Сталинские маршалы в жерновах политики [Юрий Викторович Рубцов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Сталинские маршалы в жерновах политики Ю.В. Рубцов
ВВЕДЕНИЕ
30 ноября 1917 г. Военно-революционный комитет при Ставке Верховного Главнокомандующего специальной телеграммой сообщил всем воинским частям и учреждениям уже во многом существовавшей на бумаге старой армии об упразднении всех «офицерских и классных чинов, званий и орденов». 3 декабря о том же последовал приказ по Петроградскому военному округу, касавшийся тыловых частей. 15 декабря декретом правительства — Совет народных комиссаров «Об уравнении всех военнослужащих в правах» отмена военных чинов и орденов была подтверждена уже в масштабе всей Советской России. Как разъяснялось в преамбуле декрета, отмена военных чинов диктовалась политическими соображениями: народу были ненавистны сами слова «офицер» и «генерал», ассоциировавшиеся с представлением о временах царизма, а строгая иерархия чинов затрудняла демократизацию отношений в армии[1]. Такая система существовала почти два десятка лет, быстро стала привычной. Можно поэтому представить себе, какое смятение посеяло в умах советских людей введение в 1935 г. в Красной армии персональных воинских званий военнослужащих, включая высшее — Маршал Советского Союза. Первый маршальский «призыв» в 1935 г. целиком состоял из героев Гражданской войны. Героев легендарных, масштаб славы которых сегодня трудно даже представить. Нарком обороны К.Е. Ворошилов, заместитель наркома М.Н. Тухачевский, начальник Генерального штаба РККА А.И. Егоров, инспектор кавалерии Красной армии С.М. Буденный, командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией В.К. Блюхер — имена этих людей полтора десятилетия не сходили со страниц газет, звучали в названиях заводов и колхозов, воинских частей и пионерских отрядов. Им посвящали стихи и песни, книги и кинофильмы. Газета «Красная звезда», откликаясь на появление в Красной армии первых маршалов, писала: «Звание маршала получил величайший пролетарский военачальник, непоколебимый ленинец, вернейший соратник Сталина, железный нарком Клим Ворошилов. Кто не знает легендарного народного героя, бывшего батрака, командарма 1 Конной армии т. Буденного, одно имя которого вселяло страх и панику в ряды врагов?.. Кто не знает непобедимого Блюхера — героя «волочаевских» дней в борьбе за Сибирь и Дальний Восток, за неприступный Перекоп?» Известными стране по Гражданской войне были и ставшие маршалами в 1940 г. С.К. Тимошенко, Б.М. Шапошников и Г.И. Кулик, которые занимали в военном ведомстве высокие посты, соответственно: наркома обороны, начальника Генерального штаба, заместителя наркома обороны. Третий, наибольший по численности маршальский призыв пришелся на Великую Отечественную войну. Выдающиеся полководцы Г.К. Жуков, А.М. Василевский, И.С. Конев, Л.А. Говоров, К.К. Рокоссовский, Р.Я. Малиновский, Ф.И. Толбухин, К.А. Мерецков выступали представителями Ставки Верховного Главнокомандования или командовали основными фронтами, действовавшими на решающих стратегических направлениях. Еще трое — нарком внутренних дел Л.П. Берия, главнокомандующий Группой советских оккупационных войск в Германии В.Д. Соколовский и министр Вооруженных Сил Н.А. Булганин вошли в это число в первые годы после войны. Таким образом, при жизни И.В. Сталина маршалами стали двадцать человек, включая самого вождя. Каждую кандидатуру на присвоение маршальского звания Сталин определял лично. Основанием для положительного решения были не только (а подчас и не столько) полководческие достоинства кандидата. Требовалось активно и безусловно поддерживать курс политического руководства, демонстрировать личную преданность вождю. В противном случае кадровая «ошибка» исправлялась самым свирепым образом. Немаловажную роль играло и социальное происхождение военачальников. Об этом недвусмысленно заявил сам Сталин, выступая 22 января 1938 г. перед высшим командным составом Красной армии. «Возьмем хотя бы такой факт, как присвоение звания маршалов Советского Союза, — говорил он. — Из них меньше всего заслуживал этого звания Егоров, я не говорю уже о Тухачевском, который, безусловно, этого звания не заслуживал, и которого мы расстреляли, несмотря на его маршальское звание. Законно заслужили звание Маршала Советского Союза Ворошилов, Буденный и Блюхер. Почему законно? Потому что, когда мы рассматривали вопрос о присвоении звания маршалов, мы исходили из следующего: мы исходили из того, что они были выдвинуты процессом Гражданской войны из народа. Вот — Ворошилов — невоенный человек в прошлом, вышел из народа, прошел все этапы Гражданской войны, воевал неплохо, стал популярным в стране, в народе, и ему по праву было присвоено звание маршала… Егоров — выходец из офицерской семьи, в прошлом полковник, — он пришел к нам из другого лагеря и относительно к перечисленным товарищам (перед этим оратор положительно, как о выходцах из народа, отозвался также о Буденном и Блюхере. — Ю.Р.) меньше имел право к тому, чтобы ему было присвоено звание маршала, тем не менее, за его заслуги в Гражданской войне мы это звание присвоили, чего же ему обижаться, чем он не популярен, чем его не выдвигает страна. Это неправильно. Откуда у нас вообще появились такие настроения. Это настроения не наши, буржуазные настроения»[2]. Советское государство было государством насквозь политизированным. В условиях безраздельного господства одной, большевистской, партии и одной идеологии политика пронизывала ткань всей жизни, включая военное дело. Принадлежать к военной элите мог лишь тот, кто принадлежал к элите политической. Взять первых маршалов. Ворошилов еще с 1926 г. входил в состав Политбюро ЦК ВКП(б), все остальные — с 1934 г. кандидаты в члены ЦК, кроме того, Буденный — был членом ЦИК СССР, а позднее — Президиума Верховного Совета СССР, Тухачевский — членом ЦИК СССР всех созывов, Блюхер — членом ЦИК и членом Президиума Верховного Совета СССР. Не было исключений из этого правила и позднее. Причем политическую лояльность Сталин рассматривал как фактор более важный, нежели профессионализм. Именно в силу этого маршальские погоны не получили, например, И.П. Уборевич, И.Э. Якир, но зато их надели Л.П. Берия и Н.А. Булганин. По той же причине самый выдающийся полководец Второй мировой войны, но своенравный Г.К. Жуков неизменно пребывал в военной иерархии ниже некомпетентного в военном деле Булганина. В Советском Союзе маршалы были вовлечены в политику всегда. То напрямую, занимая места в высших органах государственной и партийной власти, то — получая от высших руководителей соответствующие поручения. К политике высшие военные были прикованы, как каторжник к ядру. В иных странах такое и представить трудно. Даже в гитлеровской Германии крупные военачальники могли, как правило, без негативных последствий для себя оставить по личному желанию занимаемый пост. В сталинском же государстве о добровольной отставке и помыслить было невозможно. Попытка такой отставки квалифицировалась бы в первую очередь как злонамеренный отказ от выполнения поручения партии, как пренебрежение ее доверием. А это ни при каких обстоятельствах не прощалось. Политика — дело грязное, сталинская политика, как оказалось, — особенно. Многочисленны факты того, как советские маршалы вовлекались властью в дела, о которых в старой армии по соображениям офицерской чести и помыслить было невозможно. Характерна реакция И.В. Сталина на действия начальника Генерального штаба Б.М. Шапошникова, выпускника еще Императорской Николаевской академии, когда он объявил двум начальникам штабов фронтов за предоставление недостоверной информации выговор. Узнавший об этом вождь возмутился: выговор? Да это как слону дробина, таких выговоров у провинившихся — наверняка воз и маленькая тележка. И был весьма удивлен (а это с диктатором случалось не часто) пояснением Шапошникова, что получивший от начальника Генштаба выговор должен сразу подать в отставку. О таком понимании офицерской чести, о взыскательном, но, безусловно, уважительном отношении к человеку в погонах вспоминали, увы, изредка и разве что по прихоти вождя. Торжествовал иной принцип, сформулированный еще Лениным: «Морально все то, что служит делу пролетариата». А под него ленинские наследники подгоняли любые меры, позволявшие гарантированно удержать власть. Сталин и его присные, сами придя к власти вооруженным путем, страшно боялись, что их оппоненты воспользуются этим опытом. Им постоянно мнились заговоры и перевороты, которые могли исходить из среды высших военных. Поэтому они целенаправленно раскалывали военную элиту, держали ее в страхе, культивировали аморализм, слепое преклонение перед лидером страны. Никакой самый высокий пост, никакое высшее воинское звание не гарантировали от политического шельмования, а нередко и бессудной расправы. Вспомним хотя бы, с каким презрением высказался вождь на упомянутом выше совещании высшего командного состава РККА в январе 1938 г. о Тухачевском, которого «мы расстреляли, несмотря на его маршальское звание». Сказал как о вещи обыденной, будто расстрелять маршала — не сложнее, чем стакан воды выпить. Противопоставляя одних военачальников другим, партийная и государственная машина склоняла их (как, впрочем, и военнослужащих РККА всех других рангов) к доносам на сослуживцев, частенько привлекала к исполнению полицейских функций, что всегда считалось унизительным для человека военного, заставляла участвовать в инсценировках судилищ над их товарищами, а от затянутых в воронку репрессий требовала покаяния «перед партией», «перед народом». Читатель встретит подобные сюжеты в очерке о каждом из героев книги. И это — не прихоть автора, а жестокая реальность, в которой существовала армейская элита. Разве, например, вождь не понимал, насколько болезненно будет воспринято полководцами только что завершившейся Великой Отечественной войны присвоение Л.П. Берии в июне 1945 г. звания Маршал Советского Союза? Известно, что никакого экспромта вождь в таких делах не допускал. Выходит, лишний раз давал высшим военным понять, что их заслуги и дарования — ничто или почти ничто по сравнению с заслугами главы Лубянки. Уравнивание последнего с полководцами делало их к тому же еще более зависимыми от Берии. А назначение Н.А. Булганина (не Г.К. Жукова, А.М. Василевского или К.К. Рокоссовского) своим первым заместителем по Наркомату обороны — действие Сталина не того же порядка? Даже факты лишения высшего воинского звания, полученного явно незаслуженно, были не попыткой восстановить строгий порядок, а местью за верность прежнему хозяину или за измену хозяину новому. В полной мере это относится и к Г.И. Кулику, которому режим прощал крупнейшие провалы в профессиональной деятельности, но не простил нелояльности к вождю; и к Берии, низвергнутому с политического Олимпа спустя несколько месяцев после смерти Сталина; и к Булганину, активному члену антихрущевской группировки, разгромленной на июньском 1957 г. пленуме ЦК КПСС. Говоря о сталинской политической системе, мы имеем в виду не только время физической жизни вождя. Последующие поколения политических руководителей вольно и невольно наследовали многое из арсенала политики 1930-х — первой половины 1950-х гг. И при Н.С. Хрущеве, и при Л.И. Брежневе маршалов держали за важные, но все же подчиненные элементы механизма власти. Достаточно напомнить о судьбе Жукова, чья самостоятельность в политике настолько испугала «дорогого Никиту Сергеевича» и партаппарат, что они не остановились перед политическим расстрелом маршала Победы. Не хотелось бы, чтобы у читателя создавалось впечатление о первой двадцатке советских маршалов лишь как о жертвах партийного всевластия. В конце концов, в коридорах власти каждый выбирал свою линию поведения. И для части высших военачальников правила игры, установленные вождем, пришлись более чем кстати при реализации их собственных амбиций. В соответствии с политической установкой сталинские маршалы в абсолютном большинстве были выходцами из низов. О понятиях офицерской чести они знали понаслышке и чаще всего воспринимали их враждебно. Автор — против абсолютизации дворянской чести, нет смысла отрицать, что и среди офицеров и генералов императорской армии доставало и интриганов, и карьеристов. Но никакому офицерскому коллективу тогда не пришло бы даже в голову склонять человека в погонах к лжесвидетельствованию, к оговору, к клевете во имя неких «высших интересов партии». Публичное, бездоказательное шельмование боевых товарищей, ставшее не просто обычным, но обязательным делом в годы репрессий, было просто немыслимо при «старом режиме». Иные фигуры, оказавшиеся на вершине советского военного Олимпа, даже бравировали своими невежеством, аморальностью, пресмыкательством перед тираном. Очень недостойно вел себя К.Е. Ворошилов. Презрев долг службы, он в страхе перед Сталиным без всякой проверки просто подмахивал бумаги на арест подчиненных, присылаемые из ведомства Ежова и Берии. Нарком обороны находил даже извинительные, с его точки зрения, мотивы: «Сейчас можно попасть в очень неприятную историю, — проговорился он в 1937 г., — отстаиваешь человека, будучи уверен, что он честный, а потом оказывается, он самый доподлинный враг, фашист». Не без злорадства кое-кто из маршалов наблюдал, как исчезают в костре репрессий самостоятельно мыслящие коллеги, а при случае и хворост в такой костер подбрасывал. Воистину, нет хуже князя, нежели из грязи. Но и в одинаково сложных условиях люди вели себя по-разному. Порядочность, благородство, сострадание не для всех оказывались пустым звуком. В памяти сразу встает образ К.К. Рокоссовского. В ходе обсуждения в Ставке плана операции «Багратион» (по освобождению Белоруссии летом 1944 г.) он высказал несогласие с мнением Сталина. Тот дважды посылал маршала в соседнюю комнату «подумать» и изменить свою позицию. Но Константин Константинович настоял на своем и оказался прав. А ведь он не понаслышке знал, какая участь может ждать того, кто разгневает Верховного, ибо еще до войны по ложному обвинению отмучился три года в тюрьме. Но большая политика мстила и таким чистым натурам. До сих пор Рокоссовский остается для многих поляков символом сталинского экспансионизма, хотя со времени его пребывания в Польше министром национальной обороны минуло больше полвека. А другие маршалы? Увы, даже наиболее достойным из них не удавалось вписаться в политическую систему координат без нравственных потерь. Как топтали Жукова на октябрьском пленуме ЦК КПСС 1957 г. его давние сослуживцы! Партийным бонзам при желании можно было и не выходить на передний план, всю грязную работу по шельмованию виднейшего военачальника готовы были взять на себя боевые маршалы Великой Отечественной. Ладно бы репрессий они боялись, с готовностью подхватывая самые невероятные обвинения Хрущева и К° в адрес бывшего министра обороны. Но причина-то была до банального проста: сказывались двойная мораль, усвоенная ими еще с 1930-х гг., удобная привычка к эдакой партийной стадности — во всем считать себя «рядовым партии», линию поведения которого определит ЦК, а точнее — генеральный секретарь. Добро и зло, благородство и подлость, проявление милости к «падшим» и публичная радость от краха еще вчера шедшего рядом — все перемешалось в судьбах сталинских маршалов. «Совсем не случайно, что именам «красных маршалов» не сопутствует обильная литература… Кремлевский официальный «марксизм» не любит культа «военных героев» и исторических параллелей с французской революцией»[3]. Эти слова писателя-эмигранта Р. Гуля, относящиеся к 1930-м гг., оказались удивительно жизненными и для последующего хода событий. Лишь в последние полтора-два десятилетия о высшем командном составе нашей армии стало возможным сказать более открыто и откровенно [4]. В год 100-летия со дня создания Красной армии это надо сделать тем более. Автор не ставил перед собой задачу систематически изложить биографию каждого из героев книги, педантично проследить весь их боевой и жизненный путь. Кроме того, хотя речь здесь идет о военных руководителях, автор сознательно избегал подробного описания боевых действий. Бесспорно, маршала привычнее видеть склонившимся над картой или управляющим войсками, которые идут в полымя сражения. Но цель у нас, как уже говорилось выше, иная — увидеть первых советских маршалов в политике. Неслучаен и выбор персоналий: в судьбе каждого из героев книги по-своему отразилась сталинская эпоха — со всеми ее победами и поражениями, взлетами человеческого духа и преступлениями, мужественными улыбками и отвратительными гримасами.Николай Булганин: «Я ХОЧУ ДОКАЗАТЬ ПАРТИИ, ЧТО Я НЕ НЕИСПРАВИМЫЙ ЧЛЕН ПАРТИИ»
«Принимая во внимание, что тт. Булганин, Первухин, Сабуров, проявившие политическую неустойчивость, выразившуюся в поддержке ими на определенном этапе антипартийной фракционной группы, в ходе Пленума ЦК осознали свои ошибки, осудили их и помогли Пленуму ЦК разоблачить фракционную деятельность группы, Пленум ЦК считает возможным ограничиться следующими мерами: объявить т. Булганину строгий выговор с предупреждением…»[5]. Этим, хотя и засекреченным, не публиковавшимся в печати пунктом постановления июньского пленума ЦК КПСС 1957 г. об «антипартийной группе» Молотова, Маленкова, Кагановича, по существу, подводилась черта и под политической биографией Николая Александровича Булганина. Хотя формально он еще около года пребывал в составе Президиума ЦК и оставался главой советского правительства, было совершенно ясно, что его уход в политическое небытие — вопрос предрешенный. Функционеры сталинского призыва — и чем дальше, тем вернее — уступали место тем, кто своим выдвижением был обязан в первую очередь новому лидеру страны Никите Сергеевичу Хрущеву. Но, с другой стороны, пора была и честь знать. В 1957 г. Булганину исполнилось 62 года, и ему не было оснований жаловаться на судьбу. Его политическому долголетию могли позавидовать очень многие, особенно учитывая, что полтора десятка лет он трудился в непосредственном окружении Сталина, а это было сколь почетно, столь и опасно. Он достиг таких постов в партии и государстве, занимать которые довелось очень немногим. Был участником самых крупных, судьбоносных событий. Уже находясь на пенсии, стал не только свидетелем политического краха своего давнего соратника и одновременно ниспровергателя Хрущева, но и пережил его. Можно лишь сожалеть, что Булганин не оставил хотя бы кратких записок о своей жизни: они читались бы как авантюрный роман.«ОТЕЦ ГОРОДА»
Начало сознательной жизни, казалось, не сулило Николаю особенной карьеры. Родился он Нижнем Новгороде, в семье служащего, окончил реальное училище и скромно трудился учеником электрика и конторщиком. Его участие в революционном движении не отмечено. Тем не менее после Февраля 1917 г. этот выходец явно не из пролетарских слоев сумел вступить в РСДРП(б). Грамотный партиец в ту пору встречался не часто, Булганина направили в органы Всероссийской чрезвычайной комиссии, где он стал быстро расти. Уже в 1918 г. занял немалый пост заместителя председателя Московско-Нижегородской железнодорожной ЧК, а затем с 1919 по 1921 г. был на руководящей работе в Особом отделе Туркестанского фронта, после Гражданской войны возглавил транспортную ЧК Туркестанского округа. «В 1920 г. в Ферганской области руководил ликвидацией басмаческих банд», — читаем в его официальной биографии. Трудно представить этого претендовавшего на интеллигентность молодого человека с эспаньолкой, которая до конца дней оставалась его своеобразной визитной карточкой, в роли ликвидатора басмачей, но это действительно было в биографии будущего главы советского правительства. В 1922 г. Булганин был направлен на работу в Высший совет народного хозяйства, стал председателем Государственного электротехнического треста. А через пять лет возглавил Московский электрозавод. Первый пятилетний план завод выполнил за два с половиной года, и его молодой директор был награжден незадолго до этого учрежденным орденом Ленина. Позднее, в 1937 г., при выдвижении Булганина в депутаты Верховного Совета СССР, старые кадровые работники Электрокомбината им. В.В. Куйбышева так отзывались о своем директоре: «Николай Александрович любил людей, тесно был с ними связан. С утра, бывало, он поспевает во все уголки завода. Заглянет в каждый цех, остановится с рядовыми работниками, расспросит, узнает у них о производственных и личных нуждах, укажет, поможет»[6]. При самом активном участии Булганина пущены в эксплуатацию крупнейшие в СССР электроламповый завод и завод электро-тракторного оборудования, было освоено производство прожекторов, трансформаторов, твердых сплавов, которые страна раньше получала из-за границы. При всей заданности такого рода пропагандистских материалов нельзя не признать, что вклад Николая Александровича в развитие завода и отрасли отражен объективно. Закономерно, что уже в январе 1931 г. он был выдвинут председателем Московского совета депутатов трудящихся. Его приход на эту должность был скоординирован с планами руководства страны по превращению Москвы в «образцовый город нашего пролетарского государства». В июне 1931 г. этот вопрос специально рассмотрел пленум ЦК ВКП(б). Это означало, что процесс лично отслеживает генеральный секретарь ЦК и весь партийный аппарат. Была образована постоянно действовавшая архитектурнопланировочная комиссия Московского городского и областного комитетов партии и Моссовета (Архплан) во главе с Л.М. Кагановичем, бывшим в первой половине 1930-х гг. первым секретарем МК и МГК ВКП(б). В комиссию, помимо партийных и советских работников Н.А. Булганина, Н.С. Хрущева, Г.Н. Каминского, входили видные архитекторы И.В. Жолтовский, А.В. Щусев и другие. Именно Архпланом были подготовлены предложения, которые легли в основу постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О Генеральном плане реконструкции г. Москвы». Коренным переменам подверглись все сферы жизни мегаполиса — жилищное строительство и городской транспорт, обеспечение топливом, энергией и дорожное строительство, сооружение мостов и набережных и водоснабжение, санитарное состояние города и планировка. Москва быстро стала огромной строительной площадкой: строилось метро, возводились корпуса заводов и фабрик, шла масштабная реконструкция городского хозяйства. Делалось много. Выступавшему 5 февраля 1934 г. на заседании XVII съезда ВКП(б) Булганину было о чем доложить. За годы первой пятилетки основные фонды в промышленности увеличились больше чем в 2 раза, что определило быстрый рост населения города, которое достигло 3 млн 600 тыс. человек. Соответственно резко возросли темпы развития городского хозяйства. За два с половиной года было построено 1,6 млн кв. м жилья, в то время как за 1918–1928 гг. было построено лишь 1,2 млн. Как председатель Моссовета, Булганин непосредственно участвовал в утверждении и реализации плана социалистической реконструкции Москвы. Во второй пятилетке планировалось построить 4,5 млн кв. м жилой площади[7]. Выполнение этого плана означало, что половина всей жилплощади столицы была построена при большевиках. В городе расширялась транспортная сеть, улучшалось снабжение бытовым газом, водой, большая работа проводилась по освещению, благоустройству, озеленению. В 1937 г. руководитель исполнительной власти Москвы даже совершил специальную поездку в Париж, Лондон и Стокгольм, где знакомился с городским хозяйством и строительством, перенимал зарубежный опыт. Именно в годы второй пятилетки москвичи приступили к строительству таких сложных гигантских сооружений, как канал «Москва — Волга», который давал возможность увеличить душевое потребление воды в два раза и оставить позади по этому показателю Берлин и Лондон, а также первый в стране метрополитен. Во второй пятилетке ветки метро должны были протянуться на 40 км, что по объему работ было равносильным сооружению двух «Дне-прогэсов» с лишним. Нельзя не признать: планы были впечатляющими. И они выполнялись, другой разговор — какой ценой. Булганин много внимания уделял строительству метрополитена: постоянно бывал на возводимых объектах, спускался в шахты и котлованы, встречался с рабочими. Начальник одной из шахт «Метростроя» А.Г. Танкелевич вспоминал в 1935 г.: «Когда начались монтаж эскалаторов и отделка станции («Кировская». — Ю.Р.), наблюдение за работами взяли на себя Никита Сергеевич Хрущев и Николай Александрович Булганин. В это время заседал Всероссийский съезд советов. Несмотря на исключительную занятость, и Никита Сергеевич и Николай Александрович ежедневно по два раза в день приезжали на шахту, по нескольку раз звонили нам по телефону…» И в духе того времени добавлял: «.. Я думаю о том, что построить такое сооружение не так уж просто. Если мы построили его в срок, построили хорошо, то прежде всего мы обязаны этим Московскому комитету партии, его руководителям. Они научили нас работать по-сталински, от них мы получили ту особую выучку, которая помогла нам победить»[8]. Поскольку план социалистической реконструкции предполагал превращение Москвы, как об этом заявил Булганин на партийном съезде, в «великую столицу пролетариев всего мира», то становилось неизбежным ее очищение от наследия «проклятого прошлого». В 1936 г. власти взорвали построенный в честь победы над Наполеоном храм Христа Спасителя. В бытность Николая Александровича главой исполнительной власти с лица города исчезли и многие другие уникальные памятники архитектуры и церковной культуры — Сухарева башня, церкви — Сергия Радонежского, Михаила Архангела, Крестовоздвиженская, а также Сретенский, Златоустовский, Георгиевский монастыри. «Почистили» и Кремль. Сохранился снимок: Хрущев, с 1935 г. возглавлявший Московский областной и городской комитеты партии, и Булганин заинтересованно рассматривают царские гербы, замененные на кремлевских башнях рубиновыми звездами и выставленные в Центральном парке культуры и отдыха. Уже в годы «перестройки», опровергая обвинения в свой адрес относительно варварского сноса храма Христа Спасителя, Л.М. Каганович писал, что решение о сносе и строительстве на освободившемся месте грандиозного дворца Советов принималось им отнюдь не единолично, а Политбюро ЦК ВКП(б) по представлению совета по строительству дворца, который возглавлял В.М. Молотов. Что касается Сухаревой башни, то ее пришлось снести из-за резко усилившегося автомобильного движения и высокой аварийности в этом месте. Несколько раз члены Архплана, в том числе Булганин, Жолтовский, Щусев, выезжали с Кагановичем на место, «осматривали башню, подымаясь наверх, и пришли к заключению, что неизбежен ее снос. У Щусева были сомнения, но в конце концов и он согласился»[9]. По этому поводу, не снимая ответственности с партийных лидеров Москвы, заметим: далеко не безупречной, даже учитывая тот пресс, который на них оказывался со стороны директивных органов и сановных лиц, выглядит и позиция специалистов-архитекторов. Они тоже приложили руку к ликвидации исторического ландшафта Москвы, о чем сегодня остается лишь сожалеть. Хрущев вспоминал, что И.В. Сталин часто приглашал их с Булганиным к себе, при этом всегда шутил: «Приходите обедать, отцы города». Во время застолий обсуждалось немало острых политических и хозяйственных вопросов, связанных со столицей. По такому же поводу нередко встречались в том или ином театре, куда вождь в сопровождении членов Политбюро выезжал на премьеру[10]. Булганин как-то сказал Хрущеву: «Приглашают тебя к нему в гости, там тебя поят, кормят, а потом и не знаешь, куда ты поедешь: сам ли домой к себе или тебя отвезут куда-нибудь и посадят». Надо ли после этого удивляться, что, получив очередное указание, «отцы города» без рассуждений, неотложно брались за выполнение указаний вождя. Николай Александрович демонстрировал не только высокую исполнительность, но и личную преданность вождю. Он активно способствовал утверждению вождистской традиции, с готовностью подключился к славословию Сталина. Доклад генсека на XVII съезде он назвал — ни много, ни мало — «гениальным», а решающим условием роста и развития Москвы — «исключительную помощь, которая оказывалась Москве на протяжении всех истекших лет нашей партией, ее Центральным комитетом и в первую очередь товарищем Сталиным». Февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) 1937 г. дал старт массовым расправам с партийными, советскими и хозяйственными кадрами. Одним из первых арестовали и расстреляли председателя Совнаркома РСФСР Д.Е. Сулимова. На освободившееся место в июле 1937 г. и был выдвинут Булганин. Кадровое поле в СНК оказалось выполотым основательно: были репрессированы заместитель председателя СНК РСФСР Д.З. Лебедь, наркомы: местной промышленности — И.П. Жуков, пищевой промышленности — С.С. Лобов, просвещения — А.С. Бубнов, здравоохранения — Г.Н. Каминский. На их место приходили новые люди. Одним из таких назначенцев стал Я.Е. Чадаев, получивший пост председателя Госплана РСФСР (позднее он несколько лет трудился управляющим делами СНК СССР и в этом качестве подписывал вместе со Сталиным постановления правительства). «Булганин… сразу произвел на меня весьма приятное впечатление, — вспоминал он. — …По натуре интеллигентный человек, довольно строго спрашивал о состоянии дел и без каких-либо упреков указывал на ошибки, давал нужные советы. В простой и достаточной пониманию форме он говорил о необходимости проявления чуткости к новым явлениям жизни, чтобы лучше решались первоочередные задачи, стоявшие перед наркоматами и ведомствами»[11]. Откровенно говоря, эта малосодержательная характеристика независимо от желания Чадаева оборачивается против Булганина — из нее предстает ревностный исполнитель чужой воли, несамостоятельный человек, любитель «общих» мест и деклараций. Тем не менее уже через год с небольшим Николай Александрович получил новое назначение — председателя правления Госбанка СССР, и это — имея всего лишь реальное училище за плечами. Одновременно Николай Александрович стал одним из заместителей председателя СНК СССР (и был им до мая 1944 г.). В мае 1940 г. главой советского правительства стал сам Сталин, это сделало контакты Булганина с вождем более регулярными и доверительными.НА ПОСТУ ЧЛЕНА ВОЕННОГО СОВЕТА ФРОНТА
С началом Великой Отечественной войны бывший главный банкир страны получил воинское звание генерал-лейтенант и стал членом военного совета Западного стратегического направления, а позднее и Западного фронта. Примеров таких кадровых коллизий, когда на пост одного из руководителей оперативно-стратегических объединений назначались люди сугубо гражданские, не служившие в армии, не имевшие профессионального образования, немало. И были на то свои причины. Как не без основания считал Маршал Советского Союза И.С. Конев, когда членами военных советов были такие деятели, как Н.С. Хрущев, Л.М. Каганович, А.А. Жданов, Н.А. Булганин — крупные партийные и советские работники, члены ЦК, а то и Политбюро ЦК, это в силу их политического положения придавало им на фронте дополнительный авторитет[12]. Добавим: от этого в определенной мере выигрывали и фронтовые дела, учитывая возможности этих лиц, более значительные, чем у их коллег, по выбиванию у различных ведомств дополнительных ресурсов. Вот лишь один пример. В разгар Московской битвы Булганин обратился к В.П. Пронину, в свое время сменившему его на посту председателя Моссовета с предложением подключить к решению одной фронтовой проблемы… столичный трест по передвижке зданий. Имевшийся в тресте опыт потребовался для вызволения из болот застрявших танков и другой тяжелой техники. Москвичи пришли воинам на помощь, в результате в обороне столицы приняла участие почти тысяча «незапланированных» боевых машин. Но другой стороной медали был полный непрофессионализм Булганина и таких, как он, карьерных совпартработников. Генерал-полковник В.М. Шатилов вспоминал, что в бытность его на Прибалтийском фронте член военного совета фронта не мог самостоятельно нанести на рабочую карту данные об оборонительных сооружениях противника, выявленных разведкой. А ведь по существовавшему положению Николай Александрович должен был участвовать в разработке важнейших документов, связанных с планированием, организацией и обеспечением боевых действий, без его подписи не вступал в силу ни один приказ командующего, не могло считаться действительным донесение в Ставку Верховного главнокомандования. Член военного совета фронта также должен был непосредственно руководить политическим управлением, контролировать деятельность военной прокуратуры и трибунала. Так неужели нельзя было подобрать на такой пост более квалифицированного генерала? Наверняка можно, но у Сталина были свои резоны. Дело в том, что главная, хотя и неписаная функция членов военных советов состояла в надзоре за командующими и другими высшими должностными лицами фронтов и докладах об их политическом облике генеральному секретарю ЦК. По существу, была воспроизведена ситуация периода Гражданской войны, но тогда комиссары ставились над командирами, бывшими в большинстве случаев военспецами, то есть классово чуждыми. Теперь же контролеры приставлялись к командным кадрам, воспитанным в родной Красной армии. Такое недоверие к командующим и командирам не только было оскорбительным, но на практике способствовало утверждению вредного дуализма в руководстве войсками и подрыву тем самым основополагающего для любой армии принципа единоначалия. «Все эти люди, — пишет о членах военных советов фронтов историк Ю.А. Горьков, — играли особую роль во фронтовой жизни, являясь как бы глазами и ушами И.В. Сталина во фронтовых управлениях. Молодежь дня сегодняшнего никогда не слышала фамилий этих людей, ибо состояли они как бы при полководцах, находились в их тени, но функции выполняли наиважнейшие, место в партийной иерархии того времени занимали весьма заметное»[13]. Характерно, что осуществленный осенью 1942 г. переход к единоначалию нисколько не затронул этой системы, а в определенной степени даже закрепил ее. С точки зрения политической верхушки страны ни должностное положение командующего-единоначальника, ни заслуги, какими бы большими они ни были, ни членство в ВКП(б) не могли освободить его от надзора со стороны руководства партии. Усердие членов военных советов в исполнении этой функции, реализуемой главным образом путем личных докладов на имя И.В. Сталина, весьма поощрялось. Булганин, судя по всему, тоже неплохо справлялся с этим делом, ибо его положение ни разу за всю войну не пошатнулось. В октябре 1941 г. командующим войсками Западного фронта стал Г.К. Жуков. Выдающийся полководец позднее так оценивал своего члена военного совета: «Булганин очень плохо знал военное дело и, конечно, ничего не смыслил в оперативно-стратегических вопросах. Но, будучи человеком интуитивно развитым, хитрым, он сумел подойти к Сталину и втесаться к нему в доверие»[14]. Кому-то этот вывод может показаться излишне запальчивым, продиктованным тем, что у этих двух человек отношения не сложились с самого начала. Но вся дальнейшая военная биография подтверждает правоту Жукова. На посту члена военного совета Западного фронта Булганин пришел на смену зловещему Л.З. Мехлису. Кратковременное пребывание последнего в этой должности выразилось в аресте, предании суду Военной коллегии Верховного суда СССР и последующем расстреле командования фронтом во главе с генералом армии Д.Г. Павловым. Обстановка страха, которую стремился утвердить Мехлис, видимо, хорошо послужила и интеллигентного вида члену военного совета, каким представал перед окружающими Булганин. Характерно, что Верховный Главнокомандующий никогда не ставил вопрос о равной ответственности командующего и члена военного совета. Так было при оценке действий первого командующего Западным фронтом генерала армии Д.Г. Павлова, пошедшего вместе с начальником штаба и другими военачальниками под расстрел, в то время как член военного совета корпусной комиссар А.Ф. Фоминых был выведен из-под удара. Так оказалось и в октябре 1941 г., когда большая часть войск Западного фронта оказалась в окружении в районе Вязьмы. Командующий генерал-полковник И.С. Конев был отстранен от должности, и ему грозила судьба Павлова. Ивану Степановичу удалось избежать расправы лишь благодаря заступничеству Г.К. Жукова, который стал командующим фронтом. А что же Булганин? Он остался на своем месте. Цепь событий помогает восстановить упомянутый выше ответственный работник СНК Я.Е. Чадаев. Когда стало известно об окружении, Верховный Главнокомандующий сделал по телефону разнос Коневу. «Затем Сталин соединился с членом военного совета Западного фронта Н.А. Булганиным и тоже набросился на него. Булганин стал объяснять причину этого чрезвычайного происшествия. Он (как мне потом стало известно лично от самого Булганина) докладывал Сталину, что «ЧП» произошло из-за того, что командование Резервного фронта «проморгало» взятие противником Юхнова… В то же время Булганин доложил Сталину, что имели место большие промахи и со стороны командования Западного фронта. Выслушав терпеливо и до конца Булганина, — продолжает Чадаев, — Сталин немного смягчился и потребовал от руководства фронта: «Не теряйте ни секунды… во что бы то ни стало выведите войска из окружения»[15]. Поскольку поставленную задачу решить не удалось, через день в штаб фронта выехала комиссия Политбюро ЦК во главе с В.М. Молотовым. Тогда-то Конев и был отстранен от командования, запахло его расстрелом. Булганин же вообще не понес никакой ответственности, вероятно, потому, что вовремя доложил о «больших промахах со стороны командования фронта». С Коневым они вновь встретились на том же Западном фронте, когда в августе 1942 г. уже Иван Степанович сменил Жукова на посту командующего. Конев и до того был невысокого мнения о члене военного совета, оно еще более окрепло после случая с донесением Булганина Сталину о генерал-лейтенанте артиллерии И.П. Камере. Дело в том, что в конце августа 1942 г. Сталин благословил публикацию в «Правде» пьесы Александра Корнейчука «Фронт». Ее сюжет заключался в столкновении нового поколения образованных в военном отношении военачальников со стариками-ретроградами. Непосвященные лишь поражались, подходящее ли время — в разгаре было Сталинградское сражение — выбрано для подобного рода публикаций? Многие (среди них были маршал С.К. Тимошенко, генерал И.С. Конев и другие) были убеждены, что публикация пьесы, рисующей обстановку невежества, самодурства, самодовольства в штабе фронта, является грубой ошибкой газеты. Они не знали, что Сталин лично распорядился опубликовать пьесу, при этом внес в текст существенные поправки, усиливающие удар по тем военачальникам, которые, подобно главному персонажу генералу Горлову, уповают на опыт Гражданской войны и не желают учиться воевать по-современному. За последними вождь стремился утвердить в общественном мнении ответственность за тяжелые поражения первого периода войны. Получив отрицательные отзывы некоторых полководцев, Сталин, как рассказывал маршал Конев писателю К.М. Симонову, дал указание всем членам военных советов фронтов опросить высший командный состав, какого они мнения о пьесе Корнейчука. «Булганин, — сообщил маршал, — разговаривал у нас на фронте с командующим артиллерией Западного фронта генералом Камерой. Тот ему резанул со всей прямотой: «Я бы не знаю, что сделал с этим писателем, который написал эту пьесу. Это безобразная пьеса, я бы с ним разделался за такую пьесу». Ну, это, разумеется, пошло в донесение, этот разговор с Камерой». В очередной его приезд в Москву, продолжал Конев, Сталин стал выяснять у него, что Камера за человек. «Пришлось долго убеждать его, что это хороший, сильный командующий артиллерией фронта с большими заслугами в прошлом, таким образом отстаивать Камеру. Это удалось сделать, но, повернись все немного по-другому, отзыв о пьесе Корнейчука мог ему дорого обойтись»1. За такую вот услужливость, за готовность потрафить любым слабостям вождя и недолюбливали Булганина, как и некоторых других членов военного совета. Но, с другой стороны, именно эти качества и гарантировали устойчивость Николая Александровича в занимаемой должности. Он оставался на своем месте, хотя командующих периодически снимали. Зимой 1943 г. эта участь постигла и Конева. У командующего состоялся острый разговор со Сталиным, потребовавшим развивать наступление. Когда Иван Степанович заявил, что для этого нет необходимых сил и средств, а между тем перед фронтом сосредоточены отборные немецкие (а не их союзников, как против удачно действовавшего по соседству Воронежского фронта) войска, в ответ он услышал: «Ну, конечно, вы не можете. Перед вами, конечно, особый противник». А через 24 часа пришла директива Ставки о снятии Конева с должности, «как не справившегося с обязанностями командующего». «У меня, — пишет маршал Конев, — сложилось впечатление, что мое снятие с фронта не было прямым следствием разговора со Сталиным. Этот разговор и мое несогласие были что называется, последней каплей. Очевидно, решение Сталина было результатом необъективных донесений и устных докладов со стороны Булганина, с которым у меня к тому времени сложились довольно трудные отношения. Сначала, когда я вступил в командование фронтом, он действовал в рамках обязанностей члена военного совета, но последнее время пытался вмешиваться в непосредственное руководство операциями, недостаточно разбираясь для этого в военном деле. Я некоторое время терпел, проходил мимо попыток действовать подобным образом, но в конце концов у нас с ним произошел крупный разговор, видимо, не оставшийся для меня без последствий»[16]. Догадка Ивана Степановича о причастности Булганина к его освобождению от должности получила подтверждение довольно скоро. В том же 1943 г. Сталин провел совещание с членами военных советов фронтов, где специально рассматривались вопросы, связанные с их взаимоотношениями с командованием фронтами. Верховный признал ошибочность снятия Конева с должности, а этот случай привел как пример неправильного отношения члена военного совета к командующему. Но дело было сделано. На смену Коневу на Западном фронте пришел бывший начальник штаба фронта генерал армии В.Д. Соколовский. Новому руководству фронта довелось 3 августа 1943 г., накануне Смоленской наступательной операции, принимать у себя Верховного Главнокомандующего. Это была единственная за всю войну поездка Сталина в войска. Она проводилась в атмосфере абсолютной тайны, так что даже начальник Генштаба А.М. Василевский не был поставлен о ней в известность. Поездка осложнилась тем обстоятельством, что буквально накануне ее КП фронта с ведома Ставки был переведен ближе к линии фронта, на более «сухое» место в районе Юхнова. Но Сталин, вероятно, об этом забыл, а начальник его охраны Власик не знал. Сначала спецпоезд Верховного прибыл в Гжатск, откуда автомобильный кортеж направился на теперь уже брошенное место прежнего КП. Координаты нового КП удалось установить лишь благодаря сворачивавшим свое хозяйство связистам. Лишь после этого в районе Юхнова произошла встреча с командованием Западным фронтом. Об атмосфере встречи рассказал в мемуарах главный маршал артиллерии Н.Н. Воронов, который координировал действия Западного и Калининского фронтом в готовящейся Смоленской операции. 3 августа командование фронтом и представителя Ставки неожиданно («ни с того ни с сего») вызвали в Юхнов. «От фронта это было уже далековато, и ехать нам пришлось порядочное время, хотя и гнали машины вовсю, — пишет Н.Н. Воронов. —.. Вошли в комнату — и увидели Сталина. Казалось, намеренно выбрали самое неприглядное помещение. Посреди избы красовался убогий, наспех сколоченный деревянный стол, державшийся вместо ножек на двух крестовинах, скрепленных перекладиной. Возле него две столь же грубые скамейки. На подоконнике стоял телефон, провода которого через форточку выходили на улицу… «Специально, чтобы на фронтовую больше походила», — мелькнула мысль». Сталин прежде всего поинтересовался, далеко ли от места их встречи находится командный пункт фронта. Затем приказал познакомить его с обстановкой. Соколовский стал было излагать замысел операции, но Сталин его перебил: «Деталями заниматься не будем, Западному фронту нужно к весне 1944 года (явная ошибка. — Ю.Р.) подойти к Смоленску, одновременно накопить силы и взять город». Эта фраза была повторена дважды, и на ней разговор был, по существу, закончен. Командующий попытался было пожаловаться на недостаток резервов и боевой техники, но в ответ услышал: «Все, что сможем, дадим, а не сможем — обходитесь тем, что имеете»[17]. «Многих удивлял этот секретный выезд Верховного в Юхнов, — подытоживает рассказ об этом событии Воронов. — Зачем надо было ехать столько километров по дороге, развороченной танками, тракторами, местами ставшей непроезжей, и остановиться в городке, далеко отстоявшем от фронта? Видеть он отсюда ничего не мог, ни с кем, кроме нас, здесь не встречался. Связаться отсюда с фронтами было куда сложнее, чем из Москвы. Странная, ненужная поездка…» А вот в изложении Булганина эта картина выписана буквально эпическими красками: «Товарищ Сталин лично руководил всем ходом каждой операции… Для проверки на месте готовности войск к проведению назначенной операции товарищ Сталин лично выезжал на фронты. Перед началом Смоленской операции он прибыл на Западный фронт. Товарищ Сталин по прибытии на командный пункт фронта проверил готовность командования фронта и войск к операции, дал исчерпывающие и предельно ясные указания по расстановке сил, обеспечению их авиацией, танками, артиллерией и всеми другими средствами усиления и снабжения» [18]. На посту члена военного совета Западного фронта Булганин находился до декабря 1943 г. Некоторые детали его деятельности в связке с командующим генералом армии В.Д. Соколовским были вскрыты комиссией Ставки ВТК во главе с членом ГКО Г.М. Маленковым, которая работала в штабе фронта в апреле 1944 г. и выясняла причины неудач в наступательных операциях конца 1943 г. — начала 1944 г. В течение полугода было предпринято 11 наступательных операций, потеряно убитыми и ранеными более 330 тысяч человек, а войска вперед почти не продвинулись. По заключению комиссии Маленкова, такое положение стало результатом неудовлетворительного руководства со стороны командующего фронтом генерала армии В.Д. Соколовского, бывшего и действовавшего членов военного совета генерал-лейтенанта Н.А. Булганина и генерал-лейтенанта Л.З. Мехлиса. «Командование Западным фронтом зазналось, критически к своим недостаткам и ошибкам не относилось и не относится… Тт. Соколовский и Булганин прежде всего несут ответственность за то, что на Западном фронте не было должного воспитания командных кадров в духе правдивости и непримиримости к недостаткам». В итоге В.Д. Соколовский лишился должности командующего фронтом. Н.А. Булганину, за несколько месяцев до этого покинувшему фронт, приказом Ставки ВГК от 12 апреля 1944 г. был объявлен выговор за то, что он, «будучи длительное время членом военного совета Западного фронта, не докладывал Ставке о наличии крупных недостатков на фронте»[19]. К этому времени Николай Александрович уже четыре месяца трудился на 2-м Прибалтийском фронте. Так случилось, что в том же апреле 1944 г. Сталин решил разобраться и с командованием этого фронта. Как отмечалось в постановлении ГКО, ни одна из операций, проведенных с октября 1943 г. по апрель 1944 г., когда фронтом командовал генерал армии М.М. Попов, существенных результатов не дала, и фронт своих задач не выполнил, несмотря на превосходство в силах над противником и затрату большого количества боеприпасов. «Операция по преследованию противника, отходившего со Старо-Русского направления, в результате успешного наступления войск соседнего Ленинградского фронта, также была проведена неудовлетворительно, — подчеркивалось в постановлении ГКО. — Отход противника своевременно обнаружен не был, соприкосновение с ним было утеряно, преследование велось вяло и медленно, что дало противнику возможность отходить планомерно, вывести свою технику, живую силу и закрепиться на заранее подготовленном рубеже. Такое положение на 2-м Прибалтийском фронте явилось результатом неудовлетворительного руководства фронтом со стороны командующего фронтом генерала армии Попова и члена военного совета фронта генерал-лейтенанта Булганина». Сталин обвинил Маркиана Михайловича Попова в зазнайстве, некритическом отношении к собственным ошибкам и неспособности извлечь из них уроки. В итоге Государственный Комитет Обороны постановил: «1. Генерала армии Попова М.М снять с должности командующего 2-м Прибалтийским фронтом и снизить его в звании до генерал-полковника. 2. Генерал-лейтенанта Булганина Н.А. отстранить от должности члена военного совета 2-го Прибалтийского фронта, как не справившегося со своими обязанностями»[20]. Итак, в течение одного месяца Булганин получил два взыскания. Ставший командующим 2-м Прибалтийским фронтом генерал А.И. Еременко, будущий Маршал Советского Союза, вспоминал, что известие о снятии с должности Николай Александрович встретил с чувством горечи. Однако было бы от чего расстраиваться! Уже в мае он, по сути, пошел на повышение, став членом военного совета одного из основных фронтов — 1-го Белорусского, которым командовал генерал армии К.К. Рокоссовский. Блестящее осуществление операции «Багратион» принесло Константину Константиновичу погоны Маршала Советского Союза, а Николаю Александровичу — еще более значительный служебный рост. Сталин, дважды в течение апреля 1944 г. наказавший Булганина за плохую работу, в ноябре того же года выдвинул его заместителем наркома обороны (то есть своим собственным заместителем) и членом ГКО, а чуть позднее (в феврале 1945 г.) — еще и членом Ставки Верховного Главнокомандования. Добавим: на протяжении того же 1944 г. Булганин получил и два новых воинских звания, став из генерал-лейтенанта генералом армии. Парадокс? К сожалению, кадровая политика с дальним, но негодным прицелом: Сталин загодя формировал группу политиков в погонах, которые должны были стать противовесом набиравшим все больший авторитет маршалам, карьерным военным. Обратим внимание: политработник Булганин удостоен в 1943–1945 гт. четырех полководческих орденов — Суворова (I и II степеней) и двух орденов Кутузова I степени. Такой коллекции не имели и многие военачальники. Вот — еще одна примета времени.НАЧАЛЬНИКОМ НАД ЖУКОВЫМ И ВАСИЛЕВСКИМ
Вовсе не случайно — вождь случайностей не допускал — своей правой рукой в военном ведомстве по окончании войны Сталин сделал не Жукова, Василевского, Рокоссовского, Говорова, Конева, а именно Булганина. А когда в марте 1947 г. он сложил с себя полномочия министра Вооруженных сил, его преемником опять-таки стал Булганин. Жуков писал по поводу такой кадровой политики: «Конечно, Сталин понимал, что это далеко не находка для Вооруженных сил, но ему он нужен был как ловкий дипломат и беспрекословный его идолопоклонник. Сталин знал, что Булганин лично для него может пойти на все»[21]. «Я несколько раз сталкивался с ним в Кремле во время совещаний глав разведслужб. Его некомпетентность просто поражала, — писал известный разведчик генерал П.А. Судоплатов. — Булганин не разбирался в таких вопросах, как быстрое развертывание сил и средств, состояние боевой готовности, стратегическое планирование… У этого человека не было ни малейших политических принципов — послушный раб любого лидера»[22]. Вождь, как видно, боялся назначать на ключевые должности прославленных полководцев, карьерных военных, которые за время войны получили всенародную известность, почувствовали свою силу, стали более независимы. Профессионалы стали заложниками беспрекословных исполнителей и «идолопоклонников». Страсть к славословию в адрес вождя Николай Александрович подтверждал при каждом удобном случае. В этом смысле 30-летие Советских Вооруженных сил, отмеченное в 1948 г., и особенно 70-летие И.В. Сталина стали более чем подходящими. Причем Булганин не очень заботился о том, насколько истинны, правдивы его оценки. Таковы были жестокие правила, давно утвердившиеся в верхах: не будешь проявлять ретивость в прославлении вождя, в лучшем случае слетишь со своего места. «Сталин — создатель советских Вооруженных Сил, великий полководец современности… Сталин — создатель передовой, советской военной науки, — ничтоже сумняшеся заявлял Николай Александрович. Сам не постигший даже азов военного дела, он не шутя утверждал за Сталиным первенство во всесторонней разработке военного искусства: — Им создана теория оперативного искусства и современная тактика и стратегия» [23]. Развивая тему нужности для сталинского режима таких вот Молчалиных в маршальских погонах, военный историк генерал армии М.А. Гареев резонно замечает: «Такие военачальники подбирали и другие кадры по образу и подобию своему. И такая система процветания серости и безынициативности, выдвижения на первый план не творческих и организаторских качеств офицеров, а их удобности, оппортунистической приспособляемости к взглядам каждого нового военного руководителя, примат формальных данных в ущерб деловым — нанесли огромный вред советским Вооруженным силам»[24]. В подтверждение — лишь один пример. Как заместитель наркома обороны Сталина, Булганин в марте 1946 г. подготовил проект послевоенного переустройства управления Вооруженными силами. Характерно, что места для Г.К. Жукова в руководящих структурах ВС он не нашел. Нонсенс, на что обратил внимание даже Сталин, ревниво относившийся к полководческой славе Георгия Константиновича. По предложению вождя Жуков занял пост главнокомандующего Сухопутными войсками. Одновременно Булганин представил Сталину проект положения о Наркомате обороны. У Жукова, который принял участие в обсуждении проекта, возникло серьезное возражение. Получалось, что главкомы в практических делах должны были иметь дело не с самим наркомом, а с его первым заместителем. На возражения полководца заместитель наркома ответил, мол, нарком (Сталин) и без того перегружен партийными и государственными делами. Сталину же Николай Александрович доложил: «Жуков — Маршал Советского Союза и не хочет подчиняться мне — генералу». Его тонкий расчет оправдался: 3 ноября 1947 г. вождь уравнял выдающегося чиновника с выдающимся полководцем, присвоив Булганину маршальское звание. Система «процветания серости и безынициативности», о которой говорит военный историк, могла существовать не только за счет выдвижения наверх посредственностей, но и подавляя действительно честных и талантливых. А вот здесь-то «тишайшим» вполне доставало и напора, и агрессивности. Известно, что почти сразу после войны Г.К. Жуков был подвергнут опале. Сталинское окружение чутко уловило ревнивое раздражение диктатора из-за невиданной популярности лучшего полководца Второй мировой войны. И тут же включилось в охоту на маршала Победы. Не обошлось, естественно, без участия Булганина. На заседании Высшего военного совета в июне 1946 г., на котором рассматривалось «дело» Жукова, заместитель министра Вооруженных сил вплел свой голос в обвинительный хор. Он наряду с Молотовым и Берией критиковал полководца за покушение на святая святых: тот, видите ли, зазнался, не испытывает благодарности к Сталину за его хорошее отношение к полководцу, не хочет считаться с авторитетом Политбюро ЦК и лично со сталинским авторитетом, словом, маршала надо основательно «одернуть» и «поставить на место». Жукова спасло заступничество его боевых товарищей, отделался он сравнительно легко, оставив пост главкома Сухопутных войск и отправившись командовать Одесским военным округом. От «тишайшего» Николая Александровича досталось и морякам. По свидетельству бывшего наркома и главкома ВМФ Адмирала Флота Советского Союза Н.Г. Кузнецова, Булганин оказался буквально «злым гением» в тех крутых поворотах, которые пережил флотоводец: отдаче под суд в 1948 г. и увольнении в отставку в 1956 г. «Почему? — задается вопросом Кузнецов и находит ответ. — Когда он замещал наркома обороны при Сталине, у меня произошел с ним довольно неприятный разговор из-за помещения для наркомата ВМФ. Он тогда беспардонно приказал выселить из одного дома несколько управлений флота. Я попросил замену, он отказал. Согласиться с ним я не мог и доложил Сталину. Сталин, вставая на мою сторону, упрекнул Булганина: как же выселяете, не предоставляя ничего взамен? Булганин взбесился. Придя в свой кабинет, он заявил мне, что «знает, как варится кухня», пообещав при случае все вспомнить». И вспомнил, когда руководству поступил донос офицера минноторпедного управления ВМФ капитана 1-го ранга В.И. Алферова о том, что бывший главком ВМФ высказывает преклонение перед иностранцами, в доказательство приводился факт якобы незаконной передачи союзникам-англичанам парашютной торпеды, некоторых образцов боеприпасов и нескольких навигационных карт. И хотя никакого секрета ни торпеда, ни карты из себя не представляли, обвинение в условиях шедшей в стране кампании борьбы с «низкопоклонством перед Западом» легло на благодатную почву По словам Кузнецова, «Булганин подхватил это и, воодушевившись, сделал все возможное, чтобы «раздуть кадило». В тех условиях это было нетрудно сделать. Действовали и решали дело не логика, факты или правосудие, а личные мнения. Булганин к тому же мало разбирался в военном деле, хотя и хорошо усвоил полезность слушаться. Он и выполнял все указания, не имея своей государственной позиции. Он был плохой политик, но хороший политикан»[25]. В результате четверо адмиралов — Н.Г. Кузнецов, Л.М. Галлер, В.А. Алафузов, Г.А. Степанов были подвергнуты «суду чести». «Во главе этого дела, — вспоминал Кузнецов, — был поставлен маршал Л.А. Говоров. Порядочный человек, но «свое суждение иметь» не решился и по указке Булганина, где можно, сгущал краски». Неожиданно для многих, но, естественно, не для инициаторов «суда чести», он сменился судом уголовным. Военная коллегия Верховного суда СССР признала адмиралов виновными. Н.Г Кузнецов был снижен в воинском звании на три ступени до контр-адмирала, а другие подсудимые получили различные сроки тюремного заключения (Л.М. Галлер скончался в заключении). Забегая вперед, скажем, что огромный опыт закулисной борьбы, бюрократических уловок и интриг помог Булганину — не в пример тем же Жукову и Кузнецову — преуспеть в сталинском, а затем и хрущевском окружении. Уйдя в 1949 г. с поста министра Вооруженных сил на повышение в Совет министров, он вернулся на этот пост (министра обороны) сразу после смерти Сталина и в свои заместители заполучил — кого бы вы думали — Жукова. Увы, это была нередкая в Советской армии картина, когда у руля находился невежда в погонах с маршальскими звездами, а подлинный профессионал был у него на подхвате. Читатель может заподозрить автора в предвзятости к своему герою. В самом деле, не к одним же интригам и лести сводилась деятельность заместителя наркома обороны, а затем министра Вооруженных Сил? Хотелось бы, конечно, надеяться на это. Но, с другой стороны, чем особым мог проявить себя человек, не имевший должного образования, дилетант в военных делах, не обладавший в среде профессионалов авторитетом? Тогда возникает резонный вопрос, чьими же усилиями дело все-таки двигалось? После войны значительными темпами шло сокращение армии и флота (с 11,4 млн человек в 1945 г. численность ВС уменьшилась до 2,8 млн в 1948 г.), Вооруженные силы меняли свою структуру, оснащались новыми видами оружия и техники. Ответ на этот вопрос есть: дело двигалось (подчас вопреки интригам политиканов) усилиями и энтузиазмом, умом и волей профессионалов, в том числе и рядовых исполнителей, для которых прежде всего было дело, а не руководящее кресло. И еще одно замечание: вопиющий непрофессионализм руководителей, подобных Булганину, делал экономику, военное строительство крайне затратными. Так, после Великой Отечественной войны Сталин настоял на строительстве тяжелых крейсеров с мощным артиллерийским вооружением, считая их в перспективе главной ударной силой советского ВМФ. И хотя война показала, что их время уже безвозвратно прошло, в январе 1947 г. этот вопрос был вынесен на специальное совещание по военному судостроению. Адмирал Н.Г. Кузнецов высказался за более сбалансированный подход к развитию флота, считая, что его будущее за большими и малыми авианосцами и подводными лодками. По его мнению, нельзя было не учитывать и большие экономические трудности в стране, разрушенной войной. В ценах 1946 г. стоимость одного тяжелого крейсера оценивалась в 1,2 млрд рублей, а большой подводной лодки — лишь в 45 млн. В конце концов, в намеченной кораблестроительной программе было предусмотрено выделение 13,8 млрд рублей на строительство 4 тяжелых и 30 легких крейсеров и немногим более 8 млрд на строительство подводных лодок всех типов. Однако первая послевоенная десятилетняя кораблестроительная программа была выполнена менее чем на 50 процентов, хотя деньги были израсходованы колоссальные. Ни один из запланированных тяжелых крейсеров даже не смогли заложить[26]. В сложившейся ситуации во многом был повинен маршал Булганин, который как первый заместитель председателя Совета министров СССР курировал военные вопросы. Н.Г. Кузнецов вспоминал: «После войны, когда окружение Сталина соревновалось в угодничестве, встречи с ним стали редкими. Почти все вопросы (в том числе и военные) теперь решались его заместителями. Наш наркомат был «упразднен». Фактически наркомом или министром обороны являлся Булганин. С флотскими делами стало совсем худо. Не любя флота, а также не желая разбираться в его сложных и дорогостоящих проблемах, он старался где только можно «задвинуть» их на задний план или решить в пользу Наркомсудпрома» [27]. К сожалению, это далеко не единственный пример того, как Булганин «решал» военные и другие проблемы. Более или менее сносно руководить Министерством обороны Николаю Александровичу удавалось за счет труда профессионалов: его первым заместителем был выдающийся стратег маршал А.М. Василевский, а начальником Генерального штаба — генерал армии С.М. Штеменко. Флот возглавлял тоже непревзойденный профессионал — Н.Г. Кузнецов. Борьба за место рядом с вождем (а в 1948 г. Булганин вошел в состав Политбюро ЦК) требовала постоянно быть настороже. В 1950 г. интригу против Николая Александровича затеял Берия. Да как затеял — не напрямую, в Совмине или Президиуме ЦК, а через прежнюю вотчину Булганина — Военное министерство. Начальник Генерального штаба С.М. Штеменко, получивший эту должность во многом благодаря поддержке Берии, поставил перед подчиненными в общем-то невинную задачу — подготовить информацию, какие представления по важным вопросам Вооруженных сил, направляемые в Совет министров, не получили своевременного разрешения? Обобщенная информация была доложена И.В. Сталину, а также разослана членам Президиума ЦК. Предлог благовидный — улучшить бумагооборот, сдвинуть решение многих проблем с мертвой точки. Подлинный же замысел заключался в том, чтобы негативной информацией бросить тень на Булганина, курировавшего в правительстве военные вопросы. Хитрый замысел реализовать, однако, не удалось. Судя по всему, Сталин разгадал его загодя, и в его планы не входило низвержение бывшего военного министра. С другой стороны, и сам Булганин сумел на заседании Президиума ЦК и Совета министров сделать толковый доклад, из которого следовало, что, если задержки в решении тех или иных вопросов имелись, происходили они не по его вине. Докладывал он около полутора часов, время от времени обращаясь к военному министру маршалу А.М. Василевскому за подтверждением: «Так это?» Доклад прозвучал убедительно, обсуждать его даже не стали. Претензии Генштаба выглядели мелкими придирками. Сталин же, взяв слово, внес предложение освободить Штеменко, инициировавшегося разбирательство, от должности начальника Генерального штаба и дать ему возможность поработать в войсках: «Видимо, Штеменко еще молод и не совсем освоил все направления работы Генштаба». Интрига, таким образом, провалилась[28].НА МЕСТЕ, НЕКОГДА ПРИНАДЛЕЖАВШЕМ СТАЛИНУ
