Срочно меняется квартира [Юрий Васильевич Селенский] (fb2) читать постранично, страница - 3

трибунала. Обжалованию не подлежит. Как бабы рассудят, так тому и быть.

И вот, значит, закипел разговор у магазина: «Ай, бабы! Учителя-то порченого прислали. Как ему ребятишек доверять? Можно ли? Истинная срама божья… Часами у реки сидит. Думает о чем-то, а сам рыбу удочкой ловит. Это разве учителево дело — удочкой ловить?»

Другие свое мнение высказывают: «Зря плетешь, хороший учитель, обходительный. За волосья ребят не таскает. Вчера все дома обошел, с родителями знакомился, объяснения давал, как ученикам помогать уроки учить… Ну, а с удочкой балуется — велика ли беда? Такая его прихоть».

А именно и есть великая беда — удочка! Ну что как он ученый и вежливый? Ты побей, только бы на пользу было. А рассуди так: что за учитель, чему он научит, ежели ему лень сетку поставить и рыбы на ужин наловить?

«Так он, — возражают, — городской. Он сетки в руках не держал. Верхнюю подбору от нижней не отличит…»

«Будя, будя — городской! Не умеешь с сеткой управляться — у людей спроси. В любом дворе не откажут, всегда пожалуйста — хоть свежей, хоть соленой. Рыба не хлеб, не мы сеяли. Жалко, что ли?»

«Чего, чего кудахчете-то? Дуры! — Это, считай, Кузьма в спор встрял. Кузьма — ездовый, который воду для пекарни возит. — Я сам под окошком стою, когда он урок объясняет. Рассказывает, где какие страны есть и кому они нужны. Самые баловники разинув рот сидят, слушают. А баба его бросила не потому, что он кривой. Она с беляками за границу удрала. Он до школы-то путешественником работал. Всякие там полезные выкопаемые искал. Ему в тайге глаз веткой выхлестнуло. А как он есть приезжий и одинокий, он скучает. Удочкой забавляется. На вас, на растетех, ему смотреть тошно. Вот он уединения и ищет».

Тогда так. Бабы враз утихли. Которые даже перекрестились. Прости и помилуй. Против Кузьмы не попрешь. Кузьма все враз на место поставит.

Видишь, какое к удочке раньше отношение было? Забавой, баловством считали.

А нынче? Давай — бери! Как выходной, так полсела за удочки хватается — и айда на речки, что зимой, что летом. Учителя учеников обгоняют, начальники — простых и смертных. Это отдых теперя считается. Ты и сам такой. Знаю я вашего брата. Один у нас гостил — жизню изучал. До того нарыбалился, вернулся с рыбалки, глаза заплыли.

«Аркадий, — говорит, — Аркадьевич! У меня неприятность. Большая. Грузила сверх воды всплыли».

* * *

Спросил я как-то у знакомого гидролога, к случаю: «Есть ли еще в мире модель Волжской дельты?» Он, подумав, ответил: «Если не о ландшафтном сходстве говорить, а о гидрологическом режиме, то, пожалуй, дельта Нила».

Я попытался себе представить Африку. Нил, его взморье — и ничего не представилось. Почему-то лезли некстати в голову крокодилы, плотина и пальмы… Зря старался. А я и не жалею, что не был в Африке. И, очевидно, дело здесь не в патриотизме квасного толка.

В свое время ошеломил и покорил меня Север, заворожили молчанием и тайной неземного света белые ночи, и теперь отчетливо и резко, до мелочей, помню Ладогу, Соловки, Печору и Сухону, каналы екатерининских времен — мало ли чего? И с ужасом понимаю теперь: останься я там навсегда — долго не нажился бы. Сказал как-то об этом Аркадию, он рассудил кратко — не свое!

Сколько у нас в низовьях рек, рукавов, проранов, протоков, ериков — все имя носит. Иной раз и не докарабкаешься до истины — откуда названье пошло. Приезжему человеку странно — что это за архиерейский банк. Ну, пояснишь, что банком называют главную, ходовую реку и мелкие, сливающиеся с ней, а владел ей архиерей.

— А кто такая То́ня Емелькина?

— Смените ударение в слове Тоня и пишите его с малой буквы: «Емелькина тоня́».

С тех пор как запрещен морской лов на северном Каспии, не встречу я Аркадия в море, но и на неводной тоне́ не встретишь. Скучно неводом тянуть. У Ракина механизированная речная бригада. Сетки, вентери, где волокушей обтяжной промышляет. «Не то что было, — скажет, — но управляемся. В долгах не ходим. В пролове не бываем».

А рыбу сдавать он приезжает на приемку. Она на ходовом банке стоит, как на главной улице. Как-то сидим, курим. Навстречу пароходик шлепает.

— Это что за старик дымит? Мне Кирьян рассказывал, что раньше его «Николай-угодник» звали?

— Кирьяна не слушай. Болтун. Так, Тарапунька без Штепселя. Слушай мою, истинную правду.

Этот старый, старый пароход…

— Под Каменской бороздиной дамба есть, слыхал? Сказывают, ее еще царь Петр в море насыпать велел. А к чему? Теперь забыли. Он, Петро-то, большой затейник был, как я понимаю. Неугомонный. То ему приспичит каналы рыть, то окошко в Европу прорубать велит. Наслышаны мы и про это. Одним словом, с тех пор так и называют — Петрова дамба.

А с пароходом история очень даже простая. Был промышленник Лбов. Свои воды имел, промыслы, ватаги. Денег столько загребал, что и сосчитать не мог — управляющего держал. Деньги к деньгам — это как грех к грехам — в старости и не