исполню всё в точности по вашему проекту.

– Нашему, – поправил его Мис, – вы же будете в составе авторского коллектива.

Ветров был, конечно, доволен. Одновременно возникла в нём некая напряжённость. Почувствовал великую ответственность.

Минуло время проектирования. Татьяна уже бегло говорила по-русски, постоянно хихикая, потому что ей казалось, будто у неё смешно получается в произношении. Алоиз постоянно косился на них, погашая в себе недовольство кривой улыбкой. Он и не думал отрекаться от Татьяны. Напротив, у него нарастала склонность одолеть её тягу к Юрию. Выходило, что они чаще всего оказывались вместе втроём. А когда случилась командировка в Берлин, Алоиз упросил Миса отправить и его туда, ссылаясь на знание немецкого языка. Тот согласился.

– Придётся, наверно, и мне ехать в Берлин, – сказал Мис, – за вами всеми следить. Как бы не вышла там потасовка. Тогда стройке конец.

А, спустя ещё время, когда сооружение галереи закончилось, шеф созвал коллектив, чтобы оповестить об итоге возведения последнего шедевра на своей родине и в собственной жизни. Неизвестно, какую оценку он дал деятельности молодых людей, однако для них в тот же день командировка окончилась вместе со стажировкой, и они разъехались, получив некий осадок на душах своих. У них эта постройка оказалась пока начальной. А наряду с течением работ поднимались и ниспадали их тройственные взаимоотношения. Они действительно были тройственными, и не потому, что составляли меж собой именно треугольник, а по тройственности ощущений. Дружба, любовь, ответственность. Эти ощущения тесно переплетались, выстраивая непостижимые умом композиционные выражения. В конце концов, Татьяна и Алоиз возвращались в Чикаго, а Юрий задумал посетить столицу своей страны. Ему почему-то захотелось поглядеть на посольство Германии. О том он и сказал, прощаясь с коллегами-друзьями в присутствии любви.

– Чтобы полноценно понять человека, надо увидеть не только венец его трудов, но и начало, каким бы оно ни приключилось.

По-русски сказал. Татьяна грустно покивала головой. Она проецировала слова Юрия на себя, пытаясь углядеть ход личной судьбы. А в уме проносились вперемешку догадки, сомнения, предположения, выводы и ещё много чего. Но то, что ей будет не доставать Юрия всю будущую жизнь, она осознавала совершенно чётко. С теперешнего начала расставания и до его венца. Вехи жизненности ею виделись ясно, и одна за другой, уходили они в далёкую перспективу.

В день зимнего солнцестояния 1968-го года столичная погода выдалась умеренно зимней с лёгким морозцем, но асфальт улиц покрывался снежной жижей и мелкими лужами. Крупицы редкого снега падали наискосок Исаакиевского собора слева-направо. Юрий Ветров шёл им навстречу по ширине Синего моста от Нового переулка вдоль Мариинского дворца. На крыше посольства Германии прямо за памятником Николаю Первому виднелся фанерный макет скульптурной группы, состоящей из двух лошадей и двух атлетов. По-видимому, задумывалось воссоздание этого неуклюжего завершения главного фасада здания. Явный диссонанс бросался в глаза, благодаря контрастности присутствия здесь гениально исполненного Клодтом коня под императором и ангелов на Исаакиевском соборе. К Юрию подошла девушка с блокнотом в руке, взъерошенной шевелюрой и сверкающими глазами.

– Простите, – сказала она, – Меня зовут Светлана Алексеевна, я представляю актив городской общественности. Собираю общественное мнение. Можно задать вопрос?

– Можно, Светлана Алексеевна, – ответил Юрий, не называя своего имени.

– Как вы относитесь к воссозданию скульптур на немецком посольстве?

– Плохо отношусь, – ответил начинающий архитектор. – Завершение фасада очевидно, необходимо. Но не такое.

Девушка, по-видимому, была довольна ответом, и что-то записала в блокнот.

– Спасибо, – сказала она и поспешила к следующему для неё респонденту, многократно оглядываясь на Юрия. Затем, вернулась к нему. Они, молча, долго вглядывались друг другу в глаза, будто выискивая там что-то для себя самое таинственное, и разошлись.

