Скелет разрушенного дома (СИ) [Grafonorojdennuy] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Едва коробки привезены и разложены, я падаю на незастеленную кровать и моментально отрубаюсь. Грубая ткань полна пыли и пахнет старостью, но я так вымотан, что мне плевать. Ночью мне ничего не снится, а наутро я просыпаюсь с пульсирующей болью в висках и вкусом гнили во рту. Язык кажется сухим и липким одновременно. Бе. Надо заречься пить колу перед сном.

Встаю долго, как всегда. Минут десять катаюсь по кровати, минут двадцать тыкаюсь в свой старенький сенсорный телефон. Тыкаюсь бесцельно: проглядываю картиночки из подборки с ленты, почитываю новости и отправляю пару ничего не значащих сообщений коллегам. Большинство из них вне сети: либо отсыпаются, либо выслеживают очередную «премиальную добычу». Хищники сраные. Сую телефон в тумбочку, когда в животе начинает неприятно колоть.

Надо сходить на кухню. Но перво-наперво — приготовить все для работы. Потом — сварганить нормальной еды. И нормально вымыться — авось перестану чувствовать себя пустынной ящерицей, только что выползшей из-под песка.

Новый рабочий кабинет занимает больше всего времени. Нужно разложить туеву хучу бумаг, папок и прочей так любимой мной макулатуры (без шуток любимой). Пока раскладываю все на новые места, с ужасом осознаю, что забыл несколько ручек в родном городе у отца. За этот мой промах расплачивается несчастный плюшевый лев. Хорошо, что окно оказалось закрыто — лежать бы дорогому подарку сестренки на засохших кустах перед дверью.

Я ерошу волосы и недовольно рычу… или урчу, тут уж кого спрашивать. Это надо же!.. Куча денег. На эти ручки. Хорошие ручки. Все в компостную яму, кла-а-ас-с-сно… Прекрасно, что никакие папки не забыл. Флешка тоже у меня. Ноут не барахлит, лишь вылетает иногда, но у меня стоит автосохран через определенные промежутки времени. Я хорошо знаю этого стально-пластикового ублюдка — давно вместе живем.

Я высовываюсь в окно. Мой новый домик далековат от основного поселения и стоит в степях так, что домов местных почти не видно. Самое то. Мне не нужны ни огласка, ни пересуды. Пока что. Пока что мне надо побыть в тени.

Сам домишка — просто прелесть. Маленький, невысокий, с низкими потолками и скрипучим полом. А ещё запахом старины, пышущим из каждого угла. Для кого угодно — рухлядь и жуткая дрянь. Для меня — чудесный мир уюта и старых времен, времен кассетников, бумажных писем и видеопроката. Прошлый хозяин мне даже старую приставку оставил. Спасибо, Кто-то-тамец из Прошлого!

Я невольно потираю пальцами пооблупившуюся краску на окне, размышляя, стоит ли покрывать дерево новой? Наверное, стоит, а то термиты сожрут. А вот покрывала, подушки и прочие тканевые изделия — в мойку и на места. Разве что новые шторы повешу. Любимые, в ярко-красные, водянисто-голубые и серо-зеленые кляксы… или что это за фигуры такие на них? К черту. Я хлопаю по старому дереву и возвращаюсь к работе.

Кабинет готов к позднему утру. Гречневый суп — тоже. Получился пресноватый, но с палкой копченой колбасы самое то. Хлеб, правда, зачерствел… Зато печенья пережили поездку. У мамули моей золотые ручки!

Запить все эту прелесть водой — и вперед! На разведку.

На полуденном солнце темная майка быстро начинает прилипать к груди. Ненавижу летнюю жару — длинные липкие волосы вечно колют мне чешущуюся шею! Я стираю пот со лба и со вздохом достаю из кармана рубашки тонкую ленту в желто-зеленую полоску. У меня, как у любимого племянника дяди Рочестера, матерого хипаря, всегда припасены несколько таких вещиц. Прохожие косятся, когда я мученически стараюсь завязать гладкую хренотень на лбу. Надо же было веревочную в рюкзаке оставить!..

Обход городка не занимает много времени. Из дома я шел, загребая потрескавшимися кедами песок бездорожья — подойдя к обитаемой местности, начал скрести подошвой по плотно уложенному асфальту. Я осматривал все и вся. Журналистская выучка и природная любознательность не позволяли опускать детали.

Это было тихое мирное местечко, где все друг друга знают, не доверяют чужим, а делами большого мира интересуются только для того, чтобы поддержать беседу за партией в покер у тетушки Джо в вечер пятницы. Тем лучше для меня. Мне нравятся такие места. Нравятся тишь искусственно выращенных лужаек близ жилищ и пряная духота свободных просторов за городом. Нравится смотреть в глаза настороженных местных жителей, глупо улыбаться им в лицо. Я люблю мелкие поселения вдали от главного шоссе. Говорят, здесь в шкафах прячутся самые занятные на свете скелеты.

К вечеру я уже знаю, где находится главный магазин, мелкий полицейский участок и такое же мелкое место администрации. Знаю, что тут есть парк и где-то в глубине нищего квартала — паб. Знаю, где можно отправить посылку, где живут «сливки» здешнего общества.

А еще — где обитают мелкие звереныши. Попрошаек и беспризорышей тут, как я понял, нет. Только дети бедных родителей, дикарята, носящиеся в недлинных полосках леса неподалеку от города. Изловить таких будет непросто, но когда я пасовал перед трудностями?

Все же, однако, в администрацию пришлось зайти. Банально представиться и заявить, что у них в городе появился еще один дом, куда нужно доставлять газеты.

Домой возвращаюсь в дурном настроении: газеты приносить мне не будут — слишком далеко живу.

Я ловлю удачу за хвост в кратчайшие сроки. Зверята здесь доверчивее своих каменно-джунглевых собратьев. Первая малявка начинает принимать подачки через пять дней. За пятьдесят центов — один вопрос. В день задаю только три, и ответы должны быть полные и ясные, но взамен — постоянство и надежность. Каждые три дня по три вопроса — и будет тебе заработок.

Скоро за одной малявкой появляется вторая, за второй — третья, за третьей — четвертая, а там уж вся остальная разбойничья шайка подтягивается. Главарем у них негласно считают смуглокожего пацана с горячей головой по имени Бобб Блэк. Шестнадцатилетний выкормыш трущоб, он хорошо знает местные нравы и традиции и низов, и верхушки. Разговаривая с ним, я чувствую, что снова окунаюсь в детство — только вместо моего папаши мне травит байки черноглазый кудлатый парень с ухмылкой беса. Вести с ним дела одно удовольствие, даже несмотря на постоянные перепалки из-за размера оплаты для мелкотни. Парень свой выводок ревностно оберегает. Все голодные приходят со словами: «Я от Блэка».

Приходят и сытые, но таких я мягко шлю лесом: «Вы можете получить эти деньги от родителей, если помоете полы или получите хорошую отметку в школе. Они от родителей такие деньги не получат никогда».

Многие быстро отвязываются. Эксцессов нет долго. Но вскоре появляются и более настырные.

Им жуть как интересно, чем это я занимаюсь и зачем нанимаю бедную малышню. Таких я шлю уже жестко — ненавижу, когда лезут в мои дела. Блэк мне в этом активно помогает. Большая часть додиков, получив в пятак, больше не лезет. Однако есть и такие, чей энтузиазм неумолим. Этих тоже затрагивает волна репрессий, из-за чего мне немного стыдно. Ребятки на вид неплохие. Я задумываюсь, не привлечь ли их к себе «на службу»? Право на внедрение этих «сытых» мне вскоре дают мои «голодные».

Зверята оказываются длинноязыкими и глазастыми. От них я в короткие сроки узнаю, как зовут мэра, какая у него семья и почему все они — заносчивые лицемерные снобы. Узнаю, что Чарли Климптон и его чернявый дружок Догги Ди — неплохие ребята, и что я «зря с ними так», а ещё что «принять их будет правильным решением». Узнаю, какие платья любит тетка мэра, что пьет сержант, кем увлечен кассир «Догмартера» и кому дает девчонка-бармен в задрипанном пабе.

Узнаю, что живу в плохом месте. А все потому, что вон там, на холме, вон в том полузаброшенном домике около узкой, но густо заросшей лесополосы, оказывается, живет человек. Человек злой и опасный. Ходить к нему нельзя. Говорят, у него там куча всякого жуткого. Даже ружье есть.

Зарплату мелким я выдаю подчас щедрой рукой. В ход часто идут домашние печеньки, горячие супы и фрукты из запасов, привезенных с восточного побережья. Здешние я пока что остерегаюсь покупать.

А человек меня заинтересовывает. Да так, что забываю о нем на весь ближайший месяц.

— Мистер Раунф? — приподнимая очки, спрашивает меня почтальон.

Долговязый, загорелый, лет двадцати пяти, как мне кажется, весь рыжий и конопатый. Чем-то напоминает мне одного моего сокурсника, Ранга Соранна. Даже очки носит почти такие же. Улыбка наползает на лицо сама собой, едва я открываю перед ним дверь. Время для встречи самое подходящее: одиннадцать пополудни — я уже проснулся и ещё не устал. А когда у меня хорошее настроение, я люблю повредничать.

— Нет, — нарочито недовольно цежу я. — Кайл. Меня зовут Кайл.

— Но ваша фамилия…

— Кайл, — повторяю я, делая большие глаза, и он уступает.

— Как скажете. — Он протягивает мне небольшой сверток. — Вам посылка. Уже неделю на почте лежит.

— Благодарю, — говорю я, внезапно чувствуя неловкость. — Сколько за доставку?

— Вот эти два доллара, — отвечает почтальон, вкладывая мне в руки зеленые бумажки.

Его глаза странно мерцают из-под полуматовых круглых очков.

— Разделите их между Мэри и Луи, — просит он, видя мою растерянность. — Их матерям приходится очень непросто в последнее время.

— Как скажете, — говорю я, снова улыбаясь. Черт, он так похож на Ранга, что у меня скулы сводит. — Чаю? Кофе?

— Воды, — усмехается он, почесывая потную шею. — Можно не холодной?

— Легко.

Пока он пьет, я как-то невзначай оглядываю близлежащие окрестности. Взгляд тут же выцепляет знакомое убогое строение около скособоченных старых дубов. Похоже оно на амбар, хоть ты тресни — даже выкрашено в тот же красный цвет. Крыша просела у левого края, и перила на балконе второго этажа развалились. Двор не видно — слишком далеко, а ещё забор железный мешает. Дорога к загадочному месту не проложена.

Я чешу подбородок и щурюсь. Вопрос как-то сам собой ложится на язык:

— Как вас зовут?

— Рональд Перкинсон, — заученно представляется парень.

— Рон, ага? — говорю я и после того, как он с усмешкой кивает, с чистой совестью спрашиваю: — Рон, скажите, что это?

Я пальцем указываю прямехонько на дом, и Рон оборачивается. Смотрит с пару секунд на полуразрушенное строение и хмыкает:

— Местный дом с привидениями. Халупа.

— Говорят, обитаемая, — замечаю я.

— Живет там один, — кивает Рон. — Бедный, больной, старый…

— Давно живет?

— Давно. До моего рождения ещё поселился, — говорит молодой почтальон и отдает мне стакан. — Удачного дня… Кайл.

— И вам, Рон.

Местная копия Ранга уходит, а я какое-то время еще стою на веранде, глядя на покосившееся строение. Острый глаз выхватывает шевеление у разбитой машины перед проржавленным забором. Я убеждаю себя, что почудилось.

На следующие две недели я окапываюсь в доме, не общаясь ни с кем, даже с мелкими. Мне нужно обмозговать все, что я нарыл за месяц. Классифицировать и проанализировать полученные данные, говоря профессионально. Дело это выпивает из меня соки тринадцать дней. На четырнадцатый я делаю важный звонок:

— Дэльфи? Привет. Да, приехал. Да, неплохое. Тихое, спокойное… Ну, знаешь… Скучноватое немного, но для мирного житья-бытья самое оно. Да, я тоже так думаю. Нет, пока ничего. Пользуюсь своими связями… Нет, у них не спрашивал. Я помню уговор, Дэльфи. Дэльфи-и-и… Нет. Не думаю. Напротив, только помешают. Потому что их работа должна быть публичной. Они должны все выставлять напоказ… особенно, если факты неоспоримы. Я ни на что не намекаю, чтобы ты понимала. Дэльфи… Я не дурак, но я не хочу лезть тебе в душу. Я просто… сделаю все, что нужно. Да. Конечно. Перестань! Я бы сделал это так и так. Мне неприятно смотреть, как ты мучаешься. Мучаешься, я же вижу. И уже не первый год. Верь мне. Я постараюсь. Все. Хорошо. Да, давай… Поцелуй Китти и скажи, что я люблю ее, ладно? Она сильно расстроена?.. О. Черт. Нет, то есть… Да. Обязательно. Пока не стоит, ты же ее знаешь… Хе-хе, ага. Спасибо. Все, целую. Пока, красотка. Пока-пока.

Работа ползет, как столетняя черепаха. Статьи не пишутся, сведения не собираются. Я устаю от своего вынужденного безделья, и только мои зверятки скрашивают мне ужасающе скучные дни. Блэк часто приводит всю свою шайку. Мелкие садятся в кружок у меня в гостиной и рассказывают все, что с ними происходило за то время, что мы не виделись. Я даю им поиграть в приставку и рассказываю о концертах великих звезд, на которых мне посчастливилось побывать. Блэк и несколько мальчишек постарше слушают, затаив дыхание. Мелкие лопают дольки грейпфрута с сахаром и листают комиксы и старые цветастые газеты. Для них имена старых рок-звезд — красивый шум на фоне. Меня это не раздражает.

Раздражает однообразие.

Сходив еще несколько раз в город, я окончательно впадаю в уныние. Ничего необычного в архитектуре, стандартный контингент жителей. Добрые люди добры только в пределах улицы — на свой хорошо выглаженный и неплохо защищенный участок пускают с большой неохотой. Скупые озлобленные представители «высших слоев» дуются от своей важности и смотрят, как на навозного жука — все по классике. Паб — полный отстой. Выпивка никакущая. Не плохая, не хорошая — просто никакая. А это уже приговор — уж лучше быть плохим, чем средним и безвкусным.

Потому я принимаю решение вновь засесть в своем «кабинете», пописывая то да се для газет и журнальчиков на малой родине. Два дня все идет хорошо. А на третий у меня садится плеер и, как назло, прямо посреди песни!

А потому вопль, раздавшийся снаружи, я смог услышать отчетливо хорошо.

Я человек простой, и реакция на такие пироги у меня тоже самая простая. Едва я выскакиваю на улицу в том же, в чем проснулся, ел и работал, как тут же натыкаюсь на черненького пацаненка. Несется бедняга к моему дому со всех ног, вопит что есть мочи, а глаза на темном потном лице огромные и белые, как блюдца.

— Помогите! Он его убьет! — басовито гнусавит мальчик, и я узнаю его.

— Догги, ага? — спрашиваю я.

Он быстро кивает и хватает меня за руку. Его речь уже невозможно разобрать, настолько мелкий напуган. На рождение связной мысли хватает едва ли одного усилия, и я перехватываю влажную ладошку и бегу вперёд, утягивая пацаненка за собой. Ничего не спрашиваю — на месте разберемся.

На половине пути пухляш отстает, но мне это только на руку. Если придется вмешаться… И только тут я понимаю, что не взял оружие. У меня ничего нет, кроме своих рук. Ну, ещё языка и мозга. Сплевываю на бегу. К черту. Разберемся, разберемся.

Перед забором сбавляю темп. Переводя дыхание, быстренько вытираю пот — все, что остается, можно списать на августовскую духоту. Размеренным шагом подхожу к покорёженным стальным пластинам ограды.

Голоса за ней хорошо слышны.

— Отдавай.

— Я ничего у вас не…

— Отдавай, говорю!

— У меня ничего нет!

Я заглядываю за ограду.

А почтальон не соврал — правда старый. Дедок, уже шестой десяток ему, наверное. Сгорбленный, седой, весь в грязи. Плечи полные, покатые и живот небольшой есть, но руки относительно тонкие и длинные — видимо, жирок старческий. Плохо расчёсанная шевелюра плавно перетекает в косматую бороду. Одежда старая, затертая, вся бурая либо коричневая. То ли чтобы грязи не было видно, то ли от того, что грязи уж слишком много.

Пацан — Чарли Климптон. Высокий тощий мальчонка лет тринадцати с наивными голубыми глазами, кудрявой каштановой копной волос и жадной любовью лезть туда, куда не надо.

Я выдыхаю и кладу руки на забор, опираясь на сталь грудью. Не лезу. Пока.

— Ты, мелкий гаденыш, не смей мне врать, — рычит старик, грозно хмурясь. Брови у него самое то для этого. — Отдавай, что взял! Быстро!

— Говорю же, — тоненько верещит Чарли, — нет у меня ничего! Нет!

— Ах, ты!..

Старик делает странное движение рукой, и я только сейчас замечаю, что он держит тонкий ремень. Я смотрю на него. Ноздри расширены, шея и лицо красные от крови. Глаза горят. Такого тяжело будет удержать.

Я устраиваюсь поудобнее. Ребристое железо неприятно давит, дрянь…

— Ну? Что он натворил на этот раз?

Старик вскидывает голову. Чарли оглядывается. Я дарю им самую обаятельную из моих улыбок.

— Даже нет, не так, — продолжаю я. — Что ты натворил на этот раз, Чарли?

— Ничего, — выпаливает мальчик.

— Лжец! — шипит старик

— Верно, — киваю я. — Что это у тебя за спиной, Чарли? Вот, под футболкой?

Чарли не успевает ответить. Старик, не церемонясь, хватает его за плечо, поворачивает к себе тылом и грубо приподнимает красную ткань.

— Эй, вы что! — вопит Чарли.

Старику на него плевать. Легко выдирая из-под ремня какой-то плоский сверток, он отступает от мальца. Мгновение рассматривает вещь, будто не веря своим глазам. Я вижу, как краска отступает от его лица и шеи. Он тяжело выдыхает.

А после отвешивает малявке затрещину. Да такую, что он едва не падает. Старик хватает его за ворот и притягивает к себе. Тычет в лицо свернутый вдвое ремень.

— Ещё раз я увижу тебя здесь, — низко рычит старик, — возьму эту хреновину и так отделаю, что две недели сидеть не сможешь. Понял, мелкий засранец?

— Да, да, да, — лепечет Чарли, а у самого глаза огромные и влажные, и голосок дает петуха. — Понял, понял.

Старик отталкивает его. Глаза из-под косматых бровей смотрят злобно. Он бросает на меня быстрый взгляд, после чего поворачивается и уходит. Я смотрю ему вслед, одновременно жестом подзывая пацана. Бросаю взгляд на калитку и только тут понимаю одну вещь.

— Сэр! — кричу я. — Вы не против, если я вскрою вашу систему защиты?

Старик не отвечает, даже не оборачивается. Лишь уходит, медленно, прихрамывая и держась за один бок. Я смотрю на его согнутую спину и чувствую не жалость, не сочувствие, не омерзение, а… Давление в легких. Плохой знак. Перед глазами все ещё его бородатое лицо, испещренное глубокими морщинами. Я сглатываю. Очень плохой.

По дороге к моему дому мы все молчим. Догги присоединился к нам на половине пути. Бедняга еле переводил дух от бега и страха. Едва он увидел своего дружбана, так от радости едва не расплакался. Обниматься полез. Я даю мальчишкам пообжиматься, а после строго приказываю идти со мной. Малявки мгновенно робеют.

Уже на веранде я хватаю обоих за уши и, игнорируя охи, ахи и визги, веду в свой кабинет.

— Мне сказали, — говорю я им уже на месте, — что вы достойные ребята.

«Достойные» сидят на большом синем диване и стараются мне в глаза не смотреть. Мне всего двадцать четыре, я сам наполовину сопляк, но для мелких и восемнадцатилетний — авторитет. Кроме того, я зол — и я хорошо умею это демонстрировать.

Однако, когда я произношу эту фразу, оба вскидывают глазенки. К страху примешивается удивление.

— Правда? — быстро моргает Чарли.

— Блэк рекомендовал мне вас, — говорю я. — Говорил, что вы будете хорошим подспорьем в моем деле.

Мальчики переглядываются. В глазенках вспыхивает азарт. Их похвалил сам Бобби Блэк! Главный оторва всего города. Любимец девочек и герой-хулиган, затыкающий за пояс всех местных задир. Вот это да!..

— Вижу, он вас перехвалил, — жестко заявляю я. — Или сглазил. Что, впрочем, неважно. Описывая вас сейчас, термин «достойные» я бы точно не использовал.

Пацаны моментально сникают. Глазенки тухнут и опять опускаются в пол.

— В воровстве нет ничего достойного, — продолжаю я, хмурясь. — Особенно в воровстве у бедного.

— Вы не понимаете… — лепечет Чарли, но я ещё не закончил.

— Я бы понял, если бы вы леденец из магазина сперли. Или пару баксов у какого-нибудь зажравшегося мудозвона. Но у старика, тем более…

— Это не его вещь! — выпаливает Чарли, густо покраснев.

— Да! — часто кивает Догги. — Не его!

Я стараюсь подарить им взгляд, какой мне в свое время дарила моя мама. Судя по расширившимся глазкам и мелкой дрожи, у меня получается.

— Ненавижу, когда меня перебивают, — рычу я. — Терпеть не могу. У меня в свое время было подозрение на СДВГ. Подозрение не оправдалось, но за мыслью я все равно слежу плохо. Когда я ее теряю, становлюсь злым. Очень злым. Намек понятен?

— Да, — в один голос пищат детишки, прижавшись друг к дружке.

— Хорошо. В таком случае я закончу.

Я складываю руки на груди и молчу какое-то время, чтобы выстроить внятную речь. Одновременно с этим хмурюсь, поджав губы, чтобы пацаны не расслаблялись.

— Я не говорю, что воровать — хорошо, — вздыхаю я, наконец. — Я говорю, что есть случаи, когда воровать не так предосудительно. Обеспеченные люди относятся к своим вещам обыденно, порой халатно. Они способны найти им замену или без проблем починить. У нищих не так. Они берегут то немногое, что у них есть. Потому что, порой, это немного — все, что у них есть. Глупые безделушки на вид, а на деле… Гарри Поттера смотрели?

— Ага, — кивает Чарли.

— Вместе, по сто раз, — робко улыбается Догги.

— Непонятно тогда, почему воруете, — приподнимаю я бровь. — Так вот… Глупые безделушки снаружи, а внутри — самый настоящий крестраж. Почти неиллюзорный. Метафора ясна?

— Да, — говорит Чарли. — Вот только…

— Именно поэтому ваш поступок гадкий, — жестко перебиваю я. — Вы отобрали у него самое дорогое.

— Откуда вы знаете? — спрашивает Догги.

— Я видел его лицо, — просто отвечаю я.

Мальчишки переглядываются. Теперь они лишь отчасти напуганы — больше заинтересованы и возбуждены. Я вижу, что за всем этим стоит какая-то тайна, но только теперь позволяю себе ее приоткрыть.

— Но вам явно есть, что возразить, — хмыкаю я и сажусь в свое любимое полуразваленное кресло у дряхлого столика. — Дерзайте, юные умы. Возможно, я ещё смогу поменять о вас мнение.

Малявки изъясняются далеко не так складно, как я, а потому разговор затягивается до позднего вечера. В это время как раз приходит Блэк с парочкой ребят.

— У меня особое поручение, — сразу после приветствия говорю я ему. Выталкиваю пацанов на свет, чтобы он их хорошо видел. — Отведи-ка этих юных джентльменов домой. Знаешь, где живут?

— Знаю, — кивает Блэк, с любопытство глядя на смущенных пацанов.

— Чудно, — улыбаюсь я и склоняюсь к парням: — Попробуете сбежать — отдам на растерзание старику. Поняли?

— Да, — жалобно блеют парнишки.

Уже на пороге Чарли оборачивается ко мне:

— Мистер Рау…

— Кайл.

— Мистер… Кайл. Мы не сможем. Нам страшно. Он нас убьет, — говорит Чарли, и в глазах его страх пополам с решимостью.

— По делом, — жестко отвечаю я. — На двух трусов в мире станет меньше.

Я выпроваживаю их, а Блэку даю пару наставлений и банкнот. За труды. Потом уделяю немного внимание малышне и выполняю просьбу почтальона. Мэри Терберт и Луи Дользон уходят домой довольные как никогда.

Я выхожу на улицу ближе к полуночи. В одной руке — горячий кофе, в другой — потертая гитара. Полнолуние. Небо чистое, и звезды сверкают на черном бархатном покрывале. Я забираюсь подальше в нехоженое поле и сажусь на сухую траву. Тяжелая горячая кружка приятно согревает ладони. Я медленно пью растворимый кофе, разбавленный молоком. Смотрю на луну. Любуюсь луной. Я без ума от неё, от ее света, от её желтоватой белизны, от ее четкого контура на чернильном полотне. В глотке поднимается звонкое эхо, я запрокидываю голову и издаю громкое протяжное: «А-о-о-о-о-о-о-о…» Мне отвечает издалека собака, и я вновь раскрываю рот: «А-о-о-о-о-о-о-о-о!»

Летняя ночь окутывает теплым холодком. Ветер играет моими волосами. Я зажмуриваюсь и улыбаюсь. Смотрю на луну сначала одним глазом, потом другим. Снова запрокидываю голову, но вою уже тише и не так долго: «А-о-о-о…» Кофе в кружке заканчивается. Я сижу, держа гитару на коленях. Керамика остывает в руках. Посидев еще какое-то время, я встаю и возвращаюсь к дому. Сажусь на ступени веранды. Смотрю на луну. Глубоко вздыхаю.

И берусь за гитару. В эту ночь меня тянет на таинственное и неизведанное, а потому я пою песню «Рамролк», про чудище из болот, любившее собирать водяные лилии. Песня длинная и аккорды в ней тяжелые. Я перепеваю ее раз за разом, пока мне не кажется, что у меня получилось хорошо. Горло саднит и пальцы горят после долгого перерыва. А вот на душе легко и свежо, как после купания в речке.

Я снова щурюсь на луну. Смотрю на нее сначала одним глазом, потом другим. Снова запрокидываю голову к небу. А-о-о-о-о!..

Я улавливаю какое-то движение. В том самом пролеске, в полуразрушенном доме. Я полностью вверяюсь периферическому зрению. Убеждаюсь, что не ошибся, когда вновь ловлю копошение за стальным забором.

Кричу, едва не надрывая глотку:

— Я вас разбудил? Простите, сэр!

Что-то темное быстро промелькнуло за оградой. Промелькнуло и исчезло.

— Мелкие сказали, что вы украли эту вещь, сэр! — продолжаю я. — Сказали, что хотели вернуть это хозяину!.. Я им не поверил!

Из темноты слышен лишь скрип дубов — летний ветер мягко раскачивает их тяжелые кроны. Я тяжело сглатываю, в горле першит. Я встаю со ступеней и отряхиваю штаны. Под ложечкой неприятно сосет.

После трёхнедельной отсидки в четырех стенах я-таки решаюсь выйти на свежий воздух. Сентябрь подходит к концу и уже начинает холодать. Я больше не потею, как зараза, но продолжаю носить повязки. Хоть что-то в жизни должно оставаться неизменным.

Работа спорится, но медленно. Малышня по уши в уроках и домашке, а потому вижу я разбойничью шайку нечасто. Так, забежит мальчуган или девчонка время от времени на палку чая и тут же дернет в кусты — искать приключения на отсиженную за партой пятую точку. Дэльфи звонила еще пару раз, но ответить ей мне было нечего. Расследование продолжается — следующий отчет через пять миллионов лет. Среди местных никто ко мне в друзья не рвется. Иногда заходит Рон, похожий на Ранга, но чаще по делу, а не для тет-а-тет по душам.

Потому гулять по окрестностям я отправляюсь в одиночку. Дорога петляет по полю и в конце концов приводит меня к развилке. В левую сторону проложена песчаная тропа, по которой спокойно можно проехать на машине. В правую сторону ведет едва заметная узенькая тропка, теряющаяся в траве. Я сворачиваю на нее не думая. Не люблю цивилизацию, хоть убей.

Как я так быстро оказываюсь у железных ворот, не знаю. Но сам факт неоспорим. Я долго топчусь на месте, придумывая убедительный повод постучаться на чай. Крепкое ругательство, донесшееся из-за стальных пластин, очень мне в этом помогает. Приподнявшись на цыпочках, я заглядываю за ограду.

Старик возится с каким-то железяками. То ли отнести их куда-то хочет, то ли ровно положить… один хрен, потому что у него ничего не получается. После очередной попытки он резко замирает, хватаясь за бок, и сплевывает на землю. Тяжело вздыхает, отступая назад…

— Помощь не нужна, сэр? — вырывается у меня.

Мужчина вскидывает голову и оборачивается. Лицо красное после таскания металлолома, бурая рубаха потемнела от пота на груди и под мышками. Волосы и борода всклокоченные.

Кустистые брови сведены к переносице, и морщины на лице хорошо видны.

— Нет, — рыком отвечает он.

— Уверены? — продолжаю я вместо того, чтобы уйти.

— Да, — все тем же тоном заявляет старик.

Он отворачивается и снова берется за железки. Я молча наблюдаю, как он приподнимает их на несколько дюймов от земли, оттаскивает на столько же в сторону и отпускает, тяжело отдуваясь и шипя сквозь зубы. Железки с диким грохотом падают на землю. Я невольно морщусь.

— До сих пор? — спрашиваю я после паузы.

Старик не отвечает. Тяжело сглотнув, он долго молчит. Смотрит на железки, поджимает губы. Потирает заросшую щеку, поглядывая на свой дом. Но в конце концов вздыхает и опускает голову.

— Пять сек, — говорю я, чувствуя, что это и есть ответ. — Дайте-ка я войду.

Калитка для слабаков, поэтому я подтягиваюсь на руках и влет перемахиваю ограду. Старик косится на меня, уголок губ у него дергается. Я потираю руки и оглядываю фронт работ. Трубы какие-то, какие-то панельки, железные коробки с кнопочками. Техника, одним словом — я в этом профан.

— Куда их? — спрашиваю я.

Старик указывает на пристройку рядом с домом. То ли сарай, то ли гараж — уже непонятно. Я киваю и поднимаю железяку. Тяжелая падла! Я мелко цежу воздух сквозь и делаю короткие остановки все время, пока ее тащу. Старик показывает, куда мне ее нужно положить. То же самое проделываю со всеми остальными железками. Барахло выглядит относительно новым, только с небольшими дефектами: то дырка где, то царапина, то вмятина. Подлатать бы их немного…

Мысля бьется о черепную коробку, и вопрос вырывается непроизвольно:

— Чините?

— Угу, — говорит старик, придирчиво осматривая металл.

— Много платят?

— Мгм, — неопределенно отвечает старик.

Я стою перед ним, уперев руки в бока. Вблизи он уже не выглядит таким убогим. Одежда более-менее чистая, морщины не такие уж и глубокие, и горбится он не так уж сильно. Но хромает заметно и его руки подрагивают. Я пытаюсь поймать его взгляд.

— Вам ничего не нужно? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает старик.

— Может, еды? Вы не голодный?

— Нет, — рычит старик.

Я отступаю, видя, что он начинает злиться. Постояв еще немного, я уже собираюсь уходить… но черт опять дергает меня за язык:

— Пацаны часто достают?

Старик не отвечает — делает вид, что занят своими железками. Я перевожу дыхание, глядя ему в спину. Херня какая-то, а не разговор. Но я продолжаю:

— Простите того парнишку. Чарли не плохой мальчик — просто наивный дурачок.

Старик что-то бормочет себе под нос и сплёвывает. Я поджимаю губы. Ну да. Я бы тоже так отреагировал.

— Он и его дружок решили, что совершают благое дело, — продолжаю я. — Какой-то олень наболтал им, что… ваша вещь не ваша вещь.

— Чего? — хмурится старик.

— Какой-то петух сказал им, что вы прячете какую-то важную штуку, которая принадлежит ему, — объясняю я. — Сказал, что ему она очень дорога и что он готов отдать все, что угодно, чтобы вернуть ее. Небось взрослый бугай какой-нибудь решил поиздеваться над сопливой малышней…

Старик смотрит на железки перед собой. Я вижу, что он стискивает челюсть, и чувствую покалывание где-то в районе солнечного сплетения.

— Чарли с Догги, господа чести, рыцари на белых скакунах, решили несчастному вернуть то, что принадлежит ему по праву. Это не было их инициативой, — добавляю я, видя, что старик все-таки слушает. — Я провел с ними воспитательную беседу. Намекнул, чтобы они к вам сходили извиниться…

— Не нужны мне извинения, — рычит старик.

— …но малявки напуганы, — продолжаю я, будто не услышав. — Вряд ли скоро придут. Вряд ли вообще придут. У вас темная слава.

Старик отворачивается от меня. Я жду пару минут, надеясь, что он что-нибудь скажет. Старик копошится в железяках.

— Я хотел, чтобы вы это узнали, — говорю я, не зная зачем.

— Я узнал, — рычит старик.

В свое время мне приходилось работать с людьми, имеющими сложный психологический портрет. Мы с Рангом часто ходили на практику в психбольницы и тюрьмы. Я могу определить, насколько человек близок к пределу терпения, и умею вовремя оборвать общение без перехода через этот предел.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти подобру-поздорову, сказав напоследок только:

— Доброго дня, сэр. За помощь — всегда пожалуйста.

Я замечаю краем глаза, что старик пронзил меня взглядом, но я к тому времени уже шагаю прочь из сарая.

Середина октября выдалась на редкость скверной. Постоянно моросит холодный дождь. Уныние завладевает городком. Мелкие стали приходить чаще — бегать сломя голову по лесу в такую погоду не хочется никому, а дом вызывает у них лишь тоску и по-детски остервенелое раздражение. Я кормлю их остатками фруктов и свежеиспеченным печеньем. Сначала мои кулинарные шедевры выходили такими себе, но со временем мне удается набить руку. Так что если раньше ребятишки моими печеньками разве что в стены не швырялись, то теперь жуют их с явным аппетитом.

Я выбираюсь в город, чтобы пополнить запасы продуктов, и в магазине случайно натыкаюсь на Рона. Мы перекидываемся несколькими фразами и даже договариваемся провести вечер этой пятницы у него дома за просмотром старенького вестерна. Он, как и я, меломан и согласился показать мне свою коллекцию пластинок. Из магазина я выхожу довольным, как сто слонов.

А потому не особо злюсь, когда в меня со всего разгона врезается кто-то черный и запыхавшийся.

— Жив, Ди? — улыбаюсь я, поднимая его с асфальта.

— Ага, — кивает он. — Мистер Кайл, можно с вами серьезно поговорить?

— Я верующий. О девчонках — только после свадьбы, — предупреждаю я, и проходящая мимо хорошенькая девушка прыскает.

— Не-не, — мотает головой Догги. — Чарли хочет вам кое-что рассказать.

— Ах, Чарли, — поднимаю я бровь. — О’кей. Я весь ваш… сегодня вечером. Заходите ближе к шести. Я буду ждать.

Мальчики на редкость пунктуальны. Едва я заканчиваю готовку, как слышу робкое шуршание за дверью, а за ним — такой же робкий стук. Я открываю дверь на распашку и с улыбкой встречаю смущенных гостей.

— А вот и вы наконец! — говорю я, сердечно пожимая потные ладошки. — Надеюсь вы любите эклеры с банановым кремом? Я спек целую кучу!

Парни смешались, и мне это на руку. С растерянным человеком проще общаться — он легче поддается манипуляциям. Парни ждали, что я буду суровым и серьезным, как утро понедельника. А я веселый, улыбчивый и разве что над полом не летаю.

Я сажаю их в гостиную и наливаю горячего чаю. Эклеры получились отменные. Я оставляю несколько для своей детворы, а остальное отдаю мальчишкам. Они с удовольствием уминают их за обе щеки. Мама точно будет мной гордиться.

— Я вас внимательно слушаю, — говорю я после того, как весь чай выпит, все эклеры съедены и весь крем слизан с пальцев.

— Мы насчет старика из заброшенного дома, — прямо говорит Чарли. — У нас появились доказательства, что тот сверток правда не его.

— Мда? — скептически поднимаю бровь. — Какие же?

— Догги, — говорит Чарли, и чернявый переводит дух.

— Я виделся с… человеком, которому эта вещь принадлежит, — зачастил мальчуган.

— Все ещё не хотите назвать его имя? — спрашиваю я.

— Нет, — твердо отвечает Чарли. — Мы дали обещание.

— Истинные рыцари, — я закатываю глаза. — Ну? Что же нового рассказал наш таинственный инкогнито?

— Он рассказал, где находится вещь, — выпаливает Догги. — Точно-точно, прям до дюйма, где она лежит. Рассказал, как к ней добраться, как тихо выбраться из того дома и…

— Точно описал, как она выглядит, — вставляет Чарли.

— И что? Он мог забраться туда раньше, — замечаю я, — но попасться и здорово огрести — сомневаюсь, что старик спокойно отреагировал, встретив какого-то левого хера у себя на участке. Хер этот обозлился и вот решил подло отомстить… Да ещё и чужими руками.

— Может быть так, — подумав, говорит Чарли. — Но… Кайл, помните, вы говорили, что увидели, что старику эта вещь была дорога?

— Допустим, — соглашаюсь я.

— А что… если я скажу, что этому человеку, она тоже была дорога? — тихо сказал мальчик.

— Почему ты так думаешь?

— Я видел, каким было его лицо, — серьезно говорит мальчик. — Я слышал, как он говорил о ней.

— А ты не подумал, что это не из-за того, что она ему дорога, — тихо говорю я, склонившись ближе к нему, — а из-за того, что он жаждет ей обладать?..

— А вы подумали? — выпаливает мальчик.

Я осекаюсь. Один вопрос, но бьет в грудь, как сотня стрел. Я моргаю раз-другой. Проклятье, а мальчик-то прав. Старик ведь тоже может быть не так прост. Я чудовищно не осведомлен, и мои выводы, возможно, чересчур поспешны. Осознание этого неприятной волной проходит по позвоночнику. Я откидываюсь на спинку стула.

— Хорошо. Допустим, — киваю я. — Но его поведение все равно странное. Почему он в таком личном деле просит помощи у сторонних людей?

Догги косится на Чарли. У того розовеют щеки.

— Мы не сторонние, — говорит он быстро. — Мы… Я с ним близко знаком.

— Вот как. Ты уверен в этом человеке? — щурюсь я. — Ему точно можно доверять?

— Он приехал недавно, — прочистив горло, говорит Чарли. — Я не так много с ним общаюсь. Но он помог мне однажды. Я не мог отказать ему теперь.

— Понимаю… — киваю я. — Недавно приехал, говоришь?

— Три года назад, — поясняет Чарли. — Он… непростой человек.

— Состоятельный? Взрослый?

Мальчишки неловко переглядываются между собой. Видно, я захожу на опасную территорию признаков, по которым загадочного инкогнито легко распознать. Я вздыхаю:

— Хорошо. Зайдем с другой стороны. Он старше меня?

— Да, — кивает Догги.

— Намного?

— Не очень, — отвечает Чарли.

— Лет тридцать?

— Больше, — подумав, говорит Чарли.

— Под сорок? — спрашиваю я, и мальчики кивают. Ничего себе не очень! — Это, знаете ли, ещё странней. Почему взрослый занятой дядька обращается за помощью к вот таким вот… малявкам?

С этими словами я прихватываю кончик носа Догги и ерошу кудри Чарли, чтобы свести обидное «малявки» к шутке. Получается хорошо — мальчишки хихикают.

— Почему не обращается в полицию? — уже серьезно продолжаю я.

— Мы предлагали, — говорит Догги.

— Но он говорит, что это слишком личное, — продолжает Чарли. — Что не хочет, чтобы об этом кто-то узнал.

— Занятно, — говорю я, помолчав. — Крайне занятно. Это все, что вы хотели рассказать?

— Нет, — говорит Чарли. — Мы хотели предложить вам сделку.

— Сделку? — удивленно поднимаю я брови.

— Мы хотим к вам в команду, — выпаливает Догги.