Большая политика — это всегда большая опасность. Впасть в немилость вождю, стать объектом изощренной интриги, замарать руки в преступном деянии… Судьба хранила Булганина. Если судить по книге доктора исторических наук Я.Я. Этингера (Ситермана), приемного сына профессора-кардиолога Я.Г. Этингера, арестованного из врачей первым и погибшего в начале марта 1951 г. в Лефортовской тюрьме, то в начале 1953 г. Булганин едва не стал участником одной политико-административной кампании — с по массовой депортации лиц еврейской национальности из европейской части страны в ее восточные районы. В 1970 г. у Я.Я. Этингера состоялось несколько встреч с бывшим председателем Совета министров СССР, который рассказал, что за несколько дней до публикации сообщения ТАСС об аресте группы «врачей-вредителей» (опубликовано 13 января 1953 г.) его текст обсуждало бюро Президиума ЦК КПСС. По словам Булганина, сообщает Этингер, «процесс над «врагами», который намечался на середину марта 1953 г., должен был завершиться вынесением смертных приговоров. Профессоров предполагалось публично повесить на центральных площадях в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске, других крупнейших городах… Булганин подтвердил ходившие в течение многих лет слухи о намечавшейся после процесса массовой депортации евреев в Сибирь и на Дальний Восток. В середине февраля 1953 года ему позвонил Сталин и дал указание подогнать к Москве и другим крупным центрам страны несколько сотен военных железнодорожных составов для организации высылки евреев. При этом, по его словам, — продолжает Этингер, — планировалось организовать крушения железнодорожных составов, «стихийные» нападения на поезда с евреями с тем, чтобы с частью из них расправиться в пути»[29]. Как поведал историку его собеседник, идейными вдохновителями и организаторами «дела врачей», а также намечавшихся антиеврейских акций были Сталин, Маленков и Суслов. Однако это свидетельство Этингера другой историк, Г.В. Костырченко, специально изучавший вопрос, считает недостоверным. По его мнению, подобные «холодящие душу сценарии пригодны разве что для постановки триллеров», они не имеют никакого документального подтверждения. В действительности дело не шло дальше упорно циркулировавших еще с конца 1940-х гг. слухов. Власть просто не имела возможности реализовать планы такой масштабной депортации, если они и существовали. В отличие от насильственного выселения территориально локализованных на окраинах страны кавказских народов, сотни тысяч евреев проживали в густонаселенных городах, и не обособленно, а растворившись в массе инонационального, главным образом русского, населения. В связи с этим изъятие такого количества людей из нормальной общественной среды нельзя было провести ни молниеносно, ни тем более тайно. Характерно, что в годы перестройки и особенно после 1991 г. в ранее секретных архивохранилищах выявлены и преданы гласности документы, касающиеся, например, выселения в годы войны чеченцев, ингушей и других народов Северного Кавказа. Обнаружена масса документов о расстреле польских офицеров в Катыни, хотя от их существования отмежевался в свое время даже М.С. Горбачев. Но ни единого документа, подтверждающего подготовку депортации евреев, не обнаружено ни в центре, ни на местах. Если бы такие планы существовали, о них знали бы члены высшего политического руководства. Однако Л.М. Каганович, много лет входивший в состав Политбюро (Президиума) ЦК КПСС, хорошо осведомленный в тайнах кремлевской политической кухни и по вполне понятной причине заинтересованный в разоблачении таких преступных замыслов, если они были, отрицал наличие у Сталина намерения депортировать евреев. О подобных планах не упоминает в мемуарах и такой яростный обличитель сталинских преступлений, как Н.С. Хрущев. «Из приближенных Сталина, — пишет Г.В. Костырченко, — только Н.А. Булганин, выйдя на пенсию, любил после изрядного возлияния поведать своим собеседникам, разумеется, «по большому секрету» о том, как Сталин поручал ему подготовку и осуществление депортации евреев»[30]. Правда, какие основания имел Николай Александрович для таких признаний, неизвестно. Историк оставил их на совести бывшего главы советского правительства. Природу не обманешь. Все видели, насколько Сталин физически сдал после войны. Стала давать сбои легендарная память вождя. Был случай (описанный Н.С. Хрущевым), когда вождь даже позабыл фамилию Николая Александровича. Он что-то начал говорить собеседнику, потом пристально посмотрел на него и спросил: — Послушайте, как ваша фамилия? — Булганин. — Ну да, Булганин. Я и хотел так сказать[31]. Уходили физические силы, слабела память, и одновременно усиливались мнительность, подозрительность. Хорошо известно, что престарелого маршала Ворошилова вождь держал чуть ли не за английского шпиона. Однако на Булганина это не распространялось. Более того, после XIX съезда партии Сталин, образовав вместо Политбюро Президиум ЦК, включил Николая Александровича в бюро Президиума — орган из 9 человек, хотя и не предусмотренный уставом партии, но фактически представлявший собой ближайший круг вождя. В то же время Сталин, перебирая кандидатуры тех, кто мог сменить его в качестве лидера, не рассматривал Булганина как руководителя «первого плана», а стало быть, и в качестве своего возможного преемника. Что бы ни задумывал диктатор, назвать своего политического наследника он, подобно Петру 1, не успел. Вмешались неожиданно обрушившаяся тяжелая болезнь с потерей сознания и быстрая кончина. Версий относительно того, как завершался земной путь Сталина, предостаточно, причем самых экзотических. В 1987 г. в США, а в 1991 г. в СССР вышла книга «Кремлевский волк». Человек, чье имя стоит на обложке, называет себя внучатым племянником Л.М. Кагановича Стюартом Каганом и представляет книгу как запись его бесед с родственником — бывшим членом Политбюро ЦК КПСС. Так вот в книге приводится версия о том, что Сталин умер не своей смертью, а был отравлен своими ближайшими сподвижниками — Кагановичем, Молотовым, Ворошиловым. И — Булганиным. Они испугались за свою собственную жизнь после того, как было открыто дело «врачей-вредителей». Развязка якобы наступила поздно вечером в воскресенье 1 марта 1953 г., когда члены Президиума ЦК собрались в кабинете Сталина в Кремле. Каганович предложил назначить комиссию, чтобы разобраться с «делом врачей». Сталин, увидев, что все против него, попытался дотянуться до кнопки, чтобы вызвать охрану. Споткнувшись о край ковра, упал, ударившись головой об угол стола. Тогда «Лазарь взял флакон с прозрачной жидкостью и сунул его Молотову. Булганин подложил согнутую руку под голову Сталина… Молотов поднес флакон к губам Сталина. Булганин нажал на щеки вождя. Рот его открылся, и Молотов вылил в него жидкость… Все было почти кончено». Странно, однако, после этого читать, что на похоронах Сталина «Николай плакал навзрыд»[32]. Многое в повествовании Кагана настолько не вяжется с общеизвестными и достоверными фактами, что с большой долей вероятности можно утверждать: творение Кагана (или лица, скрывающегося за этим именем) — не более чем мистификация. Не случайно Л.М. Каганович в письме министру иностранных дел А.А. Громыко, направленном в мае 1982 г., отрицал наличие племянника в Америке и заявлял, что, если даже некоему Кагану будет предоставлена виза для поездки в СССР, он не намерен встречаться с этим лицом, претендующим на родственным отношения с ним. Некоторые авторы репродуцируют модифицированную версию отравления Сталина, но сомнительные лавры отдают Берии единолично. Если же оставаться в рамках той картины последних дней вождя, которую разделяет большинство историков, то она выглядела следующим образом. В последний день зимы 1953 г. на ближней даче в Кунцево Сталин собрал своих сподвижников, среди которых был и Булганин. Постепенно разговор принял острый характер: вождь ругал собравшихся за провалы во внутренней и внешней политике, упрекал в ничегонеделании в то время, как в стране появились признаки крупного вредительства — в пример приводилось то же «дело врачей». Разъехались только на рассвете 1 марта. Весь день Сталин никого из членов политического руководства не вызывал и никому не звонил. Уже в самом конце дня его лежащим на полу без сознания обнаружила охрана. Однако Берия, прибыв на сталинскую дачу, запретил что-либо предпринимать, утверждая, что Хозяин просто крепко спит. Первую медицинскую помощь оказали Сталину лишь утром 2 марта, когда на дачу прибыли члены бюро Президиума ЦК, включая Маленкова, Берию, Хрущева, Булганина, и были вызваны врачи. Получив неутешительный диагноз и договорившись о постоянном дежурстве у изголовья вождя, все члены руководства, кроме Булганина, оставшегося у постели больного, направились в Кремль. Здесь в сталинском кабинете за плотно закрытыми дверями около 11 часов утра началось заседание, на котором был сформирован фактически новый директивный орган партийного руководства. По существу, уже при жизни Сталина началась ревизия созданных им властных конструкций. Созданный на XIX съезде партии Президиум ЦК, состоявший из 25 человек и заменивший Политбюро, договорились сократить до 11 человек. В это число вошли: Л.П. Берия, Н.А. Булганин, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, Г.М. Маленков, А.И. Микоян, В.М. Молотов, М.Г. Первухин, М.З. Сабуров, Н.С. Хрущев. Одиннадцатым был лежавший на смертном одре Сталин. Чтобы придать этому директивному органу легитимность, было решено созвать через три дня пленум ЦК. 5 марта в 8 часов вечера (то есть еще при жизни лидера партии и государства) состоялось совместное заседание пленума ЦК КПСС, Совета министров и президиума Верховного Совета СССР, на котором была определена новая конфигурация властных структур и их персональный состав. «В связи с тем, что в руководстве партией и страной отсутствует товарищ Сталин», по предложению Берии пост главы правительства СССР занял Маленков. Стало быть, еще живой Сталин был лишен своих полномочий. У «верных учеников товарища Сталина» не хватило терпения, хотя все знали, что вождь уже агонизирует. Берия, Маленков, Хрущев все время ждали звонка от Булганина, которого вновь оставили у постели уходившего в иной мир диктатора. Звонка все не было (Сталин скончался в 21 час 50 минут), и заседание началось. «Ученики» рвались к разделу власти, ссылаясь на необходимость «обеспечения бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны». Прежде чем из Кунцево раздался столь ожидаемый телефонный звонок, в Кремле успели поделить все ключевые посты. Первыми заместителями председателя Совета министров были назначены Берия, Молотов, Булганин и Каганович. Вместе с заместителями главы правительства — членами Президиума ЦК Микояном, Сабуровым и Первухиным они составили президиум Совета министров. Изменения были внесены и в организацию высших партийных органов. Бюро Президиума ЦК упразднили, а сам Президиум, как и было намечено в узком кругу еще 2 марта, «в целях большей оперативности» сократили до 11 человек, названных выше, и 4 кандидатов. Хрущев оставил пост руководителя Московского горкома партии и «сосредоточился» на работе в Центральном Комитете, иначе говоря, он должен был заменить Сталина как руководителя партии (что очень скоро и произошло). Так распорядилась судьба, что именно Булганин оказался у смертного одра вождя единственным членом высшего руководства. Что думал, что чувствовал Николай Александрович в момент ухода человека, которому он был обязан своим возвышением? Увы, мы уже никогда об этом не узнаем, разве что каким-нибудь чудесным образом в каком-нибудь закрытом архиве окажутся его записки. Смерть Сталина обострила борьбу за освободившийся «трон». Лидером государства хотели стать и Н.С. Хрущев, и Г.М. Маленков, и Л.П. Берия, да, вероятно, не только они одни. Булганин не заявлял претензий на самостоятельную роль, но и уходить на задний план не собирался. Главное, что он сохранил свое членство в Президиуме ЦК КПСС, в состав которого входил с 1948 г. Остался он и в должности одного из первых заместителей главы правительства, став одновременно вновь министром обороны. Вероятнее всего, главную роль в возвращении Николая Александровича в военное ведомство сыграл Хрущев, которого связывали с Булганиным дружеские чувства. Но не только личная дружба, но и прагматические соображения заставляли Хрущева искать политического союза со своим приятелем. Никита Сергеевич хорошо понимал, что без опоры на армию ему не удастся реализовать свои честолюбивые замыслы. Показательно, что в переломный момент партийно-государственная элита вновь предпочла видеть во главе Вооруженных сил не профессионала, а партократа. В этом была своя логика, ибо использовать армию в политических играх профессионал наверняка бы отказался (как позднее, собственно, и произошло с Жуковым). Претендентов на лидерство в партии и стране объединял страх перед Берией. Все прекрасно знали истинный облик этого человека, и пока он был жив, тем более у власти, не могли чувствовать себя спокойно. Именно ненависть и страх перед всесильным руководителем спецслужб породили заговор высших руководителей против своего коллеги по Президиуму ЦК и правительству. Немалую роль в заговоре сыграл Н.А. Булганин. Надо отдать ему должное: в очень непростой обстановке, чреватой нешуточной угрозой в случае провала плана по аресту Берии, он держался твердо. Именно он с согласия Н.С. Хрущева предварительно договорился со своим первым заместителем маршалом Г.К. Жуковым и генерал-полковником К.С. Москаленко, командующим войсками Московского округа ПВО, об их личном участии в аресте Берии. Группу генералов, участвовавших в аресте Берии, возглавил маршал Жуков. Вооруженные, они приехали в Кремль вместе с Булганиным в его служебной машине, не вызвав тем самым никаких подозрений. О конкретных деталях ареста Берии рассказано в очерке о Г.К. Жукове, здесь же лишь скажем, что военные не подвели. У партократов хватило ума привлечь к такому делу не себе подобных, а военных профессионалов, умеющих и с оружием управляться, и людьми руководить, и принимать на себя ответственность в экстремальных ситуациях. Сам министр обороны, по свидетельству Н.С. Хрущева, в ходе заседания Президиума ЦК, на котором Берия был взят под стражу, держался решительно. Он выступил вторым, сразу же после Хрущева, когда благополучный исход дела еще совершенно не был предрешен, и поддержал резко критические оценки зловещего Лаврентия[33]. Когда же дело было сделано, Булганин тем более охотно вплел свой голос в хор проклятий, раздававшихся по адресу Берии почти целую неделю (со 2 по 7 июля 1953 г.) на пленуме ЦК КПСС: «враг партии, враг советского государства и народа», «интриган», «прохвост», «большой, матерый международный авантюрист», «международный агенти шпион»… Как и другие члены коллективного руководства, оратор с готовностью пинал «дохлого льва». При жизни Сталина, говорил министр обороны, Берия «вел себя нахально, нагло, пренебрегая коллективом, пренебрегая товарищами… Каждый из нас, товарищи, видел много раз случаи самых подлых, самых гнусных интриг перед товарищем Сталиным о товарищах, его окружавших»[34]. Каждый видел — и молчал, боялся близости между вождем и Лаврентием. А когда умер Сталин, и Берия продолжил свои интриги, члены высшего руководства трепетали уже перед самим руководителем спецслужб. Но лицемерили, не просто «терпели его в своей среде», но «относились с видимым уважением». В выступлении на пленуме Николай Александрович подтвердил слова Хрущева о том, что заговор против Берии стал оформляться еще при жизни Сталина. Уже там, у изголовья уходившего в иной мир вождя, они осторожно заговорили об опасности Берии. Когда же уже на пленуме Хрущев напомнил о роли Булганина в устранении Берии, Николай Александрович не мог сдержать чувства признательности: «Я очень тебе благодарен, Никита, за эту реплику и заявляю тебе и всем другим товарищам, что я поступил только так, как должен поступить каждый порядочный член партии». Желая похвалить «ленинско-сталинскую принципиальность» и прозорливость своих товарищей по Президиуму ЦК, Булганин невольно показал, какие дикие нравы на самом деле царили в правящей верхушке. «Скажу вам, — откровенничал Булганин, — что еще при жизни товарища Сталина мы, члены Президиума ЦК, между собой, нечего греха таить, скажу прямо, говорили, что дело врачей — это липа… Мы говорили о том, что грузинское дело — это липа, дутое дело. Дело Шахурина и Новикова — позорное дело для нас. Говорили? Говорили. Дело маршала Яковлева — позорное дело для нас. Говорили? Говорили еще при жизни товарища Сталина». Время от времени он переспрашивал: «Говорили?» — и слышал из президиума подтверждающие реплики. Вот так: знали, говорили между собой, но штамповали угодные вождю решения, стоившие жестоких испытаний и даже гибели тем, на кого завели «дело». И на этом самом фоне Булганин расточал комплименты коллегам по Президиуму ЦК по поводу их принципиальности и проклятия по адресу Берии. Последний, оказывается, никакой положительной роли ни в освобождении врачей, ни в закрытии мингрельского дела, ни в прекращении гонений на наркома авиационной промышленности А.И. Шахурина, командующего ВВС Красной армии главного маршала авиации А.А. Новикова и заместителя министра обороны маршала артиллерии Н.Д. Яковлева не сыграл, «все это делалось для того, чтобы создать себе видимость популярности». Не без того. Но ведь остальные члены руководства не сделали и того, на что решился Берия, лишь «про себя» знали: все — липа. Как остальные высшие руководители, Булганин не хотел видеть, что Берия был порождением режима власти Сталина, пунктуальным исполнителем воли вождя, а не просто излишне самостоятельным интриганом. Все ораторы дистанцировали их друг от друга, и злодеяния Берии списывали на что угодно и кого угодно, только не на волю и желания вождя. «Товарищ Сталин, — заявлял Булганин, — оставил нам партию сильной и единой», будто Берия не принадлежал к этой самой партии. Правда, когда Николай Александрович от политической риторики перешел к вопросам практическим, в его речи появилось и разумное начало. Он внес предложения установить не бумажный, а реальный контроль над органами МВД, изменить стиль их деятельности («права все те же, методы работы все те же, а мы прожили уже 35 лет» со времен ВЧК), а также «развоенизировать» МВД, то есть превратить ее в гражданское министерство. С устранением Берии в верхах на какое-то время установился баланс власти. Окончательно расклад сил определился после сентября 1953 г., когда на вновь введенный пост первого секретаря ЦК партии был избран Хрущев, быстро оттеснивший на второй план главу правительства Маленкова. Участники тех давних событий вспоминали о роли, которую в утверждении Хрущева во главе партии сыграл Булганин, роль, скажем прямо, провокационную. Введение поста первого секретаря заранее не предусматривалось. Перед самым началом пленума к Маленкову подошел Булганин и «настойчиво предложил» вынести на пленум вопрос об избрании Хрущева на высший партийный пост. При этом пригрозил: «Иначе я сам внесу это предложение». В перерыве заседания пленума члены Президиума ЦК собрались в комнате отдыха, и Маленков,полагавший, что Булганин перед началом говорил с ним не только от своего имени, поднял злополучный вопрос об избрании Хрущева. Все поначалу опешили, Булганин же первым с энтузиазмом призвал: «Давайте решать!» (Можно предположить, что вся эта затея была замышлена одними лишь Хрущевым и Булганиным.) Поразмыслив, присутствующие сдержанно согласились, тем более что иной кандидатуры на пост руководителя КПСС в тот момент не видели[35]. От себя добавим: члены Президиума, убаюканные, вероятно, длительной политической традицией, в соответствии с которой первым лицом в стране считался глава правительства, а не КПСС, даже не подозревали, что на самом деле в лице Хрущева они избрали единоличного лидера не только партии, но и государства. Что касается Булганина, то он, начиная с марта 1953 г., в первую очередь исправлял должность первого заместителя председателя Совета министров СССР. Военным же ведомством фактически руководил не он, а Г.К. Жуков, бывший его первым заместителем. А в 1955 г. для Николая Александровича и вовсе наступил звездный час: Н.С. Хрущев, низвергнув Г.М. Маленкова с поста главы правительства, провел назначение на этот пост своего давнего, с 1930-х гг. соратника. То была, очевидно, ответная плата Булганину за сентябрь 1953 г., тем более что, как вспоминал Л.М. Каганович, многие члены политического руководства считали кандидатуру В.М. Молотова более достойной поста премьера. Впрочем, как не без проницательности замечал Каганович, Хрущев, выдвигая Булганина, очевидно, строил расчет на недолговечности пребывания того в должности. Что, к слову, и случилось. Добившись отставки Николая Александровича в 1958 г., Хрущев занял пост главы правительства сам. Но это случилось лишь через несколько леї. Пока же новый председатель Совета министров СССР переживал некоторую эйфорию. Новый пост, новые возможности… И награды: к собственному 60-летию Булганин удостоился звания Героя Социалистического Труда. Страна переживала либерализацию режима, так называемую оттепель, усилившуюся после XX съезда КПСС. Внутри страны инспирируемый сверху курс на преодоление культа личности Сталина смыкался с идущей снизу стихийной десталинизацией. Новые отношения выстраивались и с зарубежными государствами. На посту главы правительства Николаю Александровичу пришлось осваивать функции дипломата. При Сталине визиты советских руководителей носили редкий характер и ограничивались в основном странами народной демократии. Пришедший к руководству партией и страной Хрущев стал утверждать новые нормы взаимоотношений, в первую очередь с западными странами. В отличие от Сталина новые руководители уже не рассматривали нагнетание международной напряженности как приемлемое и даже необходимое условие для поддержания советского строя «на плаву». Первый визит советской партийно-правительственной делегации был совершен в 1955 г. в Югославию. Хотя она и не была западным государством, но ее руководители, начиная с 1948 г., квалифицировались советской пропагандой как «англо-американские наймиты», «шпионы» и «ревизионисты». Впервые Булганин пожимал руку югославам еще в мае 1946 г. Наряду с другими советскими руководителями он участвовал в последней встрече Сталина и Тито. Тогда казалось, что сложился прочный союз «старшего» и «младшего» братьев, который открывал перспективу создания на Балканах большой социалистической федерации, готовой пойти в кильватере Советского Союза. Сталин, публично сравнивая Тито с «мягкотелыми» лидерами европейских компартий — Морисом Торезом, Пальмиро Тольятти, Вильгельмом Пиком, Клементом Готвальдом, казалось, готов был видеть в югославском лидере своего политического наследника. «Береги себя… ибо я не буду долго жить, — сказал московский диктатор белградскому «коллеге». — …А ты останешься для Европы»[36]. Скажи тогда кто-нибудь, что не пройдет и двух лет, как отношения с Югославией станут столь враждебными, что Тито будет объявлен иностранным шпионом, никто бы не поверил. Но дело повернулось именно таким образом, поскольку югославский лидер нашел в себе силы сказать «нет» Москве в ее стремлении встроить Югославию в собственный внешнеполитический курс. Отношения между двумя странами, двумя партиями стали враждебными, и вот теперь Булганину — уже в качестве одного из советских лидеров — вместе с Хрущевым предстояло навести мосты с Тито. В составе группы артистов, поддерживающей усилия политиков кулыурной программой, находилась известная оперная певица Т.П. Вишневская. На приеме в посольстве ей довелось сидеть за столом рядом с Н.С. Хрущевым и Н.А. Булганиным, напротив — И.Б. Тито с женой. Поэтому она, что называется, в упор могла видеть, как в неофициальной обстановке оформлялось начавшееся после почти десятилетнего похолодания советско-югославское сближение. «Атмосфера за столом, — вспоминает Вишневская, — была напряженной. Видно, нелегко давались «исторические» переговоры нашим «ходокам». Тито был преувеличенно спокоен, очень сдержан — чувствовалось, что поставил стену между собой и гостями и не собирается убирать ее сразу, в один день». Югославский лидер выглядел совсем не так, как на бесчисленных портретах, развешанных по всему Белграду. Там был изображен настоящий голливудский супермен — молодой, мужественный, широкоплечий мужчина, а на самом деле он оказался — «будто видишь его через уменьшительное стекло» — среднего роста, мелкие черты, лет шестидесяти. Правда, манерами, медленными, значительными движениями и жестами он напомнил Галине Павловне Сталина, которого она видела на кремлевских приемах. У советских же руководителей, вспоминает далее певица, «все роли, видно, были расписаны заранее: Микоян как тамада провозглашал тосты, Булганин поддерживал светский тон беседы, а Хрущев эдаким своим в доску рубахой-парнем напирал и все лез целоваться. — Йося, да перестань ты сердиться! Ишь, какой обидчивый! Давай лучше выпьем и — кто старое помянет, тому глаз вон!.. Но Тито всем своим видом показывал, что память у него хорошая, а глаз ему не вынешь — в своей стране он царь и бог. Спокойно, по-хозяйски наблюдал он, как посланники великой державы перед ним шапки ломают. Чувствовалось, что ему хочется продлить удовольствие, что он давно ждал этого часа: нет-нет, да и промелькнет в глазах ироническая ухмылка». Когда обстановка несколько потеплела, Хрущев предложил сплясать. «И пошли наши вожди ногами кренделя выделывать, ну и мы, конечно, с ними — вперед, «тяжелая артиллерия»! Да только не очень-то помогло — Тито плясать не пошел. Откуда у советских правителей эта страсть к танцам? Причем танцуют неумело, по-деловому… Никогда я не видела за границей на приемах, чтобы президенты великих держав, подвыпив, пускались плясать какого-нибудь гопака! Потом Булганин мне рассказывал, как Сталин заставлял их плясать на своих ночных обедах — может, оттуда и пошла эта плясовая лихорадка?..»[37] Так или иначе, но переговоры удались. Несмотря на противодействие Молотова, считавшего себя высшей инстанцией в международных делах и предупреждавшего против сближения с Тито, советское руководство признало во многом собственную вину в прошлом за разрыв с югославами и теперь поддерживало меры по нормализации отношений. Не менее, если не более сложной была поездка в 1956 г. главы советского правительства и первого секретаря ЦК КПСС в Великобританию. Визит носил в полном смысле уникальный характер: никогда прежде советские руководители, да еще на пару, ничего подобного не совершали. Вероятно, это обстоятельство пугало многих рядовых соотечественников. Не случайно в Кремль со всех краев страны пошли письма с просьбой отказаться от поездки в «гнездо империализма», в крайнем случае, пригласить англичан к себе. Советские люди не шутя выражали беспокойство за жизнь своих руководителей. Например, пенсионер С.Т. Дюльдин, житель Сучанского района Приморского края, напоминая о покушении в 1918 г. на жизнь В.И. Ленина, гибели «от рук врагов» других большевиков, писал: «Я от сердца своего с глубокой болью прошу Вас, Николай Александрович и Никита Сергеевич, не надо ездить в Англию ненадежную, ничем она не доказала, что можно к ней поехать, не оставляйте сиротой советскую страну». «Уважаемые Николай Александрович и Никита Сергеевич! — писал рабочий В. Казаков. — Большое желание имею, чтобы Вы лично прочли мое письмо и поделились им с т. Хрущевым… Я передаю Вам мнение рабочих (в разговорах во время рабочего перерыва). Неоднократно приходится слышать: а зачем они едут в Англию? Да еще оба. Затем следует: это ловушка. Агрессоры крепко подготовились не к фронтальной войне, а к массовому внезапному налету на СССР, применяя атомные бомбы. 1) На это они имеют базы вокруг СССР; 2) кое-что, видимо, удалось сфотографировать с воздушных шаров. Ваше отсутствие вызовет панику у руководства. Второе. Американцы на 25 апреля приглашают ветеранов войны — ясно преследуют цель, чтобы приехал Жуков (в тот момент — член Президиума ЦК КПСС, министр обороны. — Ю.Р.) и другие талантливые руководители. Выводы. Вы там, а Жуков в пути. Все это вызывает тревогу у простых людей, рабочих-станочников». Что ж, партийные идеологи и пропагандисты недаром ели свой хлеб, пугая народ капиталистическим окружением. Однако, вопреки всем опасениям, визит прошел вполне успешно. Состоялось несколько встреч с премьер-министром А. Иденом, а также прием у королевы Елизаветы II. Был накрыт традиционный чай, и советские руководители в непринужденной обстановке могли вблизи рассмотреть главу британского королевского дома. Женщина у руля государства — это было для нас так непривычно. Атмосфера оказалась доверительной, общий язык с хозяевами, судя по всему, был найден. «Обычная женщина, жена своего мужа и мать своих детей», — так высказался Хрущев о Ее Величестве. Затруднения у наших руководителей вызвал дипломатический протокол, согласно которому руководить делегацией мог лишь глава исполнительной власти, каковым был Булганин, а не фактический лидер страны первый секретарь ЦК Хрущев. Впрочем, протокол быстро забывался, и стоило начаться переговорам, по напористой манере поведения Никиты Сергеевича уже никто не сомневался, кто в Советском Союзе подлинный хозяин. Во время визита Хрущева и Булганина в Великобританию не было подписано никаких соглашений, но это и не предусматривалось. Шло взаимное изучение друг друга, наведение мостов между Востоком и Западом. А на родине газеты печатали многочисленные сообщения о визите. На фотоснимках с простоватым Хрущевым выгодно контрастировал своей внешностью глава правительства. Благодаря воспоминаниям Г.П. Вишневской мы имеем возможность судить о восприятии Булганина интеллигенцией: «…Среди топорных, грубых физиономий членов правительства он выделялся своей интеллигентной внешностью, мягкими, приятными манерами. Было в его облике что-то от старорежимного генерала в отставке, и ему очень хотелось казаться в моих глазах просвещенным монархом, этаким Николаем III». И молодой муж Вишневской Мстислав Ростропович соглашался: «Ведь он очень милый человек. Только зачем он за тобой ухаживает! Если б не это — я с удовольствием дружил бы с ним». Судя по воспоминаниям певицы, Булганин был для творческой интеллигенции «наследником Сталина, зловещая тень которого, вселяя ужас, еще долго витала над страной». Это впечатление еще более усилилось, когда молодоженам выпала возможность составить личное представление о нравах партийно-государственной элиты постсталинского времени. 11 июня 1955 г. главе правительства исполнилось 60 лет. По случаю юбилея на даче Булганина в Жаворонках был дан прием и устроен концерт с участием, как тогда говаривали, мастеров искусств. В числе последних по настоятельной просьбе Николая Александровича была и мемуаристка. Далее слово Галине Вишневской: «Правда, слово «прием» тут не подходит, да русские люди и не любят этого слова: сразу представляется красивая сервировка стола, официанты, белые салфетки, хрусталь и прочие сковывающие душу атрибуты. Нет, это была наша родимая, нормальная русская пьянка, и я приехала в самом ее разгаре — дым шел коромыслом… Улыбающийся «новорожденный» провел меня на место рядом с собой, и под многозначительными взглядами присутствующих я села между ним и Хрущевым. Охватившее душу чувство смятения и напряженности уже весь вечер не покидало меня. Собрался здесь очень тесный круг гостей — члены Политбюро, их семьи, несколько маршалов (среди них — знаменитый Жуков, после войны побывавший в сталинской ссылке). Впервые я видела наших вождей, с детства знакомых по портретам, всех вместе, да еще «дома», с чадами и домочадцами. Как странно выглядят они в домашней обстановке! За большим столом, заваленным едой и бутылками, тесно прижавшиеся друг к другу… Разговаривают громко, властно, много пьют. Чувствуется в них какой-то неестественный внутренний напор, будто собрались вместе волчьи вожаки и не рискуют друг перед другом расслабиться… У всех — беспородные, обрюзгшие лица, грубые голоса, простецкое, вульгарное обращение между собой. В этом гаме постоянно слышен резкий, хриплый голос Кагановича с сильным еврейским акцентом. Даже здесь, среди своих, — вместо тостов лозунги и цитаты из газет: «Слава Коммунистической партии!», «Да здравствует Советский Союз!» С привычной топорностью льстят Булганину, особенно часто называют его «наш интеллигент», зная, что ему это нравится… А кругом плывут волной воспоминания: — Никита, а помнишь?.. — А ты помнишь, как в тридцатых годах?.. Самая бойкая из жен — некрасивая, мужеподобная — кричит через весь стол: — А помнишь, Коля, как ты появился у нас в Туркестане совсем молоденьким офицериком? Я Лазарю говорю: смотри, какой красивый… Ага, это жена Кагановича. — …интеллигентный молодой человек. Ведь ты у нас всегда был особый, ты ведь наша гордость!.. Почему, Господи, я сижу здесь и слушаю эту циничную ложь, почему я терплю эти многозначительные взгляды? Ведь я их всех ненавижу, я не желаю быть в их обществе…» Острая неприязнь Вишневской к партийной элите, у многих представителей которой руки были по локоть в крови соотечественников, понятна. Нетрудно разделить и чувства, которые испытывала молодая женщина, лишь недавно вступившая в брак с любимым человеком, при попытках ухаживания со стороны пожилого и неприятного ей человека. Но вот говорить о ее личной кристальной щепетильности, судя по воспоминаниям, тоже мало оснований. Когда за молодоженами в Моссовете отказались закрепить кооперативную квартиру из-за больших излишков жилплощади, они не постеснялись обратиться именно к Булганину, приехавшему поздравить их с Новым 1956 годом, и вопрос был разрешен в течение считаных дней. Ордер из Моссовета принесли прямо на дом, «чуть ли не на подносе». Ей-ей, принимая его, Галина Павловна подумала: «С паршивой овцы хоть шерсти клок». И не о таких ли случаях вспоминал на июньском пленуме ЦК КПСС 1957 г. Н.С. Хрущев, сообщив, что «ряд товарищей» обратились к нему со следующей просьбой: «Товарищ Хрущев, скажите Николаю Александровичу, пусть он квартиры артисткам не раздает, а тем более на новоселье к ним не ездит. Разговоров много нехороших по этому поводу идет!»ГОД 1957-й…
Год XX съезда оказался рубежным для советского народа, для государства, для партии. Для Николая Александровича Булганина — тоже. Несмотря на то что он много лет находился в окружении Сталина, ему, как видно, претили крайности режима: свирепые расправы над политическими противниками, оголтелые идеологические кампании, обстановка чрезвычайщины, которую с окончанием войны вождь стал утверждать в обществе. И когда Хрущев попытался эти крайности преодолеть, раскритиковав «культ личности», он встретил в лице Булганина союзника. Благодаря его поддержке, а также некоторых других членов Президиума ЦК — М.Г. Первухина, М.З. Сабурова, А.И. Кириченко, удалось сломить сопротивление тех старых членов руководства (в первую очередь В.М. Молотова, Л.М. Кагановича, К.Е. Ворошилова), которые считали политически вредным и даже опасным выносить на съезд партии вопрос о репрессиях 1930-х гг. Интересно, что именно Булганин председательствовал на том закрытом заседании XX съезда, состоявшемся 25 февраля 1956 г., на котором Хрущев сделал свой знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях». По его же, Булганина, предложению прений по докладу решили не открывать: при всем антисталинист-ском запале Хрущев и его единомышленники не желали выхода эмоций делегатов из четко очерченных ими берегов. Не исключено, что Николай Александрович сам испугался своей смелости, своего радикализма. По крайней мере, уже через год он заметно отклонился от Хрущева и оказался в одном лагере с вчерашними оппонентами. Летом 1957 г. Молотов, Каганович, Маленков, на которых первый секретарь ЦК партии чем дальше, тем больше списывал преступления сталинской эпохи, провели закулисные консультации с другими членами Президиума ЦК КПСС с тем, чтобы достичь большинства и легально удалить Хрущева с поста лидера. Булганин, как, впрочем, и другие вчерашние союзники Никиты Сергеевича — Сабуров, Первухин, — стал склоняться к мысли о необходимости отстранить Хрущева от власти. Как следовало из документов июньского пленума ЦК КПСС 1957 г., глава правительства фактически вошел в своеобразный штаб «антипартийной группы», в его кабинете члены группы собирались для обсуждения плана действий. Думается, что вождизм Хрущева, его неумелая внутренняя и внешняя политика были далеко не главными причинами, заставившими действовать высокопоставленных оппозиционеров. Не в меньшей, если не в большей степени они отстаивали свои собственные позиции, на которые покусился Никита Сергеевич. Ему же было необходимо политически дискредитировать и удалить таких же сталинистов, как и он сам, — Молотова, Маленкова и Кагановича, которые, однако, препятствовали его дальнейшему возвышению и были живыми и — добавим, опасными — свидетелями его участия в репрессиях. В открытую фазу конфликт перешел на заседании президиума Совета министров СССР 18 июня 1957 г. С довольно рутинного вопроса о поездке на празднование 250-летия Ленинграда обсуждение стихийно перекинулось на другие, куда более острые вопросы. Поскольку большинство руководителей правительства (Н.А. Булганин, В.М. Молотов, Л.М. Каганович, М.Г. Первухин, М.З. Сабуров, Г.М. Маленков) были одновременно членами Президиума ЦК КПСС, то они потребовали немедленного созыва заседания высшего партийного органа. Хрущев попытался возражать, но остался в меньшинстве. По положению он, как первый секретарь ЦК, должен был вести заседание, но, поскольку вопрос касался обсуждения его персональной деятельности, по настоянию большинства председательское место занял Булганин (позднее это будет поставлено Николаю Александровичу в вину). Бравшие поочередно слово Молотов, Маленков, Каганович и другие члены Президиума предъявили Хрущеву многочисленные претензии: нарушение принципа коллективности руководства, грубость, нетерпимость к мнению коллег, подавление инициативы и самостоятельности советских органов и выпячивание органов партийных, просчеты в руководстве сельским хозяйством, опасные зигзаги во внешней политике. Прозвучало предложение освободить Никиту Сергеевича от обязанностей главы партии. При голосовании голоса разделились в пропорции 7 к 4: глава правительства Н.А. Булганин, председатель президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилов, первые заместители председателя Совмина В.М. Молотов, Л.М. Каганович, М.Г. Первухин, М.З. Сабуров, заместитель председателя Г.М. Маленков высказались за смещение Хрущева, остальные члены Президиума — сам Н.С. Хрущев, секретари ЦК КПСС А.И. Кириченко и М.А. Суслов, первый заместитель председателя Совмина А.И. Микоян были против. В ходе заседания Президиума, шедшего на протяжении четырех дней, в Кремль прибыла срочно собранная сторонниками Хрущева группа членов ЦК и потребовала встречи с заседавшими. Ей удалось вмешаться в работу собравшихся. Благодаря твердой, бескомпромиссной позиции маршала Г.К. Жукова и других членов ЦК отстранение Хрущева от власти не удалось. Вопрос был перенесен на срочно созванный пленум ЦК, проходивший целую неделю — с 22 по 29 июня. Поскольку в составе Центрального комитета большинство было за сторонниками Хрущева, пленум превратился в политическое избиение его оппонентов. Действо шло по привычным сценариям сталинской эпохи, когда «обвиняемые» имели право лишь оправдываться, каяться. Любые доводы в обоснование занятой ими позиции отвергались с ходу, выступления членов «антипартийной группы» то и дело прерывались грубыми репликами и прямыми оскорблениями. По существу, на июньском пленуме произошло столкновение крайне правого ортодоксального крыла в Президиуме ЦК с умеренным центром. Победа правого крыла, по мнению историков, означала бы реставрацию сталинских порядков. Умеренный центр признавал необходимость десталинизации, осуждения сталинских репрессий и некоторой либерализации политического режима. Вопрос о позиции Булганина в конфликте встал в первый же день работы пленума. Сразу же после информации-доклада М.А. Суслова, с которой началась работа пленума, первый секретарь ЦК ВЛКСМ А.Н. Шелепин попросил председательствовавшего Хрущева проинформировать, какую позицию занял глава правительства. «Позиция грешная», — квалифицировал первый секретарь ЦК КПСС. И пояснил, что накануне, когда он позвонил Булганину, выяснилось, что у него были Молотов, Маленков, Каганович. «А они собрались, чтобы сговориться, как завтра выступать», — подытожил Хрущев. Голоса с мест не заставили себя ждать: «Позор. Фракционеры!» Было принято решение потребовать от членов Президиума, вставших в оппозицию к Хрущеву, объяснений. Булганину дали слово на втором заседании, после того, как выступили Суслов, Жуков, Маленков, Каганович и когда односторонне-обличительный пафос пленума выявился вполне. Искушенный в кампаниях политического толка, Николай Александрович хорошо понимал, через что ему придется пройти. С первых же слов он попытался поднырнуть под волну, заверив, что «никогда не ошибался в оценке линии партии и теперь я считаю линию партии правильной»[38]. Похвалил достижения в международной политике, в области промышленности и сельского хозяйства, отвесил реверансы в адрес Хрущева по поводу его активности и уровня руководства. Свою роль в последних событиях объяснил одним благородным намерением — «устранить недостатки в работе Президиума». Сообщил, что «в последние дни я разговаривал с тов. Хрущевым и указывал на его недостатки. Я говорил с ним и о его личных недостатках». Недостатки есть у всех, резонно замечал Булганин. Но его примирительный тон участников пленума не устраивал. С места оратору подсказали: потому у первого секретаря ЦК недостатки, что он много работает. Булганин с готовностью соглашается: «Правильно. Кто больше работает, у того и больше недостатков…» — но пытается продолжить и свою мысль: — Я лично считал и говорил тов. Хрущеву, что ему надо сделать некоторые поправки в характере, надо проявить больше терпимости, больше внимания к членам Президиума во время обсуждения вопросов». Акцент на недостатки Хрущева не понравился первому секретарю Краснодарского крайкома партии Д.С. Полянскому, и он перебивает главу правительства: — По каким вопросам терпимость? Булганин пытается пояснить, что когда к нему обратились Молотов, Маленков, Каганович, сетовавшие на грубость и безапелляционность первого секретаря ЦК, что отражалось на работе руководящих органов партии, он согласился на обсуждение этого вопроса в Президиуме ЦК. Считал, что такое обсуждение поможет укрепить коллективное руководство. Вновь с репликой Полянский: — Почему этот вопрос поставили перед вами, а не вынесли прямо на Президиум? Вопрос, в общем-то, бессмысленный, но главное — сбить оратора с мысли, заставить оправдываться. А тут еще подключается и секретарь ЦК Н.И. Беляев, но уже не с вопросом, а с прямым обвинением: — Вы обманывали членов ЦК, им говорили другое (имелось в виду, что Булганин, как председательствовавший на заседании Президиума 18 июня, где соотношение сил складывалось не в пользу Хрущева, пытался скрыть этот факт от прибывших в Кремль членов ЦК. — Ю.Р.). Булганин пытается вернуть разговор в нужное ему русло: — Мы не обманывали, я не имел в виду вас дезориентировать. Позвольте мне, товарищи, сказать. Но не тут-то было. С места несутся голоса: «Позор!», «Объясните, почему вы создали группу?». Но, судя по всему, никто из участников пленума в объяснениях, в выявлении истины не нуждается. Цель другая — заставить противников Хрущева поверить в собственную виновность и каяться, каяться, каяться… К хору подключился даже маршал Г.К. Жуков, не раз, в том числе на таком же пленуме в 1948 г., на себе испытавший, какова она участь гонимого, когда дана команда: «Ату его!»: — Ты мне говорил на неоднократные мои заявления, что надо кончать с Хрущевым. Стоящий на трибуне пытается убедить, что он имел в виду не снятие Хрущева с должности, а ликвидацию поста первого секретаря ЦК (при Сталине, например, такой должности не существовало). Жуков: — Ты не крути, тов. Булганин, если хочешь быть честным человеком. Булганин из последних сил пытается отбиться от вздорных, на его взгляд, обвинений. На очередной вопрос из зала, почему метод партийной критики он со своими единомышленниками заменил заговором, с жаром отвечает: — Товарищи, я решительно отвергаю это обвинение в заговоре. Это чудовищное обвинение, вы поймите. Ах, с каким удовольствием воспринял бы эту картину почивший неполные пять лет назад «отец народов»! Ничего, что в зале собрались «борцы» со сталинизмом, о, они отлично усвоили этот погромный стиль, утвердившийся еще с 1930-х гг. под маркой «товарищеской критики». Никакой пощады, никакой снисходительности к оступившемуся, будь он хоть твоим товарищем по партии. Булганина долбят злобными репликами, вопросами, анонимными голосами с места, уличают во лжи, противоречивости, неискренности. Его заставляют откреститься от Молотова, Маленкова, Кагановича. Николай Александрович — тоже тертый калач, сам не раз бывал на таких партийных судилищах, правда, в качестве охотника, а не дичи. Он понимает, что упорствовать — значит лишь дополнительно вызывать на себя огонь. И вот уже члены пленума узнают из его уст, что никогда ничего общего с членами «антипартийной группы» он не имел. С Молотовым, оказывается, всегда спорил, Кагановича не переваривал. С Маленковым, правда, одно время дружил, но той дружбе из-за идейных разногласий давно пришел конец. Без конца прерываемый хамскими (иначе не скажешь) репликами Булганин пытается предстать рядовым партийным бойцом, быть может, это позволит вернуть благожелательное отношение к себе: — Я верю в то, что пленум своим решением укрепит еще больше нашу партию, нашу силу… (Голоса: «В этом можно не сомневаться».) …Пленум укрепит наше единство, нашу сплоченность… Что касается меня, то заверяю вас, дорогие товарищи, что вместе с вами я хотел бы бороться за дело партии, за ее генеральную линию, за ее могучие творческие силы… (Голоса: «Не верим».) …За ее единство, за ее сплоченность… (Голоса: «Раньше надо было думать».) …За ее дальнейшие еще большие успехи на благо нашего советского народа, на благо нашей партии[39]. Но оратору не дают так просто сойти с трибуны. В разговор вступает значительно ободрившийся за последние дни Хрущев. Он — вновь на коне и требует от своего давнего сподвижника рассказать о том, в связи с чем тот возражал против расширения состава Президиума ЦК, уличает Булганина во фракционности, в закулисных переговорах с группой Молотова, Маленкова, Кагановича. Напоследок в адрес раздавленного Булганина, покидающего, наконец, трибуну, Жуков бросает реплику: «Приспособленец». Хорошо еще, что «дорогие товарищи» не поддержали предложение одного из участников пленума заслушать главу правительства о его «поведении» в быту. Дескать, за четыре дня «наслушались о товарище Булганине очень нехороших слухов». Правда, в прениях наверстали. На Булганина набросились молодые члены ЦК, почувствовавшие, помимо всего прочего, еще и возможность не только политически, но и морально дискредитировать то поколение старых членов Президиума ЦК, которое закрывало им самим продвижение к вершинам власти. Так, первый секретарь ЦК ВЛКСМ А.Н. Шелепин заявил: «О тов. Булганине много говорили. Я считаю, что он здесь выступал плохо и особенно плохо вел себя по отношению к тов. Хрущеву. Вел он себя как двурушник. Так друзья не поступают. Если видишь какие недостатки, то приди и прямо скажи. Я считаю, что тов. Булганину, кроме всего прочего, надо изменить свое личное поведение. Надо Вам навести порядок в своем собственном быту, потому что быт каждого коммуниста — это тоже политика и тем более быт председателя Совета министров СССР. Тов. Булганин ведет себя неправильно, у него много моральных отклонений, об этом знают. Об этом в Москве говорят». Секретарь ЦК А.Б. Аристов, по существу, бросил членам «антипартийной группы» обвинение в вооруженном заговоре. По их замыслам, Булганин должен был возглавить КГБ, после чего «прожженные авантюристы» Маленков и К° взяли бы инициативу «в свои руки». Аристов прямо намекнул, что понижением Хрущева до министра сельского хозяйства (о чем шла речь на Президиуме ЦК 18 июня) дело не ограничилось бы, возродилась бы и партийная тюрьма в Сокольниках (специальное тюремное заведение, учрежденное в период следствия по т. н. Ленинградскому делу). Николая Александровича же секретарь ЦК назвал недальновидным политиком, который «поверил, что так легко может свалить неугодного ему Хрущева и других и изменить всю политику нашей партии». «Он вельможа, — не жалел красок Аристов, — зазнавшийся крупный сановник в правительственном органе. Он пренебрежительно стал относиться к людям. Он считал, что ему все дозволено». Маршал И.С. Конев был сдержаннее в оценках и говорил вроде бы уважительнее, но тоже с удовольствием прошелся по своему бывшему начальнику: «Приходится очень сожалеть, как уважаемый наш друг Николай Александрович Булганин, председатель Совета министров, «впутался в эту кашу», как он сам об этом заявил. Подумать только, председатель Совета министров попал в гнилое болото! Как это звучит!.. Это неслыханно». «Неблаговидную роль сыграл Булганин», — заявил секретарь ЦК КПСС Л.И. Брежнев. Когда на заседании Президиума ЦК 18 июня ему предложили вести заседание, «Булганин выскочил пробкой и сел на председательский стул». «То, что он выступал два раза (в действительности за неделю работы пленума глава правительства выступал трижды. — Ю.Р), я расцениваю не как покаяние… Это выступление — результат того, что он струсил, почувствовал силу пленума ЦК, которую он не знал». Брежнев предложил вывести Булганина из состава Президиума ЦК. 25 июня Булганин вторично попросил слово. Он признал, что «товарищи Маленков, Каганович, Молотов ведут работу против партии и Центрального Комитета на протяжении всего времени, как пришел в ЦК тов. Хрущев. Вели и продолжают вести». То есть оратор не просто отмежевывается от своих недавних единомышленников, но прямо поддерживает выгодную Никите Сергеевичу версию о том, что разногласия старых членов Президиума с Хрущевым лежат не столько в идейной плоскости, сколько в личной неприязни к первому секретарю ЦК. Характерно, что прерывать оратора с мест перестали, а если реплики и звучат, то только одобрительного плана. А Булганин все более впадал в раж саморазоблачения: «Товарищи, раз я попал в это болото, то должен держать ответ. Я по-большевистски (то есть безропотно, что ли? — Ю.Р) приму любое ваше решение». А дальше уже и идти некуда: седовласый, 60-летний человек униженно обещает «быть впредь умней»[40]. И зарабатывает одобрительную реплику маршала Жукова: «Лучше поздно, чем никогда. Перед партией покаяться никогда не поздно». Знал бы, Георгий Константинович, что не пройдет и четыре месяца, как тем же крестным путем доведется пройти уже ему. И каково будет ему слышать из уст тех же самых участников июньского пленума призывы покаяться перед партией, «пока не поздно». За день до окончания работы пленума, когда его итоги были предрешены, Булганин в третий раз попросил слово. Это вполне соответствовало сценарию: в традициях 1930-х гг. отступник, действительный или мнимый — неважно, должен был каяться и каяться, перебор здесь не грозил. Николай Александрович сразу же оговорился, что отвечает на критику в свой адрес относительно солидарности, которую он, как глава правительства, проявил к «антипартийной группе». «Да, действительно, — заявил он, — я совершил очень большую в этом отношении ошибку. Я совершил тяжелую ошибку перед партией. Объективно если смотреть на дело, я пошел на преступление против партии… По выступлениям на пленуме, по той критике, которая была, я увидел ясно перед собой всю антипартийную мразь — группу Маленкова, Кагановича и Молотова. Я прошу, товарищи, пленум поверить мне, что я сделаю из этого очень серьезные для себя выводы и уроки. Товарищи, я обещаю пленуму честно вместе с вами до конца бороться с этой группой и помочь партии ее разоблачить. Я хочу доказать партии, что я не неисправимый член партии…» И это бичует себя человек, которому идет седьмой десяток, который немало повидал и вряд ли способен чему-то удивляться. По оценке маршала Г.К. Жукова, «Булганин растерялся, петляя как трусливый заяц, плел всякие невразумительные оправдания. Выглядел он крайне неавторитетно»[41]. Что заставляло идти на такое самоуничижение: партийная дисциплина? Страх за свое положение? А может, огромный политический опыт, подсказавший Булганину, что Хрущеву будет невыгодно уж очень расширять ряды «антипартийной группы» и, хорошо покаявшись, можно избежать крайних мер? Если это так, то у Николая Александровича оказалось отменное чутье. А как оценил позицию Булганина, его линию поведения Хрущев? Еще по ходу пленума он нередко прерывал ораторов, чтобы вставить свои замечания, в частности, о главе правительства. Так, Молотов в своем выступлении вспомнил о посещении… бани в ходе визита в Финляндию. Министр иностранных дел похвалил Булганина, что тот уклонился, даже несмотря на то, что приглашение поступило от президента У. Кекконена, и порицал Хрущева за согласие. Уцепившись за эти слова Молотова и прервав его, Хрущев, чтобы уязвить своего давнего сподвижника, оказавшегося теперь в лагере оппонентов, бросил реплику, напирая на необходимость уважать хозяев: «Должен сказать, Николай Александрович (я ему это раньше говорил), нехорошо ты сделал, что отказался в нетактичной форме пойти к нему в баню». И смех и грех: на помощь патрону бросились входившие в состав делегации И.А. Серов, председатель КГБ, и Н.А. Михайлов, министр культуры, трогательно рассказавшие участникам пленума о финской бане, как национальной традиции. В общем, единодушно все пришли к выводу о серьезном дипломатическом проколе Булганина и, наоборот, большом успехе на этом поприще первого секретаря ЦК. По ходу выступления Ф.Р. Козлова, первого секретаря Ленинградского обкома, Хрущев вновь вспомнил о Булганине: «Николай Александрович по своей беспринципности попал в это дело. Он хорошо знает, что если бы Сталин еще пожил, он был бы там, где Кузнецов и Вознесенский… (член Политбюро ЦК, председатель Госплана Н.А. Вознесенский и секретарь ЦК КПСС А.А. Кузнецов были осуждены в 1950 г. по «ленинградскому делу» и расстреляны. — Ю.Р.) Берия и Маленков расправились бы с Булганиным». И пояснил почему: Сталин якобы называл Булганина своим возможным преемником в Совете министров, а у Берии и Маленкова на эту должность были свои виды. Здесь просматривается попытка Хрущева оторвать в сознании участников пленума Булганина от членов «антипартийной группы», подсказать, что глава правительства, хотя и человек беспринципный, и политик неважный, но все же не враг, как пресловутая троица. Особо Хрущев остановился на Булганине в своей речи, заключавшей пленум. Идейным вдохновителем «антипартийной группы» он назвал Молотова, организатором — Маленкова. Каганович удостоился презрительного «подпевала». Шепилов нужен был для «подведения теоретической базы». Что до Булганина, то к этому времени уже явно было решено вывести главу правительства из-под удара. «Николай Александрович, поверь, — говорил Хрущев, — если бы у тебя хватило политической стойкости, если бы ты не был обывателем, то дело обстояло бы иначе. Твой вес в этой группе равен нулю, их вдохновляло твое положение в государстве, — вот что они использовали, когда обрабатывали тебя». Пытаясь отделить Булганина от Молотова и К°, первый секретарь ЦК напомнил, как в 1955 г., когда подыскивали замену Маленкову на посту главы правительства, Каганович снисходительно отозвался о тогдашнем министре обороны: «бухгалтер, а не политик». В таком же духе высказался и Молотов. А о Шепилове сам Булганин говорил: «Это человек, которого нельзя уважать». «У нас с товарищем Булганиным расхождений, по существу, никогда не было, — через какое-то время, выплеснув дозу яда на членов «антипартийной группы», повторил Хрущев. — По всем вопросам Булганин был вместе с нами. Но тут его обработали. Он поддержал антипартийную группу в ее наскоках на линию Центрального Комитета партии, пошел против и лбом в стенку ударился. Теперь он говорит: «Да, дурак. Черт меня толкнул!» А ты сам черта толкай, а то черти могут тебя еще раз туда затолкнуть»[42]. Решением пленума ЦК первые заместители главы правительства В.М. Молотов, Г.М. Маленков и Л.М. Каганович, а также секретарь ЦК Д.Т. Шепилов были выведены из руководящих органов партии и освобождены от государственных постов. Для Булганина же было сделано исключение, хотя он и проявил, как говорилось в постановлении, «политическую неустойчивость, выразившуюся в поддержке им на определенном этапе антипартийной фракционной группы». С учетом того, что в ходе пленума он признал и осудил свои ошибки, помог разоблачить «фракционную деятельность антипартийной группы», было признано возможным ограничиться объявлением Булганину строгого выговора с предупреждением. Пожурили, но простили колебания и председателю Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилову. Сделано это было, как уже говорилось выше, для того, чтобы затушевать остроту и скрыть масштабы оппозиции Хрущеву, возникшей в высших эшелонах власти, и тем самым поддержать его авторитет в массах. К тому же Никите Сергеевичу ничто не помешало удалить Булганина уже в следующем году, а Ворошилова отправить на пенсию с его декоративного поста чуть позднее, в 1960 г. Характерная, не раз уже нами здесь подчеркнутая деталь: Хрущева спас бывший министром обороны Жуков, но через четыре месяца убрали и Жукова, хотя он и поддерживал первого секретаря ЦК. Оппозиционно же настроенный партократ Булганин оказался «идейно ближе» и потому удержался на должности. Когда в марте 1958 г. Николай Александрович был снят с должности председателя Совета министров, он в течение неполных двух месяцев возглавлял правление Государственного банка СССР, а затем был отправлен в провинцию — председателем Ставропольского совнархоза. Его вывели из состава Политбюро ЦК, а в 1960 г. уволили на пенсию. 26 ноября 1958 г. указом президиума Верховного Совета СССР Булганин был понижен в воинском звании до генерал-полковника и 30 декабря 1959 г. уволен с военной службы в отставку. Свои дни он доживал на подмосковной даче, скончавшись в феврале 1975 г. …Вот мы в адрес Булганина: и такой он, и сякой, и льстивый чиновник, и человек, предпочитавший достигать своего не прямотой и честностью, а окольными путями, могущий подставить ножку и наступить на упавшего. Но тут не только вина человека, но и его беда. Такова была система сталинской власти: либо ты подминаешь, либо тебя подминают. А в таком случае осмотрительность, собственное уничижение, умение подольститься к тирану, действия из-за кулис оказываются гораздо эффективнее, чем смелость «свое суждение иметь», честность и прямота. Соотношение сил в правящей элите постоянно менялось, возникали и исчезали различные группировки, которые не на жизнь, а на смерть грызлись между собой за власть, за влияние на вождя. Чтобы выжить, надо было все время быть настороже, отлично владеть искусством политической мимикрии, интересами дела прикрывать бешеные усилия, чтобы удержаться в кресле. «Высокий руководитель, — был убежден адмирал Н.Г. Кузнецов, — должен не считаться со своими собственными интересами и опасностью быть снятым с поста, если дело касается принципиальных вопросов». По логике булганиных, рассуждать так мог лишь законченный простак, политический самоубийца. Не случайно того же Кузнецова несколько раз снимали с должности, понижали в воинском звании и даже отдавали под суд. А вот Булганин ошибся всего один раз, да и то на излете политической карьеры.Климент Ворошилов: «Я — РАБОЧИЙ И НЕ ИМЕЮ ВОЕННОЙ ПОДГОТОВКИ»