Юрий подошёл ближе к зданию, построенному его шефом Мисом по чужому проекту, оглядел его детально, не давая совершенно никакой оценки, и двинулся к Неве. Там свернул налево и скоренько пошагал по Английской набережной, разглядывая каждое здание на ней. Вышел к Благовещенскому мосту и далее, на Васильевский остров. Свернул направо к Академии Художеств. Остановился у двух египетских сфинксов. Оттуда меж них он глядел на застройку противоположной набережной издалека, и потихонечку соображал подобно Дядьке-Тимофею в Александрии о том, что здесь делать и как двигаться к цели. «Вот. Город он тоже как загадка сфинкса. И я разгадаю её. Здесь настоящий джаз. Каждое здание солирует. Солируют они по очереди, и сливаются в многообразное, разностилевое «тутти», следуя изначально заложенной теме и подчиняясь единому гармоническому каркасу». И другая загадка возникла со стороны сфинксов: что делать дальше? Где жить? «Наверно мне надо выбрать именно это обиталище, этот город, – думал он судьбоносную думу, отвечая на вторую загадку, – никуда не возвращаться». Сфинксы слегка улыбались и округляли глаза. Юрий покивал головой, словно принял их спокойствие за положительный ответ. Нашёл где жить, устроился в достойное проектное учреждение для работы. Имя его шефа по стажировке сыграло свою положительную роль.

Скульптуры на фасаде германского посольства к воссозданию не были приняты по ходатайству общественности города. А в конкурсе на сочинение верхушки этого фасада победил Ветров, создав чисто архитектурный образ, используя некие изваяния только в качестве скромного барельефа. Он отыскал общий образный мотив между Исаакиевским собором и памятником Николаю Павловичу, из чего создал некий пластический и пространственный отклик. Мотив обрёл ясную форму. Знакомая ему представительница актива городской общественности (со взъерошенной шевелюрой и сверкающими глазами) состояла в жюри. После оглашения победителя она подошла к Юрию. «Это мой голос перевесил, а я даже и не знала, что это ваш проект», – сказала Светлана Алексеевна, прижимая его руку двумя ладонями. Они снова долго вглядывались друг другу в глаза, и на этот раз отыскали там некий зачаток взрастания вполне ясного чувства. «Что ж, теперь я обязан на вас жениться», – шутливо ответил Юрий.

А в августе он, будучи двадцати шести лет, действительно женился на той девушке. Благополучно. В полном смысле этого слова, потому что будто нарочно её как благо выдала сама жизнь. К нему приехала безумно любящая мать. Не терпелось поглядеть на невестку, оценить её истинное отношение к сыну, то есть, подобную безумную любовь и никак иначе. Похоже, она в том убедилась, сердце её подсказывало, что дело обстоит именно так. Материнское сердце не обманешь. Расспросила невестку о её родителях. Та с грустью ответила, что отца никогда не видела, он погиб в конце войны на берегу Эльбы вместе со своим американским другом русского происхождения.

– Я даже запомнила имя того американца, – её рот чуть тронула улыбка, – Всеволод.

Перед отъездом обратно в Малую Александрию Мария Николаевна решила погулять по городу. Полюбовалась Медным Всадником, обошла Исаакиевский собор и стала переходить проезжую часть Исаакиевской площади напротив немецкого посольства. Внезапно на красный свет светофора со стороны Вознесенского проспекта пронесся «фольксваген». Мария Николаевна не успела отскочить от него, и оказалась сбитой. Нарушитель запоздало резко затормозил, выскочил из авто и кинулся к ней. Кто-то из служащих немецкого посольства тоже подбежал, глянул на неё и тут же вернулся в здание. Там он позвонил в «скорую помощь» и позвал ещё одного человека. Вдвоём они перенесли раненую женщину в вестибюль. Примчался местный врач, чтобы оказать какую-либо помощь, но лишь горестно покачал головой. Прибыла «скорая» и увезла её в ближайшую больницу. Там она скончалась, успев прошептать: «я передала свою любовь к сыну по наследству своей невестке, и пусть она любит вдвойне». Как стало известно потом, в тот же день ушёл из жизни Людвиг Мис.