— Если примете, мы обещаем больше не помогать нашему… инкогнито, — быстро говорит Чарли. — А взамен, вы разрешите нам участвовать в ваших делах.

От этих слов моя бровь ползет ещё выше. Я оглядываю мальчиков. Пухлый черныш Догги Ди сидит, вытянувшись по струнке, он взволнован, немного напуган, но явно хочет казаться смелым и быть очень полезным. Высокий Чарли более уверен в себе и пытается казаться спокойным, но красный румянец и сверкающие глазенки выдают юношеский азарт и жажду приключений. Они неглупые, благородные и верные слову. Такими людьми грех разбрасываться.

— Достойный обмен, — говорю я и протягиваю им руку. — Я принимаю ваши условия, господа.

Мальчишки по очереди жмут мне ладонь, и лица у них в этот момент очень серьезные.

— Уговор вступает в силу со следующего вечера, — говорю я. — Условия те же, что и у остальных. Вы их знаете?

— Три вопроса каждые три дня, — быстро отщелкивает Догги.

— Хорошо. Жду от вас ответов, вопросы не сложные. Если что, свяжусь с вами через Блэка. Не бойтесь его — парень хороший. Хоть и выглядит слегка… диковато. А теперь — домой! Пока вас родители не хватились.

Я провожаю неприлично счастливых ребят до двери. Уже на пороге меня внезапно пронзает одна мысль.

— Господа, позвольте сказать кое-что напоследок.

Они оборачиваются ко мне и смотрят с любопытством. Я гляжу поверх их голов в сторону полуразвалившегося дома. На фоне осеннего пейзажа он смотрится как никогда мрачно и заброшенно. У меня резко колет в груди.

— Из-за чего бы этот человек не хотел вернуть эту вещь, — тихо говорю я, — вы должны понимать, что поступает он плохо. Пусть эта вещь и правда его, пусть у него ее украли, пусть ему она очень дорога… Его поступок опускает его до уровня вора. Он ведет себя, как преступник, а не полноправный владелец.

Я по очереди заглядываю мальчикам в глаза, чтобы убедиться, что они меня поняли. Догги медленно моргает и отводит взгляд. Чарли взволнованно хмурится. Я понимаю, что мои слова достигли цели.

— А с преступниками шутки плохи, — заканчиваю я и хлопаю их обоих по плечу. — Будьте осторожны.

========== Часть 2 ==========

Начало ноября холодное и ветреное, но былой октябрьской тоски уже нет как нет. Ребятишки ждут Хэллоуин, а я — посылку от мамы и папы с любимым «мокрым» шоколадным тортом. Только они вдвоем умеют делать его таким вкусным. Специально для всех моих немногочисленных знакомых прошу сделать его побольше.

Мои родные не разочаровывают — торт просто гигантский. Рональд звонит мне домой, моля о помощи, — сам он его не дотащит. В канун Дня Всех Святых веселая компания собирается у меня полным составом. Мелкие дикарята в самодельныхкостюмах, Чарли с Догги в более дорогих, купленных. Мальчики быстро влились в коллектив, и Блэк довольно часто хвалит их, заверяя, что «эти господа определенно знают честь улиц». Рон тоже пришел. «В домашнем», как он выразился: футболке с логотипом «Iron Maiden» и порванных кожаных брюках. Вместо полуматовых круглых очков — черные круглые очки. Чем не повод прослушать диски по сотому уже кругу? Детишки в восторге, мы с Роном — под «хеви-металлом». Ну не красота ли?..

Торт исчезает со стола во мгновения ока. Хвалебные речи доставляются напрямик адресату через динамик телефона — я позвонил маме с папой, чтобы проорать вместе со всеми, какой вкусный получился десерт. Основное блюдо — кровавое мясо со сливами и чесночным соусом — я готовил сам.

Важный звонок в этот раз сквозит не только грустью, но и надеждой и теплом. В него также вклинивается оттенок веселья — Китти отобрала у Дэльфи телефон, чтобы узнать, как поживает сэр Ричард Плюшевая Грива. Я знатно повеселился, с серьезной моськой рассказывая сестре о том, как ее розовый лев «верно хранит мой сон».

Ближе к девяти часам ночи ребятишки убегают на охоту за сладостями. Стоит прохладный вечер, потому я требую от них накинуть что-нибудь теплое. Мы с Рональдом на пару часов остаемся одни — нас ждут ещё три диска групп «Metallica» и «Powerwolf». После них мы чувствуем себя пьяными, хотя в рот не брали ни капли. Я провожаю Рона до «дома с привидениями».

По пути мы шуткуем на тему того, как этот праздник справил мой дражайший сосед. Наверное, украл и сварил в железном котле девственницу. Или принес в жертву щенков во славу Сатане. И кто догадается? Кто найдет? Вон, какие заросли! Там целую роту можно закопать!.. Вспоминаем пару наших встреч в пабе и посиделки у Рона дома за вестернами, смеемся над прогулками по здешним мелким пролескам, где ободрали себе все руки, пытаясь насобирать диких ягод и грибов…

К тому моменту я уже заметно подмерзаю. Рон тоже стучит зубами в своей кожаной куртке. Ветер крепчает, небо смурное. Влажный осенний воздух скользит по коже легким морозцем — первым признаком приближающейся зимы. Напоследок Рон неожиданно крепко обнимает меня и смущенно заявляет, что я первый человек за последние несколько лет, с которым ему так легко и приятно общаться. Я за такое заявление даю ему свой теплый плащ — бедняга весь дрожит от холода.

На обратном пути меня накрывает то, что можно было, но очень не хотелось предсказать, — дождь. Причем не просто морось, а настоящий ливень. Матерясь как сапожник, я добегаю до дома со скоростью марафонца. Захлопнув дверь, высовываюсь в окно, глядя на разыгравшуюся не на шутку бурю. Надеюсь, что мелкие успеют найти себе убежище. Сплевываю и улыбаюсь темному небу: конечно, успеют. Мои дикарята…

Но тут мой взгляд останавливается на лесе вдали. Дом в такой темноте невозможно разглядеть — мне видна лишь верхушка проломленной крыши… Улыбка медленно сползает с моего лица. Я вспоминаю наш разговор с Роном и невольно краснею от стыда. Шабаш в захудалом продуваемом всеми ветрами доме без электричества, тепла и еды. Ха-ха-ха. Очень смешно.

Я думаю об этом, пока прибираю беспорядок, который мы всей оравой развели, пока убираю остатки еды в холодильник, пока готовлюсь ко сну. В постели я лежу и тупо смотрю в потолок. За тонкими стенами воет ветер, по окнам тарабанят крупные капли дождя. В моем животе сворачивается тугая пружина, а горло неприятно сдавливает невидимый кулак.

Я решительно скидываю с себя одеяло.

Дорога до заброшенного дома занимает больше времени, чем в прошлый раз — трава скользкая от дождя и в темноте плохо видно дорогу. Зонтика у меня нет, поэтому приходится спрятаться под непромокаемый плащ, а вещи завернуть в целлофан. Ноша вышла тяжелая, но я терплю.

Дом выглядит еще жальче, чем в прошлый раз. По крыше бегут целые ручьи, почти полноводные реки. Я по привычке перемахиваю через забор и осторожно иду к полуразвалившемуся строению. До самой двери не замечаю ничего подозрительного. Однако уже около порожек с трудом различаю тонкую натянутую леску. Я аккуратно переступаю ее… и вижу ещё одну такую за дверью. Вот только она натянута не по-над полом, а наискось через весь дверной проем. Дальше в коридоре — ещё одна растяжка, а у входа в какую-то дальнюю комнату — ещё. Старик постарался на славу, надо отдать должное.

Я не знаю, рабочее это все или нет, но проверять не хочу. Я запрокидываю голову вверх. Капли дождя неприятно холодят кожу, и я морщусь, закрывая лицо ладонью. На втором этаже, скорее всего, та же песня. И на чердаке тоже.

Однако есть в этом доме вход, на который леску не повесит даже такой хитро слепленный продуман, как старик. Я с ухмылкой смотрю на трубу, ведущую на крышу.

Дыра, на мою удачу, не была заделана. Чувствуя себя одновременно Питером Паркером и бегемотихой Глорией, я как могу осторожно спускаюсь с крыши внутрь дома. По пути я случайно отламываю какую-то деревяшку. Она с грохотом валится на пол второго этажа, и я весь внутренне сжимаюсь, сидя на скользкой черепице. Выждав несколько десятков оглушительных ударов сердца, я осмеливаюсь продолжить путь — старик не объявился.

Я спускаюсь сначала на второй этаж и застаю его в крайне плачевном состоянии. Комнаты пусты, а в полах такие дыры, что в них свободно может провалиться пацаненок с комплекцией Чарли. По полусгнившей лестнице я пробираюсь на первый этаж. Тут все чуточку лучше — даже мебель какая-то стоит. Проход с этой стороны чист, ловушек нет. Из одной комнаты идет слабый теплый свет. Я иду туда.

Дверной проем опять «закрыт» леской. Я стою, глядя на неё, и хмурюсь. Старика все ещё не видно. А проем, как я отмечаю, чуть больше, чем другие. Я втягиваю живот и пытаюсь изо всех сил. Мои старания мне воздаются — я прохожу ловушку и протаскиваю куль вещей за собой.

Комната полупустая. Есть только котел, низкий старый столик, шкаф с какими-то железками, черными в тусклом свете котла, и диван, просевший так сильно, что его днище уже почти лежит на полу.

Старик свернулся на нем клубком, закутавшись в прохудившееся тонкое одеяло. Под голову подложен комковатый сверток. Старик не шевелится.

Переведя дыхание, я кладу кулек с вещами на пол и осторожно иду к старику. Меня посещает внезапная и крайне неприятная мысль, что ему не хорошо. В такой холод, под таким дождем и с таким образом жизни… Возможно, что он даже… Я подхожу к нему, вглядываюсь в его лицо. Во сне старик выглядит совсем плохо: каким-то ветхим, слабым, больным. Сердце у меня уже в который раз неприятно колет. Я склоняюсь к нему поближе и прислушиваюсь. Громкий пульс в ушах жуть как мешает, но даже через него я слышу тихие хрипы. Нет, все-таки живой.

Я неслышно выдыхаю и со спокойной душой берусь за свой кулек. На все про все у меня уходит минут тридцать, не больше. Посуды у старика нет, так что пришлось дать ему свою. Я заворачиваю еду в толстую тряпку, чтобы она на таком холоде быстро не остыла. Под нее сую записку. Старый пуховик и сапоги с меховой подкладкой прячу за диван, подальше от дождя.

Последнее, что я делаю, — накрываю старика одеялом. Нормальным толстым теплым одеялом. Жертвую свое, но ничего — ему нужнее. Я стараюсь укутать его получше, но так, чтобы не разбудить. Старик вздрагивает во сне, но не просыпается. Я перевожу дыхание и отхожу, чтобы оценить результат.

Оцениваю минуты две. А после забираю уже использованный целлофан, пробираюсь через ловушку, иду по лестнице на второй этаж, оттуда — на крышу, а с крыши — на землю.

Удачно спрыгиваю в огромную лужу, от души матерюсь и бегу домой.

На следующее утро распогодилось… а потому гости заглядывают ко мне рано. Звонка у меня нет, так что неизвестному пришлось тарабанить в дверь до тех пор, пока я не услышал его в ванной комнате.

— Прошу простить за задержку, — сонно, но громко говорю я, возясь с задвижками и дверными цепочками. — Технические непола…

На пороге стоит старик. Рожа смурная, шевелюра всклокоченная. Под мышкой — мое одеяло и одежда, в руках — тарелки. Пустые, как я отмечаю. Я смотрю на него во все не выспавшиеся глаза. Он без прелюдий сует мне все, что принес.

— Я поцарапал одну, — хрипит он, указывая на тарелку. — Простите.

— Ничего, — отмахиваюсь я. И выпаливаю, как дурак: — Понравилось?

Старик бросает на меня странный взгляд, но не отвечает. Я забираю у него термос, две тарелки и небольшой контейнер. Поцарапано бежевенькое блюдце с клубничкой. Жалко — рисунок красивый. Я легко принимаю также полотенца для рук и неиспользованные салфетки. А вот когда он начинает пихать мне тряпки, артачусь:

— Это вам! Оставьте.

Старик смотрит на меня в упор. У него синие глаза, холодные и темные. Кустистые брови сведены к переносице. Взгляд мрачный и суровый.

— Мне не надо, — отвечает он.

— Это подарок, — говорю я, подталкивая вещи к нему. — На новоселье. От меня.

Старик прищуривается. К мрачности и суровости добавляется недоверие.

— У меня ещё свитер есть…

— Не надо, — хрипит старик. — Мне не нужны…

Что? Знаки внимания? Подарки? Подачки? Старик не договаривает. Он отступает на шаг, повернувшись ко мне боком. Вновь открывает рот, но не произносит не звука.

Бросает на меня один короткий взгляд, круто разворачивается и уходит. Я смотрю ему в след. Он, хромая, с явным трудом спускается с лестницы веранды.

— Не за что. Удачи, сэр, — говорю я ему в спину.

Он не откликается, а я захожу в дом и ещё какое-то время смотрю, как он медленно ковыляет в свою старую полуразвалившуюся халупу.

Последние дни ноября неожиданно теплые и солнечные — последний глоток тепла перед долгими неделями холодов. Ребята с особой рьяностью наверстывают пропущенные недели прогулок в лесу. Я разбираюсь с информацией и корреспонденцией… до тех пор, пока не слышу громкий стук в дверь.

Рон стоит на пороге с двумя бутылками помидорного пива в руках и улыбается мне заговорщицкой улыбкой.

— В рюкзаке, — он поворачивается ко мне боком, показывая оный, — лапша быстрого приготовления, сардельки и три пачки чипсов. Хрен, лук со сметаной и бекон.

— Заноси, — махаю я рукой.

Я завариваю лапшу, Рон рассыпает чипсы по тарелкам и разогревает сардельки в духовке. Пиво открываем вместе под аккомпанемент пальбы револьвера из фильма «Хороший, плохой, злой». Завалившись на диван, мы смотрим его аж целых два раза. По ходу переговариваемся:

— Сегодня Джонс на дежурстве?

— Ага.

— А что Мэри?

— С подружками. У Софи завелся новый ухажер. Обмывают.

— Новый? Сто пятнадцатый?

— Седьмой. Не преувеличивай ее выносливость.

— Как там дела с домом?

— Херово.

— Опять до чего-то доебались?

— Ага. Сказали, залог маловат. Они… Блять, ты только вслушайся!.. Они не уверены в том, что я уверен в том, что хочу покупать этот гребаный дом. И это за два года бесконечной ебли с этими!.. Этими!.. Гр-р-р!

— Сраные ублюдки. Не думал компанию сменить?.. Охуеть!

— Да вообще! Отменный выстрел!.. А что насчет компании… поздно уже. Контракт подписан.

— Расторгни.

— Легко сказать. Я уже часть денег внес. Мэри вся на нервах.

— Она ещё не?..

— Пока нет. Но мы подумываем… Скоро. Я думаю, скоро. Я…

— …хотел бы скоро, ага?

— Ха-х. Да. Очень. Э-эх… Желательно уже после всех этих… ебучих танцев с бубнами.

— Есть мысли, из-за чего вся эта поебень творится?

— Есть одна. Работает в этой конторке человек. А у этого человека есть друг.

— Которому страсть как понравился этот дом?

— Как предмет торга, да. Если верить моим связям… Ну, ты знаешь, они у меня самые лучшие!..

— Почти как мои?

— Почти.

— Ни хера се. Круто.

— Так вот. Если им верить, получается так, что этот друг нашел человека, готового купить этот дом намного дороже.

— Какого-то лоха, понятно… Пронырливый мудила. Держи оборону, друг.

— Держу. Как дед учил.

— Эт правильно. Давай-ка… За твой успех в этом дерьме.

— За то, чтобы все это, блять, кончилось.

— У-у-ух. Ням-ням. Ненавижу сладкое пиво. А вот солененькое…

— Угум. Чипсы будешь?

— Немножко. Ну, ну! Ты че, как не родному-то?.. Во. Другое дело!.. Давно этот друг заставляет своего друга ебать тебе мозг?

— С тех пор, как приехал.

— Это сколько?

— Немного. С год… может, два.

— Понаехали… О-о-о-о… Какая же музыка тут клевая…

— Не такая клевая, как в жизни.

— Это намек?

— Слезная мольба.

— Не позволю, чтобы мой друг плакал! Погоди пять минут.

Я успеваю спеть Рону «Скачут Фавны» и «Глаза в глубине чащи», жутковатые песенки про несчастных потеряшек, ищущих приключения в лесу, перед тем как в дверь вновь стучат. Да не просто стучат — тарабанят изо всех сил.

Я хмурюсь, предчувствуя какое-то дерьмо. Не зря. На пороге стоят Чарли и Догги. А за их спинами — светловолосая девочка в милом голубом платьице. На вид ей лет двенадцать. Коленки ободраны, ладошки грязные. Глаза красные и влажные.

— Кайл! — с ходу выпаливает Чарли. — Нам нужна помощь!

— В дом, — тут же командую я.

— Нет! — вскрикивает девочка. — Он убежит ещё дальше!.. Он так напуган!.. У него была кровь!..

— У вас тоже кровь, мисс, — мягко замечаю я.

— Ерунда! — мотает она головой. — Это просто царапины! У него!..

— У кого? — спрашиваю я, замечая краем глаза спускающегося со второго этажа Рона.

— У Лютика, — отвечает девочка, и ее губы начинают дрожать. — Он маленький совсем!.. Он сейчас так напуган!..

— У нее убежал кот, — вклинивается Чарли.

— Не просто убежал, — пыхтит Догги. Я замечаю, что нос у него странно опух. — Это все паршивый пес Дона Джокса! Он кинулся на него и…

Черныш осекается и испуганно оборачивается к девочке. Та заметно бледнеет после его слов. Я слышу, как Рон шуршит чем-то на кухне. Я тянусь к куртке на крючке перед дверью.

— Сколько коту? — спрашиваю я.

— Пять месяцев, — выпаливает девочка. — Он совсем кроха.

— Как вас зовут?

— Анни, — говорит девочка, глядя на меня изумрудно-зелеными глазами из-под густой золотистой челки. — Анни Макрант.

— Красивое имя — под стать вам, мисс Макрант, — говорю я, и она чуточку краснеет. — Я вижу, как вам нужна помощь. Я помогу вам — иначе, не быть мне мужчиной.

— Я же говорил! — радостно выпаливает Догги. — Видишь, Анни? Видишь?

— Нужно действовать быстро, — говорю я, накидывая куртку. — Где это случилось?

— На краю города, — говорит Чарли. — Дон выгуливал свою псину без ошейника, а мы гуляли неподалеку. Лютик был с нами. Ну и…

— Вижу, вы не очень лестного мнения о собаке… — замечаю я.

— Злобная тварь, — раздается голос Рона за моей спиной.

Ребята вздрагивают и отступают, а я пропускаю друга на веранду. В его руках ватка и перекись. Он улыбается Анни.

— Вредная, нервная и недрессированная. Сколько я с ней намучился, когда газеты разносил, ты бы знал. Так что я прекрасно понимаю, почему ребята злятся, Кайл, — говорит Рон и протягивает девочке руку. — Позволите, мисс?

— Да, конечно, — легко соглашается Анни. — Только недолго.

— Я быстро, — обещает Рональд.

— «На краю города» — очень размытое понятие, — говорю я парням. — Где конкретно?

Они переглядываются. Анни стискивает зубы, когда Рон касается ее царапин смоченной в лекарстве ваткой, но все же тоже участвует в этом многозначительном обмене взглядами. В конце концов Чарли тыкает пальцем себе за спину.

Я смотрю туда. И усмехаюсь.

— Что вы там вообще делали? — щурюсь я.

— Гуляли, — заявляет Чарли. — Честно!

— Да, в этот раз просто гуляли, мистер Кайл, — выпаливает Догги.

— «В этот»? — не понимает Рон, но я его игнорирую.

— А откуда у мисс Анни раны? Почему нос разбит, Ди?

— Анни хотела догнать Лютика, но споткнулась и упала, — после паузы бурчит Догги. — Дон начал хохотать. Ну и я…

Он морщит нос, и тут же шипит, схватившись за него. Чарли делает большие глаза и слабо улыбается. «Я от него не ожидал», — быстро произносит он беззвучно. Я сдерживаю ухмылку, поглядывая то на Догги, то на Анни.

— Благородное ранение, — серьезно говорю я и хлопаю черныша по плечу.

— Надо бы и его обработать, — говорит Рон. — Где-то у тебя был лед, Кайл…

— Нет! — вопит Догги. — Вы что? Нет времени!..

— Ди прав, — говорю я. — Котенок со страху может так глубоко забиться, что мы его уже никогда не найдем. Вы видели, куда он побежал?

В ответ — неуютная тишина. Ребятишки бросают друг на друга косые взгляды. Ты скажи. Нет, ты скажи! Не хочу я говорить. И я не хочу! Я криво усмехаюсь, заметив, куда то и дело посматривает Чарли.

— Вот и хорошо, — хлопаю в ладоши. — Тогда вперед! На спасение несчастного!

По пути мы встречаем Блэка. Оказывается, он давний друг Анни и тоже гулял в ее с мальчишками компании, но был далеко, когда случилась заварушка. Не успел вмешаться, а потому теперь невероятно зол. «Дон Джокс еще получит свое», — мрачно обещает парень. Я киваю, сдерживая ухмылку. Бобби рассказывает, что приказал остальным мелким прошерстить и другие близлежащие пролески — мало ли, может, котенок сбежал туда. Результата это не дало, и он отправил их по домам. Он легко соглашается идти с нами — видимо, дурная слава этого места его нисколько не пугает.

К мрачному дому подходим молча. Я уже по привычке заглядываю за ограду. Во дворе никого. Стоит пряная, душноватая тишина.

Я оборачиваюсь к своим попутчикам. Мальчишки всем своим видом показывают, как им охота поскорее убраться подальше от этого места — они белые, как два жмурика. Блэк стоит, скрестив руки на груди, и выглядит скучающим. Рон с любопытством поглядывает на проломленную крышу. Анни полностью ушла в себя, ее глазки все ещё болезненно блестят.

Я улыбаюсь им:

— Ну что? Попросим помощи у хозяина? — И, не дожидаясь ответа, кричу: — Сэр! Извините, сэр!

Мне приходится покричать ещё минут десять, прежде чем он появляется. В моем пуховике. Приятно-то ка-а-ак… Старик выходит на обшарпанную веранду, подслеповато щуря глаза.

— Сэр, извините за вторжение, — говорю я. — Можно вас на пару слов?

Старик пару минут разглядывает нас из-под кустистых бровей. Потом кивает и медленно спускается с веранды. Бредет к ограде, но близко не подходит. Хмуро кивает мне — мол, чего надо?

— Нам нужна помощь, — с места в карьер говорю я. — В вашей приусадебной лесополосе, возможно, потерялся милый пушистый друг вот этой… очаровательной особы.

Я жестом подзываю Анни к себе, и старику приходится подойти поближе, чтобы ее увидеть. Он выпрямляет спину и вытягивает шею, и я осознаю, что он высокий, выше меня на голову. Старик сначала оглядывает Анни, а потом обводит глазами весь наш дружный бойс-бэнд. Его взгляд резко останавливается на мальчиках, и он грозно хмурится. У Догги глаза становятся большими и белыми, как два мячика для гольфа. Чарли, и до того бледный, зеленеет.

Я поспешно вмешиваюсь.

— Не могли бы вы пустить нас к себе? — спрашиваю я. — Мы ничего не тронем и не сломаем… кроме веток в лесу, возможно. Со стороны вашего участка удобнее всего попасть в пролесок.

Старик хмуро глядит на меня и молчит. Я вижу, что он обдумывает ответ. И, судя по мрачному взгляду и крепко сжатой челюсти, будет он далеко не…

— Прошу вас, сэр, — неожиданно говорит Анни. — Пожалуйста, пустите нас. Мы совсем ненадолго. Только заберем моего Лютика и уйдем! Честно-честно!

Старик моргает и опускает на нее взор. Мне не нужно смотреть на нее, чтобы знать, что он видит. Юная девочка, хорошенькая, как куколка. Глазки большие, блестящие и все ещё красные от слез. На лице выражение такой искренней мольбы, что сердце сжимается. Старик молчит.

— Он совсем кроха, поймите! — тоненько говорит девочка. — Ему ещё даже полгодика не исполнилось. Он совсем-совсем напуганный!..

— Что с ним? — хрипло спрашивает старик.

— Мы гуляли, — выпаливает Анни. — С ребятами. Вот с Чарли и Догги! Они такие хорошие… Они мне показали, где собирать цветы для гербария!.. Такое место красивое! Вы бы только выдели!.. — Она переводит дух. — За мной и Лютик увязался. Говорю ему: «Домой иди! Домой!» А он не слушает, дурачок… Мама говорит, он меня больше всех любит. Как принесли его к нам ещё совсем котеночком, как на руки он мне сел… Так он со мной везде-везде!.. И тут тоже был, а потом…

Анни бледнеет, отводит глаза в сторону. Я как-то отстраненно замечаю, что наступила гробовая тишина. Все слушают.

— Лютик за бабочкой побежал. Он такой охотник у нас, вы бы только видели! Все-все ловит! Все воробьи, все мыши с крысами его боятся!.. И вот… Побежал он за ней. Я его зову-зову. Кричу: «Иди ко мне! Иди сюда! Кис-кис-кис!» Какой там!.. Упрямец маленький!.. И тут… — Анни сглатывает. Ее лицо искажается. — Откуда она взялась? Вот откуда взялась эта собака?! Из кустов выскочила, как демон, — и на Лютика! Хвать его за… за… А он как запищит…

Анни шмыгает носом и опускает голову ниже, чтобы волосы закрыли ей лицо. Я гляжу на старика. У того каменное лицо.

— Кинулся не пойми куда, — шепчет девочка. — Я за ним… А потом этот камень в траве… А потом Дон… А потом Догги его… Ой!

Она испуганно глядит на Догги и тут же отворачивается, густо покраснев. Старик бросает на мальчика взгляд. Ди невольно чешет разбитый нос.

— Помогите пожалуйста, дедуш… сэр, — просит Анни, подняв на старика красное личико. Ее щеки влажные, и губы дрожат. — Пожалуйста…

Старик не отвечает долго. Можно подумать, он снова думает. Но нет, мне так не кажется. Он смотрит на Анни, он отходит после ее долгой, путанной, но такой искренней речи. Он опален ею, смущен, разбит. Он тронут. Выражение его глаз смягчается, челюсть расслабляется. Старик отступает от забора.

Немного возится с цепью и распахивает калитку.

— Здесь лес не очень большой, — тихо говорит он. — Быстро найдем.

На деле все оказывается куда сложнее. Лес хоть и небольшой, но заросший. Деревья растут впритык, и здесь куча мест, в которые испуганный зверек может забиться. Я невольно вспоминаю тексты песен, которые совсем недавно пропевал. «Не жди спасенья, и не ищи выхода…»

После часа бесплодных хождений от одного «тупика с ветками» до другого нервы на пределе у всех. А у Анни — больше всех.

На одном из коротких привалов она неожиданно начинает дрожать. Догги не успевает даже рта раскрыть, чтобы спросить, что с ней, как она обнимает себя руками и разражается рыданиями.

— Он у-у-умер, — всхлипывает она. — К-к-кров-вью истё-о-о-ок…

— Ну что ты, Анни, — растерянно бормочет Догги. — Нет. Конечно нет.

— У н-н-него с-сердечко слаб-бенькое, — хнычет девочка, — м-маленькое, н-нежненькое… На-на-надорвался-я-я… Л-лежит г-где-н-нибудь и… и…

Анни не в силах закончить. А я не в силах это слушать… и, как оказывается, я такой не один. Не успеваю я подойти к девочке, как рядом с ней оказывается старик. С неожиданной нежностью он приобнимает ее за плечи, убирает волосы от ее уха и хрипло шепчет:

— Ты, вижу, не знаешь, какими храбрыми бывают коты. У тебя были котята до этого? — Анни мотает головой. — Во-от. А у меня были. Много. Я знаю, что их так просто не проймешь. Говоришь, охотник твой Лютик? Всех подряд пугает? Значит, его самого не так-то просто напугать. А то, что мы его пока не нашли… — Старик пожимает плечами и обводит рукой лес. — Посмотри, какие чащобы. Тут можно неделями прятаться. Сидит где-нибудь и ждет, пока враг уйдет… Или хозяйка за ним придет. Мы найдем его, — убежденно добавляет он. — Найдем обязательно.

Анни успокаивается в его руках. Несколько раз кивает и даже улыбается. Старик ласково похлопывает ее спине.

Рон прочищает горло, а я хлопаю в ладоши:

— Хорошо сказано, отличный настрой, — говорю я. — Так. У меня назрел план. Все слушают?

— Говори, — хрипит старик.

И я подчиняюсь.

Мы делимся на три «отряда». Я иду с Блэком в глубину самых непролазных чащ. Анни с Роном остаются на полянке — «вдруг малявка вылезет погреться на солнышке». Девочка только хмыкает на такое заявление, но послушно соглашается.

Чарли и Догги идут дальше по тропинке… и ведет их старик. Разумеется, идут не по своей воле. Когда я предлагаю так разделиться, они вне себя от страха. Когда старик спокойно соглашается, они просто в ужасе. Я едва сдерживаю ухмылку. Старик, даю сотку баксов, — тоже.

Расходимся каждый в свою сторону. Если кто-то что-то найдет, кричит. Громко, не стесняясь — все свои.

Нам с Блэком отчаянно не везет. За все полтора часа, кроме колючек, пары мухоморов и глубоко зарытой в землю железки, мы не находим ничего. Даже птиц и зверей в этой части леса нет. Мы уже собираемся возвращаться назад, когда слышим надрывный вопль на всю чащу.

— НАШЛИ-И-И-И-И! МЫ ЕГО НАШЛИ-И-И-И!

Бобби смотрит на меня. Я смотрю на Бобби. С секунду, не больше. А потом мы синхронно поворачиваемся и, поскользнувшись пару раз на опавших листьях, мчим к поляне. Там нас ждут взвинченные Анни и Рональд.

— Это Догги! — звонко покрикивает девочка. — Это его голос! Я знаю, его!.. Я слышала, как он когда-то… ЛЮТИК! ЛЮ-ЮТИ-И-И-ИК!

Не успеваю я моргнуть, как она бросается к выбирающемуся из кустов Ди. Я успеваю заметить в его руках маленький светлый комочек, прежде чем Анни подхватывает этот комочек на руки. Он тут же вытягивается в длинного гладкого рыжульку с громадными ушами и горящими голубыми глазищами… который тут же разражается надрывным мявом. Анни прижимает его к груди, гладит и целует всего, воркует над ним, как над ребенком:

— Маленький мой, маленький… Мой хороший, мой лапонька… Все-все… Все хорошо теперь… Никому тебя в обиду не дам… Никому! Никому!

— У него ранки на загривке, — говорит Догги, который все ещё стоит около неё. — Махонькие. Зеленкой прижгём — и все будет о’кей… Ведь да?

— Тебе лучше знать, — раздается хриплый голос из кустов. — Ты его нашел.

Анни вскидывает лицо на появившегося старика. А после переводит взгляд на опешившего Догги.

— Это ты его нашел? — выпаливает Анни, сверкая глазками. — Ты, Ди? Правда?

— Ну это… — испуганно моргает Догги. — Ну как бы…

Я замечаю, как старик мягко тычет его в локоть. Мальчик сглатывает. И кивает.

— Ох, Догги!..

Анни бросается мальчику на шею. Лютик издает было недовольное «мяу!», но тут его касаются морщинистые ладони, и он умолкает. Девочка легко отдает котенка старику, и котенок с удовольствием жмурится у того на руках. Я кошусь на Рона и Блэка. Они выглядят ровно так, как я себя чувствую.

— Догги, ты такой… такой… — выпаливает Анни, сжимая его шею обеими руками. — Спасибо! Спасибо! Спасибо!

— Да ладно тебе, Анни, — слегка смущенно, слегка напугано, слегка задушено бормочет Догги. — Ничего я такого…

Анни отстраняется и звонко целует его в полною щеку.

— Не говори так, — требует она, тряхнув золотистыми волосами. — Ты — мой герой. Я у тебя в неоплатном долгу. И Лютик тоже.

Она смотрит на старика. Тот поглаживает мурчащий комочек шерсти по голове. Лютик так и норовит подлезть под его руку. Анни хихикает:

— А ему у вас нравится.

— Угу. Слышал, животные любят убогих, — хмыкает старик.

И тут же спохватывается. Видно, у него это вырвалось случайно. Я чувствую, как неприятно колет грудь. Анни ласково улыбается старику.

— Не говорите так. Вы — достойнейший человек, сэр. Спасибо вам большое, — говорит она. — За все-все. Я тоже вам должна. Что вы хотите?..

— Поцелуй в щеку? — с ухмылкой шепчу я ребятам.

Слишком громко шепчу. Старик косится на меня, молчит мгновение… а потом ухмыляется. Кивает и склоняется к девочке, повернув голову на бок. У Анни вырывается удивленный смешок, но она быстро исправляется и, поднявшись на цыпочки, оставляет долгий поцелуй на небритой щеке. Старик улыбается и разгибается с неожиданным достоинством, после чего осторожно отдает ей Лютика.

Я не смотрю на пацанов — я прекрасно знаю, что, блять, увижу на их лицах.

Догги во фрустрации. Он стоит, глядя в одну точку, и непрерывно потирает щеку. Когда Анни поворачивается, он вскидывает на нее большие глаза.

— Ну что? — деловито говорит она, почесав котенка за ухом. — Домой?

— Ага, — кивает Догги, как зачарованный.

— Угу, — бормочет Блэк.

— Д-да, самое время, — запинаясь, соглашается Рональд.

— А где Чарли? — спрашиваю я.

— Я здесь.

Чарли стоит за спиной старика. Я смотрю на него, и тревога забирается под ребра. Мальчик как будто в шоке: он бледный, глаза расширены и выражение лица какое-то… растерянное. Даже пришибленное. Я пытаюсь поймать его взгляд, но безуспешно.

Я смотрю на старика. Он смотрит на меня. Но молчит.

На обратном пути Анни щебечет, не переставая. О погоде, о времени года, о Лютике, о доме, о семье… О том, как ей сейчас хорошо и как она рада, что ее окружают «такие прекрасные люди», как мы. Достается всем — даже Рону. Просто за то, что он был рядом «те долгие полтора часа». Догги идет с ней, лучась от гордости и довольства. Блэк тоже доволен. Рональд поглядывает на нас слегка… настороженно.

Не зря. Мы втроем идем последними. Сначала — я, потом — Чарли, последним — старик. Они вдвоем как будто специально хотят отстать.

— Блэк, — неожиданно выпаливает Чарли, когда мы уже почти дошли, — можно тебя на пять минут?

Бобби оборачивается, приподнимает бровь, но кивает. Рон, Догги и Анни переглядываются. Я вижу, что старик тоже остановился, и говорю им:

— Давайте ко мне? У нас же чипсы остались, Ронни?

— По-моему, — кивает Рон.

— Тогда вперед.

Мы снова делимся, но теперь уже на две группы. До дома идти не так долго. Ребята с Роном заходят внутрь, а вот я остаюсь на веранде. Смотрю вдаль.

Чарли разговаривает со стариком на холме около полуразвалившейся хибары. Бобби ему нужен, видимо, для моральной поддержки, так как тот ничего не говорит. Хотя… Возможно, Чарли хочет, чтобы Блэк тоже знал все, что он сделал, и главное — понимал, почему он это сделал. Умный малец.

Речь Чарли полна эмоций: он то запускает ладошку в волосы, то всплескивает руками и машет ими во все стороны, то показывает что-то на пальцах. Я вижу, он тяжело дышит, захлебывается воздухом. Его лицо меняется до неузнаваемости, хотя выражений, как и слов, я не могу уловить.

Старик стоит, молчит и хмурится. Но слушает, явно слушает. Когда Чарли, наконец, заканчивает свой пылкий монолог, старик начинает свой. Он говорит тихо, спокойно, почти не меняясь в лице. Что он говорит, можно понять лишь по Чарли, который то бледнеет, то краснеет, то сникает, то снова поднимает глаза. В конце концов старик замолкает. Долго смотрит на Чарли. Блэк тоже смотрит на него, хмурится. Нехорошо, думаю я…

Зря. Старик хмыкает и говорит что-то ещё. Чарли выпрямляется. Быстро проговаривает что-то. Старик спрашивает. Чарли мнется. Опускает голову и, скорее всего, — я не вижу! — что-то отвечает. Блэк как-то странно поводит плечами — ему как будто неудобен ответ мальчика.

Старик морщится, но кивает. Запускает ладонь в густые кудри Чарли и поначалу грубовато треплет его волосы, но под конец смягчается и поправляет каштановую шевелюру почти с отческой нежностью. Чарли что-то выпаливает. Быстро, нервно, глядя в упор… Обещание, наверное.

Старик кивает. Бросает короткий взгляд на мой дом, замечает меня. Говорит Чарли еще что-то. Тот, тоже глянув в мою сторону, кивает. Блэк отмирает и обращается к старику. Старик слушает его, но, когда тот заканчивает, отмахивается. Говорит что-то резкое. Блэк пожимает плечами — он не удивлен.

Они жмут друг другу руки.

— Ро-он! — кричу я в дом. — У нас там пиво осталось?

— Да, — после паузы отвечает он.

— Отлично. Отлей немного.

========== Часть 3 ==========

Декабрь налетает тьмой, холодом и снегом. Всего за несколько ночей около моего дома вырастают такие горы, что на них смело можно отправлять экспедиции. Такие время от времени появляются — малышне все ни почем. Сам я редко выхожу из дома — только за продуктами. Закупаюсь, как на случай зомби-опаколяпсиса, — и назад, в берлогу. С Роном болтаем по телефону, но уже не так часто: Мэри занимает все его свободное время.

С работой дела спорятся. Несколько моих статей произвели мелкий атомный взрыв в пределах моего городского района. Редактор, мой бывший учитель, в восторге и шлет мне вместе с поздравлениями и премией коробку конфет. С пастилой, мои любимые. У меня теплеет в груди и дрожит под горлом. Друзья-коллеги поздравляют, твари-коллеги прыскают и шипят. Все, как обычно.

Получив все, что мне причиталось, я на долгие две недели ухожу в расследование. Здесь как всегда туго. Недавно я совершил страшный поступок — не ответил на звонок Дэльфи. Я не знаю, что ей отвечать. След петляет и заводит хер пойми куда. Да, здесь он оборвался. Но кто знает, из-за чего это произошло: из-за того, что его обладатель осел здесь или из-за того, что сам след давно остыл. Я, несмотря на все хорошее, зол, подавлен и расстроен. На меня медленно, но верно накатывает зимняя хандра. У всех нормальных людей она по осени, а у меня… Но в каком месте я нормальный?

Со временем к этому прибавляется ещё и волнение. Зима свирепствует. Мороз крепчает, и ветер воет за окнами, как голодный волк. С каждым днем все тяжелее чистить дорожку, про дорогу вообще молчок. Мой домик хорошо утеплен, несмотря на тонкие стены. У меня тут и батареи, и лишние обогреватели всех поколений (аж три штуки!), и даже старенький камин. Ма-а-аленький, но уж какой есть. Поленьев до хрена в кладовке. Я проживу.

А вот как проживет старик? И проживет ли вообще в такую-то холодрыгу?

В один вечер я выбираюсь из своего убежища. Уже на полпути я перестаю чувствовать свои руки. Воздух впивается в кожу миллионами острых тоненьких иголочек — мороз царапает невидимыми коготками. Ноги быстро устают месить густой липкий снег. Но я иду. Ну хоть перемахиваю через забор с чистой совестью — калитку открыть нереально.

По крыше ползу с тройной осторожностью — крутые скаты покрылись толстой коркой гладкого льда. На втором этаже едва не проваливаюсь в дыру в полу. Уже тогда кричу… и как-то не боюсь возмездия. Вот прям ни капельки.