Перед тобой, читатель, — во многом уникальный и уже в наше время извлеченный из секретного архива Политбюро ЦК КПСС документ. Он прямо обращен к Клименту Ефремовичу Ворошилову — «первому красному офицеру» и первому же Маршалу Советского Союза, человеку, с 1920-х гг. пребывавшему в ближайшем окружении И.В. Сталина. Как же надо было досадить своему могущественному покровителю, чтобы заработать столь уничижительные оценки. «РЕШЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(б) (Протокол 36, пункт 356) О РАБОТЕ ВОРОШИЛОВА К.Е. 1 апреля 1942 г. 1. Война с Финляндией в 1939–1940 гг. вскрыла большое неблагополучие и отсталость в руководстве НКО. В ходе этой войны выяснилась неподготовленность НКО к обеспечению успешного развития военных операций. В Красной армии отсутствовали минометы и автоматы, не было правильного учета самолетов и танков, не оказалось нужной зимней одежды для войск, войска не имели продовольственных концентратов. Вскрылись большая запущенность в работе таких важных управленийНКО, как Главное артиллерийское управление, Управление боевой подготовки, Управление ВВС, низкий уровень организации дела в военных учебных заведениях и др. Все это отразилось на затяжке войны и привело к излишним жертвам. Тов. Ворошилов, будучи в то время народным комиссаром обороны, вынужден был признать на Пленуме ЦК ВКП(б) в конце марта 1940 г. обнаружившуюся несостоятельность своего руководства НКО. Учтя положение дел в НКО и видя, что т. Ворошилову трудно охватить такое большое дело, как НКО, ЦК ВКП(б) счел необходимым освободить т. Ворошилова от поста наркома обороны. 2. В начале войны с Германией тов. Ворошилов был назначен главнокомандующим Северо-Западным направлением, имеющим своею главною задачею защиту Ленинграда. Как выяснилось потом, тов. Ворошилов не справился с порученным делом и не сумел организовать оборону Ленинграда. В своей работе в Ленинграде т. Ворошилов допустил серьезные ошибки: издал приказ о выборности батальонных командиров в частях народного ополчения, — этот приказ был отменен по указанию Ставки, как ведущий к дезорганизации и ослаблению дисциплины в Красной армии; организовал Военный совет обороны Ленинграда, но сам не вошел в его состав, — этот приказ также был отменен Ставкой как неправильный и вредный, так как рабочие Ленинграда могли понять, что тов. Ворошилов не вошел в Совет обороны потому, что не верит в оборону Ленинграда; увлекся созданием рабочих батальонов со слабым вооружением (ружьями, пиками, кинжалами и т. д.), но упустил организацию артиллерийской обороны Ленинграда, к чему имелись особенно благоприятные возможности и т. д. Ввиду всего этого Государственный комитет обороны отозвал т. Ворошилова из Ленинграда и дал ему работу по новым воинским формированиям в тылу. 3. Ввиду просьбы т. Ворошилова он был командирован в феврале месяце на Волховский фронт в качестве представителя Ставки для помощи командованию фронта и пробыл там около месяца. Однако пребывание т. Ворошилова на Волховском фронте не дало желаемых результатов. Желая еще раз дать возможность т. Ворошилову использовать свой опыт на фронтовой работе, ЦК ВКП(б) предложил т. Ворошилову взять на себя непосредственное командование Волховским фронтом. Но тов. Ворошилов отнесся к этому предложению отрицательно и не захотел взять на себя ответственность за Волховский фронт, несмотря на то, что этот фронт имеет сейчас решающее значение для обороны Ленинграда, сославшись на то, что Волховский фронт является трудным фронтом и он не хочет провалиться на этом деле. Ввиду всего изложенного ЦК ВКП(б) постановляет: 1. Признать, что т. Ворошилов не оправдал себя на порученной ему работе на фронте. 2. Направить т. Ворошилова на тыловую военную работу»[43]. Для многих военачальников подобное постановление высшего партийного органа неминуемо означало бы крах всей служебной карьеры и забвение. Но не для Климента Ефремовича. Дальнейшие события лишь напомнили о старой русской поговорке: милые бранятся — только тешатся. Будучи переведен на «тыловую» работу (о ее характере расскажем ниже), Ворошилов мало что потерял. Скорее даже приобрел: на ниве командования фронтами, подобно некоторым другим военачальникам, не провалился, а вот наградами, почетом и влиянием обделен не был: почти до конца Великой Отечественной войны входил в Ставку Верховного Главнокомандования, получил (уже в мирное время) две звезды Героя Советского Союза. А на параде Победы на трибуне Мавзолея именно он и маршал С.М. Буденный плотно обступали Сталина. Для тех же полководцев, которые привели свои победоносные войска в Берлин и Кенигсберг, Варшаву и Прагу, Вену и Будапешт, отвели лишь боковую трибунку.ИЗ «ПАРТИЗАН» В НАРКОМЫ
Впервые Ворошилов встретился со Сталиным в апреле 1906 г. на IV (Стокгольмском) съезде РСДРП. Сближению помог случай — их на время работы поселили в одной комнате. Но какую роль сыграло для истории это незначительное событие! До самой кончины Сталина они шли рядом. Первый — лидером, второй — ведомым, никогда не претендовавшим на самостоятельную роль. Минул лишь год после смерти В.И. Ленина, а Ворошилов на XIV съезде (декабрь 1925 г.) ничуть не смущаясь, заявил: «Товарищу Сталину, очевидно, уже природой или роком суждено формулировать вопросы несколько более удачно, чем какому-либо другому члену Политбюро. Товарищ Сталин является — я это утверждаю — главным членом Политбюро». Именно таким — слепо преданным, не рассуждающим — Ворошилов был нужным вождю, и тем, как показала история, обеспечил свое политическое долголетие. К Октябрю 1917 г. Ворошилову было уже 36 лет. Революция дала ему, сыну сторожа на железной дороге в заштатном Луганске и кухарки, имевшему два класса образования, огромный шанс выдвинуться. Как председатель Луганского совета рабочих депутатов, на 2-м Всероссийском съезде Советов, проходившем в дни Октябрьского переворота, он был заочно избран членом ВЦИК. В ноябре 1917 г. Клим приехал в Петроград и сразу окунулся в события общегосударственного масштаба. Вместе с Ф.Э. Дзержинским занимался организацией Всероссийской чрезвычайной комиссии. Выполняя постановление Совнаркома, ликвидировал бывшее Петроградское градоначальство и фактически возглавил столичную власть. Как-то сразу стала складываться его репутация как человека военного. Хотя оснований для этого не было никаких, в чем признавался он сам. Беседуя с французской делегацией в 1927 г., Ворошилов говорил: «Я — рабочий, слесарь по профессии, и не имею специальной военной подготовки. Я не служил в старой, царской армии. Моя военная «карьера» началась с того, что в 1906–1907 гг. я перевозил нелегально оружие из Финляндии в Донецкий бассейн и там строил вместе со всей нашей организацией большевистские военные рабочие дружины. Работал я в то время на заводе, а затем сидел, как полагается всякому приличному большевику, в тюрьмах, был в ссылке (с 1907 до 1914 г. я пробыл с маленькими промежутками в тюрьме и ссылке). С 1914 г. работал в Царицыне, затем в Ленинграде до апреля 1917 г. С апреля пошел на профессиональную партийную работу. В Красной армии работаю с марта 1918 г., но уже с ноября 1917 г. я был на военной работе в качестве революционного «градоначальника» Ленинграда»[44]. Личной храбрости, природной сметки, дара организовать людей Ворошилову было не занимать. В феврале 1918 г., когда немецкие войска продвигались в глубь Украины, на своей родине в Луганске он сформировал партизанский отряд численностью в 600 человек. Уже через несколько месяцев из таких отрядов выросла 5-я Украинская армия, которую Климент Ефремович и возглавил. Под ударами немецких войск и частей белоказачьего правительства генерала П.Н. Краснова армия отступала через Донскую область на Царицын. Позднее Ворошилов вспоминал: «Десятки тысяч деморализованных, изнуренных, оборванных людей и тысячи вагонов со скарбом рабочих и их семьями нужно было провести через бушевавший казачий Дон. Целых три месяца, окруженные со всех сторон генералами Мамонтовым, Фицхелауровым, Денисовым и др., пробивались мои отряды, восстанавливая ж.-д. полотно, на десятки верст снесенное и сожженное, строя заново мосты и возводя насыпи и плотины» [45]. Участие в обороне Царицына во главе 10-й армии рядом со Сталиным, который с июня 1918 г. был командирован Политбюро ЦК РКП(б) на юг России в качестве чрезвычайного комиссара по продовольственному делу, стало одним из важнейших эпизодов военной биографии Ворошилова. Город, а значит, и важнейшую водную артерию, соединяющую голодный центр страны с богатым югом, удалось удержать в своих руках. За ценой не стояли. Отсутствие собственной военнопрофессиональной подготовки компенсировали большими потерями. И Сталин, и Ворошилов были самыми решительными противниками использования опыта офицеров и генералов царской армии, видя буквально в каждом из военспецов перебежчика и предателя. Но что бы советская власть сделала без этих специалистов, какие ее победы в Гражданской войне были бы возможны, если бы не кадровые офицеры? Их в Красной армии, по последним данным, было около 80 тысяч человек, что сопоставимо с числом служивших в белой армии, в том числе почти 800 бывших генералов. Такое количество профессионалов позволило к 1920 г. довести численность вооруженных сил Советской республики до 5,5 млн человек. В Полевом штабе Реввоенсовета РСФСР и других органах военного управления служили бывшие в старой армии генералами и адмиралами М.Д. Бонч-Бруевич, А.А. Брусилов, В.Н. Егорьев, П.П. Лебедев, А.В. Немитц, А.А. Свечин, А.Е. Снесарев, В.И. Шорин и другие. Но у Ворошилова торжествовал другой принцип: лучше плохенькое, да свое, рабоче-крестьянское. «За это время, что мне пришлось командовать (под Царицыном. — Ю.Р.\ — заявил он на VIII съезде партии в 1919 г., — у нас было 60 000 только искалеченных. Вы можете себе представить, какого напряжения были бои. Несмотря на то что командный состав был не из Генштабистов, не из специалистов». Эти слова вызвали резкую отповедь В.И. Ленина. В позиции Ворошилова, который выступил на съезде в качестве одного из лидеров так называемой «военной оппозиции», глава правительства увидел целый комплекс пороков: непонимание политики партии в военном строительстве, выражавшейся, в частности, в использовании опыта военных специалистов — офицеров и генералов старой армии, отстаивание отживших форм партизанщины и коллегиальности в управлении войсками, и, наконец, достижение цели любой ценою. «Значит, коллективное командование. Это же сногсшибательно, полное возвращение к партизанщине… — заявил Ленин на съезде. — Это не только нехорошо, а скрывает опасность… В чем тут подкладка? Подкладка в том, что старая партизанщина живет в нас, и это звучит во всех речах Ворошилова… Когда Ворошилов говорил о громадных заслугах царицынской армии при обороне Царицына, конечно, тов. Ворошилов абсолютно прав, такой героизм трудно найти в истории… Но сам же сейчас рассказывая, Ворошилов приводил такие факты, которые указывают, что были страшные следы партизанщины. Это бесспорный факт. Тов. Ворошилов говорит: у нас не было никаких военных специалистов и у нас 60 000 потерь. Это ужасно… Героизм царицынской армии войдет в массы, но говорить, мы обходились без военных специалистов, разве это есть защита партийной линии… Виноват тов. Ворошилов в том, что он эту старую партизанщину не хочет бросить. Можно 60 000 уложить, — продолжал Ленин, — нос точки зрения нашей общей линии можем ли мы давать по 60 000 (Ворошилов: «А сколько мы убили?»). Я вполне знаю, что вы много убили, но, товарищ Ворошилов, в том-то и беда, что все ваше внимание устремлено на этот Царицын. В смысле героизма это громаднейший факт, но в смысле партийной линии, в смысле сознания задач, которые нами поставлены, ясно, что по 60 000 мы отдавать не можем и что, может быть, нам не пришлось бы отдавать эти 60 000, если бы там были специалисты, если бы была регулярная армия, с которой приходится считаться. Это исторический переход от партизанщины к регулярной армии, в ЦК десятки раз обсуждался, а здесь говорят, что нужно все бросить и вернуться назад. Никогда и ни в коем случае. Мы пережили период партизанщины»[46]. На игнорирование Ворошиловым основ военной организации обращали внимание многие профессионалы. Так, бывший генерал царской армии А.Е. Снесарев, военный руководитель (иначе говоря, командующий) Северо-Кавказского военного округа, докладывал председателю Высшего военного совета, что «лично т. Ворошилов как войсковой начальник не обладает нужными качествами. Он недостаточно проникнут долгом службы и не придерживается элементарных правил командования войсками»[47]. А вот там, где можно было присвоить чужую славу, Ворошилов был хорошей компанией Буденному. Один лишь пример, связанный с освещением первых побед красной кавалерии. В августе 1918 г. кавполк под командованием Б.М. Думенко, у которого Буденный был заместителем, совершил дерзкий рейд в тыл белых и освободил партизанский отряд, попавший в многодневную осаду в слободе Большая Мартыновка. Маршал Буденный в мемуарах «Пройденный путь», изданных в 1950—1960-е гг., «взял» эту успешную операцию на себя, поделившись славой с командующим 10-й армией Ворошиловым. Картина того, как освобожденные от белых «измученные люди тянулись к нему со слезами счастья на глазах», трогательна да лжива: командарма-10 и близко не было в Большой Мартыновке. Обнаружена его телеграмма в штаб Северо-Кавказского военного округа, в которой он сообщает о получении от Думенко донесения о взятии Мартыновки и своих планах выехать туда[48]. Стоит ли говорить, что по выходу книги Буденного в свет со стороны Ворошилова опровержения или хотя бы попытки пролить свет на действительные события не последовало. Аналогично Климент Ефремович и Семен Михайлович присоседились и к чужой славе могильщиков Врангеля, о чем читатель подробно узнает из очерка о Буденном. Уничтожающую характеристику дал Ворошилову председатель РВС и нарком по военным и морским делам Л.Д. Троцкий: «Ворошилов есть фикция. Его авторитет искусственно создан тоталитарной агитацией. На головокружительной высоте он остался тем, чем был всегда: ограниченным провинциалом без кругозора, без образования, без военных способностей и даже без способностей администратора»[49]. Несмотря на заступничество члена Политбюро ЦК Сталина, Троцкому после царицынских «подвигов» командарма-10 удалось-таки снять его с должности. Кроме того, ЦК РКП(б) принял специальное постановление, которым запрещал использовать его на командной работе в Красной армии. Обстоятельства сложились таким образом, что в июле 1919 г. Климент Ефремович, отправившись на Украину, на короткое время все-таки стал командующим 14-й армией. Уже через месяц за самочинную сдачу Харькова деникинским войскам он был предан суду ревтрибунала. Разбирая обстоятельства дела, члены трибунала пришли к выводу, что военные познания Ворошилова не позволяли доверить ему даже батальон. Невежество командарма было столь велико, что стало… смягчающим вину обстоятельством — трибунал ограничился только отстранением Ворошилова от должности. С образованием в ноябре 1919 г. 1-й Конной армии во главе с С.М. Буденным Ворошилов был назначен членом ее РВС. Крупные успехи армии в боях с войсками Деникина и Врангеля должен по праву разделить со всем личным составом и Климент Ефремович. По свидетельству С.М. Буденного, Ворошилов в прямом смысле слова крепко держался в седле. Он не раз лично ходил в конные атаки, проявляя и храбрость, и лихость. «Интересные бывают люди! — писал Буденный, вспоминая об одном из бесчисленных боестолкновений с поляками. — Климент Ефремович — по натуре горячий, в бою менялся и становился необычно хладнокровным. В самый разгар рубки он мог говорить самые обыкновенные вещи, высказывать свое впечатление о бое. И сейчас по виду его казалось, что участвует он не в атаке, где могут убить, а словно бы в спортивном состязании»[50]. Будучи членом РВС 1-й Конной, Ворошилов стал широко известным, вырос в политическом отношении. Как участник X съезда партии, весной 1921 г. вместе с другими делегатами участвовал в подавлении Кронштадтского восстания. На съезде он был избран членом ЦК РКП(б). После окончания Гражданской войны Климент Ефремович забыт не был. До 1924 г. он командовал войсками СКВО. Вскоре на своей карьере с удовольствием ощутил, насколько с кончиной Ленина возросла роль Сталина. Ворошилов сразу же попал в состав РВС СССР и был назначен командующим Московским военным округом. Эти назначения явно преследовали цель ограничить влияние в РВС Троцкого и его ближайших сторонников. В январе 1925 г. Лев Давидович и вовсе был отставлен с постов наркома и председателя РВС: его сменил М.В. Фрунзе. Оставаясь командующим войсками МВО, Ворошилов стал также заместителем наркома. Фрунзе вошел в историю нашей армии как удачливый реформатор. Под его руководством были осуществлены масштабные преобразования, по крайней мере, в советской истории ни одна из последующих попыток реформирования армии (а их насчитывается до десятка) не была столь успешна. К февралю 1925 г. армия сократилась до 560 тысяч человек, была введена территориальномилиционная система, что давало огромную возможность экономии средств. Создавались национальные формирования, шло техническое перевооружение войск, все административные, строевые и хозяйственные функции сосредоточивались в руках командиров. Роль замнаркома Ворошилова в этих процессах была, однако, весьма скромной. Шанс выдвинуться появился у него, как только Фрунзе посягнул на святая святых — институт политических комиссаров и перенес акцент в реформе на введение жесткого единоначалия. Всеохватывающую коммунизацию Вооруженных Сил он назвал «ненужной и вредной утопией». В феврале 1925 г. в момент обострения противостояния «триумвирата» (И.В. Сталин, Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев) и Л.Д. Троцкого он осмелился высказать и еще одну крамольную мысль: «У нас ведь 700 тысяч членов партии… и нельзя требовать, чтобы эти 700 тысяч по каждому вопросу мыслили одинаково». Военный самородок явно становился опасным для верхушки партии своим авторитетом, независимой позицией. Как вспоминал бывший помощник Сталина Б. Бажанов, вождь увидел во Фрунзе будущего Бонапарта и высказал в своей среде резкое недовольство этим. Все остальное было делом техники. Фрунзе чуть ли не насильно — решением ЦК — был уложен на операционный стол. Доза хлороформа «оказалась» непереносимой, и… уже в конце того же 1925 г. Ворошилов занял ставший вакантным пост народного комиссара по военным и морским делам.ПЕРВЫЙ КРАСНЫЙ ОФИЦЕР
В его лице Сталину нужен был покорный исполнитель верховной воли. И за Климентом Ефремовичем дело не стало. В 1926 г. он вошел в состав Политбюро ЦК ВКП(б) и оставался там до 1960 г. Это — своеобразный рекорд, недостижимый даже для других старожилов Политбюро В.М. Молотова, А.И. Микояна и Л.М. Кагановича. В чем причина такого долгожительства, учитывая, что сам факт вхождения в Политбюро не только не уберегал выдвиженца от репрессий, но скорее привлекал к нему дополнительное внимание? Ведь сколько человек в разные годы по воле вождя входили в партийный ареопаг, но очень скоро переставали дышать не только кремлевским озоном, но дышать вообще: С.В. Косиор, Я.Э. Рудзутак, В.Я. Чубарь, П.П. Постышев, С.И. Сырцов, Г.И. Петровский, Н.А. Вознесенский… В этом контексте интересно сравнить Ворошилова с другими многолетними соратниками Сталина. Как политическая личность он значительно уступал многим коллегам по Политбюро: «Не обладал умом, хитростью и деловыми качествами Микояна, у него не было организаторских способностей, активности и жестокости Кагановича, а также канцелярской работоспособности и «каменной задницы» Молотова. Ворошилов не умел ориентироваться, подобно Маленкову, в хитросплетениях аппаратных интриг, ему недоставало огромной энергии Хрущева, он не обладал теоретическими знаниями и претензиями Жданова или Вознесенского, и даже как полководец Ворошилов больше понес поражений, чем одержал побед»[51]. Но, может быть, именно из-за отсутствия каких-либо выдающихся способностей он дольше других сохранил свое место в верхах партии и государства. Вот по части легенд и мифов вокруг своего имени Ворошилов превзошел всех. С благословения вождя из наркомвоенмора (с 1934 г. — наркома обороны) лепился образ правофлангового Красной армии, воплощение всех военных доблестей. И половины правды не было в том, что писала «Правда», например, по случаю присвоения ему 20 ноября 1935 г. высшею воинского звания Маршал Советского Союза: «Климент Ворошилов — пролетарий до мозга костей, большевик в каждом своем движении, теоретик и практик военного дела, кавалерист, стрелок, один из лучших ораторов партии, вдумчивый и кропотливый организатор огромной оборонной машины, автор ярких и сильных приказов, властный и доступный, грозный и веселый…» Тогда же родилась широко известная песня: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, / И первый маршал в бой нас поведет…» «Ворошиловомания» захватила процесс подготовки страны к военной опасности (в честь наркома был назван тяжелый танк «КВ» — «Клим Ворошилов», а наиболее меткие юноши и девушки боролись за звание «Ворошиловский стрелок»), не миновала песенное творчество («Ведь с нами Ворошилов, / Первый красный офицер, / Сумеем кровь пролить за СССР…»), отразилась в топонимике (город Луганск был переименован в Ворошиловград, а Ставрополь — в Ворошиловск, не говоря уже о более мелких населенных пунктах и других географических объектах, вроде горных вершин). Любопытно, что известная идеализация «первого красного офицера» проникла даже за границу. Из книги писателя-эмигранта Р. Гуля, выпущенной в первой половине 1930-х гг.: «Ворошилов — русский, народный, низовой. И ладно скроен и крепко сшит. Ширококостный, прочный, волосы с проседью, грубоватое, открытое лицо в тяжелых морщинах. Он — силен. Глядит чуть свысока и подозрительно…» Заметили и за рубежом, что «воля, даже преувеличенная воля к большой власти есть у выросшего в донских степях Ворошилова. Недаром о военном министре острят москвичи, что мировая история делится на два периода: один от доисторической эпохи до Климентия Ефремовича, другой от Климентия Ефремовича и далее. И Москва, шутя, называет Ворошилова — «Климом 1-м»[52]. Для непосвященного человека это было тем более удивительно, что Красная армия имела в своих рядах куда более масштабных военных деятелей и удачливых полководцев. Достаточно назвать имена В.К. Блюхера, А.И. Егорова, С.С. Каменева, М.Н. Тухачевского, И.Ф. Федько, Б.М. Шапошникова. Надо, однако, ясно понимать, что возвышение посредственного военного деятеля, каким, чем дальше, тем больше представал Ворошилов, было сознательной акцией Сталина. Акцией продуманной, расчетливой, и как показали события, результативной: когда пришел Тридцать седьмой год, нарком обороны стал усердным помощником вождя. Он не только не встал (за редким исключением) на защиту своих подчиненных, но и, наоборот, активно подбрасывал дрова в костер преступных репрессий. Невозможно представить, чтобы Ворошилов не понимал: за свой «культик» надо платить по-крупному. И он старался. Именно его устами Сталин был объявлен «одним из самых выдающихся организаторов побед Гражданской войны». Написанная в 1929 г. к 50-летию вождя статья «Сталин и Красная армия» с годами выросла в одноименную, многократно переиздаваемую книгу, в которой все теснее становилось от восторженных эпитетов. Через двадцать лет, к 70-летию вождя автор книги назвал Генералиссимуса Сталина «гениальным полководцем» и «логично» пришел к выводу о том, что «победоносная Великая Отечественная война войдет в историю… как торжество военно-стратегического и полководческого гения великого Сталина»[53]. А как он изощрялся на Всесоюзном съезде стахановцев в 1935 г., на разные лады величая своего покровителя маршалом: «первым маршалом социалистической революции», «великим маршалом побед на фронтах и Гражданской войны и социалистического строительства и укрепления нашей партии», «маршалом коммунистического движения всего человечества», а напоследок даже «истинным Маршалом Коммунизма». Словно подсказывал, что и сам не прочь приобрести такое же звание (конечно, не столь «масштабное» — «всего лишь» воинское). Гораздо посредственнее выходило у Климента Ефремовича в деле, прямо ему порученном. Чем дальше военное дело уходило от канонов Первой мировой и Гражданской войн, тем более у Ворошилова выявлялось отсутствие настоящего профессионализма. Надо прямо сказать: как наркома обороны его выручало то, что в руководящем звене было немало пусть нелюбимых им, но зато знающих толк в военном искусстве «умников», вроде А.И. Егорова, А.А. Свечина, М.Н. Тухачевского, И.П. Уборевича, Б.М. Шапошникова, Н.Г. Кузнецова. Маршал Г.К. Жуков позднее вспоминал в этой связи, как в 1936 г. на его глазах шла разработка нового Боевого устава: «Нужно сказать, что Ворошилов, тогдашний нарком, в этой роли был человеком малокомпетентным. Он так до конца и остался дилетантом в военных вопросах и никогда не знал их глубоко и серьезно. Однако занимал высокое положение, был популярен, имел претензии считать себя вполне военным и глубоко знающим военные вопросы человеком. А практически значительная часть работы в наркомате лежала в то время на Тухачевском, действительно являвшемся военным специалистом. У них бывали стычки с Ворошиловым и вообще существовали неприязненные отношения… Во время разработки Устава помню такой эпизод, — продолжал Жуков. — При всем своем спокойствии Тухачевский умел проявлять твердость и давать отпор, когда считал это необходимым. Тухачевский как председатель комиссии по Уставу докладывал Ворошилову как наркому. Я присутствовал при этом. И Ворошилов по какому-то из пунктов, уже не помню сейчас по какому, стал высказывать недовольство и предлагать что-то, не шедшее к делу. Тухачевский, выслушав его, сказал своим обычным, спокойным голосом: — Товарищ нарком, комиссия не может принять ваших поправок. — Почему? — спросил Ворошилов. — Потому что ваши поправки являются некомпетентными, товарищ нарком. Он умел давать резкий отпор в таком спокойном тоне, что, конечно, не нравилось Ворошилову»[54]. Если в 1930-е гг. техническое перевооружение Красной армии достигло немалых рубежей, то это в меньшей степени было заслугой наркома обороны. Он даже в 1938 г. продолжал преувеличивать роль крупных кавалерийских соединений в будущей войне: «Конница во всех армиях мира переживает, вернее, уже пережила кризис и во многих армиях почти что сошла на нет… Мы стоим на иной точке зрения… Мы убеждены, что наша доблестная конница еще не раз заставит о себе говорить как о мощной и победоносной красной кавалерии… Красная кавалерия по-прежнему является победоносной и сокрушающей вооруженной силой и может и будет решать большие задачи на всех боевых фронтах»[55]. Как же такие настроения тормозили процесс моторизации и механизации Красной армии, выход ее на передовые позиции в мире! По этому вопросу Ворошилов постоянно сталкивался со своим заместителем, начальником вооружений РККА Тухачевским. «Если недоучет артиллерийской проблемы до империалистической войны, — доказывал Михаил Николаевич, — послужил причиной тяжелых потрясений на фронтах почти для всех стран, вступивших в войну, то недоучет новых возможностей в области вооружения самолетами, танками, химией, радиосредствами и т. д. может послужить причиной еще больших потрясений и поражений в будущей войне». Отчаявшись добиться от ретрограда-начальника необходимого понимания, обращался напрямую к Сталину. Генсек лучше наркома понимал, в чем потребность времени, давал «добро» на техническое переоснащение армии, но и от услуг Ворошилова не отказывался. Правда, время от времени чувство реальности возвращалось к наркому. Когда в августе 1937 г. маршал Буденный пожаловался Ворошилову, что «враги народа в лице Тухачевского, Левичева, Ме-женинова и всякой другой сволочи» пытались уничтожить в Красной армии кавалерию, ссылаясь на необходимость технического перевооружения, Климент Ефремович дал достойный ответ. Его резолюция гласила: «т. Буденному С.М. Конницу обучали не враги народа, а мы с Вами и Вы больше, чем я, т. к. непосредственно этим занимались. Как конница себя «чувствует» при совместных с танков[ыми] частями и авиацией действиях Вы отлично знаете. В разговорах со мной Вы признавали (много раз) резко изменившиеся условия для существования и действий конницы в современной] войне. Конницу нужно и будем сокращать. КВ. 31/VIII.37»[56]. Жаль только, что разумное начало, проявленное в этом случае, в большинстве других напрочь изменяло наркому обороны. И все же, используя достижения бурно развивающейся в СССР индустрии, удалось значительно поднять уровень технического оснащения Вооруженных Сил. «В середине 30-х гг. Красная армия как с точки зрения организационной, так и количественной, бесспорно, была сильнейшей в мире, — считает один из лучших знатоков этого периода В.А. Анфилов. — В ней насчитывалось около 1,5 млн солдат и офицеров, до 5 тыс. танков и свыше 6 тыс. самолетов. Сейчас смешными кажутся слова широко известной тогда песни: «В целом мире нигде нету силы такой, чтобы нашу страну сокрушила…», но они отражали действительное положение Советского Союза в то время»[57]. И вот этот мощный, всесокрушающий «бронепоезд» Сталин, Ворошилов и иже с ними сами пустили под откос, развязав невиданные по масштабам репрессии.«СПРАВЕДЛИВОСТЬ ТРЕБУЕТ ОБЪЯВИТЬ ПРЕСТУПНИКОМ»
Своеобразным спусковым механизмом репрессий стал февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) 1937 г. Для разъяснения его решений по горячим следам 13–15 марта был созван актив командного и начальствующего состава Наркомата обороны с участием членов Политбюро и правительства. Ворошилов представил обширный, в 80 страниц текста доклад, в котором наметил целую программу: «Я повторяю, у нас арестовано полтора-два десятка пока что, но это не значит, товарищи, что мы с вами очищены от врагов, нет; никак не значит. Это говорит только за то, что мы еще по-настоящему не встряхнули, не просмотрели наших кадров, наших людей. Это нужно будет обязательно сделать, нужно очиститься полностью» [58]. И «встряхивание» началось, да еще какое! Десятки тысяч человек были арестованы, заключены в лагеря, физически истреблены. Особенно страшный удар обрушился на высший комсостав. По подсчетам О.Ф. Сувенирова, много лет занимавшегося изучением проблемы репрессий, общее число лиц высшего комначполитсостава РККА (от бригадного до высшего звена) в 1936–1941 гг. составило 932 чел., в т. ч. 729 расстрелянных[59]. Это означало подлинную катастрофу, несоизмеримую по масштабам даже с потерями в годы Великой Отечественной войны, когда погибли, умерли и были репрессированы вдвое меньше военачальников. Вдумайся в приведенные здесь цифры, читатель! Какой враг был способен так ослабить армию, да еще в канун мировой войны? Историк, на наш взгляд, более чем обоснованно называет Ворошилова палачом Красной армии. Да и как иначе, если абсолютное большинство репрессированных командиров, политработников и других лиц начсостава были подвергнуты аресту именно с его санкции! Поначалу нарком обороны еще сохранял определенную трезвость в оценке ситуации, требовал более тщательно разобраться с тем или иным заподозренным во вредительстве или шпионаже военнослужащим. Но после того как Сталин 2 июня 1937 г. заявил на заседании Военного совета при НКО о том, что в армии вскрыт заговор (имелись в виду Тухачевский и его товарищи по несчастью), он стал ретиво поддерживать насквозь лживую версию о всеохватности «заговора». «Тов. Ежову. Берите всех подлецов» — эта резолюция, начертанная Ворошиловым 28 мая 1937 г. на списке 26 работников Артиллерийского управления РККА, стала своеобразным и зловещим символом его почти абсолютного пресмыкательства перед НКВД. А ведь даже те немногочисленные случаи, когда нарком проявил даже не твердость, но хотя бы неготовность тут же «сдать» людей, показывают его немалые возможности. Одно короткое слово «оставить», написанное на ходатайствах Особого отдела ГУГБ НКВД СССР об увольнении и аресте, спасло жизнь начальникам военных академий Н.А. Веревкину-Рахальскому и И.А. Лебедеву. Даже менее категоричные резолюции наркома: «Пока оставить в покое», «Вызвать для разговора» спасли для нашей армии тогда полковника, а в будущем — Маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского, комбрига (в годы войны — генерала армии, командующего войсками нескольких фронтов) И.Е. Петрова, комбрига же, а позднее генерал-лейтенанта П.С. Кленова, назначенного перед войной на должность начальника штаба Прибалтийского особого военного округа. В принципе для Ворошилова, как видно, не было разницы, шла ли речь о людях ему хорошо, а то и близко знакомых, или, наоборот, неизвестных. А.Н. Шелепин, председатель Комитета государственной безопасности, рассказывал в связи с этим на XXII съезде партии: «Накануне расстрела Якир обратился к Ворошилову со следующим письмом: «К.Е. Ворошилову. В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной…» И вот на письме человека, с которым долгие годы вместе работал, хорошо знал, что тот не раз смотрел смерти в глаза, защищая советскую власть, Ворошилов наложил резолюцию: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще»[60]. Можно допустить, что в конкретном случае и в самом деле могли быть какие-то сомнения относительно вины Якира — чего не бывает между людьми. Но нельзя не заметить, что прямо-таки с ненавистью Климент Ефремович отзывался тогда буквально о каждом, кто пребывал в руководстве Вооруженными Силами и был осужден по делу о «военно-фашистском заговоре» — М.Н. Тухачевском, Н.П. Уборевиче, И.Э. Якире, В.М. Примакове, да и не только о них. Когда сегодня узнаешь, что органы НКВД располагали компрометирующими данными и на самых ближайших друзей Ворошилова, например, на того же С.М. Буденного, невольно задумываешься, а как к ним — знай об этих сведениях — отнесся бы сам нарком обороны. Как следует из справки, составленной в июле 1941 г. для наркома внутренних дел Берии, «арестованный Егоров А.И. (Маршал Советского Союза. — Ю.Р.) при допросе 28 марта 1938 года показал… о крайнем озлоблении Буденного против Ворошилова, доходившего до террористических высказываний» [61]. В 1938 г., как теперь известно, компромату, касавшемуся Буденного, значения не придали, а в июле сорок первого для каких-либо оргвыводов у Ворошилова руки были коротки. По мнению некоторых бывших работников Главной военной прокуратуры, которым довелось заниматься реабилитацией жертв репрессий, Ворошилов увидел в НКВД союзника, который помог бы ему (и в самом деле помог) устранить с дороги (и вообще из жизни) более молодых и несравненно лучше подготовленных в военном отношении потенциальных конкурентов. Здесь, на наш взгляд, большая доля истины. Бывший заместитель главного военного прокурора Б.А. Викторов на основе анализа огромного числа документов пришел к следующему выводу: «Справедливость требует преступником объявить и К.Е. Ворошилова. История советского правосудия не знает такого изобилия достоверных неопровержимых доказательств, которые так неотразимо изобличали бы подсудимого в преднамеренном уничтожении неугодных ему людей»[62]. При всей точности такой оценки нельзя не отметить, что прозвучала она уже в годы «перестройки», когда смело выражать свои суждения было «можно». Но, к чести некоторых историков фронтового поколения, они решились публично высказать свое мнение о преступной роли бывшего наркома обороны еще в 1960-е гг., когда это было уже небезопасно, ибо после смещения Хрущева все больше набирал темпы процесс скрытой реабилитации Сталина и сталинизма. Смело выступил в ходе обсуждения книги А.М. Не-крича «1941, 22 июня», состоявшегося в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в феврале 1966 г., В.А. Анфилов (автор счастлив считать его своим учителем). Выражая несогласие с мнением одного из выступавших о том, что имя Ворошилова заслуживает «исключительного уважения», он заявил буквально следующее: «…Рыльце этого человека за необоснованные репрессии командных кадров также в пушку. И у меня сердце кровью обливается, когда он стоит на мавзолее Ленина»[63]. Виктор Александрович был достаточно искушенным человеком, чтобы не понимать, чем грозит ему излишняя с точки зрения обывателя откровенность (он и в самом деле был досрочно уволен с военной службы в запас, рукопись его монографии, необходимой для защиты докторской диссертации, в издательстве рассыпали). Однако и отступить от принципа «…А истина — дороже» не мог. Наказали (исключили из партии, не дали возможности продолжать научные исследования, уволили из армии) и многих других участников дискуссии, позволивших свое суждение иметь. А об отношении власти к Ворошилову более чем наглядно свидетельствует факт повторного присвоения ему в 1968 г. звания Героя Советского Союза. Объективности ради скажем: в отношении Ворошилова к тем, кто оказался под подозрением, были все же и исключения. С 1935 по 1937 г. военным комендантом Москвы служил будущий Герой Советского Союза комдив М.Ф. Лукин. В 1937 г. «за притупление классовой бдительности и личную связь с врагами народа» он получил по партийной линии строгий выговор с занесением в учетную карточку, был снят с должности и переведен в штаб Сибирского военного округа. Когда в 1938 г. его вызвали в Москву, в Комиссию партийного контроля, в здании ЦК Лукин случайно встретил Ворошилова. Узнав об обстоятельствах дела, Ворошилов прямо при Лукине позвонил одному из руководителей КПК Е.М. Ярославскому и попросил внимательно разобраться. Вмешательство наркома обороны оказалось веским — комдива оставили в покое. Документы, однако, свидетельствует, что подобные благие дела в деятельности Ворошилова были скорее исключением. А ведь очень многие обращались к наркому обороны, надеясь отстоять свое честное имя. В предвоенные годы на его имя ежедневно поступало по 1000–1200 писем в день (!). И не только от известных всей стране людей. Нарком не торопился заступиться и за них. В декабре 1939 г. ему из тюрьмы написал бывший командир батальона 12-й мехбригады майор Е.Б. Кулик: «Я, бывший батрак помещичьих экономий, с 18 лет нес свою голову за завоевание советской власти, партия меня воспитала. Я люблю свою Родину. Но за что я получил 8 лет лагерей, ничего не понимаю. Кому это нужно? Ведь я невиновен. Родной тов. Ворошилов! В 15-й раз обращаюсь к Вам, своему наркому, умоляю Вас, как отца родного, прошу личного вмешательства, спасите, я невиновен». И в пятнадцатый раз реакции адресата не последовало… Зато публично Ворошилов не прочь был прибегнуть к откровенной демагогии, призвать к внимательному, вдумчивому, чуткому отношению к каждому заподозренному. Вот какой пример содержит письмо Главного военного совета РККА, принятое на Всеармейском совещании политработников в апреле 1938 г. и подписанное наркомом обороны и начальником Политуправления: «В кой-каких военных трибуналах враги творили свою подлую работу. Немало случаев, когда красноармейцев судили за то, что они допускали ошибки на политических занятиях. Военным трибуналом IV казачьего корпуса 16 декабря 1937 г. красноармеец Кузьмин был приговорен к 6 годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях, с поражением политических прав на 2 года. Виновность Кузьмина заключалась в том, что он на политзанятии выразил сомнение на счет правильности некоторых положений ленинизма (о строительстве социализма в нашей стране). Выходит, что за непонимание некоторых вопросов на политзанятиях или кружке кое-где судят и наказывают. Какая же это учеба и кто будет открыто высказывать свои сомнения, если его за это бьют по башке. Это — не политшкола, а изуродованная судебно-следственная камера»[64]. Будто невдомек наркому Ворошилову и начальнику Политуправления Мехлису, за что отправляли людей под арест, а то и на плаху. К слову, о начальнике Политуправления РККА армейском комиссаре 1-го ранга Л.З. Мехлисе. Это имя читатель не раз встретит на страницах книги, и не случайно. Этот партийный функционер, личный помощник Сталина еще в 1920-е гг., был специально поставлен во главе армейских политорганов, чтобы прибавить «очищению» Вооруженных Сил от «врагов народа» особый динамизм. Он стал злым гением многих и многих тысяч командиров и политработников и словно соревновался с Ворошиловым: кто проявит обостренную бдительность и упечет за решетку побольше врагов. Отношения между ними складывались отнюдь не безоблачно. В Архиве Президента РФ автору удалось обнаружить этому более чем убедительное свидетельство. Документ касается положения, которое сложилось в Разведывательном управлении Генерального штаба. За 1937–1938 гг. там было арестовано 182 человека, после чего начальник политотдела РУ И.И. Ильичев доносил Мехлису: «Вам известно о том, что, по существу, разведки у нас нет… Нет военных атташе в Америке, Японии, Англии, Франции, Италии, Чехословакии, Германии, Финляндии, Иране, Турции, т. е. почти во всех главнейших странах». Но эти прямо-таки вопиющие цифры и факты не произвели на начальника ПУ никакого впечатления. 20 ноября 1938 г. он, не боясь вступить в конфликт с Ворошиловым, между прочим — членом Политбюро, через его голову обратился с письмом к Сталину: «В двух записках я докладывал ЦК ВКП(б) и наркому о положении в Разведупре. Там сидит группа сомнительных людей и шпионов. Начальнику политотдела Разведупра я разрешил разобрать в партийном порядке дело Колосова — бывшего секретаря партбюро, связанного с врагами, выводившего их из-под огня… Сейчас тов. Ворошилов распорядился собрание отменить и вопроса не рассматривать. Нарком хочет ликвидировать политотдел, чего делать нельзя. Надо ввести также и комиссара. С линией наркома в этом вопросе я не согласен. Неправильно также, что собрание отменяется через голову начальника Политуправления РККА… Прошу вызвать меня и дать линию. Наркому я доложил, что вопрос передаю в ЦК ВКП(б)»[65]. Начальник ПУ РККА, как видим, договорился до того, что в борьбе с «врагами народа» руки ему связал не кто иной, как Ворошилов. Правда, нарком обороны для Мехлиса все же был не по зубам. Трудно, даже невозможно постичь логику, которой руководствовался Ворошилов, своими руками уничтожая взошедшие на его глазах военные кадры. Даже тридцать седьмой год не заставил его опомниться. Нарком был полностью раздавлен, превратившись в фиксатор массового уничтожения Красной армии. Прав был Троцкий, когда писал: «Ясно, что Ворошилов, предавший всех своих ближайших сотрудников и цвет командного состава, представлял после этого деморализованную фигуру, неспособную больше сопротивляться». Сами за себя говорят тезисы его выступления на заседании Военного совета при НКО в ноябре 1938 г.: «…Кадры РККА были чрезвычайно политически и морально загажены. Предатели, изменники Родины и своей армии долгие годы жили среди нас и вели свою подкопную работу… Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды, безжалостно отсекая зараженные части, до живого, здорового мяса очищая язвы от мерзостной, предательской гнили… Еще не все, но основное, главное уже сделано. Враг уже лишился своих больших глаз и ушей в наших рядах. Но ушки и глазки, разумеется, кое-где еще остались, и до них нужно добраться, иначе они разрастутся и принесут стране, РККА огромный и тяжкий вред» [66]. Надо ли удивляться, что эпидемия арестов в Красной армии в 1938 г. даже превзошла по размаху год 1937-й. Из 845 человек, входивших на 1 января 1938 г. в высший комначсостав РККА (от комбрига и выше), и 269 человек — в высший политсостав (от бригадного комиссара и выше), на протяжении 1938 г. были арестованы 2 Маршала Советского Союза, 2 командарма 1-го ранга, 1 (единственный в то время) флагман флота 1-го ранга, 1 (опять-таки единственный) армейский комиссар 1-го ранга, 2 последних командарма 2-го ранга производства 1935 г., 20 комкоров, 3 флагмана 1-го ранга, 13 корпусных комиссаров, 49 комдивов, 36 дивизионных комиссаров, 97 комбригов[67]. Командные кадры были воистину обескровлены. Об этом на заседании Военного совета при НКО в ноябре 1937 г. с огромной тревогой говорили командующие войсками военных округов. Благодушие сохраняли лишь Ворошилов и Буденный. Дыбенко (ЛВО): «Частью дивизий командуют сейчас бывшие майоры, на танковых бригадах сидят бывшие капитаны». Куйбышев (ЗакВО): «…У нас округ был обескровлен очень сильно». Ворошилов: «Не больше чем у других». Куйбышев: «А вот я Вам приведу факты. На сегодня у нас тремя дивизиями командуют капитаны. Но дело не в звании, а дело в том, товарищ народный комиссар, что, скажем, Армянской дивизией командует капитан, который до этого не командовал не только полком, но и батальоном, он командовал только батареей». Ворошилов: «Зачем же Вы его поставили?» Куйбышев: «Почему мы его назначили? Я заверяю, товарищ народный комиссар, что лучшего мы не нашли. У нас командует Азербайджанской дивизией майор. Он до этого не командовал ни полком, ни батальоном и в течение последних шести лет являлся преподавателем училища». На вопрос с места, куда же девались командиры, командующий Закавказским ВО грустно пошутил: «Все остальные переведены в ведомство Наркомвнудела без занятия определенных должностей». И, продолжая свое выступление, заявил: «Откуда может быть хороший командир Грузинской дивизии Дзабахидзе, который до этого в течение двух лет командовал только ротой и больше никакого стажа командира не имеет». Буденный: «За год можно подучить»[68]… Что тут добавить? Только рассказать о реакции нашего будущего противника на подобное преступное верхоглядство. Она была закономерной. В апреле 1938 г. военный атташе Германии в СССР генерал Э. Кестринг сообщал в Берлин: «Благодаря ликвидации большого числа высших офицеров, совершенствовавших свое искусство десятилетиями практики и теоретических занятий, Красная армия парализована в своих оперативных возможностях… армия не представляет существенный фактор обороны». А по свидетельству начальника штаба Верховного главнокомандования германскими вооруженными силами В. Кейтеля, Гитлер вообще «постоянно исходил из того, что… Сталин уничтожил в 1937 г. весь первый эшелон высших военачальников, а способных умов среди пришедших на их место пока нет» [69]. Советские же руководители словно шоры одели на глаза. Официальная пропаганда твердила, что, «очистившись от врагов», Красная армия стала еще сильнее. Шапкозакидательские настроения подогревались утверждениями, что на любые происки врага РККА ответит сокрушительным ударом, будет воевать малой кровью и на чужой территории. Цену такой страусиной политики показала «зимняя война» с Финляндией в ноябре 1939 — марте 1940 г. Несмотря на значительное превосходство в силах, легкой прогулки не получилось, победа досталась с большим трудом. Весь мир увидел низкую боевую готовность Красной армии. И во многом в этом был повинен нарком обороны. «Должен сказать, что ни я — нарком обороны, ни Генштаб, ни командование Ленинградского ВО вначале совершенно не представляли себе всех особенностей и трудностей, связанных с этой войной», — каялся Ворошилов на специально созванном заседании Главного военного совета. Сталин, наконец, понял, куда может завести армию такой «профессионал». Как вспоминал в разговоре с писателем Симоновым маршал Жуков, вождь, говоря с ним весной 1940 г., раздраженно отозвался о Ворошилове: «Хвастался, заверял, утверждал, что на удар ответим тройным ударом. Все хорошо, все в порядке, все готово, товарищ Сталин, а оказалось…» Ситуацией попытался воспользоваться Мехлис. На пленуме ЦК ВКП(б) 28 марта 1940 г., заслушавшем доклад наркома обороны, начальник Политуправления заявил: «Ворошилов так просто не может уйти со своего поста, его надо строжайше наказать». Но даже своему давнему любимцу Сталин не позволил очень уж сильно замахнуться на провалившегося наркома, хотя с должности его и снял. Новым наркомом назначили маршала С.К. Тимошенко. Вождь, провозгласивший, как известно, тезис — «Кадры решают все!», не мог не понимать прямой связи репрессий и низкой подготовки командно-начальствующего состава. Но и признать, что своими руками и руками своих присных погубил цвет армии, тоже не мог. На совещании начальствующего состава, созванном ЦК в апреле 1940 г. специально для обсуждения опыта боевых действий против Финляндии, внимающим ему он бросил «кость», объяснив, что нашему командному составу «помешали, по-моему, культ традиции и опыта Гражданской войны». Он призвал «расклевать культ преклонения перед опытом Гражданской войны», преодолеть засилье ее участников, «которые не могут дать ходу молодым кадрам». А ведь никакого «засилья» уже и в помине не было, подавляющая часть кадров навсегда перешла в «ведомство Наркомвнудела без занятия определенных должностей». Это понимал и Ворошилов, при всей своей податливости не желавший в одиночку отдуваться за неутешительные результаты «зимней войны» и за плачевное состояние армии. Как вспоминал Хрущев, однажды, когда диктатор обрушился на Ворошилова с обвинениями, «тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение: «Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры». Сталин тоже ответил. Тогда Ворошилов схватил тарелку, на которой лежал отварной поросенок, и ударил ею об стол». В период репрессий, а затем и вследствие войны с Финляндией Ворошилов, судя по всему, утратил и тот небольшой авторитет, которым пользовался. Адмирал Н.Г. Кузнецов вспоминал: «Со временем убедился, что Сталин не только не считался с Ворошиловым, но и держал его в страхе, и последний, видимо, побаивался за свою судьбу… В небольшом влиянии Ворошилова на деле уже в тот период (конец 1930-х гг. — Ю.Р.) я убедился потом окончательно. Как-то в 1940 году, докладывая флотские вопросы, я сослался на его мнение, думая, что это мне поможет. Тогда Сталин встал и сердито одернул меня: «Что понимает Ворошилов в делах флота? Он понимает только, что корабли идут полным ходом и песок летит из-под винтов»[70]. С низким авторитетом наркома обороны Кузнецов связывал факт создания в декабре 1937 г. самостоятельного НК ВМФ, когда приступили к созданию «большого» флота. А ведь более 12 лет, с 1925 г., Климент Ефремович, как нарком, руководил не только армией, но и флотом. В мае 1940 г. он этот пост все-таки утратил. Но милые бранятся — только тешатся. Освобожденный от руководства Наркоматом обороны Ворошилов остался председателем Главного военного совета, а вскоре стал заместителем главы правительства. Наказали, ничего не скажешь. На этом посту Климент Ефремович продолжал верно служить режиму. Уже в постсоветский период достоянием историков стал документ особой важности и секретности — доклад Берии относительно польских военнопленных. Нарком внутренних дел испрашивал согласия на расстрел 21857 человек. Под резолюцией Сталина «Согласен» стоят подписи трех лиц — Ворошилова, Молотова, Микояна[71].«ТАК МНЕ, СТАРОМУ, И НАДО…»