Тимофей Ветров приехал на похороны жены, и был чрезвычайно опечален. Он искренне плакал из-за потери чего-то самого ценного. И Юрий заново открыл его для себя. Там била ключом всегдашняя способность любить человека, вопреки его наихудшего к нему отношения, а попросту – ненависти. Непоколебимая стойкость, выносливость и нетленность выстроенного им здания любви не поддавалась никаким проявлениям разрушительных сил. Ни внешних, ни внутренних, ни явных, ни подспудных. Подстать его ширококостной природе. Вот что, оказывается, удерживало родителей вместе много лет. Юрий был покорён отцом, и сохранил необычайно тёплое чувство к нему навсегда.

Позже Ветров обзавёлся детьми и много времени посвящал им. Первенца он назвал Михаилом, помня рассказ своей тётушки Марии о том, почему её так назвали. Решил нарастить цепочку невидимой связи с давнишней историей любви и дружбы между обитателями Чембара и Тархан. А творческую жизнь он посвятил градостроительному искусству, схожему с музыкой. В нём обязательно присутствует определённая тема, есть солисты, выступающие по очереди и сливаясь в разноголосое и разномелодийное «тутти». Бывают акценты, отклики и переклички. А главное, – подчинённость единому гармоническому каркасу. И не важно, какие появляются стилевые отличия. Более того, они непременно нужны, подобно совершенно различным по характеру звукам многочисленных музыкальных инструментов в оркестре.

В 1989-м году Россия начала выводить войска из автономий, дав им свободно обдумывать дальнейшую судьбу. Через два года там учинились местные референдумы за отделение от России. Итог везде оказался близким к 50 на 50, но с перевесом «за». Коллективный Запад признал законным отделение в нынешних границах, несмотря на то, что Добруджа и Русская Болгария отдали голос «против». Здешние воеводы на этих землях объявили о создании отдельных республик. Запад их не признал, а Россия вновь ввела туда войска. И началась санкционная война. Еврейской Палестинской Автономии жилось в составе Российской Федерации неплохо. Там не отыскивалось повода отколоться и выйти из неё, поскольку именно благодаря таковому положению удалость избежать многочисленных жертв соплеменников. Да и значительная часть русских евреев переселилось туда. Кому же охота лишаться общей родины? Все отколовшиеся страны вошли в НАТО. Галицко-Волынская Украина пыталась присоединить к себе Малороссию и Новороссию, но дело кончилось тем, что ей снова дали самостоятельность в прежних границах. И в НАТО её не взяли.

А Дядька-Тимофей, дожив к тому времени до ста пяти лет, успел перед смертью добраться до северных просторов и рассказать внучатому племяннику о давнем путешествии из Египта в Палестину по Синайской пустыне. Он подробно сообщил ему о беседах с Отшельником-Тимофеем, многократно останавливая внимание на выявленных им вехах жизненности, что указывают на истинную действительность, вопреки назойливо происходящему бытию в будто реальном мире. И отдал ему карту с отметкой места встречи там с тёзкой-отшельником: колодец, огород и пещерку, выдолбленную в скале. «На стене внутри увидишь нацарапанное письмо. Оно адресовано мне. Обязательно прочти».

Тем временем, Константинополь и его окрестности по обе стороны Босфора, в течение почти века, начиная со времён «Гатчинского мира», постепенно заселялись русскими людьми. И в начале двухтысячных годов они числом превысили там турок и греков. В 2014-м году состоялся ответный референдум о вхождении Большого Константинополя в состав Российской Федерации, где подавляющее большинство проголосовало «за». Коллективный Запад не признал это событие легитимным и ввёл целую серию многочисленных санкций. Ему стало вообще не по себе, поскольку Константинополь, находясь на греческой территории, был форпостом НАТО на Босфоре. Создалась чрезвычайно опасная ситуация, граничащая с началом новой войны, потому что Россия ввела в город и его окрестности войска, почти мгновенно и бескровно обезоружив местные подразделения НАТО, которые массово переходили на российскую сторону. В течение нескольких лет велась изматывающая санкционная горячка, не переходя в военную фазу. Всему коллективному Западу понятно, что он попал в цугцванг, и любой его игровой военно-политический шаг приведёт к его же погибели без остатка. Надо было на что-то соглашаться. Тем более, окрепший Китай обрёл собственные интересы и начал диктовать свои условия с третьей стороны. Необходимо создавать новую конструкцию мироустройства. Однако Запад не принимал никаких условий для начала всеобщих переговоров, уповая на заранее проигрышную санкционную политику до изнеможения.

