Сборник работ. Шестидесятые [Эдвин Луникович Поляновский] (fb2) читать постранично, страница - 34

внутреннее.

«Иногда меня охватывает такая тоска по сыну, что становится совсем невмоготу…» — пишет Р. Фоменко из города Торез Донецкой области. Сын её окончил консерваторию, сейчас живёт давно уже отдельно, в Киеве, гастролирует с музыкальным коллективом по стране, за рубежом.

«Такая тоска по сыну… — говорит она. — Все, буквально все, самые малейшие мелочи, связанные с сыном, дороги для меня… Вот в моем блокноте, с которым никогда не расстаюсь, вложена записка. Сын написал её давно, ещё в 1956 году, и передал из Донецка мне с одной знаковой: «Мамочка, извините, что давно не писал. Был страшно занят. То концерты, то ещё что-нибудь. У меня все хорошо». В блокноте и маленькая фотография сына, и пропуск — артистический — это когда они в концерте участвовали в Кремлёвском дворце съездов.

А письма храню отдельно. Храню дневники школьные, тетради с сочинениями. Иначе — не могу… Знаете, вот когда где-то в газете или в журнале появится замётка о гастролях коллектива сына, я делаю вырезку. Пусть даже фамилия сына и не упоминается, эти вырезки лежат потом долго на виду у меня. Мне становится даже теплее… Кто-то скажет: «Сентиментальность какая…».

Что вы, что вы! Т. Третьякова из Южно-Сахалинска никогда не скажет. И Левушка тот — уже не скажет, не улыбнётся иронически: он теперь сам отец. Ну, а кто и впрямь подумает: «сентиментальность», того пожалеть надо.

* * *

Когда мы говорим о земле, как источнике жизни и силы, мы добавляем: мать-земля. Всему, что особенно дорого на ней, мы тоже нашли имя: Москва — мать, Волга — матушка. И сама Русь-матушка… Наконец, когда в далёкой давности подумали: люди, какое ещё слово может встать рядом с «Родиной», они нашли все то же, единственное — «мать».

Нянечки и воспитательницы в детских яслях наших — женщины, Нянечки в больницах — тоже женщины. И сестры милосердия издавна — женщины. Это потому, что женщина — есть у неё дети или нет — уже по природе своей мать. А материнская добрая сила особенно нужна, когда человек ещё не смышлён или когда ему плохо.

Впрочем, когда все хорошо да ладно, она, мать, все равно рядом — так или иначе, в образном ли смысле или самом прямом.

В общежитии первокурсница рассказывала подругам о своих первых коротких каникулах, которые она провела дома:

— Мать с ума сходит от радости… Вечером каждый раз спать ложусь, она у меня на кровати сидит. Утром просыпаюсь, рано ли поздно, только глаза открою — сидит. Смотрит на меня… И так — все время. Когда она сама спала, не знаю…

Рассказ этот мог получиться трогательным и мягким, а получился жёстким и негнущимся. В комнате, рядом, сидела подруга, которую воспитал детский дом. В том глубоком, потаённом месте, где хранится у человека чувство кровной любви, у неё зияла беспокойная пустота.

Да, женщина, даже ещё не имеющая детей, уже по природе своей мать. Природа распорядилась гениально. Но каких только исключений нет в жизни. И как гримаса природы — женщина, ставшая матерью, но не познавшая материнства! В поисках удобств для себя подставляющая под невзгоды ребёнка. И вот, представьте то материнское всесилие, о котором мы только что говорили, обрушивающимся вдруг против дочери, или сына!

Тот рассказ в студенческой комнате, между прочим, мог получиться ещё более жестоким. Окажись в комнате ребёнок, отрёкшийся в чувствах от собственной матери. Там, где у того, детдомовского, была беспокойная пустота, у этого, второго — была рана. Второму труднее, как слепому, бывшему зрячим, успевшему все увидеть и понять, что он потерял.

«Мне 27 лет, — пишет Володя С. из Луганска. — Аналогично Сашиной и моя судьба сложилась. Я рано остался без родителей, хотя они были живы. Мать и поныне живёт, но сыновней ласки я к ней не испытываю. Я тоже рос с отчимом, и они с матерью тоже от меня избавились, так как считали меня испорченным. Меня воспитали другие люди, и я им глубоко благодарен за это.

Двенадцать лет не видел свою мать. И вот в июле этого года у нас состоялась встреча. Я увидел её растерянной, с чувством глубокой вины передо мной, которую она старалась как-нибудь сгладить, хотела меня приласкать. Но я так и не смог назвать её матерью. А главное, почувствовать сердцем, что она моя мать… Не смог. Очень быстро мы расстались…».

Вспоминаю, как в Одессе Евдокия Ананьевна, жалуясь, сколько хлопот ей доставил Саша, показывая изрезанные им дамские модельные туфли, говорила:

— Прощу ли я ему…

А я думал тогда: простит ли он вас? А вдруг будете беспомощны в старости? Не простит — станет больно за себя. Простит — будет стыдно за себя.

…В кипе читательских писем лежит самое главное. От Евдокии Ананьевны. Пишет, что многое поняла. Хорошо, если так. Правда, ещё и тогда, в Одессе, она временами, порывами с беспокойством роняла: «Да, виновата…». Но вот туфли те разрезанные, и её: «Прощу ли…» — это ведь было тоже тогда, в тот вечер.

1969 г.