В год начала Великой Отечественной войны Ворошилову исполнилось 60 лет. Это, разумеется, был уже не тот лихой Клим, что умел и на коне прогарцевать, и за балетной примой приударить. Испытания предвоенных лет, постоянные моральные тупики, в которые его загонял Сталин, не могли пройти даром. Тем не менее с политической арены он и не думал сходить, хотя былым влиянием уже не пользовался. С созданием 23 июня 1941 г. высшего органа стратегического руководства Вооруженными Силами — Ставки Главного командования (преобразованной 8 августа в Ставку ВГК) он вошел в ее состав, а 30 июня стал членом высшего чрезвычайного органа власти в стране — Государственного Комитета Обороны СССР (ГКО). Сталин, разочарованный крупными неудачами своих выдвиженцев генералов Д.Г. Павлова и М.П. Кирпоноса — командующих Западным и Юго-Западным фронтами, которым довелось первыми повести военные действия, решил направить им в помощь маститых военачальников. Вслед за маршалами Шапошниковым и Куликом на Западный фронт 27 июня 1941 г. направился Ворошилов. Прибыв в Могилев, где располагался штаб фронта, Климент Ефремович убедился, что Павлов и его штаб пока не в состоянии разобраться в обстановке и потеряли управление войсками. Но какую помощь был способен оказать им высокий московский гость, и сам-то не слишком разбиравшийся в особенностях современной маневренной войны? Позднее маршал, вспоминая об этом первом выезде на фронт, писал: «Моя поездка явилась кратковременной — с 27 июня по 1 июля 1941 г., — но она была настолько тяжелой и напряженной, что стоила мне, по всей вероятности, многих лет жизни». Наверное, так оно и было. Пользуясь своими полномочиями члена Ставки, маршал смог лишь информировать Москву о том немногом, что знал сам, да непрерывно запрашивал помощь техникой и маршевыми пополнениями. Это вызывало лишь раздражение, поскольку Ворошилова послали в Белоруссию как раз для выявления возможностей отпора немцам на месте. Между тем войска фронта отступали, уже 28 июня пал Минск. Чашу сталинского терпения переполнил доклад в ночь на 1 июля о прорыве немцев на восточный берег Березины и возможности захвата ими плацдарма на Днепре. В ответ на очередную просьбу выделить резервы Сталин приказал Ворошилову возвращаться в Москву. Здесь уже искали новые, более эффективные формы управления войсками. Учитывая, что протяженность советско-германского фронта за первые десять дней войны увеличилась вдвое — до 4 тыс. км, а это в свою очередь затрудняло взаимодействие между фронтами, было принято решение дополнительно к фронтовому командованию ввести главное командование на каждом из основных стратегических направлений: Северо-Западном, Западном и Юго-Западном. В первую очередь они должны были координировать действия войск фронтов, входящих в направления, не допускать самовольный отход без разрешения высшего командования, а также поддерживать высокий боевой и моральный дух личного состава. 10 июля ГКО принял соответствующее решение. Главнокомандующим Северо-Западным направлением, которое включало войска Северного и Северо-Западного фронтов, а позже обороны Ленинграда, силы Северного и Балтийского флотов, стал Ворошилов. Историк В.Д. Данилов так описывал работу маршала на новом посту: «Прибыв в Ленинград и заслушав доклады командования фронтов, он сразу же развернул кипучую деятельность по организации отпора врагу. Так, на Северном фронте были организованы работы по усилению оборонительной линии Нарва — оз. Ильмень, а также на Карельском перешейке. На Северо-Западном фронте, где складывалась более сложная обстановка, главком потребовал, прежде всего, привести в порядок части и соединения. Здесь он лично поставил конкретные задачи начальникам артиллерии, связи, тыла, командующему ВВС. Особое внимание всех командиров и начальников маршал обратил на необходимость укрепления морально-политического состояния дивизий, находившихся на передовой. С этой целью по указанию главкома в Ленинграде была проведена мобилизация 1000 коммунистов. Их направили в дивизии в качестве политбойцов. В самом Ленинграде развернулись работы по строительству оборонительных сооружений и оснащению их необходимым вооружением. Из трудящихся предприятий и учреждений по территориально-производственному принципу формировалось 150 рабочих батальонов численностью по 600 человек в каждом (позже преобразованы в батальоны народного ополчения). Налаживался выпуск вооружения, боеприпасов и продовольствия для них. В формируемые батальоны на добровольных началах включались женщины. Создавались группы подростков для разведки, связи, снабжения личного состава батальонов боеприпасами, продовольствием, водой»[72]. Работы проводилось вроде много, а обстановка вокруг Ленинграда с каждым днем продолжала ухудшаться. К середине августа в результате одновременного наступления противника крупными силами на Карельском перешейке, в Эстонии и на кингисеппском направлении создалось очень тяжелое положение в полосе обоих фронтов. Историк пытается объяснить, почему это так происходило. «Существенные просчеты и ошибки» маршала он увидел, например, в том, что образованные, по указанию главкома, военный совет и штаб обороны Ленинграда были подчинены Ленинградскому горкому партии и исполкому Ленсовета, а в оперативном отношении — военному совету Северного фронта. «Серьезным просчетом» оказалось и то, что по своему персональному составу военный совет обороны Ленинграда был не в состоянии выполнять задачи по обороне города. Но главные причины провалов заключались во все той же недостаточной компетентности маршала, неумении ухватить главное звено в управлении фронтами, стремлении все время сбиваться на частности. В результате Ставка ВГК вынуждена была то и дело поправлять Ворошилова. 23 августа Северный фронт был разделен на два — Карельский и Ленинградский, а Северо-Западный подчинен непосредственно Ставке. Через четыре дня Северо-Западное стратегическое направление и вовсе было упразднено. Ворошилов встал у руля Ленинградского фронта. Можно сравнительно легко поменять место службы, но как в одночасье поменять стиль, привычки в управлении войсками? Из телеграммы Ставки от 1 сентября 1941 г.: «Ставка считает тактику Ленинградского фронта пагубной для фронта. Ленинградский фронт занят только одним — как бы отступить и найти новые рубежи для отступления. Не пора ли кончить с героями отступления? Ставка последний раз разрешает Вам отступить и требует, чтобы Ленинградский фронт набрался духу честно и стойко отстаивать дело обороны Ленинграда. И. Сталин, Б. Шапошников». Но чем мог по-настоящему ответить военачальник, придерживающийся архаичных взглядов на военное искусство? Ворошилов ответил действиями, которые в постановлении Политбюро ЦК от 1 апреля 1942 г. (с него началось наше повествование) были обоснованно расценены как серьезные ошибки: издал подрывавший дисциплину приказ о выборности батальонных командиров в частях народного ополчения, увлекся созданием рабочих батальонов, оснащенных холодным оружием, но упустил организацию артиллерийской обороны Ленинграда и т. п. А еще ответил личным порывом, выглядевшим, правда, как проявление крайнего отчаяния. 10 сентября в районе Красного Села Климент Ефремович лично, под сильным огнем противника повел подразделение морских пехотинцев в атаку. Вид седого маршала, выкрикивавшего: «За мной, ребята! Вперед!», размахивавшего пистолетом, был способен вызвать уважение к храбрости этого человека. Но и вопрос: а что еще он может, причем такое, что требуется не от лейтенанта, командира взвода, а именно от маршала, командующего фронтом? Обстановка под Ленинградом меж тем с каждым часом обострялась. 8 сентября гитлеровцам удалось прорваться к Ладожскому озеру и захватить Шлиссельбург. Связь с Большой землей по суше прервалась, город был блокирован. Положение стало крайне опасным. 9 сентября Верховный Главнокомандующий направил Ворошилову и Жданову телеграмму следующего содержания: «Вы сообщаете нам только лишь о потере нами той или иной местности, но обычно ни слова не сообщаете о том, какие же вами приняты меры для того, чтобы перестать терять наконец города и станции… Может быть, вы уже предрешили сдать Ленинград?»[73] В тот же день Сталин вызвал генерала армии Жукова. Еще до прибытия Георгия Константиновича на проходившем в кабинете вождя совещании было высказано глубокое сомнение, что положение под Ленинградом удастся выправить, и уж, во всяком случае, не Ворошилову. Выслушав доклад генерала и, очевидно, поверив, что еще не все потеряно, Верховный приказал Жукову лететь в Ленинград и принять под свое командование фронт. 10 сентября Жуков прибыл в штаб фронта в Смольный. «На Военном совете фронта рассматривался вопрос о мерах, которые следовало провести в случае невозможности удержать город, — вспоминал маршал. — Высказывались коротко и сухо. Эти меры предусматривали уничтожение важнейших военных и индустриальных объектов и т. д. Сейчас, более тридцати лет спустя, эти планы кажутся невероятными. А тогда? Тогда положение было критическим»[74]. Жукову не понравились ноты обреченности в словах членов военного совета. Не все возможности обороны были исчерпаны, а руководители фронта и города уже настраивались все взрывать, разрушать, в конце концов, погибать. Очень уж это по настроению напоминало атаку во главе с первым советским маршалом под Красным Селом. Георгий Константинович вручил Ворошилову записку, исполненную рукой Сталина: «Передайте командование фронтом Жукову, а сами немедленно вылетайте в Москву». Маршал воспринял новость с нелегким сердцем. «Отзывает меня Верховный… — сообщил он членам военного совета. Помолчав, добавил: — Так мне, старому, и надо…» Некогда с помощью НКВД Ворошилов продлил свое пребывание на военном Олимпе, устранив более молодых и более талантливых. Но и репрессии были не в состоянии отменить приговора времени: теперь оно окончательно уценило самого Климента Ефремовича. Его крайне неудачные действия в феврале — марте 1942 г. в качестве представителя Ставки на Волховском фронте окончательно убедили в этом всех и каждого. В последующем, если его изредка использовали в качестве представителя Ставки, то только вместе с другими, более даровитыми военачальниками: Г.К. Жуковым (в декабре 1942 — январе 1943 г. при прорыве блокады Ленинграда), С.М. Штеменко (в декабре 1943 — январе 1944 г. при разработке плана операции по освобождению Крыма), А.М. Василевским (в апреле 1944 г. при координации действий сухопутных войск и сил флота при освобождении Крыма). В последнем составе Ставки ВГК, утвержденном ГКО 17 февраля 1945 г., места Ворошилову не нашлось. Что, правда, не помешало ему, как уже говорилось выше, получить за победу немалые и незаслуженные почести. После мая 1945 г. к военным делам маршал, по существу, отношения не имел. В правительстве ему поручили курировать сферу культуры. Благообразный, моложавый, с седыми усами и серебряными висками, он умел произвести благоприятное впечатление. «Милый Ворошилов, — вспоминал писатель Корней Чуковский об их встрече в Кремле в конце 1950-х гг., — я представлял его себе совсем не таким. Оказалось, что он светский человек, очень находчивый, остроумный, и по-своему блестящий»[75]. В ведении Бюро культуры при Совете министров СССР, которое возглавил бывший нарком обороны, находились театры, кинематограф, книгоиздательства. Учитывая, что литературой в стране занимался лично Сталин, а в целом культурой ведал агитпроп во главе с секретарем ЦК А. А. Ждановым, на долю Ворошилова оставалось совсем немного. И чем-то очень значительным в этой области он не отметился. Со временем стали ухудшаться его ранее почти безоблачные отношения с вождем. Впрочем, к концу жизни Сталин перестал благоволить не только к Ворошилову, но и другим давним соратникам — Молотову и Микояну. Но от этого Клименту Ефремовичу было не легче. Открытое пренебрежение, которое демонстрировал стареющий диктатор, приобретало подчас зловещие формы. В памяти заместителя главкома Военно-Морского Флота адмирала И.С. Исакова отложился характерный эпизод. На одном из заседаний Политбюро, обсуждавшем пути развития Военно-Морского Флота, Ворошилову случилось высказаться невпопад. Сталин отреагировал так, что у адресата его слов предательски побежал по спине озноб: «Не понимаю, для чего хочется товарищу Ворошилову ослабить Советский Военно-Морской Флот». Эта реплика, к тому же повторенная дважды, естественно не ускользнула от внимания присутствующих. Когда после заседания все по приглашению Сталина пошли смотреть кинофильм, рядом со старым маршалом образовался вакуум. Фильм закончился. Вождь, увидев одиноко сидящего Ворошилова, неожиданно встал и, подойдя, положил ему руку на плечо. «Лаврентий, — обратился он к Берии. — Надо нам лучше заботиться о Ворошилове. У нас мало таких старых большевиков, как Клим Ворошилов. Ему нужно создать хорошие условия»[76]. Все молчали. Да и что тут скажешь, если «позаботиться» о давнем соратнике предлагалось карательных дел мастеру. А в последние годы жизни Сталина его подозрительность дошла до такой степени, что он не раз объявлял Ворошилова английским шпионом.С ХРУЩЕВЫМ И ПРОТИВ НЕГО
После кончины вождя Климент Ефремович получил почетный, но малозначительный пост председателя Президиума Верховного Совета СССР. Благодаря тому, что он поддержал заговор Хрущева, Маленкова и других членов Президиума ЦК против Берии, ему удалось удержаться в русле активной политики. Но дальше его пути с Хрущевым, оказавшимся наверху властной пирамиды, должны были неизбежно разойтись. Инициированная первым секретарем ЦК КПСС реабилитация «врагов народа», к расправе над которыми старый маршал имел прямое и непосредственное отношение, не могла ему понравиться. Когда Хрущев сообщил членам Президиума ЦК о своем решении выступить с докладом о культе личности Сталина и нарисовать реальную картину сталинских репрессий, те выступили с резкими возражениями. Особенно усердствовал Ворошилов. «Разве возможно все это рассказать съезду? — вопрошал он, по воспоминаниям Хрущева. — Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. Что же мы скажем о нашей личной роли?.. Нас притянут к ответственности». В развернувшейся дискуссии он заявил, что вопрос о массовых репрессиях поднимать вообще не стоит. «Ну, кто нас спрашивает?» — повторял он, не в силах скрыть страха перед перспективой ответа за личное участие в уничтожении кадров. Характерная сцена произошла между Ворошиловым и Хрущевым на закрытом заседании XX съезда, где первый секретарь выступил с докладом о культе личности (ее описал высокопоставленный работник ЦК КПСС И.С. Черноуцан). «Неужели у тебя, старого и дряхлого человека, — обращался Никита Сергеевич к Ворошилову, побагровевшему от стыда, — не найдется мужества и совести, чтобы рассказать правду, которую ты сам видел и которую нагло исказил в подлой книжонке «Сталин и Красная Армия»?»[77]. Логика политического противоборства между ортодоксальным крылом в руководстве КПСС, представленным Г.М. Маленковым, В.М. Молотовым и Л.М. Кагановичем, и умеренным центром в лице Н.С. Хрущева и его сторонников толкала Ворошилова к первым. В ходе заседания Президиума ЦК 18–21 июня 1957 г. он поддержал предложение о снятии Хрущева с должности первого секретаря. Когда же в Кремль прибыла группа членов Центрального комитета и стала категорически требовать, чтобы их поставили в известность об обсуждаемых вопросах, Ворошилов осудил их поведение, заявив, что подобное вмешательство в работу высшего партийного органа неслыханно. За это ему крепко досталось от участников пленума ЦК, начавшегося сразу же после заседания Президиума и отличавшегося уже подавляющим преимуществом сторонников Хрущева. Когда члены ЦК прибыли на заседание Президиума, заявил секретарь ЦК КПСС А.Б. Аристов, Ворошилов был в числе тех, кто поднял крик: «Раскольники, Фракционеры! Это неслыханно! Это невиданно!» В таком же духе он говорил и с инициативной группой из 20 человек, которым члены ЦК специально поручили вести переговоры с членами Президиума ЦК. Аналогичное обвинение в адрес председателя Президиума Верховного Совета СССР прозвучало и от Маршала Советского Союза И.С. Конева: «Когда вы нас принимали, ваша речь была возмутительная. Вы не ориентировали членов ЦК, что происходит в партии, чтобы опереться на членов ЦК, на ЦК, а наоборот, возмущенно заявили: зачем пришли, почему пришли, это неслыханное дело. Нехорошо, Климент Ефремович, мне говорить вам такие вещи, но я член партии, член ЦК и обязан это сказать прямо. И это не только мое мнение». Подключился и первый секретарь Московского обкома партии И.В. Капитонов: «…Когда нас приняла группа членов Президиума, тов. Ворошилов (я никогда не видел его таким нервным, исключительно возбужденным…) сказал нам: это беспрецедентный случай. Вы нас можете окружить танками…» Ворошилов с места подал реплику: «Случай был беспрецедентный». В ответ раздались голоса: мол, да, беспрецедентны были действия именно Президиума. Беспрецедентный «для ваших действий, тов. Ворошилов», — заявил и Капитонов. Ворошилов отвечал: «Я ничего не делал»[78]. Позднее, получив 26 июня слово, Климент Ефремович попытался разъяснить свою позицию. Начал с признания, как трудно выступать после того, как столь резко говорили о его принадлежности к заговорщицкой, контрреволюционной группе. «Ни к какой группе я не принадлежал, не принадлежу и принадлежать не буду. Есть единственная группа — это наша партия, партия Ленина, к которой я принадлежал, принадлежу и всегда буду к ней принадлежать. Душа моя в партии». А затем не очень удачно добавил: «И есть еще одна «группа» — это кладбище». Это выражение вызвало, как зафиксировала стенограмма, шум в зале, вероятно, не все поняли, что оратор намекал не на возможность репрессий против инакомыслящих, а на свой немалый возраст. В ответ на шум, воззвав к залу: «Очень прошу вас, пощадите старика, не шумите», — Ворошилов стал пояснять свою позицию. Он убеждал участников пленума, что выступал только за нормальный стиль работы в Президиуме ЦК. У Хрущева, заявил он, бывают срывы, стоит кому-то внести предложение или высказать мнение, идущее вразрез с хрущевским, как первый секретарь «обрушивается». Такой стиль надо поправить, только об этом, как заявил Ворошилов, он с другими членами Президиума ЦК и говорил, и более ни о чем другом. Потому, мол, и воспринял приход группы членов ЦК на заседание Президиума как беспрецедентный случай. Он предостерег выступавших до него сторонников Хрущева: — Подождите, не делайте такого вида, как будто вы спасли положение. Нет. Голос из зала: — А кто, вы спасли положение? В тупик эта реплика Ворошилова не поставила: — Каждый из нас. Мы не допустили бы и не позволили бы никому, даже и тем товарищам, которые с перепугу начинают нести чепуху… Абсурдность мысли, что без широкого участия Центрального комитета, без участия пленума ЦК кто-то, даже Президиум, мог снять Хрущева с поста первого секретаря, оратор повторил несколько раз. Стал возражать он и против публичного разбирательства, считая, что тем самым партия, ЦК дают врагам мощное оружие. К этому времени пленум уже бесповоротно развивался по хрущевскому (а если точнее, утвердившемуся еще при Сталине) сценарию, предусматривавшему не прояснение истины, а покаяние тех, кто потерпел поражение. Но покаянного тона в речи Ворошилова не было, а его миролюбие агрессивное большинство не устраивало. Рупором этого самого большинства стал первый секретарь Краснодарского крайкома Д.С. Полянский, бросивший упрек председателю Президиума Верховного Совета СССР: — Вы не свои тезисы взяли, тов. Ворошилов. Вы захватили, видимо, тезисы тов. Молотова и хотите здесь по ним выступать. Но оратор, вероятно, против ожидания большинства не стал униженно объясняться, а перешел на столь же грубый тон с человеком, годившимся ему в сыновья: — Вам следовало бы свои мозги прочистить, тогда все стало бы яснее. Полянский: — Но сегодня пока ваши будем чистить. Ворошилов: — Очень подозрительно, вы лезете, чтобы все видели, какой вы защитник. Не думайте, что вас кто-нибудь боится. Не боятся вас[79]. …Конечно, Полянский был одной из пешек в той большой игре, которую затеял Хрущев, чтобы убрать из руководства своих наиболее авторитетных противников. Но пешек, даже если они выходят в большие фигуры, рано или поздно убирают с шахматной доски. Пройдет время, и семена пренебрежения к оппоненту, стремления непременно увидеть его жалким, поверженным прорастут, отразившись уже непосредственно на политической судьбе Полянского. Он, ставший к тому моменту членом Политбюро ЦК, первым заместителем председателя Совета министров СССР, уже при Л.И. Брежневе в одночасье станет «никем», отправившись в почетную ссылку послом в Норвегию. Но вернемся в зал заседания июньского пленума. Ворошилов, дав окорот излишне ретивому краснодарскому секретарю, устойчиво держался и тогда, когда его пытались увести от избранной темы, требовали его оценок выступлений Н.А. Булганина и М.З. Сабурова. Последние были в составе того большинства в Президиуме ЦК, которое накануне пленума проголосовало за снятие Хрущева с занимаемого им поста и теперь попало под огонь критики. Климент Ефремович не стал подыгрывать общему настроению, заявив: «Дайте мне кончить мою мысль, потом я вам скажу». Он призвал не горячиться и разобраться, есть ли действительные разногласия между членами высшего руководства и, если есть, то в чем они. Свою речь он завершил на миротворческой ноте, высказав мнение, что принципиальных разногласий у членов «антипартийной группы» Маленкова, Молотова, Кагановича с ЦК нет, зато есть большие и серьезные успехи и внутри страны, и во внешнеполитических делах. Безусловно, разногласия у ортодоксов и умеренных были, и большие. Но от внимания умудренного огромным опытом Ворошилова вряд ли ушел тот факт, что суть разногласий по большому счету никого на пленуме не интересовал: шла банальная грызня двух группировок за власть. А коль так, то Климент Ефремович предпочел выступить эдаким миротворцем, призывая всех жить дружно. Его нежелание публично каяться вызвало негативную реакцию. «Плохо, очень плохо» — под эту реплику А.И. Струева, первого секретаря Молотовского обкома партии, Ворошилов сошел с трибуны. Но Ворошилов не стал и надежным союзником «антипартийной группы». Характерна реплика, которую он подал в один из моментов пленума, когда Каганович, возвращаясь к репрессиям 1930-х гг., стал настаивать на розыске в архиве некоего документа Президиума (точнее Политбюро), который разрешал бить арестованных. Желая, чтобы ответственность разделили с ним другие, он утверждал, что на документе расписались, тем самым выразив согласие, все члены политического руководства. И хотя Н.С. Хрущев дал справку: уже искали, но не нашли, Ворошилов не захотел оставлять вопрос в неопределенности. Не нашли — еще не значит, что такого постановления или директивы не было, значит, почва для обвинений, в том числе в его адрес, сохранялась. Климент Ефремович этого не хотел. «Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул, — резко заявил он. — Меня били по тюрьмам (естественно, до революции. — Ю.Р.) требуя признаний, я не признавался, как же тут я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь — мы все сидели. Все подписали. Так нельзя, Лазарь Моисеевич»[80]. Прошедшие после выступления два дня, однако, показали Ворошилову, что отстраненно-миротворческая линия может обернуться для него большими неприятностями. Даже ортодоксы Молотов и Каганович, не говоря уже о Маленкове, Булганине и Шепилове, перестали упорствовать и принялись каяться. Как вспоминал один из наиболее активных участников июньского пленума Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, «Ворошилов вначале пытался солидаризироваться с Молотовым, а затем растерялся, стал оправдываться тем, что он не понял истинных целей и намерений группы Маленкова — Молотова. В этом сказался весь Ворошилов, каким он был при Сталине» [81]. 28 июня он вновь попросил слово, и тон его выступления был уже несколько иным. С одной стороны, Ворошилов продолжал ссылаться на собственную искренность и честность, которые де позволили «заговорщической группе» считать его «причастным к ней». Прятался за неинформированностью: «За последнее время группировщики, очевидно, сговаривались между собой, спелись, я ничего этого не знал. Мне об этом не сказали, а если бы сказали, я бы их послал к чертовой бабушке, и на этом дело бы кончилось». Но, с другой стороны, проявил готовность признать свою близорукость и согласиться с упреками, которые ему были брошены участниками пленума: «…Теперь я вижу, что виноват, глубоко извиняюсь и каюсь в моем страстном, я бы сказал, в нервозном восприятии появления членов ЦК на заседании Президиума Центрального Комитета». И все же многолетний опыт политического выживания подсказывал ему, что совсем отказываться от ранее избранной версии не стоит, можно нарваться на обвинения в мимикрии, хамелеонстве. Следует лишь смягчить свою речь, не допускать напора, говорить поуклончивее. И Ворошилов продолжал гнуть свою линию, подчеркивая, что «заговор» — это несерьезно, «какая-то блажь, какое-то умопомешательство у людей было». Он убеждал с трибуны: «Если бы даже удалось семерке, как вы правильно посчитали (смех в зале), «переворот» совершить, это же курам на смех, какой, к черту, переворот? Даже если бы он произошел, то пришли бы сюда члены ЦК, пленума и здесь перевернули бы вверх ногами «переворотчиков» и выбросили вон из этого зала (смех). И весь «переворот» тут же кончился бы»[82]. Трудно предположить также, что Ворошилов не понимал очевидной заинтересованности Хрущева в его размежевании с «антипартийной группой» с тем, чтобы представить Молотова и К° жалкими отщепенцами, не имеющими сколько-нибудь серьезной поддержки в руководстве. А это давало Клименту Ефремовичу дополнительный шанс на сохранение прежних позиций. И он не ошибся. Хрущев в речи, заключавшей прения, много раз буквально обрушивался на оппонентов (особенно ненавистен ему был Шепилов), но сразу переходил на примирительный тон, как только упоминал о Ворошилове. «Мое отношение к Клименту Ефремовичу было, есть и будет хорошим, товарищеским, дружеским отношением, — заявил он, правда, тут же оговорился: — но это не значит, что не следует говорить о наших недостатках. Ворошилов: И я тебе скажу. Хрущев: Правильно. Без этого нельзя жить и работать…» Первый секретарь ЦК КПСС с готовностью поддержал версию председателя Президиума Верховного Совета СССР, что того «черт попутал»: «Климент Ефремович случайно попал в компанию, которую пытались сколотить члены антипартийной группы. Вначале он не разобрался, что к чему, а теперь искренне выступил. Его хотели использовать, всего он не знал. Мы верим в искренность ваших слов, Климент Ефремович»[83]. Но Хрущев не был бы Хрущевым, если бы не добавил ложку дегтя. С ужимками и оговорками он, тем не менее, прямо напомнил всем о возрасте Ворошилова и фактически предложил перейти ему на пенсию. Но еще около трех лет Ворошилов оставался «президентом» Советского Союза, только в мае 1960 г. «по состоянию здоровья» сменив пост председателя Президиума Верховного Совета СССР на место (весьма почетное, но ничего не значащее) члена Президиума. Через два месяца ее вывели из состава Президиума ЦК КПСС. До поры до времени Хрущев по тактическим соображениям о колебаниях Ворошилова и его реверансах в адрес «антипартийной группы» не напоминал. Но к XXII съезду КПСС, состоявшемуся в октябре 1961 г., пора «беспамятства» прошла. В отчетном докладе Никита Сергеевич в числе активных фракционеров прямо назвал Ворошилова. Он отметил, что такая позиция не была случайной, а диктовалась стремлением уйти от ответственности за массовые репрессии. Климент Ефремович пытался замять вопрос, вновь, как и четыре года назад, сославшись на то, что «черт попутал». «Мы думаем, что черт тут ни при чем, — заявил по этому поводу один из его наиболее активных оппонентов еще на июньском пленуме 1857 г. Д.С. Полянский, ставший теперь председателем Совета министров РСФСР. — Вы хотели замести следы своего участия в репрессиях против ни в чем не повинных людей, особенно против кадров военных руководителей, известных всей стране… За антипартийные дела вы должны нести полную ответственность, как и вся антипартийная группа». В аналогичном духе выступили и многие другие делегаты съезда. «Здесь, на съезде, Ворошилов слушает критику в свой адрес и ходит, как побитый, — не упустил возможности уязвить его и Хрущев. — Но надо было видеть его в то время, когда антипартийная группа подняла руку против партии. Тогда Ворошилов проявлял активность, выступал, как говорится, при всех своих регалиях и в доспехах, чуть ли не на коне»[84]. И все же первый секретарь ЦК призвал проявить к старейшему члену Президиума ЦК снисходительность, великодушие и выступил против предложения ряда делегатов об исключении Ворошилова из партии. Надо отдать должное Клименту Ефремовичу: в отличие от Молотова или Кагановича, после XX съезда он вспоминал о «большом терроре» с чувством горечи. Своими положительными отзывами о репрессированных (он, например, написал сочувственную статью о Я.Б. Гамарнике) бывший нарком обороны как бы пытался загладить свою давнюю вину перед ними. Покаялся он (насколько искренне — дело другое) и перед делегатами XXII съезда: «Я полностью согласен с проведенной партией большой работой по восстановлению ленинских норм партийной жизни и устранению нарушений революционной законности периода культа личности и глубоко сожалею, что в той обстановке и мною были допущены ошибки». Как говорится, лучше поздно, чем никогда.Семен Буденный: «КАК БУДЕМ ЖИТЬ БЕЗ СТАЛИНА? ДУМАЮ, ЧТО НЕПЛОХО»
Современники сравнивали Буденного с лучшими кавалерийскими начальниками прошлого. Сослуживцы шутливо (но это был именно тот случай, когда в шутке содержалась изрядная доля правды) звали его красным Мюратом, проводя аналогию с наполеоновским маршалом. А поляки, с которыми Семен Михайлович не раз скрещивал клинки, — советским Маккензеном, вспоминая о прусском фельдмаршале, выходце из кавалерии, который в годы Первой мировой войны командовал германскими армиями на Восточном фронте. Будущий трижды Герой Советского Союза и Маршал Советского Союза поднялся из самых низов. Семен Михайлович был из тех, кто сумел сполна использовать возможности, которые открыла ему революция. Сын иногороднего крестьянина-батрака Донской области, он был призван в армию еще в 1903 г. Участвовал в Русско-японской, затем в Первой мировой войне. Лихой рубака был награжден четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя медалями — полный бант. Но своей легендарной славой он обязан, конечно, Гражданской войне. Старший унтер-офицер в старой армии, Семен Михайлович за один год стал красным генералом, поднявшись от помощника командира полка до командующего 1-й Конной армией, с которой прославился в операциях на Нижней Волге и Дону, в Донбассе и на Кубани, на польском и врангелевском фронтах. Официально удостоился редкого звания «народный герой» РСФСР. На волне этой славы Буденный, получив назначение инспектором кавалерии Красной армии, уже в 1920-е гг. вошел в военную элиту. Позднее стал членом РВС страны, командующим столичным военным округом, заместителем наркома обороны. Как нельзя кстати оказалось давнее, еще с Гражданской войны, близкое знакомство с всесильным вождем. Но режим личной власти Сталина не был бы столь результативным, если бы во всеобщей атмосфере страха и подозрений для кого-то, хотя бы и народного героя, делалось исключение…КОМПРОМАТ НА МАРШАЛА
Такое ощущение, что советские органы безопасности действовали как бы вне времени: мир ли на дворе или идет война, то или иное лицо пребывает на пенсии или облечено доверием руководства страны и назначено на высокий государственный пост — сбор компромата на это лицо шел, не спадая. А может, как раз наоборот: органы отличались повышенным чувством времени, точнее чутьем? Ну и что из того, что идет война и, например, заместитель наркома обороны Маршал Советского Союза С.М. Буденный поставлен главнокомандующим Юго-Западным стратегическим направлением с задачей отразить наступление немецких войск на Киев. Вдруг последует поражение, и потребуется верховной власти кандидаты для примерной кары? Вот тут-то кстати придутся загодя собранные материалы. Так или иначе, но в июле 1941 г. заместитель начальника 3-го управления НКО СССР капитан госбезопасности А.Н. Клыков составил справку на маршала С.М. Буденного и представил ее наркому внутренних дел Л.П. Берии[85]. «Показаниями ряда арестованных участников военно-фашистского заговора устанавливается, — говорилось в справке, — что Буденный является участником и членом руководства антисоветской организации правых в РККА, возглавляя как член руководства антисоветские формирования в коннице РККА и среди казачества». Напомним, что с «правым» уклоном в ВКП(б), связанным с именами Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова и М.П. Томского и их сторонниками, Сталин расправился в ходе политического процесса в июле1936 г., а члены «антисоветской организации правых в РККА» (М.Н. Тухачевский, И.Э. Якир, А.И. Корк, И.П. Уборе-вич, Р.П. Эйдеман, Б.М. Фельдман, В.М. Примаков и В.К. Путна) были после однодневного судилища расстреляны 12 июня 1937 г. Буденный, к слову, был в числе их судей. Выходит, если следовать логике энкаведистов, на протяжении как минимум четырех лет на свободе находился один из злейших врагов советской власти, член руководящего штаба заговорщиков? Что это — преступная халатность органов НКВД? Нет, дело обстояло и проще, и сложнее. По воле главного постановщика московских процессов высшее военное руководство страны раскалывали сознательно и последовательно. Изощренный ум Сталина подсказал, что рациональнее и безопаснее для себя уничтожать одних полководцев руками других, сталкивать их, возбуждать взаимное недоверие, деморализовать, лишать воли к сопротивлению. И разделяя — властвовать. 11 июня 1937 г. рядом с председателем Военной коллегии В.В. Ульрихом, заместителем наркома обороны Я.И. Алкснисом, начальником Генерального штаба РККА Б.М. Шапошниковым, командующими Белорусским, Ленинградским и Северо-Кавказским военными округами И.П. Беловым, П.Е. Дыбенко и Н.Д. Кашириным место за столом Специального судебного присутствия Верховного суда СССР занял и командующий Московским военным округом С.М. Буденный. А накануне, 10 июня, от подсудимых были получены показания, компрометирующие трех членов суда — Шапошникова, Дыбенко и Каширина. Это, однако, не смутило тех, кто доподлинно знал цену показаниям, полученным в результате пыток подследственных. Тухачевский и его товарищи были осуждены и расстреляны, показания же на их судей копились впрок. В конце концов, кроме Ульриха, 1930-е гг. пережили только два члена суда — Шапошников и Буденный. Да и они не могли чувствовать себя спокойно, если не зная наверняка, то подозревая, что показания на них ждут своего часа. Однако продолжим чтение справки капитана госбезопасности Клыкова: «Буденный еще в 1925 году, после назначения народным комиссаром военно-морских сил СССР (правильно: нарком по военным и морским делам. — Ю.Р.) Ворошилова К.Е., сблизился с бывшим тогда командующим БВО Егоровым А.И., а в последующие годы с Дыбенко П.Е. (в тот период начальник снабжения РККА) и вместе с ними возглавил антисоветскую организацию правых. Правые взгляды Буденного складывались под влиянием Томского, с которым Буденный поддерживал личную связь все годы. В 1931 году… Буденный был у Рыкова и выражал ему свое сочувствие. Буденный много говорил Рыкову о недовольстве крестьян коллективизацией и в конце разговора заявил: «Прикажи А.И. (Рыков. — Ю.Р. \ и я тебя поддержу — на Дону и Кубани мои ребята только и ждут моего приказа садиться на лошадей. Я, знаешь, человек военный». Маршал Егоров на допросе 28 марта 1938 г. подтвердил, что Буденный вместе с ним и Дыбенко возглавлял руководство антисоветской организации правых в Красной армии. При этом «наша антисоветская организация была на особо законспирированном положении». Из справки, лежавшей на столе у Берии, следовало, что во враждебной деятельности бывшего командарма 1-й Конной армии уличали многие видные военачальники, арестованные НКВД, в том числе А.И. Егоров, П.Е. Дыбенко, М.К. Левандовский, Н.Д. Каширин, М.Д. Великанов, А.И. Седякин. На основе их показаний капитан госбезопасности Клыков пришел к выводу, что в рамках «военно-фашистского заговора» Буденному была отведена особая роль. Выходец с Дона, он должен был выступить в качестве «руководителя антисоветского подполья среди казачества… могущего возглавить антисоветское восстание, опирающееся на антисоветские казачьи кадры». Причем на бывшего командарма 1-й Конной якобы возлагалась задача консолидировать антисоветски настроенных казаков не только вне, но и внутри РККА. Из показаний маршала Егорова: «Именно он, Буденный, осуществлял связь с Кашириным, Апанасенко, Жлобой, которые проводили активную антисоветскую работу среди казачества. Они использовали создание специальных казачьих частей для подготовки своих контрреволюционных формирований… Во главе этих частей ими были поставлены свои люди, завербованные участники военного заговора и антисоветской организации правых. Из числа участников антисоветского подполья в коннице Буденный мне назвал Косогова (комкор), Шеко (комдив), Горячева (комкор), Сердича (комкор) и Федоренко (пом. инструктора кавалерии)». От П.Е. Дыбенко на допросе 15 марта 1938 г. следствие добилось подтверждения, что Буденный, как член руководства военной организации правых, возглавлял антисоветское подполье среди кавалеристов. Аналогичные показания дал Н.Д. Каширин в своем заявлении от 17 февраля 1938 г.: «Вокруг маршала Егорова Александра Ильича сложилась группировка… Во время разговоров со мной в июле 1932 года Егоров назвал своим сообщником и главной опорой Буденного Семена Михайловича… По расчетам Егорова, антисоветское вооруженное восстание должна будет поддержать большая часть всей конницы РККА во главе с самим Буденным… Во главе Союза всех казачьих войск намечалось поставить Буденного с присвоением ему титула атамана всех казачьих войск. Такая предварительная наметка кандидатур была нужна для того, чтобы подготовить общественное мнение казачества заблаговременно и использовать имена выдвинутых кандидатур как известное знамя борьбы против советской власти». Картину дополнил А.И. Седякин, показавший 10 февраля 1938 г., что Буденный в беседах с ним высказывал кулацкие взгляды, направленные против коллективизации: «Я, Буденный, казаков белых, конечно, бил, но я против того, чтобы их разорять… Теперь сплошная коллективизация… Зря погубили казачью конницу…» По версии Клыкова, руководство военной организации правых действовало не автономно. По указаниям А.И. Рыкова оно в 1935 г. установило связь с руководителем «военно-фашистского заговора» маршалом Тухачевским, хотя внешне, в целях маскировки, Егоров и Буденный выступали против него. Вместе с Буденным, показывал Егоров, они в конце 1935 г. были у Тухачевского, где «обсуждали пораженческий план, заданный нам немцами на 1936–1937 гг.». Показывать против Буденного работники НКВД заставили даже его жену О.С. Михайлову. Тюремщикам мало было бытовой грязи («С Буденным я жила 12 лет и привыкла видеть в нем человека жестокого… я пережила много побоев, самодурства, угроз и т. д.»), они вынудили Ольгу Степановну дать нужные следствию показания о сближении Буденного с руководством «военно-фашистскою заговора». Вот фрагмент ее показаний: «Семен Михайлович всегда держался обособленно от Тухачевского, Якира, Уборевича и Корка. Отзывался о них со злобой и неприязнью. Однако в конце 1936 года или в начале 1937 года Буденный был на даче у Тухачевского. Вернувшись оттуда, Семен Михайлович мне сказал, что Тухачевский, Якир, Уборевич, он, Семен Михайлович, и еще кто-то, сейчас уже не помню, заключили между собой деловой договор, что они будут во всем помогать друг другу и не будут ссориться — одним словом дружба до гробовой доски. И действительно, отношение Семена Михайловича к Тухачевскому, Якиру и Уборевичу изменилось. Семен Михайлович и Егоров зачастили к Тухачевскому на дачу, что резко бросалось в глаза. Знаю, что Семен Михайлович давал указания своим приятелям — Апанасенко и Сердичу наладить отношения с Уборевичем». В справке Буденному предъявлялось прямое обвинение в том, что он знал, но не донес о шпионской деятельности Егорова и Тухачевского. Более того, ему самому инкриминировался шпионаж в пользу англичан, поляков, итальянцев, немцев. Правда, Клыков в конце справки от руки приписал: «Показания всех арестованных не перепроверены». И за то, как говорится, спасибо. Из многих арестованных военачальников выбили показания о крайне враждебном отношении Буденного к наркому обороны Ворошилову, доходившем до «террористических высказываний». Эта враждебность связывалась с завистью к старому сослуживцу, оказавшемуся более удачливым в продвижении по служебной лестнице. Так, по показаниям Егорова, «Буденный прямо сказал, что не допустит, чтобы Ворошилов был наркомом и что он готов скорее его убить, чем согласиться с этим назначением». Не исключено, что Дыбенко мог в самом деле подшучивать над Семеном Михайловичем, называть его, как показывал Егоров, «генералом без армии», «неудачным Мюратом». Хорошо известно, что в среде видных участников Гражданской войны не было особого мира. В кавалерии отдельные группы — буденновцев, при-маковцев, котовцев — завидовали друг другу, ревновали к чужой популярности, стремились продвинуть наверх побольше своих представителей. Не откажешь в наблюдательности Г.А. Егоровой-Цешковской, жене маршала Егорова, описывавшей на следствии окружение Буденного. Сценка бытовая, женщине ни к чему ее было выдумывать, поэтому ей веришь: «Здесь собирались соратники по Конной армии, ветераны походов во времена Гражданской войны: Апанасенко, Косогов, Тюленев, Щаденко, Тимошенко, Городовиков, Кулик. Десятки раз я слышала пересказы каждого о личной доблести и геройстве в походной жизни. Тщеславие, наигранная поза, стремление быть на виду, ревность ко всему молодому, обгоняющему их, были характерными чертами этой компании. Возглавлял ее Семен Михайлович Буденный. Он, как в зеркале, отражал в себе все недостатки и достоинства каждого из них и оберегал каждого человека от всякого рода посягательств. Я знаю Семена Михайловича с 1920 года как человека приятного, веселого, себе на уме, как человека честолюбивого, тщеславного, человека позы и некоторой доли актерства…» Что было, то было, но вот в дальнейшие показания о шпионаже, антисоветской работе маршала поверить невозможно. Да и фактов, подтверждающих такие показания, в справке нет. Вероятно, Буденный имел свои претензии к Ворошилову, но чтобы скатиться к террору? Относительно «какой-то нехорошей работы против руководителей нашей страны и в первую очередь против Сталина и Ворошилова» работники НКВД заставили свидетельствовать и О.С. Михайлову. Вскоре после их женитьбы, показывала Михайлова, Семен Михайлович поделился с ней обидой, что он обойден по службе, что его затирают и ставят крест на всех его заслугах в период Гражданской войны. «Оказалось, что причиной крайнего возмущения С.М. было то, что народным комиссаром военно-морских сил был назначен Ворошилов. Развивая дальше передо мной свои мысли, Семен Михайлович сказал, что он намерен постоять за себя и собирается ехать на Дон, собрать участников Гражданской войны, с которыми воевал в первые годы революции, и либо выйдет победителем, заставив руководителей партии и страны вооруженной силой считаться с ним, либо потеряет голову». Тогда, говорила Михайлова, ей удалось отговорить мужа от опрометчивого поступка, но и в дальнейшем Буденный якобы не раз высказывал острое недовольство руководством страны и армии. Ей запомнилась фраза, сказанная Буденным Егорову при известии о назначении Тухачевского заместителем наркома: «Я, как пойду по лесам, так я им покажу к чертям жидовский Кремль». Накануне ареста Тухачевского Семен Михайлович в присутствии жены и ее племянницы якобы «сделал выпад против Иосифа Виссарионовича. В такой резкой форме я слышала его высказывания впервые об Иосифе Виссарионовиче. Раньше он рассказывал только сплетни». Вот такой набор обвинений в адрес Буденного: от шпионажа, антисоветского повстанчества до «выпадов» против руководителей партии и государства. Ни в 1937 г., когда были получены показания, ни в июле 1941-го, ни позднее эти материалы востребованы не были. Можно сказать, повезло Семену Михайловичу, как повезло немногим. А повернись судьба по-иному, на кого должен был обижаться тогда лихой кавалерист? Как ни жестоко звучит, в первую очередь на себя. Ибо Буденный являл собой пример человека, для которого рост сталинского единовластия оказался условием и его собственного роста. Пьедестал для тирана выстраивало само его окружение, и сталинской ли элите сетовать на судьбу-злодейку, когда ее собственные кости ложились в основу пьедестала?«ВРОЖДЕННЫЙ КАВАЛЕРИСТ-НАЧАЛЬНИК» — ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ
Как кавалерийский начальник Семен Михайлович вырос и окреп под крылом Б.М. Думенко. Любому нормальному человеку, в том числе достигшему степеней известных, свойственно с благодарностью вспоминать своих учителей. Но в воспоминаниях Буденного тщетно искать не то что благодарственные, но даже сочувственные слова в адрес Думенко. Совсем наоборот: маршал немало сделал для того, чтобы не просто опорочить своего командира, но и присвоить его славу. Именно бывший батрак Борис Макеевич Думенко (а не Буденный, как твердила официальная пропаганда еще с 1920-х гг.), стоял у истоков кавалерийских соединений Красной армии. Этот процесс историки связывают с летом 1918 г., когда военным советом Северо-Кавказского военного округа Донской фронт был разделен на три боевых участка — Усть-Медведицкий, Царицынский и Сальский, и в ходе оборонительных боев началось более или менее планомерное формирование кавалерийских частей. В Сальской группе войск Г.К. Шевкоплясова имевшаяся конница примерно в 2 тыс. сабель была сведена в 1-й Крестьянский Социалистический кавполк, командиром которого стал Думенко, а его заместителем — Буденный. Позднее, в исторической литературе, картину представляли в совершенно неузнаваемом виде. Якобы Буденный на станции Куберле к своему отряду присоединил конные части Шевкоплясова и Г.К. Сиденко, развернув кавдивизион, а затем и полк. Книга бывшего начальника штаба 10-й армии Л.Л. Клюева «1-я Конная армия» с таким утверждением вышла в 1928 г., а, учитывая обстановку тех лет, нетрудно догадаться, под влиянием каких факторов автор пошел на фальсификацию. Она имела далеко идущие последствия: был заложен камень в основание версии, на несколько десятилетий, вплоть до 1960-х гг., утвердившейся в официальной литературе и имевшей цель изъять из истории имя Думенко. Его же славу беззастенчиво «приватизировал» Буденный. В книге Клюева сфальсифицированы и события, связанные с первой крупной операцией кавполка Думенко в августе 1918 г. — освобождением в Большой Мартыновке отряда красных партизан из 35-дневной осады белоказаков. В действительности дело было так: основные силы дивизии наступали на ст. Куберле, полк же Думенко прорвал фронт, совершил 120-километровый рейд, опрокинул белых, сконцентрировавшихся вокруг Мартыновки, и вывел партизан на соединение с главными силами. Семен Буденный участвовал в деле, но не был ни его организатором, ни руководителем. Ворошилов и вовсе во взятии Мартыновки не участвовал, поскольку находился в это время в Зимовниках, откуда телеграфировал в штаб СКВО о получении от Думенко донесения об одержанной победе. Однако под пером услужливых соратников Ворошилова и Буденного этот сюжет приобрел совершенно иную трактовку. Бывший член РВС 1-й Конной армии Е.А. Щаденко писал в 1935 г.: «Выехавший по предложению великого собирателя сил революции тов. Сталина в район Котельниково — Куберле комфронта т. Ворошилов потребовал от Шевкоплясова прорыва белого фронта… Думенко наотрез отказался рисковать собой и кавалерией. Т. Ворошилов заставил подчиниться сальских партизан своей железной воле и сам, впервые в истории сальской конницы, прорвавшись в тыл, повел ее в рейд для освобождения Мартыновки. Таким образом, мы твердо устанавливаем, что впервые смелый рейд сальской конницы в тыл белым для освобождения орловско-мартыновских партизан совершен не только по настоянию, но и под руководством луганского пролетария, великого конника К.Е. Ворошилова. Ду-менко, будучи кулацкого происхождения и пошиба, изменил затем революции. И РВС Севкавокруга Южного фронта во главе со Сталиным всегда проверял свои приказы, все распоряжения по Буденному. Большой очковтиратель и враждебно настроенный против комиссаров и коммунистов, Думенко, бывало, наврет, а Буденный нам правду скажет и то, что нужно сделать, сделает с большим искусством кавалерийского командира-практика»[86]. Буденный (как, впрочем, и Ворошилов) ни тогда, ни позднее и не пытался откреститься от фальсификатора. В своих мемуарах он лишь «подправил» Щаденко, отведя себе роль командира рейда на Мартыновку, Ворошилов же присутствовал в его описании в качестве активного участника тех событий. Выигрыш от обмана оказался для обоих особенно привлекательным, ибо прорыв к Большой Мартыновке был первым рейдом красной конницы в истории Гражданской войны и стал прообразом ее могучих ударов впоследствии. И тот, кто успел «застолбить» место его руководителя, чуть ли не автоматически становился впоследствии «великим конником» Страны Советов. Между тем полк Думенко, участвовавший наряду с другими кавалерийскими частями в разгроме в середине сентября 1918 г. войск Краснова, окруживших Царицын, за особые заслуги был награжден почетным красным знаменем военного совета СКВО и развернут в 1-ю Донскую советскую кавбригаду. Вскоре здесь же, под Царицыным, были сформированы еще две бригады под командованием И.Н. Белоусова и К.Ф. Булаткина — так в Красной армии появились первые кавалерийские соединения. И Ворошилов, как член военного совета СКВО, и Буденный в качестве помощника командира бригады, бесспорно, внесли в это дело свой вклад, но далеко не тот, о котором впоследствии вещали официальная пропаганда и услужливые «историки». К началу октября 1918 г. советские войска на юге страны были объединены в Южный фронт, включавший пять армий. 10-ю армию в районе Царицына возглавил Ворошилов. В его подчинение и попала кавбригада Думенко. Ожесточенные бои с противником привели командование к выводу о необходимости следующего шага — создания полнокровной кавалерийской дивизии. 28 ноября 1918 г. приказом войскам 10-й армии 1-я Донская советская кавбригада и кавалерия Стальной дивизии Жлобы была сведена в кавдивизию под командованием Думенко, его помощником стал Буденный. По существу, это был тот рубеж, после которого кавалерия переставала восприниматься лишь как вспомогательный (для пехоты) род войск, и было положено начало формированию стратегической конницы Красной армии. В связи с резким обострением обстановки вокруг Царицына в середине января 1919 г. Ворошилова в качестве командующего 10-й армией сменил А.И. Егоров. Он сумел эффективно использовать конников Думенко, сначала отбив с их помощью удар по городу с юга, а затем направив кавдивизию на северной участке фронта в глубокий рейд по тылам противника, чтобы, нанеся удар по базам, сорвать наступление белых. Переформированная дивизия приказом от 30 января 1919 г. получила название Отдельной кавдивизии, начальником которой остался Думенко, а его помощником (он же командир 1-й бригады) — Буденный. «Устремившись по тылам противника, кавдивизия совершила 400-верстный рейд, разбила 23 полка, захватила 48 орудий, более 100 пулеметов, бронепоезд и много другой военной добычи… За этот подвиг кавдивизия была награждена Почетным знаменем Республики, а начдив Думенко, комбриги Буденный и Булаткин — орденами Красного Знамени»[87]. В середине марта 1919 г. соединение вновь прошло по глубоким тылам противника и освободило станицу Великокняжескую (ныне — г. Пролетарок). Это событие вызвало реакцию даже Кремля. Глава правительства В.И. Ленин направил РВС 10-й армии телеграмму: «Передайте мой привет герою 10-й армии товарищу Думенко и его отважной кавалерии, покрывшей себя славой при освобождении Великокняжеской от цепей контрреволюции»[88]. Из-за тяжелой болезни — тифа — Думенко временно передал командование дивизией своему помощнику. Семен Михайлович, впервые получив простор для самостоятельной деятельности, обедни, что называется, не испортил. Но кто знает, не в этот ли момент зародилось в нем ощущение, что он и на постоянной основе справился бы с вождением дивизии не хуже, чем Думенко? Стала Буденного мучить ревность к славе своего начальника, которого называли «первой шашкой Республики» и ставили в один ряд с Котовским и Примаковым. Наглядно в этом смысле письмо, направленное Семеном Михайловичем начальнику штаба 10-й армии Клюеву 14 марта 1919 г., то есть во время болезни Думенко (орфография подлинника сохранена): «Прошу Вашего распоряжения дат мне машину легковую которою вручит тов. Новицкому который прибудет ко мне на фронт а в товарища Думенко отберите она ему совершенно не нужна преданный Вам С. Буденный 14 III» [89]. До поры до времени эта ревность в открытую не проявлялась. В мае — июне 1919 г. 4-я кавдивизия Красной армии — такое наименование получило соединение Думенко — стала ядром мощного кавалерийского корпуса. «Ввиду наличия в армии крупных кавалерийских частей», говорилось в приказе командующего 10-й армией Егорова, задача формирования корпуса поручалась Думенко, но, поскольку корпусная организация в штатах Красной армии до этого не предусматривалась, Бориса Макеевича назначили помощником начальника штаба армии по кавалерийской части. Начальником 4-й кавдивизии стал Буденный. Думенко при помощи Буденного провел огромную работу по организации корпуса. Помимо 4-й кавдивизии в 1-й Конный корпус вошли 1-я Ставропольская кавдивизия И.Р. Апанасенко, переформированная в 6-ю кавдивизию, и две конные бригады — 37-я и 38-я, в которые были сведены конные полки 37, 38 и 39-й стрелковых дивизий. Следует особо сказать, что создание новых конных соединений в 10-й армии шло одновременно с участием в ожесточенных боях. И хотя это сопровождалось преодолением огромных дополнительных трудностей, иного выхода не было. Деникинские войска, естественно, не собирались дожидаться, пока их преимущество в кавалерии сойдет на нет. А пока их превосходство было просто подавляющим. Против войск Южного фронта А.И. Деникин выставил 26 кавалерийских дивизий, большинство из которых были объединены в конные корпуса под командованием генералов Покровского, Улагая, Шкуро, Шатилова, Коновалова, Мамонтова, Секретева. Коннице противника красные, чтобы победить, должны были противопоставить не менее мощные и численно сопоставимые кавалерийские соединения. Красная армия ответила созданием своих корпусов. 1-й Конный корпус из-за тяжелого ранения Думенко был в середине августа 1919 г. вверен Буденному и передан в 9-ю армию. Самому же Борису Макеевичу, вернувшемуся после излечения в строй в начале сентября, приказом по 10-й армии поручили формирование нового корпуса. С этих пор разошлись боевые пути создателя первых советских кавалерийских соединений и его помощника, но конфликт личностей отнюдь не затух. То, что произошло в их отношениях позднее, позволяет предположить, что Семен Михайлович без удовольствия воспринимал известия о растущем авторитете своего бывшего командира. Думенко возглавил Конно-Сводный корпус, который уже с двадцатых чисел сентября ввязался в бои на царицынском направлении. Вступить в него стремились красноармейцы из всех соединений и частей армии, ибо Думенко пользовался непререкаемым уважением. Комиссар одной из дивизий Дьяченко вспоминал: «Когда стало известно, что он организовывает новый конный корпус, к нему пачками шли добровольцы Дона на своих конях»[90]. Состоятельным в руководстве соединением оказался и Буденный. В историю Гражданской войны вошел смелый рейд по разгрому конных корпусов генералов Мамонтова и Шкуро в октябре 1919 г. Красный корпус в составе двух дивизий сумел разгромить шесть казачьих дивизий белых, освободить Воронеж и ликвидировать 100-километровую брешь во фронте на московском направлении. 19 ноября 1919 г. 1-й Конный корпус был преобразован в 1-ю Конную армию (в ее РВС вошли Буденный, Ворошилов и Щаденко). Ученики должны идти дальше своих учителей — это закономерно. Тем более что военным талантом Семен Михайлович вовсе не был обделен. Творчески подходя к организации боя и операции, он добивался широкого взаимодействия конницы с пехотой, авиацией и бронесилами, прибегал к активному маневру огнем и колесами, действовал внезапно, в ночное время и непогоду. Не боялся схватываться с численно превосходящим противником. Сошлемся на авторитетное мнение М.Н. Тухачевского. В феврале 1920 г. командующий Кавказским фронтом так отзывался о подчиненном: «В оперативном отношении Буденный, кроме Уборевича, — самый способный командарм и самый дисциплинированный… Лично Буденный дисциплинирован… конечно, простоват как унтер-офицер. Вот мое мнение о Буденном. Считаю, что у нас в России никогда не было конницы, равной Конармии по смелости и умению действовать исключительно в конном строю» [91]. Несколько позднее, в 1921 г., Реввоенсовет республики аттестовал Буденного следующим образом: «Врожденный кавалерист-начальник. Обладает оперативно-боевой интуицией. Кавалерийское дело любит и хорошо знает… В должности командарма Конной — незаменим…» Как видим, Семен Михайлович проявил себя лихим рубакой, умелым военачальником. Но — таков был его собственный выбор — по существу, с самого начала своей биографии он штурмовал вершины власти не только собственным воинским мастерством, но и интригами, ложью, устранением с пути конкурентов, действительных и тех, кто таковым казался. В первую очередь эти недостойные качества проявились в отношении Буденного к своему предыдущему командиру Думенко. В начале января 1920 г. боевые дела в последний раз свели их на ратных дорогах. Оба соединения вели наступление на Ростов-на-Дону. Конно-Сводный корпус Думенко, включенный к этому времени в состав Юго-Восточного фронта, наступая от Царицына, вместе с другими соединениями 9-й армии взял Новочеркасск, что во многом предрешило исход дальнейшей борьбы за Ростов. Конница Буденного после сражения за Донбасс, в свою очередь, в этот же день взяла Таганрог, а 10 января полностью очистила Ростов от белых. Встреча двух военачальников в столице Тихого Дона оказалась роковой для Думенко. Как позднее заявил Буденный ревтрибуналу, командир Конно-Сводного корпуса явился к нему и стал подбивать на совместное выступление против советской власти. Правда, оговаривался Семен Михайлович, поначалу он понял своего бывшего командира в том смысле, что Думенко предлагал объединить силы в наступлении против белых, с чем он, естественно, согласился. Но политическую наивность своего командарма рассеяли Ворошилов и Щаденко. Они разъяснили Семену Михайловичу, что на самом деле Думенко призывал бороться не с врагами революции, а с политработниками и коммунистами, что означало явную измену советской власти. И хотя члены РВС 1-й Конной сами не присутствовали при разговоре двух рубак, версию о готовящейся измене, как и Буденный, отразили в показаниях председателю Ревтрибунала РСФСР. Историк В.Д. Поликарпов, анализируя материалы судебного заседания выездной сессии Ревтрибунала по «делу» Думенко 5–6 мая 1920 г., обращает внимание на то, насколько ярко проявилось в нем полное беззаконие, скрытое под маской «революционной законности» и «целесообразности». Один из обвинителей прямо заявил: «Если мы начнем разбирать отдельные факты, то, может быть, можно будет их опровергнуть… Здесь защита апеллировала к совести. Я хотел бы, товарищи судьи, обратить внимание, что в эпоху диктатуры пролетариата, в эпоху, когда все ценности объявляются низложенными, в этот момент апелляция к совести ничего собой не представляет»[92]. Напомним: шел третий год советской власти, и суд вершил не какой-нибудь станичный ревком, состоявший из полуграмотных «загибщиков», а Ревтрибунал РСФСР. И вот такой образчик «революционного правосознания»! Впрочем, что было ждать иного от обвинителя, а им выступал зловещий А.Г. Белобородов, член ЦК РКП(б) и член РВС 9-й армии, а ранее — председатель Уральского совета, подписавший решение о расправе над царской семьей. И еще — это многое объясняет — уполномоченный Совета обороны по подавлению антибольшевистского Вешенского восстания весной 1919 г., которым население Верхнего Дона ответило на политику расказачивания. Такие донские самородки, подлинные народные вожди, как Думенко, были для белобородовых, как кость в горле. Суд не стал даже заслушивать показания свидетелей, тех же членов РВС 1-й Конной, удовольствовавшись их письменными показаниями. Гласом вопиющего в пустыне прозвучал призыв член ВЦИКа, председателя Донисполкома и члена бюро обкома партии А.А. Знаменского, выступившего в качестве общественного за-щитника: «Защите приходится настаивать на том, чтобы обвинение исходило не только из условных положений, но и приводило бы данные, указывающие или на причастность к преступлению, или на причастность к вредным социальным явлениям». Судьи (председательствующий — член Ревтрибунала Республики Розенберг) предпочли пойти на беззаконие, нежели ослушаться высокопоставленного партийного функционера. 11 мая 1920 г. на окраине Ростова-на-Дону «первая шашка Республики» Борис Думенко был расстрелян. Характерно для нравственного облика Буденного: 40 лет спустя он продолжал настаивать на виновности своего первого командира. В книгу мемуаров он включил рассказ служившего в свое время в 1-й Конной армии коммуниста Кравцова о том, что «в корпусе Думенко тайно действует какая-то банда — хватает ночью активных коммунистов, расстреливает и трупы бросает в прорубь на Маныче»; среди убитых был назван и комиссар корпуса Микеладзе. Приводился также слух, будто сам Думенко был намерен увести корпус к белым и только ждал для этого подходящего момента[93]. РВС армии тогда действовал по-революционному энергично: «Решив немедленно арестовать Думенко, мы поехали утром в его штаб… К сожалению, Думенко мы не нашли… Вернувшись к себе, мы послали Реввоенсовету фронта донесение о предательстве в корпусе Думенко». Бросив в адрес своего бывшего командира чудовищное обвинение, Буденный, по собственному же признанию, просто умыл руки: «Дальнейшие события не позволили нам до конца разобраться в этом деле». Увы, нашлись другие, но столь же ретивые, чтобы «разобраться». Истина имеет одну неприятную для лжецов особенность: рано или поздно она выходит на поверхность. В 1964 г. приговор в отношении Б.М. Думенко был отменен за отсутствием в его действиях состава преступления. Пережить крушение репутации кавалериста № 1, за минувшие почти полвека, казалось, ставшей незыблемой, оказалось Семену Михайловичу невмоготу. Даже Ворошилов после XX съезда партии стал сочувственно отзываться о тех, на кого в 1930-е гг. подписывал разрешения на арест и расправу. А вот его боевой соратник, что называется, закусил удила… Впрочем, об этом — в заключительной части очерка.КТО ПОСМЕЛ ПУБЛИКОВАТЬ ДОКУМЕНТ?