Юрий Ветров закончил архитектурную деятельность. Его бывшие градостроительные проекты содержали в себе то, что потом отметила Татьяна. Сквозистость и приволье, сочетаясь с многочисленными укромными местечками. Он был современным человеком, отчётливо видящим вехи именно теперешней настоящей жизненности. Прозрачность и свобода, по его ощущениям, являются самым, что ни на есть очевидным средовым качеством всего окружения человека. Он, родившийся в середине самой бесчеловечной войны, словно восставший из праха, с наибольшей остротой воспринимал настрой настоящего времени, где нет, и не может быть места закрытости, подлости, насилию и пошлости. Но эти проекты не реализовывались. Подобно случаю с первым стеклянным небоскрёбом Людвига Миса, общество не принимало такого видения истинных вех жизненности. Оно, влекомое каким-то чудищем, позиционирующим себя всеобщим и несокрушимым защитником алчных интересов и будучи ярым захватчиком прибыли, упрямо велось куда-то вкось, минуя эти вехи. и обреталось где-то в параллельной, не в настоящей реальности. По-видимому, область разума, она же чудесная сфера, оказалась совсем невостребованной.

Уже в преклонных годах Юрий, помня рассказ двоюродного деда и сохранив его карту, посетил Синайскую пустыню ко дню летнего солнцестояния. На квадроцикле он доехал до указанного на карте места. Ни колодца, ни огорода там не нашёл. Таинственное жилище, выдолбленное в скале, наполовину занесло песком. Оглядев его стены, он отыскал над каменным столом, тоже покрытом слоем песка, изображение трёх глаз и под ним едва различимые слова на русском языке, и числа. «Движение литосферы, стихийное, или… скорее всего «или», какой бы силе оно не подчинилось, заложит основу незыблемым фактам истории. Это явление совпадёт с летним солнцестоянием… – читал он, – длиться будет оно подобно Всемирному потопу»… Ниже высечена дата, но её трудно прочесть. Юрий напряг зрение, пытаясь разобрать числа. А заданное с трёх сторон и увиденное тремя глазами будущее явление, стихийное или… скорее всего «или», само не заставило себя ждать. Из-за начавшегося почти незаметного землетрясения искусственное углубление в скале дало трещины. Поверхностный его слой осыпался, полностью уничтожив послание Отшельника-Тимофея Дядьке-Тимофею, и добавило песчаного слоя на каменном столе. Написанная там дата уже случившегося факта утеряла главный смысл для прочтения. Разве только стоило либо подивиться её точности или наоборот, упрекнуть за несоответствие факту. Лёгкие толчки продолжились ещё во время пути Юрия в сторону Палестины. На следующий день мировые СМИ сообщили о землетрясении без катастрофических последствий в течение нескольких часов во всех точках Земли. Астрономы вычислили направление и скорость движения литосферы. Вышло южно-юго-восточное смещение со скоростью ленивого пешехода. В соотнесении с быстротой вращения Земли вокруг своей оси данное скольжение ничтожно, и не угрожает разрушениями. Тем не менее, панические настроения охватывали всё население Земли. Никто не знал и не понимал, что ему делать. Ежедневно во всех СМИ единственно о том и велась речь. Сводки о сдвиге земной поверхности шли в режиме онлайн, заменив собой биржевые показатели, которыми попросту никто не интересовался. Полуденное солнце в восточном полушарии с каждым днём поднималось выше и выше. А в западном – напротив, опускалось ниже и ниже. Утром второго августа, в день Ильи Пророка движение замедлилось, сопровождаясь лёгкими толчками в глубине земного вещества, и кончилось к полудню. Северный полюс съехал близко к линии бывшего полярного круга в восточной оконечности Канады. Солнце на столичной широте к тому часу поднялось на десять градусов. Затем, лето удлинилось до октября и сменилось тёплой осенью. Началось деятельное таяние льдов в Северном Ледовитом океане близ российских берегов, поскольку там солнце поднялось до такой же высоты, соответствующей пятидесяти