Старик на своем месте. Я смотрю на него через натянутую леску дверного проема. Он смотрит на меня и на то, как я пытаюсь так же ловко, как в прошлый раз, пролезть через неё, не задевая. Хер — цепляюсь капюшоном и пузом. Звон откуда-то хер пойми откуда бьет по голове кочергой. Меня всего перекашивает.

— Выруби, — рычит старик.

— Как? — спрашиваю я.

— Вон, — указывает подбородком старик. — В углу кнопка.

Я быстренько тыкаю на черную кнопочку на пыльной панели. Оборачиваюсь к ее хозяину. Старик закутался в мое одеяло так, что только нос видно. Он полностью одет, но я вижу, что он мелко дрожит. Сердце неприятно колет.

— Пойдемте, сэр, — говорю я. — Ко мне в дом.

Старик молча смотрит на меня. Брови сведены, челюсть сжата. Взгляд мрачный. Но и усталый. Я вздыхаю:

— Холод собачий. А вы уже не молоды, уж простите. Заболеете.

— Тебе-то что? — грубовато спрашивает старик.

— Мне страшно, — честно отвечаю я. — Мне неприятно. Мне вас… жаль.

— Жаль? — едко ухмыляется старик.

— Да. Жаль, — прямо говорю я. — А ещё я хочу вам помочь.

— Почему?

Потому что приучили помогать. Потому что лицо у старика бесконечно несчастное. Потому что… что-то ноет под ребрами. Колет сердце, колет.

— Потому что вам нужна помощь, — просто отвечаю я. — Пойдемте.

Старик молчит. Оглядывает свое убогое жилище. Смотрит куда-то непонятно куда, обдумывая непонятно что. Моргает. Снова смотрит на меня.

И прикрывает глаза.

В прихожую старик заходит, как в горницу к королеве. Он неловко ступает по ковру — видно, боится его запачкать своими столетними сапогами. Я ужом проскальзываю на кухню, а оттуда — в ванну. Вожусь с температурой воды — делаю погорячее. Когда я возвращаюсь к старику, тот расстегивает рваное пальто. Мой пуховик уже снят, сапоги — тоже. Запах от всего этого не самый приятный… но и назвать его прям непереносимым язык не поворачивается.

— Стирали себе? — брякаю я.

Старик дергается и отрывисто кивает. Синие глаза пристыжено опускаются в пол. Я хочу треснуть себя чем-то тяжелым.

— Напомните ближе к весне провести вам воду, — бодро говорю я, отчаянно покраснев. — Так. Ванна набирается. Она у меня маленькая, так что должна быстро…

— Я пойду, — тихо хрипит старик. — Сейчас.

— Хорошо, — киваю я, стараясь побороть неловкость. — Я вас отведу.

Старик обводит глазами прихожую и прослеживает линию чистого пола. Бросает взгляд на свои ноги в грязно-бурых носках. Стыдливо смотрит на меня. Я чувствую покалывание в висках и стеснение в горле. Я буквально заставляю себя улыбнуться:

— Ой, да ладно вам! Этот домишка столько пережил! У-у-у!.. Жаль, вы не были здесь, когда мы с Роном…

Я говорю, а сам потихоньку подбираюсь к старику. Он это замечает. Выпрямляет спину, расправляет плечи, но смотрит все равно настороженно и пристыженно. Я аккуратно беру его под локоть, готовый к тому, что он начнет вырываться…

— …отмечали его именины. Погуляли так погуляли! Вы бы только видели, во что превратился коридор!..

…Но старик не отшатывается. Спокойно, даже покорно позволяет подхватить себя под локоть и провести через кухню в ванну. Я трещу без умолку, отвлекая его. Хромает старик сильно, а потому идет медленно. Я позволяю ему облокотиться на меня.

Когда мы заходим в комнату, ванна уже полная. Я выключаю воду, погрузившись лицом в густой влажный пар. Меня посещает острое желание самому заползти в горячую воду, но я гоню его прочь.

— Одежду кладите сюда, — я указываю на деревянный ящик со своим бельем, — к моим тряпкам. Не бойтесь, там клопов нет. Туалет обычный, смыв сбоку. Мыло берите любое. Шампунь в красном флаконе. Губкой пользуйтесь смело — я ее не трогаю, потому что бесит. Зубная щетка в горошек — моя. Вот эта синяя — для гостей. Она новая. Ею никто не пользовался. Если что-то нужно, — я стучу костяшками пальцев по двери, — я в кухне. Я вас услышу. Вопросы?

Старик мотает головой. Он смотрит на полную ванну, как на седьмое чудо света. Я одновременно чувствую веселье и грусть.

— Тогда я пойду. Располагайтесь, — говорю я и выматываюсь из ванны.

В кухне я ставлю на плиту чайник и сую в микроволновку суп с курицей. Все это время у меня сердце бьется где-то под горлом. У меня почему-то кружится голова. Я не смотрю в сторону двери ванны. Я чувствую жар где-то под грудиной. У меня сухо во рту. И это плохо, просто отвратительно.

Старик не подает признаков жизни. Я успеваю расставить тарелки на столе и сварить чай, а он все молчит. Посидев для приличия пару минут, я робко стучусь к нему. В ответ — тишина. У меня холодеет в животе. Собравшись с духом, я просовываю свой длинный нос в ванну.

Старик спит, откинувшись на бортик. Кожа блестит, волосы влажные — он, видимо, первым делом смыл с себя всю грязь. Пена густо покрывает воду, и я вижу его только по заросшую густыми волосами грудь. И это хорошо, просто прекрасно.

Я прочищаю горло и, подойдя к нему, зову:

— Сэр. Сэ-э-эр. Сэр!

Ответа нет. Я слегка трясу его за мокрое плечо, и старик вздрагивает, лениво приоткрывает глаза. Хмурится, а потом и приподнимает брови.

— Еда стынет, — тихо говорю я. — И вода тоже. Выходите.

— Да, — бормочет он тихо. — Да, сейчас.

Я выскальзываю из ванны и на кухне обмываю лицо холодной водой. У него мягкая кожа. Упругая, рыхлая, вся в волосах и… Я тяжело сглатываю и перевожу дух. Успокойся. Успокойся, извращенец! Потом. Все потом. Сейчас ты ему нужен… Ему плохо. Он голодный и уставший. Тебе нужно позаботиться о нем, а не… Я трясу головой и беру себя в руки.

К тому моменту, как старик выходит из ванны, я уже жду его за столом. На его стул я постелил мягкое покрывало для удобства. В домашнем халате, помытый и красный после горячей воды, старик уже не выглядит таким забитым и больным. После того, как он поест, будет ещё лучше.

— Я нагрел суп с курицей, — говорю я ему, когда он садится. — И пюре с отбивной. Мясо из духовки, если что. Вот еще зелень, если нужно… Чай с мятой и корицей. Есть мед. И печенья. Я сам готовил! Хотите?

Старик пару раз кивает, а после пробует ложку наваристого бульона… и уже не обращает на мою болтовню внимание. Яналил и положил ему немного: щепотку того, горстку этого. Он съел все. Даже печенье.

— Вкусно? — спрашиваю я в конце ужина.

— Очень, — выдыхает старик. — Я давно так…

Он поднимает на меня глаза. И вдруг ни с того ни с сего краснеет. Краска толстым слоем покрывает его лицо, уши и шею. Я непонимающе моргаю.

— Сэр?

— Спасибо, — тихо хрипит он. — За все. Я, должно быть… А, проклятье! Так и есть… Я — неблагодарная скотина. Простите.

— Перестаньте, — морщусь я. — Я вас понимаю.

— Понимаете? — поднимает брови старик.

— А то, — говорю я. Строю задумчивую мордашку и почесываю подбородок, говоря: — Хм-м-м. Какой-то приезжий хрен пристает со своей гребаной заботой. Да еще так настойчиво… Маньяк. Нет! Ему нужно что-то… Точно! Ему точно что-то, блять, нужно. Сто пудов. В жизни все мудаки. Никто не помогает просто так. Особенно таким, как…

Я осекаюсь, невольно прикусывая губу. Я хочу выбить себе зубы, выдрать язык и оторвать башку. Эт ж надо было ляпнуть?!..

Старик смеется. Искренне. Улыбается, не разжимая губ.

— Вы — психолог? — весело спрашивает он. — Или актер?

— Хуже — журналист, — отвечаю я, и мы смеемся вместе. — Если что, про вас репортаж я делать не буду.

— Бомжи никому не интересны? — ухмыляется старик.

— Если не матерятся и не творят херню — увы, — горестно пожимаю плечами, и старик смеется опять.

Мы говорим еще с полчаса. Старик действительно не так прост. Он говорит четко и внятно, хотя хрипло и временами медленно. Ошибок почти не делает. Старик забавный… и умный. Он улыбается моим колким шутейкам и отвечает своими, не менее колкими. Я осознаю, что у меня кружится голова. Я не верю, что все это реально. Что этот человек…

Часам к десяти он начинает зевать. А ещё кашлять. Я взволнованно хмурюсь. Он и раньше как-то странно хрипел, но сейчас это был уже полноценный сухой кашель. Я ненавязчиво спрашиваю его, но он только отмахивается. Снова зевает и мельком смотрим на настенные часы. Я встаю.

— Давайте-ка спать, — говорю я и тоже зеваю. — Уже поздно. А вы устали…

Старик кивает, сонно прикрыв веки. Я помогаю ему подняться наверх. По пути он хмурится и сетует, что не хочет выгонять меня из моей кровати. Я вру, что у меня есть гостевая комната с ещё одним лежбищем. Когда он ложится, я накрываю его своим одеялом — тем, что купил взамен отданного.

— Милый, — бормочет старик, указывая на льва. — У моей дочки был такой.

— Сестренки, — улыбаюсь я, задергивая шторы. — Я сейчас подушку принесу.

Когда я возвращаюсь из гостиной, старик уже спит. Грудь ровно поднимается и опускается, ресницы трепещут. Он время от времени вздрагивает во сне. Я осторожно кладу подушку близ его головы и убегаю к себе на диван, мягко прикрыв дверь.

На диване я сворачиваюсь в клубок и тихо мычу. Это все я. Все я. Моя ненормальность… Это просто похоть. Скоро пройдет. Мне нравятся старики. Нравятся, вот и все. Дело не в этом мужчине, дело во мне. Во мне, во мне… Это пройдет. Я судорожно выдыхаю и ровно втягиваю воздух полной грудью. Постепенно жар уходит, колкая приятная боль успокаивается, и я засыпаю, видя перед глазами лишь тьму, а не заросшее, изрытое морщинами лицо.

Утром старик уже не такой дружелюбный. Он не доволен тем, что я обманул его с кроватью, но дело далеко не в этом. Старик хочет вернуться в свой дом. На улице, мол, потеплело. Вон, даже с крыш закапало. Я его не пускаю. Ни за что! Середина декабря. Дальше по погоде — стремительное похолодание. Я не хочу, чтобы старик окочурился в своей продуваемой всеми ветрами хибаре. Старик не доволен. Крайне недоволен.

Назревшую было по-настоящему серьезную ссору (дело едва не доходит до рукопашной) мы гасим компромиссом: старик ошивается в своих хоромах только днем, а ночью возвращается ко мне. Так всю зиму. Мы жмем друг другу руки, и целую неделю все как будто хорошо.

Но на самом деле нет. Ни хрена. Старик начинает хиреть. Он чаще кашляет, чаще сгибается пополам от болей в спине. Он начинает сильнее хромать.

И сколько я ни стараюсь за ним ухаживать, сколько ни пытаюсь поддерживать его в рабочем состоянии, одним утром случается худшее. У него начинается горячка.

Я отчаянно грызу ногти, слушая долгие телефонные гудки, и едва не давлюсь воздухом, когда слышу на другом конце знакомое «да, Кайл?».

— Ронни, мне нужна помощь. Вот прям сейчас. Вот прям очень, — выпаливаю я, стараясь не выдавать, что я немного… не в себе.

— Что такое? — взволнованно спрашивает Рон.

— Ты поможешь? — тараторю я. — Просто скажи, что ты можешь сейчас помочь! Ты ничем не занят? У тебя нет никаких дел? Мэри?..

— Кайл, выдохни, — обрывает Рональд. — Я помогу. Только скажи, что надо делать.

Я рассказываю ему все, что произошло, и описываю симптомы. Рональд внимательно слушает, не перебивает.

— Похоже на… — замечает он, когда я делаю паузу, чтобы перевести дух.

— Я знаю, — выпаливаю я и говорю, запустив руку в волосы: — Рон, пожалуйста. Я… я не знаю, что делать! У меня нет нужных лекарств, я не знаю телефона врача!.. У вас в городе вообще есть врач?.. И у него нет документов… Блять, я даже имени его не знаю! В больнице его вообще примут?.. В его возрасте, с таким образом жизни… Боже! Да он же легко может!..

— Так, все, — резко перебивает Рональд. — Тихо. Дай мне… минут двадцать. Я тебе перезвоню.

Я откладываю телефон и возвращаюсь к старику. Он весь красный и мокрый. Капельки холодного пота блестят на выпуклом лбу. Я мягко стираю их влажной тряпочкой. Мужчина хрипит, кашляет и сплевывает вязкую липкую слизь. Я вытираю ему рот. Его глаза влажные. Старик смотрит на меня и молчит. Ему больно говорить. Да что там — ему больно даже дышать.

Я глажу его по руке и слабо улыбаюсь. Понимаю, что моя привычная зубастая улыбка во все тридцать два тут не нужна. Как и все эти «всё будет хорошо, все пройдет, скоро все закончится, потерпи». Поэтому я молчу. Я сжимаю его слабую ладонь. Сердце словно проткнуто раскаленной иглой.

Телефон звонит, и я тут же хватаю его, нажимаю на кнопку принятия вызова. Голос Рона выбивает у меня слезы облегчения:

— Кайл, минут через сорок к развилке около развалившегося дома подойдет врач. Встреть его. Зовут Патрик Чертер. Не самый приятный человек, но зато отменный специалист.

— Ронни, — слезно выдыхаю я, — сколько я тебе должен?

— Один визит к больному, — хмыкает Рон. — Когда он поправится. Пустишь спросить, как он?

— Да, да, — шепчу я, улыбаясь, как безумный. — Спасибо, Ронни. Спасибо. Пока.

— Удачи. Держитесь там, — желает Рональд.

Я откидываю телефон и кидаюсь к шкафу. Одеваюсь, как в армии, за пять минут. Я смахиваю напоследок ещё несколько капель пота со лба старика, протираю его шею. Сжимаю его руку и говорю:

— Мне надо отойти — твою помощь встретить. Отпустишь?

Глаза старика лихорадочно поблескивают. На миг мне кажется, что он не понял меня, но тут уголки его губ дергаются. Он слабо кивает.

Я целую его руку. Быстро, в запале, с ужасом понимая, что не хотел, не собирался, не должен был… Я же заставлял себя сдерживаться и не делать этого! Но поздно. А потому я целую ещё раз. На удачу.

Патрик Чертер оказывается бородатым коренастым мужичком средних лет. Киноварно-рыжие волосы то тут то там прострочили седые нити. Ярко-голубые глаза зорко оглядывают все, на чем останавливаются. Руки у него большие и широкие. Сам по себе он низенький, а вот голос — высокий, сильный и с надрывом. Самое то, чтобы командовать.

— Выйдите отсюда, — резко приказывает он. — Ненавижу, когда мне лезут под руку.

Я послушно иду на кухню и сижу там, теребя манжет клетчатой рубашки. Пробитое сердце лихорадочно стучит где-то под горлом. Я отчаянно прислушиваюсь к тому, что происходит в гостиной, но не слышу ничего. А потому появление доктора становится для меня неожиданностью.

Доктор Чертер мрачный и хмурый, и мне от одного выражения его лица становится не по себе.

— Все плохо, — с ходу говорит врач, и у меня внутри все обрывается. — Без лечения он — труп. Чтобы вы понимали, я говорю о нормальном лечении в больнице. А не в доме. Да ещё и, — он придирчиво оглядывает комнату, — в таком.

— У вас есть больница? — резко спрашиваю я. Страх и поведение доктора пробудили во мне инстинктивную злость. — До нее можно добраться?

— У нас — нет, — отвечает доктор. — Но в соседнем городе…

— О, это который через хреналион миль? — приподняв брови, спрашиваю я. И добавляю с ядовитым сарказмом: — Ну, да. Как я мог забыть? Самое то для старика при смерти… Спасибо за совет, доктор.

— Пожалуйста, — зло отвечает врач.

— Сколько с меня, доктор? — продолжаю я все тем же тоном.

— Триста долларов, — говорит Чертер.

— Маловато… — тяну я. — Он у меня ещё хромает. Сколько уколы будут стоить?

— Пять. Тысяч, — цедит доктор.

— О! Вот это другое дело! — улыбаюсь я. — Не то что…

Доктор Чертер бьет по столу раскрытыми ладонями и нависает надо мной. Я дергаюсь, но его ледяной взгляд встречаю смело. Он шипит мне в лицо:

— Что, сопляк, строишь из себя героя? Крутого? Думаешь, я похвалить тебя должен? Приехал неведома откуда, пожил пару месяцев…

— Почти пять, — вставляю я холодно.

— …и решил, что совсем свой, — сузил удивительно голубые глаза доктор. — Я тебя насквозь вижу, мальчишка. Я таких, как ты, повидал достаточно. Не думай, что ты меня провел. Из какого ты клоповника? ЗБиО? СПнС?

— Чего? — хмурюсь я. — Мужик, ты что, чокнулся?

— Не смей! — рычит доктор, его лицо краснеет, отчего его голова становится похожа на один большой гранат. — Не смей мне тут!.. Я все знаю о ваших фокусах! Помогли двум-трем несчастным в захолустьях, заполнили свои сраные дневники и укатили в закат! А нуждающиеся как-нибудь сами… Где ты был лет десять назад?! Двадцать?!

— Десять — в школу ходил, — заявляю я. — Двадцать — мамкину грудь сосал. Не до нуждающихся было, знаете ли.

— Я так и думал, — ухмыляется доктор, и эта его ухмылка становится последней каплей.

Я встаю. Я сам по себе не очень-то высокий, но над Чертером возвышаюсь на добрых полфута. Я вскидываю подбородок.

— А вы, господин доктор, святой, как я понимаю? — выпаливаю я. — Взятки не берете, лишние деньги в карман не прибираете…

— Да как ты смеешь, — ахает доктор.

— …и не сдираете кучу бабла за всякую хуйню. Ложишься в больницу, а сам молишься, чтобы не вышел живым. Иначе, и за всю жизнь не расплатишься с вами, деньгососами в белых халатах.

— Да ты!.. Да как ты!.. — задыхается доктор. — Ах, ты… малолетний говнюк!

Он сжимает руки в кулаки. Я напрягаюсь всем телом, готовый отразить его удар… но тут из гостиной раздается надрывный кашель. На меня будто выливают ушат холодной воды. Отпихнув Чертера, я кидаюсь к старику.

Когда я добегаю до него, кашель уже обрывается. Старик брезгливо отплевывается. Я хватаю тряпочку и вытираю ему губы и бороду. Его грудь раскрыта, и я прикрываю её легким покрывалом, чтобы он и не перегрелся, и не замерз. Я даю ему теплую воду, чтобы смочить сухое горло. Я шепчу всякую чепуху, которую зарекся ему говорить. Я напуган до чертей и пристыжен — я о нем забыл. Проклятье мне на голову и другие части! Я!..

Его слабая влажная ладонь сжимает мою. Уголки губ приподняты.

— Тише, мальчик, — шепчет он почти неслышно. — Не спеши.

— Кайл, — тоненько говорю я и только тут понимаю, что глажу его по голове и рука у меня мелко дрожит. — Меня Кайл зовут.

Старик смотрит на меня своими синими глазами. Темные, глубокие, с мелкими серыми крапинками, сейчас они покрасневшие, влажные… но открытые. Он видит меня, говорит со мной… он жив. Пока что жив, но… У меня к горлу подступает крик. Я мотаю головой.

— Джери, — вырывается изо рта старика призрачным свистящим шепотом.

Он закашливается. Я успокаиваю его, посильнее подтыкиваю одеяло. Приступ отбирает у него последние силы. Старик закрывает глаза и глубоко вздыхает, засыпая. Я на автомате целую его руку. Оборачиваюсь… и встречаюсь с широко распахнутыми ярко-голубыми глазами.

Между нами повисает пауза. Чертер смотрит на меня, я смотрю на него. Доктор прочищает горло, я сглатываю.

— Кхм… Я могу вам… сделать скидку, — наконец, говорит доктор, сложив руки на груди.

— Какую? — с подозрением щурюсь я.

— Стопроцентную, — серьезно отвечает доктор. — За сеанс. И девяностопроцентную — за уколы. За пятьсот отдам.

Я смотрю на него во все глаза. Лицо бледное, глаза усталые. Щеки пообвисли после вспышки гнева. Ну не дать не взять старый сторожевой пес. Хороший сторожевой пес, верный и справедливый.

— Может, чаю? — хрипло предлагаю я.

Он тоже смотрит на меня. Криво улыбается и кивает.

За чашкой чая с лимоном и пачкой зефира все встает на свои места. Старый доктор, как оказывается, решил, что я из каких-то местных «гнилых» организаций, работающих в рамках программы соцзащиты. А так как все эти организации — «рассадники коррупции, лицемерия и обмана», его отношение ко мне с ходу было, мягко говоря, не самым хорошим. Я ещё и добрался до него через «третьих лиц», что ещё больше его разозлило: «Эти продуманные говнюки часто так делают, чтобы не светиться лишний раз».

Я рассказал ему как все было на самом деле, опустив лишь некоторые, слишком личные моменты. Патрик попросил у меня прощения за поспешные выводы… а я у него — за излишне резкие высказывание. По ходу разговора я заметил, что штаны у него потертые, часы побитые, а рубашка с дырками, которые с грехом пополам прикрывал врачебный халат.

Я был рад принять его извинения, а вот он мои… не очень. Потрудившись, я выбил у него признания, почему.

— Половина этого сраного города уверена, что я на золотых горах сплю, — угрюмо бурчит Патрик, прихлебывая чай. — А другая половина — смотрит, как на вшивую псину. Я так устал от всего этого дерьма, что описать невозможно. Простите уж.

— Ничего, я понимаю, — смущенно улыбаюсь я. — Теперь понимаю. Извините ещё раз, но уж больно крепки некоторые стереотипы.

Патрик смачно сплёвывает, и я улыбаюсь. Я наливаю нам ещё по одной кружке: пьет доктор будь здоров. Я немного мнусь, но все-таки спрашиваю:

— Так он… настолько плох?

— Плох, — после паузы говорит Чертер. — Но не настолько. Я… признаюсь, хотел вас напугать. Чтобы вы ушли.

— А дальше что? — хмурюсь я.

— Сам бы его вылечил, — просто отвечает доктор. — Семьи у меня нет. Дом этот вечно в статусе «полузаброшен», на вызовы я езжу сам — машины скорой помощи у нас нет. Если бы уж так нужна была бы помощь, у меня есть Рон. Справился бы как-нибудь.

— Спасибо, — серьезно говорю я. — А теперь?

— Дам вам рецепт, лекарства, уколы… Напишу, как что делать, — пожимает доктор плечами. — Стандартная процедура. Будете за ним следить и все добросовестно выполнять — оклемается. На вид он… крепкий.

— Вы его раньше не лечили?

— И даже вживую никогда не видел, — кивает Патрик. — Это о многом говорит. Старик… хотя какой он к черту старик? Он меня всего на два года старше… Если не врет, конечно.

— А вам сколько?

— Пятьдесят два, — отвечает Чертер и ухмыляется, видя мои глаза. — Что? Не похож?

— Вы — да, он — нет, — после паузы бурчу я.

— Образ жизни сказывается, — хмыкает доктор, хлопнув себя по круглому животу. — У него и со спиной проблемы, говоришь?

— Он горбится, хотя сам высокий, — киваю я. — И хромает сильно.

— Хм-м-м. Интересно, — тянет доктор.

Я быстро понимаю намек, сажусь чуть повыше и поровнее.

— Доктор Чертер, можно записаться к вам на прием?

— Причина? — поднимает он кустистую бровь.

— Полный осмотр, — говорю я. — Ваш профиль?

— В целом да. Теперь да, — усмехается Патрик. — Вот, что значит, быть единственным доступным доктором в радиусе нескольких десятков километров.

— Так это ответ?

— Да.

— Круто! А… когда?

— После Рождества, — подумав, отвечает доктор. — Ко мне племянники намылились на праздники. Ближе к концу января я в вашем распоряжении.

— А сколько это будет стоить? — невинно спрашиваю я.

Доктор Чертер корчит угрюмое лицо.

— Посмотрим, какое у меня будет настроение, — сварливо отвечает он.

Я провожаю доктора до двери. Я предлагаю дойти с ним до развилки, но он рявкает, что и без меня разберется. Я уступаю.

Дверь захлопывается за ним, оставляя меня в темноте прихожей. Сон старика… Джери… неспокоен. Он тяжело, с хрипами дышит. Глаза бегают под веками. Я сажусь рядом с ним, беру его слабую ладонь.

Прикрываю глаза и наконец-то позволяю себе всхлипнуть раз-другой.

Следующая неделя длится бесконечно долго. Джери мечется в лихорадке. Пот течет с него рекой, — холодный, липкий пот. Его бьет постоянная дрожь, и хрипы вырываются из легких вместе со склизкой желтой мокротой. Закрытые глаза слезятся, и тонкие ресницы склеиваются стрелочками. Джери бормочет что-то в бреду, но что именно, я не в силах понять.

Я вытираю его мягкой тряпочкой, убираю за ним, кормлю с ложечки и пою по глотку. Я даю ему таблетки, когда он в сознании, и делаю инъекции, когда он в беспамятстве. Я даю ему много теплой воды, укрываю лишним одеялом, когда его охватывает озноб, и обтираю прохладным гелем, когда его мучает жар. Я держу его за руку и шепчу ерунду, которую он все равно не слышит. Я редко ем, ещё реже сплю. Мне плевать. Я почти не отхожу от его кровати.

Это дает свои плоды. С каждым днем ему все лучше: пот перестает течь так обильно, жара приходит все реже и хрипы перестают быть такими оглушительными. Горячка сходит на нет. Джери все больше спит — спокойным глубоким сном. В такие моменты я не могу на него наглядеться. Осознание этого бьет под дых и по позвоночнику пробирается в мозг. Поселяется там и запускает цепочку мыслей, которые с каждым днем, с каждым часом становятся все четче и яснее. Они давят, скручивают и утверждают. Так нагло заявляют то, что я тщусь отрицать, что у меня дух захватывает.

Я перестаю бороться на пятый день. Когда Джери засыпает вновь, я медленно, с предельной осторожностью кладу тяжелую голову ему на плечо. Я смотрю на него, пока тьма не окунает меня в свои ласковые глубины.

Я просыпаюсь, кажется, миг спустя. Джери пытается встать. Я хватаю его за руки и мягко пытаюсь опустить на кровать, бормоча какую-то чушь. Я все ещё не до конца проснулся, а потому не сразу понимаю, что он что-то говорит.

— Пусти! — надрывно молит Джери. — Пусти меня! Пусти!.. Он придет!.. Я должен быть там!.. Он придет!.. Он заберет!.. Заберет!..

— Нет, нет, никогда, — бормочу я, сам не понимая что. — Я не позволю.

— Он подлый!.. Он хитрый!.. Он умный!.. Он!.. — стонет старик, все пытаясь встать. — Пусти меня! Пусти! Пусти!.. Я должен не дать!.. Я должен не позволить!.. Ах!..

— Тише, — шепчу я, укладывая его обратно на подушки. — Я не дам ему. Я не позволю ему. Тебе нечего бояться, слышишь? Я с тобой. Я с тобой.

Его блестящие от лихорадки глаза впиваются в меня с такой надеждой и мольбой, что ноет сердце. Я пропускаю его мягкие тонкие волосы через пальцы и целую влажный лоб. Я обнимаю его голову. Он шмыгает носом.

— Он не должен забрать… — неслышно выдыхает Джери.

— Я не позволю, — как можно тверже говорю я. — Обещаю, Джери. Обещаю.

Джери судорожно вздыхает… и кивает. Он затихает и закрывает глаза. Его дыхание щекочет мне подбородок. Жилка на его виске мерно бьется под моей щекой. Мое сердце заполошно бьется в груди.

Но мозг, бесчувственная тварь, впитывает новую информацию, как губка.

Неделя перед началом нового года выдается… волшебной. Я описываю ее именно так — иначе не могу. Каждый день, каждый час, каждая минута кажутся мне все лучше и светлее предыдущих.

Утро вторника я встречаю с Джери, который встал, чтобы заварить мне чай. Встал. Сам. Чтобы заварить чай. МНЕ! Сказать, что я охренел — не сказать, блять, ничего. В понедельник ему и правда стало намного лучше — он даже смог сесть нормально. Но встать и пойти… Я начинаю было кудахтать, но Джери моментально меня осаживает. Одним, блин, взглядом. Нет, все-таки глаза и брови у него просто созданы для того, чтобы… вот так вот смотреть.

За завтраком он осторожно расспрашивает меня о том, что происходило за то время, пока он болел. По ходу разговора, я понимаю, что его больше всего интересует, не приближался ли кто к его халупе. Я честно говорю, что не видел, и он как будто успокаивается. Но я все же замечаю, что он то и дело поглядывает в сторону своего дома. Я стараюсь не обращать на это внимание.

Ближе к обеду я вижу, что он устает. Я предлагаю ему посмотреть фильмы, и он не отказывается… хотя и особого энтузиазма в его голосе я не слышу. Я врубаю «За пригоршню долларов», любимый фильм детства. Едва на экране появляются логотипы компаний, Джери озадачено хмурится. Когда на весь экран выходит название, его брови ползут вверх. Старик косится на меня. Я мило ему улыбаюсь. После мы смотрим «Однажды на Диком западе», «На несколько долларов больше», «Криминальное чтиво» и новенький «Однажды… в Голливуде». Все это веселье затягивается до вечера. В коротких перерывах мы едим и бегаем по очереди в ванну, а я даю Джери лекарства.

Заканчиваем мы фильмом «Последний из могикан», после которого мне становится нестерпимо грустно. Уже в сотый раз. Я опускаю голову… и случайно натыкаюсь виском на плечо Джери. Замираю. Джери смотрит, как ползут титры по экрану. Он выглядит задумчивым. Я осторожно отлипаю от его плеча. Укладываю его на своей кровати, полностью игнорируя возмущенные слова и хмурые взгляды. Ему нужен нормальный отдых на нормальной кровати. А я потерплю, молодой пока.

На следующий день он сам моется в ванне, и мы слушаем старые пластинки «Led Zeppelin» до самого полудня. Потом Джери ложится отдыхать, а я звоню Рону — назначаю примерный день «оплаты». Затем сажусь за работу — деньги постепенно подходят к концу, а кушать все-таки хочется. Делаю важный звонок. Выпаливаю все как на духу. Дэльфи не удивлена и немного обижена, что я ей этого сразу не сказал — она волновалась. Я разрешаю ей врезать мне, когда встретимся, и мы миримся.

Несмотря на то, что разговор я заканчиваю на веселой ноте, на душе у меня гадко. Я не продвинулся ни на шаг, и меня посещает крайне неприятное чувство, что все. Я достиг тупика, и дальше дороги нет. Я пережидаю короткий миг интоксикации всякими дрянными мыслями и глубоко вздыхаю. Нет, нельзя отчаиваться. Я просто… что-то упускаю. Какая-то мелкая деталь мной утеряна, пропущена. Просто нужно поднапрячься получше.

Но не сейчас. Не на этой неделе точно. Я решительно отбрасываю папки, слыша внизу грохот посуды и ругань. Джери проснулся под вечер и умудрился, пока я работал, перевернуть все мои кастрюли. Причем виноватым он выставляет меня: «Кто так посуду в шкаф складывает?!» Мы цапаемся и расходимся по углам… чтобы ближе к полуночи встретиться у холодильника и помириться.

Следующие несколько дней, вплоть до Рождества, я навожу порядок в моей дыре. Как оказывается, у меня в доме стоит тот ещё бедлам. Джери терпеливо указывает мне на все «несовершенства» моего уютного гнезда. Тут не помыто, тут что-то валяется, тут как-то криво… Я со скоростью электровеника сметаю всю грязь, смываю все пятна и расставляю нормально все, что не так лежит, стоит или висит. Мне отчего-то хочется, чтобы этот Новый год и Рождество были встречены мной в чистоте. Мной и… Джери.

Только на второй день уборки я смиряюсь с мыслью, что я делаю все это для того, чтобы Джери понравилось. Ну или хотя бы, чтобы ему было удобно.

========== Часть 4 ==========

В пятницу, прямо накануне Рождества, я упахываюсь так, что под конец дня едва могу ходить. Зато теперь все чисто… насколько только может быть чисто в старом пыльном домишке с клубками мышей, которые шагают чуть ли не строями под потрескавшимися досками.

На кухонный стул я просто падаю, с трудом переводя дыхание. Джери появляется в дверном проеме, ведущем в ванную. У него влажные борода и волосы. Он все ещё носит свою старую одежду, но только теперь тщательно вымытую и выглаженную. Я заказал ему комплект одежды в электронном магазине, но об этом — цык! Ни слова. Будет подарок от меня на Новый год.

Мой старик смотрит на меня с пару мгновений. Ухмыляется, подходит… и ерошит мои волосы, воркуя: «Труженик ты мой». В этот вечер он готовит мне ужин, и сказать, что я счастлив, это сильно преуменьшить. Такого вкусного плова я не ел уже очень и очень давно. С мясными рулетиками, начинёнными сыром, луком и укропом, холодным томатным соком и черным молотым перцем просто… М-м-м-м! Ням-ням!

Джери с улыбкой смотрит, как я уминаю его чудо кулинарного искусства. Его синие глаза блестят, но это здоровый блеск, довольный и живой.

Вечером мы ложимся на диван. Джери предлагает посмотреть фильм, но я морщу нос. Мне хочется просто поваляться. Я уставший, сытый и влюбленный. Чего ещё я могу желать, кроме спокойного отдыха с любимым? Я прошу его поболтать со мной, и он соглашается. Мы вяло перекидываемся фразами, когда слышим громкий стук в дверь.

Я хмурюсь, но все-таки встаю и иду к двери, когда стук повторяется. Кого там черти?..

— С РОЖДЕСТВОМ! — обрушивается на меня прямо из-за двери.

Не успеваю я рта раскрыть, как целая орава детишек кидается меня обнимать. Я словно оказываюсь в центре неистового вихря. Я едва успеваю хлопать их по маленьким спинкам и каждому говорить: «Привет». За всей этой толпой я с трудом замечаю ухмыляющегося Блэка и улыбающегося Рона. Только тут я вспоминаю про «оплату» и улыбаюсь в ответ.

Последними ко мне подходят Чарли, Догги и Анни. Чарли и Догги обнимают меня, а Анни — ещё и целует в щеку.

— А мы тебе подарки принесли! — выпаливает маленький Луи.

— Мы все сами сделали! — говорит Кай, вскидывая цветастый сверток. — Прям все-все!

— Ох, да мои вы… — растроганно улыбаюсь я. Я и правда тронут. — Проходите. Раздевайтесь и идите…

Я осекаюсь. В гостиной сейчас Джери. Детишки его побаиваются. Но куда мне ещё их посадить? В кабинет?.. Ну нет! Сегодня я даже думать не хочу о работе. Я улыбаюсь.

— Идите в гостиную, — говорю я. — И ждите меня там. Рон, Бобби! А ну-ка!

Я обнимаю ребят на улице и тут же разъясняю порядок вещей. Блэк, как оказывается, в курсе того, что Джери живет у меня. «Твоя работа?» — щурясь, спрашиваю Рона. Тот только лукаво улыбается. Когда мы входим в дом, ребятишки уже в гостиной — стоят и, выпучив глазенки, смотрят на Джери. Я с опаской поглядываю на старика — хер знает, как он отреагирует.

Джери спокоен. Его глаза слабо поблескивают из-под густых бровей.

— Неужели все твои, Кайл? — подтрунивает он меня.

— Не преувеличивай мою выносливость, — говорю я, и Рон прыскает.

Джери издает короткий смешок.

— Значит, — повышает он голос, — это и есть ваша команда, мистер Блэк?

— Так точно, — кивает Бобби.

— Приличный выводок, — замечает Джери с ухмылкой. Быстренько подсчитывает их, тыча в каждого пальцем — детишки немного сжимаются. — Добрая дюжина. А вы тринадцатый?

— Уже нет, — говорит Блэк. — У нас пополнение.

Он отступает назад, пропуская Анни. Та невероятно хороша в своем воздушном лазурном платье с открытыми плечиками. Старик с улыбкой склоняет перед ней голову. Анни делает легкий реверанс.

— Такая орава… Кайл, — Джери смотрит на меня, — у нас ещё остался плов?

— Целая кастрюля, — говорю я. — Большу-у-ущая.

— Отлично. Не мог бы ты?.. — просяще смотрит он на меня.

Я, готовивший озорной ответ, от такого взгляда невольно теряю нужную мысль и только киваю. Мы с Роном убегаем на кухню, а старик остается наедине с напуганной малышней. Еды, на самом-то деле, не так много, и мы понимаем, что нужно «доготовить» ещё. Останавливаем выбор на пасте и пироге с кремом и черносливом (благо, этого дерьма у меня аж два мешка).

Попутно я рассказываю Рону все, что происходило за последние недели. Я жуть как соскучился по живому общению.

— Сейчас он вроде неплох, — замечает Рональд, когда я заканчиваю.

— Да, ему лучше, — киваю я. — Дрожь и слабость все никак не проходят, и он жалуется, что горло иногда саднит. Но, в целом, все хорошо. Спасибо доктору Чертеру… И одному милому рыжику.

Я толкаю его бедром в бедро, и он смеется.

— Друзей бросать нельзя, — пожимает он плечами, и у меня теплеет в груди. — Как он тебе? На вид вроде бы хороший дядька.

— Приятный, — киваю я, стараясь не краснеть слишком сильно. — Свой в доску. Все вестерны знает. Тащится от «Judas Priest». Любит конькобежный спорт… Прикольный мужик.

— «Judas Priest»? — свистит Рон. — Неплохо… Знаю я одного мудозвона, который их терпеть не может.

— Не говори Джери. У него по всему дому растяжки, а в гараже — ружье. Не удивлюсь, если на чердаке ещё и гранаты припрятаны, — предостерегаю я, и Рональд хохочет.

— Опасный мужик, — хихикает он, забирая у меня поднос с едой.

«Опасный мужик», когда мы заходим в гостиную, сидит на кресле, закинув одну ногу на мягкий подлокотник. Я торможу на пороге, и Рон вместе со мной. Вокруг старика кружком расселись малявки. Джери тихо рассказывает им что-то, а они слушают, раскрыв рты. Анни сидит на подлокотнике его кресла. Догги — у ее ног на полу. Чарли стоит поодаль — ему как будто неловко здесь находиться. Блэку, как предводителю, отвели почетное место на диване, поближе к Джери. Мы приходим как раз под конец истории, когда произносится последнее слово и на всю компанию опускается дрожащая тишина, полная оттенками только что пережитых эмоций.

Детишки «остывают» после рассказа, перешептываясь и переглядываясь. Ребята постарше смотрят на Джери с немым восхищением. Пара совсем маленьких детишек жмутся к его ногам. Одна девочка обнимает его руку. Джери поглядывает на них с легкой улыбкой. Ну точно любимый добрый дедушка в Рождественский сочельник. Я чувствую стеснение в горле. Да он их всех просто околдовал!..

Джери поднимает на нас глаза. Его улыбка становится шире. Я чувствую, как нарастает жар в груди.

— А вот и наши шеф-повара, — говорит старик, кивая на нас.

Мелкие разом оборачиваются, жадно впиваясь в нас блестящими глазенками. Джери втягивает носом воздух… немного закашливается, но очень быстро выправляется.

— М-м-м… Вкусно пахнет, а? — подмигивает он мелким и спрашивает у нас: — Что это?