Революционный «суд» пришел к Буденному на помощь и при устранении еще одного «конкурента» — командующего 2-й Конной армией Ф.К. Миронова. Филипп Кузьмич в боях за советскую власть отличился еще осенью 1918 г. в качестве начальника 23-й (бывшей Усть-Медведицкой) стрелковой дивизии, за что всего третьим по счету в РСФСР был награжден орденом Красного Знамени. Первая встреча Миронова и Буденного произошла в сентябре 1919 г. при следующих обстоятельствах. Семен Михайлович, который к этому времени стоял во главе Конного корпуса, получил приказ РВС 9-й армии, в котором говорилось об измене командира формировавшегося Донского казачьего корпуса Миронова. Приказ по 9-й армии 12 сентября отдал сам председатель Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкий. Оповещая, что «казачий полковник Миронов» поднял «знамя восстания», он с присущим ему пафосом заявлял: «Как изменник и предатель, Миронов объявлен вне закона. Каждый честный гражданин, которому Миронов попадется на пути, обязан пристрелить его как бешеную собаку»[94]. И хотя Буденный, мягко говоря, недолюбливал Троцкого, он с готовностью поверил строкам этого не столько боевого приказа, сколько политического воззвания. Маршал в мемуарах так разъяснял вину Филиппа Кузьмича: «Не закончив полностью формирование корпуса, Миронов увел казаков из Саранска, будто бы для оказания помощи Южному фронту, а на самом деле для того, чтобы перейти на сторону белых». Семен Михайлович взял на себя разоружение корпуса Миронова и арест комкора. Когда под конвоем О.И. Городовикова арестованного доставили к нему, по описанию мемуариста, состоялся такой диалог: «Миронов страшно возмущался. — Что это за произвол, товарищ Буденный? — кричал он. — Какой-то калмык, как бандита, хватает меня, командира красного корпуса, тянет к вам и даже не хочет разговаривать. Я построил свой корпус, — продолжал Миронов, — чтобы совместно с вашим корпусом провести митинг и призвать бойцов к усилиям для спасения демократии. — Какую это вы собрались спасать демократию? Буржуазную! Нет, господин Миронов, поздно, опоздали! — Что это значит? — Бросьте притворяться, Миронов… Вы прекрасно понимаете, что обезоружены как изменник, объявленный вне закона»[95]. Этой «аргументации», возможно, извинительной в 1919 г., мемуарист остался верен, однако, и спустя 40 лет, когда перекладывал диалог на бумагу. И пусть реабилитация Миронова была еще впереди, но неужели минувшие десятилетия так ничему и не научили Буденного, кроме затверженных ярлыков — «изменник Миронов», «могильщик Красной армии Троцкий», «враг народа Тухачевский»? Нет, не научили, он словно остался в том далеком времени. Впрочем, почему «словно»? Но мы несколько отвлеклись. Сразу после ареста командира Донского казачьего корпуса на совещании командного и политического состава корпуса под руководством Буденного был утвержден приказ, в соответствии с которым Миронов, как «объявленный Советским правительством вне закона», подлежал расстрелу, а подчиненные ему командиры — преданию суду военного трибунала. Но, к большому неудовольствию Буденного, в дело вмешался неожиданно прибывший в расположение Конной армии Троцкий, который приказал отконвоировать арестованного в штаб 9-й армии. План председателя РВС состоял в том, чтобы предать Миронова чрезвычайному ревтрибуналу, приговорить к расстрелу, а затем помиловать. Дальнейшее его направление на фронт должно было способствовать расколу казачества, учитывая огромную популярность Миронова на Дону. Филипп Кузьмич, действительно, после осуждения был помилован, но к войскам его допустили лишь 30 августа 1920 г., когда вместо О.И. Городовикова он был поставлен во главе 2-й Конной армии. Буквально в течение нескольких недель армия преобразилась: за счет казаков-добровольцев с Дона основательно выросла ее численность, резко укрепилась дисциплина. 2-я Конная оказалась на направлении главного удара войск Врангеля, начавшего 8 октября Заднепровскую операцию с целью вторжения через Днепр на Правобережную Украину. Соединение Миронова сыграло решающую роль в срыве этой важнейшей для Врангеля операции. «2-я Конная армия, руководимая своим доблестным командармом т. Мироновым, — оценивали результаты боев главком Каменев и заместитель председателя РВСР Склянский, — в боях 13–16 октября западнее Никополя разбила лучшие конные части Врангеля и этим ударом создала перелом во врангелевском наступлении на правом берегу Днепра». Огромную роль сыграло соединение и в последующих боях в Северной Таврии. За несколько дней до начала решающего наступления Красной армии 2-я Конная форсировала Днепр и захватила на его левом берегу важный плацдарм. Против советских частей противник бросил наиболее боеспособный 1-й армейский корпус. В телеграмме от 28 октября командующий Южным фронтом М.В. Фрунзе писал: «Лучший из корпусов армии Врангеля 27 октября разбился о 2-ю Конную армию, все попытки противника отбросить нас к Днепру окончились полной неудачей. В связи с нанесенными противнику большими потерями… противник начал общий отход в Крым»[96]. Накануне решающих боев за Крым боевые пути Буденного и Миронова вновь пересеклись. Обе армии участвовали в разгроме Врангеля и окончательном очищении Крыма от белогвардейских войск. Но каким именно образом и в какой степени? Маршал Буденный в мемуарах отвечал на эти вопросы так: 2-я Конная получила приказ командующего фронтом наступать на Феодосию, Керчь, чтобы не допустить посадки противника на суда с целью эвакуации, 1-я Конная — с той же задачей форсированным маршем выступила утром 13 ноября 1920 г. на Симферополь и Севастополь. 4-я кавдивизия, шедшая в авангарде, вместе с частями 51-й дивизии В.К. Блюхера подошла к Симферополю, так что уже 14 ноября «мы с Климентом Ефремовичем на рассвете поехали в Симферополь… Со станции железной дороги связались с Севастопольским ревкомом. Нам сообщили, что сухопутных вражеских частей, не сложивших оружия, в городе нет». А «15 ноября воины 1-й Конной вместе с героями 51-й Блюхера вступили в Севастополь» [97]. Ф.К. Миронов же доносил М.В. Фрунзе иное: «Последними пушками, говорившими в Крыму, были пушки 2-й Конной армии», — и приводил цифры взятых в плен и трофеев за 11–14 ноября: 25 тыс. пленных, более 60 орудий, 32 аэроплана, более 60 автомобилей, до 100 пулеметов, несколько десятков тысяч снарядов, миллионы пудов продовольствия и фуража[98]. Но доклад Миронова хранился за семью печатями в архиве, а историки могли оперировали почти исключительно мемуарами Буденного и должны были верить, естественно, им. Это продолжалось до конца 1960-х гг., когда историк-архивист В.В. Душенькин выявил в архиве документ, позволивший расставить все точки над і, — телеграмму, ушедшую 16 ноября 1920 г. в Москву из Симферополя. В ней говорилось: «12 ноября Вторая Конная заняла с боем Джанкой, Курман-Кемельчи, окончательно принудив противника паническим бегством очистить Крым. 4-я армия, приняв Джанкой от Второй Конной армии, направилась в сторону Феодосии. Вторая же Конная в 18 часов 13 ноября вошла без боя в Симферополь, очищенный противником в 13 час. 13 ноября. Первая Конная армия к вечеру 14 ноября сосредоточилась в районе Симферополя. 6-я армия (51-я дивизия) в 15 часов 15 ноября вошла в Севастополь, очищенный накануне противником, и одновременно заняла Ялту… Крым очищен от противника…» Позднее, в 1970 г., Буденный обрушится на Душенькина, который осмелился предать гласности документ, взрывавший такую удобную версию относительно первенства 1-й Конной армии в боях за Крым, в то время как на самом деле она на расстоянии суточного перехода следовала за 2-й Конной. История сыграла с лихим рубакой злую шутку: ведь ему надо было бы сетовать не на архивиста, а на собственную неосмотрительность, ибо под той злополучной телеграммой, кроме подписей К.Е. Ворошилова, члена РВС 2-й Конной армии Н.П. Горбунова и начальника 51-й стрелковой дивизии В.К. Блюхера, стояла и подпись самого Семена Михайловича. Будет несправедливым, если не сказать хотя бы несколько слов о дальнейшей трагической судьбе Ф.К. Миронова. Назначенный в январе 1921 г. главным инспектором кавалерии Красной армии, Филипп Кузьмич убыл в Москву. По дороге он заехал в родную станицу Усть-Медведицкую, чтобы повидаться с родными. Уже в Ростове-на-Дону за ним было установлено негласное наблюдение ДонЧК. После партийной конференции в Усть-Медведицкой, на которой присутствовал Миронов и где высказывались острые оценки в связи с затянувшейся политикой «военного коммунизма» и сопутствовавшей ей продразверсткой, по доносу тайного осведомителя ДонЧК 12 февраля бывший командующий 2-й Конной армии был арестован и под усиленным конвоем отправлен в Москву. Заключенному в Бутырскую тюрьму, ему вменялась в вину — ни больше, ни меньше — подготовка антисоветского восстания. Началось следствие, но никаких реальных доказательств вины Миронова установить не удалось. И тогда с героем расправились по-бандитски, из-за угла. 2 апреля прогулка для всех заключенных была отменена. Миронов один гулял по огражденному кирпичной стеной двору. Неожиданно один из охранников вскинул винтовку и выстрелил… Уже в 1960 г., повторно рассматривая «дело» легендарного кавалериста, Военная коллегия Верховного суда СССР указала, что он был подвергнут расстрелу «на основании постановления президиума ВЧК 2 апреля 1921 года». Но, скорее всего, это постановление было оформлено уже после убийства Миронова. А написанное им незадолго до случившегося письмо на имя Ленина и Калинина, которое могло бы предотвратить роковой финал, некие могущественные силы предусмотрительно придержали. До адресатов оно, если и дошло, то слишком поздно.«БАТАЙСКАЯ ПРОБКА»
Войдя в Ростов-на-Дону вечером 8 января 1920 г., 1-я Конная армия затем задержалась здесь на полтора месяца. Причину задержки с выполнением директивы вышестоящего командования по преследованию противника С.М. Буденный в мемуарах объяснял «оттепелью, сильными туманами, ненадежностью льда и отсутствием достаточных для армии переправ через Дон»[99]. Все эти неблагоприятные факторы присутствовали, но главной причиной стало, как свидетельствуют документы, все же другое. Ваг что докладывали главкому С.С. Каменеву командующий Юго-Восточным (с 16 января — Кавказским) фронтом В.И. Шорин и член РВС В.А. Трифонов: «Пребывание частей войск в Ростове, Нахичевани и Новочеркасске и больших станциях с огромными запасами вина сыграло большую роль в отношении боеспособности войск. В особенности это отразилось на Конной армии, где большинство предавалось пьянству, грабежу и насилиям в городах Ростове и Нахичевани. Наступившая в это время оттепель и появление на поверхности льда воды дало войскам как бы законную причину на обречение себя к бездействию и топтанию на месте»[100]. В результате частям Красной армии не удалось, что называется, на плечах противника форсировать Дон и захватить Батайск. Воспользовавшись десятидневной паузой, деникинцы закрепились на линии Азов — Батайск — Ольгинская и до конца февраля успешно срывали попытки красных преодолеть сильно заболоченную пойму Дона. Надо сказать, что и прежде командование армией либо было не в состоянии, либо не хотело предупредить попытки конармейцев «расслабиться» после успешных боев. «Эксцессы», в частности, были допущены при взятии Воронежа, причем в числе жертв насилий и грабежа оказалась не только буржуазия, но и семьи рабочих и даже коммунисты. Что касается Ростова-на-Дону,то после взятия его 1-й Конной армией город был охвачен повальным грабежом. «Под ленинский лозунг — «Грабь награбленное!» — город задохнулся в убийствах и насилиях дорвавшихся до радости мародерства буденновцев… — писал Р. Гуль. — Напрасно в колонном зале парамоновского дворца бушевал, шумел перед командирами Клим Ворошилов: — Прекратить грабеж! Гады! Позорят армию! Разослать по частям коммунистов! Где там! Сам Буденный усмехается ослепительной животной улыбкой. — Та нехай, Клим Ефремыч, трошки разомнутся бойцы, трошки грабануть буржуякив»[101]. При большом желании подобные картины можно было бы списать на ненависть писателя-эмигранта к красным. Но о фактах разложения Конармии сообщали и крупные партийные деятели. «Надо сказать, — писал, например, Г.К. Орджоникидзе, — что Конармия по взятии Ростова изрядно пограбила его». О том же сообщила Ленину и Л.А. Фотиева, побывавшая в это время на Нижнем Дону. Однако резонанс столь острых оценок сознательно преуменьшал член Политбюро ЦК РКП(б), он же член РВС Южного фронта И.В. Сталин, который, по оценке историка В.Д. Поликарпова, «не мог допустить подобных нападок на своих единомышленников и друзей по царицынским делам и по военной оппозиции на VIII съезде партии» [102]. В итоге срывался замысел Главного командования РККА, который состоял в том, чтобы силами войск Южного и Юго-Восточного фронтов продолжить энергичное и согласованное наступление на юг для окончательного разгрома отступавших на Кавказ деникинских войск. При этом Дон обоснованно считался «наиболее удобным рубежом как для начала будущих операций, так и для приведения в порядок частей». Формулируя боевую задачу, главком Каменев указывал Шорину: «Центр тяжести всей операции против Деникина лежит на вас», для чего из состава Южного фронта передал ему 1-ю Конную и 8-ю армии. В соответствии с поставленной задачей командующий фронтом приказал подчиненным армиям «продолжать настойчивое преследование и разгром противника, не давая ему задержаться на реках Дон и Маныч». Именно в рамках этого замысла войскам обеих армий требовалось, не задерживаясь в Ростове, форсировать Дон, захватить Батайск, прорвать тем самым фронт белых и выйти на пути их отхода к Черноморскому побережью. Ростов был взят, но войска дальше не двигались. На этом фоне возник резкий конфликт между Буденным и командующим 8-й армией Г.Я. Сокольниковым. Обе армии вместе брали Ростов, вместе они и должны были наступать далее. Сокольников не мог сдержать крайнего возмущения и доносил в штаб фронта, что Конармия разложилась и что «со стороны ее можно ожидать очень много неприятностей». Командующий фронтом Шорин поддержал командарма-8. Он неоднократно требовал от РВС 1-й Конной покончить с разложением и всерьез взяться за фронтовые дела. Несколько недостаточно энергичных попыток форсировать пойму Дона и выбить противника из Батайска результата не дали. 21 января бойцы 8-й армии сумели подойти к городу вплотную, но их встретил ураганный огонь противника. Должной под держки со стороны 1-й Конной оказано не было. Обеспечивавшие левый фланг 8-й армии конармейцы, вопреки плану, атаку в районе Оль-гинской так и не начали, а к вечеру и вовсе отошли: их манили «огни большого города» Ростова. Не в силах добиться от Буденного или Ворошилова ни выполнения отданных директив на наступление, ни даже доклада, «какие обстоятельства мешали выполнить эти директивы», Шорин 22 января вынужден был обратиться к командованию 8-й армии за разъяснениями. Из полученной информации он сделал вывод, что «неудача произошла, во-первых, [потому] что упустили момент — 12 дней стояли на месте, чем дали сорганизоваться противнику, второе — недостаточно согласованные действия и недостаточная подготовленность… Силы противника не так велики, но они воспользовались нерешительностью наших частей и действуют, как говорится, на ура». Шорин высказал удивление, как он выразился, «странными» действиями 1-й Конной. В разговоре по прямому проводу с Сокольниковым он задал прямой вопрос: «Скажите, что же, в Конной армии окончательный развал и не имеется надежды на восстановление дисциплины, и не можете ли сказать, чем вызван этот развал, пьянством или другими причинами?» Сокольникову, надо отдать ему должное, объективность не изменила. Командарм-8 ответил, что местность между Ростовом и Батайском неблагоприятна для действий конницы. Но не стал и скрывать, что противник действовал решительнее, чем Конармия, а кроме того, «за переправой находится Ростов», и это «еще больше увеличивает силу, которая тянет наступающих назад». Сокольников доложил и свои соображения на будущее: «Овладение районом Батайска лобовыми атаками или даже ближним охватом при создавшейся обстановке и при теперешнем состоянии долины Дона либо не удастся, либо будет стоить огромных жертв. Мне представляется, что нужен обходной маневр большого масштаба»[103]. Подошедшему к аппарату члену РВС 1-й Конной Щаденко командующий фронтом сделал строгий упрек, адресованный всему реввоенсовету, в бездействии, ибо армия деморализована, развалилась и потеряла, как видно, всякую боеспособность. «Где же была доблесть, — спрашивал он, — неужели потопили все в вине?» Он потребовал возобновить атаки на Батайск, подготовив их должным образом. Думается, Шорину при всей его принципиальной правоте в отношении 1-й Конной армии все же не хватало точности при оценке оперативной обстановки в районе боевых действий. Сокольников ведь не случайно говорил о тщетности лобовых атак. Вечером 22 января для выработки мер взаимодействия между 1-й Конной и 8-й армиями в штабе последней состоялось совещание, в котором приняли участие Буденный и Ворошилов. Учитывая, что атаки через пойму Дона не давали результата, был выработан план осуществления переправы через Дон выше по течению реки, в районе Старочеркасской или Манычской станиц. При этом пехота должна была захватить плацдарм для маневрирования конницы. Здесь же до сведения членов РВС Конной армии были доведены жесткие оценки вышестоящего командования относительно неудовлетворительного состояния в ней воинской дисциплины. Уязвленные Буденный, Ворошилов и Щаденко на следующее утро направили Троцкому и Сталину телеграмму. Они протестовали против обвинений со стороны Шорина в том, что Конармия «утопила свою боевую славу в ростовских винных подвалах», возлагали на него ответственность за то, что «Конармия тонет и гибнет в батайских болотах», и просили вмешательства в действия комфронтом, «дабы не погубить Конармию и не ликвидировать успехи, достигнутые Красной армией в этом направлении»[104]. Конфликт не был разрешен и при личной встрече Шорина, прибывшего в Ростов-на-Дону 24 января, с членами РВС 1-й Конной и 8-й армий. Комфронта, как вспоминал Семен Михайлович, продолжал настаивать на том, чтобы первоконники, как и было установлено ранее, штурмовали Батайск. После этого Буденный, Ворошилов и Щаденко послали телеграмму в Совет рабочей и крестьянской обороны — Ленину, Троцкому и Сталину, в которой, заявляя, что Шорин «поставил Конную армию на грань гибели», настаивали на его снятии с должности командующего фронтом. Как считает историк В.Д. Поликарпов, для обеления собственной армии и «более надежной компрометации Шорина» Буденный 1 февраля направил Ленину личное письмо, в котором предъявлял командующему фронтом уже политические обвинения: решения Шорина, дескать, вредны нам, но полезны противнику, и его командование Семен Михайловичем назвал «преступным». Ответа от Ленина Буденный не получил, но, чтобы разрядить обстановку на Кавказском фронте, Москва пошла на замену Шорина Тухачевским. Бывший командующий получил назначение помощником главнокомандующего всеми вооруженными силами Республики, а в апреле того же 1920 г., не обращая внимания на наветы на него со стороны РВС 1-й Конной, поддержанные Сталиным, ВЦИК наградил Шорина боевым золотым оружием со знаком ордена Красного Знамени. Забегая чуть вперед, скажем, что и Ленин, и Троцкий хорошо представляли себе подоплеку конфликта. В правительстве и РВСР знали о полном неприятии военных специалистов со стороны Сталина и Ворошилова — лидеров «военной оппозиции» на VIII съезде партии в 1919 г. Такое неприятие они проявили еще в 1918 г. в Царицыне, развязав травлю бывших генералов А.Е. Снесарева и П.П. Сытина. Компрометация В.И. Шорина, также военспеца, была из того же ряда и велась теми же самыми лицами. Об этом вспоминал сам Буденный. 3 февраля, когда члены РВС 1-й Конной связались со Сталиным по телеграфу и пожаловались на атмосферу вокруг армии, «созданную соседями и ком-фронта», которая «совершенно лишает возможности работать», в ответ прочитали: «…В бытность мою в Москве, в день получения вашей шифротелеграммы, я добился отставки Шорина…» Члены РВС подпитали Сталина новыми оценками. Ворошилов заявил: «Если приедете в Ростов, на месте убедитесь, что простого смещения, да еще с повышением, для него недостаточно. Мы все считаем его преступником. Его неумением или злой волей (в этом разберется суд) загублено лучших бойцов, комсостава и комиссаров более 40 % и до 4000 лошадей»[105]. На следующий день, ведя телеграфные переговоры с Г.К. Орджоникидзе, назначенным членом РВС Кавказского фронта, Сталин убеждал его, что «Шорин ведет войну с Конной армией», а командарм-8 Сокольников «создал вокруг Конармии атмосферу вражды и злобы». Как видим, нет и тени желания разобраться, что же действительно происходило в хозяйстве Буденного, есть лишь слепая вера в информацию РВС 1-й Конной и откровенное неприятие Шорина, как и Сокольникова. Тридцатые годы ни один из них не переживет. Шорин, будучи уже военным пенсионером, в 1937 г. сгинет в пучине репрессий, а Сокольников, осужденный по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра», погибнет в 1939 г. в лагере. «Отец народов» отличался редкой памятью на тех, кто когда-то стоял у него на пути. Но вернемся к событиям января — февраля 1920 г. Еще в бытность Шорина командующим фронтом главком Каменев приказал лобовые атаки отменить и принять меры к прочному удержанию занятых позиций. Эту задачу возложили на 8-ю армию, а 1-ю Конную перебросили выше по Дону с тем, чтобы она, форсировав вначале Дон, а затем Маныч, могла бы нанести удар во фланг батайской группировке белых. Но неоднократные попытки сделать это ни к чему не привели. 29 января части Конармии были отброшены за Маныч и с 6 февраля перешли к обороне. Сменивший Шорина Тухачевский попытался лично разобраться в положении дел. Новый командующий высоко оценивал достоинства Буденного как кавалерийского начальника, но не был склонен на этом основании исполнять все требования РВС 1-й Конной армии. Даже если придется снимать с должности Сокольникова, докладывал он главкому Каменеву, «нельзя дать почувствовать Буденному, что ему удастся отзывать с фронта нежелательных ему лиц». В конце концов, Сокольников остался во главе 8-й армии, которой только 29 февраля удалось овладеть Ольгинской и, обойдя Батайск с востока, наконец пробить злосчастную «пробку». 1-я Конная армия же в это время уже выполняла иную задачу. По решению Тухачевского она была сориентирована на Тихорецкую.НА ПОЛЬСКОМ ФРОНТЕ
После удачных операций против Деникина 1-я Конная армия в начале апреля 1920 г. походным порядком направилась на запад к советско-польской границе. Решение об этом было принято еще 17 марта после разговора главкома С.С. Каменева с командующим Юго-Западным фронтом А.И. Егоровым. Не будем здесь распространяться относительно инициаторов советско-польской войны, но напомним: Польша начала боевые действия лишь 25 апреля. 2 мая, пройдя две с половиной тысячи километров, армия, насчитывавшая 18 тыс. сабель, сосредоточилась в районе Умани. С ее прибытием состав Юго-Западного фронта увеличился в 1,5 раза, а кавалерии — сразу в 4 раза. Это позволило войскам перейти в наступление. После успешного прорыва польской обороны и продвижения в глубь тылов противника центр тяжести боев переместился с северо-западного, луцкого, направления на юг, в район Дубно — Кременец — Броды. 22 июля командующий фронтом поставил перед 1-й Конной армией задачу, окончательно разгромив дубно-кременецкую группу противника, стремительным рейдом овладеть не позднее 29 июля районом Львов — Рава-Русская[106]. Однако уже 2 августа РВС 1 — й Конной вынужден был поставить в известность штаб фронта, что не сможет взять Львов и к 6 августа из-за крайнего переутомления личного состава и лошадей. Действительность оказалась еще более прозаической: лишь 19 августа передовые части армии оказались в 8—10 километрах от города. К этому времени резко обострилась обстановка под Варшавой. Встал вопрос о переброске объединения Буденного на помощь войскам Западного фронта. После обсуждения на Политбюро ЦК РКП(б) 21 августа армия снялась из-под Львова и повернула на север в направлении Замостье — Новоград-Волынск. Однако было уже поздно, положение под Варшавой поправить не удалось. Советские войска отступали. Между тем при своевременном прибытии 1-й Конной события могли бы приобрести совершенно иной характер. Г.С. Иссерсон, один из крупнейших советских военных теоретиков, привел свидетельство французского полковника Луара, бывшего военным советником у маршала Ю. Пилсудского, главы Польского государства и Верховного главнокомандующего польской армией. «Что стало бы с польским маневром, — в 1925 г., то есть по горячим следам войны, задавался француз вопросом, — если бы Буденный всей Конной армией обрушился на контратакующие с Вепржа войска, ничем не обеспеченные с юга, а не упорствовал в своем желании пожать лавры, ведя бесполезные боевые действия под Львовом?» И сам же отвечал: «Операция польских войск потерпела бы полный крах. Какие бы это имело последствия, даже трудно себе представить»[107]. Это признавал и сам Пилсудский в своем труде «1920 год». 19 сентября командующий Западным фронтом М.Н. Тухачевский принял решение отвести 1-ю Конную армию в район Кременчуга, откуда после отдыха конники должны были совершить переход на Южный фронт для борьбы против Врангеля. Отвод из-под Львова, взятие которого конармейцы считали делом предрешенным и потому говорили о нем как об украденной победе, большие людские потери, слабая борьба за дисциплину разом подорвали и без того не очень устойчивое моральное состояние 1-й Конной. По оценкам историков, «буквально в считаные дни армия… оказалась на грани катастрофы» [108]. Острейший военно-политический и моральный кризис выразился в таких позорных явлениях, как переход части личного состава на сторону врага и дезертирство (за один только октябрь строй покинули около 1200 бойцов), мародерство, грабеж, антисемитские погромы. По свидетельству очевидцев, ни одна власть не устраивала таких погромов, как красные кавалеристы из армии Буденного. Особенно острые формы разложение приняло в 6-й кавдиви-зии. Когда 24 сентября группу красноармейцев подвергли аресту, их освободили товарищи, разогнавшие при этом дивизионный ревтрибунал. Погром на станции Ерши смогли предотвратить лишь лично Буденный и Ворошилов (поезд РВС армии случайно оказался в это время на станции). Обстановка накалилась до предела, когда за попытку пресечь мародерство был убит военком 6-й кав-дивизии Г. Шепелев. А еще через неделю 1-я бригада дивизии обратилась ко 2-й бригаде с призывом идти в тыл и навести там «порядок». Отвлечемся на секунду и вспомним: в 1919 г. Буденный считал основанием для ареста и расстрела без суда Ф.К. Миронова слухи о некой банде в его конном корпусе, которая расправлялась с политработниками. Такое обвинение просто блекнет на фоне того, что происходило во вверенной самому Семену Михайловичу армии. Между тем 1-ю Конную ждали на юге. Переломить ситуацию попытались самыми жестокими мерами. Во главе с заместителем начальника политотдела армии Г. Мельничанским заработала следственная комиссия, председателя ревтрибунала обязали немедленно организовать чрезвычайную сессию, которая должна была в ускоренном порядке рассматривать дела о бандитизме, «карая виновных высшей мерой наказания». В расположение армии прибыли М.И. Калинин, Л.Б. Каменев, А.В. Луначарский и другие партийно-советские руководители. По предложению следственной комиссии 6-я кавдивизия была расформирована, а командиры, допустившие разложение — начдив И.Р. Апанасенко (будущий генерал армии), командиры 1-й и 2-й бригад В. Книга и К. Анисимов, два комполка преданы суду военного трибунала. Были расстреляны около 400 конармейцев, около 300 человек под угрозой суда дезертировали. Но настоящий порядок так и не был наведен, грабежи и погромы сопровождали 1-ю Конную и по пути на Южный фронт. Одной из важнейших причин таких явлений стали негодные методы военно-политического руководства, утвердившиеся в объединении. «С. Буденный и К. Ворошилов, — пишет Н.С. Присяжный, — очень ревностно (часто на грани с предвзятостью) относились ко всему, что связывалось с формированием представлений об армии. Делалось это под прикрытием якобы благородной цели — заботы об авторитете армии… но по существу, на практике, выражалось в почти полном игнорировании критических замечаний в свой адрес»[109]. Политическая демагогия, нетерпимость к какой бы то ни было критике хорошо служили членам РВС 1-й Конной. Стоило в июне 1920 г. С. Фази-Жилинскому, направленному в Конармию на должность заместителя начальника политотдела, доложить в центральные партийные и советские органы сводку о политическом состоянии армии, как тут же разразился скандал. Факты антисемитизма и шовинизма, грабежей и насилий в отношении мирного населения и пленных, приведенные в сводке, вывод, что большая доля нарушений дисциплины в армии «берет свое начало благодаря попустительству и поощрению комсостава», вызвали острую негативную реакцию РВС. Жилинский был отстранен от должности и отправлен в политотдел Юго-Западного фронта, а составленная им сводка из-за того, что оказалась «полна оскорбительной клеветы на Конармию и насквозь пронизана мещанским недоброжелательством», — отозвана. Сводка была составлена заново, но теперь уже в угодном для начальства духе. Такие факты лишний раз убеждали командиров разных степеней, что командование армией не выдаст их ни при каких условиях, отсюда шла уверенность в безнаказанности, какие бы правонарушения, а то и преступления ни были допущены. Характерно, что уже в ноябре 1920 г. РВС армии принял решение о восстановлении 6-й кавдивизии в прежнем составе да еще с присвоением почетного наименования «Чонгарская». В декабре об этом РВС ходатайствовал перед главкомом. И это в то время, когда, по сообщению инспекции ПУ РККА, «старые больные места… в массе далеко не изжиты». Что это так, в октябре 1920 г. констатировала армейская партийная конференция: «Армия находится в состоянии кризиса». Не в силах навести должный порядок, командование 1-й Конной прибегало и к такому испытанному приему, как ссылки на разлагающую деятельность вражеской агентуры. Характерно, что такое удобное объяснение проникло и в историческую литературу. В сборнике документов Главного командования Красной армии один из докладов Буденного, Ворошилова и Щаденко прокомментирован следующим образом: «В сентябре 1920 г. во время марша 1-й Конной армии с Юго-Западного на Южный фронт часть личного состава 6-й кавалерийской дивизии, подстрекаемая контрреволюционными элементами, устроила погром в ряде населенных пунктов по пути следования армии». Положение не изменилось и по прибытии армии на Южный фронт. О бандитизме, антисемитизме, грабежах и пьянстве в ее рядах информировало Политуправление РВС Республики в отчете за июнь — октябрь 1920 г. Там прямо говорилось, что «буденновцы, заменившие красноармейские части, ознаменовали свое прибытие погромами», и население «напугано налетами и дебошами нашей кавалерии, но в душе озлоблено так, что тыл неблагонадежен и представляет собою серьезную угрозу для армии»[110]. В связи со сложившейся обстановкой командующий Южным фронтом М.В. Фрунзе в письме В.И. Ленину просил обратить особое внимание на «необходимость принятия срочных мер по приведению в порядок в политическом отношении 1-й Конной армии. Полагаю, — писал он, — что в лице ее мы имеем большую угрозу для нашего спокойствия в ближайшем будущем» [111]. В свете этого уже иначе воспринимаешь факт того, что 1 — я Конная при взятии Крыма шла во втором эшелоне. «Десятки лет, — пишет В.Д. Поликарпов, — былинники речистые насаждали, по заданию Реввоенсовета 1-й Конной, легенды о том, как в ночи ясные и в дни ненастные братишка Буденный и первый красный офицер Ворошилов вели беззаветных героев — конармейцев на славные дела; еще в 1923 г. Н. Асеев воспел живую легенду Буденного: Никто пути пройденного / У нас не отберет, / Конная Буденного / Дивизия, вперед! В те времена ни авторам этих песен, ни широкой общественности не полагалось догадываться о разбойничьих нравах конармейской верхушки, неизбежно отразившихся на состоянии самой армии, охваченной долгим морально-политическим кризисом. Конармейская верхушка старательно пресекала «утечки» сведений о той вакханалии, какая творилась в Конной армии»[112].МАРШАЛ-СУДЬЯ
Но поскольку «крестным отцом» 1-й Конной выступал Сталин, ни Буденный, ни Ворошилов не только не понесли никакой ответственности, но, наоборот, надежно вошли в кадровую обойму вождя. В сентябре 1923 г. Семен Михайлович получил назначение помощником главкома по кавалерии. Он также возглавил инспекцию кавалерии РККА, стал членом Реввоенсовета СССР. Вместе с Ворошиловым Сталин активно использовал его в противостоянии с Троцким. Борьба увенчалась успехом: январский пленум ЦК РКП(б) в 1925 г. признал невозможным дальнейшее пребывание Троцкого на постах наркомвоенмора и председателя РВС. К концу года эти же вакансии открылись вновь: ставший было наркомом Фрунзе умер при операции. Военное ведомство возглавил Ворошилов. После этого участие Буденного в политических акциях стало усиливаться. В острой борьбе с антисталинскими оппозициями, периодически сотрясавшей партию, бывший командующий 1-й Конной сразу и навсегда избрал сторону вождя. Это отразилось на его номенклатурном положении: в 1934 г. Буденный стал кандидатом, а в 1939 г. — членом ЦК, пребывая там до 1952 г. С 1-го же созыва в 1937 г. (и по 8-й) он попал в состав президиума Верховного Совета СССР. К этому времени все эти коллегиальные органы давно уже утратили право голоса и состояли в основном из отобранных лично вождем его преданных сторонников. Буденный не был здесь исключением. Именно это обстоятельство подчеркнул бывший секретарь Сталина Борис Бажанов в неподцензурной книге, изданной на Западе, куда он бежал в конце 1920-х гг. Хорошо зная политическую кухню большевиков, Бажанов не без ехидства писал: «Если бы Сталин обладал чувством юмора, он бы заодно, по примеру Калигулы, мог бы ввести в Центральный комитет и буденновского коня. Но Сталин чувством юмора не обладал»[113]. Буденный рос и по военной линии. В 1934 г. он стал членом Военного совета при Наркомате обороны, а в 1935 г. был удостоен высшего воинского звания Маршал Советского Союза. В июле 1937 г. Буденный стал командующим войсками Московского военного округа. Назначение, осуществленное сразу после суда над группой Тухачевского, было более чем знаковым: в столичном округе Сталину требовался абсолютно преданный ему руководитель. Тем более что Семен Михайлович выдержал испытание на верность вождю, будучи включен в число судей на процессе Тухачевского и других военачальников. Свою миссию маршал выполнял, может, и без особого вдохновения, но инициативно. Достоянием гласности стала его докладная записка Сталину от 26 июня 1937 г., в которой автор, не ограничиваясь освещением хода судебного процесса, излагал «хозяину» личные впечатления, бывшие, разумеется, не в пользу подсудимых. «Тухачевский, — в частности, докладывал Буденный, — с самого начала процесса суда при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчеркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и все, что записано в обвинительном заключении, — все это не совсем правда, не соответствует действительности. Иными словами, становился в позу непонятого и незаслуженно обиженного человека, хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного. Видимо, он не ожидал столь быстрого разоблачения организации, изъятия ее и такого быстрого следствия и суда… Тухачевский в своем выступлении вначале пытался опровергнуть свои показания, которые он давал на предварительном следствии… пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения в том отношении, что он все предвидел, пытался доказать правительству, что создавшееся положение (имелась в виду недостаточная численность Красной армии по сравнению с германской и польской армиями. — Ю.Р.) влечет страну к поражению и что его якобы никто не слушал. Но тов. Ульрих, по совету некоторых членов Специального присутствия (обошлось ли здесь без самого Буденного? — Ю.Р.), оборвал Тухачевского…» В уничижительном духе характеризуя последнее слово подсудимых Якира, Уборевича, Путны, Фельдмана и других, маршал-судья резюмировал: «1…Для того, чтобы скрыть свою шпионскую и контрреволюционную деятельность до 1934 года, подсудимые, разоблаченные в этом Корком, пытались выставить Корка как вруна и путаника. 2. Участие Гамарника (начальник Политуправления РККА, застрелился перед арестом. — Ю.Р.) в заговоре все подсудимые безусловно пытались скрыть… 3…Подсудимые, хотя и заявили о том, что они пораженческого плана германскому Генштабу не успели передать, я же считаю, что план поражения красных армий, может быть не столь подробный, все же германской разведке был передан»[114]. Чужая душа — потемки. Что заставляло Буденного пинать уже расстрелянных? Давняя неприязнь к «шибко умным» Тухачевскому, Уборевичу и их товарищам, с которыми у первоконников было острое противостояние? Желание уверить вождя, что в его преданности можно не сомневаться? Стремление опровергнуть показания против него самого, а в их наличии маршал вряд ли сомневался, учитывая масштабы арестов? Такие показания, как мы знаем из приведенной в самом начале очерка справке капитана госбезопасности Клыкова, действительно существовали. Как минимум, в начале 1938 г. о них из уст Сталина узнал и сам Семен Михайлович. 22 января на совещании высших командиров Красной армии генеральный секретарь ЦК заявил о существовании в РККА ряда группировок. Он прямо дал понять, кого имеет в виду. «Тут многие товарищи говорили уже о недовольстве Дыбенко, Егорова и Буденного… Мы не против того, чтобы товарищи были недовольны теми или иными фактами, — заявил он. — Не в этом дело. Важно, чтобы они пришли и вовремя сказали Центральному Комитету, что тем-то и тем-то мы недовольны… Недовольны тем, что якобы их мало выдвигают. Это неправильно. Нас можно упрекнуть в том, что мы слишком рано или слишком много выдвигаем и популяризируем таких людей, как Буденный, Егоров и др. Нас нельзя упрекнуть в том, что мы затираем талантливых людей». Эту глухо прозвучавшую угрозу Сталин дополнил конкретными обвинениями. Беда в том, резюмировал он, что такие группировки при определенных условиях могут выродиться в антипартийные, антисоветские. «Это не группировка друзей, — подчеркнул оратор, — а группировка политических единомышленников, недовольных существующим положением в армии, а может быть, и политикой партии»[115]. От упомянутых лиц он потребовал покончить с групповщиной. Правда, дожидаться не стал. Уже через три дня Дыбенко был снят с должности командующего Ленинградским ВО и уволен из армии, а 26 февраля 1938 г. арестован. Был снят с должности начальника Генштаба, в феврале уволен, а в апреле 1938 г. арестован и маршал Егоров. На свободе остался лишь Буденный, которого вождь по одному ему известным причинам решил пощадить. Что ж, лихой конник доказал, что подозрения относительно его нелояльности беспочвенны. Нажить политический капитал за счет казненных военачальников Семен Михайлович пытался неоднократно. Причем столь беззастенчиво, что это вызывало негативную реакцию даже у его коллег, тоже далеко не безгрешных. Из очерка о Ворошилове читатель уже знает о жалобе Буденного, направленной 29 августа 1937 г. наркому обороны, о том, что за время работы в инспекции кавалерии РККА ему «приходилось бороться, разумеется при поддержке Вашей и тов. Сталина, за существование конницы… так как враги народа в лице Тухачевского, Левичева, Меженинова и всякой другой сволочи, работавшей в центральном аппарате, а также при помощи Якира и Уборевича, до последнего момента всяческими способами стремились уничтожить в системе вооруженных сил нашей страны такой род войск, как конница». Настаивая на том, что «все изложенное мною властно диктуется современными условиями войны и сегодняшним днем», он высказал категорическое возражение «против какой бы то ни было реорганизации конницы и ее сокращения». Климент Ефремович, к его чести, не пошел на поводу у подчиненного. В своей резолюции он напомнил Буденному, что «конницу обучали не враги народа, а мы с Вами и Вы больше, чем я, т. к. непосредственно этим занимались». А учитывая, что значение кавалерии в современной войне резко снизилось, «конницу нужно и будем сокращать»[116]. Время показало, что сталинские уроки тотальной шпиономании Семен Михайлович усвоил крепко. Так, выступая на июньском пленуме ЦК КПСС 1957 г., престарелый маршал высказал убеждение, что члены «антипартийной группы» действовали не в одиночку, а опирались на разветвленную сеть своих сторонников. До этого не додумался даже главный оппонент Молотова и К° — Хрущев. «… Это преступники партии. И я их иначе не могу назвать. Тут ошибки нет, что они заблудились, — заявил Буденный. — Это ясно… Так что надо это учесть в нашем решении, но они не одни, а еще есть на месте какая-то сеть. Я хочу, чтобы мы об этом знали, что их нужно выгнать, и тогда работа будет лучше, а воздух будет чище»[117]. За двадцать лет до этого маршал сумел убедить Сталина, что он, в отличие от Егорова, Дыбенко и сотен высших командиров РККА, сгинувших в пучине репрессий, пригодится. В 1939 г. Буденный по совместительству стал еще и заместителем наркома обороны, а в 1940 г. — первым заместителем наркома, передав округ генералу армии И.В. Тюленеву, бывшему подчиненному по 1-й Конной армии. В этом качестве он встретил Великую Отечественную войну. Но лавров в ходе нее не снискал, хотя и занимал в первые два года войны крупные командные должности — был членом Ставки ВТК, командовал Юго-Западным и Северо-Кавказским стратегическими направлениями, Резервным и Северо-Кавказским фронтами. В конце концов, занял пост командующего кавалерией Красной армии — прямо скажем, не очень заметный, учитывая ограниченную роль кавалерии в войне моторов. Все свои три звезды Героя Советского Союза он обрел много лет спустя окончания сражений. Война указала на истинную цену его полководческих качеств, как, впрочем, и других рубак, чей звездный час пришелся на войну Гражданскую.«Я ХОРОШО ЗНАЛ ЭТИХ ЛЮДЕЙ — МИРОНОВА И ДУМЕНКО»
.. В ноябре 1960 г. произошло событие, которое давало С.М. Буденному возможность смыть с себя старые грехи. Тогда определением Военной коллегии Верховного суда СССР был реабилитирован Ф.К. Миронов за отсутствием в его действиях состава преступления. А в августе 1964 г. по тем же мотивам — «за отсутствием в их действиях состава преступления» — был отменен и давний приговор 1920 г. в отношении Б.М. Думенко и командиров его штаба. Тем самым справедливо завершилась длительная борьба, которую вели боевые друзья и подчиненные двух кавалерийских военачальников за возвращение им доброго имени. Присоедини Семен Михайлович свой голос в защиту незаконно репрессированных, и люди согласились бы поверить, что тогда, в Гражданскую, причиной участия Буденного в гонениях на Думенко и Миронова были его политическая неискушенность, необходимость выполнять приказ, объявлявшего того же командира Донского казачьего корпуса вне закона как «мятежника». Увы, старый маршал избрал иной путь, тем самым лишь утвердив общественность во мнении, что он по-прежнему готов строить свою славу на костях талантливых предшественников. Действуя и в открытую, и закулисно, он пытался повернуть процесс юридической и политической реабилитации Думенко и Миронова вспять, добиться их повторной компрометации. Служивший тогда заместителем главного военного прокурора Б.А. Викторов вспоминал о телефонном звонке бывшего командующего 1-й Конной армией, а к тому времени члена ЦК КПСС, члена Президиума Верховного Совета СССР. Высказав недоумение позицией Главной военной прокуратуры, Буденный спросил, не собирается ли она таким же образом реабилитировать и Врангеля. Услышав, естественно, отрицательный ответ, бросил многозначительную фразу: «Ну, смотрите»[118]. «Телефонное право» не подействовало. Тогда Буденный решается на публичное выступление. В журнале Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС он помещает статью под «говорящим» заголовком «Против искажения исторической правды», в которой высказывает крайнее возмущение тем, что Думенко в восприятии широкой читательской аудитории занял место «в ряду привычных нам героев Гражданской войны — Чапаева, Щорса, Котовского, Блюхера», а Миронов зачисляется «в ряд талантливых военачальников, стяжавших себе бессмертную славу на фронтах Гражданской войны». Заявляя, что он «хорошо знал этих людей», маршал утверждал: любая пропаганда в их пользу недопустима, ибо «Миронов не принимал участия в решающих сражениях Гражданской войны», а Думенко «терпел одно поражение за другим». Своей деятельностью они «объективно наносили большой вред Советскому государству»[119]. И будто не зная о результатах тщательного рассмотрения дел обоих репрессированных военачальников Главной военной прокуратурой, Семен Михайлович вновь, как и 40 лет назад, бросает в их адрес, прямо скажем, замшелые обвинения. Думенко он приписывает подстрекательские выступления против компартии, потворство грабежам, пьянкам и насилию во вверенном ему корпусе, нетерпимое отношение к комиссарам, напоминая при этом версию о причастности Бориса Макеевича к гибели комиссара корпуса В.И. Микеладзе. Что касается Миронова, то его выступление он по-прежнему квалифицировал как «мятеж против советской власти». В этом, надо понимать, и состояла та «историческая правда», которой так недоставало, с точки зрения Буденного, в работах историков и публицистов, осмеливавшихся сочувственно писать о «врагах» советской власти. Король оказался голым. После этих попыток повторно дискредитировать Думенко и Миронова даже союзникам Семена Михайловича стало ясно, что престарелый маршал борется совсем не за историческую правду. Как раз наоборот: его страшила перспектива появления на белый свет истины о людях, многие заслуги которых он приписал себе. В свое время, услышав от малолетней дочери Нины, рыдавшей от известия о смерти Сталина, вопрос «как же мы теперь будем жить?», — Семен Михайлович ответил: «Думаю, что неплохо». И это говорил человек, который всего за несколько лет до этого на заседании юбилейного комитета, созданного в связи с 70-летием вождя, предлагал соорудить памятники Иосифу Виссарионовичу везде, где шли сражения с его участием, а также учредить орден Сталина! Конечно, он, проведший в кремлевских коридорах немало лет, понимал, что агонизирующий политический режим рано или поздно свалит страну в штопор. Не мог он и лично чувствовать себя в безопасности, пока был жив «отец народов». В этом смысле кончина Сталина его не огорчила. Но вот то, что при новых правителях страны ранее гонимые получат право голоса и пошатнется его личная репутация, Буденный, вероятно, не допускал. Потому позволил себе прикрикнуть на военную прокуратуру, на историков, на боевых друзей репрессированных. Будучи уверен в полной безнаказанности, издал три книги мемуаров, которые один из участников Гражданской войны в письме Семену Михайловичу недипломатично назвал «брехней»[120], а современный историк определил как «причудливую смесь фактических данных, ошибок памяти мемуариста, небескорыстных вымыслов и переиначивания фактов по собственному произволу»[121]. К несчастью для тиранов, ни один из них не вечен. И правда о нем, как и о тех, кто вполне комфортно существовал под сенью его культа, рано или поздно выходит на поверхность.Михаил Тухачевский: «РАЗ СДЕЛАННЫЕ УГРОЗЫ НЕУКЛОННО ДО ЖЕСТОКОСТИ ПРОВОДИТЬ В ЖИЗНЬ»
Апрель 1937 года. Лондон живет приготовлениями к коронации Георга VI. На торжества в британскую столицу начинают съезжаться обладатели самых громких титулов и фамилий со всего света. Готовится делегация и в Москве. Ее глава — не политик, даже не член правительства, но его имя знает вся Европа. Маршал Тухачевский — прирожденный военный, интеллектуал, полководец, крупный теоретик, знаток иностранных языков и тонкий ценитель искусств. Волнуется маршал… Он уже был в минувшем году в британской столице на похоронах короля Георга V, произвел отменное впечатление на европейские политические круги. И вновь Запад должен увидеть достойного представителя новой России, увидеть его — Тухачевского. Сколько лет он шел к этому, и, кажется, свершилось: нет в Советском Союзе более популярного и перспективного военачальника. Несмотря на конфликты с наркомом обороны Ворошиловым, он обласкан в Кремле, избран в состав ЦК правящей партии, одним из первых отмечен маршальскими звездами. А ведь ему только сорок четыре — позади всего полжизни. Знать бы ему, сколько осталось впереди. Но не дано это никому из смертных.КРАСНЫЙ ПОРУЧИК