градусом северной широты, взамен заполярью. Заколебалась почва над тающей вечной мерзлотой в Сибири. Уровень мирового океана поднимался. Городские власти Столицы созвали на большое совещание представителей ведущих научно-исследовательских и проектных институтов для нахождения путей спасения города от затопления. Иные высказывались за строительство ещё одной дамбы, у истока Невы, чтобы застопорить сброс воды из Ладожского озера, иные настаивали на кооперации стран Балтийского моря для возведения дамбы в Датских проливах. А третьи не советовали спешить с этим делом до весны, потому что, по их расчётам, зимой будут учиняться новые ледники, накапливать в себе влагу, снижая уровень воды в океане. Но спасение пришло совершенно неожиданно. Подвижки литосферы продолжились, но теперь в вертикальном направлении. Единый Скандинавский щит под городом поднялся на несколько десятков метров. Финский залив ушёл далеко на запад, отдавая свой простор широкой многоостровной дельте Невы. А с наступлением зимы, действительно начал стремительно повышаться и шириться ледник в Гренландии и Канаде, поджимаясь к Великим озёрам. Уровень океана вернулся к прежним отметкам и продолжил снижение. Из Канады и США содеялся панический исход. Началось новое великое переселение народов. Афроамериканцы удалились на историческую родину в Африке, Англо-американцы принялись занимать Аляску, а также иной англосаксонский континент – Австралию с новым умеренным климатом. Население этих стран, состоящее сплошь из эмигрантов, возобновило переселенческую толкотню. Им, по-видимому, суждено оставаться вечными переселенцами, не складывающими сколь-нибудь выдающиеся индивидуальные культурные пласты мирового уровня на вновь обживаемых местностях. Разве лишь джаз, и тот создан эмигрантами вынужденными. Они как раз и основали единственный новый культурный пласт, который стал достоянием всей земли. Но возник-то он благодаря прорыву человеческой внутренней свободы сквозь любого рода притеснения. Здесь-то и явила себя свобода настоящая, искренняя, а не та напускная, что проповедуется англо-саксонской идеологией, где надуманное представление о ней – силой или подкупом навязывается всякому иному. Создались Новые Соединённые Штаты англоязычного населения, но уже не Америки, а Земли. Они сложились из Аляски с Калифорнией, Австралии, большого куска Африки и малого куска Антарктиды, освобождающейся ото льдов. Сбылась, вроде, вековая мечта исключительной нации по созданию глобальной империи. Как говорится, нет худа без добра. Новообразованная лоскутная империя обозначила себя законным преемником США и продолжила затухающие попытки осуществлять свою миссию контроля над всем миром и навязывания сомнительных идеалов. Меж тем, Россия гостеприимно впустила климатических беженцев, кроме англосаксов и афроамериканцев. Не потому, что отказывала им. Они сами не ехали сюда. То ли боялись, то ли стеснялись. И потом, не сложилось у них никакой надежды оторвать от России тоже кусок и присоединить его к Новым Соединённым Штатам Земли.

Ветров взял на попечение семьи старых знакомых-коллег из Чикаго и уладил им достойное проживание. Среди них оказалась и Татьяна Всеволодовна. Сама и семья дочери с её детьми. Их всех он поселил в доме Дядьки-Тимофея в Малой Александрии. Пока молодые родственники Юрия, вызвавшиеся ему помочь по хозяйству, приуготовляли обед, а молодые родственники Татьяны изучали содержимое сада и всматривались в окрестные дали, давнишние влюблённые стояли подле дома у летнего стола, на котором покоились предметы первичного гостеприимства. Настоящий самовар, чай в чашках на блюдечках, буханка хлеба, кизиловое варенье и большая тарелка с «молоканской капустой». Татьяна, глянув на капусту, вдруг воссияла. К ней пришло далёкое воспоминание, и она сказала:

– Капустянник. Помнишь, так назвал наш шеф Людвиг Мис спектакль по случаю приезда твоего деда-дядьки? Ведь мы у него дома?