— Шедевры кухни «За пять минут», — отвечаю я, ставя глубокие большие блюда на низкий стол перед мелкими. Я почти чувствую исходящее от них голодное возбуждение. — «За пять минут»! Когда шеф-повару невероятно лень!

— Налетайте, — машет старик, и мелкие набрасываются на угощения.

Мы с Джери поели до этого, а Рон — прямо во время готовки, поэтому мы остаемся в стороне от пиршества. Анни ест медленно и аккуратно, Догги с удовольствием уплетает все подряд. Чарли выпивает пару стаканов сока. Блэк откусывает всего понемногу и отходит, оставляя большую часть еды своей дикарской шайке. Разваливается на диване и поглядывает на них из-под прикрытых век. Настоящий вождь.

Тем временем, мы с Роном и Джери переговариваемся о том да сем. Джери благодарит Рона, Рон только машет рукой и улыбается. Несколько раз к нам подходят маленькие, чтобы предложить кусочек чего-нибудь с тарелки. Чаще суют мне, чуть реже — Джери. Девочки подлаживаются к Рону. Блэк зорко следит, чтобы не возникало ссор и склок, так что поздний ужин проходит хорошо.

Когда все наелись и напились, Джери садится повыше и выпрямляет спину. Все глазенки тут же обращаются к нему. Старик задумчиво чешет бороду.

— Чего-то здесь не хватает… — протягивает он и тут же хлопает себя по лбу. — А! Точно! Музыки! — Он с улыбкой оборачивается ко мне. — Кайл, помнится, у тебя есть гитара?

— И отменный слух, — кивает Блэк.

— И прекрасный голос, — добавляет Рон.

У ребятни моментально загораются глаза, и мне ничего не остается, кроме как бежать наверх за инструментом. Когда я сажусь на свое место и начинаю настраивать гитару, в комнате образуется потрясающая тишина. Я давно не выступал на публике и уже успел забыть, как она ласкает слух. Пока мои руки подтягивают струны, я продумываю «концертную программу».

Времени у нас мало — вечер уже поздний, и малыши скоро должны быть дома. А потому я играю всего три песни, а точнее три длинные баллады.

«Битва Первого Утреннего Луча» рассказывает о победе добра над злом, дарит надежду и поднимает боевой дух. После нее в комнате нарастает возбуждение и воодушевление. Мальчишки возбужденно переговариваются между собой, девчонки картинно откидывают волосы назад. Старик с Роном улыбаются, глядя на них.

«Дорога по берегу Ручья» — грустная история о любви и обиде, об ошибках и пустых обещаниях. Начинаясь как траги-комедийная зарисовка, в конце она распускается цветком боли и пронзительной драмы. Тишина накрывает комнату. Мальчишки и девчонки сидят близко и молчат. У Анни глаза на мокром месте. Рон печально смотрит в окно. Глаза старика пусты.

Я хорошо знаю, как обращаться с аудиторией. А потому даю им немного выдохнуть и только после этого пою «Предрассветный Час». Это самое опасное время: свет еще не пришел в мир, и обозленная тьма, чуя свой скорый конец, стремится насытиться вдоволь. Герой баллады бесстрашно борется с ней на протяжении всего повествования. Он теряет все, что у него было, и всех, кого он любил, он страдает и мучается как физически, так и духовно, но он продолжает идти, продолжает жить, усмехаясь в лицо врагу. Заканчивается баллада хорошо, но конец этот выстрадан, а потому к сладости счастья примешивается толика горькой грусти… отчего общий вкус блюда кажется богаче и интереснее. А потому запоминается лучше.

Все в трепете — я ощущаю это кожей. Дети отходят постепенно, начинают переглядываться и перешептываться. Это новый опыт в их жизни, опыт полного насыщения. Чувство, которое должен испытать каждый в юном возрасте. Из него позже родится понимание, что жизнь сложнее, чем кажется: за счастьем часто идет горе, а за горем может крыться счастье. Не нужно терять голову от радости, но и вешаться от тоски не стоит. Живи, борись, старайся — и судьба сама скажет свое слово.

Рональд в задумчивости. Старик так и сидит, глядя в никуда. Но он слушает, я это знаю. Когда все наконец-то приходят в себя и начинают шуршать по углам, Джери неожиданно проникновенно обращается к детям:

— Запомните этот день, этого человека, — он указывает на меня, — и эти песни. Пройдут года, и вы поймете, какой прекрасный подарок он вручил вам сегодня. Цените эти мгновения, берегите их.

— Мы будем, — обещает Догги.

— Кайл — самый лучший! — пищит Лина-Китти.

— Мы и вас запомним, — внезапно говорит Чарли и выходит вперед.

Все глаза моментально обращаются к нему. Детишки замирают. Блэк приподнимается на диване. Рон непонимающе хмурится. Старик слушает.

Чарли переводит дыхание.

— Мы… запомним вас таким, какой вы есть. А не таким, каким вас описывают… все, — говорит Чарли, запинаясь, опустив глаза в пол. — Все, кто вас не знают. Потому что так… правильно. Я… честно скажу, я очень боялся вас. Ещё с детства. Мне говорили, что вы злобный и опасный. Вы казались мне… чудовищем. Ну таким, как в сказках или мультиках…

Мальчик снова переводит дух и быстро вытирает пот с верхней губы. Джери смотрит на него. Все слушают его.

— Я думал, что… победить вас будет… правильным решением, — говорит Чарли, и смотрит Джери в глаза. — Я думал, что… вы не можете хорошим… Знаю, это так глупо!..

— По-детски, я бы сказал, — замечаю я, и Рон шикает на меня.

— Да. Я — ребенок, — вскидывает подбородок Чарли. — Я — глупый мальчишка. Но я не хочу им быть. Больше нет. Сэр, — он повышает голос, — я ещё раз прошу у вас прощения и даю обещание… вновь, да… что никогда больше не совершу то… что совершил. Никогда не поверю на слово и всегда буду поверять. Вы…

Чарли поднимает глаза на старика и говорит твердо, уверенно и ясно.

— Вы… Анни права. Вы — достойный человек. И мне очень жаль, что вы оказались в таком положении. Я не знаю из-за чего… но я готов вам помочь. Как угодно! Только скажите… И делаю я это, — добавляет он резковато, — не потому, что я оплошал и хочу загладить вину, а потому, что считаю это правильным. Я хочу помочь. Я хочу, чтобы вы жили хорошо. Я хочу… вам счастья.

Заканчивает он неловко, замяв последнее предложение и дав петуха, но не думаю, что это кто-то заметил. Детишки большущими глазищами смотрят на Чарли, пока он говорит, а когда он заканчивает, переводят их на старика. Я тоже смотрю на него… и сердце у меня ёкает. У Джери каменное лицо, но руки подрагивают. Его глаза блестят, и когда он моргает…

Чарли краснеет, как маков цвет, и опускает глаза в пол. У Рона дергаются уголки губ. Бобби не смотрит на нас — у него багровые уши. У меня все дрожит внутри.

— Дурачок, — хрипло выдыхает Джери. — Смелый, честный и… мальчишка. Мне тебя даже прощать не за что, а ты… Глупыш.

— Я ещё… — тихонько бормочет Чарли.

— Ещё? — надрывно смеется старик, и пара капель срывается с его щек.

Чарли в три прыжка оказывается около него — тонкие ручки споро обвивают согнутые плечи. Джери замирает, как статуя, со вскинутыми руками. Один миг — и его ладони нерешительно опускаются на худую спинку. Для мелких это, как выстрел для марафонцев. Они всей оравой кидаются к нему. Я с Роном отскакиваю подальше. Бобби тоже отходит, хлопнув старика по руке.

Малышня кричит наперебой, что они Джери тоже «запомнят», тоже всем расскажут, что он «достойный», тоже когда-то его боялись, но теперь знают, что он «хороший». Джери за ними еле видно. Я переглядываюсь с Роном. У него красный нос, щеки и глаза. Я выдавливаю из себя улыбку:

— Ты похож на морковку.

— А ты — на нурика, — бурчит он, — но я же не говорю это вслух.

Я истерически смеюсь, и он подхватывает мой смех. Я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем детишки отступают от старика. Джери весь красный и растрепанный, но такой счастливый, что не описать словами. Он широко улыбается… но почти тут же сжимает губы в скоромной улыбке. Я вдруг осознаю, почему он так делает — он стесняется своих коричневых зубов. Я запоминаю этот момент, чтобы потом вытравить из его головы эту глупость.

Старик переводит дыхание и склоняется поближе к малышне.

— Вы — самые лучшие дети, которых мне только доводилось встречать за всю мою жизнь, — заговорщицким шепотом, словно рассказывая страшный секрет, говорит старик. Мелкие в восторге. — Вы подарили мне самый чудесный вечер за долгие и долгие годы. А потому…

Джери делает короткую паузу, привлекая их внимание.

— Я тоже сделаю вам подарок, — говорит он и достает из кармана небольшой ключ. — Вот. Возьмите, — он отдает его в руки одного из мелких, — и идите в мой дом. Там, в пристройке, есть вход в небольшой подвал. Не бойтесь, там все чисто и безопасно. Я каждый день проверяю крепления двери… Откройте замок. Войдите внутрь и берите все, что вам понравится. Но смотрите! — Он поднял палец вверх. — Только в том подвале! В других помещениях — ничего не трогать! Поняли?

Малышня остервенело кивает и снова лезет к Джери обниматься. Мальчишки пожимают ему руки. Девчонки целуют в щеки. Он крепко прижимает их к себе. Блэк встает.

— Нам пора, — хрипловато заявляет он. — Уже поздно.

— Мы зайдем за подарками к сэру Джери? — хватает его за руку Луи.

— Сегодня, нет, — мягко отвечает Бобби. — Завтра — обязательно!

Все орава отзывается неистовым ревом. Я провожаю их до двери. В прихожей жму руку Бобби и долго обнимаю Ронни. «Спасибо за все», — шепчу ему. Он обещает отвести детей до города целыми и невредимыми. Малявки обнимают меня в последний раз и, крикнув напоследок «Счастливого Рождества!», уносятся прочь.

Я на ватных ногах возвращаюсь в гостиную. Джери сидит в кресле и смотрит в одну точку. Когда я вхожу, он переводит на меня взгляд и… Я замираю. Мы смотрим друг на друга одно бесконечно долгое мгновение.

Его синие глаза, такие темные, такие глубокие, такие родные, смотрят на меня с обезоруживающей теплотой. Мягкий желтый свет старой лампочки играет на его рыхловатом плече. Я открываю рот и… в последний миг заменяю признание шуткой:

— Ты украл у меня звание любимого крестного отца. Я требую компенсации.

— Пловом или рулетами? — хохочет Джери, и у меня вновь кружится голова.

Доктор Чертер звонит мне в конце января. За это время мы с Джери налаживаем быт. Вдвоем мы сходили к его дому. Он внимательно проверил все свои ловушки и… тайник. К которому он пошел один, попросив подождать его за забором. Я очень волновался, что после прогулки на свежем воздухе, ему станет хуже,но нет. Лихорадка не возвращается, а сам Джери после визита «домой» становится спокойнее и улыбчивее: «Все на месте».

Детишки тоже ничего не тронули. Взяли только свои подарки. Через несколько дней они опять завалились к нам всем скопом, громко визжа. Пришли они благодарить Джери, но и меня расцеловали за компанию. Оказывается, в подвале были игрушки. Невероятно красивые механические игрушки ручной работы. Джериной работы. «Всем досталось? — взволнованно спрашивает он у детворы. — Если нет, я могу сделать ещё». Но довольными остались все. Поблагодарив его от всей души, расцеловав ему щеки, детишки вновь смылись наружу. Только парочка осталась, чтобы получить от меня свои вопросы.

«А ты рукастый», — с усмешкой замечаю я после, но он только отмахивается. Хотя я вижу, что ему приятно. Он вообще… Кхм… В последнее время меня не покидает стойкое ощущение, что он за мной наблюдает. Я списываю это на свое волнение от неудач в расследовании и острую влюбленность, но…

Я взялся по утрам делать зарядку в кабинете. И Джери, тот, кто до этого все время отсиживался в гостиной, повадился читать мои книги именно в моем кабинете — и именно в то время, когда я занимаюсь! Я играю на гитаре в гостиной — он сидит в кухне так, чтобы меня было видно. Я перетаскиваю бревна из кладовки к камину — он стоит в проеме, вяло предлагая помощь. Таких случаев было немного, но они были и…

У меня нервоз. Я надумываю. Я люблю его. Я хочу его. Это просто мои бурные фантазии, болезненные желания, рулящие моей пустой башкой. Нечего придумывать и зря обнадеживать самого себя.

Я говорю Чертеру день, не предупреждая Джери, и просто ставлю его перед фактом прямо накануне. Джери моментально заводится. Он считает, что обирает меня, трясет с меня деньги, тратит мое время. Я только смеюсь в ответ, чем злю его ещё больше. На следующее утро я ловлю его, донельзя взвинченного, около холодильника и говорю:

— Ты хромаешь. Сильно хромаешь. Тебе больно и неудобно. У тебя вечно согнута спина, хотя ты высокий и статный — любо дорого смотреть! Ты не хочешь широко улыбаться и громко смеяться, просто потому что у тебя проблемы с зубами… Что? Думаешь, я не понял ещё?.. И это только видимые дефекты. Хер знает, что у тебя там внутри. Я хочу, чтобы ты был здоров… и спокоен. Чтобы ты не стеснялся себя. Я делаю это не для своей прихоти, Джери. Только для твоего душевного равновесия. — «Потому что люблю тебя». — Клянусь.

После этого Джери немного смягчается, и к тому моменту, как время подходит к трем часам по полудни, он спокоен и собран.

Доктор опаздывает на двенадцать минут — завяз в толстом липком снегу. Он злой, как черт, но после кружки чая и улыбки Джери немного оттаивает. Осмотр занимает пару часов. Я готовлю ужин, стараясь в гостиную не заглядывать. Во-первых, Патрик оторвет мне башку. Во-вторых, Джери там почти голый, а я как-то не особо доверяю своим шаловливым ручонкам.

Ближе к вечеру мы все рассаживаемся за кухонным столом. Джери и Чертер выглядят усталыми, и хлопотать вокруг них приходится мне. Картофельный суп вышел наваристым и густым, а тефтели — сочными и нежными. Патрик выедает три глубокие тарелки и запивает огромным стаканом молока. Попутно он рассказывает все, что смог высмотреть.

Я слушаю внимательно и стараюсь не перебивать, хотя многие термины мне непонятны. Но основную суть я улавливаю: хромота — следствия проблем со спиной, которые просто необходимо в срочном порядке решать. В противном случае, дело может дойти до частичного или даже полного отказа ног. Джери бледнеет, и я сжимаю его руку под столом, расспрашивая про способы лечения. Чертер небрежно перечисляет некоторые виды, добавляя под конец, что составит полный курс и даст нужные медикаменты.

Я спрашиваю и про зубы, на что Патрик отвечает, что это не его профиль… но у него есть знакомый стоматолог, который может помочь «с этим налетом». Он также обнадеживает, говоря, что, скорее всего, никаких серьезных проблем с ротовой полостью нет. «Кость крепкая», — хмыкает он, добавляя, что «грязюка» сойдет после основательной чистки, которую можно делать даже на дому — главное только, «чтобы вовремя и постоянно».

В целом, выносит вердикт Патрик, все в норме. «Внутри ты выглядишь лучше, чем снаружи», — говорит он Джери, и мы втроем смеемся. Я благодарю Чертера, провожаю до двери и отдаю деньги… с верхом. Патрик бурно возмущается, но я держу оборону до конца. В конце концов «солдат вымотался, а баррикада устояла» — Патрик принимает деньги, угрюмо и смущенно. Я хлопаю его по плечу и провожаю до машины.

Через пару дней к нам прибегают двое пацанов: «Мистер Перкинсон просил передать». Я забираю посылку с лекарствами и сую мелким по банану. Странно, что Рон сам не зашел. Видимо, Мэри его от себя не отпускает. Какая женщина… Счастливый ты сукин сын, Рональд, да простит меня твоя мать!

Весь следующий месяц Джери лечится. Сам. Он заявляет, что уже не может смотреть на то, как я ношусь с ним, как со списанной торбой. Заявляет в шутку, и мне не должно быть горько от его слов… Мне горько. До ужаса.

Весь февраль я занимаюсь работой и… кхм… расследованием.

А потом наступает катарсис.

Зарычав, как раненый лев, я швыряю папку в стену, сметаю все листы на пол и одним движением переворачиваю стол. Стул летит туда же, куда и папка. Я рычу, шиплю и скалюсь. Подбегаю к оконной раме и рывком пытаюсь ее открыть. Она не поддается, из-за чего мой гнев становится только сильнее. Я срываю с гардин шторы, сдираю с постели покрывало и…

— Кайл?

Джери стоит в дверном проеме. Его взгляд для меня — как ушат холодной воды; он заставляет меня положить на место розового львенка. Сестриного львенка. Стыд наливает мои щеки алым жаром, и пустота разрастается в груди катастрофически быстро. Я сажусь на пол, застеленный кучей бумаг, и обхватываю колени. Я мычу и жмурюсь.

Джери неслышно подходит ко мне и осторожно садится рядом.

— У тебя спина, — слабо хриплю я.

— Я с поясом, — говорит Джери, хлопая по повязке вокруг поясницы. — А ещё с пластырем. Со мной все хорошо. А вот с тобой… Что с тобой?

Я не отвечаю. Я хочу биться головой об пол, грызть подоконник и разрывать на себе одежду. Я — неудачник. Я — извращенец. Я — ничтожество. У меня вечно ничего не получается. Все, за что я берусь, идет коту в анус. Ничего я не могу довести до конца. Я — ленивая тварь и безответственный придурок. Как я вообще доработался до такой высокой должности? Почему живу так хорошо? Что за удивительные причуды судьбы?

— Не строй из себя Гамлета, — гудит Джери рядом, и я с ужасом понимаю, что большую часть мыслей выблевал наружу. — Объясни по-нормальному. Что такое?

— Я… взялся выполнить одну… задачу, — после долгой паузы бормочу я. — Я дал обещание ее выполнить, но теперь… Я не знаю, смогу ли.

— Что за задача?

Я поворачиваюсь к Джери и долго смотрю в его глаза. Он для меня — самое дорогое существо на свете. От одно взгляда на него мне спокойнее, теплее, радостнее… но даже ему я не смею рассказать все.

— Это личное. Очень личное, — едва слышно шепчу я. — Я не могу сказать.

— Понимаю, — кивает Джери.

— Прости, — выпаливаю я.

— Ничего, — как-то отстраненно отзывается Джери.

В комнате повисает звенящая тишина. У меня сердце заходится в груди и поет кровью в ушах. Я чувствую себя так гадко, что блевать тянет. Я понимаю, что это очередной мерзкий приступ. Что его надо просто переждать. У меня все не так плохо, как у… И все равно. Мне тошно от самого себя.

Джери хлопает меня по плечу. Я вздрагиваю и поднимаю на него глаза. Он выглядит спокойным и… загадочным. Он улыбается мне.

— Пошли, — говорит старик. — Надо снег около двора убрать.

— Скоро весна, — бурчу я. — Сам растает.

— Я тебе!.. — замахивается Джери, и я чисто инстинктивно пригибаюсь. Джери смеется, а я растерянно моргаю. — «Сам растает»! Пошли, ленивец! Найду тебе работенку… для поднятие морального духа. Пошли!

Я вздыхаю, встаю и плетусь за ним. Джери на удивление быстро собирается и даже помогает собраться мне. «Шапку и рукавицы натяни — замерзнешь!» — хлопает он меня по спине. Ему разгребать снег я не позволяю — работаю сам. Справляюсь в кратчайшие сроки… но лучше мне не становится. Ну разве что немного. Я с кислой миной возвращаюсь к Джери.

Старик стоит на веранде, облокотившись на дверь и спрятав руку за спину. Лицо у него какое-то… странное. Я чувствую, он держит что-то в себе. Что? Раздражение? Боль? Усталость?

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

— Более чем, — говорит Джери и отрывается от двери. Рука все ещё под поясницей. Ага. «Более чем», как же…

— Может, в дом? — говорю я. — Не замерз?

— За двадцать минут? — поднимает он бровь. — Ты — просто шустрик… А один сугроб проглядел.

— Какой? — хмурюсь я, обернувшись и…

За шиворот тут же попадает что-то липкое, рассыпчатое и… холодное!

— И-А-А-А-И-Й! — верещу я, выгнувшись дугой, и слышу за своей спиной заливистый хриплый хохот.

Я рывком оборачиваюсь назад, одновременно силясь достать снег из-за шиворота. Хер — только сильнее запихиваю, из-за чего ещё больше верещу. Джери с широченной улыбкой смотрит на мои мучения. Зубы благодаря специальной зубной пасте и отбеливающему гелю за месяц побелели до светлой желтизны — ещё немного и совсем белыми будут… Ох, как приятно будет по такой улыбке заехать!

— Ах, ты!.. — кричу я. — Да я тебя!.. Я тебя!..

— Что? — озорно поднимает брови Джери, отходя от меня подальше. — Закидаешь бумажками? Или папками?

— Нет! — выпаливаю я и хватаю пригоршню снега с земли. — Вот этим!

Джери с молодецким огоньком в глазах, хохоча как мальчишка, уворачивается от моего снежка и выбегает в поле. Мне поневоле приходится бежать за ним и оставить веранду — а такое хорошее место для атак! Снег для снарядов — идеальный. Лепится отлично… а кидается ещё лучше. Я попадаю Джери в живот, плечо и оба колена. За это он бьет меня в грудь, руку и…

БЭМ!

Я звездой падаю в рыхлый сугроб, получив смачный снежный поцелуй прямо в лоб. Из глаз посыпались иллюзорные искры и полились совсем не иллюзорные слезы. Я громко охаю. Откуда-то сверху раздаются звуки быстро приближающихся шагов — а затем и звук тяжелого дыхания.

— Кайл! Боже, сынок, ты цел? — испуганно выпаливает Джери, нависая надо мной. — Кайл?

— Угу, — бормочу я. — Нормально.

Я протягиваю ему руку с очевидным намеком. Он тут же ее хватает…

— Прости, — …выдыхает… — Давай-ка…

…и я рывком валю его к себе. Борьба продолжается. Теперь в ход идут самые грязные приемы: за шиворот сыпятся пригоршни снега, а ребра врага — самый главный объект щипков, тычков и щекотки. В конце концов мы оба мокрые, дрожащие и довольные, как два полярных медведя, выбираемся из снежного раздрая, в который превратился мой с таким трудом утрамбованный сугроб. От приступа депрессухи не осталось ни следа.

Мы быстренько бежим домой (вспомнив только по пути про лопату) и скидываем с себя все тряпье до нижнего белья. Веселое настроение в руку — вместо возбуждения, я чувствую вредное озорство и щипаю, и тыкаю Джери до тех пор, пока он не пшикает на меня водой из пульверизатора. Я опять верещу, а он опять хохочет. В ванне вдвоем с грехом пополам настраиваем воду, которая — как назло! — все никак не становится теплой. А потом становится… да так резко, что я с диким воплем выпрыгиваю из ванны, чтобы не свариться в этом сраном кипятке.

Я заканчиваю водные процедуры — по понятным причинам! — быстрее и выскальзываю в куче полотенец на кухню, чтобы поставить чайник. Две тяжелые кружки уже стоят на кухонном столе, когда Джери выходит из ванны в белом халате и толстом большом полотенце.

— А чего здесь? — спрашивает он. — Пошли на диван.

Мы садимся впритык, плечом к плечу. Мелкая дрожь все ещё бьет нас обоих, и мы жмемся друг к другу поближе. Зубы стучат о края кружек.

— На кой-черт к стоматологу обращался? — ворчит Джери, проводя языком по ряду зубов. — Только деньги зря потратил.

Я смеюсь вместе с ним и вдруг… вижу то, отчего сердце пропускает удар. Щелочку. Маленькую щелочку между его передних зубов. Жар моментально охватывает все мое естество. Рот наполняется слюной. Краска бросается в лицо, и у меня кружится голова… И это меня спасает. Тяжелая голова как-то сама собой ложится на мягкое плечо старика. Моя макушка упирается ему в щеку, и я смутно ощущаю его густую жестковатую бороду. Я тяжело дышу.

Мгновение длится бесконечно долго… а потом мои плечи накрывает теплое мягкое покрывало — то, что лежало на диване. Меня обнимает его рука, прижимает к себе. Его дыхание ерошит мои подсохшие волосы. Его тепло согревает мне бок. Я прикрываю глаза, стараясь выровнять дыхание.

— Точнее, ты потратил, — тихо говорит старик. И добавляет то ли в шутку, то ли всерьез: — Ангел хранитель мой…

========== Часть 5 ==========

Весна наступает в этом году рано. Под натиском яркого солнца снег быстро сходит с полей, и капель раньше обычного начинает звенеть за окнами. Мелкие приходят реже: ребята постарше занимаются подготовкой к экзаменам, ребята помладше озверели от запаха весенней свободы.

В основном они прибегают на выходных, требуют свои три вопроса… и историю. Не только я отныне пользуюсь популярностью у зверенышей — Джери их тоже удалось приручить. Они с удовольствием сидят у него на коленях и готовы слушать его чуть ли не часами. Рассказывает старик, на удивление, красиво и ясно, и четко выверенная доза морали подается им всегда вкусно и эффектно. Так что… в кругу мелких часто возвышается ещё одна вихрастая голова с громадными блестящими глазами. После истории Джери обязательно расспрашивает малышню, как у них дела, а после дает какой-нибудь «сувенир», что успел смастерить в своей мастерской.

Джери вообще все дольше пропадает у себя в доме. Я не препятствую, хотя и немного волнуюсь. Пару раз я прошусь пойти с ним, но он мягко отказывает. Говорит, ничего интересного для меня там нет. «У тебя там, блин, ружье стоит! Что значит «ничего интересного»?!» — возмущаюсь я, но он только смеется и ерошит мои волосы. Что такого он прячет в свое доме тоже не признается… хотя тут я тоже не настаиваю. Спрашиваю лишь раз и по одному только взгляду понимаю, что… ситуация сложная, личная. А потому не лезу — чисто из деловито-шпионской солидарности.

В его отсутствие я подолгу работаю и занимаюсь расследованием. В начале марта мне — наконец-то! — улыбнулась удача: я окончательно убеждаюсь, что остановился в правильно городке. Спасибо компании грузоперевозок «Розан и Братья» и его скрупулезным служащим! У меня получается выцепить отчеты об отправках груза, в которых на полях (видимо, для проформы честности) наравне с «официально» провозимыми товарами были товары немного… иного статуса. На одной такой бумажице карандашом стояла приписка, пролившая немного света на мое дело. Теперь я уверен: след не оборвался и не остыл, а именно что закончился. Беглец где-то здесь. Осталось понять где.

Я тут же делаю важный звонок и хвалюсь успехами. В ответ получаю только тяжелый вздох. Видно, Дэльфи уже разуверилась в успехе. Случись этот разговор с месяц назад, я бы понимал ее сомнения… но после таких внезапных и таких приятных открытий, а ещё благодаря поддержке Джери, я чувствую небывалый душевный подъем и стараюсь поделиться хоть частью своего воодушевления с любимой подругой. На удивление, у меня выходит — под конец разговора ее голос вновь полон веселья и надежды.

Я тепло прощаюсь с ней, делаю паузу… и, хмурясь, в сотый раз пытаюсь дозвониться до Рона. Последние два месяц от него «ни ответа ни привета». Такое ощущение, что он на меня обиделся, но за что? На Рождество мы тепло простились, а после встретились один раз в городке, и разговор вышел бодрым и дружеским… Завал на работе? Мэри наконец-то беременна?.. Но неужели нельзя хотя бы смс-ку кинуть? Или быстренько ответить, что занят? Я тут волнуюсь между прочем!.. Но в этот раз, как и во все тысячи раз до него, в ответ на звонок я слышу только долгие мерные гудки.

Следующие два дня после моего открытия проходят спокойно. А на третий Джери возвращается каким-то… взъерошенным. У него широко раскрыты глаза, и он почти ничего не говорит. Я ставлю ему чай и за куском яблочного пирога пытаюсь аккуратно расспросить, что случилось. Он отвечает неожиданно резко, требуя, чтобы я «не лез не в свое дело». Я смотрю на него, и под моим взглядом он тут же тушуется и краснеет. Ерошит тонкие волосы и нервно просит прощения: «Я так… устал. День такое… дерьмо. Просто… прости, сынок». Я легко прощаю, но надолго запоминаю. Этой ночью мне не спится. Сердце отчего-то неприятно колет, а в голове носятся мысли разной степени сумбурности. Меня не покидает предчувствие чего-то нехорошего.

Я уже издали замечаю большую белую машину. Она подъезжает вплотную к железному забору и останавливается около калитки. Из машины выходит некто в белой куртке и черных брюках с большой кожаной сумкой в руках и совершенно спокойно заходит во двор полуразвалившейся лачуги.

К тому моменту я уже набросил пальто и зашнуровал высокие сапоги.

Уже на подходе к дому я слышу неистовые крики из-за ограды. Вопреки традиции я не заглядываю за забор, а тут же одним махом его перепрыгиваю. Во дворе никого, а голоса доносятся из раскрытого окна дома:

— …Плевал я на твои бумаги! Можешь подтереться ими, когда в следующий раз пойдешь на свой золотой унитаз! Выметайся!

— Будь благоразумным и выслушай меня хоть раз в жизни, Уолл.

— Я достаточно тебя наслушался! Спасибо, хватит! Убирайся, мальчишка!

Я вмиг оказываюсь в прихожей дома. Лески обрезаны, и двери все нараспашку. Мне отчего-то становится не по себе. Я иду в комнату, откуда раздаются крики. Осторожно заглядываю внутрь… и замираю в ступоре.

Джери стоит у стены. Он белый, как смерть, а его лицо… Черт, я и не думал, что оно может принять такое выражение. Со стороны кажется, что старика вот-вот хватит инсульт. Но глаза у него горят, руки он сжимает в кулаки, его рот оскален и крылья ноздрей подрагивают.

Странный хер стоит ко мне спиной, и его лица я не вижу… Зато хорошо вижу его кожаную куртку, пошитую явно на заказ, и темные джинсы какого-то дико модного и, скорее всего, дико дорогого лейбла. Черные гладкие волосы скрупулезно прилизаны и блестят в лучах солнца, льющегося из окна. На ухоженных руках два тонких кольца, в руках — какие-то папки. Мне он не нравится. Даже его голос… особенно его голос.

Я выхожу из тени и упираюсь плечом в дверной косяк.

— …Я сказал — нет! — рычит Джери. — И это мое последнее слово!

— Уолл, — терпеливо, как ребенку, говорит странный хер, — позволь…

— Он позволил, — громко перебиваю я. — Позволил тебе выйти. Будь добр, воспользуйся этим — и свали.

Хер оборачивается и из странного хера моментально превращается… в холеного хера. Мордочка гладкая, приятная, даже смазливая. На подбородке ямочка, вокруг шеи дорогой шарф. Круглые карие глаза источают что-то… нечистое, скользкое, надменное. Теперь он мне не просто не нравится — я его ненавижу. Безотчетной, глухой, чисто интуитивной ненавистью.

Холеный хер хмурит тонко выщипанные брови.

— Простите, сэр, — холодно говорит он. — Это конфиденциальный разговор.

— Ага, — сплевываю я. — Такой конфиденциальный, что весь город на ушах. Вы орете, как оглашенные.

— Замечу, что это не моя вина и… — с достоинством начинает холеный хер, но осекается. Хмурится, но уже немного по-другому. — Простите мне мою неучтивость и позвольте спросить: как вас зовут?

О-о-о, этот тон и постановка речи мне знакомы. Очень хорошо знакомы. Нас этому ещё на втором курсе универа учили. Лебезит передо мной, мудень. Подлизывается, штукатуря подчеркнуто идеальной вежливостью желание втереться в доверие. Моя злость приближается к точке невозврата. Я зубасто улыбаюсь во все тридцать два. Я, сука, знаю, как с такой тварью себя вести.

— Кайл, — говорю я. — Все зовут меня Кайл.

— Очень приятно, Кайл. Меня зовут…

— Не стоит — я уже дал вам имя, — нагло перебиваю я. — А сейчас даю ещё один шанс отправиться по тому направлению, которое проложил вам хозяин дома. В противном случае, я проложу вам новое… и оно будет уже не таким приятным, поверьте.

— Меня зовут Норман Фицрой, — спокойно заканчивает холеный хер. — И я замечу, что в нарушении условий конфиденциальности нет моей вины. Мистер…

— Не смей! — выпаливает Джери.

В комнате образуется холодная тишина. Мы вместе смотрим на старика. Джери, который и до этого был бледен, сейчас просто зеленеет. Я моргаю.

— Вы знакомы, — тихо говорит Норман и, заметив, как исказилось лицо Джери, насмешливо хмыкает: — И, разумеется, он не в курсе, что ты…

— Убирайся! — вопит Джери. — Это мой дом! Вон!

— Пока да, — кивает Норман и показывает бумаги. — Но надолго ли?

— Так. Джери, что за херня здесь происходит? — не выдерживаю я. — Кто это вообще такой?

— Кошмар из прошлого, — отвечает мистер Фицрой. — Или долгожданное возмездие. Смотря с какой стороны смотреть.

— Я не тебя спрашиваю, — рычу я.

— Само собой, — говорит мужчина, глядя мне в глаза. Его взгляд, до того казавшийся мне расчётливым и неприятным, неожиданно теплеет. — Вот только он не скажет вам всего. Вы никогда не узнаете от него всей правды. Ты сказал ему, кто ты, Уоллис? — обращается он к старику. — Сказал, кто ты такой? Сказал, что ты сделал? Что ты сделал со мной?

— Я… — слабо выдыхает Джери и тяжело сглатывает. Он смотрит на меня, и в его глазах страх пополам с мольбой. — Кайл, не слушай его.

— Не слушай? — резко повторяет мистер Фицрой, сощурив глаза. — Не слушай?! Ты смеешь ему указывать? Ты?

— Он врет, — частит старик, хватая ртом воздух. — Он все врет. Не верь ему, Кайл. Он скользкий, подлый…

— А ты — ангел во плоти! — шипит холеный хер, и его голос, который только что был манерно ровным и отчетливо заносчивым, наполняется искренней злостью. — Он хоть знает, как тебя зовут? Из какого ты города? Как оказался здесь? Знает? Ты ему рассказал?

Старик молчит. Его губы приоткрыты, синие глаза широко распахнуты. Он беспомощно переводит взгляд с Фицроя на меня и обратно. Я чувствую неприятную дрожь под грудиной. Я стараюсь вернуть себе самообладание, но получается плохо. Уоллис?.. Город?.. Как оказался?..

— Я так и думал, — сардонически усмехается Фицрой. — Ты все утаил. Как всегда. Ты любишь отмалчиваться.

— Что тебе нужно? — дрожащим голосом спрашивает Джери… или Уоллис? Я не знаю… Я… запутан. — Что ещё ты от меня хочешь, Норман?

— Я хочу справедливости, — низко отвечает Фицрой. — Но сначала… то, что ты подло выкрал и держишь теперь у себя. Я хочу назад свою вещь.

— Это… и моя вещь тоже, — выдыхает старик.

— Нет! — кричит Норман, заставив его отступить к стене. — Ты нагло украл то, что принадлежит мне! Не смей отпираться! Я годы потратил на то, чтобы найти тебя и…

— Так, — решительно вмешиваюсь я, переборов растерянность. — Мистер Фицрой, будьте добры, выйдите отсюда. Вы должны…

— Я никуда не уйду, — рычит Норман, сверкая глазами, — пока он не отдаст мне моё! Тридцать лет я носился по всему континенту! Тридцать лет страдал от несправедливости и!..

— Норман, — шепчет старик, — о чем ты говоришь? Какая несправедли…?

— Не строй из себя идиота! — вопит Фицрой. — Ты сломал мне жизнь! Ты испоганил меня навсегда! Ты… Ты опозорил меня! Обесчестил!..

— Так, всё, — хмурюсь я и подхожу к трясущемуся от гнева мужчине, — успокойтесь, попейте водички и только после этого приходите. А пока — на выход.

— Я сказал!..

— А я сказал, — цежу я, выхватывая пистолет, — на выход.

Фицрой, опешив, отступает. Я направляю на него дуло, целясь в грудь. Я не намерен стрелять, но если что… Норман смотрит на меня несколько долгих мгновений. Карие глаза блестят от непонятного чувства. Он бросает короткий взгляд на Джери, снова смотрит на меня и усмехается.

И усмешка эта горькая, какая-то сочувственная.

— Я вас понимаю, — спокойно говорит Фицрой. — Я тоже когда-то был от него…

— На выход! — рявкаю я, вскидывая пистолет.

Норман поднимает руки вверх и кивает. Он идет к двери, бесстрашно подставив спину под выстрел. Уже в проеме он оборачивается.

— Этот дом ему не принадлежит, — говорит Норман. — Его он тоже украл.

Он выходит наружу, и я вскоре слышу гул мотора его машины. Я опускаю пистолет и перевожу дыхание. Кидаю взгляд на Джери… и тут же кидаюсь к нему. Старик сполз по стене, его глаза горят, как у безумца. Когда я хватаю его за руки, чтобы поднять, он вцепляется в меня, как утопающий в спасительный канат.

— Не слушай его! — выдыхает он мне в лицо. — Не верь! Ни единому его слову не верь! Это все ложь! Ложь! Этого… просто не может быть!.. — Его брови изгибаются, губы дрожат. Он мотает головой. — Норман… Он… Он умеет красиво говорить! Он умеет обманывать! Он хитер, как черт!.. Верь мне, Кайл! Я не обманываю!.. Ты должен мне верить!..

Должен?!.. Я невольно отшатываюсь, и он едва не падает — я чудом успеваю поймать его за руку. Холод сворачивается в груди склизкой змеей, и в голове невольно всплывают слова Нормана: «Ты смеешь ему указывать?». Я перевожу дыхание и зажмуриваюсь, собирая разбежавшиеся мысли в кучу.

— Идем домой, — говорю я. — Поговорим. Разберемся…

— Нет! — испуганно выпаливает Джери. — Он снова придет! Он уже почти добрался до…! Если я уйду, он легко его найдет! И заберет… Боже, нет!.. — Он отходит, и я вижу, что он опять сильно хромает. — Боже, нет, нет, нет!.. Это последняя моя защита!.. Последняя гарантия!..

— Гарантия чего? — спрашиваю я.

— Кайл, — он снова хватает меня за руки, его глаза снова впиваются в мои, — ты веришь мне? Скажи, ты веришь, что я не вру?

Я молчу какое-то время. Я… не знаю, что отвечать. Час назад я бы не раздумывая выпалил: «Да!» Но час прошел, и за этот короткий промежуток многое изменилось. Я снова жмурюсь. Взгляд Джери прожигает насквозь и в нем столько всего, что… Я глубоко вздыхаю.

— Да, — тихо отвечаю я. — Да, я верю тебе.

Он судорожно вдыхает… и порывисто обнимает меня. Я чувствую стеснение в горле — и на этот раз не только от возбуждения. Я медлю, перед тем как обнять его в ответ.

— Просто поверь, что это важно, — шепчет старик. — Поверь и позволь мне сделать так, как я считаю нужным. Позволь… пожалуйста.

Я не отвечаю. Только крепче прижимаю его к себе и утыкаюсь лбом в его плечо. Я — влюбленный дурак. Я не могу иначе.

Я развожу котел в его доме, так как наш разговор затягивается до позднего вечера. Старик рассказывает мне, что произошло прошлым днем. Норман, «или скорее кто-то по его просьбе», почти добрался до тайника с… чем-то. Очень важным и для Джери, и для Фицроя. Я спрашиваю про дом, и Джери нехотя признается, что это подарок от его старинного друга. Друг этот давно уже умер, но перед смертью успел написать дарственную на имя моего старика. Зачем и почему именно ему Джери не говорит. Он вообще многое не говорит. Половина моих вопросов уходит в никуда. Он умоляет ему верить. Он! Тот, кто отчитывал Чарли за его слепое доверие!..