21 апреля 1937 г. нарком внутренних дел Н.И. Ежов направил спецсообщение И.В. Сталину, В.М. Молотову и К.Е. Ворошилову: «Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки товарища Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международные осложнения. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану товарища Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку товарища Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить». Уже в 1950-е гг. выяснится, что никаких материалов о подготовке теракта у «органов» не было, так что спецсообшение, скорее всего, сфальсифицировали. А тогда Сталин, знавший всю подоплеку дела, с которой читателю еще предстоит познакомиться, поспешил наложить на бумагу резолюцию: «Членам ПБ (Политбюро. — Ю.Р.). Как это ни печально, приходится согласиться с предложением товарища Ежова. Нужно предложить товарищу Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин»[122]. На документе осталась и подпись Тухачевского, означающая, что он ознакомился с «предложением товарища Ежова». Что думал при этом Михаил Николаевич? Понял ли, что не покушения на него боятся партийные бонзы, а того, что он, оказавшись за границей, вдруг может ускользнуть из их рук? А если догадался, понял, то, может, посетило его душу сомнение, правильным ли путем пошел, изменив своему классу? И не бешеное ли честолюбие сгубило его? В 19 лет, 1 сентября 1912 г., он был зачислен в списки Александровского военного училища. Как позднее вспоминал эмигрант В.Н. Посторонкин — белый офицер, учившийся параллельно с Тухачевским, из среды юнкеров его ярко выделяли блестящие способности, отменное рвение в несении службы, словом, подлинное призвание к военному делу. Случай помог ему обратить на себя внимание начальства. На одном из тактических учений, будучи назначенным в сторожевое охранение, он по какому-то недоразумению не был своевременно сменен. Когда с приказанием смениться к нему послали юнкера, он отказался сделать это, поскольку тем самым нарушил бы устав. В охранение его поставил сам ротный командир, только ему он и подчинится — мотивировал Михаил свой отказ. Пришлось офицеру вновь выступить в роли разводящего. После этого Тухачевского произвели в портупей-юнкеры, что было пределом недостижимых мечтаний младшего курса, а спустя некоторое время он, исполнявший караульные обязанности в Кремле во время приезда в Москву императорской семьи, был даже представлен Николаю И. С первых дней Михаил, по отзывам сослуживцев, стал буквально «фанатиком в достижении одной цели, поставленной им себе как руководящий принцип достигнуть максимума служебной карьеры». В военной среде это было привычным и нормальным явлением, здоровый карьеризм можно было бы приветствовать и в Тухачевском, тем более что он имел для лидерства много оснований, будучи великолепным строевиком, знатоком тактики, стрелком, фехтовальщиком. Если бы не одно «но». «По службе у него не было ни близких, ни жалости к другим, — вспоминал Посторонкин. — …В среде своих однокурсников он не пользовался ни симпатиями, ни сочувствиями; все сторонились его, боялись и твердо знали, что в случае какой-либо оплошности ждать пощады нельзя, фельдфебель (после перехода на старший курс Михаил был назначен фельдфебелем своей 2-й роты. — Ю.Р.) не покроет поступка провинившегося. С младшим курсом фельдфебель Тухачевский обращался совершенно деспотически: он наказывал самой высшей мерой взыскания за малейший проступок новичков,только что вступивших в службу и еще не свыкшихся с создавшейся служебной обстановкой и не втянувшихся в училищную жизнь». Беспощадностью фельдфебеля роты юнкеров мемуарист объяснял целый ряд конфликтов и инцидентов, возникших в училище и имевших печальные последствия. По докладу Тухачевского несколько юнкеров были отчислены или переведены в другое училище, трое же юнкеров, юноши, самолюбивые и решительные, будучи несправедливо, на их взгляд, наказаны, один за другим покончили с собой. Карьерные соображения буквально снедали Тухачевского и по окончании Александровского училища. Произведенный в подпоручики лейб-гвардии Семеновского полка, он в составе 6-й роты убыл на фронт. Прекрасная подготовка, полученная Тухачевским в первоклассном училище, сказалась сразу же. В Первую мировую воевал он доблестно, удостоившись шести боевых орденов. В феврале 1915 г. Тухачевский попал в плен. Там он пробыл два с половиной года, пока не удалось бежать. (По любопытному совпадению Тухачевский одно время делил тюремную камеру с великим французом — Ш. де Голлем.) «Когда он вернулся из плена на Родину, терзаемую смутами и беспорядками, он примкнул к тому лагерю, где, по его расчетам, было легче сделать карьеру, не теряя ничего, и без особенного риску достичь высокого положения и широкой известности», — заключал свои воспоминания Посторонкин[123]. Конечно, можно списать нелицеприятные, а подчас и язвительные замечания мемуариста на элементарную зависть к судьбе «изменника своему классу». Но, как увидит дальше читатель, в определенной проницательности мемуаристу не откажешь. 25-летний поручик, не поднимавшийся по служебной лестнице в старой армии выше командира роты, получил сразу назначение на должность командующего 1-й армией Восточного фронта. Как такое могло произойти? Те, кто до сих пор верит в выдумки сталинской пропаганды, отвечает на этот вопрос привычно: Тухачевского, мол, усиленно тащил наверх нарком по военным и морским делам Л.Д. Троцкий, сколачивавший лагерь своих сторонников из потенциальных шпионов и диверсантов. На самом деле все обстояло с точностью до наоборот. Уже в самом начале, когда председатель Военного отдела ВЦИК А.С. Енукидзе в мае 1918 г. рекомендовал Михаила Николаевича на должность столичного губернского военного комиссара, Троцкий назначил его на куда более скромную должность военкома штаба Московского района. В бытность на Восточном фронте Тухачевский чуть было не лишился по воле председателя РВС страны должности командующего 1-й армии из-за конфликта с членами РВС армии. В августе 1919 г. РВС республики в отсутствие Троцкого принял постановление наградить командарма орденом Красного Знамени. «Считаю совершенно неуместным», — отбил «молнию» Лев Давидович своему заместителю Э.М. Склянскому и потребовал отменить постановление, если оно еще не опубликовано. К удаче полководца, телеграмма Троцкого запоздала. Если и искать того, кто оказал решающую протекцию Тухачевскому, то это был В.И. Ленин. Выдвижению «поручика-коммуниста» на должность командарма предшествовала его обстоятельная беседа с вождем. В глазах Ленина его собеседник, очевидно, оказался более способным к восприятию и реализации идей революции, чем многие другие военспецы. Сильно ошибется тот, кто увидит в Тухачевском банального соискателя чинов, карабкавшегося наверх правдами и неправдами. Его карьерный рост обеспечивался несомненными профессиональными достоинствами. Он с большим умением выходил из многих передряг, которые ему уготовила фронтовая судьба. Так, едва приняв командование армией, он, выражаясь боксерским языком, вошел в клинч с командующим Восточным фронтом М.А. Муравьевым, оказавшимся участником антисоветского заговора. «Я остался арестованный в одном из вагонов команды броневиков, окруженный часовыми и немногими красноармейцами, — вспоминал позднее Михаил Николаевич. — Когда среди них улеглось первое возбуждение, я начал агитацию против Муравьева. Через несколько часов… команда бронедивизиона решила арестовать Муравьева… Я был освобожден часовыми, которые меня охраняли… Таким образом, восстание было подавлено без пролития крови, силою одного убеждения»[124]. 1-я армия под его командованием отличилась в боях за Симбирск, Сызрань, Самару. Удачливого командарма в январе 1919 г. перебросили на Южный фронт, где он вступил в командование 8-й армией (при члене РВС И.Э. Якире). Ее удары ощутили на себе все, кто поддержал Вёшенское восстание, поднятое на Дону в ответ на проводившуюся центральными и местными властями политику расказачивания: армейские трибуналы отправили тогда под расстрел не менее 8 тысяч человек. С апреля 1919-го Тухачевский вновь оказывается на Восточном фронте. Его 6-я армия успешно участвовала в Златоустовской, Челябинской и других операциях по освобождению Урала и Сибири от войск Колчака. После этого в январе 1920 г. он сменил на посту командующего Кавказским фронтом В.И. Шорина, не совсем удачно действовавшего в ходе Доно-Манычской операции. Уже к 3 февраля Михаил Николаевич подготовил, а затем успешно провел Тихорецкую и Кубано-Новороссийскую наступательные операции, завершившиеся полной ликвидацией деникинской армии. Фронт захватил много пленных и большие трофеи, освободил важные для республики нефтедобывающие и сельскохозяйственные районы. Здесь Тухачевский впервые близко столкнулся с И.В. Сталиным, К.Е. Ворошиловым, С.М. Буденным. Надо заметить, что честолюбие, отличавшее Тухачевского в юности, нисколько не уменьшилось в зрелом возрасте. С вышестоящим командованием он ладил далеко не всегда. Конфликты возникали у него с командующими Южным фронтом В.М. Гиттисом и Восточным фронтом — сначала А.А. Самойло, а затем В.А. Ольдерогге. Не случайно главком Вооруженными силами Республики С.С. Каменев позволял себе с иронией отзываться об излишне самолюбивом «поручике-командарме». Что ж, ярый сторонник новой, «классовой» стратегии войны платил военспецам из бывших царских полковников и генералов той же монетой. В докладе заместителю председателя РВС республики Склянскому Михаил Николаевич доказывал, что в рядах старой русской армии хорошо подготовленный командный состав имелся лишь «среди молодого офицерства». Здесь, дескать, и надо искать будущих красных маршалов. Однако, отмечая эти и подобные «грехи», нельзя не видеть, что нелады в личных взаимоотношениях не мешали высшим руководителям по достоинству оценивать профессиональные качества Тухачевского. Когда весной 1919 г. на Восточном фронте между командующим 5-й армией и комфронтом Самойло возник крупный конфликт по вопросам планирования и руководства операциями, тогдашний главком И.И. Вацетис приказал отстранить Тухачевского от командования армией. Но за командарма вступился сам Самойло. «Решение о смещении Тухачевского несомненно отразится на успехе операции, — телеграфировал он в Полевой штаб РВСР. — Он все же лучший из командармов. Я считал бы возможным вполне для пользы дела ограничиться моей телеграммой»[125]. Добавим, что именно главком Каменев, некогда иронизировавший над бывшим «поручиком-командармом», позднее рекомендовал его на должность командующего войсками Западного фронта. Уместно привести оценки и тех советских полководцев, чье дарование раскрылось уже тогда, когда Михаила Николаевича не было в живых. Маршал Советского Союза Г.К. Жуков писал о нем: «При встречах с ним меня пленяла его разносторонняя осведомленность в вопросах военной науки. Умный, широко образованный профессиональный военный, он великолепно разбирался как в области тактики, так и в стратегических вопросах. М.Н. Тухачевский хорошо понимал роль различных видов наших вооруженных сил в современных войнах и умел творчески подойти к любой проблеме… В М.Н. Тухачевском чувствовался гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде выдающихся военачальников Красной армии»[126]. Высоко оценивал Тухачевского и противник. Так, маршал Ю. Пилсудский, его главный оппонент в Советско-польской войне 1920 г, подчеркивал, что наш военачальник произвел на него «впечатление полководца, склонного к абстрактному мышлению, но наделенного волей и энергией и редко встречаемым у людей упорством в работе согласно намеченным им самим методам» [127]. Из операций, проведенных Тухачевским в годы Гражданской войны, ни одна не привлекала в 1920—1930-е гг. такого внимания, как поход на Варшаву в июле — августе 1920 г., хотя за его плечами были и другие, не менее масштабные и уж куда более удачные дела. Уже говорилось, что именно возглавляемой им 5-й армии было поручено разгромить войска адмирала Колчака, и войска успешно справились с поставленной задачей. Именно Тухачевский командовал Кавказским фронтом, войска которого завершили разгром армий генерала Деникина на Северном Кавказе. Чем же объяснить столь пристальный интерес к событиям советско-польской войны, завершившейся отступлением войск Западного фронта прямо из-под стен Варшавы? Политикой, самыми обыкновенными политическими соображениями и расчетами. Дело в том, что к неудачным действиям советских войск оказались тогда причастны люди, через пять — десять лет ставшие крупными партийными и военными руководителями. Изданная в 1923 г. Тухачевским брошюра «Поход за Вислу» задела за живое И.В. Сталина, К.Е. Ворошилова, С.М. Буденного, А.И. Егорова, Б.М. Шапошникова. Все они в той или иной мере были повинны в поражении Красной армии под польской столицей вследствие неудавшейся попытки организовать взаимодействие между Западным и Юго-Западным фронтами, но признавать это не хотели. А автор брошюры не стал делать хорошую мину при плохой игре и брать всю вину на себя. Каждой сестре досталось от него, как говорится, по серьге. Что же происходило тогда на рубеже, где сошлись советские и польские войска? Тухачевский вступил в командование Западным фронтом 29 апреля 1920 г. и всего через полмесяца был вынужден вести войска в неподготовленное наступление, чтобы отвлечь на себя силы поляков, под ударами которых соседний Юго-Западный фронт отступал. Фронтовая наступательная операция завершилась неудачей, но она дала командованию соседей ггеобходимую передышку, чтобы привести войска в порядок и перейти в успешное контрнаступление. С победами у политиков и политизированных военных возрождались и надежды на возможность мировой революции. Под их влиянием оказался и Тухачевский, чему способствовали члены РВС фронта Ф.Э. Дзержинский, И.Т. Смилга, И.С. Уншлихт. Позднее в своей книге Михаил Николаевич подчеркивал, что при наступлении, кроме военных факторов, в расчет принималась возможность взрыва революции на Западе. Польская же кампания должна была стать связующим звеном между ней и Октябрьской революцией. 17 июля 1920 г. правительство дало главкому Каменеву указание решительно и непрерывно развивать наступление войск Юго-Западного и Западного фронтов. 23 июля Каменев уточнил задачу: Западному фронту — энергично продвигаться в общем направлении на Варшаву, дабы нанести противнику окончательное поражение (Варшавская операция), Юго-Западному — к 4 августа овладеть районом Ковель, Владимир-Волынский, нанести решительное поражение 6-й польской армии и так называемой Украинской народной армии, оттеснив их к границам Румынии (Львовская операция). Многим казалось: еще один нажим, еше один удар — и польская армия запросит пощады. Однако при подготовке и проведении Варшавской операции со стороны командования фронтом, в первую очередь Тухачевского, был допущен значительный просчет, заключавшийся в переоценке своих сил и недооценке сил противника. Неблагоприятную роль сыграла здесь необъективная информация Польского бюро ЦК РКП(б) и Временного революционного комитета Польши (Польревкома) о положении в стране. Так, 6 августа Дзержинский, член Польревкома, сообщал Ленину, что польская армия разваливается, наблюдается массовое дезертирство. Даже 17 августа, когда армия Пилсудского уже вела успешные контрнаступательные действия, Дзержинский продолжал убеждать главу советского правительства, что польские крестьяне уклоняются от мобилизации, а рабочие Варшавы ждут прихода Красной армии. С наступлением же августа сопротивление польской армии резко возросло, и явственно обозначилась враждебность большинства населения Польши к наступавшим красным частям. Этого не хотели замечать многие руководители РКП(б), правительства и Реввоенсовета республики, уже грезившие о триумфальном завершении войны. Один лишь пример: 14 августа Троцкий подписал приказ, в котором призвал «отучить правительство польских банкротов играть с нами в прятки. Красные войска, вперед! Герои, на Варшаву!» Жизнь показала иллюзорность подобных призывов, ибо обстановка изменилось кардинальным образом. Польское командование сумело перегруппировать силы и начало контрнаступление. В результате войска Западного фронта потерпели поражение и к исходу 25 августа отошли на восток, на рубеж восточнее Брест-Литовска. Неудачный исход битвы под Варшавой во многом был предрешен и несвоевременной передачей Западному фронту 1-й Конной и 12-й армий из состава Юго-Западного фронта. Вначале противоречивые команды отдало Главное командование Красной армии, затем передаче Конной армии Буденного воспротивился член РВС Сталин, а в довершение всего сотрудники Полевого штаба РВСР, которыми руководил начальник Оперативного управления штаба будущий маршал Шапошников, неправильно зашифровали телеграмму о передаче армий, в результате чего она была получена командованием Юго-Западного фронта только через двое суток. Главную причину неудачи Тухачевский видел в позиции РВС Юго-Западного фронта (читай — члена РВС Сталина), который не выполнил указаний из Москвы о своевременном перенацеливании на Варшаву 1-й Конной, задержавшейся под Львовом. «Конная армия, прибывшая на люблинское направление с большим опозданием, — писал Тухачевский, — была двинута Главным командованием в глубокий рейд на Замостье, но это уже было поздно»[128]. Но и в действиях самого командующего Западным фронтом военные историки отмечают большую долю авантюризма. Он не мог не понимать, что оторвавшиеся от своих тылов наступающие части рано или поздно выдохнутся и обессилят, а подать им своевременную помощь будет невозможно. Одним из пороков Тухачевского как полководца являлось четко просматриваемое в годы Гражданской войны стремление наступать без достаточных резервов. И если в борьбе с белогвардейскими армиями такой метод в основном себя оправдывал, то в войне с регулярной польской армией он оказался неэффективным. К тому же и исправить положение было очень сложно: ЦК РКП(б), Реввоенсовет республики, как было сказано выше, требовали энергичного наступления на запад, на Варшаву. Мы так подробно остановились на этом сюжете потому, что в те годы Тухачевским были посеяны зерна, которые проросли острой враждой Сталина, вылившейся в беспрецедентный в отечественной истории судебный процесс по делу об измене высшего командного состава.НАЧАЛЬНИК ШТАБА РККА, ЗАМНАРКОМА
Правда, это будет через пятнадцать лет. А пока Михаил Николаевич служил новой власти не за страх, а за совесть. Именно ему высшее руководство доверило командование 7-й армией при подавлении Кронштадтского мятежа. Именно на его, командующего войсками Тамбовского района, совести лежат жестокие карательные акции в отношении тамбовских крестьян — участников антоновского мятежа летом 1921 г. 12 июня им лично был отдан секретный приказ о применении химического оружия для очистки тамбовских лесов от остатков повстанческих формирований. При этом он распорядился: «Во всех операциях с применением удушливого газа надлежит провести исчерпывающие мероприятия по спасению находящегося в сфере действия газов скота». Что сказать, поразительный «гуманизм»! В практику борьбы с антоновщиной, поддерживаемой местным населением, было введено взятие заложников. Если в заранее объявленный срок крестьяне не выдавали повстанцев, начинался расстрел заложников. Если население оставляло деревню до прихода красноармейской части, Тухачевский приказывал жечь избы. «Для внушения… уважения к силе советской власти и Красной армии, — указывал он в собственноручно составленной инструкции, — необходимо провести следующие меры: 1) никогда не делать невыполнимых угроз; 2) раз сделанные угрозы неуклонно до жестокости проводить в жизнь до конца; 3) переселять в отдаленные края РСФСР семьи несдающихся бандитов; 4) имущество этих семейств конфисковывать и распределять между советски настроенными крестьянами — это внесет расслоение в крестьянство, и на это может опереться советская власть…»[129]. То есть: разделяй и властвуй — старый, как мир, принцип, которым отнюдь не брезговала и советская власть. «Только заросшие крапивой и полынью сельские кладбища с низкими косыми крестами знали, — страстно восклицает в книге «Красные маршалы» писатель-эмигрант Роман Гуль, — сколько русых, седых, черных, льняных мужицких голов порубил Михаил Тухачевский». А А.И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» высшую справедливость увидел в том, что возмездие за войну с собственным народом пришло со стороны именно тех сил, которым Михаил Николаевич служил столь ревностно: «Если на молодого Тухачевского, когда он победно возвращался с подавления разоренных тамбовских крестьян, не нашлось на вокзале еще одной Маруси Спиридоновой, чтоб уложить его пулею в лоб, — это сделал недоучившийся грузинский семинарист через 16 лет». В 1925 г. Тухачевский стал одним из основных руководителей Красной армии, заняв пост начальника Штаба РККА. Из своего боевого опыта он сделал вывод, что в современной войне без высокой технической оснащенности войск победа немыслима. Эту свою убежденность Тухачевский методично внедрял в сознание руководства страны. Делать это было весьма сложно, учитывая, что «повод» армии крепко взяли в свои руки бывшие первоконники во главе с новым наркомом по военным и военно-морским делам Климом Ворошиловым. «Это был широкоплечий военачальник, далеко смотревший вперед, — характеризовал Тухачевского маршал Жуков. — Он еще в 30-е гг. предвидел, что будущее — за танками и самолетами, а не за кавалерией, как думали тогда многие». На этой почве конфликты с Ворошиловым и другими первоконниками следовали один за другим, мысль о том, что привычную лошадку должен сменить мотор, казалась многим не только преждевременной, но и вредной. Тухачевский даже потерял должность в Москве и был переведен в Ленинград командующим войсками округа. Но и оттуда продолжал бомбардировать Реввоенсовет, наркома докладами и записками о необходимости всемерной механизации и моторизации Вооруженных сил, развитии новых родов войск — авиации, механизированных и воздушно-десантных войск. В январе 1930 г. он представил Ворошилову доклад, в котором подчеркивал, что успешное осуществление первой пятилетки позволит перейти к формированию количественно и качественно новых Вооруженных Сил. На его взгляд, реконструированная армия могла бы включать 260 стрелковых и кавалерийских дивизий, 50 дивизий артиллерии резерва главного командования, 225 пулеметных батальонов, авиационные соединения численностью 40 тыс. самолетов и механизированные — 50 тыс. танков. Проанализировав по указанию наркома предложения Тухачевского, начальник Штаба РККА Шапошников сделал вывод, что их реализация непосильна с точки зрения финансовых затрат. Крайне недолюбливавший «умника» Ворошилов направил доклад командующего Л ВО Сталину с припиской: «Тухачевский хочет быть оригинальным и… «радикальным». Плохо, что в КА есть порода людей, которая этот «радикализм» принимает за чистую монету. Очень прошу прочесть оба доклада и сказать мне свое мнение». «Я думаю, — был ответ, — что «план» т. Тух-го является результатом модного увлечения «левой» фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом… «Осуществить» такой «план» — значит наверняка загубить и хозяйство страны и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции». Знакомя Тухачевского со сталинской оценкой, Ворошилов с большим удовлетворением добавлял: «Она не очень лестна, но, по моему глубокому убеждению, совершенно правильна и Вами заслужена. Я полностью присоединяюсь к мнению т. Сталина»[130]. Однако поражение Тухачевского оказалось временным. Возвратившийся в 1931 г. в Москву, он сумел в личной беседе со Сталиным увлечь его своими планами и получил карт-бланш на развертывание 150 стрелковых дивизий. Больше того, вождь признал, что его прежняя оценка планов Михаила Николаевича «была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всем правильными». Окрыленный такой мощной поддержкой, Тухачевский, ставший заместителем наркома, при любой возможности давал Ворошилову понять, что тот не способен мыслить по-современному, перспективно. Их отношения настолько обострились, что переросли в открытые стычки. 1 мая 1936 г., когда после военного парада члены Политбюро и высший командный состав по традиции собрались на квартире Ворошилова выпить за будущие успехи, вспыхнула ссора. По словам Климента Ефремовича, «Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному, в присутствии тт. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на заседании подробно разобрать, в чем тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату». Несмотря на то что Тухачевский отказался от своих обвинений, «группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно»[131]. Мы цитируем выступление Ворошилова на заседании Военного совета при наркоме обороны СССР, прошедшем в Кремле с участием членов Политбюро ЦК ВКП(б) с 1 по 4 июня 1937 г. То заседание было особенным — рассматривался вопрос о «военнофашистском заговоре». И нарком не упустил возможности прямо указать на своих оппонентов, дать понять, что раз уж против него выступали заговорщики, значит, его позиция была единственно правильной. Но в мае 1936 г. судебный процесс над «заговорщиками» был еще впереди, мысль о нем, возможно, пока не посетила даже голову Сталина. И уже тем более Тухачевский не знал, не гадал, что ждало его. Была у Михаила Николаевича профессиональная страсть — военная наука. Его руке принадлежат более 120 работ по различным проблемам стратегии, оперативного искусства, тактики, обучения и воспитания войск, военной истории. Пристальное внимание он уделял прогнозированию характера будущей войны, разработке военной доктрины государства. Горячо, правда, не всегда корректно полемизировал по этим вопросам с коллегами, тем же А.А. Свечиным. Вместе с другими учеными внес вклад в теорию глубокой наступательной операции и боя — одно из наивысших достижений советской военной мысли довоенных времен. Как заместитель наркома обороны и начальник вооружений Красной армии он много занимался оснащением войск современным оружием. Еще и сегодня звучат подчас отголоски обвинений 1930-х гг., будто Тухачевский в этой роли только «вредил». Да, определенные просчеты у него в военно-технической области были. Но нельзя забывать, что именно в его бытность начальником вооружений РККА конструктором М.И. Кошкиным создана знаменитая «тридцать четверка» — лучший средний танк Второй мировой войны Т-34. Тухачевский поддержал инженера П.К. Ощепкова — изобретателя установки для радиообнаружения самолетов. У маршала нашли горячую поддержку инициаторы работ с ракетной техникой, включая С.П. Королева. При нем началась разработка системы дозаправки самолетов в воздухе, что было огромным «заглядом» в будущее. Научная общественность подобные усилия оценивала по достоинству: в ноябре 1936 г. в Военно-воздушной академии РККА имени Н.Е. Жуковского была учреждена премия имени Тухачевского «за выдающуюся научно-исследовательскую работу в любой области техники, дающую решение новых научно-технических проблем». К сожалению, вся эта работа, как и другие усилия маршала по созданию в СССР современной армии, оборвалась в одночасье. 14 августа 1936 г. органами НКВД был арестован заместитель командующего войсками Ленинградского военного округа В.М. Примаков. Через неделю за решетку попал находившийся в Москве В.К. Путна, военный атташе при полпредстве СССР в Великобритании. Обоим было предъявлено обвинение в участии в «боевой группе троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации». На фоне начавшегося 19 августа процесса по делу о так называемом «антисоветском объединенном троцкистско-зиновьевском центре», по которому к суду привлекались такие крупные в прошлом политические фигуры, как Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, И.Н. Смирнов и другие, арест двух военных не самой крупной величины прошел почти незамеченным. А между тем в застенках НКВД зарождалась одна из крупнейших провокаций сталинской клики — фабрикация «антисоветской троцкистской военной организации». Долгое время и Примаков, и Путна не давали показаний на своих коллег-военачальников, хотя таких показаний от них домогались. Однако после печально знаменитого февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. давление со стороны следствия на них резко усилилось. Бывший заместитель министра госбезопасности СССР Н.Н. Селивановский 10 декабря 1962 г. сообщил в ЦК КПСС: «В апреле 1937 года дела Путны и Примакова были переданы Авсеевичу. Зверскими, жестокими методами допроса Авсеевич принудил Примакова и Путну дать показания на Тухачевского, Якира и Фельдмана. Эти показания… послужили основанием для ареста в мае 1937 года Тухачевского, Якира, Фельдмана и других крупных военных работников». В архиве Сталина сохранилось несколько заявлений Примакова, из которых следует, что вождь лично участвовал в допросе арестованного, давил на него: «В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о троцкистской конгрреволюционной организации. В этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин правильно сказал, что «Примаков — трус, запираться в таком деле — это трусость»[132]. Уступая домогательствам следствия и давлению Сталина, Виталий Маркович оговорил не только себя, но и других военачальников. 21 мая 1937 г. органы НКВД сумели получить от него «собственноручные показания» о том, что во главе заговора стоит Тухачевский, который якобы связан с Троцким. Кроме того, на допросе прозвучали имена еще 40 видных военных деятелей, таких, как Б.М. Шапошников, С.С. Каменев, Я.Б. Гамарник и других. В результате мучительного ночного допроса тюремщикам удалось выбить и из Путны показания на Тухачевского и других крупных военных, уличающие их в участии в «военной антисоветской троцкистской организации». «Показания» относительно преступных связей Тухачевского, а также командующего войсками Белорусского военного округа И.П. Уборевича, начальника Военной академии им. Фрунзе А.И. Корка, командующего войсками Ленинградского военного округа Б.М. Шапошникова, председателя Осоавиахима Р.П. Эйдема-на и других были получены в двадцатых числах апреля 1937 г. также от бывшего начальника Особого отдела НКВД СССР М.И. Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел СССР Г.Е. Прокофьева, к тому времени арестованных. Правда, они носили общий характер и противоречили друг другу, однако следователей это не смутило. НКВД приступил к реализации поистине дьявольского плана — фабрикации масштабного заговора в Красной армии. Как показывал сотрудник НКВД тех лет А.П. Радзивиловский, в одной из бесед с ним заместитель наркома М.П. Фриновский поинтересовался, проходят ли у него по материалам какие-либо крупные военные работники. «Когда я сообщил Фриновскому о ряде военных из Московского военного округа, содержащихся под стражей в УНКВД, — сообщал Радзивиловский, — он мне сказал о том, что первоочередная задача, в выполнении которой, видимо, и мне придется принять участие — это развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной армии. Из того, что мне тогда говорил Фриновский, я ясно понял, что речь идет о подготовке раздутого военного заговора в стране, с раскрытием которого были бы ясны огромная роль и заслуга Ежова и Фриновского перед лицом ЦК. Как известно, это им удалось…»[133] Да, к глубокому сожалению, удалось. Арестованный в начале мая 1937 г. комбриг запаса М.Е. Медведев, бывший начальник ПВО Красной армии, заявил о своем участии в «троцкистской военной организации», возглавляемой заместителем командующего войсками МВО Б.М. Фельдманом. А 10 мая он показал о существовании в РККА «военной контрреволюционной организации», ставившей своей задачей «свержение советской власти, установление военной диктатуры с реставрацией капитализма, чему должна была предшествовать вооруженная помощь интервентов». В состав руководящего центра этой организации входили, по его словам, Тухачевский (возможный кандидат в диктаторы), Якир, Путна, Примаков, Корк. Круг, как говорится, замкнулся. В середине мая были проведены новые аресты. Среди арестованных оказались командарм 2-го ранга Корк и комкор Фельдман. На допросах, проводившихся знатоками пыточного дела, из уст военачальников прозвучали как новые фамилии, так и те, которые палачи желали услышать в целях закрепления уже имевшихся в их распоряжении показаний, в первую очередь Тухачевского. Представляя 20 мая 1937 г. Сталину и другим членам Политбюро ЦК протокол допроса Фельдмана, наркомвнудел Ежов просил разрешить вопрос об аресте «остальных участников заговора». В число таковых, еще не арестованных к тому времени, входили Тухачевский, Уборевич, Якир, Эйдеман и некоторые другие высшие командиры. Вопрос был «разрешен» незамедлительно. Аресты были произведены до конца месяца. 22 мая арестовали и Тухачевского. Обостренную донельзя подозрительность Сталина могла питать и западная пресса. Легенды о бонапартизме Тухачевского там получили хождение еще в начале 1920-х гг. Определенные эмигрантские круги, уповая на дворянское происхождение Михаила Николаевича, связывали с ним надежды, как с сильной личностью, способной, подобно Наполеону, увенчать собой усмиренную им же революцию. Так, в разведсводке одной из белоэмигрантской военно-политической организации еще в феврале 1922 г. говорилось: «Единственная среда в России, которая могла бы взять на себя активную роль в деле свержения советской власти, это — командный состав Красной армии, т. е. боевые русские офицеры… Лица, близко знающие Тухачевского, указывают, что он человек выдающихся способностей и с большим административным и военным талантами. Но он не лишен некоторого честолюбия и, сознавая свою силу и авторитет, мнит себя русским Наполеоном… В дружеской беседе Тухачевский, когда его укоряли в коммунизме, не раз говорил: «Разве Наполеон не был якобинцем?».. Молодому офицерству, типа Тухачевского и других, примерно до 40-летнего возраста, занимающему командные должности, не чужда мысль о единой военной диктатуре»[134]. Другое дело, что никаких реальных свидетельств пристрастия Михаила Николаевича к идеям военного переворота не было, но слухи, тем не менее, активно циркулировали за границей. Тот же Р. Гуль прямо называл Тухачевского российским Бонапартом (какая удача для Сталина!). «В чемпионате советских полководцев, — писал он, — у Тухачевского нет соперников по влиянию и военной славе. За исключением разве таинственной «черной маски» (намек на В.К. Блюхера. — Ю.Р.) [135]. К моменту ареста Михаил Николаевич уже был снят с поста заместителя наркома обороны. Хорошо зная, когда и чем закончится его карьера, Сталин инициировал следующее постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 10 мая 1937 г.: «Утвердить: 1. Первым заместителем народного комиссара обороны Маршала Советского Союза товарища Егорова А.И. 2. Начальником Генерального штаба РККА — командующего войсками Ленинградского военного округа командарма 1-ю ранга товарища Шапошникова Б.М. 3. Командующим войсками Ленинградского военного округа — командующего войсками Киевского военного округа командарма 1-го ранга товарища Якира И.Э. <.. > 8. Командующим Приволжским военным округом — Маршала Советского Союза товарища Тухачевского М.Н. с освобождением его от обязанностей заместителя наркома обороны». Перед отъездом в Куйбышев Тухачевский, как оказалось, последний раз был в Кремле у Сталина. Никаких следов о существе их разговора в архивах не осталось. Да и не столь важно, о чем они говорили. Вождя, наверняка знавшего, что ждет маршала, интересовало лишь одно — сладострастно увидеть в глазах завтрашней жертвы явственное, но пока еще неопределенное беспокойство, полюбоваться на первые мучения «дворянчика», который, кажется, совсем уверовал, что взял Бога за бороду…СРАБОТАЛИ В БЕРЛИНЕ, ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ В МОСКВЕ
Прервем здесь повествование о последних месяцах жизни выдающегося полководца и расскажем об истории, без которой многое для читателя может остаться непонятным. Речь идет о грандиозной провокации еще одной спецслужбы, сработавшей материалы в расчете на то, что ими воспользуются в Москве, и не ошибившейся[136]. Ее цель — все тот же Тухачевский, но спецслужба — иностранная, да еще какая — гестапо. При очередном докладе Гитлеру в декабре 1936 г. глава службы безопасности СД обергруппенфюрер СС Р. Гейдрих предложил обезглавить Красную армию, скомпрометировав группу ее высших офицеров, прежде всего маршала Тухачевского. Его замысел состоял в том, чтобы представить советскому руководству маршала как заговорщика. Сведения о якобы зреющей измене в Красной армии были получены немецкой разведслужбой в середине декабря 1936 г. от Николая Скоблина, бывшего белого генерала, проживавшего во Франции. Эксперты военной разведки после тщательного изучения донесений Скоблина начисто отвергли их как абсурдные. Гейдрих же не стал от них отмахиваться, рассудив: если не существует доказательств измены в Красной армии, значит, их нужно сфабриковать. Фюрер тотчас же ухватился за идею Гейдриха. В преддверии нападения на Россию ослабление высшего руководства Красной армии было как нельзя более кстати. Правителей Германии, разумеется, меньше всего интересовали в этом смысле Ворошилов и его единомышленники. Удар наносился по одному из наиболее знающих и проницательных советских военачальников, умевших заглянуть в завтрашний день. Достаточно сказать, что еще в 1935 г. в статье, опубликованной «Правдой», Тухачевский разгадал, что «империалистические планы Гитлера имеют не только антисоветское острие. Это лишь удобная ширма для прикрытия реваншистских планов на западе (Бельгия, Франция) и на юге (Познань, Чехословакия, аншлюс)». А о том, что СССР надо быть готовым именно к внезапному нападению германской армии, маршал пророчески предупредил на сессии ЦИК СССР в 1936 г. Кроме того, фашистские главари учитывали, что он, не раз бывавший в Германии, хорошо знал возможности руководящего состава вермахта, имел четкое представление о сильных и слабых сторонах его организации и вооружения. Конкретные детали дьявольского плана разрабатывались в штаб-квартире гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе, 8. Гейдрих задумал сформировать фальшивое досье, содержавшее различные документы, в том числе письмо за подписью Тухачевского, которое должно было со всей определенностью указывать на тайную связь маршала и некоторых его сподвижников с группой немецких генералов — противников нацистского режима. Каждая из сторон, «участвовавшая» в переписке, якобы замышляла захват власти в своих странах. Для придания наибольшей убедительности документы посвящались отнюдь не заговору в Красной армии. В Кремле должно было сложиться впечатление, что расследование предпринято в отношении замешанных в этом деле немецких генералов. Чтобы иметь подлинники документов, которые действительно исполнялись во время различных контактов советских и немецких военных делегаций в предшествующие годы и которые содержали образцы почерка и подписи Тухачевского, под покровом ночи был организован вооруженный налет на архив управления разведки и контрразведки вермахта. Сразу же после того, как нужные материалы были обнаружены и извлечены, в здании вермахта вспыхнул пожар — так уничтожались следы преступления. По указанию Гейдриха документы и аксессуары (сама папка, штампы, подписи должностных лиц и т. п.) оформлялись таким образом, чтобы одновременно складывалось впечатление, что досье хранилось в архиве службы безопасности и было похищено оттуда одним из сотрудников, испытывавшим острые материальные затруднения. Все осуществлялось в строжайшей тайне, в специальной лаборатории, помещавшейся в изолированном и строго охраняемом секторе здания на Принц-Альбрехт-штрассе. Непосредственно письмо Тухачевского подделал гравер «высочайшего мастерства», как выразился Гейдрих, по имени Путциг. Качество выполненной работы оказалось выше всяких похвал. Тщательно были продуманы и пути доставки досье в Москву. Поднаторевший на секретных операциях Гейдрих с одобрения Гитлера сумел подбросить фальшивку президенту Чехословакии Э. Бенешу, который 7 мая 1937 г. уведомил посла СССР в Чехословакии Александровского о «военном заговоре», а 8 мая сообщил об этом в личном секретном послании Сталину[137]. Одновременно гестапо продублировало доставку досье через премьера Франции Э. Даладье. Вскоре при посредничестве аппарата Бенеша и советского посольства в Германии в Берлин прибыл специальный курьер, имевший полномочия на ведение переговоров о выкупе фотокопий материалов досье. Запрошенная сумма в 500 тыс. марок была немедленно уплачена. Любопытно, что, как позднее утверждали в гестапо, банкноты, полученные от курьера, оказались такими же фальшивыми, как и выкупленные на них документы. Есть версия, что создание подложного досье было инспирировано НКВД, задумавшим погубить Тухачевского, а Гейдрих и его аппарат играли здесь всего лишь посредническую роль. Большинство историков склоняются все же к мнению, что фальшивка родилась в Берлине, однако как нельзя кстати пришлась и в Москве, ибо у Сталина к тому времени возникла мысль устранить популярного в стране и армии военачальника, закрепившего за собой на Западе репутацию «красного Бонапарта». Лишним доказательством здесь служит тот факт, что аресты военачальников начались еще в конце 1936 г. и к моменту поступления гитлеровской фальшивки в Москву уже приняли широкий размах. Сфабрикованные нацистами материалы послужили удобным поводом для «великой чистки» в Красной армии и для обвинения одного из крупнейших военных руководителей СССР, каким был Тухачевский. Ни в следственном деле, ни в материалах судебного процесса дезинформационные сведения зарубежных разведок о Тухачевском и других военных деятелях, однако, не фигурируют. Они были рассчитаны на болезненную мнительность и крайнюю подозрительность советского вождя, и, как видим, свою роль сыграли. В то же время Сталин не рискнул использовать на процессе эту явную «липу». Во-первых, он знал, как болезненно относятся кадровые военные к обвинению в шпионаже — не только подсудимые, но и выступавшие в качестве судей Алкснис, Белов, Блюхер и другие. А кроме того, не было гарантии, что гестапо, если сочтет нужным, не объявит о состряпанной ею фальшивке, и ответить будет нечем. В отношении арестованных военачальников, как верно заметил историк О.Ф. Сувениров, «поступили проще: совершенно голословно объявили их шпионами»[138] — такого размера достигла самонадеянность кремлевских правителей. Расчеты фашистских бонз понятны. А Сталина? Что побудило его обрушить невиданный в истории удар по командноначальствующему составу собственной армии да еще в предвидении войны? Если коротко, то — опасения, что крупные военачальники, все более определявшие лицо армии — М.Н. Тухачевский, В.К. Блюхер, И.П. Уборевич, А.И. Егоров, А.И. Корк, И.Э. Якир, Я.Б. Гамарник и их более молодые последователи откажут ему в поддержке в условиях крайнего обострения внутриполитической обстановки в стране во второй половине 1930-х гг. Вождь опасался именно их — образованных, самостоятельно мыслящих. Не зря с тех времен бытует история о том, как Семен Буденный, озадаченный размахом репрессий, пришел к своему давнему соратнику, такому же лихому рубаке Оке Городовикову с вопросом: что делать? «Не боись, Сема, — был ответ. — Нас не возьмут. Посмогри вокруг — берут шибко умных». А что подпитывало решимость вождя? Тоже есть ответ: острое соперничество в армейской верхушке между интеллектуальной элитой Вооруженных Сил и малообразованными, но амбициозными К.Е. Ворошиловым, С.М. Буденным, Г.И. Куликом, Е.А. Щаденко, не понимавшими необходимости создания современной армии. Их взаимная неприязнь, уходившая корнями во времена Гражданской войны, обострялась по мере того, как эпоха моторов уценяла старые представления в военном деле. Лагерь «кавалеристов» где спокойно, а где и весьма злорадно-заинтересованно следил, как выкашивался слой «шибко умных», пока по своим внутренним законам воронка репрессий не стала затягивать кое-кого и из них самих.«ЭТО — ГОЛОС МОЕЙ СУДЬБЫ»
В начальной стадии следствия Тухачевский свое участие в заговоре отрицал. Но цена его признаний была для инициаторов «дела» слишком высока, чтобы долго ждать. Во главе следствия встал сам нарком Ежов. Приемы заплечных дел мастеров оригинальностью не отличались. Об этом заговорила даже бумага, которая, как известно, все терпит. По заключению Центральной судебно-медицинской лаборатории Военно-медицинского управления Министерства обороны СССР, сделанному в 1956 г., на листах судебного дела Тухачевского № 967581 присутствовали следы крови. Причем «некоторые пятна крови имеютформу восклицательного знака. Такая форма пятен крови наблюдается обычно при попадании крови с предмета, находящегося в движении, или при попадании крови на поверхность под углом…» Надо ли удивляться, что уже 29 мая 1937 г. от подследственного были получены «признательные показания»: «Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично связался с Бухариным, с немцами я установил шпионскую связь с 1925 года, когда я ездил в Германию на учения и маневры… При поездке в 1936 году в Лондон Путна устроил мне свидание с Седовым (сын Л.Д. Троцкого. — Ю.Р.}… Я был связан по заговору с Фельдманом, Каменевым С.С., Якиром, Эйдеманом, Енукидзе, Бухариным, Караханом, Пятаковым, Смирновым И.Н., Ягодой, Осипяном и рядом других»[139]. Таким же путем следователи Леплевский, Ушаков, Агас и другие добились признательных показаний со стороны Эйдемана, Уборевича. Корка и других арестованных. Документально установлено, что Сталин ежедневно получал протоколы допросов арестованных, часто требовал Ежова и его заместителя Фриновского, непосредственно участвовавшего в фальсификации обвинения, для доклада. Так что популярные у сталинистов разговоры, будто генсек ничего не знал и ни во что не вмешивался, не имеют под собой ни малейшей почвы. Все шло по заранее намеченной канве при соблюдении всех бюрократических процедур, что придавало происходящему особенный цинизм. Через два дня после ареста Тухачевского Политбюро поставило на голосование членов ЦК предложение о его исключении из партии и «передаче» его дела в Наркомвнудел, будто маршал в это время находился где-нибудь на курорте. Чудовищное лицемерие! Предложение, естественно, было единодушно поддержано[140]. Такое же единодушие продемонстрировали участники прошедшего в Кремле с 1 по 4 июня 1937 г. расширенного заседания Военного совета при наркоме обороны СССР с участием членов Политбюро ЦК. Показательно, что к этому времени двадцать членов Военного совета уже пребывали под арестом как «заговорщики». Выступивший на Военном совете Сталин утверждал, что в стране сложился «военно-политический заговор против советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами», ядро которого составили 13 человек: Троцкий, Рыков, Бухарин, некоторые другие, а по военной линии — Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Гамарник. Почти всех он обвинил в работе на иностранные разведки. Говоря, в частности, о Тухачевском, вождь заявил: «Он оперативный план наш, оперативный план — наше святое святых передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион…»[141] Спрашивается, в чем состояли доказательства измены, кроме личного признания маршала? В определении Военной коллегии Верховного суда СССР от 31 января 1957 г., отменившей приговор, по этому поводу читаем: «Показания Тухачевского о том, что он еще в 1925 году передал польскому шпиону Домбалю данные о состоянии частей РККА и что в 1931 году он установил шпионскую связь с начальником германского генерального штаба генералом Адамсом и офицером этого штаба Нидермайером, опровергаются материалами дополнительной проверки, которой установлено, что Домбаль являлся одним из лидеров Компартии Польши, был осужден необоснованно и в данное время реабилитирован, а Нидермайер О.Ф. в указанный Тухачевским период времени являлся официальным представителем рейхсвера в СССР и в силу имевшихся тогда соглашений контактировал связь рейхсвера не только с представителями командования РККА, но и с органами НКВД. При рассмотрении дела в суде Тухачевский изменил свои показания, заявив, что он знал Домбаля не как шпиона, а как члена ПК Компартии Польши». Нельзя верить результатам даже тех допросов, которые проводились с участием членов Политбюро. О «методике» их проведения позднее рассказал бывший начальник отдела охраны НКВД И.Я. Дагин: «Об очных ставках заранее предупреждали всех следователей, которые не переставали «накачивать» арестованных вплоть до самого момента очной ставки. Больше всех волновался всегда Ежов, он вызывал к себе следователей, выяснял, не сдадут ли арестованные на очной ставке, интересовался не существом самого дела, а только тем, чтобы следствие не ударило лицом в грязь в присутствии членов Политбюро, а арестованные не отказались бы от своих показаний. Уговаривания и запугивания продолжались даже в комнатах, где рассаживали арестованных перед самым вызовом на очную ставку». Так обводили вокруг пальца даже членов высшего политического руководства. Впрочем, судя по всему, они сами были рады обманываться. В речи Сталина на Военном совете то и дело звучало слово «рейхсвер»: «Это военно-политический заговор. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор, и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты, и эти господа сообщали им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер, и они это дело готовили»[142]. О каком рейхсвере шла речь? Ведь вооруженные силы Германии назывались так лишь до 1935 г., при Гитлере же был создан вермахт. Сталин, очевидно, был полностью уверен: слушатели проглотят любую выдумку, и поэтому не посчитал необходимым разобраться даже в терминологии. Так оно и произошло, в зале не прозвучало ни единого голоса в защиту вчерашних боевых товарищей. Закономерен и результат такого «единодушия»: 42 участника заседания Военного совета вскоре были подвергнуты аресту. Вначале они не смогли защитить тех, с кем прошли фронтовыми дорогами еще в Гражданскую, потом не нашлось защитников и у них самих. Из речи Сталина можно составить и примерный масштаб фальсификации. К началу июня было арестовано от 300 до 400 человек. Но и это вождю показалось недостаточным: дело о военном заговоре, заявил он, все-таки «прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных». Одновременно он потребовал и от низовых звеньев подключиться к этой неблагодарной работе, дав понять, что разоблачающие сигналы с мест будут встречаться с радушием: «Если будет правда хотя бы на 5 %, то и это хлеб». С судом затягивать не стали. Уже на следующий день после окончания Военного совета в сталинском кабинете с участием Молотова, Кагановича и Ежова был составлен список лиц, которым было суждено предстать перед взором зловещего Ульриха, председателя Военной коллегии Верховного суда. В скорбный список попали Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич, Эйдеман, Фельдман, Примаков и Путна. Последние двое в свое время разделяли троцкистские взгляды, и потому их привлекли к процессу, чтобы убедить общественность в наличии «троцкистского следа». 7 июня в том же кремлевском кабинете и с участием тех же лиц, к которым присоединились Ворошилов и Прокурор СССР А.Я. Вышинский, был утвержден окончательный текст обвинительного заключения по делу. 9 июня Вышинский и помощник главного военного прокурора Л.М. Субоцкий провели в присутствии следователей короткие допросы арестованных, утвердив подписями «достоверность» их показаний, данных в НКВД. В тот же день Прокурор СССР подписал обвинительное заключение. «Дело о военном заговоре» быстро катилось к своему финалу. Для советских людей арест и последующий быстротечный суд над выдающимися советскими военачальниками были во многом неожиданными. Ведь речь шла о людях воистину легендарных, известных каждому — от пионера до пенсионера. Они состояли в ЦК ВКП(б), носили высшие воинские звания: Тухачевский — Маршал Советского Союза, Уборевич и Якир — командармы 1-го ранга (то есть на современный лад — генералы армии) и т. д. Поверить в их измену было для многих очень трудно, хотя сталинская пропаганда делала свое черное дело. Тогда еще молодой поэт Александр Безыменский витийствовал:Василий Блюхер: «ЕСЛИ СО МНОЙ ЧТО-НИБУДЬ СЛУЧИТСЯ, МЕНЯ ОПРАВДАЕТ ИСТОРИЯ»
Откуда в самой что ни на есть российской глубинке — деревне Барщинка Ярославской губернии — среди крестьян было взяться немцам? А ведь именно немецкую фамилию носили предки В.К. Блюхера. Как чаще всего бывает, ларчик открывается просто: прадеда Василия, вернувшегося с войны с наградами, помещик — шутки ради — стал звать по фамилии знаменитого прусского военачальника начала XIX в. Гебхарда Блюхера. Но чем не знак судьбы для Василия? Так или иначе, но теперь их фамилии — и прусского фельдмаршала, и советского маршала — в военных энциклопедиях стоят рядом.КАВАЛЕР ОРДЕНА № 1
В 1904 г., после года учебы в церковно-приходской школе, отец увез Василия в Петербург, устроил «мальчиком» в магазине. Оттуда юноша сбежал на завод, трудился чернорабочим. Уволенный за участие в митингах, перебрался в Москву, на вагоностроительный завод в Мытищах, но и здесь сказался независимый характер. За призыв к забастовке Блюхер был арестован и почти три года просидел в тюрьме. С началом Первой мировой войны «забрили» молодого рабочего. Воевал будущий маршал отважно, был отмечен производством в унтер-офицеры и Георгиевской медалью. В январе 1915 г. под Тернополем получил тяжелое ранение. Больше года ушло у Василия на излечение, но в строй он не вернулся: списали, как тогда говорили, подчистую, с инвалидной пенсией. Как оказалось, все это было своеобразным преддверием главного дела Блюхера, во многом неожиданно для себя ставшего профессиональным военным. В мае 1917 г. он приехал в Самару, чтобы устроиться на военный завод. Но местный комитет партии решил иначе: Блюхер, недавно вступивший в партию большевиков, был направлен добровольцем в стоявший в городе запасной полк для революционной агитации. Успех превзошел все ожидания. Уже через два месяца Василий Константинович стал не просто своим среди солдат, но возглавил полковой комитет. Так что к моменту Октябрьского переворота полк уже шел за большевиками. В середине ноября 1917 г. Блюхер во главе отряда самарских рабочих пробился в окруженный частями казачьего атамана А.Я. Дутова Челябинск. Здесь Блюхер становится председателем городского совета и одним из руководителей борьбы с контрреволюцией на Южном Урале. Зима — весна 1918 г. прошла в борьбе с дутовцами. Ситуацию в худшую сторону изменил мятеж чехословацкого корпуса в конце мая. Действовавшие в районе Оренбурга советские отряды оказались в сложном положении. Покинув город, они стали пробиваться к своим. В историю Гражданской войны вошел 40-дневный рейд, который совершила партизанская армия во главе с будущим маршалом, пройдя с боями по тылам белых более 1,5 тыс. км от Оренбурга до Кунгура. Реввоенсовет 3-й армии Восточного фронта, в полосе которой вышли партизаны, ходатайствуя о награждении Василия Константиновича, отмечал: «Отрезанный и почти окруженный врагами… без снарядов, патронов и снаряжения, Блюхер ведет своих героев, пролагая свой путь чаще всего штыками. Разбивая отряд за отрядом, он пользуется взятой военной добычей для новых наступлений и новых побед… Переход войск Блюхера в невозможных условиях может быть приравнен разве только к переходам Суворова в Швейцарии. Мы считаем, что русская революция должна выразить вождю этой горсточки героев, вписавшему новую славную страницу в историю нашей молодой армии, благодарность и восхищение»[149].28 сентября 1918 г., удовлетворяя это ходатайство, президиум ВЦИК наградил Блюхера орденом Красного Знамени под № 1. Из отдельных частей 3-й армии и Вятского укрепленного района была создана 51-я стрелковая дивизия, которую возглавил Блюхер. От Тюмени до Новониколаевска (Новосибирска) пролег ее путь в боях против войск А.В. Колчака. И все же главную славу 51-я и ее начдив обрели на Юго-Западном фронте, куда соединение прибыло в августе 1920 г. К этому времени наступавшие из Крыма войска барона П.Н. Врангеля захватили всю Северную Таврию. Советские войска вынуждены были оставить Каховку и отойти на правый берег Днепра. Из них была сформирована Правобережная группа 13-й армии, в состав которой и вошла 51-я дивизия. Через несколько дней войска группы форсировали Днепр, заняли Каховку и захватили плацдарм. Когда белые попытались ликвидировать его, на пути встала именно 51-я дивизия. Блюхер был назначен начальником каховского укрепленного района. Он энергично добивался создания прочной обороны плацдарма, и это ему удалось при поддержке выдающегося военного инженера Д.М. Карбышева. Москва поставила задачу до зимы покончить с Врангелем. В сентябре крымский участок Юго-Западного фронта был выделен в самостоятельный Южный фронт во главе с М.В. Фрунзе. Врангель, со своей стороны, также чувствовал близящуюся развязку событий. Отбросив 13-ю советскую армию на северо-восток, барон одновременно предпринял ожесточенный штурм каховского плацдарма, который теперь обороняли лишь 51-я дивизия и одна бригада 15-й стрелковой дивизии. На узком участке фронта белогвардейцы сосредоточили 12 танков, 14 бронемашин, 90 орудий и более 200 пулеметов. С этими си-лами 14 октября они пошли на штурм, не зная, что этот день стал точкой отсчета их окончательного поражения. Была предпринята самая мощная танковая атака за все время Гражданской войны, и тем не менее обороняющиеся выстояли. По приказу Блюхера защитники внешней линии обороны пропустили танки, а затем сильным огнем отсекли следовавшую за ними пехоту. Когда белым удалось прорваться через проволочные заграждения и вплотную подойти к окопам, в бой вступило подразделение, вооруженное огнеметами. Уничтожив танки — здесь особенно отличились артиллеристы, которыми руководил будущий Маршал Советского Союза Л.А. Говоров — и большую часть живой силы противника, 51-я дивизия нанесла сильный контрудар. В трехдневных ожесточенных боях, как отмечал М.В. Фрунзе, «геройские войска под общей командой Блюхера не только отбили атаку врага, но, перейдя в дружную контратаку, окончательно разгромили его…» 19 октября 1920 г. командующий фронтом поставил войскам задачу «разбить армию Врангеля, не дав ей возможности отступить на Крымский полуостров, и захватить перешейки». События, однако, показали, что имеющимися в наличии силами и средствами эту задачу не решить. Хотя уже к вечеру 29 октября Перекопская ударная группа под командованием Блюхера достигла Перекопа, взять крепость не удалось. Врангель успел отойти на территорию Крымского полуострова, заперев вход в него. Действительно, подготовленная белыми оборона впечатляла. Ее основная линия проходила по Турецкому валу — сооружению, воздвигнутому еще крымскими ханами, длиной в 11 км и высотой — 8 м. Флангами вал упирался в Черное море и Сиваш и был усилен мощной и сложной системой долговременных сооружений. Перед валом был вырыт ров глубиной до 10 и шириной более 20 м, и построены две линии проволочных заграждений. Третья линия заграждений была скрыта во рву. С запада Перекоп прикрывался огнем корабельной артиллерии, а с востока — незамерзающим Сивашским заливом. В глубине Перекопского перешейка была сооружена вторая линия обороны, так называемый Юшуньский укрепленный узел. Шесть линий окопов с проволочными заграждениями впереди преграждали вход в Крым между озерами Красное и Старое. «Противник имеет хотя и небольшой гарнизон, но обеспечил себя колоссальной материальной частью, которая, будучи приспособлена к местности, делает почти неприступным перешеек, — доносил Василий Константинович командующему 6-й армией А.И. Корку. — Все преимущества и выгоды на его стороне. Артиллерия и самые позиции противника скрыты за валом, наша же артиллерия, не имея позиций, при своем появлении быстро подбивается». В течение недели на фронте царило затишье: стороны готовились к решающей схватке. Задача для 6-й армии была крайне сложная: впереди лежала хорошо простреливаемая противником открытая местность. Штурм позиций врангелевцев в лоб был чреват большими потерями и ставил выполнение боевой задачи под угрозу. Проведенная по приказу Фрунзе разведка бродов через Сиваш показала, что хотя залив считался непроходимым, его форсирование по дну возможно как для кавалерии, так и для пехоты. Появлялась, таким образом, возможность для удара во фланг и тыл врага. 5 ноября Фрунзе отдал приказ: «Армиям фронта ставлю задачу: по Крымским перешейкам немедленно ворваться в Крым и энергичным наступлением на юг овладеть всем полуостровом, уничтожив последнее убежище контрреволюции». Наиболее трудная задача в операции выпала Перекопской ударной группе Блюхера. 152-я и огневая бригады штурмовали Турецкий вал в лоб, остальные две бригады 51-й дивизии совместно с 15-й и 52-й дивизиями должны были форсировать Сивашский залив, занять Литовский полуостров и нанести удар в направлении Караджаная и далее на Армянск во фланг и тыл противнику, оборонявшему Турецкий вал. Операция началась в ночь с 7 на 8 ноября. Пользуясь тем, что из-за сильного ветра уровень воды в Сиваше упал, красные части приступили к пешему форсированию Сиваша. За три часа они сумели преодолеть десятикилометровый залив и неожиданно для врага выйти к Литовскому полуострову. К утру 8 ноября 153-я бригада стала продвигаться к Караджанаю. Но еще более тяжелая обстановка сложилась у тех, кто штурмовал Турецкий вал в лоб. Шквальный артиллерийский и пулеметный огонь врангелевцев не позволял подойти к проволочным заграждениям вала. Командующий фронтом, прибывший в штаб 51-й дивизии, отдал категорический приказ начдиву повторить штурм, хотя понимал, что без значительной артиллерийской подготовки, на абсолютно ровной местности атаковать сильно укрепленную позицию противника неимоверно сложно. Но другого выхода не было. Вечером командно-политический состав поднял красноармейцев в отчаянную атаку. Отдельные части потеряли в ней более половины состава, но успеха не добились. Положение сложилось критическое. «Ночью меня вызвал к аппарату М.В. Фрунзе, — вспоминал Блюхер, — и сказал: «Сиваш заливает водой. Наши части на Литовском полуострове могут быть отрезаны. Захватите вал во что бы то ни стало». Потребовалось еще два отчаянных шаурма, прежде чем блюхеровцам удалось уже на рассвете 10 ноября захватить укрепления Турецкого вала. По признанию М.В. Фрунзе, по получении донесения об успехе у него словно гора с плеч свалилась. В тот же день части, наступавшие на белых с фронта от Перекопа и наносившие удар во фланг со стороны Караджаная, соединились в районе Армянска. Врангелевцы бежали под защиту юшуньских укреплений. Но теперь на их разгром уже не потребовалось много времени. Уже на следующий день Блюхер докладывал: «Задача, поставленная дивизии, — пробить дорогу в Крым — выполнена. 11 ноября в 12 часов занята ст. Юшунь, впереди Крым, укреплений больше нет, лучшие силы Врангеля разгромлены окончательно: корниловцы, дроздовцы, марковцы, гвардейцы, 2-й армейский корпус представляют из себя жалкие остатки и панически бегут в разных направлениях. Бывшая гордость Врангеля теперь не существует». 15 ноября части 51-й дивизии вступили в Севастополь и Ялту. Остается добавить, что «за личную храбрость и особое искусство в руководстве боевыми действиями» по освобождению Крыма Блюхер был награжден двумя орденами Красного Знамени.СТАЛ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК РОДНЫМ