– Да, Дядька-Тимофей сочинил всю эту архитектуру. И помню тот случай. Был тогда славный капустник, и ты в нём участвовала.

Взгляд Татьяны обвёл замечательную постройку Дядьки-Тимофея.

– А ведь похож этот дом на то, что делал и Людвиг, – сказала она.

– Да, похож. По-видимому, их ощущение современности чем-то близкое меж собой.

– Прозрачность и свободная планировка?

– Они.

– Но я вижу существенную разницу. У Миса как немца везде присутствует механистичность. А здесь иное. Живое, что ли. Не просто прозрачность, а скорее сквозистость. И не совсем свободная планировка, а, правильнее сказать, приволье. Да. Сквозистость и приволье.

– Наверно их строение душ близко меж собой по восприятию мира. Оно, кажется, называется софиологическим. Это когда ощущается объединительная сила между небесной средой Бога и человеческим земным окружением. Мис ведь считал, что порядок Божий и порядок земной – связанные вещи, и если порядок земной не следует горнему порядку, то он ничего не стоит, это ложный путь. Дядька-Тимофей имел такое же представление. Но меж ними есть отличие в образности выражения мира и себя в нём. Его ты и приметила. Иначе говоря, у нас далеко не один и тот же национальный менталитет.

– И у тебя она такая же.

– Душа?

– Она. В ней очевидна сквозистость и приволье. И вдобавок – твоя софиология.

– Такая, наверное.

– Я почувствовала это содержание в тебе, когда впервые увидела. Может быть, поэтому влюбилась. Ведь и любовь такая же. Сквозистая и привольная. Связующая небо и землю. Но был Алоиз. Он славный учитель. Но прозрачностью не обладал. Напротив, он всегда перед всеми держал глухую оборону. За себя и за других. Защитник. – Татьяна сделала длинную улыбку вместе с длительной паузой. – А всякую женщину привлекает несомненное заступничество. Ей любо оказываться под постоянной бронёй, быть в безопасности. Это и перевесило тогда. Я оказалась всякой женщиной.

– Любо, это верно сказано. И привлекательность – тоже.

Татьяна рассмеялась.

– Да, – сказала она, – однако то и другое требуют обновления, потому что быстро сглаживаются до безупречной плоскости, увядают до бесцветной поверхностной плёнки. Алоиз не выдержал постоянного обновления. И стал не люб. И привлекательность исчезла. Его присутствие ушло будто в некую параллельную реальность, не настоящую.

– Я вот слушаю твою речь и замечаю отличное знание русского языка. И произношение у тебя красивое, – сказал Юрий, будто не вникая в суть сказанного ею.

– Русский язык – единственная область объединения с тобой. Всё иное и будто возможное – ушло тогда в недоступность. Я изучила его досконально, протискиваясь и окунаясь в глубину. Он ведь сам поистине глубинный. Говорить на русском языке означает свободно пребывать именно в глубине всех вещей всего мироздания. Особенно это ощущается, когда находишься в среде механистического мироустройства.

Татьяна снова рассмеялась.

– Русский язык мне заменил недостающего тебя. Он всегда был со мной, а я с ним. Сквозистым и привольным.

Юрий молчал. Что он мог сказать в ответ? Она вовсе не всякая женщина, а редкая, если не исключительная? Его никогда не покидала любовь к ней? Та, что полностью беззащитная. И любое дело, совершаемое им, обязательно предполагало её тесное присутствие? Сказать бы мог. Но боялся налететь на подлое косноязычие, подстерегающее человека всегда, когда хочешь высказать нечто, превосходящее обыденность и привычку.

Они без слов, оба согласно и цепко взялись за руки, опрокинув спины до предела назад. Выдался пластический обоюдно возникший знак их всегдашней крепкой связи, будучи в вечном отпадении друг от друга.