Мысль пробивает черепушку, как стрела. Чарли. Уж не об этом ли мудаке он рассказывал? Да, точно о нем. Это с самого начала нашего с мудаком разговора должно было стать для меня очевидным. Но стало только сейчас — нервы и… медленно подступающее чувство разочарования и обиды. Я утаил от Джери всего одну мою тайну, а он… Я стараюсь не выдавать свои мысли. Я внимательно его слушаю и стараюсь успокоить.

Джери взвинчен и напуган до крайности. Он стремительно теряет контроль над своим разумом и языком. По-хорошему ему бы отоспаться в нормальных условиях, но он даже под страхом смерти не желает уходить из своей берлоги. Я быстренько бегу домой и собираю для него кое-какие вещи и кулек еды. Позже помогаю ему обустроить нормальное спальное место и даю несколько таблеток успокоительного. Старик быстро засыпает, но я все же успеваю его расспросить насчет лазутчика. Джери описывает его, и я записываю особо запоминающиеся черты в блокнот.

На следующий день я зову к себе Блэка. Вкратце обрисовываю ситуацию и прошу об одолжении. Бобби хмуро кивает. Уже через пару дней он приводит мальчонку, точно подходящего под описание. У мальца разбит нос и дрожат губы. Я рычу на Блэка, но он только пожимает плечами: «Закон улиц един для всех — и он суров». Я расспрашиваю мальчика уже совсем другим тоном, и он быстро раскалывается — тем паче, что заказчик обещанную плату ему так и не отдал. То ли забыл, то ли не смог… то ли время ещё не пришло. Неважно! Я успеваю раньше него и это прекрасно.

Малец рассказывает, что работенку ему подсунул его друг, а тот получил ее, в свою очередь, от какого-то левого хера. На вопрос, кто был этим хером, малявка пожимает плечами, но добавляет, что с другом хер общался по переписке… и одно письмецо у него ещё осталось. Я показываю ему банкноту номиналом в два нуля, и он клятвенно обещает притащить ее мне в кратчайшие сроки. А заодно порасспрашивать друга. Блэк вызывается ему помочь. Я даю обоим авансом несколько пирожных, и они убегают.

Я навещаю старика и рассказываю, как идут дела. Тот очень внимательно меня слушает. Сам говорит с неохотой. Упоминает только, что все было тихо. Я понимаю, что он хочет побыть один, а потому быстро удаляюсь.

Дома я вновь пытаюсь дозвониться до Рона, но все без толку. Друг молчит.

Завидев подкатывающую к дому знакомую белую машину, я кривлюсь и задергиваю шторы. Стук в дверь я игнорирую добрых полчаса. Но этот хер настойчивый и, когда он прямо из-за двери клятвенно обещает вернуться на следующий день, я не выдерживаю и плетусь к выходу.

В этот раз Норман одет проще: в холщовую рубашку, порванные джинсы и кроссовки. Волосы в меру растрепаны. То ли забыл прихорошиться, то ли специально навел «сельский» марафет. Он не протягивает мне руки — знает, что не пожму.

— Мы можем поговорить? — спрашивает он.

— Нет. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Вали, — отвечаю я и пытаюсь закрыть дверь.

— Послушайте, — умоляюще просит Фицрой, вставая между дверью и дверным косяком. Дерево хорошенько бьет его по плечу, но он не отступает. — Прошу вас, Кайл! Выслушайте меня. Вы не представляете, с кем, а главное, с чем имеете дело. Вы совершенно не знаете, какой он на самом деле.

— Правда? — поднимаю я брови. — Я общаюсь с ним больше полугода!..

— А я жил с ним целых два, — спокойно говорит Норман.

Тишину, сгустившуюся вокруг нас после его слов, можно ножом резать. Я часто моргаю. Он склоняется ко мне, обдавая запахом дорогого одеколона.

— Если вы не хотите пускать меня в свой дом, давайте встретимся на нейтральной территории, — предлагает он. — Кафе в центральном парке подойдет? Там много людей, я ничего не смогу вам сделать… как и вы мне. Что скажете?

Я молчу, сверля его глазами. Соблазн велик, и мозг вопит, что это лучший из возможных вариантов, но… Норман ловко сует кусочек бумаги в карман моей рубашки и отходит от двери.

— Позвоните мне, когда все решите, — просит он. — Я буду ждать.

Я терзаюсь в раздумьях весь следующий день. Дважды я порываюсь позвонить кому-то из родных, и бессчетное число раз — пойти и поговорить с Джери. Но не могу. Что-то будто бьет меня в грудак, останавливает, удерживает от попытки выблевать на ни в чем не повинных людей все накопившиеся внутри миазмы.

Поздно вечером я слышу стук в дверь. Это Блэк с мальцом. Малец, до жути довольный, отдает мне обещанное письмо и протягивает ручки за платой. Я честно отдаю ему банкноту, и он улетает в закат. Бобби напряжен. Он с плохо скрываемым волнением смотрит на меня все то время, пока я вожусь с мелким. И, посмотрев на адрес отправителя, я понимаю почему.

На желтой бумаге витиеватым почерком написано: «Армонд-стрит, 45в». Адрес Рональда и Мэри Перкинсов.

— Кайл?! — изумляется Рон, открывая дверь. — Ты с ума сошел! В такой час…

Я бью его в лицо. Не со всей силы, хотя очень хочется. Я бью так, чтобы остался след, чтобы ему было больно. Он охает, хватаясь за нос, и пятиться в прихожую. Я ступаю следом. Блэк — за мной.

— Ну, — выдыхает Рональд минуту спустя и, убрав пальцы от носа, шипит — на них кровь, — отчасти я это заслужил.

— Ты — подлая змея, Ронни! — выпаливаю я. — Скользкая гадюка!

— Не вопи, — гнусавит Рональд. — Мэри спит.

— Как давно ты на побегушках у этого мудозвона? — шиплю я, понизив голос. — Сколько следишь за нашим домом?

— Нисколько, — отвечает Рон.

— Лжет, — цедит Блэк. — Заставить его говорить правду?

— Зачем? — хмыкает Рональд. — Я сам все скажу.

— Уж будь добр, — рычу я.

Рональд выпрямляется в полный рост.

— Я не скажу, почему это сделал, — говорит он. — Ты мне не поверишь. Я попрошу тебя только поговорить с человеком по имени Норман Фицрой. Могу дать тебе его телефон…

— Не стоит, — цежу я. — У меня есть.

— Вы уже встречались? — вскидывает брови Рон. — Тогда я не понимаю…

— Он приперся ко мне в дом и попросился на чай, — говорю я, намеренно не говоря о тройничке в хибаре Джери. — Я его не пустил. Но он, тварь…

— …предложил тет-а-тет в людном месте, — с улыбкой заканчивает Рон. — Умно. Что ты ответил?

— Ничего, — нехотя отвечаю я.

— Сходи, — советует Рональд и вздыхает, видя мое лицо. — Понимаю, что теперь мои слова для тебя не стоят и выеденного яйца, но… Просто сходи. Послушай, что он скажет, и сделай выводы…

— …Как сделал ты? — щурюсь я и сплевываю. — Сука, как он тебя вообще выцепил?

— Мы давно знакомы, — говорит Рональд и хмыкает: — Как оказывается. Но поговорить получилось только недавно. На очередной встрече с… Помнишь наш разговор о даче? Помнишь, я рассказывал о «друге того человека в конторке»?..

— Ага. Понятно, — цежу я. — Спелись, значит. Он тебе скидку что ли, блять, дал?

— Он дал мне газету, — серьезно сказал Рональд. — И рассказал, как все было на самом деле. Он знает, что мы с тобой… друзья. Он хотел, чтобы я поговорил с тобой, — он тяжело вздыхает. — Я его должник, но не поэтому я прошу тебя сходить к нему, Кайл. Не для меня, не для него… для себя. Ты должен знать правду о… об этом человеке.

Я понимаю, что он говорит не о Нормане. Я разворачиваюсь и, не прощаясь, ухожу. Блэк спешит следом.

Не так уж и похож он на Ранга, со злостью думаю я, пиная асфальт носком сапога. У того волосы ярко-рыжие, как огонь, глаза нежно-голубого цвета, острая бородка клинышком, а на щеках красивая россыпь аккуратных веснушек. У почтальона волосы морковные, глаза — серо-зеленые, подбородок кривой, а веснушки — ну точно прыщи какие-то. А ещё Ранг никогда не поступил бы… так, как поступил Рон. Даже, если хотел бы мне добра.

При мысли о старом однокашнике, телефон сам собой ложится в руку. Блэк хмуро смотрит на меня своими черными глазами.

— Вы ему верите? — спрашивает он.

— А ты? — вопросом на вопрос отвечаю я, глядя на потухший дисплей.

— Не знаю, — после паузы честно выдает Бобби. — Он говорит уверенно… Но он сам может ошибаться. Я… запутался.

— Ты просто устал, — вымученно улыбаюсь я и хлопаю его по плечу. — Спасибо за все, Бобби. Иди отдыхать.

— Доброй ночи, — неуверенно желает Блэк.

— Да уж… доброй, — бормочу я себе под нос.

На пути к своему дому я не останавливаюсь ни на шаг — даже перед полуразвалившейся халупой. Стоит влажная теплая апрельская ночь. Телефон холодит руку. Горечь бурлит в животе и липнет к языку. Я тяжело сглатываю.

Уже на крыльце я собираюсь с духом и делаю звонок.

Фицрой встречает меня у входа в парк. Наряжен с иголочки, а от теплоты улыбки можно смело айфоны заряжать. Он проводит меня к одному из столиков в кафе, самому дальнему, и делает заказ. Он много говорит. Я молчу. Через некоторое время приносят еду. Безвкусная дрянь не ложится на язык, и я быстро откладываю вилку. Фицрой съедает все.

— Вина? — чинно предлагает он.

— Ебись ты в три прогиба, — с усталым вздохом говорю я. — Говори, что хотел, и дай мне свалить.

— Да я так предложил, — слабо улыбается он, — из вежливости. Можете выполнить одну просьбу?

— Чего там? — подозрительно щурюсь я.

— Не перебивайте, — отстраненно просит Норман, его глаза полны неясной мне печали. — Дайте высказаться. Я так давно об этом не говорил…

Мир кажется мне донельзя контрастным. Все вокруг чересчур резкое, яркое, едкое. Все жаждет впиться в сетчатку глаз, слизистую носа и рта, тонкую мембрану барабанной перепонки. У меня проломлена грудь. У меня раскрошены кости ребер, вырвано сердце, а легкие облиты кислотой. Мои кишки перекручены в мясорубке, утрамбованы в брюшине, выкопчены и заморожены. Мои мышцы — желе, мои нервы — сухие нитки. Мои члены застыли. Но я чувствую боль. Иллюзорную, эфемерную, не имеющую физической причины… Боль. Она черной водой плещется в моей плоти.

Я хочу вскочить, заорать, зарычать. Я хочу пробить лицо напротив, это наглое породистое холеное лицо, что смеет раскрывать свой широкий рот с красивыми полными губами и говорить, говорить, говорить…

Я встаю. С трудом, превозмогая головокружение, тошноту и слабость во всем моем естестве, я встаю. Я не говорю ни слова — мои зубы, как камни, язык намертво сросся с небом, гортань засыпана, заполнена, залеплена чем-то бесплотным, но твердым, как глиняный ком. Я ухожу, игнорируя звуки, вырывающиеся из чужого рта. Каждый из них для меня — игла, стрела, копье, обмазанное смертоносным ядом. Я ухожу.

Я бреду по улице, скребя по асфальту твердой подошвой. Я не знаю, куда я иду. Долго не знаю. Не понимаю. Только на подходе я осознаю, что отчаянно цепляюсь за последнюю надежду. Я не хочу верить. Я хочу ошибаться. Я хочу, чтобы кто-то… остановил это.

— Мистер Кайл? — удивляется Чарли, открывая дверь. — Вы… ко мне?

— Чарли, — выдыхает кто-то голосом мертвеца, — ответь мне. Прошу.

— Да? — хлопает мальчик большими глазами. — Может, зайдете?..

— Нет. Просто ответь. — Мертвец проглатывает комок грязи и гнили. — Тот инкогнито… Которому ты вызвался помочь… Не перебивай!.. Он… хороший человек?

Чарли смотрит на меня. В его по-детски ясных глазах непонимание мешается со смущением, а смущение… со страхом. Отчаянным страхом, замешанным на ожидании, что я накажу его… накажу за то, что ему кажется истинным, верным, правильным.

Я знаю ответ ещё до того, как он тихо произносит:

— Он поступает нехорошо. Я понимаю, что его поступок плох. Но… — Мальчик прикусывает губу и опускает глаза. — Я не могу назвать его плохим. Он помог мне, не испугавшись… трудностей. Он всегда был ко мне добр. Он…

— Да?

— Он похож на вас, мистер Кайл. — Чарли поднимает на меня свои кристально-честные глаза. — Очень похож.

========== Часть 6 ==========

Я не помню, как оказываюсь дома. Я не вижу мира вокруг. Я иду сквозь туман собственного сознания. Однако в прихожей я останавливаюсь так, будто врезаюсь лобешником в невидимую стену.

Пуховик. На вешалке висит мой пуховик… Его пуховик. Пахнущий им, стершийся на нем. Пуховик…

Звенящая плоскость, отделявшая меня от мира, дрожит, трещит и схлопывается. Мир вливается в меня силой, энергией и… мыслями. Целым потоком мыслей, восстающих из моего сознания, как призрачные всадники на полях после битвы. Я кидаюсь на верх. Я открываю ноутбук, я лезу в браузер.

Я захожу на сайт районной газеты города N и зарываюсь в архивы. Я ожидаю — я надеюсь! — найти ее в сводке криминальных новостей. Обычно там коротко и емко описывается суть какого-то дела, недавно произошедшего в пределах города. Обычно эта какая-то банальщина в стиле «ограбили, изнасиловали, убили». Обычно она мелкая, незаметная, ничем не примечательная… И я надеюсь, я думаю, я желаю…

И жестоко ошибаюсь. Статья получила целый разворот на первой полосе. Под заголовком «Падение нравов Шаттенбергского колледжа: растлитель в профессорской мантии», напечатанным крупным, темным, жирным шрифтом, я нахожу несколько фотографий. С трех из них на меня затравленно смотрит совсем ещё юный Норман Фицрой. С двух других — его озлобленная родня в окружении господ, прямо связанных с системой правоохранительных органов. А с одной…

Я откидываюсь на стуле, запуская обе руки в волосы. С одной-единственной, но очень большой фотографии, растянутой почти на всю страницу, на меня смотрит мой старик, мой Джери. Молодой, темноволосый… напуганный. Под фото стоит подпись: «Уоллис Стэн-Стефан Кант».

Я беру телефон дрожащими пальцами. Я захожу на свою страничку в соцсетях. Я пишу Дэльфи Уолгер, моей лучшей подруге ещё со времён моего обучения в университете. Я жду ответа несколько минут. Раздается тонкая трель пришедшего сообщения. Я улыбаюсь, я смеюсь… я рыдаю, закрыв руками голову.

Я читаю ееответ: «Девичья? Кант. А почему ты спрашиваешь?..»

Я не сплю всю нынешнюю ночь и сплю весь следующий день. Телефон разрывается от сообщений и звонков. Дэльфи вне себя. Она умоляет меня ответить. Я отключаю телефон, отправив короткое: «Смилуйся».

Я мечусь по комнатам, как припадочный. Весь дом полон воспоминаний. Все в нем напоминает о зиме, когда Джери… Уоллис был со мной. Я трясу головой, силясь выкинуть и забыть, забыть, забыть… но только больше вспоминаю. И от каждого воспоминания становиться больнее, тяжелее… страшнее. Меня прошибает холодный пот от мысли, что дети здесь… и он с ними… Я хватаюсь за голову и мычу. Я борюсь с желанием вернуться на второй этаж и ещё раз — уже десятый раз! — перечитать статью. Чтобы вникнуть во все подробности, чтобы прочувствовать все до тончайших оттенков чувств. Чтобы ещё раз понять, что за человек прожил со мной все эти месяцы.

Человек, который был мне дорог, которого я любил.

Был?.. Любил?.. Есть! Люблю! Несмотря ни на что… Люблю, люблю, люблю… и не верю. Не верю, что он способен на что-то подобное. Только не Джери, только не мой бедный, больной старик с глубокими темными глазами! У него такие мягкие руки, такой слабый голос, такой… Но черные буковки, ровной линей выстроенные на серой газетной бумаге, говорят совсем иное. Он жесток, он груб, он… От фактов не скрыться. От них тошнота подступает к горлу, и холод стискивает грудь. Стук сердца…

…неожиданно заглушается стуком в дверь.

Я рывком оборачиваюсь на звук. Я мечтаю, чтобы это был Рональд. Или Норман. Кто-то, кого не жаль было бы… Стук повторяется. Он мерный, тихий и в то же время уверенный. «…Под маской осторожного и внимательного партнера скрывался не терпящий возражений диктатор…»

Я иду в прихожую. Я открываю дверь.

Старик взволнован. Его брови сведены к переносице, и глаза глядят настороженно… пока не находят меня. Его взгляд теплеет, мышцы лица расслабляются. Он слабо улыбается.

— Давно тебя не видел, — говорит старик. — Ты как?

Я смотрю на него. Долго, не отрываясь, неспособный проглотить ком, засевший в горле. Старик моргает. До него доходит, что что-то не так. Молчание затягивается, и он, прочистив горло, осторожно заглядывает мне за плечо, неуверенно спрашивая:

— Пустишь?

У меня дергаются уголки губы. Старик это замечает — его зрачки сужаются. Я молча отступаю, пропуская его внутрь. Старик неловко заходит, нервно поглядывая по сторонам. Мне вспоминается день, когда он впервые ступил в эту комнату, как он мялся, как стеснялся, как… Я жмурюсь, повернувшись к нему спиной. Когда он снимает обувь, я указываю ему на гостиную. Он смотрит на меня… и в его глазах начинает зарождаться подозрение.

— Кайл, — тихо хрипит он, — что?..

— Иди, — приказываю я. — Я за чаем.

Пока набирается чайник, я упорядочиваю мысли, собираюсь с духом. Я смотрю на воду, вырывающуюся из открытого крана. Я представляю, что это — все, что накопилось во мне, что родилось внутри меня из чувства, которое пробудил… этот человек. Я представляю, что все это уходит, убегает, утекает неизвестно куда. Исчезает, как должно исчезнуть и то самое чувство… и этот самый человек.

Я захожу в комнату, держа в руках кружки с чаем. Старик, сидя на диване, вскидывает на меня напряженный взгляд. Я отдаю ему его кружку и встаю напротив, облокотившись поясницей на небольшой комодик. Мы молча пьем. После третьего глотка я отставляю тяжелую кружку в сторону — даже воду мой организм не способен усвоить. Старик пьет долго, до конца — тянет время.

Когда он заканчивает, то вновь поднимает на меня глаза и открывает рот… Я не даю ему начать.

— Я поговорил с Норманом, — произношу я.

Старик моргает. Открытый рот дергается, подбородок вздрагивает.

— Т-ты… — выдыхает он. — С-с ним?..

— Да. Он рассказал мне… — продолжаю я.

Тишина впивается в мир, в мебель, в нашу плоть. Старик смотрит на меня выпученными глазами. Я чувствую, как ноги слабнут и в затылке нарастает тупая боль. Я держусь. Я прячусь за маской — притворное спокойствие всегда хорошо мне удавалось.

— …Хочешь знать что? — с наигранной отстраненностью интересуюсь я.

— К-кайл… — сипит старик.

— Он рассказал о вашей связи, — перебиваю я. — Он рассказал, как вы встретились. Рассказал, что ты был его учителем в колледже… Шаттенбергеском, если верить статье. Да-да! Я смог ее откопать… И почерпнуть из нее много нового. Норман говорил только, что вы были давно знакомы. Что ты знал его с детства… Что он был привязан к тебе, что ты был для него примером для подражания. Ещё бы! Один из лучших механиков за всю историю колледжа!.. Норман хотел быть инженером. Он мечтал покорять научные конференции и фестивали, а для этого нужны были особые знания. Где же их получить, кроме как ни у одного из самых прошаренных специалистов в этой области? Да ты ещё и человеком был хорошим. Добрым, внимательным, мягким… до поры до времени.

Я умолкаю, чтобы перевести дыхание. Меня ждала самая неприятная часть. Старик замер в своем кресле.

— Он был без ума от тебя… а ты, вместо того чтобы вразумить мальчишку… позволил ему подойти, утянул его за собой.

Я чувствую тяжесть в висках. У меня потеют ладони.

— Вы стали любовниками. Никто ничего не знал, вы очень хорошо шифровались… Ему едва исполнилось пятнадцать, тебе только что стукнуло тридцать. Вас это не смутило… тебя это не смутило. Это продолжалось целых два года… Пока вас не застукали его родители прямо у него дома. Скандал! Крики! Шум! Лучший учитель физики и прикладной механики оказался педофилом!..

Старик мотает головой, безмолвно открывает рот. В его глазах — беззащитная растерянность. Он словно вообще не понимает, что я говорю.

Ком подкатывает к горлу, но я все равно продолжаю:

— Ведется следствие. Все улики против тебя. Норман дает показания… раскрывает все карты. Общественность в шоке от того, что он рассказал. Тебя увольняют из университета, жена подает на развод и, забрав детей, уезжает из города. Все движется к очевидной развязке. Прутья камеры сжимаются… как вдруг расследование приостанавливают, а после, к всеобщему возмущению, и вовсе сворачивают, а ты… Ты исчезаешь с радаров… вместе со странным свертком. Позже выясняется, что следствие было закрыто по приказу некоего капитана Сезара Монтеро. Причина: «Отсутствия достаточной доказательной базы». Улики куда-то запропастились, видите ли…

— Кайл, — хрипло выдыхает старик. — Ты… Ты не понимаешь… Ты… Позволь мне…

— Кста-а-ати, — тяну я, не слушая, — так уж вышло, что Норману, как работнику страховой компании, специализирующейся в первую очередь на страховании жилых домов, стало известно, что Монтеро владел домом в — сюрприз-сюрприз! — как раз этом захолустном городке. Благодаря профессиональным связям, три года назад Фицрой наконец-таки смог в глубине архивов администрации откопать дарственную на имя некоего… Уоллиса Канта. Думаю, ты знаешь, кто это такой…

Старик открывает рот, хватая воздух. Его брови взлетают, тут же опускаются. Он вскидывает руки, он мотает головой, словно не веря. Его глаза, синие, глубокие, дорогие до боли, горят отчаянием. В их глубине — надежда пополам с мольбой. Я смотрю прямо на него, а потому отчетливо вижу, как медленно после каждого моего слова свет они исчезают, тухнут, гаснут. Его лицо искажается, его губы подрагивают.

Я вскидываю подбородок и упрямо поджимаю губы.

— Норман до сих пор не оправился от… всего этого. Он проклинает свою детскую доверчивость, он ненавидит себя за то, что позволил такому, как ты, себя коснуться. Он не простил себе за слабость, за открытость… за то, что влюбился в тебя. Отдался тебе.

— Это он тебе сказал? — резко выпаливает Джери и, тяжело сглотнув, шепчет: — Это не так. Клянусь, он лжет. Кайл, ты… Ты не знаешь всего… Позволь объяснить… Ты должен мне верить…

— Должен? — вскидываюсь я, и мои глаза загораются. — Должен?! Да с чего бы мне тебе верить? Ты скрывал свое имя! Ты жил в чужом доме! Ты прятался от всего мира!..

— Нет! — глухо вскрикивает Джери… Уоллис… испуганный старик. — Все совсем не так! Дай мне сказать! Выслушай!..

— …Но это мелочи, — выдыхаю я, — по сравнению с тем, что ты сделал с несчастным мальчиком.

— Я… — моргает старик. — Я… не понимаю.

Головная боль нарастает. Я чувствую горечь на языке, я чувствую, как горячо глазам. Но мозг словно пробит ледяным стержнем. Факты упорно твердят свое. Я снова смотрю на него. Он замирает под моим взглядом.

— Ты — подлый лжец, — тихо цежу я. — Он полюбил тебя за твою внимательность, твою чуткость, твое доброе сердце… Он и не думал, что все это ширма, обман, фальшь. — Я опускаю голову, глядя на него исподлобья. — Ты быстро привык к его покорности. С каждым днем твоя власть над ним становилась сильнее. Он был ребенком… Тебе было легко им манипулировать. Ты решил, что можешь пользоваться им, как тебе заблагорассудиться. Не думая о нем, не спрашивая согласия, давя на больное, угрожая и играя на чувствах… Ты брал его. Трахал, почти насиловал и…

— НЕТ! Нет, нет, нет! НИКОГДА!

Его крик заставляет меня отшатнуться. Старик вскакивает. Его лицо багровеет, глаза вновь загораются, но это уже не тот свет, что раньше, а отчаявшийся, полубезумный отсвет страха, боли и гнева.

— Никогда! — надрывно кричит он. — Никогда я не принуждал его! Никогда не делал ему больно! Никогда! Слышишь?! НИКОГДА! Я любил его! Я обожал его! Я… был готов умереть за него! Для него! Я…!

Старик запрокидывает голову, запускает обе руки в волосы, безжалостно сжимая пряди в кулаках, и из его горла вырывается самый настоящий вой, полный безграничной муки. Я моргаю, сглатываю, широко распахнув глаза. Джери словно обуял дьявол: он тяжело, с хрипами дышит, на его лбу появляются бисеринки пота. Его взгляд прожигает меня насквозь.

— Я делал все, чтобы ему было хорошо! — вопит он, и в голосе его такое пронзительное горе, что у меня перехватывает дыхание. — Я делал все, что он просил! Я делал… — Старик стонет и болезненно жмурится. — Боже… Что же я делал ради него!.. Что он заставлял меня делать!..

— Заставлял? — хмурюсь я. — Это как?

— Я… Нет, — хрипит старик. — Нет, нет, нет… Боже, прошу… Не заставляй… Не заставляй меня вновь… — Он отчаянно мотает головой. — Все, что он хотел. Все, что ему было нужно. Я плавился в его руках, а он…

— «В его руках»? — язвительно переспрашиваю я. Норман говорил, что старик умеет давить на жалость… и мастерски врать. — Он был сопляком. Как ты мог?..

Старик молчит. Он не смотрит на меня. Его грудь ходит ходуном. Его лицо и шея красные от притока крови. Джери поднимает на меня глаза, и я, к своему великому ужасу, вижу в них слезы.

— Ты мне не веришь, — обреченно шепчет он. — Не веришь. Даже ты… Никто… Это… — Он прерывисто вздыхает, закрывает глаза и быстро кивает, отворачиваясь. Снова смотрит на меня, и в его взгляде — смирение, полная покорность. — Это… понятно. Мне нечем крыть. Нечего сказать. Кто мне поверит? Кто поверит, что сопливый малолетка может крутить взрослым мужиком, как ему вздумается? Кто поверит, что я ползал у него в ногах? Что я целовал его пальцы? Что я исполнял все его капризы? Кто поверит, что?.. Ох… — По его лицу проходит болезненная судорога. — Он… Он был моим… ласковым мучителем. Моим… демоненком. Что он только не… В каких только местах… В каких… позах… Кто поверит, что я?.. Что он меня… Что…

Его голос медленно гаснет. Он сглатывает, давится, его губы дрожат. Его плечи вздрагивают, из груди рвутся хрипы, руки трясутся.

— Господи, — сипит он, тяжело опускаясь в кресло, — господи, за что? За что мне все это? За что вновь?.. Я потерял… потерял всё. Всё, что у меня было… Всё, что я имел… Всё, чего добился с таким трудом… Мой родной дом… Мою работу… Мою любовь, моих детей… Моих милых малышей… Я… прожил в муке все эти тридцать лет. Все это время… я был как зверь. Столько лет… Столько лет! — У него перехватывает дыхание, он захлебывается и дрожит: — Разве я… Разве я не… я не… заплатил д-достаточно? Сколько ещё ты хочешь, Господи? — сдавленно вскрикивает он. — Сколько ещё ты хочешь получить? Что мне ещё нужно сделать? Что еще испытать? Сколько ещё мне?.. Господи?.. Господи… Господи…

Его последние слова едва слышны. Он сгибается в три погибели, он сжимается, горбиться, стискивая трясущиеся руки в кулаки до белых костяшек. Он бормочет, хрипит и всхлипывает.

Я слушаю его, глядя на него и сквозь него. Я стою, скрестив руки на груди. Я не знаю, как выгляжу со стороны, я не знаю, можно ли увидеть что-то в моих глазах. Меня разрывает на части. В тяжелой пылающей голове мысли, как железные холодные штыки, пробивают мозг: «Он все врет, он играет, он давит на жалость, он — маньяк, он — насильник, он…»

Но из груди рвется что-то обжигающее, что-то пульсирующее, что-то болезненно бьющее прямо под глотку — оно требует спасти, уберечь, спрятать в кольце рук, прижать к груди и не отпускать, пока рана на сердце не затянется, пока слезы не высохнут и гроза не пройдет. Оно тянет, оно стонет, оно требует сдаться на милость жажде, боли и горячему чувству, рождающемуся в глубине солнечного сплетения.

Я не знаю, что мне делать. Я растерян. Я туп, пуст и натянут, как струна. Один удар — и я сыграю свою мелодию. Но никто и ничто не может ударить так, чтобы струна хотя бы дрогнула. Нет ничего такого, что… Точнее не было. В какой-то миг что-то скользкое, что-то гибкое начинает скрестись в мозгу. Эта странное нечто разгребает своими крохотными пронырливыми коготками в глубинах памяти что-то забытое в пылу ужаса и шока, но важное, очень важное.

Я вспоминаю Джери, его хмурые брови, его улыбку, его смех. Я вспоминаю его на диване в разрушенном доме, в лесу с мурчащем рыжим клубочком на руках, в моей комнате в окружении детишек, что смотрят на него, как на учителя, на наставника, на отца. Я вспоминаю его страх, когда он почти теряет вещь, что ему бесконечно дорога; его неловкость в моей прихожей, оттого что он весь грязный и вонючий; его счастье, когда мы все собрались около него; его блаженный, возвышенный трепет, когда дети кидаются к нему со словами нежности и поцелуями. Я вспоминаю снег в его волосах, теплый кушак вокруг поясницы, теплую воду на мягком плече, серые крапинки в глубине глаз. Я вспоминаю его рычащие требования, тихие наставления, дрожащие просьбы.

Я вспоминаю его взгляд, когда я делаю зарядку, играю на гитаре, убираюсь в доме, готовлю ему, шучу для него, разговариваю с ним. Просто сижу рядом… И этот человек сотворил… такое с ребенком?

НЕ-Е-ЕТ! Этого не может быть! Я не верю! Не верю, не верю, НЕ ВЕРЮ!

Я на грани. Я чувствую жар. Я готов. Ещё немного. И я…

— Господи…

У меня дергается край рта. Одна фраза. Одна фраза, произнесенная хрипло, надрывно, с содроганием и невыносимой мукой. Всего одна. Его.

Я бросаюсь вперед, как одержимый. Я не помню себя, мне сносит крышу. Я кидаюсь в пропасть, и мне плевать, что на ее дне. Я обнимаю Джери, моего дорогого бедного старика, тяну на себя, обхватываю плечи и глажу больную спину. Я запускаю пальцы в его волосы, я притягиваю его голову к своей груди. Я утыкаюсь носом в его макушку. Я чувствую его запах, я слышу его стон.

Крупная дрожь проходит по его телу. Тихие хрипы переходят в один протяжный вой. Он содрогается в моих руках. Он вжимается лбом в мою грудь. Он рыдает навзрыд, захлебываясь воздухом. Его руки впиваются в мои бока. Он слезно твердит мое имя: «Кайл, Кайл, Кайл…»

Я глажу его по голове, пропуская через пальцы мягкие седые волосы. Я сжимаю его крепко, раскачиваясь из стороны в сторону. Я сажусь поудобнее на диван, прижимая его к себе. Я целую его лоб, покрытый морщинами. В моей крови гнев. В моей голове сумбур, но кое-что я осознаю четко и ясно.

— Кайл, — всхлипывает Джери, мой Джери, глядя на меня глазами, полными слез и надежды. — Мой мальчик… Ты… Ты м-мне в-веришь?..

— Я хочу, — выдыхаю я, и он издает страдальческий стон, — я постараюсь. Я изо всех сил постараюсь тебе поверить! Мы найдем доказательства! Ты расскажешь мне все! Расскажешь же? Расскажешь?..

— Да, — частит Джери, — да, да, да… Я расскажу! Я все тебе расскажу! Мой Ангел…

Он хватает мою руку, он припадает к ней губами, он целует, целует, целует. Я замираю, не в силах даже вдохнуть. Он снова утыкается лбом мне в грудь.

— Мой спаситель… — судорожно шепчет Джери. — Ты послан мне Богом… Наконец-то, наконец-то… Я так молил, так молил… Хоть что-то… Хоть каплю… Утешь меня, спаси меня… Кайл, мой…

— Пойдем, — выдыхаю я, целуя его лоб. — Ты устал. Тебе надо поспать.

— Норман… — вскидывает глаза старик.

— К черту его! — рычу я. — К черту! Я его не боюсь! И ты не бойся. Мы все решим, мы через все пройдем! Пойдем. Я отведу тебя в кровать.

Джери с трудом встает… и едва не падает, делая первый шаг. Я подхватываю его и перекидываю его руку через плечо.

— Нога? — тупо спрашиваю я.

— Нога, — тупо отвечает он.

— Я отведу тебя.

Мы поднимаемся по лестнице и идем по коридору, ведущему в мою спальню. В какой-то миг он опирается на стену, так ему больно идти. Он тихо шипит сквозь зубы. Я поддерживаю его под спину. Я чувствую его дыхание на моем лбу, его бороду — на своем виске. Его рука на моем плече подрагивает.

Я поднимаю на него взгляд.

— Ты как? — шепчу я.

Он близко. Он так близко, что я вижу серые крапинки в его густо-синей радужке. Его губы приоткрыты, его дыхание опаляет мне кожу. Он наклоняется так быстро и плавно, что я не успеваю даже отреагировать. Его губы сухие и потрескавшиеся. Его борода щекочет мне подбородок. Его нос упирается мне в щеку. Его дыхание врывается мне в рот. Я замираю, а он все прижимается ко мне.

Жар, кипятком окативший мои внутренности, заставляет меня отступить. Я сглатываю и рывком отстраняюсь. Он открывает глаза. Я выдыхаю и отворачиваюсь. Внутри меня все горит.

— Кайл, — хрипит он. — Кайл, прости…

В его голосе — тихий ужас. Он касается моей руки, но я вырываю ее. Я на пределе. Я на грани. Я не могу позволить…

Я мотаю головой и глубоко вздыхаю. Нет мысли, что как разряд тока, вернет в реальность. Нет фактора, что сдержит, завопит: «Стоп! Хватит! Ты и так зашел уже слишком далеко! Стой!» Есть только горячее дыхание, тяжесть в грудине, ноющая боль в животе и сорванный шепот:

— Я не хотел… Не хотел… Прости, прости меня…

Я оборачиваюсь к своему старику. Я смотрю на него и даже не представляю, что он видит в моих глазах. В его глазах — страх. Он напуган, думает, что оступился, ошибся, может быть, даже потерял. Его брови изогнуты, челюсть ослабла.

— Кайл… — начинает он сипло.

Я нахожу его губы. Его губы теплые, его борода густая, в нее так хорошо зарываться пальцами. Я подхватываю его под поясницу свободной рукой. Я склоняю голову набок. Один его локон щекочет щеку. Он тяжело дышит. Его язык податливый, безвольный — мой старик слишком растерян, чтобы отвечать. Я целую его, захлебываясь наслаждением.

Он начинает отмирать, когда я крепче прижимаю его к стене. Он кладет руки мне на плечи… а уже через миг зарывается трясущимися пальцами в мои волосы. Я стискиваю его ещё крепче. Мне тяжело стоять, у меня кружится голова, сердце вот-вот вырвется из груди. Я провожу кончиком языка по щелке меж его передних зубов, и стон подбирается к моей трохее. Я отрываюсь от него. Я смотрю ему в глаза.

Чертыхаюсь, видя в них огонь, светлый и яркий, тот, что, казалось, угас от моих слов ещё тогда, в гостиной. Я припадаю судорожными поцелуями к его щекам и шее. Его кожа мягкая, дряблая, меня ведет от нее и ее запаха, я прихватываю ее губами. Я сжимаю руками его бока и спину. Прижимаю его к стене и сам прижимаюсь к нему.

— Кайл… — беспомощно сипит Джери. — Кайл… Мой мальчик… Мой…

— Пойдем, — прихватив его мочку губами, шепчу я, и голос у меня — самый жалкий на свете. — Скорее пойдем. Ты еле стоишь. Тебе ведь больно…

Он сорвано выдыхает, сипло хмыкает. Обнимает меня, тянется ко мне. Я вновь нахожу его губы. Я касаюсь расселины меж зубов. Я скулю.

Каждый шаг — как целое испытание. Джери цепляется за меня, я цепляюсь за него. Я не хочу терять наше тепло. Я не хочу отпускать его из рук. В моей комнате задернуты шторы, стоит темнота и кровать не заправлена — я не помню, из-за чего так. Я бесконечно счастлив.

Мы ложимся на нашу постель. Его губы вновь передо мной, его дыхание вновь у меня во рту. Его руки шарят по мне, мои руки шарят по нему. Я стягиваю с него футболку, хватаюсь за тяжелую пряжку ремня. Я припадаю губами к его плечу, и он стаскивает с меня рубашку. Его ладонь проводит по моему животу, и я тянусь, чтобы уткнуться ему в место за ухом. Его запах забивает ноздри и проливается в легкие, его горечь, его душноватый мускусный аромат кружит мне голову. Я целую его шею.

Он хрипит и силится содрать с меня рубашку. Я сбрасываю ее одним движением. Я расстегиваю пряжку ремня дрожащими пальцами и касаюсь его брюк. Он приподнимается, и я стягиваю их вместе со всем, что было под ними. Я целую его ноги, и он рвано выдыхает: «Кайл». Он зовет меня.

Мы снова находим губы друг друга. Его руки шарят по моей спине, пока я стягиваю свои домашние штаны. Его борода колется, и я дурею от этого ощущения. Я впиваюсь в его соски, обвожу их языком и втягиваю в рот. Его встряхивает, он проводит рукой по моей спине, целует меня в шею, в челюсть, в лоб. Он слизывает пот за моим ухом.

Я ложусь на него, тело к телу, кожа к коже. Джери обнимает меня за шею. Его губы соленые и влажные. Его глаза горят, он не отрывает от меня взгляда. Когда я сжимаю нас вместе в своей руке, его веки дрожат. Когда я делаю первое движение, перед мной встает кровавое марево, а он рвано выдыхает.

Я зарываюсь носом в густые волосы на его груди. Я целую мягкую кожу на животе, я опускаюсь к нежной коже на бедре и в паху. Он хрипит и тянет меня наверх. Он целует меня, мои щеки, мои плечи. Он прижимает меня к себе. Я делаю несколько резких движений и закатываю глаза, слыша его тихий стон. Я нахожу его губы. Его язык шершавый и гибкий. Я скулю.

Я быстро чувствую теплую мелкую дрожь, расползающуюся по моему телу. Я сжимаю нас вместе, провожу несколько раз и…

— Кайл, — шепчет он. — Стой. Иди сюда.

Я слушаюсь. Все, что он захочет. Все, что попросит. Я ложусь на него. Я целую его. Он нежно убирает мне волосы за уши, чтобы видеть мое лицо.

— Кайл, — тяжело сглотнув, сипит он, — у тебя… есть что-нибудь?

— Что? — не понимаю я.

— Вазелин, — после паузы шепчет Джери. — Такое что-нибудь. Есть?

Мое горло сдавливает что-то невероятно сильное и горячее. Я киваю.

— Достань, — шепчет он и целует в щеку.

Я подчиняюсь. Я шарю рукой в тумбочке, судорожно ища то, что он просит. Вазелина у меня нет. Есть гель с обезболивающим эффектом. Сильным эффектом. Я пользовался им пару раз, на этой кровати. Я безмерно горд из-за своей предусмотрительности.

— Как хорошо, — искренне улыбается Джери.