С изгнанием Врангеля участие Василия Константиновича в Гражданской войне не закончилось. В июне 1921 г. он был направлен на пост военного министра Дальневосточной республики, где война продолжалась. В конце мая 1921 г. белогвардейцы при поддержке японских интервентов совершили во Владивостоке переворот, и власть перешла в руки Приамурского временного правительства во главе с братьями Меркуловыми. Это создавало угрозу интересам РСФСР, поэтому Москва направила в ДВР ряд опытных, закаленных в боях с Колчаком, Деникиным и Врангелем военачальников. Их формальным и неформальным лидером был Блюхер, который, став военным министром, одновременно занял пост главнокомандующего Народно-революционной армии (НРА). Из разношерстных, наполовину партизанских, слабо дисциплинированных и плохо вооруженных формирований Василий Константинович создал полноценную регулярную армию, которая изгнала с территории Приморья белогвардейцев и заставила эвакуироваться оттуда японские войска. Условия эвакуации обсуждались на открывшейся в августе 1921 г. в г. Дайрен конференции. Прибывший сюда в ноябре Блюхер отверг претензии интервентов, пытавшихся затянуть переговоры. Тем временем белогвардейцы, накопив силы, перешли в наступление и заняли Волочаевку, являвшуюся стратегическим узлом: для ДВР она была ключом к Приморью. Главком срочно отбыл из Дайрена к войскам. После поспешной попытки наступления на Волочаевку, закончившейся неудачей, Блюхер лично разработал план операции, предусматривавший в этом районе окружение и уничтожение противника. Противник тоже хорошо понимал значение Волочаевки, которая была для него ключом к Забайкалью и Восточной Сибири. Поэтому город был превращен белыми в настоящий укрепленный район. Двое суток шел жестокий бой за Волочаевку. Сопротивление было таким, говорилось в сводке полевого штаба армии, что целые воинские части, расстрелянные в упор картечью, буквально повисали на проволоке вражеских укреплений. Обращаясь к командирам и красноармейцам уже после того, как 12 февраля 1922 г. «дальневосточный Верден» был взят, главком не скрывал восхищения от их стойкости и мужества: «На морозе, без горячей пищи, с куском замерзшего хлеба в кармане, под ураганным пулеметным и орудийным огнем вы грудью прорвали проволочные заграждения цитадели и наконец своими стремительными, всеразрушающими атаками выбили противника из его укрепленного гнезда… Я затрудняюсь выделить доблесть какой-нибудь отдельной части: геройски боролись и самоотверженно глядели в лицо смерти все…» 14 февраля части НРА, преследуя противника, освободили и Хабаровск. Остатки белогвардейских частей бежали в Приморье, а затем в Маньчжурию. Гражданская война затихала и здесь, на дальневосточных рубежах. Блюхер в июле был отозван в Москву. Но уже в 1924 г., покомандовав 1-м стрелковым корпусом, дислоцировавшемся в Петрограде, Блюхер вновь оказался на востоке. Осенью 1924 г. он был направлен в служебную командировку в Китай, где стал главным военным советником Национально-революционного правительства Сунь Ят-сена. Действовал Василий Константинович под фамилией Галин. Как вспоминал Маршал Советского Союза К.А. Мерецков, иностранные корреспонденты долго пытались установить личность человека, дающего Сунь Ят-сену столь квалифицированные советы в военной области. Распространился слух, писал Мерецков, что это какой-то отставной французский генерал Гален, но в Генштабе Франции не смогли подтвердить этот слух. «Тогда дотошные газетчики приступили к поискам с другого конца и до-копались, что мифический француз — это не кто иной, как герой Гражданской войны в Советской России, приехавший в Китай по приглашению д-ра Сунь Ят-сена»[150] . Писатель-эмигрант Р. Гуль, сочинивший к середине 1930-х гг. о Блюхере большой очерк, считал его «легендой, мифом», а его фамилию — псевдонимом. «Ложь, догадки, домыслы и правда, сплетшись, создали плотную «черную маску» на лице знаменитого псевдонима», — писал он[151]. Группа военных советников из СССР приняла активное участие в создании Национально-революционной армии (НРА), которая пополнялась за счет добровольцев из рабочих и молодежи столицы революционного Китая — Кантона, в обучении войск, налаживании системы управления и снабжения. Значительная территория страны находилась тогда в руках генералов, стоявших во главе отдельных провинций на севере Китая и находившихся на содержании иностранных держав. Сунь Ят-сен понимал, что без их разгрома невозможно добиться объединения страны. Утвердившись в течение 1925 г. на юге (провинция Гуандун), НРА стала готовиться к Северному походу. Блюхер принял активное участие в разработке его плана. Ему удалось отговорить командование от одновременного противоборства со многими противниками — это было НРА явно не под силу. Предложения советника из СССР сводились к тому, чтобы бить армии врага последовательно, привлекая сравнительно небольшие силы. План был принят, и 9 июля 1926 г. Северный поход начался. Численно НРА, насчитывавшая около 100 тысяч человек, почти в 3 раза уступала противнику, была хуже вооружена. В этих условиях военный опыт, интеллект, полководческий дар Блюхера приобретали особую значимость. Василий Константинович находился непосредственно в войсках. Вот как, например, виделась его роль в одном из сражений советнику 6-го китайского корпуса Н.И. Конницу: «План Цзянсийской операции, прекрасно разработанный Галиным, был полностью принят. Приказ о наступлении, составленный им с подробными указаниями задач каждому корпусу, предусматривавший даже возможные варианты действий противника, был переведен на китайский язык и подписан главнокомандующим». В ходе сражения Василий Константинович предлагал «избегать направления больших сил в лоб укрепленных позиций противника, а искать решения в обходе их и фланговых ударах»[152]. Несмотря на значительные трудности, Цзянсийская операция завершилась полным разгромом противника. Последний, не выдерживая мощных ударов революционной армии, отступал к Шанхаю и Нанкину. В марте 1927 г. в Шанхае произошло восстание, в город вступили части НРА. Через несколько дней был взят Нанкин. Результатом Северного похода стало очищение Центрального и Южного Китая от милитаристов, в пять раз расширилась территория, подконтрольная национальному правительству, а население освобожденных районов возросло до 150 миллионов человек. За рубежом (и не только в Китае) понимали, какую роль сыграл в этой победе Блюхер. Комментируя успехи Северного похода, американская печать называла его «гением Красной армии». А уж в освобожденных провинциях популярность советского военачальника была огромной. Как писал советник А. Хмелев, «Галину буквально нельзя никуда выйти на улицу без того, чтобы его движение по улице не сопровождалось бурно выражаемыми овациями населения… Для китайского населения имя Галина стало нарицательным. Теперь уже всех русских советников зовут Галиными». После контрреволюционного переворота, произведенного Чан Кайши в апреле 1927 г., наши военные советники вынуждены были покинуть Китай. В СССР Блюхер был удостоен еще одного ордена Красного Знамени. Вернувшись на Родину, он чуть больше года прослужил в европейской части страны — помощником командующего Украинским военным округом И.Э. Якира. Уже летом 1929 г. он вернулся на Дальний Восток, чтобы в качестве командующего Особой Дальневосточной армией (ОДВА) возглавить разрешение советско-китайского военного конфликта. Последний возник из-за того, что в июле китайские власти грубо нарушили соглашение 1924 г. о совместном с Советским Союзом управлении Китайско-Восточной железной дорогой: захватили по всей линии телеграф, закрыли представительства СССР, арестовали советских специалистов. Более того, подтянув войска, стали обстреливать наряды пограничников и, нарушая границу, совершать вооруженные налеты на советскую территорию. 17 июля советское правительство порвало дипломатические отношения с соседним государством, а для вооруженного отпора китайских милитаристов РВС СССР создал из вооруженных сил, дислоцированных на Дальнем Востоке, ОДВА. Любопытный комментарий дал назначению Блюхера английский журнал «Китайское обозрение»: «Прибытие Галина создает положение, которое может быть небывалым (единственным) в истории. В случае войны Россия будет иметь командующим ее военными силами, действующими против Китая, человека, бывшего руководящей фигурой (лицом) в армии оппозиционного государства и с более безукоризненным, из первоисточников знанием о силах противника. Проведя более десяти лет на Дальнем Востоке, Галин хорошо знает Дальний Восток и Китай. Без сомнения, принятие командования вооруженными силами России на Дальнем Востоке Блюхером создает новую обстановку в русско-китайском конфликте»[153]. Блюхер действовал как привык, — активно, наступательно. В октябре 1929 г. группа войск ОДВА в составе Амурской военной флотилии и 2-й Приамурской стрелковой дивизии в течение одного дня уничтожила большую часть сунгарийской флотилии противника, которая угрожала Хабаровску и железнодорожному сообщению с Приморьем, и, захватив город Лахасусу, разрушила его укрепления. Поскольку провокации продолжались, командующий поставил перед вверенными войсками новую боевую задачу — разгромить гарнизоны китайцев по берегу Сунгари от Лахасусу до Фугдина включительно, и уничтожить остатки сунгарийской флотилии. 70-километровый поход по реке Сунгари в сложных погодных и навигационных условиях был совершен успешно, поставленная командармом задача решена в течение четырех дней. Однако урок агрессорам впрок не пошел. Они создавали две группировки войск: одну в Приморье, в районе Мишань-фу (в 40 км от госграницы), вторую — в Забайкалье, в районе городов Маньчжурия и Чжалайнор. Китайцы готовились перерезать железную дорогу Хабаровск — Владивосток и взорвать железнодорожные туннели у озера Байкал, чтобы отрезать Дальний Восток от остальной территории СССР. Блюхер решил упредить противника. Для разгрома первой из вражеских группировок (возглавил операцию начальник штаба ОДВА А.Я. Лапин) потребовался всего один день. Больше усилий было затрачено на разгром второй, значительно более мощной группировки. Действовавшие против Забайкальской группы советских войск китайцы имели тройное превосходство в силах и мощные укрепления. Операцию здесь возглавил сам Блюхер. Основной удар наносился по Чжалайнорской группировке противника с последующей ликвидацией его в районе города Маньчжурия. В боях особенно отличилась 5-я Кубанская кавалерийская бригада К.К. Рокоссовского, усиленная двумя батареями дивизионной артиллерии. Наступая из станицы Абагайтуевская, рокоссовцы переправились по льду через Аргунь и вышли к железной дороге. Затем Рокоссовский двинулся к Мутной Протоке, с двумя полками переправился на западный берег реки, отрезав пути отхода противнику на юг. В течение всего дня враг неоднократно пытался прорваться, но кавбригада отразила все его атаки. Тем временем 35-я стрелковая дивизия охватила Чжалайнор. К концу дня удалось окружить также и маньчжурскую группировку противника. 18 ноября Чжалайнор был взят. На следующий день войска Забайкальской группы заняли исходное положение для штурма укреплений Маньчжурии. Китайцы двумягруппами попытались прорваться из города, но попали под сокрушительный удар кавалерийской бригады Рокоссовского. Как доносил Константин Константинович, конными атаками 73-го и 75-го полков и действиями спешенных подразделений при поддержке артиллерии группа противника была уничтожена, и лишь ее незначительная часть ушла в сопки. 20 ноября советские части очистили город от противника. В течение следующей недели советские войска нанесли ему еще одно поражение и заняли станцию Цаган, а затем город Хайлар. Успешные действия войск Блюхера заставили китайцев подписать Хабаровский протокол, по которому на КВЖД восстанавливалось положение, существовавшее до конфликта. Победители были удостоены высоких наград. На знамени ОДВА появился орден Красного Знамени, а командарм стал первым кавалером вновь учрежденного ордена Красной Звезды. А в 1935 г. Блюхеру в числе первых пяти военачальников РККА было присвоено высшее воинское звание Маршал Советского Союза. «Бесстрашный боец с врагами Советской республики, легендарный герой, В.К. Блюхер был идеалом для многих. Не скрою, я всегда мечтал быть похожим на этого… талантливого полководца»[154]. О многих ли людях говорил с таким искренним восторгом и уважением Маршал Советского Союза Г.К. Жуков! Присвоение Василию Константиновичу высшего воинского звания, бесспорно, свидетельствовало об особом отношении к нему со стороны Сталина. Но, с другой стороны, наверняка вызвало недовольство со стороны других командующих округами первого разряда — И.П. Белова (МВО), Б.М. Шапошникова (ЛВО), И.П. Уборевича (БВО), И.Э. Якира (УВО). Генерал армии А.В. Хрулев, бывший в годы Великой Отечественной войны начальником Тыла Красной армии, вспоминал: «Я одно точно знаю, что Блюхеру было присвоено звание маршала по личному предложению Сталина, чему сильно завидовали Уборевич и Якир»[155]. 1930-е гг. в жизни Василия Константиновича были отмечены не только большой работой по строительству и укреплению боевой мощи ОКДВА, но и активным участием в экономическом строительстве на Дальнем Востоке. Он, например, был в числе тех, кто в мае 1932 г., высадившись на глухом берегу Амура, заложил первый камень города Комсомольска. Именно он подсказал жене молодого командира Валентине Хетагуровой мысль обратиться с призывом к девушкам густонаселенных центральных районов страны ехать на Дальний Восток. Постепенно Блюхер стал политиком в погонах. Выступая на XVII съезде партии в феврале 1934 г., он докладывал не только об армейских делах, но и о развитии народного хозяйства. «В первую пятилетку мы вложили в Дальневосточный край больше средств, — говорил он, — чем вложило за все время своего существования царское правительство; вторая пятилетка для Дальневосточного края является громадной программой социалистической индустриализации этой окраины… В программе второй пятилетки, как указал здесь товарищ Сталин, исключительно важной задачей является развертывание угольной базы в новом Бурейском районе. Если учесть, что выявленные запасы углей в громадном Бурейском районе достигают (по данным Дальгеологотреста) 100 млрд т, если учесть залежи в этом районе большого количества железной руды (2 млрд т) и запасы меди, то станет ясным, какое громадное значение должна иметь поставленная товарищем Сталиным проблема Бурей. Можно прямо сказать, что решение проблемы Бурей в сочетании с намеченным транспортным строительством на территории от Байкала к востоку превратит Бурейский район во второй Кузбасс»[156]. Что говорить, это были масштабные, дерзновенные планы. И Блюхер считал себя прямо причастным к их претворению в жизнь. Он ощущал себя не просто высокопоставленным военным, но одним из политических лидеров Дальнего Востока, которому есть дело и до переселенческой политики, и до создания животноводческой базы, и до других сугубо народно-хозяйственных проблем. Однако вовлеченность в большую политику сулила не только известность. В обстановке утвердившегося в стране единовластия Сталина это несло и немалую опасность, ибо с высшими военными вождь строил отношения по принципу: кто не с нами, тот против нас.ВНАЧАЛЕ БЫЛ СУД НАД ТУХАЧЕВСКИМ
Когда 11 июня 1937 г. в Москве состоялось закрытое судебное заседание по делу участников «военно-фашистского заговора» М.Н. Тухачевского, И.Э. Якира, А.И. Корка, И.П. Уборевича, Р.П. Эйдемана, Б.М. Фельдмана, В.М. Примакова и В.К. Путны, среди судей Специального судебного присутствия Верховного суда СССР наряду с С.М. Буденным, Н.Д. Кашириным, Б.М. Шапошниковым и другими известными военачальниками был и командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией Блюхер. Судя по воспоминаниям Глафиры Лукиничны Блюхер, маршал не верил, что военачальники, которых он знал с времен Гражданской войны, могли пойти на предательство Родины, хотя на его глазах подсудимые, отвечая на вопросы председателя суда В.В. Ульриха, заявили, что они признают себя виновными. Что касается Тухачевского, то, по мнению Василия Константиновича, он расплатился за то, что посмел в 1920-е гг. публично сказать правду, назвав в числе тех, кто ответственен за поражение Красной армии под Варшавой в период Советско-польской войны 1920 г., члена РВС Юго-Западного фронта И.В. Сталина. Не верил он в заговорщицкую деятельность и других подсудимых и, кажется, задавал им вопросы так, чтобы они имели лишнюю возможность снять с себя обвинение. Так, у И.Э. Якира он спросил, в чем конкретно выражалась подготовка поражения авиации Красной армии в будущей войне (именно в этом обвинялся Якир). Тот ответил: «Я вам толком не сумею сказать ничего, кроме того, что написано следствию»[157]. Да и при вынесении приговора Блюхер, по некоторым сведениям, занял иную, нежели другие члены Специального судебного присутствия, позицию. Как показывал в 1957 г. бывший председатель суда В.В. Ульрих, маршал Блюхер потребовал дорасследова-ния дела и голосовать за приговор отказался. Судебный приговор он не подписывал, подписал только протокол заседания. Это был акт большого гражданского мужества. Блюхер не мог, разумеется, не примерить судьбу осужденных и расстрелянных военачальников на себя. Вдова Василия Константиновича вспоминает, как он сказал однажды: «Если со мной что-нибудь случится, — меня оправдает история» [158]. Вероятно, после казни Тухачевского и его соратников Блюхера не покидала мысль, что рано или поздно очередь дойдет и до него. И действительно, всего через год с небольшим Блюхер стал жертвой репрессивной машины. Что привело к трагическому концу? Поиск ответа на этот вопрос предполагает по меньшей мере три версии. Расправа над Блюхером: 1) была очередным этапом раскручивания репрессивной машиной того процесса, начало которому положил суд над Тухачевским и другими; 2) представляла собой реализацию самостоятельного замысла по его устранению как потенциального врага, не обязательно связанного с расстрелянными 12 июня 1937 г. военачальниками, но могущего повредить реализации планов Сталина; 3) стала следствием его неудачных действий на Хасане? Цепь событий, происшедших в последний для Блюхера год жизни, позволяет утверждать, что лично для вождя Василий Константинович не был опасен. С ним расправились в рамках кампании по замене военной элиты на тех, кто лично был обязан своим выдвижением Сталину, а уж неудачные действия военачальника пришлись палачам как нельзя кстати в качестве повода для расправы. Внешне события до мая — июня 1938 г. не должны были вселять в Василия Константиновича никакого беспокойства. Власть оказывала ему почести, соответствовавшие его рангу, высшему воинскому званию, легендарной славе. В январе он был избран членом президиума Верховного Совета СССР. В феврале — получил второй орден Ленина; тем самым были отмечены, как сказано в указе, его выдающиеся достижения в боевой, политической и технической подготовке частей и соединений ОКДВА. В марте — вошел в состав Главного военного совета РККА при Наркомате обороны, образованного по решению СНК СССР и ЦК ВКП(б). Это был орган, наряду с И.В. Сталиным включавший узкий круг высших военных руководителей — наркома обороны К.Е. Ворошилова (в качестве председателя), первого заместителя наркома И.Ф. Федько, заместителей наркома — С.М. Буденного, Г.И. Кулика (он же — начальник Главного артиллерийского управления РККА), Л.З. Мехлиса (начальник Политуправления РККА), Е.А. Щаденко (начальник управления по командному и начальствующему составу РККА), начальника Генерального штаба РККА Б.М. Шапошникова и его заместителя К. А. Мерецкова. Как видим, из командующих войсками военных округов (ОКДВА выполняла функции округа) в ГВС включили только Блюхера, и это должно было свидетельствовать об особом к нему доверии. Но, с другой стороны, Блюхер не был новичком в политике. Он не мог не видеть, как тот или иной военачальник шел на повышение, а через непродолжительное время оказывался «врагом народа». Далеко ходить было не надо: кое-кто их тех высокопоставленных военных, кому тоже, подобно Блюхеру, оказали «особое» доверие, введя в состав Специального судебного присутствия Верховного суда СССР — командарм 1-го ранга И.П. Белов, командармы 2-го ранга Я.И, Алкснис и Н.Д. Каширин к этому времени уже были арестованы. Да и на Дальнем Востоке, в ОКДВА аресты не прекращались, в том числе и в ближайшем окружении командующего. Комкора Г.Д. Хаханьяна — начальника политуправления ОКДВА, члена РВС вызвали в Москву якобы для нового назначения. Его принял Сталин, Хаханьян вернулся в гостиницу ободренный, а ночью 1 февраля 1938 г. его арестовали. Кроме Хаханьяна, из тех, с кем Блюхер служил немало лет, были арестованы: флагман флота 1-го ранга М.В. Викторов — бывший командующий Тихоокеанским флотом, комкор М.В. Сан-гурский — заместитель командующего ОКДВА, комкор М.В. Калмыков — командир 20-го стрелкового корпуса ОКДВА, комкор А.Я. Лапин — помощник командующего ОКДВА по ВВС; комдив С.И. Деревцов — начальник автобронетанкових войск ОКДВА, диввоенюрист В.И. Малкис — военный прокурор ОКДВА и многие другие. Вопреки мнению некоторых историков, вал репрессий в 1938 г. в Вооруженных Силах был ничуть не меньшим, чем в 1937 г. И Дальний Восток не стал исключением. До Блюхера доходили нездоровые слухи и лично о нем, распространявшиеся в штабе армии и инспирируемые, как он понимал, из Москвы не без участия самого Ворошилова. Все это рождало мрачные мысли, однако, концентрироваться на них значило бы, как понимал Василий Константинович, не только напрасно надрывать душу, но и запустить главное дело, которым он занимался, — руководство ОКДВА, предупреждение возможной японской агрессии.«НА ГРАНИЦЕ ТУЧИ ХОДЯТ ХМУРО»
Еще в конце 1932 г. в Японии, захватившей Северо-Восточный Китай, был разработан план войны против Советского Союза, который предусматривал разгром войск Красной армии, ликвидацию советских авиационных баз на Дальнем Востоке и захват ближайшего к границам Маньчжурии участка Дальневосточной железной дороги. Соответственно Япония год от года наращивала в Маньчжурии свои силы. К началу 1938 г. ее Квантунская армия насчитывала около 300 тыс. человек, 1200 орудий, 440 танков и 500 самолетов[159]. Усиленными темпами строились военные заводы и арсеналы, сооружались аэродромы, прокладывались дороги. «Если мы посмотрим на направление стратегического строительства железных и грунтовых дорог, аэродромной сети, дислокацию складов и баз и на масштаб этих приготовлений, — говорил Блюхер, выступая с трибуны XVII съезда ВКП(б) 8 февраля 1934 г., — становится очевидным, что все это рассчитано не для обороны Маньчжурии, а для наступления на Советский Дальний Восток». В 1936 г. план войны был конкретизирован, в частности, один из его вариантов предусматривал нанесение главного удара по войскам Красной армии в Приморье. Именно здесь на границе, а также на Амуре, у Благовещенска и Хабаровска усилилась своеобразная разведка боем. Счет обычных нарушений границы ежегодно шел на сотни, периодически происходили и серьезные боевые столкновения. Нарушениям способствовало отсутствие еще с дореволюционных времен демаркации границы. Так было и в районе озера Хасан, который летом 1938 г. стал местом вооруженного советско-японского конфликта. Озеро располагается в южной, наиболее отдаленной части Приморья в 20–25 км от стыка маньчжуро-корейско-советской границы, находившегося в нижнем течении пограничной реки Тумень-Ула (Туманная). Граница была зафиксирована на картах, но на местности стояли только номерные знаки. Западнее озера Хасан находятся сопки Заозерная и Безымянная, ставшие во время конфликта местом ожесточенных боев. Они сравнительно невысоки, но с их вершин открывается вид на По-светскую долину, а в ясную погоду видны окрестности Владивостока. Ясно поэтому, насколько соблазнительными они были для японцев, не согласных с тем, что Советский Союз считал сопки Заозерную и Безымянную своей собственностью. С учетом участившихся нарушений границы маршал Блюхер 28 апреля 1938 г. отдал приказ: «В связи с возможностью попытки внезапного нападения японцев на приграничные гарнизоны, особенно в Южном Приморье (залив Посьет-Славянка)…приказываю: командующему ВВС ОКДВА привести авиацию в состояние повышенной боевой готовности… подготовить части укрепрайонов на положение полной боеготовности»[160]. По воспоминаниям Маршала Советского Союза М.В. Захарова (начальника Генерального штаба ВС СССР в 1960-е гг.), Блюхер, досконально зная специфику Дальневосточного театра военных действий, убедительно отстаивал перед правительством и Главным военным советом предложения по наращиванию в регионе вооруженных сил. Когда по плану на 1938 г. было решено усилить ОКДВА лишь на 10 тыс. человек, Блюхер немедленно направил встречное предложение об увеличении численности войск не менее чем на 100 тыс. человек. Не получив поддержки наркома Ворошилова, разрешившего довести эту цифру лишь до 23,5 тыс., Блюхер настоял, чтобы этот вопрос был рассмотрен на Главном военном совете при его личном участии. «Тщательно обсудив глубоко аргументированные и обоснованные с военной, экономической и внешнеполитической стороны предложения командующего, — писал М.В. Захаров, — Главный военный совет нашел их правильными и принял решение дополнительно усилить советские войска на Дальнем Востоке на 72,3 тыс. человек. Всего за 1938 год войска Дальневосточного фронта должны были увеличиться на 105 800 человек, а на капитальное войсковое строительство получить почти в два раза больше денежных средств, чем в 1937 году. Дальновидность и своевременность этих предложений В.К. Блюхера были подтверждены всем ходом дальнейших событий»[161]. Упомянутое выше заседание Главного военного совета состоялось 28–31 мая 1938 г. В этой связи не совсем понятно, о каком событии Блюхер сообщал из Москвы в Хабаровск по прямому проводу начальнику штаба ОКДВА комкору Г.М. Штерну: «Двадцать первого принимал участие в работах Главного военного совета, на котором имел краткую беседу и с Главным хозяином. Мой отдых начинается двадцать пятого мая… Пока все идет хорошо и даже лучше, чем я ожидал». Бывшая сотрудница Коминтерна А.Л. Разумова, работавшая в подчинении Блюхера еще в Китае, встречалась с ним в тот день, когда его принимал Сталин. Василий Константинович был в приподнятом настроении, рассказывал, что, когда он посетовал на инспирируемые из Москвы нездоровые слухи о нем, командующем, вождь успокоил его, сказав: «К сожалению, людям свойственны слабости, в том числе зависть. Поезжайте, товарищ Блюхер, в отпуск, отдохните. Все будет хорошо» [162]. У маршала были и другие основания для хорошего настроения. Во-первых, ГВС принял его предложения относительно значительного увеличения численности войск и строительства оборонительных сооружений на Дальнем Востоке. А во-вторых, находясь в Москве, он смог добиться от начальника управления по командному и начальствующему составу РККА Е.А. Щаденко ускорения комплектования армии недостающими кадрами. Заместителем командующего ОКДВА стал комдив В.З. Романовский, начальником штаба — комкор ГМ. Штерн, членом военного совета — дивизионный комиссар П.И. Мазепов; кроме того, были подписаны приказы о назначении высшего и старшего начальствующего состава почти на все вакантные должности. Это было тем более необходимо, что 8 июня 1938 г. Главный военный совет постановил развернуть ОКДВА в Краснознаменный Дальневосточный фронт (КДФ) с Блюхером во главе. В состав фронта вошли две армии — 1-я Приморская (командующий комдив К.П. Подлас) и 2-я отдельная Краснознаменная (комкор И.С. Конев), а также Хабаровская группа войск. И вновь не все понятно. Почему в столь ответственный момент вдруг встал вопрос об отпуске Василия Константиновича? Выходит, даже важнейшее решение о создании КДФ было принято ГВС в отсутствие полководца? Похоже, что начиналась линия на дискредитацию полководца. Формально обойтись без него, как многолетнего авторитетного руководителя войск в дальневосточном регионе, было еще невозможно, но уже с первых шагов его убирали от реального управления, чтобы потом возложить на него ответственность за провалы. Между тем неблагоприятные события в районе озера Хасан стали быстро нарастать. 13 июня именно на участке 59-го По-сьетского погранотряда перешел к японцам начальник управления НКВД по Дальневосточному краю комиссар госбезопасности 3-го ранга Г.С. Люшков. И дело не только в том, что измена столь высокопоставленного сотрудника органов безопасности неизбежно повышала градус шпиономании на Дальнем Востоке и делала личность Блюхера более уязвимой для упреков из Центра. Главное — Люшков передал японской разведке ценные сведения о Дальневосточной армии, из которых Генштабу императорской армии стало ясно, что, вопреки прежней информации, советские войска в регионе значительно превосходят противостоящие им войска на сопредельной территории в Маньчжурии и Корее. Японцы пришли к выводу, что «это делало фактически невозможным осуществление ранее составленного плана военных операций против СССР»[163]. Проверить сведения перебежчика можно было только на практике, вызывая советские войска на столкновения, поэтому обстановка на границе неизбежно должна была обостриться. Судя по фактам, японцам в этот момент, как нельзя кстати, «помогли» советские пограничники. Чтобы предотвратить впредь переход границы в полосе 59-го отряда, его командование запросило у штаба Дальневосточного погранокруга разрешение на занятие сопки Заозерная и 8 июля получило его. Через несколько дней на сопке под покровом ночи был оборудован окоп с проволочными заграждениями, при этом советские пограничники выдвинули его на сопредельную сторону за четырехметровую погранполосу. Японцам удалось перехватить радиопереговоры командования 59-го отряда с Хабаровском, после чего им не составило труда убедиться в «нарушении границы». По дипломатической линии был заявлен протест с требованием «покинуть захваченную маньчжурскую землю» и восстановить на Заозерной начертание границы, «существовавшей там до появления окопов». Ответ НКИДа, однако, гласил, что ни один советский пограничник и на вершок не заступил на сопредельную территорию. Словно подтверждая это, 15 июля на гребне Заозерной один из советских пограничников застрелил японского жандарма. Москва официально заявила, что «жандарм убит на советской территории, куда ему не следовало приходить», и повторно отказалась выполнить требование Токио уйти с Заозерной. Тогда 20 июля посол Японии Сигемицу, повторно посетив наркома иностранных дел СССР М.М. Литвинова, заявил ему, что «Япония должна будет прийти к выводу о необходимости применения силы». Таким образом, противостояние быстро шло к развязке. Но, пожалуй, судьба Блюхера зависела не только и даже не столько от исхода борьбы с японцами, сколько от отношения к нему Сталина. На этом фоне как-то провокаторски звучали оценки, данные писателем-эмигрантом Р. Гулем, который в 1933 г. опубликовал книгу о некоторых советских военачальниках, ее в Кремле наверняка прочитали. «Кто знает, — завершал он очерк о Василии Константиновиче, — может быть, мы еще и услышим имя Блюхера в реляциях о боях. А может быть, Блюхер мелькнет и на неизбежном повороте внутренней жизни страны при ликвидации коммунистической диктатуры»[164]. Что должно было прийти на циничный ум Сталина, если и за границей, оказывается, не исключали вооруженного вмешательства Блюхера в политическую жизнь страны?«ПРИЕХАЛИ АКУЛЫ, КОТОРЫЕ ХОТЯТ МЕНЯ СОЖРАТЬ»
В связи с обострением обстановки на Дальнем Востоке по решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 20 июня 1938 г. сюда был направлен начальник Политуправления РККА Л.З. Мехлис [165]. В Хабаровске находился и первый заместитель наркома внутренних дел (в недавнем прошлом начальник главного управления пограничной и внутренней охраны, начальник пограничных войск НКВД) командарм 1-го ранга М.П. Фриновский. Их задача — навести в войсках Дальневосточного фронта «революционный порядок, повысить их боевую готовность» и «в семидневный срок провести массовые оперативные мероприятия по изъятию противников советской власти». Говоря о Мехлисе и Фриновском, некоторые историки утверждают, что их главной целью было «найти «компроматы» на В.К. Блюхера»[166]. С точки зрения конечного результата это выглядит действительно так. Их донесения, особенно Мехлиса, в Центр сыграли, пожалуй, решающую роль в окончательной политической дискредитации Василия Константиновича. Но зададимся вопросом: с чего это вдруг Блюхер, буквально за три месяца до этого поднимаемый к новым высотам в военной и политической иерархии, стал в глазах Сталина «врагом народа»? Из-за того что не подписал приговор по делу Тухачевского? Да, этот аргумент имеет серьезный вес. Но строить на нем умозаключение относительно того, что военачальник после этого полностью потерял доверие Сталина, все же не стоит. Иначе его не назначили бы, очевидно, командующим Дальневосточным фронтом. Блюхер почти не был связан с участниками «военного заговора» по службе после Гражданской войны, особой симпатией с их стороны не пользовался, и вождь это знал. Отказ подписать приговор он не обязательно должен был расценить как знак солидарности Блюхера с осужденными военачальниками. Тот мог руководствоваться обычной щепетильностью: мол, нет достаточных доказательств вины, требуется дополнительное расследование. Да, относительно его лояльности были сомнения. Но, например, и на маршала Буденного были показания обвиняемых по делу Тухачевского, однако Сталин не тронул бывшего командующего 1-й Конной. Еще один союзник в лице Блюхера вождю вовсе не помешал бы. Так что Василий Константинович вполне мог бы стать в ряд с Ворошиловым и Буденным, а не с Тухачевским и Убореви-чем. Но при одном условии: сомнения в его лояльности он должен был опровергнуть действиями вокруг Хасана (как сделал, например, позднее Г.К. Жуков на Халхин-Голе). Но на Хасане Блюхер не оправдал сталинское доверие ни политически (затеяв разбирательство вокруг нарушения границы советскими пограничниками), ни как военачальник, провалив операцию. Так что Сталин поставил крест на Блюхере, пожалуй, не до, а уже в ходе конфликта на Хасане. И вот здесь-то донесения Мехлиса и Фриновского сыграли свою роль. Вдова Блюхера Глафира Лукинична вспоминает, что уже после первого острого разговора эмиссаров Кремля с ее мужем Василий Константинович сказал ей: «Ты знаешь… приехали акулы, которые хотят меня сожрать. Они меня сожрут или я их, не знаю — второе маловероятно»[167]. Командующий постепенно стал наиболее крупной, но все же не единственной мишенью борцов с «врагами народа» в КДФ (с 23 июля 1938 г. фронт стал именоваться ДКФ — Дальневосточный Краснознаменный фронт). О масштабах чистки лишь на первом этапе дает представление телеграмма Мехлиса, направленная Сталину 28 июля 1938 г.: «Уволил двести пятнадцать политработников, значительная часть из них арестована. Но очистка политаппарата, в особенности низовых звеньев, мною далеко не закончена. Думаю, что уехать из Хабаровска, не разобравшись хотя бы вчерне с комсоставом, нельзя…»[168] Как же действовал в это крайне нервозной обстановке Блюхер, видя, что во вверенной ему армии вовсю орудуют заместители наркомов обороны и внутренних дел, изымая «врагов народа» и уже тем самым бросая все более густую тень подозрения на командующего? Вероятно, он в самом деле не избавился от некоторого идеализма, попытавшись поставить под сомнение версию о нарушении границы японцами, от которой Москва отступать была не намерена. 24 июля командующий направил Фриновскому записку: «На границе сейчас создалась обстановка, при которой всякая неосторожность со стороны погранвойск и частей РККА, не говоря уже об умышленных провокациях какой-либо сволочи, может принести к военным инцидентам, развитие которых трудно предвидеть». По его указанию (причем в тайне от Мехлиса и Фриновского, на поддержку которых Блюхер явно не мог рассчитывать) из работников штаба 1-й армии с участием топографов была сформирована комиссия, которая обследовала восточные и северо-восточные склоны высоты Заозерная и на месте установила точное местонахождение вырытых окопов, а также линию, занимаемую советскими пограничниками и их охранением. Неужели маршал всерьез полагал, что даже если факт нарушения границы со стороны японцев и не подтвердится, то наркоминдел Литвинов пригласит японского посла для извинений? Он стремился избежать любого повода для провокаций со стороны Японии, не поняв, что Москва сознательно шла с ней на эскалацию конфликта. Не поддержав Центр, Блюхер подписал себе приговор. Обоснованно считая Фриновского главным источником информации по факту нарушения границы, Блюхер попытался дезавуировать именно его выводы. 26 июля он запросил пограничное командование: когда именно Фриновский был на высоте Заозерная — до убийства жандарма или после. Не исключено, что командующий ДКФ пока не увидел, так сказать, большой провокации (одного государства против другого), и опасался малой провокации — козней Фриновского лично против себя, ибо убийство жандарма можно было при желании обернуть против командования не только Посьетского погранотряда, но — и фронта. Основываясь на результатах работы комиссии, Блюхер 26 июля направил донесение Сталину, Ворошилову и Ежову, в котором отмечал: «Факт нарушения нами корейской границы, судя по схеме, не подлежит сомнению»[169]. Как следует из еще одной, направленной в тот же день телеграммы наркому обороны, Блюхер демонстрирует некую аполитичность: «Никаких распоряжений в духе донесенной мной телеграммы ни войскам армии, ни пограничным войскам мною не отправлялось… В докладе я доносил свое мнение и оценку на рассмотрение и решение Инстанции». Мол, мой долг проинформировать, а вы решайте, как знаете… Что ж, лишний раз с горечью убеждаешься, каким политически наивным оказался полководец. Его «акции» в той обстановке мог поднять лишь диаметрально противоположный вывод комиссии: границу нарушили японцы. Что касается СССР, то «ни одной пяди чужой земли, в том числе и маньчжурской, и корейской, мы не хотим, но и своей советской земли никому, японским захватчикам в том числе, никогда не отдадим ни вершка!» (так дословно было сказано в приказе наркома обороны Ворошилова № 0071 от 4 августа 1938 г.). Вина маршала в глазах Москвы усугублялась его действиями в эти дни. Несмотря на то, что 25 июля японцы обстреляли советский пограничный наряд, а на следующий день усиленная японская рота захватила пограничную высоту Чертова Гора, Блюхер 26 июля приказал снять с сопки Безымянная взвод поддержки, там остался лишь пограничный наряд в составе 11 человек. На Заозерной размещалась рота красноармейцев. Мотив у Блюхера был один: в условиях, когда советские пограничники нарушили госграницу, всякое усиление здесь погрансил лишь даст повод для новых шагов японского командования. Более того, в телеграмме Ворошилову он потребовал «немедленного ареста начальника погранучастка и других виновников в провоцировании конфликта с японцами». В ответ он получил категоричное указание «прекратить возню со всякими комиссиями и точно выполнять решения советского правительства и приказы наркома». Не подтверждение ли это того факта, что провокация на границе была задумана в Москве? С другой стороны, если Блюхеру не доверяли, почему рискнули разрешить конфликт с японцами при его активном участии? Остается повторить ранее высказанное предположение, что заранее против Василия Константиновича у Москвы ничего существенного не было, и разочарование в нем, недоверие к нему возобладали уже в ходе конфликта. Реагируя на доклад командующего ДКФ, Ворошилов передал 26 июля в Хабаровск распоряжение: «Никого пока не арестовывать. Мероприятия по линии обороны оставить [в] полной силе, принять меры к их улучшению». А в 23.00 по московскому времени дополнительно уточнил: «Никакого особого усиления на горе Заозерная, кроме того, что уже там имеется, не предпринимать»[170]. Как считает выявившая эту переписку историк А.И. Картунова, такое указание последовало потому, что «в Москве понимали, что какое бы то ни было дополнительное подтягивание войск к горе Заозерная могло быть воспринято японцами в качестве повода для их новых провокаций». Но выдвижение дополнительного числа войск как раз, наоборот, могло отрезвить противостоящую сторону, и уж, по крайней мере, в начале вооруженной стадии конфликта 29 июля японцы не имели бы такого значительного преимущества, каким оно оказалось на практике. Просто, судя по всему, для Москвы доклад Блюхера оказался неожиданным, и там не знали, чего можно ожидать от командующего, если дать ему свободу действий. Что дело обстояло скорее так, а не иначе, свидетельствует выявленная А.И. Картуновой шифртелеграмма, которую Ворошилов направил на следующий день лично Мехлису. В ней нарком обороны, назвав донесение Блюхера о результатах работы назначенной им комиссии для обследования Заозерной, «странным», высказал недоумение, почему Блюхер скрыл его и от члена военного совета Мазепова, и от начальника штаба фронта Штерна. «Неизвестно также, — продолжал Ворошилов, — какими мотивами руководствовался Блюхер, не доложив это донесение Вам, моему заму и его старшему начальнику. Наконец, в Хабаровске находится замнаркомвнудел Фриновский, с которым он должен был посоветоваться, прежде чем давать Москве столь радикальное предложение о 59 погранотряде (имеется в виду требование Блюхера о немедленном аресте командования погранотряда. — Ю.Р.)». Особо следует обратить внимание на следующие слова из шифртелеграммы наркома обороны: «Я ничего не говорю о существе вопроса, т. к. оно Вам, как и всему Советскому Союзу, Блюхеру в том числе, хорошо известно из опубликованной беседы Литвинова и Сигемицу. Наша позиция в этом раздутом японцами погран-конфликте ясна, тверда и основана на бесспорной правоте. Тем непонятнее внезапный афронт Блюхера и его нервозность по делу, которое возникло и развивается на территории вверенного ему Военного фронта уже больше десяти дней». Из этой сентенции совершенно ясно, что высшее политическое и военное руководство возмутила и даже напугала объективность Блюхера. Если факты говорили о вине советских пограничников в нарушении границы, то, в соответствии с циничной логикой Ворошиловых и мехлисов, тем хуже было для фактов. Кроме того, здесь впервые столь явственно делаются намеки на то, что за действиями Блюхера стоят не ошибки, а сознательные враждебные мотивы. Хватило одного-двух дней, чтобы руководители Наркомата обороны от намеков перешли к прямым обвинениям. «Ни я, ни другие товарищи ничего в этом понять не можем, — заключал Ворошилов телеграмму. — Очень прошу спокойно разобраться в этом деле (имеется в виду, конечно, позиция Блюхера. — Ю.Р.) и сообщить мне шифровкой Ваше мнение». Мехлис в свойственной ему категоричной манере потребовал от командующего ДКФ объяснений. Вероятно, лишь теперь Василий Константинович почувствовал, насколько навредила ему излишняя самостоятельность и объективность в оценках. Он давно уже не заблуждался насчет Ворошилова, еще в 1932 г. как-то сказал жене: «Если б не Главный хозяин, Клим бы не в ковше, а в ложке воды утопил меня»[171]. Теперь приходилось объясняться с не менее зловещей фигурой — Львом Мехлисом, оставшимся в истории с репутацией инквизитора Красной армии. 28 июля вечером, как сообщал в Москву заместитель наркома обороны, у него с Блюхером состоялся разговор, и тот признал ошибочность занятой им позиции. На следующий день, вероятно, не без подсказки Мехлиса, маршал направил в Москву шифртелеграмму, в которой причину совершенной им «политической ошибки» объяснил особой подозрительностью к 59-му погранотряду, поскольку на его участке перешел границу Г.С. Люшков, а также необходимостью после заявления, сделанного наркомом иностранных дел М.М. Литвиновым, действовать с особой осторожностью, чтобы избежать какого бы то ни было повода для военной провокации со стороны японской армии. Заканчивалась телеграмма Блюхера заверением, что в его действиях не было и мысли оставить японцам или не защищать от них высоту Заозерная. Блюхер признавал своей «бесспорной ошибкой» также тот факт, что он оставил военный совет фронта в неведении относительно своих умозаключений и действий и тем более не доложил о них Мехлису, «чего в будущем повторено не будет». Однако с покаяниями, судя по всему, маршал опоздал. Замнаркома, начальник Политуправления РККА уже выработал о нем свое категорическое мнение. 29 июля он направил Сталину и Ворошилову обстоятельную телеграмму, расценив линию поведения командующего фронтом как двурушничество: «1. Позиция Блюхера более чем странная, льющая воду на мельницу японцев. 2. Блюхер ведет себя двойственно. Такую же двойственную позицию он занимает и по ряду других важных вопросов. Порой трудно отличить, когда перед тобою выступает командующий или человек в маске. 3. Блюхер в своих требованиях оставить окопы и проволочные заграждения по сути готов отдать высоту японцам. 4. Требование наказать стрелявшего в нарушителя-японца ни на чем не основано. Линия Блюхера может лишь дезориентировать погранохрану, снизить ее бдительность в борьбе за нерушимость наших границ. 5. Позицию Блюхера в данном вопросе связываю с его общей линией как командующего. Любое указание наркома воспринимает болезненно… Блюхер сам не организует работу штаба и частей, обезличивает людей и лишает каких бы то ни было прав своих ближайших помощников»[172]. «Действия Блюхера односторонни и поверхностны… Оставшись на позиции необходимости спуска нашего наряда на скаты высоты в нашу сторону, идет фактически на уступку гребня высоты японцам… Он по меньшей мере лжец, обманывающий партию и правительство и боящийся… личного разоблачения, если не больше», — в тот же день доносил в Москву и Фриновский. Вероятно, что после таких обвинений политического характера Василия Константиновича уже ничто не могло спасти. Небольшой шанс изменить ситуацию в свою пользу оставляли удачные действия Блюхера как военачальника. Сталин хорошо знал цену политическим ярлыкам и принимал их во внимание только тогда, когда считал нужным. К сожалению, полководец оказался не на высоте, руководя боевыми действиями на Хасане. Эту операцию, несмотря даже на ее ограниченный характер, Блюхер, по авторитетной оценке маршала И.С. Конева, провалил[173]. Правда, писатель К.М. Симонов, который беседовал с Коневым, вполне правомерно возразил, что человека с головой, положенной под топор, трудно судить за неудачное проведение операции. От ощущения обреченности проистекали, к слову, и тяжелое моральное состояние, и пьянство, которые Конев отметил в Блюхере. Во власти этого порока маршал находился и ранее. По словам генерала армии А.В. Хрулева, Блюхер утверждал, что употребление большого количества спиртных напитков позволяется снять страдания от мучившего его заболевания — экземы кожи. Так или иначе, но еще в начале 1937 г. начальник политуправления ОКДВА армейский комиссар 2-го ранга Л.Н. Аронштам требовал снять его с должности командующего из-за такого пристрастия к горячительному. Но Сталин, обычно порицавший этот порок, в данном случае допускал снисходительность. Выступая 2 июня 1937 г. на Военном совете при наркоме обороны, он всячески защищал Василия Константиновича: «.. И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять… Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Ну, хорошо. Ну, еще что? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну, сегодня не понимает, завтра поймет, опыт старого бойца не пропадает. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует. Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда он приезжает, видимся с ним. Мужик, как мужик, неплохой…»[174] Вот это — кадровая политика, вот это — критерии оценки! Хотя такая снисходительность проявлялась наверняка с дальним прицелом, чтобы противопоставить одних руководящих лиц в Вооруженных Силах другим.ХАСАН