И впоследствии стало так. Он уехал к себе на Север, а она обосновалась в Малой Александрии, где оставались и родственники Юрия. На ту пору, под влиянием всеобщего очищения русского языка от необоснованных и чрезмерных заимствований иностранных слов, Санкт-Петербург стал именоваться Свят-Каменьград, сведя все три разнородные иноязычные слова, там содержащиеся, на русский обычай. Даже появилось новое мужское имя Камень вместо Петра. Наподобие того, как Фотиния когда-то превратилась в Светлану. Обращение Каня, Канечка стало часто слышимым в семьях и общественных местах.

А между тем оказалось, что благодаря причудам стихии, род Ветровых и Лавреновых, постоянно перемещающийся с севера на юг, вместе с литосферой сместился ещё южнее, чем прежде. Его путь не изменил упрямой или уготованной последовательности этого движения, замеченной ещё мельником Василием Ивановичем Ветровым подле Кизилчайского порога в тени от диких грушевых деревьев, и пересказанной его внучкой Марией со слов Тимофея Лавренова.

Изучая новые географические карты в интернете, где сетка параллелей и меридианов сильно изменила положение, Юрий из любопытства глянул на место расположения бывшего прибежища Отшельника-Тимофея. Оно точно пересекалось линией северного тропика. А далее эта же линия нанизывала на себя пустынные Каракумы и Гоби.

Россия к тому времени почти вся оказалась в субтропиках и в умеренных широтах. А Дальний Восток сместился в тропики. В Сибири появились крупные тёплые водоёмы. Бывшее арктическое побережье ушло далеко на север, создавая обширные дельты сибирских рек, также наполненные теплом вод, стекающих туда из субтропических и тропических мест. Побережье бывшего Ледовитого океана обрело климат, подобный Балтийской Померании, где в летние дни вода прогревается до двадцати градусов и выше, а зимой не застывает. Произошёл массовый засев бывшей тундры лиственными лесами средних широт. Центральная и Южная Европа сохранили за собой прежнее положение в климатических поясах, и жили-поживали, почти не зная перемен. Улёгшийся Гольфстрим заменился устойчивыми тёплыми западными ветрами со стороны Африки, поскольку запад отклонился именно туда. Те же ветры достигали и европейскую Россию. Снежные зимы на северной кромке всей страны становились короче и короче, иногда и не возникали вовсе. Тёплые реки, впадающие в океан, и южные ветры, двигающие тёплые массы воздуха без препятствий, делали своё дело. Босфор и Дарданеллы обратились в порожистые потоки. Обновлённая северная полярная шапка заняла почти всю Канаду и восток США, продолжая выситься. Исландия слилась с ней, а Британские острова постигла климатическая неудача. Они приблизились к новому северу, и холодное дыхание свежеиспечённой Арктики накрывало их целиком. Туманный Альбион получил новое осмысление. Он усиленно побелел из-за обилия там снега почти круглый год. Англичане, становясь приарктическим народом, сменили гонор на покладистость и больше не думали встревать в дела иных стран, занимаясь исключительно собой. Хорошо, что английские соседи Дядьки-Тимофея так и не съехали туда из Малой Александрии. Их потомки благополучно влились в общую малоалександрийскую национальность. Антарктида таять не спешила. Только часть, примыкающая к Южной Америке, освободилась ото льда, но зато увеличились ледяные поля океана в сторону Австралии. Вода в океане опускалась из года в год. Берингов пролив обратился в две ниточки узких каналов наподобие двойного Босфора, сводясь затем у бывшего острова святого Лаврентия, объединившегося с материком. На их берегах основались два города. Один русский, второй американский. И меж ними состоялась невиданная никогда конкуренция за провод судов из Северного океана в Тихий. Снова выискивались поводы для санкций и запретов. Но всё-таки Россия по всем показателям превзошла пока разрозненные Новые Соединённые Штаты Земли. Конкурентные шаги с их стороны виделись исключительно олицетворением подлости и отчаяния.

Ничего не изменилось во взаимоотношениях людей, народов, государств…

Март 2019