Он снова тянет меня к себе. Он целует меня глубоко, он гладит мою шею. Я жду, что он сделает первый шаг, но он только ласкает. Он жмется ко мне.

— Джери? — выдыхаю я.

— Мой ангел, — сорвано шепчет Джери, целуя мое лицо. — Мой защитник. Мой спаситель…

Я чувствую, как он разводит ноги, как сгибает их в коленях. Я мягко опускаюсь между ними и ощущаю головокружение. Я не могу дышать.

— Кайл, — зовет Джери. — Мой мальчик… Давай. Давай.

Я скулю. Так жалко, так беспомощно. Я прихватываю его губы своими губами и рвано дышу. Я с трудом двигаюсь. Джери улыбается. Сам открывает гель, сам целует, а после смазывает мои пальцы. Целует меня, трясущегося от ужаса и болезненной нежности.

Мира нет. Нет ничего, кроме него подо мной. Кроме полотна пространства, что связывает нас. Я опускаюсь ниже. Его ноги стискивают мои плечи. Я целую его. Нежно, глубоко и бесстыдно. Он смущенно закрывает лицо ладонью. Я не помню себя. Мои пальцы погружаются в него, я сам погружаюсь в него. Я жмурюсь не в силах на него смотреть. Его колени дрожат, его живот вздрагивает, его веки опускаются. Он блаженно — блаженно! — запрокидывает голову.

— Боже… — выдыхает он. — Да… Да… Наконец-то… Боже…

Я не понимаю, сколько это длится. Я не понимаю, что делаю сейчас. Я умираю, в моем горле засел жалкий крик. Я схвачен и выкручен. А мысли только о нем, о его наслаждении. О его боли. Я рвано дышу, и он улыбается, зовет меня к себе.

Когда я ложусь на него, когда его бедра приподнимаются и колени стискивают мои ребра, когда жар его тела обхватывает меня, у меня темнеет в глазах. Он стонет, он кладет руки мне на спину, он шепчет:

— Вот. Вот и все. Все. Ты со мной. Со мной. Мой мальчик… Мой Ангел…

Я хнычу, скулю. Я утыкаюсь ему в грудь. У меня жжет глаза и горло. Я рвусь вперед — раз, другой, третий… Кровь бьется в висках. Я слышу свой пульс, я слышу его вздохи. Я не слышу мира вокруг. Есть только мы. Я больше не боюсь. Я двигаюсь, двигаюсь, двигаюсь…

Чистота, кристальная чистота окружает нас, и каждое движение правильно и прекрасно, и все, что происходит, — отпечаток наших тел и умов. Я нахожу его губы, я скольжу по его зубам, я пью его дыхание и пою его своим, я молю его сжалиться. Я вот-вот лопну, как струна. Я верю, верю, верю…

«И помнишь, как я был в тебе…»

Твое тело, твое нутро, твой разум. Я чувствую, как мы живем в этой клетке, в этом кольце, где мы одни, и я шепчу. Я шепчу, я зову, я целую и ласкаю. Я сжимаю тебя, нежно глажу и мягко стискиваю. Ты охаешь, и я ловлю этот звук ртом. Я утыкаюсь носом в твою грудь, зарываюсь им в волосы, подхватываю тебя под мышки. Я чувствую твои руки на моих плечах, на моей спине и пояснице, чувствую, как они скользят ниже и стискивают меня, и я выгибаюсь с протяжным выдохом.

«Священный мрак вращался вне…»

Ты дышишь часто и хрипло. Ты мелко дрожишь, крупно вздрагиваешь, твои веки трепещут. Ты облизываешь губы, ты выгибаешься, чтобы прочувствовать лучше. Ты улыбаешься, ты наслаждаешься, я вижу, что тебе хорошо. Тебе нравится. Тебе нравится каждое мое движение, тебе нравится каждое мое прикосновение. Тебе нравится, что я делаю то, что делаю. Ты любишь это.

«И каждый вздох наш — шепот: …»

Эта мысль давит и скручивает. Ты лежишь на спине и для меня ты — владыка. Я осознаю, что для тебя раньше так не было. Я осознаю, что тот, другой… Он брал тебя, он использовал тебя. Он… Ты говорил правду. Я чувствую, как гнев поднимается внутри. Болезненная нежность ощетинивается жалами, и я со всей страстью, что есть во мне, обнимаю тебя, целую тебя, куда только достают губы, шепчу, шепчу, шепчу… Не прошу ничего для себя, только будь счастлив, будь доволен. Улыбнись мне.

«Аллилуйя…»

Я не понимаю, что происходит, когда жар, дрожь и наслаждение проходят по моим нервным окончаниям. Я не понимаю, почему ты глухо вскрикиваешь, прижимаясь ко мне, почему зовешь. Я не… я не…

Я вижу свет. Я слышу песнь.

Перед глазами плывет. Под веками вспыхивает. Джери тяжело дышит подо мной. Усталость и томная вязкая нега наполняют плоть, и я падаю ему на грудь. Я на автомате целую его подбородок, носом ероша бороду. Его мягкая, тяжелая, такая родная рука гладит меня по голове.

Джери целует меня в макушку, его пальцы перебирают влажные волосы на затылке.

— Кайл, — шепчет он. — Кайл, бесценный… бесценный мой мальчик…

— Джери, Джери, — слабо скулю я, целуя его лицо. — Ты… Тебе хорошо?

— Боже, да, — выдыхает он, в тысячный раз находя мои губы. — Спасибо тебе. Спасибо.

Я растягиваюсь на кровати, уставший как собака, и Джери тянется, чтобы покрыть поцелуями мое лицо и шею. Его губы липкие, чуть влажные, а волоски в бороде мягкие у корня и колючие на конце. Его шепот щекочет мне кожу. Я ежусь и хихикаю. Он улыбается и обнимает меня.

Я чувствую, что он тоже устал. Я слышу, как постепенно успокаивается его сердце. Я понимаю, что ещё немного — и засну, а потому откидываю одеяло и встаю. Его рука безвольно скользит по моему телу. Ты куда? В ванну, ненадолго. Я быстренько брызгаю на себя холодной водой, беру все, что нужно, и возвращаюсь в комнату. Я застаю Джери, через кряхтения и вздохи перестилающего кровать. Я помогаю ему и укладываю его на постель.

У меня в руках два полотенца: одно — сухое, другое — влажное. Мы обтираем друг друга по очереди, коротко переговариваясь и посмеиваясь. Я чмокаю его в нос и прошу лечь на живот. Он приподнимает бровь, и я показываю тюбик. Он слабо хмыкает… и подчиняется. Когда я заканчиваю, он уже на грани сна и яви. Я целую его в шею и ложусь, перекидывая одну руку поперек его спины. Утыкаюсь ему в плечо. Он тихо выдыхает, я выдыхаю в ответ.

Сон накрывает нас почти одновременно.

========== Часть 7 ==========

Я всегда встаю рано, даже в выходные. Этим утром я просыпаюсь даже раньше солнца. У меня ноют мышцы рук и ног, в поясницу будто залили бетон. Во рту кисло и прело, я тяжело сглатываю. Джери похрапывает в подушку, подсунув под нее руку. Лицо покрасневшее, несколько прядей слиплись на затылке. Я осторожно пропускаю их сквозь пальцы и легко целую его в макушку. Он причмокивает губами, но не просыпается. Я потихоньку выбираюсь из комнаты, лавируя между скрипучих половиц.

Я долго лежу в ванной, глядя в одну точку и размышляя, думая, анализируя. Я верю ему, говорю я себе, ставя чайник на плиту. Я верю, что он не может творить такое с ребенком. Верю, несмотря ни на что. Возможно, виной тому моя остервенелая любовь или проведенная вместе ночь, но… Мне кажется, дело не в этом. Я чувствую всеми интуициями, чакрами и третьими глазами, что Джери говорит правду.

Даже мой безжалостный мозг начинает потихоньку соглашаться с сердцем. Все же я прожил с Джери под одной крышей почти полгода. Это много, что бы там не заливал Норман, и какие-то черты его «темной» натуры должны были проявиться… но ничего подобного. Джери мог быть суров, тверд и строг, но никогда — жесток или безжалостен. Напротив, его милосердие, кротость, доброта и чуткое сердце стали тем, благодаря чему я — а со мной и большая толпа ребятишек — полюбили старика до боли в сердце. Он мог притворяться, но зачем? Если он такой проницательный и интриганистый, как о нем написано в статье, то должен был быстро понять, что я по нему с ума схожу. Я, черт меня подери, только с высунутым языком у его коленей не сидел! Он мог вмиг взять меня в оборот — но нет! Он всегда относился ко мне по-человечески, он помогал мне, он поддерживал меня и жалел. Он скрывал свои чувства, потому что боялся, что я откажу… скорее всего, поэтому. Сто пудово поэтому!..

Я расставляю тарелки на столе и завариваю чай, когда слышу тяжелые шаги на лестнице. В моей голове галопом скачут мысли разной степени фрустрации, из-за чего харя у меня не самая жизнеутверждающая. Нехорошо. Сделав над собой усилие, я натягиваю улыбку на лицо и бегу встречать моего суженого.

Суженый затормозил на последней ступеньке лестницы, тяжело отдуваясь. Лицо все ещё красное спросонья, глаза затянуты пеленой дремы. Я быстренько подбегаю к нему и, когда он вскидывает голову, целую в щеку:

— Осторожно! В кустистых зарослях планеты Джери посторонние! — хихикаю я и добавляю в ответ на его растерянный взгляд: — У тебя тут следы от лунохода «Подушка-А12». — Я снова целую то место, и он тихо смеется. — Привет.

— Доброе утро, — расслабленно выдыхает он.

— Чаю? — поднимаю я бровь, подхватывая его под спину. — Или в ванну?

— В ванну, — кивает он, и я беру его под руку.

Чай уже разлит по кружкам, а кружки расставлены на столе, когда Джери выходит. Я успеваю положить на его стул подушку и застелить ее мягкой тканью. Он покрывается легкой краской, заметив это. Джери садится, а я беру его за руку и переплетаю наши пальцы.

— Ты должен мне все рассказать, — тихо напоминаю я.

— Да, — говорит он после паузы, опустив глаза. — Я…

— Но не сейчас, — перебиваю я, сильнее стискивая его руку. — Я так долго хотел… вот так встретить утро. Давай немного побудем вдвоем?

— И пусть весь мир подождет? — поднимает брови Джери и улыбается, когда я киваю, как болванчик. — Все, что захочешь, мой ангел.

У меня теплеет в груди, и я невольно краснею. Мы медленно едим гренки с гречишным медом и вареньем и пьем чай, болтая обо всем на свете. О наших любимых фильмах и том, почему картины жанра вестерн на грани вымирания. О наших любимых группах и том, почему мои «Волки» — лютейшая попса, по сравнению с его «Боевым человеком». О том, что скрывали, прятали, недоговаривали. Сакральные слова срываются с губ, ладони потеют, но мы даже не думаем их разделить. Я позволяю себе поцеловать его вновь и чувствую вкус меда, мяты и зубной пасты. Его зубы совсем побелели, и их так хорошо облизывать — ух!..

Но всему приходит конец. В какой-то миг мы замолкаем, не зная, что ещё сказать. Пока я судорожно соображаю, как из темы «Мы заведем собаку, а если понравится, и кошку» перейти к чем-нибудь ещё, Джери тяжело вздыхает.

— Ладно, — бурчит он. — Перед смертью не надышишься.

— А? — вырывается у меня.

— Я влюбился в него не сразу, — начинает Джери без прелюдий, и я вытягиваюсь по струнке. — Это было… Медленно подступающее чувство. Робкое, отягощённое стыдом и страхом. Я… казался себе грязным, мерзким, старым… В свои-то тридцать, ха! Но он был так юн, так хорош собой, что я на его фоне казался себе гаргульей.

Джери отхлебывает немного чая из кружки, а я встаю. Не отпуская его руки, я вновь берусь за чайник. Вода ещё не остыла, и я решаю долить немного в заварку. Чую, нам понадобиться много этого дерьма.

— Сначала это было невинно. Он обнимал меня, прижимался ко мне, ластился и лез под руку. По делу или без… Это все время дергало какую-то тонкую струну в моей груди. Но я держался. Долго. Я надеялся, что это пройдет. Я говорил себе, что страсть уляжется и чувства затухнут. Через год я думать забуду об этом пацане.

Я доливаю ему чая и снова сажусь напротив. Я внимательно слушаю.

— Он был очень мил… и умен. Остроумен, я бы даже сказал. А ему на тот момент едва стукнуло пятнадцать, заметь!.. Но он не был похож на других парней его возраста. У него были высокие мечты и большие амбиции. Он мнил себя новым гением, он хотел остаться в истории, как братья Райт или Гленн Кёртисс. Его исследовательские работы действительно были добротными, хоть и не претендовали на гениальность или прогрессивность. Практическая же часть была… — Джери делает большие глаза и качает головой. — Теория ему всегда давалась лучше. Я не удивлен, что он пошел работать в офис… и уверен, что из него получился прекрасный офисный работник. Без шуток.

Он отпивает чая и хмурится, видимо, раздумывая, как подойти к сути.

— Я… не знаю, когда все перетекло из простого «подглядывания из-за угла» во что-то реально серьезное. Я не знаю, когда он заметил, что я… испытываю к нему… нездоровый интерес. Впрочем, я же говорил, он далеко не дурак. Да ещё и молодой. Молодые быстро все схватывают.

— Мерси, — киваю я.

— A votre service, — выдержав паузу, говорит Джери и хмыкает, глядя на мое лицо. — Ты и правда чем-то на него похож… Немного! Но похож. Вы ловкие, смекалистые и легко сходитесь с людьми. Кроме того, ты довольно часто используешь слова «честь», «совесть» и «благородство»… чаще, чем принято в наше время.

— Эт все батя, — вставляю я.

— Спасибо бате, — ухмыляется Джери, но тут же поджимает губы. — Норман тоже ими часто пользовался… хотя слово «бравировал» подошло бы лучше. Он пытался придерживаться принципов, но… для этого ему нужно было родиться другим человеком. Когда… все началось, я чувствовал на себе большую часть вины. Я считал, что являюсь зачинщиком, виновником все того… что происходит. Все же я…

— Ты? — подбадриваю я, заглядывая ему в глаза.

— Я поцеловал его первым, — со вздохом признается Джери. — Как и тебя. Да, там были отягчающие обстоятельства, но…

— Что за обстоятельства? — пытливо спрашиваю я. — Джери, это может быть важно…

— Он… Видимо, он тогда уже понял, что я в него влюблен. Он… заманил меня купаться в реку. Он все время кувыркался рядом со мной и в какой-то миг… — Джери зло трясет головой. — Неважно. Я сам виноват. Я поддался, клюнул на приманку. Я это начал. Я… в то время ещё слишком мало его знал. Так что… Да, я считал, что львиная доля греха, извини за пафос, лежит на мне. Отчасти, это так…

— Отчасти! — поднимаю я палец.

— Да, отчасти, — мрачно говорит Джери. — Потому что вскоре я начал понимать, что милый ангелок, не такой уж и милый. Первые полгода все было просто замечательно. Мы… почти не делали ничего такого. Самое страшное — поцелуи с языком. Все! Но потом… — Он переводит дыхание и отхлебывает чай. — Мальчик начал взрослеть. Да так быстро, что на свое шестнадцатилетние он попросил… меня. На всю ночь.

— И получил? — спрашиваю я.

— Я… — начинает Джери, надолго умолкает, а потом опускает голову. — Да. Получил. Я… отпирался. Старался отпираться. Говорил, что подарок и до восемнадцатилетия может подождать и вообще…

— Но он был настойчив, — догадываюсь я.

— Невероятно. А ещё гневлив. Мой отказ его так возмутил, что он надолго перестал со мной разговаривать. Я был вне себя от любви, а потому всеми силами пытался его вернуть… Всеми силами и всеми способами.

Джери отпивает ещё чая и снова замолкает на какое-то время. Его рука слабо держит мою. Я понимаю, что он готов к тому, что я ее вот-вот уберу. Я сжимаю ее сильнее.

— Это удачное время, — говорит Джери, наконец. — Для этого разговора, я имею в виду. Я уже и забыл, что чувствовал, когда мы с ним… а ты помог мне вспомнить. Радость, трепет, тепло, нежность… Жажда касаться, беспрестанно касаться и ласкать. — Я целую его руку, и он криво улыбается. — Вот только ты, мой Ангел, ты… Ты заботлив. Ты отвечаешь мне. Ты внимателен со мной. Это… непривычно. Норман таким не был. Он хотел, чтобы все внимание уделяли ему, чтобы все ласки и тепло были только для него. Тогда я был не против, все эти его капризы казались мне забавными и милыми, но… со временем становилось хуже. Он наглел, ревновал меня — к жене, к друзьям, даже к ученикам! — с неохотой отпускал от себя надолго. Ему быстро наскучили наши «детские игры». Ему захотелось… чего-нибудь новенького, чего-нибудь… как он говорил, «серьезного и взрослого».

Его лицо медленно, но верно краснеет. Джери стыдливо потирает лоб.

— Я… не хочу рассказывать все, что он со мной… все, что мы делали. Не думаю, что тебе это будет приятно. Я скажу только, что фантазия у него была богатая. Я же… постепенно разочаровывался и уставал. Норман любил бурно выяснять отношения, любил строить наигранные драмы, любил, когда я отказывался от каких-то дел себе в ущерб, только чтобы побыть с ним. Он… — Краска становится темнее на целый тон. — Он любил, когда я умолял его. Или просил. Или ещё как-то доказывал, как завишу от него. Первое время я был не против. Это мне не нравилось, это меня отталкивало, но… Я думал это гормоны. Я думал, это пройдет. Я считал, что он умный мальчишка, и если я с ним поговорю, то он все поймет… Как ты догадываешься, нет. Ничего подобного. Он надулся. Заявил, что я его не люблю. Что он для меня — всего лишь игрушка. Он! — возмущенно выпаливает Джери. — Тот, кто в постели вертел меня, как хотел! В конце концов я…

— Джери, прости, перебью, но… — тихонько говорю я, — почему ты поддавался ему? Почему позволял себя?.. Кхм…

К моему изумлению — и крайнему смущению — Джери краснеет ещё сильнее. Он становится почти багровым и опускает глаза в пол.

— Я… — сипит он. — Я… Кайл, я не могу. Не могу сказать. Просто… Не могу. Прости, но… Это слишком.

— Тебе нечего стесняться… — тихо начинаю я, но он перебивает.

— Кайл, — Джери поднимает на меня мерцающий взгляд, — прошу.

Я смотрю на него одно долгое мгновение. И уступаю. Я не хочу принуждать.

— Хорошо. Ладно, ладно, — киваю я и целую его руку. — Как скажешь.

— Спасибо, — с облегчение вздыхает Джери. — Спасибо, мой мальчик. Кхм… Так вот… В конце концов я не выдержал. Мне все это надоело. Я решил уйти. Я понимал, что это будет трудно. Я знал, что Норман изо всех сил захочет меня удержать — тогда я уже очень хорошо его изучил. Он… крайне болезненно реагирует, когда им пренебрегают. Я прекрасно представлял, какой грандиозный скандал он бы мне закатил, если бы я сказал, что хочу с ним порвать. Он точно начал бы мне подлизывать, а позже — и угрожать. Угрозы могли быть любыми. От обещания устроить «счастливую» жизнь в колледже до клятвы совершить суицид.

— А рассказать всё?..

— Нет, так далеко он не хотел заходить. Ему нравилось иметь взрослого любовника… во всех смыслах. Ему это льстило. Кроме того, он был слишком… труслив. Вот, что ещё отличает вас! Ты не побоялся высказать мне все свои претензии в лицо…

— Это было глупо, — шепчу я, прижимаясь щекой к его руке. — Прости меня.

— Нет, ты поступил правильно, — заявляет Джери. — Ты не стал скрываться и прикидываться. Ты честно выдал мне все, что тебя мучило… Норман вился бы ужом. Он не способен смотреть правде в глаза. Он не может принять факт того, что его… не любят, чтоим не восхищаются, что он может быть в чем-то несовершенен. Это ещё одна причина, почему расстаться с ним было так тяжело. Он понимал, что наша связь… неправильна. И не только потому что я много старше, а ещё и потому, что я — мужчина. А это грязь. Если бы он был со взрослой женщиной…

— Почему же он не выбрал себе какую-нибудь… милфу? — щурюсь я.

— Стольких проблем можно было бы избежать… — хмыкает Джери. — Да вот только… милф у нас не было. В колледже работали на тот момент либо дамочки старше теперешнего меня лет на десять-пятнадцать, либо совсем молодые практикантки. Норману они были не интересны.

— А другие профессора?

— Не его профиль. А это важно — он должен чувствовать себя уверенным в разговоре. С профессором гуманитарных или естественных наук он всегда чувствовал бы себя… не в своей тарелке. Он знал бы, что этот человек в чем-то превосходит его… А это для него смерти подобно. Кроме того, — он скромно прячет глаза, — я считался лучшим. Этот факт, должно быть, грел ему душу.

— Как вас… разоблачили? — спрашиваю я.

— По недосмотру, — с сардонической ухмылкой отвечает Джери. — Норман просчитался. Его родители уехали на какое-то время в другой город. Он уверился, что сможет прикинуть, когда они примерно вернутся. Даже примерная прикидка не помогла — они вернулись раньше.

— Громкий подняли крик? — шепчу я, сжимая его руку.

— Ага. Аж в полицейском участке было слышно, — невесело хмыкает Джери. — Я не стал отпираться. Да и зачем? Застукали на горячем… и я все же был виновен. Я не ждал, что Норман будет меня защищать. Напротив, я был готов, что он будет отпираться. Скажет, что его принудили, соблазнили, совратили… Он не обманул мои ожидания.

— Он солгал, — цежу я. — Он оклеветал тебя.

— Он приукрасил… — негромко поправляет Джери, но я перебиваю.

— Нет! — выпаливаю я, вспоминая интервью Фицроя из газеты. Его слова огнем горели в моей памяти. — Он именно что солгал! Он заявил, что ты его запугивал, бил, угрожал. Он говорил, что ты был с ним груб — как на словах, так и в постели. Он говорил, что ты — тиран, безжалостный ублюдок. Это, блять, не приукрашение. Это, блять, ложь! Гнусная наглая ложь!

— Именно на это я зол, — тихо признается Джери, и в его глазах — в первые с момента нашего знакомства! — проскальзывает что-то темное, что-то… беспощадное. — Я понимаю, он хотел выкрутиться. Я понимаю, он эгоист и думает только о своей шкуре, но… Он мог просто сказать, что я очаровал его. Он мог прикинуться влюбленным мальчишкой, сошедшим с ума от страсти. Он был ещё подростком, его бы поняли, ему бы это простили… Я бы сделал именно так. Я бы не стал… Ради чего он?..

— Он — мерзавец! — выпаливаю я после долгой паузы. — Я просто… просто… Я не знаю, что с ним сделаю!

— Кайл, — тихонько зовет Джери, заглядывая мне в глаза, — теперь ты?..

— Верю, — тут же отвечаю я. Во мне нет никаких сомнений. — Я верю тебе, Джери.

— Боже, — выдыхает Джери, судорожно выдохнув и опустив голову, — спасибо. Наконец-то верит хоть кто-то…

— Скоро будут верить все, — обещаю я, целуя его руки. — Я это так просто не оставлю!

— И что ты собираешься делать? — тихо спрашивает Джери. — Я был под статьей, Кайл.

— Но тебя отпустили, — замечаю я. — Каким-то образом…

— Это… — Джери морщится. — Это было трудно… и неправильно. Мне неприятно об этом вспоминать.

— Придется вспомнить, — говорю я. — Я хочу знать все, Джери. Я должен знать все… чтобы придумать, как помочь тебе.

— Я… Да, я сделаю это, — после паузы говорит Джери. — Только… Дай мне немного времени. Я…

— Устал, конечно, — киваю я и встаю. Целую его в лоб. — Я все понимаю. Приляг на диван. Поспи.

— Не хочешь со мной? — прижимаясь щекой к моему боку, спрашивает он.

— У меня… есть кое-какие дела, — говорю я и глажу его по голове, чтобы смягчить отказ. — И кое-какие мысли. Хочешь, ложись в моем кабинете. Там диван помягче.

Джери кивает, но не встает — крепче прижимается к моему боку, утыкается носом в мой живот, мягко целует полоску кожи между футболкой и домашними штанами. Я хихикаю — щекотно! — и обнимаю его голову, целуя в макушку. Мы замираем на пару минут. Распускать объятия не неприятно, не больно, не горько, это получается у нас мягко, медленно… правильно.

Мы идем ко мне в кабинет. Я какое-то время сижу перед ноутбуком — жду пока Джери уснет. Когда убеждаюсь, что мой старик крепко спит, я откидываюсь в кресле. Какое-то время сижу, глядя в пустоту. А потом беру в руки мобильник. Я глубоко вздыхаю.

И нажимаю кнопку «вкл».

Первым делом я звоню Дэльфи… продираясь через бесконечное число пропущенных звонков, сообщений и смс-ок. Звучит всего пару гудков… а потом мне в уши врезается ломкий высокий голос, полный волнения, страха… и ярости. Минут пять я тупо сижу и слушаю все, что выливается на меня из динамика. Я не спорю со взбесившейся химерой по ту сторону — сам виноват.

Когда подруга выдыхается, я как можно скромнее и как можно проще сообщаю ей все последние новости. Если коротко — задание выполнено… а я все знаю, но не испытываю никаких негативных чувств по отношению к ней. На том конце наступает гробовая тишина. Я добавляю, что даже чувствую определенную симпатию — не упоминая какую именно! — к их беде и вызываюсь помочь. Причем, на безвозмездной основе. После этого на меня выливается ушат из всхлипов, нервных смешков и благодарностей. Дэльфи не знает, как реагировать, и путается в словах, то вознося меня в герои Всея-Вселенная, то начиная сомневаться в моей искренности.

Я могу ее понять. Я бы отреагировал точно также. Поэтому я выкладываю несколько идей дальнейших действий. Так сказать, для иллюстрации. Дэльфи, придя-таки в себя, горячо одобряет одну конкретную. Я искренне с ней согласен. Мы прощаемся крайне тепло. Я заикаюсь было о личном разговоре, но подруга отказывается. Говорит, хочет личную встречу — и только ее. Это ее желание, так что я уступаю.

Сбросив звонок Дэльфи, я тут же делаю ещё один. На этот раз гудки идут дольше… но ответ я все равно получаю. От знакомого до боли, так давно не слышимого мной голоса мурашки пробегают по телу. Я спрашиваю сильно ли он занят, и он отвечает, что абсолютно нет.

Ранг Соранн. Человек крайне широкой души и крайне тяжелой судьбы. Из родни — только дальний дядька, живущий у черта на куличиках и имеющий, судя по всему, весьма скверный характер. Ранг не его породы. С первых слов от него веет заботой и внимательностью. Его голос полон изумления и радости, и мне становится немного стыдно. Это первый звонок ему от меня почти за три года, что мы не виделись… и делаю я его, только потому что мне что-то нужно. Ранг звонил и писал мне регулярно на все праздники — в универе мы были очень дружны, и он это не забыл. А я…

А я забыл даже, какой Ранг чуткий человек. Он быстро улавливает мое настроение и тут же требует, чтобы я «перестал линчевать себя из-за яблочной кожуры». Я хихикаю, вспоминаю эту шутку, завязанную на религиозных доктринах и нашем скептическом к ним отношении. Адамово яблоко, ага… Его кожурка во всем виновата, ага-ага… Мне становится немного легче. Один-ноль, Ранг. Все-таки красный диплом бакалавра кафедры психологии дает о себе знать.

Когда поток приветственных слов иссякает, Ранг деловито интересуется, что со мной приключилось и как он может помочь. Его последовательность и серьёзный подход придают мне уверенности. Я крайне деликатно и предельно честно вываливаю ему как на духу все, что со мной произошло за последние полгода. Процесс вываливания затягивается на добрых полтора часа — мне приходится подключить зарядку, чтобы его продолжить. Рангу, судя по скрипам на той стороне, — тоже. Под храп Джери я, ко всему прочему, обрисовываю ситуацию, в которую с радостным улюлюканием заполз, и о железобетонной готовности вырулить её исключительно в свою — нашу с Джери — пользу. Также я добавляю, что попытки меня отговорить тщетны, ибо я твердо уверовал в правдивость своих убеждений, отступать считаю преступлением и готов «стоять до конца» и «воевать до последнего патрона».

Ранг предельно внимательно слушает меня, иногда вставляя уточняющие вопросы. Заканчиваю я тем, что высказываю ему свою теорию, сложившуюся на основе разговора с Джери… а также некоторые сомнения, страхи и робкие желание, которые Ранг мог бы воплотить в жизнь. После этого на том конце надолго наступает тишина. Я понимаю, что Рангу нужно переварить все услышанное, а потому терпеливо жду. Я ожидаю от него долгого, подробного, растянутого ещё часа на два анализа всей той канители, что случилась со мной в этом мелком никому не известном городке…

И крайне удивляюсь, когда он просто спрашивает меня, свободен ли я на этой неделе. А мистер Кант? Когда с ним можно поговорить? Я пытаюсь выпытать, что подразумевается под словом «поговорить», но получаю только повторный вопрос о возможности реализации смысла этого слова в реале. Я говорю, что через пару дней — честно, наобум. Просто мне кажется, что Джери к тому времени немного оправится. Ранг принимает это к сведению и обещает перезвонить как раз к тому моменту.

Мы ещё немного разговариваем о том да сем, и он отключается. Я как дурак пялюсь в телефон, не понимая ни хрена. В моей голове начинают было рождаться зачатки мыслей о том, чтобы это вообще значило… но тут Джери всхрапывает и просыпается. Я тут же иду к нему — поделиться.

На что потратили бы два дня нормальные думающие люди, желающие в неравном бою сразиться за свою правду, честь и свободу? По идее на то, чтобы подготовиться к «битве»: накопать бумаг, составить компромат, прошерстить законодательство, заготовить пафосные речи, полные намеков, подтекстов и двойных смыслов…

Мы смотрели «Самурая Джека». Все два дня. Попутно мы слепили три отизирифирительных пиццы и смешали ошехмуительные смузи из чернослива, меда, молочного мороженого и черешневого сока. Весь вечер второго дня Джери был взвинчен, как всегда… и я, как всегда, занялся его «развинчиванием». Процедура затянулась до трех часов ночи и выжала из меня все жизненные соки… ну, как минимум одну их разновидность.

Из-за этого я едва не прошляпил звонок Ранга. Точнее, как бы прошляпил… два раза… но на третий я-таки успеваю нажать на кнопку и приложить телефон к уху. На той стороне голос Ранга — отчего-то веселый — попросил меня посмотреть, «какая нынче погода на улице». С искренним «на кой-хер тебе это?» я слезаю с кровати, разбудив Джери, и шлепаю к окну. Рывком отодвинув занавеску, я с сонным прищуром выглядываю наружу, всматриваясь в зеленеющие поля.

И широко распахиваю глаза, видя внизу, перед домом, знакомую конопатую физиономию с ярко-голубыми глазами и лукавой улыбкой на губах.

«Впустишь? На улице прохладно», — просит голос Ранга, и губы на физиономии повторяют его слова.

— Я не верю своим глазам! Я просто, блять, не верю своим!.. ХА-ХА! РА-А-А-АНГ! ДРУЖИ-И-ИЩ-Е-Е-Е!

— Тих-хо, ох… Кайл, задушишь…

А мне плевать! Я, кто со скоростью спидстера слетел вниз, чуть не выбил дверь и в два прыжка преодолел расстояние в добрый десяток метров, уже ничего не боюсь. Я стискиваю бока старого друга, прижимаясь щекой к его щеке. Ранг хихикает и хлопает меня по спине. У него руки тонкие, длинные… и теплые.

— Ранг, — выдыхаю я, отступив и заглянув ему в глаза. — Боги, не изменился ни чуть!

— Ты тоже, — улыбается он. — Все такой же… талантливый раздолбай.

— Поговори мне тут, — грожу я кулаком и с хохотом хлопаю его по плечу. — Черт, ты бы знал, как я рад тебя видеть! Но… ты как здесь оказался? Я думал ты дома…

— Догадываюсь. Позволь, мы войдем, и я… Доброе утро, мистер Кант.

Я оборачиваюсь. Джери стоит на пороге в домашнем халате и взгляд у него слегка… нервный. Ранг, улыбнувшись, идет к нему и, поднявшись на веранду, протягивает ему руку.

— Энрих Ранг Соранн, практикующий психотерапевт, — представляется мой друг. — К вашим услугам, сэр. Я надеюсь, они вам нужны.

— О да, — хрипит Джери, слегка покраснев, и пожимает его руку. — Вы представить себе не можете, как сильно.

Мы садимся в моем кабинете. Ранг спрашивает, работает ли интернет в ноуте и, получив утвердительный ответ, просит моего стально-пластикового ублюдка на время. Натыкав там чего-то важного, он отставляет его в сторону… и садится в кресло, взяв в руки чистую тетрадь и ручку — из моих запасов, но плевать. Он просит Джери сесть на диван напротив, расслабиться и принять «максимально комфортную позу».

Помедлив, Джери слушается. Он двигается заторможенно, угловато, как игрушка на шарнирах. Он нервничает, оно и понятно. Я собираюсь было по-тихому слинять, так как уважаю правило конфиденциальности между врачом и пациентом… но Ранг — внезапно! — меня останавливает и просит сесть рядом со стариком. Мой вопросительный взгляд он игнорирует и сразу же переходит к делу.

Начинает издалека. Спрашивает про детство, и тут ничего интересного не встречается: полноценная семья, школа с математическим уклоном, друзья, кружки механики и прочее. Ранг интересуется отношениями в семье, и Джери говорит, что все было хорошо, царила полная гармония и идиллия. Я не совсем понимаю, зачем Ранг останавливается на не особо примечательном отрезке жизни Джери… пока не замечаю, какие изменения произошли с моим стариком: он расслабился, повеселел, ему стало намного проще говорить. Ранг, ты — хитрый сукин сын… или просто хороший специалист.

Дальше идет юность, и вот тут Джери заметно напрягается. На поверхности здесь — все также, как в детстве, но если копнуть глубже… Ранга интересуют межличностные отношения. С кем Джери заводил знакомства? Почему с ними? Что привлекало его в людях? Джери отвечает, что в основном дружил с мужчинами, девушки его смущали и… немного пугали — что вполне нормально для его тогдашнего возраста. Он говорит, что искал людей надежных и верных… на что Ранг просит его быть более открытым, не стесняться быть откровенным и не бояться признавать, а после и произносить вслух все то, что сокрыто внутри него. Пусть это «всё» и не очень приятное.

Джери чуть краснеет и какое-то время молчит. После чего тихо признается, что его всегда влекло к людям «нестандартного ума и неудержимого нрава». Сам он по характеру был скромный, тихий и… не очень уверенный в себе. А потому люди, обладавшие сильной волей, не признававшие отказа и готовые без раздумий кидаться «в пекло жизни», вызывали у него жгучий интерес… во всех возможных смыслах этого словосочетания.

Ранг осторожно спрашивает, есть ли кто-то конкретный, кого он мог бы привести в пример. Помолчав (и неловко глянув на меня), Джери рассказывает об одной девушке. Она была родом с юга, мулатка, с черными глазами, густой гривой вороных тугих кудрей и пышной фигурой, которую она подчеркивала откровенными до неприличия нарядами. Её не интересовало мнение людей, она вела себя так, как хотела, и всю жизнь жила только для себя. Они познакомились случайно, на стоянке перед кафе, где Джери с друзьями отмечал какой-то праздник.

Ранг ещё осторожнее спрашивает о характере их отношений. Джери молчит. Я вижу, как краска переползает ему на грудь и уши. Я понимаю, что мое присутствие смущает его. Я беру его за руку и прошу дорассказать «об этом южном цветке». Я изо всех сил стараюсь показать интерес — для этого не требуется много усилий: мне и правда интересно. Джери слегка улыбается…

И говорит, что влюбился, как дурак, но был так напуган и смущен ее красотой и манерой поведения, что просто-напросто сбежал. Он не верил, что у них вообще может что-то получиться. Зря — вскоре она нашла его сама. Они встретились несколько раз, поговорили… и она пригласила его к себе. Он был молод, наивен и глуп. Он даже не думал, что… Она предстала перед ним в полупрозрачной сорочке и шелковом халате до пят. Она затянула его, застывшего от шока, в свою квартиру и заявила, что он не выйдет отсюда, пока не станет «настоящим мужчиной». Он, лепеча, недоумевал, что такого она в нем нашла… а она, прикусив ему ухо, выдохнула лишь: «Ум и скромность — вот все, чем ты меня покорил». Он провел у нее все выходные. Они не расставались дольше, чем на двадцать минут, и именно с ней он…

На этом моменте Джери краснеет. Краснеет точно также, как тогда на кухне, когда я спрашивал его про Нормана. Он бормочет что-то себе под нос, просит не заставлять его признаваться, говорит, что это унизительно, мерзко, не по-мужски… Ранг мягко прерывает поток сумятицы, напомнив, что слово Джери здесь стоит очень много и что, если он захочет, они всегда могут остановиться. Но тут же замечает, что выздоровление, в той или иной форме, напрямую связано с уничтожением очага зарождения болезни, для чего, порой, приходится прибегать к серьезным мерам. «Здесь, как с бубоном или загноившейся раной, часто необходимо вскрытие, — говорит Ранг. — Чтобы вышел гной, чтобы не возникало осложнений… чтобы зараза не попала в чистую, незараженную кровь».

Джери смотрит на свои ладони. Одна из них все ещё сжата моей. Он поднимает на меня затравленный взгляд. Я дарю ему ласковую улыбку. Джери судорожно выдыхает, отводит глаза в сторону… и выпаливает все как на духу. Ему нравится анальный секс. Сам процесс, само действо. Он получает от него удовольствие… огромное удовольствие, несмотря на все неудобство и неприятные моменты, какие с ним связаны. Причем, неважно парень или девушка, он никогда не привязывал влечение к полу партнера. Он всегда исходил из привлекательных внешних и приятных личностных черт.

С той девушкой он попробовал в первый раз и был поражен тем, с какой силой откликнулось его тело. Девушка тоже была под впечатлением… хотя и не таким сильным. Она, мурлыча, через «не хочу», научила его некоторым приемам, игнорируя его возмущение и адский стыд. Ведь это неправильно, отвратительно, грязно! Разве может он называться мужчиной, если желает, чтобы ему… чтобы в него… Джери закрывает руками лицо.

Повисает пауза. А я громким хриплым шепотом говорю: «Ранг, переходи к другой теме. А то я за себя не ручаюсь». Джери поднимает на меня не понимающий взгляд… и тяжело сглатывает, видя мои глаза. Ранг, под шумок, внятно и четко говорит, что предпочтения в сексе, как и в любой другой интимной сфере, целиком и полностью являются личным делом каждого отдельно взятого человека. Если это не причиняет вред другим и не противоречит закону, то ничто и никто не имеет право диктовать, что и как индивид может или не может делать. Ранг добавляет, что понимает, что Джери, как человеку с весьма специфическим психологическим портретом и устоявшимися жизненными принципами, очень трудно перебороть себя и сломить внутренний барьер. Но он также выказывает надежду, что Джери примет себя таким, какой он есть… при поддержке близких ему людей.

Он кивает в мою сторону, и Джери автоматом поворачивает голову ко мне. Теперь я понимаю, зачем я вообще здесь сижу. Я обнимаю моего старика и целую его, глубоко и обстоятельно. Отстранившись, я выдыхаю ему в губы, что гель в тумбочке «не просто так валяется». Джери прерывисто выдыхает и быстро целует меня ещё раз. Я мягко поворачиваю его голову обратно к терпеливо ожидающему нас Рангу.

Тот держит на коленях мой ноут. Подслеповато щуря глаза, он внимательно смотрит в экран. Хмыкает, кивает. А потом вновь обращается к нам. Его интересует дело Джери, а конкретно его юридически-правовой аспект. Как продвигалось следствие, какие выдвигались обвинения и требования, и, наконец, как так вышло, что Джери смог выйти «сухим из воды».