Две недели, в течение которых длился локальный конфликт на Хасане, стали для Василия Константиновича одними из самых тяжелых в его насыщенной испытаниями боевой биографии. К моменту нападения 29 июля 1938 г. японцы сконцентрировали у границы группировку, насчитывавшую более 38 тыс. человек и состоявшую из несколько пехотных и кавалерийских соединений, трех пулеметных батальонов, танковых, тяжелоартиллерийских и зенитных частей, ее поддерживали с воздуха 70 самолетов. На островах на р. Тумень-Ула они оборудовали огневые позиции артиллерии. Легкую артиллерию и пулеметы установили на высоте Богомольной в 1 км от Заозерной. С нашей же стороны к границе были переброшены всего две роты Посьетского погранотряда и 119-го стрелкового полка 40-й стрелковой дивизии. Как говорится, почувствуйте разницу. «После же официальных притязаний Японии на этот небольшой участок советской земли, — по свидетельству маршала М.В. Захарова, — дальнейшие меры, направленные на укрепление высот у озера Хасан, не предпринимались»[175]. В самом деле, не предпринимались, последний запрет на наращивание сил поступил от наркома обороны, как мы помним, в телеграмме от 26 июля. Но почему? Выскажем свое не претендующее на оригинальность мнение: Сталин провоцировал японцев на конфликт, дабы преподать им урок. Это прослеживалось в мерах дипломатического характера, о чем шла речь выше, эта линия явна и в мерах военного характера. Знай японцы, что против них сконцентрирована соразмерная группировка советских войск, они могли бы на конфликт и не решиться. Сталин вел свою партию, но и Блюхер, которому в этой игре, судя по всему, самостоятельная роль не отводилась, тоже словно не замечал накапливания по ту сторону границы солидных сил противника. Соответственно, не предпринимал никаких серьезных мер к тому, чтобы подтянуть достаточно сил для отпора возможному агрессору. Ведь запрет наркома последовал 26 июля, а ранее почему ничего не делалось? Решение о создании Дальневосточного фронта было принято более чем за полтора месяца до запрета. Блюхер обладал для перемещения войск необходимыми полномочиями, но тем не менее ими не воспользовался. Объяснение такой осторожности дается одно: Василий Константинович не желал давать японцам повода к нападению, но стал, по сути, на путь умиротворения возможного агрессора, действуя так же, как Сталин весной 1941 г. по отношению к Германии. 29 июля в 16 часов 40 минут по местному времени японцы двумя отрядами численностью до роты атаковали высоту Безымянную. Наряд из 11 советских пограничников принял неравный бой, потеряв половину личного состава убитыми. Благодаря тому, что к месту боя подошла подмога численностью со стрелковую роту, японцев еще до сумерек удалось отбросить. На следующий день между сопками Безымянная и Заозерная занял оборону батальон 40-й стрелковой дивизии. Попытка японцев 30 июля при поддержке артиллерии захватить Безымянную оказалась безуспешной. Японское командование пошло на значительное усиление частей, участвовавших в боях. Рано утром 31 июля после сильной артподготовки два батальона пехоты атаковали высоту Заозерная и один батальон — высоту Безымянная. После ожесточенного боя противнику удалось захватить указанные высоты. Понесшие большие потери советские пехотинцы и пограничники отошли к озеру Хасан. Конфликт набирал обороты, становясь все более масштабным и ожесточенным. 31 июля на Хасан прибыли Мехлис и начальник штаба фронта комкор Штерн. В тот же день замнаркома доложил Сталину: «В районе боев нужен настоящий диктатор, которому все было бы подчинено». Да и для вывода, который Мехлис сделал в следующей телеграмме в Москву: «Во всей операции командование фронта показало свои колебания, нерешительность и свою элементарную неорганизованность», увы, имелись серьезные основания. Единое командование в самом деле отсутствовало. Поскольку главная роль в противоборстве с японцами отводилась соединениям 1-й Приморской армии (40-я, 32-я стрелковые дивизии, 2-я мо-томехбригада), руководить боевыми действиями должно было армейское командование. Но в действия находившихся в районе Хасана частей вмешивались и представители Москвы, и командование фронтом, и пограничные власти. Неблагоприятная ситуация сложилась с переброской подкреплений к месту боев. 1 августа в Хабаровск поступил приказ Ворошилова: «В пределах нашей границы смести и уничтожить интервентов,занявших высоты Заозерная и Безымянная, применив в дело боевую авиацию и артиллерию». Решение задачи нарком возложил на войска 39-го стрелкового корпуса в составе 40-й и 32-й стрелковых дивизий и 2-й механизированной бригады. Общее руководство операцией должен был осуществлять начальник штаба ДКФ Штерн. Но и Блюхер, естественно, будучи командующим, не должен был стоять в стороне. Поскольку теперь его поведение рассматривалось буквально под лупой, малейшее промедление маршала вызывало обостренную реакцию Кремля. В день получения в Хабаровске приказа наркома — 1 августа Сталин, Молотов и Ворошилов вызвали Блюхера к прямому проводу. Разговор настолько ярко демонстрирует отношение высшей власти на тот момент к командующему ДКФ, что заслуживает быть приведенным практически полностью, без особых купюр. «У аппарата товарищ СТАЛИН, т. МОЛОТОВ и т. ВОРОШИЛОВ. Ваши жалобы на первую армию неубедительны. Первая армия подчинена Вам. За беспорядки в первой армии отвечаете Вы лично. Скажите-ка, т. Блюхер, почему приказ наркома обороны о бомбардировке всей территории, занятой японцами, включая высоту Заозерная, не выполняется? БЛЮХЕР. Докладываю. Авиация… готова к вылету. Задерживается вылет [из-за] неблагоприятной метеорологической обстановки. Сию минуту Рычагову (П.В. Рычагов — командующий ВВС ДКФ. — Ю.Р.) приказал, не считаясь ни с чем, поднять авиацию в воздух и атаковать район к югу, проходящий по линии Новоселки и выс[ота] 86,6. Центром воздушной атаки указана выс[ота] 69,8 и далее на юг высоты между оз. Хасан и озером Дорицини за исключением района поселка Подгорная, где, как только сейчас выяснилось, продолжают геройски выполнять свой долг пограничники, обороняя выходы к югу со стороны так называемой горы Заозерная. Далее приказано уничтожить диверсантов к востоку от водораздела на так называемой высоте Заозерная… Населенных корейских пунктов авиации бомбить запрещено. Авиация сейчас поднимается в воздух, но боюсь, что [при] этой бомбардировке мы, видимо, неизбежно заденем также как свои части, так и корейские поселки… Товарищ СТАЛИН. Прошу извинения, что прервал Вас… Скажите, т. Блюхер, честно, есть ли у Вас желание по-настоящему воевать с японцами. Если нет у Вас такого желания, скажите прямо, как подобает коммунисту, а если есть желание, я бы считал, что Вам следовало бы выехать на место немедля. Дальше. Мне непонятна Ваша боязнь задеть бомбежкой корейское население, а также боязнь, что авиация не сможет выполнить своего долга ввиду тумана. Кто это Вам запретил в условиях военной стычки с японцами не задевать корейское население? Какое Вам дело до корейцев, если наших людей бьют пачками японцы? Что значит какая-то облачность для большевистской авиации, если она хочет действительно отстоять честь своей Родины… Т. БЛЮХЕР. Товарищ Сталин, прошу верить, если я имею право на это рассчитывать, то утверждаю, что добить японцев у меня желание было, есть и будет. Все мои оговорки о том, чтобы не задеть поселков мирного корейского населения, продиктованы указаниями, полученными мною семь часов тому назад от начальника Генерального штаба, который подчеркивал, что ни при каких условиях не должны нарушить границу, тут, видимо, происходит даже политическая ошибка о юридических метрах и формальном нарушении границы, которую допустил я в своей телеграмме на Ваше имя 24 июля». В ряду причин, по которым удары с воздуха пока не наносились, Блюхер назвал также просьбу Штерна до окончательного сосредоточения второй мехбригады и частей 32 сд не разрешать вылеты нашей авиации. По мнению Штерна, активные действия советской авиации вызвали бы ответные действия двух японских авиационных полков в Северной Корее, что помешало бы выдвижению наших наземных частей. Но теперь, как докладывал Блюхер Сталину, «я отдаю распоряжение Рычагову поднять авиацию в воздух и атаковать зарвавшихся интервентов». В ответ Сталин указал первостепенную цель бомбардировок: «По нашему мнению — главное теперь не дать японцам остаться на нашей территории. Никто Вас не обязывает переходить границу, мы только советуем Вам пустить в ход большие силы нашей бомбардировочной авиации и бомбить непрестанно японцев, чтобы они не могли обосноваться хотя бы на короткий срок на нашей территории, включая Заозерную. Мы считаем, что такая сосредоточенная бомбежка, кроме того, что она истребит японцев, будет вместе с тем прикрытием для подвода наших войск и конечно артиллерии к нашим границам. Советую Вам и Мазепову немедленно вылететь на место происшествия и сделать все для того, чтобы в короткий срок перебить японцев и истребить их материальную часть на нашей территории. Если там где-либо попадутся корейцы, китайцы, французы, англичане — бить всех безразлично». Переговоры Сталин завершил словами: «Ждем Ваших сообщений об истреблении японцев на нашей территории. Тов. Блюхер должен показать, что он остался Блюхером Перекопа…»[176] Как видим, в ход у Сталина пошло все — и апелляция к славному боевому прошлому Блюхера, и циничный призыв не останавливаться перед бомбежкой мирного — подчеркнем особо — советского населения. Но и плата за это была затребована немалая: в ходе разговора Василий Константинович вынужден был признать, что в районе боевых действий «настоящего большевистского руководства войсками» не было ни со стороны командующего фронтом, ни со стороны военного совета 1-й армии. 2 августа Блюхер прибыл из Хабаровска во Владивосток, чтобы оттуда морем достичь Посьета. О его моральном и физическом состоянии позволяют судить воспоминания Адмирала Флота Советского Союза Н.Г. Кузнецова, тогда — командующего Тихоокеанским флотом, флагмана 2-го ранга. «Было совсем рано, когда самолет совершил посадку, — писал Кузнецов. — В.К. Блюхер прибыл с членом военного совета П.И. Мазеповым. Маршал выглядел озабоченным и утомленным. «Как с перевозками? Много ли прибывает раненых?» — поинтересовался, едва мы отъехали от аэродрома. Я ответил, что грузы доставляются без задержки, а раненых немного, всех их разместили в военном госпитале. Нигде не задерживаясь, мы подъехали к причалу, возле которого стоял корабль. На мостике эсминца маршал спросил, когда мы будем на месте, потом все всматривался вдаль, часто задумывался и не сразу отвечал на вопросы»[177]. Блюхер был подавлен, ибо хорошо представлял, что ждет его на Хасане. Возможно, он уже упрекал себя в том, что упустил много времени, столь необходимого для подготовки района боевых действий. Подходы к месту боев для крупных подразделений затруднялись узким, трудно преодолимым ущельем, войска могли использовать единственную, к тому же плохую, с низкой пропускной способностью дорогу. Подкрепления к Хасану следовало же подтягивать незамедлительно, поскольку японцев, сумевших загодя обеспечить значительное численное превосходство, никак не удавалось сбить с занятых ими высот Заозерная и Безымянная. С другой стороны, на Хасане словно в фокусе сошлись накопившиеся недостатки и неблагоприятные факторы: слабая выучка личного состава частей фронта, недостаточная материально-техническая обеспеченность, просчеты в организации взаимодействия различных родов войск, в артиллерийской и авиационной поддержке действий пехоты. Это в полной мере проявилось в действиях 40-й сд (командир дивизии — В.К. Базаров), которая к исходу 1 августа, совершив 200-километровый форсированный марш, подошла к полю боя. При этом артиллерия и минометы почти полностью задержались на марше и поддержать пехоту не могли. Командир дивизии, не проведя рекогносцировку местности, отдал приказ об атаке с утра 2 августа. Два полка наступали с севера, один — с юга. Вот как описывал дальнейшие события маршал М.В. Захаров: «Не поддержанная огнем артиллерии и авиацией (последнюю нельзя было применить из-за тумана), северная группа сумела пробиться только к северо-восточным скатам высоты Безымянной. Танкисты, не зная местности, увязали в болотах и канавах. Южная группа имела еще меньший успех. Преодолевая плотный огонь японцев с высоты Пулеметной, она сумела, к концу дня продвинуться до южных скатов высоты Заозерной. Наступление северной и южной групп наших войск не было увязано по времени и развертывалось на узком пространстве, ограниченном с востока озером Хасан, а с запада — линией границы. Управление боем было плохо организовано; множество начальников вмешивалось в действия войск. Так, на вопрос начальника Генерального штаба при разговоре по прямому проводу, какова боевая задача 40-й дивизии, ее командир ответил, что получил три задачи — от фронта, армии и корпуса»[178]. Оговоримся, что мемуары Захарова вышли еще в советское время и отличались сдержанностью, диктуемой политической цензурой. Выходит, реальная ситуация была еще более мрачной. Надо признать: трагический исход жизненного пути Блюхера стал поводом для историков, чтобы отказаться от освещения истинного состояния боевой подготовки и жизни войск Дальнего Востока в бытность Василия Константиновича командующим. По-человечески это понятно, но исторической истине вредит. Да, роковую роль в судьбе Блюхера сыграли Мехлис и Фриновский, донесения которых в Центр были предвзяты, тенденциозны. Но объективности ради нельзя все списывать на них. В хозяйстве командующего ОКДВА, а затем ДКФ и впрямь накопилось много недостатков. Его многолетнее пребывание в этом отдаленном регионе страны на руководящей должности сыграло с ним злую шутку. Центр долгое время ориентировался на личные доклады маршала, а тот явно «засиделся» на одном месте без особого контроля, без здоровой конструктивной критики. В стране, где жил «большой вождь», политическая традиция диктовала необходимость иметь и вождей «малых» (Ворошилов — «вождь Красной армии», Каганович — «вождь железнодорожного транспорта» и т. п.). Таким региональным лидером, затмевавшим даже партийных руководителей Дальневосточного края, стал постепенно и Блюхер, что, учитывая его легендарную славу, не удивительно. Однако постепенно этот фактор стал срабатывать против него самого. Он и в военном отношении все более отставал от требований военной науки и практики. Сошлемся на авторитет Маршала Советского Союза И.С. Конева, хорошо знавшего и Блюхера, и Дальневосточный театр. На его взгляд, высказанный писателю К.М. Симонову, Блюхер «был к тридцать седьмому году человеком с прошлым, но без будущего, человеком, который по уровню своих знаний, представлений недалеко ушел от Гражданской войны и принадлежал к той категории, которую представляли собой к началу войны (Великой Отечественной. — Ю.Р.) Ворошилов, Буденный и некоторые другие бывшие конармейцы, жившие не современными, прошлыми взглядами». Так что когда по душу Блюхера прибыли Мехлис и Фриновский, выявленные ими реальные недостатки стали для них приятным сюрпризом. Тут им и выдумывать было особо нечего, оставалось лишь навесить политические ярлыки, да позлее, поувесистее. Была еще одна и чуть ли не главная причина резкого снижения боеспособности вверенных Блюхеру войск — ОКДВА, а затем ДКФ были буквально обескровлены чистками от «врагов народа». Под удар попал в первую очередь командно-начальствующий и политический состав, что привело к резкому нарушению управления и деморализации личного состава, утрате доверия рядовых красноармейцев к командирам и начальникам. Но об этой проблеме говорили с точностью до наоборот: дескать, войска, освобождаясь от шпионов, диверсантов, оппозиционеров всех мастей, становятся только сильнее. Однако, как говорят на Востоке, хоть сто раз скажи слово «халва», во рту слаще не станет. Вся безотрадная картина неудачных, сопровождавшихся большими потерями с нашей стороны боев предстала перед взором Блюхера, когда он прибыл в район Хасана. Непосредственное руководство частями 39-го корпуса, который 3 августа был усилен еще одной — 39-й стрелковой дивизией, напомним, было возложено на комкора Штерна. Вопрос об общем руководстве какое-то время оставался открытым. Блюхер предпочел решить его в свою пользу, не очень доверяя командующему 1-й армией комдиву Подласу. При разговоре по прямому проводу с Ворошиловым командующий фронтом так обосновал свое решение: «Сам я предполагаю на время операции оставаться в Краски-но, а поэтому общее руководство оставлю за собою тем более, что придется крепко понуждать 1-ю армию по вопросам своевременного материального обеспечения 39 ск». Забегая вперед, скажем, что качественно выполнять эту задачу Блюхеру оказалось чрезвычайно трудно. И дело не только в постоянном вмешательстве заместителя наркома Мехлиса в оперативное управление войсками. Вновь сошлемся на авторитетное мнение маршала Захарова: «В трудном и изолированном положении оказался маршал В.К. Блюхер. С одной стороны, ему было приказано лично осуществлять общее руководство боевыми действиями у озера Хасан и неотлучно находиться на своем командном пункте. С другой стороны, он должен был осуществлять руководство и всем Дальневосточным фронтом, приводившимся в полную боевую готовность, поддерживать тесный контакт с Тихоокеанским флотом, местными властями, а также осуществлять контроль за деятельностью тыла 1-й армии, решать множество других вопросов. Все эти функции, лежавшие непосредственно на нем, можно было выполнить при наличии слаженно работающего штаба фронта. Этот же важный орган управления, по сути дела, был отнят у него и ослаблен до крайности»[179]. Между тем 4 августа нарком Ворошилов в целях «готовности к отражению провокационных нападений японо-маньчжур и для того, чтобы быть готовыми в любой момент нанести мощный удар зарывающимся наглым японским агрессорам по всему фронту» отдал приказ № 0071 о приведении войск Дальневосточного Краснознаменного фронта и Забайкальского военного округа в полную боевую готовность. Войска прикрытия госграницы, включая танки и авиацию, должны были находиться в готовности «по особому приказанию из Москвы к немедленному мощному, сокрушительному удару». Судя по всему, в Москве пришли к выводу, что с локальным конфликтом надо кончать, пока он не перерос в полномасштабную войну с опытной и искушенной в боях японской армией. Весь личный состав немедленно возвращался со всех видов работ, из отпусков и командировок. Войска полностью обеспечивались боеприпасами и всем имуществом по нормам военного времени[180]. Имеющиеся теперь в составе 39-го стрелкового корпуса силы (около 23 тыс. человек, 237 орудий, 285 танков, более 1 тыс. пулеметов) не уступали японским. Корпус прикрывала авиация 1-й Краснознаменной армии (70 истребителей и 180 бомбардировщиков). И все же основная тяжесть боев легла на плечи пехоты. Наступление советских войск началось во второй половине дня 6 августа. Бойцы 118-го и 119-го стрелковых полков, несмотря на большие потери, к вечеру пробились на восточные скаты высоты Заозерная. Уже в сумерках был нанесен мощный штыковой удар, и на вершине горы лейтенантом И.Н. Мошляком был водружен красный флаг. Правда, гребень северной части и северо-западные командные точки высоты оставались в руках противника до 13 августа. В течение последующих пяти суток части 40-й сд отразили до 20 контратак японской пехоты. Хотя еще 8 августа центральные газеты сообщили, что «наша территория очищена от останков японских войск и все пограничные пункты прочно заняты частями Красной армии». Как не без резона решили в руководстве страны, правда о событиях в районе Хасана прозвучала бы слишком большим диссонансом предыдущим пафосным сообщениям о победах РККА. Оставшуюся незанятой нами часть Заозерной, как и соседние высоты Черная и Безымянная, японцы оставили только после достижения перемирия 13 августа. Согласно приказу из Москвы 11 августа, начиная с 12.00, огонь прекращался. Правда, в самый последний момент командованию 39-м корпусом пришлось прибегнуть к «воспитательным» мерам. Поскольку и после оговоренного времени японцы продолжали обстрел, по их позициям был произведен короткий, но мощный огневой налет. Подействовало… Японская сторона, очевидно, почувствовала, что и в ее интересах прекратить конфликт на данной стадии. В течение последующих дней состоялись советско-японские переговоры по демаркации спорного участка границы, положение постепенно перешло в нормальное русло. Завершилась горячая стадия конфликта, наступила пора подведения и анализа итогов хасанских боев. Против ожидания тех, кто еще в июле намеревался проучить «японскую военщину», цена одержанной победы оказалась велика. Официальная (хотя и она, естественно, не разглашалась) информация о потерях содержала сведения о 408 убитых и 2807 раненых. В действительности потери были вдвое большими — 960 человек убитыми и 3279 человек ранеными (для сравнения: потери японцев составили 650 человек убитыми и 2500 ранеными)[181]. Думается, маршал Блюхер не испытывал иллюзий по поводу того, кто должен был стать главным ответчиком за случившееся. Еще в ходе боевых действий он, не в силах перенести огромное психологическое напряжение, заболел. Зная это, Ворошилов, тем не менее, 9 августа выговорил командующему фронтом за неисполнение его приказа от 7 августа о немедленном выезде в Хабаровск: «Положение фронта и вся обстановка требуют постоянного Вашего присутствия в Хабаровске. Еще раз категорически требую немедленно выехать в Хабаровск и взять твердо в руки руководство фронтом». По воспоминаниям вдовы маршала Глафиры Лукиничны, он вернулся с Хасана в крайне возбужденном состоянии. Из разговора по прямому проводу Ворошилова с членом военного совета КДФ Мазеповым 11 августа известно, какие мысли обуревали Блюхера. Мазепов сообщал: «Выполняя Вашу директиву № 84 о немедленном возвращении в Хабаровск для того, чтобы взять твердо в свои руки управление фронтом, мы сегодня прибыли в 14.00 в Хабаровск. В служебный вагон командующего для встречи его явились его заместители — комбриг Филатов и комбриг Романовский, здесь же присутствовал зам. наштафронта комбриг Мельник. В присутствии всех и обращаясь ко всем, командующий заявил следующее: «Я заявляю официально о том, что здесь проведена провокация, жертвой которой я являюсь, что командующего втоптали в грязь и смешали с навозом, что меня как командующего фронтом больше не существует». Симптоматично, что прямо во время этого разговора Ворошилову по просьбе Блюхера доложили, что сам он подойти к телеграфному аппарату не в состоянии — лежит больной. Что болел — ясно, но настолько ли, что не мог переговорить с наркомом? Не исключено, что Василий Константинович уже просто махнул на все рукой. И понимал, что ничем, никакими разговорами, докладами и объяснениями дело не поправить.«СТАЛИН, СЛЫШИШЬ ЛИ ТЫ, КАК МЕНЯ ИСТЯЗАЮТ?»
Кампания по моральному и психологическому добиванию маршала активно развивалась и после окончания конфликта на Хасане. Первая скрипка принадлежала все тем же Мехлису и Фри-новскому. Лейтмотивом их докладов в Москву становится призыв как можно скорее снять Блюхера с должности. Так, Мехлис в пространной телеграмме Сталину и Ворошилову, направленной 12 августа, сообщал: «Дела здесь находятся по моему глубокому убеждению [в таком состоянии], что надо скорее решать вопрос. В присугствии подчиненных известное Вам лицо ведет себя так, что это расшатывает дисциплину». 18 августа Блюхер уже отбыл по вызову Ворошилова в Москву, а ему вслед несется: «Красноармейцы и командиры военным делом не занимаются, а отвлечены хозяйственными работами. Боевая подготовка, я повторяю свои формулировки, на последнем месте… Известный Вам человек скажет, что это клевета на армию и на него… К сожалению, этот человек многие годы скрывал от наркома истинное положение вещей и обманывал, сознательно или бессознательно — это другой вопрос, наш Центральный Комитет». А своеобразным апофеозом неприятия, ненависти к Блюхеру стала шифртелеграмма Сталину и Ворошилову, направленная эмиссаром Москвы 24 августа: «Я мог бы исписать сотни страниц, характеризующих бездеятельность, граничащую с Преступлением известного Вам лица». В унисон с Мехлисом докладывал и Фриновский. 21 августа он информировал Ворошилова: «Состояние, в котором сейчас находится Дальневосточный фронт, не дает сколько-нибудь относительных гарантий того, что он будет способен выполнить задачи войны на Дальнем Востоке. Требуется принятие самых энергичных и решительных мер для приведения фронта в боеспособное состояние. В первую очередь необходимо: 1. Решить вопрос о командовании фронта. Плохое состояние подготовки войск фронта, неумелое проведение боевой операции в районе озера Хасан, величайшая неорганизованность диктуют необходимость срочного решения вопроса о замене командующего фронтом»[182]. Этот вопрос и стал главным в повестке дня заседания Главного военного совета РККА 31 августа 1938 г. Как разительно отличались два заседания ГВС, проведенные с разницей ровно в три месяца! В конце мая Блюхер, как мы помним, вправе был чувствовать себя триумфатором. Вопреки мнению Ворошилова, ему удалось добиться значительного усиления войск Дальнего Востока, с ним по-доброму разговаривал «Главный хозяин», как Василий Константинович привык величать Сталина. А теперь? Что ждало его на сей раз? Для начала Блюхеру пришлось уже не выступать с докладом, а давать Главному военному совету объяснения. Квалифицируя бои у озера Хасан как всестороннюю проверку мобилизационной и боевой готовности не только частей, которые непосредственно принимали в них участие, но и всех без исключения войск Дальневосточного фронта, ГВС пришел к выводу, что «события этих немногих дней обнаружили огромные недочеты в состоянии ДКФронта. Боевая подготовка войск, штабов и командноначальствующего состава фронта оказались на недопустимо низком уровне. Войсковые части были раздерганы и небоеспособны; снабжение войсковых частей не организовано. Обнаружено, что Дальневосточный театр к войне плохо подготовлен (дороги, мосты, связь)…» Виновными в этих «крупнейших недочетах и в понесенных нами в сравнительно небольшом боевом столкновении чрезмерных потерях» объявлялись командиры, комиссары и начальники всех степеней фронта и «в первую очередь, командующий ДКФ маршал Блюхер»[183]. Такие выводы для Блюхера означали полный крах его служебной карьеры. Но это было все же полбеды. А вот то, о чем зашла речь дальше, грозило уже его свободе да и, как показало время, самой жизни. В ход обильно пошли политические ярлыки. Характерно, что Мехлис не участвовал в заседании ГВС, но обвинительные формулировки словно списаны с его многочисленных телеграмм в Центр (да так, наверное, и было в действительности). Блюхер был обвинен в «преступном невыполнении» директив ГВС и наркома обороны, покрывательстве многочисленных «врагов народа», сознательном пораженчестве, двуличии, потворстве японским агрессорам, саботировании вооруженного отпора им, самоустранении от руководства боевыми действиями и даже провоцировании Японии на большую войну против СССР. Даже части таких обвинений было достаточно для ареста и объявления человека, в адрес которого они прозвучали, «врагом народа». Правители страны заставили Блюхера пройти крестный путь полностью, ощутить всю гамму переживаний, чтобы морально надломить, а если удастся, то и сломить военачальника. Арест был впереди, пока же ГВС ограничился отстранением Василия Константиновича от должности командующего ДКФ. Сам фронт был расформирован, и из его войск созданы две армии с непосредственным подчинением их наркому оборону — 1-я Отдельная Краснознаменная (штаб в г. Ворошилове, командующий — комкор Г.М. Штерн) и 2-я Отдельная Краснознаменная (штаб в г. Хабаровске, командующий — комкор И.С. Конев). Забегая несколько вперед, скажем, что за неудачные бои у озера Хасан были и осужденные. 31 марта 1939 г. командующий 1-й (Приморской) армии комдив К.П. Подлас, члена военного совета бригадный комиссар М.В. Шуликов и начальник штаба полковник А.И. Помощников были приговорены к нескольким годам лишения свободы, причем в отношении двух последних лиц меру наказания было признано считать условной. Условным оказалось наказание и Подласа. Уже 2 апреля он направил Ворошилову покаянное письмо, в котором признавал: «Моя вина в том, что я слепо, не как командующий большевик, а как не рассуждающий солдат выполнял директивы фронта, которые оказались вредительскими (враг Блюхер)… Я прошу Вождя народов Великого тов. Сталина, партию, Правительство, Вас, тов. Народный комиссар, простить меня, дать мне возможность, на какой угодно работе оправдать свою вину…»[184] Нарком переправил письмо Сталину и Молотову, и Подлас был не только прощен, но и возвращен в армию (генерал-лейтенант Подл ас, командующий 57-й армией Юго-Западного фронта, погиб в мае 1942 г. в окружении под Харьковом). Не исключено, таким «приговором» высшая власть демонстрировала показную милость к тем, кто не запирается в своей вине, готов был каяться и каяться. Блюхер же оказался из иного теста. Решением от 31 августа 1938 г. Главный военный совет РККА оставил полководца в своем распоряжении. «Хабаровск больше не вернусь, — телеграфировал Василий Константинович жене. — Срочно собирайтесь всей семьей в Москву». Но он еще загодя ожидал большие неприятности и драматические перемены. Как вспоминал старший сын Блюхера Всеволод, «после событий на оз. Хасан отец возвратился в Хабаровск в очень тяжелом состоянии… Он собрал нас: меня, жену, детей и Павла, своего брата — летчика-истребителя и, откровенно побеседовав, сказал, что ожидает ареста и хотел бы увести от этой беды нас. Так, мне он предложил поехать в Ленинград к моей родной матери и к Зое — сестре, которая всегда жила в Ленинграде… Мог ли он тогда предполагать, что станет со всеми»[185]. Когда в середине сентября Глафира Лукинична с детьми приехала в Москву, муж рассказал ей о заседании Политбюро ЦК ВКП(б), которое, как и ГВС, разбирало его «дело». Агрессивный тон на нем задавал Ворошилов. «По приезде в гостиницу после заседания Политбюро, — признался Блюхер, — меня от самоубийства удержало только то, что ты с детьми была в дороге, — что будет с вами? Как оставить?» Трудно сказать, действительно ли Сталин пока не решил, как поступить с бывшим командующим ДКФ, или действовал дъявольски-иезуитский план, имевший цель вселить в человека уверенность, что опасность прошла, а потом прихлопнуть его как муху. Второе, пожалуй, вероятнее, если учесть, что аресту Блюхера предшествовали его оперативная разработка органами контрразведки, наружное наблюдение за ним и просмотр всей корреспонденции. Тем временем Ворошилов предложил Блюхеру отдохнуть всей семьей в Сочи на своей даче «Бочаров ручей». Отдых был горьким и больше походил на домашний арест. Семья находилась в полной изоляции, Василий Константинович все время пребывал в глубокой задумчивости. Нарушивший уединение своим приездом в середине октября брат Василия Константиновича — Павел привез тревожное известие: после отъезда семьи из Хабаровска по городу распространились слухи о том, что Блюхер оказался японским шпионом и намеревался совершить побег на самолете в Токио. И спустя 60 лет Глафира Лукинична рассказывала о происшедшем 22 октября 1938 г. с такими подробностями, будто это было вчера. Утром, когда она в детской кормила восьмимесячного сына, по коридору к спальне буквально пронеслись четверо мужчин в гражданских костюмах. Мгновенно поняв, в чем дело, женщина устремилась за ними. «Помню, — пишет Глафира Лукинична, — сидящего на постели мужа, в белье, опершегося обеими руками о край кровати, ноги скрещены, голова опущена… Двое других, стоявших слева от кровати, обыскивали верхнюю одежду мужа…» Ни сказать, ни увидеть что-то еще ей не позволили. Первым на улицу к стоявшим у входа автомашинам вывели маршала. Шел он нетвердым шагом. Ему даже не позволили одеться как положено, так что сапоги и форменные брюки дополняла лишь нижняя белая рубашка с подтяжками. «Потом арестовали меня, — вспоминала Глафира Лукинична. — Наша пятилетняя дочь Вайра взяла меня за левую руку и, весело подпрыгивая, напевала песенку, сопровождая свою уже арестованную мать… Вдруг, уже у выхода, ребенка словно ударило током. Она дико закричала, обняла мои колени, вцепилась в них… Оторвать ее от себя у меня не было сил, оторвали они. Меня посадили в машину, стоявшую у подъезда, по-догнав ее к впереди стоявшей, в которой уже был муж. Последним вывели Павла, и кортеж из пяти машин направился к железнодорожному вокзалу»[186]. До Москвы всех везли в служебном вагоне теперь уже бывшего командующего Дальневосточным фронтом, но порознь, в разных купе, общаться друг с другом не позволяли. К слову, приказ об аресте Блюхера нарком внутренних дел Н.И. Ежов подписал без санкции прокурора. Но кого тогда волновали такие юридические «мелочи»? В столице Блюхера вначале поместили во внутреннюю тюрьму на Лубянке, и следователь А.И. Иванов, сотрудник секретнополитического отдела ГУГБ НКВД СССР, сразу же стал разрабатывать версию об участии бывшего командующего ДКФ в военном заговоре, шпионаже и вредительстве. Разработкой, а затем и следствием по делу Блюхера руководил лично первый заместитель наркома внутренних дел Л.П. Берия. Такой уровень говорит, как представляется, о том, что готовился новый, не менее, а может, и более масштабный, чем по делу Тухачевского, процесс над «участниками» «военно-фашистского заговора» в РККА. Обвинения В.К. Блюхеру предъявлялись чудовищные: японский шпион со времени Дайренской конференции 1921 г., в которой он участвовал; вредитель на Дальнем Востоке, что «подтверждено его бывшими подручными», потенциальный перебежчик (утверждалось, что только вмешательство органов НКВД сорвало перелет Блюхера в Японию, чему должен был способствовать его брат-летчик) [187]. «Методика» обработки узников к тому времени была хорошо отработана. Заключенного попытались сразу же сломить показаниями на него тех, кто в разные годы сталкивался с Блюхером по службе: Маршала Советского Союза А.И. Егорова, командарма 1-го ранга И.Ф. Федько, комкора Г.Д. Хаханьяна и других. Блюхер держался. Известны, например, некоторые подробности очной ставки с бывшим заместителем наркома обороны, а до мая 1937 г. — командующим Приморской группой войск ОКДВА Федько, проведенной через неделю после ареста маршала. Федько, арестованный еще 7 июля 1938 г., к моменту очной ставки уже не сопротивлялся палачам и заученно подтвердил, что «преступные антисоветские связи» с Блюхером он установил еще в ноябре 1935 г. «Как Вам не стыдно, Федько!» — отреагировал Василий Константинович. И, обращаясь к следователю и присутствующему на очной ставке Берии, заявил: «Все, что сказал Федько, я категорически отрицаю». Чтобы все-таки добиться своего и получить нужные следствию показания, Иванов в тот же день провел вторую очную ставку, но уже с бывшим членом военного совета ОКДВА Хаханьяном. Блюхер отверг показания и этого бывшего сослуживца. Взбешенный Берия приказал своим «мастерам» допросов подвергнуть подследственного зверским избиениям и пыткам. Факт издевательства над прославленным военачальником подтвердил в ноябре 1955 г. бывший следователь НКВД В.Я. Головлев. Ему довелось увидеть Блюхера в начале ноября 1938 г., который «был сильно избит, ибо все лицо у него представляло сплошной синяк и было распухшим. Вспоминаю, — показывал Головлев, — что, посмотрев на Блюхера и видя, что все лицо у него в синяках, Иванов тогда сказал мне, что Блюхеру, как он выразился, «здорово попало». Побои и издевательства дополнялись моральным подавлением. В одну камеру с ним был помещен агент органов дознания. Стать таковым согласился проштрафившийся бывший начальник УНКВД по Свердловской области комиссар госбезопасности 3-го ранга Д.М. Дмитриев, который, рассчитывая на собственное прощение, сил не жалел, чтобы сломить маршала. Подпаивая соседа коньяком, Дмитриев шантажом, угрозами, льстивыми уговорами пытался склонить его к признанию вины, к самооговору. При этом действовал он, конечно, не по собственной инициативе, а реализовывал сценарий, разработанный у Берии. Вот фрагмент состоявшегося 6 октября 1938 г., то есть всего через четверо суток после ареста маршала, разговора между ними, зафиксированный установленной в камере оперативной техникой. Судя по репликам, Блюхер только что вернулся с очередного допроса. Несмотря на физическое воздействие (маршал жалуется: «Как будто ничего не болит, а фактически все болит»), на самооговор он не пошел. Чтобы усилить психологическое воздействие на него, дежурный надзиратель объявил Блюхеру, чтобы он готовился к отправке в Лефортовскую тюрьму, о мрачной славе которой Василию Константиновичу было хорошо известно. «Блюхер. С чего начинать? Дежурный. Вам товарищ Берия сказал, что от вас требуется, или поедете в Лефортово через час. Вам объявлено? Да? Блюхер. Объявлено… Ну вот я сижу и думаю. Что же выдумать? Не находишь даже. Дмитриев. Вопрос решен раньше. Решение было тогда, когда вас арестовали. Это было для того, чтобы вас арестовать? Большое количество показаний. Что это было — нечего отрицать. Сейчас надо найти смягчающую обстановку. А вы ее утяжеляете тем, что идете в Лефортово. Блюхер. Я же не шпионил. Дмитриев. Вы не стройте из себя невиновного. Можно прийти и сказать, что я подтверждаю и заявляю, что это верно. Разрешите мне завтра утром все рассказать. И все. Если вы решили, то надо теперь все это сделать… Блюхер. Меня никто не вербовал. Дмитриев. Как вас вербовали, вам скажут, когда завербовали, на какой почве завербовали. Вот это и есть прямая установка… Блюхер. Я могу сейчас сказать, что я был виноват. Дмитриев. Не виноват, а состоял в организации… Блюхер. Не входил я в состав организации. Нет, я не могу сказать.. Дмитриев. Какой вы чудак, ей-богу. Вы знаете (называет фамилию). Три месяца сидел в Бутырках, ничего не говорил. Когда ему дали в Лефортово — сразу сказал… Блюхер. Что я скажу? Дмитриев…Вы меня послушайте, я вас считаю японским шпионом, тем более что у вас такой провал. Я вам скажу больше, факт, доказано, что вы шпион. Что, вам нужно обязательно пройти камеру Лефортовской тюрьмы? Вы хоть думайте…»[188] Несмотря на видимое смятение в душе, Блюхер, как стадо ясно позднее, устоял перед давлением со стороны сокамерника. Но такая неуступчивость лишь разъярила палачей. Маршала перевели в Лефортово, а там он попал в настоящую мясорубку. К свидетельствам, приведенным выше, можно добавить новые. Начальник Лефортовской тюрьмы в 1937–1938 гг. капитан госбезопасности П.А. Зимин показывал в 1957 г.: «Часто на допросы приезжали и наркомы НКВД, как Ежов, так и Берия, причем и тот и другой также применяли избиение арестованных. Я лично видел… как Берия избивал Блюхера, причем он не только избивал его руками, но с ним приехали какие-то специальные люди с резиновыми дубинками, и они, подбадриваемые Берия, истязали Блюхера, причем он сильно кричал: «Сталин, слышишь ли ты, как меня истязают». Берия же в свою очередь кричал: «Говори, как ты продал Восток…» В литературе приводятся сведения, что к 6 ноября 1938 г. изуверам удалось-таки физически и морально сломить Блюхера, и он в течение трех дней давал письменные показания, в которых признался относительно участия в антисоветской организации правых и военном заговоре. Но если это и так, пустить эти показания в ход Берия и его подручные не успели. Слишком «перестарались», выбивая из подследственного, сравнительно молодого (48 лет), физически крепкого человека, нужные им показания. 9 ноября Василий Константинович скончался. Акт, подписанный судебно-медицинским экспертом Сименовским, констатировал, что смерть наступила от закупорки легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза. Даже если это и правда, то тромб был непосредственной причиной. В могилу же Блюхера свели нечеловеческие побои. По свидетельству бывшего заместителя главного военного прокурора Б.А. Викторова, проводившего расследование по делу военачальника, Василия Константиновича в последний раз видели 5 и 6 ноября зверски, до неузнаваемости избитым. Лицо его было сплошным кровавым месивом, один глаз выбит. Как пишет Викторов, бывший врач Лефортовской тюрьмы А.А. Розенблюм на допросе в 1956 г. показала, что она оказывала медицинскую помощь арестованному Блюхеру. Она засвидетельствовала: «Все лицо у него было в сплошных синяках. Затем я обнаружила кровоизлияние в склеру глаза. Она была переполнена кровью»[189]. Другой из свидетелей, кто видел Блюхера в тюрьме в те дни, показывал, что он встретил Блюхера, у которого глаз был на ладони, глаз уже вытек, он держал его и говорил: «Вот что со мной сделали, сволочи!» О смерти Блюхера было немедленно доложено Сталину. «В нашем присутствии, — показал в 1963 г. бывший сотрудник НКВД В.Я. Головлев, — Берия позвонил Сталину, который предложил ему приехать в Кремль. По возвращении от Сталина Берия… нам сказал, что Сталин предложил отвезти Блюхера в Бутырскую тюрьму для медосвидетельствования и сжечь в крематории». Указание соответствующей службой НКВД было выполнено, место захоронения праха маршала осталось неизвестным. Однако еще 20 ноября на заседании Военного совета при НКО Ворошилов изображал дело таким образом, что Блюхер будто бы жив, находится в заключении и дает показания[190]. Только через четыре месяца, 10 марта 1939 г., судебные инстанции приговорили маршала к высшей мере наказания за «шпионаж в пользу Японии», «участие в антисоветской организации правых и в военном заговоре». Удар репрессий ощутил на себе каждый близкий родственник Блюхера. Все его три жены были арестованы и обвинены в том, что, зная об антисоветских настроениях Блюхера, они не донесли об этом органам советской власти. Первая жена — Покровская Галина Павловна (в браке с маршалом состояла в 1919–1927 гг.) 10 марта 1939 г. была осуждена Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу. Кольчугина-Блюхер Галина Александровна (состояла в браке с В.К. Блюхером в 1927–1929 гг.), кроме недоносительства, была обвинена в шпионаже и соучастии в антисоветском военном заговоре. Ее подвергли жестоким истязаниям и тем вынудили в ходе следствия, а затем на суде дать ложные показания на себя, бывшего мужа и некоторых других лиц. 14 марта 1939 г. Военная коллегия приговорила к высшей мере наказания и ее. Глафира Лукинична Безверхова, с которой Блюхер находился в браке к моменту ареста, в ходе следствия виновной себя не признала. Особое совещание при НКВД СССР приговорило ее к 8 годам исправительно-трудовых лагерей. Полностью отбыв заключение в Карлаге, она до реабилитации в 1956 г. (своей и мужа) находилась в административной ссылке. Потом поселилась в Москве. Бог дал ей длинную жизнь, полную испытаний, наверное, для того, чтобы она смогла, мужественно перенеся их, донести до новых поколений соотечественников то, что творилось на нашей земле в 1930-е гг. В 1996 г. она смогла издать, правда, не в столице, а в далекой Тюмени, «Воспоминания о муже-маршале В.К. Блюхере». Брат полководца — Павел Константинович, осужденный к заключению в ИТЛ, по заслуживающим доверие сведениям, сгинул в мае 1943 г. в одном из лагерей на Урале. Есть, правда, сведения, что он еще в феврале 1939 г. был расстрелян. Не «забыла» сталинская власть и о детях «врага народа». От первого брака у Блюхера были сын Всеволод и дочь Зоя. Всеволод некоторое время провел под стражей. В годы войны воевал. Заслуженный им на фронте орден смог получить лишь в 1964 г., и то благодаря вмешательству генерала армии П.И. Батова. Зоя пережила блокаду Ленинграда. По малолетству в заключение в 1938 г. не попала, но за ней пришли в 1951 г. Дочь «врага народа» была сослана на пять лет в Казахстан. Амнистирована в 1953 г. Сын Блюхера от второго брака — Василий Васильевич, ученый, педагог, жил после реабилитации в Екатеринбурге. Вайра (дочь Василия Константиновича и Глафиры Лукиничны, в ее имени соединились начало имени отца и окончание материнского имени) после ареста родителей в пятилетием возрасте была помещена в детский дом под Новороссийском. В 1946 г. Глафира Лукинична, освободившись из заключения, забрала дочь к себе. Неизбывной болью всю жизнь отдавалась в сердце вдовы Блюхера судьба сына. Василий в восьмимесячном возрасте был помещен в детдом, и следы его затерялись. В 1956 г. маршал В.К. Блюхер и все его родственники были реабилитированы за отсутствием состава преступления. В 1957 г. его вдову принял заместитель председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС П.И. Комаров. По его словам, «ни одного из предъявленных ему обвинений В.К. Блюхер не подписал, показаний ни на кого не дал, из партии исключен не был».Борис Шапошников: «ПОЛУЧИВШИЙ ВЫГОВОР ОТ НАЧАЛЬНИКА ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА ДОЛЖЕН ПОДАВАТЬ В ОТСТАВКУ»
Если первый советский маршал К.Е. Ворошилов относился к типу людей, могущих сколь угодно долго заниматься каким-то делом, но так и не стать настоящим профессионалом, то Б.М. Шапошников, которому довелось послужить рядом с многолетним наркомом обороны в качестве начальника Генштаба, являл собой полную противоположность. Борис Михайлович стал едва ли последним представителем, боюсь, навсегда исчезнувшей в XX веке породы военачальников, которые сами — подчеркнем особо: сами — занимались научным обобщением боевого опыта и самостоятельной подготовкой теоретических трудов. Большинству его преемников на посту руководителя «мозга армии», как с легкой руки Шапошникова стали называть Генеральный штаб, хватало сил лишь выступать в качестве высокого лица, под чьей «общей редакцией» выходил тот или иной коллективный труд, да ставить подпись под «теоретическими» статьями, подготовленными усилиями собственного секретариата с помощью военных ученых. Обычно в таких случаях отговариваются неимоверной занятостью. Но и Шапошников не располагал избытком свободного времени. Солидное базовое образование и широчайшая эрудиция, развитый вследствие постоянного занятия наукой интеллект, неизбывное стремление проникнуть в подлинный, скрытый от поверхностного взгляда смысл перемен,происходящих в военном деле, редкая работоспособность — вот что, скорее всего, позволило Борису Михайловичу оказаться на две головы выше большинства своих преемников.«ЖИВО ИНТЕРЕСУЮСЬ ВОПРОСОМ О СОЗДАНИИ НОВОЙ АРМИИ»
Очень рано определилась склонность Шапошникова к интеллектуальной деятельности, с каковой в первую очередь связана служба в больших штабах. Уроженец Златоуста, он в 1903 г. по 1-му разряду окончил Алексеевское военное училище в Москве и начал офицерскую службу в 1-м Туркестанском пехотном батальоне. Уже через четыре года выдержал испытания при поступлении в Академию Генерального штаба, в годы учебы проявил «отличные успехи в науках» и по выпуску был произведен в штабс-капитаны. О его дальнейшем служебном пути мы имеем возможность судить по тексту письма, направленного Шапошниковым весной 1918 г. начальнику штаба только что созданного Приволжского военного округа. За несколько месяцев до этого, будучи по болезни демобилизованным из старой армии и ходатайствуя о принятии его на службу в рабоче-крестьянскую армию, он писал: «Как бывший полковник Генерального штаба, я живо интересуюсь вопросом о создании новой армии, и как специалист, желал бы принести посильную помощь в этом серьезном деле». Здесь же Борис Михайлович дал сжатый обзор предыдущей службы: «Произведенный в 1903 году в офицеры из Московского военного училища, я в 1910 году окончил академию, а затем, откомандовав два года ротой, начал в 1912 году службу Генерального штаба в должности адъютанта штаба 14-й кавалерийской дивизии. Пробыв шесть месяцев войны в этой же должности, я последовательно занимал должности помощника старшего адъютанта штаба 12-й армии, и. д. (исполняющим должность. — Ю.Р.) штаб-офицера для поручений при управлении генерал-квартирмейстера штаба Северо-Западного фронта и с ноября 1915 года получил сначала штаб отдельной казачьей бригады, а затем и штаб 2-й Туркестанской казачьей дивизии. Пробыв в этой должности около двух лет, я в конце сентября 1917 года был назначен командиром 16-го гренадерского Мингрельского полка, а в начале декабря того же года был выбран на должность начальника Кавказской гренадерской дивизии, на какой находился до 16 января 1918 года, а затем по болезненному состоянию был эвакуирован и с 16 марта с. г. по демобилизации уволен в бессрочный отпуск. Будучи уроженцем Урала, я бы хотел начать свою службу в этом районе, а потому позволю себе просить Вас о ходатайстве в назначении меня на службу в Приволжский военный округ. Как бывший офицер Генерального штаба, я бы желал получить должность Генерального штаба во вверенном Вам штабе или же в штабе войсковых соединений округа по Вашему усмотрению. Как начавший уже и строевой ценз по командованию полком, я мог бы занять и строевую должность, но должность Генерального штаба была бы для меня предпочтительней»[191]. Через три дня последовал положительный ответ. В мае 1918 г. Шапошников был назначен в Оперативное управление Высшего военного совета на должность помощника начальника. В октябре следующего, 1919 г., он стал начальником Оперативного управления Полевого штаба РВС Республики. Он познакомился с М.В. Фрунзе, с которым вновь встретился в конце 1920 г. на Южном фронте при разработке планов операций против Врангеля (любопытно, что «черный барон», а в 1907–1910 гг. поручик лейб-гвардии Конного полка был сокурсником Шапошникова по Академии Генштаба). Высоко ценили начальника Оперативного управления и такие опытные Генштабисты, как главком С.С. Каменев, начальник Полевого штаба РВСР П.П. Лебедев. Должность начальника Оперативного управления — одна из самых хлопотных, требующих максимального напряжения сил. Практически все операции Красной армии были разработаны лично или при самом активном участии Бориса Михайловича. Недаром отмечалось в приказе РВСР от 14 октября 1921 г., в соответствии с которым военачальник был награжден орденом Красного Знамени: «В течение своей деятельности на высокоответственной должности начальника Оперативного управления Полевого штаба РВС Республики т. Шапошников являлся непосредственным активным сотрудником всей оперативной работы во всех ее подробностях… Занимая указанную должность… т. Шапошников с присущей ему инициативой… работал с полным самоотвержением и днем и ночью». Ставший в 1924 г. начальником Штаба РККА Фрунзе, лично знавший о блестящих оперативных способностях Шапошникова, взял его своим помощником. Главное, чем пришлось заниматься двум талантливым военачальникам и всему аппарату Штаба, — проведение масштабной военной реформы. Преобразования затронули устройство армии и ее организационно-штатную структуру, систему комплектования и подготовку командных кадров, уставную регламентацию жизни войск и систему снабжения. Борис Михайлович же взялся за обобщение практики генеральных штабов различных стран с тем, чтобы выработать необходимые рекомендации для учреждения подобного органа в Красной армии. Результатом многолетней работы был выход в 1927–1929 гг. трехтомного труда «Мозг армии», ставшего событием в развитии военно-стратегической мысли в СССР. Книга знакомила с основными взглядами автора на характер современной войны и ее масштабы, давала представление о требованиях, предъявляемых войной к органам оперативного управления и их работникам, четко определяла место Генерального штаба в системе стратегического руководства войсками, его структуру, порядок организации его работы.Маршал Советского Союза К.Е. Ворошилов
К.Е. Ворошилов и другие руководители СССР. 1935 г.
И.В. Сталин, В.М. Молотов, К.Е. Ворошилов за обсуждением государственных вопросов
Маршал Советского Союза С.М. Буденный Представители высшего командования Советской армии и флота перед началом Октябрьского парада. Впереди второй слева — С.М. Буденный, четвертый — М.Н. Тухачевский. 1932 г.
Маршалы Советского Союза на маневрах: М.Н. Тухачевский, С.М. Буденный, А.И. Егоров. 1930-е гг.
Маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский
Маршал Советского Союза В.К. Блюхер Генрих Ягода, Александр Егоров, Климент Ворошилов, Михаил Тухачевский и Ян Гамарник на Красной площади. 1930-е гг. Маршалы Советского Союза. Слева направо стоят: С.М. Буденный, В.К. Блюхер, сидят: М.Н. Тухачевский, К.Е. Ворошилов, А.И. Егоров. 1930-е гг.
Маршал Советского Союза Б. М. Шапошников
Маршал Советского Союза Г.И. Кулик
Маршал Советского Союза Г.К. Жуков
Маршалы Победы и генералы армии А.И. Еременко и И.Х. Баграмян Маршал Советского Союза Л.П. Берия с другими руководителями СССР сопровождает И.В. Сталина. 1940-е гг.
Маршал Советского Союза Л.П. Берия Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский (первый справа) и ГК. Жуков (третий справа) с представителями командования союзнических войск. Берлин. 1945 г. Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский отдает рапорт принимающему Парад Победы Г.К. Жукову. 1945 г. Маршал Советского Союза, маршал Польши К.К. Рокоссовский, Г.К. Жуков и сопровождающие их лица. Варшава. 1940-е гг. Маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский с представителями командования Польской армии
Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский Маршал Советского Союза Н.А. Булганин на параде. После 1947 г. Маршал Советского Союза Н.А. Булганин Посещение членами правительства сторожевого корабля «Зубр». Второй слева — Н.А. Булганин. 1953 г.
Службу в высших штабах (в 1928–1931 гг. он возглавлял Штаб РККА) и теоретические изыскания Шапошников более десяти лет сочетал с командной деятельностью. Начиная с 1925 г. он командовал войсками Ленинградского (дважды), Московского и Приволжского военных округов, несколько лет руководил Военной академией имени М.В. Фрунзе. И все же главной сферой деятельности, в которой его талант проявился в наибольшей степени, была штабная сфера. В мае 1937 г. после повторного двухгодичного командования войсками ЛВО командарм 1-го ранга Шапошников был назначен начальником Генерального штаба РККА и заместителем народного комиссара обороны СССР.
Последние комментарии
1 час 20 минут назад
5 часов 2 минут назад
5 часов 22 минут назад
6 часов 17 минут назад
9 часов 15 минут назад
9 часов 16 минут назад