На этой фразе Джери кривит губы в сардонической ухмылке и рассказывает, что расследование длилось недолго, показания собрали быстро, доки особо искать не пришлось. Джери повторяет все, что говорил мне и на допросах, упомянутых в статье. Он добавляет только историю своего «чудесного спасения». Разумеется, ему помогли и, разумеется, не просто так. В дело вмешался тот самый капитан, Сезар Монтеро. Он смог «своими способами» надавить на «кого надо», тем самым «замяв дело». Он же помог Джери с побегом, найдя для него безопасный маршрут и укрытие «у черта на рогах».

Я расспрашиваю о мотивах, и Джери объясняет, что Сезар был его старым другом, университетским товарищем… и одним из немногих, кто сочувствовал ему — ему, а не «ребенку зажравшихся буржуев». Я прошу его пояснить последний термин, но меня перебивает Ранг. Он встает, пододвигает кресло к столу и просит Джери на него сесть. На стол он ставит мой ноут и поворачивает его так, чтобы экран был виден нам всем. Джери выполняет его просьбу, растерянно поглядывая то на монитор, то на меня, то на Ранга. Я тоже смотрю на друга. Тот напряженно смотрит на часы.

Минут через пять на всю комнату раздается звук видео-звонка. Ранг опрометью бросается его принять. Изображение гаснет… чтобы через миг выдать на весь экран мордатую заросшую физиономию. Из-за густых седых волос едва проглядываются большущий сломанный пятак и пара лучистых ореховых глаз. Мужичара с секунду хмуро вглядывается в экран, а после, растянув губы в зубастой улыбке до ушей, громовым басом выдает: «ДЖЕР! ТВОЮ МАТЬ! ЖИВОЙ!»

— Дон?! — шокировано выпаливает Джери, подаваясь всем телом вперед. — Это… Это, правда, ты?!

— А-ХА-ХА! — запрокидывает голову мужик. — Я знал! Зна-а-ал, что ты жив, сукин сын! ЗНАЛ!..

— Как ты?.. — лепечет Джери и истерически смеется. — Откуда ты?.. Как?..

— О, да не похер ли! — машет огроменной ручищей мужичара и нетерпеливо елозит на месте. — Рассказывай! Все рассказывай! Как здоровье? Как живешь?.. Уж про место не спрашиваю, но… Что там у тебя с?..

— Мистер Флетчер, — вежливо перебивает Ранг, — боюсь, на это нет времени. Как я уже упоминал, у вашего друга большие проблемы.

— Ах, да… Тьфу! Прости, Джер, — морщится Флетчер и тут же серьёзнеет. — Мне тут сказал пацаненок, что ты опять в беду попал. Чем могу помочь?

— Ордон, ты… — выдыхает Джери и снова смеется. — Ты прости за прямоту, но один вид твоей страшенной морды уже неплохо помогает.

— А то как же. По-твоему, зачем я её на первый план вынес, — ухмыляется Флетчер. — Но я же не только это могу. Я, знаешь ли, много че могу. Только скажи, че надо делать…

— Будьте добры, мистер Флетчер, — говорит Ранг, и я вижу, как он достает диктофон, — расскажите нам о деле мистера Канта с вашей точки зрения. А также, прошу, выскажите ваше личное мнение о господине Нормане Фицрое.

— Ох, как заливает малец, — цокает языком Флетчер. — Какой вуз?

— Армарский, сэр, — с достоинством отвечает Ранг. — Кафедра психологии.

— А Розмари, упокой Господь ее душу, молодец девка, — улыбается мужичара и подмигивает Джери. — Знала, куда сынка отдавать, а Джер? Эх, что ж за красотка была… Помнишь? Ну ещё бы! Мы ж с ней часто… Кхм. Так. Про Фицроя, говоришь, рассказать?

— Да, сэр, — кивает Ранг.

— Детей в комнате нет? Че это там за шнобырь за тобой прячется, Джер? — щурится Флетчер.

— Шнобырь — хозяин дома, — откликаюсь я, выходя на свет. — Кайл Раунф, сэр. Армарский университет города L. Кафедра журналистики.

— Ты гля! Какой впечатляющий дуэт… — хмыкает Флетчер и лукаво добавляет: — Твой, Джер?

— Его, — отвечаю я.

— Не твое… — начинает Джери и хмурится, услышав мой ответ. Свирепо смотрит на хихикающего Флетчера: — Помнится, тебе задали вопрос. Отвечай, профессор.

— Ща, дай с мыслями собраться, — гудит Флетчер.

Шмыгает носом, вытирает его рукой, причмокивает губами… и начинает.

Ордан Сент-Луис Флетчер оказался заслуженным профессором все того же злосчастного Шаттенбергского колледжа, правда, уже не физики и механики, а — внезапно! — биологии и химии. «Разве по нему не видно? — хмурит брови Джери. — Вылитая зверюга.» Как я понял из диалога «зверюги» и моего старика, тонкой прожилкой проходящего через толстый слой монолога старого профессора, когда-то они были закадычными друзьями, вполне возможно, как мы с Рангом. Флетчер был мужиком простецких — почти грубых — манер и незаурядного ума, а потому рассказ о «деле Джери» и «психованном малолетнем манипуляторе» вышел весьма экспрессивным, но содержательным.

Флетчер поведал нам то, что утаили журналисты и полисмены, но о чем уже давно догадывалось мое сотое чутье, — дело было не таким простым и «чистым», как казалось на первый взгляд.

Во-первых, показания потерпевшего не были подкреплены доказательствами. Сам мальчик и его родители наотрез отказались делать экспертизу и сдавать соответствующие анализы… а вот Джери уломать все-таки получилось. Как следствие, у «законников» возникли серьезные вопросы и подозрения относительно «строптивых бонз и их нежной фиялки».

Во-вторых, поведение потерпевшего за пределами полицейского участка и камер фоторепортеров вскоре начало наводить на мысль, что «не так много он и потерпел». Дело даже не в отсутствии слез, пустоты во взгляде и выражений стыда, отчаяния и страха на хорошенькой мордахе — эти признаки характерны далеко не для всех реальных жертв насилия. Нет, дело было в постоянном нервозе, вспыльчивости, а позже — абсолютной уверенности в благополучном исходе следствия. Слово «когда» весьма быстро заменило «если». Фицрой верил, что суд он выиграет и не стеснялся этим бравировать… и язык его в таких случаях часто подводил. Случай, когда он ляпнул что-то про «недалекого профессора-тряпку, не умеющего говорить слово «нет», скрыть получилось с большим трудом.

И в-третьих, на стороне Джери было гораздо больше людей, чем об этом можно судить из газет. Разумеется, большая часть обывателей была за «поруганного агнца» и против «растлителя-тирана», но были и те, кто, если и не оправдывали моего старика полностью, то хотя бы соглашались, что вина его сильно преувеличена. В частности, весь старый преподавательский состав колледжа, некоторые студенты и вдумчивые граждане, почерпнувшие информацию не только из «татуированной сортирной бумаги». «Ну, и ещё мы с Сезаром, — добавляет Флетчер. — Как без нас-то?..»

Капитан Монтеро, как приглашенный гость, в свое время довольно часто читал лекции в их колледже. Так и познакомились, так и сдружились. Он одним из первых понял, что «воняет от всего этого, как от сдохшего неделю назад скунса». За ним это поняли и многие господа, непосредственно участвовавшие в расследовании. Результаты экспертизы, а также некоторые вещдоки ярко продемонстрировали правдивость слов Джери и «лукавство речей невинного путти». И, казалось бы, все прекрасно и замечательно, если бы не одно огромное «но».

Фицрои. «Весь их гребаный мафиозный клан». Эта старая и уважаемая фамилия, владеющая «весьма приличным» состоянием и разветвленной сетью связей почти во всех городских структурах. В том числе, судебных, правоохранительных и образовательных. Тогда их невозможно было побороть, имея даже железобетонные доказательства и армию лучших адвокатов страны. «Вечнозеленые бумажки и сладкие обещания творили чудеса».

У Джери не было шансов выкрутиться законным путем. Фицрои не могли допустить позора, не могли позволить своему «дражайшему отпрыску хлопнуться миленькой мордочкой прямиком в лужу с дерьмом». А потому оставался один выход — «играть по-черному». Монтеро поднял всех своих «верных amigos» и надавил на всех «старых deudores». Здешний домяка был выкуплен им давным-давно и стоял тут заброшенным все это время — оставалось только использовать его по назначению. Линия компании «Розан и Братья» находилась под его патронажем ещё с тех времен, когда он ходил в лейтенантах — нужно было только «оформить рейс». Словом, обстоятельства сложились наилучшим образом из всех возможных на тот момент.

В итоге, мы получили, что Джери виноват в том, что по глупости, из-за слабости и неспособности сказать своему либидо «нет» ввязался в отношения с малолеткой, не подумав о последствиях ни для себя, ни для людей, что его окружали. За это он расплатился почти тридцатью годами затворничества в старом разваливающемся доме на другом краю континента, потерей семьи, работы и, как следствие, средств к нормальному существованию. Он едва-едва сводил концы с концами, подрабатывая там да сям в городке и получая небольшое пособие от местной администрации.

Но самое большое наказание он вынес себе сам — одиночество, полное и безукоризненное… сводящее с ума. Он признается, что на пятый год начал постепенно осознавать, что теряет связь с реальным миром. Он смог выкарабкаться только благодаря немногочисленным книжкам, разговорам с самим собой и редким визитам в город. И то — в последний год, как раз перед моим приездом, он начал понимать, что и это перестало спасать. Когда он это говорит, то незаметно переплетает мои пальцы со своими. Этот жест заставляет мое бешено колотящееся сердце сделать тройное сальто.

А вот в чем Джери точно не был виноват, так это во всех приписываемых ему зверствах, воровстве чужого имущества… и лжи о своем имени. На мой вопрос: «А почему именно Джери?» Флетчер хмыкает, а мой старик объясняет, что это имя его отца и — по совместительству — его собственное. «Старик его только так звал, — добавляет Флетчер и ухмыляется. — Ну либо мелкий… то есть младший! Младший, младший, Джери, всё!.. Полож вазу!»

Для Нормана Фицроя у старика-дикаря лестных эпитетов не нашлось… а вот оскорбительных и резких — до упора. По его нескромному мнению, пацан с самого начала показался ему напыщенным, избалованным и заносчивым — как и полагается архитипичному представителю «золотой молодежи». Флетчер признает, что юноша обладал приличной долей обаяния, сдобренной истинно юношеской пылкостью и генетической необузданностью… но и это не покрыло все его изъяны, число которых год от года только росло. В конце концов из капризного тщеславного мальчишки вырос эгоистичный беспринципный мудак, не умеющий ни жалеть, ни прощать, ни любить.

Гнилые соки сгубили его… и его семью. После смерти главы семейства, отца Нормана, их влияние сильно поубавило в весе. Молодой наследничек промотал половину состояния, отказался жениться «на перспективной дамочке из перспективной семейки», чем свел родную матушку сначала с ума, а потом и в могилу. Многочисленные дальние родственники «расхапали» все, что оставил им молодой повеса. «Так что можешь смело возвращаться, дружище, — с широченной лыбой заявляет Флетчер. — О тебе вряд ли кто вспомнит… Ну или хотя бы просто заедь, навести старого доброго Ордона Флетчера. Он тебе когда-то рефераты давал списывать, помнишь?.. Сходим в парк при колледже, к старым ученикам… проведаем старину Монтеро, да будет мир ему периной из пуха… Что скажешь, а?»

Джери обещает подумать, а Ранг благодарит Флетчера за помощь. Я тоже благодарю, искренне, от всей души. Флетчер тепло прощается с Джери, желает нам успехов и отключается, а мы резюмируем все, что получилось насобирать. Ранг замечает, что психологический портрет Нормана кажется ему несколько… не адекватным. Я заявляю, что сам подумывал об этом. Мы дискутируем несколько минут и приходим — не без помощи дополнений от Джери — к определенному консенсусу, который Ранг обещает облечь в правильную форму для… личной встречи.

Да, мы решаем поговорить с Фицроем. Причем, предлагает это Джери, говоря, что он «уже устал бегать от своего прошлого… тем паче, что оно уже совсем не такое жуткое, каким я его запомнил». Кроме того, нужно понять, чего конкретно хочет Фицрой. Так как ни мне, ни Джери ничего путного по этому поводу он не сказал. Бла-бла про справедливость, возмездие и прочую пафосную муть — в топку. Мой старик также подчеркивает, что дело не должно дойти до суда. Во-первых, «я в этой лодке уже плавал — больше не надо, спасибо». Во-вторых, это лишние хлопоты и траты. Я спрашиваю про «сверток с доками», на что Джери морщится и говорит, что хранится он в тайнике и что «ничего такого в нем нет». Я было настаиваю, но Ранг меня мягко осаживает: «Не сейчас». Я стыдливо целую хмурого Джери в висок.

Мы прощаемся с Рангом, и я вызываюсь проводить его до двери. Уже на выходе я спохватываюсь и начинаю допрос. Как нашел Флетчера? По воспоминаниям знакомых и из городских архивов. Мы с ним — и мистером Кантом, к слову, — из одного города. Что ты ему сказал, чтобы убедить сотрудничать? Назвался сыном Розмари… они с мамой были очень близки когда-то. Сказал, что одному его старому приятелю нужна помощь, и он не посмел отказать. А как ты здесь оказался? Как так быстро доехал? На чем? «На велосипеде, — с улыбкой отвечает Ранг. — Двухколесном. Опасная машина — калории сжигает только так». Я продолжаю недоумевать, и он признается, что гостит у «того самого» дяди из Хрен-Пойми-Откуда, набирается опыта.

Я киваю было… но тут мой взгляд скользит по его рыжим волосам, останавливается на ярко-голубых глазах и… мне будто простреливают башку из дробовика. Дяди значит… А дядю не Патрик случайно зовут? Эм… Да. А фамилия у него часом не Чертер? Как бы… Да. Откуда ты?.. Я крепко обнимаю Ранга и, прощаясь, прошу передать доктору Чертеру огромный привет… и благодарность. «За ровную осанку, летящую походку и голливудскую улыбку», — говорю я, запихивая банкноты охреневшему Рангу в карман.

После я возвращаюсь наверх. Джери сидит, глядя в пустой монитор пустым взглядом. Я с полминуты разглядываю его со стороны и только после этого даю о себе знать. Он оборачивается, и в глазах… много всего. Но больше, конечно, — вопросов. Ну? Как ты относишься ко мне теперь? Я тебе не противен? У нас все ещё так, как прежде? Ты… ты мне веришь?..

Я подхожу к его креслу и, взяв Джери за руки, помогаю ему встать. Я обхватываю его за пояс. Я беру его руку в свою. Я улыбаюсь, хихикаю, смеюсь. Он улыбается в ответ, удивленно приподняв бровь. Я прикусываю губу… и делаю шаг. Я веду его в танце. Мы делаем пару кругов по комнате, и я со смехом чмокаю его в щеку. А потом в нос, а потом в бороду, а потом в губы… Я смеюсь во все горло, я прижимаюсь к нему всем телом, я утыкаюсь носом в его мягкое плечо. Я прикрываю глаза и тихо скулю, когда он обнимает меня в ответ. Я такой счастливый, что мне в пору кричать.

— Ну все… Все, все, Кайл… Остановись, — хрипит Джери, касаясь моих плеч.

— Что, никак? — тяжело дыша, спрашиваю я, и Джери отводит глаза, скривившись. — Ну ничего. Иди-ка сюда.

Я мягко целую его и валюсь на другую сторону кровати. Перевожу дух и кладу голову ему на плечо, запустив пальцы в густые волосы на груди. Целую в ухо. Это уже не первый раз, когда у нас не получается — возраст все-таки сказывается. Мне плевать — Джери не первый мужчина «в летах», с кем я имею достаточно близкие отношения. А вот Джери не плевать — ему кажется, что он не удовлетворяет меня полностью. Это фраза даже в голове забавляет до ужаса, и я фыркаю. Джери угрюмо косится на меня. Я целую его в нос.

— Хочешь спою тебе? — интимно шепчу я.

— А потом станцуешь? — брюзжит Джери.

— Стриптиз? — хихикаю я и морщусь. — Не-е-ет, спасибо. Я против такого дерьма.

— Как и засосов? — улыбается Джери.

— Агась. А ещё завязок-перевязок, плетей, наручников, секс-игрушек и прочих ебучих приблуд, — спокойно заявляю я. — Ничего не должно вставать между мной и моим любимым. — Я нежно целую его в шею. — И ничто не должно причинять ему дискомфорт.

— Предпочитаешь классику? — хмыкает мой старик.

— О да. Модернизм, конечно, тоже уважаю, но не люблю. Не мое течение, увы, — говорю я и зеваю. — Так что? Серенаду?

— Можно. Вот только… Кайл.

— Да?

Джери какое-то время молчит, а потом тяжело вздыхает. Зарывается носом в мои волосы.

— Ты же понимаешь, что это ненадолго? — шепчет он, ероша волоски теплым дыханием, заставляя мурашки бежать по моему телу. — Что я… стар. И значительно старше тебя. Сколько?..

— Двадцать четыре, — отвечаю я, и его берет оторопь. — А тебе пятьдесят четыре. Мы с Чертером вычислили.

— Тридцать лет, — выдыхает Джери.

Эта цифра должна была зависнуть в воздухе, как перышко, чтобы позже опуститься на нас тяжелым многотонным грузом. Она должна была стать рвом, пропастью, непреодолимым препятствием между нами. Такой срок… Какой человек в здравом уме согласиться на такую авантюру?

Я. А что? У меня были подозрения на СДВГ и биполярное расстройство. О каком здравом уме вообще речь?

— Люблю седых, — шепчу я, утыкаясь ему в подмышку. — Люблю горбатых. Совсем хромых… В моих халатах…

— Кайл! — шипит Джери, покраснев. — А ну!.. Фу! Уйди!

— Да щас, — хихикаю я и снова целую его мягкую кожу. — У меня по расписанию проверка лесополосы и всех близлежащих…

— Я тебе сейчас устрою «расписание», — рычит Джери, хватая меня, верещащего, за загривок. — Я тебе сейчас устрою «проверку»…

— Дай хотя бы побыстренькому чмокну! — пищу я. — Хоть разочек!

— Нет. Кайл, мы должны… Да что ты будешь делать! Фу, я сказал! ФУ!

— Я тебе че, собака? — щурюсь я, поднимая голову от его живота.

— Судя по тому, что ты меня вылизывать взялся — да, — говорит Джери и вздыхает. — Кайл, я серьезно. Нам нужно поговорить.

— Зачем? — спрашиваю я, оседлав его бедра. — Думаешь, я не понимаю, на что подписываюсь? У меня и до тебя были партнеры, Джери.

— Мда? — поднимает брови старик. — И сколько их было?

— Пятеро, — отвечаю я, и Джери округляет глаза. — Не стариков. Вообще любовников. С двумя я спал, с тремя — нет. Две были девчонки — спал только с одной. Мужчин трое. Одному было тридцать пять… мне тогда было девятнадцать. Другому сорок восемь. С этими у меня было все серьезно… Но дальше взаимных ласк дело не пошло. Они были не готовы, а я не настаивал. Получилось с другим. Но у нас с ним было… чисто «по-дружески».

— И сколько этому другу лет? — спрашивает Джери.

— Сейчас? Двадцать четыре. Тогда было восемнадцать.

— Всего-то? — ухмыляется Джери, подняв бровь.

— Ага, — киваю я, потягиваясь под его пристальным взглядом. — Но это было так… забавы ради. Мы оба тащимся по мужикам, поэтому решили потренироваться немного. Кстати, не зря. Мне потом помогло.

— Но все равно… — говорит Джери. — Такой большой разницы у тебя ни с кем ещё не было. Ты же понимаешь, что?.. Я…

— Не понимаю, — честно говорю я. — Что?

Джери долго молчит. Он выглядит мрачным, печальным. Но в то же время смирившимся, покорным. До меня начинает доходить, но я молчу. Жду, пока он скажет сам.

— Я не вечен, — говорит, наконец, мой старик. — И это… хм… «невечность» с каждым годом все заметнее и заметнее. Кто знает, сколько я ещё проживу? Может, лет десять. А может, всего пять. Хотя… — Он слегка хмурит брови. — В моей семье много долгожителей. Бабушка умерла в девяносто два. Дед пережил ее на два года. Прабабка вообще поставила рекорд, уйдя из жизни в сто два с хвостиком… и воссоединившись с прадедом, который умер на год раньше. Мама немного не дожила до тридцати трех, но только потому, что ее сбил тот ублюдок на БМВ. Отец разбился на самолете, ему было сорок…

— Неплохие показатели, — замечаю я, ложась на него.

— Да, но это они, а я… — говорит Джери и всплескивает руками. — Кто знает, сколько проживу я. С таким образом жизни, с таким прошлым, с таким… Кто знает, сколько нам осталось с тобой…

— Джери, — я мягко накрываю его губы двумя пальцами, — послушай меня. Мне искренне плевать, сколько нам осталось, хоть тридцать лет, хоть три года. Я человек, у которого были подозрения на СДВГ. Я плохо умею сосредотачиваться на чем-то подолгу… Я живу одним днем. Одним мгновением. Потому что именно из мгновений состоит вся жизнь. Я человек, который считает, что лучше получить совсем немного, чем не получить вообще.

Я целую его веки, его лоб, его нос и спускаюсь к губам. Я крепко прижимаюсь к нему, обхватывая его руками. Я чувствую, как быстро бьется его сердце.

— Я хочу тебя, — шепчу я, как можно искреннее и нежнее. — Пускай ненадолго, пускай совсем на чуть-чуть… Но я буду счастлив. Мы будем. Кста-а-ати, — я лукаво щурюсь, — это получается я у тебя последняя любовь? Лебединая песня? Как ми…

Джери рывком садится на кровати. Его руки обхватывают меня, его рот находит мои губы. Он крепко прижимает меня к себе и целует так, как будто хочет выпить душу. Я отвечаю ему, чувствуя, как неумолимо возвращается затухший было болезненный жар.

— Мой мальчик, — выдыхает Джери, покрывая поцелуями мои плечи. — Мой бесценный мальчик… Господи, за что Ты дал мне его?

— За муки, — хмыкаю я. — Я слышал, Бог от них просто в восторге… К слову. О восторге. Вижу, его сила оказала на тебя не иначе как… терапевтическое влияние, ага?

— Кайл…

— Тише-тише, не бурчи. Я шучу.

— Я знаю. Я не бурчу, ох… Я соглашаюсь.

— О. Пардон, тогда… Ну что? Дубль два?

— Ох, да. Давай. М-мх… Давай попробуем.

========== Часть 8 ==========

Я оставляю теплого и расслабленного до неприличия Джери в спальне досыпать, а сам спускаюсь вниз. Позднее утро — самое удачное время для плодотворной работы. От Ранга никаких вестей, так что я зову к себе Блэка. Заодно прошу прихватить с собой Чарли и Догги, говорю, что нас ждет архиважный разговор. Парень, помолчав, говорит, что в таком случае придется взять и «мисс Макрант». На мой простецкий вопрос: «Из-за чего?» он дает не менее простецкий ответ: «Из-за любви». Я вспоминаю, как Догги смотрел на Анни ещё тогда в лесу, и понимающе ухмыляюсь. Дело, конечно, не совсем… а точнее, совсем не располагает к участию в нем представительниц прекрасного пола… но кому ли не плевать? Я не отец, не дядя,даже не учитель — я пацан, у которого шило в одном неприличном месте и ветер в голове. А Анни не глупая нежная овечка. Я чувствую, что у девчонки под всем ее мягким кружевом скрыт стальной стержень.

Пока дети ещё не пришли, я готовлю им немного съестного… и пишу письмо. Длинное, подробное и крайне личное. Я как раз заканчиваю последнюю строчку, когда слышу стук в дверь.

Дети обнимают меня еще на пороге и почти хором спрашивают, как дела у меня и «мистера Джери». Я молча маню их в гостиную. Скорее всего, любой адекватный и ответственный взрослый не стал бы рассказывать детям то, что рассказываю я. Оправданием — пусть и слабеньким — мне может служить только то, что я не совсем адекватный. А также то, что я скрупулезно подготовился к своему выступлению и подаю им тщательно продуманный, хорошо выверенный текст. Я выкладываю голые факты и даю им точное, но краткое пояснение. Я не ухожу в личное, не раскрываю подробности, при этом стараясь быть честным и открытым, насколько это вообще возможно.

Дети после моего рассказа долго молчат. Блэк ещё во время него подскакивает и делает круг по комнате, а теперь стоит около шкафа, опершись на него плечо и скрестив руки на груди. У Ди в процессе глаза то округляются, то наоборот сужаются, и брови то взлетают вверх, то сходятся к переносице. Чарли медленно, но уверенно становится белым, как мел. Я замечаю, что он старается не смотреть мне в глаза. Это меня смущает, и я уже подумываю обратиться напрямую к нему…

Но тут Анни откидывает волосы назад и садится, выпрямив спинку и расправив плечики. Все взгляды обращаются к ней. Ничуть не смутившись, девочка ровным спокойным тоном начинает свой монолог, уверенно и неторопливо ведет его на протяжении где-то двадцати минут в полной тишине и логично завершает, добавив немного экспрессии путем легкого изменения голоса, выражения лица и нескольких нехитрых жестов.

После ее слов наступает тишина. Мы с пацанами переглядываемся. Анни с вежливым вниманием ожидает нашего ответа. Я не знаю, как у мальчишек, а у меня в голове вертится только один — я беру ее ладонь и, низко склонив голову к столу, припадаю губами к нежной белоснежной коже. Я выражаю всю степень моего восхищения и благодарности в нескольких, как мне кажется, несколько нескладных предложениях. Анни розовеет и смущенно опускает искрящиеся глазки в пол.

Тут отмирает Догги. Его монолог не такой стройный и складный, но все равно весьма содержательный и понятный. Он часто моргает, тяжело отдувается и честно не скрывает всю степень своей растерянности. Однако под конец он также, как и Анни, делает весьма логичные, в чем-то даже мудрые для его возраста замечания. Кроме того, он заверяет, что готов оказать любую посильную помощь в разрешении моего дела, если я, разумеется, позволю. Я благодарю его, а восхищенная Анни нежно гладит по голове и целует в щеку. Ди чернеет на целый тон.

Чарли так долго молчит, что в разговор вступает Блэк. Он говорит мало, но слова его точные, под час резкие и прямо говорящие о том, на чьей он стороне. Я пожимаю ему руку, когда Чарли, наконец, открывает рот. Его монолог самый длинный… и самый неожиданный по своему содержанию. В начале я слушал, в середине — впитывал, как губка, едва веря, в конце — был полон холодного гнева. Чарли не смеет смотреть на нас и, в конце концов, даже закрывает лицо руками и уже из-под них глухо продолжает говорить.

От стыда он розовеет, а от накативших под конец рассказа злости и обиды краснеет и становится почти пунцового цвета. Его губы подрагивают. Он спрашивает нас, и в вопросе — мольба и страх. Такие знакомые эмоции… Бледная Анни обнимает его, помрачневший — помрачневший! — Догги берет за руку. Я смотрю на Блэка и вижу, что лицо у него окаменело. В его глазах я вижу отражение всего того, что бурлит во мне сейчас.

Я говорю с Чарли, только с ним. Напоминаю, что все могут ошибаться, все могут быть слепы, и привожу уже очевидный пример. Я стараюсь утешить его, избежав при этом типичного «у тебя таких ещё целая куча будет». Я рассказываю ему о выводах, к которым мы с Рангом пришли, и добавляю, что, не зная о них и не обладая той информацией, которую я только что изложил, избежать ошибки, которую он допустил, практически невозможно. Помолчав — и чуть-чуть покривив душой — я также предполагаю, что, возможно, в этом случае мы имеем дело с настоящим чувством. Дав пацану краткую характеристику, я допускаю, что лед-таки мог треснуть, а на гнилом дереве распуститься один хиленький болезненный цветочек.

Мои старания не проходят зря — Чарли становится легче. Он искренне благодарит меня… и всех своих друзей. Он неловко делится своими страхами, жившими в нем до этого момента, и мы яро заявляем — чуть ли не хором — что все они — редкостная чушь. Я предлагаю запить их чаем. Дети, само собой, соглашаются.

За чаем с лимоном и воздушным шоколадным бисквитом мы ведем разговор в более легкой манере. Догги весь вымазывается в креме, и Анни, хихикая, собственноручно, ласково и аккуратно, вытирает его чистой белой салфеточкой. Блэк делится успехами своей разбойничьей шайки. Чарли признается, что желает участвовать в международном фестивале IT-технологий, и мы поднимаем кружки за его будущую победу.

И именно в этот момент у меня звонит телефон — Ранг. Я тут же отвечаю и включаю громкую связь. Следующие минут пятнадцать уходит на знакомство: Ранг представляется ребятам, ребята представляются Рангу. Я также — с разрешения Чарли — сообщаю другу новую информацию. На удивление, Ранг не удивлен. Более того, он замечает, что в характерный портрет его подопечного это вполне укладывается. При этом, он как можно мягче и деликатнее советует Чарли постараться выйти из этой ситуации как можно скорее. Он тезисно приводит несколько причин, обещая раскрыть тему более полно на предстоящей встрече… И Чарли не без труда, но все-таки соглашается с его заключением. Я хлопаю его по плечу, а Ранг выражает искреннее сочувствие.

Мы продумываем план, назначаем день. Ребята — в том числе и Ранг — сомневаются правильно ли это делать в отсутствие Джери, но я заверяю их, что он согласен на все автоматом… накрайняк, я его уговорю. Дети принимают это, как должное, а Ранг и Блэк многозначительно молчат. Мы прощаемся с Рангом, и я иду провожать ребят… чтобы в коридоре столкнуться со спускающимся со второго этажа Джери.

Джери в помятом домашнем халате, сонный, растрепанный и хмурый. Отчего-то мне не хочется его подкалывать — «Что, подслушивал?» — а потому я просто с улыбкой встречаю его парой нежностей. Старик принимает их было спокойно… пока не замечает собравшихся в прихожей детей. Он вмиг покрывается краской — как, собсна, и дети. Быстрее всех в руки берет себя Анни. Очаровательно порозовев и ничуть из-за этого не смущаясь, она откидывает волосы назад, мило улыбается и радостно желает Джери доброго утра. А там за ней и все остальные подтягиваются…

Мы вдвоем выпроваживаем их за дверь. Я обнимаю малышню, Джери им только улыбается. Бобби я жму руку… а попутно сую то самое письмо, попросив доставить «как можно скорее». Блэк молча кивает в ответ.

Сразу после этого мы садимся обедать, и я рассказываю Джери все, что здесь произошло, пока он спал. Объявляю день. Старик в ответ не злится, не пугается, не волнуется… Он усмехается. Широко, уверенно и зло.

— Нет, — хмурюсь я, почесывая затылок. — Так не пойдет. Он вас увидит.

— Тогда пойдем на второй этаж, — пожимает плечами Блэк. — Встанем там у лестницы…

— Ага. И выстроимся в ряд, — фыркнув, ворчит Патрик Чертер. — Как в детском садике. Дети, чьи слова первые?..

— Предлагаешь ждать в ванной? — поднимает бровь Джери. — В кубике два на два? Пожалей, старик…

— Тебя? Ни за что, — ухмыляется доктор.

— Он точно придет? — взволнованно спрашивает Анни.

— Вдруг он передумал? — поддакивает ей Догги.

— Нет, — качает головой Чарли. — Он не нарушает обещаний.

— Само благородство, — хмыкает Патрик.

— Дело не в благородстве, — качает головой Ранг. — Он крайне щепетильно относится к своей репутации. А нарушенное слово может эту репу…

— Сынок, — обрывает племянника дядя, — может, мои руки уже не такие ловкие, а ноги не такие сильные… но мозги все ещё варят. Не держи меня за престарелого идиота, будь добр!

Ранг тяжело вздыхает, а я фыркаю, оглядев собравшихся. Джери сидит в кресле, развалившись, как настоящий хозяин. Блэк стоит около него, облокотившись бедром о подлокотник. Ранг у окна на свету перебирает какие-то бумаги. Мальчишки сидят прямо на ковре, подогнув под себя ноги. Анни расположилась рядом с Чертером на диване.

Вот уж кого я точно не ждал, так это его. В долгожданный день «Х» вместе с Рангом, робко поскребшемся в нашу дверь, в прихожую ворвался разъяренный доктор Чертер, тряся теми тремя банкнотами, что я сунул Рангу несколько дней назад.

«Это что за херня?!» — прорычал он в мою прифигевшую физиономию.

«Так это, на удачу», — выпаливаю я.

«Чего-о?!»

«Ну, знаете, денежки дают, чтобы зверек прижился, — объясняю я и перечисляю, касаясь зеленых бумажек: — На ла-апки, на у-ушки и… и… Эм».

«На хвостик?» — подсказывает Джери, неслышно возникая у меня за спиной.

Я хохочу, утыкаясь ему в плечо, а Патрик закатывает глаза и цедит, глядя на моего ухмыляющегося старика: «Ебнутые. Оба». Ранг признается, что рассказал все своему дяде… А дядя заявил, что просто не может позволить себе пропустить такое «занятное зрелище». Я догадываюсь, что ему в кайф посмотреть на унижение бывшего богатенького аристократишки. За ними приходит Блэк и приводит ребят. Патрик, выпучив глаза, бурно возмущается тому, что я «позволил детям находиться в одной комнате с психически нестабильным». На что Анни, взяв оторопевших мальчишек за руки, холодно заявляет, что «мистер Чертер» не имеет право решать, где и с кем им можно находиться, а где и с кем — нет. Он им — не отец!

Патрик скептически фыркает, но молчит.

Честно, я рад их видеть. Всех. Мне как-то… спокойнее, что ли. Я чувствую себя увереннее. Все-таки стадный инстинкт побороть тяжело. До прихода Нормана ещё полчаса… как вдруг раздается стук в дверь. Мы синхронно оборачиваемся ко входу. Наступает короткая пауза. Тихий стук повторяется. Я, глянув на друзей, иду открывать — хозяин все-таки.

— Вроде же рано ещё, — замечаю я громко. — Аристократ же, по идее, должен это зна-а…

Я открываю дверь и застываю на месте. На пороге стоит Рональд. В руках какой-то сверток, на лице — смущение и неловкость. Между нами повисает тишина. Я смотрю на Рона, Рон смотрит на свои руки.

В конце концов он начинает первым.

— Я, — хрипит он и прочищает горло, — я тут… кассеты принес. Те, коллекционные, помнишь? Тебе вроде бы понравились…

Я молчу. Рональд быстро моргает, несколько раз открывает и закрывает рот и… тяжко вздыхает.

— Я… поступил глупо. Очень поспешно, — тихо говорит он, подняв на меня виноватый взгляд. — Прости меня, Кайл. И… если ты не против, я хотел бы попросить прощение у мистера… Джери. Можно?

Я выдерживаю паузу… и отступаю. В гостиной его встречает тишина… и семь пар удивленных глаз. Рональд застывает, как вкопанный. Я захожу за ним следом. Молча. Рон окидывает глазами всю собравшуюся братию.

Блэк отмирает первым.

— Зачем ты его пустил? — хмурится он, обращаясь ко мне.

— Он хочет поговорить с Джери, — отвечаю я.

Джери подбирается в кресле, хмурится. Рональд глубоко вздыхает и выходит на середину комнаты. Его руки крепко стискивают сверток с кассетами. Мой старик кидает на них быстрый взгляд и приподнимает бровь.

— Это Кайлу, — объясняет Рон. — Классический хеви-металл…

— Взятка? — ухмыляется Патрик.

— Плата за глупость, — спокойно отвечает Рональд. — Я… понимаю, что поступил нехорошо…

— Отвратительно, — цедит Блэк. — Так, как не положено мужчине и другу.

— Тише, Бобби, — мягко осаживает Джери. — Что ты хотел, Рон? Я слушаю.

— Я хотел… объясниться, — говорит Рональд, глядя старику в глаза. — Я… признаюсь, у меня сложилось неверное мнение о вас. Я посмел составить его, воспользовавшись одним-единственным источником информации, а это… как минимум, глупо.

— Ага, как минимум, — фыркает Патрик. — Вот так учишь молодежь работе с источниками, учишь. А ей все…

— Из-за этого, — продолжает Рональд, глядя только на Джери, — мои суждения были предвзяты, основаны больше на эмоциях, нежели фактах. Я позволил себе… через ненависть к вам накормить свою жажду справедливости и… мести. А ещё… хоть немного ослабить чувство беспомощности, которое владеет мной уже столько лет.

— О чем ты? — хмурится Джери.

Рональд делает паузу. Оглядывает нас всех тяжелым и пронзительным взглядом. Все молчат. Я чувствую неприятное покалывание в груди.

— Я… надеюсь, что это информация не покинет пределов этой комнаты, — тихо говорит Рон. — Я надеюсь, вы, несмотря на всю неприязнь, которую возможно, питаете ко мне, — он бросает взгляд на Блэка, — пообещаете сохранить эту… тайну. Думаю, это можно так назвать…

Мы киваем, и Рональд переводит дыхание… и начинает рассказ. Он выходит не очень длинным, в нем мало чего-то сверхоригинального — таких рассказов тысяча, они случаются сплошь и рядом. После него у меня остается неприятный осадок под языком и ноющая боль в грудине.

Все остальные тоже выглядят неприятно впечатленными. Джери с каменным лицом смотрит на бледного Рона.

— …Я всегда отношусь к ней с нежностью, не позволяю себе грубости и даже мало-мальской пылкости, — горько говорит мой друг. — Это помогает. Я вижу, что с каждым годом она доверяет мне больше, но… До полного выздоровления ещё очень и очень далеко. Если оно, — он страдальчески кривит губы, — если оно, конечно, вообще возможно…

— Будьте терпеливы, — тихо говорит Ранг. — Относитесь с пониманием и… все же навестите специалиста. Только доктор может поставить верный диагноз и назначить эффективный курс лечения.

— Ты мог обратиться ко мне, — ворчливо, но беззлобно замечает Патрик. — Я бы поискал тебе хорошего врача.

— Мэри… очень скептично относится к больницам, — нехотя выговаривает Рон. — Она их боится. И… честно, я вижу, что она стыдиться того… что с ней произошло. Она… почему-то уверена, что на ней тоже лежит часть вины. Я не понимаю…

— Такое бывает, — кивает Ранг. — Жертва часто ищет причину свершившегося над ней насилия в себе. Это инстинкты…

— Слушай, Ранг, давай-ка ты займешься этим, — говорит Чертер. — Все равно без дела у меня ошиваешься. Можешь и Ника прикопать…

— Ник тоже тут? — выпаливаю я, округлив глаза.

— Ага, — фыркает Патрик. — Зализывает раны после своей… несчастной любви. Вот пускай и отвлечется.

— Я… да, — кивает Ранг, нахмурившись. — Я могу за это взяться… Если вы, конечно, не против, мистер Перкинсон.

— Ранг — отменный специалист своего профиля, — тихо говорит Рону Джери. — Поверь, он справится.

— На себе проверено, — хмыкаю я.

Рональд обращает на меня взгляд. Мы смотрим друг на друга в упор. В комнате вновь наступает тишина.

— Он был очень убедительным, Кайл, — говорит Рональд. — Ты не представляешь, что он… Он как будто знал, что нужно сказать, на что надавить… В какой-то миг я представил на его месте мою Мэри и… Я просто обезумел!

— Да, этот сукин сын умеет заговаривать зубы, — киваю я.

— Прости меня, — выдыхает Рональд. — Я… думал ты неспособен мыслить трезво. Думал, ты голову потерял от… — Он бросает быстрый взгляд на Джери. — Прости меня… и вы, мистер Кант.

— В следующий раз, — после паузы говорю я, — если такое же дерьмо выльется на тебя от хер пойми кого, рассказывай сразу мне. Все сомнения, все мысли, все страхи… Всё, что тебя мучает. Елки моталки, разве не в этом смысл дружбы?! Разве мы не должны друг другу доверять?!

— Прости, — шепчет Ранг. — Я… привык решать все сам. Я всю жизнь один и давно уже научился разбираться с проблемами своими силами…

— Тогда быстро отучайся, — яростно трясу я головой. — И чтоб, если че — сразу бежал плакаться ко мне! Понял?

— Да… Да, Кайл. Конечно, — взволнованно кивает Рональд.

— Отлично, — говорю я… и, шагнув к нему, заключаю в объятия. — И смотри! Будешь плохо себя вести — Бобби позову! Он тебя быстро уму-разуму научит…

Рональд смеется и кивает, хлопая меня по спине. Я краем глаза смотрю на часы… и рывком отскакиваю от друга.

— Господа, время! — громко объявляю я, указывая на циферблат. — Третий звонок вот-вот дзынькнет и кулисы обнажат сцену! Все по местам! Быстро, быстро, быстро!..

Мы успеваем вовремя. Спустя всего пару минут, после того как мы с Рангом перетаскиваем в гостиную стол из кухни, я слышу гул подъезжающего автомобиля. Быстро выглянув в окно, я вижу знакомую белую громадину. Хозяин элегантно выходит из нее, забирает с заднего сидения небольшой кожаный портфель и идет к двери.

Через миг звучит громкий стук. Я подбираюсь, зачесываю волосы назад и уверенным шагом иду встречать дражайшего гостя.

Норман, как всегда, одет модно, дорого и безукоризненно опрятно. Пробор гладких черных волос прямой, золотые кольца на пальцах вычищены до блеска. Личико отмыто и отфактурено по полной — приглядевшись, я замечаю черную краску по линии аккуратно выщипанных бровей. Это отчего-то забавляет меня донельзя, и я легко улыбаюсь этому засранцу.

Норман отзеркаливает мою улыбку.

— Вы хотели меня видеть, Кайл? — дружелюбно говорит он. — Это… по поводу нашего недавнего дела?

— Именно, — киваю я. — Прошу вас, проходите.

— Благодарю, — склоняет голову Норман.

Фицрой уверенно ступает в мою прихожую… но в гостиной притормаживает. Он оборачивается ко мне, слегка хмурясь.

— Вы не упомянули, что здесь будет присутствовать посторонний, — с вежливым укором замечает он.

— Я бы не сказал, что мистер Соранн посторонний, — также вежливо отвечаю я. — Напротив, он как раз на своем месте.

— Мистер Фицрой, — мягко вклинивается Ранг, — прошу простить мне неожиданное вмешательство. Я здесь по приглашению хозяина дома. Он считает, я могу помочь вам в вашем деле… а также поспособствовать продуктивному диалогу двух сторон.

— О, ну в таком случае, — улыбается Фицрой, блестя холодными глазами, — позвольте представиться. Норман Фицрой.

— Энрих Ранг Соранн, — представляется Ранг, пожимая ему руку. — Прошу, присядьте.

— Благодарю, — говорит Норман и садится. — А вы, Кайл?

— Я постою.

— Ну тогда я тоже встану, — порывается Фицрой, но я его осаживаю.

— Не стоит. Сидите.

— Мне неловко вести диалог с вами вот так…

— А кто сказал, что вы будете вести его со мной? — поднимаю я брови.

— Простите, не совсем понимаю, о чем?..

— Здравствуй, Норман.

Фицрой замирает… а за тем медленно оборачивается на голос. Джери, высокий и статный, стоит в проеме, ведущем в кухню. Он в той самой одежде, что я подарил ему на Новый год: клетчатая рубашка, бежевые брюки, толстый темный ремень, мягкие светлые туфли. Волосы расчесаны, борода чуть подрезана и намаслена. На носу прямоугольные очки, на правой руке — веревочная повязка, мой подарок.

Норман застывает, как статуя, а Джери, напротив, делает несколько твердых шагов и садится за стол. Откидывается на спинку стула. Фицрой, выпучив глаза, переводит взгляд с него на нас с Рангом.

— Что, — выдыхает он, наконец, тяжело сглотнув, — что… все это значит?

— Ты попался, — не выдерживаю я.

— Тише, Кайл, — шикает Джери и обращается к Фицрою. — Я хочу поговорить с тобой, Норман, и покончить со всем этим раз и навсегда.

— Покончить?.. — выдыхает Норман, и его глаза вспыхивают от гнева. Он обращается ко мне: — Вы мне солгали!

— Нет, всего лишь не сказал всего, — говорю я, зло щурясь. — Прямо как вы… Почти как вы.

— О чем вы? — хлопает ресницами Фицрой.

— Не надо, Норман, — говорит Джери, слабо усмехаясь. — Здесь все всё знают. О тебе, обо мне… о нас с тобой и том, что между нами было.

— Так вы, — говорит он мне, — вы что, поверили ему? Ему?

— Да, — киваю я… и Норман разражается смехом. — Я сказал что-то смешное?

— Невероятно, — фыркает Норман и смотрит на меня сочувственно. — Я же говорил, не верьте ни единому его слову. Он — профессиональный манипулятор. Вы даже не представляете, что он может…

— Я все ещё здесь, Норман, — перебивает Джери, глядя куда-то в потолок. — Если ты не забыл.

— О, поверь, — ощетинивается Фицрой, — о тебе я никогда не забуду. Мне до сих пор снятся кошмары…

— О чем? — спрашивает Джери, посмотрев ему в глаза. — О чем, Норман? Что такого я сделал, что ты никак не можешь выкинуть из головы?

— Ты издеваешься? — ахает Фицрой, оглядывается на нас, как бы говоря всем своим видом: «Что за лжец!», а после шипит: — Ты сломал мне жизнь! Ты навсегда меня исказил, испоганил, сломил и!..

— Да, да, да, — закатываю я глаза. — Ты несчастный, побитый жизнью агнец, мы в курсе.

— Да вы ещё смеете смеяться?!..

— Мистер Фицрой, — вмешивается Ранг. — Позвольте кое-что вам показать.

С этими словами он сует под нос мужчине те самые листы, что не так давно читал. Я быстренько пробегаю их глазами и понимаю, что это показания каких-то людей… и, судя по оторопевшему Фицрою, даны они далеко не в его защиту. Норман хмурит брови.

— Это все его дружки, — холодно заявляет он. — Профессора, администрация… Они не хотели, чтобы пострадал репутация колледжа. Им было выгодно его обелить.

— Как вам угодно, — спокойно говорит Ранг и достает мобильный телефон. — А теперь, будьте добры, прослушайте ещё и это.

Ранг нажимает кнопку проигрывания. Следующие минут сорок мы слушаем аудиодорожку, состоящую из скомпилированных аудиозаписей. Массивную долю из них составляет наш разговор с мистером Флетчером, но попадаются и другие голоса. В частности, голос некоего лейтенанта Вернона и — того самого! — капитана Монтеро. Записи первого недавние, второго — уже относительно старые, однако оба они озвучивают весьма занятные вещи. Резковатый тенор четко и ясно перечисляет все неточности в проведенном расследовании. Глубокий хрипловатый бас с характерным акцентом прямо заявляет о подтасовке и извращении фактов, ошибках в проведении следствия и уверенно утверждает, что «эти bastardos не остановятся ни перед чем, чтобы склонить суд на свою сторону». Однако самое занятное даже не в этом.

На последней дорожке лицо у Нормана становится похоже на отштукатуренную маску, глаза стекленеют. Морщинки у рта обозначаются резче.

— Это… это чушь! — заявляет он. — Всё от начала и до конца!

— Даже твои слова? — с прищуром спрашиваю я. — На последней записи твой голос.

— Я… Я… — хватает ртом воздух Норман. — Я был не в себе! Я был напуган и не понимал, что говорю! Я опасался расплаты со стороны его, — он кивает на Джери, — дружков и…

— Как это связано с фразой: «Он всегда был чересчур строптивым. Мне постоянно приходилось его уламывать.»? — цежу я. — Как-то не похоже, чтобы человек, который ее говорит, чем-то напуган или чего-то опасается.

— Я же говорю, я был не в себе! — раздраженно, даже как-то обиженно заявляет Норман. — Я тогда много чего наговорил. Но не все из этого правда…

— Тут не поспоришь, — хмыкает Джери.

— А тебе бы помалкивать, Уолл, — ледяным тоном рявкает Фицрой. — Ты все ещё под топором палача! Даже все эти… доказательства, — он фыркает, — не меняют того факта, что ты мерзкий, злобный растлитель, тиран и…

— Довольно, мистер Фицрой, — твердо обрывает его Джери, и в его голосе проскальзывает что-то от того самого лучшего преподавателя Шаттенбергского колледжа. — Ваши гиперэмоциональность и нарочитая претенциозность набили мне оскомину ещё в те годы, когда я любил вас…

— Любил?! — вопит Фицрой. — Ты?! Да когда вообще?!..

— Тихо, я сказал, — низко осекает Джери. — Тут нет камер, Норман. Нет полисменов с планшетами для допросов, нет продажных шкур-журналистов, заглядывающих тебе в рот… Без обид, мой мальчик.

— Ничего, — мотаю я головой.

— Мой мальчик? — изумляется Норман, и я понимаю, что когда-то это было его прозвище.

— Здесь нет никого, перед кем тебе нужно притворяться, — продолжает Джери. — А потому — в кои-то веки! — будь честен.

Норман Фицрой как будто не слушает его. Его большие круглые глаза с жадностью вампира и тщательностью следователя осматривают меня с ног до головы. Его губы приоткрыты, его руки сжаты в кулаках. Его грудь ходит ходуном. На его щеках из-под толстого слоя пудры и тоника начинает пробиваться алый румянец.

— Ты никогда не любил меня, — цедит Норман, все ещё глядя на меня. — Я был тебе нужен, чтобы тешить свое гнилое раздутое эго. Ты с самого начала использовал меня…

— Не помню такого, — хмурюсь я.

— …Я был умен, молод и хорош собой, — будто не услышав, твердит Норман. — Я был одним из лучших учеников колледжа. Только такой имел право быть рядом с тобой, не так ли?

— Нет, — мотает головой Джери. — Мне всегда было на это плевать. Ты был мне просто очень дорог… несмотря на всю ту боль, что ты причинил мне.

— Боль?! — изумляется Норман. — Когда я причинял тебе боль?!

— Часто, — отвечает Джери. — Очень часто. Ты заламывал мне руки до хруста сухожилий, не помнишь? Хлестал своими чертовыми плетками до крови. Смыкал руки на моем горле… Однажды даже чуть не задушил меня насмерть. Ты, помнится, за это оплатил мне вечер в опере… Ты уверял, что это вышло случайно, что ты этого не хотел.

— Я не помню такого, — выпаливает Норман и оборачивается ко мне, будто ища поддержки. — Неужели вы верите в эту чушь? Он же описывает самое типичное поведение…

— А ты никогда особой фантазией и не отличался, — холодно замечаю я. — И знаешь, что? Я видел шрам. На спине. От плети. Так что да. Я верю.

— Я был глупцом, — продолжает Джери. — Влюбленным дураком. И если кто-то из нас и использовал другого, то это был ты, Норман.

— Тебе нравилось! — шипит Фицрой. — Ты ни разу не сказал «нет»! Ты легко мог уйти, но вместо этого…

— Я был слаб и малодушен… а ещё до последнего верил тебе, — отвечает со вздохом Джери. — Я правда думал, что ты сможешь покончить с собой. Я правда думал, что ты забросишь учебу и свои мечты, только чтобы досадить мне… Да что там. Я даже верил, что ты любишь меня… Но нет. Уйти так просто я не мог. Ты бы меня не отпустил.

— Да я бы с удовольствием от тебя сбежал! Даже сейчас! — вопит Норман и вскакивает. — Пустите меня! Я не желаю больше находится в этом проклятом доме ни секунды!..

— Боже Праведный, какая драма! — слышится от лестницы ехидный голос. — Какая экспрессия! Какая харизма!..

— Такого актера свет потерял…

Рональд и Патрик неспеша спускаются со второго этажа и спокойно проходят к нам. Усаживаются на диван. Норман шокировано смотрит на них… и тут в разговор вступает Ранг.

— Мистер Фицрой, прошу вас, присядьте, — тихо говорит он. — Нам нужно серьезно поговорить.

— Я не собираюсь говорить с обманщиками! — рычит Фицрой. — Вы все здесь!..

— У вас серьезные психологические проблемы, — спокойно продолжает Ранг, перебирая и проглядывая свои бумаги, — усугубленные рядом генетических сбоев и физических недостатков. Прошу вас, взгляните. Это выписка из больницы, где вы числились пациентом некоторое время. Врач подробно описал ваше состояние. Присядьте и выслушайте меня…

— Я не собираюсь ничего слушать! — гордо заявляет Норман и вперивает в Джери ледяной взгляд. — Я требую назад все свои вещи. Ты должен отдать мне…

— Вещдоки, да, — говорит Джери… и вдруг улыбается. — Боюсь, это невозможно.

— Что? — после паузы моргает Норман.

— Я могу отдать тебе разве что их пепел, — блаженно прикрыв глаза, говорит мой старик. — Я сжег их прошлым вечером.

— Ты… что? — задыхается Норман. — Ты… ТЫ-Ы-Ы! БЕЗМОЗГЛЫЙ СТАРИК! ДА ТЫ ХОТЬ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, ЧТО НАДЕЛАЛ?!..

— Пасть прикрыл! — рычу я.

— Проблемы, мистер Кант?

Блэк сбегает по лестнице со второго этажа. В его кармане мой пистолет. Джери качает головой.

— Нет, Бобби. Все хорошо, — спокойно говорит он и снова обращается к Норману. — Да. Я знаю, что сделал. Ты зря так нервничаешь. Тебе не нужны они все… тебе нужно только оно. А его у меня как раз нет.

— Ты лжешь! — вопит Норман. — Я знаю, оно у тебя! Ты бы никогда!.. Ты!..

— Уничтожил то, что могло меня спасти… и то, что напоминало о тебе, — говорит Джери… и неожиданно преображается до неузнаваемости.

Его лицо каменеет, скулы резче обозначаются на светлой коже. Челюсть отвердевает, нос заостряется, а в глазах загорается пламя. Крылья ноздрей подрагивают, как у взбешенного хищника.

— Говоришь, это ты такой несчастный? — тоном, способным отморозить уши собеседника, произносит Джери. — Говоришь, это ты мучился и страдал? Говоришь… я не любил тебя? Ха… Я отдал тебе жизнь. Ещё тогда, в самом начале нашей с тобой истории. Я знал, что за связь с юным мальчиком меня могут повесить, накачать наркотиками или посадить на электрический стул. Я понимал, что, если правда откроется, мне не на кого будет положиться — от меня отвернутся все, кто меня когда-то любил, мои враги встанут в очередь, чтобы облить меня ушатом давно накопившихся помоев. Я осознавал, как велик риск, как высока цена… Но я не боялся, не сомневался, не отступил. Я любил тебя. Самозабвенно, со всей искренностью! Ты был не первым моим любовником, но первой моей любовью. Я был готов костьми лечь за тебя… Даже в самом конце тех бесконечно тяжелых двух лет. Я ведь… снова поверил, что у нас все налаживается. Ты стал нежнее, ласковее, ты как будто даже стал заботиться обо мне… Но нет. Все это оказалось очередным моим надуманным бредом.

Джери переводит дыхание. Его щеки горят алым, и глаза сверкают из-под кустистых нахмуренных бровей, но выглядит он предельно собранным. Он явно готовился к этому моменту.

— Я готов простить тебе попытку «умыть руки». Я знаю, какой ты человек, понимаю, что окружающие для тебя — все, без исключения! — абсолютно не важны. Я понял это, я простил… А вот чего я не простил, так это той грязи, той мерзости, всей той отвратительной лжи, что ты выплеснул на меня во время расследования! — Джери повышает голос, и голос этот пропитан ледяным гневом. — Ты сгустил краски. Ты соврал… и тебе это понравилось. Еще бы! Тебя чуть ли не на руках носили, пылинки сдували! Ты — милый молодой мальчик с кристально-чистыми глазами медвежонка, а я… бледный, вечно-хмурый, неприятный на лицо. Да ещё и намного старше! А значит, априори, сильнее и опаснее… Всем было очевидно, кого выберет толпа. И тебе тоже — особенно тебе!

Норман открывает и закрывает рот, хватает ртом воздух, но не произносит ни слова. Ему нечего сказать.

— Мне грозила мучительная смерть — куда более мучительная, чем даже, если было бы доказано, что я просто был с тобой. За решеткой педофилов, мягко говоря, недолюбливают, а уж педофилов-насильников… Я даже не хочу вспоминать о том, что творилось в моей душе, когда меня завели в камеру с несколькими преступниками. Я до сих пор покрываюсь холодным потом, вспоминая их глаза!..

Джери прерывисто выдыхает, и я кладу руки ему на плечи. Его бьет дрожь.

— В меня плевали на улицах, бросали камнями, однажды даже едва не отравили. Я был гоним… и я осмелюсь сказать, что не заслужил всего этого. Части? Вполне. Срока, изгнания, потери уважения родных и коллег… Я целовал ребенка, я позволял ребенку со мной спать. Этого я не смею отрицать. Но! — Он вскидывает палец. — Я отрицаю то, что был жесток к тебе, что сломил тебя, сломал тебе жизнь… Я любил тебя. До последнего. Я надеялся… хотя бы на уважение с твоей стороны. Но даже в этом мне было отказано. Ты не чувствовал себя обязанным снисходить до такой мелкой — умной! Но все же мелкой — сошки, как я.

Джери пронзает Фицроя пристальным взглядом темно-синих глаз. Норман смотрит на него затравленно и зло, но молчит. Он видит мой взгляд, видит взгляды Ранга, Рона и Патрика. Он понимает, что сила не на его стороне.

— Что ж… позволь мне вернуть тебе твою любезность. Пеплом и разочарованием.

— А что было в вашем… свертке? — осторожно спрашивает Рон.

— Ничего особенного, — пожимает плечами Джери. — Пара кассет, на которых мы читаем друг другу стихи. Несколько фотографий, где мы пока ещё счастливы. Больше инициативы на них проявлял он, но если подать все в правильном свете… Ты на это рассчитывал, Норман? Хотел выставить их так, как тебе удобно, да?

— Тогда, зачем их хранить? — хмурюсь я. — Избавился бы уже давным-давно.

— Это был мой последний щит, — объясняет Джери. — Хлипенький, но уж какой есть. Им я должен бы прикрываться, чтобы хоть немного смягчить удар от приговора… пока не оказалось, что приговор давно написан и осталось его только озвучить. И никакой щит от него не спасет.

— А оно? Куда ты его дел? — в отчаянии хрипит Норман.

— Оставил у надежного человека, — говорит Джери с легкой ухмылкой, — очень далеко отсюда. Как сделал бы любой, у кого с извилинами все в порядке. Зачем таскать с собой все доказательства… если их можно поделить? И уверяю тебя, у… этого человека оно в полной безопасности, несмотря на всё его… кхм… не очень дружелюбное ко мне отношение.

— Ты… Ты… — задыхается Норман.

Вдруг он начинает кашлять, сипло давиться… и заваливаться назад — я едва успеваю его поймать.

— Он не претворяется! — кричит Ранг, вскакивая. — Это всерьез! Кайл, посади его! Блэк — воды и аптечку! Дядя!..

— Давай его сюда, — хмурится Патрик, быстро оказываясь рядом.

Мы приводим Фицроя в чувство. Пока я придерживаю его в вертикальном положении, я с изумлением отмечаю, что он очень легкий, а под дорогой одеждой я легко прощупываю кости. Оказывается, его волосы очень тонкие и на макушке давно поредели — потому он прилизывает их с такой тщательностью. Его губы замазаны светлой помадой — под ней они растрескались и иссохли. Ранг протирает его лицо влажной тряпкой… стирая, вместе с тем, толстый слой пудры и тоника.

У Джери расширяются глаза. Мне тоже становится не по себе от того, что я вижу. Такое ощущение, что череп просто обтянули тонким белесым пергаментом, под которым нет ни грамма мяса. Под глазами залегли синюшные опухшие круги. На виске отчетливо проступают синие до черноты вены. Патрик дает несчастному теплой воды с сахаром. А после требует принести что-нибудь из еды.

Когда Фицрой очухивается, перед ним стоит глубокая тарелка с разогретым супом. Он недоуменно смотрит сначала на неё, а потом на нас.

— Ешьте, ваша милость, — ворчит Патрик. — Иначе, чую, до конца разговора вы не дотяните.

— Что это? — слабо шепчет Норман. — Какая-то отрава?

— Суп картофельный, — обижаюсь я. — Джери готовил, придурок.

— Я не хочу… — морщится Фицрой.

— Делайте, что вам говорят, — неожиданно жестко приказывает Ранг, садясь напротив него. — Вы на грани, мистер Фицрой. С таким образом жизни вам осталось лет пять.

Норман выпучивает на него глаза. Ранг молча хмурится, сложив руки в замок. Мы всем скопом стоим над посеревшим вмиг аристократишкой. Фицрой берет ложку, окунает ее в суп, набирает наполовину. Быстро смотрит на мрачного Ранга. Нюхает бульон… и морщит нос.

— Я не собираюсь… — выдыхает он. — Вы не можете…

— Вы запустили себя, мистер Фицрой, — строго говорит Ранг. — Из-за разгульной жизни, что вы вели всю свою юность, у вас проблемы с почками и печенью. У вас врождённая патология поджелудочной железы, и вы должны соблюдать стогую диету, чтобы это никак на вас не отражалось… Что ж. Вы делаете это с особой тщательностью — вы не едите вообще. Вы уверены, что это делает вас красивее… Вы вообще считаете себя очень привлекательным, не так ли? А также остроумным, хитрым, продуманным, обаятельным, интеллигентным, эрудированным и… Я могу долго продолжать. При этом вы не терпите критику в свою сторону — даже в самой мягкой форме. Вы не терпите людей, которые хоть в чем-то превосходят вас — по вашему ли мнению или чужому, неважно! Вы не терпите неуважения, пренебрежения и даже самого простого снисхождения. Вы уверены в своей исключительности и гениальности… Это ненормально, мистер Фицрой. Это признаки серьезного психического заболевания, имя которому — нарциссическое расстройство личности. Также известно под именем «нарциссизм». В легкой форме он безобиден и вызывает только острую неприязнь у всех, кто окружает больного. Однако со временем он может превратиться во что-то большее… много большее.

Ранг смотрит мужчине прямо в глаза.

— Запущенная форма нарциссизма рано или поздно перерастает в шизофрению. А там уже… кто знает, что с вами будет? Сами ли выйдете в окно, сгубите ли себя диетами или закончите на операционном столе с открытой желудочной язвой?.. Возможно. Это легко может произойти, если вы не сможете вовремя остановиться и понять: вы больны, вам нужно лечиться… вас нужно спасать. И старые «болячки», которые вы с таким остервенением расчесываете уже почти тридцать лет, — последнее, о чем вам нужно задумываться на данный момент. А теперь — ешьте! У вас, чую, ещё и анорексия…

Фицрой замер с приоткрытым ртом, выпучив белые глаза. Я вижу, как на белесом лбу блестят мелкие бисеринки пота. Ну да. Фицрой — нарцисс, эти себя любят больше всего на свете. А тут ему говорят, что он не просто скоро свихнется, но ещё и подохнет, скорее всего. Я даже представить не могу, что у него там сейчас творится в черепушке. Тяжело сглотнув, Норман переводит взгляд на ложку и, явно прикладывая просто титанические усилия, отправляет ее в рот.

Пока он ест, у нас выдается небольшой перерыв. Патрик, глянув на верх, извиняется и удаляется на второй этаж — мелкие натворили что-то?.. Блэк хмуро сидит на диване, не спуская глаз с Фицроя. Ранг копошится в телефоне, нервничает и просит его не трогать.

Джери отводит меня в сторону. Я припадаю к его губам, так, чтобы он понял, чтобы прочувствовал все-все, что я… Он судорожно выдыхает, когда я отпускаю его, и касается своим лбом моего лба.

— Это ещё не все, — тихо говорит он. — Я уверен, он припрятал туз в рукаве. Он не гений, но и не дурак.

— Пусть так, — рычу я. — Пусть. Пусть быстрее вытаскивает свой туз — и баста. Меня эта партия утомила, трындец…

— Меня тоже, — тихонько вздыхает Джери, и я целую его в висок. — Не могу поверить, что когда-то…

— «Когда-то» прошло, — говорю я. — Теперь у нас только «сейчас». Один миг, помнишь?

— Забудешь с тобой, — улыбается он.

Мы возвращаемся, когда Норман уже почти доел. Он зло косится на нас и решительно откладывает ложку. Но так как от былой манерности и привлекательности не осталось ни следа, выглядит все это беспомощно и жалко.

— Это ещё не все, — выпаливает он, и я невольно фыркаю.

— Я догадываюсь, — вздыхает Джери, тяжело опускаясь на стул. — Говори, что там у тебя, и разойдемся.

— Твой дом теперь принадлежит государству, — выдает Фицрой.

Наступает тишина… впрочем, ненадолго. Ранг не обращает на нас никакого внимания, все ещё натыкивая чего-то в телефоне. Блэк приподнимает брови, но особо заинтересованным не выглядит. От Патрика и мелких наверху — молчок.

— И? — фыркает Джери.

— Теперь ты не можешь там жить, — шипит Норман, хватаясь за портфель. — Не имеешь права… Тут все документы… Я показывал их раньше, я надеялся на твою разумность, но теперь…

— Какой ужас, — саркастично тянет Джери. — Что же мне делать?

— Похоже, придется жить у меня, — с грустью говорю я под джерино наигранное «О Боже, нет!». — Иного выхода я не вижу.

— А ещё… ещё, — облизывает растрескавшиеся губы Норман, — я собираюсь подать в суд. Снова.

Вот тут тишина уже куда ощутимее. Ранг вскидывает голову, Блэк щурит глаза, откуда-то сверху раздается сдавленное аханье. Джери каменеет.

— На кой хер? — хмурюсь я. — С каким обвинением? И как ты докажешь?..

— О! У меня много доказательств, — улыбается Фицрой, и улыбка у него… Мда-а-а… А я ещё считал, что Ранг несколько переборщил, записав этого нобиля в шизофреники. — И — заметьте! — никаких препятствий у меня теперь нет! А у вас — ни одного опровержения! Спасибо вам, дорогой профессор!

— Норман, — тихо говорит Джери, — зачем тебе все это? Объясни… Нет, правда, объясни! Я хочу понять, почему ты все это делаешь? Почему просто не отпустишь и?..

— Отпустить? — повторяет Фицрой, и его глаза темнеют. — Что за сентиментальная чушь, профессор? Вы должны меня понять. Вы… все это дело… уничтожило все, что было в моей жизни. Моя семья потеряла уважение, двери богатых домов закрылись, на нас начали смотреть как на гребаных нищебродов! И всё…

— Из-за тебя, мудак, — вырывается у меня. — Ты все промотал!

— Ложь! —шипит Норман. — Я жил так, как полагается настоящему аристократу! Вы, обитающие в своих мелких никчемных лачугах, этого никогда не поймете. Вам до нас далеко… Но даже не это главное. Ты осквернил меня, испоганил навсегда… После тебя я уже больше не был прежним.

— О чем ты? — хмурится Джери.

— Я стал желать… — облизывает губы Фицрой. — Я стал тянуться к таким… как я. Я не могу хотеть никого, кроме людей… своего пола. Я не смог вырваться из этой мутной трясины! Я весь покрыт этой грязью!

— Ты понял, что ты… гей, — говорю я. — Ого. Ничего себе. Вот эта новость! А что во время отношений с Джери это было не очевидно?

— Это было не то, — заявляет Фицрой. — Это было… Я был главным. Я всегда… был выше. Я был мужчиной… Я доминировал! Я!..

— Ох бля-я-ять… — хватаюсь я за голову. — Как же я ненавижу эту сраную градацию… Доминант-боттом, актив-пассив, верхний-нижний и… Тьфу! Какая же дрянь! Кто ее придумал? Как можно вообще задумываться об этом в момент… единения с любимым? Какая разница, кто там сверху, кто там снизу, а кто, блять, сбоку?! Я, сука, не пойму, где моя нога, где рука, сердце под горлом бьется, как бешеное, и башку от любви сносит. А эти там ещё про какие-то… верхи и доминирования успевают думать. Зачем?!

— Люди любят шаблоны, — замечает Джери. — Слишком переусложняют любовь.

— Любовь! — фыркает Фицрой. — Какая к черту любовь! Как к этому вообще можно относиться серьезно?! Любовь глупа. Любовь ослабляет…

— А потом делает тебя сильнее, — заглянув ему в глаза, заявляю я. — Если ты, конечно, не конченый олень или не жертва такой вот твари, как ты.

— Чушь, — фыркает Фицрой. — Любовь бесполезный придаток к разуму, а любовь между мужчинами и вовсе — грязь! И я не собираюсь… чернить себя в этом!

— А если бы я сказал, что ты уже… хм… очернен? — спрашивает Джери, скривившись на последнем слове. — В хорошем смысле?

— Что? — хмурится Фицрой. — Что значит «в хорошем»?

— Что если бы я сказал, что кто-то полюбил тебя, Норман? — тихо говорит Джери, глядя куда-то в сторону лестницы. — Сильно, по-настоящему. Что бы ты сделал?

— Это невозможно, — фыркает Фицрой.

— Думаешь? — грустно улыбается Джери и кивает ему за спину.

Фицрой оборачивается и… замирает. Его глаза становятся просто нереально огромными. Верхняя губа вздрагивает.

— Чарли?.. — слабым голосом говорит он. — Чарли, что ты здесь?.. Ты…

Мальчик стоит на последней ступеньке. Его лицо бледное, его крепко сжатые кулаки подрагивают. Его щеки алые, как бока яблок, а глаза покрасневшие и влажные. Анни и Догги стоят рядом с ним и держат его под руки. Патрик за их спинами разве что молнии из глаз не мечет.

— Ох, повезло же тебе, сынок, — говорит он, мягко ероша густые каштановые кудри, — впервые влюбиться в такое…

У Чарли дергается верхняя губа, и он опускает голову. Фицрой мелко дрожит, пот течет с него рекой. У него вид буйнопомешанного.

— Как вы?.. — тяжело сглатывает он. — Как вы?.. Он…

— …Понял, что с такой мразью, как ты, вязаться себе дороже! — рявкает Патрик. — Он — в отличие от некоторых! — мальчишка умный.

— Чарли, — хрипит Норман. — Чарли, а как же?..

— Прости, — сдавленно говорит мальчик. — Но я не могу… Так нельзя, Норман. То, что ты делаешь… Так нельзя!

Фицрой долго молчит. Его глаза пронзает тонкую фигуру Чарли. Медленно, но верно в них нарастает что-то темное, жестокое и страшное.

— Ты предал меня, — шепчет он. — Я помог тебе, а ты…

— Я отплатил тебе! — тонко заявляет Чарли, вскинув голову. — Много раз! А ты… ты… Ты продолжал требовать, чтобы я!..

— ЗАТКНИСЬ, МЕЛКИЙ ВЫРОДОК! Я ВЕРИЛ ТЕБЕ! А ТЫ!..

Фицрой было вскакивает, но мы с Роном тут же сажаем его на место. Чарли распахивает глаза и пятится назад, попадая прямиком в объятия Чертера. Фицрой сбрасывает с себя наши руки и рывком оборачивается к Джери. Его лицо становится почти кирпичного цвета. Глаз мечут молнии.

— Я посажу тебя! — кричит он. — Клянусь всеми святыми, тебя ждет тюрьма! Ты!.. Это все из-за тебя!

— О, а вот и навязчивые идеи, — бурчит Ранг, возвращаясь к нам. Впрочем, выглядит он отчего-то крайне довольным. — Ну полный набор…

— В каком смысле? — спрашивает Джери.

— Он уверен, что корень всех его проблем — это вы, мистер Кант, — отвечает Ранг. — Бездоказательно. Это что-то вроде бзика…

— И ты не сможешь себя защитить! — вопит Фицрой, не слушая. — У тебя нет ничего, чтобы защититься! Больше нет! Никаких доказательств того, что…

— «Дорогой Уолл, пишу тебе прямиком из автобуса, везущего нас на Тайм-Сквер. Погода чудесная, и мне очень жаль, что ты не можешь быть сейчас со мной…»

Мы все разом оборачиваемся к двери… и замираем. В двери стоит девушка. Невысокая бледнолицая красавица в джинсовом костюме держит в изящных ручках тонкий желтый листок и высоким чистым голосом читает с него. Темные волосы волнами ниспадают ей до талии. Темно-синие глаза с серыми крапинками быстро бегают по строчкам.

Джери встает. Его лицо вмиг бледнеет до синевы, глаза становятся огромными, как блюдца. Он беззвучно открывает и закрывает рот.

— «…Признаюсь, что невероятно скучаю по тебе и желаю поскорее вновь оказаться в твоих объятиях. Но ты сам говорил, что долг учености нужно ставить превыше всего…»

Джери идет к ней. Его шаги мелкие, он снова хромает, слегка согнув спину. Девушка продолжает читать… и делает шаг в мою сторону. Потом ещё один и ещё… Я иду к ней навстречу.

— «…а потому я могу только представлять тебя и…» Тут дальше чистая порнуха, — хмурится Дэльфи, проглядывая остальной текст и одновременно с этим останавливаясь около меня. Аромат ее нежных духов щекочет мне нос. — Сдобренная пространными размышлениями о смысле подростковой жизни и безотчетности чувств… Весьма примитивными, надо отметить.

Она опускает письмо и смотрит на Фицроя почти так же, как до этого смотрел ее отец. Я тоже бросаю на него взгляд… по пути случайно захватив профиль Ранга. Крайне самодовольный профиль. Ах ты… Сукин продуманный сын!

— Я нашла это в древнем комоде, который мы привезли с собой из родного города, — говорит Дэльфи, лукаво улыбнувшись. Ее тонике пальцы касаются ворота моей рубашки, поглаживают клетчатую ткань, задевая прохладными кончиками мой подбородок. — Мама не из работящих, а потому некоторые ящики годами оставались не тронутыми. Мне очень повезло найти его, — она трясет письмом, — в самом дальнем углу самого нижнего из отделений. Оно очень хорошо сохранилось… почерковедческая экспертиза, думаю, легко определит чьей руке оно принадлежит. Так что, боюсь, в вашем плане небольшая брешь, мистер Фицрой.

Норман открывает рот, закрывает его. Тяжело сглатывает, мотает плешивой, бледной головой. И валится в обморок. Ранг ловит его с такой ловкостью, словно только этого и ждал. На мое лицо медленно наползает улыбка. Я открываю рот… и тут же получаю смачную затрещину.

Я выпучиваю глаза на Дэльфи.

— Это за тот обман, — ехидно говорит подруга… и тут же целует мою горящую щеку. — А это за… Здравствуй, папа.

Последнюю фразу она произносит совсем другим тоном. Глаза ее смотрят совсем в другую сторону и совсем по-другому. Джери подходит к ней, и я отступаю. Он стоит ко мне спиной, и его лица я не вижу. Но мне и не нужно — хватает дрожи, проходящей по его спине, когда Дэльфи касается его щеки, хватает рваного вздоха, когда Дэльфи улыбается ему подрагивающими губами…

Хватает трепетного, полного нежности и неверия, выдохнутого едва слышным голосом: «Доченька».

Я провожаю гостей. Патрик вызывается развезти всех по домам на машине Нормана. Его самого — отвезти в больницу, чтобы уже там решали, «что с ним делать». Я долго обнимаю всех — даже Чертера. Я прошу их прийти на выходных. Все соглашаются. Я по просьбе Анни соединяю ее руку с рукой потемневшего Догги. Я даю Чарли немного ореховых конфет. Я не принимаю кассеты Рона: «Зачем? Все равно у тебя слушать буду». Я обещаю Рангу позвонить завтра и рассказать, как у нас дела. Машина отъезжает, и я машу ей вслед, пока она не исчезает за границей ночи.

Я возвращаюсь в дом. На первом этаже никого, и я иду наверх. Уже на подходе в спальню слышу тихий смех и восклицание:

— Ты смотри! Сэр Ричард! И правда над кроватью стоит!

— Значит, чутье меня не подвело… Как он оказался у него?

— У Кайла есть сестра. Китти — чудо девочка! Кайл познакомил нас, когда ещё учился на первом курсе. Я только начинала работать в его вузе, была совсем неопытной и пугливой… а он — чутким и отзывчивым до невозможности. Мы как-то удивительно быстро сошлись, и он однажды напросился ко мне «на чай». Да ещё и сестру привел. Китти тогда совсем крохой была… И так вышло, — совершенно случайно, само собой — что день чаепития совпал с ее днем рождения. Ну и я… Ты не злишься?

— Злюсь?! Почему это?

— Это же твой подарок. Я думала ты… можешь решить, что я забыла тебя. Или попыталась забыть.

— А это не так?

— Что? Нет! НЕТ! Никогда! Я не забыла тебя, пап! Я искала тебя! Правда, искала! И Кайл!.. И Ранг!.. Боже, сохрани их души! Они так мне помогли…

— Дэльфи, милая… Скажи мне честно… Ты верила, что я не?..

— Всегда верила. Я говорила маме, что все это чушь, ложь, что тебя подставили. Я говорила ей, что ты никогда бы так не поступил. Говорила, что ты справедливый, честный и добрый. Говорила, а она мне все «ш-ш» да «ш-ш». Если бы не поддержка Данни, я бы не справилась. Он так скучал по тебе. Клялся, что найдет тебя, когда вырастет. Просился с Кайлом, но… Папа? ПАП! Что с тобой?! Тебе плохо?!..

— Д-дэльфи… Моя м-малышка… Д-доченька…

— Ох, папа…

Я стою у двери и борюсь с собой. В конце концов я тихонько приоткрываю ее, быстро заглядываю в щелочку… и улыбаюсь. Осторожно прикрыв дверь, иду на первый этаж. Ложусь на диван и закрываю глаза. Виски щекочет что-то скользкое, теплое, влажное. Улыбка не сходит с моих губ.

Джери приходит ко мне ближе к полуночи. «Дэльфи уснула», — шепчет он… и находит мои губы. Целует меня, прижимаясь ко мне. Я обнимаю его, глажу по голове, ласкаю шею, спину, больную поясницу. Он судорожно выдыхает, отрываясь от меня. Нежно целует мой лоб, щеки, нос, подбородок, шею… Я вздрагиваю, когда его губы спускаются ниже. Я пытаюсь его удержать, но он шепчет, просит. Говорит, что ему это нужно, нужно, очень нужно!.. Я прикрываю глаза.

Когда все заканчивается, я тяжело дышу, а он тянется к графину с водой, стоящему рядом на столике. Я тоже прошу дать мне сделать глоток. Едва он допивает, я тяну его на себя, мягко укладываю на спину. Мне тоже нужно. Очень!.. После Джери ложится мне на грудь и быстро засыпает.

Я перебираю его волосы, слушаю тихие похрапывания и думаю. Нет, не о том, что будет потом. Не о том, что нам стоит остаться здесь до конца лета. Не о том, что делать с Фицроем и его никчемным иском, который настолько жалок и юридически не продуман, что даже я поцокаю и позакатываю глаза. Не о том, что напишу в статье, которая выйдет в еженедельной передовице нашей городской газеты. Не о том, какая последует реакция, как меня будут восхвалять или проклинать, и какие у всего этого будут последствия.

Я не знаю, какое счастье обрушится на нас в середине лета, когда окажется, что большая часть читателей за нас, суд выигран в нашу пользу… а Мэри ждет ребенка. Я не знаю, как больно будет прощаться с малышней, ребятами, Бобби и Роном, когда мы будем стоять на шоссе, ожидая автобуса, что отвезет нас в город L. Я не знаю, что ещё вернусь сюда следующим летом и буду возвращаться много лет после.

Нет. Я прижимаю к себе моего старика, целую его макушку, прикрыв глаза, и думаю… Э-а-а-а… С-х-х-х… Хр-р-р-р… Хр-р-р… Кхр! Кхм. Бр-р-р. Кхм-кхм. Кхем. Думаю, что я, кажется, кран забыл до конца закрыть. Да твою-то мать!.. Кстати-и-и… о матери.

— Родители будут от тебя в восторге. Мама любит синеглазых… Не зря ж за батю вышла.

— Угу… Погоди, что?!